Середина восемнадцатого века. Ветвь древнего рода князей Вадбольских нуждается в продолжении. Князь Сергей Вадбольский, навлекший на себя неприязнь только что взошедшей на трон императрицы Екатерины Второй, не выезжает из своего тульского имения, но желает, чтобы его единственный сын Петр нашел для себя подходящую партию в Петербурге. Однако молодой князь некрасив и чересчур застенчив. Трагически завершившаяся любовь и война вызывают у него стойкое нежелание связывать себя брачными узами, но он вынужден подчиниться отцу. Одна из двух красавиц-сестер напоминает ему утраченную любовь. Князь Петр делает свой выбор.

В основе романа лежат исторические факты, бытовавшие в восемнадцатом веке придворные сплетни, а также сохранившиеся в семье автора отрывки старых писем и семейные предания.

Памяти моей мамы Веры Павловны Ростовцевой посвящается. Ее могила в Баку уничтожена после событий 1990 года, я не могу поставить ей памятник. Пусть эта книга станет ей памятником.

Все грехи вобрав и заслуги,

В мир потомков входим мы тенями,

Протянув к вам незримо руки

Из бездонной пропасти времени.  

Вам порой смешны наши были

И нелепы наши теории,

Но мы жили, и мы любили,

Мы соткали вашу историю.

(«Песнь предков», Галина Тер-Микаэлян)  

ПРОЛОГ

В жизни своей князь Алексей Иванович Вадбольский придерживался двух правил: верно служить отечеству и держаться подальше от политики. Глубоко почитая царевну Софью Алексеевну за мудрость и рассудительность, он, тем не менее, в дни вооруженного бунта 1682 года (после смерти царя Федора Алексеевича его сестра царевна Софья и князь Голицын захватили власть, свергнув с трона малолетнего царя Петра и отстранив от власти его мать царицу Наталью Нарышкину) почел за лучшее отбыть в свое тульское имение. С его стороны это был весьма дальновидно – свергнутый маленький царь, будущий Петр Великий, хорошо запомнил бунтовавших бояр, лишивших жизни его любимых дядюшек. Впоследствии многих бунтовщиков настигла расплата, но осторожный князь Вадбольский сохранил свои обширные вотчины – как доставшиеся в наследство от предков, так и те, что во время своего семилетнего регентства пожаловала ему царевна Софья за участие в Крымских походах 1687 и 1689 годов.

Старший из его сыновей Иван был особо отмечен и награжден императором Петром Великим за воинские заслуги во время Северной войны (война России со Швецией, длившаяся с 1700 по 1721 годы). Подобно своему отцу, он тоже предпочитал держаться в стороне от политики и сумел уклониться от участия в судилище, на котором несчастного царевича Алексея Петровича, государева сына, приговорили к смерти. Из-за этого князь Меньшиков, принимавший активное участие в допросах обвиненного в измене царевича, в годы своего президентства в Военной коллегии (созданный Петром Первых высший орган военного управления в России) постоянно подчеркивал свое холодное отношение к Вадбольскому, служившему в фортификационной экспедиции при коллегии. Тем не менее, Иван Алексеевич не жалел о своем поступке и, как показало время, оказался прав.

Умер император Петр Первый, недолго процарствовавшая Екатерина Первая завещала престол маленькому сыну убиенного царевича Алексея. Спустя два месяца после воцарения юного царя Петра Второго, князь Иван Долгоруков ознакомил мальчика-императора с материалами следствия по делу его отца. Вскоре могущественного князя Меньшикова арестовали, обвинив в злоупотреблениях, и чуть позже со всем семейством отправили в ссылку, а тем, чьи подписи стояли под смертным приговором царевичу Алексею, стало очень неуютно.

Пока шло расследование по делу Меньшикова, князь Иван Алексеевич Вадбольский решил – от греха подальше! – покинуть Петербург. Причины для окружающих изобрести было нетрудно – служебные дела в Ревеле (теперь Таллин), необходимость посетить свои имения и прочее. Вернувшись, он был неприятно поражен, узнав от слуг, что в его отсутствие восемнадцатилетний сын Алексей не только бражничал с фаворитом молодого государя Иваном Долгоруковым, но и пару раз возил ко двору младшего брата Сергея – тому только-только минуло тринадцать.

– Не наказывал ли я вам всегда держаться подальше от придворной суеты? – кричал он. – Не говорил ли, что Господь защищает только тех, кто сам за себя заступится?

Лицо князя побагровело, глаза налились кровью. Сергей, переминаясь с ноги ногу, испуганно пробормотал:

– Да, батюшка.

Но отец не смотрел на него, он вперил гневный взгляд в старшего сына Алексея, и у того стали медленно краснеть лицо и шея.

– Слышал я, что в отсутствие мое ездил ты к Ваньке Долгорукову бражничать.

– А как мне было отказаться, коли позвали? – с некоторым вызовом возразил Алексей и дерзко вскинул голову. – Долгоруковы теперь при дворе всем заправляют, молодой государь к Ивану Долгорукову благоволит. Государь и сам на том пиру был, и цесаревна Елизавета Петровна тоже отплясывала.

Тон отца неожиданно стал вкрадчив:

– Вот как. И государь, и цесаревна, говоришь? Так ты, стало быть, и брата решил привезти с ними поплясать?

Не выдержав его взгляда, Алексей отвернулся и пробурчал:

– Мне Долгоруков так посоветовал. Говорит, ничего, что брат молод, он государю почти ровесник, и разве не почетно для рода Вадбольских, если молодой князь с детства императору другом станет?

Качая головой, Иван Алексеевич внимательно разглядывал сына чуть прищуренными глазами.

– Смотрю, Ванька Долгоруков теперь для тебя главным советчиком стал.

– А что, батюшка, разве он неверно говорил? – наивно удивился Алексей.

 Лицо князя теперь было почти добродушным.

– Ну-ну. И что же еще интересного он тебе говорил? Рассказывай уж, не таись.

Сергей приметил таившуюся в глазах отца насмешку и испуганно покосился на брата, но Алексей, хоть и старше был годами, особым умом не отличался. Обманутый доброжелательным тоном отца, он повеселел, и язык его развязался:

– Я, батюшка, много чего от Долгорукова слышал, – похвастался он, – говорит, что молодому государю Петербург не нравится, и хочет он опять Москву столицей сделать. Еще Долгоруков говорит, что хочет жениться на цесаревне Елизавете Петровне, и это будет для нее честь, потому что род Долгоруковых стоит не ниже царского по знатности, а цесаревна рождена в грехе. И еще говорит, что государю его сестрица Екатерина Долгорукова по сердцу пришлась, как государь в возраст войдет, так и свадьбу сыграют, и тогда князья Долгоруковы выше всех вознесутся. Обещал, что и меня, коли верен ему буду, вместе с собой возвысит.  

Иван Алексеевич не дал ему договорить – не в силах скрыть свой гнев, он стукнул кулаком по столу, голос его загромыхал, донесся до самых дальних комнат:

– Глупый щенок! Сто раз тебе и брату твоему сказывал: кто высоко взлетает, тот больно падает. Больше к Долгорукову ни ногой, иначе лишу своего благословения. А чтобы тебе от скуки дурь всякая в голову не лезла, я тебя сей же час женю. Невесту уже давно подобрал – из Нарышкиных. Приданое за ней дают знатное, девица здоровая и собой недурна. И не смей повторять гнусные слова о цесаревне, Ванька Долгоруков рылом не вышел женой ее назвать! А теперь убирайтесь оба!

Оставшись один, Иван Алексеевич успокоился не сразу – он глубоко чтил память покойного императора. Из всех детей Петра Первого и Екатерины выжили лишь Анна и Елизавета, рожденные до брака родителей, но по воле своего отца они получили титул «цесаревны», и называть их рожденными в грехе было оскорблением памяти великого государя. А то, что Ванька Долгоруков собрался жениться на цесаревне Елизавете Петровне, было оскорблением вдвойне.

 «Ах, Ванька, ах подлец! – думал князь. – Ничего, ему еще воздастся за его длинный язык. Кстати, ежели он правду сказал, и молодой государь желает столицу из Петербурга перенести в Москву-матушку, то не придется ли Военной коллегии тоже туда перебираться? Может, тогда мне стоит московский особняк в Ново-Никитской слободе достроить?»

Фундамент особняка у Патриарших прудов заложил еще его отец князь Алексей Иванович Вадбольский. После того, как в 1712 году взорвался порох в погребах Гранатного двора, и все мастерские выгорели дотла, улицу Спиридоновку в Ново-Никитской слободе начали постепенно застраивать, но строительство шло медленно, и новоселы обживать слободу не спешили – Козье болото, которое при царевне Софье заботами патриарха Иоахима было осушено и превращено в Патриаршие пруды, вновь пришло в запустение, и к ночи в близлежащие дома устремлялось сонмище комаров, несущих болезни и делавших жизнь домочадцев нестерпимой. К тому же ходили разговоры, что место здесь «нечистое» – улица Спиридоновка петляла вдоль вытекавшего из Патриарших прудов ручья Черторый, о котором в народе ходили самые невероятные слухи. Будто и живность домашняя здесь пропадает, и рыба не водится, а утки-лебеди норовят облететь ручей стороной.

Князь Иван Алексеевич, получивший недостроенный особняк у Патриарших по отцовскому завещанию, прежде о нем не вспоминал, и теперь тут же отбросил мелькнувшую было мысль:

«Нет, нехорошее место. Подождать нужно. И держаться подальше от двора, никто не знает, как и что будет. Алешку, как женится, в деревню отправлю, подальше от Долгоруковых, пусть хозяйством займется, наследников народит. Жаль, здоровье у него слабое и прихрамывает немного, а то бы самое милое дело было ему теперь в армии или во флоте послужить. Вот Сережку, чуть подрастет, сразу в полк отправлю, нечего без дела слоняться»

Все сложилось не так, как предполагали сгрудившиеся у трона юного императора фавориты. Не достигшего пятнадцати лет Петра Второго унесла оспа – до того, как он успел жениться на сестре князя Ивана Долгорукова. На трон взошла племянница Петра Первого Анна Иоанновна и оставалась на нем в течение десяти лет. Все это время князь Иван Алексеевич Вадбольский служил отечеству под командованием генерала-фельдмаршала Миниха – осаждал Данциг, громил Крымское ханство. Младший сын Сергей тоже участвовал в военных походах, и отец гордился, слыша отзывы об отваге своего отпрыска. Однако в сентябре 1739 года, после того, как был подписан мирный договор России с Турцией (невыгодный для России Белградский мирный договор, в результате которого она возвращала Османской империи завоеванные территории и теряла выход к Черному морю), фельдмаршал Миних имел с Вадбольским секретный разговор.

– Никто больше меня не может быть недовольным столь печальным завершением всех наших баталий, князь, – откровенно сказал он Ивану Алексеевичу, – я сам лично отписал в Петербург государыне, что договор сделал напрасным большинство русских побед. Молодые офицеры, потеряв в этой войне немало своих товарищей, понятно, возмущаются. Однако сыну вашему князю Сергею следует быть осторожней в своих высказываниях. Ко мне поступил донос, но из уважения к вам я не дал ему ходу. Передайте молодому князю мой совет: пусть вспомнит о судьбе Ивана Долгорукова. И лучше будет в Петербурге вам теперь не появляться.

Вадбольский похолодел – с воцарением Анны Иоанновны князья Долгоруковы, прежде пребывавшие в фаворе у Петра Второго, подверглись гонениям. Князь Иван, брат несостоявшейся царицы, в течение нескольких лет пребывал в ссылке в Березове, однако и там продолжал вести разгульную жизнь. Однажды во время веселого застолья он спьяну наплел такого, что в Петербурге, получив донос, начали следствие по делу о заговоре. По слухам, доходившим из столицы, в смертном приговоре бесшабашному князю никто не сомневался, но следствие продолжалось, шли аресты тех, кого он назвал под пытками, они, в свою очередь, называли все новые и новые имена. Князь Вадбольский понимал, что фельдмаршал спасает не только его сына, но и всю семью Вадбольских.

Поблагодарив Миниха, он вернулся к себе и вызвал дворового Афоньку, с детства приставленного к молодому князю Сергею и сопровождавшего его в походах.

– Говори, – сурово приказал он, – и не вздумай ничего скрывать, от этого молодому барину будет не лучше, а только хуже. Какую крамолу он обычно плетет, когда бражничает с приятелями?

Афонька изменился в лице, но твердо ответил:

– Велите казнить, барин, не ведаю, о чем говорите.

– Слушай меня внимательно! – раздраженно закричал князь. – Я сыну своему не враг и плохого не желаю. Плохо ему станет, если мне неведомо будет, а чужие про то узнают. Или думаешь, помимо тебя других доносчиков не нашлось? Будешь молчать – под топор молодого барина подведешь.

Испуганный Афонька повалился ему в ноги.

– Не вините его барин, голова у молодого барина Сергей Иваныча слабая, как выпьет, так язык удержать не может, потом сам жалеет. Все скажу, только, чтоб ему худого не было. Говорил, будто не по закону нами нынешняя царица правит – будто бы царица-матушка Екатерина завещание оставила, чтобы на трон Лизавету Петровну посадить, родную дочь великого государя Петра Алексеевича. Только Бирон завещание спрятал, а цесаревну при нынешней царице в черном теле держат, царица ее «Лизкой» называет и по щекам бьет. Говорил, будь дочь великого государя на троне, не пришлось бы нынче России кровью завоеванное отдавать.

Вадбольский слушал, и лицо его было каменным.

– Позови молодого барина, – велел он, когда Афонька закончил свой рассказ.

Сергей не отрицал своей вины.

– Простите, батюшка, – понурившись, сказал он, – накажите, как сочтете нужным.

– За Христофора Антоновича Миниха будем Бога молить, что он доносчика придержал и не дал семью нашу погубить, – сурово ответил отец, – дает он нам с тобой отпуск, чтобы увез я тебя домой и на месте вразумил. И я тебя вразумлю – хоть ты и офицер русской армии, так выпорю, что с месяц сидеть не сможешь. А потом женишься. Невесту тебе уже выбрал – Марфу, дочь моего покойного друга обер-комиссара Ефима Зыбина.

Марфа Зыбина имела приятную внешность и неплохое приданое. Семья Зыбиных пользовалась влиянием при дворе, поскольку находилась в родстве со всемогущим кабинет-министром Артемием Петровичем Волынским. Матери девушки уже не было в живых, до замужества она находилась под опекой старшего брата Александра Ефимовича Зыбина, служившего кригкомиссаром (военный чиновник, отвечающий за снабжение), и своей крестной матери – графини Анны Гавриловны Ягужинской, урожденной Головкиной.

Предложение князя Вадбольского опекунов не удивило – о дружбе покойного обер-комиссара Зыбина с князем Вадбольским знали, известно был, что в свое время шел разговор о браке младшего сына князя с дочерью Зыбина Еленой. Правда, помолвки не было – ждали, когда жених с невестой войдут в возраст. Однако обер-комиссар скоропостижно скончался от апоплексического удара, а Елена, повзрослев, полюбила князя Львова и вышла за него замуж. Вадбольский немного огорчился, но что делать – с сердцем барышни не поспоришь. К тому же началась военная кампания, стало не до брачных планов. Но война закончилась, а за годы, прошедшие со дня смерти Зыбина, подросла его младшая дочь Марта. Когда умер отец ей не было и года, теперь исполнилось пятнадцать, и она выглядела вполне созревшей для замужества. Вадбольский уговорился с опекунами, что молодых обвенчают, когда невесте минет шестнадцать.

Как раз в то время в Москве начали быстро застраивать обширную площадь перед Никитскими воротами, на которую выходила Спиридоновка, и на левой стороне улицы вырос огромный двор тайного советника Лариона Воронцова. Вадбольский тоже решил достроить особняк и отдать его младшему сыну – пусть обживает с молодой женой.

Однако еще до венчания случилось событие, круто изменившее жизнь Вадбольских. В начале апреля 1740 года пал могущественный кабинет-министр Артемий Петрович Волынский, прежде находившийся в большой милости у Анны Иоанновны, – не выдержал соперничества с любовником императрицы Бироном, ибо тот поставил свою повелительницу перед выбором: «или я, или он». Артемия Петровича арестовали – начали с расследования злоупотреблений, затем изучили предложенный им «Генеральный проект о поправлении внутренних государственных дел» и узрели в нем намерение произвести переворот. Были взяты под стражу также ближайшие сподвижники Волынского – Еропкин и Хрущев. Александр и Иван Зыбины, братья Марфы, решили на время скрыться от Тайной канцелярии (канцелярия тайных и розыскных дел, созданная при Петре Первом). Они не имели никакого отношения к проектам кабинет-министра, но состояли с ним в родстве, и кто мог знать, не назовут ли арестованные под пытками их имена?

Отголоски происходящих в Петербурге событий вскоре докатились до Иваньковского, родового имения Вадбольских, где шли приготовления к свадьбе. Молодой князь Сергей Вадбольский немедленно помчался к своей невесте – утешить ее и заверить в неизменности своих чувств.

– Милая Марфа Ефимовна, – целуя тонкие девичьи пальцы, говорил он, – скоро уже состоится наше венчание, и тогда никто на свете не сможет помешать мне стать вашим заступником, какие бы напасти не свалились на вашу семью.

Высвободив руку, девушка утерла заплаканные глаза, всхлипнула в последний раз и с достоинством ответила:

– Осторожность требует, чтобы мы повременили с венчанием, любезный князь Сергей Иванович.  А то как бы напасти эти не затронули и вашу семью.

Иронический тон ее задел молодого князя.

– Что заставляет вас, Марфа Ефимовна, думать, будто что-либо на свете заставит меня отказаться от своих обязательств?

– Послание, какое прислал мне ваш батюшка князь Иван Алексеевич, – она вытащила из-за пазухи письмо и протянула жениху, – нынче получила, прочтите.

Сергей читал и медленно заливался краской стыда – его отец уверял дочь своего старого друга в своем неизменном к ней расположении, однако писал, что возникли непредвиденные трудности, которые требуют отложить венчание. Скомкав письмо и отшвырнув его в сторону, молодой князь направился к выходу. Марфа, видя его состояние, бежала следом, стараясь успокоить, но он на отвечал, лишь у двери замедлил шаг, обнял ее и, горячо поцеловав в губы, вышел.

Старый князь меж тем пребывал в сильном смятении. То, чего он всю жизнь старательно избегал – политика, – неожиданно ворвалось в его жизнь. Страх перед летящими пулями и рвущимися снарядами, какой испытывают многие на поле боя, был ему неведом, но мысль о застенках Тайной канцелярии наполняла душу холодом. За отправленное будущей невестке письмо его мучил стыд, но когда к нему ворвался кипящий возмущением сын и стал упрекать в недостойном дворянина поступке, Иван Алексеевич пришел в ярость:

– Как смеешь ты, молокосос, идти против законов Божеских и бросать отцу своему подобное обвинение? Так знай же, что хотел я сделать тебя наследником всего своего состояния, выделив долю брату твоему и приданое сестре твоей, теперь же решил: завещаю все им, а тебе оставлю одно Иваньковское и знать тебя более не желаю!

Сказано – сделано. Старый князь изменил завещание и, оставив младшего сына в Иваньковском, уехал в Москву, увезя с собой маленькую дочь Наталью. По настоянию Марфы венчание все же отложили – девушка по-настоящему любила своего жениха и, обладая редкой для столь юного возраста рассудительностью, не желала подвергать его риску. К счастью, Тайная канцелярия братьями Зыбиными не интересовалась, ведущие следствие добивались другого – обвинить в заговоре цесаревну Елизавету Петровну. Однако никто из арестованных под пытками не назвал ее имени.

После казни Волынского тревоги утихли. Спустя четыре месяца умерла сама императрица Анна Иоанновна, завещав престол младенцу Иоанну (Иван Шестой, внучатный племянник императрицы Анны Иоанновны), сыну своей племянницы Анны Леопольдовны, а вскоре стало известно о низложении всемогущего Бирона. Братья Зыбины вернулись домой, и перед Рождественским постом князь Сергей Иванович Вадбольский обвенчался с девицей Марфой Ефимовной Зыбиной. Старый князь, порвавший с сыном отношения, ни на венчании, ни на свадьбе не присутствовал, да и пышных торжеств из-за траура по случаю смерти императрицы не устраивали.

В первое время молодожены мало интересовались столичными событиями. Княгиня Марфа ждала ребенка, молодой князь, никогда прежде не занимавшийся хозяйством и ничего в нем не смысливший, попытался было разобраться с делами имения, но потом махнул рукой и нанял управляющего – обрусевшего немца Карла Федоровича Гольбаха.

В конце августа князь Сергей, подъезжая к дому, увидел управляющего, гнавшегося с палкой за деревенским мальчишкой лет десяти – тот ловко увертывался от ударов, ухитряясь при этом не выронить предмет, который прижимал к груди.

– Стой! – крикнул князь. – Что происходит?

Гольбах остановился, а мальчишка юркнул за дерево и скрылся в кустах.

– Украл расходную книгу, подлец, – опустив палку и отводя глаза, пробурчал управляющий, – я сидел себе, а этот паршивец подкрался сзади, схватил и наутек.

В полном недоумении князь пожал плечами – понятно было бы, укради мальчишка хлеб или деньги, но расходную книгу…

– Кто такой?

Прежде Гольбаха ему ответил следовавший за ним Афоня:

– Мальчишка пренесноснейший, барин, а коли теперь еще и в воровстве замечен, то надо бы его с малолетства в острог определить.

Неожиданно с вершины близстоящего дерева послышался звонкий мальчишеский голос:

– И все неправда, барин, не воровал я, сказал только, что муки в записи не хватает. А Карл Федорович за мной с палкой погнался.

Из густой кроны ветвей выглянула замызганная мордашка. Князь, которого уже по-настоящему стало разбирать любопытство, приказал:

– Слезай и подойди сюда.

Мальчик ловко сполз по стволу и приблизился к сидевшему на лошади князю, продолжая прижимать к груди толстую расходную книгу. Управляющий потянулся было за ней, но мальчишка ловко отскочил в сторону.

– Я не воровал, барин, – шмыгнув носом, повторил он, – не так все было.

Афонька замахнулся на него хлыстом.

– Отдай книгу, негодяй! – угрожающе крикнул он и повернулся к князю. – Прикажете выпороть, барин?

Однако князь его остановил.

– Ты кто? – спросил он мальчика. – С какой стати книгу унес?

– Пастух я, барин, Ильи Хохлова сын, Кузьмой зовут, – видя интерес князя, он приободрился и заговорил смелее, – я уносить не хотел. Зашел сказать, что корова Машка охромела, а там на столе книга. Писано в ней, что сорок пудов муки в Тулу на пекарню продали, а я еще ране, когда везли, счел сорок пять. Вот я и спросил. А барин Карл Федорович кричал, что я вру, и за мной с палкой погнался.

– Ты что, читать умеешь? – от удивления князь даже повысил голос. – Кто тебя учил?

Маленький Кузьма испугался.

– Виноват, барин, – пролепетал он, – сам научился. Книгу купил на рынке.

– А на какие деньги купил? – грозно крикнул Афонька. – Украл, небось?

Сам Афонька был выучен грамоте, неплохо писал и читал, но в других дворовых учености не терпел. Его непрошенное вмешательство рассердило князя.

– Молчи! – сурово прикрикнул он и вновь посмотрел на мальчика. – А как ты знаешь, что муки продали сорок пять пудов?

Мальчик с опаской покосился на побагровевшего Карла Федоровича и, очевидно, решил, что терять ему уже нечего.

– Потому, барин, что мешков на подводе свезли девять, а в каждом мешке по пять пудов. Ежели бы сорок пудов продали, то свезли бы восемь мешков.

– И врешь ты все! – возопил управляющий, голос его неожиданно перешел в визгливый фальцет, а лицо до того налилось краской, что князь испугался, как бы беднягу не хватил удар.

– Не вру!

– Хорошо, я с этим разберусь, – Сергей старательно не смотрел в сторону Карла Федоровича, – а сейчас верни книгу.

– Слушаюсь, барин, – с достоинством ответил Кузьма, подошел к управляющему и протянул ему книгу.

Карл Федорович схватил ее дрожащими руками, и одного взгляда на него князю было достаточно, чтобы понять: управляющий так напуган, что, если прежде и мухлевал, то в будущем вряд ли вновь попробует это сделать. А мальчишка прелюбопытный, нужно отправить его в город учиться, теперь многие своих крепостных посылают. Выучится, и всегда сможет управляющего проверить, если тот нечестно станет свое дело делать.

– Хочешь учиться? – милостиво спросил мальчика князь. – Отправлю тебя в город.

Тот похлопал глазами, словно не сразу поняв сказанное, а потом внезапно повалился на колени и, ударившись головой о землю, завопил так, что княжеская лошадь испуганно шарахнулась:

– Вечно Бога за вас молить стану, барин!

Имение в том году принесло неплохой доход – как и предполагал князь, в дальнейшем управляющий опасался утаивать часть прибыли. Летом княгиня Марфа родила девочку, но та умерла, не прожив и месяца, что чрезвычайно удручило супругов. В декабре из Петербурга приехал старший брат княгини Александр Ефимович и сообщил потрясающую новость: в результате переворота был свергнут император-младенец Иоанн, на трон взошла цесаревна Елизавета Петровна. Ныне императрица Елизавета Первая.

– Фельдмаршал Миних поклялся защищать младенчика и правительницу Анну Леопольдовну, – рассказывал Зыбин, – но разве защитишь того, кто сам себя не желает защитить? О заговоре открыто говорили чуть ли не на каждом углу, англичане правительницу предупреждали, Миних уговаривал ее дозоры расставить, а цесаревну выслать. Нет, с подружкой своей баронессой Менгден развлекалась. За глупость свою сама заплатила и других заставила расплачиваться. Семья в ссылке, Миних ждет казни.

Князь Сергей жалел Миниха, которого глубоко уважал, но радовался восшествию на трон дочери великого Петра. В России наступала новая эпоха.

После воцарения Елизаветы Петровны молодой князь Сергей Вадбольский вернулся в армию, принимал участие во взятии Нейшлота, Борго и Фридрихгамн (теперь финский город Хамина). В августе 1742 года русская армия под командованием фельдмаршала Петра Петровича Ласси (главнокомандующий в войне со Швецией 1741-1743 годов) осадила Гельсингфорсе (теперь Хельсинки), и Вадбольский был послан парламентером к шведскому командующему генералу Бускету с предложением о капитуляции. Однако один из шведских офицеров, в нарушение всех законов войны, выстрелил в князя, когда тот подъезжал к воротам крепости.

 Ранение оказалось тяжелым – пуля попала в живот, задев печень, и на то, что князь выживет, никто не надеялся. Когда Гельсингфорсе был взят, Ласси лично приехал в госпиталь проведать раненого – он хорошо знал и отца, и сына Вадбольских еще по прошлой кампании. В пелене тумана, застилавшего зрение, Сергей узнал фельдмаршала, слова с трудом срывались с его языка:

– Жене… не сообщать… пока… беременна. Отцу… в Москву…пусть простит… дерзость…

От напряжения сознание его покинуло, немного постояв возне него, старый Ласси утер скупую слезу и вышел. В тот же день он написал в Москву своему хорошему приятелю князю Ивану Алексеевичу Вадбольскому о тяжелом ранении сына и о том, что надежды нет. Передал просьбу молодого князя к отцу простить его дерзость, просил ничего не сообщать молодой княгине до ее родов.

Однако молодость пересилила смерть – к величайшему удивлению врачей. Спустя месяц верный Афонька, не отходивший все это время от князя ни на шаг, написал его отцу, что Бог совершил чудо – молодой барин пошел на поправку, уже начал есть твердую пищу и пытается даже подняться с постели. В ответном письме старый князь велел ему еще лучше заботиться о барине, сообщил, что княгиня Марфа в сентябре родила дочь. И мать, и ребенок здоровы, княгиня сильно тревожилась о муже, а теперь к ней в Иваньковское послали нарочного сообщить, что молодой князь был ранен, но жив и напишет, как только сможет держать перо.

Лишь ближе к концу зимы Сергей оправился настолько, что смог тронуться в путь. Проезжая через Петербург, он остановился на несколько дней у своего юного товарища по полку графа Петра Панина – тот жил в недавно отстроенном доме своего родственника генерал-аншефа Леонтьева на Васильевском острове. Старший брат Петра, красавчик Никита, пользовавшийся милостью у новой государыни, представил Вадбольского Елизавете Петровне. Молодая императрица не забыла веселых дней своей юности и хорошо помнила старшего брата Сергея князя Алексея, да и самого Сергея тоже. Дав ему поцеловать свою руку, она ласково потрепала его по щеке:

– Слышала о твоих подвигах, князь. И о твоем тяжелом ранении тоже слышала. Бог сохранил тебе жизнь, надеюсь, вскоре полностью вернет и здоровье.

Елизавете в ту пору было тридцать три года, она была хороша собой, в каждом движении ее простота сочеталась с царственным величием. Не в силах сдержать своего восторга, Сергей пал перед ней на колени.

– Ваше величество, жизнь, здоровье и все, что имею, я готов принести на алтарь служения моей государыне.

Женскому тщеславию Елизаветы польстило восхищение, светившееся в глазах молодого человека, она улыбнулась.

– Как же ты похож на своего брата, князь! Те, кто верно мне служат, всегда могут рассчитывать на благодарность.

Глаза ее на миг затуманились грустью – вспомнились веселые вечеринки в компании казненного князя Ивана Долгорукого, даже под пытками сохранившего ей верность. Одному из писцов приказано было тут же подготовить и скрепить печатью приказ – князю Сергею Вадбольскому за верную службу жаловались примерные земли (земли, отобранные в казну у владельцев, не сумевших предоставить на них оправдательных документов) по его выбору. Сразу после этого внимание императрицы отвлек приблизившийся к ней мужчина необычайной красоты в камергерском костюме – как потом Сергей узнал, это был Алексей Разумовский. Государыня заговорила с ним о предстоявшем вечером бале, напрочь позабыв обо всем остальном. Возможно, впоследствии она и вспомнила бы князя Вадбольского, будь он в состоянии появляться на балах и отплясывать с придворными дамами, но рана его была еще слишком свежа. Зато по милостивому приказу императрицы к Иваньковскому присоединено было смежное имение Покровское, имевшее обширные луга для выпаса скота.

На следующий день после приема у императрицы князь Сергей получил приглашение от графини Анны Гавриловны Ягужинской, крестной матери княгини Марфы. По-родственному обняв его, она ласково укорила:

– Не приведи тебя вчера молодой Панин ко двору, я бы и не узнала, что ты в Петербурге. Почему не у меня остановился? Не стыдно? Я ведь Марфиньке твоей вместо матери, хотела тебя со своими детьми познакомить, они ведь Марфиньку как сестру любят. Неужто так и уехал бы, не повидав меня?

Князь смутился.

– Единственно, боясь обеспокоить вас, графиня, – краснея, бормотал он.

Ягужинская махнула рукой, показывая, что не принимает всерьез его извинений, но, так и быть, не сердится, и велела лакею позвать детей. Вошла миловидная девушка лет девятнадцати, ведя за руки девочек лет десяти-одиннадцати, за ними следовал мальчик постарше.

– Сын мой – твой тезка, – с ласковой улыбкой говорила графиня, гладя мальчика по кудрявым волосам, – а это мои Анюта и Машенька, они, как маленькие были, от Марфиньки ни на шаг не отходили. Муж мой покойный тогда с Бироном повздорил, за то от двора был отлучен и в Берлин послом отправлен, а мы с детьми в деревне жили, и Марфинька с нами была.

Сергей ждал, когда его представят девушке, которая, судя по богатой одежде, была родственницей, но тут лакей доложил о статс-даме государыни Наталии Федоровне Лопухиной и ее сыне подполковнике Иване Степановиче.

– Разрешите нам теперь уйти, maman (мама)? – обратилась девушка к графине, немало удивив Сергея этим обращением.

– Да, Настя, идите, – разрешила Ягужинская и пошла навстречу гостям.

Те, однако, вошли прежде, чем вышли Настя и дети. Величественно вплывшая статс-дама Лопухина улыбнулась маленькому Сереже, по-взрослому отвесившему ей поклон, приласкала присевших в реверансе Аню и Машу, расцеловалась с хозяйкой. На Настю ни она, ни ее сын не обратили никакого внимания, словно девушки тут и не было. Графиня представила гостям князя Сергея. С улыбкой протянув ему руку для поцелуя, Лопухина сказала:

– Ко мне ваш шурин Зыбин в том месяце наведывался, сказывал, вы от раны своей чудом оправились. Очень и очень мы все рады за вас. Княгиню Марфу, жену вашу, я прежде знавала и очень к ней привязалась. Вам и ей мои поздравления с рождением маленькой княжны. Надеюсь, вы не станете долго держать нашу милую Марфу в глуши и вскоре вернете ее нам.

– Я тоже хотела тебя об этом просить, милый мой князь, – подхватила графиня, – уже не помню, сколько лет не видела крестницу. Государыня была милостива к тебе, Марфа, думаю, займет при дворе достойное вашего имени положение.

– Передам жене ваши слова, графиня, но все зависит от ее желания.

Говоря это, князь почтительно склонил голову и при этом незаметно скользнул взглядом в сторону, но ни детей, ни пробудившей его любопытство девушки Насти, звавшей графиню «maman», в гостиной уже не было.

Подали закуски, лакеи разливали по бокалам крепкое вино. Лопухина и ее сын Иван пили и ели много, оба раскраснелись, и еще заметней стало, как они походят друг на друга лицом. Сергею врачи после ранения запрещали пить, но он не выдержал – опустошил бокал и, не ощутив ничего плохого, позволил налить себе еще. Ягужинская, тоже раскрасневшись, говорила князю:

– Завтра же… нет, даже нынче вечером напишу Марфиньке – постараюсь ее убедить, что она не должна нас более огорчать своим отсутствием. Тем более, что есть обстоятельство, требующее от нее по весне непременно быть здесь.

– Обстоятельство? Какое?

Князь с недоумением посмотрел на графиню, она шутливо коснулась указательным пальцем своих губ:

– Тс-с! Секрет, но тебе скажу. В мае я венчаюсь с графом Михаилом Бестужевым-Рюминым, братом вице-канцлера. Вы с Марфой непременно должны быть на моей свадьбе. Однако пока никому ни слова!

Князь был заинтригован – ему приходилось немало слышать о вице-канцлере Алексее Петровиче Бестужеве, судьба которого в последние годы состояла из взлетов и падений. При Анне Иоанновне Бестужев занял пост кабинет-министра вместо казненного Волынского, в правление императора-младенца Иоанна пал вместе с Бироном и был приговорен к четвертованию, затем помилован и возвратился из ссылки аккурат к перевороту, передавшему власть Елизавете Петровне. При новой императрице Алексей Петрович Бестужев занимал пост вице-канцлера, и в армии к нему отношение было неплохое – ходил слух, будто французский король потребовал от России отдать Швеции все нынешние завоевания в Финляндии, да еще те, что отобрал у шведов великий государь Петр Алексеевич, но Бестужев тому воспротивился.

«Наконец-то у власти истинно русская императрица и истинно русский министр, за Россию радеют, – говорили меж собой офицеры, – сколько в прошлую войну крови в Крыму пролили, а все зря – немцы Бирон с Остерманом потом завоеванное туркам обратно отдали»

Брат вице-канцлера Михаил тоже известен был успехами на дипломатическом поприще, и теперь, оказывается, крестная княгини Марфы собирается войти в столь знаменитое семейство!

– Буду нем, как могила, графиня, – пообещал князь, – от души поздравляю ваше сиятельство. О Бестужевых много хорошего говорят в армии – будто зело полезны их деяния России и государыне нашей.

Дамы переглянулись, и Лопухина состроила легкую гримасу, ничуть не портившую, впрочем, ее красивого лица.

– Государыне! – тон ее был полон презрения. – А велика ли польза России от самой государыни?

Иван Лопухин пор молчал, но теперь вино развязало ему язык, вскинув голову, он недобро сверкнул глазами:

– А какова государыня, таков и наследник!

– Видели молодого гольштейнского принца (будущий император Петр Третий), князь? – подхватила его мать. – Туп, не способен постичь ни одну науку. К тому же, уродлив.

Сергей растерялся. После воцарения Елизаветы Петровны огласили последнюю волю императрицы Екатерины Первой: супруга великого Петра завещала, что, ежели молодой император Петр Второй умрет бездетным, то престол должен отойти цесаревне Елизавете. Если же и у Елизаветы не останется прямых потомков, то ей наследует сын старшей сестры, дочери Петра Первого Анны, умершей вскоре после родов, – той, которую еще при жизни ее отца-императора выдали замуж за герцога Гольштейнского.

В завещании Екатерина Первая указывала, что такова была воля ее супруга, великого государя Петра Первого, – хоть Петр Алексеевич и умер прежде, чем родился внук, но всем известно было: он обожал старшую дочь Анну и не раз повторял, что желал бы видеть ее сына своим наследником, коли Бог забрал у них с государыней маленьких цесаревичей Петра и Павла. Однако после смерти государыни Екатерины немецкая партия при дворе скрыла от народа завещание государыни, оттого и длилось на Руси десять лет немецкое засилье.

Так говорили, и князь Сергей, помня недовольство «немцами», царившее в войсках после крымского похода, вполне верил молве, полагая, что никто в России не может мыслить иначе. Поэтому, оправившись от первой растерянности, вызванной словами Лопухиной и ее сына, он возмущенно воскликнул: 

– Разве не выполнила государыня Елизавета Петровна волю своих родителей, назначив наследником сына сестры? Ту волю, что так долго от народа была сокрыта! А теперь разве не должно радоваться русским, что на трон когда-нибудь взойдет внук великого царя Петра? Принц еще мал, дети растут и быстро меняются, а другого наследника у России нет, ибо государыня наша решила отказаться от брачных уз.

Поскольку все собеседники к тому времени изрядно выпили, негодующая тирада Сергея была встречена громкими протестующими возгласами.

– Другого наследника нет! – с презрением повторил Иван Лопухин. – А законный император Иоанн Антонович? Несчастный младенец предательски свергнут с престола, завещанного ему теткой Анной Иоанновной, законной русской императрицей! Кто сказал, что потомки Иоанна Пятого имеют меньше прав на престол, чем потомки его младшего брата Петра Первого? Оба царя были коронованы и царствовали одновременно.

– К тому же, дочери царя Иоанна были рождены в законном браке, – не понижая голоса, поддержала его мать, – а Елизавета и Анна – до того, как Петр обвенчался с Екатериной. И пусть их называли цесаревнами, но французский король Людовик Пятнадцатый отказался взять Елизавету в жены из-за ее происхождения. Потому же он отказался отдать французскую принцессу в жены ее племяннику-наследнику – сыну Анны Петровны.

– И последней воли императрицы Екатерины никто не нарушал, – лениво протянула Ягужинская, отправляя в рот кренделек, – разве ты не знаешь, князь, что после смерти молодого царя Петра завещание зачитали? Только тогда цесаревну никак нельзя было на царство венчать – она в тягости ходила от дружка своего Алешки Шубина.

– Ложь! – гневно вскричал побагровевший князь. – Врагам нужно было опорочить цесаревну, чтобы оправдать те унижения, каким ее подвергали.

То ли от крика своего, то ли от выпитого вина он внезапно почувствовал такую сильную боль в боку, что умолк, и холодный пот выступил у него на лбу, а к горлу подступила тошнота. Разгоряченные собеседники не заметили бледности князя, в ответ на его слова Лопухина расхохоталась – грубо, почти по-мужски:

– Какие унижения? При государыне Анне Иоанновне жила себе принцессой, свой двор имела, грешила, как хотела. Блудливостью в родительницу свою пошла – ту дядюшка мой Виллим Монс много лет напополам с государем Петром Алексеевичем охаживал. Под конец-то дядюшку с императрицей, конечно, разоблачили, и дядюшка за грех свой головой ответил, но один Бог всемогущий знает, кто истинный отец обеих цесаревен. Говорят, государь Петр Алексеевич, как узнал о блуде, и императрицу, и дочерей хотел убить, Меньшиков его удержал. Понятно, при столь сомнительном происхождении нашей государыни и ее сестры ни один государь Европы не станет себя связывать браком с этой семьей, разве что какой мелкий князек.

– Король Фридрих предложил наследнику одну из своих нищих родственниц – дочь князя Ангальт-Цербстского (будущая императрица Екатерина Вторая), – Иван Лопухин брезгливо поморщился, – худа, облезла, как драная кошка. Фи! Такой ли должна быть жена будущего императора?

– А наша государыня, чтобы избежать подобного унижения, предпочла тайный брак с Разумовским, – весело воскликнула Ягужинская, вновь изящным движением взяв из вазочки и отправив в рот кренделек. – Достойная пара – нищий днепровский казачок и незаконнорожденная принцесса. Неужто ты не знал, князь? Прошлым летом они обвенчались. Считается, что тайно, но какой секрет, коли завтракают вместе?

Иван Лопухин захохотал:

– Такой муж не помеха. Разве плохо развлеклась она с французским послом Шетарди? На богомолье с ним в лавру ездила, в святом месте блуду предавалась.

Смеясь, Лопухин стал еще больше похож на мать. Князь сидел неподвижно, ожидая, чтобы унялась сдавившая внутренности боль и улеглась тошнота. Его душил гнев, хотелось вскочить и вцепиться в горло болтливому юнцу, оскорблявшему столь дорогую русским сердцам государыню, но он боялся пошевелиться – его могло вытошнить, а это уж было совершенно ни к чему. Дамы же увлеклись – теперь обсуждали внешность императрицы, ее полноту, оставшиеся от оспы рябинки на лице, неумение изящно носить наряды. Разговор постепенно перешел на более близкий им немецкий язык. Князь понимал по-немецки не очень хорошо и от этого, возможно, стал успокаиваться, боль утихла, хотя тошнота все еще мучила. Наконец, превозмогая себя, он резко поднялся и, не прощаясь, вышел из комнаты. Его проводила внезапно наступившая тишина.

Афонька, увидев лицо вернувшегося домой барина, ахнул:

– Что, барин, неужто рана открылась? И нечего по гостям ходить, коли еще здоровье не вернулось, – он принюхался и возмущенно ахнул, – неужто пили? А то не знаете, что доктор вам запретил, пока не оправитесь!

Отчитывая Сергея с фамильярностью преданного слуги, он уложил его в постель и попытался напоить теплым молоком, но тут князя вытошнило в поспешно подставленное Афонькой ведро. После этого ему сразу полегчало, и он уснул, а к утру уже чувствовал себя здоровым и даже подумывал, не вызвать ли болтливого Ивана Лопухина на поединок за оскорбление императрицы. Потом все же решил не устраивать скандала и сказал Афоньке:

– Нынче уезжаем, укладывай вещи.

Тот встревожился:

– Ахти, барин, как сразу ехать после вчерашнего? Говорил ведь доктор не пить, пока совсем в боку не заживет.

– Молчи, не твое дело.

Если честно, Афонька и сам желал бы поторопиться с отъездом, пока стоял санный путь, и дороги не развезло, но встревоженный состоянием князя, он напомнил:

– Как же сразу ехать, коли надо еще барыне-княгине подарок купить? Вы ведь сами велели узнать, где цены лучше.

Сергей поморщился, однако признал правоту слов верного слуги – после столь долгой разлуки без подарка возвращаться к жене было негоже.

– Узнал?

– Узнал, барин, французский посол у себя в доме продажу всяких дамских вещей открыл. И цены у него ниже.

– Что врешь, какой французский посол? – не поверил князь.

– Крест святой, барин, не вру!

Действительно, новый французский посол д’Аллион, прибывший на смену упомянутому выше Шетарди, оказался человеком практичным и, будучи по статусу своему избавлен от уплаты податей, открыл у себя в особняке продажу предметов, весьма ценимых столичными дамами. Князь, проведя в его магазинчике немало времени, купил для княгини коробочку с румянами, мазь для губ и пудру, хотя совершенно не уверен был, что все это ей нужно. Расплатившись, он уже собирался уйти, когда услышал женский голос:

– Ах, князь, какая встреча!

Перед ним стояла Настя – та самая девица, которая привела в гостиную детей графини Ягужинской, чтобы познакомить их с князем, и называла хозяйку «maman». Сергей был сердит на графиню за ее злословие о государыне, но вежливость заставила его поклониться барышне:

– Весьма рад, сударыня, – он хотел продолжить свой путь, но она торопливо сказала:

– Мы встречались в гостиной моей матушки графини Анны Гавриловны Ягужинской, – губы ее чуть искривились, – меня забыли вам представить, я – Анастасия Павловна Ягужинская.

– Да, конечно, – промямлил князь, а Анастасия оглянулась и понизила голос:

– Мне нужно поговорить с вами по важному делу, князь. Право же, по очень и очень важному!

Сергей пришел в замешательство – о чем ему говорить с этой барышней?

– В любое другое время готов буду вам служить, сударыня, – тон его определенно давал понять, что теперь ему некогда, да и вести беседу в магазинчике французского посланника он не намерен.

Вновь оглянувшись, она шепнула:

– Здесь неудобно, правда ваша. Я знаю место, где нам никто не помешает. Идите за мной, князь, не бойтесь. Княгиня Марфа, ваша жена, моя хорошая приятельница.

– Погодите…

Но Анастасия уже повернулась и, выйдя из магазина, двинулась по заснеженной улице. Сергей не любил всякого рода таинственных авантюр, но все же последовал за ней – из-за того лишь, что она упомянула Марфу и задела его самолюбие обидными для любого молодого офицера словами «не бойтесь». Девушка прошла два квартала, свернула за угол, остановилась у крыльца покосившегося деревянного домика и негромко пояснила своему спутнику:

– Здесь вдова мещанина Пятакова живет, мать Катьки-карлицы, шутихи государыни Анны Иоанновны, слышали о такой? – она поднялась по скрипучим ступенькам, постучала в дверь болтавшимся на грязной веревке молоточком и позвала: – Евдокия Семеновна, гостей принимаете?

Низкорослая старуха отворила дверь, оглядев обоих и ничего не спрашивая, впустила их в сени, также молча приняла у Анастасии шубку, а у князя шинель. Анастасия вытащила из-за пазухи небольшую коробку конфет, мешочек с чаем, положила все это на стоявший тут же в сенях круглый стол. Лицо хозяйки при виде подношений озарилось жадной радостью.

– Благодарствуйте, барышня, и вы, барин, – голос у нее был низкий и хриплый.

– Нам с барином поговорить надобно, – коротко бросила Анастасия.

– Поговорите, барышня, поговорите, мешать не буду.

Похоже, Евдокия Семеновна привыкла, что к ней в дом заглядывают для секретных бесед, платя за это мелкими подарками. Она провела их в чистую, но бедно обставленную комнату и ушла, притворив за собой массивную дубовую дверь. Князь ощутил некоторое облегчение – поначалу он подумал было, что попал в один из домов, куда офицеры заглядывают для встреч с непотребными женщинами, однако отсутствие кровати показывало, что помещение не предназначалось для амурных дел. Девушка указала ему на стоявший у стены стул, сама опустилась на другой.

– Садитесь, князь.

С подозрением оглядев облезлое сидение – не дай Бог испачкать или порвать штаны, от Афоньки покоя не станет! – он осторожно присел на краешек.

С минуту оба молчали, потом князь, уже начавший испытывать чувство, что его хотят втянуть в какую-то темную историю, напомнил:

– Вы что-то говорили о моей жене княгине Марфе, сударыня.

Анастасия пожала плечами.

– О Марфе? Я лишь вспомнила, что прежде мы неплохо друг к другу относились. Но разговор мой не о ней.

– О чем же тогда? – он уже не скрывал нетерпения и мысленно корил себя за то, что связался с этой странной девицей.

Глядя на него исподлобья, она выпалила:

– Вы ведь давеча за ужином слышали все подлые разговоры о государыне, какие у нас ведутся, верно? Лопухина с сыном постоянно втягивают в них матушку, мне это не по душе. И вам не по душе. Не по душе, князь, не отрицайте! Я ведь знаю – вы ушли, даже не попрощавшись.

Сергей нахмурился.

– Я и не собираюсь отрицать. Но к чему теперь об этом говорить?

– Мне кажется, они затевают недоброе, – Анастасия чуть наклонилась вперед, хищно оскалив мелкие зубки, – Иван Лопухин злится, он ведь в правление младенца Иоанна к его матери Анне Леопольдовне приближен был, а при нынешней государыне Елизавете Петровне его разжаловали. И сама Лопухина теперь не в чести, государыня ее не любит. И как любить, коли в царствование Анны Иоанновны Лопухина ее столько раз злыми словами унижала? Потому Лопухины теперь и желают младенчика Иоанна и его мать вернуть.

Князь равнодушно пожал плечами.

– Пусть себе желают. От желания, да от пустой болтовни государыне худа не будет.

– Вы не понимаете князь! – горячо возразила она. – Они не просто желают, они заговоры строят! Лопухина все время твердит, будто прусский король Фридрих хочет войском своим маленького Иоанна с матерью его Анной Леопольдовной освободить из крепости в Риге, где их содержат. А маркиз Ботта, что прежде послом от Австрии у нас был, Лопухиной письмо прислал, она матушке прочесть приносила. Пишет, недолго будет того, что Иоанн с престола свержен, ибо императрица Мария-Терезия поможет младенчика вернуть. И Иван Лопахин твердит, будто многие в армии за младенчика-императора стоят, потому что от бабьего правления устали. И, ежели пруссаки и австрийцы за Иоанна вступятся, то наши военные против них за ружья не примутся.

– Ложь! – в негодовании воскликнул князь. – Вся Россия за государыню Елисавет Петровну встанет!

Анастасия тоже придала лицу возмущенное выражение.

– Правда ваша, князь, – поддакнула она, – но только врагов у государыни тоже немало. Лопухины исподтишка пытаются свое черное дело делать, с врагами государыни снюхались. И коли не остановить их, то много чего могут натворить. У меня на это сил не хватит, потому что я девица, а вот вы, князь, ежели доложили бы Ушакову (начальник Тайной канцелярии при императрицах Анне Иоанновне и Елизавете Петровне с 1731 по 1746 годы) про творимые ими бесчинства, то и государыне польза была бы, и вам за доброе дело награда.

Сергей, ошеломленный ее словами, какое-то время молча смотрел на сидевшую перед ним девицу, столь искренне и чистосердечно ратующую за интересы государыни российской. В голове мелькнуло:

«А понимает ли она, что вместе с Лопухиными донос затронул бы и ее мать?»

– Однако, сударыня, – медленно проговорил он, – коли начнут учинять допросы, то и всей вашей семьи это коснется. И вас, и вашей матушки.

Лицо Анастасии приняло простодушно-скорбное выражение.

– Мне истина и польза для государыни всего дороже, а матушка сама для себя решает. Коли меня спросят, я подтвержу ваши слова.

Девушка скромно опустила длинные ресницы, но князь успел заметить блеснувшее в ее глазах злорадство.

– За столом у вашей матушки я был свидетелем всего лишь пустых бабских разговоров, – холодно возразил он, – вреда в них для великой государыни не вижу.

