Год 1975-й. Французский миллионер Мишель Рузави приезжает в Ленинград. Здесь Рузави, когда-то носивший имя Михаил Рузавин, родился, здесь прошла его довоенная юность. Два сына Мишеля, Поль и Жан, никогда не бывали в России — их отец после войны остался во Франции и женился на француженке. Однако встреча с родным городом приносит миллионеру одни лишь несчастья — прелестная девушка, которой увлекся юный Жан, оказывается преступницей, друг детства Заморский — сотрудник госбезопасности, — к которому Мишель обращается за помощью, плетет вокруг семьи Рузави сеть, желая использовать их в своих целях. Невинной жертвой всех этих оказывается потерявшая память Наталья Лузгина.

Небытие. Мы из него придя, в него уходим,
Познав один короткий жизни миг,
И даже пусть злой рок тебя настиг,
Ты благодарен должен быть природе.
 
Смой горечь дня, нырнув в ушедших лет и мыслей реку.
Уменье помнить – боль и благодать,
То, что никто не вправе отобрать,
Великий дар природы человеку.
 
(Галина Тер-Микаэлян, «Память»)

ПРОЛОГ

Водопад распущенных пепельных волос делал ее похожей на русалочку из сказки Андерсена. Или на волоокую Лорелею? Отец, проследив за восторженным взглядом юноши, понимающе усмехнулся – мальчик чувствителен к прекрасному, а волосы у девушки, действительно, дивные. Хорошо, что сидит спиной – при таких волосах лучше не видеть лица, иначе есть риск горько разочароваться.

ГЛАВА ПЕРВАЯ. 1975-й и другие годы

– Жан, сынок, к тебе обращаются.

В голосе Мишеля Рузави, крупного парижского банкира, слышалось недовольство. Жан, поглощенный наблюдением за девушкой с пепельными волосами, вздрогнул и смущенно извинился перед сидевшим с ними за одним столом деловым партнером отца:

– Простите, господин Моро, я не расслышал.

– Я спросил, молодой человек, как вам нравится СССР – вы ведь здесь впервые?

 Жан бросил быстрый взгляд на отца и вежливо ответил:

– Благодарю, господин Моро, мне здесь очень нравится, а вам?

– О! – Моро брезгливо сморщился, подвигал носом и начал ковырять вилкой плохо прожаренное мясо. – Сколько раз мне приходилось бывать в Советском Союзе, и каждый раз возвращаюсь отсюда больным. Что за народ! Ну, почему не приготовить мясо по-человечески? Итак, Мишель, по основному пункту мы с вами пришли к соглашению, остались детали… 

Обсуждался вопрос о сумме займа, которую банк «Рузави и сыновья» мог предоставить английскому скотопромышленнику Натаниэлю Моро. Под строгим взглядом отца Жан выпрямился и принудил свое лицо принять глубокомысленное выражение – настолько глубокомысленное, что от напряжения у него сначала свело челюсти, потом онемела шея. Чуть подвигав головой, он покосился в сторону окна и чуть не застонал – девушки с роскошными волосами за столиком не было. Ушла! Ушла, пока они с Моро вели салонный разговор, и англичанин отпускал свои дурацкие реплики!

Почему ему, Жану, так не везет? За то время, что они провели в этом отеле рядом с красивым собором под названием «Исаакиевский», он уже в третий раз видел эту девушку с пепельными волосами. Пару дней назад, когда Жан со старшим братом Полем и его женой Селин после ужина болтали и слушали музыку в ресторане, она посидела немного за соседним с ними столом, выпила кофе и ушла. На следующий день пришла опять и, пока пила кофе, пару раз обернулась. Лицо у «русалочки» (так Жан мысленно окрестил девушку) тоже хорошенькое, и на нем, когда их взгляды встретились, мелькнула улыбка. Ясно, что она не примет в штыки его попытку познакомиться, но о каком знакомстве может идти речь, когда рядом брат с невесткой? Тотчас же начнутся нравоучения:

«Ты не дома в Париже, здесь – Советский Союз, Ленинград, чужая страна, ты забыл, о чем предупреждал папа? Ни с кем в СССР не знакомиться, ни с кем лишний раз не заговаривать и в контакт не вступать»

 Жан все прекрасно помнил, но втайне считал отцовский страх перед КГБ чем-то вроде стариковской мании преследования. Однако спорить со старшими – себе дороже, поэтому он решил свести знакомство с прелестной блондинкой в тот день, когда Поль с Селин отправятся в театр. Ближе к вечеру отец сядет работать у себя в номере, а он, Жан, спустится в ресторан один и…  И надо же – Натаниэлю Моро срочно понадобился кредит! Так срочно, что он из Лондона примчался в Ленинград, где в это время находилась путешествовавшая по Европе семья Рузави. Накануне столь нетерпеливо ожидаемого Жаном дня Мишель зашел к младшему сыну и предупредил:

 «Звонил господин Моро – он в Ленинграде, и завтра мне нужно будет решить с ним вопрос о предоставлении займа. Поль не сможет присутствовать – завтра он ведет Селин на балет, поэтому ты его заменишь».

«И зачем мне присутствовать?»

«Ты ведь знаешь, что согласно уставу нашего банка, при совершении особо крупных сделок обязательно должен присутствовать один из моих сыновей».

 Разумеется, конечно! Поль будут любоваться танцорами, а ему, Жану, отведена роль жертвенного агнца. Он сказал – как можно вежливей и как можно ехидней:

  «Нет, папа, раз это столь крупная сделка, то присутствовать должен именно Поль. Я плохо разбираюсь в банковском деле – ты сам всегда говоришь, что хорошего банкира из меня не выйдет. Поль с Селин сходят в театр в другой раз, только и всего»

 Рука Мишеля легла на плечо младшего сына, прервав его обиженный монолог.

«Думаю, мы с тобой все же разберемся с этим делом. Пусть Поль и Селин немного развеются и отойдут, сынок, – ведь им тоже много пришлось пережить, у них даже не было настоящего медового месяца»

 Только это и сказал отец, но Жан, виновато поникнув головой, послушно кивнул:

  «Хорошо, папа»

  Он и сам знал, что у Поля и Селин не было медового месяца – через неделю после их свадьбы умерла любимая жена Мишеля, мать Поля и Жана, мадам Жанна Рузави. Онкологи поставили ей страшный диагноз за полгода до рокового конца, но они с мужем до последней возможности скрывали от сыновей заключение медиков. Таково было желание Жанны – она не хотела омрачать предстоящую свадьбу Поля и тревожить раньше времени впечатлительного «малыша» Жана. Крепилась, надеялась, что проживет еще хотя бы полгода и успеет подготовить «детей» к горькой для них новости, но ухудшение наступило внезапно. Поль и Жан узнали обо всем лишь за пять дней до смерти матери.

…Когда лицо ее подернулось последней судорогой, и отец, повернувшись к стоявшим рядом сыновьям, хрипло выговорил: «Мама умерла», Жану стало нехорошо. С помутившимся взглядом он закричал и бросился на улицу – прямо под колеса проезжавшего мимо автомобиля. К счастью, водитель оказался асом и успел затормозить, однако было объясне­ние с полицией, были три недели в нервной клинике, а затем ежедневные сеансы с опытным психоаналитиком.

 За время болезни Жана между ним и Селин возникла глубокая и искренняя дружба. Молодая невестка, в раннем детстве потерявшая родителей и не знавшая материнского тепла, теперь сама по-матерински опекала юного брата своего мужа. Их совместная поездка по Европе была отчасти ее идеей – именно она убедила мужа и свекра, что новые впечатления окончательно избавит Жана от депрессии. Что же касается самого Жана, то неизвестно, что ему помогло – врачи, психоаналитик или путешествие, – но он внезапно понял, что жадно, до боли хочет жить. Жить, чтобы сполна познать жизнь со всеми ее страстями, радостным чувством прекрасного, доводящей до безумия музыкой тяжелого рока и горячим сексом…  

 Ему казалось, что обсуждение незначительных деталей сделки занимает целую вечность. Наконец – наконец! – оно было завершено, и разговор перешел на общие темы. Подали кофе, Мишель Рузави, чтобы поддержать беседу, рассказывал англичанину о днях, проведенных в Швеции, о карнавале, который им довелось увидеть в Риме. Упоминание об итальянской столице заставило Моро с неудовольствием поморщиться:

– Рим меня утомляет – эти итальянцы слишком суетливы! Город, конечно, красив, хотя я отдал бы пальму первенства Стокгольму или Лондону.

 Жан, уже лопавшийся от тоски и досады, решил подразнить англичанина.

– А мне кажется, что Ленинград во много раз красивее Лондона.

 – Красивее Лондона?! – Моро чуть не поперхнулся.

– Да, мне вообще нравятся русские города – в их архитектуре есть особый стиль, он соответствует характеру русского человека. Не знаю, мне, во всяком случае, так кажется.

 Больная печень Натаниэля Моро и без того отвратительно чувствовала себя после плохо прожаренного мяса, а после слов Жана вся скопившаяся внутри него желчь, казалось, нашла выход и хлынула на русских:

– Русский характер! Русский стиль! Да этот лживый и грубый народ сам себя погубит! Именно сам – не Наполеон, не Гитлер и не американцы, а сам, поверьте мне! До чего они довели Ленинград – окурки прямо на тротуаре. И это, вы, молодой человек, называете, красивым городом? Итальянцев хотя бы спасает набожность, у них даже проститутки набожны. Русские говорят, что у них нет проституции – лгут! Посмотрите на эту, – он брезгливо мотнул головой в сторону, – откровенно ловит на живца, специально волосы распустила.

У Жана замерло сердце – она была здесь, в зале, но теперь сидела за другим столом и, чуть наклонившись вперед, что-то говорила официанту. В свете хрустальной люстры ее пепельные волосы жили, казалось, своей собственной одухотворенной жизнью. Англичанин продолжал брюзжать, но Жан, глазами следивший за девушкой, уже не слушал.

Официант отошел, потом вернулся и поставил перед ней кофе. В ресторане было не очень много посетителей, и она сидела за столиком одна. Пепельный водопад слегка вздрагивал в такт музыке, которую тихо играл оркестр. Старый хрыч Моро назвал ее проституткой – возможно, он и прав. Что ж, тогда все намного проще, у Жана был опыт подобного общения – в шестнадцать лет приятели свели его с профессиональной проституткой Клод, и он время от времени с ней встречался.

Когда обед закончился, отец и сын Рузави попрощались с Моро, и Мишель предложил Жану подняться с ним наверх, но тот отказался:

– Позже, папа, я еще выпью кофе, потом немного посижу в баре.

Когда он на правильном русском языке попросил разрешения присесть за ее столик, она разочарованно прищурила сильно размалеванные глаза:

– А я думала, ты француз!

– Конечно, француз, а что?

– Тогда почему так хорошо говоришь по-русски? Хотя, правда, шмотки у тебя точно парижские, – лицо ее разгладилось и стало более дружелюбным. – Нет, у меня есть один мадьяр знакомый и тоже ничего по-нашему шпрехает. Но ты лучше.

Девушка тут же расслабилась и начала болтать, сообщила, что ее зовут Нелей и что она студентка и недалеко здесь снимает комнату. Потом с легкой лукавинкой взглянула на собеседника:

– Ой, душно тут, не могу! Тебе твой пахан разрешает на улицу выходить? А то прошлись бы немного.

– Мой… кто?

– Ну, пэр, пэр твой – папочка, понимаешь? Не поставит он тебя в угол, если нам чуток прогуляться?

– В угол… это как?

– Это наказать, пюнир по-вашему, понимаешь,

– Наказать? Да нет, кто меня накажет я уже взрослый. Хочешь, поднимемся ко мне в номер и поговорим?

 Она весело усмехнулась:

– К тебе в номер? Ладно, только потом, я сейчас хочу немного погулять. Небольшой променад, понимаешь? Ты видел, как разводят мосты? Пойдем – покажу.

 – Мосты? Да, хорошо, если хочешь – выйдем.

Было совсем светло, но безлюдно – стояла белая ночь. Взявшись за руки, они пересекли Исаакиевскую площадь, дошли до трамвайной линии, и тут Неля вдруг резко потянула его в переулок. Жан удивленно вскинул глаза на девушку:

– Куда ты хочешь идти? Зачем? Пойдем к Неве и посмотрим, как разведут мосты, а потом вернемся ко мне.

Она приблизила к нему смеющееся лицо.

– Ладно, только мост еще знаешь, когда разведут? У-у! Зай­дем пока ко мне – ну, где я комнату снимаю, это рядом.

У нее была ослепительно белая кожа, и Жан вдруг почувствовал, как у него часто-часто заколотилось сердце. Он весь напряг­ся от знакомого волнения и… внезапно вспомнил рассказы отца о застенках КГБ. Вдруг это не было таким уж преувеличением, как всегда казалось ему прежде? Отец говорил, что в тюрьмах КГБ можно исчезнуть навсегда, и никто никогда не узнает, где он. Так в средние века пропадали в застенках Бастилии неугодные королю люди. Эта девушка настолько околдовала его своими волосами, что он забыл – они находятся в СССР, а не в свободной западной стране!

– А если к тебе зайдут из КГБ, когда я у тебя буду? Они ведь прихо­дят в любое время?

Неля в недоумении воззрилась на него, потом прыснула, зажав рот рукой:

– Ага, приходят – посмотреть, где я грязные трусы вешаю. Чего ты плетешь, какое КГБ? Это в Штатах ЦРУ по квартирам ходит!

– В Юэсэй? Нет, я там был, но не видел.

– Да ты это… как у вас говорят, ен пе ку-ку, – повертев пальцем у виска, она с веселым смехом потащила Жана в переулок. Пристыженный ее насмешкой, он больше не сопротивлялся.

***

Закончив работать с бумагами, Рузави старший взглянул на часы – половина двенадцатого. Старший сын с женой верну­лись полчаса назад и сразу же отправились к себе в номер. Молодые – хочется поскорей остаться вдвоем. Жан, конечно, тоже лег. Он подошел к номеру младшего сына, прислушался у двери, но, боясь разбудить его, заходить не стал – осторожно ступая на цыпочках, вернулся к себе.

Спать ему не хотелось. Мишель Рузави стоял у окна и смотрел на окутанный прозрачными сумерками белой ночи Исаакиевский собор. Чуть сгустилась мгла, и вновь уже начинался рассвет. В голове Рузави внезапно возникли давным-давно забытые пушкинские строки:

Одна заря сменить другую спешит, дав ночи полчаса.

Сорок лет назад учитель физики водил их с классом сюда на экскурсию, чтобы показать знаменитый маятник. Сейчас он уже позабыл, какой закон они тогда проходили – то ли вращение, то ли притяжение Земли, но тогда у него по физике стояла пятерка.

…Давным-давно это было. В то время его звали Мишкой Рузавиным, и они с Лешкой Заморским зимой катались по Неве на коньках, а летом ловили рыбу у Петропавловской крепости. Они жили в одном дворе, ходили в одну школу и оба увлекались приключени­ями Шерлока Холмса. Лешкин отец был известным адвокатом и сына чуть ли не с рождения приучил к мысли, что тот непременно должен стать юристом. Миша Рузавин, который никаких особых желаний и стремлений не имел, просто потянулся за другом, но в универси­тете, куда они вместе поступили, считался хорошим студентом.

В одну из холодных зимних ночей тридцать седьмого года за отцом Миши приехали люди в черном, но забрать его с со­бой не успели – во время обыска он скончался от сердечного прис­тупа. Своей смертью отец спас Мишу от участи «сына врага народа» – его наверняка исключили бы из комсомола и, может быть, из университета. Люди в черном позволили врачу осмотреть отца и кон­статировать смерть. После этого они уехали, оставив разоренную обыском квартиру и обезумевшую от горя семью. Тем не менее, Миша мог сказать друзьям, что отец его умер, и все ему сочув­ствовали, а декан, встретив в коридоре, крепко пожал руку.

После смерти отца в семье Рузавиных начались материальные зат­руднения, и Михаил ходил в университет пешком, чтобы сэкономить на транспорте. Этот маршрут – от дома до факультета – нас­только врезался в память, что десятилетия спустя, стоило ему закрыть глаза, и он опять шел по Невскому мимо Гостиного Двора до Дворцовой площади, переходил Дворцовый мост, встречал взглядом Петропавловскую крепость. В такие минуты ему даже слышался плеск волн Невы, в носу возникал ее ни с чем не сравнимый запах.

В последний раз он шел этим маршрутом в июне сорок первого – вместе с друзьями-однокурсниками. Они только что окончили университет, и в карманах лежали но­венькие дипломы. Сколько вновь испеченных специалистов шаталось в ту ночь с ним по Невскому, Михаил уже не помнил, но среди них точно были Лешка Заморский, Иосиф Гуревич, всерьез веривший в переселение душ, и Саня Котов. Иосиф спорил с Санькой и доказывал, что в прош­лом перевоплощении был африканским львом. Он даже попробовал сымитировать рычание льва, а из какого-то окна в ответ крикнули «Брысь, проклятая!» и запустили старым башмаком. Башмак ударил Лешку по голове и набил ему здоровую шишку, но они так хохотали, что он это не сразу заметил.

Потом им встретилась компания гулявших десятиклассников из их бывшей школы – в ту ночь в Ленинграде проходили выпускные балы. С высоты своих двадцати с небольшим лет Михаил с друзьями – вчерашними студентами – сначала смотрели на школьников свысока, но потом все они, забыв о разнице в возрасте, вместе пели и рассказывали друг другу смешные истории об учителях и университетских профессорах. В воздухе стоял запах лета, над городом плыла белая ночь, а германские самолеты уже бомбили Советский Союз. Назавтра им начали приходить повестки.

Михаил нарушил приказ Сталина и попал в плен. Это время он старался не вспоминать. Немцы везли их на Запад в душном, наглухо заколоченном вагоне, и они по очереди подбирались к небольшой щели глотнуть свежего воздуха. Однажды эшелон резко остановился – паровоз подорвался на заложенной партизанами мине. Началась стрельба, из некоторых вагонов стали выбегать пленные. Потом и в вагон Михаила хлынул свет, но вслед за этим ворвались немецкие солдаты, расстреливая всех подряд короткими автоматными очередями. Михаил был одним из немногих, кому удалось спастись, уйти, выжить в чужой стране и присоединиться к Сопротивлению. Там он и познакомился с Жанной.

Худенькая, довольно высокая, она, стесняясь своего роста, чуть сутулилась. У нее были удивительно милое лицо и нежная улыбка. До встречи с ней Михаил не знал женщин, и чувство захлестнуло его с головой. После войны он почти не колебался: в Советском Союзе его ждал вождь всех времен и народов, не прощавший невыполнения своих приказов, а здесь, во Франции, была любимая Жанна, песни Эдит Пиаф и – Париж! Париж стал второй родиной для Мишеля Рузави, здесь он добился всего, чего хотел – свободы, уважения, богатства. Только Ленинград ему с годами снился все чаще и чаще, а с сыновьями своими он говорил только по-русски, рассказывая, как в детстве ловил рыбу у Петропавловской крепости…

Он задремал, сидя в кресле. Его разбудил проникший в комнату солнечный луч. Еще не отойдя от нахлынувших воспоминаний и жгучей тоски, Мишель внезапно ощутил неясное чувство тревоги. Торопливо подойдя к комнате младшего сына, он резким движением распахнул дверь и, как вкопанный, застыл на пороге – кровать Жана была пуста.

***

Неля и Жан прошли узкий переулок, повернули направо и оказались в тупике. Неожиданно девушка вскрикнула и опустилась на одно колено.

– Нога! Так я и знала – эти чертовы каблуки! Ох! Даже хрустнуло! Растерявшийся Жан склонился над ней, не зная, что делать.

– Подожди, я тебе помогу, держись за меня.

– Дай, я прислонюсь к стене. Вот так, – она вцепилась в него, прижавшись всем телом, и вдруг пронзительно завопила: – Ой-ой-ой! Больно, пусти!

Ее крик разнесся по всему кварталу, и тут же откуда-то возникли два молодцеватого вида парня.

– Ты что, гад, делаешь?

Они схватили его за плечи. Один, взглянув на плачущую Нелю, воскликнул:

– Нелька! Что он тебе сделал? – и угрожающе повернув лицо к Жану, прорычал грязное ругательство. – Ты хотел изнасиловать мою жену? Я тебе сейчас!

Другой вмешался:

– Не нужно, не трогай – сейчас мы его ментам сдадим.

 Растерянный Жан пытался объяснить:

– Да нет, господа! Неля, ты можешь им объяснить? Я ничего плохого не делал.

Он взглянул на Нелю, но она лишь покачала головой и вытерла слезы. Нога у нее, по-видимому, уже совсем прошла, потому что она совершенно спокойно стояла на своих двоих. Тот, кто называл себя ее мужем, осклабился.

– Ничего плохого?! Да вся улица слышала, как она кричала! Пошли в милицию, сволочь!

Жан опять взглянул на молчавшую Нелю – она горько всхлипывала.

– Я ничего не делал, господа. Я иностранец.

– Иностранец? – они переглянулись. – Тебе там своих баб мало, что ты на наших бросаешься? У нас закон один для всех – иностранцам тоже нельзя женщин насиловать. Пошли в милицию!

Жан побледнел – он представил себе лицо отца, когда ему скажут о том, что его сын… Тот из парней, что пониже, миролюбиво заметил:

– Ладно, может, пожалеть его для первого раза? Мы не садисты, вообще-то, понимаешь? У тебя деньги есть?

– Что?

– Деньги, говорю. Должен же ты человеку за обиду заплатить – он ждет жену домой, понимаешь, а ты тут на нее накинулся. Часы тоже можешь дать, курточку. Или хочешь с ментами разбираться? Весь квартал слышал, как она кричала.

Жан опять взглянул на Нелю, но она совершенно спокойно заметила:

– Отдай им, что они хотят, они все равно не отвяжутся. Низкорослый уже потянул с плеч Жана куртку.

– Давай! И еще скажи спасибо, что легко отделался.

Молодой француз уже понял, что его заманили в ловушку. Круто развернувшись, он ударом в челюсть сбил с ног державшего его парня. Высокий сперва оторопел, но через мгновение они вдвоем с приятелем бросились на Жана. Тот уже не чувствовал ни страха, ни замешательства, его захлестнула обида за то, как с ним обошлись в этом городе – в Ленинграде, которым всегда грезил отец. Инстинктивно делая то, чему его учили на занятиях карате, он ответил ударом и послышался хруст – тот, что был пониже, с воем рухнул на землю, схватившись за ногу. Высокий с испуганным видом попятился к стене, и неожиданно в его ладони возник нож. Жана это не испугало – ему после первых же ударов стало понятно, что его противники не владеют даже элементарными приемами.

Низкорослый стонал, лежа на земле, и явно был надолго выведен из строя, поэтому, не обращая него больше внимания, Жан двинулся на высокого. Он напряженно следил за неуклюже выставленной вперед дрожащей рукой с ножом, поэтому не обратил внимания на слабый шорох за спиной. И зря – от тяжелого удара по затылку перед его глазами поплыли искры, и сознание стало меркнуть. Падая вперед, он всей тяжестью напоролся на выставленный нож, ахнул, уже по инерции взмахнув рукой, а потом тяжело рухнул на землю. Неля взвизгнула и схватила высокого за руку:

– Бежим!

 Вне себя от ужаса они кинулись прочь. Их корчившийся на земле приятель со сломанной ногой понял, что придется рассчитывать только на самого себя. Сдерживая стоны боли, он быстро пополз в сторону – подальше от того места, где плавало в крови тело молодого француза.

***

Суббота в подмосковном Подольске – день торжественных бракосо­четаний. Юрий Кауфман стоял возле стены и смотрел на юную, пару, ставившую подписи в книге регистрации браков. Невеста, расписав­шись, нежно взглянула на жениха и улыбнулась. Ее глаза, сиявшие на фоне обрамлявших лицо пышных пепельных волос, внезапно показа­лись Юрию темными звездами, и сердце его дрогнуло от невыносимой боли. Он думал: «Интересно, рассказала она Сашке про меня? Скорей всего, он не станет ее расспрашивать – всегда раньше кричал на каждом углу, что ему безразлично, будет ли его жена девственницей. Но она… Наташка… Будет гладить его лицо как раньше мое, целовать в уголки губ – она всегда такая нежная… была»

Поплыли звуки торжественного марша Мендельсона, защелкали затворы фото­аппаратов. Юрий повернулся и поплелся из ЗАГСа, не дожидаясь,  пока новобрачные спустятся к машине, украшенной двумя золотыми кольцами.

– Юра, – окликнула его Зинаида Николаевна, мать Саши, – ты уже уходишь? В отделение? Но не забудь, что вечером к нам.

– У меня… у меня тяжелый больной, Зинаида Николаевна, я не знаю.

Мать Саши с недоумением взглянула на Юрия – ее муж заведовал нейрохирургическим отделением больницы, где он работал, и ей было доподлинно известно, что тяжелых больных, из-за которых молодой доктор Кауфман не мог бы прийти на свадьбу самого близкого друга, сейчас в отделении нет. Она, однако, больше ничего не сказала.

Юрий шел вниз по улице Свердлова, стараясь не вспоминать больше навязчивый запах тела Наташки, который всегда сводил его с ума.

«Она ведь даже не красавица – просто этот запах. И волосы»

– Доктор, – сказал детский голосок, – здравствуйте, доктор. А вы мне голову резали, помните?

Юрий увидел светловолосого паренька, кивнул ему, улыбнулся, и от собственной улыбки из глаз его вдруг покатились слезы.

…Познакомился он с Наташкой, еще будучи студентом. Во время вступительных экзаменов старшекурсники, среди которых был Юрий, следили за порядком и помогали оробевшим абитуриентам не заблудиться в стенах медицинского института. Она стояла у стенда и безуспешно пыталась найти свою фамилию в списках зачисленных, потом, безнадежно опустив голову, отошла к окну и вытерла глаза кончиком пряди пышных пепельных волос. Рядом с ней присела на подоконник конопатая толстая абитуриентка.

– Ну, чего у тебя? Взяли?

Наташка горько качнула головой.

– Нет. А всего-то балла не хватило, почему так – ведь у меня медаль?

– Ну, что из того, что медаль? – пожала плечами толстушка. – Парня с такими баллами бы взяли, факт, а баб, конечно, отсеивают. У меня вот – стаж три года, с любыми баллами обязаны взять, а они, видишь – на физике срезали. Зараза, в гробу я ее в белых тапочках… Теперь еще год в больнице трубить.

Наташа робко посмотрела многоопытную толстушку.

– А мне… можно у тебя в больнице устроиться – до следующего года?

– Не-а. У тебя ведь какая прописка – кемеровская? А в Москве только с московской берут. Так что, подруга, езжай в свое Кемерово, поработай годик, а потом обратно, – она боком сползла с подоконника, поправила юбку и равнодушно махнула Наташе рукой. – Ладно, пока.

Во время их разговора Юрий стоял рядом с равнодушным видом занятого своими мыслями человека и делал вид, что наблюдает за порядком в коридоре, но когда толстая абитуриентка ушла, он обратился к Наташе:

– Если хочешь в Москве остаться, то не обязательно в больнице – можно, например, за старичком каким-нибудь присматривать частным образом.

Девушка радостно вскинулась и, прижав к груди руки, заойкала на каждой фразе:

– Ой, я бы могла, я все умею – у меня отец столько болел, и я все время с ним…

Юрий недоверчиво взглянул на нее:

– Ты согласилась бы? Это тебе не игрушки – сегодня взялась, а завтра надоело. Тебе родители, может, не разрешат.

– Ой, ну что ты! Никто мне ничего не запретит, и если ты знаешь, куда можно обратиться…

– Я знаю одного старенького деда – профессора. Нужно за ним ухаживать.

– Ой, я согласна, пожалуйста!

– Тогда пошли.

По дороге Юрий вкратце обрисовал Наташе ситуацию. Старенький профессор Иоглев был отцом квартирной хозяйки Юрия. После войны он получил большую пятикомнатную квартиру. Теперь кроме него самого там были прописаны его дочь с мужем и взрослый внук. Две комнаты квартиры обычно сдавались жильцам – Юрий сам занимал одну из комнат на пару с однокурсником. Однако в последнее время старичок-профессор стал доставлять всем массу хлопот – включал газ, забыв при этом зажечь спичку, бродил по дому по ночам и путал дверь туалета с дверью кладовки. Ни детям его, ни жильцам это, естественно, не нравилось, но о том, чтобы поместить старика в дом престарелых не могло быть и речи. Участковый врач сурово отчитала дочь, едва та попробовала об этом заикнуться:

«Не стыдно вам? При взрослой дочери отца в дом престарелых отправлять? А вы знаете, какие там условия? И грязные старики ходят, и бьют их. Что у вас, сердца нету?».

– Правда, как можно отца родного туда отдать? – расстроилась Наташа. – И что она решила – не отдавать? Я бы своего папу в жизни не отдала. Пусть что угодно делает, только бы был жив, только бы со мной

 Юрий пожал плечами и объяснил, что его квартирная хозяйка далеко не столь сентиментальна – вполне вероятно, она все же и избавилась бы от старика, но приезжали из Академии наук, намекнули, что квартира ведомственная и была предоставлена профессору, как ученому с мировым именем. Если он будет жить в доме для престарелых, то квартиру у семьи могут отобрать. Выход нашла жена внука. У нее была небольшая однокомнатная квартира на окраине Москвы – в Теплом Стане. В эту квартиру семья переселила старичка-профессора, но оставлять его там одного, естественно, было нельзя, потому что в квартире даже еще не подключили телефон. Поэтому дочь искала женщину или девушку, согласную выполнять функции круглосуточной няни.

 – Запомни, – наставлял Юрий, – профессора зовут Максимом Ивановичем, а дочь его – Альбиной Максимовной. Тебе будут платить деньги плюс питание, сразу обговори. Не стесняйся, деньги у них есть. Готовить умеешь?

– Умею, – робко пискнула Наташа.

– Я буду три раза в неделю покупать продукты и привозить, мне Альбина за это плату за жилье скосит.

Альбина Максимовна встретила Наташу приветливо до необычайности. Естественно – других желающих быть сиделкой при впавшем в детство старике найти было невозможно. Немедленно начались хлопоты по обустройству девушки на новом месте. Для Наташи привезли в Теплый Стан старую низенькую железную кровать и поставили на кухне, положили на нее тюфяк, застелили простынями. В ванной комнате разместили старенькую стиральную машину, а на кухне появилось множество кастрюль с пригоревшим дном и чашек с отбитыми ручками. Альбина Максимовна приговаривала:

– Главное, чтобы у вас с отцом все тут было, а мы-то обойдемся. Если надо, то, в крайнем случае, купим себе. Наташенька, если что надо, то не стесняйся.

Она предложила Наташе деньги за два месяца вперед, и когда та стала смущенно отнекиваться, замахала руками.

– Что ты! Тебе же купить себе все надо – приехала из дому с одной сумочкой!

Максим Иванович все время, пока они возились, сидел себе в комнате и улыбался ясной детской улыбкой. В суматохе, его забыли покормить, но он стеснялся напомнить. Когда дочь уехала, и Наташа принесла ему чай с бутербродами, он погладил ее по голове.

– Спасибо, деточка, сама тоже покушай.

Так началась для Наташи новая жизнь, которая продолжалась почти два года. Максим Иванович был милейшим человеком и если путался в текущих событиях, то на прошлое у него память были превосходная. Порою на него находило, и он вспоминал удивительные вещи из своей прежней жизни – о работе, о встречах с выдающимися людьми. Хотя часто он повторялся и рассказывал одно и то же, но делал это так мастерски, что слушать его было все равно интересно, и если рассказ был смешной, то Наташа заливалась хохотом. Это радовало старичка. Он говорил, принимая Наташу за свою дочь Альбину:

– Развеселил я тебя, Альбиночка, и то ладно. Совсем я тебя, доченька, замучил – возишься со мной, возишься. Уехать мне надо.

Мысль об отъезде настолько овладела стариком, что он все время порывался уйти из дома, поэтому Наташа не могла оставить его ни на минуту. Просьбы и уговоры на него не действовали – он только глядел на девушку светлыми детскими глазами и жалобно говорил:

– Ты же молодая, Альбиночка, я тебе всю жизнь порчу!

Удивительней всего, что свою настоящую дочь Альбину Максимовну он не узнавал и принимал за какую-то Мелиссу Львовну, разговаривая с ней строгим официальным, тоном: «Да-с, милейшая Мелисса Львовна. Извольте-с, милейшая Мелисса Львовна».

Жизнь Наташи превратилась бы в полное затворничество, если бы не Юрий, который постоянно заходил принести продукты, измерить старику давление и выслушать сердце. Он приносил ей книги, что-нибудь рассказывал и часто задерживался допоздна, сидя рядом с Наташей у стариковского кресла и слушая его истории – Максим Иванович не ложился спать, если ему не давали выговориться. Один раз он рассказал им следующую историю:

– Было это в тридцать втором году. Меня только что назначили директором института, и не успел я порадоваться, как начались звонки – этого прими на работу, тому дай должность – короче, считали наш исследовательский институт лавочкой для желающих сытой жизни бездельников. Я, конечно, всеми способами отбрыкивался, но однажды встречает меня мой лучший друг и просит: возьми, мол, зятя на работу – хоть лаборантом каким-нибудь.

Другу, ясно, отказать я не мог, оформил парня. Вдруг приходит ко мне начальник отдела кадров и говорит:

«Кого вы мне, Максим Иванович, в снабженческий отдел направили?!»

«А в чем дело?» – спрашиваю.

«Хайрулин-то этот за воровство сидел, только освободили его».

Конечно, это не уклонист, не вредитель какой, но в снабженческий отдел его брать неловко, сами понимаете. Не знаю, что делать – и другу неловко отказать. Подумал я и решил: пусть он моим личным секретарем будет – у меня в кабинете кроме сломанных стульев и разных бумаг воровать нечего.

Вот работаем мы месяц-другой. Как-то приходят из одной лаборатории и говорят, что для проведения совершенно уникального опыта им, мол, нужен специальный вакуумный насос, а стеклянные его части может выдуть только один во всей Москве стеклодув – у нашего институтского не получается. Обратились наши ученые к этому стеклодуву, но тот оказался несознательным – ради науки работать не хочет и требует за тонкую работу больших денег. Как быть? Во-первых, столько денег, сколько он просит, я выделить не могу, а во-вторых, институт может расплачиваться только по безналичному расчету. Тут мой жулик-секретарь что-то себе покумекал, подсчитал, пока все горевали, и подходит к ним, рукой машет: ничего, мол, ребята, мы это уладим, а пока идите по рабочим местам – у Максима Ивановича много другой работы. Ушли они, а я на какое-то время про это позабыл – дел было достаточно.

Надо сказать, что в моем институте работало несколько человек, которых называли сексотами. Я, конечно, об этом знал, но не в моей власти было их убрать. Они могли в любой момент доложить кому нужно и на кого нужно. Правда, некоторые были более или менее порядочными и перед тем, как информировать соответствующие органы, приходили ко мне. Так вот, приходит ко мне один такой и такой и сообщает: профессор Белозоров, мол, торгует на рынке мехами. Я сперва не поверил – Белозоров был ученым до мозга костей и даже в голодные годы сидел у себя на чердаке и писал свои книги. Но потом приходит другой и говорит уже совсем невероятное: все сотрудники профессора Белозорова торгуют на рынке. Я вызываю Белозорова, говорю:

«Игорь Михайлович, помилуйте, что такое? Наше государство достойно оплачивает труд ученых, неужели вам не хватает? У вас же в лаборатории комсомольцы работают, как вы на это пошли?»

