Роман АХИЛЛЕСОВА ПЯТА – первая книга серии ВРЕМЯ ТЛЕТЬ И ВРЕМЯ ЦВЕСТИ. Описываемое время – годы, которые после развала СССР принято называть «застойными». Интриги, ложь, любовь и секс сплетают судьбы людей, совершенно далеких друг от друга, – умного и пронырливого красавца-мужчины Андрея Воскобейникова, биолога Ревекки Сигалевич, талантливого врача Людмилы Муромцевой, юной девочки Оли Яховой, бывшего «афганца» Виктора Малеева, избалованной дочери министра Лилианы Филевой. Кипящие в душах героев страсти делают их мишенями для шантажа и толкают на преступление.

Пролог

В июне пятьдесят седьмого года командующему Умудского военного округа, генералу Павлу Воскобейникову позвонили из Москвы, и торопливый мужской голос отрывисто произнес:

– Павел Николаевич, Рославлев беспокоит. Мы начинаем, ты с нами?

– Я готов, – коротко отозвался генерал.

Он повесил трубку, вызвал адъютанта, отдал ему несколько коротких распоряжений, а потом вышел на крыльцо, и внезапно схватился за сердце. Военный врач, немедленно прибывший к генералу, поставил диагноз: «обширный инфаркт миокарда» и прописал строгий постельный режим.

Генерал лежал в постели и мысленно проклинал все на свете, когда к нему вошел его адъютант и доложил, что прибыли «товарищи из Москвы»:

– Товарищ генерал, они утверждают, что имеют личное указание Никиты Сергеевича доставить вас в Москву, потому что у местных медиков нет возможности оказать вам необходимую помощь. Они утверждают, что только в кардиологическом отделении Клинического военного госпиталя есть специальное оборудование.

Адъютант Воскобейникова, умный и грамотный человек, воевал с генералом с сорок второго, они были вместе при наступлении на Правобережной Украине и в Белорусской операции, где заслуги Павла Николаевича высоко оценил маршал Жуков. У Воскобейникова не было секретов от своего адъютанта, поэтому они оба понимающе переглянулись, и генерал глухо спросил:

– И какое у тебя впечатление?

– Я сообщил им, что нет такой необходимости, что врачи отмечают улучшение, а местные жители лечат вас народными средствами, и это очень помогает. Но они даже не слушают. У меня впечатление, что этот вопрос не подлежит обсуждению.

Генерал кивнул и перевел взгляд на сидевшую в углу сиделку. Это была местная целительница, умудка Дара. Она лечила его травами, настоянными на воде из местных подземных источников, и ставила компрессы на область сердца, что неплохо помогало. О Даре среди местного населения ходили легенды, и военному врачу не раз приходилось лично убеждаться в ее способностях – неизлечимо больные или получившие несовместимые с жизнью травмы под ее руками буквально воскресали. Поэтому он разрешил ей врачевать генерала, решив, что худого от этого не будет. Разрешил еще и потому, что с медикаментами в гарнизоне было не густо, да и не существовало в то время каких-то особых средств от инфаркта миокарда – лежи себе неподвижно и старайся делать поменьше движений, чтобы тромб не оторвался и не наделал еще худших бед. Если повезет – выкарабкаешься.

– Дара, выйди на минуту, – сказал Воскобейников, – и она послушно поднялась.

Это была высокая смуглая женщина с прямыми черными волосами, черными глазами и впалыми щеками, над которыми выдавались остро очерченные скулы. По внешнему облику трудно было определить ее возраст – на лице не было морщин и прочих разрушений, производимых старостью, но мудрый взгляд и очертания губ показывали, что умудка Дара далеко не молода. Поставив перед генералом чашку, наполненную чистой водой, она вышла из палаты, притворив за собой дверь, и адъютант, наклонившись к генералу, торопливо проговорил:

– Товарищ генерал, врачи не велели вас беспокоить, поэтому я распорядился убрать из вашей палаты радио. После возвращения из Финляндии Хрущев созвал Пленум ЦК, который отменил решение Президиума и отправил в отставку «антипартийную группу» Молотова, Маленкова и Кагановича. Рославлев вчера подал в отставку и, говорят, находится под домашним арестом, но никто ничего точно не знает. Если б не ваша болезнь, конечно…

– А Жуков? – резко спросил генерал.

– Жуков поддержал Хрущева. Товарищ генерал, я полагаю, вам не стоит ехать в Москву. Скажите хоть одно слово, и мы вас не выдадим.

Генерал Воскобейников отрицательно покачал головой:

– Нет, не стоит усугублять. Пусть везут меня в Москву – у них против меня ничего нет, они просто подстраховываются и хотят иметь меня перед глазами. Никита не так уж и силен, он сам всего боится, а Георгий Константинович меня в обиду не даст – мы с ним и в Сталинграде, и в Берлине вместе побывали. Дару отправьте со мной – неизвестно, как меня их врачи по новым методам будут лечить, а ее компрессы и водичка мне здорово помогают.

Жуков приехал навестить больного на следующий день после того, как генерала доставили в Москву на специальном самолете и поместили в отдельную палату Клинического госпиталя. Георгий Константинович вошел с недовольным видом, поправил сползающий с плеча белый халат и сел на стул, стоявший около кровати.

– Что это ты надумал, Павел Николаевич? – резко спросил он. – Решил на старости лет в заговоры поиграть? Ты думал, как это на стране отзовется? Только говори со мной честно – я не КГБ, и нас никто не слышит. Говорить-то тебе можно?

– Говорить можно, сколько влезет, двигаться нельзя, – глухо ответил Воскобейников, – а если честно, товарищ маршал, то не люблю я Никиту. Всегда его не любил, а после Двадцатого съезда, когда он начал Сталина охаивать… Он ведь прежде перед Иосиф Виссарионовичем чечетку и гопака выплясывал, а как тот умер, так тявкать начал – как шакал. И стране от него добра не будет.

– Этого мы обсуждать не станем, – сурово проговорил Жуков, – мне и самому многое не нравится, но стране нужна стабильность, сейчас не то время, чтобы вносить раздоры.

– Он вам спасибо не скажет, Георгий Константинович, помяните мое слово. Думаю, что он до вас тоже доберется и очень скоро.

Жуков расправил плечи и поправил вновь сползший халат.

– Я не за «спасибо» служу Отечеству. Ладно, Павел Николаевич, ты сделал глупость, но я постараюсь это уладить. Ты у нас герой, и Хрущев, думаю, не станет портить отношения с министерством обороны. Ты скажи, – голос его немного смягчился, – где сейчас твоя семья? А то лежишь тут один, как сыч, я смотрю. У тебя ведь сын, кажется, в Москве? Жена-то твоя умерла?

– Умерла, – вздохнул Воскобейников, – а сын действительно в Москве, мы уже года четыре не виделись.

– Что же так? Ведь и внуки у тебя есть, я слышал. Привезти их к тебе, чтобы не скучал? Я распоряжусь – всех мигом сюда доставят.

– Не нужно, – насупился генерал, – я с сыном, если честно, не в ладах – вели себя он и супруга его по отношению к жене моей не очень хорошо. Ведь первая моя жена, родная мать Пантелеймона, еще в гражданскую умерла – я во второй раз женился, когда ему год был. Зина ему и за мать, и за отца была – я ведь сколько по службе всегда мотался. А в конце войны, когда я ее из госпиталя после ранения к ним в Москву хотел отправить, они ей места в квартире своей не нашли – тесно, видите ли, няня у них живет, дети маленькие. Намекнули даже, что Зина ему неродная. А как она у постели его ночами просиживала, когда он болел в детстве, как недоедала, а на последние деньги молоко ему покупала, так то забыли. Он ведь сильно болел – астматик, его даже в армию не призывали. И Андрюшку, внука моего, недолюбливаю – больно умного всегда из себя строил. Зина ведь у меня простая, образования не получила, так мы года три назад у них были, и Андрюшка ее все время – вежливо так, с подковыркой – подначивал. Внучка Виктория, правда, хорошая девочка – воспитанная, стихи любит читать. Зина моя перед смертью ее все вспоминала, – он вдруг спохватился, что слишком много говорит и отнимает у Жукова время. – Простите, товарищ маршал, разболтался.

Жуков вздохнул и, посмотрев на часы, поднялся.

– Ладно, Павел Николаевич, поправляйся, а у меня и вправду дела. Распоряжусь – привезут к тебе твою внучку.

Викторию привезли к генералу в больницу вечером того же дня – поздно, после того, как он поужинал. Павел Николаевич в последний раз видел внучку застенчивой тринадцатилетней девочкой с аккуратными косичками, а теперь перед ним, смущенно переминаясь с ноги на ногу, стояла стройная семнадцатилетняя девушка с красивым тонким лицом, прекрасными голубыми глазами и модно подстриженными пышными пепельными волосами.

– Садись, Витюша, – ласково произнес дед, протянув к ней руку, и посмотрел на прикорнувшую в углу палаты умудку Дару. – Познакомься, Дара, это внучка моя Виктория – приехала навестить дедушку.

Дара протянула девушке руку, улыбнулась.

– Здравствуй, Виктория. Посиди с Павлом Николаевичем, а я схожу прогуляться.

– Здравствуйте, – Виктория робко опустилась на краешек стула и смущенно посмотрела на лежавшего на кровати деда, которого помнила очень смутно, но понимала, что он – очень важный человек, раз за ней специально прислали генеральскую машину, чтобы привезти ее к нему в больницу.

– Расскажи, как ты живешь, внучка, – попросил он. – Красивая стала. Жених-то есть?

– Нет, – ответила торопливо, а внезапная краска на лице показала деду, что она немного кривит душой, – я же в этом году только школу заканчиваю.

Генерал рассмеялся и потрепал ее по руке.

– И в школе можно жениха найти, если постараться, – весело сказал он. – Учишься-то как? Двоек много?

Она застенчиво улыбнулась.

– Я хорошо учусь.

– Все Андрюшке задачки помогаешь решать? Он-то, лентяй, тебя эксплуатирует?

– Андрюша умный, – с неожиданной горячностью в голосе возразила Виктория, – у него просто не всегда хватает времени, потому что он много занимается общественной работой.

– Ну и пусть себе занимается дальше, – Воскобейников нахмурился, – а ты куда будешь поступать? К чему у тебя душа лежит?

– Я буду инженером, мне математика хорошо дается, а Андрей пойдет на медицинский, он уже решил.

– А стихи ты по-прежнему любишь? – генерал перевел разговор на другую тему, не желая говорить с Викторией о ее брате-близнеце.

– Люблю, – она вдруг просияла, – а вы запомнили даже, что я люблю стихи?

– Конечно, я все помню, – взгляд его смягчился, – ты помнишь, когда мы с твоей бабушкой Зиной были у вас, ты нам читала Пушкина? Помнишь еще это стихотворение – там были слова, вроде «время тлеть, время цвести». Можешь его мне прочитать? А то я Пушкина люблю, а наизусть никогда ничего не могу запомнить.

– Совсем, как Андрюша, – улыбнулась девушка, не заметив, что дед нахмурился при этом сравнении. – Хорошо, я вам сейчас прочитаю.

Генерал закрыл глаза и откинулся на подушку, а Виктория, разгладив на коленях юбочку, начала с выражением читать:

Брожу ли я вдоль улиц шумных,

Вхожу ли в многолюдный храм…

Когда она дошла до слов «тебе я место уступаю: мне время тлеть, тебе цвести», то умолкла, потому что ей показалось, что генерал спит. Он, однако, не спал и, сразу же открыв глаза, с воодушевлением произнес:

– Читай, читай, я не сплю. Хороший был мужик Пушкин, знал, как за душу взять. Как он это мудро сказал: время тлеть и время цвести. Как он все понимал! Сколько я прожил, а не могу так ухватить соль жизни, как он. Время тлеть и время цвести – вечная смена жизни и смерти. А ведь погиб в тридцать семь – совсем молодой.

Виктория ничего на это не ответила – ей в ее семнадцать лет и тридцать семь, и шестьдесят семь одинаково казались глубокой старостью. Она дочитала стихотворение и когда замолчала, то Воскобейников действительно спал, тихо похрапывая, а его грудь ровно и ритмично вздымалась и опускалась.

Девушка не знала, что делать дальше. Не решаясь разбудить генерала, она тихо сидела, ожидая, пока он проснется или пока кто-нибудь за ней придет и отведет вниз, где ждала машина. Однако никто не приходил, хотя было уже достаточно поздно. У Виктории, убаюканной мерным дыханием деда, тоже начали слипаться глаза – она привыкла ложиться спать рано, потому что уроки в школе начинались в восемь утра. Неожиданно послышались торопливые шаги. Умудка Дара, вбежав в палату, схватила ее за руку.

– Пойдем, скорее! Скорей!

Виктория испуганно вскочила, не понимая, в чем дело, но Дара уже тащила ее прочь. На миг задержавшись возле двери, умудка бросила невыразимо печальный взгляд на уснувшего генерала, потом вытолкнула его внучку в коридор.

– Ой, поздно как, я долго сидела – никого уже нет, и медсестра ушла, – растерянно проговорила девушка и виновато умолкла, когда Дара приложила палец к губам.

Будь Виктория лучше знакома с режимом работы военного госпиталя, она сильно удивилась бы – то, что дежурная медсестра куда-то отошла, оставив свой пост, считалось неслыханным нарушением. Миновав главную лестницу, они спустились по той, какой обычно пользовался персонал, и Дара подвела Викторию к ожидавшему ее автомобилю. В салоне его горел тусклый свет, шофер при их появлении отложил газету и поднял голову.

– Повидала генерала? Ладно, садись, поехали домой.

Забравшись в машину, Виктория вдруг вспомнила, что не попрощалась с дедом, он еще подумает, что она невежливая и невоспитанная. Высунув голову в окно, она попросила Дару:

– Пожалуйста, передайте дедушке привет. Скажите, что я хотела попрощаться, но он спал. Скажите, что я еще приду.

– Скажу, – проводив глазами отъехавшую машину, Дара повернулась и торопливо зашагала прочь от госпиталя.

В палате Воскобейникова в это время суетились три человека. Негромко переговариваясь друг с другом короткими отрывистыми фразами, они торопливо, но внимательно осматривали палату – заглянули в шкаф с генеральской одеждой, за высокую ширму и даже под стол. Сам генерал их уже не интересовал – он лежал на кровати с простреленной головой, мертвые глаза его неподвижно смотрели в потолок, а на щеке застыла тонкая струйка крови.

– Не может быть, – сказал, наконец, один из людей, – внучка должна быть где-то здесь – нас только что предупредили, что ее привезли к нему на свидание по приказу Жукова.

– Возможно, следовало отложить операцию до ее ухода, – заметил другой, с досадой отталкивая ногой упавшую ширму.

– Приказано ни при каких условиях операцию не откладывать, – резко возразил первый, – но свидетелей оставлять нельзя. Где она может прятаться? Кроме того, около него постоянно дежурит женщина-санитарка из Умудии. Куда они обе могли деться?

Они в десятый раз все осмотрели, профессионально тренированными пальцами простучали стены, выискивая пустоты, в которых можно было бы спрятаться, потом, выглянули в коридор. Вокруг не слышно было ни звука, а отделившийся от стены человек кивнул им, показывая, что все в порядке, и здесь никто не проходил. Такой же знак подал им их товарищ, дежуривший на лестнице. Тогда они спустились вниз, и уже у самого выхода неприметный мужчина в штатском сообщил, что двадцать минут назад Виктория уехала в генеральской машине, а санитарка, проводив ее, ушла прогуляться – за ней не стали следить, не сочтя это важным.

– Значит, они вышли из здания до нашего прихода, – решил один из тех, кто был в палате генерала. – Что ж, это существенно все упрощает. Уходим, работа окончена.

На следующий день в газетах появилось сообщение, что дважды Герой Советского Союза генерал Павел Николаевич Воскобейников умер от обширного инфаркта миокарда. Похороны были торжественные, на них присутствовали и глава Комитета государственной безопасности генерал Серов, и министр обороны СССР маршал Жуков. Лицо Жукова было очень мрачным, и во взгляде, который он порой бросал на Серова, сверкали искорки гнева.

Глава первая

Сначала Надежда собиралась ехать с большим дедушкиным чемоданом. Уложила вещи, защелкнула оба замочка, подержала рукой на весу – груз оказался солидным, от тяжести у нее начал слегка побаливать низ живота. Открыв чемодан, она стала выкладывать из него все лишнее – в конце концов, для чего ей в Сибири столько барахла? Да и сам чемодан больно уж массивен, тяжел. Достала из шкафа изящный кожаный саквояж – подарок Саши, привезенный им пару лет назад из Югославии, – и тут же нахлынули воспоминания. Пришлось отгонять их хорошо отработанным в последнее время способом – заставить себя сосредоточенно думать о насущных проблемах. О том, например, что переложенную из чемодана в саквояж одежду нужно будет чем-то прикрыть, а зонт, наверное, лучше с собой не брать. Конечно, осень на носу, и вымокнуть не хочется, но в Ленинграде последние дни августа выдались на редкость солнечными и теплыми, а от зонта лишний вес.

Подумав, Надежда открыла сундук со старыми бабушкиными вещами, порылась, вытащила кремовую шаль – легкую и тонкую, – решила, что сгодится. Повертела в руках, от нечего делать накинула на плечи, оглядела себя в зеркале – шаль была слегка побита молью, но красиво обшита по углам цветами, а главное, широкими складками хорошо укрывала выпирающий живот.

«Возьму – сверху вещи прикрою, а в поезде вытащу и наброшу. Будет теплей, и …меньше заметно».

Еще раз глянув на себя в профиль, она вздохнула – нет, восьмимесячную беременность бабушкиной шалью не прикроешь, и добрые взгляды попутчиков, приветив округлившуюся фигуру будущей матери, потом нет-нет, да и скользнут по безымянному пальцу правой руки. Мелькнула коварная мыслишка: а если надеть кольцо – то, что лежит в запертом письменном столе? Отомкнув замок, выдвинула ящик, из самой его глубины извлекла порыжевшую от времени коробочку.

Обручальное кольцо, подаренное ей когда-то мужем, уже одиннадцать лет не видело света, заткнутое в кипу старых счетов за телефон и квартиру. До этого, правда, Надежда почти восемь лет стирала, мыла посуду и чистила стекла, не снимая его с рук, поэтому золото изрядно потускнело. Она хотела померить – не стало ли мало, – но взгляд упал на перевязанный тесемочкой пакет, и в горле перехватило – Саша. Сашенька! Нет, нельзя, чтобы это опять лезло в голову!

В пакете хранились их с Сашей фотографии, открытки, присланные им в разные годы, записная книжка в кожаном переплете. Он берег эту книжку, всегда носил в нагрудном кармане пиджака, а в день их расставания забыл в прихожей рядом с зеркалом – так спешил уйти. Исписанные круглым почерком страницы хранили запах дорогого мужского одеколона. Ощутив его, Надежда напряглась. Чтобы успокоиться, вновь попыталась думать о нейтральном – может, все-таки взять зонт? И опять в голову полезло, как Саша шутил: «Ленинградца везде распознаешь – шагу без зонта не сделает». Нет, да что ж это такое! Разозлившись на саму себя, она решила зонт не брать и резким движением засунула обратно вглубь ящика коробочку с обручальным кольцом – не нужно, пусть смотрят, переглядываются, жалеют! К горлу подступил ком – вот если бы это Саша подарил ей кольцо…

Ленинград проводил Надежду летним теплом, а Москва, где ей нужно было пересаживаться на Владивостокский поезд, встретила проливным дождем – на перроне Ленинградского вокзала пришлось даже нацепить на голову целлофановый пакет. К полудню ливень, правда, утих, но ветер дул сырой и промозглый, поэтому пассажиры-транзитники по столице особо не разгуливали, и народу на Ярославском вокзале было тьма-тьмущая – даже в кафе «Матери и ребенка» Надежде пришлось стоять в очереди почти час.  В конце концов, она поела, купила себе хлеба и вареных яиц в дорогу, а когда выходила из зала, увидела на стене за дверью телефон-автомат и не удержалась – опустив в прорезь две копейки, набрала номер.

Детский голос, явно подражая кому-то, важно произнес:

– Алё! Я вас слушаю! – потом в сторону: – Мама, а в телефоне молчат.

В глубине квартиры слышались голоса, и один из них – мужской – показался Надежде до боли знакомым. Не дожидаясь, пока взрослые возьмут у ребенка трубку, она поспешно дала отбой. Не надо было звонить, нет смысла лишний раз травить себе душу. И уже не стало сил отгонять воспоминания, еще с полчаса, как во сне, бродила она по вокзалу, чуть не прослушала, когда объявили посадку на скорый поезд «Москва-Владивосток».

Толстая проводница, придя в купе проверить билеты, добродушным басом пошутила:

– Ваше купе у меня дальнее подобралось – все за Урал едут. Так что с вас, родные, магарыч – я вам тут с неделю за мать-отца буду.

Шутить-то она шутила, но сдачи за постельное белье всем четверым нахально не додала. Надежда сказала бы, но у нее опять начало тянуть живот, и хотелось только одного – скорее разложить постель и лечь. Маленькая старушка с лучистыми глазами, ехавшая до Иркутска, посчитала мелочь и, вздохнув, молча ссыпала в кошелек, а круглолицый узкоглазый лейтенант с билетом до Владивостока, тряхнул белокурым чубчиком и, даже не взглянув на деньги, небрежно сунул их в карман. Лишь четвертый ‍пассажир, спортивного вида парень лет тридцати, выразительно позвенел монетками и широко улыбнулся:

– Что ж, теперь нам, стало быть, чай всегда в первую очередь и пораньше.

Впрочем, об этой своей шутке ему очень скоро пришлось пожалеть – поезд шел на восток, и каждый новый день начинался на час раньше, а проводница, приняв его зубоскальство всерьез, с рассветом, как штык, являлась в их купе и басом возвещала:

– Утро, мои хорошие! Вам первым чай несу, соколики, просыпайтесь.

Старушка – ее звали Фаиной Семеновной – вздыхала:

– Да вроде бы по часам рано еще.

– Часы каждый день переставлять надо, родимые, в другом часовом поясе уже едем.

Белокурый лейтенант Егор, посопев носом, переворачивался на другой бок и продолжал мирно спать, старушка, позевывая, начинала выбираться из-под одеяла, а спортивный парень с редким именем Арсений, накликавший своей шуткой беду на их купе, со слипшимися от сна глазами свешивался с верхней полки и начинал шарить рукой по столу в поисках своих наручных часов:

– Опять ни свет, ни заря разбудила! Который же это час, интересно?

Одна Надежда ценила преимущества раннего пробуждения – она торопливо набрасывала халатик и спешила в туалет, пока пассажиры других купе, потревоженные зычным рыком могучей хозяйки вагона, не начнут выстраиваться в очередь со своими мыльницами, полотенцами и зубными щетками.

 Завтракали, обедали и ужинали все вместе – мужчины с самого начала выгребли из сумок и предоставили в распоряжение Фаины Семеновны все имевшиеся у них в наличии съестные припасы. Надежда поначалу отказалась к ним присоединиться:

– Извините, но я буду питаться отдельно, а то мне как-то неудобно – я с собой взяла немного, рассчитывала, что буду есть в вагоне-ресторане.

 Лейтенант Егор весело сверкнул зубами:

– Нет уж, у нас в армии так не принято, Надя, присоединяйтесь к общему столу.

– Это точно, – поддержал его Арсений. – Вы, Наденька, в Сибирь едете, приучайтесь к сибирским порядкам – тут законы на этот счет строгие, всякое там цирлих-манирлих придется отбросить.

– Спасибо, но у меня свои правила, я коренная ленинградка.

– Но находитесь на территории Сибири, а со своим уставом, как говорят, в чужой монастырь не лезут. Тем более, что мы с вами вдвойне попутчики – оба едем до одной станции. Так что, доказал я или нет, что вы должны присоединиться к общему столу? – бровь Арсения весело взлетела кверху, а глаза смеялись так заразительно, что Надежда тоже не сумела сдержать улыбки:

– У вас, конечно, железные аргументы.

 Чуть поколебавшись, она все же присоединила к общей куче купленную на Ярославском вокзале провизию. Старушка, ловко нарезая копченое мясо и открывая консервы с черной икрой, уважительно качала головой:

– Видать, сынки, вы из наших мест – сибирские. У москвичей-то я сейчас месяц пожила – хорошие люди, ничего не скажу, с сыном моим хозяин дружил. Только они холодильник поделили: сами в одной половине продукты держат, а сын со снохой – в другой.

– Всякое бывает, – усмехнулся Арсений. – Сам я лично с Арбата, но в Сибири работаю уже несколько лет. Народ здесь, конечно, приятный – с широкой душой. А о москвичах трудно зараз обо всех судить – в Москве много приезжих, люди разные.

– А я Москвы вообще не помню, хоть здесь и родился, в Замоскворечье, – Егор привычным движением откинул белобрысый чуб, – в три года увезли в эвакуацию в Ташкент, в сорок пятом мать забрала нас во Львов, к тетке. Отец с войны не вернулся, ей одной не потянуть нас было. А теперь уж у меня своя семья, едем, куда пошлют. Женушка моя красавица, каких мало, – он достал из бумажника затертую фотографию молодой женщины, прижимавшей к груди лупоглазого малыша, и с гордостью показал попутчикам.

– Хороша! – внимательно оглядев их, заметила Фаина Семеновна. – И сын хорош!

– Дочка! – поправил ее Егор.

От Надежды не ускользнуло мелькнувшее в его голосе легкое сожаление. Сама она лишь из вежливости скользнула взглядом по фотографии – ее не интересовали чужие дети. Вошедшая в это время с чаем проводница с любопытством оглядела фотографию и изрекла своим густым басом:

– Копия – папа! А ты, небось, сына хотел? Мужикам-то так всегда сына подавай, а матери дочка ближе.

– Дочка – тоже хорошо. В следующий раз сына родят, молодые еще, – взглянув на Егора, поспешно возразила старушка и со вздохом добавила: – У меня вот три сына было, а дочки – ни одной! Я уж, когда с третьим ходила, так к бабке заговаривать на дочку бегала – не помогло, опять сына родила.

– Снохи-то у вас как – хорошие? Иная сноха лучше родной дочери бывает, – спросила проводница, деловито расставляя полные стаканы, собирая пустые и подсчитывая уплаченные пассажирами за чай-сахар деньги.

Голова Фаина Семеновны мелко затряслась.

– Нету снох у меня. Три сына было, и все на войне полегли.

Голос ее оставался спокойным, как бывает, когда человеку становится привычным говорить о своем горе.

– Да, плохо, – проводница, пересчитала, наконец, всю мелочь и ссыпала ее в широкий боковой карман расстегнутого форменного пиджака. – Что война-то проклятая наделала, а? Никого, значит, у вас не осталось, ни детей, ни внуков, – она сочувственно вздохнула. – Сколько вам жить-то еще осталось – всего ничего. Через годик-другой сляжете, и воды некому будет подать, чужие люди глаза закроют.

– Вас, кажется, из третьего купе звали, чай просили, или мне показалось? – заметил Арсений, выглянув в коридор и делая вид, что прислушивается.

Надежда бросила на него благодарный взгляд – она не считала себя чувствительной, но ей не по себе стало от бестактных рассуждений проводницы.

– А внук у меня есть, – сказала старушка, когда за проводницей закрылась дверь, и лучистые глаза ее засветились счастливым светом. – История тут была необыкновенная, и много в ней моей вины. На старших-то и мужа у меня в первые два месяца похоронки пришли – одна за другой. А младший в училище военном учился, только в сорок третьем его на передовую послали. В сорок четвертом ранили осколком, и из госпиталя он отписал мне: «Так и так, мол, мамаша, познакомился я тут с женщиной-врачом. Она хоть и старше меня, ей уже тридцать скоро, но прикипело мое сердце к ней, и прошу я у вас родительского благословения на законный брак». Я, конечно, в расстройстве – ему ведь тогда чуть двадцать стукнуло, девок полно вокруг – одна другой пригожей, а тут взрослая баба – сколько у нее до моего дурачка мужиков прошло? Тогда начали уже фронтовики возвращаться – кто без руки, кто безногий – и каких только разговоров от них про женщин на войне мы не наслушались! Пишу ему: «Ты моего благословения на этот брак не дождешься, и на том мое твердое материнское слово. Возвращайся домой, невест – весь Иркутск».

Она замолчала, задумавшись. Прошлое вставало в ее памяти, а руки аккуратно раскладывали на столе хлеб, резали колбасу и помидоры с огурцами. Стучали-перестукивали колеса поезда, никто из слушателей не торопил и не прерывал старушку.

– Когда объявили победу, мы все в голос плакали от радости, – продолжала она. – Особенно те, у кого на войне родные оставались. Я надеялась, что хоть последнего сына пуля обойдет – он у меня и в детстве всегда везунчиком был. В конце мая пришло от него последнее письмо, а в июне похоронка – машина их на мине подорвалась. А я уж дома к его возвращению новые занавеси повесила, – глаза ее подернулись грустью, но голос звучал по-прежнему бодро, – вот и стала я, значит, снова одна. Помаленечку да потихонечку, скучать да тосковать недосуг – на фабрике работы много, у всех свое горе. А через год приходит письмо – от той, значит, про которую он мне отписывал. Я его, это письмо, с тех пор наизусть знаю – столько раз перечитывала. «Дорогая, мол, мама, простите, что я вас так называю, знаю, что вы меня не жаловали, и если не захотите – не отвечайте. Очень я Сережу любила, и он сперва предлагал мне за него замуж выйти, а как вы не разрешили, то он честно мне признался – письмо ваше показал, и слезы у него были в глазах даже. Я сама понимала, что не пара ему, но любила до беспамятства, и в тот день, когда он погиб, мы в машине вместе ехали. Сережу сразу убило, а меня из машины выкинуло и ноги оторвало. В госпиталях я провела больше полугода и не сразу поняла, что жду ребенка. Состояние было плохое – не думала, что смогу доносить и родить, но в январе родила сына Васю. Сейчас у меня здоровье все хуже и хуже, а родных никого не осталось – все в войну в Киеве погибли».

Умолкнув, старушка неподвижно смотрела перед собой, руки ее мелкими движениями собирали со стола хлебные крошки. Надежда тихо спросила:

– И вы к ним поехали?

Тряхнув головой, Фаина Семеновна очнулась, лицо ее просветлело.

– Поехала. С работы сразу меня не отпустили, а когда добралась до них – она в Киев с ребенком вернулась, – ей уже несколько дней жить оставалось. Васенька тоже совсем слабенький был, но я его выходила, и на сибирской земле он у меня поднялся – богатырь. В сорок шестом родился, ему сейчас двадцать два, значит. Сейчас к нему вот ездила – он у меня в Москве служит, скоро уже демобилизация выйдет. Раньше бы отслужил, да перед армией ногу сломал, и через это ему отсрочка вышла. Боялась я даже, что охромеет, но ничего – все зажило, в Кремль его взяли – такой у меня он богатырь-красавец! Лицом и складом в Сережу пошел.

– Это хорошо, что в Кремле, – заметил Арсений, – вам спокойней, что никуда в опасное место не пошлют.

Лейтенант Егор, сверкнув своими узкими «калмыцкими» глазами, возразил:

– Что значит «спокойней»? Солдат должен служить там, куда отправят. Скажут в Кремль – поедет в Кремль, скажут на границу – поедет на границу. Наше дело – выполнять приказы.

– Любые приказы? – прищурился его собеседник, как бы продолжая их давешний спор.

– Любые! Потому что мы многого не знаем, чтобы рассуждать. И если бы мы сейчас не помогли чехам, то через год в Прагу вошли бы американцы. Это только кажется, что в сорок пятом война закончилась – война шла и идет! Война двух систем – социалистической и империалистической!

– Эк вас там накачали, – неопределенно пробормотал Арсений. – Каждый день, наверное, лекции по политграмоте?

– Достаточно часто. И говорят нам, между прочим, много такого, что вы, интеллигенты, даже в своих зарубежных радиостанциях не услышите. Слушаешь, небось?

– Балуюсь, – кивнул Арсений. – В городе глушат, правда, но на природе можно достаточно информации получить.

– Ну и что у них за информация? Ведь им же что надо – развалить Советский Союз. Вы, интеллигенты, сладко спите, вкусно едите и толкуете о свободе – какая вам, к черту, свобода?!

– Человеку мало быть сытым и одетым, он должен еще иметь право думать, а не повторять чужие слова. Думать! Если тебе, конечно, это слово о чем-нибудь говорит.

– Тебе кажется, что ты думаешь, когда поешь с чужого голоса? Им надо только одно – развалить нашу страну! Все эти Буковские и Синявские с Даниелем поют с их голоса.

– Это что, у вас на политзанятиях рассказывают, товарищ лейтенант? И ничего нового?

– Да ты пойми, дурья голова, – раскипятился Егор, – вы рубите сук, на котором сидите! Если бы вдруг наша страна развалилась, и нам всем нечего было бы жрать, то американцы бы что – всех накормили? Одели? Дали жилье? Кому-то, может, и дали, а все остальные сидели бы и с голодными животами рассуждали о свободе. Дураки вы все! Их ведь не мы волнуем, а нефть наша нужна, земля наша!

Старушка вмешалась, желая утихомирить начавших переходить на личности спорщиков.

– Вы, милки, не ругайтесь. Вы все, вот, о свободе, да о свободе, а я так скажу: кто родился свободным соколом, тот и летать будет, а остальные всегда станут метаться – туда-сюда слушать, кто им что скажет. А война – всегда плохо, тяжело. Мне всю жизнь на войну провожать мужиков приходилось, и никто из них назад не вернулся – видать, моя лихая доля такая. В японскую отца забрали, в четырнадцатом на германскую двух братьев проводила, в Отечественную мужа да сыновей. Хочу, чтобы хоть внук жил. Негоже человеку на земле после себя пустое место оставлять.

– На то, мать, и армия нужна, и страна крепкая, чтобы твои внуки и правнуки могли жить спокойно, – убежденно сказал Егор.

Надежде понравилась в нем эта убежденность. Еще ей нравилась в нем нежность, с какой он смотрел на фотографию жены и называл ее ласково «моя женушка». Неожиданно для самой себя она поддержала его:

– У меня самой сын в этом году в армию пошел. Невропатолог даже советовала мне разные справки достать, чтобы его не забирали, но я отказалась – считаю, что только армия воспитывает из мальчика мужчину.

– Может, лучше было бы прислушаться к невропатологу? – осторожно заметил Арсений.

 Надежда ничего не ответила, но вдруг почувствовала непонятную враждебность к этому довольно интересному внешне парню. Старушка только вздохнула и коснулась ее живота.

– Что ж, теперь, значит, солдата твоего брат или сестра встретит, когда он вернется.

Надежда вспыхнула, а мужчины смутились – до них только сейчас дошло, что их попутчица беременна.

– Это уж… так… – промямлила она.

– А что, это и неплохо, – рассуждала Фаина Семеновна. – Сына-то проводили, вам с мужем будет теперь одним-то тяжко, тоскливо будет, а? А так – новая радость. Хозяин-то твой как? Рад?

– Мой муж погиб, – ответила Надежда ничего не выражающим голосом и торопливо добавила: – Несчастный случай.

Ей всегда было трудно откровенничать с людьми, и, произнеся это, она уже сожалела о сказанном. Старушка расстроилась.

– Ох, ты прости меня, дуру старую!

– Ничего, – Надежда осторожно складывала и вновь раскрывала салфетку, не глядя на попутчиков. – Я уже давно свыклась… со всем этим.

Она поднялась, вышла в коридор и встала у окна, наблюдая за мелькавшими деревьями и плывущим по небу кудрявым облаком.

– Чего пригорюнилась? – спросила проходившая мимо проводница. – Бабка что ли своими байками расстроила? Так это, милая, поезд, тут всяк порасскажет – и чего было, и чего не было. Кто-то в газете, может, чего прочтет, а потом сам поверит, будто с ним такое случилось. Это поезд.

– Зря вы так, – вздохнула Надежда.

– Я уж сорок лет почти езжу, чего только не навидалась и не наслушалась!

– И что – интересно? – спросил подошедший Арсений и встал рядом с Надеждой.

Проводница искоса взглянула на него и хмыкнула.

– Всяко бывает! Тут давеча один ехал – приличный мужчина, всю дорогу пассажиров байками занимал. Дескать, он и в разведку ходил, и партизанил, и жена у него на фронте погибла. Сошел в Красноярске – всем на прощание рукой еще махал. А потом хватились люди денег своих – как корова языком слизнула! Дальневосточники – деньги у них большие при себе всегда. Всех троих герой этот нагрел.

– Нашли? – полюбопытствовал Арсений.

– Какое! Они и заявлять на него не стали – так он их своими байками расчувствовал!

– Но, может, это и не он, почему вы так уверенны? – пожала плечами Надежда.

– А кто же еще – их в купе четверо было.

Махнув рукой, проводница поплыла прочь по проходу. Арсений ободряюще улыбнулся Надежде.

– Ладно, Надя, наши сбережения пока при нас, так что, думаю, можно о дорожных ужасах забыть. Тем более, что нам через три часа выходить.

– Через три часа уже? – ахнула она.

– Конечно. Вам еще крупно повезло, что я с вами – мне известно расписание автобуса.

– Да? А как часто он ходит? – ей вдруг стало тревожно. – Там на станции хоть переждать есть где? Кафе или столовая есть?

– Естественно, нет, поскольку и станции, как таковой там тоже не имеется – останавливается поезд в тайге, высаживает пассажиров и уезжает. А автобус ходит раз в сутки. Если приедем по расписанию, то уедем сегодня, а нет – придется пикник устраивать на голой земле. Вы когда-нибудь увлекались туризмом? – улыбка его была такой широкой и открытой, что она успокоилась.

– Ладно, не запугивайте.

За час до их прибытия Егор сбегал в вагон-ресторан и принес Надежде несколько апельсинов на дорогу.

– Это будущему солдату, – сказал он коротко, отмахнувшись от ее попытки отдать ему деньги.

– Спасибо, только я хочу девочку.

Автобуса им к счастью пришлось дожидаться не больше получаса. Он был наполовину пуст, и Надежда удобно устроилась на переднем сидении, а Арсений, пристроив у окна свой и ее чемоданы, примостился рядом.

– Мне до хлебозавода, – сказал он, подавая деньги кондуктору, и поворачиваясь к Надежде, – а вам куда?

– Я сама за себя заплачу, мне до Умудского.

– До Умудского? – поразился Арсений. – Что же вы раньше не сказали – поедем вместе. Но только туда автобус не идет – берите билет до хлебозавода, а потом будем добираться на попутках или грузовике.

 Как оказалось, летом и в начале осени с хлебозавода раз в день ходил грузовик, развозивший хлеб в несколько сел, в том числе и в Умудское. Зимой до Умудского добирались на лыжах или в санях, а весной в распутицу село вообще было отрезано от мира, люди даже сами себе хлеб пекли. Все это Надежда узнала от Арсения, пока они рядышком тряслись в автобусе.

– Что вас понесло в такую глушь? – в недоумении спросил он. – Да еще… теперь.

Он постарался деликатно не смотреть на ее живот.

– Я к маме еду, у меня там мама работает главврачом в больнице.

– Варвара Степановна? Малинина? Так вы к ней едете?

– Да, это моя мама. А вы часто бываете в том селе?

– В последние несколько лет Умудское стало моим вторым домом. Это совершенно неповторимый по своей природе и составу населения край. Но вам, как я понимаю, прежде не приходилось там бывать.

– Нет. Мама писала, что это совершенная глушь. Не представляю, что там может делать такой блестящий человек, как вы.

Арсений не обратил внимания на прозвучавшую в ее голосе иронию.

– Я археолог и историк, тема моего исследования – малые народы Сибири и севера, их культура и образ жизни. Тот район заселен удивительным народом – умудами. Вся история их существования и сам образ жизни окружены загадками и тайнами. Возможно, и вам тоже удастся коснуться этого, если захотите.

– Вряд захочется, у меня своих проблем выше крыши. А вы давно видели мою маму?

– Полгода уже не был в Умудском, а до того почти каждый день виделись. Очень интересный человек ваша мама, нам с ней случалось беседовать, и я получил от нее немало дельных советов. Кстати, она как-то упомянула в разговоре про свою дочку, но я почему-то решил, будто вы – совсем маленькая девочка. Хотя это глупо, признаюсь, ведь ей уже лет семьдесят, да?

– Семьдесят?! Маме?! Да что вы, она совсем молодая, ей… – Надежда мысленно подсчитала, – ей недавно пятьдесят восемь исполнилось!

– Значит, мне показалось, – смутился Арсений, – я ведь живу не в самом Умудском, а в пещерах рядом, в село приезжаю только за хлебом.

– Что же там интересного – в пещерах? Хотя… вы ведь археолог.

– Там живут умуды – изумительный народ, я уже говорил вам. Никто точно не знает, сколько их, откуда они появились в Сибири, как живут и воспитывают детей – жизнь их проходит под землей, в пещерах. В соответствии со всесоюзной переписью такого народа вообще нет – в паспортах у умудов стоит национальность «якут». У тех, конечно, кто удосужился получить паспорта – большинство умудов паспортов не имеет.

– Разве могут у нас жить люди без паспортов? – не поверила Надежда. – Милиция ведь, паспортный режим…

– Какая милиция, Надюша, какой режим тут, в тайге! Знаете ли вы, что никто никогда не видел умудского ребенка? Их прячут в пещерах, учат по своим правилам и законам. Их никто не регистрирует в ЗАГСах, они не учатся в школах и не наблюдаются у детских врачей. Если им нужно, они приезжают в Умудское, получают паспорта и живут какое-то время среди якутов и русских, потом исчезают, а на смену им прибывают другие. Их шаманы, среди которых есть, кстати, женщины, умеют лечить и при несчастных случаях на месте оказывают помощь лесорубам и охотникам – до больницы из этой глуши часто доставить невозможно.

– Но как можно жить в пещерах – тут ведь везде вечная мерзлота, кажется?

– Мерзлота начинается немного севернее, но зимой, конечно, мороз изрядный. Я сам почти все время провожу в пещерах – в тех, куда сами умуды меня допускают, потому что без их желания невозможно куда-либо проникнуть. Так вот, там круглый год очень тепло, сухо и уютно. Больше того, в некоторых пещерах стены непонятным образом светятся, и от этого у них под землей светло, как в солнечный день. Это не радиация и не люминесценция, я проверял.

– А вы говорили с другими учеными – с физиками, например? Я ведь человек с техническим образованием и на веру, простите, так все принять не могу.

– Вот-вот, в том-то и дело – никто не хочет меня слушать, считают все это чистой воды бредом. Фотографии откладывают в сторону, намекают, что это фальсификация. Будто бы я просто хочу заработать себе научное имя, но с ними, дескать, этот номер не пройдет. Жена меня, конечно, понимает, она умница, но все равно сердится – ребенку через год идти в школу, а я, вместо того чтобы сидеть в московской квартире и выполнять отцовские обязанности по воспитанию, постоянно мотаюсь в тайге – за свой счет, заметьте!

Он совсем расстроился и замолчал, глядя в окно. Надежда не стала его утешать – ее больше донимали собственные проблемы, и умудский вопрос казался хоть и интересным, но не заслуживающим стольких треволнений, к тому же, опять заныл низ живота.

С хлебозавода они добрались до Умудского довольно быстро. Шофер грузовика, узнав, что Надежда – дочка доктора, обещал довезти ее до самой больницы, где располагалась квартира матери. Всю дорогу она дремала на мягком широком кожаном сидении, положив голову на плечо Арсения, а тот тихо обсуждал с водителем какие-то свои дела – оба оказались давними и закадычными приятелями. Разбудило ее осторожное прикосновение к плечу – грузовик стоял возле одноэтажного белого здания, и Арсений возился, доставая заброшенные в кузов чемоданы. Шофер кивнул в сторону тяжелой дубовой двери.

– Это вход в саму больницу, а Варвары Степановны квартира с той стороны выход имеет – там садик, не подъехать. У нее всегда открыто, так что вы сразу заходите, если ее дома не будет, она не рассердится.

Робко постучав, Надежда толкнула дверь и вошла в широкую светлую комнату. В открытое окно заглядывали ветки молодого деревца, в углу спиной к двери возилась сгорбленная старушка – перекладывала книги, вытирая с них пыль. Занятая своим делом, она не услышала стука и теперь, обернувшись на звук шагов, с удивлением смотрела на гостью.

– Я к Варваре Степановне, – тихо сказала Надежда, – если ее нет, то я…

– Здравствуйте, Варвара Степановна, я к вам, видите, дочку привез, – звучно произнес от двери Арсений, внося чемодан и ставя его на пол.

Старушка все смотрела на Надежду, опустив руки, одна из которых сжимала книгу, а другая – пыльную тряпку.

– Мама?!

Мать и дочь стояли неподвижно, растерянно глядя друг на друга. Встреча ошеломила их, хотя они ее ждали – ждали больше тридцати лет. Протянув руки к матери, Надежда шагнула вперед, но неожиданно охнула и согнулась, почувствовав острую боль в животе. Обе женщины с ужасом смотрели на пол – туда, где у ног Надежды быстро расплывалось красное кровавое пятно.

…Надя очень хорошо помнила свой пятый день рождения – это был последний беззаботный день ее детства. Отмечали семейный праздник в Старом Петергофе у дедушки с бабушкой, куда родители обычно отвозили дочку в начале мая. Отец и мать приехали из Ленинграда накануне вечером – девочка уже спала и не слышала, как они, крадучись, вошли в ее спальню, положили на тумбочку у изголовья большую куклу и альбом для раскрашивания с цветными карандашами. Утром мать одела именинницу в новое нарядное платьице и вплела в косички два огромных розовых банта. Весь день они с бабушкой и домработницей Катей что-то пекли и жарили, а к шести начали собираться гости – двоюродные братья с сестрами и подружки Нади из соседнего дома.

Поздно вечером родители поцеловали дочку и уехали в Ленинград с последним поездом, с утра им нужно было на работу – Семен и Варвара Малинины работали врачами в ведомственной больнице, где лечились крупные ответственные работники. Больше Надежда их не видела. Никогда. Позже она узнала, что той же ночью арестовали отца, а спустя два дня забрали и мать. Дед, поехавший в Ленинград, безуспешно пытался что-то выяснить, пока один из пациентов отца, работавший в горкоме партии, не посоветовал ему вернуться в Петергоф и ждать. Много лет спустя Надежда узнала, что вынесенный отцу приговор «десять лет без права переписки» означал расстрел, а первое письмо от матери пришло через несколько лет из Сибири, куда она была сослана.

Девочка плохо понимала, что творится кругом, но твердо помнила наказ бабушки никогда и никому не сообщать о родителях: «Ни в каких анкетах не пиши, самой близкой подружке не рассказывай, что твои родители враги народа. Сама не сообщишь – никто о тебе ничего не узнает. Пиши и говори: сирота, мол, живу у бабушки с дедушкой – у нас ведь другая фамилия, Васильевы, и ты по матери Васильева. А если, паче чаяния, кто чего узнает, то говори: не знала я, мол, ни о чем, мне дед с бабкой ничего не сказали».

Они переехали в Ленинград – в район, где у них не было знакомых. Никто – ни в школе у Нади, ни во дворе – ничего не знал. Боязнь сболтнуть лишнее сделала девочку замкнутой и нелюдимой, но училась она хорошо, каждый год бабушка переписывала оценки из табеля внучки и тайком отсылала их в письме к дочери, отбывавшей ссылку в далеких таежных краях.

Война на несколько лет разрушила хрупкую связь с матерью. Надя с бабушкой в июне сорок первого уехали к родным в Астрахань и домой вернулись только после снятия блокады. Дед, оставшийся в Ленинграде, голода не пережил. Пока девочка была мала, они с бабушкой тянули на небольшую пенсию, но после седьмого класса Надежда устроилась на завод, где работал ее покойный дед до того, как несчастный случай сделал его инвалидом.

Мастер Василий Петрович – дядя Вася – был когда-то хорошим другом их семьи, но после ареста Семена и Варвары Малининых эта дружба сошла на нет. Надежда хорошо помнила, как дед со вздохом говорил бабушке: «Что поделаешь, время такое – у всех семьи, все боятся. А Вася еще к тому же член партии». Тем не менее, теперь дядя Вася сразу взял Надю под свою опеку и в первый же день ее появления на заводе имел с ней долгий и обстоятельный разговор. Он много говорил о том, что не нужно бросать учебу, а следует теперь же отнести документы в вечернюю школу, а потом как бы невзначай спросил:

– Ты анкету в отделе кадров еще не заполняла?

– Нет, дядя Вася, они сначала послали, чтобы с вами побеседовать.

– Что ж, и побеседовали. Теперь иди – заполняй. Пиши все, что о себе знаешь – дед, мол, и бабка из пролетариев. Родителей ты, конечно, плохо помнишь – мала была еще, когда они погибли. Так что про них ты ничего больше и не пиши. Ясно?

Их взгляды встретились, и девочка, поникнув головой, прошептала:

– Да, дядя Вася.

В автобиографии Надя написала лишь, что ее родители работали врачами и погибли. Прочитав, женщина в отделе кадров вздохнула, жалея сироту, каких в послевоенное время в стране было великое множество, и спрятала папку с личным делом Надежды Семеновны Малининой в сейф. Никто не стал выспрашивать у девочки никаких подробностей.  

В конце сорок восьмого после многолетнего перерыва пришло первое письмо от матери, переписка возобновилась. Теперь отвечала ей сама Надежда – бабушка в последние годы почти ослепла и с трудом передвигалась по комнате. Варвара Степановна писала коротко – здорова, работаю в больнице, как у вас дела? Боялась, что письма просматривают. Дочь тоже подробностей не сообщала – все хорошо, работаю, учусь, бабушка не болеет.

Однажды во время перерыва к Надежде подошел комсорг их сборочного цеха Иван Яхов.

– Ты что же, Малинина, от коллектива отрываешься – все наши ребята уже в комсомоле, а ты особняком ходишь. У тебя дед, знаю, на заводе работал, его помнят еще, так что происхождение твое пролетарское. Проси рекомендацию у Василия Петровича. Родители твои где, на войне погибли?

Надежда знала, что этот момент когда-нибудь наступит, и все же сердце у нее гулко забилось.

– Они не на войне… они давно умерли – я совсем маленькая была, не помню. От болезни, кажется.

Неожиданно она почувствовала на своем плече руку дяди Васи, который неслышно подошел и уже несколько минут прислушивался к разговору.

– Родители у нее хорошие люди были, Ваня, – врачи. Они в Среднюю Азию ездили людей лечить, когда там чума была. Там и остались.

Надя знала, что родители ее совсем молодыми действительно ездили куда-то во время эпидемии чумы, но она знала также, что они вернулись из той экспедиции живыми. Взгляд девушки скользнул по спокойному и доброжелательному лицу старика-мастера – на какой-то миг ей почудилось, что в его слезящихся глазах мелькнуло странное выражение, и она, вспыхнув, потупилась. Однако Иван истолковал ее смущение по-своему.

– Тут стесняться не надо, гордиться нужно, Малинина. Твои родители, хоть и не на войне погибли, но все равно жизнь за простых людей отдали. Так что и тебе тоже прямая дорога в комсомол. Дашь рекомендацию, Василь Петрович?

Тот погладил рукой бородку, долго и задумчиво смотрел на Надежду, а она ждала, не поднимая глаз и нутром ощущая витавшее в воздухе напряжение. Один комсорг Иван Яхов был спокоен – он ведь не ведал, что просит старого коммуниста дать рекомендацию в комсомол дочери «врага народа». Наконец Василий Петрович медленно произнес:

– А что ж, дивчина хорошая, умом бог не обидел, и в цеху старается – работает на совесть. Так что я рекомендацию подпишу, а ты уж, Иван, подумай, чтоб ей, как вечернюю школу окончит, комсомольскую путевку в институт дали – пусть работает и учится. Головастая она.

– Конечно, Василий Петрович, я и сам на следующий год в институт поступаю – стране молодые специалисты нужны.

Он улыбнулся Надежде – красивый, высокий, черноглазый, с открытой белозубой улыбкой. Она покраснела и опустила глаза под его взглядом.

– Хороший парень, – задумчиво сказал Василий Петрович, когда Иван отошел. – Скромный, серьезный и собой видный. В общежитии нашем живет – детдомовский. Девки вокруг него вьюном вьются, но чтобы с кем-то у него особо серьезно, так я не замечал. А на тебя, видала, как смотрел?

– Да что вы, дядя Вася! – смутилась Надежда.

– Да я-то ничего, ваше дело молодое. Только ты… это… смотри – поцелуи они, конечно, поцелуями, но… Короче, ты лучше меньше говори о родителях – даже, если кто тебе очень и полюбится. Побольше слушай – слушать, оно, всегда полезней. Ясно?

Надежда поняла. Она опустила голову и тихо прошептала.

– Да. Спасибо, дядя Вася.

Но старик уже отошел, не расслышав или сделав вид, что не расслышал ее слов.

Поженились они с Иваном в марте сорок девятого. Яхов переехал к ним с бабушкой из общежития со своим потертым чемоданчиком и стопкой книг. В доме немедленно почувствовалось присутствие мужчины – покосившиеся двери перестали скрипеть, вода из крана на кухне уже не капала круглые сутки, а в воздухе постоянно стоял запах крепкой махорки. Соседки нахвалиться не могли на нового жильца и в один голос уверяли Надежду, что муж ей достался золотой – красавец и непьющий, главное.

Часто вечерами, когда Надя возилась у плиты, Иван доставал гитару и, примостившись недалеко от нее на табурете с погнутыми ножками, что-нибудь напевал, перебирая струны. У него был прекрасный слух и мягкий красивый баритон, он любил петь военные песни, сам сочинял музыку на стихи Есенина, а соседки, заслышав густой, берущий за душу голос, выбирались из своих комнат и слушали, стоя в дверном проеме.

В декабре похоронили бабушку, а в январе пятидесятого у молодых родился сын Мишка. Во время родов Надежде занесли какую-то инфекцию, и она долго болела, а потом врачи сказали, что вряд ли она опять сможет родить. Иван, узнав об этом, отмахнулся:

– Не огорчайся! Мишка вырастет – нам сноха внуков нарожает.

Жили дружно, по очереди стирали сынишке пеленки и носили его в ясли, а в пятьдесят первом вместе поступили на вечернее отделение Политехнического института.

Трения у них начались спустя четыре года. Надежде учение давалось легко – она в срок выполняла контрольные работы, сдавала сессию, успевала при этом помочь мужу и выполнить всю работу по дому. Ивана это не радовало – он чувствовал себя ущемленным, хотя сам не мог себе объяснить почему. На заводе портрет Яхова не сходил с доски почета, на виртуозную работу его приезжали посмотреть люди с других предприятий, но азы высшей математики и сопромата ему не давались. Он несколько раз приносил с завода в институт ходатайства «о перенесении сроков сдачи экзаменов студентом-заочником Яховым в связи с привлечением его к работе по срочным государственным заказам».

В начале марта пятьдесят третьего Иван пришел в институт сдавать «хвосты» по дифференциальному исчислению. Он с трудом вызубрил правило вычисления производной от сложной функции, но решить пример было выше его сил. Профессор сидел у себя в кабинете, попивал чай после лекции, и встретил Яхова довольно приветливо.

– А, рабочий класс! Ну, решите-ка мне… гм… посчитайте производную от логарифма синуса икс, да. Посчитайте и давайте зачетку – отпущу вас с богом.

Пока Иван пыхтел над примером, в кабинет вошел другой профессор, и оба начали оживленно обсуждать что-то, рисуя на доске формулы. Наконец, профессор вспомнил о незадачливом студенте и повернулся к нему.

– Давайте, голубчик, простите, что заговорился с коллегой.

Побагровевший Иван подал ему исчерканный листок. Профессор долго с недоумением вглядывался в неровные строчки, потом со вздохом повернулся к своему приятелю.

– Трудный случай, коллега, не знаю, что и делать. У вас что, совсем нет времени заниматься?

– Я занимаюсь, профессор, целый месяц сидел не вставая!

– Тогда не знаю, не знаю. Вы точно решили, что должны стать инженером? Может, художником, там, или географом?

– Профессор, я пошел в институт по комсомольской путевке – стране нужны инженеры, чтобы восстановить разрушенное войной хозяйство!

– М-да. Это стране. А вам?

– А меня послали учиться партия и комсомол, и я буду учиться!

– М-да. Это конечно. А Надежда Яхова вам кто, жена? Толковая девочка. Скажите, голубчик, но только честно: контрольные и курсовые тоже она вам пишет?

Вспыхнув, Яхов схватил зачетку и выскочил из кабинета. По дороге домой он вспомнил, что должен забрать сынишку из детского сада и, повернув к заводу, лицом к лицу столкнулся с парторгом Евстигнеевым.

– А, Яхов, а мы сегодня про тебя как раз говорили! Что это с тобой делается? Учиться не хочешь, из института бумага на тебя пришла – задолженностей много. Стыдно! На жену свою посмотри – экзамены досрочно сдает, отличница, прекрасный работник, отличная мать, а ты? Тебе партия и комсомол доверие оказали, а ты завод позоришь. Будем обсуждать тебя на общем собрании.

Иван плелся домой, держа за руку Мишку, не слушая того, что рассказывал малыш, и не отвечая на его вопросы. Голова гудела после бессонной ночи и ныла от горьких мыслей.

 «Не сумел! На простые вопросы ответить не сумел, а всю ночь сидел! А она? Все ей легко, любую задачу решает, с ней главный инженер с уважением – за руку давеча здоровался. Если б я мог… Зубрил ведь – не лезет в башку проклятую эта математика! В школе-то мне Нина Егоровна по математике четыре поставила за то, что я ей всегда краны дома чинил и полки вырезал. Говорила, что руки у меня золотые».

Сынишка, увидев, что отец не в духе, затих, и до дома они дошли в полном молчании. Бесшумно прикрыв входную дверь, Иван провел Мишку в комнату, раздел, посадил на диван и сунул ему игрушечную машину.

– Сиди тихо, понял?

Ему хотелось отдалить момент, когда возившаяся на кухне жена услышит, что они пришли, и прибежит спросить об экзамене. Мальчик, перевернув машинку, с увлечением крутил колеса, а Иван стоял рядом с ним, не решаясь сдвинуться с места. Наконец он тяжело вздохнул и с обреченным видом поплелся на кухню, по дороге прислушиваясь к доносившимся оттуда голосам.

– Не удивительно, Наденька, что вашему мужу, учеба дается с большим трудом, такого и следовало ожидать, – говорила худая долговязая соседка Полина Николаевна.

  Это была экстравагантная, немного истеричная дама лет пятидесяти, год назад въехавшая в их квартиру по ордеру от какой-то музыкальной организации. Днем она обычно расхаживала по дому в грязном распахнутом халате с папильотками на голове и курила папиросы «Казбек», вечером играла на пианино во второсортном ресторане, а в графе «социальное положение» крупным почерком писала «из дворян».

– Он старается, Полина Николаевна, но у него никак не выходит. Он не лентяй!

– То-то и оно! Не дано ему, значит! Он-то, Иван ваш, ведь, между нами говоря, плебейского происхождения, это сразу видно. Наследственность всегда дает себя знать, кто бы и что ни говорил. Мне, если честно, даже кажется иногда, что он вам не пара, Надюша, дорогая, моя. Вы ведь из благородных кругов, ваши родители интеллигентами были.

– Это ерунда, я не верю ни в какую такую наследственность! Ломоносов тоже был из крестьян. Это вообще вредная теория – то, что вы говорите!

– Ну, вы можете написать на меня донос – я ничего не боюсь! Конечно, «они» вас отблагодарят – я ведь дворянка, «они» давно хотят со мной разделаться!

Слова соседки вывели Надежду из равновесия, она вспыхнула от гнева:

– Простите меня, Полина Николаевна, но вы говорите глупости, я никогда не писала и не буду писать никаких доносов! У меня самой отец, если хотите знать, был расстрелян как враг народа!

Сказав это, она ужаснулась и немедленно пожалела о невольно вырвавшихся словах, но Полина Николаевна уже широко раскрыла глаза.

– Как враг народа?! Ах, бедная моя девочка, теперь я все понимаю! Но ведь это то самое, о чем я всегда говорила и говорю: «они» хотят под корень извести всю интеллигенцию и дворянство, а мы…

Она замолчала, увидев стоявшего в дверях Ивана, и тут же быстро ретировалась.

– Это правда? – спросил он холодно. – Твой отец действительно был расстрелян, а ты мне врала все это время?

– Ванечка, как твой экзамен?

– Экзамен теперь не имеет значения. Ты, выходит, врала всем – мне, ребятам, комсомольской ячейке…

– Ваня, зачем теперь об этом говорить, это было давно, об этом все забыли.

– Ты завтра пойдешь и расскажешь всем – пусть они увидят твое истинное лицо! Комсомолка, умница, отличница!

– Хорошо, – она опустила голову и заплакала.

В течение вечера они не сказали друг другу ни слова, а назавтра вся страна узнала о смерти Сталина. В тот день Иван впервые напился до потери сознания и пьяный, сидя на кухне, плакал, последними словами ругая врагов народа. После этого он начал пить чуть ли не каждый день.

Через полгода Варвара Степановна написала дочери, что скоро будет свободна. Надежда предложила матери приехать в Ленинград, но та отказалась.

«Тяжело мне, Надюша, столько пришлось пережить, что среди старых друзей и знакомых я себя уже и не мыслю. Здесь – Сибирь, все совсем другое, но словами этого не объяснишь, тут только можно увидеть и почувствовать. Народ разный, со своими обычаями и привычками, и душу никто вопросами не бередит. Да и перед тобой я виновата – хоть и не по своей воле, но лишила тебя матери и нормального детства. Перед Ленинградом моим тоже виновата – в тяжелые дни блокадные не была с ним рядом. Нет мне дороги назад, но ты надумаешь – приезжай, привези моего внука, зятя привези. Пиши, не забывай свою маму».

Надежда собиралась поехать навестить мать, но все откладывала поездку из-за семейных проблем и трудностей с деньгами. Через три года она получила диплом инженера, быстро продвигалась по служебной лестнице, и у нее почти не было свободного времени.

Иван бросил институт, не окончив второго курса, и теперь пил по-черному. Он приводил сынишку из детского сада, кормил и сажал играть в уголке с заводными игрушками. Сам же вытаскивал из сумки одну из бутылок водки, купленных по дороге домой, ставил перед собой на стол и начинал опустошать – медленно, глоток за глотком, стакан за стаканом. Потом доставал вторую. Он пил и разговаривал сам с собой.

– Я – никто, а с ней главный за руку здоровается! Смотрел как давеча – ласково! Может, у них и есть что, она ж от меня теперь нос воротит, не хочет мужа законного в постели приласкать! Грязный я ей, видите ли, плохой! А этот новый главный – как на нее смотрит?! Как на суку! Глаз не отводит!

Однажды Миша попросил:

– Папа, дай мне тоже этой водички из бутылочки, я пить хочу.

Яхов посмотрел на сына и прослезился.

– Такие же у тебя глаза, как у меня, и судьба будет такая же – надсмеются над тобой за глаза! – он плеснул в детскую кружечку водки. – Пей, сынок!

– Щиплет! – заплакал Миша, хлебнув водки.

– Пей! – Иван стукнул по столу кулаком. – Пей, мужчиной будешь!

Мишка сделал еще глоток и закашлялся.

– Такая уж у нас, Яховых, судьба-доля, – бормотал отец, а захмелевший сынишка давно спал, скорчившись в кресле.

Два года Надежда не догадывалась, что сынишка начал привыкать к алкоголю. Отец, будучи в подпитии, постоянно его угощал, а потом Мишка уже и сам таскал спиртное из буфета, пока родители спали. Обнаружилось все, когда он однажды в пьяном виде выбежал на кухню и начал кричать диким голосом. Соседка Полина Николаевна вызвала «Скорую помощь», а те приехали и, забрав мальчика в стационар, немедленно сообщили обо всем в инспекцию по делам несовершеннолетних.

Случившееся ошеломило Надежду, словно гром ударил с ясного неба. Она и прежде понимала, что мало времени уделяет сыну, но оправдывала это тем, что на заводе работы всегда невпроворот – для чего ж ей тогда в институте было учиться, если не работать в полную силу? Всегда успокаивала себя мыслью: Мишка ведь не сирота одинокий и на произвол судьбы брошенный, с ним в детском саду воспитатели занимаются, отец души не чает, а я освобожусь немного и тоже займусь ребенком. Допрыгалась, достучалась до беды!

Вернувшись из детской больницы, куда ее вызвали прямо с завода, Надежда вошла в комнату. Пьяный муж сладко спал, положив голову на стол рядом с бутылкой, и не слышал ее шагов. Она, долго ходила взад и вперед – укладывала в чемодан свои и детские вещи. Потом подошла к причмокивавшему во сне и пускавшему слюну Ивану, громко назвала по имени. Он поднял голову, моргая мутными глазами.

– Я ухожу, – голос ее был ледяным, – мы с Мишей будем жить на квартире, я уже договорилась.

Яхов сонно протянул руку вперед, но не смог дотронуться до жены и, внезапно потеряв равновесие, тяжело грохнулся на пол. Падение ли отрезвило его, но взгляд стал осмысленным. Он выматерился, встал на корточки, потом начал подниматься, шаря рукой по столу для равновесия.

– К главному своему уходишь? У, сука!

Через комнату полетела с силой брошенная им пустая бутылка. Увернувшись, Надежда с чемоданом в руке выскочила в коридор и побежала к входной двери. Иван в ярости огляделся, покачиваясь, шагнул к деревянному шкафу, где хранил инструменты, и вытащил из него небольшой топорик. Угрожающе вскинув его над головой, он двинулся следом за женой.

В длинном полутемном коридоре, уже толпились любопытные соседки, выбежавшие на шум из своих комнат. Однако вид размахивавшего топором Ивана заставил их метнуться обратно, лишь Полина Николаевна, выглянувшая из кухни, растерянно топталась на месте с посудомоечным полотенцем в руках. Ее голова в папильотках напомнила Ивану о подслушанном когда-то разговоре, в памяти всплыло: «…Иван ваш, ведь, между нами говоря, плебейского происхождения… если честно, даже кажется иногда, что он вам не пара, Надюша, дорогая, моя. Вы ведь из благородных кругов, ваши родители интеллигентами были». С налившимися кровью глазами он поднял топор:

– Твоих рук дело, сука!

        На белом от ужаса лице рот стал огромным от крика, посудомоечное полотенце дернулось вверх в последней нелепой попытке защититься от топора.

– Я ни при чем! Я…

Ее вопль был прерван мощным ударом. Тяжелое топорище раскроило белое лицо и голову в папильотках почти пополам. Опустив руки, Яхов в ужасе глядел на плавающее перед ним в крови тело. Вызванные соседями милиционеры увели обмякшего и ставшего ко всему безразличным убийцу, Полину Николаевну увезли в морг. Всю ночь, обессилевшая от пережитого, Надежда неподвижно просидела в пустой комнате, чувствуя себя раздавленной внезапно навалившейся бедой. 

      Как? Почему так могло случиться? Пыталась осмыслить, признавалась себе, что да, в последний год по вечерам муж почти никогда не бывал трезвым, так почему же она не придавала этому значения, да еще доверяла ему сынишку? Потому, наверное, что на заводе многие пили – на собраниях постоянно «прочищали мозги» бузотерам и прогульщикам. Иван же в рабочее время и капли спиртного в рот не брал, да и дома всегда вел себя тихо, а кому какое дело, если человек с вечера выпьет, а потом до утра лежит бревном – ничего не слыша и не докучая жене ласкою? Если честно, Надежду это в какой-то мере даже устраивало – супружеская близость всегда была для нее скучной и постылой обязанностью, а женщины, придававшие слишком большое значение интимной жизни, казались ничтожными и слабыми. Бодрая и выспавшаяся, вскакивала она ежедневно по звонку будильника, готовила завтрак, будила мужа. Его крепкий молодой организм к утру уже восстанавливал силы, на работу он всегда являлся протрезвевший и вовремя. Изредка Надежда примечала легкую дрожь в пальцах Ивана, и тогда мелькала мысль, что его, пожалуй, нельзя допускать к особо тонкой работе на фрезерном станке – испортит заготовку.  Потом эта мысль забывалась, а кроме жены никто ничего не замечал.

       На заводе были потрясены случившимся. Из парткома даже звонили в прокуратуру – доказывали, что произошла ошибка, фрезеровщик Яхов не пьет. В цеху гадали и судачили, некоторые стали припоминать: в последнее время жизнерадостный прежде комсомольский заводила действительно как-то сник, помрачнел, на вопросы о жизни отвечал односложно, а на седьмое ноября его в профкоме просили со сцены спеть под гитару, так он наотрез отказался. Многие винили Надежду – довела мужика, будь дома все ладно, такого не случилось бы.  

       Прокурор на суде потребовал для Яхова высшей меры наказания, но суд, учитывая положительные характеристики с места работы и отсутствие судимостей, дал ему десять лет. На следующий день после суда, Надежда принесла в кабинет главного инженера, который замещал ушедшего в отпуск директора, заявление с просьбой уволить ее по собственному желанию. Он внимательно прочитал и покачал головой.

        – Садитесь, Надежда Семеновна, поговорим. Итак, вы хотите нас покинуть, как я понимаю, так? Учитывая ваше нынешнее состояние, это естественно. Но давайте все обдумаем. Это ваш завод, вы здесь выросли, можно сказать, получили образование, стали превосходным специалистом, это ваш дом. Так куда вы хотите уйти в тяжелое для вас время? Разве из родного дома бегут?

Главный был совсем еще молод – тридцать с небольшим. Обычно зайдя в цех, где работала Надежда, он по-мужски пожимал ей руку, разговаривал очень уважительно, показывая, что высоко ценит ее, как специалиста.  Они обсуждали какую-нибудь проблему или вместе ходили по цеху, осматривая станки. Вокруг толпились рабочие, и Надежда даже самой себе мысленно боялась признаться, что ее смущает взгляд его лучистых глаз.

«Уйду с завода и никогда больше не увижу его лица, не услышу его голоса»

 При этой мысли голова ее бессильно поникла, по щекам покатились слезы.

Горло сдавило, с трудом выдавила:

– Простите, Александр Иннокентьевич, я…

Вскочила, хотела выбежать из кабинета, но споткнулась о завернувшийся угол ковра. Чудом не упала, но он успел подняться, обогнуть стол и удержать ее за руку.

– Надежда Семеновна, Наденька, не нужно! Садитесь, садитесь же! – голос главного инженера был строг и в то же время ласков, всхлипнув, Надежда позволила ему усадить себя на стул, а он по-мальчишески присел на краешек стола рядом с ней, словно боялся, что она вновь убежит. – Давайте мы решим так: сейчас вам профком дает путевку в санаторий вдвоем с сынишкой, администрация предоставит внеплановый отпуск. Когда вернетесь, решим вопрос о предоставлении вам новой квартиры.

– Квартиры? – смущенная его взглядом Надежда отвела глаза, растерянно пролепетала: – Что вы, Александр Иннокентьевич, моя очередь еще далеко…

– Это сейчас неважно – у вас особые обстоятельства. Администрация обязана заботиться о ценных сотрудниках, а вы – молодой и подающий большие надежды специалист. Договорились?