– Но ведь я говорю вам, – забывшись, сердито вскричала она, – Лопухина состоит в переписке…

– Так то вы говорите, – грубо перебил ее он, – а сам я ничего такого не слышал. Сдается мне, в вас больше говорит злоба на вашу матушку и Лопухину, нежели желание пользы государыне. Так что для своих дел найдите других, я же не имею привычки доносить на тех, за чьим столом пил и ел.

Анастасия вскочила на ноги, лицо ее исказила ярость.

– И найду! – в бешенстве крикнула она. – Только тогда и вам не поздоровится, князь. Или думаете, Тайная канцелярия щадит тех, кто знает о заговорах и не доносит?

Ничего не ответив, Сергей повернулся к ней спиной и вышел, громко хлопнув дверью. Хозяйки нигде не было видно. Отыскав в сенях свою шинель, он спустился с крыльца и окликнул проезжавшего мимо извозчика. На следующий день, распрощавшись с братьями Паниными, князь Вадбольский покинул Петербург.

 В Москве он собирался остановиться на постоялом дворе, но едва лакеи и Афонька начали выносить из экипажа вещи, как явился дворовой старого князя Ивана Алексеевича и передал князю приказ отца немедленно ехать к нему.

– И с вещами, – строго добавил он, – барин сильно серчает, говорит, негоже сыну в казенном месте голову приклонять, когда родитель в Москве. Так что извольте ехать к батюшке, барин.

Афонька ухмыльнулся, встретив недоуменный взгляд Сергея, – не кто иной, как он, повинуясь полученному от старого князя приказу, послал вперед нарочного, предупредить об их приезде. После письма фельдмаршала Ласси, извещавшего о безнадежном положении молодого князя, старик слег и долго не вставал с постели. Впрочем, он быстро исцелился, узнав, что сын стал поправляться. Упрямство не позволяло ему первому сделать шаг к примирению, однако Афоньке было велено каждую неделю писать и сообщать, как идет выздоровление. Теперь же, при виде сына, Иван Алексеевич забыл обо всех разногласиях, протягивая руки, пошел ему навстречу.

– Сынок…

Не в силах говорить, он заплакал. Сергей, тронутый до глубины души, упал перед ним на колени.

– Простите, батюшка, за все, в чем виноват.

Старый князь поднял его, заключил в объятия.

– Ну-ну, забудем старое. К жене твоей каждую неделю посылаю узнать. Ждет тебя не дождется, дочка твоя Анюта здорова. А это сестрица твоя, Наталья, не узнаешь?

Сергей повернулся и на миг застыл, пораженный красотой скромно стоявшей в стороне тринадцатилетней девочки. Она улыбнулась ему, сделала реверанс.

– Здравствуй, братец.

Лицо Ивана Алексеевича расплылось в улыбке.

– Красавица моя. На мать похожа, одно лицо. Подойди, дитятко, обними брата.

Сергей смутно помнил мать Наташи – третью жену отца, пробывшую его мачехой всего год и умершую родами дочери. Да и сестру ему прежде нечасто приходилось видеть – она росла под присмотром нянюшек, пока они с отцом были в походах, – и теперь расцветающая красота девочки наполнила его сердце нежностью.

– Здравствуй, сестрица, – он обнял ее, погладил пышные косы, отстранил, оглядел, одобрительно покачал головой, – верно говорите, батюшка, такой красавицы нигде, наверное, не сыскать.

За ужином, когда отец с сыном остались вдвоем, старый князь с легким смущением в голосе сказал:

– Завещание я новое составил. Брату твоему Алексею я его долю еще прежде выделил, Наталье приданое деньгами дам и дом на Патриарших ей отойдет, уже почти достроен. Все имения свои оставляю тебе.

Как ни ждал Сергей встречи с женой и дочерью, которой еще не видел, но он не смог отказать отцу и провел в Москве несколько дней. Наташа льнула к старшему брату, смотрела на него с обожанием.

– Братец, – сказала она однажды, – поедем купить сестрице Марфе и маленькой моей племяннице Анюте подарков.

В торговых рядах они купили молодой княгине отрезов модной ткани, крохотные пинетки и множество игрушек для маленькой Анечки. Сергею нравилось, с каким восторгом окружающие провожали взглядами его красавицу-сестренку.

«А ведь сейчас ей только тринадцать, – с гордостью думал он, – через два-три года вся Москва будет у ее ног»

Афонька при виде покупок покачал головой, выражая одобрение.

– Верный глаз у барышни-княжны! Барыне, небось, отрезы по душе придутся.

Отрезы и впрямь пришлись по душе молодой княгине, но больше всех подарков радовало ее возвращение мужа. Да и князь был безмерно счастлив обнять жену и маленькую дочь – так счастлив, что лишь на третий день после приезда вспомнил и рассказал ей о встрече с Ягужинской и разговоре с Анастасией. Выслушав, рассудительная Марфа огорченно вздохнула.

– Крестная с Натальей Федоровной любят языками чесать, не доведет это их до добра, чует мое сердце.

– Не думаешь ли ты, что тут может и вправду быть заговор против государыни?

Княгиня рассмеялась:

– Какие из крестной с Лопухиной заговорщицы! По моему разумению истинные заговорщики должны молчаливы быть, а они… Думаешь, они против других не злословили? Помню, когда сестрица моя Маша за Измайлова замуж вышла, я много плакала – она ближе всех сестриц мне была, в детстве всегда со мной возилась, я на нее как на мать смотрела, хотя между нами только шесть лет разницы. Чтобы я от тоски не заболела, брат Александр отправил меня к крестной. Ягужинский, ее муж, в ту пору рассорился с Бироном, и его в Берлин услали. Крестная с детьми в своем подмосковном имении оставалась жить, и Лопухина к ней часто наезжала. Один раз мы, дети, в саду играем, а крестная с Лопухиной тут же в беседке сидят и о чем только не болтают! Что по-настоящему надо было бы после Петра Второго венчать на царство не Анну Иоанновну, а покойную сестру ее Екатерину Иоанновну (старшая дочь царя Иоанна Пятого, сестра императрицы Анны Иоанновны, мать правительницы Анны Леопольдовны и бабушка императора-младенца Иоанна Шестого. Не была венчана на царство после смерти Петра Второго из-за своего брака с герцогом Мекленбургским) – тогда бы у нас после смерти своей матери взошла на трон милая и воспитанная принцесса Анна Леопольдовна.  А императрица Анна Иоанновна, дескать, глупа, груба и без стыда предается разврату с Бироном – рожает от него детей, которых они выдают за детей его супруги. Лопухина тогда статс-дамой у императрицы была, милостями ее пользовалась, подарки от нее получала, а как ее поносила! Хорошо ли?

Сергея больше возмутило другое:

– Неужто же они при малых детях не стыдились подобного говорить?

– Думали, наверное, мы не слышим или слишком малы, чтобы понимать – нам с Настей тогда лет по десять-одиннадцать было. Правда, они все более по-немецки болтали, но я тогда у них пожила и стала немецкий понимать, а что неясно, то Настя мне и Прасковье переводила. Прасковья – дочь Ягужинского от первого брака, он ее с крестной на лето оставил, ей тогда уже четырнадцать исполнилось. Она немецкого не знала, зато о жизни побольше нашего понимала, кое-что нам с Настей объяснила, – княгиня по-девичьи фыркнула, увидев недовольство, написанное на лице мужа.

– Лучше о таком не вспоминать, – сердито проворчал он.

– Да я и не вспоминаю, зачем мне? – она беспечно махнула рукой. – Хотела только успокоить тебя, что Лопухина с крестной заговоры плести неспособны, и ни один заговорщик им секретов не доверит, – лицо ее неожиданно стало озабоченным, – плохо то, что Настя что-то недоброе надумала. И тебя подговаривала донос составить, а потом тебе еще и грозилась.

– Да я-то ее не боюсь, – князь с досадой пожал плечами, – что она мне сделает? Это все бабское. Заметил только, что на Лопухину у нее злобы через край, и та тоже с ней, как с пустым местом. Что не поделили-то, знаешь?

Княгиня помолчала, не сразу решившись ответить, потом тяжело вздохнула:

– Хорошо, уж столько лет прошло, можно и сказать. Однажды, когда Наталья Федоровна у крестной в имении гостила, у нее браслет пропал, подарок императрицы. Сначала на горничную Лопухиной подумали, а потом гувернантка у Насти под матрацем браслет нашла. Испугалась, сразу побежала к крестной. Настю тогда так выпороли, что она с неделю сидеть не могла.

Князь недоверчиво покачал головой.

– Меня тоже отец нещадно порол, но из-за того я злобы на него не затаил.

– Не из-за порки, тут другое – когда обнаружилось с браслетом, все вокруг слышали, как Лопухина крестной сказала: зря ты согласилась принять ее к себе, дурная кровь всегда чувствуется. Настя тогда затопала ногами, крикнула Лопухиной, что ее ненавидит. А когда ее пороли кричала, что всех убьет, как вырастет, – и Лопухину, и крестную. Никто, конечно, внимания не обратил, но я помню.

– Дурная кровь? – муж взглянул на нее с недоумением.

Княгиня Марфа кивнула:

– Я только спустя много лет узнала – няня моя, что к крестной в имение со мной ездила, рассказала. Она ведь там со слугами Ягужинских целые дни болтала, а слуги все знают. У Ягужинского, мужа крестной, первая жена была из знатного и богатого рода Хитрово. После того, как она родила младшую дочь Прасковью, что-то у нее случилось с головой – говорили, убегала из дома, в церкви обнаженная плясала. Ягужинский просил Синод расторгнуть брак, и государь Петр Алексеевич на этом настаивал, но Синод долго не разрешал.

– И правильно! – возмущенно воскликнул князь. – Можно ли судить бедняжку за ее безумие, полученное, когда она давала жизнь дитяти!

– Легко говорить, – рассудительно возразила княгиня, – но трудно жить с лишенной разума, не каждый вынесет. Да и государь гневался из-за ее поведения. Безумную заточили в монастырь, она оттуда сбежала. Четыре раза сбегала. В последний раз ее отыскали в доме молодого садовника из крепостных – они занимались беспутством. После этого Синод наконец дал разрешение на развод, но тут оказалось, что она беременна. Поскольку они с Ягужинским еще не разведены были, когда она забеременела, он по закону считался отцом ребенка. Семья Хитрово подняла шум, они обратились к государю: коли Синод расторгает брак, то пусть Ягужинский вернет будущему дитяти имения Сергеевское и Авчурино, которые получил в приданое за первой женой. Что делать? Ягужинскому имения отдавать неохота, а с крестной у него уже и день свадьбы назначен. Чтобы утихомирить Хитрово и замять скандал, государь Петр Алексеевич повелел: воспитать ребенка в семье Ягужинских, дать их фамилию. Буде мальчик, по восшествии в возраст отослать в полк с небольшим содержанием. Буде девочка, выдать замуж, выделив небольшое приданое.

Рассказ жены потряс Сергея.

– Значит, Анастасия… А она знает?

Княгиня Марфа кивнула:

– Знает. Хотя не хочет признавать своего положения. Крестная всегда была добра к ней, жалела, обращалась, как с дочерью – даже после смерти государя Петра Алексеевича и мужа, когда у нее не оставалось никаких обязательств.

Какое-то время князь молчал, осмысливая услышанное. Ему было жаль Анастасию, но он не мог не испытывать неприязни к той, что предлагала ему донести на женщину, заменившую ей мать. И недоумения:

– Как это можно – желать зла той, что воспитала ее и была так добра к ней?

Марфа, несмотря на молодость лучше него разбиравшаяся в человеческих отношениях, со свойственной ей рассудительностью ответила:

– Сие есть наказание, наложенное Господом на людей за грехи праматери Евы – платить ближнему злом за добро. Будем молиться, чтобы крестной не принесли вреда ни болтовня Лопухиной, ни злобность Насти, но нам с тобой лучше держаться от всего этого подальше. Я напишу крестной, что на свадьбу к ней мы прибыть не сможем, отговорюсь болезнью. Пусть отец Иона наложит на меня епитимью за эту ложь, надеюсь, Бог простит меня и не станет строго наказывать.

Возможно, именно рассудительность молодой княгини спасла их обоих – спустя несколько месяцев, когда разразилось громкое дело Лопухиных о заговоре против императрицы, под подозрением оказались все, кто присутствовал на свадьбе Анны Гавриловны Ягужинской и Михаила Петровича Бестужева, в том числе и старший брат княгини Марфы Александр Зыбин. Ибо во время празднества дамы вовсю дали волю своим языкам. К заговорщикам причислили и тех, кто болтал, и тех, кто слушал, а обвинение построено было главным образом на показаниях Анастасии Ягужинской.

Тем не менее, по милостивому соизволению государыни смертную казнь обвиняемым заменили на более мягкое наказание – после порки на площади перед зданием Двенадцати коллегий их сослали в Сибирь, а особо болтливым еще и урезали языки.

Князь Сергей и княгиня Марфа, памятуя угрозу Анастасии Ягужинской, несколько месяцев провели в сильной тревоге, но, к счастью для них, после публично свершившейся экзекуции дело постепенно утихло. Об Анастасии Ягужинской они больше не слышали – ходил слух, что она, похитив драгоценности своей приемной матери, бежала за границу с каким-то знатным иностранцем.

Старому князю Ивану Алексеевичу молодые о своих волнениях не сообщали – знали, как он боится всего, что касается политики, берегли его здоровье. Разумеется, старик слышал о деле Лопухиных, был крайне огорчен арестом Александра Зыбина, брата своей невестки, но все же мысли его в то время были больше заняты домом на Патриарших, предназначенным в приданое любимой дочери Наталье.

Особняк был достроен лишь осенью 1744 года. Девочке в ту пору шел пятнадцатый год, и с каждым днем она все более походила на покойную мать, постоянно напоминая старому князю то время, когда он, дважды вдовец и отец уже взрослых сыновей, случайно увидел в церкви бедно одетую вдову в трауре и рядом с ней прелестную девочку. Тоже в черном, но как же ей шел черный цвет! Ей все шло.

Бедная вдова, получив его предложение, была счастлива – подумать только, дочь станет княгиней Вадбольской! А сама девушка? Хотела она быть его женой или нет? Князя это мало интересовало, он ее и не спрашивал. После свадьбы одевал в шелка, выполнял любое желание. Из-за нее испортил отношения со старшим сыном Алексеем, который был откровенно недоволен его женитьбой – боялся, что отец все оставит молодой мачехе и ее детям. И теперь, любуясь расцветающей красотой дочери, старый князь брюзгливо думал:

«Когда она умерла, Алешка, небось, на седьмом небе от радости был. Что ж, кое-что я ему выделил, его жене Нарышкины тоже немалое приданое дали, так что сыновья его, внуки мои, по миру не пойдут. А я уже твердо решил: имения завещаю Сергею, деньги и дом – Наталье»

Шли годы. Княгиня Марфа родила мальчика, но он не прожил и месяца. Вслед за ним на свет появилась маленькая Марфуша, тезка матери. Старый князь поздравил молодых, но втайне огорчался, нет-нет, да и мелькала мысль:

«Ежели княгиня так сына и не родит, кому все мои земли достанутся? Неужто девкам в приданое уйдут?»

Но смотрел он на красавицу-дочь, слышал ее звонкий голос, и на душе становилось тепло. Сразу вспоминал, что невестка княгиня Марфа совсем еще молода, ей рожать и рожать. У него самого от трех жен пятнадцать человек детей было, а выжили только трое – два сына и дочь. И какая дочь – такой красавицы во всем свете не сыскать!

Едва Наталье исполнилось шестнадцать, как вокруг вьюном закружили женихи – Бартенев, Воронцов и молодой Александр Алалыкин, едва не наложивший на себя руки из-за ее холодности. Наталья никому надежд не давала, а старый князь ее не неволил.

«Куда торопиться? При ее красоте и богатстве женихи всегда будут, а дитятко мое пусть подольше подле меня побудет»

В 1749 году княгиня Марфа родила наконец крепкого мальчика, получившего при крещении имя Петр. Узнав о счастливом событии, Иван Алексеевич отправил в Иваньковское богатые дары, и заказал молебен за здравие внука. Все радовались, кроме Натальи, как ни старалась она улыбаться, в глазах ее затаилась грусть. Вскоре открылась и причина тайной печали – княжна Наталья Ивановна Вадбольская без памяти влюбилась в черноглазого казачка из крепостных.

Последствия преступной любви обнаружила прислуживавшая княжне горничная и, боясь, что ее заподозрят в сообщничестве барышне, побежала докладывать князю. Наталья держалась стойко и в грехе запираться не стала – отрицать очевидное не имело смысла. Однако имя возлюбленного она так и не назвала, поскольку понимала, что ждет бесшабашного красавца-казачка – государыня Елизавета Петровна хоть и не разрешала смертоубийства, но закон вполне дозволял князю запороть крепостного насмерть.

Потрясенный и растерянный, Иван Алексеевич написал Сергею, тот примчался в Москву, и оба они вновь приступили к Наталье с расспросами, но она упорно молчала.

– Если не желаешь назвать имя соблазнителя, сестра, – сказал тогда Сергей, – тебе придется выйти за того, кого мы выберем. Имя князей Вадбольских не может быть покрыто позором.

Глаза девушки сверкнули, но она тут же поникла и покорно опустила голову. Ее увезли в деревню и обвенчали с проигравшимся дотла немецким офицером Андреем Брунцем. Через шесть месяцев она родила дочь Марью.

После этого старый князь изменил завещание – все свое имущество, включая особняк на Патриарших, отписал младшему сыну. Здоровье его становилось хуже день ото дня, спустя полгода он тихо скончался на руках у Сергея и княгини Марфы, так и не простив дочь, а через месяц после этого Брунц, проиграв до копейки полученное за Натальей приданое, застрелился. Князь Сергей, нежно любивший сестру, хотя и осуждавший ее за совершенный «грех», предоставил в распоряжение Натальи особняк на Патриарших и взял на себя все заботы о ее содержании.

– Когда племянница войдет в возраст, – сказал он, – я выделю ей приданое наравне с моими собственными дочерями.

Наталья слегка кивнула и отвернулась. Пережитое сделало ее угрюмой и неразговорчивой, больше никто никогда не видел ее улыбки, в ответ на слова брата она лишь коротко обронила:

– Спасибо.

Виделись они нечасто – Сергей редко наезжал в Москву. Еще при жизни отец передал ему управление всеми своими имениями, однако молодой князь плохо разбирался в делах, которые вели немцы-управляющие, ловко разворовывающие его добро, и порою чувствовал, что у него опускаются руки. В один прекрасный день, когда он в очередной раз обсуждал с княгиней необходимость урезать семейные расходы, вошел Афонька и, скорчив недовольную гримасу, доложил:

– Хохлов опять явился, барин.

– Какой Хохлов? – раздраженно спросил Сергей.

– Да Кузьма Хохлов, что вы в обучение в Москву посылали. Приходит и приходит. Вчера рвался, я его не пустил, сказал ему: господам не до тебя теперь. Сегодня опять пришел. Строит из себя барина, говорит: доложи. Я говорю: а ты кто таков, чтобы о тебе докладывать? А он мне: не твоего ума дело, холоп, мне с барином говорить надобно. Пусть я холоп, а он-то кто? Барин? На конюшне бы его поучить малость за такую дерзость, барин, а?

Сергей напряг память и припомнил давным-давно отправленного им в учение маленького пастушка.

– Позови и не болтай! – велел он и пояснил жене: – Он мальчишкой обучаться был мною послан. А я и забыл о нем.

– Забыл! – она укоризненно покачала головой. – А деньги-то за обучение, небось, из наших доходов плачены. И к чему было тратиться – холопа обучать? Без того у нас расходов много, концы с концами свести не можем. Чему его обучали?

Князь почувствовал раздражение – как всегда, когда жена указывала ему на лишние траты. Обычно она оказывалась права, но он не желал этого признавать и теперь в ответ на ее упрек сердито буркнул:

– Вот и спроси у него, коли желаешь знать.

Вошел опрятно одетый юноша, низко, но без подобострастия поклонился – сначала княгине, потом князю, движения у него были преисполнены чувства собственного достоинства. Сергей внимательно разглядывал стоявшего перед ним Кузьму Хохлова, княгиня, бросив взгляд на мужа, строго спросила:

– Тебя барин обучаться посылал? И что ж ты изучал?

– Агрономию изучал, барыня, чтобы знать, как правильно с земельными угодьями обращаться, – почтительно ответил он, – еще арифметику, чтобы правильно доходы и расходы подсчитывать. Разные языки изучал, чтобы иностранные книги читать, где о последних достижениях земледелия сказано.

Князь сам не понял, что его задело – то, возможно, что слишком уж много умных слов произнес Хохлов. На миг даже мелькнула мысль – больно уж зазнался, не последовать ли совету Афоньки, не послать ли на конюшню, чтобы легонько поучили и на место поставили?

– Эге, да ты теперь, выходит, более учен, чем я, – сверля юношу взглядом, с усмешкой заметил он.

Ему хотелось, чтобы Хохлов смутился, испугался, начал лепетать что-нибудь в свое оправдание. Но тот лишь спокойно кивнул:

– На то и обучаться меня посылали, барин, чтоб я работу делал, какую вашему сиятельству невмоготу. Конечно, хозяйство свое любому хозяину следует знать, но над цифрами глаза портить и в амбарные книги вчитываться – не господское дело.

Слова и тон его неожиданно понравились князю, к тому же, вспомнив о давнишнем столкновении маленького пастушка с управляющим, он заинтересовался:

– Так ты, выходит, в любых амбарных книгах можешь разобраться?

– Ежели правильно записи ведутся, то разобраться труда не составит, а ежели неправильно, то и тогда разберусь. Цифирь, барин, не спрячешь, коли плут какой захочет ее в одном месте скрыть, то она в другом вылезет.

Подумав, Сергей решил:

– Иди теперь же к управляющему, скажи, что я тебя послал, и пусть все книги тебе покажет. А ты разбирайся, посмотрим, вправду ли так умен или хвастаешь.

Лицо Хохлова просияло.

– Слушаюсь, барин, – радостно проговорил он, – сей же час все исполню, останетесь мною довольны.

Княгиня Марфа не выдержала, решила вмешаться.

– Погоди, – движением руки она остановила Хохлова и с недовольным видом повернулась к мужу, – друг мой, как можно? Управляющий ведь обидится, что холопа посылают его проверять.

– Пусть обижается, – отмахнулся князь, – толку от него никакого, только карманы себе набивает. Может, я теперь немцев больше нанимать не стану, своего обученного холопа поставлю над хозяйством. Он и мальчишкой, помню, толковым был.

Хохлов выпрямился, глаза его сверкнули, он торжественно перекрестился.

– Пусть Бог меня покарает, барин, если я когда-нибудь доверие ваше обману!

 Взяв в свои руки хозяйство, Кузьма Хохлов за пять лет утроил доходы с княжеских имений. В награду за службу князь подарил ему пять десятин земли и двадцать душ мужского полу. Теперь Хохлов имел собственный доход, одежду носил не хуже барской, и дом себе построил на каменном фундаменте, как у господ. Барские крестьяне и дворовая челядь дружно его ненавидели и также дружно перед ним заискивали, звали не иначе, как по имени отчеству – Кузьма Ильич. Да и сами господа частенько так к нему обращались, чтобы подчеркнуть свое расположение.

– Надо бы тебе жениться, Кузьма Ильич, – озабоченно сказала однажды управляющему княгиня Марфа, – нет ли у тебя кого на примете?

Он равнодушно пожал плечами.

– Некогда мне, барыня, на девок глядеть, все господские дела на мне. Сейчас двух-трех мужиков толковых приметил, хочу себе в помощь обучить. Как обучу, так, может, и время будет о себе подумать.

Княгиня растрогалась.

– Бог наградит тебя за преданность, Кузьма, только нельзя всю жизнь на дела положить, в доме без хозяйки одно запустение. Хочешь, я сама тебе жену подыщу?

Хохлов не возражал. Княгиня подобрала ему красивую девку из дворовых, расторопную и послушную. Перед свадьбой князь Сергей вызвал управляющего к себе.

– Я тебе, Кузьма Ильич, к свадьбе решил подарок сделать, тридцать рублей даю.

Хохлов стоял перед ним, опустив глаза.

– Спасибо, барин.

Княгиня Марфа, при этом присутствующая, внимательно посмотрела на него и, немного удивленная странным выражением лица управляющего, ласково спросила:

– А может, тебе еще что-то надобно, Кузьма Ильич? Коли можно, так за труды твои мы с барином просьбу твою всегда уважим.

Он поднял голову, и взгляд его сверкнул.

– Позвольте на волю за свои сбережения выкупиться.

Князь и княгиня ошеломленно молчали. 

– Зачем тебе вольная, Кузьма Ильич? – недовольно спросил наконец князь. – Во всем ты свободен, догляду за тобой нет. По делам везде ездишь с подорожной, как вольный купец, цилиндр, вон, у тебя и сапоги – я сам такого никогда не носил. Уйти от меня хочешь?

– Никак нет, барин, – почтительно ответил Кузьма, вертя в руках шляпу, купленную у купца в Туле за пять целковых, – работать у вас буду, как и прежде, а хочется себя вольным человеком почувствовать.

Возмущенный его словами князь чуть было не вспылил, но княгиня Марфа остановила мужа взглядом – понимала, что обижать управляющего не следует, это тебе не лакей из дворовых и не мужик-работник. Тех за дерзость или недоимки можно на конюшню послать, они потом только усердней трудиться станут, а ведь за Кузьмой не углядишь, коли он обидится и не по совести дело станет делать – хитер, умен, на нескольких иностранных языках читает.

– Послушай, Кузьма Ильич, – сказала она, – ты князем обучен, десятками приказчиков заправляешь и целого состояния стоишь, всех сбережений твоих не хватит, чтобы тебе теперь выкупиться. Ты пока лучше честно трудись, а как заслужишь, так князь отпишет тебе вольную. Тебе и всей твоей семье. Ты ведь теперь женишься, дети пойдут.

С ничего не выражающим лицом Хохлов поклонился.

– Разрешите идти, барин, барыня?

Когда он вышел князь Сергей дал волю гневу:

– Сколько не благодетельствуй холопу, он всегда будет подлые мысли держать.

– Успокойся, друг мой, – примиряюще заметила княгиня Марфа, – он еще молод, не понимает, что во всем от милости господ зависит. Вот женится, пойдут дети, ему некогда будет о глупостях думать, а пока нам не следует забывать, что пользы от него мы видим немало.

Однако жена Хохлова все никак не рожала, а спустя несколько лет умерла, заболев холерой. Хохлов в это время ездил в Москву по делам. Узнав от посланного к нему человека о смерти жены и других случаях болезни в имении, он поспешил в Иваньковское и первым делом явился к княгине Марфе:

– Сей же час уезжайте с барчатами в Тулу, барыня. Пока болезнь не закончится, лучше вам быть отсюда подальше.

– Беда-то у тебя какая, Кузьма Ильич, – сочувственно сказала она.

Он развел руками.

– Что делать, барыня, Бог дает – Бог берет. Покойницу схороню по-христиански, а вы езжайте себе, не теряйте времени.

– Ты тоже уезжай с нами, неужто не боишься заразиться?

– При осторожности, барыня, заразы можно избежать. Ехать сейчас не могу, дел много. Нужно больных отделить, присмотреть, чтобы здоровые не разбежались. А то работников в хозяйстве не досчитаешься.

  Посоветоваться княгине было не с кем, князь в ту пору командирован был в Оренбургскую губернию формировать батальоны для армии. Она подумала и решила послушаться Хохлова.

– Сделаю, как ты говоришь. Что в Москве о войне говорят?

Война между британскими и французскими колонистами в Канаде, начавшаяся в 1755 году, уже перекинулась в Европу. Версаль разорвал дипломатические отношения с Лондоном, Британия и Пруссия объединили свои силы против Франции и Австрии. К последним примкнула и Россия – императрица Елизавета видела в этом противостоянии возможность приобрести новые территории. Однако пока Россия оставалась в стороне от военных действий, и Хохлов в ответ на вопрос княгини пожал плечами:

– Разные слухи ходят, барыня, ничего точно неизвестно. Говорят, у государыни кровь горлом идет, плоха она, а наследник престола Петр Федорович войны с Пруссией не желает – они с королем Фридрихом кузены и с детства большие друзья. Оттого Апраксин (командующий русский армией в начале Семилетней войны 1756-1763 годов) и тянет – боится отношения с наследником испортить, коли тот на престол взойдет.

 Княгиня с детьми провела в Туле более двух месяцев. Наконец приехал Хохлов и сказал, что можно возвращаться. Он привез также письмо от князя – тот сообщал жене, что получил приказ следовать из Оренбурга в Литву и теперь находится в пути со своими полками. Писал, что здоров, просил беречь себя и детей, передавал низкий поклон от верного Афоньки, во всех походах неотступно следовавшего за своим барином.

Под командованием фельдмаршала Салтыкова (главнокомандующий русской армией в 1759-1760 годах) князь Сергей участвовал во взятии Бранденбурга, Франкфурта и победной для русской армии битве при Кунерсдорфе в августе 1759 года. Дальнейший поход был отложен на год, и князь, получив отпуск, возвратился домой. Как раз вовремя, потому что их шестнадцатилетней дочери Анюте сделал предложение сосед-помещик Николай Дурново. Партия была неплохая – богат, собой недурен, тридцать четыре года, и Анюта против жениха тоже ничего не имела, – но княгиня в отсутствие мужа принять предложение не решалась.

 С благословения князя объявили о помолвке, Дурново стал ездить в дом женихом. Прежде князь полагал выделить в приданое за дочерью имение Кучнево, но Хохлов толково и деликатно разъяснил ему, что предпочтительней отдать Косяево – так и молодым больше пользы, и для всего хозяйства Вадбольских лучше.

– Что бы я без тебя делал, Кузьма Ильич, – растроганно проговорил князь и неожиданно вспомнил, что несколько лет назад княгиня в своем письме сообщила о смерти жены управляющего, – писала мне княгиня, что жена твоя умерла. Упокой Господи ее душу, но времени много прошло, надо бы тебе снова жениться, негоже столько лет во вдовцах ходить.

К удивлению князя, Хохлов смутился и покраснел до самых корней волос.

– Я…барин… ваше сиятельство… мне… тут есть, но… как бы…

Догадавшись, князь рассмеялся:

– Да ты что, Кузьма, влюбился что ли? Так говори, я сватом буду.

– Никак нельзя, барин, – со вздохом ответил Хохлов, – молода больно, венчать не разрешат.

– Сколько же ей?

– Еще и пятнадцати нет.

– Так погоди чуток. Я с отцом Ионой поговорю, он мне не откажет – как пятнадцать минет, так и поведешь ее под венец. Кто она?

– Дарья, мельника старшая дочь. Красива, уже парни вокруг ходят, – из груди его вырвался тяжелый вздох.

На лицо князя набежала тень – неожиданно припомнилась рано расцветшая красота сестры Натальи, ее несчастная судьба.

– Ежели красива, то и нужно раньше замуж отдавать, пока в грех не впала, а потом держать в строгости, – резко проговорил он, – отцу ее скажи, чтобы сей же час явился ко мне, объявлю ему свою волю.

Хохлов просиял.

– По гроб жизни благодарен буду, барин!

Благодушно усмехнувшись, князь дал ему поцеловать свою руку и отпустил, а позже сказал жене:

– Представь себе – наш Кузьма Ильич влюбился.

Она всплеснула руками.

– Да неужто? И в кого же?

– В мельникову дочку. Я уж с мельником нынче говорил, он от радости прыгать готов, что дочь так удачно пристроил, в семье у них мал-мала меньше. Как ей пятнадцать исполнится, так отец Иона их и повенчает, а ты позаботься, чтобы свадьба чин чином была, Кузьма Ильич не простой холоп.

Княгиня, как все женщины обожавшая свадьбы пришла в восторг.

– Уж я постараюсь, не бойся.

Перед самым Великим постом сыграли свадьбу княжны Анны Вадбольской и Николая Дурново, после этого князь отбыл в армию.

Осенью стало известно, что русские войска взяли Берлин и ключи от него выслали императрице Елизавете Петровне. Тогда же пришло первое письмо от князя, сообщавшего, что находится под Кольбергом (сейчас Колобжек, город в Польше). В ответном письме княгиня сообщила, что дома все здоровы, сына Петеньку обучают учителя, которых она подыскала, а недавно приезжала из Москвы погостить ее приятельница княгиня Горчакова и намекала, что их Марфуша может составить неплохую партию ее сыну. Конечно, Марфуша еще не вошла в возраст, но время бежит быстро. И еще княгиня сообщила, что Кузьма Ильич наконец-таки дождался своей невесты, отец Иона обвенчал их, и все было чин чином. Молодой женой управляющий доволен, хотя и строг с ней.

Княгиня тоже была довольна, ибо с годами стала все больше уважать Хохлова и понимала, что от него, как ни от кого, зависит благоденствие Вадбольских. Зная, как ревниво управляющий следит за каждым шагом своей юной жены, не позволяя ей лишний раз выйти одной из дому, она однажды даже предложила:

– Ежели тебе, Кузьма Ильич, куда отлучиться по делу нужно, ты Дарью ко мне приведи, пусть поживет в барском доме. Я за ней пригляжу, скажу Аксинье, чтобы дело дала, а то разленится.  

Хохлов искренне обрадовался.  

– Сделайте такую милость, барыня! Мне как раз в Тулу нужно – с купцами насчет цен на овес сговориться, – так вы уж приглядите за ней.

– Не тревожься, Кузьма Ильич, езжай спокойно и делай свое дело.

В день отъезда он привел жену к княгине, и та велела Дарье ночевать в гардеробной, куда войти можно было лишь из господской спальни, а днем делать несложную работу в девичьей под надзором вдовой ключницы Аксиньи. Последняя строго следила за девками, не допуская никакого баловства, но при этом была женщиной незлой.

– Не понесла еще? – добродушно спросила она, зорко оглядывая тоненькую фигурку стоявшей перед ней с опущенными глазами девочки-жены, и утешила: – Ничего, понесешь, так Кузьма Ильич, небось, не станет тебя боле запирать. А теперича с девками в девичьей сиди, кружева плети, дело нехитрое.

Однако месяцы шли, а Дарья все никак не беременела и во время частых отлучек мужа по-прежнему плела кружева в девичьей. Теперь взгляд Хохлова, остановившись на жене, часто мрачнел, он говорил с ней резко, порою бывал груб, а она испуганно, ежась от слов мужа, все ниже и ниже опускала голову.

Миновал год, после долгой осады в декабре 1761 года русскими войсками под командованием графа Петра Румянцева (русский фельдмаршал, предположительно сын Петра Первого) взята была крепость Кольберг, а после Рождества Россию потрясло известие о кончине императрицы Елизаветы Петровны. В феврале новым императором Петром Третьим подписан был манифест «О вольности дворянства», освобождающий русских дворян от обязательной военной службы, а спустя месяц княгиня получила письмо от мужа. Оно было коротким и нерадостным – князь Вадбольский сообщал жене, что решил выйти в отставку и скоро возвращается домой.

Глава первая

Семилетняя война окончилась непонятно и обидно для русского общества. После смерти императрицы Елизаветы Петровны вступивший на престол Петр Третий в доказательство своей преданности прусскому королю Фридриху отозвал войска из Пруссии и лишил Россию всех плодов победы. И потянулись домой несостоявшиеся победители, униженные и недоумевающие.

Князь Сергей Иванович Вадбольский, генерал-поручик в отставке, возвратился из Пруссии в апреле 1762 года, пребывая в сильно подавленном состоянии. Большую часть времени он проводил в кабинете, сумрачный и молчаливый, однако иногда, будучи в легком подпитии, прохаживался вдоль гостиной и в сердцах кричал сидевшей у окна с рукодельем жене:

– Берлин взяли, сам Фридрих пред нами дрожал! Государыня-матушка Елисавет Петровна повелела: «быть посему», и побежденные пруссаки на верность России присягнули! А теперь что? В единый миг перемирие, новый государь себя слугою, чуть ли не рабом Фридриховым объявил, и все, что нашей кровью было завоевано, Фридриху обратно даром отдал!

 – Государь дан нам Богом, – тихим и ровным голосом возражала княгиня Марфа Ефимовна, – и не нам его судить.

– А ты послушай, послушай! – кипятился князь. – Когда заезжал я в Петербурге к Кириле Разумовскому (младший брат Алексея Разумовского, фаворита императрицы Елизаветы, предположительно ее тайного мужа), был он в великой печали и говорил, что измайловский полк на манер голштинцев будут реформировать. Супруга государева Екатерина Алексеевна с цесаревичем в опале, народ в волнении – люди несусветное болтают, будто лютеранскую веру собираются вводить и пост отменят!

– Господь такого не допустит! – перекрестившись, княгиня оглядывала свое шитье и рассудительно добавляла: – Но ты, батюшка мой, лучше бы меньше кричал, не ровен час кто услышит, у стен тоже есть уши. Вспомни, до чего Артемия Петровича пустая болтовня довела.

Воспоминание о деле Волынского и о том, что им с княгиней, тогда еще девицей Марфой Зыбиной, пришлось из-за всего этого пережить, было князю неприятно.

– Ну, Артемий Петрович твой тоже не агнец Божий был, – сердито возражал он, – не зря его великий государь Петр Алексеевич в свое время палкой поколачивал. Мне казанский купец один сказывал: уж тридцать лет прошло, а в Казани до сих пор недобрым словом нет-нет, да и припомнят, как Волынский у них губернатором стоял. Купцов мзду платить принуждал, казенные деньги на строительство каменного двора сам же растратил, и сам же графа Апраксина обвинил. Кожевенник Микляев возражать решился, так Волынский его сгоряча прибил, и тот вскоре Богу душу отдал. А ведь Микляев знаменитым человеком в Казани был – церковь Покрова Богородицы на свои деньги выстроил, и сам царь Петр Алексеевич в его доме останавливался. Сколько от купечества и промышленников жалоб на твоего Артемия Петровича писали!

Марфа Ефимовна не спорила, ждала, пока муж выдохнется, произнося свою длинную тираду, – пусть лучше Волынского ругает, чем государя, Артемий Петрович уж двадцать с лишним лет покойник, ему все равно. Разглядывая шитье, она кивала, соглашаясь со словами мужа:

– Вот-вот, сам говоришь, что много жалоб на Артемия Петровича писали. Пока он в чести был, жалобы эти в канцеляриях пылились, зато, как обидел Бирона, тот все на свет извлек, все вины ему припомнил. Поначалу взяточничество да утайку казенных денег вчинил, потом и измену приписал. Чего ж было не приписать, коли Артемий Петрович с Еропкиным и Хрущевым постоянно о прожектах болтали? Сенат им нужен был, права, университеты! Вот и кончили на плахе. А тебя, вишь, это ничему не научило.

Возмущенный князь в сердцах топал ногой.

– Я перед отечеством чист и прожектов не имею, меня обвинить не в чем!

– И-и, чист! – княгиня поворачивала рукоделие изнанкой и на свет разглядывала стежки с обратной стороны. – А то не знаешь, как у нас на Руси делается! Сколько народу мздой промышляет и зазорные дела творит, а только никто их не трогает. Потому что почтительны и нужных людей умеют ублажить. А вот ежели дерзким языком врагов наживешь, то хоть сто раз честным будь – тебе такие грехи припишут, в каких ты ни сном, ни духом неповинен. И свидетелей отыщут, а те на кресте поклянутся, что ты виноват.

– Ну, мать моя, ты уж совсем в измышления подалась, мы, чай, на святой Руси живем, а не среди басурман! Православный человек не станет, клятву перед Богом и судьями дав, напраслину на ближнего возводить.

Прищурив глаза, Марфа Ефимовна многозначительно качала головой.

– Не станет? Сам-то ты веришь своим словам? Настасью Ягужинскую забыл? Забыл, как по ее навету крестную мою и Наталью Лопухину терзали? Сам знаешь, что никакой вины особой на них не было, одна лишь глупая болтовня, а сколько народу тогда пострадало! Брат мой старший Александр в ссылке жизнь свою окончил.

Князь смущался – ему больно было вспоминать о деле Лопухиных и жестоком наказании, постигшем несчастных, о несправедливости, допущенной обожаемой им императрицей Елизаветой Петровной.

– Ну, это все бабские дела, – бубнил он, – всякое случается.

Хмель постепенно выветривался из его головы, а тон княгини становился серьезным, и она наставительно поднимала указательный палец:

– У нас дети, князь. Вспомни, как сыну и дочерям Артемия Петровича несладко пришлось, когда имения отобрали да в вечную ссылку отправили.

– Опять ты со своим Артемием Петровичем, – вяло отмахивался он, – ничего с его детьми не сталось, уже вскорости государыня Елисавет Петровна, на престол взойдя, Волынского оправдала и детей его из ссыпки вернула. Дочерям даже приданое дала.

– Дать-то дала, а голову их родителю назад пришить не смогла. Да и не так все повернулось бы, не взойди свет-матушка Елисавет Петровна на престол. Вот остался бы у нас царь-младенчик, кто знает, как было бы? Так что, думаю я, батюшка мой, государственные дела – не наша забота. Наш долг перед Богом веру чтить, жить по совести и заботиться о детях. Анюту выдали, о Марфуше я почти сговорилась с Горчаковой. Сын ее теперь тоже в отставку подал, так что на следующий год можно и свадьбу сыграть.

Князь пожимал плечами – заботу о замужестве второй дочери он полностью доверил жене, его больше тревожил сын. Петр был с малолетства записан в полк, предполагалось, что в будущем он по примеру отца с дедом сделает карьеру на военном поприще. Однако при новом государе, который поставил русскую армию в унизительное положение перед пруссаками и начал вводить прусские порядки, у Сергея Ивановича возникло сомнение. Теперь он все чаще и чаще поговаривал:

– Пусть лучше в статскую идет, все лучше, чем рабом Фридриховым стать.

Поначалу княгиня пугалась:

– Для чего в статскую-то? На статской один подлый люд штаны протирает. Коли Петенька в армию не пойдет, так женить его надо, у Муромцевых вон две невесты подросли. Внуки пойдут, веселей нам станет. А то Марфушу выдадим, дом совсем опустеет.

Ее муж снисходительно усмехался – у женщин только и мыслей, что о свадьбах.

– Женить! Петьке всего тринадцатый годок пошел, а у нее уже на уме его женить! Нет, княгинюшка, сын – не девка, ему по его княжескому званию нужно поначалу в обществе вес заиметь. На статской можно и до тайного дослужиться, а там почет, уважение, связи.

Поразмыслив, Марфа Ефимовна в конце концов решила, что дослужиться до тайного советника сыну не так уж плохо, и однажды сказала:

– Что ж, пусть идет на статскую – тоже хорошо. Только что пока по-пустому говорить, ты ведь еще в полк прошение не отослал. Погоди немного – со временем, может, остынешь да передумаешь. Ты ведь, батюшка мой, сейчас в смятении, сегодня одно надумаешь, завтра другое.

Ее мужа задел снисходительный тон, каким она в последний месяц стала говорить с ним все чаще и чаще, – с тех пор, как он, возвратившись из Пруссии, стал пить больше обычного. В тот же день назло жене Сергей Иванович отослал прошение об отставке сына. Так Петр к тайному своему огорчению был отчислен из полка.

Тем же летом в Петербурге случился переворот. Князь, хоть и недовольный прежде государем Петром Федоровичем, отнесся к вступлению на престол Екатерины Алексеевны крайне неодобрительно. Когда же пришло известие о смерти несчастного императора, Сергей Иванович, захмелев, раскричался за столом в присутствии многочисленных гостей, приехавших поздравить его с днем ангела:

– Не дело это – вдова государя его убивца Орлова привечает! Всем Орловым по делу надо было бы головы снести! У государя убиенного сын остался, он, Павел Петрович, и есть государь наш законный, ему мы и обязаны присягнуть! А ежели Катерине Алексеевне так хочется властвовать, то обвенчаться ей надо по закону христианскому со свергнутым младенчиком-императором Иванушкой, где-то втайне спрятанным. Тогда б уж она на престоле российском в своем праве была.

За столом наступила тишина, и гости подозрительно быстро начали разъезжаться. Наутро княгиня Марфа Ефимовна упрекнула проспавшегося мужа:

– Ты бы, батюшка, помалкивал, когда бражничаешь. Дойдут твои слова до ушей новой государыни, запишут тебя в изменники. Сам знаешь, время теперь нелегкое.

Князь, в душе понимавший правоту слов жены, расхорохорился:

– Я верность отечеству в боях доказывал и опять докажу, когда государыня велит Фридриха бить идти!

Однако государыня Екатерина Алексеевна военных действий с Пруссией возобновлять не стала, не желая усиления своего переменчивого союзника – Австрии. Пять лет Россия не вела войн, и все эти годы Сергей Иванович упрямо твердил, что армия, трусливо сдающая свои победы, не для его сына. Петр же втайне мечтал о военной службе, хотя вслух сказать этого отцу не смел. Тем не менее, князь считал, что дворянин в любом случае должен уметь стрелять и драться на саблях. Эту науку он сам лично преподавал сыну, в остальном же об образовании мальчика заботилась мать.

Арифметику и геометрию Петр постигал с землемером Ахросимовым, латынь, грамматику и Закон Божий – с местным дьяком Тугодумовым, а французскому его учил «мусье». О «мусье» нужно сказать особо. Бывший французский солдат, он был взят в плен пруссаками в сражении при Росбахе, но уже через полгода сумел сбежать, добрался до русских и даже участвовал в битве при Цорндорфе, где был тяжело ранен. После ранения во Францию Рене не вернулся, а отправился в Москву и там по совету знакомых дал объявление в газету, предлагая услуги по обучению детей французскому.

Как раз в то время Марфа Ефимовна написала родственнице, попросив ее «отыскать для Петруши в столице гувернера, чтоб научил по-французски объясняться, как положено князю». Родственница, особо себя не утруждая, нашла в газете объявление Рене и черкнула по указанному им адресу пару слов, предложив ему принять должность гувернера при малолетнем князе Вадбольском.

Сама княгиня Марфа Ефимовна за долгие годы жизни в деревне уже многое из французского подзабыла, поэтому не могла судить о том, насколько образован был прибывший из Москвы «мусье». Маленькому князю Петру ко времени прибытия «мусье» шел двенадцатый год. Рене, прожив у Вадбольских семь лет, научил его болтать на сочном арго, но французскому чтению и письму времени почти не уделял, поскольку сам еле-еле знал буквы.

Время смягчило горечь прежних обид Сергея Ивановича. Получив известие о начале русско-турецкой кампании 1768 года, он отправил бывшему сослуживцу и приятелю графу Петру Панину короткое письмо, в каком выражал желание послужить государыне и отечеству в прежнем чине. В конце приписано было, что сын его князь Петр Вадбольский, «коли буде ему разрешено отозвать давнее прошение об отставке, также готов за отчество кровь пролить».

Ответ Панина был полон изъявлений искренней дружбы, но генерал ясно дал понять, что государыня желает обойтись без услуг Вадбольских.

– Дошла, видно, до государыни твоя болтовня, – узнав об этом, с укором заметила мужу наедине Марфа Ефимовна, – не хочет она ни тебя, ни сына нашего. А ведь говорила я тебе! Благо, что время нынче другое, и государыня наша справедливостью своей перед Европой кичится, а то давно бы прилюдно урезали тебе язык.

Прочитав послание графа Панина, уязвленный князь велел сыну – теперь уже навсегда! – и думать забыть о военной карьере. Петр не решился возразить отцу, хотя больше всего на свете желал надеть на себя гвардейский мундир. Он считал себя некрасивым, более того, уродливым. Несильно тронутое оспой лицо отличалось необычной формой – от скул щеки резко сужались к подбородку, образуя треугольник, нос был крючковат, глаза немного навыкате, а высокий рост при сильной худобе придавал его движениям угловатость. Разумеется, красавцем бы его мундир не сделал, но все же…

Родители о томлениях молодого князя не подозревали. Марфу Ефимовну некрасивость сына не беспокоила – не девица, какое значение имеет внешность для мужчины? К тому же, она справедливо считала, что тульские, ярославские и новороссийские имения Вадбольских в любом случае делают ее Петеньку одним из самых завидных женихов России. Что касается Сергея Ивановича, то он, глядя на висевший в кабинете портрет князя Алексея Вадбольского, постоянно с гордостью повторял: Петр имеет значительное сходство со своим прадедом.

Будучи твердым приверженцем идей государя Петра Первого, старый князь полагал, что каждый дворянин, хоть и на статской службе, но должен послужить отечеству. Поэтому, когда Петру пошел двадцатый год, он однажды вызвал к себе сына и спросил:

– Как ты полагаешь, достаточно ли ты наук постиг?

Петр задумался. К этому времени он уже расстался со всеми своими преподавателями, но смутно подозревал, что и учителя, и полученное им образование были далеки от совершенства, поэтому ответил уклончиво:

– Я, батюшка, старался и задания выполнял прилежно.

Князь добродушно махнул рукой.

– Ну и ладно, пора тебе теперь проявить себя на службе отечеству, не все в деревне прозябать. Собирайся в Петербург, отписал я графу Никите Панину, брату соратника моего боевого генерала Петра Ивановича Панина, и по просьбе моей будет предоставлено тебе место без жалования при Коллегии иностранных дел.

Собирали молодого князя в дорогу основательно. Заботу о сыне Марфа Ефимовна доверила бывшему Афоньке, которого теперь все вокруг уважительно звали Афанасием Евсеичем. Или просто Евсеичем.

– Не тревожьте себя, барыня, – успокаивающе говорил он суетившейся вокруг сына княгине, – я за барином начал присматривать, когда ему только шестой год пошел, мне тогда и десяти не было. Всю жизнь я при нем, так неужто же теперь за молодым барином, его сыном, не досмотрю?

– Смотри, Евсеич, пиши мне о здоровье молодого барина каждую неделю, – то и дело повторяла княгиня.

 – Непременно, барыня.

– Деньги на ведение дома все у тебя будут, сам оплачивай все счета. Молодому барину станешь выдавать на карманные расходы. Особо его не стесняй, но за тратами следи.

– Я, барыня, как буду вам каждую неделю отчет о здоровье слать, так и все траты в письме распишу, – отвечал щепетильный Евсеич, сызмальства гордившийся барским доверием и пуще всего на свете боявшийся, чтобы его не заподозрили в нечестности.

Накануне отъезда сына Сергей Иванович вызвал его к себе.

– У меня для тебя сюрприз, – сказал он, – не желаю я, чтобы ты в Петербурге в гербергах (постоялый двор) ютился, и нынче мною на твое имя куплен каменный дом на Литейной улице. Бывший хозяин князь Долгоруков, с которым я списывался, заверяет, что место превосходное, в двух шагах от Невской першпективы и в темное время освещается фонарями.

