Хотела посмотреть, все ли у Кольки готово к школе, вытащила из шкафа его сумку, а она прямо у меня в руках развалилась напополам. Пытаясь объяснить сие странное явление, я стою с двумя половинками в руках, и размышляю вслух:
— Грабители? Вломились в дом и разрезали сумку?
Вопросительно-доверчиво смотрю на Кольку, который, отведя глаза, невнятно бурчит:
— Ну, и чего им…
— Значит, разрушение материала из-за присутствия в воздухе горючих газов.
— Ты же сама все выкинула, — уныло возражает сын.
Правильно, выкинула – химикаты, что он стащил в школе из химического кабинета, и карбид, принесенный с помойки. Нельзя же превращать квартиру в полигон для испытания самодельных взрывчатых веществ!
— Значит, это ангармонизм, — убежденно говорю я, — других вариантов нет. Батюшки-светы, подумать только – да в нашем шкафу родилась целая наука!
Колько знает, что именно ангармонизм колебаний атомов был темой моей диссертации, он шмыгает носом, вздыхает, и совесть будущего ученого заставляет его признаться:
— Не, не ангармонизм. Это мы в школе в футбол.
Коротко, но ясно – в последний день занятий они с мальчишками из класса играли сумкой в футбол, пинали несчастную ногами. Вместо мяча – мячей-то нет, дефицит. Потом он принес разодранную сумку домой и потихоньку сунул в шкаф – чтобы я не видела.
Вяло ругаюсь:
— Нет, ну почему ты у меня такой дурак? Почему всегда все играют именно твоей сумкой? Игорь вот свою в жизни не даст, Максим тоже. Потому что они знают, что потом им дома головы оторвут.
Колька сопит и не отвечает, да мне его ответ, собственно, не особо и нужен – в любом случае завтра придется удирать с работы и бежать за новой сумкой в универмаг. Ладно, нет худа без добра – может, даже и мяч удастся купить. Потому что – ура! – с сегодняшнего дня в Москве промтовары иногородним не продают. Только москвичам и подмосковным, по паспорту с пропиской! Ведь теперь все знают, кто создавал дефицит – иногородние! Приезжали, подлецы, сметали все с прилавков, не оставляя ничего нам, бедным жителям Москвы и Подмосковья!
В универмаге на Комсомольской площади у каждой из трех касс очередь длиною в жизнь. В третью кассу людей, вроде, поменьше, и в самом конце стоит высокий мужчина с рыжими волосами и веснушчатым лицом. Он уткнулся носом в газету и на мой вопрос не реагирует. Глухой, что ли? Трогаю его за рукав, еще раз спрашиваю:
— Вы в третью кассу крайний? За вами никто не занимал?
Рыжий испуганно дергается, на миг отрывается от газеты, что-то мычит, кивает, а потом вновь начинает читать. Стоим полчаса, час, периодически издали доносится раздраженный голос кассирши – на повышенных тонах она объясняет очередному бедолаге:
— Читайте объявление на кассе, по-русски ведь написано – иногородних не обслуживаем. И не надо меня просить, раз говорю, что не положено! Ну и что, что надо? Всем надо, а я не хочу, чтобы мне из-за вас выговор давали! Это не я творю безобразие, это мне дано такое указание, хотите – обращайтесь к директору!
Оплеванные несостоявшиеся покупатели понуро отходят от кассы и растерянно переминаются с ноги на ногу. Не знали, голубчики, что теперь Москва-матушка только по прописке товары отпускает!
Духота страшная, но потные москвичи и подмосковные стоят в очереди, высоко вскинув голову, и на лицах их написано скромное чувство превосходства – не положено вам, стало быть, а нам вот положено! И сердца их наполнены законной гордостью, потому что надо же людям хоть чем-то в этой жизни гордиться!
Но гордость придает силу, а сильный человек – добрый человек. Мне кажется или в глазах счастливцев-аборигенов действительно светится нечто вроде жалости к отвергнутым кассиршей иногородним? И те постепенно приближаются, начинают о чем-то перешептываться со стоящими в очереди.
Женщина и мальчик лет двенадцати – примерно ровесник Кольки – только что с убитым видом стояли в сторонке, а теперь уже их застенчивые взгляды полны надежды и устремлены – я могу поклясться! – прямо на меня. И что такого они узрели в моем лице? Ладно уж, не буду дожидаться, пока скромные люди превозмогут свое смущение, предлагаю сама:
— Я могу вам купить, если хотите.
Женщина радостно сует мне деньги:
— Ой, если можно! Два альбома и угольник с транспортиром. Если можно, то тетрадей еще – десятка два в клетку и два десятка в линейку. И, если можно, то еще фломастеры.
Очередь движется медленно, запах пота в воздухе крепчает. Чтобы совсем не соскучиться, народ рассуждает о политике, грызет семечки и кидает шелуху себе под ноги.
Мужчина, стоящий передо мной, уже перевернул газету и теперь читает последнюю страницу. Скользнув по ней краем глаза, вижу немецкий текст – моих скудных познаний в этом языке как раз хватает, чтобы узнать слово deutsch. Подходит, наконец, его очередь, и у него тоже требуют паспорт. Немец (или австриец, а, может быть, швейцарец) не совсем понимает, он протягивает деньги и говорит на ломаном русском языке:
— Мнье одьин керандаш.
Измотанная кассирша уныло и заучено повторяет:
-Читайте объявление, по-русски же написано….
Иностранец по-русски читать не умеет, поэтому до него все никак не доходит. Он выразительно выпячивает кверху указательный палец, сжав остальные в веснушчатый кулак, и показывает кассирше эту симпатичную конопатую дулю – пусть поймет, что карандаш ему нужен именно один, а не два, не десять и не тысячу.
— Мнье только одьин керандаш. Только одьин.
Очередь шумит и напирает, парень позади меня кричит:
— Да куплю я тебе карандаш, мужик, не задерживай ты людей.
У меня голова разболелась от духоты и визгливого голоса кассирши, я напрягаю память, силясь вспомнить то, что сохранилось в моей голове после двух месяцев занятий немецким на факультативе в аспирантуре, тычу пальцем себе в грудь и предлагаю бестолковому немцу:
— Ich…Ich kaufe der Bleistift.
Даже не то что куплю – подарю. Лишь бы не задерживал. Но, похоже, мой немецкий далек от совершенства, потому что немец (австриец или швейцарец) даже не смотрит в мою сторону. Или не понимает, или принципиально не хочет принимать одолжений от постороннего человека. Да и с какой стати? Он честно отстоял два часа в очереди и продолжает объяснять кассирше, что хочет купить карандаш. Только один карандаш!
Кассирша отворачивается от него и протягивает руку за моим паспортом. Иностранец в недоумении пожимает плечами, делает губами такое движение, словно собирается сплюнуть на изгаженный семечками пол. Но цивилизованный человек не может позволить себе плеваться в общественном месте, поэтому немец (или австриец) подавляет порыв души, глотает слюну, а потом очень чисто и громко произносит:
— Страна дураков!
Затем он гордо поворачивается и уходит – без карандаша.
Я покупаю Кольке сумку, женщине с мальчиком – тетради, альбомы и фломастеры. Мячей и угольников с транспортиром на нашу долю не хватило – закончились. Иногородних, растерянно топтавшихся у касс, стало меньше – кто-то ушел, кому-то купили люди добрые. В целом можно считать, что день прошел удачно. Бедолагу-немца немного жаль, это же надо – два часа простоял впустую, а потом даже плюнуть и растереть с досады не смог. Правду говорят на Руси: что русскому здорово, то немцу смерть.