Надежда кивнула. Через день они с сынишкой уехали в Кисловодск.

В санатории старенький доктор долго осматривал Мишку, задавал ему вопросы. Замкнутый, неразговорчивый мальчик неожиданно почувствовал доверие к ласковому человеку с внимательными глазами и старался отвечать, хотя это давалось ему с трудом. Он часто забывал, о чем говорил, внимание его постоянно переключалось на посторонние предметы – блестящую ручку доктора или книжку с картинками, лежавшую на столе.

– Сколько ему, семь? Скоро в школу? – доктор еще раз просмотрел медицинскую карту и повернулся к Надежде – Вам необходимо срочно проконсультироваться со специалистом. Видите ли, ваш ребенок отстает в развитии от своих сверстников. Вы сами с ним занимаетесь? Нет времени? Ясно, обычная ситуация. Постарайтесь уделять мальчику больше внимания.

Разговор с доктором ее расстроил, но по возвращении в Ленинград сразу навалилось столько дел и забот, что она добралась до детской поликлиники только тогда, когда Мишке потребовались справки для поступления в школу. Они быстренько пробежались по медицинским кабинетам, где загруженные работой врачи наскоро осматривали мальчика и шаблонно записывали «здоров».

В конце августа им с Мишкой дали двухкомнатную квартиру, на 8-ой Советской. Не новую – бывшие хозяева, очередники завода, получили жилье в районе новостроек, – но просторную и светлую.

– Вы довольны? – весело спросил главный, зайдя к ней в цех на следующий день после того, как в профкоме выдали ордер. – Поздравляю, – он дружески стиснул руку Надежды, подержал чуть дольше, чем полагается при поздравлении, и чуть крепче положенного стиснул ее пальцы, но сразу выпустил, – завод поможет вам с переездом.

– Я вам так благодарна, – начала было она, но главный прервал:

– Не мне, не мне, это ваши товарищи решили. Еще вам выделяют деньги от профсоюза на покупку мебели и прочего. А вы – потом, когда уже переедете и обоснуетесь, – зайдите ко мне рассказать, что у вас там и как. Ладно?

Надежда зашла к нему на следующий день после того, как справила новоселье. Главный говорил по телефону, что-то записывая в календаре, и кивком указал ей на стул напротив себя, сделав знак обождать.

– И как же вы устроились? – мягко спросил он, закончив разговор.

– Хорошо, спасибо большое, Александр Иннокентьевич. Только не отрицайте, я знаю, что всем обязана вам.

– А я и не отрицаю, – он обошел стол и, обняв ее за плечи, заглянул в глаза. – На новоселье-то к тебе можно заглянуть? А то ты всех приглашала, а меня – нет.

Его прикосновение, интонации и это «ты» были более, чем откровенны. Она на миг застыла, словно окаменев, в горле у нее пересохло.

– Я…

Но он уже отстранился, и тон его вновь стал простым и по-товарищески веселым:

 – Загляну сегодня вечером, ладно? Хочу посмотреть, как вы устроились.

Надежда кивнула, чувствуя, что внутри от волнения все замерло. По дороге домой в голове ее вновь и вновь прокручивалось все то, что болтали на заводе о семейной жизни главного: женат, но детей нет, хотя оба очень хотят ребенка, и жена где-то лечится. Сама Надежда жену эту прежде видела лишь раз – во время первомайской демонстрации – и тогда невольно восхитилась ее элегантностью и изяществом движений.

«Неужели я могу ему нравиться? Но ведь это нехорошо! Господи, что же я делаю?!».

Дома она долго и пристально разглядывала свое отражение в овальном настенном зеркале, купленном к новоселью. На нее смотрело чистое юное лицо с правильными чертами и сияющим взглядом голубых глаз. Гладко зачесанные назад волосы отливали золотом. Неожиданно в памяти встало темноглазое, тонкое лицо – лицо «его» жены.

«Нет, не может быть, я все это себе придумала. Или…может?»

Она прибрала в квартире, надела лучшее платье и стала ждать. Мишка тихо возился с игрушками в своей комнате, и Надежда вдруг вспомнила, что ему нужно делать уроки – он ведь уже две недели, как ходит в школу. Звонок в прихожей заставил ее вздрогнуть. Взволнованная и раскрасневшаяся она побежала открывать, но, распахнув дверь, застыла на месте – на пороге стояла строгая пожилая женщина с седыми волосами.

– Разрешите мне пройти и сесть? – в голосе гостьи звучали нотки раздражения, она шагнула в комнату так уверенно, что растерявшаяся Надежда невольно посторонилась. – Я учительница Миши, если вы помните.

– Да, извините, конечно. Присаживайтесь, пожалуйста.

Окинув взглядом столовую, женщина опустилась на стул.

 – Сразу вам скажу: у меня таких учеников, как Миша, в жизни не было! Две недели подряд мы учимся, и две недели он срывает мне уроки! Не сидит – бегает по классу, выкрикивает что-то, карандаш в руке за две недели не научился держать! Посмотрите на тетрадь – всю изорвал, испачкал, не написал ни одной палочки! Вы заглядываете в портфель сына хоть иногда?

Надежда слушала, лепетала что-то невнятное про переезд, а когда учительница, наконец, ушла, торопливо направилась в комнату сынишки. Он оторвался от лошадки, с которой играл, и посмотрел на мать круглыми желтыми глазами. Мать взяла его за ухо и сильно дернула.

– Позорище ты мое! Я тебе покажу, как безобразничать! Будешь сидеть в классе тихо! Будешь! Будешь писать нормально, учительницу слушать!

Она приговаривала, каждый раз сильно дергая мальчика за ухо. Мишка молчал – только по лицу его текли слезы, – и это молчание окончательно вывело Надежду из себя. Метнувшись к шкафу, она вытащила оставшийся после мужа ремень.

– Дома, вот какой тихенький, а в школе вон как себя ведешь! – сложенный вдвое ремень с хлестким звуком опустился на попку ребенка.

– Папочка, папочка! – закричал мальчик и, дрыгая ногами, покатился по полу. – Папочка, помоги!

– Поможет он тебе, как же! – мать дала ему еще пару раз ремнем, потом опустилась на пол и заплакала. Они так и сидели рядом на полу, плача, пока Мишка не заснул. Тогда Надежда переложила его на кровать, раздела, и как раз в эту минуту в дверь опять позвонили.

Подняв за подбородок заплаканное лицо молодой женщины, главный инженер заглянул в ее распухшие от слез глаза.

– А ну-ка, расскажи мне, в чем дело.

– Да… Мишка… – она стала сбивчиво объяснять, в чем дело.

Он слушал вежливо, но без особого интереса, по окончании рассказа пожал плечами, погладил ее по голове, вытащил из портфеля бутылку вина, шпроты и поставил на стол.

– С детьми всегда много проблем, не огорчайся. Давай сейчас ненадолго забудем обо всем, расслабься.

Внезапно Александр притянул к себе Надежду, поцеловал в губы, и внутри у нее все замерло, затрепетало от его прикосновения.

«Не может быть! Неужели правда, что так бывает?»

Встретив изумленный взгляд широко раскрытых глаз, он тихо и нежно засмеялся, а потом увлек ее к кровати.

– Саша, Сашенька, мой ненаглядный, мой единственный! – счастье перехлестнуло через край, помутило рассудок, заставило на миг забыть обо всех невзгодах.

Через два часа Александр посмотрел на часы и, коснувшись губами ее щеки, начал одеваться.

– Ты уходишь? – она встрепенулась и села.

– Пора. Меня ждут, надо идти.

– Кто, жена? – в голосе Надежды прозвучали вызывающие нотки.

Он улыбнулся ей и, наклонившись, вновь поцеловал.

– Не нужно, Наденька, давай оставим все, как есть. Нам ведь хорошо друг с другом, и пусть пока все так и остается. В будущем, возможно, все будет иначе. Да?

– Да, – с горечью ответила она, – тебе, конечно, хорошо!

– Да, кстати, – лицо его стало серьезным, – относительно твоего мальчика – думаю, ему требуется специальное обучение – интернат с хорошими специалистами. Не обижайся, но, если тянуть долго, он может сильно отстать в развитии, тут крайне важен фактор времени. У меня есть знакомые, хочешь, я поговорю?

– Я … не знаю, как я его отдам? Он ведь без меня не сможет…

– Там опытные профессионалы, все они очень внимательны. Поговорить мне? Попробовать ведь можно.

– Ну… хорошо.

Через месяц Надежда отдала Мишку в интернат для умственно отсталых детей. Сначала ей было немного не по себе, потом она свыклась с мыслью, что сын ее не такой, как остальные. Тем более, что в интернате ей пришлось видеть у других детей гораздо более тяжелые случаи умственной отсталости.

Они встречались два-три раза в неделю. В доме Надежды этажом выше жил дядя Александра – ветеран войны, вдовец, и никому не казалось странным, что человек навещает одинокого родственника. С самого начала Надежда сообщила любовнику, что забеременеть после неудачных родов не сможет, и близость их, не осложненная никакими опасениями, порою доводила обоих до изнеможения. Из-за этого, возможно, отношения их с годами не охладели, а стали еще более страстными.

Через пять лет из мест заключения неожиданно вернулся попавший под амнистию Яхов. Он узнал новый адрес Надежды и явился, когда у нее был Александр. Она его, конечно, не впустила:

– Уходи, тут тебе делать нечего!

– Где Мишка? Я хочу его повидать!

– Нечего тебе его видеть, уходи, или я позову милицию.

– А я ничего не делаю, чтобы милицию – сына пришел повидать. У тебя что, кто-то еще тут есть? – он повел носом, словно принюхиваясь.

– Не твое дело! – закричала она. – Уходи, тебе тут делать нечего! Миши здесь нет, он в интернате. Уходи!

– Наверное, все тот же – твой главный, – буркнул он, разглядывая бывшую жену из-под набрякших век, – сына в интернат сплавила, а сама тут…

Надежда сильно толкнула его в грудь, он покачнулся, и ей удалось захлопнуть дверь. Александр вышел из спальни.

– Нет, это не дело, если он так вот будет постоянно у тебя появляться, – недовольно проговорил он. – Надо что-то делать.

– Что же тут поделаешь, Сашенька? Давай подождем, что будет.

К Надежде Яхов больше не приходил, но зато разыскал интернат и стал являться к Мишке. Ей позвонил директор интерната.

– Вы знаете, Надежда Семеновна, что ваш бывший муж приходит к Мише? Строго говоря, мы не имеем права допускать их встреч без вашего разрешения, но мальчик так одинок – вы ведь все время заняты на работе. Как, вы – не возражаете?

– Не знаю, мой… Яхов там не пробует что-нибудь выкинуть?

– Что вы, он ведет себя очень прилично: починил нам холодильник, исправил проводку, помог оформить выставку с рисунками детей. Вы знаете, что Миша отлично рисует? У него просто талант!

Надежда не верила в талант Мишки – считала, что ей просто хотят сделать приятное, – но против встреч его с отцом возражать не стала. Впрочем, они скоро прекратились – рядом с общежитием, где поселился Яхов, устроившийся на работу под Ленинградом, ограбили винный магазин, и его, как бывшего уголовника, немедленно арестовали. Сначала он утверждал, что был в это время в другом месте, но после нескольких допросов сознался и подписал показания. Должен был быть суд, но до него Яхов не дожил – умер от кровоизлияния в мозг, как сообщил Надежде ведущий дело следователь.

Когда Мишке исполнилось двенадцать лет, пришло время забирать его из интерната и устраивать в другую школу. К тому времени он уже мог кое-как читать, писать и считать до десяти, а внешне выглядел совершенно нормальным мальчиком и очень хорошо рисовал. Надежда откровенно сказала любовнику:

– Знаешь, Саша, я бы не хотела, чтобы он сейчас жил здесь – боюсь, что ты будешь чувствовать себя неловко.

К ее удивлению Александр начал горячо возражать:

– Что ты, Надя, мальчик должен жить с матерью. Сейчас он уже более или менее самостоятелен, и ты можешь устроить его в спецшколу или в ПТУ. А я… – он немного замялся, – я, наверное, скоро должен буду переехать в Москву – меня назначают генеральным директором одного крупного предприятия.

– В Москву?! – ахнула Надежда. – А как же… как же я… мы… ты ведь говорил, что когда-нибудь… может быть…

– Все хорошо, малыш, все нормально, – говорил он, целуя ее, – я буду ездить к тебе не реже, чем сейчас – от Москвы до Ленинграда ночь пути или час лету. А что до остального, – он опять замялся, – понимаешь… так получилось, что моя жена ждет ребенка. Я понимаю, я виноват перед тобой, но… не могу же я ее бросить. Тем более, когда у меня такие перспективы, и малейшая тень на моей репутации… Понимаешь, партбюро может просто не дать мне рекомендацию на эту должность.

Слова его звенели в ее ушах, смысл уже почти не доходил до сознания. Скрипнула зубами, сказала, пытаясь сохранить остатки достоинства:

– Что ж, я все поняла. Только не нужно больше мне лгать, я не верю, что ты будешь ко мне приезжать из Москвы.

Надежда ошиблась – отношения их продолжались еще шесть лет. Она знала, что жена его родила девочку, и он очень привязан к ребенку, поэтому больше никогда не поднимала разговоров о совместной жизни. Осенью шестьдесят седьмого он отправил семью в Болгарию, а сам провел с Надеждой целый месяц в Пицунде. Они сняли комнату на берегу моря как муж и жена – никто не стал проверять их документы и просить брачное свидетельство. Конец сентября и октябрь выдались удивительно теплыми, они купались и загорали до последнего дня отпуска. Держась за руки, уходили туда, где никто не нарушал их уединения – основная масса дачников разъехалась к концу августа, и найти такое место было нетрудно.

– Скажи мне, Саша, – спросила Надежда, когда они в последний раз, касаясь плечами, лежали рядом на хранящем тепло песке, – мы столько лет с тобой вместе, я знаю, что это для тебя не просто так, но кого же ты любишь по-настоящему – меня или свою жену?

– Сложный вопрос, – серьезно ответил он, немного подумав, – предположим, что я люблю вас обеих и без вас обеих не могу жить, разве так невозможно? – на его худом лице играла усмешка, голос звучал иронически, и Надежда разозлилась.

– Нет, любовь бывает одна, двоих любить нельзя – или ты любишь меня, или ты любишь ее!

– Теория старых дев. А как же в гареме у султана – он любит нескольких своих жен, и все они прекрасно уживаются друг с другом. Тебе не кажется, что во мне что-то есть от султана?

– Вижу, ты не можешь нормально говорить, все время дурачишься! – она хотела вскочить на ноги, но Александр ее обнял и с силой притянул к себе.

Еще долго Надежда хранила тепло юга и волшебного месяца их любви. В отчаянии просыпалась по ночам от охватывавшей тело безнадежной тоски: все, конец, больше не приедет.

После ПТУ Мишку направили работать на завод в ремонтный цех, но в комитете комсомола быстро приметили, что паренек прекрасно рисует, и привлекли к оформительской работе. Он с увлечением рисовал плакаты, делал стенды, постоянно задерживаясь на работе по вечерам. В день, когда ему исполнилось восемнадцать, он привел в дом девушку, и это потрясло Надежду до глубины души – в первый раз она заметила, что сын повзрослел, стал разговорчив и привлекателен внешне. Со своей подружкой он познакомился, когда комсомольцы допоздна оформляли стенд к пятидесятой годовщине Октября, – днем она работала в сборочном цеху, а вечером подрабатывала в клубе уборщицей. Девица, курносая лимитчица из Псковской области, едва поздоровавшись с Надеждой, радостно сказала:

– Мы тут Мишке рождение справить решили, сейчас девахи наши из цеха подойдут, где тут кухня?

– Пошли, покажу, – Мишка потянулся ее обнять, но она увернулась и шлепнула его по руке.

Надежда, не сказав ни слова, ушла к себе в комнату. В прихожей то и дело звонили, подруги девицы на кухне что-то резали и жарили, оттуда доносился веселый смех, тянулся запах жареного лука. Пришли ребята с завода, принесли проигрыватель, и из большой комнаты понеслись звуки танго. Подружка Миши без стука заглянула в комнату к Надежде.

– Скатерть на стол у вас где?

Надежда вытащила из комода скатерть, почти швырнула ей в лицо и со стуком захлопнула дверь, едва не прищемив курносый нос. На следующий день она резко сказала сыну:

– Чтобы больше я эту нахалку у себя в доме не видела.

Он удивленно уставился на мать и глупо похлопал глазами.

– А я здесь что, не живу? Раз мне восемнадцать, я уже тоже хозяин.

– Это она тебе так объяснила? Так ты ей тоже объясни, что квартиру получала я, и я ее здесь никогда не пропишу.

– Я хочу на ней жениться.

– Ты, надеюсь, понимаешь, что ей нужен не ты, а твоя квартира?

– Почему это не я?  Она говорит, что меня любит.

– Я вижу, что ты действительно дурак! Да она вчера привела свою компанию, они плясали, жрали и над тобой, идиотом, смеялись.

  Мишка вспыхнул:

– Я не идиот, а ты сама знаешь, кто? Ты… – он сказал нехорошее слово. – Папу извела, сама встречаешься с женатым!

Мать размахнулась и изо всех сил ударила его по лицу. Он схватился за щеку, побагровел, поморгал беспомощно, потом повернулся, выбежал из комнаты и в ту ночь дома не ночевал. На следующий день они явились вдвоем с девицей и долго о чем-то шушукались в его комнате. Надежда нервничала, прислушивалась – а ну как привел, чтобы оставить ее здесь жить. Нет, взяли его вещи и ушли. На другой день, встретив сына на заводе, она попыталась с ним поговорить, образумить. В ответ на все ее слова он молчал – смотрел, как на пустое место.  Посердившись немного, Надежда махнула рукой, да ей и стало не до того – за несколько дней до Нового года позвонил Александр, сказал, что на днях будет в Ленинграде.

Он приехал тридцатого декабря, привез алые гвоздики, бутылку шампанского. Она смеялась от счастья, пряча лицо в букет:

– Саша, это ты? Нет, это и вправду ты?

– Не поверишь, но это действительно я. Знаешь, – голос его внезапно дрогнул, – тогда, в Пицунде, я, кажется, сказал тебе чистую правду – я действительно не могу без тебя, слышишь? Ты моя!

В эту ночь их объятия были особенно страстными, а утром он улетел в Москву – встречать Новый год с женой. Через два месяца Надежда обратила внимание на некоторые изменения, в своем организме. Врач отмел последние сомнения, а седьмого марта, когда Александр приехал поздравить ее с женским днем, она сообщила ему новость. Лицо его сразу стало испуганным и каким-то отчужденным.

– Ты же говорила… тебе сказали, что ты не сможешь иметь детей.

– Сказали, да. Мы ведь с тобой столько лет, и ничего, но врач говорит, что всегда была вероятность, хотя и небольшая. Вот и…

– Не знаю, не знаю, я думаю, тебе сейчас лучше что-то предпринять – мое положение в настоящий момент таково, что я не смогу позаботиться о тебе и ребенке. Понимаешь, у меня много недоброжелателей, и если кто-то пронюхает, то…

– Глупости, Саша, мы с тобой столько лет встречались, и никогда никто ничего…

– Ты не понимаешь, – раздраженно перебил он, – встречаться это одно, а ребенок – совсем другое. У меня из-за этого могут быть крупные неприятности по партийной линии, а моя жена… Понимаешь, она очень умная женщина и спокойно смотрит на нашу с тобой… гм… связь, но ребенок… Нет, ты должна что-то сделать!

– Ты хочешь сказать, что твоя жена все знает? Что она все это время…

– Естественно, неужели ты думаешь, что можно было столько лет скрывать? Она никогда не укоряла меня, никогда не устраивала сцен, потому что знала, что ты не можешь забеременеть.

У Надежды даже горло перехватило от обиды – вот, значит, как! Ее терпели только потому, что считали не способной родить ребенка!

– Я оставлю ребенка, – холодно сказала она. – Конечно, как только я раньше не поняла! Ты ведь у нас так осторожен! Только потому со мной, наверное, столько лет тянул и встречался, что думал – безопасно. А сейчас мечтаешь поскорее развязаться и не оскорбить жену. Как же – такое осложнение! Уходи! Я рожу, но от меня никто о тебе не узнает, можешь спать спокойно. Уходи!

Говорила, но была уверена – не уйдет, не сумеет уйти! Саша – ее жизнь, ее страсть, ее безумие. Он сам говорил, что не может без нее, и это была правда – она почувствовала бы, если б лгал! Они ведь уже оба не юнцы зеленые, разве можно так легко перечеркнуть годы любви и нежности? Пусть он привязан к своей семье и дочери, но ведь этот ребенок – тоже его кровь. Он будет его любить, и… все еще может случиться. Аборт же перечеркнет все напрочь – сколько потом они еще пробудут любовниками? Он будет приезжать все реже и реже, потом ей исполнится сорок, потом… А что потом? Нет, этот ребенок – единственный шанс сохранить их отношения.

– Ты делаешь ошибку, – Александр легко поднялся и внимательно посмотрел на нее чужим холодным взглядом, – уверяю тебя, ты делаешь большую ошибку! Может быть, все-таки, подумаешь?

– Я решила, а ты делай, как знаешь. Аборт делать не буду.

Он кивнул, не произнеся ни слова, повернулся и вышел. Она ждала – месяц, два, три. Только через полгода до сознания вдруг ясно дошло: не придет.

Когда Надежду из женской консультации послали пройти обследование у врачей районной поликлиники, она решила посоветоваться со словоохотливой старушкой-невропатологом:

– В детстве у моего сына признавали задержку развития, он даже учился в специальной школе, но сейчас вроде бы стал не хуже других, работает. Возьмут его в армию? Вот у меня его справки от детского врача, вы не посмотрите?

Доктор просмотрела медицинское заключение и пожала плечами:

– Вы его, смотрю, в последний раз показывали детскому психиатру четыре года назад, у подросткового специалиста на учет вообще не поставили. Что же вы так, мамочка?

– Да его, собственно, ничего особо не беспокоило – учился в ПТУ, никто из учителей не жаловался.

– Не в этом дело, а в том, что у нас каждое ведомство занимается своим делом. Ваш мальчик с его заболеванием мобилизации не подлежит, но кто знает о его болезни? Подростковый психиатр подает в сведениях «здоров», я тоже напишу «здоров», и комиссия в военкомате признает его годным к службе. Теперь вам, мамочка, срочно придется подсуетиться, соберите все старые справки.

– Но почему ему нельзя служить? Он выровнялся, работает, совершенно нормальный парень, играет в футбол. Мне кажется, армия пошла бы ему на пользу – армия воспитывает, – в голосе Надежды прозвучало раздражение, и старенькая невропатолог неожиданно насупилась:

– Я объясняю вам еще раз: в результате перенесенной в детстве алкогольной интоксикации у вашего сына необратимо поврежден мозг. Внешне он выровнялся, но окончательно здоровым не будет никогда, с этим нужно смириться, – скользнув взглядом по уже округлившемуся животу сидящей перед ней женщины, она слегка прищурилась: – Или отправить его в армию входит в ваши планы? Сын мешает вашей личной жизни?

Надежда вспыхнула и поднялась.

– Извините, что я отнимаю у вас время. Думаю, со своими личными проблемами разберусь без вашей помощи.

Она не стала собирать справки, убедив себя в том, что невропатолог – вредная и выжившая из ума старуха. Весной медкомиссия в военкомате признала Мишку годным к строевой службе, в июне он уехал. Матери не написал – прислал письмо своей девушке-лимитчице, и она, позвонив Надежде, со скрытым торжеством в голосе пропела:

– Здравствуйте, Надежда Семеновна, мне от Мишки письмо, и вам просит сказать, чтобы вы, значит, не волновались.

– Спасибо, – сухо ответила Надежда, – я и не волнуюсь – если у Миши что-то будет не в порядке, то мне сообщат в первую очередь, потому что я его мать, так что ты можешь не утруждать себя и мне не звонить.

Девчонка обиделась и больше не звонила, а Надежда о сыне и вправду не тревожилась – чего волноваться, служба есть служба, а армия мужчине ничего кроме пользы не приносит. В декрет она ушла в июле, в самую жару. Гулять и за покупками старалась выходить ближе к вечеру, когда повеет прохладой. Брела до Суворовского проспекта, потом возвращалась назад – далеко ходить не хотелось. Со звериной силой к горлу подступала тоска по Александру, хотелось бежать от воспоминаний, но бежать было некуда. Терзалась так целый месяц, а потом вдруг, как избавление, пришло решение – уехать к матери в Сибирь…

Сквозь наполовину замазанное белой краской стекло ей был виден кусочек голубого неба. В ушах еще стоял истошный крик матери: «Что же ты наделала, дочка, доченька! Зачем ты сюда приехала! Что же делать?! Что делать, Константин Михайлович? Вы же хирург, надо кесарево делать, она же кровью изойдет!» Растерянный голос старичка-хирурга что-то бубнил в ответ. Надежда различала лишь отрывки фраз, которые доносились к ней сквозь раздирающую тело невыносимую боль: «…поперечное предлежание… не удается никак повернуть… Надо везти в Иркутск, Варвара Степановна, вы – терапевт, а я уже двадцать лет операций не делал, у меня руки дрожат, сами посмотрите».

Потом еще кто-то третий наклонялся над ней, что-то делал с ее телом. От прикосновения умелых и ласковых рук боль вдруг ушла, а когда раздался крик новорожденного младенца, силы оставили Надежду.

– Девочка.

 Кто это сказал? Больше она ничего не слышала – погрузилась в глубокий сон.

– Проснулась? – мать в белом халате наклонилась над ней. – Родная моя, любимая девочка, как же ты меня вчера напугала!

– Как ребенок? Девочка? – язык у Надежды едва ворочался, а перед глазами все качалось и плавало.

– Девочка, три сто, и такая хорошенькая!

Варвара Степановна взяла руку дочери и дотронулась ею до лежавшего рядом теплого свертка. Надежда хотела приподняться, но мать замахала руками.

– Лежи, не двигайся! У тебя было такое кровотечение, что мы, честно говоря… Почему в твоей медицинской карте не написано, что у тебя поперечное предлежание плода?

– Не знаю, дома все, вроде, было нормально. Врач была не против, чтобы я поехала к тебе – я сказала, что ты главный врач больницы.

– Господи, да в нашей больнице мы только простуду лечим и гипс кладем лесорубам, если они в тайге поранятся. С тяжелыми случаями сразу в Иркутск отправляем – если полостную операцию нужно делать, болезнь какая серьезная или роды тяжелые. Русских женщин тут мало, а якутки обычно к знахаркам-повитухам обращаются.

В дверь тихо постучали. Варвара Степановна вышла и вернулась к дочери вместе с высокой темноволосой женщиной.

– Познакомься, это Дара, – сказала она Надежде с легким смущением в голосе, – пришла посмотреть, как ты себя чувствуешь.

– Дара? – переспросила Надежда. – Здравствуйте.

– Здравствуй, – серьезно отвечала та, окинув ее долгим взглядом. – Что ж, я вижу, что все хорошо.

– Дара – умудка, она у нас повитуха, – пояснила мать, – ее якутки часто зовут помочь при родах. Вчера, когда вы с Арсением приехали, она как раз в село приходила. Когда тебе плохо стало, Арсений сразу же за ней побежал, она тебя, фактически, с того света вытащила, а я …я уже перестала под конец вообще все соображать. Правда, Дара?

– Каждый делает, что в силах, – голос женщины звучал тихо и торжественно.

– Я пойду, ты посиди тут, Дара, – заторопилась вдруг Варвара Степановна и вышла, притворив за собой дверь.

Дара присела рядом с Надеждой, взяла ее за руку и ласково погладила – как-то особенно – кончиками пальцев.

– Теперь, я вижу, с тобой будет все в порядке, нужно только набраться сил, – тихо сказала она.

От ее прикосновений Надежда вдруг почувствовала себя крепче, в голове все прояснилось, и она с неожиданной тревогой посмотрела на лежавший рядом крохотный сверток.

– А с ней? С ней все в порядке?

В глазах Дары мелькнуло что-то похожее на улыбку, но лицо оставалось серьезным.

– Пока с ней все хорошо.

– Пока? Почему «пока»? А что будет потом?

– Потом? – умудка пристально и серьезно посмотрела на ребенка, затем вновь перевела взгляд на Надежду, – потом ей предстоит не очень легкая и не очень счастливая жизнь – это все, что я знаю и могу сейчас сказать тебе.

– Почему?

– Судьба, – коротко ответила Дара.

Надежда с удивлением разглядывала умудку. Теперь она ясно видела ее лицо, не походившее чертами на широколицые и узкоглазые лица якутов. Разрез черных глаз и прямой нос были, скорее европейскими, но выдающиеся круглые скулы в сочетании с сильно впалыми щеками и суженным подбородком, почему-то навевали мысль о египетских сфинксах. Неожиданно Надежде стало досадно, что она, женщина с высшим техническим образованием, столь серьезно воспринимает слова этой дикарки. Конечно, совершенно очевидно, что умудка прекрасно разбирается в акушерском деле, но с таким умным видом сидеть и говорить о судьбе…

– Вряд ли кто-то сможет предсказать судьбу моей дочки, – по губам ее скользнула насмешливая улыбка, – да я и не об этом спрашиваю, меня больше интересует, как она сейчас.

– Сейчас с ней все хорошо, – повторила Дара с тем же серьезным выражением, – но ты не совсем права: судьбу вполне можно предвидеть. Если отбросить в сторону не зависящие от людской воли катаклизмы, то судьба каждого определяется в момент его зачатия.

Надежда понимала, что ей не следует вступать в спор с этой необразованной женщиной и выказывать свое превосходство. Хотя бы из вежливости – не всем иметь высшее образование, а Дара, в конце концов, спасла и ее, и ребенка. Но что-то в словах умудки задевало, вызывало сильное раздражение.

– Ерунда какая! – тон ее был язвителен. – А если человек шел, свалился в яму и остался калекой на всю жизнь – это тоже определено от рождения? Я образованный человек и совершенно не верю в подобные бредни!

Ничуть не обидевшись, Дара спокойно кивнула:

– Если человек свалился в яму, значит, он от природы очень рассеян, и это его качество не изменить никаким воспитанием.

– Следовательно, можно детей не воспитывать? Пусть будут такими, какими родились?

– Почему же, детей нужно учить, но учить – не значит менять природу. Как только воспитание вступает в противоречие с природой, оно терпит поражение. Пойми меня, я не могу сказать точно, что твоей девочке предстоит завтра, через пять или тридцать лет – я только вижу общую линию ее жизни. Как ты назовешь ее?

Голос умудки был столь мягок и нежен, что Надежде уже не хотелось с ней спорить, ощутив сильную слабость, она откинулась на подушку.

– Ольгой.

– Что ж, пусть простятся тебе все грехи, Ольга, – Дара коснулась рукой крохотного свертка, и девочка неожиданно распахнула огромные синие глазенки.

– Да какие же у нее грехи? – с улыбкой спросила вошедшая Варвара Степановна. – У такой-то малышки!

Умудка поднялась и пошла к выходу, но у самой двери оглянулась, ответила серьезно и печально:

– Над каждым из людей тяготеют грехи – грехи прошлого. Из-за этого люди грешат вновь и вновь – и дети их, и дети детей их, – она вышла, тихо прикрыв за собой дверь.

Проводив ее взглядом, Варвара Степановна покачала головой.

– Подумать только, говорит, прямо библейским языком! Там, помню, тоже написано что-то такое: грехи падают на детей до седьмого колена. Да, что-то такое, – она затрясла седой головой, безуспешно стараясь вспомнить цитату.

В глазах Надежды мелькнуло насмешливое удивление:

– Что ты говоришь, мама, ты что, стала верить в бога? Зачем ты читаешь библию?

– Да нет, – мать смутилась и поправила одеяло на постели дочери, – ну… только иногда, вечерами. Тут, знаешь, мало книг, и читать особо нечего, а библия… она даже больше философская книга, чем религиозная, ее за всю жизнь читай – не перечитаешь, – она опасливо взглянула на Надежду, но та уже крепко спала, улыбаясь чему-то во сне.

Маленькая Оленька заворочала головкой и тоненько пискнула. Варвара Степановна поспешно взяла ее на руки, чтобы перепеленать.

– Какой же ты будешь, когда вырастешь? – тихо говорила она, перекладывая внучку и целуя крохотные ножки. – Красивой, наверное, умной, да? И никто, спасибо Хрущеву, никогда не отнимет у тебя дочку, как у меня. Сколько мне тогда было – двадцать восемь? Тебе двадцать восемь будет, – она мысленно подсчитала, – в девяносто шестом году. Люди уже на Луну будут летать. Будешь космонавткой, а? – Варвара Степановна виновато покосилась на спящую дочь и совсем тихо добавила: – Пусть Бог сохранит тебя и твоих детей, радость моя.

Глава вторая

Андрей и Виктория Воскобейниковы внешне разительно походили друг на друга – высокие, синеглазые со светлыми волосами. Лбы у обоих слегка выдавались, и от этого головы казались чуть наклоненными вперед – так бывает, когда человек донельзя захвачен рассказом собеседника. У большинства преподавателей при взгляде ни них радовалась душа, и мелькала блаженная мысль: «Надо же – кто-то все-таки интересуется моим предметом!» Поэтому, наверное, брат и сестра, как правило, были на хорошем счету – и в школе, и в институте.

Мудрый не по годам Андрей рано узнал силу своего обаяния. Однажды, когда им было лет по десять, он похвастался сестре:

– Я вообще могу сделать так, что все у меня по ниточке плясать будут.

Не поняв, Вика широко раскрыла глаза:

– Как это?

– А вот так! Все, что я захочу, то они и сделают, поняла?

– Ага, – она похлопала ресницами и застенчиво спросила: – А ты можешь, чтобы Бульдога тебе без денег батон дала?

Бульдогой у них во дворе прозвали продавщицу из булочной за углом – за свирепый взгляд и привычку рявкать на тех, кто слишком громко болтал в очереди за хлебом. В каждом покупателе она видела потенциального жулика и по два раза пересчитывала полученные деньги. Пытаться уговорить ее отдать буханку бесплатно  было нелепо, да и небезопасно, Андрей это прекрасно понимал. Тем не менее, он снисходительно посмотрел на сестру и презрительно усмехнулся:

– Бульдога для меня – вообще раз плюнуть. Будет выходной – покажу.

Виктория едва дождалась конца недели. В воскресенье Андрей все утро играл во дворе в футбол с соседскими мальчишками, потом вернулся, вымыл руки и небрежно бросил:

– Пошли к Бульдоге за хлебом.

  На пороге булочной ноги Виктории внезапно отказались ей повиноваться, она остановилась и робко потянула брата назад:

– Андрюша, не надо!

  Отодвинув ее плечом, он спокойно подошел к прилавку и вежливо произнес:

– Тетя, дайте мне хлеб, пожалуйста.

Бульдога повернула к нему свое сердитое лицо и, не говоря ни слова, протянула батон. Пока они шли домой, Вика ежеминутно оглядывалась – ей казалось, что обманутая Бульдога мчится за ними в погоню. Дома, немного придя в себя после испытанного ужаса, она застенчиво поинтересовалась:

– А с деньгами, которые ты не отдал за хлеб, чего делать? Давай тогда пряники купим.

– Деньги я Бульдоге отдам, – сурово отрезал Андрей, – только завтра. Хотел тебе просто показать. Или ты думаешь, что я вор?

Пристыженная его светлым и честным взглядом, Виктория опустила голову. В тот же вечер она рассказала о случившемся Даше Чугунковой со второго этажа, а через день весь двор знал, что Воскобейников из третьего подъезда обладает даром гипноза.

В действительности же дело было так: возвращаясь с футбольного поля с мячом в руках, Андрей забежал в булочную и купил хлеб – вернее, отдал за него деньги, но когда Бульдога протянула ему батон, он взглянул на свои грязные руки и тяжело вздохнул:

– Тетя, а можно, чтобы хлеб у вас немного полежал, а то у меня руки очень грязные, и мама ругаться будет, что я его испачкал, а отец даже побить может. Он, знаете, какой строгий – ремнем очень больно бьет, всегда синяки остаются. Я только домой сбегаю – руки вымою и приду, хорошо?

На лице его при этом появилась доверчивая и ясная улыбка, а Бульдога… А что Бульдога? Она только с виду казалась злой, а так – обыкновенная женщина, у которой дома были маленькие дети. И деньги она всегда так тщательно пересчитывала, потому что однажды за недостачу у нее вычли ползарплаты. Что ей трудно было на десять минут отложить буханку, за которую уже было уплачено?

Восхищение окружающих Андрей принял, как должное. После случая с Бульдогой он убедился, что путь к триумфу не столь уж тернист – если хорошо понимаешь людей, то потребуется всего-то немного обаяния и немного красноречия. Ну и, конечно, малость хитрости. Ему все больше и больше нравилось ставить эксперименты над людьми, накопленный опыт очень скоро начал давать положительные результаты – учителям нравился воспитанный мальчик с искренним взглядом и честным лицом, большинство одноклассников любили его за приветливость и готовность всегда прийти на помощь.

С четвертого класса Андрей Воскобейников был бессменным председателем совета пионерского отряда, и по всем показателям их класс всегда занимал первое место. Немалую роль в этом играло умение Андрея отчитываться в проделанной работе. Принес, например, кто-то из ребят своей бабушке картошку с рынка – в отчете указывается, что пионеры отряда взяли шефство над ветеранами войны и труда. Сходили с приятелями в кино или побегали во дворе с мячом – проведено культурное или оздоровительное мероприятие. Портрет Андрея занимал постоянное место на школьной доске почета, но однажды ему все-таки подложили серьезную свинью, и сделала это та самая Даша Чугункова, которая прежде всем и каждому с восторгом рассказывала о замечательном брате своей подруги.

Пока Андрей с сестрой ходили в разные школы – мужскую и женскую – Даша дружила с Викой, сидела с ней на одной парте и постоянно бывала у них дома на правах соседки и близкой подруги. Когда ввели совместное обучение, ребят перегруппировали в соответствии с их местом жительства, Андрей остался в своей школе и оказался в одном классе с Викторией и Дашей. Естественно, он велел сестре сесть с ним вместе, а ей и в голову не пришло бы ослушаться. Дело было совсем не в родственных чувствах – Андрею плохо давались математика и физика, а Вика прекрасно решала задачи и всегда могла помочь на контрольной. Поскольку ученики, сидящие рядом, получали разные варианты, она часто выполняла задание брата в ущерб себе – кто еще кроме родной сестры пошел бы на такое самопожертвование? Помимо этого, она хорошо заучивала наизусть стихи и подсказывала с места, когда Андрея вызывали к доске. Учительница по литературе была глуховата, можно было подпереть руками подбородок и, прикрыв рот, шептать. За подобное, если ловили, подсказывающему полагалась единица, а потом беседа в кабинете у завуча, но опять же – чего не сделаешь для любимого брата?

Вика, ничего не скрывая, обрисовала подруге ситуацию и клятвенно обещала, что их дружба от смены ею парты ни в коей мере не пострадает, но Даша заявила, что ей на проблемы Андрея чихать с высокого потолка, смертельно обиделась и перестала с Викой разговаривать. Спустя два месяца, когда новый женско-мужской класс окончательно сформировался, пионеры стали выбирать председателя совета отряда, и классная руководительница внесла предложение:

– Рекомендую Андрея Воскобейникова. Он все эти годы прекрасно справлялся с работой, пионеры его любят и уважают. Думаю, что новый коллектив поддержит его кандидатуру.

Новый коллектив – прежние одноклассники плюс пришедшие из женской школы девочки – ничего не имел против Андрея Воскобейникова, старшая пионервожатая улыбнулась и уже собиралась вынести предложение на всеобщее голосование, когда подняла руку Даша Чугункова.

– Андрей Воскобейников – лицемер и ведет двойную жизнь, – звонко провозгласила она, вздернув нос. – Он притворяется настоящим пионером, а сам эксплуатирует свою собственную сестру Вику, как… как кровосос-империалист. На контрольных она решает ему задачи, а свои до конца выполнить не успевает и получает тройки. На литературе она ему подсказывает, дома делает задания, а еще… еще он заставляет ее стелить ему постель и гладить рубашки. Вот!

Класс безмолвствовал – все были огорошены столь серьезными обвинениями. Наконец один из верных приверженцев Андрея с вызовом сказал:

– А какое твое вообще дело, Чугункова, что они дома делают? Он ее брат, она имеет право ему рубашки гладить!

– А контрольные делать – тоже брат, да? А подсказывать? – взгляд Даши пылал торжеством мести, она воинственно подбоченилась. – Да его за это… его вообще нужно из пионеров исключить!

Старшая пионервожатая растерянно посмотрела на классную руководительницу, та недовольно скользнула глазами в сторону неистовствовавшей Чугунковой и пожала плечами.

– Давайте послушаем, что скажет Воскобейников, – сухо предложила она.

Андрей мог бы возразить насчет рубашек – это было семейное дело и никого не касалось. Он мог бы также отрицать насчет списывания – одноклассники не стали бы подтверждать слова Чугунковой, которую многие недолюбливали. Однако, поддержав Андрея, они перестали бы верить в его кристальную честность – вредная Дашка говорила правду, и все это знали. И тогда он сделал то, что подсказала ему интуиция – встал, откинул со лба прядь пепельных волос и просто произнес:

– Да, это правда – я часто ошибался в своей жизни, но всегда пытался осознать свои ошибки. Перед лицом своих товарищей торжественно клянусь исправиться и никогда не повторять подобного впредь.

По классу прокатился глухой рокот одобрения, в котором чуткое ухо Андрея уловило отголоски восторга. Классная руководительница мягко сказала:

– Конечно, подсказывать и пользоваться подсказкой – недостойно пионера, и очень хорошо, что ты это понял.

– Да, я много думал и осознал. Считаю, что пока не могу быть председателем совета отряда – мне еще нужно о многом подумать и многое для себя решить.

Мало кто из взрослых мог бы так выразить свои мысли, и старшая пионервожатая чуть ли не с благоговейным испугом посмотрела на мальчика, говорившего не по-детски мудро и проникновенно.

– Это хорошо, что ты осознаешь недопустимость подобного поведения, – кротко проговорила она. – Видите, ребята, Андрей Воскобейников, несмотря на допущенные ошибки, все осознал. Кстати, умение признавать ошибки – тоже очень важное качество пионера.

Андрей в этот день вышел из школы широким твердым шагом и шагал с одухотворенным, просветлевшим лицом, не обращая внимания на плетущуюся сзади сестру. Виктория была убита случившимся и всю дорогу тихонько всхлипывала, а, придя домой, разрыдалась:

– Андрюша, а вдруг тебя в следующем году в комсомол не примут?

Брат выпустил пар, дав ей хорошего тумака:

– Дура! Все из-за тебя!

Она приняла наказание покорно и с пониманием.

После этого случая их рассадили, и вскоре инцидент был забыт. Через полгода Андрея приняли в комсомол и вскоре выбрали комсоргом, а Даша Чугункова поняла, что ее злобствование ни к чему не приведет, и перестала строить козни. Виктория больше не делала попыток наладить с ней отношения, сидеть вместе не захотела и назло бывшей подруге села за одну парту с новеньким мальчиком, у которого было странное имя – Антонио Скуратти. Три месяца он краснел, встретившись с ней взглядом, а однажды она нашла у себя в портфеле послание:

«Дорогая Вика! Не смейся, пожалуйста! Я очень хочу пойти с тобой в кино, но стесняюсь сказать. Если ты согласна, то скажи, а если нет, то ничего не говори, а просто разорви письмо, и пусть будет, как будто ничего не было».

Хотя Вика втайне и считала, что ни один парень на свете не может сравниться с ее братом, письмо польстило ее самолюбию. Улыбнувшись соседу, который, опустив длинные ресницы, ждал ответа, она сказала:

– Ладно, но только не сегодня – сегодня Андрей велел мне съездить в универмаг и купить ему тушь для плакатов. Давай завтра, а?

Так началась их дружба. Будь Антонио обычным мальчиком, одноклассники, возможно, стали бы их допекать, дразнить и писать на доске перед началом урока А + В = любовь, но он не был обычным московским мальчиком. Антонио Скуратти был сыном пламенных коммунистов – итальянца и канадской еврейки, приехавших в Советский Союз для участия в работе третьего Интернационала еще в конце тридцатых годов. В Москве они познакомились и поженились, но брак этот оказался так же недолговечен, как и сам Интернационал. После войны отец Антонио вернулся в Италию, а мать осталась в Москве. Мальчик, имевший итальянское гражданство, пожил немного у отца в Милане, потом его забрала к себе в Москву мать, и он пошел учиться в обычную московскую школу.

Мать Антонио работала переводчицей на радио. Она говорила с сильным акцентом, хотя много лет прожила в Советском Союзе, и целые дни проводила на работе. Дверь их квартиры всегда была открыта, там постоянно толклось множество людей – приезжавшие из-за границы товарищи по партии, коллеги по работе, зашедшие поискать какие-то документы, одноклассники Антонио и даже соседи, забежавшие одолжить соли или сахара.

– У вас никогда ничего не пропадает? – изумлялась Виктория.

– Да нет, все ценное у нас заперто в шкафах.

Под «ценным» он подразумевал книги на разных языках, стоявшие в трех огромных дубовых шкафах с застекленными дверцами. Виктория скептически пожимала плечами: во-первых, ключ от шкафа висел тут же, на стене, во-вторых, ей было сомнительно, что домушник проникнет в квартиру, чтобы вынести потрепанное собрание сочинений Байрона на английском или Мопассана на французском, – под ценностями она имела в виду совсем другое. У них дома, например, золотые вещи хранились в спальне родителей, и туда не принято было заходить не только гостям, но и Виктории с Андреем, а уж о том, чтобы оставить дверь квартиры незапертой, и позволить гулять по ней малознакомым людям, не могло быть и речи.

– Могут же деньги вынести или золото. У вас что, золота нет? – допытывалась она.

– Не знаю, – он беспечно пожимал плечами, – мама не носит золотые вещи.

Для Антонио родными языками стали английский и французский – от матери, итальянский – от отца, и русский – язык его московских друзей и знакомых. Иногда он с небрежным видом вытаскивал из шкафа томик Бернса или Аполлинера и читал вслух стихи на английском, французском или итальянском языках, восхищая этим Викторию.

– Ты умный! – с уважением говорила она ему, тут же добавляя: – Мой Андрей тоже английским занимается и Шекспира в подлиннике читает, представляешь?

Антонио был достаточно умен и не показывал Виктории, как раздражает его это незримое постоянное присутствие Андрея в их тандеме. Они ходили в кино, читали друг другу вслух стихи – у них была такая игра: кто больше сумеет прочесть, – а потом торопливо целовались в подъезде, потому что больше целоваться было негде – не в квартире же Антонио, напоминавшей постоялый двор, и не у Вики, занимавшей общую с братом комнату.

– Подожди еще немного, постой со мной, – просил он.

Виктория торопливо чмокала его в последний раз и, высвободившись, оглядываясь.

– Потом, сейчас мне уже пора. Понимаешь, я Андрею обещала помочь чертеж тушью обвести, у него самого плохо получается. Я побегу, ладненько?

На выпускном вечере он сделал ей совершенно официальное предложение руки и сердца. Она уклончиво ответила:

– Ну… не знаю – нам ведь всем сейчас нужно поступать в институт.

– Какая разница, ты можешь учиться в институте и быть моей женой.

– Не знаю, я должна поговорить с Андреем. Он же мой брат, понимаешь?

В глазах Антонио мелькнуло что-то странное. Больше он к этому вопросу не возвращался и в этот день, проводив ее, не сделал, как обычно, попытки поцеловать на прощание.

После окончания школы пути их разошлись. Андрей, не имевший способностей к точным наукам, решил поступать в медицинский институт, где в тот год было слишком много абитуриенток, поэтому для юношей при поступлении делалось некоторое послабление. Виктория подала документы в МИФИ и блестяще сдала экзамены на одни пятерки, а Антонио выбрал механико-математический факультет МГУ.

В студенческие годы они иногда собирались с бывшими одноклассниками, и Антонио теперь все больше и больше нравился Виктории. От его бывшей школьной застенчивости не осталось и следа – он превратился в блестящего молодого человека, знал бесчисленное множество антисоветских анекдотов, читал наизусть стихи Бродского и цитировал входившего в моду после многолетнего забвения Фрейда. Виктория полагала, что их отношения продолжатся и закончатся чем-то существенным – она убеждена была, что Антонио влюблен в нее по-прежнему, и им еще предстоит окончательное объяснение, отсроченное лишь до получения дипломов.

– Мой парень учится на мехмате МГУ, – сообщала она знакомым, – мы решили подождать со свадьбой, пока не окончим институт. Он в меня еще со школы влюблен, с пятого класса, представляете? Но я велела ждать – и он ждет! Он итальянец, представляете? Но из-за меня живет в Советском Союзе.

– Да брось ты врать всем, он о тебе и думать забыл! – пытался урезонить сестру Андрей, когда они оставались наедине.

– Что ты, Андрюша, он так меня любит, стольким для меня жертвует! Мне даже стыдно, что я не могу ему ответить такой же сильной любовью.

Однако на пятом курсе Антонио Скуратти неожиданно объявил всем своим друзьям, что теперь он – женатый человек. Известие об этом совершенно выбило Викторию из колеи, хотя знакомые поговаривали, что брак Антонио с его однокурсницей гражданский, и официально они не зарегистрированы. Но какое это имело значение – многие студенты оформляли брак только тогда, когда на горизонте маячило появление наследника.

– Видишь, дура, что я тебе говорил, – снисходительно подытожил брат, – все уже замуж повыходили, а ты, идиотка, в облаках парила.

Действительно, в ее институте девушек было мало, и к тому моменту почти все однокурсницы уже обзавелись мужьями. Сконфуженная Виктория вдруг почувствовала себя никому не нужной старой девой. Она теперь хотела лишь одного – поскорее выйти замуж. Возможных кандидатов оказалось не так уж и много – только староста их группы Семен Шумилов, с первого курса любивший ее преданно и открыто. Сама Виктория всегда относилась к нему, как к хорошему приятелю, ей нравились в нем мягкость характера, добродушие и покладистость, но он абсолютно не соответствовал сложившемуся у нее стереотипу будущего мужа. Прежде всего потому, что был невысок – даже чуть ниже нее ростом, – и в юношеской фигуре его уже угадывались будущие рыхлость и полнота. Однако желание срочно выйти замуж пересилило неприязнь к этим недостатком.

К удивлению Виктории, окрутить Семена оказалось не так-то просто – он давно смирился с безнадежностью своего чувства и долго принимал ее поползновения за шутку. Когда же до него наконец дошло, что дело серьезно, оказалось, что представления о браке у их старосты весьма старомодны. Однажды Виктория, не выдержав, пожаловалась брату:

– Андрюша, послушай, какой бред несет этот придурок: «Перед тем, как вступить в брак, необходима проверка на духовную и интеллектуальную совместимость».  Исходить из этого, так перед тем, как один раз сходить в ЗАГС, нужно сто раз вместе посетить Третьяковку, двести раз послушать оперу «Севильский цирюльник» и триста раз посмотреть «Лебединое Озеро».

– Ну и посмотри, тебе полезно, – хмыкнул Андрей, – но если он тебе так уж нужен, то мой совет: напои его, раздень и уложи в постель. Семка – честный комсомолец, он поймет, что в такой ситуации культурные мероприятия придется проводить уже во время медового месяца. Особенно, если утром ты, рыдая, расскажешь ему, как он ночью зверски лишил тебя невинности. После этого для большей духовности можешь прочесть вслух письмо Татьяны к Онегину – это единственное, что ты смогла выучить.

Последние слова брата задели Викторию за живое, хотя она этого и не показала, – уж чем-чем, а памятью ее бог не обидел, и стихов наизусть она знала столько, сколько Андрею и не снилось. Тем не менее, совет его был достаточно разумным. Последовать ему из-за строгих принципов Семена Виктории удалось далеко не сразу, поэтому они поженились лишь незадолго до окончания института. После торжественной регистрации брака, когда новобрачные шли из ЗАГСа к машине, молодой муж, все еще мучимый раскаянием, прижимал к себе локоть жены и шептал ей на ухо:

– Ты… ну… ты не очень сердишься, что все получилось так скоропалительно?

– Что теперь делать, – вздохнула Виктория, подняв на него серьезный взгляд бездонных синих глаз, – конечно, лучше было бы нам еще какое-то время встречаться, чтобы проверить наши чувства. Ладно уж, что вышло, то вышло, я не сержусь. Теперь давай думать о будущем.

Семен успокоился, и свадьба у них прошла не хуже, чем у прочих их однокурсников – с музыкой, плясками и криками «горько!». Во избежание вопросов Виктория по секрету рассказала парочке самых болтливых приятельниц:

– Я со своим итальянцем решила расстаться. Мне интересную работу предлагают, но в очень и очень закрытом институте, понимаете? – она таинственно понизила голос до шепота – С мужем иностранцем меня туда не возьмут, там очень строго. К тому же, у него мать еврейка. Жалко его бедного, конечно, он столько ждал!

Через год у молодых супругов родился сын Илья, и Виктория, с удовлетворением отметила, что малыш чертами лица чрезвычайно похож на нее (а также на ее любимого брата!) и абсолютно не напоминает своего отца.

Шло время. После нескольких лет брака основной заботой Виктории стало уберечь сына от желудочно-кишечных инфекций, а брата – от недостойных женщин. Они с мужем жили теперь в другом районе Москвы, и у них появился новый круг знакомых, в котором за Викторией Шумиловой твердо утвердилась репутация толкового специалиста, преданной жены и заботливой матери. Однажды она совершенно случайно встретила в «Детском мире» Дашу Чугункову. Забыв о давних разногласиях, прежние подруги расцеловались, наговорили друг другу множество комплиментов типа «ой, ты ничуть не изменилась», при этом острый взгляд Виктории отметил отсутствие обручального кольца на руке Даши. Узнав, что Даша живет в том же доме, что и прежде, Виктория начала расспрашивать о бывших соседях и одноклассниках. О Скуратти она спрашивать не стала, но Даша заговорила о нем сама:

– Викуля, а ты знаешь про своего Скуратти?

У Виктории не дрогнуло и ресницы.

– Он, кажется, еще в университете женился, – равнодушно сказала она.

– Ой, какое там женился! Они четыре года жили без регистрации – сначала ждали, пока получат дипломы, потом оба поступили в аспирантуру, а потом Антонио защитил диссертацию и через месяц – представляешь? – ехал в электричке, встретил девчонку-лимитчицу и с первого взгляда влюбился. Аспирантку сразу послал подальше, а лимитчицу через месяц повел в ЗАГС. Мать его поначалу была в шоке, но сейчас у них уже двое детей, мальчик и девочка, так что она ради внуков примирилась. Говорят, Антонио по своей лимитчице до сих пор с ума сходит, а она от него постоянно бегает налево.

Виктория брезгливо повела плечом.

– Ужас! У Антонио всегда была склонность к низкопробному. Если честно, то именно это меня от него и оттолкнуло. Мой Андрей, например, в принципе не мог бы оказаться в подобной ситуации.

Упоминании об Андрее неожиданно пробудило в душе Даши прежнее мстительное чувство, но она спрятала его под милой улыбкой и согласилась:

– Честно, Викуля, я этих обеих его баб видела – никакого сравнения с тобой.  Всегда говорю всем: Антонио идиот, что Вику бросил. Кстати, как там Андрей – женился?

Виктории тоже вдруг припомнились их школьные разногласия. Она снисходительно пожала плечами, и тон ее ответа был окрашен легким презрением:

– Пока нет, зачем спешить? Он ведь не женщина, чтобы с годами терять привлекательность, – мимолетный взгляд на руку Даши без кольца, – мужчина, я считаю, не должен рано жениться. Тем более, что выбор у него есть.

Даша криво ухмыльнулась, после чего они с Викторией распрощались, и никто из них не предложил когда-либо в будущем встретиться вновь.

Виктория сказала Даше Чугунковой правду – выбор у ее брата был. Выбрав специальность акушера-гинеколога и будучи единственным парнем в группе, Андрей Воскобейников с юных лет был избалован вниманием со стороны представительниц прекрасного пола, однако серьезные чувства испытал только к троим.

Первая, Ревекка Сигалевич, стала его подругой еще на третьем курсе института. Андрея неудержимо влекло к этой мягкой и деликатной девушке с волнистыми темными волосами и легкой смешинкой в умных глазах. Потребность находиться подле нее, чувствовать ее присутствие, ощущать легкое дыхание на своей щеке поначалу была в нем даже сильней, чем желание физической близости, он не особо и настаивал – в конце концов, если б стало особо невмоготу, были девчонки, которые…. Ревекка сама пошла ему навстречу, и их первая близость наполнила его чувством неведомого прежде восторга. 

– Ты такая удивительная юная женщина! – говорил он ей, зарывшись лицом в густые косы. – Да-да, именно женщина. Бывают девочки, девушки, а ты с самого рождения настоящая женщина – все понимаешь без слов. Когда я впервые встретил тебя, мне знаешь, чего сразу же захотелось? Прислониться к тебе и так стоять – молча до конца жизни.

Ревекка ласково улыбалась, нежно дотрагиваясь кончиками пальцев до его лица. О конкретном будущем он с ней не заговаривал, и Ревекка тоже вопрос о браке не поднимала. Виктория при встречах держалась с ней приветливо, но наедине с Андреем начинала говорить гадости. При этом их с братом отношения словно менялись на полярно-противоположные – она язвила, а он не решался, как обычно, прикрикнуть на нее и остановить.

– Надо же, как мне повезло – всю жизнь держалась от жидов подальше, а теперь…

– Прекрати, Витька, я ненавижу, когда ты говоришь подобные вещи!

– Ну не могу ничего с собой поделать – не люблю их. Я потому и Антонио решила оставить – поняла, что не смогу переварить его маму-еврейку.

– Сдается мне, что там все было как раз наоборот, не надо строить из себя идиотку.

– Не сердись, Андрюша, но когда я представляю себе будущего племянника – эдакого кудрявенького Моисейчика с большим носом… Бр-р!!

– Да на тебя, дуру, и сердиться не стоит, – вяло отвечал он.

На последнем курсе Ревекка всерьез увлеклась предложенной ей для дипломной работы темой – исследованием несовместимости крови родителей, как причины внутриутробных заболеваний плода. Пару раз она пыталась заинтересовать Андрея, но у того само слово «исследование» всегда вызывало тоскливое чувство. Когда после ординатуры Ревекка поступила в аспирантуру, они стали встречаться все реже и реже, а в начале ноября шестьдесят второго она позвонила Андрею – поздравить с наступающими праздниками. Он начал было говорить, что соскучился и хорошо бы им увидеться, но она мягко прервала:

– А у меня новость, Андрюша, я выхожу замуж. За Юру Эпштейна, моего научного консультанта – помнишь его?

До Андрея не сразу дошел смысл ее слов, он еще какое-то время продолжал говорить свое, а потом запнулся и умолк. Ревекка ждала, в трубке слышно было ее дыхание.

– Ну… поздравляю, тебя, – ему удалось это выговорить относительно спокойным голосом, – надеюсь, ты будешь счастлива.

– Я тоже на это надеюсь, – в словах Ревекки прозвучал легкий смешок.

Вика, узнав о ее браке, заметила:

– Видишь, у них свой к своему всегда тянется. Слава богу, что ты развязался с этой пархатой, Андрюша, я тебе королеву найду.

После окончания института Андрей Воскобейников стал еще более завидным женихом. Он работал в одном из московских роддомов и два раза в неделю принимал пациенток в районной женской консультации. Виктория изо всех сил старалась женить его на своей подруге-балерине, но в шестьдесят четвертом году брат, к ее удивлению, вдруг сошелся и стал жить с акушеркой из роддома Людмилой Муромцевой. Она была старше него – лет на пять-шесть – и имела по общему признанию изумительно чуткие и умелые руки. Воскобейников не раз был свидетелем того, как при сложном положении плода, когда все врачи единодушно настаивали на кесаревом сечении, Людмиле удавалось повернуть ребенка и провести родоразрешение через естественные пути, избежав при этом разрывов.

За год до их встречи Людмила родила сынишку Антона, но Воскобейников никогда не спрашивал у нее об отце ребенка – зачем спрашивать женщину о ее прошлом, если не собираешься строить с ней свое будущее? Она тоже понимала, что их отношения не вечны, и принимала это, как неизбежное. К маленькому Антошке Андрей испытывал необъяснимую нежность. Он гулял с ребенком, читал ему книжки и учил ездить на двухколесном велосипеде. Викторию это раздражало, она достаточно спокойно относилась к отношениям брата и Людмилы, но Антошку просто возненавидела. Встретив однажды Андрея, гулявшего с ребенком и услышав, что тот назвал ее брата «папой», она прямо-таки зашипела на мальчика:

– Это не папа, это дядя Андрей! Повтори: дядя Андрей! Понимаешь? Андрей, – повернулась она к нему, – ни в коем случае не разрешай ему называть тебя папой! Ты думаешь о том, что будет, когда ты создашь нормальную семью, и у тебя будут свои дети? Ты хочешь, чтобы они слышали, как этот ублюдок зовет тебя папой?

Антошке в то время было года три. Он прижался к Воскобейникову, исподлобья глядя на сердитую тетю. Андрей всерьез рассердился на сестру:

– Думай, что болтаешь при ребенке!

Виктория пренебрежительно махнула рукой:

– Да он еще ничего не понимает!

Но Антон понимал достаточно. Во всяком случае, он уже больше никогда не называл Андрея папой – долго вообще никак не называл, потом стал называть «дядей Андреем».

Пока они жили вместе, Людмила несла основную часть расходов, хотя Андрей делал вид, что недоволен этим. Основной заработок у нее шел от абортов – она принимала пациенток у себя дома и в больнице – во время ночных дежурств.

– У меня бабка была повитухой на деревне, – говаривала она, – так она мне все точки показывала – куда нажать, чтобы раскрылась шейка, чтоб сократилась мускулатура матки, чтоб прекратилось кровотечение. Все она знала, хоть в институте не училась – это у нас из поколения в поколение передается. Я и сыну расскажу, покажу все, если он на гинеколога пойдет учиться.

К ней приходили женщины с пропущенными сроками – даже те, которые доходили почти до декретного отпуска, а потом по каким-то причинам передумали рожать. Она никому не отказывала, и хотя брала дорого, но осложнений после ее операций ни у кого не бывало. Андрея в ней привлекали мягкий характер и какое-то совершенно безграничное спокойствие – Людмила никогда ничего от него не требовала, не приставала с назойливыми вопросами, если ему хотелось уйти и побыть одному. Иногда его это даже немного задевало.

– Тебе не интересно, где я был? Почему ты не спрашиваешь?

– Мне про тебя все интересно, – серьезно отвечала она, – только зачем спрашивать? Я сама вижу, когда тебе хорошо, когда плохо, а все остальное мне без разницы. Хочешь – расскажешь, хочешь – нет.

Они были вместе десять лет. Виктории пришлось с этим примириться – ее сын Илья дружил с Антоном, и Воскобейников посвящал обоим мальчикам немало времени. Скорей всего, Андрей не расстался бы с Людмилой, не сведи его судьба с Ингой.

Ему было тридцать три, ей шестнадцать. Ее привела мама к нему на прием в женскую консультацию. Девочка сидела на краешке стула, чуть склонив голову вбок и, казалось, не интересовалась происходящим. Красота ее так поразила Андрея, что он не сразу понял, о чем говорит и чего хочет ее мать – возбужденная полная женщина лет сорока.

– Нам нужна эта справка, Андрей Пантелеймонович, обязательно! Я не знаю, конечно, в какой форме должна быть такая справка…

«И имя-отчество мое в регистратуре узнала – надо же! И какая девочка! Господи, откуда эта несравненная красота!»

– Какая справка? Я не пойму вас что-то, что вы хотите? – спросил он бесстрастно, но вежливо.

– Я же объясняю, справка, подтверждающая ее девственность! Моей дочери! В школу!

Девочка подняла огромные черные глаза, и в них отразилось отчаяние. Возмущение и жалость захлестнули Воскобейникова, едва сдерживаясь, он сухо произнес:

– Послушайте, вы говорите, простите меня, что-то несуразное! Никакая школа не имеет права требовать от нее такой справки. Более того, даже вы не можете требовать от нее такой информации, если она не пожелает – ведь ей почти семнадцать, она взрослая!

Его слова подействовали на женщину, ее требовательный тон стал просительным, и она начала объяснять.

– Понимаете, в их классе такая компания отвратительная подобралась! Одни там… в общем… Инга с ними не хочет дружить, а они сговорились и про нее всякие гадости рассказывают. Родителям и учителям понарассказывали – будто моя Инга прямо в классе с разными мальчиками … ну, понимаете сами. А их школа – образцово-показательная. Меня директор вызвал, говорит: «Я ничего не знаю и выяснять не хочу – просто заберите документы дочери в другую школу», – женщина вдруг заплакала, размазывая рукой текущую с глаз тушь, – у меня мужа нет, заступиться некому, но я все равно заткну их грязные рты! Пусть знают, что моя девочка чистая!

– Успокойтесь, – мягко проговорил Воскобейников, наливая ей воды из графина. – Я вам вот что скажу: вы зря идете у них на поводу, да! Они не имеют права оскорблять – ни вас, ни вашу дочь, и вы не обязаны ничего доказывать.

– Пусть знают! – лицо женщины вновь стало воинственным. – Я им эту справку заткну, знаете куда! Я у нее с детства воспитывала, что самое дорогое у девушки – ее честь! Легче всего опорочить! Не дам!

– Ну-ну, не надо так, все будет хорошо, я вас понял. Я могу осмотреть вашу дочь и дать такую справку, но, – он поднял указательный палец, – только, если она сама этого захочет.

– Захочет, захочет, – заторопилась женщина. – Инга, доченька, я сейчас выйду, а доктор тебя осмотрит и напишет справку.

– Нет, – Инга снова подняла свои бездонные черные глаза, – я не хочу.

– Инга, девочка, – засуетилась мать, – не нужно стесняться, это же доктор! Понимаете, – она повернулась к Андрею даже с некоторой гордостью, – она никогда не проходила осмотр у гинеколога, она же девушка!

– Я не хочу! – резко ответила Инга. – Доктор сказал, что меня никто не может заставить, а я не хочу!

Она встала и с достоинством вышла из кабинета, а мать, всплеснув руками, бросилась за ней.

Спустя два дня Воскобейников опять увидел Ингу – одну, без матери – в женской консультации. Она сидела у его кабинета во время приема, словно ожидая своей очереди. Пациентки заходили и выходили, а она все сидела и сидела. Андрей нарочно несколько раз – как будто по делу – прошелся в регистратуру, делая вид, что не замечает девочку, но она даже не пошевелилась. Когда прием был окончен, он выглянул и увидел, что Инга куда-то исчезла, но она, как оказалось, ожидала его на улице.

– Доктор, можно мне с вами поговорить?

– Отчего ж нельзя. Где бы вы хотели поговорить? Хотите, вернемся в кабинет?

– А на улице можно? Можно, я провожу вас… Просто… ну … пока вы будете идти домой.

– Что ж, пойдем, проводи меня немножко, – он решил перейти на «ты».

Какое-то время они шли молча. Андрей ничего не спрашивал, давая девочке время собраться с мыслями. Инга шагала, сосредоточенно глядя под ноги, но вдруг остановилась, подняв огромные черные глаза, в которых светилось отчаяние.

– Мне очень нужна справка – помните, мама говорила? Если у меня не будет справки, меня выгонят из этой школы, а мама… Вы понимаете? Только я не хочу, – в ее голосе зазвенели слезы, – не хочу проходить этот осмотр!

– Конечно, я все понимаю, но почему ты не хочешь пройти осмотр? Ведь, кроме всего прочего, каждая женщина должна проходить осмотр у гинеколога. Есть много болезней, которыми болеют даже девушки – киста яичника, например. Если уж ты попала к врачу, то пройди осмотр. Хочешь, я отведу тебя к врачу-женщине, если ты меня стесняешься?

– Я не хочу проходить, потому что… потому что я не девушка, – она заплакала, – но если у меня не будет справки, я повешусь! Повешусь!

– Подожди, подожди, – Андрей взял ее за локоть, – вот кафе, где я всегда пью кофе с пирожками – кстати, очень вкусные тут пирожки, ты любишь пирожки? Пойдем – посидим, отдохнем. Ты ведь с утра, наверное, была в школе, да? И я тоже после работы. А о прочем не горюй – все перемелется, мука будет.

Он усадил ее за столик, принес два кофе и несколько пирожков.

– Спасибо, – девочка не поднимала головы, – но… я в школе… меня пока не допускают на занятия – пока… если не принесу справку. Директор отдал маме документы.

– Даже так! – задумчиво заметил Андрей. – Что ж, придется дать тебе такую справку, ничего не поделаешь.

– Вы… вы дадите мне такую справку?! – она тихо плакала, закрывая лицо руками, чтобы окружающие не видели ее слез. – Это все Ромка Лазарев, из-за него все!

– Пересядь на мое место, спиной к залу. Вот так. Ромка Лазарев, говоришь? Ну, если ты его любишь, то в этом нет ничего страшного.

– Я его ненавижу! – девочка оторвала руки от лица и взглянула в лицо Андрею вспыхнувшими от гнева глазами. – Вы же не знаете, как было, и говорите…

– Откуда же я могу знать, только тебе все известно, а я о твоих делах не имею права даже спрашивать.

– Мы со Светкой дежурили, – сказала она, немного успокоившись, – после уроков, понимаете? Нам осталось только цветы полить, а у нее заболел живот, и она ушла домой. Я была в классе совсем одна, а он зашел… Я не хотела, а он… Я не хотела! – она снова всхлипнула. – Он давно ко мне приставал – еще раньше. Даже учительница видела, как я его ударила, но ничего не сказала – у него отец ей мебельный гарнитур достал, он в горкоме работает.

– Это называется изнасилование, – спокойно заметил Андрей. – Тебе следовало сразу рассказать маме и заявить в милицию, и не тебя, а его следовало наказывать.

– Я… я не могла. Мне было стыдно. Он повалил меня на пол, а мне… мне было стыдно кричать. Я, наверное, должна была умереть потом, но я побоялась.

– Что за чушь ты говоришь – забудь об этом и живи нормально!

– Мама всегда говорила, что главное в жизни девушки – ее честь. Она читала мне книги, как девушки раньше бросались со скалы, чтобы спасти свою честь от врагов. Не понимаю, для чего я вообще теперь живу!

– Что за чепуху, извини, твоя мама вбила тебе голову! Неужели честь может определяться целостностью тоненького кусочка слизистой ткани? Такое часто случается с девушками, и они потом со временем забывают – в жизни есть множество других вещей, более важных. Почему, однако, против тебя начали эту травлю в школе?

– Он потом захотел, чтобы я … ну, снова пришла к нему, понимаете? Он хотел, чтобы я… была с ним и с его другом.

– Стервец! Тут тебе и надо было поговорить с мамой.