Он мне тут и рассказывает. Оказывается, мой жулик-секретарь подсчитал и научно доказал, что если одну норковую шубу разрезать на меха, то общая стоимость всех полученных шкурок превысит стоимость самой шубы. Вот наши ученые и купили вскладчину норковую шубу, разрезали ее, продали меха, купили другую норковую шубу, опять порезали и т. д. Короче, к тому моменту, когда я его вызвал, они уже не только вернули свои собственные деньги, но и расплатились со стеклодувом, поставив в лаборатории новый насос. Только насос этот, к сожалению, нельзя было поставить на баланс, потому что неизвестно было, из каких фондов на него выделены средства. Вот какая история у нас вышла. В органах, было, заинтересовались, но потом у них столько работы прибавилось с вредителями, что до нас руки не дошли, и никого за эту самодеятельность не наказали, а я с тех пор стал этого жулика уважать, и он нас часто выручал своей смекалкой.

Старик весь преобразился, рассказывая, и даже помолодел, но когда Наташа стала давать ему снотворное на ночь, опять сник, начал говорить ерунду. Уложив его, Юрий с Наташей ушли посидеть на кухне. Юрий спросил:

– Тебе не очень тяжело с ним?

– Да нет, я привыкла. За папой даже тяжелей было ухаживать.

Юрий уже знал, что в тринадцать лет Наташа стала сиделкой при больном раком отце. Мать ее как раз в то время встретила другого человека и дома почти не появлялась. В течение двух лет вся тяжесть ухода за умирающим лежала на плечах девочки-подростка. Когда отца хоронили, мать была на шестом месяце беременности и сразу же после похорон привела в дом отчима, а после рождения близнецов на Наташу вообще уже никто не обращал внимания.

У нее, Наташки, было два «ухажера», которые по очереди носили ее портфель и часто из-за нее дрались. Их родители жаловались матери Наташки, а та грубыми словами ругала и даже один раз избила дочь. Однажды – это было перед самым окончанием школы – Наташка, думая, что дома никого нет, выбежала из ванны голышом. Неожиданно дверь одной из комнат отворилась, и она оказалась лицом к лицу с отчимом. Ойкнув, девочка хотела проскользнуть в свою комнату, но он загородил ей дорогу и взял за плечи.

– Погоди, Наташка, … сейчас…

На его лице появилось странное выражение, испугавшее Наташу, но она не успела даже вскрикнуть – открылась входная дверь, вошла мать с тяжелой продуктовой сумкой в руках и застыла на месте, оторопев от увиденного. Отчим, отступив назад, мгновенно исчез в спальне, а Наташа получила сильный удар по лицу тяжелой сумкой. Прежде, чем она успела забежать в свою комнату, разъяренная мать стукнула ее еще несколько раз.

Когда на следующий день девочка пришла на выпускной экзамен по математике, все ахнули – лицо у нее было в синяках, шея исцарапана, а губы распухли так, что она не могла ими шевелить. Директор немедленно позвонил ее матери, но та не стала скрывать, что избила дочь, добавив такие грязные подробности, что никто из учителей не поверил, Наташу в школе любили за прилежание и помнили, как она ухаживала за умирающим отцом. Однако, никто – ни учителя, ни соседи, ни сам отчим – не смог разубедить мать, что все было случайностью. Сама Наташа ничего доказывать и объяснять никому не стала – отчасти из-за того взгляда отчима, который она не могла забыть, а еще потому, что физически ощущала ненависть, которую испытывала к ней мать. А та после выпускного вечера с каменным лицом положила перед дочерью деньги:

– Это тебе на дорогу. Езжай, куда хочешь, поступай, куда хочешь, здесь тебе на билет и еду достаточно. Но не поступишь – домой не возвращайся, больше не получишь ни копейки.

Юрий, когда она рассказала ему об этом, сказал:

– Ты хорошо сделала, что уехала – у твоей матери обычная ревность, а это чувство не поддается ни логике, ни убеждениям. Ты сама ревновала когда-нибудь?

– Нет, а кого мне ревновать?

– Ну… тех ребят, хотя бы, которые из-за тебя дрались. Тебе самой-то нравился кто-нибудь?

Во взгляде Наташи мелькнуло изумление:

– Что ты! Мы просто дружили, я думаю, они начитались романов и разыгрывали из себя мушкетеров.

– Кто знает, кто знает! А я… я тебе нравлюсь?

Он близко наклонился к ней, вдыхая аромат ее волос и с трудом сдерживая волнение. Она смутилась, но не отодвинулась.

– Ну… я не знаю… да, наверное.

Юрий крепко прижал к себе тонкую девичью фигурку, поцеловал пухлые губки. Она не сопротивлялась и не отталкивала его. Все между ними произошло очень быстро, как-то само собой, и ту ночь они провели вдвоем на старой железной кровати.

Летом Наташа опять поступала в институт и опять не попала. Юрий проходил интернатуру. Он окончил институт с «красным» дипломом, подал документы в аспирантуру и сдал на «отлично» английский и философию, но на вступительном экзамене по специальности экзаменаторы не стали даже слушать его ответа – они задали пару маловразумительных вопросов и выставили оценку «неудовлетворительно». Как сказал Сашка Лузгин, Юрия не приняли в аспирантуру из-за фамилии. Сашке можно было верить – его отец имел связи и мог сообщить точную информацию.

Фамилию свою – Кауфман – Юрий получил от одного из немецких предков, приехавших в Россию еще в царствование Петра I. В самом начале войны, когда немцев стали поголовно выселять в Среднюю Азию, дед Юрия сумел с помощью друга, работающего в органах, изменить запись в паспорте и вместо немца стал писаться евреем. Уже через десять лет его потомки ощутили всю прелесть обладания новой национальностью, однако хода назад не было. Отец Сашки – Лузгин Георгий Александрович, – работавший в подольской больнице, предложил Юрию:

– Иди ко мне в отделение работать. Я направлю запрос в институт и выбью тебе, как молодому специалисту, комнату в общежитии. Чуть позже сделаем и направление в аспирантуру. Поработаешь год-два – что делать.

Лузгин чувствовал некоторую неловкость оттого, что его собственный сын Саша в аспирантуру поступил сразу же после окончания института, хотя у него и не было «красного» диплома.

Весной неожиданно умер Максим Иванович – лег вечером спать, как обычно, а утром не проснулся. Наташа, принесшая ему завтрак, нашла его уже похолодевшим. Испуганная, она позвонила Альбине Максимовне, вызвала «Скорую помощь», позвонила Юрию на работу в Подольск. Началась обычная в таких случаях суета, из профкома института, где прежде работал Иоглев, приехали люди. Похороны были торжественные. На поминках Альбина Максимовна много выпила, раскраснелась и часто вытирала глаза. Всем распоряжалась ее бойкая сноха, которая сказала Наташе:

– Ты до конца мая еще можешь пожить в квартире, а потом я там ремонт буду делать – старик, наверное, всю комнату обоссал.

До конца мая оставалось две недели. У Наташи, проведшей почти два года в полном затворничестве со стариком, с которого ни на минуту нельзя было спускать глаз, не было в Москве ни единого знакомого – кроме Юрия, с которым ее связывали неопределенные отношения. И который с самого начала их связи ни разу не заговорил с ней о будущей совместной жизни. После слов бойкой снохи он слегка отвел глаза в сторону и небрежно заметил:

– Да не расстраивайся, в случае чего поживешь пока у меня.

Юрий теперь работал в Подольске, где профессор Лузгин, как и обещал, «выбил» для него комнату в общежитии, однако афишировать своих с Наташей отношений перед друзьями и знакомыми ему не хотелось. Поэтому от предложения его особым радушием не повеяло, и девушка растерянно опустила голову. Искоса на нее поглядывая, он размышлял в поисках выхода из неловкой ситуации.

«Конечно, мне с ней очень хорошо, но…»

Ему действительно было хорошо с Наташей, его первой и единственной женщиной, но в перспективе Юрий Кауфман, как и многие молодые люди с периферии, рассчитывал осесть в Москве. Иметь в столице квартиру и, разумеется, прописку. Для получения всех этих благ существовал единственный способ – брак с москвичкой. Перед окончанием института Юрий уже начал приглядываться к однокурснице Тане Черных – очень милая девчонка, огромная квартира в районе Патриарших прудов. Плюс ко всему – единственная и любимая дочь у родителей, так что с братьями и сестрами конфликтов по поводу жилья не предвидится.  Папа – профессор-физик, мама – актриса, семья обеспеченная. И дело верное – Танька с первого курса к нему, Юрию, неравнодушна. Кстати, назавтра у Тани день рождения, и она приглашала к себе всю их бывшую группу. Сказала:

«Можете приводить с собой всех своих друзей и знакомых»

Тут у Юрия мелькнула озорная мысль – не привести ли туда Наташку? В квартире Черных народу поместится до кучи, придут школьные друзья, друзья друзей и просто малознакомые приятели. Наташку представить, как родственницу, предупредить, чтобы об их отношениях не болтала. Она из себя очень даже ничего, наверняка обзавелась бы другими ухажерами, помимо него, если бы не сидела целые дни взаперти. Может, среди Танькиных гостей кто и найдется – пригреет ее, снимет с его, Юрия, головы эту заботу. Он взглянул на понурившуюся девушку и усмехнулся:

– Веселей, девочка. Давай, я завтра тебя с собой возьму в одно место. Развлечешься, отдохнешь.

Наташа растерянно вскинула глаза:

– Куда это?

– Пойдешь – увидишь. Нормальное место, посмотришь на людей. Ты ведь тут с Максимом Ивановичем говорить уже, наверное, разучилась.

У Тани дома было шумно и накурено. Когда они пришли, веселье уже началось, играла музыка, пол вибрировал от топота пляшущих ног. Юрий со словами «дальняя родственница приехала, привел, чтоб не скучала» подтолкнул Наташу к встретившим их однокурсницам – дал всем понять, что дальше «родственница» может развлекать себя сама. Таня мягко увлекла его за собой, протянула бокал вина. Она была хорошенькая и вся сияла счастьем, кружась в его объятиях. Юрий, почти касаясь губами ее уха, шептал ей комплименты пока… пока не увидел Наташу и Сашу Лузгина. Они двигались под музыку, крепко прижавшись друг к другу, волосы Наташи пепельной дымкой метались из стороны в сторону, а темные глаза смотрели на Сашу так… Никогда она ТАК не смотрела на него, Юрия. В конце вечера он стал искать ее, чтобы проводить домой, но пробегавшая мимо Лида Соломатина бросила:

– А твою…эту… родственницу Лузгин пошел провожать.

Юрий три дня злился и не приезжал к Наташе. На четвертый день, когда он решил ее навестить, квартира в Теплом Стане оказалась запертой. Прождав под дверью до вечера, он позвонил Альбине Максимовне, и та сообщила, что накануне Наташа взяла свои вещи, отдала ей ключи и уехала с каким-то молодым человеком.

– Неужели, Юрочка, Наташа тебе даже не сообщила, куда собирается? – сочувственно закудахтала она. – Вот неблагодарная – столько ты о ней беспокоился, старался для нее! Ну и плюнь на нее, пусть идет, куда хочет, забудь об этой стерве, такие не пропадают.

Но забыть Наташу Юрий так и не смог.

ГЛАВА ВТОРАЯ. 1976-й и другие годы

В первые годы войны Алексей Александрович Заморский проявил в боях мужество и инициативу. Ему повезло – его инициатива была не наказана, а отмечена, и с сорок третьего по сорок пятый годы он находился в войсках НКВД, а после войны остался работать в органах. Причиной этого, помимо всего прочего, была его прекрасная биография – не судим, ни в чем не замечен, среди родных ни сосланных, ни репрессированных, ни пропавших без вести. Такой анкете мог позавидовать сам Иосиф Виссарионович Сталин.

За тридцать последующих лет Заморский показал себя умным, исполнительным и, насколько возможно при его работе, порядочным товарищем. Руководство всегда с интересом относилось к его предложениям, предоставляя относительную свободу в разработке различного рода комбинаций. В тот день, о котором пойдет речь, Заморский составил, докладную записку следующего содержания.

«Ко мне позвонил и просил о встрече друг детства Михаил Анатольевич Рузавин. Рузавин во время войны попал в плен, бежал, воевал в Сопротивлении. После войны в СССР не вернулся, женился на француженке. Долгое время проживал в Париже, но после смерти жены переехал в Гренобль, где и проживает в настоящее время. Банкир, обладает значительным состоянием. Овдовел, имеет сына. Второй сын был убит в Ленинграде год назад. Расследованием этого убийства занимался отдел по расследованию особо тяжких преступлений Нарвского района. Убийцы до сих пор не обнаружены. Считаю целесообразным встретиться с Рузавиным, который в настоящее время находится в Ленинграде под именем Мишеля Рузави»

В восемь вечера Заморский открыл дверь своей квартиры, и друзья тут же на пороге заключили друг друга в объятия.

– Мишка, друг! Столько лет ни письма, ни звонка! Где тебя носило? Я до сегодняшнего дня думал, что тебя уже и на свете нет!

– Прости, Леха, прости – жизнь! Я сейчас живу во Франции. Да, не удивляйся – в Гренобле. Не писал, потому что не хотел тебя лишний раз компрометировать.

Заморский усадил друга за стол, крикнул жене, чтобы подала водки и закусить. Она встала в дверях – полная, круглолицая – и с интересом разглядывала гостя. К столу ее муж не пригласил, и она после знакомства с Рузавиным ушла на кухню.

– А я ведь с горем к тебе, Лешка, за помощью.

Рузави вытер глаза. Заморский испуганно посмотрел на друга:

– Да что ты! Что такое?

– Сына у меня убили, Лешка, вот как.

– Господи, Мишка, не может быть, как это? Когда?

Мишель рассказывал, и в голосе его звучали горечь и боль:

– … потом мне в милиции рассказали, как это было. Они, эта компания, сволочи эти, постоянно обирали людей. Девка заманивала иностранца в какой-нибудь тупик и поднимала крик, а ее дружки сейчас же появлялись и разыгрывали сцену, угрожали милицией. Человеку, понятно, не хотелось связываться, и он выкладывал деньги или отдавал вещи – они ничем не брезговали. Жан понял, что его дурачат, разозлился и полез в драку. Одному ногу сломал и с другим бы справился, хоть тот нож вытащил – он у меня японской борьбой занимался, – но тут девка схватила кусок трубы и по голове его сзади, а парень – ножом. Потом эти двое удрали, а тот – со сломанной ногой – заполз в подъезд за углом, и там его нашли. Он-то все и рассказал, как было, назвал этих подонков, но когда пришли по тому адресу, их уже и след простыл. Год прошел, Леша! Целый год, представляешь? А их до сих пор ищут, даже следа найти не могут. Как они в милиции здесь у вас работают?

Заморский сочувственно положил руку другу на плечо.

– Ужасно, Миша, ужасно, то, что ты рассказал. Ты говорил, я могу помочь, но как?

– Ты ведь работаешь где-то – это как-то связано с безопасностью, и у тебя есть связи. Ты знаешь, я готов заплатить – и очень прилично заплатить – тому, кто найдет этих тварей. Я богат, Леша, очень богат.

– Понимаю тебя, – сказал Заморский после долгого молчания. – Признаюсь, я сейчас всем этим немного выбит из колеи. Еще вчера не знал даже, что ты жив, а сегодня ты здесь, и вдруг сразу такое. М-да. Нет, по моему ведомству я тебе, конечно, не смогу помочь – у меня работа такая, что сижу целыми днями и оформляю людям документы на выезд. Много обязанностей и никаких прав. Даже с тобой я не имею права встречаться. Нет, тут надо все по-другому делать. Попробую для начала связаться с тем отделом, что-нибудь узнать – возможно, у них есть след, и они его прорабатывают.

Мишель стукнул кулаком по столу, так что стаканы подпрыгнули и зазвенели.

– Не верю! Не верю я, мать твою, что найдет их ваша милиция хреновая! Год! Год они искали, и теперь дело уберут в архив.

Лицо Заморского стало вдруг странно неподвижным, но в голосе зазвучала плохо скрытая насмешка:

– Не стоит так, Миша, в нашей милиции работают неплохие ребята. Ты знаешь, сколько они работают? Знаешь, в каких условиях? Нет, ты ведь там, у себя, видишь сытых полицейских, которые за все сдирают с налогоплательщиков деньги, а наши парни сутками в грязи и на морозе сидят, когда выслеживают бандита. Они не думают о деньгах, о добавках к жалованию, как ваши, нет! Наша милиция работает, чтобы мы могли спокойно ходить по улицам. Вот так, Миша!

Михаил пробурчал нечто неопределенное. Какое-то время они сидели молча. Заморский энергично опорожнил стопку и закусил. Михаил сказал с некоторой горечью:

– Ладно, будем считать, что они стараются, но у них не выходит. Хорошо! Единственно, о чем я тебя прошу, – найди мне толкового человека, я сам заплачу ему за работу. Такого, чтобы он нашел этих тварей.

Полковник КГБ Заморский опустил веки, чтобы скрыть довольный блеск своих глаз, и покачал головой:

– Миша, милый, это называют частный сыск, этим в СССР не занимаются, потому что все советские специалисты стараются и хорошо работают. Но… предположим, я найду такого человека – только предположим.

Мишель, напрягшись, подался вперед.

– Найди, Лешка, найди! Ты знаешь, как я богат…

Заморский поморщился.

– Ты слишком долго жил на Западе и мыслишь не теми категориями. Деньги не главное, хотя… иногда и они могут помочь. Видишь ли, есть один человек… он допустил некоторую… м-м… погрешность, скажем, и остался без работы, а у него семья, дети. В этом случае, я думаю, деньги могут сыграть свою роль. Но тут один вопрос возникает: предположим, он нашел этих типов. Что дальше?

– Я хочу, чтобы они! Ответили. За все!

– За все! Ты же был отличником, Миша, ты помнишь, что преступления против личности у нас караются гораздо мягче, чем преступления против государства. Если попадется хороший адвокат, то за убийство твоего сына – с учетом того, что он первый начал драку – они получат…гм… скажем, от трех до пяти лет. Всего лишь, – он многозначительно подчеркнул последние слова.

Рузави побледнел:

– Алексей! Что ты хочешь этим сказать?!

Заморский поднял веки и, пристально глядя ему в глаза, произнес уже совсем другим тоном, теперь в его голосе звучал гнев:

– Я? Разве моего сына убили негодяи? Ведь это ты пришел ко мне за помощью, а не я к тебе. Я, твой друг, могу сказать только одно: если б такое случилось с моим ребенком, то я не стал бы доверять дело нашим честным и хорошим ребятам из милиции – я бы сделал все сам. Сам, своими руками, понимаешь? Я бы нашел этих гадов и сам лично удушил бы их!

Мишель смотрел на него с недоумением.

– Лешка, что ты говоришь? Как это «своими руками»? А закон?

– Какой, к черту, закон? Какой закон, когда речь идет сыне? На какой закон ты надеялся, Мишка? Где ты был весь этот год, почему пришел ко мне с этим так поздно?

Какое-то время Мишель молчал, потом кивнул.

– Я понял тебя, Алексей, ты прав. Так ты сведешь меня с таким человеком?

– Нет, я дам тебе адрес, и ты сам будешь с ним говорить – объяснишь ему, чего ты хочешь.

– Я должен сослаться на тебя?

– Нет. Пойдешь к нему завтра вечером, все, что ему нужно, он уже будет знать.

– Спасибо, друг.

***

Совсем недавно Олег Вербицкий считался одним из самых толковых следователей Петродворцового района Ленинграда. Однако, за полгода до описываемых событий он занимался делом о хищении социалистической собственности в особо крупных размерах, и ниточка следствия потянулась слишком высоко. Вышестоящее начальство тактично посоветовало Вербицкому эту ниточку оборвать и довольствоваться «стрелочниками» более мелкого масштаба, но молодой следователь неожиданно закусил удила и отказался – он был честолюбив, принципиален и, обладая излишне живым воображением, уже мысленно представлял себе «процесс века» и свое имя на первой полосе газеты «Правда».

Все, однако, обернулось совсем не так, как рисовалось Вербицкому. Один из тех самых «стрелочников», о которых он так пекся, вдруг поднял в его кабинете крик, заявив, что к нему применялись недозволенные методы дознания, а другой в то же самое время неожиданно отказался от своих показаний, ссылаясь на то, что они были выбиты под пыткой. Обвинения были настолько серьезны, что не оставляли Вербицкому вообще никаких шансов в дальнейшем работать в органах внутренних дел.

Оказавшись без работы, имея семью – жену и двоих детей, – Вербицкий не сразу осознал всю тяжесть своего положения. Сперва он был уверен, что сразу же найдет себе место, однако даже в тех организациях, где требовался квалифицированный юрист, ему почему-то отказывали в приеме на работу, находя для этого самые разнообразные причины. Теперь единственным средством существования семьи из четырех человек стал заработок его жены Лады и кое-какие отложенные в свое время на покупку автомашины деньги. С голоду они пока не умирали, но однажды Лада вернулась домой позже обычного. Она весь вечер была печальна, отвечала невпопад, и все у нее валилось из рук. Только ночью, оставшись наедине с мужем, она сообщила, что была у врача, и, очевидно, ей придется делать аборт. Олег расстроился – он сам вырос в дружной многодетной дружной семье, ему хотелось иметь не менее троих детей, однако после рождения дочки Лада из-за серьезных проблем со здоровьем четыре года не беременела. Вроде бы следовало радоваться, но теперь, когда семья находилась в такой ситуации… Все же он сказал:

– Давай подождем немного – вдруг что-то наладится.

Однако, все оставалось по-прежнему, а срок беременности у Лады подходил к двенадцати неделям – предельно допустимый законодательством СССР срок для прерывания беременности. Накануне того дня, когда она, сдав все анализы, собиралась идти к врачу за направлением в больницу, к Вербицким зашел человек и попросил Олега уделить ему несколько минут для разговора наедине. Он показал свое удостоверение, от которого хозяин квартиры немного изменился в лице, и они прошли в кабинет, прикрыв за собой дверь. Удобно расположившись в кресле, гость дружелюбно сказал:

– Вы, наверное, догадались, Олег Кириллович, что я здесь не просто так – за вами давно и с большим интересом наблюдают.

На лице Олега не дрогнул ни один мускул.

– Я должен вас благодарить за такое внимание к моей особе? – с иронией поинтересовался он.

– О, нет, это мы будем вам благодарны, если вы сумеете нам помочь.

– Если вас интересует информация о моих бывших сотрудниках, то боюсь, что не смогу быть вам полезным.

Мужчина слегка прищурился.

– Даже если речь пойдет о тех, к кому вам… хм… не стоит испытывать особой, так сказать, любви?

– Даже.

Визитер, к удивлению Олега, неожиданно улыбнулся – весело и добродушно.

– Я рад, что вы так тверды в своих принципах. Думаю, что мы сможем сотрудничать.

– Правильно ли я понимаю, что вы предлагаете мне работать в…

Замявшись, Олег умолк, но мужчина спокойно закончил за него:

– Работать у нас? Видите ли, наша работа требует не только самоотверженности и личной смелости, но и больших профессиональных качеств, а вы, хорошо зарекомендовав себя на прежней работе, все же проявили некоторую недальновидность. Конечно, это можно объяснить вашей относительной молодостью, и мы искренне надеемся, что вы из тех людей, что учатся на ошибках. Поэтому прежде, чем о чем-то говорить, вы должны выполнить работу, которая потребует использования всех ваших профессиональных качеств. Если вы согласны, будем продолжать наш разговор.

Он остановился, ожидая ответа Вербицкого.

– В чем состоит работа?

– Понимаю это, как согласие. Итак, около года назад в Ленинграде убит сын французского миллионера русского происхождения Мишеля Рузави. Ваши, так сказать, коллеги до сих пор не могут найти убийц, которые скрылись в неизвестном направлении, хотя имена их известны. Отец хочет, во-первых, найти преступников. А теперь во-вторых. То наказание, которого они заслуживают по нашим законам, его не устраивает. Мы заинтересованы в том, чтобы помочь Рузави-старшему.

Вербицкий вскочил, с презрением глядя на собеседника.

– Вы ошибаетесь, товарищ Заморский – правильно я запомнил вашу фамилию? Товарищ полковник Комитета Государственной безопасности, вы ошибаетесь – я не поддамся на эту провокацию! Я не дам повода посадить себя в тюрьму, сделав убийцей!

– Сядьте, – тон Заморского стал повелительным, – мы не имеем никакого отношения к интригам вашего бывшего ведомства, вы это знаете. К тому же, вас никто не просит брать на себя функции палача – ваша задача найти преступников и передать, их в руки семьи Рузави. Мы даже заинтересованы в том, чтобы они все сделали сами, понятно? Есть вопросы?

Вербицкий немного успокоился. Немного подумав, он спросил:

– В том случае, если я соглашусь, чем я могу располагать?

– Оружие получите. Никого больше к операции привлекать нельзя, кроме самого Рузави и его сына Поля. Я лично буду вам помогать. В случае провала утверждаете следующее: вы никогда прежде не встречали ни меня, ни Рузави, столкнулись с нами случайно. Информацию о преступниках получите сейчас от меня – она из материалов следственного отдела. Сейчас дам вам просмотреть все документы и фотографии, потом уйду и заберу их с собой. Эти информация – все на сегодня, чем располагают следственные органы.

Вербицкий внимательно изучал материалы уголовного дела, открытого год назад, а Алексей Александрович, попросив разрешения, закурил и отошел к окну.

«Заславин Виталий Витальевич, 23 года, постоянно проживает в Ленинграде, работает подсобным рабочим на складе в магазине хозяйственных товаров, но на работе практически никогда не появляется. Образование: десять классов, отчислен с первого курса Кораблестроительного института за непосещаемость. В армию не был призван из-за плоскостопия. Родственники: мать, рабочая на заводе «Электросила», отца нет. Тетка, родная сестра матери, работает медсестрой в больнице, замужем, имеет дочь. За всеми родными Заславина установлена наблюдение, но контактов с разыскиваемым не отмечено. Проживал в коммунальной квартире, из показаний соседей следует, что часто приходил в нетрезвом виде, бил мать. Перед своим исчезновением часто приводил подругу по имени Неля. В день исчезновения мать была на работе в ночную смену. По ее словам, Заславин унес из дома сумму денег в размере 876 рублей.

Огурлиева Неля Аристарховна, 20 лет, родилась в Воронеже, была прописана в общежитии студентов факультета иностранных языков Ленинградского университета, но выписана после отчисления из университета. Отчислена за неуспеваемость. Родители погибли в автокатастрофе пятнадцать лет назад, бабушка, воспитывающая Огурлиеву, умерла в прошлом году, других родственников не имеет. Постоянного местожительства не имеет, последние полгода перед исчезновением проживала у Заславина, нигде не работает»

Вербицкий внимательно перечитывал лежащие перед ним досье, адреса, фамилии. Фотографии – они были пересняты с крохотных снимков из личных дел – давали весьма слабое представление о внешнем облике преступников, но других у следствия не имелось. Олег подумал, что даже подробное описание внешности, приведенное под фотографиями, вряд ли сможет помочь – никаких особых примет. Хотя во внешности этого Виталия есть нечто восточное. Скорей всего, он попытается замести следы где-нибудь в Закавказье.

– Еще один важный момент, – заметил Алексей Александрович, – Рузави сам финансирует проводимую операцию. Вы будете говорить с ним сегодня вечером и точно обговорите сумму. Составите подробный отчет о деньгах, которые потратите во время выполнения этого задания, а остальные положите на этот счет.

 Он протянул Вербицкому кусочек белого картона с напечатанными на нем цифрами. Тот задумчиво повертел его в руках и спрятал в карман пиджака.

***

Мишель Рузави, как и договаривался с ним Заморский, пришел вечером. Олег пригласил его в кабинет, и, едва они остались наедине, Рузави заговорил:

– Меня предупредили, что вы уже в курсе всего и знаете о моем горе. Я оплачу все расходы, мы окажем любую поддержку – я сам и мой сын Поль. Назовите нужную сумму и…

– Погодите, – мягко прервал его Вербицкий, – прежде, чем мы начнем все это, вы должны еще раз подумать.

Под кожей лица Рузави заиграли желваки.

– Я уже подумал. Ваше дело – мне помочь. Я оплачу все – ведь вам, как мне сообщили, нужны деньги. Да или нет?

– Деньги мне нужны и очень, но… мой долг предупредить вас, что, совершив противозаконное действие на территории Советского Союза, вы и ваш сын автоматически станете объектом шантажа со стороны КГБ.

– Пусть. Я думаю, что справлюсь с этим. Но, все равно, спасибо за честное предупреждение. Теперь о деле: предлагаю вам двадцать пять тысяч рублей за работу и дополнительно оплачиваю все расходы. Вы можете получить эти деньги прямо сейчас. Если хотите, можно положить их в сберкассу на ваше имя.

Какое-то время Вербицкий молчал, потрясенный величиной предложенной суммы.

– Сделайте так: в двенадцати разных сберкассах города откройте счета на имя моей жены и положите на каждый по две тысячи. Деньги на текущие расходы дайте мне – я напишу вам расписку, а на этот вот счет – он вытащил из кармана и протянул Рузави кусочек белого картона – положите одну тысячу.

Вечером следующего, дня Олег сказал жене:

– Утром я уезжаю, и, возможно, какое-то время от меня не будет никаких известий.

Она испуганно вскинула глаза.

– Но… ведь завтра я иду на… операцию, как же…

– Лада, – муж ласково обнял ее за плечи, – ты никуда не пойдешь. Возьми эти сберкнижки, все они на твое имя. Спрячь и никому ни слова, поняла? Не трать много денег сразу – за тобой могут следить.

– Господи, – голос ее задрожал, – да что ж это, откуда эти деньги?

Он расхохотался.

– С одной стороны, это наши деньги. С другой стороны, я их украл.

– Украл?! У кого?

– У Комитета Государственной безопасности.

***

Профессор Лузгин отложил газету, прикрыв усталые глаза, ему было под шестьдесят, но он упорно не хотел надевать очки. Жена, убиравшая со стола посуду, вздохнула:

– Все молодишься. Ну, сколько, можно – лежат же они у тебя в кармане, очки твои. Скоро дедушкой станешь, а туда же.

Упоминание о будущем внуке вызвало на лице профессора ласковую улыбку.

– А знаешь, Зинуля, я рад, что Сашка женился, и что бы ты ни говорила, Наташенька неплохая девочка.

– Ну, что есть, то есть, о чем теперь уж… Да я ничего особенно и не говорила – он сам выбрал, сам в дом привел, сам ребенка захотел. Посмотрим, что теперь станет с его диссертацией – целыми ночами будет «Уа! Уа!» слушать.

– Да неужели мы не поможем, а? Не ворчи, родная, – и он ласково погладил жену по руке.

Зинаида Николаевна была не очень довольна скоропалительной женитьбой сына. Сначала она предположила, что спешка вызвана беременностью невесты, и поделилась своими подозрениями с мужем, но тот лишь плечами пожал:

«Не вмешивайся, это их дело, а наше дело будет внука нянчить. Или внучку».

Однако, Наташа забеременела только спустя полгода после свадьбы. О своих прежних отношениях с Юрием она сообщила Саше через два дня после их знакомства – когда он предложил ей немедленно переехать к нему и подать заявление в ЗАГС.  Рассказ был недолог – о чем тут говорить? Да, была с другим мужчиной. Саша взял ее за плечи и заглянул ей в глаза:

«Знаешь, я никогда не думал, что за полчаса смогу влюбиться до безумия, всегда смеялся над словом «любовь». Ты хоть наполовину чувствуешь то же, что я? Если да, то мне все безразлично»

«Я люблю тебя. Поэтому не хочу обманывать. Все честно рассказала, чтобы ты знал»

«А к Юрию…Ты чувствовала к нему такое?»

Она печально покачала головой:

«Нет. Мне было очень одиноко, даже страшно. Я оказалась в Москве одна, мне некуда было идти, а он обо мне заботился. Я его во всем слушалась и… не смогла отказать, понимаешь? Я очень слабая и трусливая, боюсь возражать или отказывать. Даже когда меня неправильно ругали – в школе или мама, – я всегда молчала. Такая вот я»

На ресницах ее блеснули слезинки. Саша прижал к себе девушку, приподняв ее голову, губами коснулся влажных глаз.

«Я люблю тебя, Наташа. Ты хочешь быть моей женой?»

 Она нежно провела рукой по его щеке, слегка отстранилась и очень серьезно спросила:

«Тебя такая жена устроит?»

Расхохотавшись, Саша подхватил ее под локти и закружил вокруг себя, потом остановился и шепнул ей в самое ухо:

«Именно о такой жене я всегда мечтал, но это – наша с тобой тайна»

Родители приняли известие о предстоящей свадьбе сына с некоторым удивлением, однако достаточно спокойно. Правда, у Зинаиды Николаевны в разговоре с друзьями порою вырывались фразы недовольства – приехала, мол, неизвестно откуда, и Саша ли ей в действительности нужен или его квартира? Два дня, как познакомились, и он что – ее сразу в дом привел? Врут, наверное, давно встречаются. Сыну, тем не менее, она не посмела ничего такого сказать – слишком счастливое у него было лицо, слишком упрямо сдвинуты брови, и очень уж решительно выдвинут вперед подбородок.

Однако Наташа своим на редкость спокойным характером вскоре расположила к себе свекровь – та даже согласилась прописать ее в их квартире и устроила на работу лаборанткой к себе в НИИ.

Работа Наташе нравилась, и Зинаида Николаевна со смехом рассказывала дома, что за ее невесткой сразу начали ухаживать два аспиранта и инженер по технике безопасности. Конечно, ухаживания эти носили вполне невинный характер, поэтому она одобрительно говорила мужу, когда они оставались вдвоем:

«Знаешь, в этой девочке есть что-то такое, от чего мужчины млеют – женственность какая-то или, как теперь говорят, сексапильность. Ты и сам при ней хорохоришься, усы приглаживаешь»

На это он, усмехаясь, отвечал:

«Вот, а ты удивлялась, что Сашок жениться поспешил – увели бы девчонку из-под носа. Мне даже кажется, что и Юрка Кауфман к ней неравнодушен»

Тут Зинаида Николаевна вспомнила:

«Точно – на нем во время их свадьбы лица не было, и к нам он теперь почти не заходит»

Когда Наташа обнаружила, что беременна, свекровь, правда, заволновалась:

«Что же будет у Сашеньки с диссертацией?»

Она даже рассказала за обедом – вроде бы просто так – историю одной своей сотрудницы Софьи, которая решила отказаться от ребенка, сделав аборт, чтобы не помешать научной карьере мужа. Саша выслушал равнодушно, не поняв, какое это к нему лично имеет отношение, а Наташа виновато опустила глаза в тарелку. Профессор же, до которого все сразу дошло, стукнул рукой по столу:

«Дура эта твоя Софья! А ты, Наталья, даже и думать о таком не смей – ешь, как следует, корми моего внука!»