По приезде в Петербург Петр немедленно явился в Коллегию иностранных дел к графу Панину. Никита Иванович Панин в то время помимо Коллегии иностранных дел возглавлял Тайную канцелярию, к тому же ему доверено было важнейшее для России дело – воспитание наследника престола Павла Петровича. Несмотря на чрезвычайную занятость, он не заставил молодого князя Вадбольского ждать – из уважения к воинским заслугам его отца.

Беседовали они недолго, граф задал несколько вопросов и острым умом своим немедленно определил, что юнец глубокими знаниями не обладает и иностранными языками не владеет, посему составлять рескрипты и другие документы ему не поручишь. Поскольку граф Панин, в отличие от большинства прочих министров, весьма тщательно подбирал сотрудников в свое ведомство, он сразу решил, что в Коллегии Вадбольскому делать нечего, и задумался, как деликатно высказать это молодому князю. Прямо отказать юноше в протекции после просьбы брата-генерала, разумеется, нельзя было, и граф размышлял, как поступить. Направить в судейскую канцелярию, чтобы переписывал приказы и распоряжения? Что ж, можно – почерк недурен.

Внезапно граф припомнил, что говорил ему брат Петр Иванович об отце молодого человека – отставной генерал Вадбольский хотел принять участие в нынешней кампании, а государыня при упоминании его имени сделала недовольное лицо. Говорили, много лет назад Вадбольский по пьянке брякнул что-то несуразное о покойном царе Иванушке и правах государыни на престол. Катерине Алексеевне кто-то донес, а она, матушка, такого не любит, обиделась. Что ж, может, воспользоваться случаем и, зачислив Вадбольского в Коллегию, досадить государыне?

В последнее время обижен был Панин на государыню чрезвычайно – он давным-давно указывал Екатерине Алексеевне на необходимость создания Совета для грамотного управления страной. Теперь, с началом войны, она вроде бы согласилась утвердить Совет, но кого в него назначает? Неужели недоумки Орловы что-то смыслят в финансах и управлении? И брат-генерал Петр Иванович из-за их споров в опале оказался, от командования отстранен.

Из-за брата Никита Иванович на днях в ответ на приглашение государыни прибыть сказался больным, а сам нарочно на глазах у всех по Невской першпективе в коляске катался. Так она, матушка, ничего, не обиделась. Наоборот – три дня подряд о здоровье присылала справляться.

«Да, так и сделаю, – размышлял он, мысленно потирая руки от удовольствия – а потом сообщу ей при случае, что молодой Вадбольский, сын «того самого», служит у меня в Коллегии. И куда бы мне его сунуть с незнанием языков? Придумал! Пусть сортирует официальные посольские письма и дипломатическую переписку государыни – в этих бумагах давно пора навести порядок. Тут его незнание языков будет даже полезным – не прочтет, чего не положено. И урону казне никакого – без жалования служить будет»

Внешне, разумеется, граф мыслей своих ничем не выдал и, холодно глядя на смущенного юношу, сказал:

– Полагаю, молодой человек, вы проявите усердие на службе в Коллегии и добросовестно отнесетесь к своим обязанностям. Хочу предупредить, что у нас предъявляются определенные требования к поведению служащих. Разумеется, я не требую, чтобы вы отказались от свойственных вашему возрасту развлечений, кхе-кхе. Я принимаю по пятницам, кхе-кхе, – и, откашлявшись, он добавил уже светским тоном: – Надеюсь, князь, иметь удовольствие… кхе-кхе.

Сам граф Никита Иванович Панин дома у себя почти не бывал, избегая места, где было похоронено столько надежд, – чуть больше года назад его невеста Анна Шереметева в самый канун их свадьбы умерла от черной оспы. Тем не менее, в приемные дни в салоне его собирался почти весь светский Петербург. Вадбольский был представлен сестре Панина княгине Александре Ивановне Куракиной, во время приемов обычно бравшей на себя роль хозяйки дома, и княжне Екатерине Трубецкой, которой через месяц предстояло стать женой графа Строганова. Трубецкая сказала князю несколько вежливых слов, но он их почти не расслышал – ослепительная красота княжны болезненно напомнила мнительному юноше о собственной некрасивости. Княгиня Александра Ивановна, заметив его замешательство, со свойственным ей тактом немедленно поручила юного провинциала попечению своих старших внуков, Юрия Нелединского-Мелецкого и Александра Лобанова-Ростовского.

Молодые люди были примерно одного возраста с Петром и поручение бабушки выполнили добросовестно. В компании их друзей молодого провинциального князя приняли дружелюбно, однако сам он с трудом сходился с людьми и долго ни с кем не сближался, пока во время обеда в английском ресторане ему не представили Захара Новосильцева, которого все приятели и родные звали Захари.

Петр и сам не мог бы объяснить, почему Захари сразу пришелся ему по сердцу, но он чувствовал себя с ним легко, и к осени дружба молодых людей окрепла к вящему неудовольствию старого Евсеича.

– Вот ей богу, Петр Сергеевич, не нравится мне этот ферфлюхтер ваш, ой, не нравится! – ворчал старик.

– Не твоего ума дело, – сурово обрывал его Петр – и с какой стати господин Новосильцев стал у тебя ферфлюхтером? Он исконный русский дворянин.

– Ферфлюхтер и есть, потому, что языком любит молотить, как гунсвот, – стоял на своем Евсеич, набравшийся за время прусской войны немецких слов, значений которых не всегда понимал, – он у Валтера и Рубло когда-нибудь по счетам платит? Али вы его завсегда угощаете?

Отказать старику в правоте было трудно – в знаменитых английских трактирах Валтера на Крюковом канале и Рубло на Галерной Набережной, которую спустя несколько лет стали называть Аглинской, а потом и Английской, во время совместных трапез Захари Новосильцев счета никогда не оплачивал, предоставляя это князю. Тот, собственно, тоже ничего не оплачивал, поскольку из уважения к его имени в этих трактирах ему был открыт кредит. Счета доставляли к нему домой, Евсеич, вздыхая и кляня все на свете, рассчитывался с посыльным, а потом добросовестно вносил уплаченную сумму в соответствующую графу отчета, который еженедельно отсылал в письмах к Марфе Ефимовне. Помимо этого, он вписывал туда расходы по оплате счетов от мясника и молочника из лавок, где продавали нужные для ведения хозяйства предметы, и еще в отчетах имелась графа «на карман» – деньги, выданные Петру на карманные расходы.

Примиряло старика с жизнью то, что в выделенную ему сумму на личные расходы молодой барин вполне укладывался, поскольку в бильярд, карты и прочие игры не играл. Раза три в неделю Петр, по возвращении из Коллегии, заходил (опять вместе с тем же Захари Новосильцевым, столь нелюбимым его дядькой!) в питейный погреб на Троицкой пристани, иногда заглядывал в Кофейный дом на Васильевском и пару раз, велев запрячь тройку, катался (опять с Захари!) в Красный кабачок на седьмой версте Петергофской дороги.

Что касается самого молодого князя, то он о своих тратах не задумывался, и искренне рад был обществу Захари, поскольку тот любил посвящать своего провинциального приятеля в подробности светской жизни, пересказывать ходившие по Петербургу сплетни и давать советы. Петр наивно считал это проявлением дружеской заботы и внимал другу с широко открытыми глазами. Как-то раз Новосильцев, к тому времени уже перешедший с новым приятелем на «ты», внимательно оглядел Петра и спросил:

– У кого ты шьешь, Пьер? Теперь все шьют у Линденмана, хочешь, я свезу тебя к нему?

– Спасибо, – растерянно пролепетал князь, по заботливому взгляду друга понявший, что ему следует обновить гардероб, и уже на следующий день Захари повез его к знаменитому портному.

Едва заговорили о предстоящем бале у обер-камергера графа Александра Сергеевича Строганова, как Захари примчался к князю на Литейную и поспешил сообщить новость:

– Говорят, Строгановых не будет в Петербурге несколько лет, собираются путешествовать по Европе. Это последний бал, что они дают, будет вся столица. Ты танцуешь кадриль?

Петр порозовел – в июле Строганов обвенчался с красавицей-княжной Екатериной Трубецкой, которая потрясла юного князя при первом визите в салон графа Панина, и любое упоминание о ней вызывало краску на его лице.

– Нет, – рассеянно ответил он.

У них в Иваньковском и в соседних поместьях, где были девицы на выданье, регулярно устраивались балы, и Петр, как большинство молодых людей, неплохо танцевал менуэт и контрданс, но кадриль тогда только-только начала входить в моду, и еще не добралась до сельской глуши. Услышав его ответ, Захари всплеснул руками и в ужасе закатил глаза.

– Нужно немедленно пригласить учителя танцев! На бале у Строгановых кадриль будет непременно.

Учителя пригласили, и кадриль оказалась не так уж и трудна. Приглашение на бал получили все служащие Коллегии иностранных дел, и за три дня до бала до Петра со всех сторон доносилось:

– Говорят, государыне может не понравиться пышность.

– Все уверены, что она приедет, не может не приехать – все знают о ее благожелательном отношении к Строгановым.

Последний разговор, особенно Петра заинтересовавший, ему дослушать не удалось, поскольку его позвал к себе граф Панин и протянул список.

– Мне необходимы все означенные здесь документы, вы будете сопровождать меня к государыне.

Екатерина Алексеевна ожидала их в своем кабинете, на лице ее явно читалось нетерпение.

– Как вы долго, граф! – с кротким укором по-французски произнесла она.

– Дела-с, ваше величество, – преувеличенно вежливым тоном ответил Панин и представил ей низко поклонившегося князя, – князь Вадбольский, генерала Сергея Ивановича сынок, принят мною на службу три месяца назад.

Ласковый взгляд, каким императрица поначалу согрела оробевшего в ее присутствии некрасивого юношу, стал холодным.

– Приступим, граф, – коротко бросила она.

Они перешли с французского на немецкий, и из всего разговора Петр понял одно лишь слово «государственный совет». Выйдя из кабинета государыни, граф громко заметил:

– Война хороша тем, что всем становится ясно: управлять страной нужно с помощью сильных умов, а не жадных фаворитов, – и, посмотрев на Вадбольского, он, как ни в чем ни бывало, поинтересовался: – Вы едете на бал к Строганову, князь?

Глава вторая

Вечером от Линденмана на Литейную доставили бальный костюм князя. Когда Петр, надев его с помощью Евсеича, разглядывал себя в зеркале, явился Захари Новосильцев.

– Недурно, – похвалил он, – жюстокор (тип мужского приталенного кафтана с расширяющимися от талии полами) хорошо прилегает, и контраст по цвету с камзолом великолепен, Линденман знает толк, я не зря тебе говорил.

Евсеич скорчил неприязненную гримасу, а Петр вновь взглянул в зеркало и у него мелькнуло:

«Урод, втиснутый в модный костюм»

– Помоги снять костюм, Евсеич, – торопливо сказал он дядьке, – и унеси.

Тот с огромным удовольствием помог Петру стащить с себя бальное одеяние – короткополый камзол с расшитыми золотыми нитями полочками вызывал у него почти такую же неприязнь, как и Захари Новосильцев. Последний же, разглядывая камзол, с которым возился старик, заметил:

– Отчего тебе Линдерман спинку камзола бархатной сделал? Небось, чтобы побольше с тебя содрать. Под жюстокором спинки не видно, ее обычно из дешевого полотна шьют.

Тут уж не выдержал Евсеич.

– Барину моему привычно для пышных торжеств все самое лучшее иметь, хоть видно, хоть нет, – важно заявил он, – мы за дешевизной не гонимся.

– Ладно, ладно, ступай, Евсеич, – сказал Петр и, набросив халат на рубашку, с облегчением упал в кресло, – а ты мне, Захари, объясни, а то я сейчас, как Евсеич про пышные торжества сказал, такую вещь вспомнил: в Коллегии у нас намедни говорили, будто государыне может не понравиться пышность бала. С чего бы это?

– Тут много причин, – важно ответил Захари, – но это тайные дела, потому о них и говорят скрытно, одними намеками. Но я твой друг и потому всегда готов тебя просветить. Известно ли тебе, что Строганова считают отравителем и колдуном?

– Колдуном! – воскликнул Петр с таким явным недоверием в голосе, что Захари насупил брови.

– Ну, коли ты мне не веришь…

Петр, огорчившись, что обидел друга, поспешил его успокоить:

– Да нет же, Захари, я лишь потому удивляюсь, что тетушка моя, жена дяди Алексея, из Нарышкиных, стало быть, они с матерью графа баронессой Строгановой в родстве. Будь Строганов колдуном, она бы непременно знала, ей про родственников всегда все известно. И не умолчала бы, ей секреты хранить не под силу.

Захари пожал плечами.

– Тетушка твоя может и не знать, – снисходительно заметил он, – то не женские дела, да и говорить об этом стали только после переворота, и то не открыто. Тогда известно стало, что, когда барон Строганов в молодости обучался в Швейцарии и Италии, он сошелся там со знаменитым масоном и чародеем графом Сен-Жерменом. Ты слыхал это имя? Нет? Господи Пьер, ничего-то ты не знаешь!

Тон его часто задевал Петра, однако рассказы Захари он слушать любил, поскольку всегда узнавал из них что-то новое, и теперь серьезно ответил:

– Я многое, чего не знаю, так ты расскажи. И почему все зовут Строганова графом, ежели ты говоришь, что он баронского звания?

Из рассказа приятеля князь узнал, что после смерти родителей Строганов вернулся в Россию и сразу примкнул к партии жены наследника Екатерины Алексеевны. Государыня Елизавета Петровна, огорчавшаяся не столько из-за неприязни между племянником-наследником и его супругой, сколько из-за вражды между знатнейшими русскими фамилиями, нашла Строганову жену из партии наследника Петра Федоровича – графиню Анну Михайловну Воронцову. Самого же Строгонова с ее дозволения римский император Франц, король Германии, возвел в графское достоинство Римской империи.

– И хотя здесь, в России, все называют Строганова графом, но он является всего лишь бароном, – объяснил Захари, – звание графа Российской империи государыня Елизавета Петровна пожаловать ему не успела, император Петр Федорович не пожелал, а государыня Екатерина Алексеевна все никак не решается, невзирая на оказанные им услуги.

– Да отчего же так?

– Слушай дальше. После смерти императрицы Елизаветы между мужем и женой Строгановыми пошли раздоры, а когда случился переворот, Анна Михайловна, преданная свергнутому императору Петру Третьему, покинула мужа и уехала к отцу. Будто бы она узнала, что Строганов извел плененного императора – с помощью гостившего в то время в России Сен-Жермена изготовил и передал Орловым яд.

Петру не хотелось, чтобы прелестная Екатерина Петровна оказалась женой отравителя, да еще и колдуна, поэтому он поспешил выступить в защиту Строганова:

– Ну, ежели муж с женой повздорили, то она еще и не такого могла наговорить! Ты сам подумай: яд достать Орловым и без Строганова было не так уж сложно, и колдовства тут вовсе никакого не надобно.

– Погоди, ты дальше слушай, как было. Строгановы желали развестись, но дело затянулось. И тут вдруг граф встретил княжну Трубецкую и воспылал к ней страстью. Конечно, Екатерина Петровна прелестна, правда? – он хитро взглянул на князя, у котоporo сердце вдруг бешено заколотилось, – но ведь Строганов все еще был женат!

– Так что же, – пытаясь скрыть свое смущение, с вызовом бросил Петр, – он ведь не склонялся к греху, а каждый может хранить чувство в своей душе. Екатерина Петровна красавица. Теперь он овдовел, и они обвенчались.

Ему не удалось придать голосу желаемого спокойствия, и Захари ухмыльнулся.

– И тебя ее красота сразила, уж мне-то можешь признаться! – шутливо погрозил он пальцем. – Да и немудрено – у ног княжны Трубецкой ползали князья и наследные принцы. Она ко всем была холодна и не желала идти замуж, а ведь ей уже перевалило за двадцать. Говорили, будто Строганов околдовал княжну – подсыпал в еду зелья, чтобы сердце ее оставалось одетым в лед.

– Глупо! – возмутился Петр.

– Не знаю, глупо или нет, но неожиданно Анна Строганова скончалась, и признаки болезни, по словам дворовых людей, были у нее те же, что и у покойного императора Петра Третьего. Графиня Анна Карловна Воронцова, мать Анны, была безутешна и требовала следствия, но только государыня Екатерина Алексеевна дело прекратила. Хотя Анна Карловна из Скавронских (родственники Екатерины Первой), стало быть, императорскому дому родня, и государыня Елизавета Петровна ее кузиной звала. Прошло всего четыре месяца после того, и вдруг княжна Трубецкая оставила свою холодность и согласилась выйти за овдовевшего Строганова. Государыня не возражала, только велела не устраивать пышных торжеств, пока не минует год со дня смерти Анны. И опять говорили о зелье – как иначе объяснить согласие княжны на столь спешное венчание?

– Перестань! – сверкнув глазами, закричал князь. – Все это пустые сплетни завистников, чтобы опорочить прекрасную и достойную женщину. Коли Строганов был бы убийцей, Господь не позволил бы расцвести в ее сердце любви к нему!

Новосильцев сделал обиженное лицо и пожал плечами

– Сам спросил, отчего шептались, будто государыне может не понравиться пышность бала, я и отвечаю. Свадьба Строгановых была скромной, как и велела государыня, но теперь они уезжают, и граф пожелал на прощание дать большой бал. А ведь до годовщины-то смерти Анны Михайловны еще почти полгода! Объясняю тебе это, а ты кричишь.

Петр смутился.

– Прости, Захари, голубчик, я не хотел кричать на тебя, – извинился он, – сам не понимаю, что на меня нашло.

В действительности Захари вовсе не собирался обижаться, поэтому, сделав вид, что принял извинения, снисходительно заметил:

– Ах, Пьер, очень уж близко к сердцу ты все принимаешь! – он лениво потянулся и зевнул, прикрыв рукой рот, – знаешь, мне от этих разговоров спать и есть захотелось.

– Поедем к Валтеру? – с готовностью предложил обрадованный примирением Петр.

– Давай, сегодня лучше к Рубло, а? Заедем ко мне, оттуда до Рубло два шага, а отец все просит тебя привести, – тон его неожиданно стал просящим, – на пару минут всего, а? Столько я о тебе своим рассказывал, что отец непременно хочет с тобой познакомиться. Даже сестренки просят тебя привести, и хочется мне им приятное сделать.

Князь растерялся, и недоумение его было вполне объяснимо – за три месяца их с Захари дружбы тот ни разу его к себе не пригласил, и лишь пару раз в разговоре упомянул, что живет с отцом и двумя шестилетними сестренками-близнецами, а младший брат его два года назад отдан в Морской кадетский корпус.

– Ты, наверное, как-то по-особенному меня им расписал, – смущенно ответил он, – но я, конечно, с удовольствием.

Когда они выехали на Невскую першпективу, уже сгущались сумерки, и фонарщики, двигаясь с факелами вдоль дороги, зажигали фонари. За семь лет правления императрицы Екатерины Алексеевны фонарей по всему Петербургу установили около тысячи, но многие улицы до сих пор стояли темными из-за нехватки фонарщиков, которых на весь город было лишь двадцать человек. Поэтому в темное время народ предпочитал прогуливаться по освещенным, «знатным», улицам столицы. На Невской першпективе было столь многолюдно, что двигаться быстро у друзей не было никакой возможности. К тому же, Захари постоянно придерживал коня, чтобы поклониться то одному, то другому знакомому, а заодно просвещал приятеля.

– Знаешь, кто это? – спросил он Петра, после того, как коляска с высокомерного вида молодой дамой, еле ответившей на его поклон, промчалась мимо. – Сама Катька! Екатерина Романовна Воронцова-Дашкова! Мнит себя спасительницей отечества и постоянно досаждает государыне своими нравоучениями. Государыня по мягкости характера не желает ее обидеть, но в прошлом году Катька ее уж так доняла, что ей ласково посоветовали отправиться попутешествовать по России. Теперь она вернулась и потребовала, чтобы ее назначили полковником императорской гвардии.

– Полковником гвардии? – изумился князь. – Даму?

– Государыня, разумеется, отказала, так Катька заявила, что решила уехать заграницу, раз ее в России не ценят. Государыня колеблется, еще не дала разрешения на отъезд.

Фыркнув, Захари забавно покрутил носом, но тут же, приняв серьезный вид, снял шапку и низко поклонился проезжавшей мимо карете. Кланялись ей и остальные прохожие, многие тоже почтительно снимали шапки, но восседавший в карете старик в мундире действительного тайного советника был, казалось, настолько погружен в свои мысли, что всего этого не замечал. Однако неожиданно взгляд его остановился на Захари, и он поманил юношу пальцем. Держа в руке шапку, тот немедленно повернул коня и последовал за продолжавшей двигаться каретой. До Петра донеслось:

– Передай батюшке, нынче вечером буду у вас.

Сказав это, старик небрежно махнул рукой, показывая, что это все, и отвернулся. Карета покатила дальше, и Захари, вновь кланяясь, произнес уже ей вслед:

– Слушаюсь, ваше высокопревосходительство.

– Кто это? – шепотом спросил Петр, когда приятель вернулся к нему.

– Его высокопревосходительство тайный советник господин Бецкой Иван Иванович, статс-секретарь государыни, – отчеканил Захари.

– Тот самый Бецкой! – воскликнул Петр, не раз слышавший это имя от сослуживцев в Коллегии. – Так он у вас бывает запросто?

– Его связывают с нашей семьей давние и прочные узы дружбы, – важно ответил Новосильцев, но поскольку Петр из скромности больше не стал задавать вопросов, Захари, как обычно раздираемый желанием поговорить, добавил сам: – Я тебе, пожалуй, расскажу, пока едем.

Они двигались неторопливо, поскольку весь проспект был запружен колясками и пешеходами, и вот, что князь успел узнать от своего приятеля.

В апреле 1700 года Василий Яковлевич Новосильцев, дед Захари, сопровождал в Швецию князя Хилкова, отправленного Петром Первым послом в Стокгольм. Посольство имело целью скрыть от шведов подготовку России к Северной войне и провести разведку дорог. Двадцатилетний Василий Новосильцев, прежде три года обучавшийся в Италии, имел особое задание – по пути в столицу Швеции составить точную карту дорог и, по возможности, чертежи фортификационных сооружений.

Юный шведский король Карл Двенадцатый, недавно разгромивший своих европейских противников, не желал теперь войны с Россией, поэтому русских встречали приветливо и везде допускали – уже известно стало, что король Карл выразил недовольство рижскому губернатору Дальбергу, который за три года до того «обошелся с царем Петром без должного уважения», не позволив ему провести рекогносцировку в Риге. Таким образом, Новосильцев выполнял царское поручение без малейших затруднений.

О том, что царь Петр готовится к войне, шведы не подозревали. Всего за несколько дней до начала войны Петр во всеуслышание заявлял, что ни за что не нарушит мир «с братом Карлом», а Книперкрон, шведский резидент в Москве, в своих посланиях успокаивал короля – Россия, дескать, нынче ведет войну с турками, а воевать на два фронта ей не по силам. Поэтому шведский король встретил посольство князя Хилкова радушно и даже отправил русскому царю в подарок триста пушек – для скорейшего разгрома турок, общего их с Россией врага.

Сопроводить подарок в Москву поручено было Новосильцеву. Покинув Стокгольм, дед Захари избежал печальной участи, выпавшей на долю прочих русских послов, – царь Петр, как оказалось, всего лишь ожидал возвращения из Турции делегации Емельяна Украинцева, ведущего переговоры о мире. Едва был подписан мирный договор с Османской империей, как Россия объявила Швеции войну, и князь Хилков вместе с остальными русскими послами в Стокгольме был арестован.

Спустя месяц русские войска уже стояли под Нарвой, однако ни подаренные Карлом пушки, ни проведенная Новосильцевым рекогносцировка не помогли – осенью 1700 года шведы разгромили армию Петра Первого, в пять раз превосходившую шведскую по численности. Не выдержав натиска опытного противника, необученные русские рекруты позорно бежали, оставив своих командиров в руках шведов.

Среди захваченных в плен военачальников находился генерал-фельдмаршал русской армии князь Иван Юрьевич Трубецкой. Король Карл отнесся к пленнику, ведущему происхождение от правящей литовской династии Гедиминовичей, с уважением и даже разрешил Трубецкому вызвать из России семью. Узнав об этом и опять имея собственный интерес, царь Петр поручил Василию Новосильцеву сопровождать княгиню Ирину Григорьевну Трубецкую с малыми дочерями в Стокгольм. Василий в положенный срок доставил княгиню в объятия мужа, и князь Иван Юрьевич благодарил его столь преувеличенно горячо, что молодой дипломат немедленно сообразил: Трубецкой не слишком рад приезду супруги.

Мало-помалу, дед Захари близко сошелся с князем и сумел вызвать его на откровенность. Оказалось, что у Трубецкого к тому времени в самом разгаре был тайный роман с прелестной шведской дамой, до приезда княгини считавшей его холостяком. Очаровательная баронесса N полагала, что вскоре главное препятствие их союза – различие верований – будет устранено, и они с князем предстанут пред алтарем. Уступив страсти, она убедила себя, что делает это из одного лишь желания обратить возлюбленного в католичество – князь-соблазнитель очень умело намекал, что ради любви готов на что угодно, даже сменить веру, – и священник, приняв во внимание столь благородные мотивы, отпустил ей грех. Поэтому известие о том, что Трубецкой женат, оскорбило не только влюбленную женщину, но и истинно верующую католичку. Баронесса отправила коварному соблазнителю омоченное слезами письмо, в котором сообщала, что он никогда более не увидит ни ее, ни их новорожденного сына.

Последнее для князя Трубецкого было страшней всех упреков – у него не было других отпрысков мужского пола, и этот ребенок для него много значил. Новосильцев искренне посочувствовал и предложил взять на себя роль миротворца. Дело оказалось непростым, но, в конце концов, его врожденные обаяние и дипломатические способности победили – баронесса согласилась отдать ребенка. Благодарный Трубецкой поклялся Новосильцеву в вечной дружбе и просил его стать крестным отцом младенца. При крещении мальчик получил имя Иван, а фамилию Бецкой (отец дал ее своему незаконнорожденному отпрыску, отрезав, как тогда было принято, половину от своей – Тру-Бецкой).

Вскоре дед Захари, который в Стокгольме не был ни пленником, ни дипломатом, получил разрешение покинуть шведскую столицу. Он вернулся в Россию, привезя тайно добытую князем Трубецким информацию о планах шведских генералов Шлиппенбаха и Кронхьёрада, и это позволило царю Петру подготовить вторжение в Ингрию (область на берегах Невы, теперь Россия).

Своего крестника Ивана Бецкого Новосильцев вновь увидел лишь спустя четырнадцать лет. В 1718 году князь Трубецкой с домочадцами возвратился из плена на родину, и в России маленькому Ивану Бецкому какое-то время пришлось жить в семье крестного – княгиня Ирина Григорьевна, потерявшая троих сыновей, умерших младенцами, не желала видеть у себя в доме побочного сына мужа.

– Отец говорит, – закончил повествование Захари, – Бецкой не раз утверждал: именно тогда, за короткий период своей жизни в семье моего деда, он сумел не только в совершенстве изучить русский язык, но и проникнуться подлинной любовью к отечеству. Поэтому он всегда испытывал к покойному деду глубокую привязанность.

– А теперь его высокопревосходительство перенес эту привязанность на всю вашу семью, – растроганно воскликнул Петр, – да, я понимаю и искренне тебе завидую, друг мой, не каждому выпадает в жизни удача общаться со столь мудрым и ученым человеком. Это большая честь!

Захари небрежно пожал плечами.

– Ну, – недовольно возразил он, неправильно истолковав восторг приятеля, – честь эта не столь уж велика для нашей семьи. Пусть теперь мы унижены, а Бецкой в чести и приближен к императрице, но когда-то дед мой занимал гораздо более высокое положение.

Тон его смутил Петра, никогда не задумывавшегося о том, каково нынешнее положение семьи Новосильцевых, и оттого не понявшего, что в его словах задело приятеля.

– Право же, я не имел в виду умалить достоинство твоей семьи, когда восхищался ученостью господина Бецкого, – сказал он.

– Бецкой всего лишь незаконный сын, – с легким презрением в голосе Захари слегка искривил губы, – а дед мой древнего рода и за услуги отечеству возвышен был царем Петром. Если же положение моей семьи нынче незавидно, то виной тому негодный человек, разрушивший наше благополучие.

Лицо его помрачнело, и хотя слова Захари о Бецком Петру не понравились, он проникся к другу сочувствием.

– Кто же тот человек?

– Дальний наш родственник Николай Устинович Новосильцев, мерзкий и ничтожный человек. Чтобы присвоить принадлежащее моему отцу имение, он не погнушался подделкой документов. Счастье, что судьи его разоблачили.

– Подделка – недостойное дворянина дело. Однако ты говоришь, что его разоблачили, и несправедливости не произошло. Какой же он тогда принес вред?

В ответ на столь простой и разумный вопрос Захари улыбнулся, словно взрослый, услышав лепет неразумного дитяти. Вопреки своему обыкновению по любому поводу пускаться в долгие повествования, он коротко и важно ответил:

– Не все объясняется видимыми причинами, Пьер, и давай, не будем больше упоминать об этом негодяе, я боюсь, накликать несчастье.

«Странно как, – подумал Петр, – вроде бы одни люди везде живут, что у нас в Покровском, что в столице, но как же все здесь непонятно и запутано! Интересно, какое-такое скверное дело совершил этот родственник Николай Устинович, что Захари даже говорить об этом не желает?»

Ему, разумеется, любопытно было бы узнать побольше о загадочном Николае Устиновиче, но Захари молчал, а расспрашивать друга Петр счел бестактным.

Глава третья

Захари не хвастал, утверждая, что дед его был человеком именитым. Сенатор Василий Яковлевич Новосильцев в свое время возглавлял Мануфактур-коллегию, затем Коммерц-коллегию, ведая делами всех рудокопных заводов, фабрик и артиллерией, а также входил в Сенат. При Анне Иоанновне герцог Бирон считал Василия Новосильцева близким другом и предложил в жены одному из его сыновей – Филиппу или Александру – свою пятнадцатилетнюю племянницу Луизу, дочь генерала Карла Бирона. Выбор герцог предоставил самой Луизе, за которой давалось огромное приданое.

Девушке с первого взгляда полюбился девятнадцатилетний Филипп. Он также был очарован юной супругой, однако вкусить всю прелесть семейной жизни молодые не успели из-за быстрой смены политических событий.

Умерла Анна Иоанновна, завещав престол российский своему внучатному племяннику младенцу Иоанну, а регентство при нем – герцогу Бирону. Последнее вызвало сильное недовольство претендовавших на регентство матери царя-младенца Анны Леопольдовны и ее мужа. В результате заговора Бирона сумели схватить. Его судили, вменили в вину измену, приговорили к смерти и конфискации имущества, но потом заменили казнь ссылкой. В Сибирь отправили также всех друзей и родственников опального герцога, в том числе Василия Яковлевича Новосильцева и его сына Филиппа с женой Луизой.

Ссылка продлилась недолго – недалекая и неумная правительница Анна Леопольдовна, избавившись от Бирона, тем самым утратила единственную свою опору. Меньше, чем через год, младенец Иоанн был свергнут, его августейшая семья арестована, а на престол с триумфом взошла дочь царя Петра Елизавета. К Бирону она испытывала нечто вроде чувства благодарности – когда-то императрица Анна Иоанновна по совету своей статс-дамы Натальи Лопухиной и Остермана хотела заточить молодую цесаревну Елизавету в монастырь, но Бирон за нее заступился. Сделал он это не по доброте душевной, а из чистого расчета – хотел женить на цесаревне своего сына, – но, как бы-то ни было, Елизавета Петровна чувствовала себя ему обязанной. Она вернула из ссылки Бирона и его родных, дозволив им поселиться в Ярославле. Возвратился также и Василий Яковлевич Новосильцев – его имения даже не успели конфисковать.

Филиппу повезло меньше – на пути их с женой следования к месту ссылки вспыхнула эпидемия оспы. Болезнь эта лютовала в Сибири уже полтора столетия, но в ту зиму имела особо тяжелую форму. Новосильцевым пришлось остановиться в небольшой остяцкой деревне, потому что неожиданно занемог их кучер. Вскоре он умер, но от него заразилась Луиза, а потом болезнь перекинулась на жителей села и начала с молниеносной быстротой опустошать деревенские дома.

Остяки прежде оспы не знали, заболевшие вымирали от нее поголовно, еще здоровые бежали от заразы, неся ее своим соседям, и вскоре Филипп остался в селе один с умирающей женой на руках – его оспа не тронула, поскольку он переболел ею в детстве.

Когда Луизы не стало, муж растопил снег, обмыл ее тело и уложил со сложенными руками на широком дубовом столе. В мутившемся от горя сознании вертелось одно: страшная болезнь боится огня. Обложив избу сухими ветками, он поджег их, но пламя долго не хотело разгораться. Наконец языки его взмыли к небу, а Филипп, глядя на черные клубы дыма, громко читал молитву, и слезы текли по его лицу, застывая на щеках льдинками. Потом он долго бродил по опустевшей деревне, поджигал избы, где находил покойников, и вновь молился. В горле у него першило от дыма, но ему казалось, что голос его взлетает до небес.

Лишь летом на деревню случайно набрели охотившиеся поблизости вогулы и обнаружили одиноко бродившего средь пепелища истощенного и обросшего бородой безумца, в котором кто-нибудь вряд ли узнал бы блестящего молодого человека Филиппа Новосильцева. Он не мог объяснить, чем питался все это время, забыл даже свое имя – потрясение оказалось слишком велико. Вогулы по воде переправили потерявшего память русского к уединившимся на одном из островов монахам-скитникам и вверили их заботам.

Рассудок и память вернулись к Филиппу Новосильцеву лишь спустя три года, и он объяснил скитникам, что хочет попасть в Томск. Когда мороз сковал реки, проезжие охотники доставили его до Нарыма, а оттуда власти помогли добраться до Томска. Настоятель Алексеевского монастыря Герасим, узнав о злоключениях Новосильцева, просил возвращавшихся из Китая купцов помочь молодому человеку добраться до родных мест.

Между тем, еще в 1743 году в столицу пришло известие о гибели молодых супругов Филиппа и Луизы Новосильцевых во время пожара в остяцкой деревне. Василий Яковлевич погоревал о сыне и спустя год отошел в мир иной, так и не узнав, что Филипп жив. Свои кохомские деревни он завещал другому сыну Александру, женатому на княжне Лобановой-Ростовской. Что же касается имений, принесенных мужу в приданое девицей Луизой Бирон, то за смертью владельцев они отписаны были в казну, а затем пожалованы императрицей молодому графу Петру Александровичу Румянцеву.

Когда Филипп Васильевич воротился из Сибири, он узнал, что не имеет ни земли, ни денег. Брат Александр с ним делиться отцовским наследством не собирался, а с имениями из приданого жены дело обстояло еще хитрее – чтобы никто из родных Луизы в будущем не предъявил на них прав и не востребовал у нового владельца Румянцева, имя ее хитрым образом вымарали из всех реестров. Словно бы и не существовало никогда Луизы Карловны Новосильцевой, урожденной Бирон!

Такая забота государыни Елизаветы Петровны об интересах молодого Румянцева объяснялась просто – граф Петр Александрович в действительности был побочным сыном Петра Великого от графини Румянцевой и, следовательно, братом императрицы. Внешностью и нравом он очень походил на своего знаменитого родителя, за что Елизавета Петровна обожала его, прощая все шалости и прегрешения.

Все же, когда Филипп Васильевич пал к ее ногам, поведав о перенесенных им страданиях и моля о справедливости, в женской душе императрицы шевельнулась жалость. Сказав несчастному несколько ласковых слов и дав туманное обещание помочь, она отпустила его и велела своей статс-даме графине Шуваловой:

– Придумай что-нибудь, Мавра Егоровна, жаль мне его. Только сама понимаешь, чтобы Петеньку Румянцева не обидеть.

Фаворитка императрицы графиня Шувалова была прекрасно образованна, хитра и обладала в высшей степени проницательным умом, поэтому Елизавета Петровна часто обращалась к ее советам. Делом Новосильцева она вряд ли стала бы заниматься, поскольку бескорыстием не отличалась, а Филиппу Васильевичу нечем было отблагодарить ее за хлопоты, однако спустя неделю, когда императрица уже и думать забыла о несчастном просителе, ей случайно напомнил о нем генерал-прокурор Сената князь Никита Юрьевич Трубецкой, явившийся к Елизавете Петровне совсем по другому делу.

– Ваше величество, – сказал он императрице, – я изложил Сенату свое мнение о прожекте его сиятельства графа Шувалова, – легкий поклон в сторону графини Мавры Егоровны Шуваловой, – о субсидиях. Мнение мое положительно, однако граф Бестужев изволит не соглашаться, посему мнение мое таково, что необходим совет при дворе. Таково мое мнение.

– Полно, Никита Юрьевич, – добродушно возразила императрица, знавшая о постоянных противоречиях между канцлером Бестужевым и Трубецким, – неужто вы в Сенате решить свои дела и согласовать мнения не можете? Не беспокой меня с этим более, мы нынче с Маврой Егоровной водевиль готовим.

Трубецкой вновь поклонился и уже собрался уходить, но тут вспомнил:

– Меня, государыня, брат Иван просил за сына его друга покойного, Филиппа Новосильцева, слово замолвить.

– Ах, да, – нахмурившись, кивнула императрица, – припоминаю, – она повернулась к своей статс-даме, – надумала ли ты что-нибудь о Новосильцеве, Мавра Егоровна?

Графиня Шувалова хоть и не пеклась особо о Новосильцеве, но застать бы себя врасплох не позволила. Вопреки этикету, требовавшему от нее прежде ответить императрице, она дружелюбно улыбнулась Трубецкому, который в последнее время поддерживал ее мужа в его противостоянии могущественному Бестужеву:

– Не тревожьтесь, ваше сиятельство Никита Юрьевич, и передайте брату, что это дело уже улажено, – когда же князь, пятясь, вышел, она обратилась к Елизавете Петровне: – Я, матушка- государыня, только время подыскивала, чтобы сказать.

– Так что у тебя, говори, – нетерпеливо воскликнула императрица.

– Писцам мужа я велела реестры просмотреть. В девяносто девятом за Новосильцевыми числилось несколько имений, которые в поздних бумагах не указаны, и ни брату, ни Румянцеву не отошли.

– Эк, хватила, так за сорок лет эти имения сто раз продать можно было!

– И я так подумала, государыня, – кивнула Шувалова, – писцы сравнили с поздними записями и нашли, что одно имение, Мелихово, долгое время ни за кем не значилась. Вроде бы Василий Яковлевич Новосильцев еще в восемнадцатом году продал его дальнему родственнику Устину Новосильцеву, но тот почти сразу после этого умер. Покупка нигде зарегистрирована не была, хотя в имении жила вдова Устина и получала с него доход. После ее смерти их с Устином сын Николай Устинович Новосильцев пожелал войти в наследство, но никаких документов на Мелихово представить не смог, говорил, купчая потеряна, а отец его сделку зарегистрировать не успел. Потом он ее вроде бы отыскал, но дело затянулось, судейским казалось, что купчая подделана. Правда, никто больше на имение не претендовал, потому они все же сошлись, чтобы купчую признать.

– Небось, мзду достойную получили, вот и признали, – недовольно поморщилась императрица, – коли купчая сомнительна, то имение должно отойти Филиппу Новосильцеву, пусть пересмотрят. Да, а велико ли имение?

– Полтора десятка дворов, и числится за имением около тридцати душ мужского полу. Однако у меня еще имеется мысль, матушка. У князя Данилы Друцкого дочь Елизавета на выданье – последняя из деток от первой жены, старших он пристроил. Девушка красавица, мачеха спит и видит, чтобы быстрей с рук ее сбыть – у самой две дочки подрастают.

– И верно! – радостно захлопала в ладоши Елизавета Петровна. – Я свахой буду, мне князь не откажет. Филипп Новосильцев хоть и не богат, но роду старинного и собой хорош, а приданое Друцкой за дочерью деньгами даст. Ах, Мавра Егоровна, всегда-то ты хорошо придумаешь!

Так Филипп Васильевич Новосильцев милостью императрицы стал владельцем крохотного имения Мелихово и мужем княжны Елизаветы Друцкой.

Со временем пережитые им несчастья стали забываться. Супруги жили дружно, жалованье Новосильцева и небольшой доход, приносимый имением, позволяли семье ни в чем себя не ограничивать. Часть суммы, выделенной князем Друцким в приданое дочери, была истрачена на покупку дома на Исакиевской улице. И все было бы хорошо, если б ни Николай Устинович Новосильцев. Вскоре после покупки супругами дома он нанес им визит.

– Наше вам почтение, дорогой кузен, и вам кузиночка, желаю вам всяческих благ и испытать то счастье, каково благородным вашим поведением заслужено.

На губах Николая Устиновича при этих словах играла льстивая улыбка, но взгляд был мрачен, а тон таков, что Елизавета Даниловна затрепетала, а Филипп Васильевич растерялся. Ему, разумеется, известно было, что Мелихово перешло в его руки после изъятия у родственника, и от этого в глубине души сохранялся осадок неловкости. Однако утешала мысль, что в этом деле всего лишь восторжествовал закон, и человек, бессовестно присвоивший себе чужую собственность, а потом еще пытавшийся предъявить поддельную купчую, справедливо наказан.

– Благодарю вас, сударь, – неуверенно ответил он, – и рад, что все недоразумения между нами исчерпаны.

– Недоразумения! – лицо Николая Устиновича саркастически скривилось. – А то ты, кузен дорогой, не знал, что в девятнадцатом году после переписи крестьян и холопов твой отец моему батюшке Мелихово честь по чести продал, чтобы подати с непахотных людей избежать! И мы с матушкой двадцать лет о дворовых людях заботились и исправно подать с них взимали в казну, а теперь, оказалось, тебе в прибыль старались.

Филипп Васильевич вспыхнул – в присутствии жены ему было брошено в лицо обвинение в неблагородном поступке.

– Позвольте! Я не мог бы знать о сделке, ежели б даже она и совершилась – я родился только в двадцать первом году. Однако судьи выяснили, что сделки не было, вы присвоили чужое имущество и незаконно им пользовались.

Николай Устинович криво усмехнулся и пожал плечами.

– После смерти батюшки моего я к вам в Москве не раз заезжал. Ты тогда уже в сознание вошел, а отец твой Коммерц-коллегию возглавлял. Так что ж он меня за свое имущество к ответу не призвал? И вы с отцом и братом Сашкой однажды у нас в Мелихово останавливались, что ж отец твой назад своего не потребовал? Мог бы ты понимать, что он не позволил бы ни мне, ни матушке моей ни имением, ни доходами с него пользоваться, коли не было б на то законной сделки.

– Позвольте, – сердито возразила Елизавета Даниловна, знавшая о тяжбе с имением, – почему вы нас в нечестности обвиняете, а сами купчую предъявить не смогли, фальшивый документ представили? Не муж мой, а судьи решали.

Буравя ее насмешливым взглядом, Николай Устинович поднялся.

– А вас, кузиночка, я ни в чем не обвиняю, жалею только. За грехи виноватых всегда неповинные расплачиваются.

Он ушел, а Елизавета Даниловна долго плакала, повторяя мужу:

– Боюсь я, ой, боюсь! Чует мое сердце, накличет этот человек беду на нашу голову!

Теперь, каждый раз заходя в церковь, она ставила свечку перед образом Богородицы и молила защитить семью от несчастий. Постепенно визит Николая Устиновича стал забываться, хотя полного облегчения Новосильцевы так и не ощутили. Тем не менее, жили они неплохо, между супругами царили любовь и согласие, рождались дети. Государыня Елизавета Петровна, помня о своем сватовстве, не оставляла семью Новосильцевых вниманием, и для них открыты были двери лучших домов Петербурга.

Разумеется, Филипп Васильевич понимал разницу между прежним своим состоянием при жизни отца и нынешним, но он делал все, чтобы в будущем обеспечить достойную жизнь сыновьям и дать дочерям приданое. В пятьдесят третьем он истратил оставшуюся часть денег из приданого жены на покупку у князя Голицына усадьбы в Москве, а спустя несколько лет продал ее с большой для себя выгодой.

Они с женой хотели купить две соседних с Мелиховым деревни, принадлежавшие живущей заграницей баронессе фон Гевден, но та колебалась, решая, какое из своих имений отдаст за подраставшей дочерью. В течение нескольких лет Новосильцевы состояли с баронессой в переписке. Закончилась Семилетняя война, умерла императрица Елизавета, и после переворота пришла к власти Екатерина Алексеевна, а баронесса все тянула и тянула. Наконец, в конце 1763 года, выдав замуж дочь, она написала, что согласна продать землю и назвала цену.

Новый год начался с несчастья – в январе на Исакиевской улице загорелись деревянные постройки, и огонь от них перекинулся на дом Новосильцевых. Нянька Марья успела вынести годовалых девчушек-близнецов, Филипп Васильевич, почуяв дым, бросился в комнату сыновей, трехлетнего Вани и четырнадцатилетнего Захари, а жене крикнул бежать за старшими девочками. Однако вывести дочерей Елизавета Даниловна не смогла – крыло дома, где жили барышни, пылало, из спальни неслись отчаянные крики двенадцатилетней Анны, десятилетней Аделаиды и семилетней Ирины. Потеряв голову, мать кинулась в огонь. Филипп Васильевич, выведя из дома сыновей, помочь жене не успел – рухнула крыша.

Дочери погибли, Елизавету Даниловну сумели спасти, но она сильно обгорела, и доктора полагали, что не выживет. Сидя у ее постели, Филипп Васильевич смотрел на обмотанное бинтами незнакомое тело и в полубезумии бормотал:

– Огонь, опять огонь!

В мозгу его недавний пожар смешался с воспоминанием о горящих домах в далеком остяцком селе. Возможно, безумие вновь овладело бы им, но выручила нянька Марья.

– Пора дело делать, барин, – сурово сказала она однажды, войдя в комнату, где лежала больная, – коли Господь испытание послал, так принять надо, негоже в дрему входить, когда дети малые и жена хворая.

Вопреки предсказаниям докторов Елизавета Даниловна выжила. Когда сняли бинты, она лишь однажды велела подать себе зеркало, но больше видеть свое отражение не пожелала. Спустя три месяца Филипп Васильевич Новосильцев отвез жену в Москву – остаток жизни Елизавета Даниловна решила провести в Никитском монастыре, молясь о погибших дочерях, ему же предстояло жить в миру и поднимать четверых детей, оставшихся в живых.

Вместе с домом сгорел деревянный сундук, где хранились деньги, отложенные супругами для расчета с представителем баронессы фон Гевден, и монеты на пепелище так и не отыскались. Дом на Исакиевской улице пришлось наспех отстраивать заново, а когда по осени Филипп Васильевич с детьми въехал в прежнее жилище, ему вновь нанес визит родственник Николай Устинович.

– Слышал, кузен, тебя несчастья постигли, – по-свойски развалившись в кресле, с ухмылкой сказал он, – вот ведь как случается, а? Соболезную. Не дало, стало быть, мое имение тебе счастья, не дало!

Филипп Васильевич, сидевший, опустив глаза и стиснув зубы, чтобы вытерпеть присутствие незваного посетителя, не выдержал.

– Как! – побагровев до корней волос, вскричал он. – Глумиться над бедою… Над несчастьем… Вы… вы не христианин, сударь!

– Еще чего, – широко осклабился родственник, – я говею и святых даров причащаюсь, а коли за грех твой предо мною тебе сторицей воздано, так то не моя вина. Я-то тебя, кузен, может, и простил бы по-христиански, да Господь не прощает.

– Вон! – задыхаясь, прохрипел Филипп Васильевич. – Убирайтесь, все из-за вас! Судом установлено, что вы документ подделали, вы низкий человек, негодяй! Вон отсюда, пока я не велел вас вышвырнуть. Вся вина за мои беды на вас, вы перед Богом отвечать будете!

После ухода гостя он еще долго бушевал, и с языка его слетали гневные фразы. Они были вызваны болью и отчаянием, поскольку Николай Устинович Новосильцев, как бы мерзко он себя ни вел, никакого отношения к бедам его семьи не имел. Однако с тех пор так уж у него повелось – вину за все несчастья возлагать на неприятного родственника. Со временем Захари, подыгрывая отцу, начал повторять в обществе его слова, принимая при этом таинственный вид. После этого обычно собеседники-мужчины начинали предполагать, что за Николаем Устиновичем числятся позорные тайные преступления, дамы же приписывали ему способность наводить порчу.

Глава четвертая

В молчании проехав Адмиралтейский луг, молодые люди слегка придержали коней на Петровской площади у бревенчатого постамента будущего памятника Петру Первому, вокруг которого, слегка поеживаясь от начавшего моросить мелкого дождя, прохаживался молоденький солдат.

– Что ты здесь ходишь? – спросил князь. – Охраняешь что?

– Бревна, ваше благородие, – пояснил солдатик, – народ ушлый, вмиг растащат.

– Поедем уже, Пьер, – нетерпеливо заметил Захари, – к Рубло не успеем.

От площади Петр направил было коня в сторону Галерной набережной, но Захари с легким смущением в голосе его окликнул:

– Повернем здесь.

Он свернул на узкую и темную Исакиевскую улицу, берущую начало от старой Исакиевской церкви, и удивленный князь последовал за ним. Фонари не горели, потому что с тех пор, как старую церковь разрушили, народу здесь ходило немного, и улица «знатной» не считалась. Вдали маячило тусклым светом крыльцо одного из домов, но столь слабым, что дороги было не видать, лишь слышно, как под лошадиными копытами хлюпает осенняя грязь.

– Разве нельзя было проехать дворами с набережной? – придерживая коня и недовольно оглядываясь, спросил Петр.

– Нет, – буркнул Захари, – от набережной дом теперь фасадом отгорожен.

Действительно, дом Новосильцевых, как и многие другие, был отгорожен от Галерной набережной фальшивым фасадом. Нынешняя императрица Екатерина Алексеевна, заботясь о внешнем виде Петербурга, разрешала строить вдоль берега Невы только двухэтажные каменные особняки; владельцам старых деревянных домов надлежало их снести и возвести новые, а тем, у кого не было на это средств, – скрыть за красивыми фальшивыми фасадами, сооруженными за казенный счет. Филиппу Васильевичу Новосильцеву также пришлось прибегнуть к помощи казны – он и без того влез в долги, чтобы хоть как-то отстроить дом после пожара, а уж о перестройке и речи быть не могло.

– Далеко ли еще? – следуя за приятелем по Исакиевской улице, начал было Петр, но они уже добрались до того самого единственного освещенного крыльца и остановились, из дверей выскочил паренек лет десяти и взял у них поводья.