– Нет, что вы! Но я не захотела с ними встречаться, и они стали рассказывать про меня разные гадости. Еще у них в компании две девчонки есть, очень противные…

– Это понятно, ты очень красивая девочка, и у тебя будет много недоброжелательниц и завистниц в жизни, так что готовься.

– Он мне сказал при всех: «Не строй из себя, ты же здесь, в этом классе, была со мной. Скажешь, неправда?» Девчонки смеялись, а я, … я не могла ничего… И все сразу поняли, что это – правда. Потом учителя стали говорить, а я …

– Ладно, мне все понятно, вернемся сейчас в консультацию, и я выпишу тебе справку – на бланке, с круглой печатью. Можете с мамой потребовать, чтобы этого Лазарева прочистили по комсомольской линии за клевету.

– Спасибо, – она всхлипнула в последний раз и подняла на него глаза, – можно, я иногда буду вот так с вами видеться после работы и говорить?

– Пожалуйста, – засмеялся Андрей. – Два раза в неделю я принимаю в консультации, можешь ловить меня после работы, и мы посидим тут в кафе – поедим пирожков, поболтаем о жизни.

Они встречались в течение нескольких месяцев. Пили кофе, разговаривали – в основном, о делах Инги, потому что девочка долго не могла говорить и думать ни о чем ином. Справку, подписанную Воскобейниковым, ее мама принесла в школу и перед тем, как воинственно бросить на стол директору, показала всем учителям и даже техничкам:

  – Смотрите все и знайте, что моя девочка чистая! Я до горкома партии и до ЦК дойду, и пусть все знают, что вы тут с моим ребенком сделали!

Перепуганный директор с классной руководительницей долго успокаивали разъяренную женщину. С большим трудом сумели утихомирить и отправили домой, обещав принять меры. Директор вызвал отца Лазарева, и в его кабинете состоялась беседа, о содержании которой никому не было известно – даже секретарше. После этого все делали вид, что ничего такого особенного не произошло, Ромка вид имел понурый, и ни он, ни его приятели к Инге больше не приставали – обходили, чуть ли не за километр.

При очередной встрече она похвасталась Андрею:

– Сегодня я случайно Лазареву учебник уронила – парту его задела. Так он даже пикнуть побоялся – вскочил, сам поднял.

Он поморщился:

– Сколько можно забивать себе голову этим ничтожеством? Пошел он к лешему, скоро ты окончишь школу, поступишь в институт и думать обо всем этом забудешь.

– Нет, я никогда не забуду – мне это в голову само лезет. А в институт мне не поступить – я тупая, у меня одни тройки, и памяти никакой, а связей у нас нет.

– Ничего страшного, – успокоил ее Воскобейников, радуясь возможности переключиться на другую тему, – не в институте счастье, в конце концов. Многие женщины живут ради семьи, воспитывают детей, заботятся о муже, и это тоже большой труд – важнее, наверное, чем труд врача или инженера.

– Нет, я не смогу, – она вдруг погрустнела и опустила голову.

– Что ты не сможешь – воспитывать детей? Неправда, я уверен, что ты будешь хорошей матерью.

– Я не смогу выйти замуж – никогда! Я не смогу рассказать…

– Что ты должна рассказать?

– Ну… что я не…Я ведь должна буду рассказать мужу обо всем… ну… этом. А тогда никто не захочет на мне жениться.

– Дурочка, – мягко и нежно проговорил он, – какая же ты дурочка! Да каждый нормальный мужик счастьем почтет на тебе жениться.

– Нет, вы меня утешаете, я знаю! Вот вы бы, например, могли бы жениться на… такой, как я?

Лицо Андрея осветилось странным светом. Он положил свою руку поверх лежавших на столе тонких пальчиков, и слова его прозвучали медленно и торжественно:

– Я бы душу дьяволу отдал за то, чтобы до конца жизни обладать тобой, называть тебя своей женой и оберегать от всех бед этой жестокой жизни. К сожалению, я слишком стар для тебя.

– Да? А я никогда не считала вас старым. Сколько вам лет?

– Скоро уже тридцать четыре.

– Да, это очень много. И вы до сих пор не были женаты?

– Нет, никогда. И, наверное, уже никогда не женюсь. Потому что в каждой женщине буду искать твою прелесть, твою красоту, но не смогу найти – ты неповторима.

Инга какое-то время изумленно смотрела на Андрея, потом неожиданно улыбнулась и прижалась щекой к его руке.

– Вы не шутите? Тогда я… я выйду за вас замуж, если хотите.

Короткие темные волосы щекотали его руку, черные глаза смотрели нежно и ласково. Он отпрянул, почти отталкивая ее.

– Нет, это невозможно, не шути так со мной, а то я с ума сойду!

– Я не шучу, – и голос ее вдруг зазвучал спокойно и деловито, – через два месяца я закончу школу, и мы подадим заявление в ЗАГС, да? Мне сказать маме?

Андрей прижался губами к теплой влажной ладошке и закрыл глаза. Потом выпрямился и, глядя прямо в прекрасные черные глаза, глухо произнес:

– Что ж, я готов заплатить дьяволу по всем счетам.

Они поженились спустя два месяца после выпускного бала. Невесте не было еще восемнадцати, но ее мать не возражала. К удивлению Андрея, его теща ничего не имела против столь значительной разницы в возрасте.

– Мужчина из себя видный, солидный, сам зарабатывает, а не студент какой-то, – говорила она знакомым о зяте, – а что старше, так это и лучше – уже перебесился, по бабам бегать не станет.

Людмиле Воскобейников объяснил все сразу же, как только они с Ингой подали заявление в ЗАГС, – просто и откровенно:

– Не сердись, Люда, я встретил девушку, которую полюбил, и хочу жениться. Ты сможешь меня понять и простить?

Она тихо погладила его по плечу.

– Я знала, что так будет, но если нужна буду тебе, то… Нет, лучше, пусть я не буду тебе нужна, будь счастлив, я…

– Мама, – прервал ее вбежавший в комнату Антон, которому в то время было почти одиннадцать, – завтра, по радио сказали, будет двадцать пять градусов, – он повернулся к Воскобейникову и взял его за руку. – Ты же обещал в выходной взять нас с Ильей в Серебряный Бор, если будет тепло.

– Антоша, – мягко проговорила мать, – дядя Андрей сейчас должен уехать, у него дела. Потом я с тобой поговорю.

– Нет, почему, – торопливо возразил Андрей, – я сам скажу. В Серебряный Бор мы с ним и Илюшей поедем, это однозначно, но не завтра, а в другой раз. И вообще… Антошка, я теперь не смогу больше с вами жить, понимаешь? Я женюсь, поэтому должен буду жить со своей женой, но это ничего не значит – вы с мамой как были моими родными, так и останетесь навсегда. Мы с тобой и Ильей будем ездить в Серебряный Бор, вы оба по-прежнему будете мне рассказывать обо всем – что у тебя в школе, в отряде, во дворе. Я всегда буду твоим… дядей. Ты мне очень дорог! Понял? Понял или нет?

Он взял Антона за плечи, легонько встряхнул и попытался заглянуть ему в глаза, но мальчик, опустив голову, упорно смотрел в сторону.

– Понял, дядя Андрей.

 Голос его звучал пусто и равнодушно. Это было прощание с надеждой – надеждой когда-нибудь назвать Андрея «папой».

В Серебряный Бор они в то лето так и не съездили.

Через два месяца после свадьбы Воскобейников вступил в партию – он давно ждал своей очереди, – и почти сразу же его назначили заведующим отделения патологии беременности. Главврач больницы Евгений Семенович Баженов не скрывал своего недовольства – он предлагал другую кандидатуру, но Андрея Пантелеймоновича рекомендовал партком, и не согласиться было нельзя. Баженов был одним из немногих, кто не попал под обаяние Воскобейникова. Кроме того, он очень ценил Людмилу Муромцеву, и ему обидно было, что после десяти лет совместного проживания Андрей вдруг так сразу ее оставил.

– Зря вы, милая, не написали в партком или куда там следует, чтобы с ним разобрались, – сердито сказал он ей, узнав о женитьбе Воскобейникова, – совести нет, так хоть побоялся бы! Вы же фактически жили в браке, хоть и незарегистрированном. Десять лет – шутка ли!

– Зачем это надо, Евгений Семенович, – грустно ответила Людмила, – десять лет я с ним была счастливая, Антошку он на ноги поднял и теперь не забывает, недавно на праздник билеты в театр достал – водил их с Илюшей, племянником. Что ж мне, за хорошее зло человеку делать? Я ведь старше него, а та молодая.

– Красивая, хоть? – проворчал Евгений Семенович, но немного смягчился.

– Да, очень красивая девушка, и он с ума по ней сходит. Вы сами глаз не оторвете, если увидите.

– Посмотрим, – буркнул старик и добавил: – Ох, Людмила, Людмила, бесхитростная вы душа! А скажите, Люда, все не решаюсь вас спросить, – он запнулся и слегка покраснел, но Людмила спокойно ждала, и Баженов, собравшись с силами продолжил: – Простите, конечно, за такую мою бестактность, но… я видел вашего мальчика, а потом поинтересовался и посмотрел в отделе кадров копию его метрики. Вы указали отчество «Максимович». Его отец – мой сын Максим?

– Евгений Семенович! – Людмила поднялась с места, но главврач ее удержал.

– Я понимаю, понимаю, голубушка вы моя, но я буду говорить, а вы только скажите «нет», если я ошибусь. В шестьдесят втором году мой сын приезжал из Ленинграда на конференцию. Однажды вечером в разговоре с ним я упомянул о точечных методах родостимуляции, которые вы передаете в вашей семье из поколения в поколение, и он заинтересовался. На следующий день я представил вас друг другу, и вы… вы потом с ним много раз встречались, я знаю. Я подозревал, но, естественно, не вмешивался – вы оба взрослые люди. Одно время Максим зачастил в Москву – с полгода катался сюда чуть ли не каждые две недели.  Потом вдруг перестал приезжать, а через семь месяцев родился Антон. Я, конечно, еще тогда должен был заподозрить, но… Видите ли, между нами говоря, мой сын большой бабник, но ребенок – это совсем другое. Я и предположить не мог, что Максим в состоянии оставить своего ребенка, поэтому… Только через несколько лет, когда я однажды случайно увидел Антошу… Воскобейников гулял в парке с ним и другим мальчиком – это его племянник, кажется. Короче, Антон – копия моего Максима, вы сами это знаете. Но я в то время думал, что у вас с Андреем будет прочная семья, у ребенка появится отец, и… Одним словом, тогда я этот вопрос не мог вам задать, но сейчас задаю.

Людмила опустила глаза, чтобы не видеть багровое лицо старика, и ответила мягко, почти нежно:

– Евгений Семенович, дорогой вы мой, не стоит об этом говорить, и не стоит вам переживать из-за этого. Максим ничего не знает и не узнает. У нас с ним все давно кончено, он женился, у него семья, и я не хочу, чтобы он знал. Я сама хотела ребенка, понимаете? Поэтому… Не надо об этом больше никогда, хорошо?

– Хорошо, голубушка, хорошо, – вздохнул он, – но… вы разрешите мне хоть иногда помогать вам? Поверьте, это не вам – это только мне, старику, нужно. Вы, молодые, я знаю, и сами проживете, – он достал из кармана пачку денег и смущенно протянул Людмиле. Она немного поколебалась, но деньги взяла.

– Спасибо, Евгений Семенович, но больше не надо, хорошо? Никогда. Я достаточно зарабатываю, Антоша ни в чем не нуждается.

Увидел Ингу Евгений Семенович через полгода и при достаточно трагических обстоятельствах – у нее случился выкидыш на двадцать пятой неделе беременности, и она, горько рыдая, лежала в отдельной палате родильного отделения. Главврач зашел, когда рядом с плачущей Ингой сидела Людмила и что-то ей говорила. Постояв рядом, он погладил молодую женщину по голове, вздохнул и ласково сказал:

– Ну-ну, не надо, все бывает. Дело твое молодое, еще нарожаешь себе деток.

– Я хотела этого ребенка! – плакала Инга. – Он ведь уже шевелился!

– М-да, – вздохнул старичок и спросил у Людмилы: – Как это случилось? Упала?

Та и сама была расстроена до слез.

– Да нет, Евгений Семенович, даже понять не могу почему. Она спала дома – отдыхала после прогулки, – и вдруг начались схватки. Инга сама вызвала «Скорую» и попросила, чтобы ее привезли в наш роддом – сказала, что муж тут работает. Мы ничего не смогли сделать – не успели даже. Андрей с утра в горкоме, он еще ничего не знает – я не смогла дозвониться, у них там закрытое заседание, они даже к телефону его не зовут.

– М-да. Партийные дела, конечно. Но вы скажите, что с женой несчастье, ему передадут.

– Что вы, Евгений Семенович, он, бедный, тогда так испугается – до роддома не доедет. Все равно уже ничего не изменить.

– М-да. Ну, вы держите меня в курсе – что и как. И дозвонитесь, все-таки, до мужа.

Он снова погладил Ингу по голове, тяжело ступая, вышел из палаты и за дверью столкнулся с Викторией – Людмила, не сумев связаться с Воскобейниковым, позвонила ей на завод. Старичок вежливо посторонился, но Виктория, даже не заметив его, бросилась в палату к Инге, лицо ее было покрыто багровыми пятнами.

– Что? Как это случилось?! Почему ты была так неосторожна?! Бедный Андрюша, бедный мой брат – он с ума сойдет, когда узнает!

Второй выкидыш произошел у Инги через год – тоже совершенно неожиданно. Она два дня билась в истерике, потом затихла и лежала, отвернувшись к стене, ни с кем не разговаривая и отказываясь от еды. Андрей Пантелеймонович, исчерпав все средства успокоить жену, сел рядом, взял ее за руку и заплакал.

– Не надо, Андрей, – сказала она ничего не выражающим голосом, – это я во всем виновата, даже ребенка не смогла родить тебе. Ты, наверное, жалеешь, что женился на мне.

– Что ты, родная, такое часто случается с молодыми женщинами. У тебя все анализы в норме, обследование не выявило никаких аномалий. Возможно, твой организм еще не созрел для вынашивания плода. Я знал женщину, у которой за три года было пять выкидышей. Потом она пять лет предохранялась от беременности и в итоге нормально родила ребенка. Давай подождем года два-три и потом снова попробуем – после выкидыша лучше не беременеть сразу.

– Я думаю, – Инга вдруг приподнялась на локте, – что это, может быть из-за него… из-за Лазарева. Вдруг он что-то сделал тогда со мной – он был таким грубым. Я раньше почему-то всегда боялась, что из-за этого у меня не будет детей.

– Что ты, дорогая моя девочка, это же нелепо, с тобой все будет нормально. Но если что, так и это нестрашно – мы возьмем приемного ребенка.

– Я не хочу приемного, – она снова заплакала, – я никогда не полюблю чужого ребенка! Я, наверное, плохая, злая, но я никогда не любила чужих детей, а теперь их просто ненавижу! Я хочу только своего! Или я умру – зачем мне тогда жить?

– Радость моя, подумай обо мне, хотя бы! Неужели я не заслуживаю даже маленького местечка в твоей душе?

– Что ты, Андрюша! – Инга потянулась обнять мужа. – Я так тебя люблю! Хорошо, давай подождем несколько лет.

Через три года Инга родила недоношенного мальчика с врожденным пороком сердца и признаками гемолитической желтухи. Он прожил пару минут и умер. Молодой матери побоялись сообщить сразу – сказали только через день. Она отреагировала внешне совершенно спокойно – не плакала, не билась в истерике, как в прошлый раз. Равнодушно слушала мужа, который три дня и три ночи почти неотлучно находился при ней, и вполне разумно соглашалась со всеми его доводами.

Ночью, когда все спали, Инга поднялась и тихо проскользнула мимо уснувшего на кожаном диванчике Воскобейникова. Она прошла в коридор, где тускло горел ночник, взяла со стола дежурной медсестры скальпель и, зайдя в туалет, полоснула себя по руке. К счастью, одна из больных, которой в это же время потребовалось подняться по малой нужде, вовремя ее обнаружила – на полу, в луже крови.

На руку наложены были швы, Ингу привезли в палату. Воскобейников, посидев немного возле спавшей после наркоза жены, вышел в коридор, взглянул на себя в стоявшее у стены большое зеркало и на миг оцепенел – его голова стала наполовину седой. Вернувшись в палату, он долго сидел неподвижно, в отчаянии сжимая руками виски и не обращая внимания на суетившихся подле него Людмилу и Викторию.

– Братик, родной, пойди, отдохни хоть чуть-чуть, – умоляла Виктория с распухшими от слез глазами, – я посижу с Ингой. Я не могу, когда ты такой!

– Отстань, надоела ты мне! Иди домой, ради бога, я скажу, чтобы тебя не пускали в отделение, от тебя только все неприятности!

Вошел Евгений Семенович, тяжело прихрамывая из-за разыгравшегося радикулита. У него был бюллетень, но он приехал в роддом, когда узнал о случившемся.

– Примите мои соболезнования, коллега, глубоко вам сочувствую. Я сейчас ознакомился с результатами всех анализов и хотел бы с вами побеседовать, гм, наедине. Вы можете уделить мне минутку?

– Вика, посмотри – если Инга проснется, то позови меня, ничего ей сама не говори!

Андрей Пантелеймонович поднялся и, сгорбившись, пошел в кабинет главного врача. Тот усадил его в кресло, а сам, охая, опустился на стул и вытянул негнущуюся ногу.

– Не могу сидеть на мягком – нога проклятая! Что ж вы так-то, Андрей Пантелеймонович, – говорил он, глядя на распухшее от слез и бессонных ночей лицо коллеги, – надо держаться, надо, ничего не поделаешь! Вы же жене опора, так что держитесь, не раскисайте! Вы же у нас здесь человек выдающийся, так сказать, парторг! – последнее слово главврач против воли произнес с некоторой иронией, задевшей Воскобейникова.

– Спасибо за сочувствие, Евгений Семенович, спасибо! – с внезапно вспыхнувшим раздражением проговорил он и поднялся. – Вы приехали больной, чтобы выразить соболезнование, вы поддержали меня в трудную минуту, и я глубоко благодарен, а теперь, если разрешите, я опять вернусь к жене.

– Нет-нет, голубчик, простите, если я что-то не так сказал. Я пригласил вас не для соболезнований, у меня тут кое-что из лаборатории, анализы, – он надел очки и взял лежавший на столе листочек бумаги, – вот, посмотрите. Я специально попросил вас зайти поговорить об этом. Анализы показывают у вашего умершего ребенка, кроме порока сердца, еще и наличие эристобластоза. Учитывая предыдущие выкидыши у вашей жены, есть основание говорить о присутствии каких-то факторов, препятствующих нормальному вынашиванию плода.

– Хорошо, я тоже это допускаю, но что дальше? Я консультировался в Институте акушерства и гинекологии, показывал им анализы, но они ничего точно не говорят – предполагают, прогнозируют, но толком ничего понять не могут.

– М-да. Понимаю, голубчик, но я бы на вашем месте еще раз проконсультировался. Есть одна женщина-генетик, она занимается как раз проблемой невынашивания, связанного с эристобластозом. Мы с ней встречались на конференции – очень толковая, между прочим, и предложила несколько довольно интересных и оригинальных методов профилактики и лечения врожденного эристобластоза. Если вы хотите, я свяжусь с ней и попрошу проконсультировать вашу супругу. Может быть, вы даже знакомы с ее работами – Сигалевич Ревекка Савельевна.

Произнеся последнюю фразу, Евгений Семенович спохватился, что опять задел коллегу – всем было хорошо известно, что Андрей Пантелеймонович никогда не читает медицинской литературы. Однако на этот раз Воскобейников даже не заметил бестактности главврача.

– Ревекка? – изумленно переспросил он. – Да, конечно же, она как раз занималась невынашиванием, я помню.

– Вы ее знаете? – обрадовался Баженов.

– Конечно, учились вместе. Спасибо, Евгений Семенович, у меня есть ее домашний телефон, я сам позвоню и попрошу о консультации – она мне не откажет. Спасибо за ваш совет.

Ревекка удивилась и обрадовалась, услышав в трубке голос своего старого друга. Разумеется, она обещала сделать все, что в ее силах, и на следующее же утро приехала в роддом взять анализы. Ее приезд неожиданно вдохнул надежду в Ингу, которая до этого была абсолютно безразлична ко всему происходящему.

– Доктор, правду говорят, что вы лечите такие случаи, как у меня? – спросила она, когда Сигалевич брала у нее кровь.

– Есть разные случаи, мне, прежде всего, нужно выяснить причину. Сейчас я еще возьму кровь у вашего мужа, проведу ряд генетических исследований у себя в лаборатории и только после этого смогу дать окончательный ответ.

– Но бывало, чтоб с кем-то было так, как со мной, а потом чтоб вы его вылечили?

– Я же еще не знаю, как обстоят дела с вами, – улыбнулась Ревекка, – но случаи, когда мы спасали детей с врожденным эристобластозом, бывали и довольно часто. Правда, женщины перед тем, как забеременеть, проходили длительный курс лечения, но потом все кончалось хорошо.

– Я хоть десять лет буду лечиться! Я так хочу ребенка, доктор, помогите мне, пожалуйста!

– Надо надеяться, – мягко проговорила Ревекка и на прощание поцеловала Ингу в лоб.

Спустя неделю Ингу выписали, и каждый день, едва муж возвращался с работы, она начинала его теребить:

– Андрей, не звонила еще Ревекка Савельевна? Она ведь сказала, что позвонит тебе на работу.

– Родная моя, еще рано – анализы сложные, требуется время, чтобы их провести. Может быть, придется еще раз взять у тебя кровь, так что скоро ответа не жди. Сиди спокойно, отдыхай, поправляйся и ешь, как следует. Если тебе придется начать курс лечения, ты должна быть в форме.

– Какая она хорошая, да, Андрюша? Какая милая, нежная. Странно, что, когда вы учились вместе, ты в нее не влюбился.

– Я предчувствовал, что встречу тебя, – отшутился он.

Ревекка позвонила Воскобейникову через три недели, и голос ее в трубке звучал немного напряженно.

– Андрей, удобно будет, если я часов в шесть зайду к тебе на работу?

Ноги его задрожали, он почти упал на стул.

– Что? Что показали анализы?

– Я приеду, и мы обо всем поговорим.

В этот день Воскобейников сообщил Инге, что задержится, а потом позвонил сестре и попросил ее приехать к нему в больницу к шести часам. Когда Ревекка вошла в кабинет Андрея Пантелеймоновича, им овладела такая слабость, что он даже не поднялся ей навстречу – не слушались ноги.

– Ревекка, садись, садись, – засуетилась Виктория, – хочешь кофе? Ты ведь прямо с работы, я сейчас сварю.

– Нет, спасибо, я не стану вас томить. Сразу расскажу, как обстоят дела, и мы вместе подумаем, что можно сделать. Ты не медик, Виктория, поэтому многие термины тебе будут непонятны, но я буду говорить с расчетом на Андрея. Итак, существует не менее ста антигенов групп крови, и тридцать из них – причина эристобластоза у плода. Эристобластоз – она повернулась к Виктории – это тяжелое заболевание крови, приводящее к смерти ребенка. Так вот, мы имеем здесь один из редчайших случаев. Во-первых, у Андрея с Ингой несовместимость по системе Даффи. Ты, – она взглянула на Воскобейникова, – относишься к шестидесяти шести процентам людей с этим фенотипом, а Инга имеет к нему естественные антитела. Во-вторых, она относится к числу тех двух процентов людей, которые иммунизированы к антигену С, а ты гетерозиготен по С, но не имеешь антигенов Д и Е – такое случается с восьмью десятыми процента всех пар. В итоге, ваша несовместимость по обеим этим системам дает практически нулевую вероятность рождения у вас, как у семейной пары, жизнеспособного ребенка, – ее голос был полон сочувствия. – Заболевание проявляется у плода уже внутриутробно, и параллельно с ним развивается острая сердечная недостаточность, которая и является причиной его гибели.

На некоторое время в кабинете воцарилось молчание. Андрей Пантелеймонович поднес руку к горлу, будто что-то его душило изнутри, и судорожно вздохнул.

– То есть… Ты хочешь сказать…

Ревекка мягко и сочувственно коснулась его руки.

– Я хочу сказать, что каждый из вас может иметь нормального здорового ребенка практически с любым другим партнером, но вместе вы… Вы несовместимы, у вас не может быть общего ребенка, – твердо закончила она.

Виктория, скользнув взглядом в сторону мертвенно бледного брата, подалась вперед, и в глазах ее читалась откровенная неприязнь.

– И что же ты тут предлагаешь? – резко спросила она.

Ревекка ответила спокойно и мягко:

– Тут много вариантов – усыновление, использование донорской спермы. В конце концов, многие семейные пары не имеют детей, если велика угроза наследственного заболевания.

– Хорошо, спасибо за совет, – Виктория говорила нарочито грубо, явно имея желание оскорбить, – но дальше, думаю, мы уж разберемся сами. Сколько мы тебе должны за твой труд?

Ревекка побледнела.

– Ты сошла с ума, Виктория, мне даже странно тебя слушать, она повернулась к молчавшему Воскобейникову: – Андрей, ты объяснишь все Инге или мне с ней поговорить? Мне кажется, она меня хорошо воспринимает…

Он продолжал молчать, а Виктория не дала ей договорить.

– Спасибо, спасибо, Ревекка, – прервала она, – но во всем этом еще нужно разобраться, как следует. Мы поговорим с настоящими, – она подчеркнула слово «настоящими», – специалистами, посоветуемся и тогда все решим. Я, честно говоря, не очень доверяю твоим скоропалительным диагнозам, да еще когда анализы сделаны в кустарных условиях.

– Зря ты так, Виктория, – Сигалевич все еще старалась говорить спокойно, – наш институт оборудован по первому слову науки и техники. Ты думаешь, что я ошибаюсь? Я сама была бы этому рада, но…

– Не знаю, я наводила справки, и мне говорили, что ты делаешь много ошибок в работе, иногда даже фальсифицируешь результаты в своих интересах. Так что я думаю, ты ошибаешься или … хочешь ошибиться.

– Что?!

– Что? Но я же помню, какие у тебя были отношения с моим братом! Он тебя оставил, и ты до сих пор ждешь случая отомстить. Мстительность – одно из качеств вашего народа. Тьфу!

Виктория брезгливо поморщилась и отвернулась с таким видом, словно действительно собиралась плюнуть. Оскорбленная до глубины души, Ревекка, поднявшись, молча пошла к двери, но, вспомнив, что забыла сумочку, вновь вернулась к столу. На миг она задержалась и спросила Воскобейникова, который сидел, закрыв лицо руками:

– Андрей, ты мне ничего не хочешь сказать?

Он не ответил. Ревекка покачала головой, взяла сумочку и вышла. Когда за ней закрылась дверь, Андрей Пантелеймонович поднял голову и измученным голосом спросил:

– Хорошо, что дальше? Ну, наговорила ты сейчас чепухи, а что толку? Ревекка не ошиблась, ты прекрасно это понимаешь. Когда Инга узнает, она бросит меня!

Внезапно всхлипнув, он закрыл лицо, меж пальцев его потекли слезы, из груди вырвалось короткое рыдание. Виктория, опустившись перед ним на колени, умоляла:

– Взгляни на меня, Андрюша, братик! Родной мой, не нужно так отчаиваться, почему ты решил, что Инга тебя бросит? Господи, где твой платок? На, возьми мой.

Вяло оттолкнув ее руку с платком, брат посмотрел на нее взглядом, полным невыразимой боли.

– Она так хочет ребенка – своего ребенка! Для чего ей проблемы со мной, если она всегда может найти себе другого мужа? Молодого – ведь она так прекрасна, а я намного ее старше. Бог мой, что же это, почему, Вика, сестра, почему? Когда-то я обещал продать душу дьяволу, если она станет моей, а теперь вот…

– Давай, подумаем вместе. Сигалевич что-то говорила про донорскую сперму…

Вновь отвергнув подаваемый ему сестрой платок, Андрей Пантелеймонович в отчаянии закричал:

– Я не вынесу, если моя жена будет носить чужое семя, пойми! Но и без Инги мне не жить. Я в капкане, сестра, в капкане! Для меня все кончено.

– Подожди, Андрюша, если так, то… зачем вообще Инге об этом знать?

Он безнадежно покачал головой.

– Она ждет ответа от Ревекки.

– Твоя еврейка теперь оскорблена в своих лучших чувствах и не станет с ней говорить, а мы… мы скажем, что Сигалевич прописала лечение, но пока нужно предохраняться от беременности. Пусть лечится – принимает витамины, физиотерапию там или еще что-то. Сам придумай, ты врач. Пройдет год, два, три – Инге, может, все это лечение надоест, она сама расхочет иметь детей.

– Вряд ли. И если вдруг она узнает про обман…

– Да откуда же? После сегодняшнего Сигалевич иметь дело с нашей семьей не захочет, вашего главврача Баженова она без твоего согласия ставить в известность не имеет права – ведь ее метод пока на уровне эксперимента и официально не используется.  Видишь, когда я намекнула ей на фальсификацию, она сразу надулась и поджала хвост. Не волнуйся, Андрюша, братик, Инга ничего не узнает.

В последний раз судорожно вздохнув, Воскобейников немного успокоился и, подумав, решил, что сестра права. Он взял платок, который Виктория продолжала ему совать, вытер лицо и поднялся.

– Хорошо, сделаем пока так, а дальше будет видно. Ладно, пошли домой, а то я уже, честно говоря, утомился от твоей болтовни.

Глава третья

Жителям первого подъезда одного из пятиэтажных домов на улице Первомайской было нескучно. Они с интересом прислушивались к оглушительным крикам, несущимся с лестничной клетки, и любопытная пенсионерка Евдокия Николаевна уже в десятый раз подходила к своему почтовому ящику – для того, якобы, чтобы взять газету. В действительности же она боковым зрением наблюдала за тем, что происходит у квартиры номер пять, и, вернувшись к сидевшим на лавочке приятельницам, заговорщически сообщала:

– Все стучит – как только дверь еще не выломала!

– Нынче Витька пораньше с работы вернется, – сказала другая соседка, взглянув на часы, – сегодня Лешке день рождения справляют, Нина с утра печет. Витька-то ее быстро выпроводит.

Крики на какое-то время стихли, потом внезапный пронзительный вопль огласил весь дом. Евдокия Николаевна вскочила – достаточно резво, если учесть мучивший ее в последнее время радикулит, – и поплелась в подъезд уточнить ситуацию.

– Господи спаси, что ж это она еще удумала? – приговаривала она.

Молодая женщина с распухшим лицом отчаянно билась головой о дверь квартиры.

– Отдайте! Отдайте Лешку, изверги, убийцы! Мой ребенок, права у меня!

– Что ж ты так бьешься-то, Анна, голову ведь себе прошибешь, – укоризненно заметила ей Евдокия Николаевна. – Домой бы уж шла, сейчас Виктор вернется, милицию вызовут – пьяная же ты совсем!

Анна повернула к ней мокрое разъяренное лицо с опухшими глазами.

– Не ваше собачье дело! – она вновь повернулась к двери и заколотила в нее руками и головой. – Лешенька! Леша, сыночек мой!

– Сына бы хоть постыдилась, – продолжала увещевать ее соседка, – он уже сейчас от тебя шарахается, а когда все понимать начнет? Ему ж за тебя в глаза людям смотреть совестно будет! Это что, ты ему такой подарок на день рождения приготовила, что пьяная явилась?

Анна села на каменный пол, горько завыла, обхватив голову руками и раскачиваясь из стороны в сторону. Евдокия Николаевна, махнув рукой, вернулась к своим товаркам. Недавно переехавшая в их дом из Новых Черемушек интеллигентного вида пенсионерка Ида Львовна решилась спросить:

– Это почему ж она так у вас тут хулиганит? Мне говорили, что дом тихий, место спокойное.

Евдокия Николаевна пожала плечами.

– Прежде-то дом у нас спокойный был, это покоя не стало, когда Анька запила, и у Малеевых скандалы пошли.

– Ужас какой! – брезгливо поджав губы, Ида Львовна помахала сложенной газетой, отгоняя назойливую муху. – Не понимаю, как молодая женщина могла до такой степени опуститься! Хотя, честно скажу: этот Малеев, ее муж, очень неприятный человек. Даже «здравствуйте» никогда не скажет – взглянет, как на пустое место, и кивнет в пространство. Они ведь прямо надо мной живут, и я ему недавно, как мимо проходил, замечание сделала – молодой человек, говорю, вы, когда курите, ко мне в квартиру весь дым тянет, а я астматик. Не могли бы вы, говорю, выходить курить на балкон или на лестницу? Он ни слова не ответил, но так посмотрел, что мне аж страшно стало. И пошел себе дальше.

  – Это он теперь такой стал, а прежде вежливый был, улыбчивый. И не курил – ни-ни! Он же спортсмен, его мать чуть ли не с трех лет в спортивный клуб повела, все за здоровье боялась – у них отец-то от туберкулеза умер. Сперва на плавание, потом на гимнастику какую-то, а как подрос, так стал сам уже на борьбу бегать. Постоянно, помню, на соревнования ездил – даже в Болгарию. Ему еще в школе мастера спорта дали.

– Небось, драки у вас тут во дворе постоянно бывали?

– Не без этого, – согласилась Евдокия Николаевна, – но только Витька никогда не дрался, хотя ребята его боялись. С Анькой они со школы дружили, идут, бывало, он ей сумку тащит – смеются, разговаривают. Анька-то прежде видная из себя была девчонка, красивая, но парни к ней и близко не подходили – знали, что с Витькой гуляет. Как ему по весне в армию подошло, Нина, мать его, проводы устроила, и Витька прямо за столом Аньку за плечи обнял, объявил: через два года вернусь, и сразу поженимся. И гоголем таким на всех глянул – специально, сказал, чтобы к ней никто из парней без него подойти не посмел. И не подходили – она с одними подружками в кино ходила. Только два года у них не получилось – четыре месяца только прошло, а Анька к его матери прибежала: беременная я, мол. Пришлось ему из армии в отпуск отпрашиваться, чтобы им брак зарегистрировать.  

– Ну, это еще хорошо, что он так порядочно себя повел – другой бы мог вообще не признать ребенка, – Ида Львовна многозначительно посмотрела на Евдокию Николаевну, но та замахала руками:

– Что вы, он сам хотел ребенка! Она даже ему, вроде бы, сначала отписала, что хочет аборт сделать, так он ей ответил: не вздумай! Иди, мол, к моей матери, все ей скажи, и жди меня.

– Да, я смотрю, он ребенка очень любит – гуляет с ним почти каждый вечер, с утра в детский садик ведет, и лицо у него – вы заметили? – совсем другое, когда он на мальчика смотрит. Я тут новый человек, мне как-то все сразу в глаза бросается.

– Сейчас он еще не такой, а когда в первый раз из армии его отпускали сына посмотреть, так светился весь. В колясочке по двору катал, разговаривал с ним, как со взрослым. Меня встретил, говорит: «Сын у меня какой, Евдокия Николаевна, посмотрите!» Теперь-то, конечно, он мрачный ходит, а с чего человеку радоваться, если жена пьет? Развелись, скандалы постоянно. Свекровь из детского садика Лешку приведет, и дома с ним запирается, на улицу не выходит, пока Витька с работы не вернется, – Аньку боится. Та ведь почти каждый день так – напьется и начинает в дверь ломиться, орет, чтобы ее к Лешке пустили.

– Ей, вроде, как матери, должны были ребенка после развода отдать, – нерешительно заметила Ида Львовна, – она бы тогда, может, и не пила бы так.

– Да куда же ей, пьянчужке, ребенка! – Евдокия Николаевна даже руками всплеснула от возмущения. – Даже суд присудил Лешку отдать отцу, я сама свидетельницей приходила. Анька-то ведь не теперь пить начала, еще когда Витьку в Афганистан отправили, стала прикладываться.

– Так он в Афганистане воевал, – начала было Ида Львовна, но осеклась, потому что к дому подходил Виктор Малеев с двумя большими коробками в руках. Он прошел мимо, безразлично кивнув соседкам, вошел в подъезд, но через минуту вновь появился, таща за шиворот бывшую жену.

– Еще раз появишься здесь, сука, убью!

Он говорил сквозь зубы, даже не повышая голоса, но у Иды Львовны почему-то возникло ощущение, что ее продирает мороз по коже. Анна шлепнулась мягким местом на асфальт, а Малеев повернулся и, не глядя ни на кого, пошел домой. Сразу успокоившись и что-то бормоча себе под нос, пьяная женщина с трудом поднялась на ноги и, неуверенно покачиваясь, поплелась прочь.

…Когда началась война в Афганистане, срок армейской службы Виктора Малеева подходил к концу. Перед отъездом в Кабул он приехал повидать родных и в последнюю ночь, проведенную под крышей родного дома, в нарушение всех инструкций сообщил молодой жене, куда едет. В тот момент ему хотелось придать их объятиям больше страстности, хотелось увидеть в глазах Анны восхищение и услышать извечное женское «я буду тебя ждать, возвращайся», однако реакция ее оказалась совершенно иной.

– Почему, – кричала она, раздирая себе ногтями шею, – почему тебя?! У тебя сын маленький, раз трех лет нет не имеют права посылать, у тебя служба через три месяца заканчивается.

– Да перестань ты, заткнись немедленно! Всегда мужики воевали, такое наше мужицкое дело! У меня дед воевал, дядька с войны не вернулся, так что с того – бабке с теткой себе грудки драть было что ли? Не ори! – он зажал Анне рот и держал, пока она не обмякла, и вопли ее не перешли в горестный тихий плач:

– Не могу я, Витенька, родной мой, я слабая. Я в военкомат завтра пойду, что у тебя ребенок маленький, а мне мать справку достанет, что я …

– Замолчи, дура! – Виктор стукнул кулаком по тумбочке, и та с грохотом свалилась на пол, увлекая вазу с цветами. – Замолчи, я сам попросился туда ехать! Я прошел спецподготовку, хочу мужиком себя почувствовать! – немного смягчившись, он добавил: – Через год вернусь – квартиру дать обещали, не до ста же лет нам с матерью в двушке куковать. А убьют, так тебе пенсия будет.

Молодая женщина коротко охнула и откинулась назад с широко открытыми глазами и искаженным ртом. Она ловила губами воздух и пыталась что-то произнести, но не могла. Виктор, не обращая больше внимания на вздохи и охи жены, навалился на нее, но она казалась совершенно потухшей, обмякшей и безвольной, так что последняя близость их в ту ночь не доставила ему абсолютно никакого удовольствия.

После отъезда Виктор долго не писал. Его мать Нина Ивановна держалась из последних сил, вокруг глаз ее легли черные круги, но она никогда не делилась с невесткой своей тревогой о сыне – Анна была из тех людей, кого тревога и одиночество полностью выбивают из колеи, любое неосторожное слово могло вызвать у нее истерику. Однажды подруги, желая развлечь ее, затащили на вечеринку и заставили выпить водки.

– Давай, давай, за Виктора твоего выпьем – чтоб удача ему сопутствовала, чтоб вернулся!

– Девочки, я водку вообще не люблю, если вино только.

– Ох, Анька, да полезней водки для здоровья ничего нет! Пей, Анька! За мужа!

Кто-то включил магнитофон, комнату наполнили звуки тяжелого рока. Анна откинула голову и, раскрасневшись, двигала плечами в такт музыке.

– Хочу танцевать!

Хмель, ударив в голову, загнал тревогу куда-то внутрь. Раскрасневшись и повеселев, она плавно двигалась под музыку.

– Видишь, Анька, – говорили подруги, – надо тебе иногда на люди выбираться – совсем другая стала.

На следующее утро, едва проснувшись, Анна еще сильнее ощутила мучительную тоску. Два дня она металась, и плакала, кричала, что у нее боли в сердце. Вызванный свекровью врач дал ей больничный и прописал капли, которые не принесли никакого облегчения, а Нина Ивановна, жалея сноху, говорила знакомым:

– По Витьке она, страсть как, убивается. На что уж мне, матери, тяжело, а на нее смотреть – сил нет! В кино, говорю ей, сходи, с подругами погуляй, с ребенком в зоопарк съезди, что ли – нет, не хочет. Ох, горе наше горькое!

Спустя неделю позвонила подруга Анны и позвала к себе на день рождения. Нина Ивановна радостно засуетилась:

– Сходи, Анютка, я сама Алешу из садика приведу и посижу с ним. Развлекись, дочка.

День рождения оказался семейным, за столом вместе с друзьями именинницы сидели ее родители и тетка, которая осторожно спросила Анну:

– А тебе не хватит, девочка? Ты уже всю бутылку выпила.

– Да ну тебя, тетя Маша, пусть пьет! – прикрикнула на нее племянница. – У нее муж в Афган ушел воевать по собственному желанию, ей можно и повеселиться чуток.

Поздно вечером Анну привезли на такси две подружки – она выпила столько, что не смогла сама добраться до дома. В ту ночь ей спалось без кошмаров, но на следующий день не стало мочи – отпросилась с работы, вновь сказавшись больной, и побежала в магазин за бутылкой.

Нина Ивановна не сразу поняла, что сноха превращается в алкоголичку. Когда Виктор вернулся домой – нервный, с застывшей в глазах настороженностью, – мать не решилась рассказать ему о пагубном пристрастии Анны. Она надеялась, что приезд мужа излечит молодую женщину, да та и сама наивно полагала, что ее тоска и смятение вызваны были тревогой, а теперь с водкой покончено раз и навсегда.

Счастливая жизнь продолжалась ровно неделю, а потом между молодыми пошли трения. Виктор и прежде был вспыльчив, а теперь выходил из себя по любому поводу. Ему казалось, что жена невнимательна к сыну, глупа и неопрятна, любое ее возражение вызывало у него приступ бешеной ярости. Он никогда не кричал, но бешеные глаза на ледяном лице с дергающимися желваками приводили ее в ужас, а полные горечи презрительные бранные слова унижали и били хуже кнута. После очередного раздора Анна не выдержала – запила опять. Впервые увидев ее пьяной, Виктор был ошеломлен. Стиснув плечи жены, он несколько секунд всматривался в красное лицо с веселыми хмельными глазами, потом с отвращением оттолкнул ее и, стиснув зубы, процедил:

– Еще раз увижу – убью. Ложись спать.

Анна крепилась два дня, а потом снова напилась. Тогда Виктор, не говоря ни слова, собрал ее вещи и, взяв за плечи, выставил на лестницу.

– Можешь не возвращаться. В моем доме пьяной не появляйся, а подойдешь к сыну в таком виде – будет плохо.

Он с шумом захлопнул дверь, а Анна, посидев какое-то время на ступеньке, поплелась к матери, волоча за собой плохо закрытую сумку, из которой вылезало наружу нижнее белье. Сидевшие у подъезда соседки качали головами и вздыхали, глядя вслед неровно бредущей, спотыкавшейся на каждом шагу молодой женщине.

Через полгода Виктор подал на развод и потребовал, чтобы сына оставили с ним. Он явился в суд в военной форме десантника – холодный и непреклонный в своем решении. Соседям разослали повестки, но большинство из них под разными предлогами от явки в суд уклонились, пришла только Евдокия Николаевна. На вопросы судьи отвечала уверенно и охотно, сразу заявила:

– Пьет она, пьет беспробудно, дня без бутылки прожить не может. Утром пьет, с работы отпрашивается – пьет, вечером тоже пьет.

– Почему вы считаете, что Малеева пьет? Вы видели, как она пьет?

– Да я что, слепая? Ведь ее, пьяную, за версту видно, что она выпила!

– Она что, хулиганит, нарушает общественное спокойствие?

– Хулиганить не хулиганит, а пьяную – что ж ее не видно? Лицо заплывшее, спотыкается, несет от нее на версту. Ребенка везла как-то пьяная – коляску перевернула.

Анна пришла в суд трезвая, как стеклышко, и сидела, скромно положив руки на колени – чистенькая, гладко причесанная. В ответ на показания соседки ответила наивно и правильно, как научил адвокат:

– Евдокия Николаевна с Ниной Ивановной, моей свекровью, дружит. У Вити другая, наверное, есть, вот они и хотят сына отнять.

Судья заколебалась и решила перенести слушание дела, чтобы все-таки вызвать и опросить других соседей. Перед вторым заседанием Анна не удержалась – выпила – и в суд явилась сильно навеселе, с блестящими глазами и раскрасневшимся лицом. Она почти не вслушивалась в обращенные к ней вопросы, молола чепуху, спорила и перебивала судью, а потом уже из зала вставляла громкие реплики, не обращая внимания на испуганно дергавшую ее за рукав мать. Это перевесило чашу весов Фемиды не в ее пользу. Недовольная и возмущенная, судья быстро завершила слушание и вынесла приговор: по решению суда Алешу оставили отцу.

Мать Анны, сильно расстроенная, по совету адвоката уговаривала дочь подать на апелляцию, но той все вокруг вдруг стало совершенно безразлично.

– Витька с матерью весь суд купили, Евдокии, стерве, заплатили, – рассказывала она всем на каждом шагу, – думают, я правду не найду! Я до ЦК дойду!

Она пила для подкрепления сил, багровела, всхлипывала и шла искать нового слушателя. В конце концов, все сроки подачи апелляции были пропущены, и ко всему прочему Анну уволили с работы.

Мать не давала ей денег и умоляла пройти лечение, но дочь приходила в бешенство.

– Это пусть алкоголики лечатся, я не алкоголик! Я с горя пью, у меня сына отняли!

Она убегала из дома, бродила по улицам, рассказывая сердобольным прохожим о своей горькой жизни, и выпрашивала у них мелочь. Иногда за собранные на помойке бутылки ей удавалось выручить достаточно денег, чтобы купить спиртного, а чаще ее зазывали куда-нибудь в закуток подвыпившие мужики, знавшие, что за стакан водки с ней можно сделать что угодно. Секс был ей глубоко безразличен, но все уже знали: нужно дать Анне сделать пару глотков, а потом отобрать бутылку и поставить у нее на виду, обещая вернуть, «если хорошо приласкает», тогда она изобразит любую страсть. Несколько раз ее избивали, дважды у нее были выкидыши, но, выйдя из больницы, она принималась за старое.

Нина Ивановна, узнав случайно от вездесущей дворничихи о поведении бывшей снохи, плача сказала сыну:

– Витенька, что ж она делает-то? Ты бы сходил, образумить попробовал – мать ведь она Алешеньке нашему! Неужели под забором ей так вот и пропасть?

Виктор потемнел лицом, но ничего не ответил – только взгляд стал еще тяжелее и желваки заходили под кожей.

Когда Анной овладевала звериная тоска по сыну, которую не могла заглушить даже водка, она брела к Малеевым и устраивала скандалы, будоражившие весь дом. Вначале свекровь грозила вызвать милицию, потом махнула на все рукой и, приведя внука из детского сада, запиралась в квартире, стараясь не обращать внимания на несущиеся из подъезда вопли.

– Бабушка, почему тетя так кличит? – недоуменно спрашивал Алеша, успевший к тому времени забыть мать.

– У тети болит животик, ничего. Папа придет, и она уйдет.

– К доктолу пойдет? – уточнял мальчик.

– К доктору, к доктору. Ох, скорей бы папа с работы вернулся!

Виктора Анна боялась, когда он появлялся и выдворял ее из подъезда, покорно уходила прочь и плелась в сторону кинотеатра «Первомайский», куда к началу очередного сеанса спешили влюбленные парочки. Она была по-женски хитра и понимала, что парни, боясь выглядеть мелочными в глазах своих подруг, скорее всего не откажутся подкинуть клянчившей пьянчужке немного монет.

– Молодой человек, не пожалейте подать бедной больной женщине десять копеек на кусок хлеба!

Если удача улыбалась ей, часа через два она приобретала заветную бутылочку и торопливо семенила в сторону леса, стараясь держаться подальше от людей, чтобы никто из таких же бедолаг-алкашей не позарился на драгоценную добычу…

В день рождения Алеши, когда Виктор при соседках выставил ее из подъезда, Анна побрела, как обычно, к кинотеатру «Первомайский». Сидевшие на лавочке пенсионерки еще какое-то время обсуждали Малеевых, потом заговорили о другом, а вскоре начали одна за другой расходиться по своим квартирам – смеркалось уже достаточно рано, хотя над Москвой еще витало бабье лето. Когда стало совсем темно, лавочка опустела, и вскоре возле подъезда не видно было ни души. Постепенно гасли огни в окнах дома, и затихали голоса.

Спустя час после того, как смолкла мелодия передачи «Спокойной ночи, малыши», дверь квартиры Малеевых тихо отворилась, и из нее выскользнул человек темной куртке с низко надвинутым на лицо капюшоном. Маленький Алеша в это время уже крепко спал в кроватке, прижимая к груди подаренную нынче отцом коробку с заводной машиной. Он всегда засыпал сразу после вечерней сказки, а сегодня еще и приустал, потому что усердно помогал бабушке печь именинный пирог и лепить пирожки. Нина Ивановна тоже прикорнула на своем диванчике. Услышав слабый стук, она приподняла голову, но решила, что это Виктор вышел на лестницу – после воркотни Иды Львовны он перестал курить в квартире.

Тихо спустившись по лестнице, человек вышел из подъезда и, стараясь не попадать в свет уличных фонарей, двинулся дворами в сторону кинотеатра. Увидев одиноко бредущую ему навстречу женскую фигуру, он замер, прижавшись к стене дома, потом удовлетворенно кивнул и шагнул в сторону.

Анна вышла на 15-ую Парковую, опасливо поглядывая по сторонам и прижимая к груди ненаглядную «косушку». Ей хотелось поскорее почувствовать у губ долгожданную округлость бутылочного горлышка, ощутить льющуюся из него живительную влагу. Она подождала, пока вдали скроется случайный прохожий, откупорила бутылку и, сделав изрядный глоток, опасливо оглянулась – нет ли поблизости приятелей, что всегда готовы отобрать с таким трудом добытую водку, – и шагнула на мостовую.

Звук приближавшейся машины не встревожил ее, хотя заставил замедлить шаг и оглянуться. Мчавшийся на огромной скорости автомобиль буквально подбросил в воздух топтавшуюся посреди улицы женщину. Доехав до конца улицы, он притормозил, развернулся, проехал по распластавшемуся на дороге телу, расплющив голову и грудную клетку, а затем умчался прочь. Через час ребята, возвращавшиеся из кино, обнаружили то, что осталось от Анны. Они вызвали милицию и «Скорую помощь», но прибывший врач только развел руками и распорядился отправить тело в морг.

Рано утром Нина Ивановна вновь проснулась от звука тихо стукнувшей двери и прислушалась к шагам сына в прихожей. Она взглянула на часы и покачала головой:

«Светло уже совсем, а он все курит, бедный! Или он вообще сегодня спать не ложился? Пора вставать, завтрак готовить»

Хоронили Анну в закрытом гробу, потому что лицо ее было изувечено до неузнаваемости. Нина Ивановна на похоронах была и взяла на себя все хлопоты, связанные с поминками. Виктор дал денег, но сам идти не захотел и Алешу вести не разрешил. Заплаканная и расстроенная мать вернулась вечером, когда он уже уложил сына спать.

– Помянули Анну, пусть земля ей будет пухом. А ты, Витенька, нехорошо, что не пошел – хоть бы гроб помог нести. Какая ни есть, а была она тебе женою, из армии верно ждала, сына родила, а что плохого делала – так все смертью списалось. И неплохая она была, душевная, все водка проклятая виновата. Но ведь бывают же такие нелюди – сбил человека и скрылся, будь он проклят! Неужели не найдут, как ты думаешь? – она взглянула на сына и вдруг испугалась изменившемуся выражению его лица, – Витя! Витенька, ты что?

В груди у Нины Ивановны внезапно родилась боль, не дающая сделать вдох, она детски жалобно взглянула на сына и, застонав, тяжело осела на пол.

Спустя месяц в деревне Бутово обнаружили брошенную «Волгу», хозяин которой давно заявил об угоне. Экспертиза показала, что именно эта машина сбила Малееву. Следователь предполагал, что угонщик, совершив случайный наезд, потерял голову и со страху умчался подальше, а потом, бросив автомобиль, скрылся. Найти его так и не смогли.

После болезни Нине Ивановне нельзя было делать тяжелую работу по дому. Она попыталась как-то раз помыть окна, но после этого опять на неделю слегла. Соседка Евдокия Николаевна, придя ее навестить, укоризненно говорила:

– Ты бы, Ивановна, о внуке подумала, чем себя надрывать! Посмотри, эта инвалидка безногая из третьей квартиры, Чистякова, приглашает девочек с фирмы «Заря» – они ей и дом убирают, и в магазин сходят – что ж поделаешь! И не так дорого, она говорит, а тебе вообще грех – Витька у тебя хорошо зарабатывает. Пригласи, посмотришь, как.

– Не хочется в дом чужого человека впускать, Николавна, я уж сама потихоньку.

– Брось, чего уж там – ну, постоишь рядом, пока она убирать будет, можно подумать у тебя тут горы золотые!

В конце концов, Нина Ивановна сдалась и пригласила девушку с фирмы. Молодая красивая блондинка Тамара оказалась шустрой и словоохотливой. Она сноровисто и быстро вымыла окна, почистила плиту в кухне и натерла полы, а Нине Ивановне, которая металась вслед за ней по квартире, снисходительно заметила:

– Да вы не мельтешите, прилягте. Я у вас тут не покраду ничего. Я только один раз в жизни крала, да и то свои, заработанные деньги.

– Зачем же тебе свои-то деньги красть нужно было? – изумилась Нина Ивановна. Она прилегла на старый диванчик, а Тамара быстро протирала стекла и говорила:

– Потому и украла! У нас в деревне жизнь, знаете какая? Днем навоз чистишь, вечером слушаешь, как батяня с братишкой ругаются. Самогонки хлебнут – и пошло у них друг друга хлестать. Весело, да?

– Ну… в семьях всякое бывает. Тебя-то ведь не обижали.

– Меня-то? – Тамара от возмущения чуть не вывалилась в окно. – Да меня чуть ли не каждый день все гоняли: иди, мол, замуж скорее, перестарок! И мамка, и жена братова – покоя не давали.

– Так ты же совсем молоденькая, – поразилась Нина Ивановна, – у тебя паспорт-то есть уже?

– Да мне двадцать уже! Я б и вышла – парней приличных нет! Как мамка лямку тянуть неохота – с утра до ночи в свинарнике да на огороде, а потом еще пьяного мужика ублажать. Нет, спасибочки! – ее белокурые волосы воинственно выбились из-под платка.

– А так что, лучше? – вздохнула Нина Ивановна. – По чужим людям ходить убирать.

– Я к работе привычная, мне в деревне неохота, а тут – Москва!

– Но все-таки, как же это ты свои деньги украла?

– Мне, сколько в совхозе ни работала, председатель денег никогда не давал – все батяне отдавал. Я с двенадцати лет работаю, а копейки своей не видела, правильно это? Вот прихожу однажды вечером, дома – никого, только батяня один за столом спит, и денег у него полный карман. Я сразу все деньги выгребла, паспорт свой схватила – и на шоссе! Мимо нас дорога на Сызрань идет, а по ней автобус ходит – раз в день. Только мне в тот час повезло – как раз автобус проходил. Поэтому я и решила, что судьба – доехала до Сызрани, а оттуда уж до Москвы на поезде.

– И не жалко родных-то было? – с укором спросила Нина Ивановна. – Без денег их оставила, и беспокоились о тебе, наверное.

– Чего им беспокоиться! Жалели – это верно. Что без работницы остались. А деньги – мои! Я сызмальства горбатилась!

– И совсем не скучаешь без них? Неужели навестить не хочешь мать-то?

– Чего уж, они уж без меня обвыкли, а мне и тут хорошо. Кино на каждом шагу, зарплату платят, и горячая вода есть.

– Но ты ведь совсем одна, не обижают?

– Кто не захочет, того не обидят. Конечно, есть у нас девочки, которым парни голову закрутили. Одна вот, Любка, родила даже. Он все ходил, ходил, а как узнал – сразу смылся. Мы к нему ходили, так мать его даже на порог нас не пустила. Хотели на работу сходить, чтобы комсомол с ним разобрался за аморалку, но Любка не пустила.

– Ей теперь квартиру должны дать – с ребенком-то, как мать-одиночка.

– Кто ж ей даст, это только в кино дают. Нам всем квартиры обещали, как на работу брали. Пять лет, мол, проработаете – получите. Некоторые верят. Только Любке никто ничего не даст, она в общежитии прячется.

– Почему прячется, от кого?

– От коменданта, от кого же еще – в общежитии ведь с ребенком не разрешают, так мы его прячем, когда комендант приходит. Из комнаты в комнату передаем.

– Да как же так, за ребенком ведь уход нужен! – ужаснулась Нина Ивановна. – Как можно – вдруг он заболеет.

– Не заболеет, он здоровенький. И у нас все девчонки уже его пеленать научилась.

– Да, видишь, как оно бывает! Ты-то сама не доверяй ребятам, в Москве они шустрые, языкастые – поверишь и сама так вот останешься.

– Не, – Тамара повернула к Нине Ивановне веселое задорное лицо, – я не останусь. У нас многие девчонки гуляют, потом аборт делают, но я ребятам воли не даю. Я чего хочу – за московского парня замуж выйти, лимита мне не нужна. Ко мне тут двое московских приходят, но я их к себе не подпускаю – подпустишь, так они свое получат, и след простыл. Нет, я замуж хочу!

Она закончила работу, прибрала, сложив мусор в пакет, и переоделась, аккуратно свернув рабочий халатик.

– Попей чаю хоть, потом пойдешь, – предложила Нина Ивановна.

– Нет, спасибочки, мне еще в двух квартирах убираться. Вы мне должны пять сорок за все. Вы одна живете?

– Нет, с сыном и внуком.

– Тогда пять сорок. Мы только одиноким пенсионерам скидки делаем.

– Да я не на пенсии еще, болею просто – сердце, давление.

– Трава есть хорошая от сердца, у нас на селе все ею лечатся – забыла название.

В прихожей хлопнула дверь – вернулся с работы Виктор и привел из садика сынишку. Он в недоумении взглянул на выходившую из комнаты девушку.

– Здоровьица вам, – вежливо приветствовала его Тамара и кокетливо улыбнулась.

В следующий раз, когда она пришла убрать, Виктор был дома. Вышел покурить на лестницу и, когда девушка уходила, окликнул ее:

– Подожди, куда так торопишься?

Тамара оглянулась – он стоял на верхней ступеньке с улыбкой, напоминавшей кривую усмешку.

– Мне некогда прохлаждаться, меня работа ждет, – наставительным тоном сказала она, но Виктор, спустившись на один пролет, взял ее за локоть.

– Работа подождет, хочешь, я заплачу за потраченное время? Сходим куда-нибудь?

– Нет уж, спасибочки, я занятая.

– А где ты живешь, можно в гости зайти?

– Гостей не прогоняем. Чаем напою, о жизни поговорю, а в остальном – зря только время потратите.

– Да ты строгая, смотри какая! Ладно, хоть чаем напои.

Когда Виктор, выкурив сигарету, вернулся домой, мать с изумлением заметила, что впервые за много месяцев он улыбается.

Узнав, где находится общежитие Тамары, он стал приходить к ней в гости, но дальше чаю и разговоров их отношения не пошли. Девушка была с ним совершенно откровенна и прямо говорила:

– Так я с тобой не лягу, а хочешь – женись. Женой буду верной, о доме позабочусь, а за сына не тревожься – я не злая.

Нина Ивановна была рада – сын повеселел и стал почти таким, каким был до армии. Виктор хотел сыграть пышную свадьбу, но не повезло – накануне дня, на который было назначено бракосочетание, объявили о смерти Брежнева, и директор ресторана, где запланировано было отметить торжество, запретил проводить шумные мероприятия – даже вернул им уплаченные деньги. Поэтому из ЗАГСа поехали домой, и подружки из общежития помогли Тамаре накрыть стол.

Маленький Алеша сидел рядом с отцом, и в маленькую рюмочку ему налили лимонада. Когда он, утомившись от громких и непонятных ему тостов, задремал, Виктор взял его к себе на колени и бережно покачивал, изредка прижимаясь губами к влажному лобику. Кто-то из гостей крикнул, было «горько», но он только замахал руками и указал руками на спавшего сынишку:

– Тихо, потом, не видите – Лешка заснул, не испугать бы.

Глава четвертая

Вернувшись с Красной площади после похорон Брежнева, Инга Воскобейникова испытывала сильное возбуждение от множества переполнявших ее душу чувств. Она гордилась тем, что смогла лично присутствовать при столь важном событии – не всякого туда допускали, это ее Андрюша такой важный человек! Радовало, что новое черное пальто, специально купленное по такому случаю, очень ей шло – настолько, что многие ответственные работники время от времени забывали об усопшем и бросали в ее сторону восхищенные взгляды. И жаль было по-человечески лежавшего в гробу пожилого, бровастого человека, Инга даже всплакнула – горько и по-бабьи, чувствуя себя частью великой страны.

По возвращении домой она никак не могла успокоиться – уже в который раз рассказывала пришедшей Виктории, как случайно упущенный рабочими гроб гулко стукнулся о землю. Та видела похороны по телевизору, но, все равно, внимала с жадным интересом, выспрашивала мельчайшие подробности. В конце концов Андрей Пантелеймонович не выдержал, прикрикнул на сестру:

– Можно подумать, что мы в театре были, а не на похоронах! Что ты к Инге пристаешь? Она устала.

– Ой, и совсем я не устала, Андрюша!

– Ты возбуждена и не чувствуешь, – Андрей Пантелеймонович озабоченно коснулся губами лба жены, – не заболела? Зря ты надела это пальто, оно холодное.

Инга тряхнула головой и капризно надула губы.

– И ничего не холодное, очень хорошее пальто! Что ты мне мешаешь Вике рассказывать? Чуть-что, так сразу – заболела.

Тон ее был обиженным, и Андрей Пантелеймонович немедленно расстроился, а Виктория миролюбиво заметила:

– Андрюшенька, я потому спрашиваю, что это ведь историческое событие! Мне хочется запомнить, чтобы потом рассказывать внукам.

В ответ ее брат лишь устало махнул рукой:

– Ну тебя! Илюша у тебя еще не женился, а ты уже о внуках думаешь, – неожиданно лицо его стало серьезным, – кстати, Филев из министерства тоже был на Красной площади. Ты знаешь, что он без пяти минут министр? У Ильи что-то серьезное с его дочкой? Я как-то видел его с этой девчушкой – такое впечатление, что она в него вцепилась, как паук в муху.

– Они в одной группе учатся, и Лиля от моего Илюшеньки без ума, ни на шаг не отходит! – взгляд Виктории преисполнился гордостью за сына, сумевшего до такой степени вскружить голову дочери без пяти минут министра. – Представь себе, он ездил в Ленинград на ноябрьские праздники, а ее не предупредил – что тут было! Весь телефон нам оборвала: «Приехал? Не приехал? Звонил? Не звонил? Как ему позвонить в Ленинград? Когда приедет?» А я даже и не знала, у кого он в Ленинграде остановился, представляешь мое положение? Филев ведь курирует наш завод, – добавила она без всякого перехода, – Семену предстоит повышение – начальник отдела в этом году на пенсию выходит.

– Эта девочка тоже была на похоронах, – сказала Инга, – симпатичная и одевается хорошо. А Илье она что, не нравится?

– Нет, почему, – Виктория пожала плечами, – они встречаются, она у нас часто бывает. Воспитанная и очень, я бы сказала, энергичная. Мне кажется, они с Ильей составят неплохую пару. Андрей, – она повернулась к брату, – у нас Андропов теперь будет, это точно?

– Предположительно, – усмехнулся он, – а точно только господь бог может сказать.

– Люди в универмаге говорили, Андропова нельзя, – простодушно заметила Инга, – потому что неприлично перед другими государствами, что он из КГБ.

– Не говори таких вещей, Инга, – рассердилась Виктория, – ты не думаешь, когда повторяешь чужие слова, а у Андрюши могут быть неприятности!

– Прекрати, Виктория, пусть Инга говорит, что захочет! – Андрей Пантелеймонович погладил жену по голове.

– Нет, Андрюша, неизвестно, что и как у нас теперь будет. Ты, кстати, как думаешь – Александр Иннокентьевич при Андропове не потеряет силу?

– Филев-то? – Воскобейников насмешливо приподнял бровь. – Да твой Александр Иннокентьевич Филев самого Андропова сметет, если тот ему поперек дороги станет! Не то сейчас время, и не тот это человек, которого можно так просто убрать. У него мощная поддержка в регионах и огромные связи. Не бойся, спокойно жени Илюшу на его дочке, и ждите внуков. Ладно, устал я, девочки, от сегодняшних исторических событий – пойду-ка в душ.

Он взял халат и закрылся в ванной, включив воду. Инга вдруг погрустнела, сидела печальная – словно потухла изнутри. Виктория начала собираться домой – обычно эти сборы заключались в том, что она перерывала всю свою сумку в поисках ключей от квартиры и кошелька.

– Ладно, мне уже пора. Куда же ключи делись? Инга, ты почему такая вдруг грустная стала? Смотри, мой брат испугается – он не любит, когда ты грустишь.

  Внезапно Инга решительно тряхнула головой:

– Вика, мне нужно с тобой поговорить, ты не очень торопишься? Мне при Андрее не хотелось.

– Конечно, говори, лапочка, – Виктория вновь расположилась в кресле, – в чем дело?

– Я ведь уже пять лет прохожу лечение, мне сказали, что после этого будет можно.

Виктория обмерла, почувствовала, как в глубине души заскребли, побежали мурашки, но внешне ничем не выказала своего испуга.

– Прости, ты о чем? – спросила она, изобразив полное непонимание.

– Вика, да о ребенке же! У твоего Ильи и то скоро дети будут, а мы… мне ведь уже, наверное, можно, я сколько лечусь – каждую неделю на процедуры езжу.

– Это надо со специалистами говорить, Инга, так нельзя – с бухты-барахты. Андрей сейчас очень занят партийными делами, ты сама видишь, какое время.

– Ну и что такое, что время? Спираль вытащить – и все. У меня уже срок спираль менять, но я не хочу новую ставить – хочу родить ребенка.

– Да? А кто тебе ставил спираль? – Виктория говорила, чтобы потянуть время и поразмыслить о ситуации.

– В роддоме у Андрея. Он сейчас хоть и в партийном аппарате, но в роддоме у нас все свои. Мне Люда Муромцева ставила.

– А, ну да, у нее руки хорошие. Нет, Инга, ты пока спираль не вынимай, надо еще проконсультироваться со специалистами, анализы всякие там сделать. Понимаешь, если еще мало времени прошло, и опять что-то не получится, то ведь опять придется ждать, срок выдерживать. Понимаешь? Согласна со мной?

– Да-а… ну… конечно. Наверное, ты и права.

Виктория перевела дыхание и, улыбнувшись, поднялась.

– Вот и хорошо, вот и договорились. Надо еще раз побеседовать с врачами, я недавно слышала об одном очень хорошем специалисте. Потом Андрей тебя к нему сводит, но пока ты его не беспокой – сейчас видишь, какое время. Ладно, пошла я, не буду ждать, пока Андрей из ванной выберется, поцелуй его за меня.

Чмокнув невестку в щеку и взглянув на часы, она заторопилась домой.

Телефон звонил и звонил, а у Надежды Семеновны Яховой не было сил двинуться с места. Наконец, сделав над собой усилие, она протянула руку к трубке и услышала голос Оли:

– Мам, я еще немного задержусь, ладно? Ты не волнуйся.

– Ты… ты, – Надежда сама удивилась, как хрипло, не повинуясь, звучал ее голос. Она приходила в себя постепенно, и одышка все еще мешала говорить, – ты знаешь который час?! Ты где?

– Ой! – испуганно ойкнула трубка – очевидно дочь взглянула на часы. – Мамочка, я, честное слово, не заметила! Я тут… с подругами…

– С подругами? С какими подругами? Я обзвонила всех твоих подруг, я обзвонила учителей, я звонила в милицию. Ты должна была быть дома в пять, а сейчас уже половина первого! Если хочешь меня убить, так зарежь сразу, зачем так мучить!

– Мам, ну не надо, я сейчас иду. Ну, чего ты, я же взрослая, – бормотал дрожащий голос Оли.

– Взрослая?! Тебе только четырнадцать! Домой, немедленно домой! – она бросила трубку.

Ольга расстроено посмотрела на замолчавший телефон и потянула к себе одежду.

– Мне надо идти, мама волнуется.

– Может быть, останешься еще немного? – Илья протянул руку и обнял ее за плечи. – Ты же позвонила, мама твоя знает, что ты жива и здорова. В конце концов, тебе уже восемнадцать, ты имеешь право на личную жизнь.

– Нет, нужно идти, – Ольга отвернулась, чтобы скрыть выступивший на лице румянец, и начала одеваться. Вздохнув, Илья последовал ее примеру.

– Я вызову такси, отвезу тебя, – сказал он, натягивая ботинки, – я ведь думал, что ты останешься до утра.

– Нет-нет, мне совсем близко, несколько остановок, я дойду пешком.

– Ладно, пошли.

Взявшись за руки, они шли по ночному Невскому к Московскому вокзалу. Падал первый ноябрьский снег и таял на земле, еще хранившей летнее тепло. Под ногами хлюпало полужидкое месиво, но воздух был чист и наполнен неповторимым запахом ленинградской осени.

– Я всегда был без ума от вашего города, – говорил Илья, обнимая плечи девушки и прижимая ее к себе. – Ты знаешь, наверное, только москвич может так безумно любить Ленинград. Он для нас воспоминание о чем-то несбыточном – том, чего мы, москвичи, навеки лишены. Здесь каждая пылинка, каждый камень – сказка. Я с шестнадцати лет вдруг сорвусь и приеду сюда на денек, чтобы просто побродить по улицам – ночь сюда, ночь обратно. Иногда даже к друзьям не захожу, хоть они обижаются.

– Что ж ты тогда стоял на Литейном и спрашивал меня, как пройти к Гостиному Двору?

– Потому что, когда я тебя увидел, то забыл все на свете.

– Тогда поцелуй меня.

Губы Ольги тронула нежная улыбка, она остановилась и закинула назад голову. В свете фонаря ее лицо, окруженное падающими снежинками, казалось сказочно прекрасным. Илья остановился и поцеловал горячие губы, жар которых не мог остудить даже прохладный осенний воздух.

– Как жалко, что мы не смогли остаться вместе в эту ночь! Я целый месяц ждал нашей встречи, – в его голосе звучало искреннее сожаление.

– Я тоже ждала, – шепнула она ему в ухо, от ее горячего дыхания ему стало щекотно, и он рассмеялся:

– А помнишь, как я ловко выпросил у тебя номер твоего телефона?

– Ага, думаешь я тебе и вправду поверила? Заставил меня довести тебя до Гостиного Двора, каждые пять минут сворачивал куда-то не туда и кричал, что от рождения путаешь, где право, где лево. А потом еще: «Девушка, видите, как у меня плохо с чувством направления! У меня в этом городе ни одного знакомого, дайте, пожалуйста, ваш телефон на всякий случай – вдруг опять заблужусь! Вы меня хотя бы по телефону сориентируете!»

– Но ты же дала телефон. Накалякала какие-то иероглифы на грязной салфетке – я потом их под лупой разбирал.