В конце концов, Зинаида Николаевна привыкла к мысли о скором прибавлении в их семье. Она сама внимательно следила за анализами невестки, регулярно ее взвешивала и заставляла есть творог. Наташа творог на дух не выносила, но ела, не смея возразить свекрови.

Лето семья профессора Лузгина обычно проводила на даче. Георгий Александрович всегда брал положенные ему, как профессору, два месяца отпуска в июле-августе, оставляя отделение на одного из своих заместителей. В жару плановых операций не делали, а в срочных случаях всегда можно было вызвать профессора с дачи – он сам просил об этом персонал отделения. В этом году Лузгин решил доверить отделение Юрию Кауфману.

– Молод, но талантлив, – говорил жене он о Кауфмане, – через пару лет дам ему направление в аспирантуру.

Она соглашалась:

– Ты прав, такой способный мальчик должен в перспективе иметь возможность творчески развиваться.

Начались обычные сборы на дачу. Зинаида Николаевна волновалась: Наташе нужно раз в неделю посещать женскую консультацию, как она будет добираться с дачи? Георгий Александрович успокаивал:

– Не делай из мухи слона, Зина, Саша ее на машине раз в неделю отвезет, анализы у нас хорошие, и нашему маленькому нужен свежий воздух. Мы с Сашкой, слава богу, два врача тут, да и ты сама биолог.

Они уехали на дачу в начале июля. Перед отъездом Георгий Александрович позвонил в больницу – дать своему молодому заместителю последние наставления. Повесив трубку после разговора с профессором, Юрий скрипнул зубами и закрыл глаза, представляя себе синюю лузгинскую «Волгу», а в ней Наташу с круглым животом. Сам он собирался в отпуск в августе – когда выйдет на работу его коллега доктор Ачкасов. Всего-то через месяц, но ему вдруг показалось, что в нынешнем году июль будет тянуться бесконечно.

***

В подъезде старого каменного дома на Петроградской стороне попахивало сыростью и мочой, а краска сосульками свисала с отсыревших стен. Высокое окно, начисто лишенное стекол, было наглухо заколочено деревянными досками, и в тусклом сумраке второго этажа Вербицкий с трудом отыскал нужный ему номер – тридцать восемь.

Он уже знал, что в это время дня в большой пятикомнатной коммуналке можно застать только старушку-пенсионерку Нину Сергеевну Ивашкину. Предъявив ей свое просроченное удостоверение, Олег буднично спокойным голосом спросил Людмилу Витальевну Заславину.

– Ох, батюшки, – немного агрессивно затараторила бойкая старушенция, – Людочка-то в больнице ведь, ее ж уже за этот год сто раз допрашивали, сколько можно! И меня тоже, и других – всех по сто раз спрашивали. Ей нынче ночью плохо было с сердцем – «скорую» вызвали. Сын не жалел, так хоть вы пожалейте!

– Таков порядок, – развел руками Олег.

Он знал, что на людей старшего поколения слова «таков порядок» производят неотразимое впечатление. Как он и ожидал, Нина Сергеевна не стала внимательно изучать его удостоверение или выяснять, что это за «порядок» такой. Порядок, и все тут!

– Ох, порядок, порядок, – проворчала она.

– Тогда мы с вами пока побеседуем, Нина Сергеевна, – равнодушно и деловито произнес Вербицкий, доставая папку и авторучку.

Лицо старушки независимо от нее самой вдруг выразило удовольствие, и Олег ее понял: на скамье у подъезда печет солнце, все соседки-пенсионерки разбрелись по своим квартирам, и до вечера, кроме как со следователем, ей поговорить будет абсолютно не с кем.

– С какого рассказывать? – спросила она с надеждой, что разговор окажется долгим.

– С самого начала можете, – милостиво разрешил Вербицкий, удобно расположившись напротив пожилой дамы и всем своим видом показывая, что в ближайшие полтора-два часа он оставлять ее в одиночестве не собирается. Нина Сергеевна начала свой долгий рассказ, и вот что он узнал.

До революции всю эту квартиру занимала семья генерала Заславина. В гражданскую его с сыном расстреляли, а вдове со снохой Зиной и маленьким внуком оставили одну комнату. В две соседние вселился учитель Анатолий Николаевич Теплицкий с семьей – женой, двумя сыновьями-близнецами – Никитой и Федором – и похожей на куколку пятилетней дочкой Наденькой, которая была у родителей поздним и болезненно любимым ребенком.

Позже всех в квартиру въехала сама Нина Сергеевна – в то время просто Ниночка Ивашкина – только-только вернувшаяся с фронтов Гражданской войны. Воспоминание об этом озарило лицо старушки внутренним светом, голос стал грудным:

– Родителей я не помнила, росла в приюте. Меня младенцем подбросили, и на что, кроме Советской власти, мне было рассчитывать? В пятнадцать лет ушла на фронт в Красную Армию – винтовку мне выдали, голову наголо обрила, потому что вши и тиф были кругом. Все меня за мальчишку принимали – худая-худющая была. Потом, когда ранило, тогда только раздевать стали и разглядели, что девка. После госпиталя уже на фронт не вернулась – тифом заболела, чуть было живьем меня не захоронили. Подошел ночью врач, а я уж вроде не дышу. Он и велел меня с покойниками вынести для захоронения – тогда каждую ночь по пять-шесть человек вывозили на кладбище. Повез возница, а я и зашевелись. Он лошадей остановил и бежать. Кричит: «Упырь! Сила нечистая!». Я с телеги сползла и даже силы в себе почувствовала на ноги встать. Врач потом сказал, что это у меня кризис прошел. Иду себе к деревне, покачиваюсь, а навстречу мне мужики с кольями – возница уже всю деревню упырем напугал. Так бы мне кол в грудь и вогнали, но два красноармейца в ту пору с дозором мимо проезжали, они меня у мужиков и отбили, обратно в лазарет отвезли.

Нина Сергеевна звонко и молодо засмеялась, а потом рассказала Вербицкому, как приехала в Петроград, и ей, фронтовичке-комсомолке, выделили хорошую светлую комнату с окнами на юг. Как она, отощавшая и наголо остриженная восемнадцатилетняя девочка, появилась в квартире со своим крохотным узелком и именным револьвером, и все женщины от нее шарахались, стоило ей открыть, рот.

Старушка вдруг озорно усмехнулась:

– Это сейчас я так гладко да культурно разговариваю, а тогда, после того, как в армии солдатской брани наслушалась, то только слово скажу – у генеральши сердечный приступ. И я ее тоже люто ненавидела, «белогвардейской шкурой» обзывала. Зинка, сноха ее, и учительша Людмила своих детей ко мне старались не подпускать, а я еще с приюта страсть как маленьких любила, и так было обидно – чуть не плакала. Анатолию Николаевичу спасибо – поправлял меня, учил и в школу вечернюю устроил. Я-то ведь в приюте чуток читать научилась было, но потом все позабыла. Никита, сын его, все надо мной смеялся, ехидный такой был, а Федор – нет, добрый был, помогал уроки делать, книжки давал. Зато я хорошо рисовала, и он на мои рисунки удивлялся и хвалил меня. Из-за этого моего умения приняли меня в мастерскую, где рисовали плакаты и лозунги – тогда нужно было много-много лозунгов. Мы сами тоже сочиняли лозунги, и я мечтала придумать самый главный на свете лозунг, от которого сразу бы началась мировая революция, а Федя Теплицкий восхищался бы и…

Она вдруг умолкла, прикрыла глаза старчески коричневатыми веками и погрузилась в воспоминания. Олег ее не торопил, он сам живо представлял себе, как в большой неуютной комнате по ночам мечется под одеялом одинокая маленькая девушка, мечтая сочинить самый-самый главный на свете революционный лозунг. А в комнате напротив мучается бессонницей старуха-генеральша, у которой революция отняла мужа и сына, заставив на старости лет поступить на работу в прачечную приемщицей грязного белья.

Помолчав, Нина Сергеевна продолжила рассказ, и Вербицкий узнал, что жизнь в коммуналке протекала достаточно бурно. Ссоры чаще всего возникали, когда маленький Виталька Заславин обижал Наденьку Теплицкую. Она поднимала рев, Люда Теплицкая шла объясняться с Зиной Заславиной, и пока женщины громко выражали друг другу свое негодование, Ниночка уводила детей к себе в комнату и рисовала им смешные картинки. Они весело и дружно смеялись, пока матери, спохватившись, не заканчивали полемику и не разводили малышей по домам.

Другим предметом, вызывающим постоянные раздоры, являлся туалет. Представьте – утром! – пятерых взрослых и двоих школьников, которым нужно – каждому! – непременно к половине девятого попасть в свое учреждение, но перед этим обязательно посетить – тоже каждому! – это самое заветное место. Старая генеральша проводила там не менее двадцати минут, приводя в исступление, остальных жильцов, ожидающих своей очереди.

– Сейчас-то я в моем возрасте ее прекрасно понимаю, – шутливо заметила Нина Сергеевна, – но тогда мне казалось, что это она делает от своей буржуйской вредности. Однажды нам на работе краску принесли для плакатов – особую, несмываемую, – и я домой потихоньку чуток принесла, а ночью, когда все затихли, дверь в туалете расписала. Утром проснулась от хохота – Никита Теплицкий, оказывается, первым увидел, жильцов всех собрал, и они читают, надрываются. Хотите посмотреть?

Смеясь, она подвела Олега к старой дубовой двери и показала выступавшие из-под толстого слоя наложенной сверху краски буквы: «Ни будь буржуем! Думай о коликтиве!»

– Да, впечатляет, – улыбнулся Олег, а старушка неожиданно опечалилась:

– Из-за этой надписи у меня, можно сказать, вся жизнь наперекосяк пошла.

– Почему же, Нина Сергеевна?

– Да вот… краска-то и вправду несмываемая была. Прошло время, уже все к лозунгу этому моему попривыкли и вроде бы позабыли. Стал ко мне Федька Теплицкий все чаще захаживать, а однажды и остался насовсем. Утром объявили Теплицким, что мы, мол, муж и жена. Людмила, конечно, в крик – я темная, необразованная и, к тому же, на три года старше. Сперва она меня уговаривала, чтобы я, значит, ее сына оставила, потом с Федей спорила, а он ни в какую. Говорит: «Люблю ее и знать ничего не хочу!». Тогда она иначе решила сделать – позовет в гости знакомых да друзей и, невзначай будто, поведет их в туалет после ужина, а там и надпись мою, тоже вроде шутя, показывает: «Это же материал для фельетона, не забавно ли? Пассия моего Феди». Он, Федя мой, позору такого в конце концов не вынес и ушел от меня, но продолжал любить и ни на ком после так и не женился. Никита, брат его, тот на актрисе женился и к ней переехал, Наденька, едва ей восемнадцать стукнуло, сразу замуж выскочила. Знаете, за кого? За Витальку Заславина! Даром, что он ей все косы в детстве оборвал. Поселились они в той, вон, комнате. Никита, я говорила, у жены жил, а Федя мой решил на комсомольскую стройку податься – он тогда уже на инженера кончил. Через год после свадьбы родились у Наденьки с Виталькой девчонки-близнецы, Люда с Ниночкой. Любила я их – даже удивлялись все.

Закрыв глаза, она умолкла. Подождав немного, Вербицкий осторожно спросил:

– А потом что, Нина Сергеевна?

Она вздохнула.

– Потом война. Никиту призвали в первый же день, и Надя с Виталиком так вместе на фронт и ушли, а перед уходом ко мне Надюша зашла: «Тетя Нина, тебе я больше всех доверяю, сбереги моих девочек». Похоронки пришли в первый же год, – на Витальку с Надеждой и на Никиту, брата Феди. Потом блокада. Мы все старались, конечно, сколько можно свой паек девчонкам отдать, только я еще с революции была к голоду привычна, а старики не выдержали. Генеральша с Зиной и Теплицкие умерли по очереди, у меня на руках. Последней была Людмила Теплицкая. Перед смертью она посмотрела – странно так, вбок как бы – и говорит неслышно: «Прости меня, Нина». Нагнулась к ней – не дышит уже. Думаю, из-за Федора она просила – раскаялась, что сыну и мне жизнь сломала. Я простила, что ж оставалось?

Вновь отрешившись от действительности, старушка погрузилась в воспоминания, что-то тихо шепча самой себе. И Вербицкий, чувствуя себя неловко, все решился о себе напомнить:

– И вы сами растили девочек?

– Хотели их после войны в детдом забрать, но я не дала – сама детство в приюте провела, знаю, как там деткам приходится. Так и росли они со мной потихонечку, а как подросли, так стали свои жизни устраивать. Нинке в пятидесятом парень понравился – она его сразу охомутала и женила. С характером девка вышла, в мать. Людочка совсем другая – сдается мне, она больше на дядю своего, Федора, похожа. Появился у нее морячок – Рустам. Черненький, ладный такой. В гости приходил, пирогами я его угощала, песни ей пел, а потом гляжу, что глаза у моей девочки на мокром месте, а парень сгинул неизвестно куда. Осталась Людочка одна, беременная. Не хотела она этого ребенка, боялась рожать без мужа, да только делать нечего – тогда аборты не разрешали еще.

Вербицкий напрягся – восточная внешность Заславина.

– А откуда этот Рустам родом, вы не спрашивали?

– Из Азербайджана, кажется. Да только кому уж это теперь нужно? Когда Виталик родился – мы его в честь деда назвали, – я Людочку ни на день не оставляла. Она на заводе сутками работала, а малыш стал животиком прихварывать, и доктор нам сказал, что диета ему нужна. Я тогда на пенсию и вышла, хоть могла бы еще и до сих пор работать, я крепкая. В школу его водила, встречала, обедом кормила – как внука родного. Он в детстве ласковый был, но озорной, в деда Витальку. Потом вырос и закуролесил – из дома стал убегать, драться. Я и в школу сама ходила с учителями объясняться – они меня ему за бабушку родную считали. Школу кончил неплохо – выправился уже к тому времени – и даже в институт поступил. Мы радовались с Людмилой, подарили ему магнитофон, а тетка Нина приемник купила – она всегда переживала, что у нее жизнь устроена, а у Людочки все всегда наперекосяк, и очень о племяннике заботилась. Так хорошо все было, пока не встретил он эту паскуду, Нельку эту. Стал ее домой приводить, а мать из комнаты гнал. Она, бедная, стучит порою ко мне, глаза опустит: «Тетя Нина, можно у тебя переночевать?» Деньги они у нее требовали, и стал Виталька даже руку на мать поднимать, но тут я вмешалась – он меня побаивался. Ох!

При воспоминании о Виталии, Нина Сергеевна сердито нахмурилась, седая голова ее возмущенно затряслась. Олег сочувственно кивнул:

– Понятно. Нина Сергеевна, как я понял, почти все Теплицкие и Заславины погибли во время войны или умерли в блокаду. А вот Федор? Что стало с Федором? Вы упоминали о том, что он уехал еще до войны.

Что-то неуловимо изменилось в лице старушки – оно вдруг замкнулось, приняв официальное выражение.

– Я ведь им не родня, молодой человек, мне ничего не сообщали, – она поджала губы.

– Но он, может быть, жив, да? – Вербицкий пристально смотрел на нее, но она сердито отмахнулась, и в ее голосе послышалось раздражение:

– Говорю же, что не знаю! Я им не родня и в ихние дела не суюсь! Ищите, коли вам надо, а наше дело маленькое.

– Понимаете, Нина Сергеевна, – мягко заметил Вербицкий, – я ведь всегда могу узнать, если Федор Теплицкий жив, если он погиб или, скажем, был арестован…

– Ну и узнавайте, – неожиданно грубо перебила она, – на то вы и зарплату получаете! Не родня я им, не знаю ничего, ясно?

– А об отце Виталия что-нибудь известно?

Нина Сергеевна немного успокоилась.

– Да что там может быть известно, говорила же я, что сгинул! Мало ли их таких – уехал и даже не узнает никогда, что у него есть ребенок!

– Ясно. И вновь о Федоре, Нина Сергеевна. Предположим, что он жив, и предположим, что Виталий узнал, что у него есть близкий, но давно всеми забытый родственник. Будь я на его месте, то именно у такого родственника и постарался бы скрыться, если б меня искала милиция, как вы думаете?

– Ничего не знаю, я им не родня.

Старушка выглядела такой расстроенной, что Олег ее пожалел.

– Конечно, я смогу отыскать Федора Теплицкого, но это займет много времени – год, два. Теперь, предположим, что Виталий с Нелей у него – наплели что-то, рассказали какую-то басню, и он их с радостью у себя принял. Человек пожилой, обрадовался родному племяннику – Виталий ведь внук его любимой сестры Наденьки. Как вы думаете, что может из этого выйти?

Старушка молчала, опустив голову. Не дождавшись ответа, Вербицкий произнес, чеканя каждое слово:

– Два преступника – вы сами только что рассказали, что из себя представляет эта Неля, – так вот, два преступника в доме пожилого и ничего не подозревающего человека. Подумайте над этим, Нина Сергеевна, а мне пора идти.

Он был уже у двери, когда услышал позади себя негромкое «подождите!» Нина Сергеевна тяжело вздохнула:

– Хорошо, я расскажу.

Федор Теплицкий был арестован перед самой войной и оказался в штрафном батальоне. В сорок втором он попал в плен и только в сорок пятом был освобожден из немецкого концлагеря, а по возвращении в Советский Союз вновь оказался в лагере – теперь уже в советском. Освободился в пятьдесят четвертом, но в заключении подхватил туберкулез, и врачи не разрешили ему жить в Ленинграде. Федор, впрочем, и сам не хотел со своей болезнью оставаться в квартире, где жила племянница с маленьким ребенком. Он лишь заехал через год после освобождения – совсем ненадолго, попрощаться.

– Посидел тут на кухне, – печально говорила старушка, – поплакал бедный, когда я ему о родителях рассказывала – даже ночевать не остался, а сразу уехал.

– Не знаете, куда?

– На юг. Потом от него открытка была – года через два. Писал, что поправился, работает на заводе, комнату ему дали. Не помню, кажется в Баку где-то – он в институте по электрическим машинам учился.

***

Заславин привык во всем полагаться на Нельку. Она обладала безудержной фантазией во всем, что касалось разного рода афер. Вымогать деньги у иностранцев, заманивая их в безлюдные места и разыгрывая сценки с попыткой изнасилования, было ее идеей. Виталия вполне устраивала отведенная ему роль, и он даже представить себе не мог, что станет убийцей, а финку вытащил скорее от испуга – не ожидал, что застенчивый и такой интеллигентный с виду француз владеет приемами. За последние два месяца они «ощипали» двух немцев, трех финнов и одного венгра – бедолаги эти предпочли не связываться с милицией и отдавали все, что при себе имели, – деньги, куртки, часы, кольца. Нелька была хорошим физиономистом и достаточно точно определяла характер «клиента» по его внешнему облику, поэтому прежде у них никогда не доходило до рукопашной. Теперь же осечка с Жаном привела к непредсказуемым последствиям.

Когда Виталий увидел распростертого в луже крови молодого француза, им овладела паника. Бросив сообщника, которому за малый рост дали прозвище Ванька Гигант, они мчались переулками в сторону набережной, пока Нелька не заставила Виталия остановиться.

– Стоп, прискакали, теперь соображай, что делать.

– Я же не хотел, он сам на меня пошел! Я скажу, что защищался, ты сама все видела!

– Интересно, и где ж это ты собираешься изливать душу? В милиции? Тогда расскажи им сразу уж, как ты, бедный, гулял по переулку, а француз на тебя напал, чтобы отнять дырявые кеды.

– Но что же делать – Гиганта возьмут, и он сразу расколется, он мой адрес знает…

– Да они нас и без адреса достанут, только шевельни мозгами, козел! Меня с французом в гостинице видели, тебя с Гигантом там тоже знают – вы сто раз возле меня вертелись. Ты же официанта этого, Гошу, к себе домой приглашал, забыл? Надо удирать из Питера. У тебя есть дальний какой-нибудь родственник – чтобы остановиться на первое время?

– Ну… тетя Нина только. Но ведь нас все равно найдут.

– У родной тетки точно найдут, а если какая-нибудь бабка в деревне, то там можно и переждать. Только скорей нужно – как начнут нас искать на вокзалах, тогда уж не сбежим.

– Все равно найдут, все равно найдут! – повторял он, в отчаянии вцепившись себе в волосы. – Убийц всегда находят!

– Ты что – газет начитался? Знаешь, что мне знакомый мент говорил? Находят тридцать процентов, а чтобы дело закрыть, берут посторонних – кто совсем не виноват, или кто что-то другое натворил, а его не взяли. Некоторых специально для этого придерживают. Так что ты послушай меня: пока француза найдут, пока менты приедут, пока Гиганта возьмут, и он расколется, у нас еще есть время, – она хладнокровно посмотрела на маленькие часики, – скажем, часа два. Сейчас забежим к тебе, заберем деньги, какие есть в доме, шмотки возьмем и тю-тю!

– Есть один дядька, – неожиданно вспомнил Виталий худого, человека с измученным лицом, который приезжал давным-давно в их дом и натужено кашлял на кухне, – он даже открытку матери прислал, и на ней есть обратный адрес. Открытка в шкафу на полке лежит.

Через два часа, перерыв все в доме, забрав отложенные Людмилой деньги и открытку дяди Федора, Виталий с Нелькой уже садились на поезд, отходивший с Московского вокзала.

***

От завода имени «Парижской Коммуны» в Баку, где Федор Теплицкий проработал почти двадцать лет, он получил большую, но темную комнату в полуподвальном помещении на улице Видади. В ней всегда стоял невыветривающийся запах с кухни, а в окне за решеткой можно было видеть ноги проходивших по улице людей. Наличие комнаты сразу сделало Федора завидным женихом, и он, через всю молодость пронесший светлое чувство к Ниночке Ивашкиной, на старости лет не смог устоять против натиска пышнотелой молоканки Маруси.

Все десять лет их брака в комнате стоял идеальный порядок, но неожиданно Федор затосковал, запил, и Маруся, не выдержав, уехала к брату в деревню в четырех часах езды от Баку. Она регулярно приезжала – постирать мужу и приготовить ему нормальный обед. Он, однако, не чувствовал к Марусе никакой благодарности, гнал ее из дома и говорил о ней соседям гадости. Когда же к старику приехали молодой внучатный племянник с женой, он совершенно преобразился и, с гордостью подкручивая усы, рассказывал приятелям, с которыми почти каждый вечер забивал «козла» за широким дубовым столом, занимающим одну треть грязного тесного двора:

– Ответственный работник мой Виталик, да-с! Из министерства с ревизией прислан, и предлагали сперва им с женой гостиницу дать, да не захотели – у старого дядьки им приятней!

Мустафа Азизов и Гурген Баграмов слушали, одобрительно качали головами.

– У тебя, Анатолич, телефона-то нет, – благодушно басил Мустафа, щелкая по столу костяшкой, – если им телефон нужен будет по работе, так сразу пусть в любое время ко мне стучат, ты, дорогой, им скажи, чтобы не стеснялись.

– Спасибо, Мустафа, дорогой, я ему и так уже твой номер телефона дал – чтобы на работу сообщил, где его искать. Потому что ему из министерства могут в любой момент позвонить, сам знаешь ведь, как на ответственной работе бывает.

Заславин с Нелькой отгородили себе в комнате угол– Федор дал им кисейный занавес, купленный Марусей много лет назад. Приходилось терпеть отсутствие удобств и туалет во дворе, а также то, что по легенде, сочиненной Нелькой, оба работали в министерстве и посему, во избежание подозрений, должны были каждый день рано утром уходить из дома с солидными министерскими папками подмышкой. Они понимали, что после объявления во всесоюзный розыск их фотографии могут быть в любом отделении милиции, поэтому Виталий сбрил усы, которые носил уже два года, а Неля использовала все достижения современной декоративной косметики.

Месяца через два деньги, украденные у Людмилы, стали подходить к концу. Виталий уже несколько раз предлагал провернуть какое-нибудь «дело», но Неля отвечала:

– Пока не будет четкого плана, я не пойду. Сейчас не то, что в Питере – сейчас нам даже на глаза ментам попадаться опасно.

– Ну и что теперь – деньги кончатся, и мы будем жить на пенсию дяди Феди?

– Нет, ты же гордый. Но сейчас надо делать все наверняка, – она говорила медленно, глядя ему прямо в глаза, – и свидетелей оставлять нельзя. Ты готов?

– То есть… убить? Ты что, я не смогу!

Нелька равнодушно пожала плечами:

– Ты же уже один раз…

– Я не хотел, он сам напоролся на нож! И эта кровь на руках, – закрыв глаза, Виталий отчаянно затряс головой, словно отгоняя страшное воспоминание.

– Ладно тебе, не обязательно колоть ножом, можно шнурком за шею – конец один.

– Да ты убийца!

– А ты не мужчина! Слушай внимательно, что тебя ждет: когда кончатся деньги, ты пойдешь на рынок красть мелочь у домашних хозяек, потому что ты любишь есть мясо, пить вино и еще кое-чем со мной заниматься. В конце концов, тебя поймают, узнают, посадят, и ты лет десять проведешь на нарах – без мяса, без вина и без меня. Вместо меня тебя там будут развлекать сокамерники – в задницу. Не сто процентов, что ты оттуда выйдешь – тебя вполне может зарезать или придушить один из этих «друзей», искалечить надзиратель или подстрелить конвоир – знаешь, мне знакомый мент рассказывал, как там делается, – она весело улыбнулась и с издевкой погладила его по голове. – Ах, ты мой бедненький.

Нервно дернувшись, он отбросил ее руку.

– Иди ты…

– Можно по-другому и поприятней, – тон ее стал вкрадчив. – Я уже закадрила тут несколько местных черножопых. Все они обезьяны, у них горит одно место, когда они видят бабу, и у многих есть ха‑а‑арошие деньги! Такие, что мы спокойно могли бы еще год гулять по бульвару. Твоя задача – в нужный момент потуже затянуть узелочек. Ну?

– А если поймают?

– Это уже мои проблемы, не поймают. Ну?

Судорожно стиснув кулаки, Заславин сглотнул слюну и кивнул головой:

– Ладно.

С Фикретом Кулиевым Нелька познакомилась на приморском бульваре. Он работал завмагом, имел троих детей и жену с очень неаппетитным худым задом. Был толст, низкоросл, постоянно улыбался похотливой златозубой улыбкой и считал себя, как мужчину, вправе пользоваться полной свободой в отношениях с женщинами.

 При первом знакомстве Неля рассказала ему трогательную историю о больной маме, которая отправила ее из деревни к родственникам в Баку учиться. Сообщила, что она студентка педагогического института, что у нее жених в армии, что… Она болтала, а у Фикрета текли слюни, но в первый день ему было позволено лишь положить руку на гибкую девичью талию – не больше.

Спустя неделю рука сумела опуститься лишь на два сантиметра. За это время Фикрет успел узнать, что у Нели раньше никогда никого не было, потому что, мама говорит, это нехорошо – позволять мужчинам тебя целовать и трогать в разных местах. Жених давно не писал, и у них, наверное, ничего не получится, но она, Неля, все равно будет себя соблюдать. Был один – директор трикотажной фабрики. Влюбился в нее и хотел жениться. Им так нужны были деньги, которые этот директор хотел дать на лечение больной маме, но она, Неля директора не любила и не смогла себя пересилить. Вообще ей редко, кто нравится, она очень разборчива, но вот он, Фикрет…

И, поднимая голову, она смотрела на него – глаза к глазам, – клала невинную горячую ручку ему на плечо, а он уже дергался от возбуждения, не в силах совладать со своей страстной южной натурой.

– Сколько тебе нужно для мамы? Десять тысяч дам, двадцать дам, тридцать дам – все для тебя. Кольцо с бриллиантом куплю.

– Ой, да ладно тебе смеяться! Я никогда не видела таких денег.

– Я не смеюсь – как можно смеяться над моей королевой! Я дам тебе много-много денег, когда ты ко мне придешь.

– Нет, Фикрет, мама бы никогда не согласилась, и я не могу.

– Я женюсь! Разведусь с женой и женюсь!

– Ой, правда? – она подняла полные счастливых слез глаза. – И у тебя есть деньги для лечения моей мамы?

– Клянусь! Хочешь – приходи ко мне, я тебе покажу эти деньги.

– А когда?

– Завтра днем придешь? Я специально покажу тебе деньги, ты увидишь, как я богат.

– Да ну тебя, – произнесла Нелька голосом, выражающим полное согласие.

Фикрет приехал за Нелькой прямо к дому номер 22 по улице Видади. Она попрощалась с Федором: «за мной из министерства приехали, до вечера, дядя Федя», важно кивнула почтительно взиравшим на нее соседям и села в машину. От квартиры дяди Федора до подъезда дома Фикрета на улице Низами, которую старожилы называли Торговой, можно было пешком дойти минут за десять, но обезумевший от страсти воздыхатель непременно хотел поразить воображение своей пассии новенькой голубой «Волгой».

Накануне он отправил детей и безропотную жену в Нахичевань к тестю, велев не возвращаться, пока не разрешит, нынче же выбрал время, когда жильцы соседних квартир были на работе, а болтливая старуха тетя Нюра ушла на базар. Не то, чтобы Фикрет опасался сплетен – жена давно знала о его похождениях и не смела ничего сказать, – но мог возникнуть некоторый шум, и нежелательно было бы давать разным злопыхателям пищу для разговоров.

У него уже сложился план действий: сначала ослепить девчонку драгоценностями жены, поклявшись, что все будет принадлежать ей после их свадьбы, потом выложить на стол тридцать пять тысяч, взятых с утра в кассе магазина, и при этом опять и опять клясться, обещать жениться – пока она, ошеломленная увиденным, ему не отдастся. Конечно, потом она сообразит, что он на ней не женится, и драгоценностей ей тоже не видать – вот тут-то и может подняться шум. Однако соседей нет, так что не страшно. Рублей сто ей можно и дать – если, конечно, она и вправду девушка. Потом будет еще приходить – куда ей деваться, – а он будет давать ей… ну, рублей по двадцать пять за раз.

«Все русские девки – сучки, но у этой больно хорошая кожа – белая. А волосы!»

Покосившись на сидевшую рядом с ним Нельку, он с вожделением провел кончиком языка по верхней губе и причмокнул. Выйдя из машины, они прошли мимо курившего у двери подъезда Виталия. Он бросил в их сторону равнодушный взгляд и сразу же отвернулся.

Впустив гостью в прихожую, Фикрет закрыл за ней дверь. Приняв испуганный вид, Нелька притворно замешкалась и попятилась.

– Ой, как мне неудобно, зачем я только пришла сюда!

Она повернулась к выходу, словно стремясь сбежать, отперла замок и приоткрыла дверь, но сгоравший от страсти Фикрет уже тянул свою гостью в комнату, покрывая ее лицо и шею липкими поцелуями.

– Нет, моя королева, не уходи!

Не очень сильно отбиваясь, Нелька робко лепетала:

– Нет! Нет, я боюсь! Пусти меня, пусти! Ты обещал жениться, деньги…

– Тише! Конечно, женюсь! Но ты докажи сперва, что ты меня любишь! Что ты – девушка.

Он бросил ее на кровать и начал расстегнул брюки. Однако Нелька с неожиданной силой поджала к животу колени и обхватила их рукой.

– Нет!

Тогда Фикрет бросился к шкафчику, одной рукой придерживая падающие брюки, другой распахнул дверцу и стал вытаскивать деньги: десять тысяч, двадцать, тридцать. Купюры падали на широкий стол, следя за ними, Нелька широко открыла глаза и слегка раздвинула поджатые ноги.

– А вот это кольцо – с бриллиантом. Твоим будет! Вот серьги, смотри! Все твое! Солнце мое, радость моя, ты для меня – свет, а без света жить нельзя!

Навалившись на расслабившуюся девушку, он задрал ей юбку и попытался стянуть прочные, крепко облегающие трусики. Шелковая ткань скользила под пальцами, не поддавалась, а он, изнемогая от страсти, уже прижимался к ней, пытаясь проникнуть сквозь материю.

Она ойкнула, запищала, вцепилась Фикрету в плечи, и в эту минуту крепкий шнурок захлестнул шею незадачливого любовника. Его рука инстинктивно дернулась к кадыку, но петля сдавливала все сильнее. Вскочив на ноги, Нелька бросилась на помощь Виталию. Глаза Фикрета вылезли из орбит, лицо посинело, и вскоре все была кончено.

– Теперь шевелись, Виталька, – тон Нели был спокоен и холоден, – нам нужно оттащить его в ванную и сунуть в петлю, как я тебе объясняла.  Времени много, нужно сделать все, как следует.

Закончив в ванной, они вернулись в комнату. Нелька спокойно стала сгребать со стола деньги в свою сумку, Виталий потянулся к драгоценностям, завороженный сиянием драгоценных камней.

– Да тут, наверное, тысяч на сто!

Нелька шлепнула его по руке.

– Не трогай! Уберем их в шкаф, пусть лежат, как лежали.

Они вышли из квартиры, осторожно захлопнув за собой дверь. Через день приехавшая из Нахичевани сестра жены Фикрета зашла узнать, можно ли семье вернуться, потому что у младшего сына не прекращается понос, и врач советовал везти ребенка домой. Позвонив и не дождавшись ответа, она открыла дверь ключами, которые дала ей сестра, вошла и, пройдя по квартире, обнаружила, наконец, зятя, висевшего в ванной на веревке, привязанной к проходившей под потолком трубе.

Следствие пришло к выводу, что Кулиев, растратив взятые из кассы казенные тридцать пять тысяч, покончил с собой. В квартире имелось множество отпечатков пальцев посторонних людей – в доме часто бывали гости, – но в момент смерти самоубийца, по версии следствия, был один. Ни у кого даже подозрения не возникло, что могло иметь место убийство с целью ограбления – все драгоценности семьи, лежавшие тут же, в открытом шкафу, были в целости и сохранности. Если уходивший в отпуск патологоанатом и заметил несоответствие – разницу между задушенным и повесившимся всегда можно обнаружить, – то решил оставить это при себе и не вставлять следствию палки в колеса. И он легко подмахнул заключение, которое всех устраивало.

Деньги Фикрета позволили парочке больше восьми месяцев вести шикарную жизнь. До следующего лета они регулярно «ходили на работу», а вечерами гуляли или проводили время в ресторанах. С людьми сходились быстро, но ни с кем особо не откровенничали и строго придерживались своей легенды.

В июле у Нельки вновь появился богатый воздыхатель, и она начала разрабатывать новый сложный сценарий ограбления, в котором Виталию отводилась роль глупого и слепого мужа. Они уже обсудили основные моменты и собирались приступать к исполнению, когда Нелька неожиданно заявила:

– Надо уезжать. Завтра. Скажем дяде, что пришла телеграмма – старик нам еще может пригодиться.

– Ты с ума сошла – такие деньги наклевываются, мы же все решили! Поедем, когда закончим. Все!

Наличие денег сделало Виталия самоуверенным, и он начал разговаривать со своей подругой властно и свысока. Однако она была непреклонна.

– Нет, надо убираться отсюда и поскорее.

– Да с чего вдруг?!

– Я видела одного человека – он мне не понравился.

– Ты его знаешь? Видела раньше? Где ты его встретила?

– Не знаю, раньше не видела, а стоял он тут, у ворот. Глаза, понимаешь, такие – я сразу что-то почувствовала. Хочешь – оставайся, но я беру свою долю и уезжаю.