Как раз в это время Филипп Васильевич, запершись в своем кабинете, ломал голову над тем, как совместить доходы с расходами. Непредвиденные траты постоянно путали все его планы – недавно Леночка болела корью, нужно было доктору за визит платить, весной Захари проиграл в карты, пришлось отдать все, что было отложено за полгода. Потом сын, правда, плакал и клялся, что больше карт в руки не возьмет, но кто знает…

Взяв в руки карандаш, Филипп Васильевич придвинул к себе заветную тетрадку с записями и начал подсчитывать. Доход с имения опять целиком уйдет за долги. Да и какой там доход – треть всех взрослых мужиков унесла нынешняя эпидемия холеры. Двое дворовых, лакей Фрол и казачок Васька, здесь, в Петербурге, господам прислуживают. К счастью, расторопные, только на них дом и держится – Фрол всегда уток к обеду настреляет и рыбу наловит, Васька на лугу у Адмиралтейства сена для коня Захари накосит и яблок наберет. Из баб в доме живут нянька Марья, жена Фрола, и ее дочь Фрося, веселая и шустрая девчушка. Тоже сноровисты – Марья огород на заднем дворе развела, в обед всегда овощи на столе, обе с Фросей готовить, и шить мастерицы, вышитые полотенца в деревне на яйца и молоко меняют, а из молока и сметану, и масло сами собьют, все расходов меньше. Хотя от них, от расходов, все равно никуда не денешься. Хлеб, чай, сахар, свечи – все дорого. А уж дрова!

Тяжело вздохнув, Филипп Васильевич понял, что отложить ничего на черный день не удастся – нужно заплатить приходящей к девочкам учительнице французского, без французского барышням никуда, и Захари на пошив костюма пятьдесят рублей просил. Дал, что остается? Неужто же его сыну хуже приятелей выглядеть, Новосильцевы – древний и благородный род! Слава Богу, другой сын Ванечка в Морском корпусе на казенный счет, спасибо Ивану Ивановичу Бецкому – посоветовал. Он же взялся лично передать императрице ходатайство Новосильцева о дочерях и старшем сыне – определить Вареньку и Леночку в Воспитательное общество при Воскресенском девичьем Смольном монастыре, а старшего сына отправить на казенный счет обучаться в Страсбург.

Неожиданно Филиппу Васильевичу стало тоскливо – лестно, конечно, что девочки станут обучаться в Воспитательном обществе вместе с дочерями знатнейших русских фамилий, но ведь им едва исполнилось шесть! Теперь он оторвет их от себя, а увидит вновь лишь взрослыми барышнями – введенная Бецким система образования молодых дворян и дворянок требует от родителей отдавать малых детей в руки воспитателей, и, пока чада их не войдут в сознательный возраст, не оказывать на них влияния, дабы не передать своих пороков и слабостей. Вот и Ванечку пришлось в пять лет отдать в чужие руки.

«Хорошо тебе, Елизавета Даниловна, ты удалилась от мира, а мне всю боль о наших детях оставила! – мысленно упрекнул он жену, но тут же сам себя одернул: – Совестно мне должно быть, Лиза в монастыре молится за усопших детей наших, неужто ее ноша легче моей?»

Предаваясь столь невеселым размышлениям, Филипп Васильевич не услышал, как в кабинет постучал лакей Фрол и, бесцеремонно распахнув дверь, гаркнул во всю мощь своих легких:

– Барин, там молодой барин с гостем явились, просили вас пожаловать!

– С каким гостем? – оторвавшись от своих размышлений, недовольно проговорил надворный советник.

– С их сиятельством князем Вадбольским, – отчеканил Фрол.

– Ах ты, Господи, – засуетился Филипп Васильевич, – подай-ка мне, Фролка, мундир. И рубашку чистую дай.

Он терпеть не мог принимать гостей по причине убогости мебели в гостиной, свидетельствующей о крайней бедности хозяина. К тому же, гостей нужно угощать, и хоть недостатка в съестном благодаря слугам в доме нет, но вся еда простая, крестьянская. Однако мундир надворного советника всегда начищен и наглажен. Оглядев себя в зеркале, Филипп Васильевич бросил вопросительный взгляд на Фрола. Тот тоже осмотрел барина со всех сторон и одобрительно крякнул:

– Все чинно, барин.

Спустя пять минут, заставив свое лицо принять счастливое выражение, Филипп Васильевич вошел в гостиную. Пожимая гостю руку и радостно улыбаясь, он говорил:

– Ах, ваше сиятельство, какой приятный сюрприз! Давно желал познакомиться с вами, сын мой столько о вас рассказывал! Садитесь же, голубчик, садитесь! Надеюсь, вы нынче у нас отобедаете.

– Благодарю вас, ваше высокоблагородие, – осторожно опустившись в старое кресло, смущенно ответил князь, – но мы собирались отобедать у Рубло.

Новосильцев не стал настаивать. Они немного поговорили, и Петр искоса взглянул на приятеля – не пора ли прощаться. Однако Захари с улыбкой воскликнул:

– Ах, Пьер, ты ведь еще не знаком с моими сестрами!

Марья привела девочек, и Захари представил сестер князю. Малышки были очаровательны. Белокурая и черноглазая, с точеным личиком Варенька уже теперь обещала стать красавицей. Застенчивая и молчаливая Леночка походила на сестру, но глаза имела голубые, а черты лица более мягкие. На коротко остриженной после кори головке ее был чепчик, и это отчего-то тронуло Петра до глубины души. Однако Варенька, очевидно привыкшая ко всеобщему вниманию, не позволила гостю долго разглядывать сестру.

– Bonjour, monsieur, – присев перед ним в глубоком реверансе, сказала она, – comment allez-vous? (Здравствуйте, месье, как поживаете?)

– Ça gaze! (Все в ажуре), – автоматически отвечал князь любимой фразой мусье Роже, и Захари усмехнулся, а Варенька засмеялась и захлопала в ладоши:

– Ах, какое прелестное выражение! Наша учительница мадам Варлей нам такого никогда не говорила, правда Леночка?

Леночка улыбнулась, глядя на князя ласково и открыто, а Петр смутился – за время своего пребывания в столице он уже успел понять, что его французский не всегда соответствует принятым в высшем обществе канонам.

– Дитя мое, – недовольно сказал Варе отец, заметив его смущение, – думаю, вам с сестрой теперь лучше пойти к себе и заняться экзерсисами, что задала мадам Варлей.

Послушная Леночка уже поднялась было, но Варя, потянув сестру за руку, заставила ее вновь опуститься на софу.

– Мы уже написали все экзерсисы, папенька.

Неожиданно Захари громко рассмеялся.

– И какой же вы рукой писали, мадемуазель?

Варенька вспыхнула, черные глаза ее гневно сверкнули.

– Ты нарочно дразнишь меня, Захари, ты знаешь, что я пишу правой рукой!

– Ой ли?

– Варенька писала правой рукой, – робко вступилась за сестру Леночка.

Филипп Васильевич с укором взглянул на сына – леворукость Вари была тщательно скрываемой семейной тайной. Из-за этого девочку с малых лет ругали, и иногда на целый день привязывали левую руку к поясу, чтобы она не делала ею то, что должна была делать правой.

Учительница заставляла Варю часами выписывать буквы, отец ставил ее «в угол», случись ей по ошибке потянуться за столом к ложке левой рукой, а нянюшка Марья внимательно наблюдала, чтобы, вышивая, она «правильно» держала иголку. Марья одна не ругала Варю, и если с девочкой вдруг случался «огрех», она крестила ее и вслух читала «Отче наш», искренне полагая, что леворукость барышни от лукавого. Однако пуще всего Варя боялась позора – и отец, и учительница, и Марья постоянно внушали ей, что «леворукую» барышню никогда не примут в Воспитательное общество, а при дворе засмеют, и государыня велит прогнать ее вон.

Варя мучилась, злилась, но характер у нее был упрямый. Ненавидя всех, она заставила себя переучиться, хотя иногда втайне срывалась и, левой рукой исписав лист бумаги злыми словами – крупным почерком с наклоном влево, – показывала его Леночке. Та никому об этом не рассказывала, она искренне жалела сестру, хотя не понимала, ради чего Варя так страдает – ведь делать что-либо правой рукой гораздо удобней. Потом, отобрав у Лены лист, Варя рвала его на мелкие кусочки и швыряла в камин. Огромные черные глаза ее мстительно следили, как огонь пожирает обрывки, и ей казалось, что вместе с бумагой превращается в пепел ее «позорная» тайна.

Филипп Васильевич, сам стыдившийся леворукости дочери, не рассказывал и не писал о ее «недостатке» ни друзьям, ни близким родственникам – даже родная сестра его жены княжна Дарья Даниловна Друцкая, живущая в Москве, ничего не знала. Поэтому он совершенно растерялся оттого, что сын при постороннем, пусть даже хорошем друге, об этом заговорил. Захари же продолжал шутить, теперь уже обращаясь к князю:

– Помнишь, Пьер, того полового, который прежде прислуживал нам, когда мы с тобой обедали у Рубло? – спросил он. – Так после его выгнали – узнали, что леворук, побоялись держать. Говорят, все леворукие общаются с дьяволом.

Не успел Петр ему ответить, как губы Вареньки тронула легкая улыбка, слишком умная для шестилетней девочки.

– Вы знаете, князь, – с вдохновенным видом сказала она князю, – наш Захари прежде был леворук, его каждый день обмывали святой водой, и отец Игнатий читал над ним молитву. Брат выздоровел, но иногда дьявол пытается к нему подобраться, особенно за обедом. Если вы у Рубло заметите, что брат берет ложку левой рукой, немедленно сотворите крестное знамение.

Петр рассмеялся, но тут же умолк, заметив, что наступило странное молчание – Захари и его отец, открыв рты, молча смотрели на девочку, не понимая, как вдруг она сообразила такое придумать. Леночка тяжело вздохнула.

– Это неправда, князь, – тихо сказала она, избегая гневного взгляда сестры, – Варенька любит придумывать разные истории. Захари никогда не был леворуким.

– Я ей за такие истории уши оборву! – немного оправившись, пригрозил Захари.

– А если бы ты и был леворуким, то что тут такого? – весело возразил Петр. – У нас в имении кузнец леворукий, так никто лучше него коня не подкует, а он и к причастию ходит, и посты соблюдает. Тула, вон, рядом, так там, сказывали, один леворукий даже блоху подковал. Нет, все это вздор про леворуких, они такие же люди, как и все.

После его слов атмосфера немного разрядилась, Филипп Васильевич с облегчением вздохнул, а из глаз Вареньки исчезли мстительные огоньки.

– А мне можно пойти с вами к Рубло, князь? – весело болтая ногами, спросила она.

Филипп Васильевич возмутился:

– Как тебе не совестно, Варя!

– Отчего же? – она капризно свела бровки. – Разве к Рубло дамы не ходят?

– Когда вы подрастете, Варвара Филипповна, я приглашу вас и вашу сестрицу Елену Филипповну куда-нибудь в более интересное место, – с улыбкой пообещал Петр, невольно любуясь этим прелестным созданием, которое в силу своего юного возраста еще не замечало, как он полагал, его некрасивости.

– Я знаю, на бал! – Варенька захлопала в ладоши и вдруг, став серьезной, деловито поинтересовалась: – А вы очень богаты, князь? Если да, то я буду с вами танцевать, хотя вы и очень некрасивы.

Петр растерялся, Захари фыркнул, а Филипп Васильевич гневно сказал:

– Мадемуазель, вы ведете себя неприлично для барышни, я не хочу вас здесь больше видеть. Идите теперь к себе, до обеда никуда не выходите и читайте «Отче наш». И ты тоже иди с сестрой, дитя мое, – повернулся он к Леночке, и лицо его сразу смягчилось, – только поцелуй меня перед уходом.

Безмолвно вскинув голову, Варенька поднялась, сделала князю реверанс и походкой придворной дамы направилась к двери. Леночка поцеловала отца, а потом неожиданно подошла к Петру и, обняв его за шею, тоже горячо поцеловала в щеку.

– Прощайте, князь, я вас люблю, – важно сказала она и убежала.

Растерянно глядя вслед девочкам, Петр чувствовал, что щеки его пылают. Захари хохотал во все горло.

– Не будь моим сестрам только шесть, Пьер, я заставил бы тебя жениться на одной из них, ей Богу!

– Простите, Христа ради, Петр Сергеевич, – кротко сказал Филипп Васильевич, – мои дочери растут без матери, а сам я не имею возможности дать им должного воспитания.

– Помилуйте, – с нарочитым безразличием возразил Петр, – мне совершенно нечего прощать, ваши дочери прелестны, как все дети. Однако нам, наверное, пора, – он хотел встать, но Захари его остановил:

– Куда торопиться, Пьер? Посидим еще немного. А не хочешь ли все-таки у нас отобедать?

Филипп Васильевич бросил на сына недоумевающий взгляд, но долг хозяина повелевал ему присоединиться к приглашению.

– И вправду, Петр Сергеевич, отобедали бы все-таки, а?

Князю было неловко, он видел растерянность на лице Новосильцева-старшего, но Захари, не глядя на отца, весело продолжал:

– Папенька обожает гостей, совершенно не выносит, когда не с кем поговорить, а уж о тебе, как узнал, что мы дружны, постоянно спрашивал. Посиди хоть еще чуть-чуть, куда нам торопиться?

– Я бы с удовольствием, – пробормотал Петр, – и ежели бы мы не сговорились пообедать у Рубло… Но, конечно, еще можно…

Филипп Васильевич, поняв его смущение, поспешил сгладить неловкость, чтобы не выглядеть негостеприимным.

– Ах, князь, – ласково сказал он, – сын мой верно говорит, куда спешить? Вы не стесняйтесь, очень приятно было с вами познакомиться, вижу, вы человек душою благородный, поведение ваше выше всех похвал. Сын мой, вижу, вас любит и глубоко уважает, поэтому позвольте считать вас не только его приятелем, но и другом всей нашей семьи.

Кроткая речь его тронула Петра

– Благодарю вас за доброе мнение обо мне, ваше высокоблагородие, – просто ответил он, – вы и вся ваша семья всегда найдет во мне самого искреннего друга.

– Папенька всегда был недоволен моими друзьями, но теперь мне есть с кого брать благодатный пример, – лицо и тон Захари были непривычно серьезны, – правда, папенька?

– Разумеется, – кивнул его отец, удивленный и обрадованный неожиданной рассудительностью сына, – есть у тебя легкомысленные приятели, такие, как Лобановы-Ростовские, которые постоянно тебя втягивают в безрассудства, свойственные молодости. Я же желал бы, чтобы ты больше внимания уделял изучению наук.

С неожиданной горячностью Захари заспорил:

– Вам, папенька, непременно хочется видеть меня книжником, а вот я предпочел бы военную службу, – лицо его приняло наивно-обиженное выражение, – ведь и великий государь Петр Алексеевич ставил военную службу выше статской.

Явно было, что для отца с сыном эта тема является вечным яблоком раздора, и у Петра вдруг мелькнула нелепая мысль: Захари поначалу задержал в гостиной сестер, а потом затеял старинный спор с отцом нарочно, чтобы потянуть время. Только зачем? Им давно уже пора было сидеть у Рубло.

Между тем Филипп Васильевич, как и следовало предвидеть, на слова сына отреагировал мгновенной вспышкой гнева:

– Сто раз тебе говорил: иди в полк рядовым, но тебе ведь непременно надобно гвардейцем! Нет у меня средств содержать тебя в гвардии! Поэтому…

Договорить он не успел – послышались голоса, и с треском отворилась дверь, явив присутствующим невысокого коренастого человека в форме секунд-майора. На испитом лице его живописно выделялся красный нос, составлявший резкий контраст с ухоженными седыми усиками, он шагал с видом победителя, а бежавший следом лакей Фрол плаксиво причитал:

– Я не виноват, барин! Я говорил их высокоблагородию, что их высокоблагородие допускать не велено, а их высокоблагородие…

– Ладно, убирайся, – скрипнув зубами, буркнул лакею Филипп Васильевич.

Секунд-майор, не дожидаясь приглашения и не обменявшись ни с кем рукопожатиями, бесцеремонно опустился в жалобно скрипнувшее кресло. Филипп Васильевич побагровел, а Захари, первым оправившийся от удивления, расхохотался

– Как поживает ваша дражайшая супруга Марья Сергеевна, дядюшка? Как здоровье моих кузенов?

Майор буркнул что-то невнятное. Филипп Васильевич, не вставая, выпрямился и с высокомерной важностью произнес:

– Прошу простить, сударь, теперь у нас в гостях его сиятельство князь Вадбольский, и мы не можем уделить вам времени.

При этих словах хозяина Петр собрался было подняться и откланяться, чтобы не мешать родственникам, но Захари схватил его за руку и почти насильно удержал на месте.

– Сиди, Пьер, дядюшка уже уходит, правда, дядюшка? Только не забудьте, дядюшка, передать привет вашей супруге Марье Сергеевне и моим дражайшим кузенам.

Пришедший скрипнул зубами в его сторону, потом, словно только теперь заметив князя, повернулся к нему и, чуть привстав с места, неожиданно вежливо представился:

– Николай Устинович Новосильцев к вашим услугам, ваше сиятельство. Прошу простить, что не сразу заметил вас, взволнован был встречей с родней.

Так вот, каков был из себя Николай Устинович Новосильцев! Ошеломленный Петр задержался с ответом, и вместо него торопливо заговорил Филипп Васильевич:

– Возможно, вы забыли, сударь, что я просил вас никогда не переступать порог этого дома. Ежели вы сию минуту не изволите уйти…

Его прервал грубый смех гостя.

– Ах, кузен, кузен, я ничего не забываю, это ты совесть позабыл. Но только я к тебе теперь не за воспоминаниями пришел, а по делу, – майор сунул руку за пазуху и извлек оттуда слегка помятую бумагу, – вот тебе, кузен, вексель на сто рублей, сыном твоим подписанный. Срок давно истек, заплати, и я тут же уйду.

Он помахал векселем перед носом Филиппа Васильевича, который, едва глянув на бумагу, побагровел и перевел взгляд на Захари. Тот тоже бросил взгляд на вексель и смущенно похлопал глазами.

– Прошу тебя объяснить, Захари, что все это значит, – сурово проговорил отец.

– Да тут все просто, – вместо Захари снисходительно пояснил секунд-майор и вновь сунул бумагу во внутренний карман, – скоро Строганов бал дает, так сынок твой, чтобы всех переплюнуть, костюм вздумал пошить у Линденмана, а тот известно, сколько берет. Денег у Захарки твоего нет, вот он вексель и выписал.

– Я тебя еще раз спрашиваю, Захари, что это значит?! – гневно повторил Филипп Васильевич, как бы игнорируя объяснения секунд-майора. – Я дал тебе пятьдесят рублей на пошив костюма!

Секунд-майор подмигнул и ухмыльнулся.

– Ты, кузен, все ж лучше меня послушай. Сынку твоему пятидесяти рублей не хватило, вот он и выдал вексель еще на сто. Срок по векселю неделю назад истек, и Линденман Захарке твоему напомнил, а тот явился к нему вместе с приятелем своим, этим юнцом беспутным Сашкой Лобановым-Ростовским, оба хмельные, Сашка сразу разорался: я, мол, из Рюриковичей, на Руси мой род поперек царского по знатности стоит, как ты смеешь друга моего утеснять? Шпагой проткнуть пригрозил. Сашка-то постоянно кричит, что в нем и братьях его кровь Рюриковичей проявилась, оттого и скулы у них широкие. А то люди не ведают, что матушка их Екатерина Александровна еще до того, как за Лобанова-Ростовского выйти, с калмыком начала сожительствовать!

– Не сметь! – вяло запротестовал Новосильцев-старший и несильно стукнул кулаком по подлокотнику кресла. – Не сметь оскорблять благородную даму!

– Да ты, кузен, кресло-то не ломай, я ведь не о даме, а про то, что Линденман в Петербурге еще человек новый, он перед Лобановым оробел и решил держаться от греха подальше. Долг требовать до поры до времени не стал, но вексель при себе носил и всем жаловался. А на днях он мне в карты проигрался, ставить больше нечего, так он вексель предложил. Я и взял, по- родственному. Так что теперь за твоим сыном сто рублей долгу мне числится.

– Хорошо, я уплачу, – угрюмо буркнул Филипп Васильевич, отвернувшись от понуро молчавшего Захари, – только теперь у меня денег нет, зайдите через две недели.

– Да как же денег нет? – в голосе секунд-майора зазвучали издевательские нотки, – а имение, что ты у меня оттяпал? Я ведь вексель-то взял, чтобы по-родственному дело разрешить, а коли нет, так нам с тобой не привыкать по судам ходить.

Он явно наслаждался смятением родственника. Все же Филипп Васильевич сумел с собой совладать и с достоинством повторить:

– Сто рублей будут вам уплачены, сударь, но теперь у меня денег нет, зайдите через две недели.

– Э, нет! – майор хитро сощурился и помотал головой. – Срок истек, плати нынче же.

Филипп Васильевич побледнел и внезапно, со стоном схватившись за сердце, откинулся на спинку кресла. Захари со слезами на глазах упал перед отцом на колени и обнял его ноги.

– Папенька, что с вами, папенька? Папенька, простите, ради Бога, я… я все сделаю, только не умирайте, папенька! Клянусь, я больше никогда… никогда… Папенька! Не умирайте, папенька, что будет со мной, братом моим и малолетними сестрами!

Петр торопливо поднялся и подошел к секунд-майору, который с холодной усмешкой взирал на рыдавшего Захари.

– Милостивый государь, – сказал он, – имя мое вы знаете. Убедительно прошу вас повременить до завтра. Если вы в это же время явитесь с векселем ко мне домой на Литейную улицу, вам будет немедленно уплачено, а теперь, ежели в сердце вашем осталась хоть капля христианского милосердия, удалитесь, прошу вас.

Наглая усмешка на лице секунд-майора неожиданно сменилась добродушным выражением, и он поднялся.

– Ну что ж, ваше сиятельство, вам я доверяю. Почту за честь явиться к вам завтра в этот же час. Мое почтение.

Едва за ним закрылась дверь, как Захари, оставив отца, бросился князю на шею и горячо его обнял.

– Пьер, друг мой, спасибо! Я верну, поверь.

– Вы наш спаситель, Петр Сергеевич, – поднимая голову, еле слышно проговорил надворный советник, – да-да, спаситель. Этот человек нас бы не пощадил. Разумеется, как только представится возможность, я… – он повернул голову, и его рассерженный взгляд уперся в сына.

– Простите, папенька, – небрежно сказал Захари уже совершенно иным тоном, нежели минуту назад, когда молил отца не умирать.

Решив, что отцу с сыном теперь нужно выяснить отношения, князь в очередной раз собрался уходить, но тут его начали уговаривать остаться обедать с такой искренней горячностью, что невозможно было отказаться. Филипп Васильевич, боясь, как бы секунд-майор не вздумал воротиться, шепотом спросил у лакея:

– Совсем ушел майор, Фролка?

– Ушли, барин, – успокоил его Фрол, – надели ихнюю шинель, взяли зонт и пошли. Я за ними запирал, видел, как они спустились с крыльца, открыли зонт и пошли налево. Еще оглянулись и кулаком мне погрозили – приметили, как я за ними смотрю. Осерчали, небось.

Секунд-майор и вправду заметил, как Фрол выглядывает из-за двери ему вслед, но это его не рассердило, а позабавило. Пока он шагал к Петровской площади, настроение у него было прекрасное и испортилось лишь у поворота, где его обдал брызгами проезжавший мимо экипаж. Когда же за окном кареты секунд-майор различил белеющее лицо личного секретаря императрицы российской Бецкого, ему стало и вовсе тошно:

«К Филиппу меня обобравшему, по-царски катит, а я тут по грязи бреду»

Сплюнув, он громко выкрикнул вслед экипажу злобное ругательство, присовокупил к нему пожелание всяческих бед пассажиру и после этого, мгновенно ощутив облегчение, поплелся дальше. Сидевший в карете Иван Иванович Бецкой криков секунд-майора не услышал, поскольку наполовину дремал, наполовину перебирал в памяти события минувшего дня. Он сильно устал, и сам понимал, что в шестьдесят пять лет нельзя брать на себя столько дел, но кто выполнит, если не он?

Важней всего, конечно, Гром-камень – эту огромную глыбу для постамента памятника государю Петру Алексеевичу тащат к Финскому заливу из деревни Лахта под Петербургом уже почти год, шутка ли – чугунные колеса тяжестью своей в лепешку давит. Зато постамент будет монолитный, а не из отдельных блоков, как первоначально предполагал Фальконе – скульптор даже не надеялся, что в России удастся отыскать подобную махину. Ладно, главное, к берегу доставить, а по воде до Петербурга будет проще, мастер Корчебников уже сооружает специальный корабль. Нынче он пришел жаловаться, на нехватку средств для закупки материалов, пришлось выделить – корабль должен быть готов к тому времени, как Гром-камень доставят к берегу.

В дремоте своей Бецкой довольно улыбнулся, но тут же кольнуло огорчение – вспомнил, как отправился доложить государыне о дополнительных расходах и тогда же представил ей два прошения от надворного советника Новосильцева, которые, не доверяя канцелярии, решил передать сам. В одном из них Новосильцев просил дозволить его сыну Захару Новосильцеву завершить образование в университете заграницей за казенный счет, во втором – предоставить дочерям место в Воспитательном обществе благородных девиц при Смольном монастыре.

– Это какой же Новосильцев, – чуть сморщив лоб, спросила Екатерина Алексеевна, демонстрируя хорошую память, – жена которого в шестьдесят четвертом на пожаре обгорела и в монастырь удалилась?

– Он, – коротко кивнул Бецкой.

– Кажется, когда доктор Димсдейл приезжал в Россию, чтобы привить оспу мне и наследнику престола, Новосильцев был одним из тех, кто последовал нашему примеру?

– Да, – подтвердил Иван Иванович, – он сам пожелал привить оспу своим детям. В сороковых его первая жена погибла в Сибири во время эпидемии оспы, и он тяжело это пережил.

Екатерина Алексеевна вновь взглянула на одну из бумаг.

– Новосильцев указывает в прошении, что не имеет средств отправить сына заграницу для завершения образования, поскольку в царствование государыни Елизаветы Петровны был без всякой вины лишен отцовского наследства и принесенных женой, девицей Бирон, вотчин.

– Отец его, мой крестный, умирая, счел сына погибшим. Вотчины девицы Бирон были конфискованы и пожалованы затем графу Румянцеву. Филипп Новосильцев, вернувшись из ссылки, оказался практически нищим. Поэтому я и хлопочу о его детях, ваше величество.

– Помню, несколько лет назад его младший сын был определен в Морской корпус, а старший, этот самый Захар, определен в гимназию при Академии. Ты тогда оплатил его обучение из своих средств. Так как молодой Новосильцев, преуспел в науках?

– Курс прошел, – глядя в сторону, сухо ответил Иван Иванович, – изначально предполагалось, что по окончании гимназии он завершит образование в университете, но теперь после смерти Михаилы Ломоносова университет упразднен к огорчению многих русских умов.

Екатерина Алексеевна внимательно посмотрела на своего секретаря – мысли его всегда были для нее открытой книгой.

– Слухи до меня доходили, – мягко сказала она, выказывая много большую осведомленность, нежели вначале старалась представить, – будто юный Захар Новосильцев к трудам не склонен и пристрастен к роскоши, не соответствующей его возможностям. Замечен также в неприглядных поступках и, слышала я, с пренебрежением о тебе отзывался, хотя образованием своим тебе обязан.

– Мне до того дела нет, – хмуро возразил Бецкой, – не ради него самого прошу, а в память о дорогом мне человеке. Стипендию же сам готов ему платить.

Императрица покачала головой.

– Посуди, Иван Иванович, молодой Новосильцев, проведя несколько лет в гимназии, не имеет ничего, кроме нареканий. А теперь взгляни на малоросса Нестора Максимовича и сравни: тот имеет блестящие рекомендации из медицинской школы при Академии, оттого ему выделена стипендия из фонда княгини Кантемир для изучения медицины в Страсбурге. Так хорошо ли будет бездарному молодому человеку получить субсидии наравне с самыми одаренными и трудолюбивыми сынами России?

Иван Иванович отвел глаза и тяжело вздохнул – отказ императрицы был справедлив.

– А что же о дочерях Новосильцева, ваше величество? – спросил он. – Я готов содержать этих девочек в Воспитательном обществе на свои средства.

– Решаю я это прошение удовлетворить. Коли ты готов образовывать их на свои средства, то определить дочерей Новосильцева в Воспитательное общество благородных девиц при Смольном, не внося их имена в основной список воспитанниц. Пусть отец отошлет их нынче же, поскольку им уже исполнилось шесть. О старшем сыне Захаре Новосильцеву в прошении отказать. Пусть послужит отечеству в армии или на статской службе, это принесет ему больше пользы. Скажи, разве неверны мои суждения, отец?

Подняв покрасневшие от усталости глаза, Бецкой встретился взглядом с императрицей и вздохнул.

– Ты права, дитя мое, – ответил он, употребив обращение к государыне российской, которое позволял себе, лишь будучи с ней наедине.

Глава пятая

Князь Трубецкой дал своему любимому внебрачному сыну все, что мог – богатство, блестящее образование и половину своей фамилии. Передать ему имя и титул при жизни княгини было не в его власти, и юный Иван Бецкой, зная это, никогда не показывал, как задевает его положение бастарда. Собственно говоря, он сильно преувеличивал значение сего деликатного недостатка своей родословной – в те года двери всех крупных и мелких европейских дворов были открыты для многочисленных незаконных отпрысков знатнейших фамилий.

Тем не менее, когда летом 1728 в Цербсте Бецкого представили герцогине Брауншвейг-Люнебургской и ее внучке Иоганне Елизавете, он в силу своей мнительности решил, что неприветливость высокородных дам вызвана словами назвавшего его имя офицера – «господин Бецкой, сын князя Трубецкого». В действительности же холодность на лицах принцесс была лишь маской, ибо как раз в тот момент, когда Бецкой, удостоившийся еле заметного кивка, с поклоном отступил назад, старая герцогиня, продолжая ранее начатую фразу, говорила внучке:

– … или, например, этот русский дворянин, которого сейчас нам представили. Он молод и весьма недурен собой.

– Ах, бабушка, – сердито возразила ей шестнадцатилетняя невестка князя Ангальт-Цербстского, – я не понимаю, для чего мне осложнять себе жизнь!

– Дитя, поверь моему опыту, это единственный способ вернуть твоего супруга. Я постоянно твержу князю, что он должен вызвать своего кузена сюда или отправить тебя к мужу, но князь все время отделывается шутками.

– Я вовсе не желаю видеть Христиана Августа, бабушка, – чуть не плача взмолилась молодая женщина, – он стар, уродлив, и от него дурно пахнет! После нашей свадьбы я просила Бога послать мне смерть, и в том, что вскорости дела службы призвали моего супруга в Штеттин, я вижу ответ на свои молитвы.

– Дела службы! – вспылила герцогиня. – Я не для того устроила ваш брак и выделила тебе приданое, чтобы Христиан Август тратил его на любовниц и гончих псов! За последние три месяца он, наверное, и позабыл, что у него есть жена.

В ответ Иоганна лишь печально вздохнула – ей с детства внушали, что она обязана испытывать глубокую благодарность к своей бабке. Герцогиня Брауншвейг-Люнебургская вырастила ее как родную дочь и устроила брак с младшим из кузенов князя Ангальт-Цербстского. Партия не особо блестящая для принцессы Гольштейн-Готторпского дома и правнучки датского короля, однако герцогиня заранее обговорила с бездетным князем Ангальт-Цербстским, что сын Иоганны и Христиана Августа будет назначен его официальным наследником. То, что муж Иоганны не торопится выполнить свой долг и дать княжеству наследника, а князь Ангальт-Цербстский смотрит на поведение кузена сквозь пальцы, выводило старуху из себя – а ну как завтра этот вертопрах свернет себе шею или будет убит на дуэли? Приданое, выделенное герцогиней, Ангальт-Цербстские князья не вернут, и Иоганне не удастся вступить в новый брак, придется ей доживать свой век приживалкой при дворе какого-нибудь царственного родственника. Иоганна слышала это от своей бабки каждый день, но, если честно, перспектива стать приживалкой пугала ее гораздо меньше, нежели жизнь с Христианом Августом.

– Но, бабушка, что изменится оттого, что я начну оказывать кому-то особое внимание?

– Я уверена, что герцог немедленно призовет Христиана Августа и заставит его исполнить супружеский долг, – пояснила герцогиня, и губы ее искривила саркастическая усмешка, – я обращу внимание князя на то, что в противном случае он рискует получить наследника не от кузена, а… Ну, ты понимаешь меня.

Иоганна ужаснулась.

– Но, бабушка, а моя репутация? Я ведь буду скомпрометирована! – наивно сказала она.

– О, нет, дорогая, – успокоила ее герцогиня, – я вовсе не советую тебе нарушать супружескую верность, легкий флирт не вредит репутации, это в порядке вещей. Выбери скромного молодого человека, лучше иностранца – выполнив свою миссию, он покинет княжество, и ни у кого не возникнет никаких сомнений в происхождении наследника. Поэтому я и попросила представить нам этого юношу – Бецкого. Побочный сын русского князя, скромен и собой недурен, ты не находишь? Слегка прихрамывает, но по мне это лишь придает ему шарму. Хромота эта оттого, что в юном возрасте он упал с лошади и сломал ногу. От военной карьеры ему пришлось отказаться, однако сопровождать тебя на верховых прогулках он сможет.

– Ах, бабушка, – бросив быстрый взгляд в сторону Бецкого, растерянно проговорила Иоганна, и щеки ее порозовели, – мне право же неловко все это!

Герцогиня слегка смягчилась.

– Дитя, твой муж, конечно, тупое и грубое животное, но не все мужчины таковы. Среди них встречаются интересные собеседники и галантные кавалеры. Господин Бецкой, как я узнала, именно таков. Ну-ну, не смущайся, я вижу, он тебе приглянулся, – обернувшись к Бецкому, старая герцогиня ласково улыбнулась ошеломленному юноше, отечески поманила его к себе рукой, а когда он с растерянным видом приблизился, сказала: – Я слышала, вы получили прекрасное образование, господин Бецкой. Прошу вас растолковать моей внучке отдельные аспекты «Анналов» Тацита. Как матери будущего правителя княжества, ей необходимо представлять себе проблемы, с которыми столкнулось римское общество в год четырёх императоров. Вы ведь не откажете мне в такой просьбе, не так ли?

– Разумеется, ваше высочество, – пробормотал молодой человек, целуя любезно протянутую ему руку, а Иоганна с трудом сдержала улыбку – ей было прекрасно известно, что старая герцогиня никогда не читала Тацита, хотя сумела создать себе славу одной из самых образованных женщин своего времени.

Спустя две недели, лежа в объятиях Бецкого, молодая женщина почти дословно пересказала ему описанный выше разговор и со смехом добавила:

– Как жаль, что бабушке пришлось так долго меня убеждать! Знай я, что твое общество столь приятно, я согласилась бы намного раньше!

– Счастлив был вам угодить, мадам, – шутливо ответил он и зарылся лицом в густые каштановые волосы.

В течение месяца старая герцогиня одобрительно поглядывала на внучку, прогуливавшуюся под руку с Бецким или что-то оживленно с ним обсуждавшую в гостиной, и, указывая на нее князю Ангальт-Цербстскому, твердила:

– Бедняжка Иоганна безумно тоскует по мужу. Не кажется ли вам, ваше высочество, что залогом благополучия княжества было бы скорейшее появление наследника?

– Ну, время еще есть, я еще не собираюсь умирать, герцогиня, – благодушно отмахивался князь, – а пока пусть наша дорогая Иоганна Елизавета готовится к своим будущим материнским обязанностям и изучает Тацита. Гм! Нам еще несказанно повезло, что столь образованный русский дворянин посетил наш двор, вы не находите?

Наконец, то ли не выдержав напора герцогини, то ли решив, что изучение Иоганной Тацита в отсутствие Христиана Альберта несколько затянулось, князь послал кузену в Штеттин письмо с просьбой вспомнить о своих супружеских обязанностях. Однако тот как раз в это время отправился к старшему брату в Йевер поохотиться, поэтому получил письмо с опозданием, а в ответном письме написал, что, лишь окончится охотничий сезон, он немедленно выполнит распоряжение кузена и повелителя.

Охотничий сезон тянулся долго, и, в конце концов, князю пришлось немного поторговаться – за примерное исполнение супружеского долга Христиану Альберту обещана была должность губернатора города Штеттина. Получив в конце октября письмо от князя, Христиан Альберт довольно потер руки и заявил своему брату Людвигу:

– Возвращаюсь к жене.

– Я с тобой, – отвечал тот.

В Цербст они прибыли под вечер, и спешивший стать губернатором Христиан Альберт решил прежде отметить в своем излюбленном кабачке получение новой должности, а потом уже приступить к исполнению супружеского долга. Поскольку Иоганна ничего не знала о возвращении мужа, она в тот вечер, как всегда, в девять часов удалилась в свою спальню. Спустя полчаса туда боковым ходом явился Бецкой – влюбленные встречались уже в течение трех месяцев, и механизм встреч был ими четко отработан. Около полуночи они задремали, держа друг друга в объятиях, но внезапно их пробудил треск распахнувшейся двери – на пороге стоял Христиан Альберт и в недоумении смотрел на обнявшуюся пару.

То ли из-за тусклого освещения, то ли вследствие длительной разлуки, но ни Иоганна, ни ее супруг не узнали друг друга. Высокомерно глядя на явно нетрезвого мужчину, цеплявшегося за притолоку двери, чтобы сохранить равновесие, принцесса Гольштейн-Готторпская села, натягивая на грудь одеяло, и гневно крикнула:

– Вон!

Христиан Альберт с извинениями попятился. Людвиг, который был чуть более трезв, а поэтому счел своим долгом привести захмелевшего брата к дверям супружеской спальни, еще не успел далеко отойти. Увидев, что Христиан Август, пулей вылетев в коридор, стоит и чешет затылок, он вернулся.

– В чем дело?

– Ты… ты куда меня привел, болван? – заплетающимся языком спросил будущий губернатор, пытаясь собрать воедино разбегавшиеся мысли.

– Что значит «куда»? Я же говорил тебе, брат, что не следует смешивать баварское пиво с анжуйским вином.

Пока Людвиг и Христиан Август перепирались, Бецкой натянул на себя одежду и юркнул в боковую дверь, Иоганна, торопливо заперла ее и вновь улеглась в постель. Спустя какое-то время Христиан Альберт, которому брат сумел доказать, что перед ним спальня его жены, вновь встал на пороге.

– Мадам, – сказал он, в конце концов все же узнав жену, – это я.

Иоганна Елизавета тоже припомнила своего супруга.

– Добро пожаловать, мой господин, – вежливо ответила она.

– Мне показалось, мадам, или здесь действительно только что был мужчина? – строго поинтересовался Христиан Альберт.

– Разумеется, вам показалось, мой господин, – улыбнулась принцесса Гольштейн-Готторпская.

На следующий день Бецкому передали от старой герцогини Брауншвейг-Люнебургской благодарность за помощь, оказанную ее внучке принцессе Гольштейн-Готторпской при изучении древнеримских трактатов, и разрешение покинуть Цербст. Вечером он уехал в Париж, унося в душе память о своей возлюбленной. Неизвестно почему, но с тех пор его больше не мучила мысль о своем незаконном происхождении. Когда двадцать лет спустя, похоронив жену, князь Иван Юрьевич Трубецкой предложил сыну взять его фамилию и принять титул, Бецкой отказался. Спустя год князь Иван Юрьевич умер, и с ним прервалась старшая ветвь князей Трубецких.

Что же касается Иоганны Елизаветы, то вскоре после отъезда любовника она отправилась с мужем в Штеттин, где спустя шесть с половиной месяцев, второго мая следующего года, родила дочь Софию Фредерику Августу.

– Вы уверены, что это мое дитя? – с сомнением глядя на крепкую девочку, которая вовсе не выглядела недоношенной, спросил Христиан Альберт у присутствовавшей при родах герцогини Брауншвейг-Люнебургской. – Кто-то мне говорил, что дети, рожденные при таком сроке, не живут.

– Как вы можете сомневаться! – обиженно воскликнула герцогиня. – Бедняжка Иоганна так долго мучилась, производя на свет ваше дитя!

Христиан Альберт пожал плечами – в конце концов, из-за дочери не стоило устраивать скандала, другое дело, если бы родился мальчик.

В середине мая того же года Бецкой вновь посетил Ангальт-Цербстское княжество – теперь уже в качестве кабинет-курьера Коллегии иностранных дел, – но увидеть Иоганну Елизавету, еще не оправившуюся после тяжелых родов, ему не удалось. Они встретились лишь спустя шестнадцать лет – в России, куда Иоганна привезла свою старшую дочь, обрученную с Петром Федоровичем, племянником царствующей императрицы. Встреча на короткое время возродила прежнее чувство, но государыня Елизавета Петровна во избежание сплетен поспешила отослать из России мать жены наследника престола. Прощаясь с Бецким, Иоганна протянула ему руку и негромко уронила:

– Она знает.

Он понял – принцесса София Фредерика Августа Ангальт-Цербстская, жена наследника российского престола, знала, кто ее истинный отец.

Глава шестая

Взяв лежавшую на столе руку Бецкого, Екатерина поднесла ее к губам.

– Если ты считаешь, что я права отец, – сказала она, – то поговорим о другом. Меня беспокоит Настя.

Екатерина Алексеевна, никогда не испытывавшая особой привязанности к единоутробным братьям и сестрам, детям матери от Христиана Альберта Ангальт-Цербстского, обожала свою сводную сестру, побочную дочь Бецкого Анастасию Соколову.

– Жаловалась? – проворчал Иван Иванович.

– Думаю, она ревнует – ты уделяешь слишком много внимания этой малышке из Воспитательного общества, Глаше Алымовой. Я и сама Глашеньку очень люблю, она чудесно поет, но нехорошо, что Настя страдает. К тому же, люди разное болтают.

– Болтают! – с горечью воскликнул Бецкой. – Неужели они подозревают, что я в мои шестьдесят пять лет воспылал греховным чувством к двенадцатилетней девочке? Юные души как воск, я люблю образовывать их и приближать к совершенству, но ведь и воск бывает разный – прикасаясь к душе Глаши, я чувствую, как в меня вливается жизнь. Что в этом дурного?

– Ничего, – ласково ответила императрица, – но не все столь возвышенно ощущают мир, как ты, поэтому в головах людей порой рождаются грязные мысли.

– Да ведь и Настя такова же, как я, – немного успокоившись, продолжал Бецкой, – тянется ко всему молодому. Сказывали мне, она без ума от испанца Рибаса, что прибыл с Орловым из Ливорно. Ему восемнадцать, а она ведь уже, чай, не девочка, двадцать восемь сровнялось. Да ведь и ты …

Он смущенно запнулся и умолк. Однако Екатерина поняла недоговоренное – да, и она, государыня российская, подобно своей сводной сестре Анастасии, тянулась к молодым мужчинам. И чем старше становилась, тем более молодых себе выбирала. Восемь лет назад прикипела душой к Григорию Орлову, бывшему пятью годами ее моложе, теперь, в сорок лет, ее мысли все чаще и чаще обращаются к тридцатилетнему Потемкину. Сколько в нем силы и обаяния! Умен, отважен, Румянцеву и всем Орловым сто очков вперед даст. Тоже Григорий. Тряхнув головой, Екатерина Алексеевна с трудом отогнала мысли о Потемкине.

– Наслышана я об этом испанце, Джузеппе де Рибасе, – медленно проговорила она, – Алешка Орлов неплохо о нем отзывался. Отважен, говорит, и в бой рвется. Что ж, пусть повоюет с турками. Коль хорошо себя зарекомендует, то не стану Настеньку счастья лишать, и ежели Рибас ей по сердцу, то пусть идет с ним под венец. Ты согласен?

Бецкой отмахнулся.

– Настя взрослая, пусть сама решает, – сказал он, – а у меня и без того дел много. Вот, кстати, чтобы не забыть – хотел я разрешения твоего просить: со следующего года желаю взять на свое иждивение и воспитывать десять мальчиков-сирот из тех, кто особые способности и прилежание в учении выкажут.

Екатерина улыбнулась.

– Разумеется, разрешаю. А теперь совета твоего хотела спросить – Шкурин жалуются, что Алеша плохо науку осваивает, хотя и послушен. Да и здоровьем некрепок.

Иван Иванович сердито покачал головой – гардеробмейстер Василий Шкурин, которому был поручен сын Екатерины и Григория Орлова, на его взгляд применял совершенно неправильные методы обучения.

– И без твоей просьбы не раз я Шкурину твердил, – проворчал он, – что в столь юном возрасте должно обучать детей всему играючи и без принуждения. Виданное ли дело – семилетнее дитя по нескольку часов в день заставляют сидеть и пером буквы выписывать! А чтобы любовь к учению проснулась, нужно не бранить дитя за неудачи, но постоянно восхвалять его успехи.

– Так что же ты предлагаешь? – озабоченно спросила императрица. – Шкурин ведь от всей души старается, не пристало мне его обижать.

– Отправь Алешеньку заграницу, пусть на время от всех строгостей избавится.

– Тревожно отпускать, мал еще.

В глазах Екатерины светилась искренняя тревога, и Бецкой сочувственно вздохнул – к Алеше, единственному из своих детей, она имела теплые материнские чувства. Об умершей дочери почти не вспоминает, а к Павлуше, наследнику престола, и вовсе равнодушна. Тот в свои пятнадцать и языков множество освоил, и математикой с воинскими науками легко овладевает, а рассуждает – мудрому старцу бы впору. Только матери все безразлично, никакой гордости она не чувствует, всегда смотрит на мальчика ледяными глазами – разве так следует смотреть на свое дитя?

– Ничего, пусть Алешенька чужие места посмотрит, – сказал он, – а чтобы Шкурину не обидно было, да Алеше нескучно, сыновей шкуринских вместе с Алешей за свой счет отправь, чай не обеднеешь.

Предложение это, чувствовалось, Екатерине не очень понравилось – Бецкой знал, что в семейных расходах она была скуповата, хотя тратила баснословные суммы на роскошь и любовников. Все потому, полагал он, что в бедности росла.

– А может, с княгиней Куракиной его отправить? – озабоченно морща лоб, спросила императрица. – Александра Ивановна, я слышала, внуков своих вскорости в Европу собирается везти, – в голосе ее послышалась нерешительность. – Ты бы к ней съездил, разузнал деликатно. Мне она, конечно, не откажет, если попрошу, но против воли навязывать тоже нежелательно.

Иван Иванович знал, что лучший способ заставить Екатерину последовать его совету – не спорить, поэтому спокойно пообещал:

– Нынче же съезжу.

– Наверняка встретишь там Панина, он теперь у сестры все дни проводит, – со смехом сказала она, – послушаешь, как он будет хвалиться, что надо мной верх взял – пригрозил, что в отставку подаст, ежели я в Императорский совет без его согласия посмею людей назначать. А я и вправду не смею – мне пока Панин нужен.

Бецкой вздохнул – после обсуждения государственных дел он намеревался немного отдохнуть, а ближе к вечеру съездить к Новосильцевым и объявить о решении императрицы, однако теперь придется ехать к княгине Александре Ивановне Куракиной. Невольно подумалось:

«Отдохнуть, видно, лишь в могиле придется»

В то время, как Новосильцев и Вадбольский повстречали его на Невской першпективе, он как раз ехал к Куракиной и был весьма озабочен предстоявшим с ней разговором. Теперь от Куракиных Иван Иванович ехал к Новосильцевым, и сквозь дремоту, вызванную усталостью и мерным покачиванием кареты, все думал и думал, не в силах дать мозгу отдохнуть.

В голове вертелось, что визит к княгине Александре Ивановне лишь подтвердил его правоту – многочисленные внуки Куракиной возрастом от десяти до девятнадцати лет никак не годились в компаньоны маленькому Алеше. Алешенька тихий, болезненный, а они постарше, здоровые, энергичные и озорные. Ладно, он все это Екатерине отпишет в докладной записке, чтобы не спорить, а она уж пусть сама сделает вывод, умная баба. Не была бы умной, не встала бы во главе огромной империи.

Ах, дочка, гордость его жизни! Она унаследовала от него не только внешность, но и умение широко мыслить, недаром привержена идеям французских мыслителей. Только характер не в него – любит играть с огнем. Знает, что Никита Панин всегда готов ей противоречить, но возвысила его и даже поручила воспитание Павлуши. Не опасно ли? Правда, она умеет предвидеть и характеры хорошо понимает. Даже нынче верно угадала, о чем будет говорить Панин.

«Как ни сопротивлялась матушка Екатерина Алексеевна, – сказал Никита Иванович, – а пришлось ей учредить Совет, война не шутит, и людей для управления государством во время войны нужно разумно выбирать, и тут уж не до амбиций. Теперь она мне ни в чем возражать не смеет. Я, например, недавно принял в Коллегию сына одного отставного генерала, которого государыня наша очень и очень даже не привечала. Юнец, надо сказать совершенно необученный, по особым соображениям его принял. Так она, узнав, поморщилась, но и тут супротив ничего говорить не посмела»

Как Панин называл того юнца? Князь, а как фамилия? И ведь все в точности государыня угадала, а вот про юнца ему, Бецкому, ничего не сказала. А раз не сказала, стало быть, сильно это ее уязвило. Как же его фамилия все-таки?

Качнувшись, карета остановилась у дома на Исакиевской улице, и толчок вывел Ивана Ивановича из полусонного состояния.

– Беги вперед меня, доложи, – войдя в прихожую, сказал он Фролу, почтительно принявшему у него пальто со шляпой, и направился следом за лакеем, опираясь на толстую палку – в дождливые дни у него обострялись боли в травмированной ноге.

Когда Фрол доложил, Захари хлопнул себя по лбу:

– Как я забыл, папенька! Ведь нынче Бецкого встретил, обещал к вечеру быть.

Филипп Васильевич смерил его гневным взглядом и поспешил навстречу входившему гостю.

«Хорошо нынче селезня подстрелили»

– Как раз к обеду, ваше высокопревосходительство, – с радостной улыбкой сказал он Бецкому и представил ему князя.

– Дочерей к столу нынче позови, – старчески ворчливым голосом буркнул Бецкой, – хочу взглянуть, как они манеры усвоили.

Филипп Васильевич просиял – раз старик желает взглянуть, как держатся за столом малышки, то, стало быть, императрица дала согласие, и девочек примут в Воспитательное общество. Какое счастье, что Варенька давно и без напоминания пользуется столовыми приборами правильно! Он велел Марье привести дочерей, которых при гостях обычно отсылали обедать в детскую, и незаметно ей мигнул – пусть все же напомнит барышне Варе, чтобы та от волнения не схватила ложку левой рукой.

«Вадбольский, – уже сидя за столом, размышлял Бецкой, – где же я слышал? Ах, да ведь это как раз об этом юнце Панин нынче и говорил, та самая фамилия – князь Вадбольский».

– Вы, князь, в Коллегии служите? – поинтересовался он.

– Да, ваше высокопревосходительство, – робко ответил Петр.

– Наслышан о вас, граф Панин с похвалой отзывался, старательны.