– Да не верила я, что ты позвонишь, думала тебе просто времени девать некуда. Салфетка была такая грязная – я думала, ты ее сразу выкинешь.

– Ничего подобного! Знаешь, что я сделал? Расшифровал твои каракули, выучил номер наизусть, а потом эту салфетку съел!

Ольга испуганно всплеснула руками.

– Ой, Илюша, я же ею тушь вытирала с глаз! Ты не отравился?

– Наоборот, было очень вкусно! Я ел и думал о тебе – как ты будешь идти со мной рядом и показывать дорогу от Смольного до Пушкинской площади.

– Ага, чего захотел – пешком в такую даль тащиться. Посажу на троллейбус, и сам доедешь. У вас в Москве все такие зацикленные?

– Нет, это только я такой! Тихий, тихий, а потом…

Он остановился и, повернув к себе Ольгу, вновь стал ее целовать. Она со вздохом высвободилась.

– Илюша, пойдем. Мама очень волнуется, у нее от этого может быть сердечный приступ. Ох, Илюша, мне так не хочется с тобой расставаться! – но она тут же сама остановилась и вновь подставила ему губы.

– А что у твоей мамы с сердцем? – спросил Илья, когда они, еще не до конца отдышавшись, двинулись дальше.

– Она уже очень давно болеет – после гибели брата, – Ольга погрустнела, – я ее и не помню здоровой, он погиб, когда я только родилась. У нас дома на стене его рисунки висят – он очень хорошо рисовал. Мамин портрет есть – она его у себя в комнате повесила. Она на нем такая молодая – будто летит куда-то.

Какое-то время они шли молча. Возле телефона-автомата Ольга остановилась и поискала в сумке две копейки.

– Подожди, я опять позвоню, скажу, что уже иду.

Пока она говорила с матерью, Илья стоял в стороне, машинально расковыривая носком ботинка обледенелый ком снега. Взглянув на расстроенное лицо вернувшейся девушки, он обнял ее за плечи.

– Ну, как, успокоила?

– Да, вроде голос у нее получше стал. Я раньше никогда так поздно не возвращалась.

– Никогда не задерживалась на вечеринке у подруги? – поразился Илья.

– Никогда. Я всегда звоню, потому что, если задержусь, у нее может начаться приступ, – Ольга судорожно вздохнула. – Врачи говорят, сердечная недостаточность, какие-то спазмы. Все началось, когда погиб Мишка – тогда она чуть не умерла.

– Отчего он погиб, несчастный случай?

– В армии. Мы с мамой тогда жили в Сибири у бабушки – я там родилась. Они написали Мишке, что у него родилась сестренка, а в ответ им сообщили, что он погиб при исполнении. Мне было тогда десять дней, мама еще не поправилась – она потеряла много крови, когда я родилась. Бабушка поехала на похороны и видела его – он был весь в кровоподтеках, глаз выбит. Один его товарищ по секрету шепнул ей, что Мишку до смерти забили старшие солдаты.

– Ужас! Кого-нибудь наказали?

– Нет, кажется. Бабушка ходила, пыталась жаловаться, но никто не хотел слушать. Она даже хотела написать в ЦК, но когда вернулась домой и обо всем рассказала, у мамы случился первый приступ. Конечно, уже не до того стало. Мама долго не вставала, она даже жить не хотела, говорила, что это все из-за нее.

– Но она-то тут при чем? Нет, нужно было, все-таки, разобраться с теми сволочами!

– Мама говорит, Мишку не должны были брать в армию – он чем-то болел, – но она сама настояла. Думала, армия сделает из него настоящего мужчину.

– Какое страшное заблуждение! Понятно, что теперь ей тяжело.

– Она может часами сидеть неподвижно и ничего не говорить. Бабушка говорила, что ее в такие минуты не надо трогать.

– А бабушка твоя сейчас в Сибири?

– Нет, она приехала с нами в Ленинград. Мне тогда исполнился год, и маме нужно было выходить на работу. Когда мне было десять, бабушка умерла – от рака. Теперь мы совсем одни, и маме всегда мерещится, что со мной может случиться что-то ужасное.

– Одни? А твой отец?

– Он умер еще до моего рождения. Мы никогда о нем не говорим, хотя… один раз я убирала квартиру и видела свидетельство о его смерти. Когда я пыталась расспросить маму, она просто не стала разговаривать.

– О чем ты пыталась расспросить?

– Понимаешь… он умер за много лет, до моего рождения.

– А… ну… тогда, значит, твоим отцом он быть не мог. Что ж, так бывает, в этом нет ничего ужасного.

– Но он был мужем мамы и записан отцом в моих документах.

– Ну и что? Твоя мама так захотела, запись сделана с ее слов. Раньше детям ставили прочерк в графе «отец», но я читал, что, кажется, в шестьдесят пятом или шестьдесят шестом году, был принят новый закон. Ты не бери все это себе в голову – живи. У старших своя жизнь, у нас – своя.

– Я особо об этом не думаю, какая разница? Хорошо, конечно, что я родилась в шестьдесят восьмом, и у меня нет прочерка, но…

– Когда ты родилась?

– В шестьдесят восьмом… ой!

– Так, – зловеще сказал Илья, останавливаясь, – значит, ты наврала, что тебе восемнадцать? Сколько же тебе?

– Мне… мне на будущий год уже будет пятнадцать, Илюша, ты не сердись, я…

Илья отодвинул ее от себя и некоторое время разглядывал, качая головой.

– Паршивка! Ах, какая паршивка – провела меня ведь как! А рассуждает – совсем, как взрослая.

– Я же читаю – знаешь, сколько книг я перечитала! Ну и что, что четырнадцать – Джульетте тоже было только четырнадцать.

– Ага – Джульетте! Только я тебе не Ромео, мне совсем не хочется из-за тебя в тюрьму садиться.

– Почему это в тюрьму? – испугалась Ольга.

– Да потому, что я спал с тобой, ты, малявка! То-то я смотрю, что ты при твоем темпераменте еще была невинной! Вот влип, а? Ты хоть предохранялась, а?

– Чего?

– Понятно, еще одна проблема будет.

– Илюша, я никому не скажу, честное слово! – Ольга выглядела совершенно убитой. – Я как-то не подумала, я… Понимаешь, мне никто никогда так не нравился, как ты…

– Нашла себе мальчика! Бесстыжая девчонка, тебе мама не говорила, что нехорошо приставать на улицах к взрослым дядям?

– Я не приставала, – хмуро возразила она, – ты сам ко мне подошел. Но ты не виноват – я высокая, и многие думают, что я совсем взрослая. Ладно, я пошла. Ты не провожай дальше, а то еще кто-нибудь увидит, и будут у тебя неприятности!

– И еще какие неприятности! – хмыкнул Илья, твердо удержав ее за локоть и не дав ускорить шаг. – А ну не гони, я с тобой в догонялки играть не собираюсь – дойдем до твоего дома, тогда побежишь. Нимфетка чертова!

– Почему – нимфетка? Это что такое?

– Набокова надо было читать – «Лолиту». Еще говорит, что много читает.

Насупившись, девушка шла с ним рядом, хлюпая по грязи. Илья продолжал ругаться до самого ее дома и лишь возле подъезда немного смягчился.

– Ладно, не злись, я тоже хорош – не видел разве, что мордашка у тебя совсем детская.

– И совсем не детская! А я тебя больше видеть не хочу!

– Хорошо, – засмеялся Илья, – беги домой и скажи матери, чтобы выпорола тебя, как следует.

– Ладно, я передам ей твою просьбу.

Повернувшись к нему спиной, Ольга уныло поплелась вверх по лестнице.

– Оля! – окликнул ее Илья, и когда она повернулась к нему, сунул ей в руку вырванный из записной книжки лист. – Возьми, это мой московский телефон – если вдруг что-нибудь… ну, сама понимаешь… Тогда позвони, скажи, ладно? У меня есть знакомый врач – поможет в случае чего.

– А если тебя посадят в тюрьму за это? – в потухших было глазах девочки, что-то блеснуло.

Он усмехнулся и легонько коснулся губами ее лба.

– Что поделаешь – посадят, значит, буду сидеть. Иди!

Ольга дотронулась рукой до его щеки, потом вдруг горячо обхватила за шею и прижалась всем телом.

– Илья, не сердись, я люблю тебя! Я по-настоящему тебя люблю!

Илья был тронут, и ему пришлось собрать все силы, чтобы этого не показать.

– Иди, детка, – сказал он, пытаясь придать голосу суровость. – Иди домой и не буди во мне зверя! Все! Дай поцелую – в щечку. Если что – звони, поняла?

Она кивнула и, обдав его счастливым взглядом голубых глаз, застучала каблучками вверх по лестнице.

Невысокий, плотный человек со стальными глазами рассматривал сидевшего перед ним Малеева.

– Вас зовут Виктор Малеев?

Виктор раздраженно пожал плечами.

– Мне передали ваше приглашение прийти, стало быть, вам мое имя известно. Только не сказали, кто меня приглашает – сказали, что для меня есть хорошая работа. Не пойму только, что за организация у вас такая – ни названия, ни вывески, – Виктор огляделся по сторонам, но на стенах не было никаких плакатов или портретов.

Человек утвердительно кивнул.

– Все правильно, а что до моего имени, то можете называть меня Феликсом Гордеевым. Я действительно пригласил вас сюда – поговорить относительно работы. Вы, кстати, вполне довольны жизнью? Зарплатой?

Вкрадчивые нотки его голоса вызвали у Виктора раздражение, и он ответил довольно резко:

– Это не ваше дело. Говорите, что хотели сказать, и если меня это заинтересует – продолжим, а если нет, то у меня времени нет.

– А вы решительны, – Гордеев удовлетворенно кивнул головой, – настойчивы, упорны, самолюбивы. Это подтверждает то, что мне о вас известно.

– И много вдруг вам стало про меня известно?

– Ну, почему же «вдруг»! Мне известно о вас давно и много – возможно, больше, чем кому-то еще. Больше, чем вашей матери или жене, например. Знать о людях – моя работа. Мне известно, что в Афганистане вы проявили себя смелым и инициативным бойцом. Вы единственный из отряда сумели отбиться и выжить, когда попали в засаду. Вернее, выжили двое – вы и ваш командир Гринько, но потом вы поспорили с ним и застрелили его, взвалив вину на «духов». Из-за чего вы поспорили Малеев?

Виктор насмешливо сверкнул глазами, но лицо его осталось непроницаемым.

– Вы же так хорошо все знаете, зачем тогда спрашивать?

Гордеев кивнул:

– Хороший ответ. Так вот, мое мнение таково: вы решили лично наказать Гринько за то, что он по глупости и упрямству завел отряд в засаду. Из-за этого погиб ваш близкий друг Сергей Батищев.

Лицо Виктора было по-прежнему неподвижно, он лишь слегка шевельнул плечом.

– Это вы так думаете. Все знали, что Гринько был козел и придурок, но обо мне вы ничего не докажете – свидетелей нет, и это война.

– Допустим, а что вы скажете об афганской девушке, которую вы вместе с тем же Батищевым незадолго до того изнасиловали? Той, которую вы нашли в сожженной деревне? Свидетели еще остались.

– Это война, – повторил Малеев, – у девчонки был нож, она пропорола мне плечо и чуть не выколола глаза, я был злой. И не надо пугать свидетелями – если б Андропов после смерти Брежнева решил свернуть войну, он давно бы начал вывод войск, а при нынешней политике и нашей пропаганде никто не станет вытаскивать дело с девчонкой.

– Вы умны, – Гордеев одобрительно кивнул, – умны и находчивы, а нервы у вас теперь стали крепче, чем после возвращения. Тогда ведь вы постоянно срывались, вас мучили кошмары, но вы сумели с ними справиться. Не запили, например, не стали бегать по врачам и приучаться к транквилизаторам или прочему зелью. Вы сильный человек, Малеев! Сильный и умный, такие люди – большая редкость. Поэтому мы и хотим предложить вам работу, в которой ваши качества будут в полной мере задействованы. Вознаграждение будет соответственным.

– Ясно. Что нужно будет делать?

– Я же сказал: использовать ваши природные качества. Буду говорить совершенно откровенно. Вы умны, ловки, стреляете как снайпер, виртуозно водите автомобиль. У вас остались связи, ваши друзья уважают вас и верят вам. Вы можете организовать и возглавить группу.

– Нет, – Малеев поднялся, – я больше никуда не поеду, хватит! У меня семья, скоро родится второй ребенок, я не могу их оставить.

– Сядьте, – Гордеев перегнулся через стол и ловко удержал Виктора за рукав, – вы не поняли меня, я предлагаю вам использовать ваши природные возможности, но использовать их на месте, в Москве!

– Служить в милиции? Нет, меня от ментов ваших всегда воротило, говорю честно.

– Это неплохо, к черту ментов! Нет, я предлагаю вам служить Родине совсем на другом фронте. Вы никогда не задумывались, что у страны есть враги здесь, внутри?

– Понял, – Виктор снова встал, – нет, не хочу. Я уже проливал свою кровь за страну Советов – там, куда такие, как вы и носа не сунут. Поищите других мальчиков для этих ваших игр.

– Что ж, Малеев, я говорил, что вы очень умны, – Феликс Гордеев больше не делал попытки удержать собеседника, но что-то в его голосе заставило Виктора остановиться на полпути к двери, – вы очень умны, Малеев! Так умны, что, вернувшись домой и найдя свою жену Анну законченной алкоголичкой, мешавшей жить вам и сыну, убили ее, инсценировав наезд. Никто даже не заподозрил вас, для всех соседей вы мирно спали дома. Только ваша мать, а? Может быть, она что-то заподозрила, и из-за этого у нее случился инфаркт, а? Хотя это ваше семейное дело, мы не станем вмешиваться, и мать никогда не выдаст своего сына. Следствие закончено. Вы сумели обмануть всех. Всех, но не нас!

Круто повернувшись на каблуках, Виктор шагнул к столу, руки его сжались в кулаки, глаза угрожающе сверкнули.

– Если вы можете что-то доказать – докажите! А попусту молоть языком ни к чему, и я этого терпеть не желаю, ясно? А то могу и сорваться, сами знаете, где я побывал.

Ничуть не испугавшись, Гордеев равнодушно пожал плечами.

– При желании можно доказать абсолютно все, вы прекрасно это знаете. Только зачем? Кому будет польза оттого, что умный и смелый человек будет находиться в тюрьме, его мать зачахнет с горя, а молодая жена… что ж, жена – не мать, она молода и однажды кто-то другой утешит и приласкает ее.

Малеев оскалился в усмешке.

– Делайте, что хотите, но никто и никогда не сможет меня шантажировать! Доказывайте, а там посмотрим, кто кого! Давайте!

 Внезапно он молниеносным движением отшвырнул ногой разделявший их стол и шагнул к Гордееву, но тот обладал удивительной для его рыхлой комплекции реакцией и успел вскочить. В руке его оказался револьвер, смотревший дулом в грудь Виктору.

– Стой, не подходи!

Малеев замер и неожиданно пронзительно свистнул. Резкий звук всего лишь на мгновение озадачил Феликса, но этого Виктору оказалось достаточно. Неуловимым движением он выбил оружие из руки противника, однако в спину ему уже уперлось дуло автомата одного из вбежавших в комнату охранников.

– Отставить! – Гордеев спокойно вернул стол на место, поднял револьвер и вновь опустился на стул. – Садитесь, Малеев, продолжим наш разговор.

Подталкиваемый автоматами, Виктор, тяжело дыша, опустился на услужливо подставленный ему охранником стул. Глаза его горели ненавистью, мышцы были напряжены.

– Я тебе душу мотал, иди ты… – он выругался. – Попался бы ты мне в Афгане!

– Понятно, понятно, – Феликс спокойно кивнул, – вы лишний раз подтверждаете мое мнение о вас. У вас молниеносная реакция, великолепная подготовка, боевой опыт. Вы тот человек, который нам нужен. Я теперь понимаю, что вы не боитесь ничего – ни тюрьмы, ни угроз. Вы слишком сильны. Другое дело, – он сделал небольшую, но выразительную паузу, – ваш маленький сын. Ребенок еще так раним! Представляете, каково ему будет однажды узнать, что его папа убил его маму!

Виктор качнулся, как от удара, сдавленно прохрипел:

– Молчи! Ты, падла!

Гордеев сочувственно вздохнул.

– Да я-то что, я замолчу, но ведь я всего лишь представляю тех, кто решил вас использовать. Не я, так другой, поймите! Вы должны подумать о своем сыне. Об Алешеньке. Предположим даже, что суд не докажет вашей вины, но ведь людскую молву не остановишь – до мальчика докатится. Поставьте себя на его место! – он махнул рукой охранникам: – Можете идти.

Они вышли. Малеев опустил голову и закрыл лицо руками. Феликс Гордеев поднялся, подойдя к окну, приоткрыл форточку и закурил. Не оборачиваясь, он выдохнул густую струю дыма и, глядя на улицу, мечтательно заметил:

– Скоро Новый Год. Как восхитительно для детей это время! Подарки, елки! После, слякоти, наконец-то, выпал снег, морозец. Гулять, гулять и гулять! И как чудесно поиграть в снежки, погулять с папой, который все знает, все понимает, который самый умный, самый хороший, самый…

– Хватит! – глухо прервал его Виктор, поднимая голову. – Ладно, ваша взяла.

– Вот и хорошо, я знал, что мы поймем друг друга. Для начала подпишите эту бумагу. Это обязательство работать на нас. На Родину, так сказать.

Подписав не читая, Малеев отшвырнул ручку и лист бумаги.

– Что теперь?

– Теперь будете работать.

– Что я должен делать?

– То, что вы делали в Афгане, то, что вы сделали с вашей женой в Москве. Вот координаты «объекта», – он положил перед Малеевым фотографию и лист бумаги с подробно изложенной информацией об «объекте», – изучите прямо сейчас. Запомните: смерть должна выглядеть, как несчастный случай. Продумайте операцию до мелочей, связь будете держать со мной. У вас неделя на подготовку. Когда ознакомитесь, оставьте документы на столе и можете идти. Сейчас я ухожу. Встретимся через неделю, вы изложите мне ваш план. Всем необходимым вас обеспечат.

Он вышел и аккуратно притворил за собой дверь, оставив Малеева в одиночестве изучать бумаги.

Глава пятая

Новый 1983 год Виктория готовилась встретить с особой помпой – надеялась увидеть у себя в этот день родителей будущей невестки Лилианы Филевой. Лилиана, правда, еще не была ее будущей невесткой, но тут уж все зависело только от Ильи.

– Илюша, мне очень нравится Лилечка, такая красавица! – говоря это сыну, Виктория с нежной улыбкой закатывала глаза. – Удивительно умная девочка, такая начитанная!

– Ой, мама, вечно у тебя эмоции играют, оставь, пожалуйста! Можно подумать, что ты так часто с ней разговариваешь.

В его словах была доля истины – когда к ним приходила Лиля, они с Ильей немедленно запирались в его комнате. Пару раз Виктория, на цыпочках подкравшись к двери, пробовала подслушать, но по доносившимся изнутри приглушенным стонам и вздохам о начитанности и уме Лили судить было трудно. Поэтому в ответ на слова сына она лишь покачала головой и вздохнула:

– Зря ты так, я с ней постоянно разговариваю по телефону и должна тебе сказать, сынок, что это необыкновенная девочка! Редкая девочка, мой мальчик! Однако, если хочешь знать мое мнение, то поступаешь ты с ней не очень хорошо.

– С чего это вдруг? – изумился Илья.

– Ну… – Виктория сделала многозначительное лицо, – в наше время не принято было соблазнять юных девушек. Тот, кто это делал, считал себя обязанным жениться.

– Чего?! – он широко раскрыл глаза и расхохотался. – Соблазнять?! Лильку?! Она сама соблазнит, кого хочешь, и не почешется.

– Нехорошо, сынок, – мать обиженно поджала губы, – у нас в роду подлецов никогда не было, и я надеюсь, что ты тоже поступишь порядочно. Девочка доверила тебе самое дорогое, что у нее было – свою девичью честь. Тебе лучше, как можно скорее, вернуть ей эту честь. Почему бы вам не поговорить о свадьбе прямо сейчас? Конечно, в двадцать лет еще рановато жениться, но мужчина должен выполнять свой долг в любом возрасте.

– Мама, ты меня утомила, поговорим о другом.

– Ладно, – она вздохнула. – Я-то думала, что у вас уже все решено или решится в ближайшее время.

– Ничего у нас не решено, ничего, понимаешь? Успокойся и не доставай меня своими наставлениями! Мы с Лилькой дружим, развлекаемся, но я не представляю ее в роли жены.

– Почему же? Женитесь, а потом дружите себе и развлекайтесь. Все порядочные люди обычно сначала женятся, а потом…

– А я непорядочный! Все! Нужна тебе Лилька – сама на ней женись!

Виктория вздохнула и отступилась, примирившись с тем, что этот Новый год ей придется встречать без своих будущих высокопоставленных родственников. Тем не менее, она решилась и сказала Лиле, когда та в один из своих визитов к Илье забежала на кухню попить воды:

– Лилечка, какие у тебя планы на Новый год? Может, посидишь с нами в нашем тесном семейном кругу?

 Девушка даже в ладоши захлопала от радости:

– Ой, как хорошо, тетя Вика! Спасибо, вы меня выручили, а то родителей куда-то в Кремль пригласили на банкет, а мне с ними ужасно не хочется ехать. Спасибо, вы сделали мне большой подарок! – она чмокнула Викторию в щеку, оставив на ней круглый след от губной помады.

Илья, подошедший в это время к дверям кухни, услышал их разговор и осклабился так широко, что Виктория поначалу приняла оскал сына за довольную улыбку. Свою ошибку она поняла спустя полчаса, когда, отправив Лилю домой, он пришел к матери поговорить по душам.

– Ма, мне надоели эти фокусы. Новый Год – семейный праздник, а Лилька – не член нашей семьи, с какой стати ты ее пригласила?

– Илюшенька, при чем тут это? На Новый год приглашают близких друзей, знакомых, а Лилечка…

– Ладно, – зловеще прервал ее сын, – тогда встречай Новый год со своей Лилей, а я уйду.

Виктория растерялась, но решила, что он только пугает. Однако тридцать первого января, когда часам к десяти, начали собираться гости, Ильи все еще не было дома. В начале двенадцатого он позвонил:

– Мамочка, с наступающим вас всех, поздравь папу и дядю Андрюшу с Ингой, а я тут у Муромцевых застрял, только к утру появлюсь. От тети Люды и Антона всем вам поздравления и поцелуи. Чао!

Виктория внешне осталась веселой и сказала всем:

– Нет, это надо же – так сдружился вдруг с Антоном Муромцевым, что даже в Новый год у него застрял!

– Почему же вдруг? – благодушно возразил ее брат. – Они всегда были дружны. Я этому очень рад, Антошка – прекрасный мальчик.

Виктория бросила на него негодующий взгляд.

– Никогда я не одобряла этой дружбы, и ни к чему хорошему она привести не может! Людмила его избаловала, ты его в медицинский институт пристроил, а сам-то твой Антон что? Валяет дурака, в доме у них постоянно карты и пьянка.

Андрей Пантелеймонович был в хорошем настроении, в ответ на воркотню сестры он лишь лениво усмехнулся.

– Брось, Вика, тебя послушать, так Люда притон у себя открыла! И не надо мне приписывать невесть что, с какой стати мне Антошу пристраивать в институт, если он в школе городские олимпиады по химии выигрывал, а вступительные экзамены на «отлично» сдал?

– Сам же говорил…

– Говорил, что интересовался его успехами у знакомого профессора, а ты уж сразу пошла болтать невесть что. Я протекциями не занимаюсь, запомни. В институте Антон учится хорошо, а молодые есть молодые. Пусть они с Илюшей дружат, не лезь к ним.

– Тетя Вика, – сказала Лиля, внимательно прислушивавшаяся к их разговору, – а можно мне тоже к этому Антону поехать? Ну, раз Илья там? Вы мне скажете адрес?

Даже Виктория слегка растерялась от подобного напора, но потом ей пришла в голову злорадная мысль: сын сам виноват в сложившейся ситуации, так пусть сам он ее и расхлебывает.

– Конечно, деточка, конечно! Тебе с нами, стариками, будет скучно. Поезжай к Муромцевым, Людмила всегда рада гостям.

Когда Лиля упорхнула, Андрей Пантелеймонович покачал головой:

– Н-да. Если честно, эта девочка сейчас вызвала у меня благоговейное восхищение – четко знает, чего хочет, и прямо идет к цели. Не поскользнуться бы ей только.

– Она безумно влюблена в Илью, – Виктория возвела глаза к небу, как обычно делала в последнее время, говоря о Лиле, – пусть встретят Новый год вместе. Говорят, как встретишь Новый год, так его и проведешь – хорошо бы они поскорее поженились.

Воскобейников задумчиво кивнул.

– Ты права, так было бы неплохо для нас всех – ходят слухи, после Нового года Филев возглавит министерство. Дело за Ильей.

– Не надо его торопить, – неожиданно возразил муж Виктории Семен.

Поскольку он редко возражал жене, особенно при посторонних, присутствующие немного удивились, и обсуждение отношений Ильи и Лили прекратилось.

– Ладно, молодые молодыми, а скоро двенадцать, – Воскобейников взглянул на часы и, повернувшись к Инге, нежно ей улыбнулся. – За что выпьем, любимая?

– Ты знаешь, – она на мгновение прижалась лбом к его плечу. – Ты знаешь, Андрей!

С экрана телевизора генеральный секретарь поздравил советский народ с Новым годом, и куранты на Спасской башне начали бить одновременно с настенными ходиками в столовой Шумиловых. С последним ударом хозяйка дома поднялась, держа в руке бокал, наполненный шампанским.

– За исполнение желаний, – торжественно произнесла она под аккомпанемент мелодии гимна Советского Союза, – пусть в этом году исполнятся все наши заветные мечты. Как говорится, каждому – свое.

Гости засмеялись, и комнату наполнил хрустальный звон.

Воскобейниковы вернулись домой к двум ночи. Андрей Пантелеймонович хотел, было еще посидеть у сестры, посмотреть по телевизору «Голубой огонек», но Инга вдруг заспешила:

– Поедем скорей, Андрюша, я домой хочу.

– Ты плохо себя чувствуешь, маленькая? – с тревогой спрашивал жену Воскобейников, но она только мотала головой и смотрела на него сияющими глазами.

– Дома расскажу. У меня для тебя сюрприз.

По возвращении Андрей Пантелеймонович немедленно усадил ее на диван, сел рядом и обнял за плечи.

– Ну, рассказывай, что за сюрприз ты мне приготовила.

– Подожди, дай я только вымоюсь и переоденусь, ладно? – высвободившись из его объятий, Инга скрылась в ванной.

До Воскобейникова донесся звук льющейся воды, потом послышалось гудение фена. И пока он ждал, в сердце его почему-то росло ощущение приближающейся беды. Она вернулась в розовом домашнем халатике, разрумянившаяся, с немного недосушенными влажными волосами, села рядом с мужем и взяла его за руку.

– Андрюшенька, дорогой мой, только послушай и не волнуйся, ладно? Помнишь, за что мы сейчас пили у Виктории?

Он кивнул. В устремленном на нее взгляде его таилась смертельная мука, но Инга, не замечая этого, безмятежно улыбалась. Нежно и весело.

– Когда ты так говоришь со мной, я забываю обо всем на свете, – голос его был глух и слегка дрожал. – Напомни мне, пожалуйста, за что мы сейчас пили у Виктории.

– За исполнение желаний. Знаешь, Андрей, ведь я уже столько лет прохожу лечение, и я подумала… Короче, я хочу ребенка. Я думаю, теперь у меня все будет нормально.

– Подожди, родная, это ведь не так скоро, нужно…

– Андрюша, – перебила она его, – Андрюшенька, ты не понял, родной мой – я вытащила спираль.

– Нет… как это – вытащила? Кто тебе ее вытащил – Людмила?

– Нет, я пошла в платную поликлинику. Еще в ноябре – я решила, что… Короче, я вчера еще поняла, что опять беременна. Уже с середины или начала декабря, я думаю. Меня подташнивает, и у меня задержка.

– Нет! – хриплым криком вырвалось из его горла, но он тут же постарался взять себя в руки. – Родная, ты еще не можешь знать точно.

– Нет, Андрюшенька, я уже знаю точно – чувствую! Я вот еще что хотела тебя просить: хочу посоветоваться с этой твоей знакомой – Ревеккой Савельевной.

– Ни в коем случае! – он поднялся и заходил по комнате. – Наш роддом сейчас перешел в ведомственное подчинение, у нас прекрасное оборудование, замечательные врачи, там Людмила с ее золотыми руками. Зачем тебе к кому-то обращаться на стороне?

Инга, чувствуя тревогу мужа, но не понимая ее причины, смотрела на него с недоумением.

– Но, Андрей, ведь это она мне рекомендовала лечение, делала анализы – ну… тогда. Почему ты не хочешь?

– Потому что… потому что я работаю в партийном аппарате, и любой контакт с Сигалевич может вызвать у меня крупные неприятности, ясно? Они уже несколько лет назад подали документы на выезд в Израиль и… короче, сама понимаешь, что все это значит.

Печально поникнув, Инга опустила глаза.

– Да, – вздохнула она, – теперь понятно. Жалость какая, да? Почему это все евреи стараются уехать? Разве здесь им плохо?

Воскобейников обрадовался возможности избежать опасной темы и начал словоохотливо объяснять:

– Это исторически сложилось. Понимаешь, после революции у нас было полное равенство, но во время войны они показали себя не лучшим образом, и поэтому отношение общества к ним изменилось.

– Да? Но ведь Гитлер уничтожил столько евреев, и потом у нас в классе был мальчик-еврей, так у него отец воевал. Очень хороший, кстати, мальчик, культурный.

– Я ничего не говорю, они очень приятные люди, и отношение к ним не всегда бывает справедливым. В пятьдесят третьем сфабриковали, например, дело врачей. Но с другой стороны, ведь все эти диссиденты шестидесятых годов – евреи. Богораз, Синявский с Даниэлем, Буковский – все это была еврейская молодежь. Слышала такие имена?

– Не знаю, Андрюша, у меня на фамилии плохая память.

– Так вот, их подкармливал Запад, потому что именно на них он всегда делал ставку, желая разрушить Советский Союз. Они ведь живут у нас, но не ощущают, что здесь их Родина. Пытаются и русских тоже мутить, но русский человек за ними особо не пойдет, он знает: еврей уедет в Америку или Израиль, а нам бежать некуда. Поняла?

У Инги, на которую рассуждения мужа о политике всегда навевали сон, начали закрываться глаза, и она, чтобы скрыть это, добросовестно закивала головой.

– Да, Андрюша, ты очень хорошо всегда говоришь, и я очень люблю слушать, – ей вдруг припомнилось недавно услышанное имя, – а академик Сахаров тоже еврей? Про него недавно в магазине говорили.

– Он не еврей, но у него жена еврейка – страшная женщина! Говорят, она отравила его первую жену, но нет доказательств. Она влияет на него самым ужасным образом, но наше правительство всегда очень либерально относится к академику, в другой стране его давно бы посадили, понимаешь?

– Да, Андрюша.

Как ни неприятно было Андрею Пантелеймоновичу, но все же пришлось вернуться к тому, с чего они начали:

– Ты видишь, родная, как опасно общение с этими людьми, поэтому близко не подходи к Сигалевич. Тем более, сейчас такое время.

– Ты прав, Андрюша, ты такой умный, – взгляд Инги стал печальным, – жалко. Мне Ревекка Савельевна очень понравилась – такая культурная, такая умная.

– Да брось ты – у нас в роддоме специалисты не хуже!

Андрей Пантелеймонович все еще называл роддом «нашим», потому что числился там консультантом, хотя давно уже перешел на партийную работу.

Людмила Муромцева в новогоднюю ночь дежурила в отделении. Она приготовила все, чтобы Антон с приятелями могли весело встретить Новый Год, и ушла на работу, предоставив в распоряжение сына их маленькую однокомнатную квартиру. Гости к Антону собрались часам к одиннадцати, и последним неожиданно явился Илья с двумя бутылками вина.

– Примешь одинокого путника в свой веселый коллектив?

Антон изобразил величайшее изумление и шутливо протер глаза, словно избавляясь от наваждения.

– Илюша, дорогой, тебя ли я вижу или прекрасный сон? Входи, дорогой, гостем будешь, все к твоим услугам, как в лучших домах востока – есть жратва, есть женщины. Только не обессудь – у нас тут одни медики, да еще половина из них акушеры-гинекологи. Боюсь, как бы твои нежные ушки не завяли от наших разговоров.

Он был искренне рад приходу Ильи. С раннего детства отношения их были почти родственными – Андрей Пантелеймонович, живя с Людмилой, постоянно занимался обоими мальчиками, а позже почти каждое лето доставал им путевки в элитный молодежный лагерь. Однако теперь они учились и жили в разных концах Москвы, времени для встреч не хватало.

– Я тут у тебя пересижу тяжелое время, – сказал Илья, ставя вино на стол, и Антон, подмигнув, усадил его возле хорошенькой медички.

Посидеть спокойно Илье удалось недолго – когда до полуночи оставалось минут десять, в дверь опять позвонили, Антон пошел открыть и через минуту, весело ухмыляясь, вернулся в сопровождении Лили.

– Илюха, тут к тебе, говорят.

Ничуть не смущаясь, Лиля с улыбкой уселась рядом с Ильей на узком диванчике, изящно, но основательно потеснив хорошенькую медичку. Та от неожиданности едва не слетела на пол и, сразу оценив обстановку, вскочила:

– Ой, ребята, вы сидите уж, а я на кухню сбегаю помочь девочкам.

Илья, хоть одеревенел от бешенства, старательно улыбался – он понимал, что за несколько минут до Нового года не стоит выяснять отношения и портить веселым медикам праздник мрачным лицом. Отзвонили куранты, произнесены были новогодние тосты. Голодные студенты быстро опустошили салатницы и доели котлеты, девушки собрали и унесли на кухню грязную посуду, юноши сдвинули складной стол и унесли стулья. После чего Антон вытащил и водрузил на тумбочку магнитофон.

– Внимание, господа! Настало время разогнать застоявшуюся кровь и пошевелить ногами.

Загремела музыка. В тесной комнате места было мало, и танцующие двигались по всей квартире, переходили на кухню и в прихожую. Кто-то сообразил распахнуть входную дверь, и одна из веселых парочек самозабвенно отплясывала на лестничной клетке.

Лиля поднялась, глядя на Илью, но он продолжал сидеть, и ее тут же увлек танцевать бородатый темноволосый студент в очках, похожий на лешего из сказки. Илья, улучив момент, шепнул Антону:

– Слушай, старик, будь другом, освободи от этой.

   Антон с интересом окинул взглядом Лилю – даже кружась в танце, она ухитрялась все время поворачивать лицо в сторону Ильи.

– Ладно, старик, говори, что делать. Мне ею заняться? Кстати, классная девочка, я бы не отказался, если ты не в обиде будешь.

– Не буду, но сразу предупреждаю: она вцепилась в меня хуже клеща. Хотя попробуй, на тебя бабы западают, и чем черт не шутит…

– Точно? Тогда, может быть, я совершу отвлекающий маневр, а ты тем временем удерешь? Жаль, конечно, так скоро терять тебя из виду, но ради блага ближнего…

– Нет, это рискованно – она шустрая и хитрая, может увязаться. Придумай что-то другое, Антошка, ты же глубоко мыслящий, как дядя Андрей говорит.

Наморщив лоб, Антон изобразил процесс мышления, потом лицо его разгладилось, и он радостно хлопнул себя по темени.

– Я гений! Отдых тебе на ближайшие восемь часов обеспечен. Таблетки, старик!

– Какие таблетки? – испугался Илья.

– Да из маминого арсенала – она своим пациенткам дает для обезболивания. Подбросить таблетки ей в вино я беру на себя, выпьешь с ней за мир и дружбу ты, а потом мы ее в уголочке уложим, одеялом укроем, и пусть себе отсыпается до полудня.

–  А не опасно?

– Да ладно тебе! Если волнуешься, могу проконсультировать с нашей восходящей звездой, главным специалистом по химии и фармакологии. Эй, Эпштейн, можно тебя на секундочку? Дело государственной важности!

Похожий на лешего студент с бородой в последний раз крутанул Лилю, усадил ее на диванчик и направился к Антону. Тот, по выражению лица Лили поняв, что она тоже собралась последовать в их сторону, схватил бородатого с Ильей за руки, увлек в туалет и запер дверь на задвижку.

– Что за дела, ребята? – спросил бородатый, заинтригованный такой таинственностью. – Поймали американского шпиона?

– Шутишь, Сашок, американский шпион для нас не проблема, нам бы что посерьезней! Посмотри сюда и скажи мне точно, какую дозу этого снадобья, – Антон показал упаковку, – можно смешать с шампанским, чтобы не нанести серьезный ущерб здоровью?

– Вы что, собрались кого-то усыпить и ограбить, ребята? – полюбопытствовал Эпштейн.

– Сашенька, я не хочу тебе говорить, чтобы не делать соучастником, мне нужна только консультация. Подумай и скажи, ты же у нас гений.

Эпштейн подумал, что-то подсчитывая в уме, потом тряхнул лохматой головой.

– Учитывая усиливающий эффект, вызванный алкоголем, четыре миллиграмма. Большая доза может вызвать побочные …

– Все, все, спасибо, Саша, я только хотел убедить друга, который нуждался во мнении специалиста, но дальше можешь не говорить – Илюха в медицине, все равно, ни бельмеса не смыслит.

Открыв дверь туалета, Антон вытолкнул Эпштейна, и тот, пожав плечами, отправился к танцующим. Проводив его смеющимся взглядом, Антон повернулся к Илье.

– Видишь, четыре миллиграмма, это слово гения. Я же даю ей только два – никаких побочных эффектов! Учти только, когда проснется, будет злее, чем прежде.

– Ладно, как-нибудь. А раньше утра она не проснется?

– Обижаешь! Ее можно будет раздеть, искусственно оплодотворить и снова одеть – даже не почувствует.

– Ты… это… осторожнее, чтобы скандала не вышло – у нее папа в верхах работает.

– Ты что, старик, за кого меня принимаешь?! Я же говорю: искусственно оплодотворить, понимаешь? Искусственно!

– Тогда ладно, тебе карты в руки, начинаем.

Через полчаса Лиля мирно спала в углу на старом кожаном диванчике, укутанная пледом. Веселившаяся молодежь сновала мимо, не обращая никакого внимания на захмелевшую девушку – все сами уже были в основательном подпитии. Илья, посидев еще часок, благодарно встряхнул Антону руку и удрал домой – несмотря на уверения друга, он боялся, что Лиля очухается раньше, чем предполагалось.

К его приходу гости уже начали расходиться. Незамеченный родителями, Илья проскользнул в свою комнату и вздрогнул, когда зазвонил телефон – первой мыслью было: Лилька очнулась! Он поспешно схватил трубку стоявшего у него в комнате параллельного аппарата, чтобы мать, занятая проводами гостей, не услышала звонка.

– Здравствуйте, с Новым годом, можно попросить к телефону Илью? – спросил звонкий девичий голос, который Илья мгновенно узнал.

– Оленька, неужели ты?

– Я. Поздравляю тебя, Илюша, – сказала она степенно и по-взрослому солидно.

– Что-нибудь случилось, Оленька?

– Случилось: я тебя люблю! Люблю и не могу без тебя жить. Приезжай!

– Нельзя, ты должна сама понимать. Как твоя мама?

– Болеет. Мы встретили Новый год, и сейчас она уже спит. А я решила тебе позвонить и поздравить.

– Спасибо, моя хорошая, я тоже тебя поздравляю и желаю счастья.

– Мама через неделю уедет на месяц в санаторий, и я останусь совсем одна. Приезжай, Илья, пожалуйста!

– Оля, ты все знаешь – нельзя! И потом – у меня сессия.

– А что это такое?

– Я сдаю экзамены в институте.

– Ну… приезжай, когда сдашь. Илья, я достала у подруги «Лолиту» и прочла.

Илья нежно засмеялся:

– Понравилось?

– Да. Хоть на один день приезжай, ты же так любишь Ленинград.

– Хорошо, – сдался он, – на один день. Мы погуляем по городу – и все! Тем более, что родители моего друга, у которого мы… были, сейчас сдали эту квартиру, там нельзя.

– Просто приезжай. Когда ты приедешь? Я встречу тебя на вокзале.

– Четырнадцатого января у меня последний экзамен. Пятнадцатого утром буду.

Она встречала его на Московском вокзале, и бросилась на шею, едва он сошел с поезда.

– Я так скучала, так скучала! Пойдем.

– Куда? Давай, сначала поедим в кафе. Ты завтракала?

– Поедим у меня, я все приготовила, пошли!

– Как у тебя, а мама?

– Я же говорила: она уехала на месяц. Будешь жить у нас.

– Ни в коем случае! – строго сказал Илья, уже зная, что не сможет отказаться. – Завтраком, конечно, меня можешь покормить.

Разрумянившаяся и счастливая Ольга кормила его оладьями и салатом собственного изготовления, постоянно с тревогой спрашивала:

– Как, нормально?

– Очень даже вкусно, – Илья старался не смотреть на светившуюся от счастья девочку, потому что чувствовал, как в нем просыпается горячее желание.

«Черт побери, она же малолетка, ей еще пятнадцати нет, это надо немедленно прекратить! Зачем я только сюда приехал!»

Он решительно поднялся из-за стола, и в это время его шею обхватили теплые девичьи руки.

– Илья, – сказала она, уткнувшись ему в шею и обдавая горячим дыханием, – я… это… ты не волнуйся, я уже все прочитала и узнала.

– Что ты узнала?

– Как … это… ну – предохраняться. Чтоб не было ребенка. Так что ты ни о чем не думай и не беспокойся. Да?

– Да, – ответил он, теряя голову. – Да!

Глава шестая

После того, как Воскобейников полностью перешел на партийную работу, заведующим отделения патологии беременности был назначен Игорь Иванович Колпин. Это был еще молодой и достаточно способный человек с большими планами на будущее. В частности, он совершенно справедливо полагал, что главному врачу роддома Евгению Семеновичу с каждым годом все меньше и меньше остается до семидесятипятилетнего юбилея, от которого один шаг до пенсии. Пока, конечно, об этом речи не шло, но… Даже ежику понятно, что старичок плохо разбирается в современной медицинской технике, нерешителен и как огня боится нововведений. Понятно, что в перспективе роддому нужен молодой и энергичный главврач, а при назначении решающее слово будет за горкомом партии, где Андрей Пантелеймонович имеет немалый вес. Поэтому Игорь Иванович сам наблюдал за течением беременности у Инги Воскобейниковой. Она приезжала к нему прямо в роддом, и он после этого каждый раз тратил не менее трех часов, чтобы до мельчайших подробностей изучить показания приборов и сравнить результаты анализов с данными прошлых лет.

– Я не нахожу никаких аномалий, все протекает совершенно нормально, – говорил он, пожимая плечами. – Возможно, что прежде вы были слишком молоды для материнства, так иногда бывает – инфантильная матка, гормональный дисбаланс. Сейчас все будет хорошо, я совершенно в этом уверен.

К его досаде Евгений Семенович во время визитов Инги сам часто заходил и внимательно прослушивал сердцебиение плода, прикладывая ухо прямо к животу молодой женщины. Он ничего не говорил – только задумчиво шевелил губами, думал и, потрепав ее по плечу, уходил. Колпина эти визиты раздражали, но он держался очень почтительно, хотя иногда иронически говорил Воскобейникову:

– Не волнуйтесь Андрей Пантелеймонович, наш уважаемый Евгений Семенович никаких замечаний не сделал, так что все идет нормально.

Воскобейников молчал – он понимал, что Колпин, незнакомый с исследованиями Ревекки и полученными ею результатами анализов, ничего другого сказать просто не может. Сам он ждал – ждал того срока, на котором неминуемо проявится роковое заболевание плода. Глядя на его осунувшееся, исхудавшее лицо с ввалившимися щеками и больными, погасшими глазами, люди перешептывались по поводу происшедшей в нем перемены. Неистощимая изобретательность рода человеческого позволяла им предполагать все возможное – от строгого выговора по партийной линии до рокового диагноза, вынесенного врачами. Одна Виктория, знавшая причину мук брата, умоляла:

– Андрюша, Андрюшенька, не надо! Я не могу на тебя смотреть – на такого.

– Что «не надо»? – раздражался он. – Какого «такого»?

– Не надо так мучиться – может, все еще обойдется. Колпин говорит, все хорошо, почему ты думаешь, что твоя еврейка не могла ошибиться или наврать?

– Хватит пороть чушь, у тебя что, своих дел нет? Вот и занимайся ими.

К концу мая фигура Инги заметно округлилась, она расцвела, чрезвычайно гордилась своей беременностью и ни о чем другом не могла говорить.

– Представляете, иду сегодня к ЦУМу, а меня чекисты останавливают: «Девушка, вы где работаете, почему гуляете в рабочее время?». Я говорю: «А я не работаю». Они сразу: «Как это не работаете, у нас все должны работать, где ваши документы?» А я им спокойно так: «Я потому не работаю, что я в декрете, не видите разве?» – и на свой живот им показываю. Они так засмущались, так покраснели – вы представить себе не можете! Чуть по стойке «смирно» передо мной не стали! Представляете?

Слушатели хохотали – это было время, когда сотрудники органов, рыская по всей стране и вылавливая отлынивающих от работы граждан, стали притчей во языцех.

– Представляю себе их лица! – веселился Илья. – Ты их своим «декретным отпуском» надолго выбила из колеи.

– Не надо так, Инга, – озабоченно заметила Виктория, – какой декретный отпуск, если ты домохозяйка, и срок у тебя еще двадцать пять недель только? Они могут проверить, и у Андрея будут неприятности.

– Виктория, не мели чепухи! – крикнул ей брат из своего кабинета. – Пусть Инга говорит все, что хочет и кому хочет!

Теперь, когда кто-нибудь заходил в гости и болтал с Ингой, он старался уходить в другую комнату – ему невыносимо было слышать счастливый голос жены, видеть ее смеющееся лицо.

В начале июня Колпин осмотрел молодую женщину и остался доволен, но Евгений Семенович, зашедший в кабинет, долго выслушивал сердце ребенка, ощупывал живот, выстукивал, а потом, пожевав губами, сказал:

– Вам, голубушка, сейчас бы лучше лечь в отделение, чтобы мы за вами понаблюдали.

– А стоит ли, Евгений Семенович? – спросил Колпин – почтительно, но с легкой иронией. – На мониторе все окей, давление и анализы в пределах нормы, кардиотограмма хорошая.

Старик искоса взглянул на него, дернул плечом и, ничего не ответив, снова обернулся к Инге.

– Так как, ложимся?

Инга перевела растерянный взгляд своих широко распахнутых глаз на обиженно молчавшего Колпина и кивнула. Старик улыбнулся.

– Вот и ладненько!

Из роддома Евгений Семенович поехал прямо на проходивший в те дни в Москве симпозиум нейрохирургов. Ему, собственно, там делать было нечего, но он хотел послушать доклад сына. Профессор Максим Евгеньевич Баженов жил в Ленинграде и, приезжая в Москву, успевал поговорить с отцом наедине очень редко. Днем он всегда был занят, а вечером, едва добравшись до дома, валился с ног от усталости. Евгений Семенович не обижался – в пятьдесят лет он и сам не знал, что такое свободное время, а иногда к вечеру, добравшись до дома, не имел сил даже что-либо внятное сказать жене. Она ставила перед ним ужин, пока муж ел, сидела, подперев щеку рукой, и молча смотрела на него ласковыми глазами.

Теперь жена умерла, и в те дни, когда сын после гонки безумно-изнурительного дня появлялся, наконец, в отчем доме, Евгений Семенович сам готовил ему ужин, ставил на стол и сидел напротив своего Максима, любовно глядя на обросшее за день усталое лицо. В такие моменты ему вдруг становилось нестерпимо жаль, что когда-то он мало уделял времени простым человеческим отношениям и общению с близкими. Он никогда не говорил об этом сыну – каждый должен сам пройти свой путь и совершить свои собственные ошибки.

Пленарный доклад профессора Баженова был назначен на два часа, но организаторы опять что-то напутали со временем, и Евгений Семенович, приехав в начале третьего, узнал, что до Максима должны выступить еще два докладчика. Он сразу увидел сына – тот давал какие-то указания вертевшимся вокруг него аспиранту Полькину и молоденькой рыжей студентке лет двадцати. Полькин, с которым Евгений Семенович был давно знаком, крутил в руках и показывал Баженову слайды, а рыженькая стояла рядом, нагруженная плакатами, и переводила взгляд с профессора на аспиранта. И, соответственно, взгляд этот становился то почтительно восторженным, то страстно влюбленным.

Евгений Семенович усмехнулся ее неумению скрывать свои чувства и с внезапным сожалением вспомнил об ушедшей молодости. Интересно, понравилась бы ему эта девчушка полвека назад? Личико правильное, хотя в нем есть что-то восточное, и цвет волос оригинальный. Ясно, что некрашеная – настоящий рыжий он и есть рыжий, и его никогда ни с кем не перепутаешь. Слепому понятно, что девочка совершенно не следит за своей внешностью и услугами парикмахера не пользуется – волосы подстригает сама или просит подружку. Возможно даже, собственный цвет волос ей не нравится. Зря – многие мужчины буквально млеют от рыжих. Самому Евгению Семеновичу рыжие всегда нравились, хотя женился он на брюнетке. Интересно, зачем Максим взял девочку на симпозиум? Наверное, у Полькина с ней роман, и сын решил удружить аспиранту.

Старик не стал подходить к сыну, чтобы не отвлекать его, а прислонился к колонне, справа от которой стояли стенды с докладами. Неожиданно он увидел Ревекку Сигалевич с мужем. Они что-то оживленно обсуждали, и взгляды их постоянно обращались в одну точку – туда, где у одного из стендов важно прохаживался докладчик, юность которого не могли скрыть ни густая борода, ни важные «профессорские» очки.

– Здравствуйте, не ожидал вас тут встретить, – сказал Евгений Семенович, подходя к супругам и пожимая им руки, – нынче ведь не наш день, сегодня тут нейрохирурги окопались.

– У нас сын Сашка сегодня доклад представляет, – Ревекка счастливо улыбнулась и указала на бородатого юнца, – впервые в жизни! Представляете, какое у нас событие? Мы с Юрой выбрали время и решили заскочить посмотреть, как он будут реагировать.

– Понятно, понятно, что ж, пойду – гляну, чем нынче наша молодежь занимается.

Евгений Семенович приблизился к юнцу, какое-то время с глубокомысленным видом читал текст доклада и поглаживал подбородок. Юнец попытался напустить на себя еще больше важности, но вдруг забыл, что люди обычно делают со своими руками, и начал отчаянно искать, куда бы их деть.

– М-да, интересно, интересно, – заметил старый доктор, решив, наконец, прервать его мучительные поиски, – значит, вы занимаетесь синтезом жидких полимеров. А скажите-ка мне, молодой человек, насколько это актуально для нейрохирургии в настоящее время?

Паренек заволновался и нашел-таки рукам нужное применение – отчаянно и горячо зажестикулировал.

– Использование жидких полимеров актуально, когда нужно провести блокаду отдельных участков мозга. Жидкий полимер вводится в мозговые сосуды, и затем подвергается избирательному воздействию монохроматического лазерного излучения. Источник излучения вводится прямо в мозг и воздействует на строго определенные точечные участки. Под влиянием луча происходит мгновенное затвердевание полимера – кристаллизация. Это вызывает полную блокаду определенных областей, но для отсутствия дальнейших побочных эффектов очень важно, чтобы размеры кристаллитов были как можно меньше. Вот над созданием такого полимера и работают в нашей лаборатории.

Он указал на приведенные в докладе графики зависимости размеров кристаллитов от температуры для разных условий синтеза и долго объяснял Евгению Семеновичу о преимуществах и недостатках синтеза под давлением. Старик внимательно слушал, важно кивал головой. Вокруг них собралось еще несколько человек. Евгений Семенович, воспользовавшись моментом, когда кто-то из новых слушателей задал вопрос, отошел к взволнованным родителям докладчика.

– Как он? – тревожно спросила Ревекка. – Не заикается? Он в детстве заикался, а теперь, если очень волнуется, то у него опять начинается.

– Все прекрасно, Ревекка Савельевна, у вас чудесный мальчик. Я, хоть и не специалист в этой области, но получил живейшее удовольствие от беседы с ним.

– Я же говорил, что ничего с ним не случится, нечего было нам сюда ехать и глаза ему мозолить, – усмехнулся муж Ревекки. – Все ты – паникерша!

Евгений Семенович засмеялся:

– Ничего страшного, мать есть мать. А я, раз уж мы встретились, хотел вас спросить вот о чем. Вы, Ревекка Савельевна, помнится мне, занимались Ингой Воскобейниковой несколько лет назад. Что тогда показали ваши анализы?

Лица Сигалевич и ее мужа сразу стали непроницаемо-холодными. Они переглянулись, потом Ревекка пожала плечами.

– Все результаты есть у Андрея – если хотите с ними ознакомиться, попросите его показать. Я уже многое забыла, со временем стирается из памяти, сами знаете.

– Понимаю, но дело в том, что она сейчас опять ждет ребенка и лежит в нашем отделении. У нее срок около двадцати шести недель, и до сих пор все шло неплохо. Но сегодня у меня возникли некоторые опасения. Нельзя ли нам опять воспользоваться вашей консультацией?

Супруги вновь переглянулись, и Ревекка отрицательно покачала головой.

– Не думаю, что это необходимо – в прошлый раз мы провели тщательное исследование, и с тех пор ничего измениться не могло.

– Тем более, что без просьбы самого Воскобейникова мы считаем нетактичным вмешиваться в это дело, – заметил ее муж и успокаивающе добавил: – Я считаю, что на сей раз все будет в порядке, не волнуйтесь Евгений Семенович.

– Да? Ну что ж, ну что ж! Тогда – благодарствуйте. Мне нужно идти – сейчас сын будет докладывать.

Старик сделал прощальный жест рукой и отошел, а супруги вновь поглядели друг на друга.

– Почему ты говоришь с такой уверенностью, что все будет хорошо? – с недоумением спросила Ревекка, – как может быть хорошо, если… Нет, я не представляю, как Андрей мог опять это допустить – ведь он же все знает! Неужели он ничего не сказал Инге? Или он мне действительно не поверил?

– Всему он поверил, он не дурак, – раздраженно возразил ее муж, – уверен, что они воспользовались донорской спермой, потому и говорю, что все будет хорошо. Инга – нормальная, здоровая женщина, она прекрасно родит. Думаю, после того, как они так по-хамски повели себя с тобой, нам не стоит особо о них тревожиться.

– Ты прав, – Ревекка вздохнула, – пойдем, послушаем пленарный доклад Баженова. Смотри-ка: Евгений Семенович сбоку притулился за колонной – тоже боится сына смутить, совсем, как мы.

Они засмеялись и пошли в зал, где Баженов готовился начать доклад, давая последние указания своим помощникам – Полькину и рыжей студентке.

– Родители, а я к вам, – Саша со свернутым в трубку плакатом с размаху хлопнулся на сидение рядом с отцом, – честно отстоял свое время у стенда, теперь хочу послушать, что расскажет Баженов о миндалевидном комплексе.

– Тише, Саша, – с укором заметил отец, – ты мешаешь людям.

Докладчик уже начал говорить и представил глазам слушателей крупный рисунок с изображением мозга человека в разрезе. На нем был особо выделен миндалевидный комплекс – довольно крупное ядерное образование, расположенное в глубине передней части височной доли.

«…Миндалина, как известно образует связи с гипоталамусом, преимущественно в той части, которая участвует в контроле функции гипофиза. Мы провели опыты по двустороннему удалению миндалины у обезьян и установили, что после операции у них наблюдается ряд вполне устойчивых изменений. Во-первых, потеря чувства страха – животные берут в рот змей, которых от природы панически боятся. Во-вторых, происходит изменение внутригрупповых отношений: самцы-лидеры после операции переходят в подчиненное положение. При обследования больных, у которых миндалины были повреждены в результате заболевания или удалены по медицинским показаниям в связи с психическими заболеваниями, отмечено снижение эмоциональной окраски реакций, исчезли агрессивные эффекты. Однако, следует подчеркнуть, что после операции возникают характерные нарушения памяти, степень которых в значительной степени зависит от квалификации хирурга. Кроме того, утрачивается способность к обучению и, к сожалению, утрачивается безвозвратно. Приобретенные до операции навыки и память в большей мере сохраняются при внутристриатных инъекциях блокаторов гамма-аминомасляной кислоты…»

По окончании доклада Баженову начали задавать вопросы. Неожиданно для родителей поднялся Саша Эпштейн и, отчаянно стараясь не заикаться, спросил:

– Профессор, вы говорили о побочных явлениях, возникающих в результате дополнительных повреждений при операции. Не кажется ли вам, что использование жидких полимеров в этом смысле имеет большие перспективы? – договорив, он вдруг отчаянно покраснел и сел на место. Максим Евгеньевич ободряюще улыбнулся юноше.

– Разумеется, коллега, жаль только, что эти работы пока еще на стадии эксперимента.

Наконец Полькин с рыженькой студенткой начали снимать плакаты и собирать слайды. Евгений Семенович поспешил к сыну, устало вытиравшему платком потный лоб.

– Папа? Откуда ты? Ты все время был здесь? Ну, ты в своем амплуа! – Максим протянул к отцу обе руки. – Я-то думал, ты меня дома ждешь, супом накормишь своим знаменитым, а ты… Где ты сидел?

– За колонной. А суп готов, сейчас поедем. Бери свою молодежь – я всех накормлю.

– Нет, – засмеялся Максим Евгеньевич, – они, я думаю, сейчас больше всего мечтают оказаться без нашего стариковского надзора. Кстати, ты еще не знаком с будущим светилом нейрохирургии, – он с улыбкой кивнул в сторону подошедшей в этот момент рыженькой, – знакомься, Чемия Маргарита Георгиевна. Изумительные руки, необычайная хватка. Короче, когда окончит институт, оперироваться будем только у нее.

– Что вы, Максим Евгеньевич, – побагровев до кончика носа, пролепетала девушка, – вы же меня сами всему учите, и Толик, – она кивком указала на Полькина.

Последний тоже подошел и встал рядом, но на лице его не было ничего, кроме наигранно-приветливого выражения. Максим Евгеньевич рассмеялся.

– Ладно, отвезите все плакаты в гостиницу, и можете сходить погулять по Москве. Я буду ночевать у отца, поэтому меня не ждите.

Молодые люди ушли, а старый доктор, глядя им вслед, неодобрительно заметил:

– Мне, Максимушка, показалось, что девочка к твоему Полькину неравнодушна, так что ты уж не расстраивай им роман.

– А что я делаю, папа? – изумился Баженов. – Отправил их вдвоем погулять, что тут плохого?

– Хвалишь девочку в присутствии Полькина, а в его адрес – ни слова. Он потом свою обиду на ней выместит.

Баженов с досадой отмахнулся:

– Ну его к лешему! Умница девочка, а этот паразит ее эксплуатирует нещадно. Она вместо него и препарирует, и столы моет, и диссертацию ему наполовину сделала, а ведь ей еще только двадцать лет. Хорошо бы она поскорей поняла, что к чему.

– Сердцу не прикажешь. Тем более, что в ней чувствуется горячая восточная кровь. Она грузинка?

– Наполовину, мать армянка. Она из Баку – у них на медицинский без денег и блата поступить практически невозможно, поэтому подалась в Ленинград. На втором курсе я ее приметил и взял под свое крыло – невероятно, знаешь, способная девочка, но немного диковата. Сделаю из нее свою преемницу, если не выскочит замуж и не бросит медицину, чтобы рожать детей.

– Ну, дети – тоже неплохо. Ладно, расскажи, как твои, куда ты их на лето отправляешь?

У Баженова было четверо детей от трех браков. Занятый работой, он мало занимался их воспитанием, но когда начиналось лето, в нем просыпалась неожиданная активность, и он с высунутым языком бегал по всевозможным профкомам, устраивая своих отпрысков в санатории и пионерские лагеря.

– Уже, слава аллаху, всех отправил, папа, так что горячая пора позади и можно спокойно работать. Пойдем, ты меня накормишь своим супчиком. Устал я, старею, видно.

Теперь после работы Воскобейников ехал прямо в роддом и часто оставался там ночевать. Отделение патологии беременности было переполнено, в десятиместных палатах лежало по двенадцать-тринадцать пациенток, но Ингу по распоряжению Колпина положили в маленький одноместный бокс, окна которого выходили в больничный садик. Там среди деревьев стояли скамейки, на которые присаживались вышедшие погулять будущие мамочки, а чуть поодаль возвышался позеленевший от времени памятник.

– Здесь так спокойно, Андрюша, – говорила мужу Инга, – жалко даже будет уходить – потом, когда меня переведут в родильное отделение. Меня ведь переведут в родильное, когда рожать надо будет, да?

Он вымученно улыбался, целовал ее и, стараясь казаться веселым, спрашивал:

– Тебе днем тут не скучно, когда меня нет?

– Нет, что ты! Людмила все время заходит, Виктория вчера была. Потом, я же постоянно на монитор хожу, на процедуры. Андрюшенька, у меня же уже двадцать шесть недель – и все нормально, да?

Однако через неделю и Колпина, прежде утверждавшего, что причин для тревоги нет, что-то обеспокоило. Он попросил Воскобейникова зайти к нему в кабинет и показал только что полученные результаты расшифровки данных кардиомониторинга. Лицо его выражало некоторое смущение.

– Общая картина удовлетворительная. Скорей всего, ничего страшного, но мне не очень нравится кардиотограмма – базальный ритм сердечных сокращений упал до восьмидесяти. Подождем несколько дней, посмотрим.

Чувствуя, как сжимается и начинает гулко колотиться сердце, Андрей Пантелеймонович бесстрастно произнес:

– Да, конечно, подождем.

– Еще одна неделя, и, если состояние не стабилизируется, будем делать кесарево, чтобы спасти ребенка.

Воскобейников холодно кивнул и, ничего не ответив, вышел. Он направился в процедурную, где в это время не было никого, кроме Людмилы Муромцевой, сел за стол и громко застонал, обхватив руками голову и раскачиваясь в разные стороны.

– Боже мой, боже мой! Люда!

– Андрей, милый мой, что случилось? – всполошилась она.

– Кесарево, боже мой! Колпин хочет делать ей кесарево, чтобы спасти ребенка! Представляешь – резать, потом ходить ей, бедной, со вспоротым животом и знать, что это все зря, что ребенок все равно умер! Понимаешь, каково ей будет? Но как я ей это смогу объяснить?

– Зачем ты так говоришь, Андрей, ведь Колпин говорит, что ребенок в хорошем состоянии, надо надеяться!

– Нет, Люда, я-то знаю, что все бесполезно, что все бессмысленно – я с самого начала это знал, но не хотел ей говорить, а она… – он вдруг замолчал, испугавшись, что проговорится, но Людмила не стала больше ни о чем спрашивать. Она нежно, как в прежние времена, прижала к груди его голову, провела рукой по волнистым волосам.

– Не нужно, милый, не бойся! Колпин такой перестраховщик – делает кесарево сечение, когда вполне можно обойтись, а я с ним теперь даже и не спорю. Как-то девочка молодая рожала, жалко ее стало, говорю: «Не надо резать, я ей сейчас по точкам схватки вызову, она через два часа родит». Так он как начал вопить: «Шарлатанство, вы еще бубном потрясите здесь и попляшите! Пойдите, поучитесь сначала!» Евгений Семенович тоже, знаешь, с ним связываться не хочет – время не то, боится. Но, если что… Если у Инги что с ребенком, то не будем кесарить – я все беру на себя. Вызову роды и проведу плод через естественные пути, не мучайся так.

Воскобейников вскинул мокрое от слез лицо, прижал к губам ее руку.

– Спасибо, милая моя Людочка! Знаешь, меня всегда мучает, что я виноват перед тобой.

– Ни в чем ты не виноват, абсолютно! Ты дал мне минуты счастья, ты старался заменить отца моему сыну все эти годы, и… и я по-прежнему люблю тебя, Андрей! Иди сейчас домой, не нужно ходить к Инге – у тебя плохой вид, она испугается. Я за ней сегодня ночью присмотрю, не бойся. Иди!

– Да, это лучшее, что я могу сейчас сделать.

Он не стал вызывать машину и отправился домой пешком, по дороге пытаясь собраться с мыслями и обрести душевное равновесие. Ему не хотелось никого видеть, поэтому появление Виктории вызвало раздражение.

– Для чего ты пришла, у тебя дома дел нет? Ты не понимаешь, сестра, что твои утешения мне не помогут? Пойди, пожалуйста, в другую комнату и отдохни там – посмотри телевизор, поспи. Можно мне сегодня побыть одному?

– Андрей, – сказала она, сев за стол и подперев рукой щеку, – Андрюша, родной мой, я бы не стала тебя сейчас теребить, но у меня с Ильей беда, – голос ее звучал трагически, и Воскобейников, любивший племянника, испугался.

– Что случилось? Что с ним?

– Влип он, Андрюша, я не знаю, что делать. Представляешь, связался с малолеткой, и она забеременела. Что будет, Андрюша, это ведь ему тюрьма, да? Я не знаю, – она вдруг громко зарыдала, – не знаю! Не знаю, что делать! Из комсомола выгонят, из института исключат, да? Посадят! Господи, как я еще жива!

– Бог мой, вы что, все с ума посходили?! Да говори толком, не вопи! Как это случилось?

– Да все этот Ленинград проклятый, не знаю уж, где он там ее встретил! Ездил, ездил, а вчера привозит. Живот уже круглый, глаза у обоих безумные, смотрят друг на друга и ничего больше вокруг себя не видят. «Мы так любим – жить не можем друг без друга! Пусть ребенок пока родится, мамочка, ты поможешь нам, а мы подождем, пока Оля паспорт получит, и поженимся». Лилечка, как я ей сказала, сразу прибежала.

– Для чего ты всем болтаешь? От твоего языка больше всего неприятностей!

– Что ты, Андрюша, Лилечка сама не хочет, чтоб кто-нибудь узнал! Она ведь Илюшу так любит, я просто поражаюсь такой самоотверженности! У нее, бедной, аж глаза на лоб полезли от всего этого, но она держится очень мужественно и благородно. Они с Ильей ведь должны были пожениться, она так верила ему, представляешь…

– А Семен-то твой что говорит? – бесцеремонно перебил ее брат, не дослушав рассказа о благородстве Лили.

– Как всегда – ничего не говорит, ждет, пока я что-нибудь скажу. Представляешь, это кошмар, а не девка! Чистый кошмар! Прыткая – до ужаса! Сначала обманула Илюшу, сказала, что ей восемнадцать – она высокая, здоровая, как взрослая. Один раз наврала – переспала с ним, ладно. Но потом ей это понравилось, она купила в аптеке какие-то противозачаточные колпачки и решила, что теперь ей море по колено – можно гулять напропалую. Илья, не будь дураком, прыгнул к ней в постель и целый месяц не вылезал – помнишь, он в январе и феврале в Ленинграде пропадал, даже на занятия опоздал после каникул?

– В январе? Тогда уже срок солидный, надо торопиться. Я поговорю с Людмилой. Потом мы ее тихо и без скандала отправим домой, а там что-нибудь сообразим. Что ее родители говорят, они знают?

– У нее только одна мать, которая, по-моему, вообще за ней не смотрит. От нее они скрыли – беспокоить, видите ли боятся, у нее сердце больное. А у меня не больное? Меня, значит, можно беспокоить? Да я чуть богу душу не отдала, когда он ее привез!

– Это хорошо, что мать ничего не знает – пусть и дальше от нее скрывает, сердце ее бережет. Главное сейчас – не выпускай ее из дома, следи, чтобы ни с кем не болтала.

– Андрюша, да ты не понимаешь! Они не хотят избавляться от ребенка! Она, стерва, не хочет, в этом главная беда. Боже ж мой, что мне делать! Может, мне собой пожертвовать – прикончить ее, чтобы спасти сына? – она закатила глаза и прижала руку к груди.

– Это все лишняя болтовня, Вика, и никому не нужная. Пойди на кухню – выпей валерьянки. Мне, кстати, тоже налей. Все утрясется – я сам поговорю с ними. Не паникуй, пожалуйста, будешь делать все, как я скажу.

Виктория судорожно вздохнула, и Воскобейникову стало жаль сестру. Он шутливо, как в детстве, коснулся лбом ее лба, потом круто развернул и подтолкнул в сторону кухни, а сам опустился в кресло и закрыл глаза.

Через два дня после возвращения в Ленинград с симпозиума к профессору Баженову в кабинет зашел не совсем обычный гость. Он предъявил удостоверение сотрудника КГБ и попросил уделить ему несколько минут.

– Вы написали нам, Максим Евгеньевич, что вам стало известно, будто тему вашей работы хотят засекретить, и что вы категорически возражаете против этого. Смею спросить, откуда вдруг у вас появилась такая информация?

– Ну… не помню уж, – немного покраснев, раздраженно дернул плечом профессор, – говорили люди, и я решил во избежание всяких недоразумений написать вам.

– Разумеется, вы не помните, кто говорил – что ж. Но что плохого вы видите в том, что ваша работа перейдет в разряд закрытых?

Баженов возмущенно всплеснул руками.

– Неужели непонятно? Мне по роду работы нужны контакты с зарубежными коллегами, я должен постоянно публиковать свои работы, посещать зарубежные симпозиумы и конференции – без этого я в науке труп.

– Но, простите, какое это имеет отношение к степени секретности работы? – гость с нарочитым недоумением покачал головой. – Когда мы принимаем решение запретить или разрешить гражданину выехать из страны, это диктуется единственно соображениями его безопасности. Вы можете сто раз работать по открытой тематике, но выехать вам запретят. И обратно – если требует работа, то сотрудники закрытых предприятий свободно едут за рубеж. Дело, я повторяю, в вашей безопасности. Вашей работой, например, могут заинтересоваться зарубежные спецслужбы, поэтому ваш выезд в любом случае будет сейчас нежелателен.

– Ерунда какая! У меня приглашение на конференцию в Гааге, я делаю там доклад. Какой интерес для американского ЦРУ может представлять поведение обезьян при нарушении функций гиппокампа?

– Очень большой интерес, дорогой мой Максим Евгеньевич! Ведь вы сознательно формируете определенный вектор целенаправленного поведенческого акта! Тот эксперимент, который вы проделываете с обезьянами, недобросовестные люди могут проделать с нормальным человеком.

– Чушь! Зачем это делать с нормальным человеком? Мы ищем средство излечения людей, страдающих тяжелыми психическими расстройствами.

– Видите? Зарубежным спецслужбам ничего не стоит объявить сумасшедшим любого инакомыслящего и подвергнуть его операции по вашему методу, чтобы создать нужную им личность.

Баженов расхохотался. Он вытирал слезы смеха, пытался заговорить, но при взгляде на своего посетителя вновь начинал хохотать.