– Тьфу, дура! Мужик стоял, мужик, смотрел! Езжай ко всем чертям, если хочешь!

Тем не менее, он сдался – они решили доехать до Москвы, а там, взяв билеты на дальневосточный поезд, затеряться где-нибудь на просторах Сибири.

***

Адрес Федора Анатольевича Теплицкого Олега узнал в справочном бюро бакинского аэропорта через двадцать минут после запроса. Откинувшись на мягкую спинку сидения в мчавшемся к городу автобусе, он вдыхал терпкий запах мазута и еще раз мысленно представлял себе план Баку и узкую длинную улицу Видади – где-то между Щорса и Первомайской.

От жары туфли вязли в асфальте, было душно, жарко и грязно. Смуглые детишки играли прямо на мостовой, шустро отскакивая от проезжавших машин. Вербицкий не стал заходить во двор дома 22, а лишь скользнул взглядом по стоявшей у ворот машине и курившему возле нее смуглому человеку лет сорока. В этот момент из ворот выпорхнула элегантно одетая белокурая девушка, и мужчина, засуетившись, распахнул перед ней дверцу автомобиля. Олег с равнодушным видом продолжал курить, девушка мельком взглянула на него и села в машину.

Укатившая парочка оставила за собой облако пыли и запах выхлопных газов. Вербицкий еще минуты две смотрел им вслед – в белокурой незнакомке он узнал Нелю Огурлиеву, фотография которой уже целый год висела на всех вокзалах под объявлением

РАЗЫСКИВАЮТСЯ ОСОБО ОПАСНЫЕ ПРЕСТУПНИКИ

и основательно запылилась.

***

Перед посадкой на поезд «Баку-Москва» Нелька внимательно огляделась, но не заметила ничего подозрительного. Успокоившись, она засунула руки в карманы легкой хлопчатобумажной юбки и прошла в вагон. Пальцы нащупали купленный накануне пакетик с красным перцем и машинально его надорвали.

– Из купе старайся не выходить, – шепотом сказала она Заславину, когда поезд уже тронулся, – в туалет и обратно.

– Ты мне надоела, – процедил он и выругался, – сиди себе в духоте, если с башкой не в порядке, а я покурю.

Он вышел в тамбур и попросил огоньку у курившего там мужчины лет тридцати. Подымили, глядя в окно на бегущие поля, мужчина проворчал что-то насчет жары и вытер лоб платком. Выбросив сигарету в окно, Заславин вернулся в купе, не заметив пристального взгляда, следившего за каждым его движением.

Из докладной записки полковника Заморского:

«…Преступников предполагается доставить на дачу в Дашковке вблизи Серпухова, куда должен приехать Мишель Рузави. Судя по высказываемым им намерениям, он и его сын собираются совершить акт отмщения, собственноручно уничтожив убийц. Мы предоставим им такую, возможность.  Считаю обязательным также личное участие Поля Рузави в операции захвата преступников и наличие у него при аресте огнестрельного оружия, которое я ему передам перед началом операции захвата.

Процесс вербовки Рузави предполагается начать немедленно после ликвидации преступников. Первый этап – инсценировка появления на даче сотрудников милиции немедленно по совершении обоими Рузави убийства. Второй этап – инсценировка проведения следствия после предъявления обоим обвинения на основании неоспоримых доказательств. Параллельно с этим предполагается вести психологическую обработку отца и сына. Третий этап – мое вмешательство. Пользуясь давним знакомством с Мишелем Рузави, я предложу ему подписать согласие сотрудничать с нами при условии прекращения следствия. К этому моменту он должен быть психологически готов к моему предложению. Убедить Поля Рузави последовать примеру отца трудности не представит. Помощь обоих будет неоценима при проведении операции X»

***

В Туле в вагон подсели два пассажира, попросившие проводника довезти их до Серпухова и подкрепившие свою просьбу двумя красными купюрами с изображением Ленина. Они не стали садиться на откидные сидения в проходе, а остались курить в тамбуре.

– Ехать далеко, посидели бы, – подобострастно заметил проводник.

– Ничего, отец, мы тут покурим маленько.

Вскоре к ним присоединился пассажир, давший Заславину прикурить в самом начале пути. Он сказал очень тихо:

– Они в шестом купе. Как действуем дальше?

Один из вновь прибывших – плотный мужчина лет пятидесяти – говорил еле слышно, но очень отчетливо:

– На площади в Серпухове ждет машина. Мы ссадим их с поезда, не привлекая внимания пассажиров, и доведем до машины – я поведу сам. Повторяю: нельзя привлекать ничьего внимания, поэтому наручники ни них наденем только возле самой машины. Нужно быть очень осторожными – Заславин очень опасен, поэтому мы с Вербицким оба следим за каждым его движением. Вы, Поль, берете на себя женщину. Не выпускайте из рук оружия, но держите его незаметно. Будьте очень осторожны – пистолет заряжен.

– Я умею обращаться с оружием, – с легким вызовом в голосе ответил Поль.

– Тише, мы уже подъезжаем. Я попросил проводника открыть эту дверь за минуту до прибытия в Серпухов – стоянка всего две минуты. Мы должны вывести их в тамбур перед самой остановкой поезда. Кто еще с ними в купе?

– Пожилой мужчина. Четвертый пассажир вышел в Туле.

Спустя несколько минут в шестое купе с озабоченным видом заглянул молодой человек и спросил пожилого мужчину:

– Простите, у вас нет валидола? В четвертом вагоне человеку плохо, а мы не знаем, как ему лекарство дать – тут все молодые едут. Вы помогите, сходите, а?

– Да я-то что могу – тут врач нужен, – тем не менее, пожилой мужчина отправился в четвертый вагон. Едва он вышел, как в купе вошли двое.

– Руки за голову, Заславин, игра окончена. Сейчас мы выйдем в Серпухове, и я буду держать вас под руку, но при малейшем движении стреляю.

От страха у Виталия появилось нелепое желание пригнуться к земле и юркнуть под стол, однако уловившему его движение Заморскому показалось, будто преступник собирается выкинуть какой-то трюк. Будничным голосом он произнес:

– А ну, спокойно! Иначе в Москву приедет твой труп. Поль, зайдите в купе и займитесь девушкой, а мы проводим этого. Не пугать пассажиров!

На короткой стоянке преступников вывели из поезда и повели к машине. Заславин чувствовал два ствола, упершихся ему в спину, и с ужасом думал, что его могут прямо сейчас подстрелить, а потом сказать, будто он собирался бежать. Но он не побежит, нет!

Возле машины Заморский достал наручники. Заславин покорно протянул ему руки, и в этот момент Нелька, вытащив из кармана горсть перца, швырнула его в глаза Полю, крепко державшему ее за локоть. Ахнув, он выпустил пистолет, который мгновенно оказался у Нельки. Она никогда прежде не видела огнестрельного оружия, но знала, что при стрельбе нужно жать на курок. Ну и, естественно, направлять дуло в сторону цели. Рука ее двигалась, непрерывно поливая все вокруг смертельным свинцом, и когда в автоматическом пистолете закончились заряды, на земле лежали три тела. Поль, получивший рану в голову, был без сознания и жалобно стонал, Вербицкий, скорчившись, зажимал рукой разорванную бедренную артерию, чтобы не истечь кровью, а полковник КГБ Заморский, получивший пулю в сердце, признаков жизни, естественно, не подавал. Виталий Заславин стоял на четвереньках, с ужасом глядя на Нелю. Она велела:

– В машину, быстро! Поведешь!

Он в ужасе дернулся и затряс головой.

– Да я ж не умею водить!

– Врешь, тебя в Баку Тофик учил, я видела.

– Я плохо вожу, мы разобьемся!

Она хладнокровно наставила на него пистолет и говорила очень быстро, но совершенно спокойно:

– Убью сейчас, как собаку, если не поведешь. Гони к шоссе – доедем до Варшавки, и по ней к Москве. Там сразу же на поезд и в Сибирь – затеряемся, пока они очухаются

В пистолете уже не было патронов, но от испуга Виталий не мог этого сообразить. Привыкнув в трудную минуту подчиняться Неле, он покорно полез в машину. Мотор завелся сразу, и когда на площадь сбежались привлеченные выстрелами люди, вдали лишь таяло облако пыли, оставленное умчавшимся автомобилем.

***

Дачный участок в Ерино профессор Лузгин получил еще в начале шестидесятых, за прошедшие с тех пор годы семья вложила в него много сил и средств – на пустом месте вырос двухэтажный коттедж, оснащенный всеми удобствами. Саженцы, высаженные Зинаидой Николаевной в первые годы, уже окрепли, и дом стоял, окруженный очаровательным уютным садиком. Летом здесь собирались многочисленные родственники и знакомые, которым выделялся первый этаж, сами же Лузгины занимали второй.

Наташа быстро осваивалась в этой разношерстой компании, запоминала имена хлопотавших по утрам на кухне тетушек и их детей. Она даже сходила с ними в небольшой поход, но ночевать в лесу ей муж не разрешил, и с половины пути они вернулись домой.

– Я же себя превосходно чувствую, – сердилась она.

– Тю-тю-тю, малыш, не злись, надо нам и с предками побыть. Видишь, папа тоже хотел пойти, а ему мама не разрешает – и все! Да, мам?

Старшие Лузгины смеялись – у Георгия Александровича пошаливало сердце, и Зинаида Николаевна хлопотала над ним, как курица над цыпленком.

В начале августа профессору ночью неожиданно стало нехорошо. В доме началась возня, пошли споры – везти или не везти его в город, в больницу. Пока спорили, Лузгину старшему полегчало, и он наотрез отказался куда-либо ехать. Наташа, разбуженная шумом, опять легла, но теперь никак не могла заснуть – ей было душно и побаливал живот. Она перевернулась на другой бок, но боль не проходила и приобрела схваткообразный характер. Саша сидел у отца и когда вернулся в их спальню, у нее уже не было сил терпеть, а вся кровать вдруг стала мокрой. Он сам был врачом, но тут вдруг растерялся и схватился за голову:

– Мама, мама, у Наташи воды отходят!

Зинаида Николаевна прибежала и начала отдавать распоряжения:

– Скорее, выводи машину, нужно везти ее в больницу. Наташа, надевай этот халат и шлепки – в больнице все равно все снимешь. И не паникуйте вы – у меня с Сашей тоже воды сперва отошли.

Перепуганную Наташу одели, усадили в машину, и профессорская «Волга» рванула с места. Зинаида Николаевна крикнула вслед:

– Не гони, Саша, первые роды всегда долгие, ты же знаешь. Ремни пристегните, ремни!

Когда машина скрылась, она повернулась к помогавшей ей родственнице.

– Говорила же им – не слушают! Ну, ничего, у меня Сашка тоже раньше срока родился.

Они еще долго говорили и обсуждали все, что в таких случаях обсуждают женщины.

Саша спешил, несмотря на напутствие матери. Наташа стонала, прикусив губу, и от этого внутри у него все сжималось, хотя он сам был врачом и знал, что роды – самое обычное и вечное, как мир, явление.

Ночью Варшавское шоссе выглядело пустынным, и Саша слишком поздно увидел несущийся навстречу автомобиль – тот ехал с выключенными фарами. В последний момент он успел сделать отчаянный рывок вправо, подставив под удар левый бок «Волги», и увидел, как Наташа ударилась головой о лобовое стекло, а потом почувствовал дикую боль в спине. Мелькнула мысль:

«Не пристегнул ремни – торопился. Наверное, сломан позвоночник»

Встречная машина, врезавшись в лузгинскую «Волгу», от удара повернулась вокруг своей оси и вылетела прямо под колеса движущегося «КАМАЗа». Визг тормозов смешался со скрежетом металла.

Саша пришел в себя от боли, когда санитары укладывали его на носилки. Он успел увидеть наклонившегося над Наташей врача и услышать «рожает, не успеем довезти», а потом опять потерял сознание.

Юрий дежурил в отделении нейрохирургии и мог бы поспать, потому что тяжелых послеоперационных больных не было, а женщина с сотрясением мозга чувствовала себя вечером нормально и уже давно заснула, однако, ночь была очень душной, и сон не шел. Он вышел покурить и задумался. До него не сразу дошло, что его зовет полусонная плачущая сестра:

– Юрий Альбертович, в травматологию вызывают – Георгия Александровича сына привезли с женой, горе-то какое! Авария – много человек пострадало, сказали.

В коридоре стояли носилки с пострадавшими – только водитель «КАМАЗа» был на ногах и держался за окровавленное, израненное осколками лицо. Тоненько плакал ребенок, вокруг него суетились вызванные из родильного врач и акушерка.

– Родила прямо на шоссе, не довезли, – говорил врач «Скорой помощи», – в себя не приходила – травма головы и серьезная.

Акушерка унесла новорожденную девочку в детское отделение. Лицо Наташи распухло от удара, из носа текла кровь. Врач из родильного, покачав головой, сказал Юрию:

– Похоже, это скорее ваша пациентка, коллега, но мы, разумеется, будем наблюдать…

Юрий велел срочно сделать рентген черепа Наташе и находившейся в коме женщине, пульс которой едва прощупывался. Про эту женщину врач «Скорой» тихо заметил:

– Похоже, перелом основания черепа, долго не протянет.

С соседних носилок послышался стон. Юрий поспешно наклонился над Сашей.

– Как ты? Сейчас сделают обезболивающее.

– У меня сломан позвоночник, это конец.

– Ничего еще нельзя сказать, сделаем рентген.

– Брось. Как она? Что ты говорил тому – из «Скорой»?

– Сейчас получу снимки. У тебя дочка.

– Знаю. Спаси… Спаси Наташу! Помнишь, мы говорили – такие операции при травмах затылочной области…

– Еще ничего неизвестно, Саша, сейчас принесут снимки…

Хирург приемного что-то писал, разглядывая документы четвертого пострадавшего, неподвижно застывшего на носилках. Он поднял глаза на Юрия.

– Скончался по дороге в больницу. Совсем молодой – из Ленинграда. По паспорту Заславин Виталий Витальевич. На, Юра, подпиши заключение о смерти.

Вторая женщина – по документам Огурлиева Неля Аристарховна – умирала, и Юрий велел положить ее под капельницу. Он не отходил от Наташи, ожидая Георгия Александровича – за ним поехали на дачу. Пришел доктор Пантелеев, который должен был сменить Юрия, но тот остался в больнице – только подремал немного на диване в ординаторской. К полудню расстроенный Пантелеев его разбудил.

– Юра, Георгий Александрович при смерти.

– Как?!

– Инфаркт. Ему ночью еще было плохо, а когда он узнал…

– Господи, да что ж это, где он?

– В интенсивной терапии, и Зинаида Николаевна с ним – она просила тебя потом подойти.

Наташа не приходила в себя до конца недели. Доктор из родильного отделения, осмотревший ее, отметил, что с его стороны патологии не отмечается, но молоко не пришло – очевидно, из-за тяжелой черепно-мозговой травмы. Рядом с ней в палате реанимации неподвижно лежала под капельницей Огурлиева Неля, которую не трогали, со дня на день ожидая ее смерти.

Все дни Юрий проводил в больнице – он заходил к Зинаиде Николаевне, стараясь ее ободрить, заходил в детское узнать о маленькой и заходил к Саше рассказать о состоянии Наташи и дочки. Саша мог обо всем узнать откуда угодно, но он хотел выслушать именно Юрия, и откровенно говорил со слезами на глазах:

– Я знаю, что ты ее любишь, что ты с ней был до меня, но она выбрала меня, понимаешь? А теперь она умрет и не достанется ни тебе, ни мне.

– Прекрати нести чушь! – огрызнулся Юрий, вышел из палаты, оставив друга одного, и отправился к его лечащему врачу Мурадяну. Тот ждал из Москвы профессора Гинзбурга – специалиста по спинномозговым травмам, близкого друга Георгия Александровича, который должен был осмотреть Сашу и окончательно решить вопрос о необходимости операции. Мурадян был говорлив, он тут же начал задавать вопросы и сочувствовать:

– А как его жена – до сих пор в коме? Как трагично все получилось, жаль Георгия Александровичами вы, Юра, сейчас фактически один в отделении – Сержантов и Пантелеев только что со студенческой скамьи, а Виктор Сергеевич в санатории.

Юрий с трудом вслушивался – ему хотелось спать, он уже забыл, когда ночевал дома. Он вернулся в свое отделение – Наташа все также неподвижно лежала в палате рядом с другой женщиной. Юрий присел за стол, перелистывая по очереди обе истории болезни. Он читал, и его все более поражало то, на что он прежде не обращал внимания: обе женщины были одного возраста, и у обеих одинаковые группы крови – вторые. В утомленном мозгу, стоило ему прикрыть глаза, поплыли какие-то образы. Он очнулся от неясного шороха – Наташа, приподняв голову, осмысленно на него глядела.

– Вы кто? Где я? – она смотрела испуганно, не узнавая.

– Наташа, ты меня не узнаешь? Наташа! – Юрий бросился к ней.

– Нет. Ничего не помню, – она смотрела на него и мучительно морщилась.

– Сейчас я буду говорить, а ты скажи мне, что из всего этого сможешь вспомнить. Помнишь аварию? Помнишь дачу, Зинаиду Николаевну, Сашу? Помнишь Максима Ивановича? А как ухаживала за больным отцом, свою маму, школу – помнишь? Как тебя зовут?

Наташа отрицательно качала головой при каждом его, вопросе. Пытаясь вспомнить свое имя, она неожиданно заплакала, прошептала:

– Не могу больше, хочу спать.

Глаза ее закрылись. Юрий встал и наклонился над Нелей – та почти не дышала, и лицо ее казалось серым. Оттенок выбившихся из-под бинтов волос был таким же, как у Наташи.

«Он сказал «ни тебе, ни мне». Если б, к примеру, эта женщина… У них с Наташкой похожие травмы, и она могла бы остаться в живых, а Наташа – умереть. Тогда бы так и было. А теперь Наташа поправится и будет принадлежать ему. Ему!»

Он стиснул гудевшие виски и сел за стол – заполнять истории болезни. Работа была окончена где-то в половине пятого утра. Юрий поднялся и потер ладонью припухшие от усталости глаза, подошел к одной из женщин, внимательно всмотрелся в ее лицо, прислушался к ровному дыханию. Потом перевел взгляд на другую кровать и вдруг, побледнев, торопливо наклонился над пациенткой.

Выписка из истории болезни:

«Лузгина Наталья, 20 лет, поступила в отделение нейрохирургии с черепно-мозговой травмой в состоянии комы… В течение десяти дней получала лечение… Скончалась… не приходя в сознание… от полученной травмы, несовместимой с жизнью».

Подпись: и. о. зав. отделения Ю. Кауфман.

Выписка из истории болезни:

«Огурлиева Неля, 20 лет, поступила в отделение нейрохирургии с черепно-мозговой травмой… После полученного в стационаре лечения вышла из состояния комы, страдает амнезией… Выписана из стационара… для прохождения амбулаторного лечения по месту жительства».

Подпись: и. о. зав. отделения Ю. Кауфман.

На похоронах народу была мало – несколько товарищей Саши, помогавших нести гроб, и две пожилые родственницы, приготовившие все для поминок. Они суетились и горячо обсуждали происходящее.

– А мать-то ее не приехала – что за мать! Телеграмму ей давали, а у нее дела поважнее, чем дочь в последний путь проводить!

– Зиночка-то – как о дочери родной убивается!

– Как же смерть человека меняет, – совсем, будто, другая женщина в гробу лежит!

Зинаида Николаевна, которую Юрий вел под руки, не слушала разговоров – она думала о том, что назавтра у Саши назначена операция, и до нее ни в коем случае нельзя ему сообщать о смерти жены.

***

Следователь с завидным упорством задавал Вербицкому одни и те же вопросы.

А. Как и почему он оказался в Серпухове с французским гражданином Рузави.

Б. Почему у него был пистолет, хотя он, уволившись из милиции, не имел права носить при себе огнестрельного оружия.

В. Знал ли он стрелявших.

Г. Знаком ли он с убитым полковником КГБ Заморским.

Олег сам достаточно долго работал следователем и знал, что постоянное повторение одного и того же вопроса ставит себе целью вывести допрашиваемого из равновесия и заставить «расколоться».

Придерживаясь своей версии, он спокойно отвечал одно и то же.

А. Он собирался в совхоз «Большевик», где требовался квалифицированный юрист – поговорить по поводу работы.

Б. Пистолет он выбил из рук бандита, когда тот начал стрелять – сработал профессиональный навык.

В. Откуда взялись бандиты, он не знает – видел впервые в жизни. Номера машины, на которой они уехали, он не запомнил.

Г. С Рузави и Заморским встретился случайно – искал попутку.

Логичные по сути показания Вербицкого следователя не устраивали, и он начинал допрос снова и снова. В сущности, ему больше некого было допрашивать – Заморский погиб, Поль Рузави лежал в больнице без сознания, находясь между жизнью и смертью. Его отец и жена утверждали, что ничего не знают – друг детства Мишеля Заморский пригласил молодого человека осмотреть достопримечательности Подмосковья, и вот, чем все закончилось.

Следователю так и не удалось выяснить номер машины, на которой приехал Заморский, и он никак не связал трагедию в Серпухове с автокатастрофой, происшедшей на Варшавском шоссе вблизи Подольска.

Спустя неделю после гибели Виталия официально извещенная Людмила Заславина приехала в Подольск, опознала сына в морге, и ей выдали тело для кремации. Вернувшись домой, она тихо помянула покойника и была поражена, когда через месяц вызвавший ее следователь прокуратуры поинтересовался, не имеет ли она известий о сыне. Он был ошарашен, узнав, что накануне исполнилось сорок дней со дня гибели Виталия. В Подольск выехал сотрудник следственного отдела и убедился на месте, что все, сказанное Людмилой, соответствует истине – Заславин действительно погиб. Но его сообщница осталась в живых, успела выписаться из больницы и скрылась в неизвестном направлении.

Как раз в это время в одной из французских газет появилась заметка об имевшем место покушении на семью, французского гражданина. Был указан ряд подозрительных обстоятельств, намекали на связь случившегося с Комитетом Госбезопасности. Семью Рузави, которая выехала в Швейцарию для лечения Поля в одной из клиник, осадили журналисты, однако Мишель и его невестка отказались встретиться с представителями прессы. Сам Поль в это время ожидал приговора светил медицинского мира и ни с кем, кроме близких, не общался. Пуля, выпущенная Нелькой, серьезно повредила зрительный нерв, Полю грозила пожизненная слепота, и окончательный приговор медиков был малоутешителен:

«Со временем возможно некоторое улучшение и восстановление функции поврежденного нерва процентов на двадцать. Больной начнет различать свет и тень, но при возможностях современной медицины, к сожалению, на большее рассчитывать не приходится. Однако, наука не стоит на месте и, может быть, в будущем…»

Так печально закончилась для Михаила Рузавина поездка на бывшую Родину.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ. Год 1988-й

Шли первые годы горбачевской перестройки. Уже можно была открыто читать Солженицына, ругать начальство и разжигать межнациональную вражду, но цены на авиабилеты еще были вполне доступны для основной массы населения, поэтому публика, высыпавшая из самолета «ТУ-154», завершившего рейс «Ленинград-Москва», была самой разношерстой – студенты, разъезжавшиеся домой после сессии, матери, везущие детей на летний отдых, пенсионеры, решившие попутешествовать. Теплый ветер отогнал лохматое облако, и июньское солнце ласково улыбнулось юноше лет двадцати двух, сбежавшему с трапа и приостановившемуся на секунду, чтобы взглянуть вверх. На курточке его был приколот новенький ромбообразный значок, свидетельствующий об окончании им ВУЗа, а во внутреннем кармане лежал диплом выпускника юридического факультета Ленинградского государственного университета им. Жданова, выданный всего три дня назад – Вербицкому Кириллу Олеговичу.

Кирилл приехал в Москву, во-первых, потому что его направили на краткосрочные курсы следователей, а во-вторых, ему нужно было навестить отца – Олег Вербицкий уже месяц находился в специальной клинике четвертого управления по поводу язвы двенадцатиперстной кишки, и ему дважды назначали, но почему-то откладывали операцию. Кирилл торопился в больницу – доказать отцу новенький, еще пахнувший типографской краской красный диплом. В этом году только десять выпускников их курса получили дипломы с отличием, и он представлял себе, как обрадуется Вербицкий-старший успехам сына.

Однако, когда юноша добрался до клиники, в отделении был «тихий час», и к отцу его не пустили, но попросили зайти к лечащему врачу Олега Павловича. Высокий, плотный человек с лысеющим лбом и черными усиками торопливо пожал Кириллу руку и усадил его в кресле напротив себя.

– Здравствуйте, я давно вас жду – Олег Павлович говорил, что вы должны приехать. А ваша мама тоже здесь?

– Нет, она собиралась приехать, но брат заболел краснухой, понимаете…

– Да-да, понятно. Что ж – тогда будем говорить с вами, вы уже взрослый молодой человек, я вижу, и достаточно мужественный. Ваш папа… – он остановился, подыскивая слова.

– Когда ему будут делать операцию? – спросил Кирилл, пытаясь отогнать шевельнувшийся в груди испуг.

– Понимаете, он настаивает на операции, но… Результаты последних анализов показывают, что болезнь зашла слишком далеко, и операция бесполезна.

– Но ведь у папы язва! Что же он – всю жизнь так и будет мучиться?

– У вашего папы, – медленно и сочувственно сказал доктор, – злокачественное образование в области желудка. Опухоль подобного типа плохо поддается лечению. На самых ранних стадиях оперативное вмешательстве гарантирует полное выздоровление в двадцати пяти случаях из ста, а у вашего отца эта стадия уже пропущена.

Кирилл так побледнел, что доктор поспешно налил воды в стакан и протянул ему, но он отодвинул руку врача и воскликнул:

– Неправда! Папу обследовали в Песочном! Делали гистологию…

– К сожалению, случаются ошибки. Мы имеем все самые современные диагностические аппараты, каких может не быть у вас в Ленинграде. К тому же, болезнь перешла во вторую стадию – появление метастазов. Но это не значит, что ваш отец должен умереть завтра или послезавтра – у вас будет еще время выказать ему свою любовь и заботу, выслушать то, что он, может быть, захочет рассказать, чтобы поделиться опытом. Живите сегодняшним днем.

– А он…знает?

– Я обычно сообщаю больным только тогда, когда прогноз благоприятен и необходимо интенсивное лечение, и данном же случае…

– Понятно. И… когда?

– Год – полтора. Учтите, что скорость развития болезни в какой-то мере зависит от душевного настроя человека.

Когда Кирилл вышел из кабинета, он, казалось, постарел лет на десять. На прощание доктор еще раз сочувственно пожал ему руку, и он с широкой улыбкой, от которой больно сводило скулы, вошел к отцу. Олег Павлович, читавший газету, радостно стиснул плечи сына.

– Ну? Молодой юрист? Подающий надежды следователь? А как мама, Оленька? У Алешки краснуха прошла?

Кирилл отвечал таким неестественно веселым голосом, что отец вдруг взял его за плечи и заглянул в глаза.

– Ты что, говорил с врачом?

– Причем тут врач, пап? Ни с каким врачом я… то есть… ну…

– Будет тебе! – он мягко взял сына за подбородок, – я уже давно все знаю, не нужно.

И тут Кирилл не выдержал и зарыдал, уткнувшись в плечо отца, а тот, как в детстве гладил его по голове, утешая:

– Тише, тише, маленький! Маме мы пока ничего говорить не будем, мы ведь мужчины, да? А вот у меня к тебе есть дело – одно мое старое, незавершенное дело, которое тебе придется закончить за меня.

Кирилл, широко раскрыв глаза, слушал рассказ отца, о деле Михаила Рузавина – Мишеля Рузави – и даже на время отвлекся от тяжелых мыслей о трагедии, постигшей его собственную семью.

– … после той стрельбы в Серпухове меня держали почти год. Сперва собирались повесить этот «висяк», летом, когда наши ленинградские ребята узнали о гибели Заславина и начали «копать», они вышли на серпуховское дело. Потом меня опять теребили – пытались узнать, какая связь между мной, Заморским и всем этим делом, но я так ничего им не сказал. В конце концов, от меня отвязались, но заниматься в то время этим делом я, сам понимаешь, больше не мог. Через некоторое время меня вдруг вызвали и предложили работать – ты знаешь, где. Потом я узнал, что основанием для этого явилась написанная в свое время докладная записка Заморского – когда-то он обещал мне, хотя из-за нелепой его смерти все на какое-то время отодвинулось. Подумать только – он прошел всю войну, участвовал в стольких операциях и погиб от пули подлой девчонки, которая и оружия-то прежде в руках не держала. Ну это была и баба, скажу я тебе! Я никогда не встречал такой реакции, такой наглости! Заславин был пешкой по сравнению с ней, но мы это не сразу поняли. Когда выяснилось, что он погиб, пытались напасть на ее след, но она выписалась и неизвестно, куда уехала. В свое время обстоятельства помешали мне найти ее, теперь ты должен это сделать вместо меня.

– Но, папа, почему – ведь прошло столько лет! Разве ты обязан?

– Ты уже достаточно взрослый, и я могу говорить с тобой откровенно. Помнишь время, когда я остался без работы – из-за того подлеца, о котором не хочется вспоминать? Мы тогда вчетвером жили на мамину зарплату – ты, Оля, я, а когда поняли, что у мамы опять будет ребенок… Короче, если бы не Рузави и не его деньги, твой брат Алешка никогда не появился бы на свет. Долго, пока я не устроился на эту работу, мы могли существовать только благодаря деньгам Рузави. Он заплатил мне авансом и потом не стал требовать эти деньги обратно, хотя я не до конца справился с заданием – не нашел ту бабу и не доставил ему. Но теперь, перед… перед тем, как… Понимаешь, не хочется лежать там, – он показал пальцем вниз – с долгами на совести. Ты мне поможешь?

– Конечно, папа, только не говори мне…

Вербицкий-старший горько усмехнулся:

– Хорошо, не буду.

***

По совету отца Кирилл, решил начать поиски с Подольской Центральной больницы, где в последний раз видели Нелю Огурлиеву. Конечно, с тех пор она десять раз могла выйти замуж и изменить фамилию или вообще уехать из страны, но это обязательно должно было найти отражение хоть в каких-то документах, и юный следователь надеялся отыскать хоть какой-то след.

Средних лет сестра, дежурившая в отделении нейрохирургии, ничего не могла сказать о событиях более, чем десятилетней давности.

– Я тут работаю недавно, а профессор Лузгин – он в то время заведовал – умер семь лет назад. Весь персонал новый, потому что зарплата, сами знаете, маленькая, и все норовят убежать. Вот Марья Степановна только если знает – она уже, кажется, лет двадцать здесь.

Марья Степановна жила в небольшом, но ухоженном частном доме возле реки Пахры. Кирилла она оглядела с подозрением, перед тем, как снять с двери цепочку, вслух прочла его фамилию на удостоверении, и в голосе ее звучало явное недоверие:

– Вербицкий. Больно уж молодой ты для следователя – к нам приходили солидные такие, с портфелями. Однако ж нынче перестройка, всем молодежь заправляет.

Когда Кирилл показал ей фотографию Нельки, которую дал ему отец, она только руками на него замахала:

– И, милый, у нас их столько перебывало – и с опухолями разными, и с травмами. Я им в лицо не смотрела – наше дело мыть, голову обрить перед операцией, судно вынести. А год-то это какой, был?

Кирилл багрово покраснел – конечно, следовало прежде назвать даты, а потом совать фотографию. Уже мало надеясь, он назвал год с месяцем, и неожиданно она вспомнила:

– Ох, да это ж когда Георгия Александровича сынок в аварию попал! Обе тогда в реанимации лежали – эта и сноха профессорская, а доктор молодой – еврей один – все около них сидел, выхаживал. У Георгия Александровича тогда через это инфаркт случился, я помню, а когда сноха его померла, то мы все даже плакали, и у нее маленькая осталась в родильном. Родила она в той аварии.

– А вы сами с ней не разговаривали? Не говорила она, куда поедет или что?

– Да какое там – она ведь ничего не помнила, как пришла в себя.

– Как же она потом смогла уехать куда-то, если даже имени своего не помнила?

– Это уж я не могу сказать, это у доктора надо спрашивать. Он все ею занимался и, говорят, билет даже помог на поезд взять домой – она откуда-то с других мест была.

– Да где ж мне этого доктора найти теперь?

– Это я не знаю, а вот сынок Георгия Александровича покойного может знать – они друзья были. Сходите к Лузгиным, они недалеко живут. Саша тогда после аварии три операции перенес, ходить начал, но с палкой так и остался. Однако потом, время прошло, и снова женился. Жена у него в Москве живет, тут теперь только Зинаида Николаевна с Машенькой в квартире остались. Машенька – дочка Саши и той снохи, что в аварии разбилась. Саша все время приезжает. На два дома живет, а дочку в новую семью не берет. Наверное, жена вторая не хочет. Пойди, милый, к Зинаиде Николаевне, она тебе расскажет побольше моего.

В архиве больницы Кирилл нашел историю болезни Огурлиевой и прочел последнюю запись «Выписана для прохождения амбулаторного лечения по месту жительства», но где это место в истории не указывалось. Он, однако, нашел фамилию лечащего врача Огурлиевой – Кауфман.

У Лузгиных дверь ему открыла девочка лет двенадцати – высокая, светловолосая, с темными глазами. Она с серьезным и важным видом изучила его удостоверение, потом испытующе подняла глаза, и он, неожиданно почувствовав, что краснеет под ее пристальным взглядом, разозлился:

«Начиталась, небось, детективов, соплячка, проверяет удостоверение – не поддельное ли»

 С важным видом девчонка провозгласила:

– Бабушка, это к тебе. А вы, – повернулась она к Кириллу – проходите и садитесь. У бабушки стиральная машина в ванной тарахтит, она не слышит. Бабуля! А вы, – опять к Кириллу, – туфли снимайте!

Кирилл присел, внимательно разглядывая фотографию женщины в черной рамке, висевшую на стене прямо напротив входной двери. Он подумал, что это, наверное, и есть та погибшая сноха профессора и мать Маши. У нее были такие же, как у девочки Маши, темные глаза и светлые волосы. И выражение – мужики, наверное, от такого балдеют. Интересно будет посмотреть на девочку Машу лет через пять.

Маша проследила за его взглядом и тихо сказала:

– Это моя мама.

– Вы на нее очень похожи.

– Да, – она важно кивнула. – А почему вы говорите мне вы, я ведь еще не взрослая?

– Но очень красивая. Вам мужчины это говорили?

Он немного позлорадствовал – теперь пришла ее очередь залиться краской, но девчонка выдержала состязание достойно.

– Иногда говорят, но я не обращаю внимания, – сморщив нос, небрежно ответила она, – среди них нет ни одного достойного настоящей любви! Все совершенно козлы и уроды. Есть один отличник, правда, но жадный – до жути! Я таких просто ненавижу!

– Я тоже отличник, – скромно заметил Кирилл, – не верите? Абсолютно не жаден совершенно не козел. Как вам это? К тому же я, как говорят, еще и хорош собой, – добавил он лукаво.

Маша быстро повернулась к двери, чтобы скрыть новую краску на лице и отчаянно громким голосом позвала:

– Бабушка! Тебя ждут!