Не желая принять незаслуженной похвалы, Петр с достоинством возразил:

– Думаю, ваше высокопревосходительство, столь лестного отзыва я не заслужил, потому как образование мое оставляет желать лучшего.

Удивленный подобной откровенностью (в те времена каждый неуч норовил изобразить из себя академика), Бецкой теперь уже внимательно оглядел юношу и задумчиво шевельнул бровями.

– Вот, значит, как. И отчего же так, сударь мой? Учили вас плохо, или вы недостаточно усердия в учении проявляли?

Иван Иванович Бецкой, образованнейший человек своего времени, с собеседниками всегда держался очень просто. Восхищая окружающих своими познаниями, он при этом никогда не стремился унизить тех, кто менее его был образован. В заданных им вопросах не было ничего помимо искреннего интереса, и князь, не видя насмешки над собой, ответил с присущей ему простодушной откровенностью:

– Учителя у меня, ваше высокопревосходительство, были достойные, и все задания я всегда выполнял прилежно, а не усваивал потому, думаю, что ко многим важным наукам у меня не было природной склонности. Геометрию и арифметику, например, понимаю, а французскую письменность совсем не могу разобрать.

Принесли фаршированного яблоками селезня, над которым поднимался аппетитно пахнувший парок. Бецкой подвинул свою тарелку Фролу, чтобы тот нарезал жесткое птичье мясо. В доме Новосильцевых прислуга знала, что зубы у его высокопревосходительства никуда не годятся. Лакей, стараясь, резал мясо долго и очень мелко, а Бецкой тем временем продолжал расспрашивать князя:

– И что же вы усвоили из геометрии, сударь мой?

Петр встретил его серьезный взгляд и, подумав, ответил столь же серьезно:

– Равные и подобные треугольники знаю, ваше высокопревосходительство, и из этого могу расстояние и высоту предметов определять.

– Так-так, стало быть, учителем у вас землемер был. А французскому, видно, обучал отставной солдат. Верно я говорю?

Князь смущенно опустил голову.

– Да, ваше высокопревосходительство.

Фрол поставил перед Бецким тарелку с нарезанным мясом, но Иван Иванович, занятый своими мыслями, лишь равнодушно ткнул вилкой и горячо сказал:

– Это и есть то, о чем я денно и нощно думаю! Как довести до совершенства образование российское? Как приспособить идеи Локка и Руссо к суровым условиям России, где не только купцы и мещане, но и дворянство повсеместно скудно образованно?

– Подай-ка, Фролка, его высокопревосходительству соусу, – велел лакею Филипп Васильевич.

Бецкой нетерпеливо отмахнулся от поставившего перед ним соусницу лакея.

– Создать преграду между новым поколением и старым, зверообразным и неистовым в своих предрассудках и пороках, – вдохновенно говорил он, – вот, что требуется прежде всего! Едва окончится младенческий возраст, в пять-шесть лет, отобрать дитя у родителей, не дозволяя даже свиданий, и дать его обществу уже взрослым. Доверить образование молодых людей лучшим педагогам, которые обучат их всевозможным наукам и иностранным языкам, но главное – воспитают достойными и преданными слугами отечества, – взгляд Бецкого неожиданно уперся в лицо князя, и он резко спросил: – Вы что, со мной не согласны, сударь мой?

Возбуждение Бецкого передалось юноше, который, теперь уже утратив всякую робость, осмелился возразить:

– Нет, ваше высокопревосходительство, не согласен! Можно ли лишить дитя в столь нежном возрасте наставлений отца и нежной ласки матери? И пусть лучшие в мире учителя обучат его всем наукам, но можно ли научить любви к отечеству? Батюшка мой говорит, что любовь к отечеству произрастает из материнской любви, – совсем по-детски добавил он и умолк, сконфузившись от собственной дерзости.

– Гм, – Бецкой сердито уставился на Петра, но при виде смущения на юном лице своего оппонента смягчился, – однако же, сударь мой, любовь к отечеству должна нести силу, ибо бессильное отечество – бесславное отечество. А что есть сила? Сила есть мудрость, порожденная знанием! Грамотные политики, умные полководцы, знающие инженеры – вот, что есть сила, и дает ее образование, – он оглядел присутствующих и остановил суровый взгляд на Захари, который тут же уткнулся взглядом в свою тарелку, – молодым людям следует стремиться к постижению наук во благо родине, а не вести праздную и никчемную жизнь.

Все притихли, и даже Варенька, в начале обеда беспрестанно подталкивающая Леночку под столом ногой и что-то ей шептавшая, испуганно умолкла. Но Петр, ободренный тем, что Бецкой не сердится, а говорит с ним столь серьезно и вдумчиво, решился спросить:

– Хочу спросить, ваше высокопревосходительство. Вот я, получив довольно скудное образование, неужто пользы принести отечеству не смогу никакой?

– Почему же, сударь мой, – утешил его Бецкой, – вы ведь еще совсем юны, учитесь. Постигайте науку из книг и из окружающего нас мира, который тоже есть великая книга, сотворенная Господом. Вокруг нас множество чудес, разве вы не замечали? Вспомните-ка.

– О, да, ваше высокопревосходительство, – Петр вдруг оживился и застенчиво попросил: – Вы позволите мне рассказать об одном чудном случае, который меня поразил?

– Что ж, рассказывайте, – устало улыбнулся Иван Иванович.

Приготовившись слушать, он отправил в рот кусочек мяса селезня и начал медленно его жевать – очень осторожно, чтобы не сломать зуб.

– Когда я только-только в Петербург прибыл, – начал князь, – стояли белые ночи, и очень мне нравилось допоздна по городу бродить. Однажды гулял я по Невской першпективе, и увидел дом, под окном которого стоял деревянный помост. Смотрю – народ толпится. И человек на лошади – взлетит на помост, вздыбит коня, продержится секунду, потом скачет прочь. Один раз, другой, третий. А другой человек с карандашом с места на место перебегает, что-то рисует. Странно и занятно, я пытался понять, зачем это, но…

Он внезапно умолк, как наяву увидев взметнувшегося на дыбы и застывшего на помосте коня. В короткие секунды человек с карандашом что-то торопливо черкал на листе бумаги. Толпа казалась замершей, лишь высокий мужик в одежде плотника, пока конь стоял вздыбленный, успел перекреститься. Потом конь соскочил с помоста, и люди расслабились, зашевелились. Пока отъехавший всадник готовился к новому взлету на помост, князь подобрался к человеку с карандашом, заглянул через его плечо, но ничего не понял в штрихах и черточках. С поникшим видом глядя на бумагу, человек горестно бормотал по-французски: «Прелесть мгновения… Не уловить никак мне прелести мгновения»

Слегка сдвинув брови, Бецкой пояснил:

– Это Фальконе, скульптор, которого государыня из Парижа выписала, чтобы памятник великому государю Петру Алексеевичу соорудил. Композицию искал. Упрям, все делает по-своему – на вздыбленном коне ему, говорит, великий государь видится. И государыня не совсем довольна, однако другие скульпторы в два раза больше за работу просят.

– А почему государыня не совсем довольна? – простодушно спросил Петр, не заметив, что Захари подает ему знак молчать.

Бецкой вновь разволновался.

– Потому, сударь мой, что у каждого, конечно, свое видение, – резко ответил он, – но ведь именно государыня заказала эту работу и оплачивает ее. Ей хотелось бы видеть государя на коне с жезлом и скипетром, как римского цезаря. Однако Фальконе ей в лицо заявил: «Можно ли представить, чтобы движениями рук моих управляла чужая голова, а не моя собственная?» Не дерзость ли это?

Петр, перед глазами которого все стоял вздыбленный конь, ответил вопросом на вопрос:

– А у вас, ваше высокопревосходительство, тоже есть свое видение памятника?

– Разумеется, – Иван Иванович решительно ткнул вилкой в жесткое мясо, но тут же вновь позабыл о еде, и лицо его приняло задумчиво-вдохновенное выражение. – По мне, так коня вообще не нужно, а поставить бы государя во весь рост и дать ему в руки жезл полководца. И чтобы один глаз на Адмиралтейство смотрел, другой на Двенадцать коллегий.

– Будто косой, – нерешительно возразил Петр, – хорошо ли будет?

– Это был бы символ, и любой потомок наш, посмотрев на монумент, узрел бы в нем всю историю молодой России, – пояснил Бецкой и неожиданно поинтересовался: – Или у вас свое видение монумента, мой юный спорщик? Что вы думаете?

Отчаянно покраснев и чувствуя, что все на него смотрят, Петр проглотил вставший в горле ком.

– Я думаю, ваше высокопревосходительство, историю потомкам лучше познавать из книг и рукописей, а монумент не для того нужен.

– А для чего же?

– Для того, – Петр собрался с силами и звонко проговорил, – чтобы запечатлеть прелесть мгновения.

Окружающие смотрели на него с удивлением, Бецкой нахмурился и вновь обратил взгляд к своей тарелке.

– Да уж и все равно, – устало заметил он, как-то сразу потеряв интерес к спору, – модель готова, теперь ее переводят в гипс. И Гром-камень для монумента вскоре подвезут.

Обед продолжался в молчании. Иван Иванович равнодушно насаживал на вилку кусочки селезня, политого соусом, и думал:

«Странный юноша, взволновал он меня, и зря Панин над ним потешается. Надо же – прелесть мгновения, ласки матери!»

И неожиданно личному секретарю императрицы российской стало грустно оттого, что он никогда не знал своей матери. Его любил отец, ласкали сводные сестры, навещавшие втайне от своей матери-княгини, в семье Новосильцевых относились, как к родному. Женщины обожали, хотя жениться так и не пришлось. Дочь… За такую дочь можно отдать все на свете, да и вторая дочь, Анастасия, тоже хорошая девочка. И неужели же теперь ему в свои шестьдесят пять лет страдать из-за того, что в детстве он не изведал материнской ласки? Смешно!

Иван Иванович улыбнулся, и все вокруг тоже облегченно заулыбались, а Варенька вновь пихнула Леночку ногой под столом. Та не обратила на сестру никакого внимания – влюбленным взглядом смотрела она на князя, который нынче так важно и степенно вел серьезный разговор с его высокопревосходительством господином Бецким.

После обеда сестренки Захари, чинно сделав реверансы, удалились. Князь попрощался с Бецким и хозяином дома, Филипп Васильевич просил его бывать у них чаще, а Захари отправился проводить приятеля.

– Так и не поехали к Рубло, – с сожалением говорил он, – ты не сердишься на меня?

– Отчего ж? – возразил Петр, все еще находившийся под впечатлением разговора со знаменитым Бецким. – Было приятно познакомиться с твоей семьей и с господином Бецким. Меня лишь беспокоит, не был ли я чересчур дерзок, споря с ним.

Захари недовольно дернул плечом.

– Старик Бецкой меня не переносит, – с легким смешком в голосе сказал он, – а вот ты ему чем-то понравился. Правда, поначалу я боялся, он всерьез разозлится, не любит, когда с ним спорят. Однако же, – тон его стал ласковым, – еще раз спасибо тебе за твою благородную помощь, Пьер, отдам долг при первой возможности. И вексель тебе, ежели пожелаешь, сей же час подпишу…

Князю стало неприятно от этих слов, и он резко осадил коня.

– Перестань, Захари, не совестно ли такое промеж друзей? Да и о чем столько говорить? Теперь я уплачу, а ты отдашь, как сможешь.

Глава седьмая

На следующий день, воротившись со службы, Петр велел Евсеичу выдать ему сто рублей.

– На что это, батюшка Петр Сергеевич, как мне для барыни в отчете записать? – строго спросил въедливый старик.

Требование столь крупной суммы, значительно превышающей недельные расходы, вызвало у него нескрываемое неодобрение.

– Как хочешь, так и запиши, мне дела нет, – нетерпеливо ответил князь, – мне теперь нужны деньги.

– Воля ваша, Петр Сергеевич, а извольте сказать, я должен барыне отчитаться, – упорствовал Евсеич.

– Доложи, что я перед тобой не отчитываюсь! – огрызнулся Петр.

– Так и доложу. Отпишу барыне, что стар стал за вами доглядывать, пусть уж забирают меня в Иваньковское, а к вам сюда Кузьму Хохлова шлют.

Имя управляющего барскими имениями Евсеич обычно произносил тоном, каким люди чертыхаются вслед обдавшей их грязью карете. Как боевой товарищ Сергея Ивановича, бывший в доме на особом положении, он позволял себе открыто выказывать свое презрение к Хохлову, который, впрочем, не обращал на это никакого внимания. Однако по-настоящему старик невзлюбил Кузьму Ильича перед отъездом молодого князя в столицу. По простому крестьянскому разумению Евсеича экономии ради следовало взять с собой в столицу муки, крупы, засоленного мяса и прочего съестного, а потом пополнять запасы.

– Слава Богу, – убежденно говорил он, – у барина нашего земель невиданно, хоть откуда привезут, чем в лавках втридорога платить. И без того нужно будет за дрова платить, а у лавочников свечи со спичками, да чай с сахаром покупать.

Марфа Ефимовна поначалу с ним соглашалась, но Сергей Иванович, как всегда, в спорный момент призвал Хохлова, и тот просчитал, что везти в северную столицу обойдется дороже, нежели покупать у лавочников.

– Сами посудите, барин, – почтительно сказал он, предъявляя расчеты, – коли бы в Москве молодой барин жить собирался, так, конечно, в Москву всегда доставить можно, а в Петербург везти дорого обойдется. Тут одного овса лошадям покупать, и уже никакой выгоды не получится. К тому же, молодой барин дома не всегда пожелает обедать, он не дитя малое.

Разумеется, после этого князь и княгиня взяли сторону управляющего, а смертельно обиженный Евсеич Хохлова возненавидел лютой ненавистью и если теперь в разговоре с молодым барином упомянул его имя, то, значит, оскорблен был до глубины души. Зная это, Петр решил взять лаской.

– Не сердись, Евсеич, деньги мне для дела нужны, я обещал. Так что это уже дело чести, можно сказать.

Он знал, что к делам чести Евсеич, прошедший рядом со старым князем все войны, относится серьезно. Однако неожиданно слова Петра произвели обратный эффект – старик побледнел и, задрожав всем телом, опустился на софу.

– И неужто же вам не совестно, Петр Сергеевич? – дрожащим голосом спросил он. – На то ли вам батюшка с матушкой волю дали, чтобы вы родительское состояние в карты проигрывали? Это уж я немедленно господам отпишу.

– Пиши, что хочешь, только дай поскорее денег, ко мне скоро человек должен прийти, – нетерпеливо ответил Петр, которому надоели их препирательства.

Евсеич с унылым видом отлучился и вскоре принес сто рублей. По дороге он, видно, с горя приложился к стопочке, поскольку лицо его раскраснелось, а речь слегка смягчилась:

– Хоть и убиваете вы меня, старика, барин, но, так уж и быть, барыне отписывать не буду, чтобы не огорчить. Только поклянитесь на кресте, что больше играть не станете.

Довольный, что обойдется без дальнейших объяснений, Петр с легким сердцем поклялся – это было ему тем более несложно, что к карточной игре он никогда пристрастия не имел.

Минут через двадцать явился секунд-майор Новосильцев. Не подав визитеру руки и не предложив ему сесть, Петр уплатил деньги и разорвал вексель на мелкие кусочки. Однако Николай Устинович после этого не ушел, а, глядя на молодого князя ласковыми глазами, сказал:

– Сделайте милость, ваше сиятельство, уделите мне пару минут вашего времени. Чувствую я, что на меня возвели напраслину, и хотелось бы перед вами оправдаться.

– Вам совершенно незачем передо мною оправдываться, сударь, – сухо возразил Петр, – я не имею к вам никаких претензий.

– И, однако же, мне в войну случалось встречаться с вашим батюшкой. Хоть и недолго, а были мы с ним в очень дружественных отношениях, а посему не желал бы я оставить о себе у вас дурного мнения.

Слышать имя отца в устах этого человека было князю глубоко неприятно, но что оставалось делать?

– Присядьте, сударь, – хмуро сказал он, – я вас слушаю.

– Наверняка молодой родственник мой Захарка наговорил вам о совершенном мною подлоге, а то и вообще имя мое с грязью смешал, он это любит делать, – удобно устроившись в кресле, начал Николай Устинович, – дело в том, что имение, о котором шел спор, прежде действительно принадлежало троюродному дяде моему Василию Яковлевичу Новосильцеву. Однако в девятнадцатом году он продал его моему отцу. Тот купил имение на имя моей матушки, чтобы после женитьбы моей могла она пользоваться собственной вотчиной и иметь от нее доходы, и на то была купчая, все честь по чести. Однако дела отца пошли неважно из-за пристрастия его к игре, и вскоре кроме этого имения ничего у нашей семьи и не осталось. Отец мой умер внезапно – свалился с лошади и сломал себе шею. Матушка среди бумаг его купчей не нашла, но одно то, что дядя мой Василий на Мелихово и доходы с него никогда не претендовал, доказывает то, что имение принадлежало матушке. Повзрослев, я сам начал искать купчую и обнаружил ее, сильно истертую, среди старых книг. После смерти матушки, желая вступить в наследство, я обвел истертые слова чернилами, вот и весь мой подлог.

– Однако же суд признал документ подложным и присудил имение вашему кузену, – возразил Петр.

– Присудил! Да останься Филипп в мертвых, никто и внимания не обратил бы на обведенные слова, все знали, что имение почти тридцать лет принадлежало матушке и должно отойти ко мне. Однако Филипп воротился. Отбирать у Румянцева имения, что жена принесла Филиппу в приданое, государыня Елизавета Петровна, ясно, не пожелала, а у меня отчего ж не забрать? Я человек маленький, меня обидеть не грех. Тем более, что и предлог был – буквы обведенные.

– Почему же тогда вы не стали добиваться справедливости? – в голосе князя звучало явное недоверие. – Ежели судьи неверно присудили, и вам по закону положено…

– Ах, ваше сиятельство, – все с тем же ласковым и покорным выражением на лице прервал его секунд-майор, – что о законах говорить? Уж и то радость, что меня за подлог в Сибирь не сослали. Когда государь Петр Федорович на престол вступил, я, из Пруссии воротившись, хотел к нему обратиться, но не успел, вскоре переворот случился. Теперь же и не хочу вовсе, безразличие на меня нашло. Человек я старый, больной, по судам ходить мне невмоготу. Дотяну уж свой век, а на том свете Господь всех рассудит. А что деньги по векселю хотел получить, так вовсе не для того, чтобы родственникам досадить, то мне на лечение надобно – у меня полнокровие, а цирюльник кровь пускать задаром не приходит. Хотя сам-то Захарка мне своим языком постоянно неприятности делает, со мной уже люди знаться не желают – и душегубом считают, и колдуном. Живу одиноко, без семьи, без друзей. Спасибо, хоть вы, ваше сиятельство, выслушать захотели.

Петр залился краской.

– Позвольте, как же это вы одиноки? – возразил он, пытаясь подавить вспыхнувшую в душе жалость к сидевшему перед ним уже очень немолодому человеку. – Ведь я сам слышал, как Захари передавал привет вашей супруге и детям.

– То родственничек мой надо мной насмехался, – равнодушно махнул рукой Николай Устинович, – но я не в обиде. Позорная, конечно, история, и лучше, коли сам я вам ее расскажу, чем другие передадут. Ежели у вас, конечно, есть для меня еще пару минут времени…

Заискивающий тон и нарочито униженная манера секунд-майора держаться были Петру глубоко неприятны, к тому же, у него вдруг начала сильно болеть голова, и продолжать беседу совершенно не хотелось.

– Право же… – начал он, однако не успел докончить фразу – секунд-майор, слегка поерзав в кресле, чтобы сесть поудобней, уже начал свой рассказ.

– Вам, ваше сиятельство, без сомнения хорошо известно имя графа Строганова. Так вот, где-то в начале пятидесятых родители послали его заграницу учиться, и он взял с собой крепостного художника – они вроде бы, вместе росли. Прожили в Европе лет пять. Пока Строганов учился в разных университетах, художник этот всегда при нем был, и барин обращался с ним почти как с равным. Тот невесть что о себе и возомнил, а по возвращении в Россию до такой наглости дошел, что осмелился поднять глаза на барышню, своего барина сестру. По-настоящему отодрать бы его так, чтобы уж подняться не смог, но барон Строганов, отец нынешнего графа, к тому времени умер, а сам граф на все глаза закрывал.

Конечно, блюди себя Марья Сергеевна, как полагается порядочной девице, то такого не случилось бы, а тут вдруг оказалось, что нужно срочно ее грех покрыть. Стали искать супруга, я же тогда как раз проводил время в столице по случаю ранения. Ну и… соблазнился, можно сказать. Да и как было не соблазниться – безземельный, родственниками дочиста обобранный, а тут невеста с хорошим приданым. Обвенчались, уехал я в армию, считая себя богатым человеком, Строгановы, полагаю, надеялись, что не вернусь, однако вернулся.

Марья Сергеевна, супруга моя законная, к тому времени уже родила сына и без моего ведома назвала его Сергеем. Я не возражал, но потребовал, чтобы она впредь имя мое не порочила и честно выполняла супружеский долг. Марья Сергеевна весьма удивилась, заявила, что по возрасту я ей в отцы гожусь, и, учитывая мои года, не к лицу мне о супружеском долге говорить, а за имя мое мне честно заплачено. Я было возмутился, но оказалось, бумаги о приданом ее так хитро составлены, что все принадлежит ее детям, а сам я имею право лишь на скромный доход и угол для проживания. Так и живем – мне угол в особняке и скудный пенсион, а она на своей половине с художником и множество уже детей от него прижила, моим именем прикрываясь.

Секунд-майор безнадежно махнул рукой, а князь был столь сконфужен его откровенным рассказом, что не сразу нашел, что ответить.

– Позвольте, – пролепетал он наконец, – но как же можно… я не понимаю, как вы можете соглашаться играть такую роль, это же… это недостойно дворянина!

– А что делать? – Николай Устинович скорбно пожал плечами. – За терпение мое мне Господь воздаст. И обидчикам моим тоже воздаст по справедливости. Вот и родственника моего Филиппа Васильевича за причиненные мне горести Он наказал – домсгорел, а сынок старший непутевым вырос.

– Позвольте, – превозмогая головную боль, слабо возмутился Петр, – господин Новосильцев мой приятель, и я не позволю…

– Ах, князь, – голос Николая Устиновича стал вкрадчив, – молоды вы еще, ваше сиятельство, людей не знаете. Вы вот теперь долг его уплатили, а дал он вам какое-то обеспечение?

– Это вас никоим образом не касается, сударь!

– Значит, не дал, – как бы размышляя вслух, протянул секунд-майор, – и денег не вернет. Да знаете ли вы, что сцена в вашем присутствии, когда я явился долг требовать, была им заранее подстроена?

– Что вы такое говорите? – вся кровь отхлынула от лица князя, и даже головная боль на время утихла.

– То-то и оно! Я прежде потребовал у него долг уплатить и дал два дня – сказал, что по окончании срока явлюсь к родителю его денег требовать. Так что он прекрасно знал, что вексель у меня, и я приду, а весь спектакль, что он устроил, был для отца и для вас. Уговорил, верно, вас зайти к ним под каким-то предлогом, небось, разговор все время затягивал – ждал, когда я подойду. Хитер, все ходы просчитал – понимал, что отец сразу за сердце схватится, а у вас душа добрая. Только раз он вам обеспечения не дал, то уж точно не вернет. Увидите, больше и не явится к вам.

– Уходите немедленно! – зажимая уши и чувствуя, как к горлу подкатывает тошнота, закричал Петр. – Уходите, не желаю вас слушать!

Секунд-майор с улыбкой поднялся и вежливо раскланялся.

– Прощайте, ваше сиятельство, не взыщите, если что.

После ухода Николая Устиновича Петр почувствовал себя еще хуже. Внезапно его начало знобить, он позвал Евсеича и велел подать крепкого чаю, однако смог сделать лишь пару глотков, а потом лег на широкую софу и с головой укрылся пледом. В голове гудело:

«…все ходы просчитал… все ходы просчитал…»

Всю ночь испуганный старик подходил к Петру и щупал горячий, как печка, лоб. Утром вызванный им немец-доктор осмотрел больного и поставил диагноз «корь».

– Плохо корь детство не болеть, – сурово сказал он на ломанном русском, – теперь в Петербург много корь. Вода давать, больше вода.

Петр бредил, ему снился бал у Строганова – тот самый долгожданный бал, на который болезнь помешала ему попасть.

…Зеркала, везде зеркала, ими украшено все – и парадная лестница, и огромная танцевальная зала, освещенная тысячью восковых свечей. Неожиданно глянув на себя в зеркало, Петр ужасается – лицо кажется более уродливым, чем всегда, и отражение его многократно повторено. Неожиданно черты смягчаются, и теперь из зеркала на него смотрит красавица Екатерина Петровна Строганова.

«Почему вы не танцуете? – ласково спрашивает она. – На бале нужно танцевать. Это кадриль, пригласите меня»

Они задают тон, вокруг них образуют каре другие пары, перемещаются по кругу, и голова у Петра кружится все сильнее. Прекрасное лицо Екатерины Петровны склоняется над ним, расплывается, и превращается в сморщенную физиономию Евсеича…

– Выпейте водички, Петр Сергеевич, – со слезами уговаривал его старик, – доктор велел.

Корь осложнилась тяжелым воспалением легких. Проболев более полугода, Петр впервые вышел из дому лишь весной, когда стаял снег, и из почек на деревьях проклюнулись первые крохотные листочки. Первые дни он лишь недолго гулял в Итальянском саду, через который проходила Литейная улица; земля там была рыхлая, под ногами чавкала грязь. Через неделю Евсеич распорядился запрячь лошадей и повез его к Адмиралтейству.

Адмиралтейский луг тогда по приказу императрицы Екатерины Алексеевны уже начинали мостить. Со стороны крепостного канала тянуло гнилым запахом сточных вод, и слышались возгласы рабочих, занимавшихся очисткой, а в стороне паслось небольшое стадо коров. Петр, прогуливаясь по первой траве на нетвердых еще ногах, с тоской вспоминал тишину и запах полей в Иваньковском. О приятеле своем Захари Новосильцеве он старался не думать – тот за все эти месяцы ни разу к нему не заехал, хотя отец его Филипп Васильевич трижды присыпал справиться о здоровье.

В середине мая Петр уже достаточно окреп, чтобы явиться в Коллегию к Панину, но Никита Иванович, увидев его осунувшееся лицо, замахал руками:

– Наслышан, князь, наслышан, о вашей болезни. Теперь вам надобно заграницу на воды и поправлять здоровье – важней здоровья ничего нет. Отпуск дам настолько, насколько надобно будет.

– Благодарю, ваше сиятельство, – ответил князь, смущенный непривычно заботливым выражением на лице министра, – однако я хотел бы к батюшке с матушкой съездить.

– Непременно поезжайте, непременно.

Панин пожал руку молодому князю Вадбольскому и, тотчас же забыв о нем, недовольно нахмурился своим мыслям – спустя час ему предстояла встреча с братом прусского короля Фридриха принцем Генрихом, приехавшим настаивать на разделе Польши, а вопрос сей был Никите Ивановичу крайне неприятен.

Глава восьмая

Под крышей родного дома Петр постепенно окреп. В день своих именин в конце июня, когда в доме Вадбольских собрались гости, поздравить молодого князя с днем ангела, он выглядел много лучше, чем в день приезда. К вечеру Марфа Ефимовна, набросив на голову платок, пошла в церковь поставить свечку святому апостолу Петру и долго молилась, благодаря Бога за то, что вернул здоровье ненаглядному сыну. На следующий день Сергей Иванович позвал Петра к себе в кабинет. Войдя, молодой князь, к удивлению своему, увидел стоявшего в почтительной позе перед отцовским столом управляющего Кузьму Хохлова.

– Садись, князь Петр, – важно сказал Вадбольский-старший, – в ногах правды нет, а разговор у нас нынче важный. Решили мы с твоей матушкой ко дню ангела подарок тебе сделать. Пора тебе иметь собственное хозяйство, чтобы научился ты разумно им править и в будущем не пустил на ветер наследство, какое тебе предстоит получить. Посему надумал я отписать тебе Покровское с двадцатью дворами и пятьюдесятью душами мужского пола – оно мне четверть века назад государыней Елисавет Петровной за доблесть пожаловано. От Покровского через реку вброд до Иваньковского минут десять, дом там добротный, с мезонином, низ каменный, а верх из дубовых бревен, и терраса тоже на камне стоит, больше года строили. В подклетях кладовые, и комнаты для дворни есть, матушка твоя уже тебе в подарок работящих дворовых выбрала. Садовник Михайло парк обустроит, а Аксинья станет за порядком смотреть, пока не женишься, а там уж пусть супруга твоя по-своему все устраивает. Так что хозяйствуй, можешь переехать к себе хоть сегодня, а Кузьма Ильич поможет тебе в делах имения разобраться. Ты уж постарайся, Кузьма Ильич, доверяю тебе молодого барина, чтобы он быстрее в суть вник. По моему мнению, надобно бы еще один флигель пристроить, но это уж как новый хозяин распорядится.

Петр был ошеломлен. Хохлов низко ему поклонился, всем своим видом показывая, что готов выполнить барскую волю.

– Когда дозволите поговорить с вами о делах, ваше сиятельство? – почтительно обратился он к молодому князю.

– Да как тебе удобно станет, Кузьма Ильич, так и поговоришь, – ответил за сына Сергей Иванович, – ты человек занятой.

Через два дня Петр перебрался в свой новый дом, а на следующий день к вечеру к нему явился Хохлов, неся подмышкой три тома книг.

– Принес вам, барин, ознакомиться, – торжественно сказал он, – поскольку возникло неотложное дело, которое вынуждает меня отлучиться по делам елизаветградского имения.

– Это которое было разорено татарами? – наморщив лоб, припомнил Петр.

– В прошлом году, зимой, да, – подтвердил Хохлов, – дома сожгли, людей угнали. И хоть его сиятельство граф Румянцев отогнал татар, но набеги еще были, и чумы в тех местах тоже опасались. А нынче утром пришло сообщение: у Ларги наши Каплан-Гирея разбили, турок много уничтожили и татарскую конницу полностью истребили. Так что земли батюшки вашего полностью очищены, и следует порядок навести – убытки подсчитать, управлением распорядиться. Меня, может, с месяц не будет, но в здешних имениях все чин чином идет, управлять я Гришку Петрова поставил, он толковый. Образования не получил, но в делах я сам его наставлял, так что здесь беспокойства у меня нет. Спрашивайте его обо всем, ваше сиятельство, всегда лучше, когда хозяин сам в дела вникает, а на досуге можете с системой ведения хозяйства в общих чертах ознакомиться.

Он осторожно выложил на стол все три книги. Петр взял верхнюю и растерянно покрутил ее в руках.

– Ах, да, конечно, – смущенно сказал он, наугад открывая толстый том, – ты, Кузьма Ильич, садись, садись, не стой.

– Благодарю, барин, – Хохлов осторожно опустился на краешек стула и, увидев, что молодой князь смотрит на книгу в недоумении, заботливо спросил: – Что-то непонятно, ваше сиятельство? Ежели что, спросите.

Петр слегка поколебался, боясь показаться управляющему полным невеждой, потом все же спросил:

– Тут вот у автора знакомая фамилия – Татищев.

Кузьма пояснил ему серьезно и охотно:

– Господин Татищев многие важные вопросы хозяйства рассматривал. Прежде системой земледелия на Руси было трехполье, а господин Татищев предлагает разделить поле на четыре части – для ржи, для яровых, под пар и для выгона скота. Очень подробные инструкции дает по уборке хлеба и содержанию скота и птицы.

– А, понятно, – Петр чуть помялся и взял следующую книгу, – «Флоринова экономия», интересное название.

– Перевод с немецкого, – кивнул Кузьма, – второе издание. Теперь очень популярна в России, поскольку наше общество стало интересоваться зарубежными достижениями. А вот здесь, – он указал на третью книгу, – многие вопросы ведения хозяйства господином Губертусом разобраны. Господин Ломоносов перевел ее на русский, но у меня, к сожалению, перевода нет, немецким изданием пользуюсь.

Постеснявшись сказать, что не понимает по-немецки, Петр мельком глянул на книгу.

– Да неужто ты все эти книги прочел?

– Эти и многие другие. Мне необходимо при моем занятии, ваше сиятельство.

– Видишь ли, я вряд ли сумею сразу все осилить, ты…гм… забери их пока, а то как бы не затерялись – у меня ведь здесь и книжного шкафа еще нет.

– Да как же так, барин? – Хохлов огорчился совершенно искренне. – Я плотнику Ереме скажу, он вам вмиг соорудит шкафы для кабинета. Нынче ведь в каждом доме библиотека должна быть, все господа теперь книги и журналы выписывают. Но коли боитесь, что книги затеряются, то, как прочтете, велите, чтобы жена моя забрала их и ко мне в дом снесла. Дарья моя у барыни будет жить, пока я в отъезде.

Плотник Ерема дело свое делал добросовестно, но очень медленно. В течение нескольких дней Петр листал оставленные ему справочники, но так ничего в них и не понял, а через неделю случайно перевернул чернильницу у себя на письменном столе и едва успел спасти лежавшие поодаль книги Хохлова. После этого он сказал Евсеичу, по приказу Марфы Ефимовны переселившемуся к нему в Покровское:

– Скажи жене Хохлова, чтобы забрала книги от греха подальше, а то еще замараю.

– Вот и ладно, – ответил довольный старик, – мыслимое ли это дело, чтобы господам над хохловской ахинеей глаза портить.

Дарья явилась в тот же день после ужина. Евсеич ввел ее в гостиную, где Петр, развалившись в кресле, читал «Петриду» Антиоха Кантемира – одну из трех книг, привезенных им из Петербурга.

– За книгами я, барин, – робко прошелестела она, не поднимая глаз.

Петр взглянул на молодую женщину, и сердце у него замерло.

«Господи, какая неземная красота! А я… я жалкий урод, на которого ей и взглянуть противно, даром, что барин, а она простая баба»

– Чего ты в пол уставилась, или совесть у тебя нечиста? – спросил он, сам не понимая, почему говорит с ней так грубо.

Она испуганно дернулась и перекрестилась.

– Вот крест вам, барин, не брала я того платка!

– Какого еще платка?

– А что намедни у барыни пропал. Им в церковь идти, а платка нет, всех горничных допрашивали. Да их сиятельство на меня и не думают, зачем мне?

Петр усмехнулся нелепости ситуации.

– И что ж ты тогда в пол уставилась? – в голосе его зазвенели горькие нотки. – Или тебе на меня смотреть страшно?

Длинные ресницы внезапно взметнулись вверх, и лицо молодого князя обожгли два черных солнца. Обожгли и тут же вновь спрятались.

– В пол смотрю, потому что приучена, барин, – с тихим достоинством серьезно ответила она, – с детства батюшка не велел на людей глазеть, теперь Кузьма Ильич не дозволяет.

– Так ты мужа своего очень любишь?

– Уважаю.

– А он тебя любит?

«Господи, для чего я все это несу, для чего задаю глупые вопросы, пусть берет книги и поскорее уходит».

– Как повенчались, любил, – неожиданно в голосе Дарьи зазвучала тоска, – ласкал, подарки привозил. Читать научил. Да только теперь гневается Кузьма Ильич, что Бог меня наказывает, детей не дает. За грехи мои наказание мне, видно.

– И много у тебя грехов? – с невольной улыбкой спросил Петр, чувствуя себя совершенно зачарованным музыкой ее голоса.

– Неведомо мне, барин. Думаю, думаю, вспоминаю. Можно ведь и не знать, что согрешила, а Бог тебя все равно накажет, правда ведь, барин? Кузьма Ильич так говорит и велит молиться, чтобы Бог прощение дал.

– Не знаю, но думаю, коли совесть спокойна, то зачем искать за собой неведомые грехи? Я вот тоже не знаю, почему Бог сотворил меня уродом.

Петр умолк, ошеломленный собственными словами – никогда и никому не говорил он о том, как гложет его сознание собственной некрасивости. Черные солнца вновь опалили, но на этот раз не погасли. Глядя на него, Дарья неожиданно улыбнулась, всем своим женским нутром поняв смятение юноши.

– Какой же вы урод, барин? – ласково прозвенела она. – Вы же красавчик!

Ошалев от ее улыбки, Петр сердито и коротко бросил:

– Не ври!

– Отчего ж? Истинная правда, – перекрестившись, она продолжала улыбаться ему, нежно и открыто.

– И ты, – он вдруг охрип, – ты согласилась бы со мной встретиться? Наедине?

Еще минуту назад молодой князь совершенно не собирался говорить ничего подобного. Он вообще не знал, так ли нужно предлагать женщине встретиться, и от страха, что сказал что-то не то, внезапно ощутил дрожь во всем теле. Дарья тоже замерла, ресницы ее упали. Она долго молчала, а потом решительно тряхнула головой, и ресницы ее вновь взметнулись кверху.

– Приду. Луг возле речки знаете? Завтра с утра туда приду.

С восходом солнца Петр был на указанном месте. Луг делила пополам река, за которой начиналось Иваньковское. Нынешним летом река сильно обмелела, брод широкой полосой выступал из воды, и «отцовские» крестьяне иногда перегоняли по нему скот на «сыновнюю» половину – трава в Покровском была более сочной. Прячась за стволом невысокого деревца, молодой князь видел, как незнакомая крестьянка средних лет гнала корову хворостиной через брод, за ней, уцепившись за юбку, плелись двое ребятишек. Солнце поднималось все выше, но Дарьи нигде не было видно, и Петр внезапно ощутил, как его охватывает отчаяние – обманула! Забыв обо всем, он метнулся из тени дерева, и в этот момент услышал шепот:

– Барин! Сюда!

Из высокой копны свеженабросанного сена высунулась тонкая рука и поманила к себе. Петр юркнул в стог, не обращая внимания на мелкие уколы сухих травинок, и обхватил руками горячее женское тело. Дарья обняла его за шею, прижалась к груди, и он услышал биение ее сердца. Сознание помутилось, в голове метались бессвязные мысли:

«Господи, что это? Как же я раньше жил без нее? Дарья!»

Она стонала и металась, стискивая его плечи, мир исчез, а когда Петр пришел в себя, то подумал, что все вокруг него теперь стало другим. Навсегда.

– Дарья, – хрипло пробормотал он, проведя ладонью по ее щеке, – Даша, Дашенька.

Она взяла его руку и поцеловала ладонь.

– Это вы в первый раз, барин?

Спросила очень просто, как о чем-то совершенно естественном. Петр смутился, вспомнив ее стоны.

– Я… я был с тобой грубым?

С ее губ сорвался тихий смешок.

– Какой же это вы грубый, барин? Вы сладкий.

Желание вновь нахлынуло, но теперь он уже все сознавал, видел ее запрокинутое лицо, ощущал поцелуи горячих губ. Когда они, усталые, лежали рядом, переплетясь телами, князь спросил:

– Как же ты сюда пробралась? Я ведь с раннего утра под дубком прятался, ждал, когда ты через брод пойдешь.

– Ниже спустилась и по мостику, а потом через лес.

– Так далеко же.

– Через брод много народу ходит, враз приметят. Барыня меня с девками в лес послала ягод набрать, а я, вишь… Ну и ладно, пусть будет грех, хоть буду знать, какая на мне вина, а то устала неведомые грехи замаливать. Погодите, барин, вам лицо сеном накололо, я вытру.

Она заботливо стряхнула с его щеки мелкие капельки крови. Князь стиснул ее руку.

– Не зови меня барином, зови Петром. Даша, Дашуня моя. Не смогу я теперь без тебя, каждую минуту должен тебя видеть. Давай… знаешь, давай уедем. Куда-нибудь далеко-далеко, чтобы никто нас не нашел.

– Как можно! – ужаснулась она. – Их сиятельства и на вас, и на меня осерчают, а Кузьма Ильич догонит и убьет. Мы ведь с ним в церкви повенчаны. Ничего, я завтра поутру опять сюда прибегу.

Первым о свиданиях князя с Дарьей Хохловой догадался Евсеич. Однажды, счищая с одежды Петра налипшие травинки, он недовольно проворчал:

– Эх, барин, коли кровь играет, так других баб вокруг много, да и девки противиться не станут, а Хохлов злобный человек и пистолет имеет, даром, что холоп.

Действительно, Кузьма Ильич с разрешения барина купил себе пистолет, поскольку порою перевозил крупные суммы денег. Петр сильно покраснел и огрызнулся:

– Не твое дело, не смей никому болтать!

Евсеич бы и не стал никому ничего говорить, да Марфа Ефимовна сама начала догадываться. Она позвала старика, и тот вынужден был ей открыться. Княгиня подумала и решила, что ничего страшного тут нет – у Петруши кровь молодая играет, и все лучше, что он сошелся с Дарьей. Она опрятная и понести не может, а другая забрюхатеет, и думай потом, как дите достойно пристроить – князьям Вадбольским негоже от своей крови отказываться.

– Женить его надо, – озабоченно сказала она мужу, – он уже в возраст вошел. У Муромцевых, вон, и младшая барышня заневестилась.

Сергей Иванович недовольно пожал плечами.

– Какой у него возраст? Только-только двадцать второй годок пошел, еще не перебесился. Поедет по осени в Петербург, там себе невесту со связями подыщет.

– Когда Кузьма Ильич-то вернуться собирается?

Старый князь пожал плечами.

– Пишет, что не раньше осени – елизаветградское имение сильно татарами разорено, кроме него никто с делами не сладит. Скот весь нужно новый покупать и с крестьянами разобраться – какие-то из татарского плена в свои дворы вернулись, других мусульмане успели в Крым с собой увести, третьи в бега подались.

– Авось, он ничего и не узнает, – решила княгиня.

Неожиданно князь рассердился.

– Не убудет с него, чай, он холоп, не вельможа! Больно уж мы его забаловали, Гришка Петров теперь не хуже него с хозяйством справиться сможет. Ну… – он слегка смутился, – если Кузьма вдруг узнает, подарю ему сто рублей, чтобы не обижался.

– Ста, пожалуй что, много будет, батюшка ты мой, – рассудительно возразила княгиня, – пятидесяти хватит. Но лучше, чтобы не узнал, конечно. Петруша, думаю, к его приезду уже в Петербург отбудет.

Однако Петр в Петербург не торопился, и к осени страсть его ничуть не утихла. В начале сентября от Хохлова пришло письмо – он сообщил, что привел дела елизаветградского имения в порядок, оставит там толкового управляющего и прибудет через три недели. Дарья поскучнела, Петр ходил хмурый, и однажды, когда он приехал в Иваньковское обедать, отец за столом, словно невзначай, добродушно заметил:

– А не скучно ли тебе дома, князь Петр, что невесел ходишь? В Петербурге служба ждет, а ты уж, вроде, от хворей своих оправился.

Петр еще сильней помрачнел и ничего не ответил, но на следующий день, встретившись с Дарьей, вновь начал ее умолять:

– Уедем! Куда угодно, не смогу я видеть, как твой муж приедет, возьмет тебя за руку и поведет в ваш дом, а там… Умру я, когда буду думать!

– Петруша, – шептала она, прижимаясь щекой к его плечу, – ненаглядный мой, красавчик мой, я ведь и сама, когда о том думаю… Только что можно сделать, если он муж мой законный, в церкви со мной венчанный? И куда нам ехать?

– Куда угодно, только подальше от него.

– Догонит он, под землей найдет, и что тогда?

– Прикажу его выпороть, только и всего! – неожиданно вспылил князь. – Он холоп и не смеет против моей воли идти.

Неожиданно Дарья резко отодвинулась.

– И я холопка, барин, неравная тебе, – сухо ответила она, – вскружили мне голову твои ласки, но хоть и грешна, только под кнут законного мужа своего подводить не стану. Пришла нам пора расстаться, барин.

– Дарья! Нет!

Она высвободилась, поднялась и начала оправлять одежду. Князь лежал неподвижно и следил за ее руками, отряхивающими сено с подола юбки.

– Прощайте, барин, – торжественно проговорила Дарья, наклонилась над ним и, коснувшись его губ коротким нежным поцелуем, исчезла.

«Зачем жить? – думал Петр, тупо глядя вверх, где сквозь разворошенное сено проглядывал кусочек затянутого облаками неба. – Только ведь убить себя грех, а на войну… Отец должен меня отпустить, иначе… иначе я сам уеду. В конце концов, мне двадцать один год, и даже батюшка не может воспретить мне послужить отечеству»

Подходя к дому, он увидел спешившего навстречу Евсеича.

– Батюшка Петр Сергеевич, где это вас носит? – сердито закричал старик. – Из Иваньковского прислали, велели скорее прибыть – князья Василий и Николай к нам проездом!

Князья Василий и Николай Вадбольские, двоюродные племянники Сергея Ивановича, ехали в армию и по дороге решили заглянуть к родственникам в Иваньковское. Василий, служивший в кавалерийском полку, был годом моложе Петра, но воевал с самого начала кампании. Его ранило во время боев при Рябой могиле, и он ездил поправлять здоровье к родителям, а теперь, возвращаясь к местам сражений, вез с собой шестнадцатилетнего Николая.

– Никак не желал дома оставаться, – сердито говорил он, указывая на брата, – теперь мне приглядывать за ним, матушке слово дал.

Марфа Ефимовна, ахая, обнимала и крестила юношей, за обедом Сергей Иванович спросил у Василия:

– Ну-ка, Вася, скажи, что в елизаветградских землях творилось, тебе ведь там пришлось повоевать. Кузьма Ильич мой писал, полный разор татары сделали.

– Верно, дядюшка, – откликнулся юный воин, всегда готовый рассказывать о своих военных подвигах, – это когда прошлой зимой Крым-Гирей в Малороссию вторгся. Жуткое дело! Мы один раз за татарским отрядом гнались, помню. Разграбили они малороссийскую деревню, людей со скотом гонят к Крыму – у них там малороссияне, как рабы, работают, а молодых женщин в Турцию продают. Свистят, улюлюкают, один схватил красивую девку за косу и к себе тащит. Она вопит, а тут мы налетаем. Татары кто оружие хватает, кто бежать, хохлушки визжат, детей к себе прижимают. В общем, одолели мы их, людей освободили.

– А ту красивую девку, что татарин за косу тащил? – спросил жадно внимавший брату шестнадцатилетний Николенька. – Тожеосвободили?

– Освободили, – кивнул Василий, – она мне даже руку в благодарность поцеловала.

Многозначительный вид его ясно давал понять, что целованием руки дело не ограничилось. Лицо Николеньки приняло восторженное выражение, Сергей Иванович одобрительно покивал головой, Марфа Ефимовна перекрестилась:

– Святое дело вы сделали, христиан от рабства у ворогов некрещеных избавив, Бог тебя, Васенька, наградит.

– Теперь у вас во второй армии Панин Петр Иванович, я слышал, назначен командовать, – сказал Сергей Иванович, – встретишь его случайно, Васенька, так привет от меня передавай.

– Наш полк весь прошение подавал, чтобы под началом графа Румянцева в первой армии остаться, дядюшка, Петр Александрович наш кумир.

– Ну-ну, – усмехнулся старый князь, – военное дело – служить, где прикажут. А что Румянцев в бою хорош, я и сам знаю, Кольберг с ним брали.

– Еще как хорош! – вновь загорячился Вася. – Турки численностью берут, а он тактикой. Но и отважен – один раз, когда наши начали отступать, сам кинулся в сечу, кричит: «Стой, ребята», и все, как один, за ним. Десять тысяч янычар мы тогда побили!

Неожиданно Сергей Иванович прослезился и отер слезы.

– Верно говорят, в истинного своего батюшку пошел граф Петр Александрович.

– И лицом схож, и нравом, – с умилением вздохнула Марфа Ефимовна.

На лицах юношей появилось восторженное выражение – для них тоже не было секретом, что граф Петр Румянцев считался сыном Петра Первого.

По окончании трапезы Василий и Николай, поблагодарив хозяев, поднялись из-за стола и стали прощаться, как Марфа Ефимовна ни уговаривала их остаться на ночь. Склонив головы, братья подошли под благословение всхлипывающей княгини, троекратно облобызались с Сергеем Ивановичем.

– Ну-ну, матушка, море соленое не разводи, – благодушно сказал он жене, – служба не ждет, дело военное.

Петр во время застольной беседы не произнес ни слова и прощаться не стал, а поднялся из-за стола вместе с кузенами и объяснил родителям, что хочет их немного проводить. Однако, едва все трое отъехали от дома, он придержал коня и повернулся к Василию:

– Еду с вами!

Те ахнули.

– Да как же так! Не сказавши ни отцу, ни матушке!

– Напишу с дороги.

Глава девятая

Узнав о побеге сына в армию, Сергей Иванович побушевал с неделю, обещая лишить непокорного юнца наследства, потом успокоился.

– Ладно уж, может, я и сам бы так на его месте поступил, – хмуро пробурчал он, когда жена в очередной раз начала его успокаивать.

– Одно плохо, что не благословила в дорогу.

Сильней всех переживал Евсеич, воспринявший тайный отъезд молодого барина как личную обиду.

– Не взял меня, – горестно качая головой, повторял он, – это как же?

Дарья, услышав новость, не сказала ни слова, но лицо ее стало каменным. Придя в церковь, она поставила свечку и долго молилась, а когда вышла, голова у нее закружилась, и она, лишившись чувств, опустилась на землю.

Княгиня Марфа Ефимовна, узнав о случившимся с женой Хохлова обмороке, вызвала ее к себе и внимательно вгляделась в бледное лицо с припухшими веками.

– От князя Петра Сергеевича? – коротко спросила она. – Ты не отпирайся, мне уж доложили, что тебя от мяса воротит, а по утрам выворачивать стало.

Дарья задрожала и повалилась ей в ноги.

– Простите, барыня!

– Князь Петр знает?

– Не сказалась я ему, не осмелилась. Да и сама только догадалась.

– И сколько?

– Третий месяц пошел. Убьет меня Кузьма Ильич!

Марфа Ефимовна покачала головой – Хохлов отсутствовал по делам елизаветградского имения уже почти четыре месяца.

– Ладно, – решила она, – останешься жить в доме, пока не родишь, а с мужем твоим я сама поговорю, как приедет. Вот ведь как – десять лет ты с ним жила и все понести не могла, а от молодого князя сразу, – в ее голосе прозвучало нечто, похожее на гордость за сына.

Хохлов вернулся спустя несколько дней и первым делом отправился к барину – доложить о делах. Сергей Иванович внимательно проглядел привезенные бумаги, одобрительно кивнул, а потом с легким смущением в голосе произнес:

– Ты… это… Кузьма Ильич, к барыне зайди, она поговорить с тобой хочет.

Марфу Ефимовну управляющий слушал с каменным лицом, а когда она закончила, холодно спросил:

– Где она?

– Да ты не понял, Кузьма Ильич? Пятьдесят целковых золотом пожалую и…

– Где она? – взревел Хохлов и устремился в девичью. – Убью!

Дарья, сидевшая за вышиванием в девичьей, в ужасе вскочила при виде мужа. Он схватил ее одной рукой за волосы, другой стиснул горло.