– Послушайте, – с трудом выговорил он наконец сквозь смех, – о чем вы говорите! Работа находится в зачаточной стадии, мы можем лишь предполагать, какие изменения личности возможны при операции, но чтобы сознательно формировать личность… Простите мне этот смех, но подобное могут предполагать лишь фантасты в своих романах!

Гость оставался невозмутимым. Он подождал, пока профессор успокоится, и вновь заговорил:

– Простите и вы, профессор, но у нас есть информация, что там ведутся работы в подобном направлении. Поэтому и у нас решено подключить ученых к аналогичным исследованиям – чтобы не оказаться захваченными врасплох. Возглавить исследовательский институт мы предлагаем вам. Я не стану напоминать о гражданском долге советского человека, потому что вы и сами все прекрасно понимаете.

– Позвольте, вы мне что, предлагаете экспериментировать на людях?

– Что вы, профессор! Вы будете делать ту же работу, что и раньше, но вам будут выделены дополнительные средства, дополнительные площади, дополнительное оборудование. Что плохого вы в этом видите? Естественно, вы будете работать в условиях некоторого информационного ограничения, но это ограничение будет односторонним – лично вы будете получать любую необходимую информацию.

– Но я же не член партии!

– Профессор, – вкрадчиво заметил гость, – если б вы были членом партии, мне не пришлось бы вас убеждать, у нас был бы совсем другой разговор. Однако если вы имеете серьезное намерение вступить…

– Нет, нет, я пока не чувствую себя достойным. Да, у меня еще такое: я не могу оставить преподавательскую деятельность.

– Ради бога, Максим Евгеньевич, кто же об этом говорит – вам будет оставлена ваша учебная лаборатория. Естественно, зарплата ваша будет в два раза выше прежней, и в деньгах, следовательно, вы только выиграете.

Баженов подумал о своих трех семьях и тяжело вздохнул. Гость понял, что уже близок к цели и вкрадчиво добавил:

– Разумеется, вы сами подберете сотрудников, которые будут работать с вами. Представьте нам список возможных кандидатов, и мы начнем отбор. Если вы в принципе согласны с нашим предложением, то можно начать прямо сейчас.

Через час Максим Евгеньевич представил список из двадцати человек.

– Это те, кто действительно сможет работать, а не просиживать штаны. Да, вот тут еще есть одна девушка – Чемия Маргарита – я бы хотел ее видеть в группе. Она уже сейчас проявляет необычайные способности.

– А в чем проблемы? – удивился его собеседник.

– Она не ленинградка, стало быть, ее нужно будет обеспечить жилплощадью. Кроме того, это пока в перспективе – она учится.

– Хорошо, – сказал посетитель, разглядывая список. – Пусть пока учится, а там видно будет. Если проявит себя хорошо, то с жилплощадью что-нибудь придумаем.

Андрей Пантелеймонович знал, что племянник после экзамена будет голоден, как зверь, и велел своему шоферу припарковаться возле институтской столовой. Илья, увидев автомобиль дяди, споткнулся было, потом все же подошел к нему.

– Что ты здесь делаешь, дядя Андрей? Искал дорогу и заблудился?

– Рад тебя видеть, дорогой племянник, – Андрей Пантелеймонович добродушно усмехнулся, – хотелось бы с тобой поговорить.

– Видишь ли, дорогой дядя, утром я не позавтракал и сейчас не в состоянии слушать.

– Конечно, конечно, всей душой понимаю тебя, дорогой племянник – сам такой. Сейчас Петр отвезет нас в ресторан, и мы немножко перекусим.

– Мама с тобой говорила? – хмуро спросил Илья, когда Андрей Пантелеймонович сделал заказ, и официантка, улыбаясь, отошла.

– Говорила, говорила. Как сдал экзамен-то?

– На четыре. И что за ужасы она тебе поведала? Предстоит всемирный потоп?

– Никакого потопа, все нормально. О, нам уже несут наш ростбиф. Ешь.

Андрей Пантелеймонович сделал гостеприимный жест и принялся за еду. Племянник лениво жевал, ожидая вопросов, но дядя ничего не спрашивал. Наконец, не выдержав, Илья взорвался.

– Ну и молчи! Я и без того знаю, что ты скажешь! Терпение мое испытываешь, да?

– Да ты ешь, ешь. Как тебе мясо, ничего?

– Скажешь, что я дурак, что меня вообще нужно в психушку убрать, но я ее люблю! Понимаете, вы все? Люблю! Ну и что, что ей только пятнадцать! А мне двадцать, это оптимальная разница в возрасте.

Андрей Пантелеймонович, у которого разница в возрасте с женой была семнадцать лет, поморщился и вытер рот салфеткой.

– Хорошо, я все понял, а ты все сказал. Теперь я скажу. Ты любишь? Это прекрасно! Вы ждете ребенка – очень хорошо. Хотите пожениться – женитесь, ради бога, почему ты мне вдруг начинаешь что-то доказывать?

Племянник растерялся.

– Ну… я не знаю. Ты ведь приехал, потому что мама тебя попросила.

– Предположим, я просто хочу повидать любимого племянника и поздравить его со счастливым началом семейной жизни. Сказать: молодец, Илья!

Илья пожал плечами и недоверчиво хмыкнул:

– И ты так действительно скажешь? Тогда все мои представления о человечестве полетят к черту.

– Я бы сказал со всем моим удовольствием, – вздохнул Андрей Пантелеймонович, – но долг по отношению к любимой сестре заставляет говорить пошлые и мерзкие для твоего уха вещи. Видишь ли, я обещал Виктории…

– Ладно, говори, раз обещал – слово надо держать.

– Хорошо, я быстренько. Итак, ты расстаешься с любимой всеми нами Лилей.

– Да пошла она! Нет, она не плохая, но на нее нужны железные нервы. Я перед ней ни в чем не виноват – она сама хотела того, что было.

– Хорошо, правильно рассуждаешь. Только не перебивай, я скажу, что мне Вика запланировала, а то забуду. Итак: к черту Лилю, к черту ее папу. После этого твой папа не получит должность начальника отдела, твоя мама не получит прибавку к зарплате или что-то там еще – я уже забыл.

– Ее не пригласят к Филевым на банкет по случаю юбилея, – услужливо подсказал Илья.

– А, вот видишь – молодая память всегда лучше. Дальше: тебя, кажется, после института ждала интересная работа в Курчатовском институте. Или аспирантура – на выбор. Придется теперь на этом поставить крест – тебе не то, что не помогут, но и будут всячески препятствовать. Тут даже я не смогу тебя вытащить. Возможно также, тебя, как молодого специалиста, насильственно ушлют на три года на периферию. Ты обязан отработать три года, тебе ведь это известно? А через три года в Москве ты вряд ли куда-то устроишься на работу. Ты же знаешь мстительный характер своей бывшей подружки и связи ее папы.

– Поедем на периферию, а через три года уедем в Ленинград – я уже обо всем подумал.

– Молодец, вижу, что в тебе течет моя кровь. Тогда остается материальный вопрос. Сам понимаешь, что в связи с вышесказанным у родителей могут возникнуть материальные трудности из-за урезания разных премий и доплат. Для этого кое-кому достаточно одного звонка.

– Понял. Я сам буду работать и содержать жену с ребенком.

– Ага, жену, которой еще школу нужно окончить. Как у нее, кстати, с оценками? Кстати, ты знаешь, что за сношение с несовершеннолетней тебя могут посадить?

– Я никого не насиловал, за что меня сажать? Ты что ли, на меня в прокуратуру напишешь? Мы друг друга любим и поженимся.

– Ладно, кажется все, что должен был, я тебе сказал. Теперь от меня лично: рад, что ты нашел свое счастье, мне известно, как драгоценна настоящая любовь.

– Дядя, только честно скажи, это правда?

– Конечно, правда, я рад, – добродушно подтвердил Воскобейников. – Рад и от души тебя поздравляю. От всей души, ты веришь?

– Конечно, верю – больно уж хило ты меня убеждал жениться на Лиле. Обычно у тебя это получается красноречивей.

– Не так уж и хило – для некоторых мои аргументы могли бы иметь решающее значение. Но не для тебя – в тебе, как я сказал, моя кровь.

– Дядя, честно, я тебя люблю!

– За что? За то, что по долгу службы изложил тебе несколько нудных истин? – усмехнулся Андрей Пантелеймонович и потрепал племянника по плечу. – Ладно, я тебя тоже люблю, родной мой. Беги домой, а мне нужно к Инге в больницу.

Приехав в роддом, Андрей Пантелеймонович сразу позвонил сестре.

– Слушай внимательно, Вика, и запоминай все, что я скажу. С Ильей я сегодня слегка побеседовал, но с первых слов понял, что все бесполезно, и даже сил не стал особо тратить.

– Что ты ему сказал?

– Какая разница – говорил, что придется, и следил за его лицом. Нет, мы будем действовать по-другому. Твой Семен может на несколько дней куда-нибудь подальше съездить?

Не став задавать лишних вопросов, Виктория немного подумала, перебирая варианты.

– У него в Свердловске дядя – ветеран войны, больной одинокий человек. Семен может взять неделю за свой счет, чтобы его навестить. Тем более, что сейчас время отпусков, работы немного.

– Отлично – в Свердловск, так в Свердловск. Ты как себя чувствуешь в последнее время?

– Спрашиваешь еще! Бессонница и боли в сердце невыносимые – руку поднять нельзя.

– Боли, так боли, еще лучше. Ладно, общую установку я тебе пока дал, а детали проработаешь сама.

Андрей Пантелеймонович повесил трубку и пошел к Инге, которая неподвижно лежала на кровати лицом к стене.

– Детка, что с тобой? – испуганно спросил он. – Прости, я задержался, говорил с Викой. Что ты?

– Андрей! – она поднялась и обняла его за шею. – Колпин сказал, что через неделю мне будут делать операцию. Андрей, что же это? Ведь все было нормально, все было так хорошо, почему же? Почему? Срок ведь еще маленький, он же будет неживой!

Инга рыдала, уткнувшись ему в шею, а он тихо поглаживал ее по спине и прикасался губами к темным взъерошенным волосам.

– Не надо, маленькая, никто тебе не будет делать операцию. Людмила с завтрашнего дня в отпуске – я попрошу, чтобы она днем посидела с тобой. Все будет нормально, все.

У него уже не было сил лгать и убеждать, и он монотонно повторял одно и то же.

Уезжая из Ленинграда, Ольга сказала матери, что собирается в молодежный лагерь, и даже показала путевку, которую позаимствовала у подруги. Она торопилась уехать, потому что скрыть пятимесячную беременность ей пока еще удавалось, но живот становился больше с каждым днем.

Илья встретил ее на вокзале и сразу же повез домой. Усадил в своей комнате и, велев никуда не выходить, пошел в гостиную объясняться с родителями. Зная мать, он полагал, что самое лучшее – не дать ей произнести ни слова.

– Мам, сразу к делу. Я люблю девушку из Ленинграда, у нас будет ребенок, аборт делать она не будет. Проблема в том, что мы не можем пока пожениться – ей еще нет пятнадцати. Поэтому не вздумай устраивать скандалы или выгонять ее из дома – если ее мать заявит в прокуратуру, то меня посадят. А теперь дай нам есть – Оля голодна, она не позавтракала в поезде, – повернувшись, он вышел, оставив родителей размышлять о сложившейся ситуации.

Виктория осталась стоять на месте с той же самой улыбкой на лице, которая была до прихода сына – они с Семеном обсуждали, что подарить Филеву на пятидесятипятилетний юбилей, если, конечно, шестого сентября Филевы пригласят их на семейное торжество. У Семена лицо все еще было сосредоточенным – похоже, он со свойственной ему медлительностью продолжал размышлять о подарке. Придя в себя, Виктория швырнула на пол журнал «Огонек», который вертела в руках, и зашипела на мужа:

– Ты понял? Что же ты молчишь, скажи что-нибудь!

– Дай им поесть, как он просил, – посоветовал ей муж, – а потом пойди и посоветуйся с Андреем. Тут нельзя наломать дров, нужно делать все очень осторожно.

– Я позвоню Лиле, – спохватилась Виктория, – вдруг она узнает и скажет, что мы от нее скрыли.

– Не знаю, – начал, было, Семен, но его супруга уже названивала Филевым.

– Лилечка, – сказала она сладким голосом, – у Ильи очень большие неприятности. Он, конечно, сделал глупость, но мы с тобой должны его спасти. Еще можно.

Нечего и говорить, что Лиля немедленно примчалась к Шумиловым. Она попыталась войти в комнату к Илье, но он ее беззастенчиво выставил.

– Сейчас ко мне нельзя, Оля отдыхает.

Лиля не стала лезть на рожон и весь вечер провела в гостиной, шушукаясь с Викторией, а Ольга, которая иногда выходила из комнаты в ванную или в туалет, с недоумением косилась на сидевшую за столом и бесцеремонно разглядывавшую ее красивую девушку.

Странно, но из-за приезда Ольги в жизни Шумиловых практически ничего не изменилось. Семен с Викторией продолжали ходить на работу, притворяясь, будто не замечают гостью. Лиля постоянно прибегала вечерами, хотя проводила теперь время не в комнате Ильи, а на кухне или в столовой, беседуя с Викторией. Илья готовился к экзаменам и ездил в институт их сдавать, а Ольга послушно проводила время в его комнате, стараясь выходить оттуда как можно реже, если в квартире кто-то был. Когда Илья возвращался, он сам готовил еду или разогревал что-нибудь из холодильника. Они ели и шли гулять. По дороге покупали фрукты для Ольги и обсуждали планы на будущее.

– Сдам сессию, закончится практика, и будем решать, что делать, – говорил Илья, – я схожу в ЗАГС, может быть, в нашем случае разрешат регистрацию. Тогда, наверное, нужно будет ехать к твоей маме.

– Что ты Илюша, она сразу умрет, если меня такой увидит, – Ольга показала на свой значительно выросший за последние недели живот.

– Ладно тебе, она не маленькая – знает, откуда берутся дети, – хмыкал он, целовал ее и вел домой – нужно было садиться за подготовку к очередному экзамену.

В первой половине июля отец Ильи Семен Александрович уехал в командировку в Уфу, предупредив домашних, что на обратной дороге заедет в Свердловск навестить заболевшего дядю, а домой вернется через неделю. Однако, в тот день, когда Илья сдал отчет по летней практике, из Свердловска пришла телеграмма «Несчастный случай зпт Семен лежит черепно-мозговой травмой». Насколько тяжела была травма, и где он лежит было совершенно неясно. Виктория залилась горючими слезами и, держась за сердце, без сил распласталась на диване.

– Илья, Илюшенька, что же с папой? Он ведь там совсем один! В телеграмме написано про несчастный случай. Господи, и телефона-то у дяди нет, а разговор с ним не закажешь, он глухой. Сколько раз прежде Семен пытался ему позвонить, поговорить – ничего не слышит и не понимает. Оленька, – впервые обратилась она к выбежавшей на ее причитания и испуганно смотревшей девочке, – видишь, детка, горе у нас какое! Сейчас побегу в аэропорт, может быть, даже сегодня вечером улечу! Вы уж тут без меня… – она приподнялась, но, внезапно схватившись за сердце, повалилась обратно на диван, закатив глаза и стащив судорожно сведенными пальцами со стола скатерть вместе с тарелками.

Разбитые тарелки напугали Илью больше всего – мать всегда тряслась над посудой. Он побледнел и бросился, было, вызывать «Скорую», но Виктория уже пришла в себя и, протянув к нему руку, попыталась сесть.

– Илюшенька, помоги мне подняться и собрать кое-какие вещи – нужно срочно лететь.

– Я сам полечу – сегодня же, – решительно возразил Илья, – только Оля…

– Илюшенька, – Виктория прижала руку к груди, – нет, сыночек, я должна сама…

– Сказал – полечу я! Посмотрю, что там с папкой, привезу его. А ты следи за Олей.

– Сынок, родной мой! Совсем мужчиной стал! Конечно же, я присмотрю за нашей девочкой! Неужели ты думаешь, что в доме твоей матери мать твоего ребенка будет в чем-то нуждаться!

Они с Олей рядышком стояли у окна и смотрели вслед Илье, торопливо шедшему к вызванному такси. Потом Виктория повернулась и заключила девочку в свои объятия.

– Дорогая моя девочка, хорошо, хоть ты в этот час со мной! Пойдем, поешь – тебе теперь нужно есть за двоих! – невзирая на возражения Ольги, уверявшей, что совсем не голодна, она повела ее на кухню, потом взглянула на часы и взяла авоську.

– Схожу в овощной магазин, а то уже скоро закроется, а тебе нужны фрукты. Нет, нет, – остановила она, поднявшуюся было Ольгу, – ты ешь, а я сама все куплю и принесу, тебе нельзя носить тяжести.

Виктория зашла в магазин, купила картошки и, воровато оглянувшись, шмыгнула в стоявшую на углу телефонную будку.

– Все, – сказала она, набрав номер и услышав в трубке голос брата, – он улетел. Дальше что будем делать?

Глава седьмая

Родители Маргариты Чемия поженились, будучи студентами. Мысль о браке пришла к ним, как ни странно, в день смерти Сталина. Когда секретарь комсомольской организации Азербайджанского индустриального института (сокращенно АЗИ) собрал трепещущих от горя и прочих чувств студентов, чтобы вместе с ними найти подходящие к случаю слова, Георгий Чемия тихо сжал руку стоявшей рядом с ним Нины Лалаян и прошептал:

– Мы с тобой поженимся и сына назовем Владимиром.

Логически рассуждая, в этот момент ему следовало желать назвать сына Иосифом, но он не решился предложить это, потому что боялся получить отказ – имя «Иосиф» отдавало чем-то библейским.

Однако вопрос об имени их первенца на длительное время пришлось отложить – как ни старались молодые супруги, Нине долго не удавалось забеременеть. Наконец, обойдя всех врачей, она отчаялась до такой степени, что, преодолев заложенное атеистическим воспитанием недоверие к разного рода заговорам и шарлатанским методам, позволила близкой подруге Карине отвести себя к бабке. Та в течение двух месяцев втирала ей в живот горячее вонючее сало и массировала с такой силой, что молодая женщина стонала, а порой почти кричала от боли. Потом бабка захворала. Когда Нина пришла к ней в последний раз, она только натерла ее салом, больно ткнула пальцем в живот и сказала:

– Все, иди – теперь будет.

Через две недели бабка умерла, а вскоре Нина забеременела и в положенный срок родила долгожданную Риточку. С того времени все интересы родителей были сосредоточены вокруг ненаглядного дитяти, постоянным предметом всех разговоров в семье Чемия стали прививки, няни, школа, учителя английского и музыки.

Сама Маргарита характер имела свободолюбивый и независимый. В том, что делалось для ее же блага, она усматривала покушение на свою личную свободу, поэтому постоянно конфликтовала – со всеми и по любому поводу. В школе ее любимым занятием было прочитать что-либо сверх изучаемой темы и затем на уроке вогнать преподавателя в краску, задав заковыристый вопрос. Учителя отмечали необычайные способности девочки, но любили ее намного меньше, чем среднестатистических двоечников.

Когда Нине перевалило за сорок, она стала отмечать происходившие в организме изменения. Ее здоровье неожиданно ухудшилось, она уже начала тихо горевать, что в животе у нее растет опухоль, и ненаглядная Риточка, которой нет еще и десяти лет, скоро останется без матери. Боясь услышать страшное, она долго не обращалась к врачу. Наконец, та же самая подруга Карина, которая когда-то отвела ее к бабке, теперь чуть ли не силой поволокла к гинекологу. Тот, осмотрев пациентку, с улыбкой сказал:

– Я не спрашиваю, будете ли вы рожать, потому что аборт уже делать поздно.

Через четыре месяца после этого, появилась на свет Карина – ее назвали в честь той самой подруги, что принимала столь активное участие в их семейном детопроизводстве. Рождение малышки окружающие встретили с изумлением, а избалованная Риточка решила, что родители приобрели для нее новую игрушку, и немедленно заявила все права на сестренку. Родители, как люди образованные, знали, что появление второго ребенка может вызвать у первенца чувство ревности и нанести ему душевную травму. Поэтому они выполняли все капризы Маргариты и старались не показывать своей любви к маленькой Карине. Рита с детства помогала купать сестренку, таскала ее на руках, а позже читала ей сказки, шлепала и ставила в угол. Родителям она заявляла, чтобы они «не мешали ей воспитывать ребенка», и те пасовали – потому еще, что со временем стали побаиваться вздорного характера старшей дочери. Впрочем, с опаской к Маргарите относились все окружающие, поэтому у нее никогда не было близких друзей, хотя явных врагов тоже не было. Самые отъявленные хулиганы боялись ее злого языка, и никто никогда не дразнил «рыжей».

В детстве Карина боготворила Риту, с годами начала осознавать несносный характер сестры, но от этого не стала любить ее меньше. Сама она была добрая и послушная девочка, прекрасно ладившая со всеми. В отличие от Маргариты, ни на кого не похожей, но унаследовавшей рыжие отцовские волосы, Карина пошла в мать. У нее были густые волнистые темные волосы и огромные темно-карие глаза. Ни один человек не мог пройти мимо, не похвалив ее красоту. Родных и знакомых изумляла страстная привязанность сестер друг к другу, когда Маргарита уезжала учиться в Ленинград, Карина, которой было только семь, горько плакала:

– Как я буду жить без Риточки? Я не смогу без нее жить! – не по-детски горестно причитала она, и, к удивлению окружающих, старшая сестра тоже разрыдалась.

Однако время шло, у каждой появились новые интересы – Карина училась в школе, Маргарита увлеклась работой у Баженова и проводила у него все свободное время. Максим Евгеньевич был единственным человеком, с которым она никогда не конфликтовала и которого слушалась беспрекословно. Способную студентку он поручил заботам аспиранта Анатолия Полькина, и тот немедленно переложил на нее часть работы по выполнению экспериментов для своей диссертации. Впрочем, парнем он был неплохим, однажды Маргарита долго не могла получить зачет по философии – она пропустила семинар, чтобы подготовить для доклада Полькина фотографии препарированных образцов, и надерзила преподавателю, когда тот сделал ей по этому поводу замечание. Сессия уже началась, без зачета студентов к экзаменам не допускали, а Маргарита уперлась – идти на поклон к задевшему ее самолюбие «философу» не желала. Полькин, узнав об этом, схватил ее зачетку и убежал. Вернувшись, он со снисходительным видом положил перед зачетку на стол – там стоял зачет.

– Вот твой зачет. Раз уж ты не умеешь ладить с людьми, то сразу говори мне, если что, я буду сам все улаживать.

Из-за того, что в словах и тоне его не было и тени упрека, Рита смутилась. Наверное, именно в тот момент в душе ее родилась страстная любовь к Толе Полькину. Доселе неведомое чувство захватило всю без остатка, она не могла и не хотела его скрывать. Через месяц сказала:

– Толя, я тебя люблю и не могу без тебя жить!

Аспирант почесал голову, подумал и решил ее поцеловать. Она подставила губы, а он, поцеловав и распалившись, попробовал пойти дальше поцелуя. Рита закрыла глаза и разрешила ему расстегнуть ей блузку. На этом тогда все закончилось – Полькин побаивался неприятностей и не хотел связываться с экзальтированной девицей, которую шеф отдал под его крыло.

Целый год Рита самоотверженно помогала ему готовить материалы для диссертации. Они допоздна засиживались в лаборатории и страстно целовалась в перерывах между экспериментами. Однажды Полькин, уставший после напряженной работы и возбужденный ласками, не выдержал.

– Я хочу тебя, – сказал он ей на ухо.

– Я тебя люблю, и я твоя, – таким же шепотом ответила она.

Сблизившись с Маргаритой, Полькин стал эксплуатировать ее уже без всякого стеснения, теперь она вместо него оперировала подопытных животных и составляла подробное описание проведенных операций. Вначале он опасался доверить ей сложную работу, но потом с изумлением увидел, что девушка справляется с ней великолепно. Баженов, случайно узнав об этом, не стал его ругать и даже сказал, что подобная практика пойдет Маргарите на пользу (конечно, он имел ввиду работу, а не их отношения – об этом ему было невдомек).

Прошел еще год, и Максим Евгеньевич стал доверять Маргарите самостоятельно оперировать обезьян. Он уже понял, что эта девушка из тех, кого похвала не портит, а только стимулирует, поэтому постоянно хвалил ее вслух и рассказывал окружающим об одаренности юной студентки. Маргарита радовалась. Она торжествующе поглядывала на Анатолия, считая, что он тоже гордится ею и разделяет ее радость. Холодное выражение лица и резкий тон приписывала стеснительности: «Ему неловко, когда меня хвалят – я же, фактически, его жена». В отличие от него она не старалась скрывать их отношения, что тоже очень раздражало Полькина.

Через несколько дней после возвращения из Москвы, Маргарита зашла к нему домой, чтобы забрать свои книги. Мать Анатолия смерила ее холодным взглядом.

– Толи нет дома, он ушел к друзьям.

Маргарита поплелась на квартиру, которую снимала в районе улицы Чайковского. Весь следующий день она провела в больнице, где у них была практика, потом поехала в институт, но Анатолия в лаборатории тоже не было.

Встретились они лишь через два дня. Рита подошла к нему в коридоре.

– Наконец-то! Где ты пропадаешь? Я тебя не видела сто лет. Когда мы встретимся?

– Рита, – сказал он, пряча глаза, – нам нужно поговорить. Понимаешь, я мог бы сейчас придумать с три короба, но не хочу тебя обманывать…

– Почему обманывать? Ты что-то сделал? Что-то плохое случилось? – она испуганно смотрела на него широко открытыми глазами. – Скажи, я пойму.

Полькин вдруг решился и, словно отвечая заученный урок, выдал все сразу:

– Понимаешь, на первом курсе у меня была девушка, потом мы разошлись. На днях мы случайно встретились, и я понял, что не могу без нее. Теперь… Теперь будет, как ты решишь. Я целиком подчинюсь твоему решению.

Маргарита стояла неподвижно, чувствуя, что все вокруг плывет и качается.

– Да, – сказала она, наконец, – да. Раз так, то… я … я не знаю. Конечно, ты свободен – если ты не любишь меня, то мы не можем быть вместе.

– Да… ну… спасибо, я тоже думал, что ты так решишь, – заискивающе улыбаясь, Полькин начал осторожно отступать в сторону, – тогда… что ли… до свидания.

Он уже ушел, а Маргарита еще какое-то время не двигалась, потом вышла на улицу и зашагала, куда глаза глядят. Она не помнила, где шла, как пересекла Дворцовую площадь. Нева казалась серой, как и тусклое небо над ней, золотом уходил ввысь шпиль Петропавловской крепости. Перейдя Дворцовый мост, Маргарита свернула налево и шла вдоль набережной, пока не оказалась подле загадочно и равнодушно взиравшего на мир сфинкса. Прижавшись к его подножию, она отчаянно зарыдала. Проходивший мимо мужчина дотронулся до ее плеча:

– Что-то случилось, девушка?

Она с досадой отмахнулась – никто на свете уже не мог ей помочь. Мужчина пожал плечами, постоял и двинулся дальше. Маргарита решительно поднялась, спустилась вниз по ступенькам набережной и шагнула в воду. Откуда-то издали до нее донеслись крики, чьи-то руки тащили из ледяной воды, выла сирена «Скорой помощи». Потом сознание ушло, все погрузилось в темноту.

Придя с работы, Виктория поставила на пол в прихожей сумки с продуктами и заглянула к Ольге.

– Оленька, как ты? Сейчас приготовлю ужин и буду тебя кормить.

Ольга, читавшая книжку, смущенно вскочила.

– Ой, что вы, я выходила и поела в кафе – мне Илья ключ оставил.

– Какое кафе, детка, в холодильнике все есть, почему ты ходишь кушать куда-то на улицу? Сейчас приготовлю что-нибудь вкусненькое – тебе и малышу.

– Давайте, я вам помогу, – робко предложила девушка, – вы, наверное, устали после работы. Только скажите, что делать.

– Ни в коем случае, отдыхай. Ребенку вреден кухонный воздух. Через час все будет готово, и я тебя позову.

Виктория пошла на кухню, загремела кастрюлями и не слышала, как позвонили в дверь. Ольга подумала, что надо бы пойти открыть, но постеснялась. Звонок повторился, на этот раз Виктория услышала, быстрыми шагами прошла в прихожую, и вскоре оттуда донесся веселый женский смех.

– Оленька, деточка, – войдя к ней, со счастливой улыбкой сказала Виктория, – пойдем к столу, у нас сегодня гости.

– Что вы, – девочка смущенно вжалась в кресло, – я потом поем, когда гости уйдут.

– Глупости, какие гости – все свои. Пойдем, познакомишься с моим братом и Лилей.

Она чуть ли не силой вытолкнула Ольгу в столовую и усадила за стол. Красивый и очень похожий на Илью мужчина приветливо кивнул:

– Здравствуй, Оля.

– Здравствуй, – повторила за ним уже знакомая Ольге бесцеремонная девица, на пальце которой теперь красовалось толстенное обручальное кольцо.

– Как хорошо, что мы все сегодня собрались, – Виктория счастливо улыбалась и постоянно подкладывала гостям на тарелки салат и отварную картошку, – Лилечка, как тебе сегодня сельдь под шубой? В прошлый раз ты говорила, что мало майонеза.

– Сегодня в норме. Тебе нравится, Оля?

Девица Лиля обратилась к Ольге так внезапно, что та чуть не подавилась и смогла лишь растерянно пролепетать:

– Я…да…

Однако Лиля, кажется, и не ждала от нее ответа – она тут же повернувшись к красивому мужчине и сказала:

 – Сельдь под шубой – мамино коронное блюдо, правда, дядя Андрей?

– Правда, правда, – снисходительно отвечал тот, вытирая рот салфеткой, – но мне, честно говоря, больше нравится, твой крабовый. Хотя в прошлый раз ты положила много риса.

Ольга слушала и гадала, кем приходится Шумиловым эта Лиля. Двоюродная сестра? Племянница? Когда она в первый день спросила у Ильи, тот отмахнулся и буркнул что-то невнятное. Ее размышления нарушила Виктория, вплывшая в столовую с подносом, на котором дышало паром тушеное мясо.

– Вы уже морально готовы приступить к горячему? – она накладывала еду на тарелки и приговаривала: – Андрей, тебе помягче, Оленька, тебе без косточек. Кушай, девочка, кушай, ты сейчас двоих кормишь. Илюша с Лилей хотят, чтобы у них был крепенький и здоровый малыш. Правда, Лилечка?

– Конечно, мама, – кивнула Лиля, – только мне кажется, Оля ест мало витаминов. Потом, дядя Андрей, ты уже осмотрел Олю? Ты ведь обещал мне отвести ее сегодня в роддом и сделать все анализы.

Ольга растерянно отодвинула тарелку. Губы у нее дрожали – она ничего не могла понять, но чувствовала, что происходит нечто ужасное.

– Почему? – голос ее вдруг сорвался. – Какие анализы?!

Виктория изумленно подняла брови.

– Как, Илья не говорил тебе разве, что мой брат – врач-гинеколог? Мы хотим, чтобы он проверил состояние нашего малыша – у него в роддоме вся новейшая аппаратура.

– Это мой ребенок, – закричала Ольга. – Мой и Ильи, причем тут Лиля?

В столовой наступила тишина, и все начали растерянно переглядываться. Будь Ольга постарше, она отметила бы в этой их растерянности нечто наигранное, но ей не было даже пятнадцати. Андрей Пантелеймонович в недоумении развел руками.

– Но ведь…

– Ах, Андрей, – заспешила Виктория, – мы, наверное, не очень тактично говорим с Олей. Деточка, – она повернулась к девочке, – в этом нет ничего страшного, мы все понимаем. Конечно, тебе нужно учиться, ты одна, у тебя больная мама, поэтому ты и отдаешь Илье с Лилей ребенка. В конце концов, Илья – его отец, а Лиля будет прекрасной матерью – она так любит Илюшу, что все готова ему простить.

– Да, – в голосе Лили звенела нежная покорность, – за два года нашего брака мне приходилось прощать его много раз, но я готова терпеть, потому что люблю его.

– Вашего брака? Вы женаты? Это неправда, неправда! – Ольга скомкала и бросила на пол салфетку, у нее дрожали губы. – Вы все… это неправда!

Лица присутствующих дружно выразили еще большую растерянность, и они еще энергичней начали переглядываться, как бы не решаясь заговорить. Наконец, Виктория с деланным смущением посмотрела на Ольгу и вздохнула.

– Прости, Оленька, мы не знали, что Илья тебе ничего не сказал. Да, они с Лилей – муж и жена, но когда ты приехала, Илья попросил ее уйти к родителям. Нам он говорил, что ты родишь ребенка и отдашь им, потому что тебе еще нужно учиться, а он…

– Неправда! – Ольга в отчаянии разрыдалась. – Неправда, он говорил мне, что мы пойдем в ЗАГС, что мы поженимся, что он договорится…

– Как? – Андрей Пантелеймонович повернулся к сестре, и теперь лицо его выражало благородное негодование. – Как, скажи мне, он собирается жениться, если уже женат? Кого ты воспитала, сестра?!

Виктория прижала руку к сердцу.

– Андрей, ты знаешь, я до сих пор все ему прощала – ведь это мой сын, я его родила! Но такого… такого я не ожидала! Так обмануть нас всех, так обмануть Лилю, так обмануть эту бедную девочку! Господи боже мой, что он всегда творит!

– Хорошо, мама, что ж теперь делать, – вздохнула Лиля. – Не надо его ругать, пожалуйста! – она повернулась к Оле. – Я обещала Илье, что мы усыновим твоего ребенка, потому что для меня его ребенок… – она запнулась – он мне дорог, как свой. Поверь, я буду хорошей матерью, клянусь тебе! Даже, когда у нас родятся собственные дети.

Она протянула к Ольге руки, но та отпрянула назад.

– Нет! Он не говорил, что заберет ребенка, он не говорил, что женат, нет! Я сейчас же уезжаю отсюда, сейчас же! – девочка вскочила на ноги, но Лиля прочно вцепилась в ее руку и попыталась удержать.

– Подожди, подожди, а как же ребенок? Что ты будешь с ним делать?

Ольга высвободилась, однако теперь уже Андрей Пантелеймонович крепко взял ее за локоть и усадил обратно.

– Подожди, девочка, давай сначала подумаем, как быть. Во-первых, ты не сможешь окончить школу – тебя исключат в один момент, когда узнают. Во-вторых, как ко всему этому отнесется твоя мама? Илья говорил, у нее больное сердце. Мы обязаны тебе помочь, хотя бы потому, что все это натворил мой родной племянник. Конечно, мы его осуждаем, но все безумно любим, и раз он так хочет этого ребенка…

– А я не хочу! – закричала Оля. – Пусть хочет, сколько ему угодно, а я не хочу этого ребенка! Не хочу! Не хочу! – она не помнила себя, и по исказившемуся лицу ее катились слезы. – Ненавижу! И вас всех тоже!

– Оленька, что ты, – ахнула Виктория, – не надо! Илья нам не простит, если с маленьким что-то случится!

– Я все равно что-нибудь сделаю! Не будет этого ребенка, не будет!

Лиля закатила глаза и с отчаянием взглянула на Викторию.

– Ах, мама, что мне делать? Если с ребенком что-то случится, Илья, как всегда, скажет, что это я во всем виновата. Что мне делать, мама?

Это «мама» наполнило душу Ольги большим отчаянием, чем все сказанное прежде. Она закрыла лицо и громко, по-детски заплакала, мотая головой во все стороны.

– Не надо, Оленька, – ласково сказала Виктория и погладила ее по голове. – Все будет хорошо! Родится малыш, и мы все устроим.

– Погодите, погодите, девочки, – возмутился Андрей Пантелеймонович, – как это «устроим»? Оля свободный человек, и никто не может насильно заставить ее родить. Если она не хочет иметь этого ребенка, то вы уж, будьте добры, не навязывайте ей своих желаний.

Виктория жалобно вскрикнула и прикрыла рот рукой.

– Нет, Андрей, только не это! Я обещала Илье…

– Нет, голубушка ты моя, любая женщина вправе сама решать, иметь ей ребенка или нет. Если Оля не хочет, то есть выход.

С неожиданно вспыхнувшей надеждой Ольга посмотрела на Воскобейникова. Виктория и Лиля вызывали у нее антипатию, но этот красивый человек с проникающим в душу голосом показался вдруг родным и близким.

– Какой выход?

– Ты можешь не рожать, если не захочешь. В этом нет ничего страшного – миллионы женщин ежедневно принимают такое решение в силу самых разных обстоятельств. Одни – потому что хотят посвятить жизнь творчеству, другие – из-за того, что ребенка им не позволяют иметь жизненные условия, а третьи, может быть, по каким-то причинам разочаровались в отце ребенка и не хотят родить от этого человека.

– А это не страшно?

– Что ты, девочка, современная медицина имеет все обезболивающие средства.

– Нет, я имею в виду… не страшно … так вот – ведь это я убиваю своего ребенка?

Воскобейников рассмеялся добрым смехом и погладил ее по голове.

– Детка, ребенка еще нет, есть только физиологический процесс, который происходит в твоем организме. Случается, что женщина стоит перед выбором: родить ребенка сейчас и обречь его на страдания, или сделать это потом, когда она сможет дать ему все необходимое. В любом случае выбор должен быть сделан в пользу ребенка. Поняла?

Он поднял ее голову за подбородок и посмотрел прямо в глаза. Его взгляд был полон понимания и огромной житейской мудрости. Ольга вдруг совершенно успокоилась и доверчиво дотронулась до его руки.

– Да, мне понятно. Хорошо, а мне вы можете помочь… ну… это сделать?

– Да, конечно, – он озабоченно взглянул на сестру, – позвони прямо сейчас Людмиле, поговори с ней, – он опять обернулся к Ольге, – думаю, что в ближайшее время мы с этим покончим. Потом ты уедешь домой и постараешься все забыть.

– Я никогда не забуду!

 Увидев, что глаза Ольги вновь наполняются слезами, Андрей Пантелеймонович настойчиво повторил:

 – Нет, забудешь. Все забудешь, поняла? Перед тобой целая жизнь, помни только это!

– Хорошо, вы мне тогда скажите… когда, – она судорожно вздохнула и вышла из комнаты, даже не взглянув в сторону Лили и Виктории, которая опять и опять набирала номер Муромцевых.

– Все занято, – говорила она с досадой, – наверное, Антон болтает со своими девицами. А, вот – пошли гудки. Людмила, это ты? Подожди, мой брат очень хочет с тобой побеседовать, – она протянула трубку Андрею Пантелеймоновичу и заворожено уставилась на него в ожидании окончания разговора.

– Все в порядке, – сказал он, поворачиваясь к сестре, после того, как переговорил с Муромцевой, – сегодня в четыре мы с Олей к ней едем. В таких делах лучше не тянуть.

– Спасибо, братик, – Виктория подставила ему щеку для поцелуя.

– Да, дядя Андрей, вы так здорово все разыграли, – с искренним восхищением заметила Лиля, – а то бы она в жизни не согласилась.

– Я ничего не разыгрывал, я не лицедей, я предложил то, что считаю оптимальным для этой девочки в данной ситуации, – с легким раздражением в голосе возразил Воскобейников и направился к двери, но у выхода обернулся. – Не забудь, Виктория, приготовь ей все необходимое к четырем – пеленку, рубашку. Людмиле мы скажем, что это дочка твоих знакомых, а то она постесняется взять с нас деньги.

В Людмиле Ольгу поразили исходившие откуда-то изнутри тепло и покой. Пальцы акушерки чутко и умело ощупывали тело девушки, звук голоса успокаивал, прогоняя тревогу.

– Расслабься, девочка, дай я тебя осмотрю. Нет, не напрягайся, вдохни поглубже и успокойся. Никогда не была раньше у гинеколога? Не бойся, тут нет ничего страшного. Хорошо, вот так, все хорошо. Теперь можешь одеваться.

Пока Ольга одевалась, Людмила вышла к ожидавшему на кухне Андрею и притворила дверь.

– Нет, Андрей, дома я не буду ей делать – срок слишком большой. Думаю, что около двадцати шести недель, надо искусственные роды вызывать. При этом сроке я бы и со взрослыми рисковать не стала, а это подросток – риск такой на себя брать… Где ее родители?

– Это дочка подруги Виктории из Ленинграда. Очень близкая подруга, а то ты ведь знаешь, что я с такими делами связываться не люблю. Еще я решил, что тебе к отпуску деньги не помешают, но если тебе затруднительно…

– Нет-нет, спасибо, Андрюша, у меня, действительно, сейчас с деньгами туговато. Давай, мы с тобой вот как сделаем. Завтра суббота и, кажется, Иван Кузьмич дежурит? Да, точно. Давай, она часам к девяти вечера поступит в отделение. Я днем позвоню, попрошу Кузьмича оформить ее с «угрозой», а к одиннадцати вечера подойду и начну готовить. Посмотрю, как будет шейка раскрываться, но думаю, в течение ночи все сделаю.

Воскобейников не стал возражать – он знал, что если Людмила считает рискованным делать аборт в домашних условиях, то уговаривать ее бесполезно.

– Как скажешь. Оплата, естественно, пропорционально сроку. Вот деньги.

– Потом, потом, Андрюша, – она отклонила было его руку, но он положил деньги на стол, и они там остались. – Хорошо, если ты так хочешь. Значит, завтра к девяти, как договорились.

Воскобейникову была известна давно разработанная схема, по которой она работала с клиентками. Когда у женщины срок беременности был велик, Людмила предпочитала не рисковать в домашних условиях. Клиентка приходила в роддом сама – обычно после восьми вечера, и лучше в выходной день, когда кроме дежурного врача и медсестры уже никого из персонала не было. Женщина жаловалась на внезапные боли внизу живота, начавшиеся прямо на улице, и ее обязаны были госпитализировать, независимо от места прописки. Людмила выбирала те ночи, когда дежурил Иван Кузьмич – пожилой врач, которого жена пыталась излечить от вредной привычки прикладываться к бутылке, тем, что отбирала всю зарплату прямо в дни получки. За небольшую сумму он всегда готов был подмахнуть диагноз «угроза выкидыша» и направить женщину в отделение патологии. В том, что у пациентки с таким диагнозом ночью действительно происходил выкидыш, ни один следователь не смог бы усмотреть криминала.

– Мне не надо, чтобы меня посадили, мне еще сына подымать, и я неприятностей на свою голову не хочу, – часто говорила Людмила и всегда требовала, чтобы в истории болезни были точно указаны имя, фамилия, адрес и возраст пациентки – так, на всякий случай.

– Виктория привезет ее часов в девять, – сказал Воскобейников. – Я буду с Ингой, но зайду к тебе часов в одиннадцать узнать, как дела. Ты уже подойдешь к этому часу?

– Конечно, Андрюша, конечно. Как Инга, что сегодня Колпин сказал?

– Говорит, что состояние плода стабилизировалось. Он ждет двадцати восьми недель, надеется сохранить ребенка, – щека Андрея Пантелеймоновича странно дернулась, и он, чувствуя, что голос звучит фальшиво, торопливо добавил: – Главное, что Инга надеется.

– Ну-ну, – Людмила внимательно поглядела на него и ласково погладила по щеке. – Ты знаешь, Андрюша, что в случае чего…

– Спасибо, Люда, спасибо, – он поднялся и поглядел на часы. – Пора, однако.

В больнице Воскобейников еще раз просмотрел анализы крови Инги, результаты мониторинга и кардиотограмму. Сейчас его интересовало только, одно – сколько еще осталось ждать. Ждать того момента, когда все надежды Инги рухнут, и она вновь погрузится в бездну безграничного отчаяния. Он, никогда прежде в руки не бравший специальную литературу, за последние два месяца прочитал больше, чем когда-либо в жизни, и теперь внимательно сравнивал две кривые.

«Состояние плода близко к критическому, неужели этот идиот Колпин не видит? Его волнует только то, что базальный ритм сердечных сокращений упал до восьмидесяти в минуту, но главное ведь не это! Миокардиальный рефлекс меньше пяти ударов в минут – это значит, что почти отсутствует реакция сердечной деятельности в ответ на движение плода. К тому же имеем самый неблагоприятный тип осцилляции – синусоидальный ритм. Плод страдает, а этот дурак ничего не делает! Хотя… что он может сделать? Ничего! Он ведь даже не знает истинной причины – в нашей лаборатории не определяется несовместимость по системе Даффи. Он прописывает все, что положено и как положено для улучшения функции плаценты и сердечной деятельности плода».

Инга стояла сзади и дышала мужу в затылок.

– Что, Андрюша, – беспокойно спрашивала она, – как? Как там наш маленький?

– Не так уж и плохо, я бы сказал, – бодро кивнул Воскобейников, – давай-ка, поспи, а я посижу с тобой рядышком.

– Анализы лучше, чем были? Ну, тогда – в прошлый раз? – спрашивала Инга, забираясь в постель и прижимаясь щекой к ладони мужа. – Лучше, да? Нет, ты скажи? Ты знаешь, Игорь Иванович велел мне самой измерять по часам, как он движется – сколько раз за десять минут. Раньше он где-то раза два толкался, а сейчас я его очень давно не чувствую. Хочу измерить – не могу. Почему он не шевелится, Андрей?

– Спи, маленькая, спи, все будет хорошо. Он, наверное, тоже спит.

Немного поворочавшись, Инга уснула, а Андрей Пантелеймонович все сидел рядом и старался не шевелиться, боясь разбудить жену. Ладонь его под ее щекой затекла, но он почти два часа просидел неподвижно, и только когда дыхание ее стало совсем ровным, осторожно высвободил руку и взглянул на часы. Было около половины двенадцатого. Воскобейников поднялся и, неслышно выйдя в коридор, направился в малую процедурную.

Людмила готовила физиологический раствор. Воскобейников знал, что, когда она так сосредоточенно занимается делом, то ничего вокруг себя не видит и не слышит. Он подошел и встал рядом.

– Привет. Работаешь?

– Андрей? Я и не слышала, как ты вошел. Уже готовлю девочку, все в порядке.  Сейчас приведу ее сюда, положу под капельницу и начну вводить окситоцин и бриканил. Можно было бы без бриканила, но хочу подготовить шейку, чтобы не травмировать – девочка молодая, ей еще рожать. Потом промедол введу для обезболивания и тогда уже переведу в большую процедурную.

– Делай, как знаешь. Давно уже ее Виктория привезла?

– Давно. Андрей, – Людмила смущенно взглянула на него, – Виктория в приемном с какой-то девушкой сидит – сказали, что будут ждать. Я говорила, что это долго, чтобы ехали домой, но… Неудобно даже – в глаза дежурной сестре бросаются, а что я могу сделать?

– Хорошо, – досадливо дернул плечом Андрей Пантелеймонович, – я сейчас разберусь.

Он вышел в приемный покой, где Лиля что-то громко и оживленно рассказывала Виктории.

– Что, уже? – нетерпеливо спросила она, увидев его.

– Нет, это так быстро не делается. Почему вы не поедете домой? Здесь сидеть не очень удобно и разговаривать здесь нужно тише, здесь больница.

– Нет, я не поеду, пока не буду точно уверена, что она не сбежала, – Лиля упрямо вздернула подбородок.

– Вы обе ясно поняли, что я сказал? Если нет, то еще раз повторяю: немедленно домой!

Виктория опасливо взглянула на брата и поднялась, потянув за собой Лилю. Та фыркнула, скорчила недовольную гримасу, но, тем не менее, встала и, презрительно вильнув задом, направилась к выходу. Глядя ей вслед, Андрей Пантелеймонович пожал плечами и сказал задержавшейся возле него Виктории:

– Надо же, впервые вижу такую нахрапистую девицу. Одна надежда, что она и Илью будет с такой же энергией проталкивать по жизни.

– Ах, Андрюша, она просто очень раскованная девочка, без комплексов, и я в этом не вижу ничего плохого. Немного избалована, но у нее доброе сердце, и я ее очень люблю, – Виктория поцеловала брата и поспешила за будущей невесткой.

Войдя в отделение, Андрей Пантелеймонович услышал голоса, доносившиеся из палаты Инги. Старенькая медсестра Анна Игоревна испуганно спешила ему навстречу.

– Андрей Пантелеймонович, Инге плохо! Сейчас Иван Кузьмич подойдет – я ему сказала, – она суетливо металась по палате, а сама Инга сидела, обхватив живот руками, и глаза ее были полны ужаса.

– Андрей! Что же это, Андрюшенька, у меня боли! И он совсем не шевелится, посмотри!

– Все нормально, деточка! – бормотала Анна Игоревна, пытаясь ее уложить. – Андрей Пантелеймонович, воды, кажется, начали отходить. Позвонить в родильное?

Взяв стетоскоп, Воскобейников приставил его к животу Инги – сердцебиение плода не прослушивалось. Иван Кузьмич торопливо вошел в палату. Лицо его было красным и виноватым. Острый запах спиртного, исходивший от него, ясно показывал, что нынешнюю ночь он рассчитывал спокойно провести на диване в ординаторской и не планировал серьезных дел – отделение патологии это ведь не родильное, где всю ночь врачи с акушерками стоят на ушах. Он тоже хотел взять стетоскоп, но Воскобейников с раздражением отстранил его от жены.

– Идите к себе, Иван Кузьмич, ложитесь, продолжайте спать.

– Господи, Андрей Пантелеймонович, – голос Анны Игоревны дрожал, – нужно Игорю Ивановичу позвонить, чтобы приехал. Он велел – если что, то…

– Не надо Колпину! – заплакала Инга. – Я не хочу кесарево, еще рано, он умрет!

– Не нужно звонить Колпину, – тихо сказал Воскобейников медсестре, – позовите Муромцеву.

– Но Муромцева в отпуске.

– Она здесь – в малой процедурной. Позовите ее. И привезите каталку.

Сконфуженный Иван Кузьмич сам поплелся в коридор за каталкой. Прибежавшая Людмила уложила плачущую Ингу на спину и мягко ощупала ее живот. Подняв голову, она встретилась глазами с Воскобейниковым и незаметно качнула головой.

– Везем в большую процедурную, Андрей, до родильного уже не успеем.

Иван Кузьмич охнул и, взявшись за сердце, сел на стул.

– Анна Игоревна, займитесь Иваном Кузьмичем, – раздраженно крикнул медсестре Воскобейников. – Дайте ему валерьянки и посидите с ним. Пусть только не суется в процедурную.

Он сам поднял жену и переложил на каталку.

– Успокойся, моя радость, все будет хорошо. Сейчас Людмила посмотрит и скажет. Мы сделаем укол, и все будет в порядке, – твердил он, пока они с Людмилой катили ее по коридору.

Через полчаса все было кончено. Инга, которой Муромцева ввела сильное снотворное, крепко спала, укрытая простыней. Людмила и Воскобейников тихо переговаривались, осматривая мертворожденную девочку.

– Все признаки гемолитической желтухи, – говорила Людмила, бережно переворачивая крохотное тельце, – надо вызвать детского врача.

– Незачем, все равно она не поможет. Все было ясно с самого начала.

Он беспомощно наклонился над мертвой дочкой, дотронулся до крохотного тельца. Людмила, у которой от жалости разрывалось сердце, отстранила его.

– Не надо! Андрей, Андрюшенька! Бедный ты мой, бедный!

– Ее нужно запеленать, – голос его звучал так тускло и безразлично, что Людмила испугалась. – Ее нужно завернуть в одеяльце, а то холодно.

– Андрей! Что с тобой, Андрей? Она же мертвая! Она родилась мертвой, Андрей! Погибла еще внутриутробно, и ты это знаешь. Приди в себя, Андрей!

– Да, да, – кивнул он с каким-то жутким спокойствием, – да, я знаю. Но что я ей скажу, когда она проснется? – взгляд его остановился на спящей жене. – Что мне ей сказать, Люда? Что? Я заверну ребенка и положу рядом – пусть думает…

– Ты сошел с ума, Андрей, что ты говоришь. Приди в себя, взгляни на меня!

Его ясные голубые глаза детски беспомощно и растерянно смотрели на Людмилу. Она осторожно обняла его за плечи и потрясла.

– Андрей! Опомнись, Андрюша! Инга еще долго будет спать. Пусть пока она спит здесь, а тебе нужно сейчас подумать о себе. Иди, отдохни, ты уже никому не поможешь. Я сама отнесу девочку в морг.

Андрей Пантелеймонович покорно выполнил все, что она говорила, и лицо его оставалось при этом все таким же детски-растерянным. Он вышел из процедурной и прилег на стоявший у стены кожаный диванчик. Людмила принесла ему таблетки.

– Полежи, милый, выпей таблетки и поспи, а мне нужно заняться Олей – я уже начала ее готовить, она волнуется.

Людмила прикрыла его одеялом и пошла к Ольге. В коридоре на таком же диванчике звучно похрапывал принявший валерьянку Иван Кузьмич, а в кресле за столом дремала старенькая Анна Игоревна. Людмила проскользнула мимо них, стараясь не разбудить – сейчас ей нужно было работать без свидетелей.

Через час Воскобейников очнулся от тяжелого сна – таблетки больше не действовали, все случившееся вновь и вновь прокручивалось в памяти, заставляя мучительно сжиматься сердце. Он встал, зашел в процедурную и взглянул на спавшую жену. Инга не шевелилась, и Андрей Пантелеймонович, постояв рядом с ней, пошел в ординаторскую мимо храпевшего Ивана Кузьмича и по-старчески шевелившей во сне губами медсестры.

«Случись в отделении действительно что-то серьезное, – с неожиданным раздражением подумал он, – эта парочка может наломать хороших дров»

 Собственно говоря, Анна Игоревна, бывшая фронтовичка, имевшая множество наград, в свои восемьдесят с лишним держалась еще достаточно бодро, руки у нее не дрожали, и уколы она делала хорошо, хотя, случалось, иногда неожиданно засыпала в самое неподходящее время. Ей отчаянно не хотелось уходить на заслуженный отдых, да и Евгений Семенович не гнал – в роддоме катастрофически не хватало медсестер. Но вот пьяный Иван Кузьмич… 

На столе возле телефона лежали два бутерброда с колбасой, которые дала Кузьмичу на дежурство заботливая жена, и стояла пустая бутылка из-под водки. Брезгливо отодвинув телефон от бутербродов, Андрей Пантелеймонович позвонил сестре.

– Виктория, ты спишь что ли?

– Я… задремала, – она встрепенулась, – почему у тебя такой голос, что случилось?

– У Инги выкидыш. Девочка родилась мертвой, я… – его голос сорвался.

– Андрюшенька, родной мой!

– Вика, сестра! – он вдруг заплакал, прижимая к уху телефонную трубку. – Что мне делать, скажи? Скажи, сестра, ты ведь все знаешь, помоги мне!

– Андрюша, я не знаю… приехать мне к тебе, Андрюшенька? Андрюша!

– Не кричи, – сказал он, взяв себя в руки, – все! Иди спать. Все! Все!

– Андрюша, а… Оля? – решилась спросить Виктория.

– Сейчас пойду, узнаю. Все, – он повесил трубку и пошел к Людмиле.

Она уже привела девушку в большую процедурную и уложила в кресло напротив крепко спавшей Инги. На лице Ольги была маска, и от газа, которым она дышала, все казалось ей каким-то далеким, нереальным, покрытым странными пятнами. Девушка чувствовала, как пальцы акушерки ощупывают ее тело, нажимая на разные его точки. Слабые схваткообразные боли внизу живота, появившиеся через два часа после того, как Людмила начала вводить окситоцин, внезапно усилились и на мгновение стали почти невыносимыми. Потом сразу наступило облегчение, и сознание опять ушло куда-то в темноту.

Когда Воскобейников, закончив разговор с сестрой, вошел в процедурную, Людмила уже мыла руки в перчатках, а Ольга дремала на кресле, усыпленная наркозом.

– Все в порядке, – Муромцева кивнула ему и стала снимать перчатки, – послед отошел, она сейчас спит после наркоза.

Они почти одновременно услышали слабый тоненький звук, идущий откуда-то снизу и повернули головы. Крохотный комочек в эмалированной ванночке шевелил ручками, издавая писк, подобный мышиному. Людмила торопливо взяла ванночку.

– Боже, мой она живая, как же это? При таком маленьком сроке! Ах, грех-то какой, что же теперь делать, Андрей? Надо позвонить, чтобы из родильного пришел детский врач, – она торопливо обтерла девочку, сняла зажим Кохера с пуповины и наложила металлическую скобку.

– Меньше килограмма, грамм девятьсот, – Воскобейников задумчиво рассматривал шевелившийся комочек, – сейчас умрет, такие никогда не выживают, – он осторожно дотронулся до ребенка, но девочка, пискнула и перестала двигаться. – Вот и все кончено.

– Ох, Андрей, мне аж плохо стало! Никогда такого не случалось – прямо убийцей себя почувствовала, – она заплакала и положила ребенка на стол.

Людмила по природе была очень спокойным человеком, и Воскобейников даже не помнил, когда она в последний раз плакала, поэтому он испугался:

– Иди домой, Люда, ты устала, иди домой! Не надо, чтобы тебя тут сейчас видели, а то начнешь бить себя в грудь, наговоришь лишнего, у всех будут неприятности – знаешь, какое теперь время. Иди, я разбужу Анну Игоревну, скажу, что у женщины выкидыш, и пусть она всем займется. Это работа ее и Ивана Кузьмича, в конце концов.

– Но, Андрей, как же…

– Иди, Люда, иди. Ты сейчас не в себе, тебе нельзя ни с кем говорить.

Проводив Людмилу, Воскобейников вернулся в процедурную. Инга по-прежнему спала, а на соседнем кресле слабо шевелилась Ольга, все еще одурманенная наркозом. Андрей Пантелеймонович посмотрел в сторону стола и ахнул: крохотный комочек опять задвигался. Он поднял девочку и стал рассматривать, раздумывая, что делать. Внезапно от двери послышался испуганный вскрик Анны Игоревны. Она торопливо семенила к нему с выражением ужаса на лице.

– Андрей Пантелеймонович, боже мой, что же вы стоите? Скорее, вызывайте педиатра и дайте мне ребенка!

Пока она осторожно обрабатывала девочку своими старческими, но опытными руками, Воскобейников снял трубку прямого телефона, соединявшего отделение патологии с дежурным педиатром.

– Дежурная? Из патологии вас беспокоят. У женщины выкидыш, но ребенок пока жив, подойдите, пожалуйста.

Детский врач, появившаяся через несколько минут, с сомнением оглядела ребенка.

– Скорей всего она не выживет, но мы сделаем, конечно, все, что можно. А Кузьмич что, опять выпил? Давно надо на него рапорт писать.

– Не надо, милая, не надо, он хороший человек и пьет по болезни, – ласково возразила Анна Игоревна, – а девочку вы уж постарайтесь выходить в своем инкубаторе. Инга, бедненькая, так надеялась в этот раз, и Андрей Пантелеймонович тоже совсем не в себе был. Я как увидела, что он стоит с ребенком – сам не свой, будто ума решился…

– Боже мой, так это ваш ребенок, Андрей Пантелеймонович? Простите, я ведь не знала. Конечно, мы все, что можно сделаем.

Воскобейников досадливо поморщился, но не стал возражать – какая разница, в конце концов. Когда девочку унесли, он велел Анне Игоревне разбудить санитарок и перевезти Ингу и Ольгу в палаты. Уложив спящую жену на кровать и укрыв ее одеялом, Андрей Пантелеймонович прилег на поставленный для него в палате диванчик. Его физические и нравственные силы были на исходе, поэтому на мозг сразу навалился какой-то густой, беспробудный туман.

Ольга чувствовала, как ее перекладывают на каталку и перевозят в палату. Люди возле нее тихо переговаривались, но слова их никак не складывались во фразы и не доходили до сознания. Она очнулась только под утро и сразу дотронулась до живота, ощутив под рукой давно забытую пустоту. Ей стало вдруг страшно и горько, невыносимо захотелось плакать и громко кричать. В палату вошел пожилой врач, который ее принимал и заполнял историю болезни. Лицо его было осоловевшим и сильно опухшим.

– Очнулась? Все в порядке? Тебя когда на выписку подготовить, когда за тобой придут?

– Не знаю, – она растерянно взглянула на него, и он, пожав плечами, вышел.

Иван Кузьмич попытался дозвониться до Муромцевой и узнать, что же делать с девочкой, которую она накануне велела ему оформить, но Людмила, придя домой, отключила телефон и приняла сильнодействующее снотворное, чтобы забыться, поэтому в трубке шли бесконечные, длинные гудки.

Андрея Пантелеймоновича разбудили голоса. Анна Игоревна говорила:

– Звонила я сейчас в детское – жива ваша девочка, пока состояние стабильное. Может, бог даст, выживет.

Он открыл глаза – было светло, и на стене напротив него весело золотился солнечный луч. Старушка Анна Игоревна стояла рядом с Ингой, и морщинистое лицо ее лучилось счастьем. Сама Инга сидела на кровати, натягивая на себя простыню, и плакала, но плач ее был счастливым:

– Она выживет, я знаю! Не может она не выжить!

В палату быстрым шагом вошел взволнованный Колпин.

– Андрей Пантелеймонович, почему же вы мне не позвонили? Я должен был сразу приехать, это же моя больная, – в его голосе прозвучал некоторый пафос.

– Ничего страшного, видите – мы же обошлись без вас каким-то образом, – в голосе Воскобейникова прозвучала легкая ирония, и Колпин смутился.

– Да-да, конечно. Что ж, теперь остается ждать и надеяться. Хотя, вы сами понимаете…

– Я надеюсь! – закричала Инга, и из глаз ее вновь брызнули слезы. – Не говорите мне, что нельзя надеяться!

– Конечно, родная, конечно! – Андрей Пантелеймонович поцеловал ее в лоб и повернулся к Колпину.

– Видите ли, Игорь Иванович, я считаю, что вам целесообразно передать мне историю болезни Инги – я, как консультант, имею право вести одного-двух больных, Поскольку я сам принимал роды, то сам лично и буду заниматься пациенткой Воскобейниковой. А вы отдохните, поезжайте на рыбалку, что ли, сегодня выходной день.

Побагровев до корней волос, Колпин принес историю болезни и бросил ее на стол перед Воскобейниковым.

– Пожалуйста. Я сообщу Евгению Семеновичу, что передал больную вам, – вскинув голову, он торопливо вышел из палаты.

– Зачем ты так, Андрей? – растерянно спросила Инга. – Он же старался помочь, неудобно как-то.

– Понимаю, понимаю, самому неловко, но я случайно убедился в некоторой его… гм… некомпетентности. Поэтому и пришлось так круто поставить точки над «и». Когда дело касается тебя, для меня не существует понятий удобно или неудобно. А теперь поспи, у меня еще дела.

Он вышел из палаты, и, спустившись по лестнице, прошел в морг, кляня про себя Анну Игоревну за ее несусветную глупость. Надо же было этой старой дуре так нелепо вмешаться! Но делать было нечего, Андрей Пантелеймонович разыскал тельце своей дочери и снял с затвердевшей уже ножки бирку с надписью «девочка Воскобейникова». По дороге обратно он нос к носу столкнулся со встревоженным Иваном Кузьмичом.

– Андрей Пантелеймонович, миленький, не знаете, как мне Люду разыскать? Телефон дома не отвечает. Что мне делать с этой девочкой, которую она вчера просила оформить с угрозой выкидыша? Историю-то болезни она заполняла.

– Иван Кузьмич, дорогой, ну что я могу знать про ваши с Людой дела? Оформите девочку на выписку, наверное, за ней скоро приедут. Я так думаю, во всяком случае.

Андрей Пантелеймонович посмотрел на часы – Виктория должна была приехать еще в семь, но был уже девятый час, а ее все не было. Он хотел, было, позвонить ей, но раздумал – в ординаторской уже суетились санитарки, и с любопытством на него поглядывали. Благодаря стараниям Анны Игоревны уже все отделение знало, что у Инги родилась недоношенная девочка, которая еще жива, хотя надежд практически нет никаких. Воскобейников зашел к Инге, поцеловал ее и, сказав, что ему нужно на работу, поехал к Виктории.

Сестра открыла дверь, и лицо ее было встревоженным.

– Андрюша, как ты? Пойдем в столовую, расскажи, – она хотела взять брата за руку, но он раздраженно ее оттолкнул.

– Ты почему ты не приехала за Ольгой? Ты должна была быть в больнице в семь часов.

– Я думала, Людмила все сделает, и сама ее заберет.

– На нее сейчас можешь не рассчитывать – она в ужасном состоянии и совершенно не в себе. Ты и представить себе не можешь, что произошло – девочка Ольги родилась живой.

– Как это… живой? У нее же срок…

– Не знаю как, я уже ни о чем думать не могу! Еще эта выжившая из ума дура Анна Игоревна растрезвонила по всему роддому, что это ребенок Инги. Все теперь так и думают. Я даже не стал ничего опровергать, у меня сил не было, да и в положении я оказался очень неловком. Конечно, девочка не выживет – девятьсот с чем-то граммов. Ее положили в отделение для недоношенных.

– Зачем? – голос Лили прозвучал так резко, что он вздрогнул.

Она стояла на пороге столовой в ситцевом халатике Виктории и сердито дергала его завязки. Сестра поспешно ему пояснила:

– Лилечка осталась у меня ночевать, она не хотела уходить домой, пока с Олей все точно не решится.

– Зачем вы положили ее в отделение для недоношенных? – повторила Лиля.

– А что мне оставалось делать, – раздраженно дернул плечом Воскобейников, – медсестра увидела, что ребенок шевелится, и мне пришлось позвонить педиатру. Я не собираюсь, в конце концов, рисковать своим партбилетом из-за ваших дел.

– Вы что, глупый?! – вне себя закричала Лиля, топнув ногой. – А вдруг она выживет?!

Возмущенная тем, что кто-то, хотя бы и дочь самого Филева кричит на ее «Андрюшу», Виктория неожиданно вспылила:

– Не смей повышать голос, Лиля, скажи спасибо, что мой брат нам помогает! Он ответственный работник, и у него из-за всего этого могут быть крупные неприятности.

Лиля тут же сбавила тон и сделала покаянное лицо.

– Извините, дядя Андрей, я не хотела вас обидеть. Но неприятности у вас все равно будут, когда все выяснится. Вы зря это сделали.

– Не надо мне читать наставлений, – раздраженно огрызнулся он, – ничего не выяснится, девочка умрет, и все скоро все забудут. Только Инга бедная… Мне и подумать страшно, что с ней будет.

– Может быть, так и лучше – она будет думать, что ребенок жив, и ее постепенно подготовят, – задумчиво проговорила Виктория, но тут же с досадой поморщилась, – хотя, Людмила, конечно, обо всем растреплется. Надо с ней поговорить – у тебя, Андрюша, действительно, могут быть неприятности. Да и у нас тоже – она скажет сыну, а тот разболтает Илье, они ведь постоянно общаются.

Андрей Пантелеймонович устало пожал плечами.

– Антона нет, он в Туле на практике. Да я и не думаю, чтобы Людмила стала ему или кому-то другому об этом рассказывать.

– Ах, Андрюша, если она так нервничает, как ты говоришь, то может натворить что угодно. У нее сейчас отпуск, пусть уедет куда-нибудь. Придумай что-нибудь, чтобы испугалась. Скажи, ну… ну, например, что кто-то написал, будто она подпольные аборты делает. Сейчас такое время – она сразу струсит.

– Я подумаю. А ты поезжай и привези Олю.

– Я не хочу ее сюда привозить, Андрюша, пусть сразу уезжает в Ленинград. Илья как раз до твоего прихода звонил, сказал, что завтра к вечеру они с Семеном, может быть, прилетят, если он билеты достанет. Хотел с ней поговорить, но я сказала, что она еще спит.

– Все равно, из больницы-то ее надо забрать. Отвези прямо на вокзал, купи билет до Ленинграда и посади в поезд. Возьми по дороге в аптеке эти лекарства, пусть примет в поезде, если вдруг начнется кровотечение, – он написал и протянул ей рецепт.

Пряча рецепт в сумку, Виктория говорила: 

– Главное, чтобы уехала побыстрей. Я боюсь, если Илья узнает, он невесть что натворит.

– Вдруг ребенок выживет? – жалобно всхлипнула Лиля. – Илья меня тогда стразу бросит. И еще, если эта Людмила начнет трепаться… Так вы поедете ее попугать, чтобы уехала, дядя Андрей? – она просительно заглянула ему в глаза. – А то ведь у вас тоже могут быть неприятности.

– Я сам решу, что мне делать, – жестко сказал он, четко разделяя слова и, тяжело поднявшись, провел рукой по лбу, – Сейчас я прежде всего поеду к Инге.

В начале одиннадцатого Евгений Семенович, несмотря на то, что был выходной день, приехал в роддом и позвонил Ревекке Сигалевич. Он прекрасно помнил их разговор на симпозиуме, и ему пришлось сделать над собой значительное усилие, чтобы заставить себя набрать номер ее телефона.

– Ревекка Савельевна, голубушка вы моя, это Баженов-старший вас беспокоит. Я ваш покорный слуга по гроб жизни!

– Здравствуйте, Евгений Семенович, – приветливо откликнулась она, – рада буду вам помочь, если смогу.

– Знаю, что вы сейчас на меня рассердитесь, но я опять по поводу Инги Воскобейниковой. Сегодня ночью у нее был выкидыш, но ребенок пока жив – вот уже десять часов. Конечно, надежда маленькая, но… Сами понимаете – чудеса на этом свете тоже иногда случаются. Перед родами показатели плода были критическими, но сейчас желтухи нет, признаков эристобластоза я тоже не вижу. Возможно, они появятся позже, но если мы вовремя примем меры, то, может быть… Однако, вот в чем штука, у нас пока нет тех методов диагностики, которыми вы владеете. Если бы вы сейчас сделали анализ… Не знаю, мне так неловко вас просить, дорогая Ревекка Савельевна, но, – голос его внезапно дрогнул, – мне так жаль эту прекрасную девочку Ингу, она столько времени мечтала…

– Я подумаю, Евгений Семенович, – мягко ответила она, – хорошо?

– Хорошо, голубушка, как сами скажете и решите.

Он повесил трубку, а Ревекка пошла на кухню, где возился муж – мыть посуду входило в его семейные обязанности. Юрий, сосредоточенно шевеля бровями, очищал от жира большую чугунную сковородку, Ревекка, тихо ступая, подошла и встала рядом.

– Представляешь, – сказала она, – звонил Евгений Семенович Баженов.

Юрий Эпштейн внимательно выслушал жену и недовольно пожал плечами.

– Ты ведь сама понимаешь, что если ребенок жив, то это значит, что они воспользовались донорской спермой. Возможно, старику они об этом не сказали, так зачем тебе в это лезть? Выкидыш мог произойти от чего угодно.

– Но Баженов сказал, что перед родами общая картина была сходна с той, что наблюдалась ранее. Не знаю, что и думать.

– Мало ли. Короче, я бы не советовал, а дальше ты решай сама.

Ревекка все-таки поехала в роддом. Она с изумлением смотрела на крохотное существо, показавшееся ей не больше мышонка.

– Никогда не могла бы подумать. В ней граммов девятьсот?

– Девятьсот десять. Она живет вопреки законам природы, – вздохнул Баженов.