В дверях появилась разгоряченная Зинаида Николаевна и извинилась:

– Простите, я не знала, не слышала. Думала Машка кричит – дурака валяет. Машенька, поставь чайку, быстренько. Я вас слушаю, молодой человек.

Кирилл объяснил, что разыскивает пропавшую женщину, которую привезли в больницу после той роковой аварии. Зинаида Николаевна задумалась.

– Ну что я могу вам сказать – я ею не интересовалась особенно. Тогда ведь у меня Георгий лежал с инфарктом, Саше делали операцию, и мы только боялись, чтобы он не узнал о смерти Наташи. Потом, когда узнал, первое время даже есть отказывался, насильно его кормили. До сих пор он ее забыть не может, и жена его, Соня, ревнует. Поэтому и Машу она не захотела брать – чтобы он о Наташе меньше вспоминал. У них с Сашей сын, все хорошо, конечно, а все ей не то. Ну, как можно к мертвым ревновать, я спрашиваю? Хотя мне без Машутки бы одной тяжело было. Саша на два дома живет. Иногда встанет тут вот – под портретом ее – и стоит, думает о чем-то. Он скоро приедет и скажет, где Юру Кауфмана найти. Замечательный мальчик был Юра Кауфман, муж мой ему дал направление в аспирантуру. Через министерство пришлось выбивать, волокита там была разная, я помню. Он защитил диссертацию, потом его куда-то пригласили работать, но в Подольск он возвращаться не захотел. Сейчас мы с ним как-то связь потеряли, а в студенческие годы они с Сашей не разлей вода были. Знаете, – она слегка понизила голос, – мне всегда казалось, что Юра тоже был к Наташеньке неравнодушен. Это была такая женщина, которых называют роковыми. А вот и Саша!

В прихожей раздался звук поворачиваемого в замке ключа. Александр Георгиевич показался Кириллу довольно хмурым и неразговорчивым человеком. Он даже не присел, разговаривая, стоял и опирался на толстую резную палку, из-за чего Кириллу тоже пришлось стоять.

– Кауфман? Кажется, ему предложили работу в институте хирургии Вишневского, но возникли осложнений с пропиской – он ведь до сих пор прописан в Подольске, в общежитии. Если не ошибаюсь, он сейчас устроился где-то во Фрязино, а больше сказать ничего вам не смогу.

– Когда вы видели его в последний раз?

– О, очень давно! Он помог моей матери, когда случилась та авария, и я ему благодарен, да, но потом… Я перенес столько операций, после аварии лежал в московской клинике, а он даже ни разу, понимаете, не то, чтобы навестить – он даже привета мне не передал. Женился – даже с женой меня не познакомил, а ведь мы когда-то были, как братья. Родители мои его так любили, а он даже на похороны папины не пришел. Мама его всегда оправдывает, но я, простите, понять такого хамства не могу. Она еще не все знает, – он оглянулся и понизил голос. – Когда у него родился сын, я узнал об этом через друзей и хотел зайти и поздравить. Он с семьей тогда снимал комнату, и я знал, где он живет – там же, где в студенческие годы. Так вот, я тогда еще с трудом ходил после всех операций, но приехал, захожу в подъезд, и он мне навстречу. Я даже слова не успел сказать, а он весь побелел, схватил меня за плечи и выкинул на улицу – так, что я чуть опять калекой не стал. Маме я, конечно, не стал рассказывать, но больше о нем ни вспоминать, ни говорить не хочу. Вот, я вам все сообщил, что мог. Не знаю даже, зачем я все это рассказал, но если вам это принесет пользу, то буду рад.

– Спасибо вам огромное, Александр Георгиевич, вы мне очень помогли.

Лузгин проводил Кирилла в прихожую и, опираясь на палку, ждал, пока тот наденет туфли. Неожиданно из-за двери выглянула Маша.

– Вы к нам еще придете? Я кренделей напеку, я умею!

– Маша, молодой человек на службе, не приставай к нему со своими глупостями, – недовольно произнес Лузгин, и Кирилл поспешил уйти, чтобы они не заметили краску на его лице.

***

Во фрязинской больнице Кириллу сказали, что доктор Кауфман на конференции в Волгограде и пробудет там три дня.

– Может, вы с кем-то другим переговорите? Вы по поводу какого больного хотите узнать? – спросила дежурившая у телефона сестра.

Была жара, больные отдыхали, и ей явно хотелось поговорить, а было не с кем.

– Нет, я просто знакомый. Приехал в командировку, захотел повидаться. Письмо отец просил передать – они вместе работали раньше. Папа знает, что дядя Юра теперь во Фрязине в больнице работает, а адреса домашнего мы не знаем. Жалко, что не застал, потом зайду, если успею.

– Так вы к нему домой зайдите, – оживилась сестра, – он тут совсем рядом, я вам объясню. Хотя… ну, вы же знаете его жену?

– Да, конечно, знаю – они же папины и наши близкие друзья.

– Со странностями, правда? Я ее только два раза видела – и то уже… Ой, простите, что я так говорю, ведь это же ваши друзья.

– Да нет, это дядя Юра друг, а она – так, – в голосе его появились интимные интонации: – Папа тоже говорил, что жаль дядю Юру, что он на ней женился.

Кирилл сам не понял, почему его понесло разыгрывать подобный спектакль, когда он мог просто показать сестре удостоверение и зайти в другой раз. Однако ему неожиданно вспомнились слова отца: ни один допрашиваемый не сообщит столько информации, сколько скучающий человек, которого вызвали на откровенность.

– Конечно, – вздохнула сестра – до этой болезни она, наверное, была совсем другим человеком, хуже нет, когда с головой не в порядке.

– Давайте адрес, – сказал Кирилл.

Он шел к пятиэтажному кирпичному дому в двух кварталах от больницы и размышлял. Ему вспомнился рассказ Лузгина – возможно, Кауфман ни с кем не хочет встречаться из-за болезни жены, но почему? Стыдится? Может быть, он и сам какой-то ненормальный и не захочет разговаривать с Кириллом? Да, лучше сперва зайти, пока его, Кауфмана, нет дома. А вдруг эта ненормальная Кауфманиха захочет проломить ему голову утюгом? От этой мысли Кириллу почему-то стало смешно, хотя смеяться тут было не над чем – больной ведь человек. Он немного замешкался перед входной дверью, но не успел нажать кнопку звонка, как дверь отворилась, и оттуда выглянул мальчик лет восьми.

– Пожалуйста, не звоните, – прошептал он. – Мама легла спать, у нее болит головка, а папы нет.

– Я хочу поговорить с твоей мамой. Когда она проснется?

– Не знаю, она всегда долго спит.

– Но она ведь встанет сделать тебе обед? Вы когда обедаете?

– Не-а. Я сам себе яичницу пожарил, и мне папа деньги на мороженое оставил, а картошка у нас есть.

– Знаешь, – с неожиданным воодушевлением сказал Кирилл, – я в твоем возрасте делал печеную картошку. Ты умеешь печь картошку?

– Не-а. А как это?

– Хочешь, покажу?

Мальчик немного подумал и впустил Кирилла в квартиру.

– Только надо тихо, а то мама проснется. Папа не разрешает никому к нам приходить, потому что у нее болит головка.

Кирилл и Эдик – так звали мальчика – начистили картошки, посолили ее, уложили на противень и, полив маслом, засунули в духовку. Они так увлеклись этой работой, что не слышали, как скрипнула кухонная дверь, и на пороге встала женщина в голубом халатике, изумленно глядевшая на гостя.

– Мамочка, – вздрогнув, повернулся к ней Эдик, – ты проснулась? А это Кирилл. Мы печем картошку.

Смущенный Кирилл обернулся, и пакет с мусором, который он только что упаковал, собираясь выкинуть, вывалился из его рук – перед ним стояла женщина, портрет которой он совсем недавно видел в доме Лузгиных – та, что смотрела с висевшей на стене фотографии в черной рамке. Та, которую маленькая Маша называла своей мамой. Годы почти не изменили ее, и те же темные глаза сейчас смотрели на него из дверного проема. Глаза Маши.

– Простите, – опустившись на колени, он начал собирать мусор.

– Моего мужа нет дома, – сказала она равнодушно. – Вы из школы? По поводу Эдика? Муж отвезет его в лагерь, когда вернется.

– Нет, я из… больницы. Из Подольска. Ваш муж лечил одну женщину, которая попала в аварию и потом куда-то уехала. Может быть, он что-то знает о ней.

Женщина казалась немного удивленной.

– Но мой муж уже давно не работает в Подольске. В аварию, вы говорите?

– А вы, может, тоже помните? Тогда в Подольском районе была крупная авария на трассе – столкнулись две легковые и трейлер, были жертвы.

Она покачала головой.

– Нет, я сама попала в аварию и с тех пор страдаю амнезией. Абсолютно ничего не помню из того, что было раньше, но, впрочем, вам это не очень интересно, извините.

– Нет-нет, что вы! А то, что случилось потом, вы помните?

– Да, разумеется, абсолютно все. Помню, как пришла в себя, как мой муж привез меня к себе в деревню к родственникам, и там мы зарегистрировали наш брак. Помню даже название деревни – Острожки. Помню мать Юры, мою свекровь, – она тоже жила там. Я была совсем еще слабая после больницы, все время лежала в гамаке и смотрела в небо. Но я совершенно не выношу шума, и Юра увез меня оттуда – там у соседей все время косили траву и что-то постоянно тарахтело.

– Когда я родился, – грустно сказал Эдик, – то все время орал, и у мамы тоже ужасно болела голова. Я был очень беспокойным ребенком.

Он говорил эта очень серьезно, как взрослый, и Кирилл понял, что все разговоры в доме ведутся главным образом вокруг болезни матери. Она печально улыбнулась и погладила мальчика по голове, объяснив:

– У меня молока почти не было, но муж не сразу понял, он ведь не детский врач, а я сама лежала пластом и ничего не понимала. Такое было странное ощущение – как будто уже когда-то пережила такое.

– Но так и ничего не вспомнили? Говорят, роды могут помочь при амнезии.

– Нет, ничего, даже имени своего не могу вспомнить. Если бы мне его не сказали… Простите, я пойду прилечь – мне опять нехорошо, и голова…

Внезапно она сильно побледнела и поднялась, стиснув виски руками. Когда мать вышла, Эдик заметил:

– У нее всегда так, когда она пытается вспомнить. Папа сказал, чтобы она не вспоминала. Поэтому папа не велит, чтобы к нам приходили люди и с ней разговаривали. Я не скажу ему, что вы с ней говорили, а то он будет сердиться.

– Ну, твоя мама сама расскажет, что я приходил – это не секрет.

– Не-а. Она никогда ему ничего не говорит, только, если он спрашивает. А вы к нам еще придете? Не говорите папе, что сегодня тоже приходили.

– Дня через три зайду – когда он вернется. У вас телефон есть?

– Не-а. Потому что он громко звонит. Вы папе на работу позвоните. А я сегодня опять буду один и ночью буду плакать.

Кирилл позвонил Юрию Кауфману в больницу через три дня. Он сказал, что хочет проконсультироваться относительна своего заболевания и приехал издалека. Голос Кауфмана звучал сухо, и он сначала наотрез отказался встретиться, сказав, что не консультирует. Кирилл, однако, настаивал:

– Если вы меня не примете, доктор, то я буду вам надоедать без конца и обивать порог вашего дома – пока вы меня не примете.

Наверное, именно последний аргумент заставил Юрия согласиться.

– Хорошо, в семнадцать тридцать в больнице. Но я очень занят и вряд ли смогу помочь, предупреждаю!

Кириллу пришлось ждать около получаса. Наконец дверь кабинета отворилась, и оттуда вышел поддерживаемый медсестрой пациент. Высокий, худощавый человек с проникающим взглядом пригласил Кирилла войти и развел руками:

– Я же говорил, что очень занят. Итак, что у вас?

– Юрий Альбертович, – сказал Кирилл, вытаскивая удостоверение, – я мог бы встретиться с вами в любое время, но учел вашу занятость. Надеюсь, вы оцените мою тактичность и сможете мне помочь.

Лицо Кауфмана вдруг приняло каменное выражение. Он ничего не ответил и молча ждал. Не получив ответа, Кирилл продолжил:

– Мы разыскиваем женщину, которую вы лечили много лет назад – в Подольске. Она попала в аварию и лежала у вас с черепно-мозговой травмой.

– Я много, кого лечил и не могу всех помнить, – сухо заметил Кауфман, как бы с трудом раздвигая губы. – Только не называйте мне имен и фамилий – у меня ужасная память на имена.

– Допустим. Но вот история болезни – вы сами ее заполняли, – молодой человек протянул Кауфману историю болезни Нели. – Вам это что-нибудь напоминает?

Кауфман мельком взглянул на фамилию и отложил карту в сторону.

– Я же говорил, что у меня плохая память, я ничем не смогу вам помочь, а теперь, к сожалению, у меня еще есть работа.

Кирилл восхитился его самообладанием.

– У вашей жены, кажется, амнезия после травмы?

– Это мое семейное дело, и вас оно вряд ли касается, – Кауфман поднялся, давая понять, что разговор окончен, но Кирилл остался сидеть.

– Юрий Альбертович, – сказал он, немного волнуясь, – за те три дня, что вы были на конференции, я тоже успел кое-куда съездить – в Гагаринский район, деревню Острожки. Там мне показали архивные данные, и мне понадобилось не более получаса, чтобы найти запись о регистрации брака между вами и Огурлиевой Нелей Аристарховной, которую вы, якобы, забыли.

Лицо Кауфмана приняло высокомерное выражение.

– Это мое дело, на ком я женился, и я ничего не обязан объяснять!

– Конечно, это ваше дело, но только совсем маленький нюанс: Огурлиева уже более десяти лет находится во всесоюзном розыске. За убийство. Она получила вашу фамилию, поменяла паспорт, и вы, фактически, помогли скрыться опасной преступнице.

Сказав это, Кирилл даже немного пожалел Кауфмана – такое растерянное стало у того лицо. Обмякнув, он опустился на стул, и вытер внезапно вспотевший лоб.

– Послушайте… послушайте, но этого не может быть, это какая-то ошибка! Вы уверены в этом?

– Абсолютно! На совести этой женщины два убийства – это по меньшей мере. Кроме того, из-за нее погибла жена вашего близкого друга Лузгина Наталья. И теперь вы помогаете ей скрываться.

– Послушайте, я же не знал, а она… она теперь совершенно не помнит о своей прежней жизни, она тяжело больной человек и не может отвечать…

– Преступник обязан отвечать независимо от того, помнит ли он о преступлении. Вашу жену арестуют, и врачи освидетельствуют ее психическое состояние…

– Нет, – он в ярости стукнул по столу. – Моя жена ни в чем не виновата, и вы не имеете права! Она никого не убивала!

– Огурлиева преступница и убийца, и мы имеем полное право ее задержать. Только разве что…

– Что? – напряженно подался вперед Юрий.

– Разве что ваша жена – не Огурлиева Неля Аристарховна.

Наступило молчание. Несколько минут собеседники смотрели друг на друга, потом Кирилл мягко спросил:

– Юрий Альбертович, почему вы разорвали все отношения с семьей Лузгиных? Ведь Александр был вашим лучшим другом, а профессор столько для вас сделал – фактически дал возможность поступить в аспирантуру и заняться научной работой. Почему, Юрий Альбертович?

Неожиданно Кауфман встал и прошелся по комнате. Потом выглянул за дверь и запер ее.

– Все разошлись, нам будет спокойно разговаривать, но это долгий разговор. У вас есть время?

– Я готов вас слушать, Юрий Альбертович, – ответил Кирилл, удивленно наблюдая, как Кауфман заводит и ставит на стол крупные ходики, которые немедленно начали громко тикать.

– Вижу, что вы знаете или что-то подозреваете, поэтому я расскажу вам все. Я любил Наташу со студенческих лет – еще до ее знакомства с Сашей Лузгиным. Она всегда была моею, она меня любила, а Лузгин лишь заморочил ей голову. Он украл ее у меня, и когда она попала в аварию, и ее привезли в мое отделение, он все время злобствовал. Лежал с поврежденным позвоночником и ругался, кричал, что она мне не достанется. Он знал, что она в глубине души любит меня! Останься он калекой – какая жизнь бы ее ждала? А он ведь не отпустил бы ее, спекулировал бы ребенком, играл на жалости. Вместе с Наташей в реанимации лежала женщина – тоже с травмой, но она была обречена, и я не отходил от них обеих. Когда Наташа пришла в себя, она полностью потеряла память. Та пациентка умерла, и меня вдруг осенило – я решил подделать обе истории болезни и поменять местами женщин – ту вашу, Огурлиеву, похоронили под именем Наташи, а Наташа по ее паспорту стала моей женой.

Кауфман наклонился вперед, и глаза его впились в лицо Кириллу, отчего тот вдруг почувствовал непонятный озноб во всем теле. Язык его двигался с трудом, голос звучал хрипло, он с трудом выдавил:

– Но как же… как же никто не заметил подмены – когда хоронили?

– Ах, кого же она интересовала в этой семье! Свекрови была совершенно безразлична эта смерть – она думала только о сыне и муже. А Саша был так занят своим, здоровьем все эти годы, что и думать позабыл обо всем – лишь встал на ноги, так сразу нашел себе эту нынешнюю, Софью. Я бы никогда не смог забыть Наташу, а он и трех лет не вдовел. Ей нужна забота – она ведь очень тяжело больна, а кто стал бы у Лузгиных о ней заботиться?

– Но… но у нее ведь есть ребенок – маленькая девочка, которая растет без матери.

– Знаю, и это меня всегда мучило. Я следил, узнавал от друзей – Саше эта девочка совершенно не нужна, он оставил ее у родителей. Но у нас с Наташей тоже есть сын, она его любит, а о той девочке даже не помнит. Понимаете, Кирилл, – вас ведь Кириллом зовут? – понимаете, что такому больному человеку, как Наташа, нужна забота любящего человека, и я – единственный на всем белом свете, потому что я люблю ее. Вы молоды, вы поймете меня лучше: я люблю ее! Больную ли, здоровую, красивую, уродливую – люблю! Для меня нет жизни помимо нее. Вы можете меня обвинить, арестовать, в конце концов, но вы лишите ее единственного человека, который в силах ей помочь. Да и нашего сына вы лишите семьи и покоя. Вы сможете это сделать, Кирилл?

– Я… я не…

– Зачем вам это, Кирилл? Вы искали преступницу Огурлиеву – теперь вы знаете, что она умерла. Бог или высшая справедливость вмешались, не знаю, но убийца уже больше десяти лет гниет в земле сырой. Сообщите об этом вашему начальству, но не трогайте нас – пусть все идет, как шло. Вы согласны со мной, Кирилл?

– Да, вы, наверное, правы, но… но ведь есть девочка – Маша.

– Позаботьтесь о ней, Кирилл. Вы ведь ее видели – она похожа на свою мать, как мне сказали знакомые.

– Да, очень.

– Значит она красавица. Вам она нравится, Кирилл?

– Она же ребенок – ей только двенадцать!

– Через пять-шесть лет она станет совсем взрослой. Сколько вам будет через пять лет? Двадцать семь или двадцать восемь, для вас придет самое время создавать семью, и Маша станет прекрасной женой. Вы согласны, Кирилл? Женитесь на ней. Хорошо?

Это было так странно – слушать Кауфмана. Кирилл словно плыл в каком-то непонятном сне, но почему-то не удивлялся всей нелепости слов сидевшего перед ним человека.

– Не знаю – наверное, это было бы хорошо, – он говорил, но сам не понимал, что говорит, хотя в другое время счел бы подобное абсурдом.

– Сегодня я рассказал вам то, что не говорил ни одному человеку на свете, но вы никому не скажете, Кирилл. Обещаете?

– Обещаю.

И опять Кирилл ничуть не удивился тому, что непонятно с какой стати что-то обещает. Обещает преступнику не раскрывать его преступления? Кауфман все говорил и говорил своим монотонным голосом:

– Мне давно предлагают работу в одной зарубежной клинике, и как только я оформлю все документы, мы уедем, и вы больше никогда о нас не услышите. Но вы говорили, что та женщина была опасной преступницей – возможно у меня возникнут какие-либо осложнения при оформлении документов, и тогда только вы сможете помочь – ведь вы единственный человек, который знает правду. В нужный час вы мне поможете, но пока вы не услышите обо мне – забудьте все. Ни с кем и никогда не говорите обо мне, Кирилл. Обещаете?

– Обещаю.

– Вот и хорошо, а теперь – прощайте. Позаботьтесь о Маше. Прощайте. Все.

Кауфман вдруг протянул руку к ходикам, и равномерное тиканье смолкло. Он с улыбкой поднялся и протянул молодому следователю руку, которую тот пожал с чувством искренней симпатии.

***

Кирилл взял билет до Ленинграда на вечер следующего дня, позвонил домой, предупредив, что приезжает, и неожиданно ему захотелось еще раз побывать в Подольске.

Он шел, помня, что надо идти прямо от станции, никуда не сворачивая, и слева должна быть церковь, а чуть подальше – клуб имени Карла Маркса. Неожиданно его окликнул знакомый голосок:

– Привет, а вы опять сюда приехали? Искать? – перед ним стояла Маша.

– Да нет, тебя хотел повидать.

– Шутите! А я в магазин за сахаром – у нас теперь сахар по талонам, знаете? У бабушки сердце болит, она не может в очереди стоять, а я с собой учебник взяла – буду в очереди читать, у меня по истории тройка.

Он поглядел на нее и засмеялся:

– Да шут с ней – с историей! Давай лучше я с тобой постою в очереди, и мы немножко поболтаем, хочешь? И можешь тоже говорить мне «ты».

Ее лицо осветилось неимоверным восторгом.

– Точно? Ну, класс! А хотите… хочешь семечек?

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. Год 1993-й

Селин Рузави с досадой говорила мужу:

– Послушай, дорогой, твой отец совершенно лишился рассудка, ты не находишь?

– В чем дело, Селин, что случилось? – он протянул руку и дотронулся до ее щеки.

За долгие годы окружавшего его мрака Поль научился определять истинное настроение жены не по голосу – голос она могла менять в нужной ситуации, – а прикосновением к ее лицу. Теперь он понял, что она сильна расстроена.

– Ему мало было того, что он привез нас в свою проклятую страну, из-за него случилось несчастье с тобой, погиб твой брат, а он даже забыть не дает – все время говорит по-русски с тобой и Жанной. Но теперь еще и этот остров!

– Не понимаю, Селин, при чем тут остров – отец купил его довольно недорого, потому что он далеко и заброшен. Если удастся наладить туристический бизнес, то это принесет нам немалый доход.

– Доход! Поль, да твой отец выжил из ума, ты не знаешь всего! Он теперь откровенно говорит только с нашей дочерью Жанной – с двенадцатилетним ребенком! Хорошо, что она еще делится со мной. Ты знаешь, почему он купил этот остров? Потому что его очертания на карте напоминают бывший Советский Союз! Там будут отели «Москва», «Киев», «Баку», «Ереван» – в тех местах, где эти города находятся на карте. Будет «Сибирь» и даже «Ленинград», хотя такого города больше не существует. Остров-призрак! Нет, Поль, это не бизнес, а безумие – твоему отцу за семьдесят, и он безумствует. Сперва он один выходил в море на яхте, потом купил самолет, и теперь учится его пилотировать – в 70 с лишним лет! Причем, Жанна вместе с ним учится летать, хотя у меня каждый раз сердце обрывается, когда они в воздухе – ей же всего двенадцать! А теперь еще и этот остров! Призрак страны, которая уже больше года, как стерта с лица Земли! Мы потеряем деньги – только и всего.

Поль пожал плечами:

– В конце концов, это его деньги, Селин…

– Его?! Ах, его, конечно! А то, что он своими прихотями искалечил всю нашу жизнь – не в счет! Ведь если б ты был здоров…

– Хватит, Селин! Я сотни раз говорил, что ты вольна меня оставить в любой момент, и ты сама настояла на рождении Жанны – когда понятно стало, что я уже никогда не буду видеть…

– Потому что я тебя люблю! – она прижалась к нему и всхлипнула.

– Не надо, родная, – он дрожащей рукой гладил ее по голове и мокрой щеке. – Не надо, у нас достаточно денег, и пусть папа делает то, что ему нравится. Он всегда очень тосковал после смерти мамы, а потом гибель Жана, моя болезнь… Но он много работает – за себя и за меня…

В кабинет влетела Жанна – шустрая темноволосая девочка с живыми карими глазами. Она никогда не могла и минуты усидеть на месте, чем приводила в отчаяние учителей в школе. Однако полгода назад дед, берущий уроки пилотажа, в шутку позвал ее заниматься вместе с ним, и тут случилось чудо – малышка могла часами внимательно изучать и повторять последовательность операций, нажимать нужные кнопки. Удивленный дед с удовольствием поощрял внучку, хотя увлечение Жанны пилотажем приводило в ужас ее мать. Теперь она была в восторге и жаждала поделиться с родителями новостью:

– Мы с дедушкой летим на остров – он сам поведет самолет!

Селин незаметно прижала руку к сердцу, в глазах ее мелькнул гнев:

– Нет! Ты, во всяком случае, не полетишь!

За внучкой в кабинет вошел улыбающийся Мишель Рузави.

– Будет тебе, Селин! Конечно, поведет мой пилот, а вас с Полем я тоже приглашаю – там потрясающий воздух, море, пение птиц.

– Но ведь остров пустынен, и там негде жить!

– Нет, Селин, тут ты ошибаешься – там работают жители соседних островов, и для нас уже готов небольшой коттедж с удобствами. Я хочу, чтобы вы с Полем ознакомились с моими планами. Видишь ли, я купил остров на очень выгодных условиях, и рабочая сила в том районе тоже дешевая – жители соседних островов живут в крайней нищете и готовы работать на стройке за плату раза в три меньшую европейской. Их доставляют на катерах, что тоже очень дешево. Мои архитекторы подсчитали, что на первом этапе все обойдется не более, чем в три миллиона долларов.

Селин смутилась, встретив пристальный и немного насмешливый взгляд свекра, который, казалось, читал ее мысли.

– В конце концов, Мишель, вы лучше меня разбираетесь в бизнесе и не обязаны передо мной отчитываться…

– Нет, Селин, ты ошибаешься – вы же мои дети. Я давно заметил, что ты интересуешься делами, но не решаешься сказать свое слово, будто чего-то боишься. Вот тебе шанс – я отдаю этот остров тебе, попробуй свои силы в туристическом бизнесе.

– Мне? – не веря своим ушам, прошептала женщина. – Но я не могу…

– Считай это моим подарком к твоему дню рождения – он ведь завтра. Поэтому я тебе и предлагаю поехать – осмотришься, внесешь свои какие-то коррективы в строительство.

– Я знала, я знала! – захлопала в ладошки Жанна. – Мы готовили для мамы сюрприз!

Поль поднялся и протянул к отцу руки, слегка отведя в сторону взгляд незрячих глаз.

– Спасибо, папа.

– Ну-ну, собирайтесь поскорее, я тоже пойду, – он быстро повернулся и вышел из комнаты, чтобы никто не мог увидеть слезы на его глазах.

***

Софья Павловна была расстроена и настаивала на своем чуть ли не со слезами на глазах:

– Не понимаю, Саша, сколько можно ждать? Зинаида Николаевна уже год, как умерла, и до сих пор ты ничего не решил с квартирой.

– Там живет Маша, Соня, и я не могу насильно заставлять девочку бросить свой дом – она ведь выросла в этой квартире.

– Но ты тоже имеешь право на квартиру, и ты, кстати, за нее платишь и делаешь ремонт. Маша не представляет себе, что значит содержать такую квартиру в наше время.

– Ах, Соня, ну что ты говоришь – ей же только семнадцать, она только что окончила школу. Может быть, наш Гошка тоже должен сам себя кормить, поить и платить за квартиру?

– Гоше только тринадцать, не говори ерунду, а Маша уже поступила в институт, она взрослая и должна понимать…

– Что понимать? Что я всю жизнь перекладывал ее воспитание на плечи своих родителей, а теперь хочу выгнать ее из родного дома?

– Зачем ты так говоришь, Сашенька, зачем?! Ты всю жизнь заботишься о ней больше, чем о Гоше. Почему один твой ребенок должен жить один в четырех комнатах, а другой – в тесной квартирке, в одной комнате с бабушкой. Ведь ему даже некуда привести друзей. Квартира принадлежит тебе, Маша еще несовершеннолетняя и не может распоряжаться – ты можешь, в конце концов, продать квартиру и купить ей однокомнатную.

– Я думал об этом и даже недавно пробовал с ней поговорить, но она надулась и чуть не заплакала.

– Я позвоню ей – мы приедем в Подольск, и я сама поговорю. Я понимаю ее предубеждение против меня, но раз ты сам не можешь договориться, то придется мне.

– Не надо, я сам позвоню.

Когда Александр Георгиевич и Софья Павловна приехали, Маша сидела в кабинете деда с нарочито презрительным и равнодушным видом. Она заказала еще один портрет матери, и теперь он висел прямо над ее головой. У Александра Георгиевича сжалось сердце, когда он увидел темные глаза и пепельные – как у Наташи – волосы дочери, но он покосился на жену и постарался придать лицу строгое выражение.

– Понимаешь, Машенька, – сказал он дочери, – есть определенные законы, по которым мы владеем собственностью, и не нужно на что-то обижаться. В советское время с тобой государство вообще не стало бы разговаривать – уплотнили бы, и дело с концом. Тогда уплотняли даже тех, кто оставался один в двухкомнатной квартире, не говорю уже о такой квартире, как наша.

– А теперь-то что? Ты меня просто хочешь выгнать? – она прищурила глаза и недобро сверлила ими отца. – Хочешь деньги за квартиру отдать ей – она указала подбородком на Софью Павловну – и Гошеньке?

– Во-первых, Гоша твой брат, и не надо так говорить о Софье Павловне, которая всегда о тебе заботится и беспокоится.

– Да, как же!

– А во-вторых, квартира – общая собственность, и каждый имеет право на свою долю –  и я, и ты. Я, кстати, не хотел ничего начинать без твоего согласия, но если ты будешь упрямиться, нам придется ходить по судам – хорошо ли это? У тебя будет хорошая однокомнатная квартира, деньги, которые мы получим за нее, пойдут на твое образование – ты же будешь шесть лет учиться в институте, а время теперь трудное, и мне нелегко помогать тебе. Те деньги, что оставили дедушка с бабушкой, обесценились, зарплата у меня невысокая, ты знаешь.

Выражение лица Софьи Павловны стало чуть ли не трагическим.

– Красиво разве, Маша, если отец с дочерью начнут ходить по судам?! Фамилия твоего деда известна в Подольске, что скажут люди? – грустно заметила она. – Лучше подпиши бумагу – и все! Папа сам все сделает, сам все оформит. Не бойся, никто тебя не собирается обижать. Ты – дочь моего мужа, и я бы лучше умерла, чем сделала бы тебе что-то во вред.

С минуту Маша сидела, словно обдумывая сказанное мачехой, потом вздохнула и подняла глаза на отца.

– Папа, прости, но если б ты просто пришел и сказал: «Маша, мне нужны деньги, продай квартиру», то я бы тебе даже последнюю рубашку отдала. Но так, как вы делаете, я не хочу, – и, повернувшись к мачехе, она презрительно сморщила нос: –  Я больше не хочу с вами разговаривать, разговаривайте с моим адвокатом!

Она быстро вышла и привела из соседней комнаты немного смущавшегося юношу. Александр Георгиевич бросил на него взгляд и вдруг вспомнил – это был молодой следователь, приезжавший к ним в дом еще при жизни матери. Маша звонко произнесла:

– Кирилл Олегович с вами все обсудит, – повернувшись, она ушла и захлопнула за собой дверь.

– Александр Георгиевич, – немного смущенно начал Кирилл, – вы, наверное, не совсем в курсе своих прав относительно данной квартиры…

– Я знаю, что моя мать умерла, и я – ее единственный наследник! – раздраженно перебил его Лузгин. – Я вполне в курсе своих наследственных прав, и не понимаю, почему вы вмешиваетесь в семейное дело.

– Потому что мы давно дружим и переписываемся с Машей, вчера она мне позвонила в Питер и попросила срочно приехать. Я ознакомился с документами и теперь хочу вам сообщить следующее: вы выписались из квартиры в девяностом году, чтобы прописаться к жене и, следовательно, не участвовали в приватизации, поэтому не имеете своей доли собственности…

– Но моя мать была собственницей, и я наследую после нее!

– Так было бы. Однако, во-первых, Маша тоже является собственницей, потому что она была здесь прописана и участвовала в приватизации, а во-вторых, имеется завещание Зинаиды Николаевны, согласно которому она оставила свою часть квартиры внучке.

– Завещание! Моя мать оставила завещание тайком от меня! – он стукнул палкой по полу так, что со стола упала книга. – И где же это завещание, осмелюсь я спросить?

Кирилл протянул ему конверт. Лузгин взял его трясущимися руками, достал лист бумаги и начал читать, шевеля губами.

– Так, – сказал он наконец, сложив лист и возвращая его Кириллу, – я все понял. Пойдем, Соня, отсюда.

Прихрамывая сильнее, чем обычно, он направился к двери, а растерянная Софья Павловна последовала за ним.

– Папа! – вылетевшая из другой комнаты Маша обняла его за шею. – Папочка, не уходи, я все тебе отдам, все! Только не уходи!

– Убирайся! – он резко оттолкнул дочь. – Завещание! Тайком от меня! Родные мать и дочь! Уйди! Я еще помню, что я твой отец, поэтому каждый месяц ты будешь получать от меня деньги по почте – сколько смогу, сколько пришлю. Завещание! Ноги моей больше не будет в этом доме, оставайся со своим адвокатом!

– Папочка, не надо, папочка! Я все подпишу, смотри, – она быстро подписывала оставленные Софьей Павловной на столе листочки. – На, возьми! Возьмите, Софья Павловна! Папочка, не уходи!

Лузгин продолжал отталкивать дочь, но его жена быстро разгладила протянутые Машей листки бумаги. Кирилл спокойно забрал их у нее.

– Позвольте, вам эти бумажки не к чему – они не имеют никакой юридической силы. Позже Маша напишет и оформит настоящую дарственную – через год, когда ей будет восемнадцать. Еще я хочу сказать, что вам, Александр Георгиевич, не нужно будет отрывать деньги от семейного бюджета и присылать Маше, потому что… потому что я хочу на ней жениться и буду сам содержать свою жену. Она переедет ко мне в Питер и будет там учиться, а вы можете распорядиться этой квартирой по своему усмотрению – сдавать, например. Только не обижайте вашу дочь, она вас любит.

Еще нахмуренный и рассерженный Лузгин отходил от своего гнева, а Софья Павловна, придя в себя, всплеснула руками:

– Мы же ничего не знали, Машенька, почему ты не сказала, что у тебя такой очаровательный жених? Давайте хоть на стол немного накроем, отметим событие.

Она бросилась на кухню, засуетилась, Александр Георгиевич сидел за столом, опираясь на палку и шевеля бровями, а Маша потянула Кирилла в соседнюю комнату и злым шепотом спросила:

– Ты чего это врешь? Я что – за тебя замуж собралась?

– А что – нет? Ты ведь меня любишь, так что тянуть?