– От меня, значит, не хотела родить, а от него понесла. Убью!

– Что ж, убей, – покорно прошептала она, закрывая глаза.

Прибежавшие на зов испуганной княгини люди навалились на Хохлова и, оторвав его от Дарьи, поволокли во двор. Он, яростно рыча, рвался из их рук, Дарья, всхлипывая и потирая шею, бежала сзади. Из дому торопливо вышел старый князь, которому уже доложили об учиненном управляющим скандале, за ним спешил Евсеич.

– Опомнись, Кузьма Ильич, – увещевательным тоном проговорил Сергей Иванович, – ты ведь крещеный человек, что ж ты убийством-то грозишь? За это ведь в острог пойдешь.

В глазах Хохлова, которого держали четыре человека, мелькнула молния, а потом он покорно сник и обмяк.

– Простите, барин, виноват, сам не знаю, что со мной приключилось.

– То-то же, – удовлетворенно кивнул Сергей Иванович. – Ладно, чего не бывает. Я твои заслуги предо мной помню, поэтому строго наказывать не стану, но ты непочтительно повел себя с барыней и в пример остальным должен быть наказан. Эй, Прошка! Всыпь-ка ему десяток горячих, чтобы недели две барскую милость помнил.

По толпе собравшихся дворовых пробежал шепоток удовлетворения, конюх Прохор приблизился, поигрывая кнутом.

– Ну, Кузьма Ильич, пришел нынче и твой черед кнута отведать, – с ухмылкой сказал он Хохлову.

Дарья бросилась в ноги старому князю.

– Пощадите, барин, простите мужа моего!

– Пошла вон, баба, – сурово проговорил Сергей Иванович.

– Благодари барина, Дарьюшка, – кротко произнес Хохлов, повернув лицо к жене, – его сиятельство правильно меня наказывает. Молись за меня, когда я удары принимать буду, а я под кнутом буду Бога просить, чтобы простил меня, и благословлять их сиятельства. Скажите, барин, людям, чтобы отпустили, я разденусь. Пустите, братцы, – обратился он к державшим его дворовым, – простите, что обеспокоил, больше буянить не стану. И вы, барин, Христа ради, простите великодушно.

Его выпустили, и он начал медленно расстегивать пуговицы своего сюртука.

– Пусть Бог простит тебя, Кузьма Ильич, – с легким смущением в голосе проговорил Сергей Иванович, растроганный покорным видом и словами верного управляющего и уже жалеющий, что присудил ему наказание кнутом, – а я прощаю.

– А я нет! – внезапно ощерившись в страшной ухмылке, закричал Хохлов и, выхватив из-за пазухи пистолет, навел дуло его на князя. – Вы, господа, волю у меня отняли, жену отняли, теперь и честь хотите отнять?

Пистолет изрыгнул пламя, однако за секунду до того старый Евсеич бросился перед князем, заслонив его своей грудью. Дворовые в ужасе шарахнулись в стороны, а Хохлов кинулся в кусты и скрылся.

– Доктора! – кричала Марфа Ефимовна. – Сейчас поезжайте!

Сергей Иванович стоял на коленях рядом с умирающим Евсеичем, и по щекам его текли слезы.

– Евсеич, – звал он, – очнись, друг мой, как же ты так?

– Я же вас… барин… маленького, – костенеющим языком проговорил старик и умер.

За Хохловым пустили погоню, но он как в воду канул. Лишь через три года во время пугачевского бунта кто-то из дворовых людей узнал его среди разбойников, громивших пензенское имение Вадбольских. Говорили, что после того, как Пугачев был схвачен, Хохлова вместе с прочими повстанцами повесили на тех самых виселицах, где пугачевцы прежде казнили верных государыне дворян, но точно это или нет, никто сказать не мог. Княгиня в своем письме к сыну коротко, не вдаваясь в подробности, сообщила лишь о смерти его старого дядьки.

Спустя полгода после гибели Евсеича и побега мужа Дарья, родив сына, умерла от потери крови. Мальчик казался слабеньким, думали, что и он не жилец, поэтому его спешно окрестили и нарекли Петром. Однако княгиня Марфа Ефимовна младенца выходила, сама лично выбрала ему здоровую кормилицу и хорошую няню. Маленький Петруша быстро окреп и рос, почти не болея. Лицом он очень походил на своего отца, хотя при этом, как ни странно, был довольно красив.

Князь Петр Вадбольский отличился во время взятия Козлуджи и вернулся домой уже после заключения Кючук-Кайнарджийского мирного договора в 1774 году. Только тогда ему сообщили о разыгравшейся в его отсутствие трагедии и смерти Дарьи. И тогда же он впервые увидел сына, которому к тому времени уже исполнилось три года.

Глава десятая

В течение пяти последующих лет Петр Вадбольский, вышедший в отставку в чине поручика, осваивал тонкости управления имением и преуспел настолько, что даже Сергей Иванович частенько спрашивал у сына совета. Петр научился пользоваться справочниками и даже выписал еще несколько из Москвы. Каждый раз, открывая дверцу сколоченного столяром Еремой книжного шкафа, он вспоминал Кузьму Хохлова, и сразу сердце его пронзала жгучая боль – Дарья.

Молодой князь так и не смог забыть свою первую и единственную любовь. Он много занимался маленьким Петрушей, который жил с ним в Покровском под присмотром ключницы Аксиньи, и на все просьбы матери жениться отвечал отказом. Это сильно беспокоило княгиню Марфу Ефимовну.

– Сколько невест вокруг, – пожаловалась она однажды мужу, – а никто ему не по нраву.

– Правильно, пусть в Петербург за женой едет, – отмахнулся князь.

– И в Петербург не желает ехать. В Тулу иногда уезжает с приятелями бражничать, с распутными девками там водится.

– Ничего, пусть развлекается, значит, не перебесился еще.

– Ах, батюшка ты мой, ведь не приятности и веселья он ищет, а от тоски бежит. Дома, Аксинья говорит, порой слова не вымолвит, запрется у себя в кабинете, одного Петрушу к себе допускает. А на столе у него, – опасливо оглянувшись, княгиня понизила голос, – портрет лежит, художник в Туле ему нарисовал с его слов. Так на портрете, Аксинья говорит, вылитая Дарья нарисована, Хохлова жена.

Сергей Иванович нахмурился.

– Аксинья говорит! Бабьим языком она своим мелет, а ты больше слушай. Ладно, пошли ему человека с запиской, пусть завтра прибудет, поговорю с ним.

Дворовый мальчик, посланный с запиской в Покровское, прибежав обратно, доложил:

– Барин Петр Сергеевич велели передать, что завтра к обеду будут.

На следующий день после обеда Сергей Иванович пригласил сына к себе в кабинет и, указав на кресло перед массивным бюро, тщательно прикрыл дверь.

– Счастлив тебя видеть, сынок, давно не радовал ты нас своим присутствием, – усевшись за стол напротив Петра, начал он, – но это я не в упрек – знаю, что усердно занимаешься делами. То, что ты порой в Туле шумному веселью предаешься, тоже знаю и тоже не ставлю в упрек – дело твое молодое, а наше стариковское дело жизнь в одиночестве доживать.

Петр смутился.

– Я явлюсь к вам в любое время, как только на то будет ваша воля, батюшка, – виновато сказал он.

– Моя воля, моя воля! – проворчал старый князь и не удержался, чтобы не попрекнуть давнишним грехом: – Можно подумать, ты о воле моей заботился, когда без нашего с матерью благословения в армию сбежал!

– И очень в том раскаиваюсь, батюшка, – серьезно ответил сын.

– Отчего же? – смягчился князь. – Ладно, не будем старое вспоминать. За то, что ты честно послужил отечеству, я тебя простил. Князь Долгоруков, приятель мой старый, прислал мне весьма лестный отзыв о тебе, поэтому знаю я, что ты честно исполнил свой долг.

– Вы и без этого могли бы не сомневаться во мне, батюшка, – холодно возразил Петр.

– Ну вот, и обиделся. Но ведь я отец, у меня сердце болит, а когда ты, воротившись из армии, столь странные слова начал говорить – что я должен был думать?

– Я говорил, что, только попав в сражение, понял, как это тяжело – лишать жизни себе подобных, тоже имеющих отцов и матерей. Разве следует считать человека трусом, оттого, что ему трудно убивать?

– Вздор несешь, – закричал старый князь, – разве не басурман, посягнувших на Русь святую нашу, ты убивал? И разве не силой меча так высоко вознесена Россия? Великий государь Петр Алексеевич первым делом дворянина считал военную службу. Что было бы со святой Русью, коли б все, вместо того, чтобы бить врага, стали о нем скорбеть?

– Вы уже мне это не раз говорили, – устало ответил Петр, – и я отвечал, что Бог сотворил людей разными. Пусть мне претят ужасы войны, но тех, кого пьянит кровь врага, в мире много больше. Поэтому не оскудеет воинством земля русская.

– И слава Богу! – проигнорировав иронию, звучавшую в голосе сына, Сергей Иванович стукнул по столу кулаком. – Жалею я, что подобные мысли возникают у потомка князей Вадбольских, но пусть они останутся при тебе. Главное, чтобы ты всегда честно исполнял свой долг. На войне ты его исполнил, а ныне твой долг – дать нашей княжеской ветви наследника мужского полу, а для этого необходимо жениться. Коли не по душе тебе здешние барышни, то отправляйся в Петербург, найди девицу хорошего роду, благонравную и со связями, пусть небогатую.

Петр пожал плечами.

– У меня нет желания жениться, батюшка, а тем более ехать за этим в Петербург. Коли встала нужда в наследнике, то подам прошение, чтобы Петруше дозволено было носить фамилию Вадбольских и считаться моим законным сыном.

От возмущения Сергей Иванович на миг потерял дар речи.

– Наследник Вадбольских – сын крепостной бабы?! Кто такой Петруша?

– Мой сын.

– Нет, князь Петр, по бумагам это холоп мой Петр Хохлов восьми лет, сын беглого раба Кузьмы Хохлова и дворовой бабы Дарьи. Захочу – завтра заберу его у тебя и велю продать.

Вся кровь отхлынула от лица молодого князя.

– Продать?! Вашего внука?

– Та-та-та! Да у половины помещиков в имениях по полдюжины бегает таких, как твой Петруша! Слушай меня, князь Петр, езжай в Петербург искать жену, а будешь упрямиться – продам мальчишку.

– Хорошо, – не глядя на отца, глухо проговорил молодой князь, – но только пусть будет так, батюшка: вы пишете Петруше вольную, и как только я ее получу, уеду в Петербург.

– Что ж, хоть и негоже с родным отцом торговаться, но сделаю, как хочешь. Надеюсь, и ты от своего слова не отступишь.

В глубине души старик был чрезвычайно доволен, что нашел столь хитроумный способ добиться своей цели, и не заметил, что взгляд сына заволокло льдом.

За десять лет в Петербурге снесено было множество старых деревянных построек, выросли целые кварталы, застроенные сплошь каменными особняками, но Литейная улица, на которой стоял дом Вадбольских изменилась мало. По приезде Петр сразу же явился к графу Панину, засвидетельствовать свое почтение, а спустя два дня к нему приехал Юрий Нелединский-Мелецкий – под начальством князя Василия Долгорукова оба они участвовали во взятии Кафы.

– Нет, чтобы весточку прислать, случайно от дядюшки узнал я, что ты в столице, – обнявшись с приятелем, с укором сказал Юрий, – так бы и не увиделись.

– Я думал, ты теперь в полку.

– Сейчас здесь в отпуске, скоро обратно в Киев еду. Ну, расскажи, как дела. С чем в столицу пожаловал? Небось, жениться решил? Ага, я угадал, отводишь глаза!

Слегка раздосадованный догадливостью друга, Петр решил сменить тему разговора.

– Давай, Юрий, лучше о тебе поговорим. Ты все с карандашом не расстаешься?

Нелединский рассмеялся – он действительно постоянно имел при себе бумагу и карандаш, чтобы записывать приходившие в голову строчки.

– Теперь все бумагомарательством занимаются, – сказал он, – даже барышни. Одна из них под большим секретом показала мне свое творение – очаровательно.

Сказав это, Юрий слегка порозовел, и Петр улыбнулся.

– Можно ли считать, что ты очарован не только творением? Кстати, ее имя – секрет?

– Ничуть, это княжна Екатерина Николаевна Хованская. Очаровательная Катрин Хованская, как зовут ее друзья, только в этом году выпущена из Смольного. Между прочим, одна ее задушевная подруга по Смольному тоже пишет и весьма прелестно. Обе начали писать, как уверяют, еще в стенах монастыря, это их и сдружило. Кстати, та подруга Катрин – сестра Захари Новосильцева, помнишь его? Варвара Филипповна Новосильцева.

Воспоминание о предательском поведении Захари уже не вызывало у Вадбольского никаких эмоций – слишком много более важных событий произошло за минувшие десять лет. Однако он слегка удивился:

– Мне казалось, сестра Захари еще дитя. Но, кажется, у него было две сестры?

– Время идет, друг мой, – рассмеялся Юрий. – Варвара Филипповна в этом году начала выезжать и, думаю, имей она приданое, пользовалась бы огромным успехом. Во всяком случае, если бы сердце мое не было занято, кто знает… Ее сестра-двойняшка Елена Филипповна… Нет, она довольно мила, но рядом с Варварой Филипповной незаметна, ей явно не повезло иметь столь очаровательную сестрицу. Кстати, поскольку я скоро отбываю в полк, бабушка решила дать бал в мою честь, там ты сможешь увидеть и княжну Хованскую, и обеих барышень Новосильцевых. Я или Захари, кто-нибудь из нас тебя им непременно представит.

На балу у княгини Куракиной собралось все светское общество Петербурга. Поднимаясь по лестнице, Петр неожиданно вспомнил свой давнишний сон – бал у Строганова – и, мельком глянув на себя в зеркало, подивился нынешнему своему безразличию к собственной внешности. Казалось, прошедшие десять лет сделали его другим человеком – важно ли иметь красивое лицо, если война пощадила твою жизнь и не сделала калекой? И если когда-то тебя ласкала, любила и называла красавцем прекрасная женщина?

Едва Вадбольский вошел в зал, освещенный тысячами восковых свечей, как ощутил атмосферу всеобщего веселья. Молодежь разыгралась, между колоннами поставили золоченые рамы, и гости, сменяя друг друга, изображали в них живые картины. Неожиданно по залу пробежало оживление – прибыли наследник престола Павел Петрович с цесаревной. Под звуки полонеза Павел Петрович с Екатериной Нелидовой открыли бал, за ними двигались цесаревна и князь Куракин. Петр не танцевал, стоя у стены, он наблюдал за мягко приседавшими под музыку парами и в одной из дам узнал красавицу графиню Строганову.

– Ба, кого я вижу, Пьер!

Перед князем стоял Захари Новосильцев и радостно улыбался. Петр кивнул вежливо, но сухо.

– Рад тебя видеть, Захари.

– И не сообщаешь, что приехал! Ну-ну, иди сюда, расскажи о себе, – не преставая говорить, Захари увлек его в сторону, – слышал, ты успел повоевать в последнюю кампанию, и неплохо себя зарекомендовал, как говорит Нелединский.

Петр пожал плечами.

– Ну, это преувеличение, воевал, как все. Как твоя семья?

– Отец вышел в отставку статским советником, брат выпущен из Морского корпуса мичманом, сейчас назначен в Азовский флот. Сестры в этом году вышли из Смольного, уже взрослые барышни. Впрочем, что я рассказываю – сейчас тебя представлю, и сам увидишь. Кто это так тебя заинтересовал? – он проследил за взглядом князя, вновь невольно брошенным в сторону графини Строгановой, и ухмыльнулся. – А, красавица Екатерина Петровна! Только-только вернулась с мужем из-за границы после десятилетнего отсутствия. Посмотри, с кем она в паре, видишь? Красавец Римский-Корсаков, – Захари многозначительно понизил голос, – бывший фаворит государыни, недавно получил отставку – государыня застала его с графиней Брюс. А ему хоть бы что, Брюс он, кажется, уже бросил, обрати внимание, как смотрит на Строганову! Ходит слух, графиня Екатерина Петровна даже собирается из-за него бросить мужа. Государыня недовольна – одно дело наставить мужу рога, но совсем забыть о приличиях… Однако граф Строганов совершенно спокоен, другой бы вызвал соблазнителя жены на дуэль…

От болтовни Захари князю стало неприятно.

– Извини, я, возможно, потанцую, – сказал он, собираясь отойти, но Захари настойчиво удержал его за руку.

– Ах, Пьер, ну что же ты бежишь, мы ведь и не поговорили совсем. Пойдем к сестрам, я же обещал тебя им представить. Право, ты их не узнаешь.

Полонез закончился, Захари подвел Вадбольского к группе что-то оживленно обсуждавших молоденьких барышень, опекаемых фрейлиной Загряжской. Петр узнал Варю сразу – такие лица с младенчества до преклонных лет имеют характерные черты, отмеченные неповторимой красотой. Узнал и застыл, едва она взглянула на него огромными черными глазами. И уже почти ничего не видел, не слышал, не помнил, как его представляли Вариной сестре Лене и их подруге княжне Хованской. Глаза Вари… Точно так смотрела на него Дарья. Или не так?

Потанцевать с Варенькой ему в этот вечер не пришлось, хотя Захари настойчиво просил сестру еще раз внимательно посмотреть, нет ли свободных танцев в ее бальной книжке. Варя с очаровательной улыбкой сожаления лишь качала головой – все танцы у нее были расписаны. Петр пригласил Леночку, но почти не помнил, как они двигались под звуки менуэта. Сразу по окончании танца он отвел девушку к Загряжской и уехал домой.

На следующий день ему принесли от Захари записку с приглашением. Петр поехал и с тех пор начал бывать у Новосильцевых почти ежедневно. Филипп Васильевич был ему рад, Варенька встречала счастливой улыбкой, а Захари многозначительно переглядывался с отцом – для бедной бесприданницы Вари князь Вадбольский был блестящей партией. В ее присутствии на Петра находил сладкий дурман. Позже в памяти совершенно не оставалось, о чем они говорили, только в ушах звучала музыка ее голоса, а перед глазами стояла ласковая улыбка.

Однажды князь приехал раньше обычного, дома были лишь Леночка и Филипп Васильевич. Леночка, не поднимая глаз, вежливо присела, Филипп Васильевич, по-родственному обняв гостя, усадил его в кресло.

– Варя с минуты на минуту будет, – сообщил он, – Катрин Хованская после завтрака заехала и увезла ее прокатиться.

– А вы, Елена Филипповна, отчего ж не поехали? – спросил князь у Леночки.

Она улыбнулась, и Петр отметил про себя, что Юрий Нелединский был прав – не будь постоянно рядом с Леной сестры, ослеплявшей всех своей красотой, ее можно было бы счесть очень даже хорошенькой.

– Варя с Катенькой еще в пансионе сдружились, – сказала она, – обе стихи пишут и рассказы, а теперь Юрий Александрович Нелединский подарил Кате книгу стихов Эвариста Парни, и они с Варей переводят их на русский язык. Все время спорят, как лучше, а я в их спорах буду лишняя, я не такая умная, как они.

Чувствовалось, что Леночка искренне гордится сестрой и ничуть не завидует ее уму и красоте. На лице Филиппа Васильевича появилось восторженное выражение.

– Скажу вам откровенно, Петр Сергеевич, Варя моя поразительными способностями и складом ума обладает, из всех моих детей… А, вот и она!

Петр услышал, как к дому подъехала карета. Он поднялся, чтобы приветствовать Варю и Катрин Хованскую, девушки приветливо ему улыбнулись.

– Ах, Петр Сергеевич, – сияя черными глазами, говорила Варя, – если бы я знала, что вы приехали, поспешила бы домой.

На Вадбольского, как всегда в ее присутствии, нахлынул дурман восторга, он перестал понимать слова, лишь слушал нежный голос и думал:

«Таким же взглядом смотрела на меня Дарья»

Ночью ему снилась Варя. Она что-то говорила, быстро и нежно. Глаза ее сияли любовью, а ладонь нежно гладила его щеку. И вдруг она громко засмеялась. Хохотала, хохотала и не могла остановиться. От этого ее смеха Петр очнулся в холодном поту и вновь уснул лишь на рассвете, а утром проснулся позже обычного.

Решив перекусить у Рубло, он отправился на Галерную набережную, но, не дойдя до трактира, увидел катившую мимо него карету Катрин Хованской. День был на редкость теплый и солнечный, поэтому верх экипажа откинули. Обе барышни, Катрин и Варя, с интересом слушали сидевшего напротив них красивого молодого человека, что-то оживленно рассказывающего. Все трое были настолько увлечены беседой, что не заметили поклонившегося князя. Карета укатила, а сердце у Петра неприятно закололо.

У Рубло он встретил знакомого офицера, старого товарища, с которым был при Козлуджи. Тот недавно подал в отставку и теперь собирался жениться на молодой немке. Подвыпив, он рассказывал князю с восторгом, свойственным всем влюбленным:

– Родители Лотты желали бы повременить со свадьбой, потому что ей нет еще семнадцати, но мы мечтаем соединиться. Лотта уже приняла православие, зачем ждать? Жена должна быть молода и с юных лет проникаться мыслью, что она часть мужа. Ждать! Чтобы вокруг Лотты начали увиваться разные бездельники?

«А ведь он прав, – размышлял Петр, пока шел от трактира к дому Новосильцевых, – мне следует теперь же просить руки Вари, нынче же переговорю с ее отцом»

Лакей Фрол, изрядно пополневший за прошедшие десять лет, доложил о приходе князя, и обрадованный Захари пошел навстречу гостю.

– Право, забавно, – пожимая Петру руку, со смехом говорил он, – ты теперь постоянно бываешь у нас, а я тебя по- прежнему не вижу. Но, между прочим, у меня есть оправдание – сердечные дела.

– Жениться намереваешься? – с улыбкой спросил князь, усаживаясь в кресло.

– Вот именно. Только пока тсс, – палец Захари прижался к губам, – от всех секрет, но с тобой хочу посоветоваться. Видишь ли, всем хороша невеста – в обращении мила, воспитание превосходное, лицом, и статью вышла, а приданое дают такое, что и цифру назвать не верится. Одна беда – не дворянка, купеческого роду Ольхиных. Не выйдет ли мне тут афронту?

– Отчего бы? – пожал плечами Петр. – Она ведь станет дворянкой, как за тебя выйдет.

– Ну, раз ты говоришь, то я спокоен. А ты, конечно, к Варе приехал? Только ее еще нет, уехала опять кататься с Катрин Хованской. Мне, если честно, эта Хованская совсем не по нраву, – на лице его появилась презрительная гримаса, – надеюсь, когда Варя выйдет замуж, этой дружбе придет конец.

Князь смутился – в словах Захари прозвучал слишком уж явный намек.

– Я, собственно говоря, приехал поговорить с твоим батюшкой, – ответил он.

– А, понимаю, – Захари многозначительно улыбнулся, – что ж, ты прав, тянуть ни к чему. Однако отец, кажется, нынче на нездоровье жаловался, не знаю, сможет ли к тебе выйти. Впрочем, я позову Лену, она точно скажет.

Петр встал, здороваясь с вошедшей Леночкой. Вид у нее был усталый, она вежливо присела и, ответив на его приветствие, озабоченно проговорила:

– Папенька нездоров. С утра болела голова, цирюльник приходил, пустил ему кровь. Теперь папенька выпил настойку и уснул.

– Ну, так я не стану его беспокоить, – Петр хотел подняться, но Захари его удержал.

– Куда же ты? Подожди Варю, она скоро будет. Лена пока займет тебя, чтобы не скучал, а мне, извини, теперь пора ехать, ты знаешь, куда, – он заговорщически подмигнул.

– Моя матушка знает рецепты от головной боли, – обратился князь, к Леночке, когда они остались вдвоем, – я напишу ей, попрошу прислать.

– Папеньке боярышник хорошо помогает. Так с ним иногда случается, но завтра он будет в порядке.

– Тогда я лучше завтра приеду.

– Ах, посидите, Петр Сергеевич, Варя скоро будет. Хотите чаю?

– Благодарю вас, я только что отобедал у Рубло. Кстати, – Петр почувствовал, что розовеет, – когда подходил к трактиру, видел Варвару Филипповну в экипаже княжны Хованской. С ними был молодой человек, и он рассказывал что-то столь интересное, что они даже меня не заметили и не ответили на мой поклон.

– Это наш кузен Сергей Николаевич Новосильцев, – безмятежно пояснила Леночка, – он великолепно декламирует стихи господина Сумарокова, когда Варя и Катрин его слушают, они ничего вокруг не замечают, вы должны их простить.

– Да, я понимаю, – с легкой иронией в голосе согласился князь, – удивительно, что Захари прежде не упоминал о вашем кузене, а ведь мы с вашим братом много лет знакомы.

– Кажется, папенька был не в ладах с его родителями, но теперь, когда дядюшка Николай Устинович и его жена Марья Сергеевна умерли, Сергей Николаевич иногда к нам заходит.

– Николай Устинович? – Петр внезапно вспомнил секунд-майора и его душещипательный рассказ. – Так он умер?

– Вы его знали? Да лет пять или шесть назад. Я точно не помню, мы с Варей тогда были в пансионе. Да я и самого дядюшку Николая Устиновича не помню.

– Гм, понятно. А скажите, Елена Филипповна, – он вдруг решился, хотя почувствовал, что краска еще сильней выступает на его щеках, – вы, как самый близкий Варваре Филипповне человек, ее сестра, могли бы правдиво ответить на один мой вопрос?

В голубых глазах Леночки промелькнуло легкое удивление.

– Ежели это не касается каких-то тайн Вари, то отчего же нет? Впрочем, я таких тайн и не знаю.

– Тогда… скажите, мог бы я понравиться Варваре Филипповне?

– Конечно, – с улыбкой ответила она, – отчего же вы могли бы ей не понравиться?

– Ну… я не знаю. Она так красива, а я…

– Так и вы красивы, – простодушно возразила Леночка и внезапно тоже покраснела.

Сказано это было таким тоном, что Петр ни на минуту не усомнился в ее искренности.

– Я думаю, мне не стоит более дожидаться Варвары Филипповны, – поднявшись, сказал он, – передайте вашему батюшке, что завтра я заеду с ним поговорить.

Варя приехала спустя полчаса после ухода князя и была слегка разочарована, не застав его в гостиной.

– Мы встретили Захари, он сказал, что князь меня дожидался, – в голосе ее слышалось недовольство.

– Он хотел поговорить с папенькой, – объяснила ей сестра, – но папенька нынче нездоров, Петр Сергеевич обещал приехать завтра.

– Поговорить, – опускаясь на софу, задумчиво протянула Варя, – и я, кажется, знаю, о чем.

Присев рядом с ней, Лена взяла ее за руку.

– Ты рада, Варенька?

– Конечно, рада! Князь богат, мне больше не придется думать об оплате счетов за платья, выбирать, потратить ли деньги на корсет или новые туфли, – вскочив, Варя потянула Лену за собой и вместе с ней закружилась по гостиной. – Ты не представляешь, как я стыжусь нашей бедности, даже перед Катрин Хованской! Князь купит мне кольцо с бриллиантом, и повезет меня за границу в свадебное путешествие!

Леночка, удержав сестру, остановила их вращение и заглянула Варе в глаза.

– Но нравится ли тебе князь, Варя?

– Какое это имеет значение? – поправив оборку платья, раздраженно бросила Варя, но тут же смягчилась. – Ах, Лена, бедная моя глупая сестричка, ты даже не представляешь, что такое иметь деньги!

В эту ночь князь опять метался, не в силах прогнать мучившие его мысли, а они приходили и приходили – неожиданно ясные и трезвые.

«Образованна, красива, любит тонкий умный разговор, столичный шум, салоны, танцы. Читает по-французски и по-немецки, иногда тонко улыбается, когда я отвечаю ей по-французски, и я понимаю, что сказал что-то не так. Она захочет наряды, драгоценности, потребует повезти в Париж. Что ж, все это я ей дам, но как долго будет прелестная княгиня Вадбольская терпеть подле себя неотесанного и некрасивого мужа? В свете супруга богатого, уродливого и глупого мужа всегда имеет право на определенного рода вольности, – от этой мысли Петру неожиданно стало жарко, и он скинул одеяло, – только я такого не допущу! Но что мне делать? Насильно увезти ее в Покровское и заставить вести тихую сельскую жизнь, какая мне самому больше всего по нраву? Она воспротивится, а если я все же настою на своем, попросту меня возненавидит. Жить без любви и родить детей в ненависти, к этому ли я стремлюсь? Но я не могу без нее, она сводит меня с ума своим взглядом! Боже, о чем я теперь думаю? – неожиданно ему стало легко и спокойно. – У меня же нет выбора, три месяца я ежедневно ездил в дом, и теперь не могу скомпрометировать барышню, долг чести велит мне просить ее руки»

Он приехал к Новосильцевым на следующий день после полудня, и Варя была первой, кто его встретил.

– Вчера вы меня не дождались, – упрекнула она его своим мелодичным голосом.

– Вчера я приезжал поговорить с вашим батюшкой, но он был нездоров, – ответил князь, опуская глаза, чтобы скрыть смятение мыслей, которое всегда вызывал в его мозгу взгляд ее огромных черных глаз.

– Да, Лена что-то говорила, ему, кажется, пускали кровь, – оживившись, она кокетливо добавила: – Однако это не причина, чтобы вы убежали, ни с кем не поговорив.

Внезапно ощущение чарующей прелести пропало.

– Почему же ни с кем? – довольно холодно возразил он. – Я говорил с вашим братом и вашей сестрицей Еленой Филипповной.

– Ладно-ладно, я не стану вас упрекать, – с улыбкой сказала она, – сегодня папенька здоров, пойдемте к нему в кабинет, раз вы желаете поговорить.

Филипп Васильевич, ждавший князя в своем единственном парадном мундире, стиснул гостю руку и долго-долго ее тряс, будто они сто лет не виделись.

– Петр Сергеевич, голубчик! Да садитесь же, а ты, – он повернулся к Варе и с напускной строгостью велел: – Поди к себе, тебе тут делать нечего!

Варя убежала, а Петр, опустившись в кресло, слегка помедлил и начал:

– Вы, наверное, догадываетесь, с какой целью я здесь, Филипп Васильевич.

– Ну-ну, – лицо Новосильцева неожиданно сморщилось, достав платок, он всхлипнул, и на глазах его выступили слезы, которые князю почему-то показались фальшивыми, – ваше дело молодое.

«Я не смогу на ней жениться. Что-то сию минуту произошло, но что? Я внезапно разлюбил? И ничуть она не похожа на Дарью, у нее в глазах холод, а у той была нежность. И ласка, как… как у Леночки»

– Я хочу просить руки вашей дочери Елены Филипповны, – сказал он.

Пораженный Новосильцев откинулся назад и на минуту, казалось, потерял дар речи.

– Лены?! Но я думал…

– Я надеюсь, что смогу составить счастье Елены Филипповны, – с улыбкой ответил Петр.

– Право же, но… Да, конечно, я с удовольствием, однако… Ах, князь, эта девочка – золото! Я счастлив, но не ожидал. Мне так будет ее не хватать!

Неожиданно Филипп Васильевич заплакал, но на этот раз совершенно искренне. Прижав платок к глазам, он крикнул служанке, чтобы позвала Леночку. Она прибежала взволнованная и стояла перед отцом, пока тот говорил, с таким видом, словно не понимала ни единого слова. Потом подняла глаза и посмотрела на князя изумленным сияющим взглядом.

– Вы согласны стать моей женой? – взяв ее за руку, ласково спросил тот.

– Согласна! – то ли выдохнула, то ли вскрикнула она и неожиданно разрыдалась.

В тот вечер Варя, уязвленная и разочарованная до глубины души, кричала сестре:

– Что ты ему вчера обо мне наговорила, что? Торжествуй теперь! Ты негодяйка и дрянь, я не желаю больше иметь тебя сестрой! Как я это объясню, Катрин и остальным? Все считали, что князь нынче сделает мне предложение!

Лена, плотно сжав губы, молчала, Филипп Васильевич бегал по гостиной, пытаясь успокоить Варю, а припозднившийся Захари, узнав новость, от удивления почесал себе затылок и присвистнул:

– М-да, вот тебе и фрукт! Не кричи, Варвара, сама виновата – если хочешь удержать жениха, нужно дома сидеть, а не с Катрин Хованской целыми днями в коляске разъезжать.

Насмешливый тон брата возымел свое действие. Взяв себя в руки, Варя презрительно вскинула голову и вытерла слезы.

– Больно надо! – гордо сказала она. – Буду ездить куда захочу и с кем захочу! Скажу всем, что сама ему отказала, потому что он глуп и уродлив, как черт.

– И неправда, – в первый раз за время их бурной беседы Леночка разомкнула губы и, с вызовом посмотрев на сестру, решительно тряхнула головой, – Петр Сергеевич умный, добрый и красивый! Он самый красивый на свете!

– Ну, и бери его себе, мне он даром не нужен, – прищурив глаза, согласилась Варя и, повернувшись, ушла к себе в комнату.

Князь же в это время у себя дома составлял письмо родителям, в котором сообщал о предстоявшем бракосочетании и описывал невесту:

«…девица Елена Филипповна Новосильцева, неполных семнадцати лет. Хорошего роду, скромна, образована, лицом пригожа и приятна в обращении. Приданого у нее всего ничего, но вы, батюшка, сами не раз говорили, что, желая видеть меня женатым, позволите мне выбрать супругу самому и по одной лишь сердечной склонности, поскольку состояние наше позволяет не искать богатого приданого.

Что касается дальнейших моих планов, матушка, то сказать ничего пока не могу. По правде говоря, жизнь в столице мне кажется утомительной, и хотел бы я после венчания удалиться в Покровское, чтобы жить, имея рядом с собой верную спутницу жизни. Однако это мы еще должны будем обсудить с Варварой Филипповной…»

В этом месте Петр остановился, густо покраснел, тщательно вымарал слово «Варварой» и надписал над ним «Еленой». Потом, завершив письмо общепринятыми поклонами и добрыми пожеланиями, он сунул его в конверт. Странно, но в этот миг ему вдруг почудилось, что, вымарав имя Вари из письма, он каким-то неведомым образом навсегда вычеркнул ее из своего сердца.

Теперь Вадбольский ездил к Новосильцевым женихом и подолгу беседовал с Леной наедине, а Варя к нему не выходила. Впрочем, князю это уже было безразлично. Во время одной из таких бесед он решился – рассказал своей невесте о Дарье и Петруше. Она слушала внимательно и серьезно, а потом сказала:

– Я буду обращаться с ним, как с родным, а нашим детям он станет братом. Только он ведь уже большой и знает, что его мать умерла, сможет ли он называть меня матушкой?

– Не знаю, – любуясь ее озабоченным личиком, признался князь.

– Тогда пусть он зовет меня тетушкой, – решила она, – так ему будет понятней.

В другой раз Петр спросил, как она хотела бы провести медовый месяц, и Леночка заявила, что будет рада сразу же уехать в Покровское, потому что не любит чужих мест и дальних странствий.

– Удивительно, как мы во всем друг с другом схожи, – целуя ее руку, растроганно проговорил Петр.

Венчались молодые на Красногорку в церкви Милующей Божией Матери, а спустя месяц тройка вороных остановилась у крыльца дома в Покровском, и дворовые люди, низко кланяясь, приветствовали молодых князя и княгиню. При виде новой барыни, которую прежде поджидали с некоторой опаской, от сердца у всех немного отлегло – она была красива, казалась незлой, а во взгляде ее, устремленном на мужа, светилась искренняя любовь. И всякий раз, глядя в ласковые глаза своей жены, князь Петр Вадбольский благодарил Бога, отвратившего его от ошибки и позволившего сделать правильный выбор.

Глава одиннадцатая

Вадбольские приняли молодую сноху ласково – пусть и не принесла приданого, зато хороша собой, в обращении приветлива и, кажется, здорова. Марфа Ефимовна после первого визита в Покровское сказала мужу:

– Порадовал нас Петенька наш, славную жену себе отыскал.

– Порадуюсь, когда внука мне родит, – буркнул Сергей Иванович.

– Ну, за этим дело не станет, – возразила ему княгиня, – они друг на друга не нарадуются, и детишек она любит – с Петрушей-то маленьким гляди, как ласкова. Другая бы, может, и запретила ему в доме проживать, а она с ним, как с родным, и тетушкой он ее зовет.

– Это уж не наша забота, – грубо ответил старый князь, – дело княгини сыновей рожать, а не с байстрюками возиться.

Марфа Ефимовна обиделась, она до сих пор не могла простить мужу, что тот грозил Петру продать внука, но решила, что спорить с супругом – все равно, что против ветра плевать, тебе же и вернется. После первого визита в Покровское старый князь к молодым больше не наведывался и всего лишь дважды посылал звать их к обеду. Марфа Ефимовна подозревала, что мужа мучает совесть, но он, как все мужчины, не желает в этом признаться, поэтому не настаивала и навещала сына одна – от Иваньковского до Покровского дороги пять минут, всего-то через речку по мосту перебраться, а уговоров будет на день с четвертью.

В сухую погоду она приходила пешком в сопровождении дворовой девки, в дождь приезжала в крытой коляске. В доме сына ей все радовались – и Петр, и невестка, и маленький Петруша. Елена Филипповна занималась с мальчиком французским и с гордостью рассказывала свекрови, какая хорошая у него память.

– Вы не поверите, матушка, ему только услышать, и он все запомнил. А уж считает и чертит в сто раз меня лучше, мой князь сам его учит.

Мой князь – так Елена Филипповна с нежностью называла мужа.

– На следующий год думаю в Москву в пансион его отправить, – с улыбкой глядя на жену, говорил Петр, – там учителя хорошие, я им не чета. Окончит, в корпус поступит, пусть на инженера учится.

Когда взгляды супругов встречались, между ними словно возникало незримое единение. Марфа Ефимовна радовалась за них и за маленького Петрушу. Воротившись домой, она, сияя радостью, докладывала мужу, как славно живут молодые, но князь лишь сдвигал брови.

– Не понесла она еще?

– Да отколь же я знаю? Еще и полугода не прошло, как повенчались, – возмущалась Марфа Ефимовна и ехидно добавляла: – Иль ты хотел бы на следующий день после свадьбы внука получить?

К Рождеству ее наметанный глаз все же приметил, что талия молодой княгини начинает округляться. Сергей Иванович, обрадованный сообщением жены, подобрел. Теперь они с женой часто обедали в Покровском, за столом старый князь много шутил, делал невестке комплименты и не пил больше двух стопок водки. Когда по весне ощенились его гончие, он две недели до хрипоты спорил со старшим псарем Никиткой, выбирая лучших щенков.

– Это, барин, неублюдки, Белка с арликаном спуталась, Афоня недосмотрел, – сердито басил Никитка, всем своим видом выражая презрение к щенкам Белки, по недосмотру псаря Афони предавшейся свободной любви.

– Врешь, дурак! – кричал старый князь. – Ты на передние лапы глянь и пятно белое под горлом!

– Покоя от вас нет, – тяжело вздыхала Марфа Ефимовна.

– Молчи, я внуку будущему щенков выбираю! – отвечал Сергей Иванович, и жена в ответ на это закатывала глаза к небу.

– В уме ли ты, старый? Сколько еще дитя расти будет?

В конце мая, разочаровав свекра, Елена Филипповна родила дочь Елизавету. От огорчения старый князь даже заболел, а Марфа Ефимовна, глядя на внучку, про себя вздыхала – девочка казалась маленькой копией отца, и уже теперь было видно, что она унаследовала его некрасивость, а ведь барышне личиком жениха приманивать! Хотя, утешала себя старая княгиня, с таким-то приданым, какое будет у княжны Вадбольской, жених найдется.

Молодой князь Петр Сергеевич, хоть и радовался рождению дочери, но тоже заметил свое с ней сходство, и испытывал нечто похожее на чувство вины. Что касается Елены Филипповны, то она огорчения мужа и свекрови просто не замечала, а заметь, не поняла бы – муж казался ей краше всех на свете, и ей доставляло удовольствие видеть повторение его черт в сморщенном личике младенца. Ежедневно, велев привести маленького Петрушу, молодая княгиня ласкала его и повторяла:

– Смотри, Петрушенька, какая у тебя славная сестренка, и как на тебя похожа! Ты станешь ее любить?

– Да, тетушка, – серьезно и застенчиво отвечал мальчик, разглядывая крохотное существо в пеленках, – она ведь очень красивая.

Осенью Петрушу отправили в московский пансион. Перед отъездом он долго шептался с Аксиньей, а потом она отвела его к деревенскому столяру.

– Вот, Васильич, молодой барчук заказ к тебе имеет.

По просьбе мальчика Васильич изготовил большую, гладко отполированную шкатулку с резной крышкой, отделанную изнутри тонкой берестой. Прощаясь с княгиней, Петруша поставил перед ней шкатулку:

– Это, тетушка, чтобы вы письма хранили, какие на книжную полку складываете, – зардевшись, сказал он.

Расплакавшись, Елена Филипповна расцеловала и благословила мальчика. Когда стих стук колес коляски, в которой Петр Сергеевич повез сына в Москву, она отошла от окна и, открыв шкатулку, вдохнула еще сохранившийся запах свежего дерева. На губах ее мелькнула слабая улыбка. Прав Петруша, если уж ей жаль уничтожать прочитанные письма, то такая шкатулка – самое подходящее место для их хранения, нынче же нужно будет переложить.

Писем за год накопилось не так много. Сразу после их с князем свадьбы прислал поздравление из Таганрога служивший во флоте брат Иван. Письмо было коротким – они почти не помнили друг друга. Когда Ивана взяли в Морской корпус, Елене Филипповне еще не исполнилось четырех, а когда он, выпущенный мичманом, уезжал на юг, они с сестрой еще находились в Смольном. Скользнув глазами по письму Ивана, княгиня положила его на дно шкатулки и открыла пухлый конверт, надписанный рукой отца.

«Спасибо за подарки, дорогое мое дитя, – писал он, – из тех отрезов, что ты прислала Варе, Марья сшила ей три новых платья, и получилось не хуже, чем у Линденмана, ты же знаешь, какая Марья мастерица. На свадьбе твоего брата Захари Варя была в новом платье, а я с той тростью с золотым набалдашником, что ты мне прислала. Так что, спасибо тебе, выглядели мы не хуже остальных.

Супруга Захари, Ксения, дама очень милая и получившая прекрасное воспитание. Отец ее Василий Ольхин из олонецких купцов, и состояние своими бумажными фабриками, заводами и торговлей нажил немалое. В приданое невесты вошел двухэтажный каменный дом на Васильевском острове, где теперь поселились молодые, и две тысячи рублей. Еще со временем ей, ее сестре Анне и брату Василию останется огромное наследство от отца. Хотя, конечно, как бы ни велико было их состояние, для людей купеческого звания большая честь породниться со столь древним дворянским родом, как наш.

Варя с Ксенией сразу не сошлись характерами. Вина за это, если быть честным, лежит на Варе, и это меня крайне печалит. Ксения по натуре своей ласкова и открыта, расспрашивала меня о тебе и твоем муже, спросила, хорошо ли будет ей тебе написать. Я сказал, что ты будешь рада ее письму.

Подумываю вскорости продать Мелихово, чтобы окончательно рассчитаться со всеми долгами. Из дворовых оставлю только Фрола и Марью для работы в доме, а Василий с Фросей повенчались и просятся на оброк. Думаю, отпустить. И прошу тебя, Леночка, не мог бы твой муж теперь одолжить мне двести рублей? Рассчитаюсь с ним после продажи имения…»

В ответ на это письмо Петр Сергеевич немедленно выслал тестю деньги и просил жену тактично сообщить отцу, что возврата не потребует. Филипп Васильевич, обидевшись, ответил, что честь дворянина требует от него вернуть долг, однако уже в следующем послании сообщал:

«Почти вся сумма от продажи имения ушла на погашение долгов, теперь единственный доход имею с оброчных. Василий открыл лавку, продает и изготовляет позумент, а также ремонтирует конские сбруи, ты же знаешь, что он на все руки мастер. Дела у него идут неплохо, он даже взял себе в помощь сироту-подмастерье из вольных и оброк платит исправно, а Фрося приходит помогать Марье с хозяйством. Передай мужу, что благодарен за присланные деньги и верну ему долг при первой возможности, а сейчас не мог бы он одолжить мне еще пятьдесят рублей? Признаюсь, мне совестно просить, но у нас с Варей износилась вся обувь, и вскорости нам не в чем будет выходить из дому.

Варя по-прежнему сноху не признает, Захари на нее зол, и из-за этого мы с его семьей отношений почти не поддерживаем, что крайне меня огорчает…»

Тогда Петр Сергеевич, огорчившись при виде заплаканных глаз жены, немедленно вновь отправил деньги. И теперь, держа в руке письмо, Елена Филипповна грустно улыбнулась, вспоминая, как муж твердил:

– Только не плачь, душа моя, только не плачь!

Глава двенадцатая

В мае следующего года у Вадбольских родилась вторая дочь Мавра. Роды были тяжелые, ожидая разрешения в зале, князь пережил несколько страшных минут – в какой-то момент ему вдруг показалось, что жена умирает. Потом он долго сидел рядом с дремавшей родильницей, держал ее за руку, разглядывал новорожденную малышку и был счастлив, что вторая дочь так походит на мать.

К вечеру Петр Сергеевич отправился в Иваньковское – полагая, что родители тревожатся, он хотел лично сообщить им, что самое страшное позади. Отец сидел за столом, и по лицу его было видно, что он успел хлебнуть больше положенного. При виде сына Сергей Иванович грохнул кулаком по столу.

– Ну, с прибавлением тебя, князь Петр, опять девка? На что твоя супруга способна? Даже крепостная баба смогла родить тебе мальчишку.

Петр Сергеевич побледнел.

– У нас будет еще много детей, мы молоды, батюшка, – стараясь выдержать ровный тон, проговорил он, – главное, что опасность миновала, и Лена поправляется.

– Лучше бы померла, раз сына родить неспособна.

– В уме ли ты, старый! – закричала сидевшая рядом с мужем Марфа Ефимовна, – что несешь-то, грех-то какой!

– Больше ноги моей в вашем доме не будет, – холодно произнес Петр Сергеевич, поцеловал руку матери, низко ей поклонился и вышел, а вслед ему летели сердитые крики отца:

– Наследства лишу, не сметь мне больше на глаза показываться!

Утром разгневанная Марфа Ефимовна долго отчитывала проспавшегося мужа:

– Не твердила ли я тебе всю жизнь, чтобы выпивши ты язык свой придерживал? С царями разругался, государыня от обиды тебя даже к военной кампании не допустила, а теперь еще с сыном браниться вздумал? Зачем Петеньку обидел? Такие слова говорил, что тебе отец Евлалий ввек грех не отпустит, никакой епитимьей не отделаешься.

Неожиданно, закрыв лицо руками, Сергей Иванович заплакал.

– Внука ждал, – сквозь слезы лепетал он, – болит у меня в животе и в боку правом, куда в шведскую войну пуля ударила, никак не проходит. Все сильней и сильней болит, не проживу долго. Думал, наследника увижу.

– Пить нужно меньше, – сердито ответила ему жена, но встревожилась и послала за доктором.

О сцене в отцовском доме Петр Сергеевич жене не сказал, но она и без того скоро все узнала от слуг. Спустя месяц после родов, лежа рядом с мужем в постели, она вдруг повернулась к нему и приникла всем телом. Князь испуганно отстранился, прошептал:

– Нельзя еще, Леночка, рано, родная.

– Можно, иди ко мне Петенька, любимый мой!

Как ни был он осторожен, в ту ночь она опять понесла. Спустя два месяца, узнав об этом, князь сильно встревожился. Боясь, что новая беременность, так рано наступившая после тяжелых родов, убьет жену, он в отчаянии ругал себя за то, что поддался плотской страсти. Марфа Ефимовна тоже огорчилась новости, но по другой причине.

– Ах ты, Боже мой, – расстроено сказала она, подсчитав по сроку, когда произошло событие, – в Петров пост! Как бы отец Евлалий не отказался дитя крестить.

Доктор и местный священник успокоили обоих – княгиня чувствовала себя превосходно, а Петров пост это все же не Великий, и можно было обойтись нестрогой епитимьей. Петр Сергеевич пожертвовал храму сорок целковых, а Елена Филипповна в течение месяца ежедневно молилась перед иконой Святой Троицы.

– Ты и прости мне все по Твоему человеколюбию; тем-то и проявляется великолепие славы Твоей, когда Ты не воздаешь грешникам по делам их, – шептала она, а под конец, сама удивляясь своей дерзости, просила: – Дай мне сына, Господи.

Шкатулка, подаренная Петрушей княгине, долго хранила запах дерева, и даже по прошествии двух лет Елена Филипповна, открыв ее, чтобы спрятать очередное письмо, ощущала тонкий аромат, вызывавший странное волнение в груди. Кроме отца в первые годы ее жизни в Покровском ей писала лишь невестка Ксения Васильевна.

«…Мы с супругом моим Захаром Филипповичем желаем вам и семейству вашему здоровья и всяческих благ. Позволите ли вы, ваше сиятельство, называть мне вас своей сестрицей?»

На первое письмо ее Елена Филипповна ответила ласково, и с тех пор они начали обмениваться посланиями. Ксения Васильевна постоянно передавала княгине поклоны и поцелуи от мужа, но сам Захари не написал ни одного письма, очевидно, передоверив это жене. В начале 1782 года в Покровское в первый раз пришло письмо от Варвары Филипповны – долго дувшись на сестру за «предательство», она решила наконец сменить гнев на милость.

«…Можешь меня поздравить, дорогая сестра, граф Строганов просил у папеньки моей руки для своего племянника Сержа Новосильцева. Разрешение на брак уже получено. Я счастлива, Серж очень мил и давно меня любит. К тому же, очень удачно, что в замужестве моя фамилия не изменится.

Серж владеет небольшим имением под Москвой, и в его собственности числится пятьдесят душ мужского пола. Мне даже не верится, что после нашей нищеты, я стану иметь хоть и небольшой, но постоянный доход. К тому же тетушка покойной матери Сержа, Мария Павловна Нарышкина, испытывает к нему теплые родственные чувства, и мы надеемся, она составит завещание в его пользу – она одинока, детей и мужа похоронила.

Все прочат Сержу блестящую дипломатическую карьеру, так что, надеюсь, мы много времени будем проводить заграницей. В середине марта отбудем в Париж и, возможно, надолго. Я счастлива, ты ведь знаешь, что увидеть Европу, особенно Францию, всегда было моей заветной мечтой! Дороги наши в марте ужасны, но ждать нельзя – нам надлежит быть в Париже в конце апреля, но не позже начала мая, чтобы подготовиться к встрече наследника престола Павла Петровича и его супруги, путешествующих по Европе инкогнито. Сообщаю это тебе под большим секретом, никому пока ни слова, это государственная тайна.