– Хорошо, – сказала Ревекка, укладывая пробирки в свой чемоданчик. – Пока что внешне признаков эристобластоза нет, а остальное станет ясным после того, как получу результаты анализов.

Евгений Семенович сам проводил ее до выхода, и у самой двери они столкнулись с Воскобейниковым, торопившимся к жене. Он вежливо поздоровался с главным врачом и холодно кивнул Ревекке, которая равнодушно отвела в сторону глаза, сделав вид, что его не замечает. Когда за ней закрылась входная дверь, Андрей Пантелеймонович с подозрением спросил:

– Что здесь делает Сигалевич?

Главврач решил не обсуждать с ним состояние его ребенка – надежды на то, что девочка выживет, практически не было.

– Ревекка Савельевна консультирует нас по некоторым вопросам, – ответил он и отправился к себе в кабинет.

Андрей Пантелеймонович Воскобейников был человеком в высшей степени рассудительным, всегда старался предусмотреть возможные последствия своих поступков, но все же иногда ошибался. Однако иногда он действовал чисто импульсивно, под влиянием внутреннего наития, и тогда не ошибался никогда. Так, решение самому вести Ингу, отстранив Колпина, пришло к нему совершенно внезапно, но в дальнейшем оказалось исключительно правильным.

В первый же день, заполняя медицинскую карту жены, Воскобейников внес в нее полученные из детского отделения данные первичного обследования своей мнимой дочери. Из записанного следовало, что Инга Воскобейникова, двадцати шести лет, в ноль часов тридцать пять минут, имея срок беременности двадцать семь с половиной недель, родила недоношенную девочку весом девятьсот десять граммов, имеющую положительный резус фактор и группу крови А(2). При этом сама Инга имеет группу крови АВ(4), а ее муж – группу А(2).

В детское отделение Андрей Пантелеймонович в свою очередь передал информацию о родителях поступившего туда недоношенного ребенка, но информация была иной: в карте девочки появилась запись, сообщавшая, что девочка имеет положительный резус фактор и группу крови О(1), при этом мать и отец ребенка оба имеют группы крови А(2).

Несоответствие в записях Воскобейникова ничуть не волновало – во-первых, он был абсолютно уверен, что девочка не проживет и двух дней, а во-вторых, ему было доподлинно известно, что никто и никогда ничего сравнивать не будет, потому что у врачей и без того дел по горло. Неизвестно ему было только одно: у Ревекки Сигалевич в банке данных уже несколько лет хранились результаты анализов крови Инги и его самого – Андрея Пантелеймоновича Воскобейникова, а кровь его мнимой дочери доктор Сигалевич по просьбе главврача Баженова взяла на анализ в тот день, когда девочка родилась.

Группа Антона Муромцева проходила практику в одном из старейших тульских роддомов. На время практики ребятам предоставили общежитие, но некоторые из них предпочитали ездить домой в Москву, тратя на дорогу около восьми часов в день. Антон не одобрял столь бессмысленной потери времени и, главное, денег. Он был приучен к бережливости, и у них с Людмилой уже были заранее расписаны и разложены по полочкам все предстоящие летом расходы. После практики он собирался вместе с матерью сделать полный ремонт в квартире и несколько месяцев откладывал для этого свою стипендию.

Они всегда делали ремонт сами, у них получалось неплохо, и теперь все необходимое уже купили. Прихожая уже с месяц заставлена была рулонами обоев и банками с масляной краской, в кухне лежала упакованная плитка для ванной и туалета – ее привезли уже после отъезда Антона в Тулу, поскольку знакомый спекулянт заломил бешеную цену, и пришлось отложить покупку до получения Людмилой отпускных.

После ремонта Людмила собиралась в тишине и покое заняться накопившимися за год домашними делами, а у Антона с пятого августа была путевка в Крым, которую его мать получила у себя в профкоме не без помощи Андрея Пантелеймоновича. Сама путевка стоила недорого, но на море без денег не поедешь, и Антон старался экономить каждую копейку. Из-за этого, когда в общежитии, где проживали будущие медики, отключили горячее водоснабжение, он решился поехать домой не сразу и дважды кипятил воду в большой кастрюле из-под супа, чтобы помыть голову и ополоснуться. Потом ему это все же надоело, к тому же началась дикая жара. В конце концов, едва дотерпев до выходных, Антон плюнул на экономию, купил билет на электричку и укатил в Москву с единственным желанием поскорее добраться до дома и принять ванну. Войдя в квартиру и заглянув в комнату, он увидел, что мать спит на своем диване, поэтому тихо поставил сумку в прихожей и сразу же устремился под горячий душ.

Из-за шума льющейся воды Антон не услышал, как пришел Воскобейников. Когда он вышел, наконец, из ванной комнаты, вытирая голову и чувствуя себя на вершине блаженства, ему показалось, что мать смеется. Голос Андрея Пантелеймоновича твердил ей что-то – тихо, но настойчиво, – и в нем слышалась тревога. Антон поспешил в комнату и пораженный остановился на пороге – Людмила плакала. Он никогда не видел мать плачущей, и теперь застыл, похолодев от внезапно сковавшего душу страха.

– Мама, что случилось? Ты заболела? Дядя, Андрей, – его испугало расстроенное лицо Воскобейникова, – что с мамой?

– Понимаешь, Антоша, твоя мама… ты знаешь, какой она замечательный человек. Все свои помыслы она посвятила тебе и только тебе…

– Дядя Андрей, – нетерпеливо перебил его юноша, – я и так знаю, что лучше моей мамы нет никого на свете, ты скажи, почему она плачет. Мама!

– Подожди, Антон, ты маму пока не трогай, я тебе стараюсь все объяснить. Видишь ли, маме тяжело было одной тебя растить, ты знаешь…

– Не надо, Андрюша, ты всегда помогал мне, – всхлипнула Людмила и вытерла глаза.

– Что там я тебе помогал – вся тяжесть, все равно, была на тебе. Поэтому, Антон, – Андрей Пантелеймонович снова повернулся к юноше, – твоей маме приходилось искать дополнительный заработок.

– Ты хочешь сказать, что мама делала аборты? Я это знаю, и не вижу в этом ничего плохого. Потому что если женщина не хочет ребенка, то она все равно у кого-нибудь сделает аборт. Только мама сделает это хорошо, а кто-то другой может ее покалечить на всю жизнь, – Антон разгорячился и отбросил в сторону мокрое полотенце. – Да, я знаю, что мама делает подпольные аборты. Ну и что из того?

– Подожди, Антон, я ведь ничего плохого не говорю, почему ты так кричишь? Просто вчера у мамы, когда она делала аборт, случилась неприятность.

Антон, чувствуя, что у него подкашиваются ноги, опустился на стул.

– Женщина умерла? – спросил он внезапно охрипшим голосом.

– Нет, Антон, дай мне все сказать, я не могу говорить, когда ты меня перебиваешь. С женщиной все в порядке, она выписалась и уехала. Дело в том, что ребенок родился живым. Этого никто, конечно, предвидеть не мог, но… Конечно, потом эта девочка сразу умерла, но кое-кто узнал и воспользовался этим, чтобы навредить маме. Короче, в прокуратуре лежит заявление, и сейчас предстоит разбирательство. Ты понимаешь, что это означает.

– Кто? – спросил Антон сквозь зубы. – Кто мог это написать? Мама работает в этом роддоме уже двадцать пять лет, там все друг про друга все знают, и никто никогда…

– К сожалению, у людей длинные языки. Сегодня утром приезжала одна женщина, которая консультирует нас по некоторым вопросам. К несчастью у нее есть в нашем роддоме несколько болтливых подружек. Через час после ее отъезда в прокуратуре появилось заявление на твою маму. Сегодня выходной, и заявление поступило к дежурному прокурору. Хорошо, что мне вовремя успели сообщить по моим каналам. Я предупредил Евгения Семеновича, он просто в шоковом состоянии – вы же знаете, какое сейчас время.

– Кто эта женщина, – с ненавистью спросил Антон. – Скажите мне, я сам поговорю с этой тварью.

– Вряд ли стоит – это обойдется себе дороже. Есть некая Ревекка Сигалевич – кандидат медицинских наук и уважаемый в медицинских кругах специалист.

– Ревекка Савельевна? – изумленно и недоверчиво спросил Антон. – Мать Сашки Эпштейна? Она же у нас лекции по генетике читала! Да что ты, дядя Андрей, ты ошибаешься – она прекрасная женщина и не могла этого сделать.

– Видишь ли, мой мальчик, у каждого из нас есть неподвластные разуму чувства, которые заставляют нас совершать самые подлые поступки. Отчасти, может быть, тут есть и моя доля вины. Ты уже взрослый, и я могу говорить с тобой откровенно. Понимаешь, как бы это тебе сказать… – он замялся и смущенно посмотрел на Людмилу.

– Говори! Говори, как есть, дядя Андрей, сейчас ничего нельзя скрывать, – Антон подошел к матери, сел рядом с ней на диван и взял ее за руку.

– Ты знаешь, что я всегда очень нежно относился к твоей маме. Десять лет она была… Да, она была моей фактической женой, и я был очень счастлив с ней… с вами. Потом я встретил Ингу, ты понимаешь, я, конечно, очень виноват, но…

– Не надо, дядя Андрей, я все это понимаю и никогда тебя не осуждал. Я помню, как ты всегда заботился обо мне, как ты учил меня в детстве ездить на велосипеде, я …я любил и люблю тебя. Но сейчас давай без сантиментов – мне нужно знать все точно.

– Ну, хорошо. До того, как я встретил твою маму, у нас с Ревеккой… короче, ты все понимаешь. Мы были вместе три года, и она очень хотела, чтобы я на ней женился. Я тоже испытывал к ней теплые чувства и возможно… Не знаю, если б я не встретил твою маму, то мы, наверное, поженились бы. Жизнь, однако, странная вещь. Ревекка долго пыталась меня вернуть, но ей это не удалось. В конце концов, она затаила…гм… обиду, что ли, на твою маму, и с годами это чувство приняло уродливую форму. Бывает так: человек таит и таит, а в один день все прорвется.

Все еще не веря, Антон пожал плечами.

– Да ведь у нее отличный муж, двое детей! Ты уверен, что это сделала она? Давай, я поеду к ним и прямо спрошу.

– Не нужно, она не станет с тобой даже разговаривать. Я сам один раз говорил с ней о твоей маме и видел, сколько ненависти было в ее глазах – совершенно другой человек. В данном случае, однако, я тоже не поверил бы, если б сам не был в прокуратуре и не видел заявления, под которым стоит ее имя. Почерк ее мне слишком хорошо знаком, к сожалению.

– Ладно, – вздохнул Антон после некоторого молчания, – что же ты предлагаешь делать?

– Я сразу поговорил с Евгением Семеновичем, и мы решили сделать так: у Людмилы сейчас отпуск, потом еще есть отгулы – до конца августа она имеет полное право не появляться в Москве. Пусть уедет куда-нибудь – у меня, например, родственница есть в Вязьме. У нее собственный дом, места много. Город красивый, сейчас весь в цвету, а церковь там изумительная – загляденье.

– Мы с Антошкой ремонт хотели делать, – всхлипнула Людмила, – уже все купили.

– Ремонт подождет, сейчас нужно более важные вопросы решать.

– Ну, уедет мама, а потом что? Она ведь не может вечно скрываться, все равно ей нужно будет приехать к концу августа.

– Зачем же скрываться? Просто она поедет отдохнуть. Пусть следователь пока разбирается с бумагами, а истории болезни у мамы твоей все оформлены, в них нет ничего криминального, все законно, и тут они ни к чему не подкопаются.

– Тогда зачем маме уезжать?

– Потому что до конца августа я все улажу, а теперь она не в том состоянии, чтобы разговаривать со следователем. Если ее спросят, она тут же во всем признается. У следователей ведь есть особые приемы психологического воздействия на людей. Разве у твоей мамы психика сейчас выдержит? Ты только посмотри на нее.

Антон взглянул на мать, которая продолжала всхлипывать, нервно подергивая головой.

– Андрюшенька, – сказала она робко, – ты, бедный, и так сейчас со своим горем маешься, не до того тебе, а тут еще… У тебя-то как же – ведь неприятности будут, если узнают, что я у этой твоей родственницы…

– Будем надеяться, что не будут. Во всяком случае, мои неприятности не сравнятся с теми, которые могут ждать тебя. Представь себе, что будет с Антоном, если тебя посадят. Кроме того, что он останется один на белом свете, ему во всех анкетах придется писать, что его мать имеет судимость. Да его ни на одну нормальную работу не примут, ты ведь знаешь, какое теперь время.

Людмила зарыдала, уткнувшись лицом в подушку. Андрей Пантелеймонович велел Антону принести матери валерьянки и, сев рядом с плачущей женщиной, ласково погладил ее по плечу.

– Ну, все, все! Не надо плакать – надо думать и решать. Антон, когда у тебя практика заканчивается?

– Двадцать пятого.

– Ну, и ничего страшного – начинай сам делать ремонт потихоньку, а я буду тебе по мере сил помогать, когда будет время. Неужто не справишься? Ты ведь мужчина!

– Хорошо, я тогда начну обои клеить, да, мам?

– Только плитку не клади, – в последний раз всхлипнула Людмила. – Плитку разных цветов привезли, и надо посмотреть, что в ванной класть, а какую на кухню.

– Вот и ладненько, – улыбнулся Воскобейников. – Обои поклеишь, стены покрасишь, я тебе пульверизатор принесу для побелки. Так как, Люда?

– Хорошо, я поеду, Антоша, дай, пожалуйста, платок. Да, – продолжала она, вытерев лицо и судорожно вздыхая, – давай сделаем, как ты говоришь. Сейчас уложу вещи, а завтра утром тогда…

– Что ты, Люда, ты знаешь, когда следователь может появиться у тебя дома? Уже через два часа! Ехать нужно прямо сейчас и немедленно – мы и без того на разговоры время потратили. Меня шофер с машиной внизу ждет.

– Да ведь Антон только приехал, мы и двух слов друг другу не сказали, – Людмила перевела взгляд на сына, но тот только пожал плечами.

– Не знаю, мама, делай, как сама считаешь нужным. Насчет ремонта не волнуйся – мне ребята помогут, мы тут за неделю все покрасим и обклеим.

Андрей Пантелеймонович ласково потрепал его по плечу.

– Вот и отлично – за десять дней ремонт сделаешь, а с пятого у тебя путевка. Вернетесь оба к концу августа, я к тому времени все улажу, и никто ни о чем даже не вспомнит. А ты, Люда, отдохнешь заодно – тебе не вредно.

Через полчаса Воскобейников, бережно поддерживая Людмилу под руку, вел ее к ожидавшему внизу автомобилю. Антон шел рядом, неся сумку с вещами матери.

– Да, вот еще, – сказал обоим Андрей Пантелеймонович перед тем, как открыть дверцу автомобиля, – вы пока постарайтесь обойтись без контактов – письма, там, телефонные звонки. Антону вообще лучше не знать, где ты находишься, Люда. На все вопросы один ответ: уехала к каким-то друзьям, куда – точно не могу сказать. Связь держите через меня.

– Да, Андрюша, конечно, – Людмила поцеловала сына и села в машину.

Антон долго стоял неподвижно, растерянно глядя вслед давно уже скрывшемуся за поворотом автомобилю. Его мучило тяжелое предчувствие, и возникло вдруг странное ощущение, будто что-то тут не так.

Глава восьмая

Врачи женского отделения психиатрической больницы, расположенной на Васильевском острове, в течение двух дней безрезультатно пытались побеседовать с рыжей девушкой, которую «Скорая» привезла с суицидом. Та на вопросы не отвечала, не назвала ни фамилии своей, ни имени.

– Твои родные тревожатся, им надо сообщить, где ты, – мягко убеждали ее психиатры в приемном отделении.

 Девушка упорно молчала, и от ее мрачного взгляда исподлобья даже у повидавших виды врачей мурашки бежали по коже. Неожиданно она громко и четко произнесла:

 – У меня язва двенадцатиперстной кишки и панкреатит. Сахар повышен.

Врач поспешно записала это в медицинской карте, обрадованная тем, что пациентка проявила готовность поговорить – хотя бы только о своем здоровье.

– А как ты спишь? Кошмары не мучают? Или бессонница?

Однако девушка уже умолкла и больше не произнесла ни слова. На третий день заведующая, доктор наук с большим опытом, сама решила с ней побеседовать. Она ласково и настойчиво, не выказывая ни нетерпения, ни раздражения, повторяла свои вопросы. В конце концов, девушку проняло, она откинулась на спинку стула и небрежно спросила:

– Вам не надоело одно и то же спрашивать? Что вы хотите знать? Какой сегодня день, какой месяц, какой год? – в голосе ее слышалась злая ирония.

Заведующая усмехнулась, и в ее глубоко посаженных глазах что-то мелькнуло.

– Этого я не буду спрашивать, – кротко ответила она, – вижу, ты девушка умная, образованная, умеешь рассуждать, но у тебя тяжело на душе, и я хочу тебе помочь. Расскажи, как так получилось, что такая красивая молодая девушка вдруг решила покончить с собой? Возможно, ты разочаровалась в человеке, которого любила?

– От этого у вас лечат? – глаза рыженькой зло сверкнули. – Рассуждаете, в общем-то, профессионально: раз молодая, то других вариантов нет – только несчастная любовь.

Психиатр покачала головой, довольная уж тем, что сумела хотя бы разговорить сложную пациентку, и задушевно спросила:

– Ты не хочешь со мной поделиться?

– Нет, – коротко отрезала рыженькая, но заведующая ничуть не была обескуражена.

– Хорошо, тогда не нужно. Однако ты знаешь, где находишься и почему… Ты ведь знаешь?

– Знаю, я не идиотка.

– Конечно, нет, – согласилась врач, – ты умна и наблюдательна, ты имеешь право никого не посвящать в свою личную жизнь. Но ты попала к нам не просто так, и мы не можем тебя отпустить, пока не поймем, какова причина твоего поступка. Если она уважительна, значит, ты здорова, и тебя сразу выпишут – места в больнице нужны по-настоящему больным людям. Опиши только тот момент, когда ты решила расстаться с жизнью. Сразу почувствовала непреодолимое желание броситься в воду, или оно у тебя возникло давно? Может, ты услышала голос, который приказал тебе это сделать?

Рыженькая слушала внимательно и серьезно, но когда заведующая закончила свою тираду, она весело хмыкнула:

– Ладно, пишите в истории болезни: слуховыми галлюцинациями не страдает, навязчивых идей не имеет, ситуацию оценивает адекватно. Диагноз: здорова. Так что можете меня спокойно выписывать.

Заведующая отметила в карте, что больная N знакома со специальной терминологией, интеллект частично сохранен. Поколебавшись, она решила до осмотра больной терапевтом ограничиться легкими седативными средствами – назначать курс лечения было нельзя, пока не подтвердятся или не будут опровергнуты указанные пациенткой в день поступления диагнозы язвы двенадцатиперстной кишки и панкреатита. Конечно, теперь лето и, как всегда, начались организационные проблемы – терапевт, прикрепленный к их отделению, в отпуске, и заменять его никто не соглашается, все ссылаются на занятость. Значит, придется требовать, чтобы назначили кого-то по приказу.

 Заведующую охватило раздражение – все хотят отдыхать, а ей, видно, в гробу придется. В прошлом году два прекрасных специалиста из их отделения уехали в Израиль, прислали эту блатную Леонидову. Работать не хочет, давить на нее нельзя, потому что кто-то у нее в министерстве. Да еще эта рыжая девчонка сидит и смотрит своим высокомерным взглядом. Однако заведующая ничем своего раздражения не выказала, закончив писать в карте, она внимательно посмотрела на пациентку:

– Да, я тоже думаю, что ты здорова. Назови мне свои имя и фамилию, без этого я не могу оформить тебя к выписке.

Однако рыжая на хитрость не поддалась.

– Не можете выписать, так поживу здесь, – весело ответила она, – здесь у вас неплохо.

В их палате лежало двенадцать женщин с разными диагнозами. В первый же день к Маргарите подсела высокая пожилая лезгинка Зара.

– Тебя только привезли, рыженькая? Ой, какая ты рыженькая – чистое золото! – она ласково потрогала волосы Риты. – А я тут уже привыкла, три месяца держат. Ничего, ты тоже привыкнешь. Я здоровая, меня сюда брат с родной дочкой упрятали – квартира им моя нужна. Конечно, я дура была, когда его прописала. Жена с сыном выгнали, а родная сестра, видишь, приняла на свою голову. Вот он теперь в благодарность дочку против меня настроил. На танцы ее не пускаю, раздела ее насильно. Что, мать родную дочь раздеть не может? «Скорую» вызвали.

Зара повторяла этот рассказ почти ежедневно, и ни комментариев, ни вопросов не ждала. Если не считать разговоров о брате и дочери, женщиной она была очень милой и интересной. Вечерами вокруг нее собирались обитательницы их палаты, и Зара запевала свою любимую «Хазбулат удалой», а две-три женщины тут же подхватывали, отчаянно фальшивя на разные голоса. Между пением начинались рассказы – о своих болезнях, о родных, о жизни в дурдоме и на воле. Никто никого ни о чем не спрашивал, каждая говорила, что хотела.

Поскольку Рита не назвала своего имени, черноволосая красавица Валентина назвала ее Лорелеей, и имя это так за ней и утвердилось. Сама Валентина называла себя поэтессой, и ей, единственной из всего отделения, разрешали иметь при себе огрызок карандаша. Она писала стихи на обрывках мятой бумаги, которую потом сама же комкала и выбрасывала.

– Я лекарства не пью, – рассказывала она. – Недавно сестра убирала, так у меня из-под матраса целую аптеку достала. Я им говорю: «Зачем мне лекарства пить, я не душевнобольная. Моему мужу за то, что он меня сюда упрятал, и на страшном суде не оправдаться». Вчера ночью я спать совсем не могла – по столовой ходила и ходила. Сестру просила не записывать, а она, все равно записала. Теперь мне опять аминазин колоть будут. Здесь всем аминазин колют. Тебе почему не колют, Лорелея?

– Я им с самого начала сказала, что у меня язва – с язвой аминазин не колют, – улыбнулась Рита.

Худенькая Маша, женщина лет тридцати, с восторгом погладила ее по руке:

– Какая ты умная, Лорелея!

Добрая и ласковая Маша всегда старалась прибрать в палате и постоянно угощала Риту печеньем или пряниками. Временами Маше слышались голоса. Тогда глаза ее внезапно мутнели, и она, сев на кровати, начинала со стуком биться головой о стену. Обычно Валентина и Зара сразу же хватали ее за руки и крепко держали, а другие женщины бежали за медсестрой. Маше проводили инсулинотерапию, и, придя в себя после комы, она неподвижно лежала – обессиленная и слабая, медленно возвращаясь к жизни. Суета врачей и медсестер вокруг нее в такие минуты, вызывала у нее чувство собственной значимости, слова «инсулинотерапия» и «кома» звучали в ее устах гордо и с некоторым придыханием.

Другие пациентки тоже относились к инсулинотерапии с уважением, а тихая и незаметная Милочка почтительно слушала Машу с открытым ртом. Милочка отличалась от других больных тем, что не только не жаждала выписаться, но, наоборот, постоянно вздыхала, что, когда-нибудь отдых в психиатрической больнице для закончится, и ей придется вернуться к мужу и пятерым детям. Навещавшая ее свекровь каждый раз ворчала:

– Когда ж тебе домой разрешат? А то я уж с твоими ума скоро решусь.

Однако Милочка домой не спешила, так как понимала, что болеет – иногда она вдруг отключалась и часами могла разговаривать с кем-то невидимым, который заставлял ее плакать и рвать на себе одежду. Ей предстояло пройти лечение инсулинотерапией, а пока ей подбирали дозу – вкалывали каждый день на четыре единицы инсулина больше, чем в предыдущий. Милочка постоянно рассказывала об этом за работой, и лицо ее при этом становилось важным и довольным.

Работали женщины в столовой после обеда – клеили коробочки. Рита работать не ходила, и никто ее не заставлял. Она оставалась в палате с Ниной Фальк – та могла часами неподвижно сидеть на одном месте, и лишь глазные яблоки ее двигались из стороны в сторону. Лицо Нины всегда имело мрачное, почти угрожающее выражение, но обычно она вела себя тихо. Иногда на нее «находило», приходилось вызывать санитаров из мужского отделения – даже вдвоем они с трудом с ней справлялись. Нину в смирительной рубашке опускали в ванну и держали там некоторое время, после чего она притихала и вновь становилась неподвижной и безмолвной. Странно, но при всем безразличии жизни из всех окружающих Нина выделяла Машу, которую слушалась и по-своему, наверное, любила.

В пятницу Милочке, как обычно, свекровь принесла полную снеди сумку, и она набросилась на еду с необычной для нее жадностью. Руки ее мелко дрожали, лицо было бледным, и на нем выступили капельки пота. После еды она сразу прилегла и уснула. Проходившая мимо Маша потрогала ее и заметила:

– Мила какая-то холодная стала. Милка, вставай, давай, а то замерзла совсем!

Подойдя к неподвижно лежавшей Милочке, Рита сразу отметила бледную влажную кожу, слабый аритмичный пульс и расширенные зрачки. Вспомнилось, как мелко дрожали у Милочки руки, когда она подносила ко рту пищу.

– Позовите врача или сестру, скорее!

Прибежала молоденькая медсестра Наташа, пощупала пульс Милы, и лицо ее выразило испуг. Она бросилась звонить по телефону. Больные столпились в дверях ординаторской, но Наташа замахала руками:

– Выйдите, выйдите, сюда нельзя!

– Милке глюкозу надо, – авторитетно заявила виды видавшая Валентина, – ей же инсулин вводят, а он накапливается. Глюкозу введите.

Медсестра, хлопая глазами, растерянно смотрела на столпившихся больных. 

– Я… не знаю, я сама не могу. Марина Спиридоновна отошла. Сейчас из мужского отделения врач подойдет. Выйдите, выйдите отсюда! – она вдруг вспомнила, что перед ней психически больные люди, и сердито замахала на них руками.

– Купируйте кому, введите двадцать кубиков сорока процентной глюкозы, – торопливо сказала Маргарита, – у нее сердце плохо работает, может не выдержать. Надо ввести пять кубиков сернокислой магнезии или один кубик однопроцентного раствора стрихнина для сердца, если боитесь или не можете, давайте, я сделаю.

Отодвинув Наташу, она шагнула к шкафу с медикаментами, но Наташа испуганно преградила ей дорогу.

– Нельзя! Уходи, я сейчас санитаров вызову! – она вцепилась обеими руками в рукав халата Риты.

Та попыталась отпихнуть сестру.

– Уйди, дура, Милочка погибнуть может, пусти!

Стоявшая тут же Маша повернулась к неподвижно застывшей на пороге Нине Фальк и ласково попросила:

– Нина, дай Наташе в морду, пожалуйста!

Фальк деревянным шагом двинулась вперед, нелепо размахивая руками, которые, казалось, были прикреплены к ней на шарнирах.

– Нет! –взвизгнуть Наташа еще успела, но от могучего кулака увернуться не смогла.

Нина Фальк застыла над ней в своей каменной неподвижности. Маргарита бросилась к шкафу и начала рыться в нем, доставая нужные медикаменты. Она уже купировала кому внутривенным введением глюкозы и как раз вводила сернокислую магнезию, когда полный усатый врач из мужского отделения в сопровождении санитаров, торопливо вошел в палату. Мила приходила в себя, а из ординаторской доносился истерический плач Наташи.

– Эт-то что такое? – побагровев до самой лысины, врач застыл на пороге.

Маргарита спокойно отложила шприц в сторону, растерла ваткой со спиртом место укола и, повернувшись, холодно уставилась на него своими кошачьими глазами.

– Это я вас должна спросить, почему в отделении нет дежурного врача! Больная чуть не погибла по халатности персонала.

У врача на лбу выступил пот, голос дрожал:

– Нет, вы только посмотрите! Избивают персонал, самовольно хватают лекарства, – прозвучало это у него вяло и растерянно. – Побудьте здесь, – кивнул он санитару и торопливо направился в ординаторскую звонить по телефону.

Всхлипывающая Наташа лежала на диване. Все лицо ее представляло собой заплывший синяк, и она с трудом шевелила губами:

– Я не знала, что делать, Марина Спиридоновна сказала вам звонить, если вдруг что.

Пробормотав что-то невнятное, толстый доктор начал звонить. Он набирал номер опять и опять, но не дозвонился и, в конце концов, с досадой бросил трубку. В дверях появился один из санитаров.

– Эта… рыжая просила с вами поговорить. Срочно. Сюда ей идти?

– Пусть в палате сидят, никуда никого не выпускай!

Войдя в палату, доктор с невольной опаской покосился на Нину Фальк, но та сидела, словно статуя. Маргарита спокойно лежала на кровати и старалась не делать резких движений, чтобы не пугать настороженно наблюдавшего за ней санитара.

– Позвоните профессору Баженову, – сказала она, толстому доктору, – Баженову Максиму Евгеньевичу, слышали о таком? Так вот, позвоните и попросите его приехать ко мне сюда.

 Илья никак не мог понять, что случилось с отцом. Семен прилетел в Свердловск из Уфы, чтобы привезти инвалиду-дяде в подарок парусиновый летний костюм, а на следующий день должен был вылететь в Москву, но неожиданно слег, объяснив дяде, что упал на улице и ударился головой. Старичок хотел вызвать «Скорую», но Семен отказался и попросил сообщить о случившемся родным. Прилетевшему сыну он вызвать врача тоже не позволил – лежал на спине, держась за голову, жаловался на боль в затылке и говорил тоном школьника, рассказывающего вызубренный урок:

– Если я тут врача позову, то как объяснить, почему я в рабочее время в Свердловске оказался? Так что не думай вызывать, сам знаешь, какое сейчас время. Нелепо так получилось, сынок, тебя тоже от твоих дел оторвал. Слетал навестить дядю, называется! На работе-то Вика объяснит, они за свой счет оформят, ничего.

 Семен виновато и смущенно покосился на сына из-под прикрывавшей глаза ладони и откашлялся. Илья ничего не понял из этих путаных объяснений, но врача решил не вызывать, поскольку не хуже других знал, какое было время. Утром, накормив отца и сводив его в ванную умыться, он пошел купить продуктов, но оказалось, что с этим в городе сложно – все, кроме хлеба и консервов, давали по талонам. Продавщица из магазина напротив прониклась к Илье доверием и объяснила ему, как найти на рынке барыгу Васю, который из-под полы торгует талонами на мясо, масло и сахар.

– Раньше при Брежневе легче было, – вздыхая, говорила она, – подойди к любому, спокойно спроси, где талоны можно достать, и голова ни о чем не болит, а теперь все боятся. Ты скажи, что от Дуси из продмага. Понял? От Дуси, а то он и говорить с тобой не будет.

По словам Дуси Вася появлялся на рынке приблизительно между двенадцатью и часом. Покружив около прилавков, он исчезал и около четырех вновь возникал – словно из ниоткуда. Илье повезло – ему удалось поймать Васю ровно в полдень. Это оказался невзрачный мужичонка в круглых роговых очках с редкими волосами, обрамлявшими обширную круглую лысину. Он с каменным лицом выслушал заветный пароль, отвел Илью в помещение с надписью «СКЛАД», насыщенное едким запахом гниющих отбросов, и, вытащил из нагрудного кармана толстую пачку каких-то бумаг.

– На масло и сахар, – деловито сказал он, дыхнув перегаром, – по полтиннику штука. Мясные пока не отоваривают – мяса в магазинах нет. Хочешь – подойди через два дня, не знаю точно. Сколько тебе талонов, ты долго еще здесь пробудешь?

– Не знаю, – неуверенно ответил Илья, – с отцом был несчастный случай, пришлось задержаться, а есть-то надо.

Вася отделил от пачки две блекло-голубые и две розовые картонки с замысловатыми печатями.

– Это вам на месяц. Еще после двадцатого подойди – будут талоны на подсолнечное масло, яйца и водку. Я в отпуск уезжаю, так что у Самсона возьмешь, скажешь, что от Василия. Сами-то вы откуда?

– Из Москвы.

– А что, в Москве продукты без талонов дают?

– Без талонов. Приходишь в магазин и покупаешь. Очереди, правда.

– Где их нет, очередей! Ты сейчас еще с этими талонами отстоишь – будь здоров. Так смотри, если задержитесь, то к Самсону.

Илья искренне надеялся, что они с отцом улетят в Москву до двадцатого, и ему не придется иметь дело с обладателем столь редкого библейского имени. К четырем часам, когда, отстояв в очередях за маслом и маслом, он появился у дяди, отец выглядел уже довольно бодро. Он сам встал и сидел в кресле перед телевизором, а сыну сказал:

– Голова уже не болит, не тошнит, слабость только, – в голосе его слышалось смущение, смешанное с облегчением, – зря, видишь, всех напугал.

– Тогда я с утра побегу за билетами, да, папа? Может, прямо утром и улетим.

– Да-да, сынок, конечно, иди, – Семен прикрыл глаза.

Илья был у касс в шесть утра, но там уже выстроились длинные очереди, и он отстоял около пяти часов прежде, чем приблизился к заветному окошку.  Ни на тот день, ни на следующий билетов не оказалось, кассирша предложила ночной рейс с пятницы на субботу.  Отказаться Илья не решился – иначе они рисковали вообще не улететь. Обливаясь потом, он выбрался на улицу и с досадой подумал, что дядя Андрей вполне мог бы связаться с кем-нибудь в свердловском горкоме, чтобы им помогли с билетами, но почему-то этого не сделал.

Их самолет приземлился в домодедовском аэропорту около восьми утра. Илья накануне послал матери телеграмму и ожидал, что она или дядя приедут в аэропорт, но встречал их только шофер Воскобейникова Петр. Это был высокий полный человек лет сорока пяти, неболтливый и преданный лично Андрею Пантелеймоновичу. Последний постоянно подкреплял эту преданность небольшими подарками из своего горкомовского пайка – баночкой черной икры, пакетом гречки для больной тещи или сгущенкой для маленького сынишки. Единственным недостатком Петра было то, что он никак не мог правильно выговорить отчество Воскобейникова, но Андрей Пантелеймонович, как человек достаточно рассудительный, относился к этому снисходительно и даже с некоторым юмором.

Сунув поочередно отцу и сыну Шумиловым свою большую прохладную руку, Петр осветил их широкой улыбкой.

– Здрассте! Андрей Телемоныч велел вас встретить и к ним свезти. Викторию Телемонну сегодня ночью на завод вызвали, она оттуда прямо и подъедет.

– К дяде Андрею? – недоуменно переспросил Илья. – Нет, мне домой надо, меня Оля ждет. Вы не знаете, как Оля, Петр?

– Про то ничего не знаю, врать тебе не буду, а велено вас с Семен Александрычем прямо к Андрей Телемонычу домой везти, туда потом врач придет. Он Семен Александрыча сразу осмотрит и скажет, если что. Там и поедите, вам Виктория Телемонна наготовила.

– Поедем к дяде Андрею, Илюша, может, и Оля там, – сказал Семен, садясь в машину. – А почему Андрей не в больнице у Инги? Как она, Петр? Ничего нового?

– Так вы ничего не знаете? – шофер обернулся к ним всем своим массивным телом и расплылся в широкой улыбке. – Дочка у них родилась, пацанка!

– Да что ты? – изумился Семен. – Рано же еще, а?

– То-то и оно! Сперва все думали, что она сразу и помрет, больно уж мала была. Ее в какой-то специальный инкубатор Андрей Телемоныч положил. Теперь уж неделя прошла, а она все живет, и крепче стала. Уже полная надежда, врачи говорят.

– А как назвали? Имя уже придумали, а? – Семен был так поражен новостью, что начал говорить своим обычным, а не слабым от головной боли голосом.

– Пока нет – Инга говорит, что сперва пусть месяц пройдет, и потом только назовут, если все будет хорошо.

Оставшуюся часть дороги они почти не разговаривали. Когда Петр затормозил у подъезда дома Воскобейниковых, Семен повернулся к сыну.

– Пойдем, Илюша, посмотрим, как твой дядюшка, а потом видно будет.

Раскрыв объятия, Андрей Пантелеймонович уже спешил навстречу гостям, из кухни выглянула раскрасневшаяся от жаркой плиты Виктория.

– Приехали, мальчики? Слава богу, все на ногах. Ну, мыть руки и к столу. Петр, ты тоже к столу.

– Мне, Виктория Телемонна, еще надо документы отвезти – Андрей Телемоныч велел.

– Подождите, Петр, отвезите меня тоже по дороге, – Илья беспокойно оглянулся по сторонам и вопросительно посмотрел на мать, – мам, а Оля одна дома?

– Садись, Илья, садись, – Воскобейников усадил племянника, – мы об этом обо всем сейчас и поговорим. Пусть Петр едет, у него дел выше крыши, – он махнул рукой шоферу, и тот вышел.

– А тебя, оказывается, поздравить можно, шурин мой дорогой, – говорил Семен, откидываясь на спинку мягкого кресла, – с прибавлением в семействе, а?

– Да-да, – Виктория быстро взглянула на брата, – у нас в семье родилась девочка, но пока еще рано говорить о чем-то конкретном.

– Пусть у тебя все будет хорошо, дядя Андрюша, я за тебя рад, – Илья понимал, что подобное пожелание нужно произносить торжественным тоном, но у него уже не было сил скрывать нетерпение. – Ладно, папу я доставил, а теперь скажите, что хотели, или я пойду.

Воскобейников переглянулся с сестрой.

– Хорошо, раз ты так торопишься, то… Я, честно говоря, собирался отложить этот разговор, но… Видишь ли, племянник дорогой, у нас тут без тебя произошли разные события – можно даже сказать, случились крупные-прекрупные неприятности, – он снова взглянул на сестру, и та в ответ на его взгляд печально кивнула.

– Тебе нужно быть осмотрительнее при выборе друзей, сыночек, – с упреком заметила она.

– Ладно тебе, Вика, он еще слишком молод и слишком чист душою, не надо его упрекать ни в чем, – Воскобейников поднял руку, словно хотел защитить племянника.

– Да что случилось, где Оля? – вскочив на ноги, закричал Илья.

– Именно о ней я и хотел с тобой поговорить, племянник. Сядь. Нет Оли, – он широко развел руками и вздохнул, – уехала! И если бы только уехала!

– Я ничего не понимаю, – у Ильи задрожали губы, – она не могла уехать.

– Еще как могла! Ты говорил, что ее мама ни о чем не знает? Что у нее больное сердце, что ей ни о чем нельзя знать, так?

– Ну… так.

– А она, оказывается, обо всем давно знала. Приезжала она тут без тебя – такое нам устроила, что век помнить буду, пока жив! – Андрей Пантелеймонович вновь взглянул на сестру, и та поддакнула:

– Да уж! Такое они тут развели с твоей Олей, что мне и полжизни прожить – не забыть! Сколько нервов ушло, сколько сил, сколько денег!

Илью затрясло, он почувствовал, как кровь медленно отливает от его лица.

– Причем тут деньги, вы мне можете нормально рассказать?!

– Ну, раз тебе так хочется, – Виктория изобразила возмущение: – Эта ее мамаша начала грозить, что пойдет в прокуратуру, пойдет к тебе в институт, добьется, чтобы тебя исключили из комсомола – чего только она тут мне не накричала! Мне пришлось терпеть, что я могла ей ответить?

– Ну… она, конечно, могла рассердиться, я понимаю, – Илья виновато опустил голову.

– Рассердиться – ладно, она мать. Но она ведь грозила, требовала!

– Чего требовала? Я ведь сам хочу жениться на Оле, у нас будет ребенок, и изменить уже ничего нельзя.

– Вот тут ты и не прав, племянник, – Воскобейников ласково положил руку ему на плечо, – ей нужно было не это, она требовала денег.

– Какие деньги, за что?

– За то, чтобы не заявлять на тебя и никуда не обращаться, эта женщина потребовала пять тысяч. Маме пришлось дать ей эти деньги, чтобы она не испортила тебе будущее.

– Пять…тысяч? А Оля, что она… что она сделала? Что она сказала?

– Что Оля могла сказать, она еще ребенок и должна слушаться мать. Мать настаивала на аборте, и она согласилась, – Андрей Пантелеймонович развел руками. – Представь, каково мне было всем этим заниматься!

Виктория погладила брата по плечу, и грустно посмотрела на сына.

– Мы так переживали, мы так уговаривали ее не делать аборт! Даже Лилечка плакала, просила ее: «Не нужно, отдай мне этого ребенка, я его буду любить, как своего!» Но эту стерву, ее мать, было не переспорить!

– Не надо так, Вика, – с мягким укором возразил Воскобейников, – Нужно уметь понимать и прощать людей. Эта женщина прожила трудную жизнь, одна растила дочь, часто испытывала материальные трудности. Не удивительно, что деньги превратились для нее в главную жизненную ценность.

– Где Оля? – хрипло спросил Илья. – Что с ней?

Виктория пожала плечами.

– А что с ней может быть? Все нормально, сделала аборт. Андрей даже привозил для этого в Москву Людмилу Муромцеву – она проводит отпуск у каких-то родственников. Даже Ингу на целый день одну оставил.

Андрей Пантелеймонович великодушно махнул рукой.

– Ладно уж, главное, что все обошлось без осложнений. Девочка молодая, ей еще рожать.

– Короче, пострадали больше всех мы с папой. Представляешь, Семен, – Виктория повернулась, к мужу, вспомнив, наконец, о его присутствии, – я сняла пятьсот рублей со сберкнижки, думала, может быть, вам с Илюшей нужно будет послать. Положила их на полку, а потом все из головы вон вылетело с этой Олей и ее мамашей. А когда уже они уехали, глянула на полку – ничего нет. Все обыскала – пусто. Хорошо еще, что Андрей сам с Людмилой расплатился – у меня уже ни копейки не осталось. Теперь мы Андрею должны…

– Перестань, сестра, я не хочу об этом говорить.

– Но как же, Андрей, у тебя самого сейчас ребенок, Инга болеет, а ты…

Она запнулась, потому что Семен указал ей на сына. Илья сполз вниз по спинке дивана, голова его неестественно соскользнула вбок, и глаза закатились – он был в обмороке.

Июльская практика студентов-медиков подходила к концу. На последних занятиях Маргарита Чемия не появлялась, и руководитель группы, сухопарая педантичная дама, которую ребята боялись пуще огня, решила позвонить научному руководителю Маргариты, профессору Баженову. По особым интонациям ее голоса Максим Евгеньевич сразу догадался, что речь пойдет о его любимой ученице, любившей создавать конфликтные ситуации, поэтому, предупреждая удар, он преисполненным счастья голосом воскликнул:

– Здравствуйте, дорогая Мария Евсеевна, безумно рад вас слышать! Как ваша внучка – окончила первый класс?  

– Наташенька с одной четверкой закончила – по математике, – отвечала Мария Евсеевна уже чуть менее сурово, – сейчас у них уже с первого класса такие иксы и игреки пошли, что даже нам, старикам, трудно разобраться.

– Да-да, мне эти проблемы знакомы. Сами-то как, не болеете?

– Пока держусь, спасибо. А звоню я вам вот по какому поводу: вы не в курсе, почему Маргарита Чемия пропускает практические занятия? Вы знаете, что летняя практика обязательна даже для самых одаренных студентов, – она с иронией произнесла слово «одаренных», – конечно, я могла бы использовать административные методы, но мне не хочется с вами конфликтовать – знаю, что вы всегда превозносите эту студентку до небес.

– Конечно, конечно, дорогая Мария Евсеевна, я постараюсь немедленно разобраться. Честно говоря, Чемия и у меня в лаборатории не появлялась, но я думал, она на практике. Наверное, заболела.

– Если заболела, пусть представит справку, – проворчала Мария Евсеевна. – А практику ей все равно потом придется проходить.

– Разумеется, разумеется.

 Баженов повесил трубку и велел Полькину немедленно отыскать Маргариту. Тот поспрашивал, поискал для виду и, вернувшись к шефу, с невинным видом развел руками.

– Никто не знает, куда она подевалась. Наверное, что-то случилось у нее дома, и она уехала к себе в Баку.

– Не говори ерунды, Анатолий, она предупредила бы тебя или меня. Позвони квартирной хозяйке. Или лучше дай мне телефон, я сам позвоню.

Квартирная хозяйка Маргариты удивилась – она полагала, что девушка опять уехала на какую-то конференцию. Во всяком случае, именно так она сказала недавно звонившей матери Риты – та беспокоилась, почему дочь давно ничего о себе не сообщает.

Переговорив с ней, Максим Евгеньевич вызвал к себе в кабинет Полькина и заперся с ним вдвоем, попросив, чтобы их никто не беспокоил.

– Вот что, Анатолий, давай как мужчина с мужчиной. Я знаю, что у тебя с Ритой… гм… отношения. Отвечай мне честно: ты знаешь, где она?

– Да не знаю я, Максим Евгеньевич! – возопил Полькин, но не выдержал острого взгляда профессора и конфузливо отвел в сторону глаза. – У нас, если хотите, уже все кончено. Я встретил другую девушку и честно Рите об этом сказал. Она приняла нормально – мы ведь современные люди.

– Ага, понятно. И давно она это … нормально приняла?

– Ну… на той неделе, кажется, мы с ней говорили.

– Анатолий, – сурово проговорил Баженов, – а ты уверен, что у вас не было… гм… никаких последствий?

Полькин побагровел.

– Обижаете, Максим Евгеньевич! Я сам медик, понимаю как-нибудь. И потом, я же не подлец – если что, я бы женился.

– Ладно, с тобой все ясно, можешь идти. Прости, что побеспокоил.

Отпустив Полькина, Максим Евгеньевич начал думать, но ничего придумать не мог. Он позвонил своему бывшему школьному товарищу, работавшему в милиции, и попросил негласно проверить, не поступала ли какая-нибудь информация о девушке по имени Маргарита Чемия. Когда в субботу утром в его квартире раздался телефонный звонок, и смущенный мужской голос сообщил, что его хочет видеть пациентка психиатрической больницы, которая не стала называть врачам своего имени, Максим Евгеньевич так и подскочил.

– Какая пациентка, провались все пропадом, какая она из себя? – заорал он, позабыв об элементарных правилах приличия. – Черт побери, вы кто такой, собственно?

– Простите, профессор, я работаю в соседнем мужском отделении, – несколько обиженно ответил голос. – Пациентка эта находится у нас около недели, имени нам не сказала. Вчера с ее помощью произошел небольшой инцидент, после которого я убедился, что она имеет некоторое медицинское образование. Поэтому я, собственно, вам и звоню. А из себя она худенькая и рыжая.

– Ага, – Максим Евгеньевич сглотнул слюну. – Понятно. Сейчас еду. Простите, коллега, если мой тон показался вам несколько грубым, но я давно тревожусь об этой паршивке. Это, знаете ли, одна из самых талантливых моих учениц. Скажите ваш адрес, коллега будьте так добры.

Повеселевший голос назвал адрес психиатрической больницы, и Максим Евгеньевич, торопливо допив свой утренний кофе, сбежал вниз по лестнице. Через полчаса он уже сидел рядом с Маргаритой в кабинете заведующей женским отделением больницы – из уважения к известному профессору она вышла, оставив его вдвоем с упрямой пациенткой.

– Бог мой, – говорил Баженов, нервно хрустя пальцами. – Как ты могла на такое решиться? И из-за кого – из-за этого ничтожества Полькина!

– Ну и что? – Маргарита упрямо вздернула голову. – Это моя жизнь, и я могу с ней делать, что пожелаю. И почему это Толя ничтожество?

– Почему? – профессор пристально взглянул ей в глаза. – Хорошо, я тебе объясню. Но только тебе, поняла? Запомни то, что я скажу, но никогда никому не повторяй. Видишь ли, есть обычные люди. Если они не пьют, не принимают наркотики, не совершают преступлений и аккуратно делают свою работу, их считают хорошими членами общества. Они сходятся, расходятся, плодятся и размножаются – не о них речь. Речь о тех, в ком есть искра божья. Эти люди не могут измерять свою жизнь обычными мерками. Чего ты хотела от жизни – посвятить себя Полькину? Варить ему кашу, делать за него операции? Пусть он будет десять раз кандидатом наук, но никогда не сумеет провести трепанацию клиновидной пазухи так, как ты. Он не чувствует оперируемого, а ты чувствуешь. Потому что в тебе есть искра божья, а в нем нет.

Маргарита угрюмо отвернулась.

– Ну и что? – сердито буркнула она. – Из-за этого нельзя его любить?

– Только не тебе! Потому что он всегда будет тебе завидовать и стремиться тебя принизить. И не он один. Есть у обывателя такой способ самоутверждения – принизить другого, чтобы самому почувствовать себя гигантом. Тебя будут унижать, как человека, принижать, как хирурга, высмеивать, потому что ты женщина, наконец. Но никогда, слышишь, никогда не позволяй никому взять над тобой верх, погасить тлеющую в тебе искру божию. Никому! Ты поняла меня?

Ноздри Маргариты шевельнулись, внезапно она подняла голову, и глаза ее сверкнули.

– Да, Максим Евгеньевич, я все поняла, спасибо. Больше никто и никогда не заставит меня страдать – я все это вырву из себя, я вам обещаю. А вы действительно считаете, что у меня есть искра божья?

– Она есть независимо от того, что я считаю, – улыбнулся Баженов, – а теперь мне нужно поговорить с врачом, чтобы тебя отсюда выпустили. Ты сама как себя здесь чувствуешь?

– Нормально, интересно даже. Но знаете, Максим Евгеньевич, мне кажется, что здесь во многих случаях химиотерапию можно было бы заменить оперативным вмешательством.

– Ну, это тебе только кажется, – улыбнулся Баженов, – при вялотекущих формах шизофрении предпочтительнее использовать лекарственные препараты. Ты, кстати, где хотела бы работать после института?

– Конечно, я хотела бы работать с вами, но меня не оставят в Ленинграде – у меня нет ленинградской прописки.

– Ладно, я думаю, вопрос с пропиской мы утрясем. Стало быть, у нас сейчас остаются две совсем небольшие проблемы. Первая: как тебе выбраться из этого заведения. Сейчас я начну ее решать, побеседую с заведующей.

Не успел Максим Евгеньевич начать, как заведующая стала оправдываться.

– Вчера дежурила Леонидова… гм… ну, вы ее знаете.

– Не знаю! – отрезал Баженов, действительно не имевший представления о пристроенной в больницу протеже кого-то из «верхов»

– А, ну да, конечно. Так она позвонила мне домой, сообщила, что ей нужно будет отлучиться, но я… Конечно, я бы приехала ее подменить, но у меня дочку внезапно положили на операцию, нужно было ехать к ней в больницу. Сказала Леонидовой предупредить доктора из мужского отделения.

Баженов, не знавший о случившемся накануне инциденте, ничего не понял из ее бессвязных объяснений, но на всякий случай сурово ответил:

– В любом случае порядок есть порядок. Мы, коллега, работаем с живыми людьми.

От его упрека по лицу заведующей пошли багровые пятна.

– В конце концов, с больной ничего страшного не случилось бы, – пролепетала она, –  в гипогликемической коме находятся по нескольку часов.

– Однако иногда случаются осложнения со стороны сердца, – заметил Максим Евгеньевич, начиная догадываться.

– Доктор из мужского отделения подошел уже через несколько минут, не думаю, что вашей студентке следовало вмешиваться. Хотя, нужно признать, она сделала все очень грамотно. Тем не менее, пострадала медсестра…

– Понятно, – кивнул Баженов. – Очень жаль, коллега, что у вас возникли такие проблемы, но ответственность все же лежит не на моей студентке, а на дежурном враче, оставившей свой пост. Этой… как ее…

– Леонидовой, – подсказала заведующая, и лицо ее стало угрюмым, – да ей-то море по колено! Уже не в первый раз такое, но даже выговор не объявишь – слишком мощная опора в верхах. Если этот инцидент будет иметь последствия, то отвечать за все, думаю, придется мне, как заведующей.

Максим Евгеньевич сочувственно кивнул:

– Наша общая вина, что возможны подобные ситуации. Надеюсь, никаких последствий не будет.

 – Спасибо за понимание, профессор. Теперь о вашей студентке – она ведь до сих пор не назвала мне своего имени, и я не знаю даже, что писать в истории болезни.

– Зачем вам вообще что-то писать? Я с ней поговорил, она вполне адекватна и находится в удовлетворительном состоянии. Думаю, ее можно будет выписать под мою ответственность – я сам дам заключение о ее состоянии.

Через двадцать минут, уже сидя с шефом в его машине, Маргарита спросила:

– Максим Евгеньевич, а что второе?

– Не понял, не отвлекай меня во время езды, – он остановил свою волгу перед светофором и повернулся к ней. – Вот теперь говори, пока красный свет горит. Какое еще второе ты имеешь в виду?

– Ну, вы сказали, что первое – вытащить меня из дурдома, – она фыркнула и презрительно повела носом. – А второе?

– Второе – твоя практика, – сурово ответил он и тронул с места машину, – и не фыркай, а то меня твоя Мария Евсеевна даже в могиле достанет. Хотя, может быть, она зачтет тебе время, проведенное в этом богоугодном заведении за прохождение практики? Я попробую ее уговорить, но представь для нее в письменном виде свои наблюдения и опиши подробно, как ты вчера купировала кому.

Маргарита засмеялась, выглянула в окно и невольно зажмурилась – ветер разогнал облака, и в глаза ей ударил солнечный луч, отраженный золотом Петропавловской крепости.

Глава девятая

Сфера деятельности Андрея Пантелеймоновича в горкоме партии была достаточно широка – внешняя политика, внутренняя политика, обзор вновь издающейся идеологической и экономической литературы. Сам лично он каждым вопросом, естественно, не занимался, но сумел подобрать штат толковых сотрудников – они штудировали специальную литературу и составляли краткие обзоры, насыщенные информацией. Задачей Воскобейникова было довести эту информацию до парторгов и идеологов нижестоящих партийных организаций. Его обаяние располагало к нему окружающих и внушало доверие, он обладал великим даром: убеждать людей в том, во что сам не верил, и растолковывать им то, чего сам не понимал. Даже недруги Андрея Пантелеймоновича отдавали должное его умению работать, и – редкий случай! – никто из коллег не рвался занять его должность. Поэтому он не испытывал никакой тревоги, когда первый секретарь московского горкома Гришин пригласил его к себе в кабинет.

Кроме Гришина там находились двое. Один из них – мужчина средних лет с восточной внешностью – представился как Ният Ахматович Курбанов. Имя-отчество второго – плотного человека лет тридцати – Воскобейников не разобрал, а запомнил лишь фамилию – Гордеев.

– Андрей Пантелеймонович, – сказал Гришин после того, как Воскобейников сел, – вкратце дело обстоит так: по инициативе ЦК создается ревизионная комиссия. Нас просили рекомендовать кого-нибудь для участия в ее работе, и московский комитет партии остановился на вашей кандидатуре.

Воскобейников молчал – в конце концов, его пока ни о чем не спрашивали, а только ставили в известность. Гришин взглянул на Курбанова, и тот наклонил голову.

– Андрей Пантелеймонович, – легкий южный акцент придавал звучанию голоса Курбанова какую-то особую задушевность, – предложение это, конечно, совершенно неожиданно для вас. Скажите откровенно, есть ли что-то, что вас смущает или заставляет предполагать, что вы не справитесь с данной работой? Есть ли у вас какие-нибудь вопросы к нам? Мы ведь понимаем, что на такую работу нельзя ставить человека без полного его внутреннего согласия.

Воскобейников спокойно встретил испытующий взгляд черных глаз.

– Опыта подобной работы у меня нет, – медленно произнес он, – и, буду совершенно честен, нет ни должной эрудиции, ни необходимых навыков. Хотя, думаю, вам это известно. Поэтому сразу такой вопрос: почему именно я?

– Это правильный вопрос, – Курбанов одобрительно кивнул головой, – и я вам дам на него полный и исчерпывающий ответ, – он опять наклонил голову, словно старался рассмотреть Воскобейникова во всех ракурсах. – Дело в том, что в ЦК из различных медицинских учреждений поступило много сигналов о злоупотреблениях и преступной халатности на местах. Вы – человек с медицинским образованием, хороший специалист и, даже перейдя на партийную работу, не оставляете клиническую медицину. Кто лучше вас разберется в делах ваших коллег? Это первое. Второе: вы умеете входить в контакт с людьми и обладаете большим тактом, а это немаловажно при работе в ревизионной комиссии. И, наконец, последнее, о чем я должен сказать с некоторой горечью: к сожалению, сейчас очень мало таких принципиальных и порядочных людей, как вы. Нам известно, например, что вы без всякой корысти для себя не раз помогали с жилищными проблемами вашим коллегам и даже совершенно посторонним людям, ветеранам труда и войны, но никогда не злоупотребляли своим положением в личных интересах. Что же касается вашей неопытности, то это не беда – у нас есть специалисты, которые вас всегда проконсультируют. Так как, Андрей Пантелеймонович, согласны?

Последний вопрос Курбанов задал тоном, исключающим отрицательный ответ, поэтому Воскобейникову лишь оставалось кивнуть головой.

– Как территориально расположены контролируемые объекты? – спросил он.

– По всей стране, – последовал лаконичный ответ, – но вы будете пока заниматься центральными областями – Московская, Тульская, Калужская. Мы предполагаем проводить проверки территориально, вне зависимости от ведомственной принадлежности объекта. С подробностями ознакомитесь, когда уже приступите к работе, а пока я хочу представить вам вашего ближайшего помощника – это Феликс Эрнестович Гордеев.

Воскобейников вышел из кабинета Гришина с ощущением, что его очень хорошо стукнули по голове. Он достаточно долго проработал в медицинском учреждении, знал всю специфику работы и понимал, что работа в комиссии дает ему прекрасный шанс приобрести недоброжелателей на всей территории СССР. Этого Андрей Пантелеймонович совершенно не хотел, так как был от природы человеком миролюбивым и неконфликтным. С другой стороны, во время работы он сам окажется под постоянным контролем, так что уклониться куда-либо в сторону будет опасно.

Размышляя над сложившейся ситуацией, он поехал к Инге. Сама она уже не нуждалась в медицинской помощи, но не хотела выписываться, чтобы постоянно находиться рядом с девочкой. Андрей Пантелеймонович с грустью подумал, что при хронической нехватке мест в роддоме его жена занимает отдельный маленький бокс, и в свете нынешних веяний это, пожалуй, можно будет отнести к злоупотреблениям. Ну и пусть – когда дело касалось Инги, все остальное его мало волновало.

Не застав жену в палате, он пошел в детское отделение – Инга проводила там почти все время, сцеживая молоко для кормления ребенка или рассматривая спящую девочку сквозь стеклянную стену палаты. Малышку кормили сначала через вставленный в носик катетер, потом из специальной бутылочки. На этот раз, войдя в отделение, Андрей Пантелеймонович был потрясен – отделенная от него стеклянной стеной, Инга сидела, приложив девочку к груди. Одну ногу она поставила на скамеечку и еще неумело поддерживала малышку тонкими руками. Надев халат и марлевую повязку, он тихо приоткрыл дверь и вошел в палату, приблизив губы к уху жены, шепнул:

– Привет.

– Она уже сосать учится, – Инга подняла голову, и из-под марлевой повязки на него глянули огромные черные глаза, полные невероятного счастья, – Евгений Семенович советовал ее иногда к груди прикладывать. Он говорит, когда ребенок чувствует мать, то лучше растет и развивается. Правда, она сразу устает и засыпает, поэтому ее потом все равно из бутылки докармливают. Представляешь, Андрюшенька, у нее вес уже кило восемьсот! Ее уже можно без инкубатора держать, а когда два пятьсот будет, то нас с ней могут и выписать. Представляешь? Смотри, она опять сосать начала!

Воскобейников отошел в сторону, чтобы не мешать жене, и она сразу же совершенно забыла о нем, полностью поглощенная ребенком. Когда малышку унесли, Инга сняла повязку и нежно улыбнулась.

– Знаешь, Андрей, доктор говорит, что теперь она уже точно будет жить. Представляешь, она так выросла, и у нее даже волосики появились – серьезно! И бровки теперь заметны. Знаешь, Анна Игоревна говорит, что она на тебя похожа, и мне тоже так кажется.

– Это хорошо, что на меня – значит, моя дочь, нет сомнений, – неловко пошутил Андрей Пантелеймонович, но Инга даже не заметила неловкости этой шутки.

– Мне жалко, знаешь, что Людмила уехала. Когда она приедет? Почему она вдруг так сразу уехала – даже не зашла ко мне попрощаться? Мне нужно обязательно ее поблагодарить – я знаю, что Люда помогла тебе принимать роды. Анна Игоревна говорит, что вы вместе спасли нашу девочку, но если б не Людмила…

Воскобейников, чувствуя, что внутри у него все похолодело, все же сумел равнодушно ответить:

– Людмила отдыхает у друзей, у нее же отпуск. Они ее ждали, поэтому она торопилась.

– Скажи, чтобы сразу же пришла, как приедет. Ты не представляешь, как мне хочется ее повидать и показать малышку!

– Обязательно, родная, – Андрей Пантелеймонович поцеловал жену и поднялся, – я пойду, детка, тебе теперь, думаю, и без меня нескучно. В ближайшее время буду занят на работе, так что приучайся проводить время самостоятельно. Выйди в садик, погуляй.

– Что ты, я теперь все время с нашей девочкой! Надо молоко сцеживать, к груди ее иногда прикладывать, следить за своим питанием. Да, я хотела сказать, Андрюша: я придумала ей имя, но пока тебе не скажу – пусть ей исполнится месяц, хорошо? Ты не сердишься, что я сама придумала имя?

– Конечно, нет, детка, все, что ты делаешь, наполняет меня счастьем. Если ты не грустишь, конечно. Проводи меня немного до калитки – прямо так, в халатике. Сейчас тепло, погода хорошая.

Пока он сидел у Инги, над Москвой пронеслась гроза, и вечерний воздух был наполнен пьянящей летней свежестью. Приказав Петру остановить машину недалеко от своего дома, Воскобейников вышел из нее, присел на скамейку и прикрыл ладонью глаза, пытаясь собраться с мыслями. Впервые в жизни он, как ни старался, не мог найти выхода из тупика, в который забрел по воле нелепой случайности.

Ситуация сложилась критическая – объявить правду Инге немыслимо, а Людмила, знающая об истинном положении вещей, должна вернуться через несколько дней. Узнав обо всем, она наверняка сразу свяжется с Ольгой – ленинградский адрес девушки записан в медицинской карте. Потому что сокрытие ребенка – уголовное дело, и Людмила на это не пойдет даже ради «своего Андрюши», которого безгранично любит. Хорошо бы им вместе с Викторией еще раз все обсудить и обдумать – может, найдется какой-то выход, хотя это маловероятно.

– Поезжай к Виктории Пантелеймоновне, Петр, – сказал он, повернувшись к ожидавшему его шоферу, – скажи, что мне очень срочно нужно с ней поговорить и привези ко мне. А я до дома сам пешком дойду.

К большому неудовольствию Андрея Пантелеймоновича вместе с Викторией приехала Лиля. Открыв дверь, Андрей Пантелеймонович смерил ее ледяным взглядом.

– Разве я тебя приглашал? Будь добра, забеги в другое время, сейчас мне нужно побеседовать с сестрой.

 – Но, Андрюша, – робко заметила Виктория, – Лилечка очень беспокоится…

– Я очень беспокоюсь, – подтвердила Лиля, – вы всех нас обманули, дядя Андрей.

– Что?!

Воспользовавшись его растерянностью, Лиля проскользнула в гостиную и, бесцеремонно хлопнувшись в любимое кресло Инги, достала пилочку для ногтей. Виктория, войдя следом, устроилась на диване, а Андрей Пантелеймонович слегка помедлил, испытывая сильное желание взять наглую девчонку за шиворот и спустить с лестницы, но потом тоже сел.

– У меня сейчас нет времени, – холодно сказал он Лиле, начавшей подпиливать сломавшийся ноготь, – ты долго собираешься здесь находиться?

– Вы нас обманули, – оглядывая свою руку, повторила она, – и очень сильно. Вы обещали нам всем, что эта девчонка скоро умрет, а она живет и толстеет. Неужели вы думаете, что вам удастся выдать ее за свою дочь, дядя Андрей?

Воскобейников побагровел.

– Какой я тебе дядя? Мы, кажется, ни в каких родственных отношениях не состоим, а мой племянник тебе предложения еще не делал.

– Еще нет, – она спокойно кивнула и спрятала пилочку, еще раз оглядев напоследок руку, – но скоро сделает. И я не хочу, чтобы этому что-нибудь помешало. Скоро вернется Людмила Муромцева, а ей известно, что ваш ребенок умер. И что эта девчонка родилась живой. Она что, сразу не сообразит? А ее сын дружит с Ильей.

Воскобейников дернулся, как от удара, – юная нахалка словно повторила его мысли. Виктория вопросительно посмотрела на брата:

– Андрюша, ведь ты же можешь попросить Люду, чтобы она никому не говорила, правда? Ольга уехала, про ребенка ей неизвестно, зачем Люде все это ворошить?

Андрей Пантелеймонович молчал, и лицо его было мрачнее тучи.

– Видите? – повернувшись к Виктории, с исказившимся лицом закричала Лиля. – Ваш брат молчит!

– Андрей, почему ты молчишь, – взмолилась Виктория, – скажи что-нибудь!

– Что я могу сказать, – лицо его теперь казалось совершенно измученным, – я не знаю, как поступит Люда в этой ситуации. Может, свяжется с Ольгой, может, расскажет все старику Баженову. Через неделю у нее кончается отпуск, и она вернется, я с ней связывался по телефону. Не знаю, что тут можно сделать.

 На некоторое время воцарилось молчание, которое нарушила Лиля:

– Вам нужно немедленно избавиться от девчонки!

Андрей Пантелеймонович с досадой пожал плечами.

– Как? Хорошо, я признаюсь, что это не мой ребенок, что произошла ошибка. Меня поймут, думаю, – он схватился руками за голову и со стоном начал раскачиваться из стороны в сторону. – Бедная Инга, бедная моя Инга! Она всего лишь несколько дней была счастлива. Боже мой! Боже мой!

Лиля в бешенстве вскочила на ноги и встала над ним, уперев руки в бока.

– Да вы что с ума сошли? Кому признаться, в чем признаться? – зашипела она. – Не признаваться нужно, а просто убрать эту девчонку! Вы же сами врач, что вы – ничего сделать не можете?

Андрей Пантелеймонович был настолько ошеломлен, что отчаяние его на какой-то момент отошло на второй план.

– Ты что, меня убийцей считаешь? – рявкнул он и с угрожающим видом поднялся, но в тот же миг вновь рухнул в кресло, потому что колени его вдруг затряслись, а все тело охватила невероятная слабость.

Встревоженная Виктория сердито посмотрела на подбоченившуюся Лилю.

– Ты понимаешь, что говоришь? Андрей коммунист, ответственный работник.

– А присваивать чужого ребенка коммунисту можно, да? – Лиля ехидно прищурилась.

Андрей Пантелеймонович сумел взять себя в руки.

– Если ты знаешь о совершенном мною преступлении, – ровным голосом произнес он, буравя ее насмешливым взглядом, – то пойди и заяви. Ну? Вперед!

Шмыгнув носом и поджав губы, Лиля отвела глаза и вновь опустилась в кресло.

– Знаете же, что не пойду, – буркнула она, – ни вам, ни мне не нужно, чтобы все раскрылось. Но что вы тогда предлагаете?

– Предлагаю тебе пойти домой и дать мне отдохнуть.

Презрительно выпятив подбородок, Лиля поднялась.

– Ну и отдыхайте, сколько вам влезет!

Развернувшись на своих высоких каблуках, она выбежала из квартиры и громко хлопнула дверью.

Еще до их свадьбы Виктор Малеев велел Тамаре оставить работу на фирме «Заря». Она обрадовалась – уборка чужих квартир не доставляла ей особого удовольствии.

– Конечно, я теперь с московской пропиской могу и на фабрику устроиться, и секретарем куда-нибудь – я ведь грамотная и печатать могу. У нас на селе меня даже просили бумаги помочь напечатать, когда у председателя машинистка болела.

– Думать забудь, – отрезал Виктор. – Домом будешь заниматься, дел тебе на весь день хватит.

Тамара никогда не спрашивала, сколько он получает, и не очень хорошо представляла себе, как они станут вести хозяйство – полагала, что муж будет выдавать ей понемногу с получки, а потом требовать отчета. Ей очень хотелось иметь «свои», лично ею заработанные, чтобы иногда покупать себе что-то из одежды, но она послушалась и об устройстве на работу больше не заговаривала.

Однако все вышло иначе. В первую же после их свадьбы получку Виктор положил перед ней деньги.

– Себе я уже взял, сколько надо, а это вам с матерью на хозяйство.

Пораженная Тамара, уставившись на новенькие двадцатипятирублевки, испуганно пролепетала:

– Это же на месяц много, Витя. Тут ведь сколько, двести?

– Двести пятьдесят. Ничего, останется – возьмешь себе, купишь что-нибудь. Только на тряпки не трать, на это я отдельно в кассе взаимопомощи взял, в выходные пойдем обновки тебе покупать.

 – Да в магазинах ничего хорошего сейчас нет, Витенька, – робко заметила его мать Нина Ивановна, – нужно у спекулянтов импортное покупать.

– Я в комиссионке договорился. Томкин размер им примерно сказал, мне обещали оставить – там мужик один из Италии все время привозит.

Тамара была ошеломлена и тронута заботой Виктора – прежде дома ей разрешали брать в сельпо только самую дешевую одежду, потому что стоимость вещей вычиталась из заработанных трудодней. Две девушки из их села ездили отовариваться в Сызрань и потом перепродавали купленные вещи односельчанам – подороже, естественно. Когда они возвращались, деревенские девчонки и молодухи в течение одного-двух дней все разбирали, иногда даже не успев померить – чтобы кто-то другой не перехватил. Как-то раз одной из девчонок платье не подошло, и она прибежала предложить Тамаре: «Возьми, Томка! Твой размер и к глазам идет – загляденье!». Платье, действительно, Тамаре очень шло, но отец взглянул и криво ухмыльнулся:

– Нам не надобно – и без того хороша. Это пусть наряжаются, кто мордовороты, а Томка у меня и в старом жениха найдет.

Испытанное в тот момент чувство обиды так и не изгладилось из души Тамары. Работая в Москве, она, конечно, приобрела себе кое-что, но это не шло ни в какое сравнение с тем, что они с мужем купили в комиссионке рядом с Казанским вокзалом – пальто, три пары туфель, два платья, костюм, сапоги демисезонные и зимние, два изящных домашних халатика. Во время примерки у нее голова пошла кругом, и начали дрожать руки. Муж велел ей остаться в новом, а старое платье, потертое пальтишко и войлочные сапоги оставить там же в комиссионном магазине.

– Ничего, сами выкинут, мы у них тут нынче полмагазина раскупили.

Улыбающаяся продавщица упаковала и передала Виктору остальные покупки. Тамара думала, что теперь они уже поедут домой, но Виктор повел ее в отдел мехов.

– Шубу тебе к зиме нужно – тут из Греции один мужик товар привез.