– Я?! Люблю?! – девушка растерялась от неожиданности, потом вдруг улыбнулась и решительно тряхнула головой: – Да, я тебя люблю! Но ты – нахал!

– Это уже детали. Так когда наша свадьба?

– Как ты скажешь, – она ехидно усмехнулась: – Теперь ведь ты всем распоряжаешься, гражданин начальник! Только не мешало бы для начала меня хотя бы поцеловать.

– А я еще не целовал? Ну и дела! Немедленно! Немедленно надо исправить ошибки молодости!

Когда София Павловна накрыла на стол, вытащив все, что было у Маши в холодильнике, и пришла звать их к сколу, они целовались. Она умильно покачала головой и кашлянула, но никто не обратил на нее внимания.

По дороге домой, Софья Павловна говорила:

– Какой милый юноша, ты не находишь, Александр? Кажется, он хорошо влияет на Машу, ты заметил? Конечно, это очень порядочно с его стороны, но он ведь понимает, что ты – сын и основной наследник. В конце концов, завещание тоже можно оспорить в суде, и он, как юрист, это, наверное, понимает и не хочет связываться. И вообще – кроме юридических норм есть еще и моральные.  

Александр резко остановил машину и гневно взглянул на жену:

– Никогда – слышишь?! – никогда не говори со мной об этой квартире! Я никогда не стану ничего отнимать у Маши!

Софья Павловна обиженно поджала губы.

– Ну и не надо, мне тоже это все надоело – твои крики, споры, хватит на меня кричать! Можно подумать, что я для себя стараюсь! Конечно, Маша для тебя – это все, а Гоша –  ничто! Потому что ты никогда ко мне не относился так, как к ее матери.

Она умолкла, ожидая возражений, но он тоже молчал, глядя на дорогу, узнавая это место – именно тут они семнадцать лет назад в последний раз ехали с Наташей. Она сидела рядом и стонала, а он гнал в роддом, и волосы ее пахли… Чем-то таким пахли ее волосы, но он никак не мог вспомнить. Вспомнил только страшный удар, крики, суету санитаров и тоненький писк маленькой девочки, родившейся прямо на шоссе. Он поднял глаза к звездному небу, и губы его шевельнулись.

– Поехали, что мы прилипли к этому месту? – раздраженно спросила Софья Павловна, и Лузгин, отогнав воспоминания, тронул с места машину.

***

Самолет доставил семью Рузави на остров после полудня. В уютном коттедже их встретила улыбающаяся темнокожая служанка и проводила в комнаты. Она, как и все рабочие с островов, говорила на ломанном английском языке, поэтому Селин, не знавшая английского, пользовалась услугами Жанны для перевода – девочка изучала этот язык в школе и неплохо на нем говорила.

После обеда поехали на машине осматривать остров – рабочее проложили уже несколько дорог, пересекавших и опоясывающих остров. Мишель рассказал Селин и Полю о намеченных планах строительства отелей и показал один из объектов, на котором кипела работа. Высокий все время жующий американец – инженер – вежливо поклонился хозяевам и указал на снующих рабочих.

– Я думаю, что если все пойдет, как намечено, то к осени закончим.

– А что может помешать? – поинтересовалась Селин.

– Рядом болото, и когда начнутся дожди, среди рабочих может вспыхнуть малярия. Хотя местность здесь относительно здоровая. Конечно, если будет много больных, то можно будет набрать рабочих с других островов, но те дальше, и возить людей сюда обойдется дороже.

– А рабочие ночуют прямо здесь?

– Нет, мы их привозим и отвозим на катере, это дешевле, чем строить жилье.

Во время ужина Селин была оживлена и говорила без умолку:

– Послушайте, Мишель, а если поставить вдоль берега несколько деревянных домиков с брезентовыми крышами – тогда раз в два – три дня можно было бы не возить рабочих по домам, и мы сэкономили бы на топливе…

– Подумай над этим, Селин, подумай. Я попрошу главного инженера дать тебе кое-какие наши экономические наработки и подсчеты.

– Надо найти место на побережье – там хороший воздух, здоровый.

– Только учти, что здесь постоянно бывают приливы, поговори с инженерами и рабочими.

Когда Селин увела Жанну, чтобы уложить ее спать, Рузави-старший, улыбаясь, сказал сыну:

– Пусть займется делом, это ей необходимо. Когда женщина ее возраста начинает тосковать и метаться, это может разрушить покой семьи.

– Только позаботься, папа, чтобы она не ходила по острову одна.

– Ни в коем случае – тут болота, котлованы. Да и рабочие тоже народ смешанный – так-то они тихие, но кто их знает! Завтра утром выделю ей двоих провожатых.

Но утром Селин встала раньше свекра и решила пройтись по берегу. Солнце еще только озарило небо первыми лучами и разбудило птиц, которые с пронзительным криком носились над пенистыми волнами. Звонкий голосок дочери прервал ее мысли:

– Мамочка, ты уже встала? Я тоже. Правда, здесь чудесно? А ты прежде сердилась на дедушку. Пойдем, погуляем по берегу.

– Одни? Нет, это небезопасно, детка.

– Почему? Мы же недалеко.

– Ладно, – решила Селин. – Только лучше возьмем машину из гаража и проедем по берегу – песок сухой и ровный.

– Ура! – Жанна чмокнула мать в щеку и запрыгала на одной ноге.

Они медленно ехали, любуясь утренним морем. Солнце быстро всходило, и вода меняла цвет на глазах, из серой превращаясь в темно-синюю. Неожиданно Жанна потянула мать за руку:

– Мама, взгляни, какие интересные скалы!

Причудливая груда камней возвышалась над берегом, имея форму грота – настолько широкого, что в него можно было въехать на машине. Селин направила автомобиль к гроту, очень медленно въезжая в него, чтобы не натолкнуться на скалу. Однако никаких препятствий впереди не было, и машина вдруг оказалась в огромной пещере с гладкими каменными стенами. Селин включила фары, и они ахнули – это был настоящей дом.

– Да посмотри же, – возбужденно говорила дочери Селин, – здесь же можно соорудить настоящие апартаменты – только проделать в стене окна, отделать пол и стены. Дом, изготовленный самой природой! Я сама с удовольствием поселилась бы здесь. Тепло, сухо, чистый морской воздух и никакой мошкары!

Они вышли из машины и обошли всю пещеру, и Селин продолжала рассуждать:

– Этот американец не знает, где поселить рабочих! Надо сказать, чтобы он приложил руки к этому природному дому!

– Мама, – сказала вдруг Жанна, – а здесь не так уж и сухо – на земле вода.

Под их ногами действительно хлюпала вода, которая быстро прибывала. Селин вдруг вспомнила, что свекор говорил о местных приливах, и испугалась.

– Давай в машину, поскорей.

Селин попыталась развернуть машину, но быстро прибывающая вода мешала это сделать, тогда она решила дать задний ход.

– Следи, куда мы движемся! – крикнула она дочери.

У входа в грот течение было уже таким сильным, что автомобиль еле двигался, с трудом преодолевая силу встречного потока.

– Жанна, достань из-под сидения спасательные жилеты, быстрее. Нам нужно выйти из машины и выбираться отсюда вплавь.

Однако вода, захлестывающая автомобиль, не давала открыть двери.

– Разбей стекло, Жанна, скорее!

Девочка не сразу смогла выбить стекло тяжелым гаечным ключом, который лежал под сидением.

– Прыгай в воду, не бойся! Жилет вынесет тебя.

Мотор взревел в последний раз и вдруг заглох. Селин успела вытолкнуть дочку в разбитое окно машины, но в тот же миг огромная волна подхватила беспомощный автомобиль и швырнула его обратно в пещеру. Жилет держал Жанну на поверхности, и она, перестав, в конце концов, кричать и звать мать, поплыла к берегу. Рабочие, отправленные на поиски, нашли ее только утром следующего дня, но Селин спасти не удалось. Только через две недели, когда вода схлынула, и море отступило, тело женщины вытащили из грота.

ГЛАВА ПЯТАЯ. 2001-й и другие годы

В конце девятнадцатою века два швейцарских психиатра, братья Винтгофферы, основали в горной местности клинику для людей, страдающих нервными и психическими заболеваниями. Клиника эта сразу же приобрела известность, потому что в ней всегда применялись новейшие методы лечения, включая оперативные, и в течение ста лет ее руководство старалось привлечь к сотрудничеству самых известных светил медицинского мира. Помимо всего прочего, здесь за счет клиники стажировались и получали блестящую подготовку наиболее способные студенты-медики, подписавшие контракт, и контракт этот обязывал их посвятить последующие двадцать лет своей жизни работе в клинике.

В последнем десятилетии двадцатого века руководство обратило взор в сторону развалившегося Союза, где уникальные в своей области специалисты влачили в буквальном смысле полуголодное существование и готовы были заключать долгосрочные контракты на самых кабальных условиях. Благодаря правильной кадровой политике к началу третьего тысячелетия популярность клиники стала столь высока, что лишь весьма и весьма состоятельные граждане мира могли позволить себе воспользоваться ее услугами, но затраченные ими средства, как правило, себя оправдывали.

Поль Рузави перенес в клинике Винтгофферов пять операций, каждая из которых ставила целью восстановить функции определенного участка поврежденного зрительного нерва. Уже после первой операции он начал различать свет и тень. Когда с глаз его сняли повязку после пятой операции, он увидел – и достаточно четко – лица сидевших вокруг него в палате людей.

Трудно себе представить состояние человека, который первый раз в жизни видит лицо родной дочери. Он сотни раз дотрагивался концами пальцев до ее щек и губ, знал, что у нее длинные ресницы и пухлый подбородок, но не представлял, что в темных глазах малышки Жанны всегда горит живой огонек, и выражение круглого личика ежеминутно меняется. А как изменился его отец! Ведь когда Поль ослеп, Мишелю было пятьдесят шесть, а теперь перед ним сидел восьмидесятилетний старик. Селин…

Поль Рузави начал было думать о покойной жене, но вдруг забыл, о чем только что думал. Напротив него сидели отец и дочь, и он протянул к ним руки.

– Мои любимые, я так счастлив вас видеть.

В палату вошла приветливо улыбающаяся сестра.

– Пора делать укол, а затем вам следует отдохнуть, месье Рузави.

Мишель и Жанна поднялись и вышли.

– Дедушка, я пойду погулять в парке, – она легко сбежала со ступенек и скрылась за деревьями. Мишель усмехнулся: двадцать лет, а до сих пор не может долго высидеть на одном месте.

Жанна же спешила к великолепному спортивному корпусу клиники, где в это время всегда было много молодежи. Сюда приходили заниматься лечебной гимнастикой больные, а их родственники и персонал больницы могли просто развлечься и поддержать спортивную форму.

Несколько дней назад она сыграла один сет в теннис с высоким светловолосым парнем по имени Эд и ждала, что он захочет познакомиться с ней поближе, однако, ничего не вышло – когда она вышла из душа, парень уже исчез, и с тех пор они не виделись.

У входа Жанна огляделась и разочарованно вздохнула – парня опять не было видно. Неужели уехал? Он мог оказаться сыном миллиардера или санитаром клиники, но девушка почему-то решила, что неизвестный юноша – принц одной из европейских династий. Такие по-королевски медлительные движения, прекрасные волосы и необыкновенные темные глаза! Этот парень был непохож ни на одного из тех, с кем она прежде встречалась! Жанна прикрыла глаза и принялась фантазировать.

– Привет! Вам плохо, мадемуазель?

Она быстро обернулась – Эд стоял рядом и внимательно смотрел на нее. От внезапного ощущения счастья девушка чуть не задохнулась и еле смогла пролепетать:

– Плохо? Почему?

– Вы плачете, что случилось?

Жанна закинула голову и засмеялась громким звенящим смехом.

– Плачу? Это от радости – у меня… у меня… Ах, понимаете, моему отцу сделали операцию, и он видит! Слушай, – тебя Эд зовут? – Эд, пойдем в парк, посиди со мной немного, а?

Он кивнул и убрал ракетку в сумку.

– Пошли, у меня еще час времени.

– Ты спешишь? – спросила она немного обиженно.

– Да, мне нужно к маме.

– Она в этой клинике?

– Нет, она дома – мой отец сам ее лечит, а я должен выполнять его назначения.

– Твой отец врач?

– Да, а я стажируюсь в этой клинике. Через два года и сам стану оперировать.

– Ты? Ой, я бы никогда не подумала! Знаешь, когда я тебя первый раз увидела, то решила, что ты наследный принц, который привез сюда свою мать – королеву – лечиться после автокатастрофы.

Эд покачал головой.

– Знаешь, в этом есть грустная доля правды – моя мать действительно попала в автокатастрофу двадцать пять лет назад и с тех пор никак не оправится.

Она ласково положила руку ему на плечо

– Может быть, бог совершит чудо и поможет ей. Мой отец тоже не видел двадцать пять лет, но сегодня…

Неожиданно Эд улыбнулся.

– Твоя фамилия Рузави? Тогда чудо совершил не бог, а мой отец – он оперировал твоего отца, да и я был на операции. Случай действительно уникальный, но мой отец – удивительный хирург!

– Не может быть! Слушай, словно судьба нас столкнула! Ты веришь в судьбу?

– Как-то не задумывался над этим, – в уголках губ его мелькнула усмешка, и у Жанны дрогнуло сердце.

– Знаешь, вы, швейцарцы, так говорите по-французски – немного странно, но меня это просто завораживает.

– Да нет, швейцарцы говорят вполне нормально, но я не швейцарец, я из России. По-немецки я говорю лучше, и если тебе удобней…

– Ну, тогда это точно судьба – мой дед русский, и мы можем говорить по-русски. Я хорошо говорю на твоем языке? – кокетливо спросила она, перейдя на русский.

– Прекрасно, – засмеялся он. – А в вашей семье все говорят по-русски?

– Мама не говорила, но она погибла восемь лет назад. Это очень грустно, и я расскажу когда-нибудь. С тех пор мы говорим дома только по-русски – конечно, если нет гостей. Дедушка тоскует по России, но ни за что не хотел бы туда вернуться. Наверное, все русские так. Ты тоже тоскуешь?

– Да нет, мне все равно. Если бы очень захотелось, то я мог бы туда поехать, но здесь нам лучше. Здесь у нас приличный дом, условия, а там ужасно. Помню, дороги были такие грязные, что я не мог пройти к школе, по кухне все время ползали тараканы, а в больнице, где работал отец, больным давали такую ужасную еду – бр-р! – один раз я увидел у него на работе, и до сих пор тошнит. Нет, я бы туда никогда не вернулся, – он взглянул на часы. – Ох, мне пора уже, извини. Но мы с тобой еще увидимся, до завтра. Приходи, в это время на корт.

Эд уже убежал, а Жанна сидела за столиком, смотрела ему вслед сияющими глазами и сама на себя злилась – ни один из ее бойфрендов не посмел бы таким образом назначить свидание! Не спросил даже, придет ли она, сможет ли вообще прийти! И, конечно, любой из них обязательно проводил бы ее домой! А этот – настоящий нахал! У нее в сумке зазвонил мобильный телефон. Голос деда бодро зазвучал в трубке:

– Привет, малышка, я уже поговорил с врачом и еду домой, собирайся.

– Нет, дедушка, – она не узнала свой голос, – я, пожалуй, сегодня не поеду – останусь еще дня на три.

– Как хочешь, но ведь ты сама хотела завтра быть на дне рождения подруги.

– Ой, да не хочу я к ней идти. Пока, дедушка, целую. Скажи, если будут звонить, что мне захотелось побыть с отцом в клинике.

– Ладно, береги себя.

Мишель спрятал трубку, и у него мелькнула мысль, что внучка, кажется, чем-то расстроена. Или, может, просто устала, потому что голос у нее странный. Однако, мысли его сразу же вернулись к разговору с доктором – высоким человеком с проникающим взглядом.

– Лет пять назад такая операция была бы невозможна, говорил врач, – но теперь, благодаря тому, что в нашей клинике ученые научились искусственно выращивать нейроны – метод клонирования, если вы слышали, который пытаются запретить, – так вот, благодаря этому мы заменяем поврежденные нервные волокна и добиваемся успеха. Перед, нами не стоит проблема отторжения, потому что для каждого пациента индивидуально выращивается материал, идентичный генетически его собственной ткани, но наша проблема в другом: «захочет» ли нервная система принять «гостя». Если пациент находится в состоянии депрессии или просто расстроен, то его нервная система может «выместить настроение» на беззащитном «госте». Тогда начнется ухудшение. Больной может вновь лишиться зрения – за считанные часы, – если его нервы «взбунтуются». После этого всякое лечение станет бесполезным.

– Я понимаю, доктор, – сказал Мишель, – мы будем очень беречь его нервную систему и не расстраивать его. Это вы хотите сказать?

– Не только это. Видите ли, я убедился, что состояние человека гораздо сильнее подвержено влиянию внутренних причин, чем внешних. Если он пережил в прошлом глубокую душевную травму, то она всегда будет напоминать о себе. У вашего сына, я знаю, были в прошлом такие травмы.

– Да, конечно, он потерял многих близких людей – мать, брата, жену.

– Мне это известно – видите ли, во время операции я обязательно должен разговаривать с больным, чтобы контролировать свои действия и его реакцию на них. При этом оперируемый находится в состоянии, которое в просторечии называется гипнотическим трансом. Имплантируя ткань, я одновременно даю организму установку ее принять. Если что-то ему мешает – травмирующие воспоминания, неприятные моменты, – я даю мозгу установку забыть о них. Но вы сами не должны напоминать ему о том, что в прошлом нанесло травму. Я выявил у вашего сына два таких фактора. Гибель брата и обстоятельства, связанные с получением им травмы, повлекшей слепоту, – это раз. Гибель жены и все, связанное с обстоятельствами ее гибели, – это два. Каждый раз, когда он вспомнит об этом, его мысли переключатся на что-то другое – это моя установка. Но и вы со своей стороны должны помочь – убрать из дома все фотографии, документы, письма, безделушки, напоминающие ему о брате и жене. Никогда не ведите с ним никаких разговоров о них. Что касается смерти матери, то она не является таким травмирующим фактором, и вы можете говорить и вспоминать о ней совершенно спокойно. Это все, что я имею сказать.

– Я правильно понял, доктор, – растерянно спросил Мишель, – я никогда не должен говорить с ним о нашем Жане? А его дочь не сможет вспоминать о своей матери, о нашей дорогой Селин! Убрать из дома все фотографии – а ведь он так мечтал, что став зрячим, сможет снова увидеть и вспомнить…

– Он говорил вам об этом после последней операции?

– Нет, мы беседовали о другом, но…

– И не скажет – если вы не будете напоминать. В противном случае он снова рискует потерять зрение. Я понятно объяснил вам все?

– Благодарю вас, доктор, – Рузави поднялся и тяжело вздохнул. – Я выполню все, что вы велели.

Он ехал и думал, как расстроится внучка, когда из дома уберут все фотографии матери. Надо купить ей квартиру, где она будет держать свои альбомы. Ему самому тоже будет плохо – в восемьдесят лет человек больше всего на свете дорожит своими воспоминаниями. К удивлению Мишеля, спустя несколько дней, когда он сообщил Жанне о разговоре с врачом, девушка не так уж сильно расстроилась – во всяком случае, гораздо меньше, чем ожидал дед.

– Да брось, дедушка, – она удивленно пожала плечами, – что такое воспоминания? Раз это нужно отцу, то так и сделаем. Конечно, это ты хорошо придумал – купить мне квартиру. Только, знаешь, лучше, если она будет не во Франции, а, например, в Швейцарии. Подальше от отца, если он вдруг заинтересуется, как ты думаешь? Конечно, мне тоже будет очень тяжело не видеть фотографии мамы, не вспоминать о ней, и поэтому я буду какую-то часть времени жить на этой квартире.

– Конечно, родная, – старый Рузави поцеловал внучку в лоб и подумал о том, насколько его девочка тонка и деликатна – вылитая бабушка.

Он в тот же день поговорил со своим адвокатом – распорядился как можно скорее оформить документы на покупку квартиры для Жанны, предоставив ей самой подобрать подходящий вариант. Адвокат Франсуа Бомон, большой друг семьи Рузави, всегда близко к сердцу принимал их проблемы, к тому же, надеялся, что его сын Жюльен, с которым одно время встречалась Жанна, когда-нибудь станет зятем Мишеля. Он выполнил поручение довольно быстро, а когда принес бумаги Мишелю на подпись, тот со вздохом заметил:

– Знаете, Франсуа, хоть мы и ругаем нашу молодежь, но они намного чище и благороднее нас. Я, старый дурак, ношусь со своей памятью, как с чем-то сверхценным, а эта девочка… если б вы видели, с каким мужеством она согласилась отказаться от всего, что напоминало ей о дорогой матери, о детстве. Хранить все это вдали от родного дома. Она рвет свое сердце на части.

Франсуа Бомон сочувственно кивал головой, а Жанна в это время говорила по телефону из своей комнаты:

– Привет, Эдди, это Жанна. Слушай, я хочу пригласить тебя в гости. Я знаю, что ты не можешь приехать во Францию, что ты очень занят, но у меня маленький сюрприз: дед подарил мне квартиру в Швейцарии, и она совсем близко от клиники, так что мы постоянно будем рядом.

– Ты ему что-нибудь сказала?

– Что ты, он ничего о нас не знает! До завтра, любимый, целую.

***

Поль «учился» видеть. Лица и предметы уже не казались ему перевернутыми, но он с трудом воспринимал окружающую его цветовую гамму – путал синий цвет с зеленым, плохо различал оттенки и с неприязнью относился к красному, вызывающему тревожное чувство. Его комнату обили сине-голубой материей, и каждый день с утра приезжала медсестра со специальным аппаратом для «гимнастики» глаз.

Уже через три месяца после операции Поль Рузави прекрасно различал буквы, но к своему удивлению с большим трудом мог прочесть, отдельное слово, не говоря уже о фразе. Что же касалось текста, то он даже не ставил перед собой такой задачи. Оперировавший его доктор, к которому он через полгода приехал на консультацию, объяснил:

– Так бывает у малограмотных людей, которые почти не читают. Набор символов не ассоциируется у них со словом, а группа слов – с фразой. Люди же высокоразвитые воспринимают не буквы и не отдельные слова, а фразы иди даже весь текст. Вы очень давно не читали и по навыкам чтения находитесь на уровне пятилетнего ребенка, но не расстраивайтесь – попытайтесь почитать на другом языке. Скажем, на русском – вы ведь прекрасно знаете русский, хотя этот язык для вас неродной.

Поль последовал этому совету и, к удивлению своему, обнаружил, что читать и понимать русские или немецкие тексты ему гораздо легче, чем французские. Хотя отец не настаивал, он вернулся к работе. Ему помогала его секретарша Элвина – элегантная женщина лет сорока, работавшая у Рузави уже пятнадцать лет. Она была очень исполнительна и тактична. После гибели Селин у них с Полем бывали моменты близости, и он в первое время после этого ощущал неловкость, но она умела вести себя так просто и естественно, что ему становилось спокойно и легко. Это не были близкие отношения, но именно моменты – короткие сближения во время работы, а в остальное время – добрые дружеские отношения.

Прежде они никогда не говорили о своих ощущениях, но после того, как Поль начал видеть, Элвина однажды изумленно заметила:

– А ты стал другим.

Это случилось после того, как они в очередной раз были близки, и она после этого вышла из маленькой душевой, примыкающей к его кабинету. Поль слегка смутился:

– Почему? Тебе неприятно? Возможно, что после операции я как-то перестал себя контролировать, прости.

– О, нет, – она улыбнулась, – наоборот, это гораздо приятней, чем прежде, очень мило. Раньше мне всегда казалось, что за твоей спиной кто-то стоит и мешает расслабиться.

В своем отношении к работе Поль тоже чувствовал неуловимые перемены и говорил Элвине:

– Иногда мне кажется, что когда ты доносила до меня всю внешнюю информацию, а мне оставалось лишь обдумать и принять решение, то я справлялся лучше, тебе не кажется? Иногда мои глаза меня отвлекают.

– Нет, – возражала Элвина, – конечно, нет. Просто ты стал другим. Твой отец тоже – он расслабился и стал спокойней, потому что знает, что теперь ты в состоянии его заменить.

Мишель действительно расслабился, ему все больше хотелось домашнего уюта и покоя. Дома, однако, к горлу подступала непонятная тоска, возникало острое ощущение своей ненужности. Жанна была единственной, кто мог бы развлечь деда, но она все время пропадала в своей швейцарской квартире, и Мишель порою жалел, что разрешил ей жить так далеко.

Он хотел устроить праздник, когда ей исполнился двадцать один год, но она позвонила и отговорилась делами. Это окончательно испортило деду настроение. Зайдя после работы в кабинет сына, чтобы ехать вместе с ним домой, он был совершенно не в духе.

– Поль сейчас подойдет, месье. Вы читали в газете о докторе Кауфмане – том, что делал Полю операцию? – спросила Элвина, заметив печальный вид старика и желая отвлечь его от горьких мыслей.

– В газете? Ах, да – какой-то судебный процесс, но я не вникал.

– Графиня Томазина предъявила иск клинике и доктору Кауфману – ей сделали операцию в связи с опухолью и вставили искусственный мозжечок. Теперь она утверждает, будто не знала, что пересаженная ей мозговая ткань была получена путем клонирования. Она – верующая католичка, а клонирование, дескать, противно воле Господа. Теперь она требует три миллиона в возмещение морального ущерба.

– Но ведь все больные перед операцией ставятся в известность о характере и методах лечения, – удивился Мишель. – Поль давал расписку.

– Она уверяет, что из-за болезни плохо понимала, что ей говорили, к тому же, была без очков, когда подписывала – есть свидетели.

– Мне понравился этот доктор, и жаль, если у него будут неприятности.

– О, месье, он очень умен и умеет за себя постоять. Представьте, он заявил, что готов бесплатно прооперировать графиню и вшить обратно удаленную опухоль вместо клонированной ткани – он ее не уничтожил, а оставил для исследования. Если графиня искренна, то должна согласиться на операцию – тогда он признает иск. Теперь все с интересом ждут ответа старухи, но она почему-то молчит. Газеты пишут, что своим остроумием Кауфман привлек на свою сторону даже некоторых противников клонирования.

Мишель вздохнул:

– Кажется даже в девятнадцатом веке люди были умнее. Третье тысячелетие, а мы скоро опять будем сжигать ведьм и ученых. Но где же Поль?

– Зашел в душ после работы – сегодня очень жарко, – она лукаво взглянула на Мишеля и, попрощавшись, вышла. Глядя ей вслед, старик понимающе усмехнулся.

В машине по дороге домой он заговорил с сыном о Жанне.

– Я-то думал, она теперь будет тебе опорой, я так надеялся. Почти месяц не приезжала домой – какие-то отговорки.

– Оставь, папа, не ворчи, у нее своя жизнь.

– Я хотел устроить праздник на ее совершеннолетие, а она…

– Оставь, папа, – Поль ласково погладил отца по руке, но в глубине души ему тоже было немного обидно. Конечно, девчонка в последнее время ведет себя безобразно – нужно с ней поговорить.

– Я приготовил ей подарок, – горько сетовал старик, – а она…

Машина затормозила у роскошного особняка Рузави, и он не договорил. Шофер распахнул дверцу, а дворецкий, подскочивший помочь старику выйти из машины, радостно сообщил:

– Мадемуазель Жанна приехала!

Мгновенно позабыв о своих огорчениях, отец и дед с посветлевшими лицами заторопились в гостиную. Жанна была не одна, а с высоким светловолосым юношей.

– Это Эдди, – представила она его тоном, не допускающим возражений.

Они отнеслись к приезду незнакомца довольно спокойно – у Жанны часто менялись бойфренды, но она никогда не теряла из-за них головы. Пусть порадуется жизни, пока молода, а лет в двадцать семь-двадцать восемь выйдет замуж. Они уже пару раз говорили с ней об этом, и девушка совершенно ясно высказала свою жизненную позицию: ее муж должен быть богат, потому что она должна быть уверена, что он женится не на деньгах. Он должен быть политическим деятелем, потому что она, Жанна, хочет играть видную роль в жизни страны. Что ж, эта девочка с ее характером и своего добьется.

– Дедушка, папа, – сказала Жанна решительно, но запнулась, – я… короче, вчера мне исполнился двадцать один год, и мы с Эдди решили пожениться.

– Пожениться? – Мишель почувствовал возмущение и перешел на французский, чтобы парень его понял. – Так просто не решаются брачные вопросы в такой семье, как наша, дорогая. Необходим брачный контракт и прочие сложные формальности, так что давай мы это обсудим с тобой потом, когда…

– Ты можешь говорить по-русски, Эдди – русский, – прервала его Жанна.

– Русский?! – лицо старика выразило внезапно глубокое отвращение.

Когда-то семья Рузави встречала всех, приезжавших из России с распростертыми объятиями, но в последнее время те русские, с которыми приходилось им встречаться, вели себя совершенно недостойно – пускались в бесчисленные аферы, клянчили или занимались сомнительным бизнесом. Рузави старались – от греха подальше – не открывать в своем банке и его филиалах счета «новым русским». Если еще, к тому же, учесть, что весь мир заполнили русские сутенеры и проститутки обоего пола… Интересно, к какой категории относится этот белокурый охотник за деньгами? Старик повернулся к парню и саркастически усмехнулся:

– Так вы собираетесь жениться на Жанне, молодой человек? Ну-ну. А как вы, разрешите узнать, оказались здесь – с семьей, с друзьями, бизнес? – он уже не владел собой от гнева. – Здесь сейчас много русских, очень много! Чем только не занимаются – воруют, занимаются махинациями… – он вдруг завелся и не мог остановиться.

– Папа! – с укором прервал его Поль. – Перестань, пожалуйста!

Сам он с интересом изучал Эда и, казалось, не разделял чувств отца. У Жанны задрожал подбородок, но глаза воинственно сверкнули.

– Ты… дедушка… вообще… как тебе не стыдно?! Ты сам всегда столько рассказывал про свою Россию, я думала, ты обрадуешься, что я полюбила русского…

– Русского! Россия! Россия – это Пушкин, Есенин, Петр Первый! А все эти… Ты погляди на него – ему же нужны только твои деньги.

– Позвольте, – с достоинством перебил Мишеля Эд, который успел прийти в себя после неожиданно враждебного натиска старика, – я сам скажу – он отстранил Жанну – позвольте мне вам возразить! Моя семья – не нищие и не воры. Мой отец – хирург в клинике Винтгофферов, и это он, кстати, оперировал отца Жанны. Я сам пока стажируюсь, но очень скоро буду оперировать, – в голосе юноши звучала гордость, – а что касается ваших денег, то они нам не нужны. Я зарабатываю достаточно.

– Сын месье Кауфмана? – с интересом спросил Поль, протягивая юноше руку. – Ваш отец – гениальный человек, и я рад с вами встретиться.

– Кажется, он замешан в каком-то деле, его имя склоняют газеты, – проворчал Мишель, ни желая признать свое поражение, но все же чувствуя неловкость за вспышку ярости. Поль засмеялся:

– Ладно, папа, нам с этим процессом все понятно. Давайте, просто пока приветствуем нашего гостя, извинимся за твою горячность. Мы просто очень беспокоимся о Жанне в последнее время, – он посмотрел на Эда, потом вновь перевел взгляд на отца, – ничего, папа, не надо так волноваться – они молодые, им до свадьбы еще жить да жить, и к чему сейчас об этом думать!

Но Жанна и Эд не поддержали его попытку разрядить атмосферу. Они переглянулись и девушка, с сожалением глядя на отца и деда, вздохнула:

– Прости, папа, прости, дедушка, но вы никогда не даете сказать до конца! Я же сказала: вчера мне исполнился двадцать один год, и сегодня мы с Эдом зарегистрировали наш брак. В мэрии. Мы заехали вам сообщить, что поженились, а теперь поедем, – торопливо добавила она, – но вы, когда захотите нас видеть, можете дать нам знать. Пошли, Эдди.

Они вышли, а разгневанный, задыхающийся Мишель упал в кресло.

– Негодная… дрянная девчонка! Видеть ее не хочу! Ничего не сказала, шлялась где-то все это время. Пусть не появляется здесь – на глаза не пущу!

– Папа, ну, что ты, право! Пусть поживут. Сейчас столько этих браков – сходятся, потом разводятся.

Однако, вопреки прогнозу Поля, Жанна разводиться не собиралась и через три месяца задыхающимся от счастья голосом сообщила по телефону, что беременна. Эта уже было серьезно. Мишель, который в последнее время захандрил, впервые за восемьдесят лет начав жаловаться на сердце и измерять давление, вдруг разом помолодел и принялся возмущенно кричать, что этих двух «бессовестных молодых нахалов» он знать не хочет, но глаза его при этом светились нежностью.

Перед Рождеством Поль заметил, что неплохо бы им все-таки когда-то закончить эту вражду «Монтекки и Капулетти» и теперь самое время навестить их девочку, чтобы наладить отношения. Его отец сначала замахал руками, но потом сдался.

– Ладно, поедем. Надо посмотреть, как она питается. Эта дурочка никогда не следит за собой.

Он сам позвонил Жанне – тайком от сына – и сообщил об их с Полем предстоящем визите.

– Отец хочет тебя видеть, – ворчливо сообщил он, – а ты помнишь, наверное, что из квартиры и вообще отовсюду нужно убрать все, что ему может напомнить о… Короче, сама знаешь.

– Конечно, дедушка, я все помню и все сделаю. Я так люблю тебя, мой родной! И папу тоже!

– Ну-ну, – грозно произнес дед, повесил трубку и заплакал.

Рождество проходило очень мило, но когда отец Эда зашел поздравить молодых, оба Рузави немного удивились, что он один.

– Жаль, что мы не имеем возможности познакомиться с вашей супругой, я надеюсь, она в добром здравии? – чопорно поинтересовался Мишель.

Кауфман спокойно кивнул.

– Да-да, благодарю вас. Она, к сожалению, не смогла прийти со мной, но она в порядке.

За рождественским обедом он показался обоим Рузави очень милым человеком.

– Знаете, – заметил Поль, – я никогда бы не мог подумать, что мы можем вот так сидеть за одним столом – ваша профессия настолько возвышает вас над другими людьми… В больнице вы всегда, казались мне полубогом.

– О, нет, – засмеялся Юрий, – я ничуть не ближе к небесам, чем любой из моих пациентов. Но, молю вас, не будем сегодня говорить о медицинских проблемах – врачам тоже иногда хочется побыть просто людьми.

Мишель чувствовал себя неловко из-за того, что произошло у них с Эдом при первом знакомстве, и сам на себя за это злился – он давно привык говорить все, что ему нравится, мало считаясь с чувствами окружающих. Однако Кауфман внушал ему невольное почтение, и у него даже порою мелькала мысль:

«Чего доброго, эти люди считают, что мы должны благодарить этого парня за то, что он женился на нашей девочке – этот Кауфман держится, как император среди подданных. Интересно, какая у него жена, почему она не пришла? Может быть, обиделась из-за того, что я сказал мальчишке?»

Ему хотелось дать понять своим новым родственникам, что он готов пойти на мировую, но при этом соблюсти достоинство. Насупив брови, он сказал Юрию:

– Когда ребенок родится, им будет тесновато в этой квартирке. Я собираюсь купить им что-нибудь побольше.