Венчаемся мы перед Масленицей. Специального разрешения нам не требуется – даже если бы дядюшка Николай Устинович был истинным отцом Сержа, мы состояли бы в восьмой степени родства. Я, конечно, и не мечтаю, что вы с Пьером сможете выбраться из своего имения на нашу свадьбу. Захари с супругой, разумеется, будут, иначе было бы неприлично, но присутствие моей belle-sœur убавит мою радость ровно наполовину. К счастью, меня поддержит присутствие Катрин Хованской.

Кстати, о Катрин. Ее до сих пор осаждает Нелединский- Мелецкий, но она твердит всем, что не желает выходить замуж, а живет единственно, чтобы писать. В последнее время она целиком предалась сонетам, меня же вдруг увлекла проза, поэтому общаться мы с ней стали реже и уже не так, как прежде, понимаем друг друга. Хочу, чтобы ты, помнящая наши первые литературные забавы, оценила мои успехи, поэтому с момента нашего с Сержем отъезда во Францию буду постоянно тебе писать, а ты суди меня со всей непредвзятостью.

Соскучилась по тебе безумно, все отдала бы, чтобы теперь увидеть тебя и обнять. Так хочется показать тебе мое свадебное платье и те чудесные наряды, что мне сшили в дорогу у Линденмана. Хотя, конечно, они не подойдут для Парижа, там мне придется воспользоваться услугами французских модисток. Да, все забываю поблагодарить тебя за чудесные отрезы на платье, что ты мне прислала, из них Марья сшила мне несколько милых платьев для дома.

У нас дома ничего нового, папенька иногда мучается головными болями, и Марья поит его какой-то травой. Больше он ни на что не жалуется и для своих шестидесяти лет выглядит, я считаю, превосходно…»

Прочитав письмо сестры, Елена Филипповна заплакала. Вошедший муж, увидев ее слезы, сильно встревожился:

– Что случилось, душа моя? Если твоему отцу нужны деньги, ты только скажи, я…

– Нет-нет, это от радости, Варя выходит замуж, – утирая слезы, улыбнулась она, – за Сержа Новосильцева, нашего кузена. Венчаются перед Масленицей.

Князь слегка наморщил лоб.

– Серж Новосильцев? Что ж, слава Богу, он милый юноша, когда я впервые увидел его, он в карете княжны Хованской читал Варе стихи. Мне еще тогда показалось, что он к Варе не совсем спокоен. Будешь писать, передай молодым мои поздравления и пожелания счастья.

Ему самому удивительно было, с каким равнодушием он теперь вспоминал о той давней встрече на набережной и пронзившей тогда его сердце болезненной ревности.

Глава тринадцатая

Из-за происшедшей ссоры отец и сын Вадбольские не виделись много месяцев. Все это время здоровье Сергея Ивановича становилось хуже день ото дня. Марфе Ефимовне он сообщать об этом сыну не велел и слугам тоже под угрозой жестокого наказания запретил болтать о своей болезни. Тем не менее, на все рты замки не повесить, а когда одно имение от другого отделяет лишь неширокая речка, и почти все дворовые в Покровском и Иваньковском друг с другом в родстве, секрет не сохранишь. Петру Сергеевичу с женой было известно о болезни старого князя, но они не представляли себе, что дело обстоит так худо.

К весне старик ослаб, отощал и весь пожелтел – даже белки глаз стали желтыми. В марте он уже не вставал с постели и, когда боли притихали, дремал. В такие минуты в доме воцарялась тишина, в комнатах и во дворе люди невольно старались говорить шепотом, чтобы не обеспокоить больного, поэтому шум и топот под окном показались сидевшей подле спавшего мужа Марфе Ефимовне чем-то из ряда вон выходящим. Недовольно поморщившись, она поднялась, чтобы выяснить его причину, но в это время дверь горницы распахнулась, и перед ней предстал запыхавшийся казачок из Покровского.

– Барыня, – кланяясь ей в пояс, радостно завопил он, – барин Петр Сергеевич велел вам кланяться и сказать, что барыня родила. Двух сыновей зараз!

Ошеломленная Марфа Ефимовна ахнула и перекрестилась.

– Так еще вроде десять дней до срока!

– Нынче утром, – сияя, возбужденно рассказывал паренек, – даже за дохтуром не успели послать, – повитуха Матрена Саввишна с Аксиньей принимали. Барин им каждой десять золотых подарил. Барыня Елена Филипповна теперь спит, а барин меня послал и велел сказать, что все здоровы.

Старый князь неожиданно открыл глаза и, приподняв голову, велел казачку:

– Подойди, повтори сызнова, что сказал!

Он попытался спустить ноги с кровати, но не хватило сил.

– Лежи уж, старый, – рассердилась Марфа Ефимовна, – куда это ты идти удумал?

Мальчик бойко оттарабанил прежде сказанное, и князь, прерывисто дыша, сказал:

– Ворочайся к барину и скажи, чтобы немедленно шел сюда. Пусть поторопится.

Петр Сергеевич приехал с неохотой, но, увидев отца, был потрясен.

– Батюшка, – только и сказал он, сразу позабыв все прежние обиды.

– Что, плох? – криво усмехнулся Сергей Иванович. – Скоро отойду, теперь тебе всем распоряжаться.

– Батюшка, – повторил молодой князь и, опустившись на колени у постели больного, разрыдался.

– Ну, будет, – ласково проговорил отец, на миг, казалось, вновь обретший силы, – как сыновей назвали?

– Еще не думали, батюшка, княгиня спит. Роды случились раньше, чем предполагалось.

– Ныне Преподобного Алексия праздник, – утирая слезы, сказала Марфа Ефимовна, – и Преподобномученика Павла.

– Пусть родившийся первым назван будет Алексеем, в память убиенного царевича русского, а второму дадут имя Павел в честь будущего государя нашего.

Петр Сергеевич взял руку отца и поцеловал.

– Будет, как вы пожелали, батюшка, – ответил он.

– Определи обоих в кадетский корпус, чтобы с малых лет готовились за отечество постоять, – тяжело дыша, продолжал, старик, – а как из корпуса выйдут, надели каждого поместьем, пусть свой доход имеют.

– Хорошо, батюшка.

– Когда Петруша, сын твой от дворовой бабы Дарьи Хохловой, в возраст войдет, подай прошение на высочайшее имя, чтобы дозволено ему было считаться дворянским сыном и носить нашу фамилию Вадбольский. Что в наследство ему оставить, реши сам, но обеспечь.

– Хорошо, батюшка.

– И, последнее… ты… прости меня. За все. Благословляю, – иссохшая рука поднялась и с трудом перекрестила молодого князя, потом Сергей Иванович обратил взор на жену и, скривив губы, сказал: – Позови попа, пора уже.

Елена Филипповна сообщила отцу и брату с невесткой о рождении близнецов и смерти свекра. Ксения Васильевна прислала короткое письмо – поздравила и выразила соболезнование от себя и мужа, а вот от Филиппа Васильевича ответ пришел лишь в середине мая. После положенных поздравлений и соболезнований, он написал:

«Видно в этот год Бог решил показать нам, что величайшие радости всегда идут рука об руку с горчайшими бедами. Едва отпраздновали мы свадьбу Вари и проводили их с мужем в Париж, как получил я из Москвы сообщение о кончине матушки вашей Елизаветы Даниловны. Я мало говорил вам, своим детям, о ней, потому что страшился тяжелых воспоминаний, поэтому никто из вас, кроме Захари, матери не помнит. Вы, как вас учили, поминали ее в своих молитвах, но знали лишь, что она посвятила себя служению Господу. Однако душой она всегда была с нами, а ныне покоится в московском Новоспасском монастыре. Всех детей моих прошу я: ежели смерть застанет меня вдали от Москвы, выждать нужное время, а потом перевезти мой прах, чтобы упокоиться мне на веки вечные рядом с любимой супругой моей и многочисленными предками рода Новосильцевых.

Хотел почтить я память вашей матушки, посетить место ее погребения, а потом совершить паломничество к святым местам, но помешали навалившиеся на меня хвори, потому так долго и не писал тебе, дорогая моя Леночка. Но ты не тревожься, теперь я совсем здоров. Невестка наша Ксения очень добра ко мне, часто навещает меня и привозит внука Евгения, а во время болезни моей приезжала каждый день, и я постоянно чувствовал ее заботу. Чтобы сделать мне приятное, она постоянно передает мне привет от Захари и уверяет, что лишь занятость мешает ему навестить меня. Но я-то знаю, что вся занятость его – трактиры и игорные дома. Ксению я просил не сообщать тебе о моей болезни, и она, просьбу мою выполняя, писать тебе о том не стала, но чувствует себя из-за этого неловко, так что прошу тебя: не сердись на нее.

Брат твой Иван писал, что в отпуск приедет в Петербург, я просил его, когда будет проезжать Москву, поклониться могиле вашей матушки. И ты, Леночка, когда соберешься в Москву, поклонись могилке и непременно навести незамужнюю сестру твоей матушки, тетку твою княжну Дарью Даниловну Друцкую.

Как я уже писал, Варя с зятем моим Сергеем Николаевичем Новосильцевым отбыли во Францию до того, как я получил печальное известие. Я послал им письмо, в котором сообщил о кончине вашей матушки, рождении у тебя сыновей и вашей с князем утрате. Письмо мое догнало их в Василькове, где они сделали остановку по делам службы Сержа, и он прислал мне соболезнование, а потом еще дважды писал. Сообщил, что все хорошо у них, и обещал, что Варя напишет позже.

Серж на редкость благонравный молодой человек, и это лишний раз доказывает, что беспутный кузен мой Николай Устинович не имеет никакого отношения к его появлению на свет. Серж обожает Вареньку, а ко мне почтителен и зовет «папенькой». Помимо всего, он имеет хорошие связи благодаря своему дядюшке графу Строганову и уже, как видишь, послан в Париж с дипломатической миссией. Поэтому брак Вари представляется мне удачным во всех отношениях.

От самой Вари я еще ничего не получил. Она обещала писать с дороги и непременно сообщить и мне, и тебе, когда будет в Париже, но ты ведь знаешь, как она пишет своим подругам: начнет письмо и все откладывает его послать, все ей кажется, будто чего-то не досказала, а пока доскажет, может год пройти…»

Как и Филипп Васильевич, княгиня Елена Филипповна получила от зятя Новосильцева два коротких послания, почти не отличавшихся по содержанию:

«…Все у нас хорошо, оба мы, слава Богу, здоровы. Отсылаю это послание по просьбе Вари, а сама она теперь пишет письмо, в котором хочет сообщить все подробно. Как напишет, так сразу и отошлет…»

Лишь в конце лета получили в Покровском длинное послание на многих листах. Вечерами Елена Филипповна читала и, в некоторых местах мило краснея, переводила его мужу – Варвара Филипповна писала по-французски, а князь за время жизни в деревне уже основательно подзабыл уроки мусье Роже. Когда письмо было дочитано, княгиня спрятала его в шкатулку, подаренную ей маленьким Петей. Впоследствии шкатулка эта, передаваемая из поколения в поколение, уберегла письмо от разрушительного воздействия времени, поэтому мы имеем возможность ознакомиться с самыми занятными его отрывками.

«…Вчера после долгих мытарств на весенних дорогах мы прибыли на границу России в Васильков, а утром мне передали письмо от папеньки – оно было отослано с курьерской почтой и опередило нас почти на трое суток. Я сейчас еле держу в руках перо, наши российские ямы и ухабы меня напрочь доконали. К тому же позавчера в дороге что-то стряслось с нашей каретой, и пришлось весь день провести на почтовой станции, пока вызванный плотник возился с колесом. От запаха, каким несло с соседнего постоялого двора, меня до сих пор мутит, но я непременно должна тебе написать, иначе не смогу спокойно спать.

Меня потрясло известие о смерти матушки, хотя я помню о ней лишь то, как Марья учила нас молиться о ее здравии. И еще помню портрет в нашей детской – две маленькие девочки, держащиеся за руки, матушка и ее сестра тетушка Дарья Даниловна. Все остальные портреты матушки сгорели во время пожара, а этот тетушка Дарья Даниловна привезла, когда приезжала нас навестить, помнишь? Нам с тобой тогда было года четыре.

Мои поздравления вам с Пьером по случаю рождения сыновей и соболезнования по поводу кончины твоего свекра.

Какое счастье, Серж, видя мои страдания, сейчас сказал, чтобы я не мучилась, он сам напишет, и нынче же отошлет вам с Пьером письмо. Поэтому я пока это свое послание откладываю, а продолжу писать позже, когда появится, что занятного тебе сообщить…

…Ну вот, снова пишу, хотя пока ничего интересного не произошло. В Василькове мы два дня скучали, ожидая из Саксонии советника русского посольства Михаила Семеновича Новикова. Он следовал из Дрездена в Варшаву, и здесь, на границе с Польшей, Серж должен был встретиться с ним и передать письма из Коллегии иностранных дел. Вчера, наконец, Новиков прибыл, они с Сержем завершили все дела, поэтому завтра мы уезжаем. Пока не отсылаю письмо, продолжу писать в Дрездене…

…До Дрездена мы добрались с превеликим трудом. Плотник-хохол в Василькове оказался мошенником и починил нашу карету кое-как, хотя Серж щедро ему заплатил. На подъезде к Дрездену колесо вновь треснуло, а вместе с ним треснула и ось. Мастер-немец покачал головой и заявил, что ремонт займет не меньше десяти дней. Мы оставили кучера на постоялом дворе присматривать за работой, а сами добрались до русского консульства в Дрездене в наемном экипаже. Можешь себе представить наше состояние! Когда же я по приезде сказала супруге консула Амалии Карловне, что мы хотели бы после дороги попариться в бане, она заявила мне, что бань в Дрездене нет, и предложила нам свою большую вытесанную из дерева ванну, которую привезла с собой из Петербурга. Пришлось воспользоваться. При этом с огромным сожалением вспоминала я, как в детстве Марья мыла нас с тобой в печи и давала пряник, если мы ухитрялись вылезти, не испачкавшись золой.

Правда, на следующий день мы почувствовали себя лучше, поскольку с утра нам прислали от молодого курфюрста Фридриха Августа приглашение прибыть ко двору. Горничная вытащила из дорожного сундука мое шелковое платье и разгладила его, так что оно сидело на мне прекрасно. Перед тем, как нам отправиться во дворец, Серж и консул что-то долго обсуждали в кабинете, а Амалия Карловна уединилась со мной в малой гостиной и поначалу похвалила мой туалет, а потом начала давать наставления, причем, на каждом слове извинялась.

«Вы еще так молоды, дорогая Варвара Филипповна, не знаю, известны ли вам некие нюансы, извините, милая. Я только хочу предупредить, чтобы вы были осторожнее, иначе мы можем оказаться в крайне неловком положении, простите. Видите ли, теперь у курфюрста принимают князя Путятина с супругой. Вы, конечно, слышали о скандале, который с ними связан, извините? Мы с Путятиными держимся строго в тех границах, которых требует вежливость, но никто не должен думать, что отношение государыни к этому делу изменилось, а поскольку вы с вашим супругом официально представляете здесь Российскую империю…»

Ну, и так далее. Разумеется, я слышала, в январе об этом говорил весь Петербург – у князя Путятина была скандальная связь с графиней Сиверс, она родила от него дочь, и ее муж граф Сиверс потребовал развода. Государыня была весьма недовольна, князю Путятину и графине Сиверс запрещено было появляться при дворе. Когда графиня получила развод, они с Путятиным поженились и вместе с дочерью покинули Россию. Однако при дворе курфюрста Путятиных, оказывается, принимают весьма любезно.

«Благодарю вас, дорогая Амалия Карловна, – очень мило ответила я, – обещаю, что последую вашему примеру и тоже не выйду из границ»

«Еще хочу предупредить, – продолжала она, – что курфюрстина в тягости и страшно тревожится, потому что все прежние роды у нее окончились неудачно. Вам следует быть крайне осмотрительными в беседе, чтобы не напомнить ей о ее печалях. Вы меня простите, конечно»

Я всем сердцем посочувствовала курфюрстине.

«Бедняжка! Разумеется, я постараюсь не заговаривать о ее бедах»

«Ну, и еще, – она слегка сконфузилась, – я уже говорила вам, что в Европе нет бань, и нет культа мытья, извините меня. Конечно, курфюрстина и принцессы имеют ванны, но курфюрст… гм… как бы это сказать… Он придерживается мнения некоторых докторов, что мытье вредно для здоровья. Вы уж меня простите, ради Бога, но ежели вы что-то почувствуете… гм…запах, извините, то будьте готовы, чтобы никак не подать виду»

От этих слов ее я решила, что у меня сейчас глаза на лоб полезут, но тут Серж закончил беседовать с консулом, и мы отправились во дворец, где нас ожидал очень теплый прием. Хотя, как я позже поняла, это объяснялось вовсе не почтением к великой Российской империи или к государыне, а дружескими чувствами к графу Строганову, дяде Сержа. Кстати, мое платье, пошитое у Линденмана, к моей радости оказалось намного элегантней, чем наряды дрезденских дам.

Путятиных мы среди присутствующих, к счастью, не встретили, а курфюрстина Амалия вовсе не выглядела печальной и держалась с нами очень просто и мило. Нас представили сестрам курфюрста принцессам Марии Амалии и Терезе Марии, потом Сержа увел курфюрст, а я осталась поболтать с дамами, и поначалу мы только и говорили о графе Строганове, который является чем-то вроде кумира для здешнего двора. Привожу тебе примерные слова курфюрстины:

«Мне трижды приходилось встречаться с графом Строгановым, и смело скажу, что более ни в ком я не наблюдала такого поразительного ума и такого глубокого видения прекрасного. У меня висит его подарок – овальная картина Робера «Водопад в Тиволи», представленная в парижском салоне лет восемь или девять назад. Граф подарил мне ее в трудное для меня время»

Тут голос Амалии слегка задрожал, и принцессы тревожно переглянулись. Очевидно, картина «Водопад в Тиволи» была связана для курфюрстины с каким-то тяжелым воспоминанием. Ничего, конечно, в точности не зная, но помня слова Амалии Карловны, я поторопилась сменить тему:

«О, да, – сказала я, – любовь к искусству делает дядюшку Александра совершенно невероятным человеком, ваше высочество. Вам известно, например, что в его петербургском дворце нет спальни?»

Мои слова настолько потрясли немецкое воображение моих собеседниц, что они, позабыв об этикете, заговорили все одновременно:

«Нет спальни? Но где же он спит?»

«Где угодно, в кресле, на диване, на походной кровати, но только не в той комнате, где хоть раз прежде ночевал. Возвышенная душа дяди Александра не переносит однообразия».

Курфюрстина была поражена.

«Так сколько же в его дворце комнат?»

«Не знаю точно, ваше высочество, и никто этого, наверное, не знает. Известно только, что для обслуживания своего двора и увеселений он содержит не менее шестисот человек. Сама государыня ежегодно приезжает к нему во дворец поздравить его с днем ангела».

Курфюрстина покачала головой и тонко улыбнулась.

«Да, – сказала она, – когда ваш наследник престола Павел стал крестным отцом сына графа Строганова, мы были счастливы, что русская императорская фамилия оказала нашему другу столь высокую честь. Однако после того, что вы рассказали, скорее можно полагать, что это граф Строганов оказал честь императорской фамилии»

У нас в России подобную шутку сочли бы неприличной, но здесь, при дворе саксонского курфюрста, она прозвучала очаровательно. Все посмеялись, после этого курфюрстина Амалия мило попрощалась и удалилась. Я поискала глазами Сержа, полагая, что нам тоже пора распрощаться, но Мария Амалия заметила мой взгляд и понимающе улыбнулась:

«Ищите вашего мужа? О, он теперь нескоро освободится, наш брат наверняка завел с ним беседу о проблеме образования, это его любимая тема»

«Фридрих Август полагает, – горячо проговорила Тереза Мария, по-видимому, обожавшая брата, – что достичь всеобщего благосостояния невозможно, если население не будет грамотно»

Обе принцессы увлекли меня в уютную нишу, где мы долго болтали обо всем понемногу. Наша мирная беседа была нарушена лишь раз, когда мы заговорили о разбойнике Пугачеве. Я сказала, что народ русский восхищен был милосердием государыни, заменившей этому преступнику и его сообщникам публичные пытки и прижизненное колесование отсечением головы, а юная Тереза Мария неожиданно вспыхнула и возмущенно закричала:

«Когда Фридриху Августу было всего двадцать лет, он отменил пытки! Уже двенадцать лет палачи в Саксонии не терзают и не калечат человеческого тела, а моего брата народ зовет Справедливым. Так неужели же восхищаться тем, что государыня, поклонница великих мыслителей, не опустилась до варварского обычая дикарей?»

Я растерялась, не зная, что ответить, но Мария Амалия взглянула на свою сестру с легкой укоризной и поспешно сказала:

«Мы неизменно восхищаемся ученостью вашей государыни и ее отвагой. Какой силой духа нужно обладать, чтобы, подав пример всей стране, привить оспу себе и наследнику престола! Ведь эта прививка настолько опасна, что во Франции ее запретили, хотя там редко встретишь человека без отметин оспы на лице. Говорят, именно из-за этого французы накладывают на лицо такой толстый слой косметики»

Тереза Мария, уже забыв о своем недавнем волнении, хихикнула, а я возразила:

«Первая жена моего отца погибла во время эпидемии оспы, ваше высочество, и он всегда говорил нам, что из двух зол нужно выбирать меньшее. Поэтому, когда доктор Томас Димсдейл приезжал в Россию, чтобы привить оспу государыне и наследнику Павлу Петровичу, отец, как и многие другие дворяне, последовал примеру Ее Величества и просил Димсдейла привить оспу нам, своим детям. Сам он оспой болел в детстве»

Принцессы немедленно заинтересовались моими словами.

«Оспопрививание нас особенно волнует, – объяснила Мария Амалия, – ведь наш дорогой отец тоже погиб от оспы, она не щадит ни принцев, ни крестьян. Сколько царственных особ ею унесено, Людовик пятнадцатый, английская королева Мария, ваш молодой император Петр Второй! Я помню, когда отец заболел, нас с братьями и сестрами поспешно увезли в другой замок, и там мы узнали о его смерти»

«Расскажите, что вы чувствовали после прививки? – попросила Тереза Мария. – Остаются ли следы, как при оспе?»

«У нас с сестрой с неделю был сильный жар, и место прививки сильно распухло, болело, а потом ужасно чесалось. Нам не разрешали чесать, и мы все время капризничали, вот и все, что я помню. Теперь же на месте прививки остался лишь крохотный шрам, не заметный даже под бальным платьем»

«Его Высочество курфюрст еще десять лет назад хотел ввести в Саксонии обязательное оспопрививание, – задумчиво проговорила Мария Амалия, – но потом решил, что это слишком опасно»

«В прошлом году доктор Димсдейл опять приезжал в Россию, чтобы привить оспу великим князьям, детям наследника престола, – возразила я, – и все прошло хорошо. Говорят, тут многое зависит от опыта врача. Я тоже слышала о несчастных случаях, но это, кажется, произошло по вине шарлатанов»

Мария Амалия со вздохом покачала головой.

«Где взять столько опытных врачей? По просьбе Фридриха Августа я много читала о методе прививания оспы от больного человека здоровому. На Востоке он применялся еще с древности, об этом сообщила жена английского посла мадам Мэри Монтегю. Любимый брат ее умер от оспы, а сама она в молодые годы была страшно изуродована этой болезнью, поэтому метод ее сильно заинтересовал. Вернувшись из Турции, где ее муж служил послом, она сама привила оспу своему сыну, чтобы предохранить его от болезни»

«Ах, Мария, – возразила Тереза Мария, – мне кажется, то была дочь, а не сын»

Ее сестра пожала плечами.

«Не так уж это и важно. В Англии метод испробовали на преступниках и сиротах, потом привили королевских детей. Это случилось больше шестидесяти лет назад, после этого прививки начали делать по всей Европе. У некоторых, правда, они вызывали настоящую оспу, но в первые годы из каждых ста привитых заболевали только двое, а позже оспопрививание начало вызывать эпидемии. Именно это и остановило Фридриха Августа, он решил, что прежде необходимо всерьез заняться образованием тех, кто будет делать прививки. В каком возрасте вам и вашим родным привили оспу, мадам Новосильцев?»

«В тот год нам с сестрой исполнилось пять лет, мы близнецы, а наши братья старше нас. Многие отговаривали отца, убеждали, что в столь юном возрасте оспопрививание большой риск, но, Димсдейл уезжал из России, а другим врачам отец не доверял»

Мария Амалия задумалась и умолкла. Она размышляла так долго, что Тереза Мария начала проявлять нетерпение.

«Ты не думаешь, Мария, что мы чересчур увлеклись разговорами об оспопрививании? – спросила она. – Возможно, мадам Новосильцев больше интересуется музыкой и театром»

Мария Амалия с трудом оторвалась от своих размышлений.

«Да, ты права, Тереза, – она виновато посмотрела на меня и улыбнулась, хотя взгляд ее оставался задумчивым, – простите меня, мадам, действительно, можно найти темы много интересней. Вы любите, театр?»

«Ах, обожаю, ваше высочество!»

«Этим летом у нас открывается первый оперный сезон на курорте Линкеше-Бад. Мы были бы счастливы видеть вас с вашим супругом среди первых зрителей»

Тереза Мария радостно захлопала в ладоши.

«Вы непременно должны приехать, мадам, непременно! Господин Иоганн Науман, наш капельмейстер, надеется приобрести партитуру одного очаровательного зингшпиля, – она повернулась к сестре, – Мария, как называется тот зингшпиль?»

«Похищение из сераля», дорогая»

«Да-да, именно. Один венский композитор написал этот зингшпиль для немецкой труппы, однако император Иосиф не очень высоко его оценил. Что ж, ему хуже! Я всегда подозревала, что австрийский император совершенно не разбирается в музыке. Мария, как имя композитора, что написал зингшпиль?»

«Моцарт, дорогая»

«Да-да. Так вот, Фридрих Август желает, чтобы Дрезден стал центром немецкой оперы, поэтому Науман хочет поставить зингшпиль Моцарта в первом сезоне, а Фридрих Август…»

Договорить ей не удалось, потому что к нам приблизился сам курфюрст в сопровождении Сержа и еще двух молодых людей. Честное слово, супруга консула была права, когда меня предупреждала! От работника, целый день махавшего топором пахнет много лучше, а ужасней всего, что запах немытого тела курфюрст пытается заглушать ароматом духов. Меня затошнило, но я мужественно улыбнулась.

«До меня уже который раз доносится мое имя, – весело прервал курфюрст Терезу Марию с бесцеремонностью, возможной только между очень близкими родственниками, и улыбнулся мне в ответ, – мадам, вы, наверное, устали от столь частого упоминания моего имени, но у моих дорогих сестер это вошло в дурную привычку. Разрешите представить вам господина Жака Неккера, племянника и тезку бывшего французского министра, а также господина Шиллера, врача, поэта и философа, из-за которого у меня будут неприятности с Вюртембергской родней вашей будущей императрицы»

Побагровев от смущения, Шиллер воскликнул:

«Ваше высочество!»

Курфюрст шутливо махнул рукой.

«Да будет вам, господин Шиллер!»

Со свойственным ему юмором он рассказал, что Шиллер прежде служил полковым врачом во владениях герцога Вюртембергского в Штутгарте. В прошлом году он закончил свою драму «Разбойники», и в январе ее поставил театр в Мангейме. Шиллера на премьеру спектакля полковое начальство не отпустило, однако он самовольно отлучился в Мангейм, за что позже был отправлен под арест, но сбежал. И теперь, считаясь дезертиром, скрывается в Дрездене у одного из своих приятелей.

«И мало того, что господина Шиллера собирались лишить свободы передвижений, – со смехом, подхваченным обеими принцессами, продолжал курфюрст, – ему еще запретили заниматься сочинительством и писать иные трактаты, кроме медицинских. Этого я, согласитесь, допустить не могу, поэтому усиленно делаю вид, что господина Шиллера в Саксонии нет, а в моем театре тем временем актеры с утра до вечера репетируют, готовясь к постановке «Разбойников». Через две недели премьера на нашей сцене, и если вы, мадам, уговорите вашего супруга задержаться в Дрездене, то сможете судить, насколько я был прав, не уступив господина Шиллера Вюртембергу»

Шиллер поклонился, а я посмотрела на Сержа, который тяжело вздохнул.

«Увы, Ваше Высочество, я только что получил от нашего посланника в Париже князя Барятинского пакет с предписанием поспешить в Париж, где, как известно Вашему Высочеству, вскоре ждут прибытия графа и графини Северных. Мы были бы уже на пути в Париж, не возникни проблем с экипажем, о которых я вам говорил. К счастью, наш консул в Дрездене понимает важность данного предписания и готов завтра предоставить нам свой экипаж»

Курфюрст знал, конечно, что под именами графа и графини Северных по Европе путешествуют наследник престола Павел Петрович и его супруга Мария Федоровна.

«Я понимаю, – тонко улыбнулся он и кивнул, – долг есть долг»

Он пожелал нам счастливого завершения поездки, мы распрощались с августейшей семьей и удалились в сопровождении Жака Неккера, который по просьбе курфюрста отправился проводить нас до консульства.

«Кажется, вам не очень повезло на дорогах, – с улыбкой сказал он, – завтра я уезжаю в Париж, моя карета достаточно просторна, и она к вашим услугам»

От столь сердечного предложения отказаться было невозможно, так что с утра мы отправляемся в Париж с Жаком Неккером. Постараюсь отметить в пути все самое интересное и описать тебе. Поэтому пока не стану отправлять письмо…

…Мы только что прибыли в Париж и остановились в снятом для нас графом Строгановым прелестном домике на улице Сен-Тома дю Лувр. Серж немедленно отправился представиться российскому посланнику князю Барятинскому, а я прихожу в себя после дороги. Единственное, что я пока заметила в Париже, это то, что улицы здесь вымощены булыжником. Спешу описать тебе вкратце самые занятные моменты нашего путешествия из Дрездена в столицу Франции, пока ничего не забыла.

Итак, карета Жака Неккера оказалась много удобней нашей, просторна, обита очень мягкой тканью, и внутри стоял очень тонкий аромат духов. Я деликатно поинтересовалась у Жака, есть ли в Париже бани. Он понимающе улыбнулся и ответил (передаю все настолько точно, насколько помню):

«Мне кажется, мадам, ближайшие от Парижа бани находятся в Турции, французы не приверженцы купаний. Хотя с тех пор, как Мария Антуанетта привезла во Францию серебряную ванну, некоторые дамы взялись ей подражать, тоже изготовили себе ванны и регулярно моются. Однако другие королеву за ее ванну недолюбливают. В Женеве, где я родился, несколько иные взгляды. В нашем доме имеется ванна, а в доме моего дядюшки даже две. Моя тетушка Сюзанна Неккер, дама весьма образованная, хочет в будущем устроить у себя нечто вроде римской бани»

Серж немедленно заинтересовался.

«Супруга вашего дядюшки господина Неккера, знаменитого министра финансов двух последних королей?»

Неккер кивнул.

«Да. Это изумительная дама, я непременно хочу вас ей представить. Несравненная красота, выдающийся ум, благородное сердце, владеет латынью, греческим, английским. Четыре года назад она основала в Париже хирургический госпиталь, и там, представьте себе, каждый больной имеет отдельную койку!»

Сержа, видно, больше интересовал сам Неккер, чем его жена.

«Я читал труд вашего дяди, – сказал он, – его идеи весьма привлекательны, и ведь он действительно сумел поддержать экономику страны с помощью займов!»

«Да, а в благодарность снискал королевскую немилость и выслан в Швейцарию. Клеветники нашептали королю, что дядя вверг Францию в пучину долгов»

Мне было крайне скучно слушать о займах и прочей чепухе, поэтому я постаралась вернуться к красавице Сюзане Неккер.

«И его жена теперь с ним в Швейцарии?»

«Сейчас в Женеве сильные волнения, и дядя отправил тетушку и мою кузину Жермену в Париж. Салон тетушки в Париже хорошо известен, его посещают все знаменитости Европы. Жермена будет рада с вами познакомиться, мадам, вы с ней ровесницы»

Я почему-то удивилась, что у красавицы Сюзанны есть дочь мне ровесница.

«О, у вашей тетушки уже такая взрослая дочь?»

«Жермене шестнадцать (это был явный комплимент мне, ведь мне уже девятнадцать!) Думаю, она умом превзойдет свою мать – в столь раннем возрасте пишет собственные критические замечания к мыслям Монтескье и Ричардсона»

«Какая изумительная девушка, – сказала я, – я уже сейчас мечтаю с ней подружиться»

Если честно, мне абсолютно не хотелось с ней дружить, и от визита в салон мадам Неккер я решила уклониться. Вряд ли стоит появляться рядом с девушкой, которая моложе, богаче и, наверняка, красивее тебя. Молодой Неккер же продолжал.

«Жаль только, что Жермена не унаследовала красоты своей матери»

Я тут же пожалела бедняжку.

«Так ее мать красивее?»

Он вздохнул, и лицо его стало восторженным.

«О, мадам, когда Сюзанна Крюшо, дочь бедного протестантского пастора, приехала в Париж служить гувернанткой, она ослепила всех своей красотой. Дядя, один из богатейших людей Франции, счел величайшей удачей своей жизни, что она согласилась за него выйти. Она и теперь прекрасна»

. Я покосилась на Сержа и увидела, что он дремлет. Меня порадовало, что ему скучно слушать рассказ о красоте Сюзанны. Да и что из того, что она прекрасна? Во-первых, неизвестно, кто из нас красивее, во-вторых, я молода, а она уже старуха. Я спросила у Жака:

«Ваш дядя очень любит жену?»

«Обожает! Не позволяет ей лишь одного – публиковать свои литературные наброски. И я считаю это неправильным»

Я заинтересовалась.

«Так мадам Сюзанна писательница?»

Он процитировал мне несколько изречений Сюзанны Неккер, из которых я запомнила лишь последнее:

«Недостатки даны женщине природой, чтобы упражнять достоинства мужчин»

Запомнилось мне изречение, потому что Серж как раз в то время, когда Жак говорил, проснулся и, с нежной улыбкой глядя на меня, заметил:

«Моя обожаемая супруга имеет лишь один существенный недостаток: она непокорна и всегда заставляет меня поступать по- своему, но это никак не подчеркивает моих достоинств»

«А вот тут моя тетушка с вами бы не согласилась, – со смехом воскликнул Жак, – величайшим недостатком женщин она как раз считает покорность и недостаток настойчивости. Однако я не стану ничего говорить, я лучше введу вас в салон мадам Неккер, где вы все поймете сами»

Так мы болтали всю дорогу, и за разговорами время проходило незаметно. Ночевать и перекусить останавливались на постоялых дворах, но еда была скверной, меня до сих пор мутит от нее. Больше ничего интересного рассказать тебе не могу, ложусь спать, письмо отошлю завтра утром…

…Уже собралась лечь, но тут от Барятинского вернулся Серж с волнующей новостью: завтра мы едем в Версаль, где нас представят их величествам. В другое время нас вряд ли удостоили бы такой чести, но теперь вся Франция живет в ожидании приезда великого князя Павла Петровича и цесаревны, нынче русские в моде. Поэтому завтра письмо отсылать погожу, сначала опишу тебе Версаль. Все, теперь и вправду пора ложиться…

…Итак, снова за перо. В Версале мы уже третий день, князь Барятинский любезно предоставил в наше распоряжение свой дом недалеко от парка. В первый день в зале для приемов он представил нас с Сержем графу Прованскому, а позже тот подвел нас к их величествам.

Скажу тебе честно, знаменитая красавица Мария Антуанетта вовсе не так хороша, как говорят, хотя умеет принимать величественный вид. Король же Людовик больше похож на сельского помещика, чем на короля. Их величества сказали нам пару приветливых слов, одарили улыбками, и мы отошли, смешавшись с толпой придворных.

После этого, перестав волноваться, я смогла оценить красоту дворца. Барятинский любезно предложил нам свою помощь при осмотре Версаля, и мы посвятили все дни осмотру чудес этого прекрасного детища Людовика Четырнадцатого. Зеркальный зал дворца изумителен – сплошное сверкание. Парк весь состоит из террас, и они становятся все ниже при отдалении от дворца. Ты, наверное, оценила бы красоту оранжерей и газонов, но я не любительница цветов, ты знаешь. Сегодня мы гуляли среди скульптур и фонтанов и посетили Большой Трианон. Оказывается, государь Петр Алексеевич останавливался здесь ровно шестьдесят пять лет назад, и теперь, тоже в мае, сюда приезжает его правнук Павел Петрович. Какое совпадение, правда?

В честь приезда великих князей в Королевской Опере готовят несколько постановок, и князь Барятинский утверждает, что нам невероятно повезло – в другое время здание Оперы используют крайне редко из-за финансовых трудностей. Между прочим, в этих трудностях многие винят упомянутого мною прежде бывшего министра Неккера, оставившего Франции крупные долги, однако Серж уверяет, что, несмотря ни на что, Неккер великий финансист.

Сейчас они с Барятинским что-то обсуждают в гостиной, а я уединилась у себя и написала тебе все, что запомнила. Ложусь спать, потому что сильно устала, и несвежий обед на постоялом дворе все еще напоминает о себе неприятной тошнотой. Сейчас ставлю точку, допишу позже…

…Мы вернулись в Париж. При въезде в город из толпы простонародья слышны были оскорбительные выкрики в адрес короля и королевы, что нас совершенно ошеломило, такого у нас в России даже представить себе невозможно! Зато весь Париж в ожидании приезда великих князей, уже ни для кого не секрет, кто путешествует под псевдонимом графа и графини Северных. Мы проехали мимо трех модных магазинов, и на всех вывесках что-нибудь, связанное с Россией: «а ля российская императрица», «а ля русская дама», «а ля русский кавалер». Ложусь, допишу позже…

…Ну вот, я опять за письмом, продолжаю. Итак, после возвращения из Версаля, я собиралась предаться полному безделью и восстановить свои силы в нашем очаровательном парижском домике на Сен-Тома дю Лувр, но не получилось: к нам пожаловал наш приятель Жак Неккер и передал приглашение своей знаменитой тетушки Сюзанны непременно посетить ее в один из ближайших дней. Мне, разумеется, было безумно интересно увидеть эту даму, поэтому я решила превозмочь свое плохое самочувствие, и на следующий день мы с Сержем были ей представлены.

Мадам Неккер прелестна и в высшей степени любезна, а салон ее роскошью убранства, похоже, не уступает приемной королевского дворца в Версале. Здесь нам представили знаменитого графа де Лаперуза, который возглавит военно-морскую экспедицию в Гудзонов залив. На днях он отправляется в Брест, а оттуда в Америку. Серж с таким интересом слушал и расспрашивал о плане его трехлетней научной экспедиции в Тихий океан, что я даже испугалась: не решил ли мой муж тоже отправиться?

Мадам Неккер представила меня также своей дочери Жермене и ее подруге Адриенне де Соссюр, обеих отправили в Париж из-за бушующего в Женеве мятежа. Юная Адриенна во всем старается подражать Жермене, которую она боготворит, а молодой Жак Неккер, как я приметила, поглядывает в сторону Адриенны с большой нежностью.

Теперь о Жермене Неккер. Поначалу она мне совершенно не понравилась, показалась высокомерной и держалась крайне заносчиво, с таким видом, словно ее мнение определяет все на свете. Заявила, будто превосходство французского театра, настолько очевидно, что нелепо даже это обсуждать. Чтобы ее осадить, я привела в пример знаменитого актера Дэвида Гарика, исполнявшего шекспировские роли, и молодую актрису Сару Сиддонс, в Версале нам о ней рассказал приехавший из Лондона приятель князя Барятинского. Тут Жермена вспылила, начала доказывать, что современные английские драматурги в угоду времени бессовестно коверкают сценарии Шекспира.

«Что вы хотите, – возмущалась она, – если Хоуард изменил финал «Ромео и Джульетты», окончив величайшую в мире трагедию свадьбой, а Тейт спас Корделию в «Короле Лире» и выдал ее за Эдгара. Англичане кощунствуют и сами обесценивают свои жемчужины»

Я собралась поспорить, но неожиданно перед глазами у меня все поплыло, и я потеряла сознание, а когда пришла в себя, то увидела, что лежу в небольшом, но очаровательном будуаре, за одну руку меня держит Серж, а за другую испуганная Жермена Неккер. В глубине комнаты, кажется, маячила не менее испуганная Адриенна, но я не смогла ее разглядеть, поскольку дверь отворилась, и вошла мадам Неккер в сопровождении милейшего господина с саквояжем в руке.

«Доктор Грине, – с улыбкой сказала она, – единственный врач, которому я могу доверить жизнь своей семьи. Надеюсь, его мнение в данном случае совпадет с моим»

Все, в том числе и Серж, который, судя по ошеломленному выражению его лица, полностью утратил способность размышлять и сопротивляться, вышли, оставив меня наедине с доктором Грине. Он осмотрел меня, расспросил о таких вещах, о каких вообще невозможно говорить с мужчиной, а после с довольным видом потер руки.

«Вы не представляете, мадам, как мне, вынужденному столь часто удручать больных дурными новостями, приятно сообщить вам счастливое известие!»

Итак, в двух словах: твой племянник, милая сестрица, появится на свет в конце ноября или начале декабря, Серж счастлив. Разумеется, я немедленно тебя извещу. Все, иду спать, остальное напишу потом…

…Нынче опять взялась за письмо. С утра Серж расцеловал меня, велел заботиться о своем здоровье и уехал к Барятинскому по делам службы. После случившегося со мной вчера обморока я совершенно оправилась, чувствовала себя прекрасно, хотя и готова была лезть на потолок от скуки. Неожиданно приехала с запиской от матери Жермена Неккер – мадам Неккер интересовалась моим здоровьем. Жермена вела себя совершенно иначе, нежели в салоне, держалась весело и просто. Она предложила мне прокатиться в ее карете, и я, разумеется, согласилась.

«Вы спасли мне жизнь, – сказала я, – еще чуть-чуть, и я умерла бы от скуки»

«Если бы я повезла вас в своей двуколке и сама взялась править, мы бы обе здорово повеселились, – со смехом ответила Жермена, – но когда мама узнала, что я хочу пригласить вас на прогулку, она велела сесть на козлы кучеру. Нет, право, дорогая Барбара, вчера я ужасно испугалась, когда вам стало нехорошо – поначалу я решила, что это наш спор об английском театре привел вас в такое состояние»

Я расхохоталась:

«Бог мой, если бы после каждого спора я падала в обморок, то, наверное, давно была бы мертва, потому что я ужасная спорщица»

«Правда? А как к этому относится ваш муж? Его не возмущает, когда вы не принимаете его точку зрения?»

Этот вопрос меня несколько озадачил: я вдруг подумала, что мы с Сержем, в сущности, никогда не спорим, он или соглашается со мной, или так убедителен, что я сразу принимаю его доводы.

«Мой муж не относится к числу моих оппонентов»

«Неужели ваши мнения всегда и во всем совпадают? – ее тон опять стал высокомерно-снисходительным. – Или вы во всем готовы с ним покорно соглашаться?»

Я пожала плечами.

«Да о чем нам с ним спорить? Муж доверяет моему мнению в том, в чем я разбираюсь лучше него – в моих нарядах. А у меня и мысли никогда не появится обсуждать с ним дела его дипломатической службы»

Жермена не сдавалась.

«Но ведь есть и что-то для вас общее – музыка, живопись»

Я рассмеялась.

«Если мне нравится одно, а Сержу другое, то это не предмет для спора»

Она посмотрела на меня исподлобья и упрямо выпятила нижнюю губу. Совсем еще дитя, а строит из себя умудренную жизнью женщину.

«Но разве не в спорах рождается истина?»

«Помилуйте, кому нужна истина? – наставительно сказала я. – Оттого, что вы докажете глупцу, что он глупец, ума у него не прибавится, а у вас станет одним врагом больше. Если вы в споре одержите верх над мужчиной, который вам нравится, он от вас отвернется»

Взгляд у нее вдруг стал растерянным и испуганным – кажется, я задела больное место.

«Вы и вправду так думаете, Барбара?»

«Конечно. Лучший способ понравиться мужчине – прикинуться наивной. Называйте белое черным, а черное белым, когда он докажет вам вашу неправоту, восхищайтесь его умом»

По тому, как печально поникли ее плечи, мне сразу все стало понятно без слов: бедная девочка страдала. Похоже, она попыталась сделать именно то, против чего я ее предостерегала: привлечь избранника своим умом. И, естественно, проиграла. Что ж, ей шестнадцать, а мне девятнадцать, я рада, что смогла поделиться с бедняжкой опытом. Ее красавица-мать, похоже, полностью поглощена своими заботами, и ей не до страданий дочери.

Проехав площадь Карусель, экипаж наш свернул к садам Тюильри, и там кучер остановил карету. Жермена вопросительно на меня взглянула:

«Вы не хотите пройтись, Барбара?»

«С удовольствием»

Мы направились по центральной аллее в сторону Елисейских полей, и Жермена, указав в сторону дворца Тюильри, сказала:

«Некоторые историки уверяют, что в закрытом саду, окружавшем прежде этот дворец, Екатерина Медичи выращивала растения, из которых готовила свои яды. Жаль, что Варфоломеевская ночь лежит на ее памяти черным пятном, это была в высшей степени умная женщина. Как и английская Елизавета, и ваша российская императрица Екатерина, перед которой преклонялся сам Вольтер. Сейчас все ждут приезда ее сына, вашего наследника престола, он похож на мать?»

«Мужчин вообще трудно сравнивать с женщинами, – дипломатично ответила я, – говорят, что ее величество строга с наследником престола, хотя у Павла Петровича доброе сердце»

«Мне кажется, – горячо проговорила Жермена, – что лучшие правители получаются из женщин. Мы более мудры, рассудительны и возвышенны, чем мужчины, но они отводят нам самую незначительную роль в обществе, и мы покоряемся. Вот, например, вы, Барбара. Вы умны, прекрасно образованны, почему вы считаете, что вся ваша роль должна быть сведена к посещению театров и выбору нарядов? Почему вы считаете, что неспособны разобраться в тонкостях государственной дипломатии?»

Мне с трудом удалось удержать смех при виде ее столь не соответствующей юному возрасту серьезности.

«Потому что так проще жить, дорогая Жермена, – стараясь сохранить серьезный вид, ответила я, – поверьте мне, многие мужчины настолько изнывают под бременем своих забот, что готовы поменяться местами с нами, женщинами. Разумеется, они забывают при этом, что тогда им пришлось бы выполнять и главную нашу задачу, возложенную на нас самой природой»

«Вы имеете в виду деторождение, – кивнула она, не улыбнувшись моей шутке, – но я считаю, это не главное назначение жизни женщины, мы способны дать обществу намного больше, вы так не думаете?»

Я пожала плечами.

«И вы, и я, мы обе можем думать, что угодно, но обмануть природу нельзя. Бог создал мужчину и женщину для разных целей, когда вы соберетесь замуж, ваша мать все вам объяснит»

«Вряд ли мне нужны будут объяснения, – она привычно выпятила нижнюю губу, – я достаточно образована, чтобы иметь представления об отношениях мужчин и женщин, что же касается детей… Если мне не удастся выйти за любимого, я не буду иметь детей»

Боже, какая наивность! Я постаралась ответить, как можно более ласково:

«Это не в вашей власти, дорогая, все в воле Божьей»

Жермена посмотрела на меня с удивлением и слегка приподняла бровь.

«Вы это серьезно, Барбара? Разве вы не знаете о возможности избежать зачатия? – и, поскольку я растерянно молчала, она добавила: – Тогда я завтра же пришлю вам несколько книг, крайне вредоносных с точки зрения католической церкви. Но я протестантка и считаю, что в них есть много полезных советов»

После этих ее слов от моего недавнего чувства превосходства не осталось и следа.  Я была ошеломлена столь вольными речами, более подобающими прожженной кокотке, чем невинной девушке. Мы направились обратно к карете, я растерянно молчала, и у меня было ощущение, что моя собеседница втихомолку надо мной посмеивается.

Мы переехали Сену по Королевскому мосту и покатили по набережной. На углу улицы Бон Жермена указала мне на особняк:

«Видите этот дом? Здесь умер великий Вольтер. Еще при его жизни моя мать была инициатором подписки на его статую, заказанную скульптору Пигалю, и он писал ей в благодарственном письме: «Мадам! Это Вам я обязан всем, это Вы успокоили конец моей жизни» Странно, правда, что он так радел о своей бессмертной славе – ведь он был безбожником?»

«Неужели, – содрогнувшись, спросила я, – он так и предстал перед Господом, не получив отпущения грехов?»

«Вольтер не тревожился о своей душе, потому что не верил в загробную жизнь. Но при этом ужасно боялся, что тело его не будет захоронено в освященной земле. После смерти его труп поспешно одели, усадили в карету и увезли в аббатство Сельер, где настоятелем был его племянник. Там Вольер и похоронен, – она посмотрела на меня и спохватилась, – вы побледнели, а матушка велела мне ни в коем случае не волновать вас и не утомлять моей болтовней. Наверное, вы хотите вернуться домой?»

Я кивнула, потому что вдруг почувствовала, что мне не хватает воздуха. И вот я дома, поторопилась обо всем тебе написать, пока все в голове. Сержа еще нет. Ах, кажется, подъехала его карета, допишу потом…

…Нынче с утра получила от Жермены несколько книг. Открыла первую попавшуюся под руку – это была «L’Escole des filles» Миллота. И хотя моя сущность противилась, любопытство заставило меня прочесть книгу в течение дня.

Боже мой, ты себе такого даже представить не сможешь! Я просто потрясена тем, что мадам Неккер позволяет своей дочери читать подобные непристойности. Стыдно даже сказать, здесь описано, как женщины, чтобы предохранить себя от болезней и зачатия, надевают мужчинам специальный мешочек из пропитанной особым составом ткани на… Ну, сама понимаешь. В примечании написано, что англичане ошибочно считают, будто доктор Кондом изобрел такой мешочек специально для Генриха Восьмого, чтобы защитить короля от дурных болезней. В действительности же, пишет редактор, мешочек изобретен французами, а старый греховодник Генрих в мешочках вообще не нуждался, потому что прогнил уже смолоду.

Пишу тебе, а сама думаю: интересно, что будет с Сержем, если он такое прочтет? Хочу поэкспериментировать. Конечно, буду следить, чтобы ему не стало дурно, ведь у него такое нежное сердце! Все, пока откладываю перо, потому что он вернулся от Барятинского, за окном шум экипажа. Продолжу через минуту…

…Продолжаю. Итак, Серж вошел, поцеловал меня, сказал несколько ласковых слов и сел просматривать газеты. Книга «L’Escole des filles» лежит рядом с пакетом с почтовыми отправлениями, я заранее положила ее туда и, сидя в стороне, усердно пишу тебе письмо с опущенными глазами, словно не вижу. Жду. Ага, Серж увидел книгу, открыл, покрутил в руке, на лице его удивление. Начал читать.