– Витенька, да мы не донесем всего до дому, – взмолилась она.

– На это такси есть, не переживай. И белья себе купишь, держи деньги – я в тот отдел заходить не буду.

Дома Виктор оглядел преобразившуюся жену, и глаза его вспыхнули. Он взял ее за плечи и слегка крутанул на месте – сначала влево, потом вправо.

– У, красавица ты моя – лучше всех! – он повернулся к сыну, который тоже зашел посмотреть на новые наряды мачехи. – Смотри, Лешка, какую я себе жену отхватил.

– Ты очень красивая, – мальчик с восхищением дотронулся до блестящей пуговицы на рукаве ее костюма, – даже красивее, чем мама у Темки Зайцева из нашей группы. Ты придешь за мной в детский сад? Я тогда всем скажу, что ты – моя мама. А то они все думают, у меня нет мамы.

– Не нужно, – нахмурился отец, – в сад за тобой я сам буду приходить, нечего Тамаре там делать – она для твоей матери слишком молода.

Алеша не понял слов отца.

– Тогда на фигурное катание можно? – он вновь потрогал пуговицы мачехи. – Я покажу ребятам, какие у нее пуговицы – как золотой лед.

– Витя, правда, почему мне не пойти, если он так хочет? – робко спросила Тамара.

– Не надо, я своего сына сам отведу, куда надо, – резко ответил Виктор. – Его мать умерла, и он должен это помнить. Ничего страшного – я ему и за отца, и за мать, – он присел на корточки и взял мальчика за подбородок. – Это Тамара, понял? Она моя жена, но она тебе не мать, а мачеха, а родитель у тебя я один, понял?

– Жалко, – вздохнул Алеша и в третий раз с интересом потрогал блестящую пуговицу. – Тогда купи мне ролики.

– Так зима же скоро, – удивился Виктор, – тебе коньки, наверное, лучше.

– Нет, коньки неинтересно – в них ничего нет, одни железки. А ролики я открою и посмотрю внутри, как они крутятся.

Через месяц после свадьбы Тамаре позвонила подруга и позвала в кино на вечерний сеанс. Когда Виктор, придя с работы, увидел, что жена приоделась и разглядывает себя в зеркале, он сердито сдвинул брови.

– Ты куда это собралась?

– Меня девочки в кино позвали, Витя, я сейчас вас с Лешей ужином покормлю и на восьмичасовой сеанс побегу.

– Иди уж, я сама их накормлю – только разогреть ведь, – улыбаясь, сказала свекровь.

Виктор слегка прищурился и оглядел жену.

– Никаких кино, ясно? Раздевайся и ступай на кухню.

– Но, Витя, – она растерянно посмотрела на него и опустила руки, в которых держала новенькую сумочку из крокодиловой кожи, – меня же ждут. Девочки уже билеты купили.

– Ничего, подождут, – отрезал он, – и больше никуда не смей без меня ходить, поняла? Хочешь в кино – я сам с тобой в субботу схожу.

– Что ты, сынок, – обеспокоено вмешалась Нина Ивановна, – она же молодая, не может целыми днями без людей в четырех стенах сидеть и одной стиркой заниматься.

– Все, я сказал! – он рубанул по воздуху рукой. – Сняла пальто и пошла на кухню!

– Не надо, мама, – тихо сказала Тамара попытавшейся возразить свекрови, – как Витя говорит, пусть так и будет. У нас на селе принято, чтобы жена мужа слушала.

Она надела халат и пошла готовить ужин. Виктор ничего больше не сказал, но на следующий день купил и принес в подарок жене золотое кольцо с бриллиантом.

– Примерь, на твой размер брал.

Кольцо подошло, но Тамара почему-то не испытала радости.

На заводе Виктор неплохо зарабатывал. Перейдя на другую работу, он стал получать еще больше, но теперь часто нервничал, и у него опять временами дергалась щека. Один раз он сорвался из-за пустяка и с размаху дал жене пощечину.

– Сколько раз говорил не вынимать у меня ничего из рубашки!

– Так в стирку же, Витя, – Тамара проглотила слезы и прижала руку к горевшей щеке, – я все сложила, положила, вон, на шкаф. Сейчас тебе принесу, подожди.

Она принесла аккуратно сложенные в бумажник записки, фотографии и немного заржавевший ключ. Муж небрежно сунул все это в карман чистой рубашки и, даже не взглянув на нее, бросил:

– Ладно, иди.

Тамара вышла на кухню и задумалась. У них в семье отец часто замахивался на мать, а брат поколачивал свою жену. На следующий день после драки сноха буквально летала по дому и, отчаянно фальшивя, напевала песни из репертуара Людмилы Зыкиной, а Тамаре, как-то раз выразившей ей сочувствие по поводу фингала под глазом, ухмыльнувшись, сказала:

 – Замуж выйдешь – поймешь. Мужики, они, такие – им в себе силу надо почуять. Днем крепче бьет – ночью крепче любит.

 Тогда Тамара не приняла слова невестки всерьез, но теперь, вспомнив тот давний разговор, решила, что подобного не хочет – не нужно ей любви, если муж будет бить ее по лицу. Ночью она отодвинулась на край кровати и получше подоткнула под себя одеяло. Виктор протянул было руку ее обнять, но не получил ответной ласки. Он провел ладонью по сжавшемуся в комок телу жены, потом по ее мокрой от слез щеке.

– Ну, чего ты? Обиделась? Ладно, спи, не буду тебя трогать.

С тех пор Виктор никогда не поднимал на нее руку, но однажды обругал нехорошим словом. Тамара вспыхнула, и, выпрямившись во весь рост, очень тихо сказала:

– Еще раз назовешь меня так – оставлю тебе все твои шубы с золотом и уйду, в чем пришла. Я к тебе чистая в постель легла, и таких слов не заслуживаю.

Это была правда: в день смерти Брежнева он убедился, что жена не знала прежде других мужчин. Примерно тогда же она зачала от него ребенка и теперь стояла, гордо откинув голову назад и положив руку на выпиравший живот. Виктор криво усмехнулся, щека его дернулась.

– Какая гордая, скажите, пожалуйста! Да кто ты такая есть?

– Жена я твоя, вот кто, чем же мне еще гордиться? На селе у нас хвалили – сноровистая была. Теперь, вот, целые дни дома. Нарядов и украшений ты мне надарил, а мне и показать-то их некому – подруг не осталось. Гостей никогда не бывает, никто и не похвалит, что готовлю вкусно. Одна гордость, что жена я верная и честная, матерью скоро стану, и эту свою гордость я тебе на поруганье не отдам!

Светлые волосы Тамары лежали вокруг головы, как корона, руки продолжали тихо поглаживать живот, а лицо в этот момент показалось Виктору невероятно, умопомрачительно красивым. Тревога, постоянно грызущая его душу, вдруг сменилась покоем, он встал и, обняв ее, целомудренно коснулся губами высокого лба.

– Прости меня, не сердись, ты – хорошая. Ты очень хорошая, и мне с тобой хорошо.

Других слов, чтобы выразить свои чувства к жене Виктор не нашел. Когда-то, будучи еще десятиклассником, он знал их очень много и часто говорил Анне, но Анны уже не было на этом свете.

В следующую субботу, когда Тамара со свекровью возились на кухне, а Алеша в столовой разбирал на части заводную игрушку, Виктор пришел домой очень довольный и весело хлопнул в ладоши.

– А ну, все дела закончили и быстро спустились вниз, посмотреть, что стоит во дворе!

У его домашних даже язык отнялся, когда они увидели у подъезда темно-синюю красавицу волгу. Виктор любовно погладил руками гладкий корпус.

– Пап, это твоя? – спросил первым пришедший в себя Алеша.

– Чья же еще, сынок! Считай, что я ее Тамаре на день рождения подарил.

– Что ты, Витя, – смутилась она, – у меня день рождения в сентябре, да я же и водить-то не умею.

– Выучишься, не страшно. Родишь, вон, Лешке брата или сестру, а потом стану тебя учить вождению. Права получишь и будешь нас катать по всему городу, а пока я сам вас покатаю.

Алеша посмотрел на мачеху с завистью.

– Пап, а ты мне на день рождения тоже машину подаришь?

– Когда-нибудь подарю, – весело ответил Виктор.

– Ладно. Можно я пока Тамарину разберу, а когда братик родится, снова соберу? Сейчас ведь Тамара все равно за руль не сможет сесть, – он выразительно посмотрел на округлый живот Тамары, и она покраснела, а Виктор расхохотался.

– Лучше, сынок, я пока тебе еще одну игрушечную куплю, разбирай ее.

Вечером Нина Ивановна рассказывала сидевшим у подъезда на лавочках соседкам:

– Подумать только, купил и нам ничего не сказал!

 Соседки потрясенно качали головами.

– У меня зять уже два года на очереди стоит, чтобы машину купить, – Ида Львовна недовольно поджала губы.

Евдокия Николаевна, с которой у Иды Львовны в последний год сильно испортились отношения, ехидно прищурилась.

– Видно, заслуг у вашего зятя нет, а Витя наш в Афганистане воевал, ему без очереди положено.

Обратив внимание на изменения в фигуре мачехи и узнав, что у него скоро будет брат или сестра, Алеша стал обращаться с Тамарой покровительственно-бережно.

– Дай, я тебе помогу, – важно говорил он, видя, что она хочет поднять тяжелое или залезть на стул, чтобы вытереть пыль со шкафа.

Виктор покупал сыну книги, не глядя, что покупает, – были бы картинки. Денег он не жален, книг в доме скопилось великое множество. В четыре с половиной года Алеша уже неплохо читал, но не всегда понимал смысл прочитанного и постоянно приставал к взрослым с вопросами. Поскольку отец возвращался поздно, а бабушка все чаще стала жаловаться на головную боль, больше всех доставалось Тамаре. Однажды он спросил:

– Циклоп – это что такое?

Тамара, чистившая на кухне картошку, напрягла память.

– Ветер такой, кажется, ураган.

– Нет, ветер – это циклон, а что такое циклоп?

Рассказав об этом вечером Виктору, Тамара попросила:

– Купи ему энциклопедию, Витя, я ведь необразованная, в деревне росла, могу что и напутать, а он неправильно запомнит.

Муж хмыкнул – выполнить подобную просьбу из-за книжного дефицита было не так-то просто. Потом ему все же удалось достать в букинистическом магазине несколько томов Большой Советской Энциклопедии. Алеша с жадностью на них набросился.

– Папа, – сказал он, потрясенный достижением человеческой мысли, – ты знаешь, оказывается, все на свете слова можно расположить по буквам, написать, что каждое из них значит, а потом каждый может найти и прочитать все, что ему нужно!

– Ладно, сынок, ты учись только, а я тебе весь дом книгами забью.

Виктор Малеев с нежной гордостью смотрел на своего умного сынишку.

Глава десятая

Количество писем, направленных из ЦК в Ревизионную комиссию, достигло нескольких тысяч. Почти две тысячи из них касались работы медицинских учреждений и были переданы для рассмотрения группе Воскобейникова. Андрей Пантелеймонович из чисто человеческого любопытства выборочно проглядел некоторые, вызвал Феликса Гордеева на доверительный разговор с глазу на глаз.

– Как я уже теперь могу судить, – сказал он, – большинство сигналов связано с фактами взяточничества, хищений и преступного разбазаривания социалистической собственности. Однако мы с вами не первый день живем, знаем, что избавиться от этих явлений в одночасье не получится при всем нашем желании, и мне не до конца понятно, чего от меня ожидают – я ведь предупреждал, что не имею опыта подобной работы. Каковы полномочия Ревизионной комиссии?

Гордеев снисходительно усмехнулся – про себя, разумеется, – и вновь мысленно прокрутил в мозгу характеристику из досье члена партии Воскобейникова: морально безупречен, честен, предан своей работе. Потом припомнил слова человека, велевшего Феликсу Гордееву добиться назначения в Ревизионную комиссию именно Воскобейникова – тот описал Андрея Пантелеймоновича, как недалекого болтуна, обеспокоенного исключительно семейными проблемами и не отличающегося гибкостью мышления. Что ж, одно другого не исключает.

– Я думаю, Андрей Пантелеймонович, – осторожно начал Гордеев, – мы должны объективно рассмотреть все сигналы и отреагировать на наиболее важные из них. Но, разумеется, наша главная задача – получить общую картину для представления в ЦК.

– Голубчик вы мой, для того, чтобы получить общую картину, не нужно разбираться со всей этой тягомотиной – на Руси воры и взяточники не перевелись со времен Петра. Что же вы думаете, наша комиссия это изменит?

От подобной откровенности Феликс немного оторопел.

«Он что, пытается меня спровоцировать? Похоже, он действительно полный идиот, раз не понимает, что я представляю в комиссии Комитет госбезопасности»

– Смелый вы человек, Андрей раз решаетесь высказать подобную точку зрения, – в голосе Феликса появились интимные нотки.

Махнув рукой, Воскобейников беспечно рассмеялся.

– Ерунда, при чем тут смелость, чего мне бояться. Снимут и отправят работать обратно в роддом? Так я только рад буду вернуться к работе по специальности. Однако, раз нам поручили дело, будем работать.

 – Я слышал много положительных отзывов о ваших методах работы, Андрей Пантелеймонович.  С чего мы начнем?

Устремленный на Воскобейникова взгляд Феликса был кристально чист и полон глубокого уважения.

– Для начала систематизируем-ка всю эту писанину.

Андрей Пантелеймонович энергично взялся за дело, создав группу, занявшуюся «литературной» работой – сортировкой писем с выделением ключевых слов и составлением картотеки. Через три дня он ознакомился с результатами работы и собрал небольшое совещание.

– По предварительным данным вся корреспонденция может быть распределена по тематикам. Предлагаю каждому из вас курировать определенное тематическое направление, я буду постоянно координировать и корректировать все действия. Есть вопросы?

– Андрей, Пантелеймонович, есть рекомендации ЦК объединять все поступающие сигналы не по тематическим направлениям, а по территориальному принципу, – осторожно заметил кто-то.

– ЦК дает общие рекомендации, в каждом конкретном случае следует искать оптимальный вариант. Итак, через три дня жду от каждого из руководителей направлений доклада о результатах работы.

Феликс Гордеев вздохнул и подумал:

«Неужели Воскобейников глуп до такой степени? Сказать вслух, что его не устраивают рекомендации ЦК! Этот человек даже не понимает, что людям неловко его слушать»

Лицо Феликса из открытого и дружелюбного неожиданно стало холодным и замкнутым, он поднялся и вышел из кабинета одним из первых. Андрей Пантелеймонович посмотрел ему вслед и усмехнулся – он не был глуп, как полагал Гордеев, и знал, что идет ва-банк. Если «наверху» его не одобрят, то вернуться на работу в горком партии вряд ли придется – ему останется только до конца жизни тянуть лямку скромного врача-акушера в родном роддоме. С другой стороны, если Андропов таков, каким кажется, то инициативу он поддержит.

К вечеру позвонил Курбанов и спросил, как подвигается работа.

– Слышал, слышал о твоей реорганизации, хвалю за смелость.

Тон Нията Ахматовича был вполне дружелюбен, и Воскобейников понял: интуиция его не подвела, «наверху» одобрили.

– Мой опыт показывает, что такой подход является наиболее продуктивным, когда требуется выявить злоупотребления, имеющие общую причину, а не связанные с безответственностью местных кадров, – ответил он.

На другом конце немного помолчали, потом Курбанов сказал:

– Что ж, раз ты решил двигаться этим путем, то поищи, что у тебя есть по аппаратуре ТК и перезвони.

Благодаря составленной картотеке Андрей Пантелеймонович отыскал нужную тематику довольно быстро и перезвонил уже через десять минут.

– Сигналы по аппаратуре ТК поступают из разных точек Советского Союза, Ният Ахматович. Жалобы больных на невнимание врачей, жалобы врачей на плохую работу аппаратуры, жалобы техников на то, что параметры аппаратуры не соответствуют техническим характеристикам. Когда куратор этой темы представит доклад, я смогу сказать более подробно.

– Так-так, – голос Курбанова стал задумчив, – у нас к тебе просьба: возьми все эти сигналы под свой личный контроль. И смелее – ЦК тебя поддержит.

В начале августа Малеев отправил мать в санаторий для сердечников – у нее опять обострилось заболевание. Алеша в детский сад не ходил, потому что у них в группе был карантин – кто-то из детей заболел ветрянкой. Днем он оставался с Тамарой, у которой уже подходил срок. Она с трудом спускалась по лестнице, чтобы погулять, а один раз, присев на лавку возле подъезда, вдруг испуганно схватилась за живот.

– Ой, Лешенька, мне что-то больно!

– У тебя, наверное, роды начинаются, – со знающим видом ответил Алеша, уже давно проштудировавший соответствующий раздел в энциклопедии, и побежал вызывать «Скорую».

Когда Малеев около полуночи вернулся домой, в квартире никого не было, а дверь оказалась открыта. Он прошелся по комнатам, присел на диван, чувствуя, как душу постепенно наполняет леденящий ужас, и срывающимся голосом позвал:

– Лешка! Тома! Вы где?

Неужели… неужели кто-то все-таки добрался до него? Ему ведь говорили, что он лишь исполнитель, который выполняет приказы других, и никто никогда не узнает его имени, а теперь… Он стиснул руками голову, пытаясь вернуть себе ясность мысли.

Может быть, его решили подставить? Или хотят шантажировать? Но кто? Добрались до самого дорогого – сына и жены. Что ж, он сумеет с ними рассчитаться, что ему терять? Только прожитые двадцать три года пустой и никому не нужной жизни.

Виктор резко поднялся и подошел к столу, который всегда был заперт, и который никто из домашних кроме него не смог бы открыть. Он достал из кармана рубашки бумажник, вытащил ключ, дважды повернул его в замке и осторожно потянул на себя массивный ящик. Внутри лежал пистолет, и взяв его в руку, Малеев неожиданно ощутил прилив бешенной ярости, которую не испытывал много лет – с тех пор, как моджахеды казнили его лучшего друга Сережу Батищева. Что ж, он еще посмотрит, кто кого!

… Они знали, что Виктор спрятался где-то среди камней и ждали, что он не выдержит – выдаст себя. Голос Сережки надрывал душу.

– Витька, умоляю, застрели меня! Застрели! Витька, друг! Я не могу больше!

Они хладнокровно жгли зажигалками его тело, выкололи глаза, потом со смехом сорвали одежду и стали резать половые органы. Виктор находился почти рядом, он видел и слышал все до мельчайших подробностей, рука сжимала пистолет.

Нужно было пальнуть в Сережку, а потом выскочить и отбиваться, пока не пристрелят – Виктор в совершенстве владел приемами рукопашного боя, и был уверен, что живым его не возьмут. Но в этом случае придется отдать им Гринько живым – в стволе оставался лишь один патрон. Он взглянул на потерявшего сознание Гринько – тот лежал, запрокинув назад голову, и на груди его расплывалось красное пятно. Нет, отдавать командира моджахедам нельзя.

– Витька! – голос Сережи в последний раз резанул по сердцу и, внезапно захлебнувшись, смолк.

Один из моджахедов разочарованно плюнул и выстрелил в голову потерявшему сознание парню. Потом они ушли, оставив на песке то, что еще час назад было никогда неунывающим балагуром и сочинителем «соленых» частушек Сережей Батищевым, а Виктор, дождавшись темноты, пополз в сторону, волоча за собой тело раненного командира Гринько. Он не надеялся добраться до своих, но упрямо полз и полз, подчиняясь инстинкту самосохранения. Полз, потому что где-то в ином мире его ждали сын Алешка и жена Анна.

К своим они выбрались случайно – их подобрали разведчики. Высокий худой полковник с коричневой от загара кожей и сединой на висках выслушал рапорт Виктора и с сердцем сплюнул.

– Мудак он, ваш Гринько! Мы его здесь ждали, а он в ущелье поперся. Нас подставил и ваших ребят только зря положил! – он добавил длинное двухэтажное ругательство.

– Разрешите идти, товарищ полковник? – спросил Виктор.

Он почувствовал, что внутри у него все вдруг оборвалось – так это из-за Гринько! И он, Виктор Малеев, из последних сил тащил на себе эту сволочь! Полковник взглянул на его почерневшее, измученное лицо и вздохнул:

– Считай, что сегодня твой день, солдат.

Гринько, лежавший на носилках, уже пришел в себя и протянул Виктору руку.

– С меня причитается, Малеев.

Тот не пошевелился, и рука командира бессильно упала вниз. Санитары подняли носилки и понесли к машине, а Виктор стоял, глядя вслед и сжимая кулаки. Он вдруг вспомнил, как накануне утром наивный, но вездесущий Санька Мухин принес неизвестно где услышанную новость:

– Пацаны, говорят, нам год за четыре будут считать!

– Где это ты слышал? – хмыкнул вечный скептик Алик Балаян. – Сорока принесла?

– Слышал, ребята говорили. Все годы, говорят, за четыре теперь будут. Слышь, пацаны?

– Это какие же годы, – сурово допытывался Алик, – всю жизнь, что ли, на четыре умножить? А ты точно услышал, что четыре – может быть, десять? Или сто?

– А может и так, не знаю, – наивный Санька растерянно выпучил глаза и задумался. – В ближайшем будущем, говорят, но точно не знаю.

– Ладно тебе, Балаян, – заметил Валя Ратнев, – кончай Муху дурить.

– Нет, ребята, тут точно узнать надо, – рисуясь, балагурил Алик, любивший поиздеваться над наивным Мухиным, – глядишь, мы так все в долгожители попадем! Что ж это такое делается – встал утром, пописать еще не успел, а тебе уже в паспорте год жизни накинули!

Ребята загоготали, а Сережка Батищев тут же достал гитару и выдал свой очередной экспромт:

«На этой чертовой войне нам год в ближайшем будущем за сто зачтется.

Солдат мальчишкой в армию уйдет и долгожителем домой вернется!

Как старец будет с костылем гулять, бессонницею по ночам страдать

И чтоб жену в постели удержать всю ночь ей станет байки толковать»

Уже осела пыль, оставленная санитарной машиной, которая увезла Гринько, а Виктор все стоял и вспоминал то утро, глуповатого Мухина, ехидного Балаяна и забавную песенку Сережки о долгожителях. Губы его кривила горькая усмешка – никому из этих ребят стать долгожителем уже не грозило…

Внезапно зазвонил телефон, но Малеев не стал сразу брать трубку – возможно за ним следили и уже знают, что он дома. Скорей всего, хотят поставить свои условия, и надо хорошенько обдумать, что им ответить. Телефон замолчал, потом вновь начал звонить. Его рука стиснула трубку и медленно поднесла к уху. На другом конце провода раздался грохот, потом что-то стукнуло и засопело.

– Я слушаю, – ледяным тоном произнес Виктор. – Ваши условия?

– Папа, – солидно сказал хорошо знакомый детский голос, – это я тут в автомате звоню, а из-под меня ящик упал – я его поставил, чтобы до телефона достать, а он упал. Все в порядке, папа, у нас родилась девочка. Три двести, длина пятьдесят два. Я с Тамарой в роддом поехал – не мог же я ее одну отпустить. Я им уже сказал, что все про роды в энциклопедии прочитал, а они меня к Тамаре все равно не пустили, и я ушел. Мне одна старушка конфету дала – шоколадную. А потом я две копейки нашел, чтобы тебе позвонить. А почему ты молчишь, папа? Я тут возле роддома на скамейке, приезжай, забери меня, а то я не знаю, как отсюда домой ехать.

Родители Лили вернулись с Кавказа в середине августа. Александр Иннокентьевич собирался потом еще на две недели отправить жену с дочерью в Югославию и был изумлен, когда Лилиана за ужином безо всяких объяснений заявила, что никуда не собирается ехать.

– Не хочу – и все! У вас свои планы, а у меня свои. Почему мама одна не может поехать? – выскочив из столовой, она убежала в свою комнату.

– На Кавказ с нами она ехать отказалась – ладно, практика и так далее. Но в Югославию мы же давно собирались, сколько разговоров было, – расстроено проговорила мать. – Ты не можешь мне сказать, Сашенька, что с ней творится?

– Я поговорю, – Филев вытер губы салфеткой и поднялся из-за стола. – Сейчас разберемся, что есть что, и кто есть кто.

Лиля лежала на кровати, уткнувшись лицом в подушку. Присев рядом, отец ласково провел рукой по ее волнистым, как у матери, волосам.

– Ну-ну, малыш, давай, как на духу. Это из-за твоего…гм… молодого человека? Мне, честно говоря, никогда не нравились ваши отношения. Он, как бы это лучше сказать, тебе не пара.

Лиля оттолкнула руку отца и, сев на кровати, уставилась на него злым взглядом.

– Какое твое дело, папа?! Я сама могу разобраться со своей жизнью, не надо в нее лезть! Илья, если хочешь знать, лучше вас всех вместе взятых!

– Я же не говорю, что он плох, – вздохнул Александр Иннокентьевич, – он очень красивый и неглупый юноша, насколько внешне можно судить, но… Понимаешь, детка, я же все вижу – у него нет к тебе тех чувств, которые…

– Откуда ты знаешь про его чувства, а? Ты что, шпионов к нам подсылаешь? Он меня любит!

– Мне в моем возрасте, детка, достаточно было раз увидеть вас вместе. Он тебя не любит, это и без шпионов понятно.

Лиля всхлипнула и прижалась лбом к плечу отца.

– Папа, я не могу без него! Ну и что, что не любит? Я буду ему хорошей женой, я буду его любить, и он это поймет! Он полюбит меня!

Отстранив дочь, Филев заглянул ей в глаза.

– Погоди, Лиля, он что, просил тебя за него выйти?

– Нет, но попросит! Он поймет, что без меня ему нельзя, я его заставлю понять! Папа, я умру без него!

– Девочка моя, – осторожно начал отец, – может быть… может быть, это из-за того, что он… как бы это сказать… твой первый мужчина? Тогда…

– Не говори ерунды, папа, конечно же нет – у меня было достаточно возможностей для сравнения. Нет, папа, это не то. Илья – мой рок, мое безумие, я сама не знаю, что это такое. Ты не сможешь ничего изменить – это не от меня зависит. Поэтому не говори мне больше ничего.

– Хорошо, дочка, я понял, – Филев встал и прошелся по комнате. – Я могу тебе чем-то помочь?

– Ты, правда, хочешь помочь, папа?

– Я же сказал. Если я не могу ничего изменить в глупой головке своей дочери, то хочу ей хотя бы помочь.

– Папочка, дорогой! – она вскочила и бросилась ему на шею. – Ты знаешь, что ты самый хороший папа на свете? Да, ты можешь мне помочь – и очень-очень сильно!

– Хорошо, что я должен сделать?

– Понимаешь, Илья познакомился с одной девушкой – так, ничего серьезного. Он привел ее к себе домой, а она обокрала его родителей. Теперь он, чтобы вернуть им деньги, работает по ночам – разгружает вагоны. Его родители никак не могут уговорить его бросить эту работу. Может быть, ты найдешь ему что-нибудь полегче? Для виду хотя бы. Он очень сильно устает.

Действительно, уже две недели подряд Илья Шумилов каждую ночь с одиннадцати вечера до шести утра разгружал вагоны. Тяжелая физическая работа была для него непривычной и сильно изматывала, но он поставил себе целью до начала учебного года вернуть родителям хотя бы часть денег, утраченных, как сказали мать с дядей, по его вине. Семен, видя осунувшееся лицо сына, впервые в жизни упрекнул жену:

– Для чего вы с Андреем такое затеяли, не пойму? Меня услали, врать заставили, теперь парень себя убивает. Надорвется, покалечится, этого ты хотела? Да лучше б он сто раз с той девочкой был, чем трупом лежать!

Виктория переживала не меньше него и однажды вечером, когда сын, как всегда, натянул свою робу и ушел, она в слезах позвонила брату:

– Не могу больше, Андрюша! Я, наверное, завтра все ему расскажу.

– И чего добьешься? – устало спросил Андрей Пантелеймонович, у которого и без того забот было выше крыши. – Он этого нам в жизни не простит, сразу же помчится в Питер к своей Оле. Отчего нет – она же, оказывается, не шантажистка, не воровка, и у них любовь. Она ему, конечно, все расскажет, после этого он вообще видеть тебя не захочет и домой наверняка не вернется. Бросит институт, устроится на работу, а через год Оле исполнится шестнадцать, с разрешения матери можно будет и брак зарегистрировать.

– Но что делать, Андрюша? – плакала в трубку Виктория. – Что делать? Посоветуй.

– Эта девица, которую ты себе в невестки прочишь, у вас часто бывает?

– Лилечка? Почти каждый день. Но к Илюше не заходит – он, как вернется утром, так запирается у себя и спит. Выйдет, поест немного и снова запрется. И так до вечера, пока на работу не уйдет. Лилечка со мной – в гостиной сидит или на кухне. Илья с ней даже не разговаривает – только кивнет, если случайно выйдет и ее увидит. Он вообще ни с кем не разговаривает, даже телевизор не смотрит, на себя стал непохож – переживает сильно, стыдно ему.

– Ничего, стыд – не дым, глаза не выест. Я вот, что думаю: нужно найти Илье какую-нибудь хорошо оплачиваемую работу полегче.

– Да где же такую найдешь?

– Я имею в виду фиктивную. Платить будешь, естественно, ты сама, но так, чтобы он не догадался. Мне сейчас этим заниматься абсолютно недосуг, Семена тоже не вмешивай – он хитрит плохо, Илюха сразу допрет, что к чему. Сообразите вдвоем с Лилей, раз она твоего сына так обожает.

На следующий день Лиля явилась после обеда, и Виктория, уведя ее на кухню, шепотом передала совет брата. Лиля поначалу пришла в замешательство.

– Даже не представляю, как это сделать, тетя Вика. Ладно, я подумаю.

– Нужно быстрее, а то Илюша себя вообще изведет.

Лицо Лили исказилось, она шмыгнула носом, и по щекам ее потекли слезы.

– Вы думаете, я сама не переживаю? Уже вообще ничего в жизни не хочу. Ни есть, ни спать не могу, я же больше жизни люблю Илюшу, тетя Вика!

Во время разговора с отцом мысль попросить его о помощи пришла Лиле в голову совершенно внезапно. Александр Иннокентьевич от ее просьбы поначалу даже немного опешил.

– Надо сообразить, детка, что тут можно сделать, я за одну минуту не могу ничего решить, – сказал он и, не скрывая своего недовольства, добавил: – Твой Илья еще и бабник, оказывается.

– Все, папа все! Я прошу тебя только найти ему работу – для виду, понимаешь? Денег не нужно – я заплачу свои, с моей сберкнижки. Только чтобы он ничего не узнал.

– То есть, как это? Ты решила купить его что ли? Неужели моя дочь такая уж совсем никудышная, что ей приходится покупать себе мужа?

– Папа, ты опять? Ты понимаешь, что я его люблю? Что мне ничего больше в жизни, кроме него не нужно? Мне плевать – бабник он или нет, плохой он или хороший, богатый или бедный! Я люблю его, понимаешь?

Только теперь Александр Иннокентьевич заметил, как изменилась дочь – бледная, щеки ввалились, глаза лихорадочно блестят. Вся она казалась сплошным комком нервов, и от выражения ее лица ему на миг даже стало страшно.

– Хорошо, скажи сама, чего бы ты для него хотела? – осторожно спросил он, думая, что неплохо бы показать Лилю невропатологу – пусть выпишет ей успокоительное.

– Например… ну, например, ты скажешь своему Феликсу, чтобы нашел квартиру, которую нужно отремонтировать. Пусть там еще какой-нибудь рабочий работает, а Илья будет ему как будто помогать. За две недели они все отремонтируют, и он получит пятьсот рублей – я сниму с книжки, а Феликс передаст ему.

– Ты знаешь, что мы с Феликсом уже вместе не работаем, – холодно возразил Филев и, подойдя к стене, включил на полную мощность радио. Лиля поняла – она поднялась с места и вплотную подошла к отцу, приблизив свои губы к его уху.

– Тогда устрой мне с ним встречу, папа, я сама обо всем договорюсь, – прошептала она отцу, – лучше него никто ничего устроить не сможет. Завтра, хорошо?

Больше пятнадцати лет Феликс Гордеев работал под началом Филева, но полгода назад между ними возникли трения, и в соответствующих органах решено было заменить Гордеева другим сотрудником. В действительности же у обоих остались самые доверительные отношения, и на этот мнимый разрыв их вынудила пойти обстановка в стране. Вся прослушивающая аппаратура в доме Филевых находилась под контролем Гордеева, и самому хозяину это было прекрасно известно. Поэтому он даже не стал, как обещал дочери, связываться со своим бывшим подчиненным. Через час после разговора Лили с отцом, в их доме раздался телефонный звонок, и женский голос попросил Катю Лебедеву из Томска.

– Ошиблись номером, попробуйте перезвонить, а я не стану класть трубку, – спокойно ответил Филев и удовлетворенно усмехнулся – просьбу его дочери услышали и приняли к рассмотрению.

– Думаю, что теперь все будет в порядке, – сказал он, зайдя к ней в комнату, и еле заметно кивнул головой, – по возможности.

Лиля поняла. Она торопливо натянула джинсы с футболкой и побежала к Шумиловым – сообщить Виктории радостную новость.

Во время очередного совещания Воскобейников выслушал доклады, делая пометки в блокноте, задал несколько вопросов, и отпустил людей, предупредив, что по прошествии трех дней вновь ожидает их у себя в кабинете. Гордеев знал, что через два часа Андрей Пантелеймонович должен явиться к Курбанову и очень хотел бы хоть краем уха услышать их разговор. Однако, по специальному распоряжению Андропова вся прослушивающая аппаратура в кабинете Курбанова была снята, а о результатах работы Ревизионной комиссии Ният Ахматович докладывал непосредственно генеральному секретарю.

Этого никому не известного черноглазого деятеля Юрий Владимирович Андропов вытащил в Москву из туркменской глубинки. Сколько ни бились люди Гордеева, они не смогли найти на Курбанова никакого компромата или хотя бы выявить его внеслужебные связи.

Ният Ахматович был со всеми неизменно приветлив, но ни на какие контакты не шел и вежливо отклонял дружеские приглашения товарищей по работе, ссылаясь на занятость. Скорей всего именно по его инициативе поступил запрет от вышестоящего руководства на «прослушку» квартир и домашних телефонов всех членов Ревизионной комиссии, поэтому людям Гордеева оставалось лишь вести внешнее наблюдение. Накануне того дня, когда Воскобейников проводил последнее совещание у себя в кабинете, он, согласно поступившей от агентов информации, посетил подмосковное Фрязино, побывал там в нескольких НИИ и задавал вопросы, явно указывающие на интерес Ревизионной комиссии к тепловизорам.

Сообщение это Гордеева крайне встревожило – еще и потому, что ему никак не удавалось составить себе четкого представления о Воскобейникове. Поначалу этот человек казался ему недалеким и мягкотелым обывателем, механически исполняющим свои обязанности, позже, прилюдно заявив о необходимости корректировать установку ЦК в зависимости от обстоятельств, Андрей Пантелеймонович вообще выглядел идеологически опасным дурачком, которого следует поскорее убрать подальше. Однако его не убрали и даже одобрили. Очевидно Курбанов, ставя на Воскобейникова, знал, что делает. Следовательно, к Андрею Пантелеймоновичу следовало приглядеться получше.

Подумав, Гордеев решил сам лично заняться просьбой дочери Филева, хотя прежде собирался бросить на эту «ерунду» одного из своих «ребят». Он терпеть не мог Лилю с ее заносчивостью и привычкой говорить гадости людям и о людях, однако рассчитывал, что именно из-за своего злого языка она не удержится – съязвит, ляпнет что-нибудь о добром дядюшке своего милого дружка, а это уже хоть какая-то, но информация.

 … Впервые Гордеев увидел ее девятилетней девчонкой, когда зашел к Филеву по какому-то делу. Хорошенькая, одетая во все импортное девчонка встретила его в прихожей, вежливо кивнула, смерив при этом с ног до головы ехидным взглядом, и ушла в комнату, крикнув отцу:

– Папа, иди – к тебе тут какой-то Колобок прикатился.

Будучи подростком, она, когда никто не видел, при виде Феликса начинала ходить, имитируя его походку – расставив ноги и слегка покачиваясь. Он был необидчив, но старался без особой необходимости с ней не встречаться – ни прежде, ни теперь, потому что с возрастом обаяния у этой девчонки в его глазах не прибавилось…

Притормозив рядом с идущей к дому Лилей, Гордеев жестом пригласил ее подсесть к нему в машину.

– Знаете, да, что от вас требуется? – спросила она тоном хозяина, разговаривающего с рабом.

– Сейчас поедем, я покажу тебе квартиру, которая нуждается в ремонте, – ответил он безо всякого выражения.

Квартира была грязная и пустая – кроме покрытого старым покрывалом широкого дивана и стула на трех ногах в комнате ничего не было. Лиля внимательно огляделась – заляпанные обои клочьями свешивались со стены, потолок пестрел серо-коричневыми пятнами.

– Здесь много работы, нужно, чтобы кто-то еще ему помог, – заметила она.

– Завтра придет парень, – ответил Феликс все таким же невыразительным тоном. – Это все?

– Ну… как сказать, – она слегка замялась, – видите ли, у меня есть одна просьба. Вы ведь можете абсолютно все, насколько я знаю.

– Не понял, – Феликс равнодушно смотрел мимо нее, но боковым зрением отлично видел, ее смущение, – нужно сделать что еще? Как я понял, от меня требовалось только организовать этот ремонт, но если необходимы какие-то дополнительные детали…

– Нет-нет, это не имеет никакого отношения к ремонту, и папа об этом не знает. Я бы хотела, чтобы вы оказали услугу лично мне.

– Тебе?! – он впервые взглянул прямо на нее, и Лиля увидела, что глаза у Феликса не добрые свинячьи, как ей всегда казалось, а узкие и холодные, как сталь.

– Разумеется, я заплачу, – она высокомерно вскинула голову, – у меня есть свои деньги на сберкнижке, и я… ну, короче, насколько я знаю, вы сможете мне помочь.

– Да? – он продолжал сверлить ее взглядом. – И какого же рода эта услуга, что я могу помочь?

Собравшись с духом, Лиля выпалила:

– Короче, мне нужно убрать одного человека – совсем, понимаете? И как можно скорее.

Ей не удалось сохранить величественный вид, потому что голос ее невольно дрогнул, и на лбу выступила испарина. Феликс расхохотался.

– Звучит сурово.

– Нечего хохотать, если б я не знала, что вы можете это организовать, то не стала бы вас просить! Я же сказала, что заплачу – сколько вы хотите?

Он перестал смеяться также резко, как начал.

 – И кого же ты хочешь убрать? Твоего любовника Илью Шумилова?

Лиля багрово вспыхнула.

– Хватит болтать глупости, если беретесь, то я скажу, а если нет, то…

– Как я могу ответить, если даже не знаю, о ком идет речь? – голос его стал вкрадчивым. – От этого ведь и цена зависит.

Лиля с некоторым недоверием взглянула на него и пожала плечами.

– Ну… хорошо, я скажу – это ребенок. Совсем маленькая девочка, она только родилась, и никто даже не удивится, если она умрет. Думаю, вам это особого труда не составит.

– Как сказать, как сказать! В любом случае, я должен знать все до мельчайших подробностей.

– Зачем вам это? Я скажу, кого нужно убрать и заплачу, сколько нужно, а вы…

– Вот-вот, давай поговорим о цене. Естественно, что работаю я, и цену тоже я буду устанавливать. Так что, сначала ты мне заплатишь.

– Хорошо, сколько вы хотите? Я заплачу прямо сегодня.

– Конечно – сегодня и сейчас. Только деньги мне не нужны.

– Что же вам нужно?

Феликс не ответил. Медленно подойдя к девушке, он выразительно положил руку ей на ягодицы. Лиля вспыхнула и отшатнулась.

– Как вы смеете! Ничтожество! Я скажу папе!

– Ну, тогда не обессудь, – он отступил и развел руками, – нет платы – нет работы.

– Я вас заставлю сделать, как хочу! Вы забываете, сколько я о вас знаю!

– А что ты знаешь? – лицо его приняло недоуменное выражение. – Что ты такого обо мне знаешь? Обо мне, о твоем папе – что ты такое про нас знаешь?

Лиля опустила голову. В душе ее боролись противоречивые чувства, и борьба эта ясно отражалась на лице. Феликс отошел в сторону и, наблюдая за ней краем глаза, выглянул в окно. Наконец она решилась.

– А если я… соглашусь, вы сделаете, как я хочу?

– Во всяком случае, сделаю все возможное.

– Ну… тогда – ладно. А… где? Завтра тогда…

– Ну, что ты – здесь и прямо сейчас.

Лицо Лили выразило ужас. Она оглядела обшарпанные стены и грязный диван.

– Но… здесь так грязно!

– Ничего, мы не будем ложиться, – голос Феликса звучал вкрадчиво. Он снова подошел к ней и положил руки ей на бедра. – Давай, спусти трусы и повернись ко мне задом. Вот так, теперь наклонись и держись за диван.

Лиля, зажмурив глаза, вцепилась в грязное покрывало и ждала, пока он расстегнет брюки. От резкого толчка она чуть не упала лицом вперед, но Феликс прочно ухватил ее за бедра. Он плотоядно покряхтывал в такт своим движениям, а ей было тошно – не столько от того, что с ней делали, сколько от запаха засохшей блевотины, шедшего от дивана.

Наконец, он закончил и, легонько шлепнув ее по заду, усмехнулся:

– Ладно, хватит с тебя, одевайся.

Лиля выпрямилась, придерживая юбку, и оглядела свои ноги.

– Где здесь ванная?

– Воды нет, здесь краны перекрыты. Ладно тебе – оботрись и присядь куда-нибудь. Нам ведь еще нужно поговорить, не так ли?

Сам он уже застегнул брюки и присел на краешек трехногого стула. Лиля, стараясь не дотрагиваться до собственного тела, оправила одежду и, поколебавшись, опустилась на диван. Она решила, что сегодня же выкинет эту замшевую юбку, которую в прошлом году купила в Германии за сто двадцать марок.

– Теперь расскажи мне все подробно – до самой единой мелочи, поняла?

– Но…

– Если я не буду знать все точно, то ничем не смогу помочь, ясно? А от меня ничего никуда дальше не пойдет, ты это знаешь. Ну?

Лиля вздохнула и, кивнув головой, начала рассказывать. Феликс слушал и мысленно аплодировал Воскобейникову – ай, да Андрей Пантелеймонович! Оказывается, с этим человеком нужно быть очень и очень осторожным. Нет, хорошо, что он решил сегодня сам поехать на встречу с Лилей, а не послал ребят!

– Ладно, – сказал он, когда она закончила рассказ. – Я тебе помогу, только дай мне самому решить, что и как сделать.

– Нужно убрать эту девчонку, это проще всего. Когда ее не будет, все проблемы решатся сами собой.

– Не скажи, не скажи. Видно, добрый дядюшка Андрей Пантелеймонович не прочь выдать малышку за свою дочь, и, пока она жива, он твой союзник. Ведь если ты разойдешься с его племянником, тебе незачем будет скрывать эту его аферу. Это что значит? Это значит, что он со всей своей душой будет стоять за твой брак с Ильей.

– Конечно, если б можно было все скрыть, но ведь скрыть не удастся.

– Почему ты так думаешь?

– Потому что Людмила возвращается через несколько дней, а ей все известно – она сама принимала роды у Инги, делала аборт этой Ольге. Что она – дура? Ей же в один миг все станет понятно.

– В конце концов, можно с ней поговорить, чтобы она молчала. Дать ей денег, например.

– Дядя Андрей сомневается, что она согласится молчать. Сыну-то своему она уж в любом случае растреплется.

– Кто еще об этом знает? Только не торопись, вспомни все с самого начала.

– Вроде бы больше никто, – Лиля, добросовестно порылась в памяти. – Мать Ильи даже мужу ничего не рассказала, только Людмила и мы трое. Ну, и ты теперь еще.

Феликс усмехнулся этому «ты», показывавшему, что Лиля учла возникшую в их отношениях интимность.

– Хорошо, – сказал он, – будешь делать все в точности, что я скажу. И без глупостей, ясно? Один неверный шаг, и я напрочь откажусь тебе помогать. Поняла?

– Хорошо, я согласна – буду следовать твоим указаниям. Итак, что мне делать?

– Сейчас расскажу подробно. Но перед этим… За полезный совет, так сказать.

Он поднялся и, многозначительно взглянув на нее, опять начал расстегивать брюки. Вздохнув, Лиля покорно задрала юбку.

Поднявшись с места, Курбанов пожал Воскобейникову руку, и его скуластое лицо осветилось приветливой улыбкой.

– Рад вас видеть, Андрей Пантелеймонович. В настоящее время я нуждаюсь в полном и объективном рассмотрении данного вопроса. Здесь вы можете говорить совершенно свободно.

Воскобейников, давно понявший, что Ният Ахматович работает напрямую с Андроповым, минуя контроль со стороны КГБ, улыбнулся.

– Я взял под свой личный контроль все сигналы, касающиеся аппаратуры с тепловизионным контролем, – начал он, – в основном медики жалуются на несоответствие режимов работы паспортным данным. Возмущаются, что им по цене дорогостоящей аппаратуры всучили бесполезный металлолом, который невозможно использовать для диагностики из-за размытости изображения. Есть претензии и со стороны больных – люди спрашивают, почему доктора не проводят им диагностику на новом приборе, который имеется в поликлиниках.

Курбанов с интересом поднял бровь.

– Откуда больным стало известно о диагностическом приборе?

Андрей Пантелеймонович с улыбкой развел руками.

– Слухами земля полнится. Скорей всего, причиной возмущения пациентов стало поведение самих врачей – поначалу некоторые из них, получив новый прибор, создали вокруг него ажиотаж и допускали к обследованию пациентов за…гм… определенную мзду.

– Это плохо, – Курбанов поморщился, – это очень плохо. Но сейчас речь не о врачах. Почему в правительственной клинике приборы ТК работают, а в остальных учреждениях мы имеем, как пишут медики, бесполезный металлолом?

– Приборы в правительственной клинике закуплены в Швеции, а все остальные собраны на одном из уральских заводов. Честно говоря, я знаю об этом не понаслышке, мы в роддоме несколько лет назад закупили два таких прибора, и они до сих пор пылятся на складе – ждут своей очереди на гарантийный ремонт.

– Понятно, – Курбанов задумчиво побарабанил пальцами по столу, – в итоге картину имеем следующую: оборудование, собранное в Швеции, работает. Мы приобретаем у шведов лицензию, закупаем у них основной элемент – тепловизоры, – но аппаратура советской сборки не работает. Вопрос: в чем дело? – он прошелся по кабинету и вновь сел за стол напротив Воскобейникова. – Понимаю, что для окончательного ответа материала у вас пока недостаточно, но я хотел бы выслушать ваше неофициальное мнение, Андрей Пантелеймонович.

Чуть помедлив, Воскобейников кивнул.

– Полагаю, дело в тепловизорах. В приборах отечественной сборки тепловизоры очень низкого качества, они изготовлены не в Швеции, а лишь имитируют шведскую модель.

Их с Курбановым взгляды встретились. Ровным, ничего не выражающим голосом Ният Ахматович сказал:

– То есть, вместо шведских тепловизоров, за которые Советский Союз уплатил огромные деньги, на уральский завод в массовом масштабе поставляются имитации? Но разве в СССР производятся тепловизоры?

– В том-то и дело. Я поднял материалы, связанные с тепловизорами, и выяснил следующее. В конце шестидесятых и начале семидесятых перед советским руководством стоял вопрос – закупить для военной техники тепловизоры за рубежом или создать отечественные. В конце концов, решили выбрать средний путь. Закупленный за границей прибор разобрали на части и обязали группу ученых, работавших во фрязинском НИИ «Исток», сделать дубликат. Они бились несколько лет, но так и не смогли воспроизвести оригинал. В итоге работу свернули, хотя коллектив под руководством профессора Жукова был награжден Государственной премией за разработку отечественных тепловизоров. На днях я был во Фрязино и говорил с людьми из группы Жукова – сам он, к сожалению, несколько лет назад умер. Они подтвердили, что действительно получили тепловизоры, но откровенно признались, что качественного изображения в инфракрасном свете получить не смогли. Кстати, я привез вам фотографии.

Воскобейников вытащил из папки и положил перед Курбановым несколько снимков. Тот с изумлением рассматривал размытые контуры.

– Что это?

– Это я, – засмеялся Андрей Пантелеймонович, взяв в руки фотографию, – видите, четкого изображения нет, вот это темное пятно – мой нос. Потемнение указывает, что данная область обладает повышенной температурой, хотя, смею вас заверить, я не пьяница. Для меня самого стало откровением, что мой нос настолько горячей остальных частей тела.

– Да, картинка не отличается особой четкостью, – улыбнулся Ният Ахматович, продолжая разглядывать фотографию.

– Как объяснили мне, человеку в технике несведущему, Жукову с его группой так и не удалось получить «линейку» – это, насколько я понял, элемент, преобразующий сигнал.

– Да, мне это более или менее понятно, я инженер по профессии, – Курбанов ненадолго задумался и покачал головой. – И вы хотите сказать, как я понимаю, что именно эти тепловизоры находятся в аппаратуре ТК?

– Я привез несколько снимков, сделанных на этих приборах – по качеству они идентичны фрязинским. Скорей всего, для оборонки все-таки закупили настоящие – шведские – тепловизоры, но в медицинских приборах используют советские. Возможно, их по технологии Жукова производят на том же заводе, где идет сборка всего прибора. Я проверил документацию – она весьма и весьма запутанная. Сложность в том, что паспорт и сертификат выдаются на весь прибор сразу, а сам прибор собирается в СССР, тут придраться не к чему.

–М-да, – сказал Курбанов, потирая висок, – Андрей Пантелеймонович я уже сказал вам: в этом кабинете вы можете говорить, все, что думаете. Ваш вывод?

– Реальная стоимость прибора не превышает, по моим оценкам, восьмидесяти рублей. Цена, которую платит СССР колеблется от трехсот до пятисот долларов. Оплата идет по безналичному – взаимный перерасчет при продаже на Запад газа, нефти и цветных металлов. В чьих-то карманах оседают немалые деньги.

– Вы проделали огромную работу, Андрей Пантелеймонович, – в усталом голосе Курбанова прозвучало уважение. – Ведь помимо этого вам приходится координировать работу вашего сектора в ревизионной комиссии.

– У меня неплохие помощники.

– Гордеев вам помогает?

– Он добросовестно выполняет свою работу, – уклончиво ответил Воскобейников. – Вообще я стараюсь, чтобы каждый делал именно то, что должен делать, и не загружаю людей лишней информацией. Лишняя информация может исказить объективную картину.

Пристально глядя на него, Ният Ахматович кивнул.

– Это хорошо, – медленно произнес он, – это очень хорошо, Андрей Пантелеймонович, Гордеева действительно лучше не загружать лишней информацией – пусть спокойно занимается своим делом. Что ж, я подумаю, и на днях мы еще раз вернемся к этому вопросу.

Когда Воскобейников вышел, Курбанов подошел к стоявшей у стены мини-ЭВМ, включил дисплей и начал нажимать на клавиши, пока на экране не высветилось:

А Л Е К С А Н Д Р   И Н Н О К Е Н Т Ь Е В И Ч   Ф И Л Е В

Быстро стуча по клавиатуре, Ният Ахматович начал вносить информацию.

В течение нескольких дней Инга Воскобейникова не находила себе места от тревоги – девочка, поправившись за первые три недели жизни почти в два раза, затем престала прибавлять в весе, и на втором месяце жизни весила не больше двух килограммов. К тому же в отделении для недоношенных детей один ребенок умер от пневмонии, и это произвело ни Ингу крайне тяжелое впечатление.

– Перестань так нервничать, девочка, у тебя молоко пропадет, – сердито выговаривал ей Евгений Семенович. – Что ты хочешь – она ведь и родилась меньше килограмма.

– Я думала, мы к месяцу выпишемся домой, – всхлипывала молодая женщина.

– Ты лучше соображай, а не думай! Какая она родилась, помнишь? Ни ногтей, ни ресниц, даже сосательного рефлекса еще не было. Радоваться нужно, что она вообще выжила, а ты к месяцу домой хочешь. Терпи!

Однако через день после того, как малышке исполнился месяц, она вновь показала прибавку в весе. Обрадованный Евгений Семенович, чтобы окончательно себя успокоить, решил позвонить Ревекке Сигалевич.

– Простите уж, голубушка, что беспокою, я знаю, что ваши анализы – дело долгое, но хоть в общих чертах что-нибудь можете мне сообщить?

Она уклончиво ответила:

– По поводу эристобластоза, Евгений Семенович, можете не волноваться. Других отклонений я пока тоже не обнаружила.

– Да? Что ж, спасибо вам огромное, я очень этому рад.

Евгений Семенович был доволен, но почему-то испытывал неясное чувство, что Ревекка чего-то не договаривает. Уходя домой, он встретил Воскобейникова, приехавшего в роддом сразу после разговора с Курбановым, и сказал ему:

– Могу вас поздравить, Андрей Пантелеймонович, сегодня утром при взвешивании ваша принцесса показала два триста. При таком прогрессе через недельку вас и домой можно будет выписывать. Кстати, вы уже придумали ей имя?

– Инга придумала, но мне пока не говорит, – Воскобейников вежливо пожал главврачу руку, но на лице его Евгений Семенович к своему удивлению не увидел особой радости.

За два часа, что Андрей Пантелеймонович пробыл с Ингой, он произнес не больше пары-другой фраз – говорила одна Инга, и темой разговора была, естественно, малышка, с которой ей уже разрешали недолго гулять по коридору отделения.

– Посмотри, Андрюша, как она на тебя похожа – лоб, разрез глаз, носик. Просто удивительно, да? – лицо молодой матери светилось счастьем.

 Воскобейников тоже заметил сходство, но не в силах был им восторгаться – девочка действительно очень походила на… его родного племянника.

– М-да, не знаю – в этом возрасте еще ничего нельзя сказать.

– Как это нельзя – разрез глаз сразу виден, даже Евгений Семенович говорит! Андрюша, нужно, наверное, ее уже зарегистрировать в загсе – ей ведь теперь больше месяца! Вдруг нас оштрафуют?

– Не оштрафуют, – вымученно улыбнулся Андрей Пантелеймонович. – Выпишут – тогда и будем решать.

– Андрюша, ты какой-то нерадостный, – упрекнула Инга. – Ты что, не рад, что она уже два триста?

– Нет, я рад – устал на работе просто.

Он провел рукой по лбу и с трудом сдержал тяжелый вздох. Ему было не до радости – через три дня из Вязьмы возвращалась Людмила Муромцева.

– А Людмила еще не вернулась? Как же она в этом году долго отдыхает! Я так хочу ей показать маленькую – скорей бы! Андрюша, а почему ты не спрашиваешь, как я ее назвала? Я уже могу сказать, ведь теперь все будет хорошо, она опять начала поправляться!

– Ну, и как же ты хочешь ее назвать?

Голос его сорвался, от внезапно нахлынувшего ужаса, чтобы скрыть дрожь, он наклонился и поцеловал жену в лоб. Она сжала руками его виски и, чуть откинув назад голову, смотрела ему в лицо сияющим взглядом прекрасных черных глаз.

– Анастасией. Ты не против? Мы будем звать ее Настей, Настенькой, да?

– Как хочешь, родная. Иди, отнеси девочку, а то ты уже устала ее носить. А мне пора.

– Не зови ее больше девочкой, зови Настей, – с упреком сказала жена. – Ладно, иди, а мне еще десять минут можно ее поносить, а потом кормить буду.

Из роддома Андрей Пантелеймонович домой не поехал, а попросил Петра отвезти его к Виктории. Она ахнула, увидев осунувшееся измученное лицо брата:

– Андрюша, ты болен? На работе что-то случилось?

– Глупости говоришь, что мне эта работа – ты знаешь, что я сейчас думаю только об одном. Где Илья? Все вагоны разгружает?

– Нет, Лилечка нашла ему какую-то работу полегче – ремонт в какой-то квартире делает. Знаешь, это изумительная девочка, она будет ему прекрасной женой. Мы с ней в последнее время очень подружились – она так здраво обо всем рассуждает. Кстати, она хотела с тобой поговорить и очень срочно – по поводу того, что нас так беспокоит. Я позвоню ей, чтобы она зашла, ладно? А ты поешь и немного полежи, отдохни.

Воскобейников задремал на диване и проснулся только через час, разбуженный приходом Лили. Она присела в кресло напротив него и слегка наклонилась вперед, обхватив себя руками и поблескивая глазами.

– Дядя Андрей, вы можете меня спокойно выслушать?

– Я тебе пока еще не дядя, я уже говорил, но выслушать могу. Схожу только, умоюсь, а то осоловел весь от жары.

Когда он вернулся из ванной, Виктории в комнате не было. Лиля вопросительно на него взглянула.

– Теперь мне уже можно говорить?

– Говори, но я не знаю, что нового и хорошего ты сможешь сказать, – он тяжело опустился на диван и потер заломившие виски. – Говори скорее.

– Дядя Андрей, я считаю, что вы должны сразу же поговорить с этой Людмилой – как только она сойдет с поезда.

– Да, я так и хотел сделать, но не знаю, что из этого выйдет.

– Поговорите с ней сразу же, пока она еще не зашла домой. Сядьте вместе в скверике и все обсудите. Предложите ей денег, за то, чтобы она молчала – я сама заплачу, если будет нужно.

– Хорошо, я попробую, но опять же говорю, что за результат не ручаюсь. Людмила – весьма своеобразный человек. Это все, что ты хотела сказать?

– Нет, не все, – она опять наклонилась вперед, и зубки ее хищно оскалились, а глаза блеснули еще ярче. – Если она согласится, то все хорошо, но если нет…

– Если нет, то что? – грустно усмехнулся Воскобейников.

– Если нет, то вытрите лицо белым платком. Поняли, дядя Андрей? Всего лишь вытрите лицо белым платком – больше ничего делать не нужно. Сделаете?

– Сделаю, – медленно и устало ответил он, – но, честно говоря, я ничего не понял.

Вошедшая в комнату Виктория несла поднос, на котором стояли стаканы с соком. Услышав последние слова брата, она сказала:

– Я тоже ничего не поняла, Андрюша, но сделай, как Лилечка говорит, она умная девочка. Давайте, немного освежимся, в такую жару нужно пить сок.

Алеша с любопытством разглядывал привезенную из роддома маленькую сестренку. Нина Ивановна, накануне вернувшаяся из санатория, попыталась, было, его отстранить:

– Осторожно, не трогай – такая маленькая, еще повредишь ей что.

– Ничего, мама, – улыбнулась Тамара, – Лешка тут у нас самый грамотный. Поможешь мне ее купать, Леша?

– Помогу, – лицо мальчика стало печальным, – только у меня в энциклопедии того тома нет, где про детей. Папа, – он повернулся к отцу, – ты мне достанешь еще один том? Мне ведь теперь придется про грудных детей читать.

Взрослые рассмеялись, а Виктор, присев перед сыном на корточки, заглянул ему в глаза.

– Ладно, попробую достать в букинистическом. А ты, мужик, давай – сестре имя придумай.

– Я уже придумал – Марина.

– Вот да! – отец взглянул на остальных. – Вот это мужик – мы тут еще все носимся, а он уже имя придумал. Ладно, пусть будет Маринка. Возражения есть?

Никто не возражал – имя всем понравилось. Виктор хотел, было привычным движением подкинуть сынишку вверх, но в это время зазвонил телефон. Переговорив недолго, он повернулся к домашним с каменным лицом.

– Мне нужно будет уехать дня на два, деньги я вам оставляю на столе.

Он ушел, не поцеловав на прощание ни жену, ни сына и даже не взглянув напоследок на новорожденную дочку.

Глава одиннадцатая

Маруся, родственница Андрея Пантелеймоновича, у которой в Вязьме остановилась Людмила Муромцева, была ему, собственно не родственницей, а бывшей няней. Перед войной она приехала в Москву из деревни, спасаясь от голода, нанялась к Воскобейниковым присматривать за грудными Андрюшей и Викой и пестовала детей до самой школы. В сорок восьмом к ней посватался бывший фронтовик Федор – безногий инвалид, которому после смерти родителей остался в Вязьме небольшой домик с яблоневым садиком и маленьким огородом. Расставаясь со своими питомцами, Маруся горько плакала, но с женихами в те годы было трудно, и упустить судьбу было никак нельзя. Дорогих своих «Андрюшеньку» и «Витюшеньку» она никогда не забывала – постоянно посылала им варенье домашнего приготовления, звала в гости и не могла забыть, как их родители в далеком сороковом помогли ей, беспаспортной и бездомной, получить документы и прописку.

Людмила в первое время после приезда сильно нервничала. Руки у нее дрожали, она почти не разговаривала с хозяевами, и каждый стук заставлял ее болезненно вздрагивать и оглядываться.

– В Москве у вас, видать, жизнь тяжкая – беспокойная ты больно, – сурово говорил ей Федор, а сама Маруся вздыхала и, качая головой, каждое утро ставила перед гостьей кринку теплого парного молока.

– Молочка-то попей, от него душа теплом нальется. А то к батюшке сходим, пусть молитву прочтет. Ты хоть крещеная?

– Не знаю – может, бабка и крестила, а может, и нет.

– А и не беда – сходи в храм, бог, он всех примет.

Все разговоры и интересы Маруси и ее мужа Федора вращались вокруг коровы, огорода и храма божьего – они принимали активное участие в делах церковной общины. Все остальное, что им говорилось, они просто не слышали и не воспринимали. Маруся работала уборщицей в городской церкви и один раз привела туда Людмилу, заставив покрыть голову платком. У входа сидело несколько нищих, в одном из которых Людмила к большому удивлению своему узнала Федора – он уютно расположился на коврике, выставив вперед обрубки ног, и перед ним лежала кепка, в которую прихожане кидали медяки и гривенники.

Сама Людмила была неверующая, а если б и решила обратиться к богу, то не с помощью хитроватого, шустро снующего повсюду батюшки или безногого Федора. Однако потемневшие от времени лики святых, взиравшие на нее с давно требующих ремонта стен церкви, и запах свечей неожиданно успокаивающе подействовали на издерганные нервы. Она даже купила несколько свечек и поставила под иконой, на которой молодая женщина степенно и важно кормила грудью пухленького младенца. Ребенок, продолжая сосать, полуобернулся и скосил один глаз, как бы пытаясь разглядеть окружающий мир. Людмила в первый момент даже неодобрительно покачала головой – как бы зрения не испортил, – но потом спохватилась, и самой смешно стало.

«Умели же иконы писать в старое время – оттого что сами верили, наверное. Потому люди в церковь и шли – покоя искали, а не грехи замаливать. Грех-то – его не замолишь. Коли сам себя не простишь, то никакой бог прощенья не даст».

Постепенно тишина маленького домика и наполненный запахом свежескошенной травы воздух внесли покой в ее душу. Чтоб не обидеть хозяев она пила густое парное молоко и ходила с Марусей в церковь, помогая нести порошки с ведрами для уборки. В церкви, сама не зная зачем, ставила свечки женщине с младенцем и долго стояла рядом, глядя на важное юное лицо, проникаясь неизъяснимым спокойствием, неведомо как приходившим к ней из глубины веков.

«Может, жену свою рисовал или дочь – ласково как изобразил. А ребенок крупный, большой уже – глаз смышлено смотрит. Месяцев семь ему, а то и год – раньше долго кормили, это теперь сразу за кефиром, да смесями бегут. Когда можно было бы так всю жизнь с ребенком на руках просидеть, то никто б и не отказался. Но ведь растут – кормить их надо, учить. Сил не хватает, денег нет, стыдно, когда мужа нет, – оттого и бегут аборт делать. В прошлый раз девчонку привезли – сама себе матку катетером пропорола, в больницу пойти постыдилась. Какая, может, в больницу и не придет, а ко мне придет – не из-за денег же я одних только. Хотя, конечно, и деньги тоже нужны. Моя-то, какая вина – не ко мне, так к другому придут».

Помогая хозяевам на огороде, Людмила поначалу обгорела до волдырей, но в конце концов покрылась ровным коричневым загаром.

– Как эфиопка тут у вас стала, – смеясь, сказала она Марусе, – домой приеду – сын не узнает. Не помню уже, когда в последний раз на природе была. У вас тут такой покой.

– Грехов на нас нет, вот и покой. Поедешь – воды святой с собой тебе дам. У нас тут святой источник – люди с Москвы лечиться приезжают.

После двадцатого августа Людмила поехала на переговорный пункт и заказала разговор с Воскобейниковым.

– Андрюша, мне ведь скоро на работу выходить, а я и не знаю, как быть. Что, удалось тебе что-нибудь сделать? Двадцать восьмого ведь я уж должна на месте быть, отгулы все кончились, так что двадцать седьмого мне приехать – самое позднее.

– Все в порядке, все улажено, и никто ничего не вспоминает даже. Бери билет так, чтобы поезд вечером приходил – я тебя на машине встречу. С Антоном я говорил, он двадцать восьмого приезжает, у него все в порядке. Телеграмму дай, когда билет возьмешь.

Сияющая от радости Людмила побежала складывать вещи. Маруся, узнав, что Андрей Пантелеймонович приедет на вокзал, уложила ей в сумку несколько банок со свежим клубничным вареньем.

– Андрюшеньке с Витенькой передашь и вам с сыном баночка. В пузырек тебе святой водицы налила – от болезни какой, если что.

Воскобейников не сразу узнал загоревшую и помолодевшую лет на десять Людмилу.

Он даже руками развел, когда она окликнула его из вагона поезда. Пока Петр укладывал в машину ее сумки, Андрей Пантелеймонович, покачивая головой, говорил:

– Давно мне надо было тебя отдыхать отправить – на природу на воздух. Надо же – такая метаморфоза произошла, скажи, Петр?

– Точно, Андрей Телемоныч, – весело откликнулся тот, захлопнув, наконец, багажник машины. – Домой сейчас к ним едем или куда?

– Домой, домой, – весело говорила Муромцева, усаживаясь на сидение, – а я там тебе, Андрюша, варенья от Маруси привезла, ты всю сумку прямо и заберешь. Как Инга?

– Потом расскажу, а сейчас докладываю: Антон ремонт в квартире сделал, я лично заезжал и контролировал сей процесс. Получилось, должен тебе сказать, совсем неплохо. Кстати, должен повиниться: ты не велела плитку класть, а мы с ним все-таки прикинули и решили не тянуть – в ванной он с ребятами голубоватую положил, а на кухне – с розовым оттенком.

– Ладно уж, – засмеялась Людмила, – а кто ему помогал, ты?

– Друзей из института он попросил помочь, мы, медики, ведь рукастые. А я только идейно руководил, у меня теперь ни минуты свободной нет, не поверишь даже. Не душно тебе тут в машине после лугов и полей?

– Душновато, – улыбнулась Людмила, – ничего, на следующий год я уже точно выберусь куда-нибудь.

– А я запарился. Ты не против, если мы выйдем и пройдемся через скверик? Петр к тебе со двора подъедет с твоими вещами и подождет. Хочется воздухом подышать и поговорить немного – давно мы с тобой о жизни не говорили.

– Конечно, Андрюша, прогуляемся, я сама запарилась. Сумочку только возьму, чтобы не забыть и кофту.

Среди яркой зелени листьев уже мелькал кое-где багрянец, указывая на приближавшуюся осень. Вечерний воздух был свеж и чист, на лавочках уютно прижимались друг к другу влюбленные, откуда-то доносились голоса и смех споривших ребят, сбившихся небольшой кучкой возле фонарного столба. Андрей Пантелеймонович выбрал обособленно стоявшую скамейку и тяжело опустился на нее, жестом пригласив Людмилу присесть рядом.

– Уф! Устал – сил нет. Хотел сейчас с тобой все обсудить и выяснить. Видишь ли, Люда, мне нужна твоя помощь.

– Что-нибудь серьезное с Ингой? – в ее голосе звучало искреннее сочувствие.

– Вот об этом нам и нужно поговорить. Я, ты знаешь, всегда верил в тебя, как в друга.

Воскобейников говорил, а Людмила слушала, в изумлении стиснув виски руками. Он сказал ей правду – скрывать что-либо не имело смысла, потому что она имела возможность в любую минуту все выяснить.

– Значит, ребенок выжил? И вы с Ингой хотите взять эту девочку? Но это же прекрасно, Андрюша! Только я считаю, что нужно сказать ей правду – ты ведь понимаешь, что тут есть риск наследственных заболеваний. Неизвестно, кто отец девочки.

 – Известно, Люда, известно – это мой племянник Илья.

– Боже мой! – она прикрыла рот рукой. – А Илья и эта девочка Оля – они знают?

– Нет, мы решили им не говорить – зачем лишняя травма, лишние волнения? Они молодые, им еще жизнь свою устраивать. Мы все их заботы возьмем на себя.

– Нет, Андрей, – серьезно возразила Людмила, – так нельзя. Еще отец может ничего не знать, но матери, Оле этой, нужно сказать. Чего ты боишься – они ведь все равно хотели избавиться от ребенка, он им не нужен. Девочке этой еще жизнь свою строить – не думаю, чтобы она стала возражать, раз ребенок попадет в хорошую семью. Сообщи ей – пусть подпишет отказ, чтобы у вас потом проблем не было. Инга может и не знать всего этого, раз ты не хочешь.

– Нельзя, Люда, нельзя – есть причины, по которым никто не должен знать.

– Не знаю, какие могут быть причины – потом от обмана может быть только хуже. Ты же понимаешь, Андрюша, что сейчас вроде только как бы случайно ошибка вышла, а если ты девочку без согласия матери на себя запишешь, то могут и уголовное дело начать – на тебя, на меня. Я ведь с этими отказными детьми уже всякого повидала.

– Причина есть и очень серьезная, Люда. Видишь ли, боюсь, что если они узнают, что ребенок жив, они опять сойдутся – Оля и мой племянник. Представь себе – Инга, бедная, больше месяца с этой малышкой, она ночами не спала, своим молоком ее выкармливала, а потом вдруг… Нет, мне и подумать страшно, что с ней будет, если девочку отберут.

– Бедный, ты бедный, – Людмила сочувственно погладила его по щеке, – бедный мой Андрюша, за что тебе все это? Только знаешь, Андрюша, ты меня послушай: ведь раз они хотят быть вместе, мы никак не можем отнять у них эту девочку. Пойми, на чужом горе счастья не выстроишь. Грех украсть ребенка.

Он криво улыбнулся.

– Да ты никак от Маруси заразилась – в бога верить начала.

– Я в совесть верю, и в то, что в глаза людям хочу спокойно смотреть. Давай, поговорим с Евгением Семеновичем – он подскажет, что и как тут лучше сделать. Может, какой другой отказной ребенок будет – они же сейчас родят и бросают, как кукушки.

– Оставим это, Люда, – он крепко сжал ее руку, – пусть я поступаю плохо, но я не хочу другого ребенка. Хорошо, давай поговорим по-деловому. Я знаю, что ты всегда мыкалась с деньгами. Антошка уже совсем взрослый, ему нужно жениться, своей квартирой обзавестись, и я ему в этом всегда помогу. Сейчас у меня есть возможность сделать ему хорошую двухкомнатную – кооперативную. Деньги будут, это уже мои проблемы. Так как, Люда? Через полгода у Антоши будет своя квартира.