– Нет, – поспешно возразил Эд, отводя глаза, – нам вполне достаточно того, что мы имеем.

– Думаю, им лучше рассчитывать только на себя, – с усмешкой поддержал сына Кауфман. – Для молодых в этом, знаете ли, своя романтика, им так интересней жить.

– Романтика? – поразился Поль. – Романтика в том, чтобы терпеть неудобства? Я не понял, о какой романтике вы говорите.

– Ну, вы – француз, хоть и русского происхождения, вам не понять значения этого слова, – небрежно ответил Юрий. – Жанна, вот этого салата мне еще немного, пожалуйста. Салат великолепен, вы не находите? – обратился он к Мишелю.

Тот засмеялся – этот Кауфман положительно покорял его своей манерой поведения и способностью переводить разговор на другую тему.

– Я слышал, вы еще в России добились успехов в своей работе, – заметил он, как бы между прочим.

– Я работал над той же темой, но здесь несравненно больше возможностей.

– Вы не жалеете, что уехали, – спросил Поль, – не тоскуете по России?

– Этот вопрос почему-то всегда задают выходцам из России. Тысячи французов и немцев живут на чужбине, но их никогда не спрашивают, тоскуют ли они по родине. Не знаю, почему считается, что Россия с ее бездорожьем, нищетой и хамством непременно должна вызывать чувство ностальгии.

– Ох, папа, как можно тосковать по этой ужасной стране! – воскликнула Жанна. – Эд говорит, что там пьяные лежат прямо на улицах, а люди бросают мусор везде, где попало – на площадях, в парках, на пляжах и даже у себя под окном!

– Это одно из самых тяжелых воспоминаний о России, которые сохранились у моего сына, – усмехнулся Кауфман, – но, поверь, моя девочка, там есть вещи и похуже. Сегодня, однако, давайте, мы не будем о них говорить.

– Вы еще не определили пол ребенка? – поинтересовался Мишель.

– Ой, дедушка, я забыла вам с папой сказать – я ходила на ультразвук, и доктор сказал, что еще рано, но похоже, будет девочка.

– Да-да, – подтвердил Юрий, – я сам говорил с этим гинекологом. Это очень опытный врач, и он говорит, что беременность протекает нормально. Однако, Эдик, нам пора, – он взглянул на часы.

– Вы уходите? – Поль был озадачен.

– Да, нам с Эдом надо успеть на рождественский обед с моей женой.

Он пожал руки обоим Рузави и поцеловал на прощание Жанну. Эд только кивнул присутствующим:

– До встречи.

Когда они ушли, Мишель недоуменно посмотрел на внучку:

– Что это значит? В Рождественский вечер твой муж оставляет тебя и уходит? Мне кажется, сегодня вы должны были бы быть вместе.

– Не начинай, дедушка, – сердито насупилась Жанна, – почему ты вмешиваешься, это наше дело!

– Ладно, папа, Это действительно их дело, – поддержал ее Поль – Ты в последнее время как-то болезненно на все реагируешь.

– Старею, наверное, но когда дело касается моей внучки, я не могу быть спокоен – ведь это самое дорогое, что у меня есть. Почему ее свекровь не пришла сегодня с мужем? Поздравить беременную сноху, познакомиться с нами, наконец. Но, конечно, это не мое дело, – он обиженно поджал губы.

– Не нужно обижаться, дедушка, просто… Ну, хорошо, я скажу, но, пожалуйста, Эдди ни о чем не спрашивай и ничего не говори ему. Его мать очень больна – она потеряла память после автокатастрофы, и ей очень тяжело видеть посторонних. Из-за этого они вас с папой, кстати, и не пригласили к себе в гости. Ты ведь, наверное, бог знает, что подумал, да? Когда мы поженились, она сама захотела со мной познакомиться. Я с ней вижусь, когда мы заходим к ним, но других людей она боится. Знаешь, она такая бледная, измученная, но красивая – похожа на Эдди. У нее такие пышные белокурые волосы!

Ее отец и дед обменялись растерянными взглядами, потом Мишель покачал головой:

– Н-да, чего только не бывает! Что ж твой свекор – такой гениальный врач, а не может вылечить жену?

– Ой, дедушка, болезни ведь не все излечимы, как ты не понимаешь…

– И давно это случилось, что она попала в автокатастрофу? Автокатастрофа, как это все… – странным тоном внезапно произнес Поль, и Мишель с Жанной напряглись.

Девушка тут же затараторила, стараясь переключить внимание отца:

– Давно – лет двадцать пять назад. Кауфман ее тогда вылечил, влюбился и женился – странно, да? Прямо в больнице влюбился – бывает же такое! Он ее до той аварии даже не знал, но теперь любит безумно!

– Ладно, – ее дед вновь пришел в благодушное настроение, – оставим Кауфмана и его жену, нам надо поговорить о другом. Когда малышка родится, эта квартирка будет тесна, хоть твой муж думает иначе. Здесь даже нет места для детской.

– Ах, дедушка, но если Эдди не хочет, то я ничего не могу поделать.

– Папа, я согласен с Кауфманом, – улыбнулся Поль, – пусть они решают сами. Я понял уже, что мой зять – молодой человек с характером, хотя и очень молчалив. Мне кажется, оба – отец и сын – очень высокого мнения о себе.

– Н-да. Боюсь, я несколько погорячился при нашей первой встрече…

– Нет, дедушка, Эдди не сердится. Он сам потом сказал, что с объективной точки зрения тебя можно понять. Вы вот с папой были недовольны, что мы поставили вас перед свершившимся фактом, но ты понимаешь, я очень боялась: у Эдди вид на жительство, и ему нужно было еще собрать кучу документов для регистрации брака… Если б ты узнал…

– Ты боялась, что я могу вам помешать? – изумился Мишель. – Но как бы я мог это сделать? Вы оба совершеннолетние.

– Если б Эдди узнал, что ты против… Понимаешь, он привык, что родители не вмешиваются в его дела, и даже не думал, что вы…

– Папа, – улыбнулся Поль, – неужели ты не понимаешь? Она просто боялась, что ее Эдди может передумать жениться, если узнает, что ты в чем-то там сомневаешься. Знаешь, она, кажется, права. Ладно, главное, что наша девочка счастлива, и нам нужно быть очень осторожными, чтобы не испортить ее счастье.

– Конечно, ты прав, наверное, сынок, но моя внучка привыкла к другой жизни. Не считайте меня снобом, дорогие мои, я в своей жизни видел все и знаю, как тяжело сразу менять образ жизни – и в худшую, и в лучшую сторону. Сейчас она влюблена до безумия, – старик ласково погладил Жанну по голове, – и не хочет ни о чем думать, но пройдет время, и она будет несчастна. Бытовые трудности убивают любовь.

– Но ведь вы с бабушкой после войны были бедны и ничего не имели.

– Только сначала, но я быстро добился успеха, и моя любовь к ней была тому главным стимулом – я не хотел, чтобы нищета разрушила нашу любовь, не хотел, чтобы моя жена ютилась в нищете и считала по вечерам деньги.

Жанна вспыхнула.

– Дедушка, Эдди не нищий, и я не считаю по вечерам деньги. Он талантлив, как и его отец, он уже работает по контракту, а когда получит диплом…

– И когда получит диплом, тоже. Девочка моя, все эти люди, приехавшие из России – врачи, ученые, профессора, которых я, кстати, глубоко уважаю, – они считают, что прекрасно живут, потому что могут здесь купить себе нормальную еду, одежду, машину, квартиру. Но ведь ты-то привыкла к другому, ты знаешь, что этого недостаточно.

– Ради Эдди я готова отказаться от всего – кроме вас с папой, конечно.

– Спасибо, милая, но ты ошибаешься – наши привычки сильнее нас. Что, если твой гордый Эдди запретит тебе пользоваться твоим счетом в банке – только потому, что деньги туда поступают от нас с отцом? Эта квартира принадлежит тебе, но вдруг в один прекрасный день вы повздорите – а между мужей и женой все бывает? – и твой драгоценный Эдди скажет: «Оставайся в своей квартире, а я ухожу!» Потом ведь его не вернешь обратно, я таких знаю – самолюбивых.

Нарисованная дедом картина испугала Жанну, голос ее задрожал.

– Но… что же мне делать, дедушка?

– Папа, ну зачем ты ее пугаешь? – с досадой возразил Поль. – Откуда мы знаем, что, когда и с кем произойдет – сейчас она счастлива.

– Я не пугаю, это жизнь. А предлагаю я вот что: мы теперь с твоим Эдди – родственники. Почему бы твоему отцу, например, не сделать ему – своему дорогому зятю! – сюрприз? И не какой-нибудь, а новую большую квартиру. От подарка тестя твоему Эдди отказываться будет неловко, а квартира будет, естественно, на его имя – его личной собственностью.

– Папа, – засмеялся Поль, – ты дипломат, каких поискать!

– Поживи с мое! Итак, малышка, если ты согласна, то нам с папой нужны будут копии документов твоего драгоценного Эдди, чтобы оформить сделку. Я скажу, какие…

– У нас много документов, я пришлю тебе по факсу, а ты разберешься сам, что вам нужно. Ой, дедушка, как ты хорошо придумал! Правда ведь – квартира мала будет, когда родится Натали.

– Натали?

– Мой свекор предложил нам это имя, и оно нам понравилось.

– Ладно, детка, – согласился Поль и нежно обнял дочь, – Натали, так Натали. Только не затягивай с документами, потому что в квартире еще должен поработать дизайнер, а до рождения Натали еще сколько?

– Полгода почти, папочка.

– Ладно, я думаю, мы все успеем.

Эд вернулся часа через два. Мишель и Поль тихо разговаривали в гостиной, а Жанна дремала в кресле.

– Она устала сегодня, – шепотом сказал Эду Мишель, кивнув в сторону внучки, – не надо ее будить, пусть поспит.

– Я перенесу ее в кровать, ей вредно спать в сидячем положении, – также шепотом и очень серьезно ответил Эд.

Он легко поднял Жанну и, не разбудив, перенес в спальню, по дороге зарывшись лицом в ее пушистые волосы. В эту минуту Мишель вдруг почувствовал, что в груди его что-то шевельнулось к этому серьезному светловолосому парню, которого он теперь должен был называть внуком.

– Ты… береги ее, мальчик, – голос старика внезапно осел.

– А как же! – Эд впервые улыбнулся новому родственнику.

 Улыбка у него была широкой и удивительно светлой.

***

Прошло четыре месяца, прежде, чем Жанна собралась отправить отцу и деду нужные бумаги. Мишель три раза напоминал ей об этом по телефону, но она оправдывалась отсутствием времени и обещала разобраться с документами в ближайшие дни.

Дед, которому все эти отговорки, в конце концов, надоели, сказал ей во время очередного телефонного разговора:

– Милая, пришли нам все бумаги твоего мужа, которые есть в доме, а мы разберемся. Ребенок родится через два месяца, может быть и раньше, нужно все приготовить.

Через день Элвина принесла Полю папку с полученными по факсу документами. Мишель зашел к сыну как раз тогда, когда тот начал их разбирать.

– Она, по-моему, прислала целую библиотеку, – весело говорил Поль, раскладывая бумаги и показывая их отцу: – Свидетельство о рождении переведено на немецкий язык и заверено нотариусом, это хорошо. Свидетельство об окончании колледжа – нам оно не нужно. А вот это – свидетельство о браке его родителей на русском языке. Оно тоже нам совершенно не… – внезапно он замолчал и начал внимательно читывать документ.

– Что такое? – изумился Мишель.

Испуганный выражением лица сына, он взял из рук Поля копию документа и прочитал вслух:

– Кауфман Юрий Альбертович. Огурлиева Неля Аристарховна, – старик уставился на сына.

– Папа, – еле выговорил Поль помертвевшими губами. – Это та женщина! Я ее помню – ее пышные светлые волосы… Жанна говорила… Это она! Муж моей девочки – сын убийцы нашего Жана. Смотри, вот еще одна копия их брачного свидетельства – на немецком.

– Сынок, сынок, – бормотал испуганный Мишель, – возможно… возможно, ведь совпадение.

– Тогда, в Ленинграде… твой друг Заморский дал нам все сведения о ней, я помню все наизусть: год, месяц, дату рождения и место рождения. Все совпадает. И пышные белокурые волосы! Я их помню, папа. Она застрелила Заморского, изувечила меня, я так никогда больше и не увидел лица моей Селин! Селин! Папа! Где все фотографии Селин?! Я ни одной не видел в нашем доме! Зачем ты убрал все фотографии моей жены, папа?!

Растерявшийся Мишель и вбежавшая Элвина пытались его успокоить. Схватившись за грудь, Поль задыхался.

– Мне больно, больно!

– Где, где тебе больно, сынок? – плакал испуганный старик.

– Здесь, – Поль стиснул горло. – Я задыхаюсь!

Вызванный врач сделал укол и рекомендовал полный покой. Поль провел три дня в постели, не вставая и ни с кем не разговаривая. На четвертый день, когда Мишель робко приблизился к постели сына, тот повернулся и стиснул руку отца.

– Выйдите отсюда, – велел он сиделке, и, когда та ушла, повернул лицо к старику. – Папа, почему ты убрал все фотографии Селин?

– Сынок… так было нужно… чтобы ты не расстраивался… так велел доктор, – лепетал его отец.

– Этот Кауфман? – Поль презрительно засмеялся. – Этот наивный дурак! Они ведь попали в ту автокатастрофу, когда удирали от нас на этой машине. Помнишь, Вербицкий сообщил, что Заславин погиб при аварии? А она выжила, и этот идиот Кауфман в нее влюбился. Он женился на ней, и теперь у нас с ней будет общий внук!

– Жанна говорит, она потеряла память…

– Она притворяется, чтобы скрыть прошлое – что она иначе стала бы рассказывать своему мужу? Что она воровка и убийца?

– Но Жанна… Что нам делать, господи, она любит мужа!

– Она должна с ним разойтись, а после этого я встречусь с той женщиной, и она за все ответит. За все! Если б я тогда мог видеть! Селин не погибла бы, я бы ее спас, я был бы с ней…

– Сынок, сынок, что ты говоришь, это не имеет отношения…

– Имеет, папа, имеет – все предопределено. Достаточно изменить одно звено в цепи событий, и все произойдет иначе.

– Ты возбужден, мой мальчик, ты должен скорее поправиться. Успокойся!

– Завтра я встану.

На следующий день Поль действительно поднялся и даже приехал на работу. Он был так мрачен, что окружающие боялись с ним лишний раз заговорить. Несколько раз звонила Жанна, но отец и дед разговаривали с ней так сухо, что она, наконец, обиделась:

– Если у вас нет времени, то я больше не стану звонить. Когда освободитесь, сами со мной свяжетесь.

Они не разговаривали и не виделись больше месяца. Все это время Поль практически не занимался делами – он автоматически приходил каждое утро в банк, садился у окна и равнодушно перебирал старые документы. Мишель попросил Элвину, чтобы та не тревожила сына и со всеми вопросами обращалась только к нему. Один раз старик заикнулся было, что нужно посоветоваться с Кауфманом, но сын лишь презрительно взглянул на него и ответил:

– Нет!

В конце месяца позвонил Эд и сообщил, что Жанна родила девочку. Он говорил с Полем, решив, что первым должен узнать счастливую новость отец Жанны.

– Роды раньше срока, но малышка здоровенькая, весит два с половиной кило.

– Я ждал этого, – холодно ответил Поль и отключил телефон, даже не поздравив зятя.

В ту же ночь Поль Рузави, один из богатейших людей Франции, еще молодой и интересный мужчина, покончил с собой у себя дома выстрелом в голову. Он оставил две записки, одну из которых его отец передал в руки полиции, а другую спрятал, никому не показав.

Первую записку ухитрился прочитать один из пронырливых журналистов, и содержание ее было опубликовано в одной из газет.

«Простите, родные, но зрение мое опять начало ухудшаться. Я знаю, что надежды больше нет, и ухожу из жизни, потому что не хочу обратно в темноту. Ухожу, глядя на лицо любимой жены, скоро я с ней встречусь. Ваш Поль».

Когда он писал это, перед ним лежала фотография Селин, которую он отыскал неизвестно где. Текст второй записки был известен только Мишелю. Он спрятал ее на груди и никому не показал, скрыв даже от полиции.

«Дорогой, любимый мой папа, прости, если можешь. Я уже почти неделю едва могу различать окружающие меня предметы и пишу тебе почти вслепую. Только один человек мог бы мне помочь, но я не стану к нему больше обращаться, потому что хотел уничтожить его жену, но не успел. Ты сам должен это сделать вместо меня. Прощай, я тебя люблю. Поль».

Когда Жанна, только что вставшая после родов, рыдая, вбежала в дом и бросилась к деду, он только ласково погладил ее по голове, а потом тихонько отстранил.

– Приехала? Ну-ну. У меня тут кое-какие дела, а ты посиди пока, успокойся.

На Эда, поддерживающего плачущую жену, он, казалось, не обратил никакого внимания. Когда Мишель вышел, Жанна, всхлипывая, сказала, мужу:

– Почему он так? Я думала, он будет в отчаянии, боялась, что…что он тоже… а он так спокоен. Кажется, с ним неладно.

– Возможно, это реакция на слишком сильное горе – организм сам себя стремится защитить. Главное, чтобы не наступила обратная реакция.

Однако, вопреки опасениям Эда, во время похорон и после старик был на удивление бодр и оживлен. Он отвечал на вопросы журналистов, отдавал распоряжения и вежливо принимал соболезнования. Когда убитая горем Жанна спросила, не хочет ли он, чтобы она побыла с ним какое-то время, старик холодно ответил:

– Совершенно ни к чему. У тебя теперь ребенок – езжай к нему. Сюда приедешь… приедешь через месяц, когда я закончу дела. Только приедешь одна – без мужа.

Она поцеловала его на прощание, но Рузави не ответил на поцелуй внучки.

Через месяц позвонил адвокат Бомон и смущенно сообщил Жанне, что дед хочет ее видеть, для того чтобы ознакомить с условиями завещания. Жанна немного удивлена была его тоном, но не стала ничего спрашивать по телефону. Она была в Париже через день, однако по приказу деда поехала не домой, а в один из центральных филиалов его банка.

Адвокат, сидевший напротив нее, разъяснил ей смысл завещания деда. Мишель Рузави оставлял внучке лишь небольшую сумму денег. Все остальное огромное состояние семьи могло перейти только к ее детям от второго брака – если бы она развелась с Эдуардом Кауфманом и вышла замуж во второй раз. В том случае, если она разведется, но не выйдет замуж, совет директоров будет ежемесячно выплачивать ей пенсию до самой смерти. Если же она останется в браке с Кауфманом, то не получит ничего, и акции семьи Рузави перейдут в полное распоряжение совета директоров. Дивиденды с них будут выплачиваться различным благотворительным организациям.

На какое-то время в кабинете воцарилась полная тишина. Жанна с дедом в упор смотрели друг на друга, твердо и спокойно.

– Твой дедушка еще может изменить завещание, если ты прямо сейчас выполнишь его требование и разведешься с мужем, – расстроено проговорил адвокат Бомон, и молодая женщина стремительно поднялась.

– Никогда! Я никому не позволю меня шантажировать!

Рузави сухо возразил:

– У тебя есть неделя на то, чтобы все обдумать. Если передумаешь, то можешь мне сообщить. После этого я должен буду уехать и, возможно, надолго. Совет директоров получил мои распоряжения – ты будешь иметь деньги на карманные расходы, как всегда, и в любом случае не умрешь с голоду. Об остальном подумай. Через неделю ты со мной связаться уже не сможешь.

– Плевать! – Жанна топнула ногой. – Ты сходишь с ума, но я не позволю лезть в мою жизнь! Прощай, дедушка, – она повернулась и вышла, хлопнув дверью.

ГЛАВА ШЕСТАЯ. И опять 2002-й

Вечером Маша Вербицкая хотела уложить детей пораньше, но четырехлетняя Наташка была чем-то возбуждена и все время с хохотом вскакивала, мешая уснуть шестилетнему Олегу. Он не выдержал:

– Сейчас как дам, б… такая!

– Мама, – радостно заверещала Наташка, – Олег сказал плохое слово!

Маша поспешила в детскую выяснять отношения. Она объяснила Наташе, что, если дети не будут вовремя засыпать, то у них станет сильно болеть голова, и они не смогут смотреть мультики. Потом растолковала Олегу, что если мальчики приносят из детского сада слова, которых они не понимают, то им нельзя ходить в гости. К Антоше из соседнего подъезда, например, потому что у Антоши очень строгая бабушка.

– А какой у этого слова смысл? – поинтересовался Олег.

– Ну, как тебе объяснить… понимаешь…

Пока она придумывала объяснение, Олег ровно засопел носом – он спал. Маша сидела, покачивая дочкину кроватку, пока у Наташки тоже не закрылись глаза, и напряженно прислушивалась, ожидая прихода Кирилла.

Наконец! В прихожей щелкнул дверной замок, и молодая женщина поспешила навстречу мужу.         

– Кирилл, я беспокоилась, ты где… – она не договорила, потому что перед ней стоял не Кирилл, а Вадим Щеглов. – Вадим? Ты как сюда…

Он поднял ключи и показал ей. Маша вскрикнула – это были ключи Кирилла с темно-вишневой куколкой-брелочком.

– Где Кирилл, что с ним?

– Послушай, Маша, – торопливо заговорил Щеглов, – Кирилл, и его фирма наступили на горло слишком серьезным людям, и я уже не смогу его спасти. Его предупреждали, но он не послушал. Если ты хочешь спасти себя, Наташу и Олега, то должна немедленно взять детей поехать со мной.

– Вадим, ты должен объяснить, что случилось и почему ты не можешь помочь Кириллу – ведь когда-то он спас тебя.

– Поэтому я и здесь – спасти вас.

…Маша говорила правду – в девяносто третьем во время массовых беспорядков в Москве Кирилл с Вадимом патрулировали улицы, и на них напала толпа накачанных наркотиками подростков. Ребята эти откликнулись на призыв Гайдара и вышли защищать демократию, но после хорошей дозы забыли, кого им, собственно, следует защищать. Пацаны напали на патрульную машину, разбили стекло, и тогда Вадим с Кириллом, выбравшись из автомобиля, задали им хорошую трепку. Неожиданно, в руках одного из нападавших появилось оружие, но он не успел выстрелить, потому что Вадим выхватил пистолет и уложил парня на месте. Нападавшие разбежались, а Кирилл с Вадимом, убедившись, что мальчишка мертв, обыскали его куртку и, найдя документы, ахнули – мальчишка оказался сыном одного из первых лиц в городе. Вадим, закурив, заметил:

– Черт, придется, наверное, подавать в отставку.

– Слушай, Вадька, – Кирилл, нервно смял папиросу, – мне, честно говоря, это все осточертело – Москва, работа в ментовке. Я говорил тебе, что хочу перебраться обратно в Питер и начать свое дело. Давай решим так: стрелял в этого парня я.

– Ты сошел с ума!

– Отнюдь. Понимаешь, я в Москве только из-за Машки – она считает, что в московском мединституте психиатрия преподается лучше, чем в питерском. Лично мне в Питере все симпатичней – и психиатрия, и сами психи. Но ты ведь понимаешь, что с женщиной не поспоришь. Теперь она оканчивает последний курс, а интернатуру может пройти в Питере.

– Кирилл, ты понимаешь, что говоришь? На тебе будет висеть обвинение.

– Плевать, выберемся. Зато у меня появится предлог слинять отсюда в Питер. Я сплю и вижу Невский.

– И как ты собираешься начать свое дело? Мани-мани откуда?

– Продадим квартиру Машки в Подольске – она хотела отдать ее своему отцу, но он отказался. Понимаешь, я просто не хочу больше работать в органах, а тебе эта работа нравится.

– Что ж, Кирюха, считай, я твой должник.

Кирилл составил рапорт о случившимся и написал заявление с просьбой уволить его из органов. Особых неприятностей он из-за случившегося не имел, потому что произошло это осенью девяносто третьего, и было слишком много погибших, чтобы по каждому случаю возбуждать уголовное дело. Конечно, останься Кирилл работать на прежнем месте, ему не избежать было бы неприятностей…

 Маше он рассказал правду только через два года, но она особо не возмущалась, потому что дела у мужа на фирме к тому времени пошли хорошо. Кирилл связался со своим школьным другом Володей Балаяном. Они арендовали помещение на одном из пришедших в запустение заводов, привлекли оставшихся без работы людей и наладили производство мелких бытовых приборов. Володя был парень с головой, окончил политехнический институт, и голова его была полна великим множеством гениальных по своей простоте идей. Разумеется, они не собирались конкурировать с японской видеотехникой или немецкими швейными машинами – продукция их фирмы была рассчитана на потребителя с воображением и пользовалась спросом. Домохозяйки с удовольствием приобретали дозиметры для выявления радиоактивных нуклидов в продуктах и вибраторы для отпугивания тараканов, бизнесмены пользовались их охранными системами для защиты сейфов и автомобилей, но особый успех имели миниатюрные устройства для защиты кошельков от карманников и дам от маньяков. При этом Вербицкий сумел организовать работу так, что истинные размеры их доходов были неизвестны ни налоговикам, ни рэкетирам – те получали то, что им давали, и были довольны.

Неприятности начались, когда фирма приступила к выпуску прибора «Защита-25». Миниатюрная коробочка подключалась к телевизионной антенне и предназначалась для защиты телезрителя от восприятия «двадцать пятого кадра», который, как уже известно было просвещенному российскому люду, использовался для внедрения в мозг телезрителя идей, нужных рекламщикам и политикам.

Петербуржцы покупали изделие с удовольствием и интересом, а одна милая старушка даже позвонила им, сообщив, что теперь, когда ее антенна подключается к телевизору через «Защиту 25», у нее не болит голова после просмотра рекламных вставок в ее любимый телесериал.

Спустя год после начала серийной продажи «Защиты-25» на фирме начали появляться представители различных организаций с предложением прекратить выпуск продукции. Агентства, рекламирующие, бытовую технику и химию, предлагали даже крупную компенсацию, но Вербицкий и Балаян эти предложения отвергли, посчитав их сомнительными. Затем посыпались угрозы, в Кирилла дважды стреляли, хотя, очевидно, лишь с целью запугивания. Однако, когда началась предвыборная кампания, его пригласил в гости старый друг отца Курилов. В советское время он долго работал с Олегом Павловичем и вышел в отставку в звании, полковника МВД. Курилов сказал без обиняков:

– Кирилл, я слышал, что вокруг твоей фирмы творится нечто странное – это мне сообщили даже не по питерским, а по московским каналам.

– Невозможно предусмотреть, когда и чьи интересы заденешь, Сергей Александрович, но я занимаюсь бизнесом, а не политикой.

– К сожалению, ты не все предусмотрел, мой мальчик, и возможна такая ситуация, что ни я, ни остальные друзья Олега не сможем тебя защитить – слишком высоко ты задел, слишком. Вернее, помешал. Твоя продукция препятствует… гм… нормальному проведению предвыборной кампании. Прекрати выпуск, если еще не поздно, подумай о семье. Хотя, может быть, поздно – тогда уезжай поскорее. Документы на выезд, у тебя и твоей семьи в порядке?

– Да, разумеется, – растерянно ответил Кирилл.

Володя, которому он передал свой разговор с Куриловым, не сразу сообразил, что к чему.

– У нас же заказы на большие партии «Защиты», – заныл он. – А неустойка за расторжение договора?

– Ты хочешь умереть героем? – поинтересовался Кирилл. – Нет? Я, знаешь, тоже не хочу – у меня еще памятник не готов, и было бы за что.

Однако, когда за очередной партией «Защиты 25» приехали заказчики – два лопоухих простодушных парня, – Вербицкому вдруг застыдился собственной слабости. Балаян испуганно спросил:

– Что будем делать?

– Это наша последняя сделка, Вовка. Меня берет зло, черт… – он выругался. – Скоро сюда нагрянут, чует мое сердце. Собери всю техническую документацию и дуй в аэропорт, пока я буду разбираться с этими двумя. Я уже перевел все деньги на наши счета в Мюнхене, главное для нас сейчас – вывезти документацию. И тебя – ты же наш мозговой центр.

– А ты? Нет, я без тебя не уеду.

– Меня они не тронут – не успеют. Я сверну все дела, уничтожу бумаги и расплачусь с долгами. Мне еще надо подготовить к отъезду Машку с детьми, а ты холостой. Когда, будешь в Мюнхене, пришли сообщение.

Володя еще со школьных времен привык подчиняться Кириллу. Он собрал дискеты с технической документацией, стер всю имеющуюся в компьютерах информацию и уехал в аэропорт. Кирилл тем временем побеседовал с приехавшими заказчиками, передал им приготовленный товар и начал уничтожать бумаги. В десятом часу вечера, когда он, закончив работу, собрался ехать домой, в помещение ворвались люди.

Они переворачивали все, два специалиста, включив компьютеры, пытались отыскать удаленные файлы и хоть что-нибудь извлечь из уныло пустого интерфейса, взломали сейф, перерыли столы. Кирилла обыскали, вытащив из его карманов все, что только было можно – даже носовые платки, которые Маша ему всегда давала с собой в энном количестве, и ключи от квартиры. Худощавый мужчина в очках приставил к его лбу пистолет.

– Нам нужны техдокументация на «Защиту 25», и список ваших заказчиков. Кстати, где Балаян?

Кирилл молча пожал плечами и изобразил недоумение.

– Ты думаешь, что мы сейчас начнем тебя пытать, и ты удивишь нас своим мужеством? Нет, мы привезем твою жену и детей – через двадцать минут они будут здесь, и тогда поговорим. Да, кстати, не надейся на друзей твоего папы из питерского отдела – они не станут вмешиваться.

Говоривший вышел из тени, и Кирилл узнал Вадима Щеглова.

– Вадик? Нет, ты не можешь – не имеешь права…

– Ну, уж! Конечно, ты считаешь, что я должен быть тебе благодарен, и ты прав – видишь, с тобой обращаются вежливо, и это, потому что операцией руковожу я. Но у меня тоже есть обязанности, и мне нравится моя работа, как ты сам когда-то говорил, – он помолчал и, видя, что Кирилл не отвечает, мягко добавил: – Хорошо, сейчас здесь будет Маша – она сама с тобой побеседует.

Повернувшись на каблуках, Щеглов вышел, оставив Кирилла под охраной своих людей.

***

Маша растерянно смотрела на Вадима.

– Спасти? Но мы ничего не знаем, мы никому не мешаем, от чего нас спасать?

– Я не могу сейчас объяснить, Маша, и не могу помочь Кириллу, но ему удалось передать для тебя одну просьбу.

– Просьбу? Какую?

– Он просил тебя срочно просмотреть его электронную почту и передать через меня информацию, ему это почему-то очень важно. Он сказал, ты знаешь код доступа в его домашний компьютер.

Она неприметно вздрогнула, но выражение ее лица не изменилось. Спокойно спросила только:

– Сделать тебе распечатку?

– Да, пожалуйста.

– Тогда сядь, посиди, пока я загружу компьютер.

Щеглов опустился в кресло, а Маша, заведя и поставив на стол ходики, начала возиться с компьютером.

– Посиди, Вадим, посиди, это займет некоторое время, поэтому тебе придется подождать, на этом компьютере загрузка идет медленно – старый пентиум. Тебе будет немного скучно ждать, но я с тобой поговорю, развлеку тебя, Вадим, ведь ты мой гость, и ты пришел сюда нам помочь…

Она говорила и говорила, а Щеглов странно притих в кресле, откинувшись на спинку и закрыв глаза. Застрекотал принтер, Маша, собрав распечатки, приблизилась к Вадиму.

– А теперь ответь на мои вопросы, Вадим. Кирилл жив?

– Да.

– Ты знаешь, что произошло, Вадим? Расскажи мне, Вадим, где он.

– У себя в офисе. Его стерегут мои люди.

– Ты хотел привезти меня и детей к нему, Вадим?

– Да.

– Чтобы заставить его отвечать на ваши вопросы, Вадим?

– Да.

– Что, после этого ты должен будешь сделать с нами, Вадим?

– Вы все должны погибнуть в автомобильной катастрофе.

– В какой машине мы должны будем ехать, Вадим?

– Для вас приготовлена машина.

– Хорошо, Вадим, теперь ты подождешь, пока я одену детей, потом отвезешь нас туда, где ждет Кирилл.

– Да.

– После этого ты прикажешь своим людям оставаться на местах и выведешь ко мне Кирилла. Выведешь, Вадим?

– Выведу.

– Мы с детьми будем ждать его в твоей машине. Он сядет за руль, и мы уедем, а ты вернешься к своим людям и распорядишься ждать. Распорядишься, Вадим?

– Распоряжусь.

– Сейчас мы будем готовы, Вадим.

Маша осторожно разбудила детей, собрала загранпаспорта и вещи, распечатки спрятала в дорожную сумку. Держа на руках сонную Наташку и ведя за собой испуганного Олега, она подошла к сидевшему все также неподвижно Вадиму.

– Мы готовы, Вадим, поехали.

***

Только когда самолет оторвался от земли и взял курс на Берлин, они повернули друг к другу измученные лица.

– Все-таки Щеглов нас спас, – сказал Кирилл. – Знаешь, у него было такое странное лицо, когда он привел меня к тебе и усадил в машину! Его люди хотели пойти за нами, но он велел им не двигаться.

– А-а! – заметила Маша. – Так они, наверное, до сих пор там и сидят вместе с твоим Щегловым. Ты плохо выбираешь друзей, Кирюша, твой Щеглов собирался убить нас. Нам должны были устроить автокатастрофу, но мы уехали не на той машине.

– Подожди, я не понимаю, но ведь он нас отпустил!

– Он был в состоянии транса, мой милый, – я ввела его в гипнотический транс, пока он сидел у нас, и он выполнил все мои требования.

– Ты хочешь сказать… Он был в трансе, когда выводил меня к тебе?

– Он и сейчас в трансе, но пусть его из него выводят другие. Знаешь, когда я была еще только на первом курсе, у нас были курсы – платные – доктора Кауфмана. Он, кстати, учился с моим папой и очень интересно рассказывал о возможностях и методах гипноза. Если ввести человека в транс, то можно отдавать приказания его организму даже на клеточном уровне. Например, приказать ране зажить или подавить развитие опухоли. Правда, очень мало гипнотизеров с природными данными, позволяющими вести работу на таком уровне, но я пробовала, у меня кое-что получалось.

– Кауфман? – переспросил Кирилл, и выражение лица его стало странным.

– Да, Юрий Кауфман. Он уже много лет живет в Швейцарии, но приезжает иногда читать у нас лекции. Кстати, я вспомнила – ведь ты же именно его разыскивал, когда в первый раз пришел к нам, разве нет? Так ты его тогда нашел?

– Я? Кого?

– Кауфмана. Кирилл, ты что, спишь и меня не слышишь? Кстати, я взяла для тебя распечатку всей твоей почты с компьютера. Посмотри, я даже взглянуть не успела.

Вербицкий торопливо пробежал глазами первое письмо и облегченно вздохнул:

– О, слава тебе, господи, Вовка прислал – добрался-таки до места, будет нас встречать. А это… – глаза его внезапно широко раскрылись. – Что это?