Людмила с изумлением смотрела на Воскобейникова – она никогда прежде не видела на его лице такого заискивающего молящего выражения. Он сжал ее руку и слегка наклонил голову, угодливо пытаясь заглянуть ей в глаза. Людмиле вдруг стало страшно, она высвободилась и вскочила на ноги.

– Я пойду, Андрей, мне уже нужно, понимаешь. Ты извини, пожалуйста.

В самом конце аллеи Людмила невольно обернулась и еще раз посмотрела на Воскобейникова. Он стоял в свете фонаря и тщательно обтирал лицо большим белым платком.

Малеев ждал у края дороги, не выключая двигателя. Получив нужный сигнал, он весь подобрался и забыл обо всем на свете, кроме непосредственно стоящей перед ним задачи. Женщина подошла к краю тротуара, огляделась по сторонам и, не увидев движущегося транспорта, начала переходить улицу. Тогда машина тронулась с места и, быстро набирая скорость, помчалась вперед. Каждое движение водителя было строго рассчитано, тело его словно слилось с автомобилем.

…Обычно пешеход, сбитый машиной, редко попадает под ее колеса. Его отбрасывает в сторону, потому что удар почти никогда не носит чисто лобового характера – водитель в последнюю секунду инстинктивно пытается избежать столкновения, поэтому центр тяжести жертвы уходит с линии удара. Человека разворачивает, кидает на обочину дороги, и он по большей части остается жив, хотя обычно попадает в больницу. Для того, чтобы потерпевший наверняка расстался с жизнью, нужно проехать по телу жертвы тяжелыми колесами автомобиля. Однако развернуться и выполнить это очень трудно – во-первых, нет времени из-за свидетелей, которые могут очухаться и заметить то, чего не нужно замечать, во-вторых, и это главное, наезд должен выглядеть, как несчастный случай, а возвращение машины, ударившей пешехода, походит, мягко говоря, на предумышленное убийство. Поэтому нужно, чтобы при ударе жертва полетела прямо вперед по линии движения и тут же оказалась под колесами. Необходимо сразу же после столкновения, не меняя направления, мгновенно затормозить – иначе пешеход окажется на капоте, – а затем снова резко развить скорость. Чтобы все это выполнить водитель должен быть виртуозом вождения и иметь от рождения исключительные глазомер и чувство времени…

Увидев мчавшуюся на нее машину, Людмила испуганно шарахнулась и прижала к груди сумочку. Сидевший за рулем человек видел лицо растерянно вставшей посреди дороги светловолосой женщины. Всего лишь на мгновение взгляды убийцы и жертвы встретились, а потом послышался звук ломавшихся костей, и внезапно в памяти водителя ожил полузабытый грохот канонады, замелькали гусеницы танка, перемалывающего человеческие тела.

Когда Виктор, уже бросив использованную машину в условленном месте и пересев в свою, ехал домой, он вспомнил, кого напомнила ему убитая женщина – выражением лица она, как две капли воды, походила на его первую жену Анну. У него едва хватило сил завершить работу – остановить машину у будки телефона-автомата и, позвонив, произнести условную фразу.

– Хорошо, – коротко ответил голос на другом конце провода, и тогда Виктор, не выдержав, закричал:

– Это все! Все, я больше не хочу! Мне больше не нужна эта работа, я вернусь на завод.

– Давайте без истерик, Малеев, – поспешно сказал его собеседник, – мы понимаем, что вы устали. Отдохните пока, займитесь семьей и детьми, а остальное обсудим потом.

Голос звучал благожелательно и спокойно. Виктор, швырнув трубку и посмотрел на нее с ненавистью.

– Все! – повторил он, рубанув рукой по воздуху. – Все! Баста!

В мозгу Антона черный цвет сменялся красным и внезапно взрывался ослепительно белым цветом, глаза застилало туманом от лекарств, которые ему ввели за последние сутки, чтобы снять шоковое состояние. Он чувствовал, как кто-то бережно поддерживает его под руки, вокруг слышались голоса – знакомые, и совершенно чужие, – кто-то плакал навзрыд.

– Надо ему попрощаться, отведите его…

– Цветы положи рядом с подушкой, они свежие. Девочки, помогите, я не могу!

Кажется, это девчонки из группы – о чем они говорят, какие цветы?

– Андрей Пантелеймонович, нужно его посадить – он на ногах не стоит. Если можно, стул принесите, барышни.

Это Евгений Семенович, главврач из маминого роддома. Мама! Он вдруг все вспомнил, и его опять затрясло. Чьи-то руки крепко взяли за плечи.

– Антон! Антон, наклонись, поцелуй маму. Попрощайся.

Он с трудом различал белый восковой лоб, выглядывавший из-под белой простыни и цветов. Хотел отодвинуть в сторону цветы, откинуть простыню – кто-то вскрикнул:

– Не надо!

Его взяли за плечи и опять усадили на стул. Люди подходили, клали цветы в обтянутый бархатом гроб или просто наклонялись и целовали в лоб – вся остальная часть лица была страшно искалечена. Антон уже четко различал лица подходивших – это молодая соседка с нижнего этажа, у которой Людмила несколько лет назад приняла тяжелые роды, это старушка Анна Игоревна, а это…

Загорелый парень наклонился над гробом и положил в ноги букет цветов. Перед глазами Антона мелькнуло бородатое лицо Сашки Эпштейна. Сашка – сын этой… Этой гадины, что написала донос. Из-за нее все, из-за нее!  Антон рванулся вперед.

– Уходи, не смей! Убирайся отсюда!

Саша выпрямился, на лице его появилось выражение величайшего недоумения. Он растерянно протянул вперед руку.

– Антон, я…

– Убирайся! Как ты смел прийти сюда после того, что вы сделали! После того, что сделала твоя мать, эта жидовка проклятая! Доносчица!

Окружающие застыли в изумлении.

– Что?! Да как ты… – руки Саши сжались в кулаки, он шагнул вперед, но все же сумел сдержаться.

– Антон, Антон, что ты говоришь, опомнись! – Евгений Семенович, обняв юношу за плечи, пытался его успокоить. – У тебя горе, но нельзя же так, нельзя! Ревекка Савельевна – прекрасный человек, Саша пришел выразить тебе соболезнование…

– Не нужны мне их соболезнования! – Антон упал на стул и разрыдался – впервые с той минуты, как Воскобейников привез его из аэропорта домой и сообщил страшную новость.

Расстроенный Андрей Пантелеймонович в это время тихо говорил Саше:

– Прости его, Сашенька, пожалуйста, очень тебя прошу. Он уже третий день не в себе, сутки его кололи, из шокового состояния выводили. Не переживай, он потом придет в себя и извинится.

– Не нужно мне извинений!  

Саша резко повернулся и пошел прочь. Воскобейников проводил его странным взглядом и вдруг увидел запыхавшуюся, заплаканную Ингу.

– Ты зачем пришла? А девочка?

– Ах, Андрюша, как я могла не прийти! Настенька спит, она же не одна в отделении, там нянечки. Знаешь, как сегодня все плакали, когда я сказала, что на похороны к Людмиле иду.

– Хорошо, иди, попрощайся, – он стиснул зубы, словно ему было трудно говорить.

– Антон, бедненький! – запричитала она, обняла юношу и заплакала. – Так я хотела, чтобы Люда на мою Настеньку посмотрела!

– Его нужно уложить, – обеспокоено сказал Евгений Семенович, взглянув на бледного как смерть Антона.

Под покрасневшими от слез глазами главврача темнели набухшие старческие мешки.

– Сейчас уже на кладбище едем, – тихо сказал подошедший товарищ Антона, – нужно в машину садиться, пойдем, Антон.

Он поддержал под локоть пошатнувшегося Антона, но тот его отстранил.

– Я понесу гроб.

Его еще немного покачивало от лекарств, но лицо стало твердым, и губы плотно сжались в прямую линию. Илья Шумилов встал рядом с ним, подставив плечо под твердое дно обитого бархатом гроба. Виктория подошла к брату и тихо дотронулась до его плеча. Андрей Пантелеймонович испуганно вздрогнул и с досадой взглянул на сестру.

– Вечно ты подкрадываешься, как не знаю кто!

– Я хотела сказать, Андрюша, что поминки нужно. Где у Антона деньги, ты не знаешь? Я сейчас поехала бы с Петром за покупками, все организовала…

– Андрей Пантелеймонович, – Евгений Семенович, тяжело дыша, подошел к ним и достал из кармана пачку денег, – вот, возьмите. Часть коллеги собрали, а остальное я хотел бы сам. Сколько нужно?

Воскобейников отстранил руку старика.

– Нет-нет, Евгений Семенович, это потом передадите Антону, все расходы по похоронам я беру на себя.

Поздно вечером, вернувшись домой, главврач позвонил Ревекке Сигалевич.

– Я вас очень прошу простить нам этот инцидент. Поверьте, я никак не мог предвидеть, а то, конечно, не допустил бы.

– О чем вы, Евгений Семенович? Я и понятия не имею, – в голосе Ревекки Савельевны звучало совершенно искреннее недоумение.

– Саша вам не сказал? М-да. Гм, конечно, – он смущенно откашлялся, – ну… тогда простите, что побеспокоил. Всего вам доброго, голубушка.

Войдя в столовую, Ревекка недоуменно спросила насупившегося сына:

– Что произошло? Звонил Баженов – извинялся. Ты можешь мне объяснить?

Саша отрицательно качнул головой и стиснул зубы.

– Когда только мы уедем из этой проклятой страны! Почему так долго нет разрешения, папа? Ведь мы очень давно подавали документы.

– Придется подождать, милый мой, – чуть насмешливо проговорил Эпштейн, оторвавшись от газеты и переглядываясь с женой, – думаю, при жизни Антропова нам уехать не удастся, а он еще достаточно молод.

Вечером, ложась спать, Юрий сказал жене:

– Что-то там произошло, понятно. Он не хочет рассказывать – ладно, пусть. Ты мне вот что скажи, когда месяц назад старик Баженов просил тебя приехать и взять у ребенка Инги Воскобейниковой анализы, ты ездила?

– Да, Юра, – она опустила глаза.

– И что? Как я и предполагал – донорская сперма?

– Нет, Юра, я даже не знаю, что сказать и как объяснить – все очень проблематично. Если б я не знала Баженова, то подумала бы, что он решил меня разыграть.

– Ну-ка, ну-ка, – Эпштейн с любопытством уставился на жену и сел на край кровати с одним носком в руке, – говори уж, раз начала, а то разожгла мое любопытство, а теперь кокетничаешь. Что показали анализы?

– Что тут говорить – я даже не стала особо усердствовать. У Инги четвертая группа крови, а у девочки – первая.

– Точно?

– Десять раз проверяла. Эта девочка никак не может быть дочерью Инги Воскобейниковой, на сто процентов усыновление.

– Погоди, так что же тогда? Неужели старик Баженов тебя разыгрывал? Ведь без его ведома передать Инге отказного ребенка не могли.

– Вот именно! А пару дней назад – представляешь? – он мне опять звонит и спрашивает насчет эристобластоза. Может, у него уже полный склероз?

– М-да, загадка, конечно, – задумчиво протянул Юрий, – душа старика – потемки. Но ты уверена, что с твоей стороны ошибка полностью исключена?

– О чем ты говоришь, Юра!  

Он хмыкнул, пожал плечами и улегся, натянув на себя одеяло.

– Ладно, не будем больше об этом говорить и думать. Главное, что наши прогнозы были верны, а все остальное – не наше дело.

Глава двенадцатая

Ингу с дочкой выписали из роддома в начале сентября. Дойдя до заветных двух с половиной килограммов, маленькая Настя начала быстро поправляться и расти. К моменту выписки она весила три кило с лишним и, по словам детского невропатолога, почти не уступала в развитии своим доношенным ровесникам.

– Наша Настенька изумительная! – сияя, говорила Инга мужу. – Она такая умная – просто чудо! Когда хочет есть, кричит «ля», а когда мокрая – «а-а-а». Ты сам послушай!

– Не знаю, не слышу разницы, – угрюмо буркнул Андрей Пантелеймонович, – но мне не нравится, что ты не высыпаешься. Для чего ты всю ночь дергаешься? Она прекрасно спит, а ты каждую минуту вскакиваешь на нее смотреть.

– Я боюсь – а вдруг что-нибудь? Знаешь, Андрюша, мне наши коляски не нравятся – давай купим немецкую. Я хотела в «Детский мир» съездить, но как я Настю оставлю?

– Попроси твою маму с ней посидеть, ничего страшного. Кстати, нам так и так ее придется просить – мы с тобой в субботу идем на юбилей.

– Что ты, Андрюша, я не пойду, нет! К кому это?

– К Филеву – это отец невесты Илюшки. Они пригласили Викторию с Семеном и нас с тобой – хотят познакомиться с будущей родней. Помнишь, мы его с женой на похоронах Брежнева видели?

– Да ведь я их совсем не знаю, Андрюша. И потом… мы же только неделю назад похоронили Людмилу, и вдруг… Нет, я не пойду, у меня не то настроение.

– Мне тоже очень тяжело, детка, но что делать – Виктория просила, это для Ильи. Мы долго там не будем – только поздравим и часок посидим. Я, честно говоря, сам Филева не очень хорошо знаю – раза два встречал на заседаниях. Пойдем, очень тебя прошу.

Инга заколебалась.

– Ну…хорошо, раз ты так хочешь. Знаешь, я хотела, чтобы Антон какое-то время пожил у нас, но Евгений Семенович сказал, что это не очень удобно. Он устраивает Антона на работу в наш роддом – говорит, что ему уже нужно начинать серьезно практиковаться. А мне потихоньку сказал, что только работа от горя лечит. Знаешь, Андрюша, это такой добрый, такой хороший человек!

– Да, я говорил с ним – он обещал присмотреть за Антошкой. Я тоже сделаю все возможное. Однако, детка, не надо тебе столько об этом думать и переживать – все равно, уже ничего не изменить. Давай мы сразу и в «Детский мир» съездим, и платье тебе в нашем горкомовском магазине купим – раз уж в гости собрались.

– Давай, – Инга опустила голову, и на глазах у нее выступили слезы. – Андрюша, я все думаю: неужели того негодяя не найдут, который Люду сбил и уехал?

Андрей Пантелеймонович встал, прошелся по комнате, посмотрел в окно и вновь обернулся к жене.

– Найдут, я думаю, – сдавленным голосом сказал он, – найдут. Хватит об этом, Инга, а то я скоро с ума сойду.

Воскобейниковы приехали к Филевым чуть позже назначенного часа и сразу привлекли всеобщее внимание – моложавый интересный мужчина с тонким породистым лицом и опиравшаяся на его руку красавица-жена. Устремленные в их сторону взгляды выражали восхищение, хозяин, обменявшись рукопожатием с Андреем Пантелеймоновичем, по-юношески грациозно прижал к губам тонкие пальчики его молодой супруги. Подошедшая Валентина Филева ласково улыбнулась Инге:

– Саша при виде красивой женщины сразу становится мушкетером.

– Конечно, дорогая, – весело откликнулся Филев, – ты только вспомни, каким я был медведем до встречи с тобой!

Стоявшие поблизости гости одобрительно засмеялись, приветствуя столь очаровательную шутку. Воскобейников пожал протянутую ему руку хозяйки дома, но целовать ее не стал – подражание всегда выглядит жалким.

– Должны извиниться, – слегка наклонив голову, сказал он, – мы ненадолго. С трудом уговорил Ингу заехать поздравить именинника – она никак не соглашалась оставить нашу дочку с моей уважаемой тещей.

– Ах, как я вас понимаю, – Валентина мягко взяла Ингу под руку, – мы, матери, никогда не перестаем тревожиться о наших детях, вы еще не представляете, что будет, когда ваша девочка подрастет. Однако же, дорогая, примите мой совет: о себе тоже иногда нужно подумать. Посидите немного с нами, развейтесь. Вы разрешите ненадолго похитить вашу супругу, Андрей Пантелеймонович?

Она увела Ингу, Филев представил Воскобейникову мужчину лет сорока, которого отрекомендовал, как известного художника, и, оставив их беседовать, отошел к другим гостям. Почти не слушая рассуждения собеседника о постмодернизме, Андрей Пантелеймонович незаметно разглядывал присутствующих. Вот и Виктория – вместе с какой-то женщиной разглядывает семейный альбом Филевых. Где же Илья? А, вот и он – сидит в кресле и сосредоточенно собирает кубик-рубик. Лилька, разумеется, вертится неподалеку от него – накрасилась, как кукла. Неужели надеется пленить Илью своей косметикой? Непохоже, чтобы это ей удалось – племянник даже не смотрит в ее сторону, вряд ли он явился сюда по собственному желанию.

Воскобейников был прав – Виктория с большим трудом уговорила сына прийти к Филевым. Пришлось вновь разыграть небольшую сценку.

– Видишь ли, для нас с отцом с этим приглашением связано очень и очень много – вопрос служебного роста, вопрос денег, соответственно.

– Ну и идите вдвоем – я-то тут причем?

– Пригласили всю нашу семью, даже дядю Андрея. Все ответственные работники будут там со своими детьми, а мы что должны говорить? Что наш сын предпочел отправиться на рыбалку или в кино?

– Вы с папой что, не в состоянии обойтись без протекции Лилькиного отца?

– Не надо притворяться наивным – ты прекрасно знаешь, что все у нас делается по блату, и любая хорошо оплачиваемая должность прежде всего достается тем, у кого есть «лапа». Жаль, что тебе не пришлось еще столкнуться с производством – видел бы ты, какой идиот сидит у нас в главных инженерах! В простой схеме разобраться не может! А твой отец, у которого семь пядей во лбу, должен выполнять за него всю работу и получать гроши. Но, конечно, для тебя денежный вопрос не столь важен – ты ведь знаешь, что мы с отцом, даже потеряв все наши сбережения, никогда не позволим тебе в чем-то испытывать недостаток.

Последний аргумент заставил Илью покраснеть. Он согласился отправиться к Филевым и теперь, сидя в мягком кресле от венецианского гарнитура, разворачивал поверхности кубика с таким ожесточением, словно хотел выместить на нем всю скопившуюся в душе досаду. Лиля поглядывала на него издали, но своим вниманием не досаждала – она решила не выходить из роли кроткого и бескорыстного друга, пока не заживет его душевная рана.

Воскобейников, глядя на хмурого племянника и постреливающую в него глазами Лилю, все думал и не мог понять, какая же причина заставила Филевых любезно пригласить не только родителей своего маловероятного зятя, но и его дядюшку с супругой. Прежде, несмотря на все поползновения Виктории, супруги Шумиловы не удостаивались столь высокой чести, и никакие просьбы Лили не могли заставить ее родителей пойти на сближение с семьей возлюбленного. Валентина Филева в этом отношении была непреклонна:

–Твой папа занимает важный государственный пост и не может встречаться с кем попало. Вот решишь выйти замуж – тогда дело другое.

Лиля готова была замуж в любой момент, но Илья не высказывал желания назвать ее своей женой, и Андрей Пантелеймонович Филевых в общем-то понимал – действительно, зачем вводить в свой круг людей, которые, возможно, и не станут родственниками? Однако почему они пошли на сближение теперь, когда до брака Лили и Ильи дальше, чем когда-либо прежде? Так и не сумев найти ответа, Андрей Пантелеймонович продолжал наблюдать, как будут развиваться события, и почти не удивился, когда рядом с ним вновь оказался хозяин дома. Болтливый художник немедленно умолк и очаровательно извинился:

– Простите, ради бога, кажется моя супруга хочет мне что-то сказать, я на минутку.

Он испарился, а Филев дружески улыбнулся Андрею Пантелеймоновичу:

– Душновато, не находите? Не хотите ли выйти на веранду покурить?

– Душно, это факт, – губы Воскобейникова тронула понимающая улыбка. – Курить я не курю, но с удовольствием составлю вам компанию и подышу воздухом.

На веранду кроме них никто не вышел – гости, очевидно, отличались большим тактом. Филев протянул, было, Андрею Пантелеймоновичу портсигар, но сразу спохватился:

– Ах, да, вы же не курите, – он щелкнул зажигалкой, сделал пару глубоких затяжек, щелчком сбил пепел в изящную пепельницу и лишь после этого продолжил: – А я ведь очень и очень давно с вами знаком, Андрей Пантелеймонович, правда, заочно – дочь в восторге от всей вашей семьи и, особенно, от вас лично. Молодежь, знаете ли, очень восприимчива и неравнодушна ко всему неординарному.

– Благодарю.

– От Гришина я тоже слышал весьма благоприятный отзыв о ваших аналитических способностях и даже пожалел во время разговора, что у меня нет таких сотрудников.

Воскобейников усмехнулся:

– Вы не много потеряли, мое главное достоинство – неплохо подвешенный язык. Со времен Цицерона это приводит в восторг и старых, но может принести пользу лишь при работе в идеологическом секторе.

«Знает ли Филев, что я сейчас в Ревизионной комиссии? Может быть, да, а может быть, и нет – комиссия работает негласно, но у него, наверняка, кругом свои люди».

– Я смотрю, вы самокритичны и откровенны, – благожелательно заметил Филев, – редкие качества в наше время. Кстати здесь, со мной, вы можете говорить совершенно открыто.

«Очень интересно, о чем это ты хочешь поговорить со мной совершенно открыто?»

Андрей Пантелеймонович добродушно развел руками.

– Я, в принципе, везде и со всеми говорю совершенно открыто.

– Неужели вы, Андрей Пантелеймонович, такой искренний человек, что вам нечего скрывать?

– Вовсе нет, просто говорить открыто – лучший способ скрыть свои мысли. Правде почему-то никто никогда не верит. Вот и вы, Александр Иннокентьевич, сейчас мне не верите.

Филев рассмеялся, достал новую сигарету, но она сломалась у него между пальцами, и он щелчком выкинул ее за перила Смех его резко умолк, тон голоса, прежде почти дружеский, стал сухим и деловитым:

– Как вам работается с Курбановым?

«Вот как! Это уже ближе к делу. Официально тебе не положено знать – ни о составе, ни вообще о работе Ревизионной комиссии. Но я, так уж и быть, не стану разыгрывать дурачка и заявлять, что не понял вопроса»

Внешне мысли Воскобейникова никак не отразились на его безмятежно-спокойном лице.

– Без проблем, – коротко ответил он.

– Насколько я знаю Курбанова, человек он принципиальный и дотошный, – продолжал хозяин дома, зажигая новую сигарету.

– Согласен, – кивнул гость.

– Однако порою излишне педантичен. Почему, например, он заставил вас столько возиться с тепловизорами? Почему было не обратиться прямо ко мне – я ведь курировал когда-то это направление и мог бы предоставить вам всю необходимую информацию.

Филев? Неужели? Имена конструкторов аппаратуры ТК и ведущих специалистов были скрыты грифом «секретно», но Воскобейников не стал запрашивать разрешение на знакомство с этой информацией – она ему, собственно, была не нужна. Однако Курбанов, разумеется, знает все.

Догадка молнией сверкнула в голове Андрея Пантелеймоновича, и вся прежняя информация внезапно сложилась четкую схему. Он взглянул собеседнику прямо в глаза.

– Думаю, Александр Иннокентьевич, у вас еще будет возможность сообщить то, что вы знаете. В нашей работе всему своя очередь.

«И твоя очередь придет, это уж точно! Как пить дать – придет! Ты, один из лучших в стране специалистов в области электроники и приборостроения, не мог не понимать, что попытка создания тепловизоров в СССР – чистейшей воды фикция. Однако с твоего благословения шарлатаны из отдела Жукова получили премию. Почему? Потому что ты использовал их гнилые тепловизоры для проектируемой под твоим руководством медицинской аппаратуры»

Филев отвел глаза и задумчиво посмотрел на кончик тлеющей сигары.

– Наверное, вы правы, Андрей Пантелеймонович. Ну, и как вам понравились тепловизоры Жукова?

Изобразив сильное огорчение, Воскобейников заговорщически оглянулся.

– Только не выдавайте, хорошо? Эти ваши тепловизоры изобразили на месте моего носа темное пятно, и мне объяснили, что нос мой намного горячее всего остального лица. Но я, честное слово, не пьяница.

«Ничего не понимавшие в электронике медики видели на экранах размытые темные пятна, вновь и вновь вызывали наладчиков с завода и безрезультатно писали жалобы во все инстанции. Не все медики, однако, потому что в правительственные клиники поставлялись приборы с «хорошей» импортной начинкой».

Филев какое-то время с недоумением смотрел на собеседника, потом, поняв шутку, весело расхохотался.

– А вы юморист, Андрей Пантелеймонович, честное слово! – он посерьезнел. – Так вы не хотите, чтобы я помог вам сэкономить силы и время в этой работе?

«Все уже и так ясно, как день. Часть валюты, полученной за продажу цветных металлов из СССР, официально предназначалась для закупки дорогостоящих шведских микросхем. В действительности никаких тепловизоров у шведов не закупали, вместо них в медицинском оборудовании использовались отечественные дешевки Жукова. Куда же ты дел деньги, товарищ Филев? В каких зарубежных банках они осели?»

Воскобейников смотрел на хозяина дома ясным взглядом, в котором нельзя было прочесть ничего, кроме искренней благодарности.

– Спасибо, я благодарен вам за предложение. Пока общая картина представляется понятной, несколько дней еще понадобится, чтобы выяснить кое-какие непринципиальные детали. Потом, разумеется, мы воспользуемся вашим любезным предложением, Александр Иннокентьевич и обратимся к вам.

Сказано это было вполне добродушно, но Филев вздрогнул.

– Думаю, Андрей Пантелеймонович, в данном случае непринципиальных деталей нет, и торопиться не следует. Ведь это расследование затрагивает многих. Очень и очень многих!

С этим Воскобейников вполне был согласен.

«Конечно, ты не один там шуровал, и теперь вы с приятелями хотели бы затянуть расследование до бесконечности. Потому что присвоенные вами суммы во много раз превышают ту, за которую полагается «расстрельная» статья. Андропов – не старик Брежнев, он церемониться не будет».

При этой мысли Андрей Пантелеймонович зябко повел плечами и пожалел, что принял приглашение Филевых – нужно было послушаться Ингу и остаться дома. Он поднялся с перил веранды, на которые присел во время разговора, и вежливо улыбнулся хозяину.

– Боюсь, нам с женой уже пора домой, мы и так задержались.

Наблюдая за ним слегка прищуренными глазами, Филев не пошевелился.

– Да, я понимаю, – медленно произнес он, – вы торопитесь домой, к ребенку, который недавно родился у… вашей жены. К тому же вы сильно расстроены – погибла акушерка, принимавшая роды у вашей жены, ваша хорошая приятельница. Погибла после разговора с вами, вы не успели даже как следует обтереть лицо платком.

Голос хозяина дома был полон сочувствия, а Воскобейников застыл на месте, глядя прямо перед собой ничего не выражающим взглядом. Филев, вглядываясь в его побелевшее лицо, наконец, решил прервать молчание.

– Итак: как долго еще может продолжаться расследование?

Андрей Пантелеймонович хотел ответить, но губы и язык не сразу начали ему повиноваться.

– Это не от меня зависит – материалы у Курбанова, он решает.

– Хорошо, – Филев задумчиво потрогал пальцем правую бровь, – а если Курбанов выйдет из игры, и на его месте окажется другой человек? Вам ведь нужно будет время, чтобы ввести его в курс дела, не так ли? Разобраться со старыми материалами, собрать новые – ведь расследование еще незакончено. Сколько вы сможете потянуть?

– В лучшем случае не более полугода, – Воскобейников вытер со лба капли холодного пота.

– Что ж, – Филев вновь подумал и потрогал бровь, – полгода, я думаю, будет вполне достаточно. Мы договорились?

– Сделаю, что смогу. А теперь, извините, мне действительно пора.

Филев не сразу последовал за своим гостем – какое-то время он еще докуривал сигарету и обдумывал только что состоявшийся разговор. Смысл фраз, которые Гордеев два дня назад посоветовал ему заучить наизусть и произнести в беседе с Воскобейниковым, был ему непонятен. Ребенок, акушерка – что за чушь? Спрашивать Феликса было бесполезно – он никогда не делился информацией, но мог при случае дать полезный совет. Что ж, и это неплохо – принципиальный Андрей Пантелеймонович был так напуган, что сразу пошел на соглашение.

Едва скрылось солнце, как дневное тепло бабьего лета сменилось осенней прохладой и подул пронизывающий до костей сырой ветер. Однако женщина в черном платье, стоявшая у могилы, этого, казалось, не заметила. Она неподвижно смотрела на фотографию молодой женщины, под которой в сгустившихся сумерках уже едва можно было прочесть надпись:

Анна Малеева

1960 – 1981

Остановившийся рядом мужчина с печальным лицом грустно вздохнул:

– Молодая какая! Дочь? – и, поскольку женщина ничего не ответила, продолжил, как бы говоря сам с собой: – А я сына, вот, пришел проведать – тоже совсем мальчишка был. С ребятами гулял, и машина сбила – даже не остановился, стервец.

– Машина? – женщина подняла голову. – Нашла милиция-то хоть, кто сбил?

– Милиция! – мужчина горько махнул рукой и презрительно усмехнулся. – Милиция не ищет, милиция себе галочки только ставит! Не нашли и в архив сдали – все, мол, закрыто, и ничего больше поделать нельзя.

– Вот и у меня, – женщина наклонила голову, – два года сегодня ровно, как дочку сбили, а кто виноват – никто не знает, никому неинтересно. А у меня, может, кроме нее и на свете-то никого не было – внук есть, а повидать не могу.

– Почему не можете, далеко ехать?

– Ехать! Ехать-то – на соседней улице живут. Зять не пускает, вот что. Женился во второй раз, ребенок у него от этой уже, а мне сказал: «У нас новая семья, и ты к нам не лезь – не хочу, чтобы сын даже вспоминал, какая мать у него была». Мужа у меня нет, одна я, заступиться некому.

– Ужасно! Как же так – есть ведь закон, чтобы бабушку пускать к внуку.

– Что ему закон – он с дочкой моей при жизни еще развелся и ребенка себе забрал. Всех судей купил. На памятник сватья хотела деньги дать – я не взяла, на свои поставила. Два года вот прошло, поставила, а теперь и дел в жизни вроде никаких не осталось – с работы домой, из дома на работу. До пенсии еще далеко.

– Вы же молодая еще совсем, замуж выйдете.

– Сердце разбитое, как у старухи. Мне бы внука повидать – сегодня ему пять лет исполняется. Книжки, говорят, читает уже, умом лучше взрослых. Аккурат на его день рождения Анну мою сбило.

– Да, найти бы, кто сбил, – задумчиво произнес мужчина, – носом бы его ткнуть, да сказать: «Смотри, паразит, как ты жизнь человеческую исковеркал! Если не милиция, то пусть хоть совесть тебя до конца дней поедом грызет!»

– Я б все отдала, чтоб его найти, да как? Вы ведь тоже не нашли.

– Я нашел, – мрачно возразил мужчина, – без милиции всякой нашел. Пришел к нему в дом, за шкирку взял и все высказал! Он сперва отпирался, а потом не выдержал – сознался. Со страху, мол, не остановился, говорит. Я с ним счеты свел – до конца жизни будет теперь калекой ходить, пожалеет, что в тюрьму по доброй воле не сел!

– Да как же вы его нашли? – женщина схватила собеседника за рукав и жадно впилась глазами в его лицо.

– А живет в Москве такая одна – гадалка, не гадалка, вещунья, не вещунья. Я сначала даже верить не хотел и жену к ней не пускал, так она тайком от меня пошла. Потом и меня привела, а я только тогда убедился, когда своими глазами все увидел и услышал. Сына сам лично видел – говорил он с нами и своими устами убийцу назвал. Имя сказал, улицу, где тот живет, дом, квартиру – все совпало. Только если очень точно хочешь все узнать, то нужно ровно в тот день пойти, когда годовщина исполняется.

– Сегодня, – губы женщины задрожали, – сегодня дочке моей ровно два года будет. А где она живет, скажете? Дорого берет?

– Берет она – кто, сколько даст. Одни рубль дают, другие – пятьдесят. Я сейчас прямо могу отвезти вас, раз такое дело, – на автобусе, потом на метро до «Курской», а там дворами. Сами не найдете.

– Идем, – женщина решительно вскинула голову и направилась к автобусной остановке.

Гадалка, к которой они пришли, о чем-то пошепталась с мужчиной, потом сказала женщине:

– Я с тебя денег не возьму – ты одна в своем горе, и грех тебя обижать. Как зовут-то?

– Катериной. А дочку Анной звали.

– Садись, Катерина, в той комнате и выпей вот это – трава это заговоренная, которая для тебя границы света и тьмы раздвинет. Только молчи – душа, она, слов не принимает.

Мужчина ушел, а гадалка, усадив Катерину в кресло и что-то бормоча, стала устанавливать по углам комнаты свечи. Потом выключила свет, покрыла стол черной скатертью, поставила на него большое блюдо, бросила в него щепотку зеленого порошка и подожгла.

– Иди, Катерина, садись. Смотри прямо пред собой и жди – желанное само тебе явится. Только не шевелись.

От расползавшегося по всей комнате дыма и выпитого травяного настоя у Катерины пошла кругом голова. Лицо гадалки расплылось в тумане, и постепенно вместо него перед женщиной возникло лицо ее дочери Анны.

– Мама! Мама, это я, – тихий шепот доносился, казалось, из какой-то неведомой глубины.

– Нюрка! – Катерина рванулась, но образ дочери вдруг заколебался и стал исчезать в белесом тумане.

Издалека донесся голос гадалки:

– Тише! Не двигайся! Задай вопрос и сиди неподвижно – слушай!

Катерина замерла. Лицо Анны вновь выползло из тумана, и теперь его отчетливо было видно в колеблющемся пламени свечей.

– Кто погубил тебя, доченька, скажи! Назови мне хоть имя, чтобы знала я кого проклинать.

Лицо дочери вновь стало уходить все дальше и дальше. Катерина заплакала.

– Имя, доченька, имя мне скажи!

Ей теперь видны были только шевелящиеся губы Анны, и они отчетливо выговорили:

– Витька, мама! Это он меня погубил. Из-за него я пить начала, лицо человеческое потеряла. Сначала из дома выгнал, потом сына отобрал, а под конец и жизнь отнял – машиной раздавил. Хитрый он, потому и не смогли его разоблачить. Убил, чтобы сыном единолично завладеть. Это Витька, мама, Витька!

Лицо Анны заколыхалось и исчезло. Комнату наполнил густой белый туман, заставивший Катерину зажмуриться и откинуться на спинку кресла. На лоб ее легла мягкая прохладная рука и провела по лицу, возвращая четкость мысли. Голос гадалки спросил:

– Узнала все, что хотела?

Катерина подняла голову и огляделась – свечи погасли, воздух был прозрачен и чист, блюдо с порошком со стола куда-то исчезло. Внезапно в ней проснулась острая ненависть.

– Узнала! Раньше мне надо было до всего дойти, да только дурой я доверчивой родилась. Ишь – деньги он на похороны дал! Сам-то не пришел – побоялся!

Катерину слегка пошатывало, но мысль работала четко. Резко поднявшись, она шагнула к двери, даже не оглянувшись на гадалку.

Когда в прихожей раздался звонок, Алеша радостно сорвался с места и помчался открывать, крикнув сидевшим за столом гостям:

– Это ко мне – Вовка с шестого этажа! Его отец с дачи привез.

Распахнув дверь, он лицом к лицу столкнулся с седой женщиной в черном платье. Она протянула к нему руки.

– Лешенька, внучек мой, кровинушка моя!

Мальчик смущенно отступил, стараясь не показать испуга, вызванного странным выражением лица неизвестной гостьи.

– Здравствуйте, заходите, пожалуйста. А вы кто?

– Бабушка я твоя, не помнишь меня? Где тебе помнить – ты совсем крохотка был, когда злые люди нас разлучили! Маму-то свою помнишь хоть немного?

– Не знаю, – он растерялся, – моя мама умерла.

– Знаю, что умерла, знаю – убили маму твою, и я знаю, кто убил.

– Катерина? – Нина Ивановна вышла из кухни и растерянно уставилась на гостью. – Ну, здравствуй, сватьюшка, заходи, раз пришла.

Ей было не по себе – сразу после гибели Анны сын запретил матери пускать к Алеше бывшую тещу, и они из-за этого сильно поспорили. Однако прежде Катерина никогда и не пыталась переступить порог их дома – после развода, когда суд отобрал ребенка у ее дочери, она затаила обиду на Малеевых, а гибель Анны только обострила это чувство. Теперь Нина Ивановна была страшно смущена – она понимала, что нельзя не впустить бабушку, пришедшую поздравить внука с днем рождения, но и не хотела скандала, который, вполне вероятно, мог возникнуть и испортить Алеше весь праздник.

Тамара сидела за столом рядом с дверью, чтобы всегда иметь возможность выбежать на кухню. Услышав шум голосов, она передала дочку мужу, вышла в прихожую и ласково укорила именинника:

– Что же ты, Леша, гостей в прихожей держишь? – она с улыбкой посмотрела на Катерину: – Милости просим к нашему столу.

Женщина в черном окинула злобным взглядом статную белокурую красавицу, так по-хозяйски звавшую ее к столу.

– Так это ты в доме дочери моей хозяйкой стала, за зятя моего вышла? Плохую ты себе судьбу нашла, и не видать тебе счастья – убьет он тебя, как дочь мою убил!

– Помилуй, Катерина, что ты говоришь! – голос Нины Ивановны задрожал, как она ни пыталась придать ему твердости. – У Леши сегодня день рождения, а ты пришла и говоришь такое! Внук же он твой!

– Внук, да! Дочери моей сын! А отец его мою дочь убил и сиротой его оставил! – голос Катерины сорвался на крик, и все разговоры в столовой мгновенно затихли.

Соседка Евдокия Николаевна, пришедшая помочь Нине Ивановне с пирогами, с любопытством выглянула из кухни, держа в руке противень, а Виктор быстро выбрался из-за стола и с ребенком на руках встал рядом с Тамарой. Жена схватила его за руку.

– Не надо тут такого говорить! – с достоинством сказала она Катерине. – Если гостьей пришли – пожалуйте за наш стол, а напраслину возводить не нужно. Витя мой никогда никого не убивал, не надо его перед людьми, да перед детьми порочить!

– А вот пусть он тебе расскажет, пусть все расскажет, красавица! Или вы вместе сговорились дочь мою убить?

Нина Ивановна уже собралась с силами и могла говорить спокойно.

– Что ж ты такое несешь, Катя! – она укоризненно покачала головой. – Конечно, может, Витя и не всегда был прав. Я и себя виню – лечить нужно было Анюту вовремя, когда она еще только пить начинала.

– Пусть пила, зато твой сын – убийца! Убил он ее – подло убил!

– Ерунду ты мелешь, Катерина, – благодушно возразила Евдокия Николаевна. – Никто твою Анну не убивал – она сама пьяная под машину попала, все это знают. Ты-то сама тоже сейчас, небось, выпила, признавайся – ишь, глаза-то бегают. Конечно, у тебя горе, и мне тебя очень жалко, но что ж людей-то терзать – их вины тут нет.

– Молчи, тварь окаянная, это ты своим поганым языком на суде дочку мою поливала, с грязью да с дерьмом смешивала. Бог тебе все припомнит, погоди – пробьет и твой час. Только моего свидетеля им не купить, как тебя – знаю теперь, как Витька Анну мою убил! – она повернулась к бывшему зятю и болезненно сверкнула глазами. – Скажи мне, зять дорогой, кто за рулем той машины сидел, что дочь мою насмерть сбила? Молчишь?

– Да откуда же он знает, сватьюшка? – дрогнувшим голосом спросила Нина Ивановна, бросив быстрый взгляд на бледного, как смерть, сына. – Ведь и милиция не нашла, а сколько искали! Теперь ты к нам приходишь и начинаешь ерунду нести. Ты с ума сошла что ли? Кто тебе что сказал?

– Кто? – Катерина торжествующе оглядела окружающих. – Анна мне сама и сказала! Приходила ко мне сегодня, говорила со мной – нынче ведь два года исполнилось, как она умерла, а вы все веселитесь, и не вспомнит никто!

– Опомнись, Катя, приди в себя, тебе к врачу надо, – Нина Ивановна прижала руку к сердцу, пытаясь сдержать рвущуюся наружу боль. – Анны уже два года нет в живых, как она тебе могла что-то сказать? С того света люди не возвращаются.

– А дочь моя вернулась! – Катерина подняла худой палец, строго и торжественно оглядела испуганно смотревших на нее людей. – Анна пришла ко мне сегодня, в день своей смерти, чтобы сказать: «Пойди, мама, поздравь моего сына с днем рождения и скажи, что отец его – убийца!»

Прижавшийся к стенке Алеша, про которого все забыли, внезапно сорвался с места и, бросившись к отцу, обхватил его колени.

– Неправда! – закричал он, повернув залитое слезами лицо к страшной гостье. – Почему вы говорите такое про моего папу?! Мой папа хороший, он никого не убивал, он добрый! Вы даже не знаете, какой мой папа добрый, а говорите! Уходите отсюда, я не хочу такую бабушку, уходите! Я вас ненавижу!

Зашедшись плачем, он покатился по полу. Испуганный Виктор передал дочку Тамаре, подхватил мальчика на руки и крепко прижал к себе.

– Тише, тише, успокойся сынок, – не глядя на бывшую тещу, он понес Алешу в маленькую спальню, уложил на кровать и стал ласково поглаживать по спине, чтобы успокоить, – это несчастная больная старуха, не обращай на нее внимания.

Тамара прижала к груди ребенка и решительно подошла к Катерине.

– Уходите отсюда, а то я вызову, чтобы вас в психиатрическую забрали. Разве можно такое сыну про отца сказать?

Катерина взглянула на спокойно стоявшую перед ней женщину с младенцем на руках, обвела помутневшими глазами окружающих и внезапно почувствовала слабость. Повернувшись, она вышла, прикрыв за собой дверь и начала спускаться по лестнице. Подъем сил, охвативший ее у гадалки после выпитого травяного настоя, куда-то вдруг исчез, и теперь ей самой было непонятно, как она могла решиться прийти в этот дом и наговорить таких вещей.

Поздно вечером, когда в доме Малеевых уже все спали, Виктора разбудил телефонный звонок.

– Нужно встретиться, – голос был ему хорошо знаком.

– Я же сказал, что не хочу иметь с вами никакого дела! – Малеев с ненавистью швырнул трубку, но телефон тут же зазвонил вновь.

– Не вешайте трубку! – резко сказал голос. – Вам понравился сегодняшний вечер?

– Это ваших рук дело? Зачем?

– Скажем, хотелось вам напомнить о нашем небольшом соглашении. Пока ведь ничего страшного не случилось, правда? Скоро все забудется, и жизнь потечет своим чередом.

– Чего вы хотите?

– Есть работа, но мы это обговорим при встрече. Не волнуйтесь, на этот раз от вас потребуется только совсем небольшая помощь – подстраховать товарищей, которым предстоит трудное дело. Встретимся через час – я подъеду к вашему дому.

– Хорошо, – стиснув зубы, сказал Малеев. – Я буду работать на вас, чтоб вам всем сдохнуть! Только никогда больше не лезьте в мою семью и не трожьте моего сына. Если вы еще раз тронете Алешку, то я… я убью вас!

Глава тринадцатая

В одиннадцать часов Воскобейников должен был представить Курбанову все собранные им материалы по аппаратуре ТК. Накануне он собрал все в одну папку и попросил секретаршу сделать микрофильм. Сейчас папка и готовая пленка – высушенная и аккуратно уложенная в коробочку – лежали перед ним, но теперь они были не нужны – час назад стало известно, что Ният Ахматович скоропостижно скончался от сердечного приступа, когда садился в машину, чтобы ехать на работу.

Андрей Пантелеймонович, раскрыв папку, начал доставать оттуда листки и раскладывать их по отдельным ящикам и полкам. Закончив эту работу, он накидал в папку разных бумаг, положил ее в сейф и запер. Потом сунул в карман пиджака коробочку с микрофильмом и вышел из кабинета.

– Петр, – приказал он водителю, – езжай прямо, я скажу, когда остановиться.

Краем глаза косясь назад, Андрей Пантелеймонович видел, что следом за ними тронулась с места и пристроилась им в хвост голубая волга. Петр ни о чем не спрашивал – он привык выполнять указания начальника, не задавая лишних вопросов. Подъезжая к библиотеке имени Ленина, Воскобейников опустил вниз большой палец, давая знак водителю притормозить. Выскочив из машины, он в мгновение ока скрылся в подземном переходе, смешавшись с толпою спешивших в метро людей. Голубая волга остановилась, почти уткнувшись в машину Воскобейникова. Двое мужчин бросились к переходу, но минут через пятнадцать с раздосадованными лицами вернулись к ожидавшему их водителю.

Андрей Пантелеймонович, покатавшись до вечера в переполненных поездах, сделал напоследок пару рейсов по кольцевой линии, вышел на Проспекте Мира, и минут через двадцать на троллейбусе добрался до дома, где жил доктор Баженов.

– Евгений Семенович, – торопливо сказал он удивленному главврачу, когда тот открыл ему дверь, – у вас можно говорить спокойно и откровенно?

– Вполне, – старик недоуменно пожал плечами и с некоторым ехидством добавил: – КГБ, голубчик, такими стариками, как я не интересуется.

– КГБ всеми интересуется, – улыбнулся Воскобейников, – но вы, действительно, я думаю, вне зоны их внимания. Поэтому только к вам я и могу обратиться за помощью.

– И какого же рода помощь вам требуется? Если мне нужно будет выступать на митинге, то я заранее отказываюсь, предупреждаю – возраст, знаете ли, не тот.

– Евгений Семенович, мне сейчас не до шуток – речь идет о моей жизни и о жизни моих близких. Я буду откровенен: обращаюсь к вам только потому, что глубоко уверен в вашей порядочности. Если вы даже не сможете мне помочь, то, конечно, все останется между нами.

Старик хмуро поглядел на своего гостя и недовольно пожевал губами.

– Не знаю, не знаю, вы так решительно приперли меня к стенке. Что вам угрожает, что вы меня пугаете?

– Скажу очень коротко: Андропов решил крепко прижать несколько крупных махинаторов, разворовывающих страну. Была негласно создана специальная комиссия, в работе которой я принимал участие. Материалов, которых мы накопали, вполне достаточно для того, чтобы кое-кого поставить к стенке. Однако сегодня утром человек, возглавлявший работу комиссии, умер – как говорят, от сердечного приступа. Вы знаете, что у нас все всегда умирают от какой-нибудь уважаемой болезни – это в Америке политиков расстреливают из-за угла. Я скопировал все, что мы получили – вот пленка, ее нужно спрятать. Мне удалось уйти от слежки, когда я вышел из своего кабинета, и никто не знает, что я отправился к вам – пленку эту, скорей всего, будут искать у меня или у моих родных.

– Хорошо, а мне-то что с этой пленкой делать?

– Пока они не узнают, где пленка, меня не тронут, я думаю. Но если что-то случится со мной, то Инга…

– Перестаньте, – замахал руками Баженов, – перестаньте говорить всякие ужасы! Вам нужно немедленно обратиться прямо к Андропову – ведь в КГБ его люди! Пусть защитят вас – хоть на что-то толковое они годятся, в конце концов?!

– У них там тоже свои люди, и мне трудно разобраться, кто на кого работает. Говорят, Юрий Владимирович болен.

– Да, я тоже слышал, – вздохнул старик, – но что мне делать, если… если, – он махнул рукой, – нет, я даже говорить об этом не хочу!

– Если со мной что-то случится, то сразу же свяжитесь с моим старым школьным другом Антонио Скуратти – пусть немедленно передаст пленку западным средствам массовой информации. Когда тайна перестанет быть тайной, Инге, возможно, уже ничто не будет угрожать.

Евгений Семенович расстроился.

– Хорошо, хорошо, давайте мне пленку, давайте адрес этого вашего друга, я все сделаю, но только… Вы уж постарайтесь, голубчик, чтобы без всего этого обойтись. Лучше всего, я вам скажу, бросайте вы всю эту политику и возвращайтесь к нам в роддом работать.

– Верней всего этим дело и кончится, – рассмеялся Андрей Пантелеймонович и крепко пожал главврачу руку.

На метро он доехал до Медведково и, выйдя на улицу, позвонил Инге из телефона-автомата.

– У тебя все в порядке, детка?

– Андрюша, – голос жены звучал испуганно, – у нас какие-то люди, они сказали, что будут тебя ждать. Мне даже не разрешили выйти в магазин за хлебом. Что происходит, Андрюша?

– Они тебе ничего плохого не сделали?

– Нет, я сижу с Настей в маленькой комнате, она сейчас спит – я ее покормила.

– Андрей Пантелеймонович, – ворвался в разговор супругов чей-то вежливый мужской голос, – как видите, с вашей супругой все в порядке, и волноваться абсолютно не о чем. Приезжайте домой – с вами всего лишь хотят побеседовать.

Воскобейников повесил трубку и позвонил сестре.

– Виктория, Лиля у вас?

– Да, она только что приехала – привезла Илюше свои конспекты. Такая девочка, такая внимательная! Илюшка ведь всю неделю дома просидел со своей простудой. Представляешь, Андрюшенька, у нас в квартире такой холод собачий – ужас. Отопление включили, потом снова выключили и…

– Дай-ка мне Лилиану, – весьма невежливо перебил сестру Андрей Пантелеймонович и переложил трубку от одного уха к другому. – Лиля? У тебя как с памятью, можешь кое-что запомнить?

– Дядя Андрей? – в голосе девушки звучало изумление. – Наверное, запомню. А что вам нужно, чтобы я запомнила?

– Немедленно созвонись со своим папой, где бы он ни находился, и скажи ему примерно следующее: Воскобейников выполнил то, что обещал – чтобы вновь собрать все документы и разобраться в них потребуется не менее полугода. Это первое. Запомнила? Теперь второе, скажи так: у Воскобейникова была пленка с копией. Теперь у него пленки нет – она у человека, который передаст ее в западные средства массовой информации, если у Воскобейникова будет болеть голова. Поняла? Ты ведь умная девочка и понимаешь, что, если у меня будет болеть голова, то я вряд ли смогу помочь тебе выйти замуж за моего племянника.

Через полчаса Андрей Пантелеймонович перезвонил домой и с удовлетворением выслушал сообщение Инги о том, что незваные гости после короткого телефонного звонка внезапно собрались и покинули их дом.

– Петр звонил, Андрюша, спрашивал, что ему делать – ждать тебя? Он через десять минут звонить будет.

– Скажи ему, чтобы ехал домой – я на метро доберусь.

Когда Воскобейников подходил к своему подъезду, от газетного киоска на противоположной стороне улицы отделилась тень и чуть переваливающейся походкой приблизилась к нему. Открыто и ясно улыбаясь, Феликс Гордеев подошел и протянул руку.

– Добрый вечер, Андрей Пантелеймонович, я вас уже очень давно жду – даже гостей ваших видел, как они пришли и ушли. Хотелось бы поговорить, но лучше это сделать не у вас дома. Моя машина за углом – мы могли бы побеседовать там.

Глаза Гордеева светились искренней доброжелательностью, и он слегка наклонил голову вбок, доверчиво глядя на Андрея Пантелеймоновича в ожидании ответа. Тот нахмурился, но кивнул головой.

– Хорошо, я сейчас поднимусь, успокою жену и спущусь к вам.

Гордеев стоял возле машины, несмотря на начавший накрапывать мелкий осенний дождь. Он почтительно распахнув перед Андреем Пантелеймоновичем дверцу, подождал, пока тот усядется, и лишь после этого сам забрался на сидение.

– Я надеюсь, наш разговор будет недолог? – зябко ежась, спросил Воскобейников. – Честно говоря, устал я сегодня, как собака.

– Я понимаю, понимаю, – заторопился Феликс, – не стал бы вас именно сейчас беспокоить, но боюсь, что другая возможность представится нескоро. Хотел кратко описать вам сложившуюся ситуацию. Вы хотите знать, что было сегодня после вашего ухода?

– Наверное, мне было бы невредно это знать, хотя… завтра я все равно бы все узнал.

– Да-да, но, как говорят, предупрежден – значит, вооружен. Короче, через час с небольшим после того, как стало известно о смерти Курбанова, в его кабинете появились представители прокуратуры. Они искали отчеты о работе ревизионной комиссии, но тут у них вышел небольшой промах – Курбанов, скорей всего, не хранил отчеты в папках.

– Вот как? – Андрей Пантелеймонович высоко поднял бровь. – Мне казалось, он все бумаги, что я передавал ему, складывал в сейф.

– В сейфе ничего не нашли. Известно, что Ният Ахматович был человек с техническим образованием и чрезвычайно интересовался вычислительными машинами. По его личному заказу была закуплена мини-ЭВМ фирмы Хьюлет-Паккард, в памяти которой он хранил всю информацию. Знаете, на Западе эти маленькие вычислительные машины уже начинают вытеснять большие мощные, хотя, на мой взгляд, у них гораздо меньше возможностей.

Воскобейников поморщился – он всегда раздражался, когда дело доходило до технических подробностей.

– К сожалению, я плохо разбираюсь в электронике.

– Да-да, конечно, извините. Дело в том, однако, что когда попытались прочесть информацию, находившуюся на магнитной ленте, она оказалась закодирована. Специалисты, прилетевшие из Киева и из Армении, пока не разобрались во всем этом – они не могут взломать личный код Курбанова. Тогда представители прокуратуры вспомнили о вас. Но вас не было.

– Мне нужно было отъехать по делам.

– Секретарь так и объяснила. Она сообщила также, что накануне сделала для вас микрофильм со всех находившихся в большой толстой папке документов. Однако ваш сейф оказался открыт, ни папки, ни микрофильма там не нашли.

Андрей Пантелеймонович усмехнулся.

– Этого следовало ожидать. Однако те, кто взяли эту папку, не много выиграли – там сложены были ничего не значащие бумаги.

Лицо Феликса осталось непроницаемым, хотя правая щека неожиданно дернулась, и в глазах мелькнула тень легкой досады.

– Все бумаги из вашего кабинета прокуратура забрала, кабинет опечатан. Нам, наверное, придется отчитаться о работе нашего сектора, – сказал он.

– Для этого нам нужно получить обратно наши бумаги. В прокуратуре их, наверное, основательно перепутали, но думаю, что сумею привести их в порядок. Конечно, на это уйдет какое-то время.

– Что ж, – Гордеев искоса взглянул на него, – я хотел вас предупредить, но если вы считаете, что все в порядке, то остается только вопрос о микрофильме.

Андрей Пантелеймонович развел руками.

– Что я могу на это сказать? Очевидно, его унесли те же люди, что открыли сейф и забрали папку. Надеюсь, наша прокуратура во всем разберется.

На какое-то время воцарилось молчание, потом Феликс кротко произнес:

– Я восхищаюсь вами, Андрей Пантелеймонович, честное слово! Мне и дальше хотелось бы работать вместе с вами. Именно с вами и ни с кем другим. Думаю, вы могли бы мне больше доверять. Конечно, вы еще мало меня знаете.

– Я знаю о вас лишь то, что указано в вашем личном деле: воспитывались в детдоме, сирота, окончили юридический факультет Ленинградского университета. Много лет работали на Филева, год назад ваши с ним пути разошлись. Вам тридцать восемь, но выглядите вы, я бы сказал, несколько моложе. Что еще? Ах, да, как в характеристике: женат, политически грамотен, морально безупречен. Это то, что я знаю о вас точно. Остальное я могу только подозревать. Я подозреваю, например, что вы продолжаете работать на Филева, Феликс Эрнестович.

– Андрей Пантелеймонович, – сказал Феликс после некоторого молчания. – Я понимаю, что вы сегодня устали и очень взволнованы, но, повторяю, у нас больше не будет возможности поговорить. Вижу, что с вами нужна полная откровенность, потому что вы очень умный человек. Если мы сейчас договоримся, я приложу все силы, чтобы вся эта история вас не затронула – у меня такая возможность есть. В дальнейшем мы вместе сможем горы свернуть, если сейчас поладим. Так как?

– Хорошо, – Воскобейников откинулся назад и устало закрыл глаза. – Говорите, я слушаю.

– Чтобы показать, насколько я откровенен с вами, и дать вам оружие против себя, сразу скажу: не все, указанное мною в анкете, правда. В детдоме я провел всего два года и пришел туда одиннадцатилетним мальчишкой, притворившись беспамятным. Однако же я прекрасно помнил свои имя, фамилию и деревню, откуда был родом. Родители мои со Смоленщины, и деревня наша была из тех, по которым огнем прошелся немец, не оставив целым ни одного дома. Мать моя вместе с другими женщинами вернулась туда после освобождения, и когда начали отстраиваться, оказалось, что и мужиков-то нет – кто на войне погиб, кого немцы расстреляли, а кого наши – тех, кто во время оккупации в предатели пошел. Отец мой, как матери сообщили, погиб в сорок четвертом.

Что делать – начала она с другими вместе село поднимать, брату моему старшему тогда еще только четыре года было, какой из него помощник! Однажды вдруг появляется в нашей деревне женщина из чужих мест и к матери моей приходит. Так и так, мол, просил тебе твой мужик передать, что жив он, и если хочешь, то должна суметь его назад заполучить. Рук у него нет, ног нет, а все остальное, говорит, работает. Оказывается, после войны специальный лагерь открыли – для тех, кто обе руки и ноги потерял. Такие, дескать, для государства лишняя обуза, ни к чему им возвращаться домой. Семьям похоронки прислали, а всех инвалидов собрали скопом и в этот лагерь запихнули. Особо их не охраняли – безногие далеко не убегут. Жили там инвалиды – собакам такой жизни не пожелаешь! Кормили их помоями, теплой одежды не выдавали, не мыли – скорей бы сдохли, да государство от хлопот освободили. Кто помирал – тут же и закапывали. Женщина эта, что к матери пришла, обо всем случайно узнала и сумела до лагеря добраться. За две буханки хлеба и сто граммов сахару ей позволили мужа унести. У них там в день по десять человек умирало – записали, что умер, и вся забота. Короче, отец мой с тем мужиком в одном бараке лежал и адрес материн ему сказал.

Мать, как услышала, собралась, братишку у соседки оставила и уехала, а через месяц вернулась и отца в мешке приволокла. Так и стали они жить – днем отца прятала, чтобы не увидели и назад не забрали, а ночью он ей благодарность свою выказывал. Через год я родился, потом братья и сестры мои. Стали соседки подозревать неладное – мужиков вокруг за десять верст не сыщешь, а тут вдруг дети невесть откуда берутся. Выяснили, короче, и к матери: ах ты такая-сякая – один мужик на селе, а ты его единолично для себя держишь. Мать сначала сопротивлялась, но время голодное – кто хлеба принесет, кто муки, – и стала она их к отцу, как телок к быку, подпускать. Начали дети рождаться, спустя несколько лет по деревне уже множество моих братишек и сестренок бегало. Бабы так привыкли, что покоя отцу не давали. Десять лет он еще протянул, а потом не выдержал – помер по-настоящему.

Сколько помню, мы всегда голодали – с зари до ночи работали, чтобы только выжить, а еще должны были государству молоко сдавать. Особо нами никто не интересовался, а если какое начальство заезжало, то детей сразу по избам прятали – чтоб никто про мужика не догадался и не отнял его. Наша-то деревня на отшибе стояла, и залетные парни у нас никогда не появлялись. Поэтому у нас, детей, и метрик не было, и в школу мы не ходили – кто-то сумел от старших читать и считать научиться, а кто-то вообще книжек никогда в руках не держал. Меня старший брат выучил – у него метрика была, и он зимой в школу бегал на другую сторону реки, когда по льду перейти можно было.

Как ему восемнадцать исполнилось, то пришла повестка в армию. Проводили – чин-чином, а я затосковал. Год терпел еще, а потом не выдержал – сбежал из дома. По деревне, может быть, мать меня и искала, а заявить некуда было – документов-то никаких на меня не было. Погонял я годик по стране, на поездах зайцем поездил, шпана меня несколько раз до полусмерти избивала. Один раз в Ленинграде после таких побоев забрали меня в больницу, а оттуда в детдом отправили. Я притворился, что не помню, откуда я, а имя сам себе придумал. Мать Федором звала, а я Феликсом назвался, фамилию по названию деревни – Гордеевка.

– А отчество вы, очевидно, решили с той же буквы, что и у Дзержинского взять? – усмехнулся Воскобейников, не пропустивший ни слова из рассказа Гордеева.

– Это вы точно попали, Андрей Пантелеймонович, – широко улыбнулся тот. – Короче, окончил я семилетку, потом работал, вечернюю школу окончил и поступил на юридический. В документах писал, что сирота, родители на войне погибли. Поэтому и пришлось накинуть себе возраст – три года. В сорок восьмом, когда я родился, войны уже не было.

– Что ж, они не могли внешне определить ваш возраст? – изумился Андрей Пантелеймонович. – У вас же облик был совсем детский. И когда ж вам в голову такое пришло?

– Сразу, как попал в детдом – сказал, что мне четырнадцать. Тогда ведь военные дети совсем мелкие были, никто не удивился даже. Это с пятидесятых молодые в рост пошли. Вы, однако, сразу определили, что я моложе выгляжу.

– Даже моложе своих тридцати пяти, я бы сказал.

– Спасибо за комплимент. Итак, я окончил юридический факультет Ленинградского университета – и неплохо, надо вам сказать! Тогда мне и предложили идти работать в органы – куда еще можно податься одинокому парню? Это позже, когда я женился, у меня появилась квартира, а до тех пор я не имел выбора и должен был на все соглашаться.

Воскобейников улыбнулся.

– Чего вы стесняетесь? Работать в органах не позор, многие идут туда по зову души.

– Вначале мне это не совсем понравилось – даже, сказать по правде, я был несколько смущен. Меня устроили юристом к Филеву. Он уже несколько лет жил и работал в Москве, но официально еще какое-то время считался генеральным директором крупного объединения в Ленинграде. Моя задача была следить за каждым его шагом и сообщать куда положено. Потом мне предложили переехать в Москву. С жилплощадью было туговато, и мне дружески посоветовали жениться на женщине с квартирой. Даже предложили кандидатуру. Так я обзавелся сразу и женой, и квартирой.

– Что ж, многие не имеют и этого. А как вы поладили с Филевым?

– В тот-то и дело – он неизвестно откуда раскопал всю мою подноготную и даже показал фотографию моей матери, сделанную его людьми. Сами понимаете, если б правда всплыла, моя анкета оказалась бы серьезно подпорченной. Возможно, я лишился бы работы и квартиры, потерял бы возможность ездить за рубеж. Поэтому я вынужден был делать все, что он требовал. Я узнал, например, что пока он жил в Ленинграде, у него была связь с женщиной, от которой родился ребенок – девочка. Он их бросил на произвол судьбы – даже финансово не помогал. Стань это известно, кое-кто мог бы устроить ему неприятности по партийной линии, потому что недругов у него было предостаточно. Я, однако, не решился об этом доложить – он крепко держал меня в руках. Больше того, я в течение всех этих лет слепо выполнял его распоряжения и сообщал о планах моего начальства. Мой уход от него был комедией, разыгранной по его инициативе.

– Хорошо, но что же вы теперь хотите от меня? Чтобы я помог вам свести счеты с вашим мучителем и угнетателем? Вы понимаете, что мне сейчас самому бы ноги унести подальше от всей этой заварухи.

– У вас в руках оружие, которого нет у меня – у вас материалы расследования, доказательства хищения им государственного имущества в особо крупных размерах. Фактически, в ваших руках его жизнь.

– Однако! Вы, оказывается, кровожадный человек! Вы хотите, чтобы его расстреляли?

– Вы не поняли, Андрей Пантелеймонович! Я не хочу, чтобы его расстреляли – я хочу, чтобы он поделился с нами награбленным. Мы все могли бы жить в роскоши и довольстве до конца наших дней.

– Один уже пытался стать миллионером – некто Остап Бендер. Всем известно, чем это закончилось. Поймите, Феликс, у нас в стране на деньги ничего не купишь, а ехать за границу я пока не собираюсь. Ваше голодное детство породило в вас алчность, но это болезненное чувство, поверьте мне. К тому же, шантаж очень опасен – особенно, если дело касается денег. За свои деньги человек будет драться безумней, чем за саму жизнь.

– Вы были когда-нибудь за границей? – пристально глядя на него, спросил Феликс.

– Ездил несколько лет назад в Болгарию с делегацией.

– Это не то – туда, на Запад! Знаете, как живут там люди, у которых есть деньги? Мы даже представить себе не можем такой жизни! Это другой образ жизни, другой образ мышления, это другой мир, поверьте мне! – он наклонился к собеседнику, и глаза его жадно сверкнули. – Это нужно изведать, чтобы понять!

– Почему же, я понимаю, – задумчиво возразил Воскобейников, – понимаю тех, кто так туда рвется, но мой мир – моя жена, и другого мне не нужно. Все равно, вдвоем нас за границу не выпустят, а если вдруг это и получится, то в СССР останутся моя сестра и племянник – у них из-за нашего отъезда окажется испорченной вся жизнь. К тому же, механизм операции, которую вы мне предлагаете, весьма сложен – у меня, например, нет счета в зарубежном банке, а если попытаться делить с ним деньги здесь, в СССР, то того и гляди, окажешься соучастником, а время нынче суровое. Нет и нет, дорогой мой Феликс, простите, конечно, что я вас так фамильярно называю, но вы сами признались, что намного моложе меня.

– Послушайте! – Гордеев цепко схватил его за руку и зашептал в самое ухо. – Послушайте, что я скажу: Андропов не проживет и полугода, а потом, скорей всего, наступит время перемен. Негласно страну грабили и будут грабить, но когда-нибудь эти люди выползут из своих щелей и станут купаться в золоте, а вы? Что вы дадите своей любимой жене? Вы хотите, чтобы она нищенствовала? У вас нет даже своей машины – вы ездите на государственной, которую в любой момент могут отобрать! Я беру на себя всю организационную часть, не бойтесь. От вас нужны только эти документы – с ними я прижму его! У нас совсем мало времени – когда Андропов умрет, они опять престанут бояться.

– В этих документах – мое спасение, откуда мне знать, что вы не побежите и не отдадите их ему прямо в руки? Тогда я буду для него лишь опасным свидетелем, и меня уберут в один момент.

– Я понимаю, вот, – Феликс достал из кармана бумаги, протянул их Воскобейникову и сделал ярче свет в машине, – прочитайте эти бумаги, и вы поймете, что я отдаю себя в ваши руки. Эти материалы для западной прессы более интересны, чем доказательства вины какого-то проворовавшегося министра. Видите, как мне нужны ваши бумаги – я сдаю в ваши руки целую организацию.

Андрей Пантелеймонович почувствовал, что у него волосы встают дыбом, и по коже начинают бегать мурашки.

– Что это? – тихо спросил он.

– Это? Это структура организации, которая под моим руководством занимается ликвидацией отдельных лиц. Действия организации не являются преступными – они вызваны государственной необходимостью. Имена ликвидируемых не указанны, но обратите внимание на даты и время – может быть, вам это что-нибудь и подскажет. Сегодня, например.

– Но… я не понимаю, ведь…

– Ликвидация должна выглядеть, как болезнь или несчастный случай – убийство исключено, мы не убийцы. Еще вот двадцать седьмого августа, например. Вам эта дата ничего не говорит? Обратите внимание на место, где произошло дорожно-транспортное происшествие, окончившееся гибелью жертвы.

– Что?! Так это вы…

– Ну, вы тоже приняли участие, Андрей Пантелеймонович, когда вытерли лицо белым платком. Кстати, я хочу вам сказать, что Филев тогда на юбилее в разговоре с вами всего лишь повторил несколько фраз, которые ему посоветовали заучить наизусть. В действительности, он не владеет никакой информацией.

Андрей Пантелеймонович закрыл глаза и откинулся назад. На какой-то миг ему показалось, что сейчас он лишится сознания. Феликс заботливо приоткрыл окно машины, и внутрь ворвался свежий ветерок с каплями дождя. Легкие уколы капель воды заставили Воскобейникова открыть глаза.

– Хорошо, – сказал он, – я буду с вами сотрудничать, но у меня условие: ваших интимных отношений с органами госбезопасности я никоим образом не касаюсь.

– Что вы, что вы, Андрей Пантелеймонович, зачем нам эта госбезопасность? Нам нужно о себе заботиться, о своем будущем, а государство у нас сильное и могучее, оно само о себе подумает. Не тревожьтесь ни о чем, мне важно ваше принципиальное согласие, а детали я додумаю сам.

Приоткрыв дверцу, Воскобейников собирался вылезти из машины, но не вылез, а вновь повернулся к Гордееву.

– О ком вы заботитесь, затевая столь рискованную игру, Феликс? Женились вы, как я понял, сугубо по деловым соображениям и без любви, но, может, у вас есть дети, для которых вы стараетесь?

– Что вы, что вы, зачем мне дети! Детей при моей работе лучше не иметь – дети, знаете ли, это для людей, как ахиллесова пята. Вы поймете еще, когда подрастет ваша дочка. Давайте уж, я довезу вас до самого подъезда, а то вы, едва на ногах держитесь, еще упадете, не дай бог.

Когда Воскобейников вошел в прихожую, Инга бросилась к нему с дочкой на руках и взволнованно прижалась.

– Андрюша, что же ты так долго, я уже не знала, что и делать! Бледный какой – устал? Сказал, что только вниз спустишься с приятелем поговорить, а сам… Андрюша, я так сегодня перенервничала за весь день, ужас какой! Не оставляй меня больше так долго одну, хорошо? И Настенька, смотри, просит: папа, не оставляй нас одних! Смотри, какие у нее глазки, как серьезно она смотрит, да? Возьми ее на ручки. Смотрите, какая уже большая твоя Настя! Да?

Андрей Пантелеймонович впервые внимательно взглянул на эту, так дорого доставшуюся ему девочку. Она с любопытством посмотрела на него голубыми глазенками и неожиданно улыбнулась беззубым ротиком. Воскобейников принял ее из рук жены и осторожно покачал из стороны в сторону.

– Да, – с непонятной жене горечью ответил он, – конечно. Наша с тобой… ахиллесова пята.

– Что? – не поняла Инга и вновь быстро заговорила: – Ты не дай нас никому обидеть, Андрюша, ладно? Такие злые люди, да? Кто они, что им от нас нужно было? Я так испугалась, у меня ведь молоко могло от страха пропасть!

Он прижал к груди ее темноволосую голову.

– Не бойся, родная, я никому и никогда не позволю тебя обидеть!

Положив Настеньку в кроватку, Инга впервые с момента рождения дочери призывно прижалась к мужу, и прежде ответно возникшего желания он ощутил волну мгновенно переполнившего душу невероятного счастья.

Серия ВРЕМЯ ТЛЕТЬ И ВРЕМЯ ЦВЕСТИ включает в себя семь романов:

1. Ахиллесова пята
2. Крушение надежд
3. Истина убивает
4. Дни крутых
5. Шипы роз
6. В погоне за миллиардом
7. Турбулентность