Послание гласило:

 «Кирилл, когда-то вы обещали помочь мне, если потребуется, теперь я нуждаюсь в вашей помощи. Моя жена исчезла. Две недели назад она вышла поздно вечером прогуляться в нашем саду и не вернулась домой. Полиция сбилась с ног, но не смогла нигде обнаружить ее следов. Никто не присылал требований о выкупе, никто не мог ей мстить – она слабая, больная женщина, у которой даже не было знакомых, потому что она никогда никуда не выходила и никого не принимала. Я подумал, когда вспомнил о той женщине (вы знаете, про кого я говорю), что это может быть связано с тем далеким делом. Помогите мне, Кирилл, потому что вы единственный человек, владеющий информацией. Я, разрешаю вам раскрыть эту информацию Маше, если нужно, но найдите мою жену, я не смогу жить без нее.

Юрий Кауфман»

– Маша, – он сам не узнал свой голос, – Маша, я должен с тобой поговорить.

– О ком, о твоем Щеглове? Как он там выходит из транса?

– Нет, Маша, я должен сообщить тебе все, что мне известно, о твоей матери.

– О чем ты говоришь, Кирилл? Ты никогда не знал моей матери – она умерла двадцать шесть лет назад.

– Твоя мать жива, только не смотри на меня, как на одного из твоих больных, – и он рассказал ей историю Кауфмана.

Маша слушала с помертвевшим лицом. Когда рассказ был окончен, она на миг закрыла глаза, потом выпрямилась и устремила на мужа пылающий гневом взгляд.

– Почему ты никогда мне этого не рассказывал? Ты жил со мной, я родила тебе детей, и ты молчал, что моя мать жива? Ты – негодяй.

– Маша, Маша, выслушай меня! Какой в этом был смысл? Она все равно ничего не помнила, а твой отец был болен, он не мог бы заниматься ее лечением. Кроме того, у них с Кауфманом родился сын – твой брат Эдик. Если бы Кауфман попал в тюрьму… Нет, не это, не знаю, почему всегда скрывал это! Но только сейчас, когда ты сама сказала о Кауфмане, а я получил это письмо, – он провел рукой по лбу. – Короче, я вдруг понял, что должен рассказать тебе все. Не понимаю, почему я не сделал этого прежде, прости меня.

Он передал Маше распечатку. Прочитав, она задумчиво прищурилась и покачала головой.

– Кажется, я начинаю понимать. Твоя вина не так уж велика, успокойся. Что ж, из Берлина сразу отправляемся в Швейцарию.

***

Остров был пустынен – все работы на нем прекратились более восьми лет назад. Недостроенные дома заносило песком, проложенные когда-то дороги заросли травой. Только уютный коттедж у моря, архитектурой напоминающий старинный замок, был обитаем – в окнах мелькал свет, и кто-то двигался. Недалеко от коттеджа находился ангар и виднелась широкая посадочная полоса. Сейчас в ангаре стоял маленький двухместный самолет, и на земле возле него виднелись следы. Рядом с домом был гараж. За стоявшим в нем автомобилем – как и за всем домом – ухаживали приезжавшие с близлежащих островов местные жители. На острове они никогда не ночевали – боялись злых духов, охранявших душу погибшей здесь несколько лет назад белой женщины. Тело женщина увезли далеко за море, вместо того, чтобы похоронить в пещере, где она погибла, поэтому душа ее бродила среди скал и плакала, пугая людей, Кто осмелился бы остаться на острове после наступления темноты?

Хозяин – высокий старик с седыми волосами – иногда прилетал на остров на своем самолете и проводил в коттедже несколько дней. В это время никто из местных жителей не должен был здесь появляться, они хорошо это усвоили. Теперь хозяин опять прилетел – его тень мелькала в окне, и он порою выходил на порог. Потом возвращался в глубину дома и подходил к комнате, откуда иногда доносились стоны. Открыв дверь, он, пристально смотрел на лежавшую на кровати женщину. Ее рука была прикована к спинке кровати длинной цепью – такой длинной, что можно было пройтись по комнате или зайти в туалет. Но женщина старалась вставать с кровати, как можно реже, она с ужасом смотрела на старика и постоянно задавала вопросы, на которые он не отвечал.

– Кто вы? Сколько дней я здесь, а вы мне ничего не объясняете. Мне плохо, я больна. Мне нужна помощь.

В один из дней он, наконец, заговорил:

– Вам плохо? Это хорошо!

– Да вы сумасшедший!

– Наверное, – старик пожал плечами, – потому что ваша цепь достаточно длинна, чтобы вы не испытывали неудобств, я даю вам еду и воду, даже вино. Конечно, я сумасшедший, потому что вы заслуживаете во много раз худшего.

– Боже мой, что я вам сделала?

– Вы разбили мою жизнь. Моя жизнь была в моих детях – вы погубили их. Вы – преступница, которой удалось выйти замуж за честного человека и под его фамилией скрыться от правосудия. Но я вас нашел.

  – Вы в этом уверены? – она приподнялась на локте и жадным взглядом впилась в его лицо. – Вы уверены в том, что говорите?

Он скрипуче рассмеялся:

– Еще бы! Вы – Огурлиева Неля Аристарховна, воровка, проститутка и убийца. Я не знаю, сколько человек вы убили безнаказанно, но в семьдесят пятом в Ленинграде по вашей вине погиб мой младший сын Жан, а в семьдесят шестом вы изувечили моего другого, сына.

К его удивлению, женщина не стала этого отрицать. Откинувшись на подушку, она провела рукой по лбу и прошептала:

– Значит, это правда, – зубы ее стучали, голос стал умоляющим: – Выслушайте меня! В семьдесят шестом я попала в страшную аварию и с тех пор не помню прошлой жизни. Муж мой познакомился со мной уже после этого, в больнице. Мы поженились, и он никогда не говорил со мной о прошлом. Я всегда чувствовала что-то странное. Как будто я – не я.

– Я не верю в вашу амнезию, – во взгляде старика мелькнуло отвращение, – но если это и так, то ничего не меняется – убийцы должны быть наказаны. Вы не умрете сразу – для вас это было бы слишком хорошо, – он повернулся и вышел из комнаты.

Женщина разрыдалась и плакала долго и отчаянно, а старик, сидя с непроницаемым лицом у окна, слушал ее рыдания. Наконец она затихла и уснула. В эту ночь, впервые за много лет, ей снились сны.

***

В Берлине Вербицких встретил Володя Балаян. Увидев их, он расплылся в улыбке:

– Я уже все самолеты подряд встречаю, волноваться начал.

– Было из-за чего, – заметил Кирилл, но в подробности пока решил не вдаваться, а лишь сказал: – Вова, у нас с Машкой срочное дело в Швейцарии, и ты должен будешь поехать с нами.

– Что за дело?

– Неважно. Ты нам нужен будешь в качестве няньки – дети напуганы, и мы не можем их оставить с чужим человеком, а тебя они знают.

– Ладно, – с философским спокойствием кивнул Володя, – нянька, так нянька.

Володю с детьми они оставили в отеле и сразу же направились в дом Кауфмана. Он сам открыл им – высокий, слегка ссутулившийся со времени их последней с Кириллом встречи. Улыбнулся Кириллу, потом перевел взгляд на Машу, и в глазах его что-то мелькнуло.

– Я – Маша Лузгина, – глядя на него в упор, произнесла она, – я дочь вашей жены. Кирилл – мой муж.

– Я ждал вас, – просто ответил он и посторонился, пропуская гостей в комнату.

Они вошли и остановились перед портретом – таким же, какой висел когда-то на стене в доме Лузгиных.

– Моя мама, – с трудом отведя глаза от портрета, Маша повернулась к Кауфману.

  – Я много чего имею вам сказать, но при этом разговоре должен присутствовать мой брат. Где он?

Кауфман посмотрел на нее в упор, потом вдруг улыбнулся и ответил:

– Он женат, он у себя дома.

– Тогда его жена тоже должна прийти. Мы собираемся поговорить со всей нашей семьей, – последнюю фразу она добавила ироническим тоном, а Кирилл, словно вдруг очнувшись от оцепенения, кивнул:

– Да, это нужно. В интересах следствия – мы ведь хотим поскорей найти мать Маши, не так ли?

– Хорошо, – холодно согласился Юрий.

***

Ей снились сны. Она отчетливо видела лица, и это были лица хорошо знакомых ей людей. Потом стали приходить голоса, кто-то вслух позвал: «Наташа». Женщина проснулась, села, на месте и сама повторила вслух: «Наташа». Она поднялась, чтобы выйти в туалет, а когда вернулась, то увидела вошедшего в комнату старика. Он опять стоял и смотрел на нее. Она приблизилась к нему и торжествующе сказала:

– Наташа!

– Что? – не понял он.

– Я говорю, что мое имя – Наташа. Наталья Лузгина, я вспомнила его. Я не знаю, кто такая ваша Неля Огурлиева, я никогда никого не убивала.

– Эта ложь вам не поможет! – голос старика сорвался на крик, и лицо его болезненно исказилась. – У меня имеются документы, полученные вами в России, вы – Огурлиева!

– Вы ошибаетесь! Память еще не до конца ко мне вернулась, но я чувствую, что вот-вот все вспомню. Но я не убийца, и я не позволю вам заставлять меня так думать!

– О, у вас оказывается прекрасная фантазия! Ваш муж – гениальный нейрохирург и психиатр – двадцать пять лет не мог вернуть вам память, а теперь вы вдруг все вспомнили! Какая великолепная ложь! Но меня вам не обмануть – у вас те же прекрасные пышные светлые волосы. Да, теперь вспоминаю – я видел вас со спины в том отеле! Я вспоминаю его взгляд – как он смотрел в вашу сторону. Вашими волосами вы завлекли моего мальчика, моего бедного маленького Жана! Мой мальчик! В детстве он обожал сказку о русалочке.

Женщина посмотрела на него, и во взгляде ее вновь появилась растерянность, смешанная с ужасом.

– Не знаю, не знаю, – зашептала она, покачивая головой и напрягая память, – когда я пришла в себя, муж действительно называл меня Нелей. Потом он всю жизнь так меня называл. Почему? Я вспоминаю теперь – мы с ним прежде были знакомы, он и раньше знал мое имя. Но у меня болела голова… да, у меня болела голова, когда я пыталась вспомнить – каждый раз, когда я пыталась вспомнить. Он называл меня Нелей и не разрешал смотреть в зеркало. Он не разрешал мне видеть людей. Почему, Юрий, почему? Почему ты мне запрещал? Каждый раз, как я пыталась нарушить твой запрет, у меня болела голова. Сильно болела, и я хотела спать. Мне и сейчас вдруг захотелось. Почему?

Старик насмешливо на нее смотрел.

– Да вы еще и актриса! Понятно теперь, почему ваш муж не мог вас вылечить – вы никогда не были больны, вы просто скрывались от правосудия. Но я слишком стар и хорошо знаю людей. Итак, вам знакомо имя Жана Рузави?

– Рузави? – взгляд ее стал изумленным. – Рузави? Но ведь это фамилия моей невестки Жанны, о чем вы говорите? Но я не знаю никакого Жана Рузави, ее отца зовут Полем, а дед, кажется, Мишель.

– Возможно, возможно, вы вряд ли интересовались его фамилией, когда заманивали в ловушку. Вы не знали также, что ваш сын женился на племяннице того самого Жана. Того, которого вы со своим сообщником убили больше четверти века назад. Если б я мог тогда знать… Но я узнал слишком поздно! Однако вы можете быть уверены: ваш сын не получит ничего из моих денег. Ничего! Я позаботился о завещании. И моя внучка тоже ничего не получит, пока они не разведутся! И Жанна это знает, да!

Женщина покачала головой:

– Деньги – не главное в жизни, Жанна любит моего сына, у них дочь. Что она ответила, когда вы предложили ей это?

– Она ушла, хлопнув дверью, но она еще одумается! Деньги не главное, вы говорите? Из-за ничтожной суммы, из-за каких-то тряпок вы убили мое дитя, а Жанна потеряет миллионы! Она одумается и очень скоро!

– Нет, – женщина умоляюще стиснула руки, – не разлучайте их, они любят друг друга, у них ребенок! Если вы не верите мне – пусть, я готова вытерпеть ваше безумие. Не хотите оставлять свои деньги моему сыну Эдуарду – пусть! Завещайте их приютам, церкви, полиции – кому хотите. Но не ставьте ваши деньги между этими детьми!

Он криво усмехнулся.

– О, вы верите в любовь! Как мило! Но вы должны знать, что настоящей любви испытания не страшны. Возможно, Жанна и останется с вашим сыном, но я верю в ее рассудительность. Теперь же вам полезней подумать о себе.

– Что вы хотите со мной сделать?

– Вы узнаете об этом через два дня. Когда придет время прилива.

Тяжело шаркая ногами, он вышел из комнаты, женщина смотрела ему вслед, и в глазах ее светились жалость, страх и… радость! Эту ночь она лежала без сна и вспоминала – вспоминала всю свою жизнь.

***

Маша, Кирилл, Эдик, Жанна и Кауфман сидели за столом. Кирилл рассказывал, начав с того момента, когда в подольской больнице оказались две женщины с пышными пепельными волосами. Эти волосы делали их столь схожими на больничной койке, что молодой и страстно влюбленный в Наташу доктор Кауфман решился на безумный поступок.

– Папа, как ты мог? – во взгляде Эда был укор.

– Я любил ее до безумия, – Кауфман опустил голову. – Я хотел только ее счастья.

– Вы не хотели ее счастья, – резко возразила Маша, – я уже все поняла, но хочу, чтобы вы подтвердили мои слова. Вы обладаете редким по силе даром внушения, вы им воспользовалась и внушили моей бабушке, что в гробу лежит моя мать. Позже вы дали Кириллу, когда он беседовал с вами, установку никогда и никому ни о чем не рассказывать. Он молчал больше десяти лет, хотя все уже знал. Молчал, пока не получил ваше, письмо, снявшее установку. Вы украли у меня мать!

– Она была тяжело больна и все равно ничего не помнила!

– Ложь! Это вы искусственно держали ее все эти годы в состоянии амнезии, вы звали ее чужим именем, не давая вспомнить прошлое! Вы и на меня пытались воздействовать – только что, во время нашей встречи. Но вы поняли, что это не пройдет – наши силы равны.

Их взгляды встретились, и Кауфман неожиданно сдался:

– Хорошо, готов все признать, чтобы спасти ее. Я позвал вас, чтобы вы рассказали о той женщине – той, что умерла в больнице, оставив Наташе свое имя. Вы говорили, Кирилл, что она была преступницей. Тогда я не придал значения вашим словам, но теперь…  Расскажите, может быть в этом похищении есть какая-то связь с прошлым, потому что полиция не может нащупать никакого следа.

– Я знаю, что она убила сына очень богатого человека, и он поклялся отомстить.

Кирилл начал рассказ с убийства молодого француза, рассказал о предсмертной просьбе своего отца и результатах собственного расследования. Жанна слушала и, бледнея, смотрела прямо перед собой невидящим взглядом.

– Как имя того француза? – хрипло спросила она, неожиданно схватив Кирилла за руку. – Как его имя, умоляю вас!

– Я не могу назвать вам его имя – отец обещал хранить все в тайне.

– Тогда я сама скажу: его имя Мишель Рузави! Или скажете, что нет? Мишель Рузави – мой дед, и я знаю эту историю. Так да?

– Да, – помедлив, кивнул Вербицкий.

– Теперь мне понятно завещание дедушки – он все узнал, – повернувшись к мужу, проговорила Жанна.

– Какое завещание? – изумился Эд.

– Я тебе не стала говорить, – она в двух словах поведала о завещании старого Рузави.

– Похоже, что тут действительно есть связь, – задумчиво протянул Кирилл, – но откуда старик мог узнать?

Жанна опустила голову:

– Я послала им с папой документы Эда, и там было свидетельство о браке, – из груди ее вырвалось рыдание: – Это все дедушка! Я точно знаю, что это он – он был такой странный! Он…

– Где он сейчас? – перебил ее Вербицкий. – Простите, но я должен срочно с ним поговорить и объяснить, что та женщина, давно умерла.

– Его нет, – всхлипнула Жанна, – он уехал, и никто не знает, где он может теперь находиться.

– Жанна, подожди, – Эд взял ее за руку – Помнишь, ты говорила про его остров – тот, где…

– Да, – она судорожно сжала его руку. – Он там! Я помню, он иногда ездил туда отдохнуть и отключал свой телефон, чтобы никто его не тревожил. Сейчас он опять отключил телефон, и никто не знает…

– Где этот остров? – вновь прервал ее Кирилл. – Как туда добраться?

– Только самолетом, но дедушка запретил давать мне самолет…

– Самолет мы найдем, но нужен еще и пилот, который знает маршрут.

– Я поведу самолет! – Жанна вспыхнула, встретив изумленные взгляды окружающих, и повторила: – Я поведу, что вы все так на меня смотрите? Я знаю маршрут, и у меня сертификат на право пилотирования.

– У тебя? Сертификат? – Эд уставился на жену так, словно впервые ее видел. – Я этого не знал, ты никогда мне не говорила!

– Забыла, наверное. С тобой я стала тихая и послушная, это раньше была «крутая». Так что – летим?

 Вербицкий усмехнулся и покачал головой:

– Ну и ну! Что ж, летим.

***

 Старик остановил машину на пустынном берегу и сказал сидевшей рядом с ним женщине, рука которой была наручниками пристегнута к корпусу машины:

– Посмотрите на это море! Оно великолепно, человек еще не успел здесь нагадить. Посмотрите, какая чистая, вода, какое солнце, какой чистый воздух!

– Да, здесь чудесно, – робко согласилась она.

– Это последнее, что мы с вами увидим. Вон там – он указал на высившуюся груду скал – там есть пещера, куда свободно может въехать мой автомобиль. Сейчас мы так и сделаем.

Старик тронул машину с места, и она медленно въехала под своды пещеры. Он погасил фары и повернулся к женщине.

– У этой пещеры есть небольшая особенность, и вы скоро с ней познакомитесь. Когда начнется прилив, вода будет прибывать, пока вся пещера не окажется под водой. Она покроет сначала ваши ноги, потом пояс, поднимется до самой шеи. Вы будете метаться, но не сможете отсюда выбраться. Именно так погибла тут моя невестка. Но не бойтесь, вы будете умирать не одна – я буду тут, с вами.

Натали почувствовала, что сейчас задохнется от ужаса.

– Да вы сумасшедший! Вы просто настоящий сумасшедший!

– Вы мне это уже говорили.

Она покачала головой и, еще надеясь воздействовать на рассудительность старика, спросила, стараясь говорить, как можно спокойней:

– Хорошо, допустим, что я этого заслуживаю, и вы решили меня казнить. Но зачем вам умирать вместе со мной?

– Я убивал на войне, – угрюмо проворчал он, – убивал врагов. Я хотел уничтожить вас с самого начала, но теперь вдруг понял, что не смогу хладнокровно убить беззащитную женщину – даже если это преступница. Мы умрем вместе – иначе я буду чувствовать себя палачом.

Первые волны уже плескались у входа в пещеру, и вода, проникнув в машину, начала подкатывать к ногам Натальи. Она посмотрела на сидевшего рядом с ней старика.

– Вы еще можете уйти, господин Рузави.

– Поздно, – он усмехнулся и покачал головой, – в любом случае, уже поздно – вода высоко, и никто из нас не сможет выбраться из пещеры…  Да я и не хочу этого делать.

– Тогда слушайте: я сказала вам правду, я никогда и никого не убивала, меня зовут Наталья Лузгина, и я теперь вспомнила абсолютно все! Мы все равно умрем, поэтому вы понимаете, что мне уже нет никакого смысла вас обманывать. Так вот, вы ошиблись!

Старик откинулся назад, лицо его сначала побагровело, потом посинело, и он прижал руку к груди. Слова, вырывавшиеся из горла, походили скорее на хриплый стон:

– Что?! Нет, не может быть!

– Вы ошиблись, но я вас прощаю.

– Я не мог ошибиться, нет! Я… – он судорожно вдохнул воздух и, странно дернувшись, внезапно умолк.

– Послушайте, послушайте, – теребила его Наталья, но Мишель уже не слышал ее и ничего не чувствовал – он был мертв.

***

Самолет пробежал по взлетной полосе и остановился.

– Я знала, что не заблужусь! – сняв с головы шлем, Жанна встряхнула волосами.

Пятеро прилетевших на остров людей тщательно обыскали дом и гараж. В одной из комнат Жанна нашла смятый, но чистый дамский носовой платок, и это указывало на то, что в доме совсем недавно была женщина. Пристально взглянув на него, Юрий Кауфман сдавленно произнес:

– Это платок моей жены, – он отвернулся, боясь встретиться глазами с гневным взглядом Маши.

Кирилл позвал их снаружи и указал на параллельные полосы, идущие от двери гаража к берегу:

– В доме недавно кто-то был и уехал на машине – следы от колес совсем свежие.

Они медленно двигались вдоль параллельных линий, но след неожиданно прервался. Кауфман наклонился, вглядываясь во влажный песок, и в глазах его мелькнул ужас:

– След теряется. Что он мог с ней сделать?

– Если моя мама погибла, – тихо сказала Маша, и внезапно схватив Юрия за руку, закричала: – Если только она погибла, то я не знаю, что я с вами сделаю!

– Вам не придется ничего делать, я тогда тоже умру, – ровным и безразличным голосом ответил он.

– Не представляю себе вас, прыгающим с Эйфелевой башни или принимающим цианистый калий, – со злостью буркнул Кирилл.

Он пытался себя сдержать, но это удавалось ему с большим трудом – его выводило из себя одно присутствие человека, который в течение десяти лет фактически держал его во власти своего гипноза. В ответ Кауфман высокомерно рассмеялся:

– Чтобы умереть, мне не нужно принимать цианистый калий или прыгать с башни – я прикажу своему сердцу остановиться, и оно остановится.

– Хватит, папа, – холодно остановил его Эд, – лучше подумаем. Мне кажется, старик решил казнить ее и повез в какое-то место, которое является для него символичным. Что это может быть за место? Жанна, попробуй вспомнить.

– Я знаю! – она всплеснула руками. – Конечно же, это… это та пещера, где погибла… где погибла моя мама. Боже мой, море прибывает, сегодня как раз начался прилив!

– Жанна, как туда дойти? – поспешно спросил Вербицкий. – Нельзя терять ни минуты. Жанна, вспомните, пожалуйста!

Она в отчаянии покачала головой.

– Мне была двенадцать, это было так давно, и я ничего не помню. Мы ехали вдоль берега, а потом повернули к скалам. Я бы их узнала, но не помню, где повернуть – ведь тут скалы по всему берегу, и пока мы будем искать…

Кауфман взял ее за руку.

– Жанна, дорогая моя, ты согласишься подвергнуться гипнозу? Это легкий гипноз – он поможет вытащить из глубин твоей памяти забытую информацию.

Она поежилась, взглянула на мужа, и тот кивнул:

– Это не опасно, Жанна, и я все время буду рядом с тобой.

– Ладно, если ты говоришь, что так надо…

***

Наталья закрыла глаза, чтобы не видеть прибывающей воды, но не могла заставить себя не слышать и не осязать, как неотвратимая гибель мягко и ласково струится вокруг ее тела, с журчащим плеском поднимаясь все выше и выше. Старик сказал, что спасения нет, что ей остается лишь сидеть и ждать. Лучше даже, если все закончится поскорее.

И тут вдруг в памяти возник эпизод из далекого детства – ей годика три или четыре, они с отцом сидят рядышком на диване, и он читает сказку о двух лягушках, попавших в кувшин со сметаной.

«Папочка, а какая лягушка была лучше – первая или вторая?»

«Нельзя сказать, кто из них лучше, а кто хуже – они просто были разные. Одна сразу отчаялась, перестала бороться и утонула. А другая до последнего боролась за свою жизнь и сделала невозможное – била лапками, пока сметана не превратилась в масло. Так и люди – некоторым порой удается невозможное, если они бьются до конца».

Отец Натальи, больной раком, до конца боролся за свою жизнь – сколько операций он перенес, облучение, от которого вылезли все волосы. А перед смертью сказал:

«Прости, доченька, надо было мне умереть раньше – не мучил бы тебя столько времени».

Воспоминание заставило ее сердце сжаться от боли. Внезапно Наталья отчаянным движением попыталась высвободить прикованную наручниками руку, но цепь была слишком прочной. Вспомнив, что старик, после того, как пристегнул ее наручниками к машине, сунул ключ в один из карманов, она повернулась и свободной от цепи рукой начала торопливо ощупывать его тело.

Больная и усталая женщина, какой еще недавно была Наталья, давно смирилась бы и покорилась судьбе, но эта, вновь обретшая память, яростно боролась за свою жизнь. Она вспомнила Сашу и ребенка, который должен был у нее родиться. Жив ребенок или нет? Ей непременно нужно это выяснить. Почему Юрий так поступил? Зачем он вмешался в ее жизнь? Она любит Сашу. Но что стало с Сашей – ведь они вместе попали в аварию? Юрий все эти годы не позволял ей вспомнить Сашу – его глаза, его поцелуи, – он специально отнял у нее память и жил с ней, как с женой, – Наталья вдруг вспыхнула, и ее пальцы еще яростней стали ощупывать одежду старика.

Ключ лежал в заднем кармане брюк Мишеля. Вода мешала, но она сумела достать его и с неожиданным чувством торжества в душе посмотрела на застывшее лицо мертвеца – оно было спокойным, широко открытые глаза безучастно смотрели куда-то вверх. Наталья вдруг почувствовала странную нежность к этому старому безумцу – ведь если б не он, к ней не вернулась бы память! Она была бы сейчас с Юрием в их… нет, в его доме! Каждый вечер он проводил бы с ней свои сеансы психотерапии, отнимая желание вспомнить прошлое. После этих сеансов от любой попытки пробудить в себе память о прежней жизни появлялась ужасная слабость, и мучительно болела голова. Эдик! Она подумала о сыне, и ее сердце пронзила острая жалость – все детство бедного мальчика прошло у ее постели. Он не знал шумных ребячьих игр, его отец был постоянно занят, а мать никогда не читала ему сказки – так, как ей читал их ее собственный отец.

Подумав о сыне, Наталья яростно попыталась повернуть ключ в замке наручников, но вода, уже подступившая к груди, мешала, толкая ее из стороны в сторону. Замок был тугим, и ключ неожиданно выскользнул из пальцев, упав на дно машины.

«Все равно, лучше смерть, чем та жизнь».

Ее охватило отчаяние, но к нему примешивалось чувство торжества – словно она умирала, одержав победу. Что-то плеснуло, и рядом с ней из-под воды, отфыркиваясь, вынырнул человек. Мгновенно очнувшись, Наталья вцепилась в него и отчаянно закричала:

– Помогите!

– А, вот вы где, – бодро произнес он, – я за вами, где старик?

– Рядом со мной – он умер, а я прикована к машине. Никак не могла повернуть в замке ключ от наручников, и он выпал – где-то тут, на полу. Вы кто?

– Сейчас отыщу ключ и сам попробую. Ну и старик – задал всем нам работу!

Ключ на полу машины он отыскал почти сразу, но сладить с замком тоже долго не мог.

– Сейчас, потерпите еще одну минуту, – человек старался ободрить Наталью, – у нас все получится. Только голову держите выше!

– А вы кто? – по его совету она приподняла голову, старательно вытягивая шею, потому что вода уже доходила ей до подбородка.

– Разрешите представиться: мастер спорта по подводному плаванию и ваш зять Кирилл Вербицкий.

– Зять?!

– Именно зять – это, кажется, так называется. Муж вашей дочери Маши. Короче, потом вы все вспомните.

– Я уже все помню. Так у меня родилась дочь?

– И очаровательная – я много лет назад потерял из-за нее свою голову и до сих пор не могу найти. Ох, повернулось, наконец! Давайте руку, скорее!

Дважды он пытался вынырнуть на поверхность, и дважды течение сносило их обратно в пещеру, уже почти полностью заполненную водой. Вернувшись в маленький промежуток между поверхностью воды и потолком пещеры, они пытались отдышаться, но воздушное пространство становилось все уже и уже, кислорода не хватало. Во время второй их попытки выбраться Наталья захлебнулась и с трудом смогла откашляться.

– Ничего, – успокоил ее Кирилл, – в третий раз у нас все получится, только не волнуйтесь. Уцеплюсь за ваши волосы, вы уж не обижайтесь. Вдыхаем и задерживаем дыхание по счету «три». Раз, два, три!

Схватив Наталью одной рукой за волосы, он резко оттолкнулся от стены пещеры, вложив в этот рывок всю силу своих ног. Ему, наконец, удалось преодолеть силу встречной волны и вынырнуть на поверхность. Изо всех сил работая ногами и правой рукой, он поплыл к берегу, подтягивая за собой обмякшее тело захлебнувшейся женщины. Навстречу ему торопились люди. Руки Маши обхватили шею мужа, глаза ее сияли.

– Кирюша, милый, я так боялась! Но я знала, знала! – она заплакала.

Кирилл лежал на прибрежном песке, не в силах пошевельнуться, и слышал, как Эд и Кауфман делали Наталье искусственное дыхание. Наконец, она закашлялась, застонала. Тогда он легонько оттолкнул от себя Машу:

– Иди к ней – к своей маме.

Она оставила мужа и бросилась к женщине.

– Мама!

У нее был такой голос, что Кирилл почувствовал себя самым счастливый человеком на земле.

***

Над островом занималась заря. Наталья лежала на кровати в коттедже, куда ее перенесли и уложили, заботливо укутав одеялом. Она медленно открыла глаза, не сразу осознав, где находится, потом вспомнила старика, суету на берегу, молодой женский голос, кричавший «Мама!», лицо сына. И лицо Юрия. Юрий!

Он стоял спиной к окну и смотрел на нее неподвижным взглядом. После автокатастрофы на Варшавке, он тоже стоял возле ее кровати и глаза у него были такие же, как сейчас. Но тогда ей не удалось ничего припомнить, а сейчас…

Сев на кровати, Наталья огляделась и неожиданно ее охватило чувство торжества. Торжества и сознания собственной силы – она выдержала взгляд Юрия, не отвернувшись, и твердо сказала:

– Уходи! Уходи, Юрий, я больше не хочу тебя видеть.

– Неля, – он протянул руки, качнулся к ней. – Неля, что ты, я ведь твой муж!

– Не зови меня больше чужим именем! Никогда, слышишь? И я не твоя жена!

Помолчал, Кауфман хрустнул пальцами, из груди его вырвался судорожный вздох, голос прозвучал без всякого выражения, бесцветно:

– Значит… значит, ты вспомнила.

– Да, я вспомнила и больше не нуждаюсь в твоих сеансах. Уходи, я не хочу тебя больше видеть – никогда! Мы с тобой когда-то были любовниками, но теперь я – Наталья Лузгина, жена твоего друга Александра.

 Легонько постукивая пальцами по подоконнику, Юрий продолжал на нее смотреть.

– Прости меня, Наташа, и не сердись, все было только от любви к тебе.

– Я не сержусь – просто не хочу тебя видеть.

– Но теперь ты – моя жена.

– Об этом забудь.

– Я не могу забыть – мы женаты больше двадцати лет, а Лузгин… Лузгин женился, у него другая семья.

Она закрыла глаза, пытаясь сдержать стон. Он вкрадчиво продолжал:

– У нас семья, сын. Ты вышла замуж за Сашку, потому что я ничего не имел, а Лузгины были хорошо обеспечены – машина, квартира. Только из-за этого ты ушла от меня к нему. До этого ты любила меня, и в итоге я дал тебе гораздо больше того, что мог бы дать он. Именно я вывез тебя из нищей России. С Лузгиным ты жила бы впроголодь и считала копейки. Так сейчас живет его жена.

Внезапно Наталья почувствовала, что ее начинает охватывать привычное оцепенение – такое, какое всегда накатывало во время проводимых им сеансов психотерапии. И это равномерное постукивание его пальцев… Она собрала всю свою волю и, вскочив на ноги, тряхнула головой:

– Замолчи! Замолчи и никогда не пытайся больше воздействовать на меня своим монотонным голосом, я любила Сашу, а тебя я не любила никогда. Никогда, слышишь? Ты мог меня загипнотизировать, но не мог заставить тебя любить. Я не люблю тебя, слышишь? Пусть у Саши другая семья, я его не виню – он думал, что я умерла. Я не стану вмешиваться в его жизнь, и я не знаю, как буду жить дальше, но одно знаю точно: с тобой я жить не буду!

Лицо его исказилось, взгляд на мгновение застыл, плечи поникли.

– Прощай, Наташа, – резко повернувшись, он вышел.

Солнце еще только выползало из-за горизонта, но разбуженные его лучами чайки уже с громким криком носились над морем, высматривая в серых пенистых волнах добычу. Юрий лег на песок, подложив под голову руку, и улыбнулся, глядя в бездонное небо. Таким – с улыбкой на лице – и нашел его подбежавший Эд. Он пытался сделать отцу массаж сердца, но это оказалось бесполезно – тот был мертв. Нельзя заставить биться сердце, остановившееся по воле своего хозяина.

Подошедшая Наталья неподвижно смотрела на сына, рыдавшего над телом отца.

– Ты, – сказал Эд, отняв руки от лица и гневно глядя на мать, – это ты убила его! Я стоял под окном, я слышал, о чем вы говорили. Почему? Почему ты оказалась такой жестокой – ведь он любил тебя!

– Но я-то его не любила, – холодно возразила она, – все эти годы он не давал мне вспомнить, он насильно заставлял меня жить с ним… Мне очень больно, что он решил свести счеты с жизнью таким образом, но это был его собственный выбор.

В глазах Натальи светилась бесконечная тоска – прежде сын не смог бы сказать ей даже резкого слова, теперь же взгляд его был полон откровенной ненависти и презрения.

– Он был гений! Ты понимаешь, что он был гений и ни ты, ни я не стоим мизинца на его ноге! И он был мой отец! Он учил меня всему, он дал мне все в этой жизни, а ты… Я помню лишь твои вечные стоны, вечные запреты: «Тише, тише, у меня болит голова». Ты отняла у меня мое детство, а он… Скольких людей он спас и вернул к жизни! И всего-то ему нужно было на этом свете – твоя любовь. Неужели ты не могла хотя бы притвориться?

– Нет, не могла, – просто и с достоинством ответила она, – мне очень жаль, Эдик, сынок.

– Я тебя ненавижу, не называй меня больше своим сыном, – Эд встал, подошел к прибрежной полосе и, упав на колени, закрыл лицо руками.

Наталья слушала его рыдания и смотрела на лежавшее у ее ног тело Юрия. Ей вдруг припомнилась их первая встреча – в мединституте, куда ей так и не удалось поступить. Он был хорошим другом, хорошим любовником, и она думала, что любит его, пока… пока не встретила Сашу.

Как же они с Сашей были счастливы, как любили друг друга! Но теперь у него другая семья – она, Наталья, для него давно мертва. Сын стал чужим, и Юрия, который по-своему о ней заботился, больше нет. Ей под пятьдесят, у нее нет ни друзей, ни профессии. Дочь Маша… Со своей дочерью она даже незнакома. Больше четверти века вырвано из ее жизни, но теперь у нее вновь есть память о прошлом. Память!

Наталья встряхнула пушистыми волосами и, зажмурившись, подставила лицо лучам взошедшего солнца. У нее есть память, и она будет жить!