Читает, на лице какое-то особенное выражение, какого я раньше у него никогда не видела, на возмущение или отвращение не похоже. Улыбается. Неужели подобная скабрезность может вызвать веселую улыбку у моего мужа, которого я всегда считала образцом утонченности и добродетели? Притворяюсь, что ничего не вижу. Он поднимается, берет книгу и сует ее себе под локоть. Направляется к себе в кабинет с видом горничной, собравшейся выкрасть из моей шкатулки пару драгоценностей. Это возмутительно, я не позволю ему читать подобную мерзость! Бегу следом, чтобы выяснить отношения, продолжу писать позже…

…Сто лет, не брала в руки перо, но сегодня вспомнила о письме и почувствовала себя виноватой за то, что еще не закончила его и не отослала тебе. Однако у меня есть оправдание: была ужасно занята все это время из-за приезда в Париж великих князей. Завтра из посольства уезжает курьер в Россию, с ним я и отправлю это письмо, так надежней и быстрей, чем почтой. Сейчас допишу последнее, что хотела рассказать.

Восемнадцатого мая Серж по обязанности службы находился во дворце князя Барятинского, когда там принимали прибывших в Париж великих князей. В свите Павла Петровича много наших общих знакомых – князь Куракин, Плещеев, камер-юнкер Вадковский, который всегда приглашал тебя танцевать в ассамблее, помнишь? Но больше всего я рада была встретить среди фрейлин цесаревны Катрин Нелидову.

Его высочество Павел Петрович обласкал Сержа, припомнив одну их юношескую проказу, совершенную совместно с князем Куракиным, племянником графа Панина.

«Ты-то помнишь наши шалости? – спросил он у Куракина. – Или уже позабыл? А ведь в тот раз ты был всему зачинщик»

«Всех не упомнить, – рассмеялся Куракин, – но про эту никак не забыть, ведь мой дядюшка Никита Иванович Панин сослал меня за нее в Нидерланды. Там я весьма дешево приобрел прелестный натюрморт ван Хейсума, а его дядюшка, – он кивнул на Сержа, – граф Строганов, потом, когда я нуждался в деньгах, этот натюрморт у меня перекупил»

«Надеюсь, – весело ответил Павел Петрович, – никто в этой сделке убытка не потерпел»

Они еще посмеялись, потом цесаревич просил Сержа тайно сопровождать его в Версаль. Великому князю так не терпелось увидеть эту сокровищницу французской короны, что он не хотел ждать официального приема, назначенного на двадцатое. Тем более что инкогнито «графа и графини Северных» уже давно было раскрыто, за каретами их высочеств постоянно бежали толпы народа, а Павел Петрович, как он выразился, хотел увидеть Версаль «наедине». На следующий день с утра они все трое, Павел Петрович, Куракин и мой Серж, переодевшись в платье простых путешественников, поскакали в Версаль и объехали его со всех сторон. Укрывшись, они даже наблюдали парад кавалеров ордена Святого Духа.

Двадцатого мая мы с Сержем присутствовали на торжественном приеме в Версале, где великих князей официально представили королю и королеве Франции. На цесаревне Марии Федоровне было роскошное парчовое платье с жемчужной каймой, но мне показалось, что оно ее несколько полнит. К тому же в парче в это время года в Париже немного жарко.

Ужин проходил в огромном кабинете короля, во время ужина королева Мария Антуанетта рассказала великим князьям о мрачном предсказании Нострадамуса французскому королевскому дому и велела одной из своих фрейлин продекламировать Ронсара:

Кто суть Нотр-Дам? Злой дух иль шарлатан,

Иль дар ему великий Богом дан?

Ведь знаки тайные на землю небо шлет,

Быть может, он один их правильно поймет…

Мария Антуанетта уверяла окружающих, что не верит в предсказания, но чувствовалось, что она нервничает, и это произвело на Павла Петровича сильное впечатление, он даже слегка побледнел. Катрин Нелидова шепнула мне, что великий князь весьма склонен верить в могущество потусторонних сил. Правда, взгляд и улыбка Марии Федоровны сразу успокоили цесаревича, великая княгиня, мне кажется, так и лучится спокойствием и добротой.

По ее просьбе королева велела принести маленького принца Людовика, и Мария Федоровна смотрела на него с такой бесконечной нежностью, что у меня защемило сердце, и я подумала о ребенке, которого ношу. Я стояла рядом с цесаревной, смотрела на царственного младенца, и неожиданно из глаз моих покатились слезы, так что пришлось поскорее отступить, чтобы спрятаться за спиной Катрин Нелидовой. Однако цесаревна, думаю, успела заметить мое волнение. Позже она сказала мне несколько ласковых слов, потрепала по щеке и спросила о здоровье – кажется, она догадалась о моем положении.

В честь приезда великих князей в Опере Версаля давали «Королеву Голконды» Седана и «Ифигению в Тавриде» Глюка. В «Комедии-Франсэз» в Пале-Рояле по личной просьбе королевы играла знаменитая Франсуаза Рокур. Я была так потрясена, что нескоро смогу прийти в себя.

Парижские газеты, описывают каждый шаг великого князя. Упоминают о его уме, скромности и интересе к наукам, изящным искусствам и литературе. Наверное, позже петербургские и московские газеты перепечатают часть этих статей, так что ты сможешь все прочесть сама.

Серж сопровождал великого князя, когда тот посетил гробницу Ришелье, и там им рассказали об одном примечательном случае. Во время своего пребывания во Франции великий прадед цесаревича, царь Петр Первый, увидев портрет Ришелье, сказал что-то вроде: будь, мол, великий Ришелье жив, я отдал бы ему полцарства, только бы он научил меня управлять другой половиной. Услышав эту историю, Павел Петрович грустно улыбнулся и ответил:

«Думаю, Ришелье немедленно поспешил бы вернуть ему эту половину царства»

До французов вряд ли дошла вся тонкость подобного замечания, но мы с Сержем, когда он рассказал мне об этом, понимающе посмеялись, вспоминая российские дороги: действительно, вряд ли Ришелье справился бы с тем грузом, какой приходится нести нашим государям.

Чтобы скрыться от толп и репортеров, великий князь с Сержем и Куракиным, вновь переодевшись, ездили осматривать полковые школы. Разумеется, люди начальника полиции господина де Крона об этом знали, но остальные делали вид, что ни о чем не догадываются, даже великая княгиня Мария Федоровна. По возвращении Серж с восторгом рассказывал, что Павел Петрович прекрасно разбирается в математике и фортификации, он задавал профессорам вопросы, на которые те сразу не могли ответить. Разумеется, они были предупреждены, что их посетит наследник российского престола, но инкогнито, поэтому они обращались к Павлу Петровичу «ваше сиятельство». Когда же великий князь спросил, как они восполняют недостаток подвижности войска, никто толком не смог ответить. Великий князь попросил Сержа за время, пока мы будем во Франции, специально изучить этот вопрос, и Серж очень гордится его доверием.

Великий князь попросил также представить ему модных французских писателей и очень тепло принял некого Бомарше, который получил разрешение прочесть великим князьям свою пьесу «Свадьба Фигаро». Мы все присутствовали при чтении, вещица действительно премилая, и великие князья очень хвалили автора.

Сопровождая великих князей, мы три дня провели во владениях принца Конде в Шантильи, который по красоте не уступает Версалю. Каждый из этих дней был совершенной сказкой, музыка, прогулки, ужины в павильонах, катание по Гранд-каналу. Устраивали еще охоту на оленя, но я отказалась присутствовать, не было сил смотреть, как убивают прекрасное животное, загнанное гончими и егерями в воду.

На берегу одного из прудов стоит очаровательный домик Сильвии, куда принц Конде однажды пригласил великих князей перекусить. Нам рассказали, что этот домик Монморанси, тогдашний владелец Шантильи, в 1604 году построил для своей жены, та любила на берегу ловить рыбу. За это поэт Теофиль де Вье называл ее нимфой Сильвией и писал ей оды. Серж пошутил, что, если я увлекусь рыбной ловлей, он тоже построит для меня домик в своем имении под Москвой и сочинит пару од. Я нежно ему улыбнулась, но про себя подумала, что вряд ли это ему удастся: после Версаля и Шантильи меня в его подмосковное имение не заманишь никакими одами!

По возвращении из Шантильи я чувствовала себя столь усталой, что пропустила балет в Королевской Опере, однако к костюмированному балу, устроенному в честь визита великих князей, уже оправилась и неплохо повеселилась.

Вчера Серж, вернувшись от Барятинского, был сильно огорчен. Говорят, молодой Бибиков написал Куракину из Петербурга письмо, в котором называл государыню «старой развратницей», а письмо было перехвачено и показано государыне. Об этом сообщил Павлу Петровичу один из его верных людей, и теперь все встревожены: Куракина и Бибикова наверняка ждет опала, и цесаревич сильно переживает, они ведь с детства дружны с Куракиным.

Однако Серж меня торопит закончить письмо, нужно отнести его курьеру, который отправляется завтра рано утром. Целую тебя, Пьера и всех моих любимых племянников.

Твоя любящая сестра Варвара»

Глава четырнадцатая

Следующее письмо от Варвары Филипповны, непривычно короткое для нее, пришло зимой. Она сообщила о рождении у Новосильцевых сына Василия, а потом надолго замолчала. Спустя полгода на обеспокоенное письмо Елены Филипповны ответил Серж, сообщил, что все здоровы, и «Варя обещает на днях обо всем написать подробно». После этого известий из Парижа не поступало, и повседневные заботы постепенно отодвигали мысли княгини о сестре все дальше и дальше.

Весной восемьдесят четвертого у Вадбольских родилась дочь Варя. В октябре восемьдесят пятого, когда княгиня вновь должна была родить, в один день пришли два письма – от отца и брата Захари, впервые за все годы вспомнившего о существовании сестры.

«…Со дня отъезда в Париж сестры Вари, – писал он, – мы с супругой моей Ксенией Васильевной постоянно уговаривали папеньку переехать к нам, дабы не влачил он одиноко свою старость, а жил, окруженный заботой и любовью, среди детей и внуков. Однако папенька всякий раз наотрез отказывался, и мы не смели настаивать. Тем не менее, в последнее время его все чаще стали одолевать разные хвори, и разум его заметно ослабел. Поэтому на днях я явился к нему и настаивал со всей твердостью. Он же, не желая понять моей сыновней тревоги о нем, разгневался, заявил, что не желает больше знать меня, а чтобы пуще меня уязвить, показал мне свое завещание, по всем правилам составленное.

Мне известно, сестрица, что волю родительскую Бог велит принять беспрекословно, однако несправедливость завещания этого ошеломила меня до глубины души. Оказывается, не все деньги, вырученные папенькой от продажи Мелихова, были истрачены им на выплату долгов, у него имеются еще три с половиной тысячи рублей золотом, которые он завещает брату Ивану. Дом же наш на Исакиевской улице папенька отписал сестре Варе. Скажи, правильно ли это, когда ни Иван, ни Варя никогда не проявляли о папеньке никакой заботы? Тогда как я и Ксения постоянно с ним рядом, а муж твой Пьер, как мне известно, не раз одалживал папеньке деньги, которые папенька так и не вернул, притворяясь неимущим и взывая к вашей доброте?

Объясняю я это одним: завещание было составлено папенькой в помрачении рассудка, которое порою свойственно людям пожилым и много страдавшим. Поэтому прошу тебя, сестрица, напиши папеньке, чтобы он одумался и не обижал нас с тобой, таких же его родных детей, как и Варя с Иваном. Я знаю, что тебя он любит и уважает, возможно, твои разумные и ласковые слова вернут ему разум и не позволят согрешить против Бога и совести…»

Расстроившись до глубины души, Елены Филипповна открыла письмо отца.

«…Знаю, что твой брат Захари написал тебе, постаравшись очернить меня самыми черными красками. Я прогнал его прочь и не желаю больше видеть, но ты, дитя мое, любимая моя Леночка, не должна обо мне плохо думать и таить на меня обиды.

От продажи Мелихова у меня действительно осталось немного денег, но поскольку твой муж великодушно согласился простить мне все долги, я вложил эти деньги в олонецкие предприятия купца Ольхина, брата невестки Ксении, и получил немалый доход. Поскольку брат твой Иван лишен других средств, я завещал ему эти деньги, а дом наш отписал Варе, ведь они с мужем не очень богаты, и доход с их имения невелик. Я рассудил, что при вашем с князем богатстве это не нанесет ни тебе, ни семье твоей никакого ущерба. Если ты сочтешь, что я неправ, напиши мне, и я тотчас же изменю завещание.

Что же касается твоего брата Захари, то поведение его с молодых лет наполняет мою душу горечью. Женившись, он рассчитывал получить в полное свое распоряжение приданое жены, однако отец и брат Ксении, зная его пристрастие к беспутной жизни, помимо дома, выделили основную часть ее приданого в виде доли в своих предприятиях. Захари имеет в распоряжении лишь постоянный доход, которого ему уже не достает для его развлечений. Поэтому ему и пришла в голову мысль переселить меня к себе, а дом наш вместе с дворовыми людьми сдавать в аренду приезжим купцам, забирая себе большую часть оплаты. Когда я отказался, он вел себя нагло, поэтому я и показал ему завещание. Пусть знает, что и после моей смерти ему ничего не перепадет, хотя мне никоим образом не хотелось бы обидеть этим завещанием моих внуков, детей Захари, и невестку Ксению, которая всегда была добра ко мне. Однако завещание мое вряд ли их чем-то обделит, ибо, даже завещай я Захари все свои деньги и имущество, он спустил бы это за месяц…»

Положив перед собой оба письма, княгиня горько плакала. Муж ласково гладил ее по голове. Письма тестя и шурина он прочел и молча отложил в сторону, да и о чем было говорить? Вечером Елена Филипповна накинула на голову платок и пошла в церковь. Поставив свечу перед иконой Божьей матери, она шептала:

– Спаси и сохрани, не дай поселиться ненависти в душах отца и сына.

Вернувшись домой, княгиня почувствовала первые схватки. Спустя два часа она родила хорошенькую девочку, а под утро на свет появился крупноголовый мальчик, обмотанный пуповиной. Пока доктор с акушеркой, сочтя ребенка мертвым, хлопотали над истекавшей кровью роженицей, повивальная бабка Матрена Саввишна, всякое на своем веку повидавшая, торопливо освободила шейку ребенка, пальцем прочистила ротик и, своим ртом вдохнув ему воздух в легкие, пару раз шлепнула. Мальчик икнул, тоненько пискнул и закричал.

Елена Филипповна, вконец измученная тяжелыми родами и большой потерей крови, этого уже не помнила. Впав в забытье, она не слышала, как тревожно переговаривались доктор с акушеркой, и очнулась лишь под утро. Было темно, рядом с кроватью сидела на стуле и клевала носом Матрена Саввишна.

– Матрешенька, – слабо позвала княгиня, – мальчик живой?

Матрена с трудом пробудилась, встряхнула головой и захлопала осоловевшими от сна глазами, не сразу поняв, о чем спрашивает барыня.

– В детской, с Аглаей, – она широко зевнула, – живой, отчего ж ему неживым быть? И не таких принимала. А барышня маленькая хороша будет, уж хороша! Барин приходил на детей смотреть, плакал и любовался. Смотри, Саввишна, говорил мне, такая кроха, а уже теперь красавица. Так что дай Бог детишкам долгих лет жизни, а тебе теперь, барыня, о себе след подумать. Тяжело рожаешь, а нынче совсем плоха была. Нельзя тебе каждый год.

– Да что же делать, коли Бог дает? – вздохнула Елена Филипповна. – Радоваться надо Его щедрости к нам. Вот Панютиным, что давеча приезжали, всего одного послал.

С соседями-помещиками Панютиными она до прошедшего лета была незнакома – за долгие годы они впервые наведались к себе в имение и сочли своим долгом нанести визит Вадбольским. В присутствии этой средних лет пары Елена Филипповна ощущала странную неловкость, причину которой сама себе не могла объяснить. Возможно, из-за выражения, досады, появлявшегося во взгляде соседа, когда он косился на свою низкорослую суетливую супругу, – примерно так смотрят на надоедливую муху. Панютин был высок, дороден, за столом много пил и оживленно обсуждал с Петром Сергеевичем затевавшуюся охоту на вальдшнепов. Жена Панютина, наоборот, ела мало, и Елене Филипповне в основном запомнились ее жалобы на служившего в Петербурге сына:

– Одного мне Бог дал, а забот, как с десятью. Наделает в столице долгов, а потом мне векселей шлет на уплату.

Матрена в ответ на упоминание княгини о Панютиных пожала плечами с таким видом, словно барыня сморозила величайшую нелепость.

– Да как же ей родитъ-то, барыня? – сказала она. – Барин-то Панютин что ни день, так в Тулу к молодой вдове наведывается, да и в имении ни одной бабы не пропустит. К жене никак и не поспеет.

Елена Филипповна смутилась:

– Что ты такое выдумываешь, Матреша? Нехорошо о господах сплетничать!

– И-и, сплетничать! – вновь зевнув, повитуха прикрыла рот. – Все про то знают, барыня, что Панютины-господа уж лет двадцать или боле врозь живут. Как поженились, так барин через месяц заграницу с актрисой укатил. Теперь-то, конечно, уж годы не те, так что все ближе к дому озорничает. Барыня, конечно, в гневе, но что ей с ним, с греховодником, поделать? Она уж и наряжается, чтобы его завлечь, и в корсет, дворовые панютинские говорят, до посинения себя утянуть велит, оттого за столом даже есть не может, а он все на сторону глядит.

– Ах, бедняжка, – искренне пожалела соседку Елена Филипповна.

– Да ведь это как поглядеть, барыня. Наш-то барин такого себе не допустит, но только, тебе тоже невмоготу каждый год рожать. Хочешь, подыщем князю молодку из крепостных, чтобы почище, да поздоровее была? Если твоей светлости угодно, то я с Дунькой Гордеевой могу договориться.

Когда до княгини дошел смысл сказанного Матреной, все в ней вспыхнуло от возмущения при одной только мысли, что Петр Сергеевич может утешиться в объятиях разбитной деревенской молодки Дуньки Гордеевой.

– Замолчи, – гневно сказала она, – как только не совестно тебе предлагать такое! Старая женщина, а хочешь барина на грех толкнуть!

– Жить без греха никак невозможно, – рассудительно возразила старуха, – на земле живем, барыня, не в раю. Но раз не хочешь, то, может, кормить сама попробуешь, хоть и негоже это барыне. В деревне дите уже, порой, бегает, а все прибегает к матери пососать – это бабы, чтобы не понести, молоко дольше сохраняют.

Невзирая на бытовавшее в то время мнение о вреде грудного вскармливания, Елена Филипповна решила последовать совету Матрены, и грудь ей перевязывать на этот раз не стали. Маленькой Сашеньке привезли кормилицу из деревни, а Петрушу княгиня кормила сама и, к удивлению своему, находила это занятие приятным.

– Даже не думала, что можно такое чувствовать, – нежно глядя на ребенка, говорила она мужу, который поначалу был встревожен ее столь необычной эскападой, – из-за этого, наверное, я буду любить Петрушу больше всех остальных наших детей.

Несмотря на постоянные заботы, связанные с кормлением, Елена Филипповна выбрала время – не вдаваясь в подробности, написала невестке, что получила от отца и брата письма, которые ее встревожили. Спрашивала, действительно ли отец хворает.

– Княгиня, дозвольте на миг отвлечь вас от ваших забот, – шутливо сказал однажды Петр Сергеевич, входя в спальню с конвертом в руке, – это от Ксении, душа моя.

«…Понимаю, что тебя беспокоит, милая Леночка, – писала Ксения Васильевна после поздравлений по поводу рождения близнецов, – и скажу тебе правду: мне известно, о чем писал тебе муж мой Захар Филиппович. Он приехал от отца в гневе и долго не успокаивался. Я также догадываюсь, о чем мог написать тебе батюшка, к которому я отношусь с искренней дочерней привязанностью и почтением. Все это крайне меня огорчает, но ничего изменить я не могу. Не хотела тебе прежде писать, стыдилась, но теперь вынуждена признаться, что не имею никакого влияния на мужа. Твой брат все чаще предается развлечениям вне семьи, иногда он днями не появляется дома, а когда приходит, то требует денег.

К счастью, за состояние свое и будущее детей у меня опасений нет. Отец мой и старший брат Василий не желали моего брака с Захаром Филипповичем, поскольку они навели справки и узнали о пристрастии его к игре. Открою правду, хотя меня и мучает стыд: только то, что мы с Захари совершили грех, вынудило отца согласиться на наш брак. Однако, давая за мной приданое, отец распорядился так, чтобы мой муж мог пользоваться лишь небольшой частью доходов, получаемых с основного капитала. Также точно он распорядился относительно той части наследства, которая мне завещана.

Тебе известно, наверное, что отец мой богат неизмеримо, он владеет фабриками, литейными заводами и мореходными судами, а также тремя петербургскими мостами. Захар Филиппович, плохо разбираясь в бумажной волоките, предполагал, что после нашего брака в его распоряжении окажутся несметные богатства, теперь он постоянно упрекает меня, что его, дворянина, обманом принудили жениться на купеческой дочке.

Недавно я обедала у моей младшей сестры Анюты, что недавно вышла замуж за Ивана Ивановича Ростовцева, и после обеда вдруг почувствовала глубокую печаль оттого, что никогда между мной и Захаром Филипповичем не будет такого искреннего понимания, таких добрых и открытых отношений, как у Анюты с Иваном. Нет, это не зависть, можно ли завидовать единственной любимой сестре? Просто я внезапно ощутила всю глубину своего унижения. Однако отец Мефодий, у которого я причащаюсь и исповедаюсь, убедил меня, что мой первый долг хранить семью, и я должна почитать Захара Филипповича, ибо он супруг мой перед Богом и отец моих детей. Поэтому я терплю, не упрекаю мужа и не спрашиваю его ни о чем, занимаюсь детьми и домом.

Забот у меня много, и, может, это к лучшему, отвлекает от печальных мыслей. Теперь на моем попечении кроме моих собственных детей находится племянник Александр, сын брата Василия, который после смерти жены во второй раз не женился. Хлопот мне с племянником хватает, Александру пятнадцатый год, он смышлен и имеет хорошие способности, но, как все юноши такого возраста, крайне неусидчив, а отец мой желает, чтобы его внук и наследник нашей купеческой империи получил блестящее образование. Он требует, чтобы учителя постоянно докладывали ему об успехах Александра, а если они недовольны, я чувствую себя виноватой перед отцом.

Прости меня, милая моя Леночка, за то, что я неожиданно взвалила на тебя столько своих печалей и откровений, иногда бывает горько и тяжело на душе, а сказать кому-то стыдишься, написать легче.

Да, чуть не забыла: Иван Ростовцев, муж Анюты, служит надзирателем в Учительской семинарии. Там теперь готовят учителей народных училищ, потому что государыня Екатерина Алексеевна хочет провести по всей России реформу просвещения. Учителя, выпущенные из семинарии, начнут обучать народ по всей стране, но семинарии не хватает книг для образования самих учителей. Иван говорит, что государыня уже выкупила и подарила семинарии прекрасную коллекцию книг господина Жукова, а теперь господин де Мириево создал фонд для пополнения коллекции. Все желающие принять участие в покупке книг могут внести посильные средства, сказал Иван, они с Анютой уже внесли. Отец мой и брат тоже внесли по сто рублей, и я сделала взнос, возможно, и вы с мужем пожелаете внести свою лепту в дело просвещения…»

Письмо невестки до слез опечалило Елену Филипповну.

– Ах, Петя, – сказала она мужу, – я и не подозревала, что на свете столько печали. И я даже не знаю, как тут помочь. Бедная Ксения! Но Захари-то… Ах, Петя, как это горько!

Петр Сергеевич вздохнул, но не стал высказывать жене всего, что думал о ее брате.

– Бывает так, что помочь нельзя, душа моя, только облегчить боль теплыми словами. Напиши Ксении

– Ты прав. Да, а что насчет фонда?

– Думаю, – улыбнулся он, – князьям Вадбольским следует внести в дело просвещения никак не меньше купцов Ольхиных, я распоряжусь отослать двести пятьдесят рублей.

На лице Елены Филипповны неожиданно появилось тревожное выражение.

– Столько времени прошло, как ты отослал письмо в Париж, а от Вари до сих пор ничего нет. Она или хотя бы Серж должны были поздравить нас с рождением Сашеньки и Петруши. Я беспокоюсь, Петя, что с ними могло случиться?

Князь в ответ лишь пожал плечами и успокаивающе погладил княгиню по голове.

Письмо от Варвары Филипповны пришло в апреле.

«Прости, Леночка, родная моя сестричка, что я вовремя не поздравила тебя с рождением племянника и племянницы, когда пришло письмо Пьера, я гостила у Неккеров в Швейцарии. Полагала пробыть там недолго, но Жермена все никак не хотела меня отпускать. Она написала роман «Сентиментальные секреты Софии», и мы с ней с утра до вечера обсуждали каждую главу.

Я только вчера приехала в Париж и, прочитав письмо, узнала о рождении у тебя двух малюток. Сегодня мы всей семьей шлем вам с Пьером наши поздравления. Боже мой, сколько же их уже у тебя? Дай вспомнить, семеро, если я не ошибаюсь? Как ты еще жива! Если няня приводит ко мне моего маленького Базиля, у меня возникает дикое желание бросить все и бежать в Америку к кровожадным индейцам. Не ругай меня, я обожаю своего сына, но в двадцать два года мне хочется жить для себя, а не подчинять жизнь капризам маленького деспота.

В Коппе, где имение Неккеров, прекрасно и спокойно, не сравнить с Парижем. Несколько дней я провела в доме Неккеров в Женеве и там, в салоне мадам Неккер, встретила князя Николая Борисовича Юсупова. Он был послан к Неаполитанскому двору с дипломатической миссией, а теперь путешествует по Европе, чтобы пополнить свою коллекцию картин, и по просьбе государыни приобрел несколько полотен для императорской коллекции. Юсупов, большой ценитель прекрасного, пришел в совершеннейший восторг, когда Жермена прочла ему отрывок из своего романа. С похвалой он отозвался и о моих скетчах, но я прекрасно понимаю, что мне далеко до моей подруги.

Кажется, Юсупов привлек внимание Жермены, и это меня радует. Год назад она пережила трагедию: человек, безумно ею любимый, порвал с ней, подчинившись воле ее родителей. Мадам Сюзанна Неккер, мать Жермены, весьма амбициозна и предъявляет высокие требования к знатности будущего зятя. В последнее время ею овладела идея выдать дочь за шведского посланника барона де Сталь Гольштейна, ее прельщает титул, которым она бредила в ту пору, когда была бедной пасторской дочкой. Барон де Сталь тоже ничего не имеет против брака, приданое Жермены поможет ему поправить дела, которые сильно пошатнулись.

Де Сталь внешне крайне неприятен, я еще прежде встречала его в Версале на приеме у королевы, и от одного его взгляда мне становится не по себе. Однако прежде Жермена была сильно подавлена и говорила, что ей все равно за кого выходить, но теперь, после появления Юсупова, она сильно изменилась, глаза ее в буквальном смысле слова засияли. Юсупов в качестве жениха, разумеется, гораздо больше соответствовал бы амбициям мадам Сюзанны. Конечно, еще неясно, можно ли его в этом качестве рассматривать, поэтому мадам пока не отказывает де Сталю, но я буду несказанно рада, если Юсупов сделает предложение моей подруге. Почему бы нет?

Вчера мы только возвратились в Париж, и Юсупов вернулся одновременно с нами, а уже нынче он был в салоне Неккеров. По просьбе мадам Неккер, внезапно проникшейся интересом ко всему русскому, князь привез и представил ей наших с тобой давнишних знакомых: друга Захари, этого вечного игрока и буяна Александра Ивановича Лобанова-Ростовского с молодой женой. Ты, может, помнишь застенчивую Анюту Маслову, которая всегда краснела, получая приглашение на танец? Так она и есть жена Лобанова Ростовского. После свадьбы они совершают путешествие по Европе, теперь две недели проведут во Франции, а потом уедут в Россию. Удивительно, как эта тихоня Анюта умеет совладать с таким буяном, как старший Лобанов-Ростовский! Помнишь, как он вечно вовлекал Захари в скандалы и на каждом шагу заявлял, что он потомок Рюриковичей? Теперь же рядом с Анютой он стал покорным и кротким, как овечка.

Встреча с Лобановыми напомнила мне, что и нам вскоре предстоит попрощаться с Парижем. Как только князь Барятинский выйдет в отставку, он вернется в Россию, и мы вместе с ним. Когда это произойдет, точно неизвестно, но, похоже, в ближайшее время. Прежде я думала об этом с ужасом, но теперь даже рада. После шумного процесса из-за дела с ожерельем королевы чернь с каждым днем все больше наглеет. Люди начальника полиции господина де Крона на каждом шагу, но это не спасает, мы не чувствуем себя в безопасности даже проезжая в карете по городским улицам. Я предпочла бы жить подальше от Парижа, в Версале, который по-прежнему сияет огнями, но мой муж заявил, что обязан быть в Париже по делам службы, и мне положено находиться вместе с ним. Серж вообще стал очень нервным и мало со мной разговаривает, а иногда бывает крайне резок. Представь, однажды я заметила, что служба его, по-видимому, утомляет, и хорошо было бы нам все бросить и поселиться в Швейцарии, а он ни с того ни с сего вышел из себя.

«Я не Крез, мадам, – сказал он, – только получаемое мною жалование позволяет удовлетворять все ваши капризы»

Ты не представляешь, Леночка, каким тоном это было сказано! Я в ответ заявила ему, что не стану заказывать себе новое платье и решила продать все подаренные им драгоценности. Он ничего не ответил, вышел из комнаты и хлопнул дверью…»

Елена Филипповна читала и перечитывала письмо, пытаясь объяснить себе, почему оно вызывает в душе смутное чувство тревоги. Ну, повздорила сестра с мужем, без этого в семье не бывает. Только тревогу вызывало не описание спора, а что-то другое, но вот что – княгиня не могла понять. И все же ни она, ни князь не были готовы к случившемуся спустя всего лишь месяц после получения ими послания из Парижа.

Глава пятнадцатая

Теплым весенним вечером возле крыльца дома Вадбольских остановился небольшой экипаж, запряженный тройкой вороных. Молодой гвардейский офицер спросил у выбежавшего из дверей лакея, дома ли господа, помог выйти красивой даме в элегантном костюме, поклонился ей и, вернувшись в карету, умчался прочь. Дама, войдя в гостиную, огляделась и с недоумением посмотрела на спешившую ей навстречу княгиню. Та тоже не в первую минуту узнала гостью, обе растерянно уставились друг на друга, а потом внезапно кинулись обниматься.

– Варя, ты ли это! – восклицала Елена Филипповна, прижимая к себе плачущую сестру.

Вошедший Петр Сергеевич поначалу не понял, кого так горячо обнимает его жена, но потом признал свояченицу.

– Варенька, радость-то какая, – растерянно сказал он, целуя родственницу, – какими судьбами, почему не сообщили нам о приезде? Где твой муж, где сын?

Княгиня взглядом его остановила. В этот вечер неожиданной гостье больше никаких вопросов задавать не стали и лишь на следующий день, оставшись наедине с сестрой, Варвара Филипповна плача поведала той о своих невзгодах.

– Ах, Леночка, родная, я так несчастна! Ты не поверишь, Серж… он сошел с ума, решил, что я ему изменяю!

– Боже мой, он действительно сошел с ума! – возмущенно ахнула Елена Филипповна. – Варя, бедняжка моя, расскажи толком, что случилось? Почему? Как?

Сочувствие сестры немного успокоило Варвару Филипповну.

– Приревновал меня к князю Юсупову, – утерев слезы, в последний раз всхлипнула она, – это какой-то нонсенс! Они дрались на пистолетах.

Елене Филипповне едва не стало дурно.

– Дрались, – безжизненным тоном повторила она, – дуэль. Кто-то… убит?

– Серж был ранен в руку. После этой дуэли все почему-то уверились в моей виновности, а Серж… он велел мне убираться, сказал, что близко не позволит подойти к сыну. Тогда я решила уйти от него, вернуться в Россию. В почтовой карете добралась до Страсбурга.

– В почтовой карете! – на лице Елены Филипповны был написан ужас.

– Французские дороги лучше наших, иначе я уже была бы мертва. К счастью, в Страсбурге я случайно встретилась с Лобановыми-Ростовскими. Они уехали из Парижа в день дуэли, поэтому все знали, и… Короче, Анюта поначалу пыталась убедить меня вернуться в Париж, но я наотрез отказалась. Им ничего не оставалось, как любезно предложить мне место в своей карете. В пути мы больше о случившемся не заговаривали, в Вене и Варшаве даже побывали в театрах, так что путешествие меня несколько отвлекло от всего этого ужаса.

– Возможно, тебе действительно следовало вернуться к мужу и выяснить с ним отношения, – нерешительно заметила княгиня, – если Серж что-то и сказал сгоряча, то вскоре мог одуматься. Он любит тебя.

– Нет, Лена, нет, ты бы видела его лицо! Когда его привезли после дуэли, он заявил, что если я не оставлю его дом, он… он отстегает меня ремнем и прикажет лакеям вышвырнуть на улицу. Такое я даже Лобановым постыдилась объяснить, сказала Анюте, что муж грозил меня убить.

– Лобановы ехали в Петербург? – спросила Елена Филипповна, пытаясь осмыслить все сказанное сестрой.

– Нет, в свое подмосковное имение. Мы доехали до Тулы, а там Анюта уговорилась со своим кузеном, что он по пути в полк меня к вам доставит. Он опаздывал, и мы так неслись, что экипаж чудом не перевернулся, – Варвара Филипповна, забыв о недавних своих слезах, весело рассмеялась.

– Не дай Бог, – перекрестившись, сказала княгиня, – но я одного не могу понять: что заставило Сержа настолько увериться в твоей вине, что он начал совершать столь безумные поступки?

– Ах, Леночка, тут одно объяснение: он глуп. Помнишь, я писала тебе о своей подруге Жермене Неккер и о том, что за ней ухаживал Юсупов? Так вот, Серж устроил скандал, заявил, что у нас с Юсуповым адюльтер, а Жермена лишь ширма. И Жермена тоже поверила, представь! Она была вне себя, у них с Юсуповым полный разрыв. Жермена дала согласие на брак с бароном де Сталь. Неккеры уже готовятся к свадьбе, и скоро Жермена станет мадам де Сталь. Что ж, если ей угодно не доверять своим друзьям, то это ее дело. Когда-нибудь она поймет, что допустила ошибку, и что я ни в чем перед ней не виновата, но будет поздно.

В голосе Варвары Филипповны внезапно зазвучали особые нотки. Княгине они были хорошо знакомы – в детстве именно таким тоном маленькая Варенька говорила неправду. Печально вздохнув, Елена Филипповна подумала, что у Жермены Неккер, возможно, были основания для недоверия. Так это или нет теперь вряд ли можно точно установить, известно одно: спустя десятилетия Анна-Луиза Жермена, баронесса де Сталь, знаменитая французская писательница, посетив Россию, ни разу не поинтересовалась судьбой близкой подруги своей юности и в разговорах с окружающими никогда не упоминала ее имени. Почти уверенная в виновности сестры, Елена Филипповна тяжело вздохнула.

– Хорошо, Варя, не будем больше об этом говорить. Что ты теперь собираешься делать?

– Ах, Леночка, я не знаю, – Варвара Филипповна вновь разрыдалась, – эта дуэль… просто какой-то кошмар! Надеюсь, что Барятинский все замнет, и дело не дойдет до государыни. Но самое ужасное… Серж заявил, что потребует развода, а ребенок, которого я жду, не от него, и он его никогда не признает.

– Боже мой, Варя, – вспыхнувшая княгиня уже не в силах была сдерживаться, – ты ждешь ребенка! И ты могла себе такое позволить!

Варвара Филипповна надула губы:

– Неужели ты тоже поверила подобной клевете? Я знаю, ты недовольна, что я свалилась тебе на голову со своими проблемами, но куда мне было ехать? К папеньке в Петербург? Да как бы я доехала туда одна в моем положении? Можно было бы поехать к Катрин Хованской. Она теперь в Москве, только-только вышла замуж, Нелединский ее все-таки уговорил пойти с ним под венец. Я знаю, она меня приняла бы, но, согласись, приезд самой задушевной подруги во время медового месяца не к месту. Да и представь, какие разговоры пошли бы, а Лобановы-Ростовские не станут болтать, я уверена. Я приехала к тебе, а ты… Хорошо, я завтра же уеду.

– Не говори глупости, Варя, ты моя сестра, что бы ты ни натворила, и я тревожусь о твоей судьбе. Ты можешь до конца жизни прожить с нами в нашем доме, мы будем только счастливы, но вряд ли тебя такая жизнь устроит, так ведь? Поэтому я и спрашиваю: что ты собираешься делать? Ведь если, – княгиня смущенно запнулась, – если у твоего мужа есть… доказательства, он может потребовать развода.

То, что у ее мужа могут быть доказательства, Варвара Филипповна отрицать не стала.

– Ты права, Леночка, в своем нынешнем безумии он на все способен, – задумчиво протянула она, – однако во Франции я не в силах была ничего сделать, поэтому и спешила в Россию.

– Но что ты сможешь здесь? – в голосе Елены Филипповны звучало отчаяние. – Ах, какой ужас, Варя, что будет с твоей жизнью!

– Перестань, все уладится, – тон Варвары Филипповны стал спокойным и рассудительным, как у человека, трезво взвешивающего все «за» и «против», – прежде всего я напишу Катрин Нелидовой, попрошу ее между делом напомнить обо мне цесаревне. Дело в том, что четыре года назад, когда их высочества посещали Францию, Мария Федоровна была ко мне столь добра, что обещала, если я рожу дочь, стать крестной. Правда, я тогда родила сына, но она наверняка вспомнит свое обещание.

– Но, Варя, удобно ли при подобных обстоятельствах…

– А почему бы нет?

– Не знаю, сестра, если Серж потребует развода…

– Не потребует, – небрежно возразила Варвара Филипповна, – я напишу также и графу Строганову. Пусть объяснит племяннику: если Серж вздумает учинить скандал, то сильно пожалеет. Ты знаешь, что опальный князь Куракин – франкмасон? Он увлек масонскими идеями великого князя. Четыре года назад в Париже они с Сержем, оба переодетые, сопровождали цесаревича на тайное собрание.

– Не понимаю, Варя, какое это имеет отношение…

– А ты слушай. Теперь Серж с Куракиным состоят в тайной переписке. Три последних письма, полученных Сержем от князя, у меня. Покажи кто-нибудь эти письма государыне, в крепость будут брошены не только мой муж и Куракин, но и многие другие, чьи имена упомянуты в письмах, – те, кто хотят восстановить справедливость, полагая, будто государыня незаконно узурпировала престол, принадлежащий ее сыну.

Княгиня похолодела.

– Молю тебя, Варя, подумай прежде, чем сделать что-либо противное Богу и совести!

– Пусть меня к этому не принуждают! Однако же, Леночка, как ты побледнела! – Варвара Филипповна усмехнулась криво и неприятно. – Не волнуйся, до этого не дойдет, граф Строганов умен и понимает, как важно быть в хороших отношениях с двором. Именно поэтому он позволяет собственной жене Екатерине Петровне открыто жить с бывшим фаворитом государыни Римским-Корсаковым.

– Ах, Варя, – устало возразила Елена Филипповна, – к чему нам обсуждать чужие дела?

– Я к тому говорю, что государыня поначалу хоть и гневалась на Корсакова, но теперь покровительствует этой связи, хотя к себе любовников и не допускает. И, чтобы угодить ей, граф Строганов позволяет жене рожать детей от другого мужчины, выделил ей состояние и даже не запрещает видеться с их общим сыном Павлушей. Поэтому, будь уверена, Строганов не позволит Сержу довести дело до крайности, вряд ли графа порадует, если обнаружится, что его родной племянник участвует в заговоре. Так могу я у тебя пожить, пока все не уладится?

– Да-да, конечно, живи у нас, сколько захочешь. А теперь, извини, Варя, мне пора кормить грудью Петрушу.

Варвара Филипповна уставилась на сестру в величайшем изумлении.

– Ты кормишь сама? Леночка, что за блажь на тебя нашла? Это даже неприлично, – она тряхнула головой, и сама посмеялась над своими словами: – Забавно, наверное, мне в моем положении рассуждать о приличиях, да? Пойдем, родная, покажи мне своих детей, я ведь еще даже не знакома с племянниками.

По приезде в имение Вадбольских Варвара Филипповна сразу же сумела всех, от дворовых людей до маленьких племянниц, очаровать своим дружелюбием – главным образом тем, что спокойно и просто отвечала на вопросы окружающих о Париже и Франции.

Более других, конечно, радовалась ее приезду гувернантка Лизы и Мавруши мадам Лоран. Парижанка до мозга костей, пять лет назад она сделала приличное приданое обеим дочерям, но сама после этого осталась без средств и покинула Францию, чтобы зарабатывать себе на жизнь в далекой холодной России. Первое время после приезда в Москву мадам Лоран давала уроки дочерям зажиточных мещан, но вот уже три года, как служила гувернанткой в имении князей Вадбольских. Встретить даму, только что вернувшуюся из Парижа, было для нее истинным счастьем, и она немедленно поинтересовалась:

– Вы видели новую оперу, мадам? Старое здание в Пале-Рояль сгорело как раз за неделю до моего отъезда из Парижа, и народ был в отчаянии, но я читала в газете, что король велел отстроить оперу заново.

– Пожара я не помню, он случился еще до нашего приезда, – улыбнулась Варвара Филипповна, – а новое здание находится у заставы Сен-Мартен, оно прелестно.

– Ах, как хорошо, мадам, Париж не может жить без оперы! Мне жаль старую оперу, но, говорят, то место в Пале-Рояль было несчастливым.

На следующий день и горничная Феклуша, помогавшая Варваре Филипповне одеваться, полюбопытствовала:

– Барыня, а верно ли сказывают, что во Франции нет крепостных?

– Верно, Феклуша, поэтому народ там живет много хуже нашего. Люди прямо на улицах падают и умирают с голоду, а пару лет назад, когда выдалась холодная зима, многие по ночам замерзали прямо в своих постелях.

– Господи, – девушка истово перекрестилась, – помилуй и благослови наших добрых господ за то, что они дают нам кров и пищу!

– А что, барин Петр Сергеевич добр? – глядя в зеркальце, спросила Варвара Филипповна с обычной своей приветливой улыбкой.

– Очень добр, мы за его здоровье и здоровье барыни вечно Бога молим. Зимой у Прохоровых изба сгорела, так барин всю семью в господский дом поселил, пока новый дом не отстроили. И управляющему мужиков на конюшне сечь не велит.

Варвара Филипповна девушку не слушала, а, разглядывая свое лицо, недовольно думала:

«Пятна пошли. В прошлую беременность у меня такого не было»

– Ты, наверное, плохо спала, Варенька, – обеспокоенно сказала княгиня вышедшей к завтраку сестре. – Садись, я специально для тебя велела испечь творожный пудинг.

Кроме них в столовой были лишь мадам Лоран и Лиза с Маврушей, чинно восседавшие на другом конце стола – Петр Сергеевич вставал рано и уезжал в поля, а младшие дети завтракали в детской с няней. Покосившись на гувернантку, Варвара Филипповна пожаловалась:

– Леночка, у меня вдруг пятна пошли. Ты чем-нибудь пользовалась во время беременностей? У тебя, смотрю, лицо чистое.

– Матрена Саввишна варила мне настойку из трав для умывания, к ней все бабы из деревни за настойкой идут. Если хочешь, Лиза с Маврушей тебя до ее дома проводят, как на прогулку пойдут.

– Вели меня позвать, как они соберутся, – Варвара Филипповна отодвинула тарелку и поднялась, – я пока поднимусь к себе.

Всю дорогу до дома Матрены Саввишны и обратно девочки, держа обожаемую тетку за руки, с двух сторон сыпали вопросами, перемежая французскую речь с русской.

– Тетя Варя, кто красивее, наша государыня или королева Мария-Антуанетта?

– Тетушка, сколько платьев у маленькой дофины?

Она отвечала первое, что приходило на ум, а сама печально думала:

«Выйди я за князя Вадбольского, все здесь было бы моим. И мы теперь путешествовали бы по Европе, слушали оперу в венском театре или любовались полотнами голландских живописцев. Уж мне-то наверняка удалось бы заставить князя предпочесть жизнь в Европе этому убогому деревенскому существованию. Я знаю, что нравилась ему, почему же он так внезапно изменил свои намерения и предпочел Лену? Что же такого она сказала ему обо мне накануне? Ах, сестра, не сейчас, но когда-нибудь ты мне за это заплатишь! Серж… С ним я хотела бежать от нищеты отцовского дома, но теперь я понимаю, что мой муж по сравнению с Куракиным, Лобановым-Ростовским и Юсуповым всего лишь бедный служащий. Мать несправедливо обделила его, завещав почти все свое имущество второму сыну Николаю, которого обожала. Наследство от тетки? Да эта тетка нас всех переживет! Я готова была бросить Сержа и уехать с Юсуповым, но после дуэли князь струсил, побоялся скандала и сбежал. Ах, Лена, сестра, почему по твоей милости я вынуждена была столько перетерпеть!»

Прервав мысли Варвары Филипповны, Лиза с Маврушей бросились навстречу подъехавшей коляске.

– Бабушка!

Лакей помог Марфе Ефимовне выйти – с возрастом она все реже приходила в Покровское пешком, предпочитая прогулку в открытом экипаже. Вежливо, но холодно старая княгиня поздоровалась с Варварой Филипповной. Она была единственной, на кого не действовали обаяние и обходительность красивой родственницы, возможно, объяснялось это ревностью. Во всяком случае, когда Марфа Ефимовна видела, с каким обожанием ее внучки смотрят на недавно ворвавшуюся в их жизнь тетку, в ней пробуждался инстинкт собственника, и теперь, по-хозяйски обнимая девочек, она ворчала:

– Ну-ну, с ног бабушку собьете. Будете хорошо есть за обедом, нынче увезу вас к себе. Новый номер «Детского чтения» пришел.

После смерти мужа Марфа Ефимовна по совету приятельницы Муромцевой от тоски начала выписывать газету «Московские ведомости», выпускаемую издательством господина Новикова. Не так давно приложением к газете стал издаваться журнал «Детское чтение для сердца и разума» под редакцией молодого писателя Карамзина. Рассчитан он был на детей постарше, лет двенадцати-пятнадцати, но Лиза с Маврушей его обожали, хотя понимали не все. После слов Марфы Ефимовны девочки в восторге запрыгали и захлопали в ладоши.

– Бабушка, пусть нам Параша еще раз прочтет о Хризомандере!

Дворовая пятнадцатилетняя девка Параша специально была обучена старой княгиней для чтения – сама Марфа Ефимовна уже плохо видела и читать не могла, а к выписанным из Швейцарии очкам так и не привыкла. Теплыми летними вечерами для нее выносили на крыльцо кресло, и девочки, устроившись на деревянных ступеньках у ног бабушки, с замиранием сердца внимали Параше. Та звучно и медленно читала вслух, сама увлеченная содержанием.

– И еще раз «Об орле», бабушка! – теребила бабку Мавруша.

– А это уж как вы себя нынче за обедом покажете, – строго отвечала внучкам старуха, тяжелым шагом идя к дому с ними в обнимку, – хорошим едокам будет и хорошее чтение. Здравствуй, Леночка, – приветствовала она вышедшую ей навстречу Елену Филипповну, – явилась я к вам, нежданно-негаданно. Не прогонишь?

Княгиня со смехом поцеловала свекровь в подставленную сморщенную щеку.

В обед за столом собралась вся семья. По окончании трапезы Петр Сергеевич вновь уехал в поля, Марфа Ефимовна увезла к себе старших внучек с гувернанткой, а шаловливых близнецов и крикливую Вареньку уложили спать. Княгиня велела вынести на веранду колыбельки Петруши и Сашеньки. Девочка, поев, сладко спала, а Петруша все никак не хотел угомониться, хотя материнское молоко уже стекало у него с губ из переполненного животика. Варвара Филипповна, вышедшая вслед за сестрой, с трудом сдерживала раздражение.

Наконец мальчик притих, Елена Филипповна осторожно уложила его в кроватку, но он тут же завопил, да так громко, что разбудил Сашеньку. Та распахнула сонные глазки и жалобно захныкала.

– Ах, Петруша, – со вздохом сказала княгиня и, вновь взяв на руки сына, начала качать его, покуда он не притих.

– Ты его избаловала, – не выдержала Варвара Филипповна, – положила бы, покричал бы и заснул.

– Старшие, бывало, покрутятся немного и засыпают, – оправдывалась княгиня, – а этот почти не спит. Слабенький родился, еле выходили. Смотри, и Сашеньку разбудил.

Варвара Филипповна вытащила из люльки разбуженную племянницу и баюкала ее, пока девочка вновь не уснула.

– Сашенька больше моя, чем твоя, – с улыбкой глядя на девочку, заметила она, – ты никогда не замечала?

Княгиня внимательно посмотрела на дочь, перевела взгляд на сестру и задумчиво покачала головой.

– А я-то все думала, в кого она пошла? Лиза с Варенькой больше с отцом схожи, Мавруша со мной, мальчики где-то середка на половинку. Теперь и сама вижу: Сашенька личиком вылитая ты, – от этого открытия сердце Елены Филипповны внезапно защемило тревогой за сестру – Варя, почему ты мне никак толком не скажешь, какой у тебя срок? Когда тебе рожать?

Взгляды их встретились.

– Где-то, – Варвара Филипповна запнулась, – в декабре.

Елена Филипповна мысленно подсчитала и вздохнула – весь март, как следовало из последнего письма сестры, та провела в Швейцарии, вдали от мужа. Господи, спаси и сохрани Варю! Она мягко спросила:

– Ты не думаешь, что хорошо бы тебе поговорить с нашим священником, Варенька?

Варвара Филипповна понимающе усмехнулась, бережно уложила Сашеньку обратно в колыбельку и с улыбкой согласилась:

– Ты права, сестра, для моей души это будет полезно. Я скажу тебе, когда почувствую, что готова.

В начале сентября в имение Вадбольских неожиданно приехал муж Варвары Филипповны, Сергей Николаевич Новосильцев. Для всех, кроме князя и княгини, знавших правду, его приезд выглядел совершенно естественным. Супруги общались друг с другом приветливо, и Елена Филипповна ни о чем сестру не расспрашивала, считая, что ей не следует лезть не в свое дело.

Спустя два дня князь пригласил свояка поохотиться на вальдшнепов. Им повезло быстро отыскать хорошую вальдшнепиную высыпку. Лягавая Пчелка спокойно улеглась на землю, поджидая, пока охотники сделают большой полукруг, а потом по свисту князя прямо на них подняла стаю.

– Хорошая у тебя собака, Пьер, – похвалил Сергей Николаевич, когда князь укладывал в сумку очередную добычу, – ни разу зря не спугнула.

– Умна, все понимает. Нынешней весной мы пошли с ней охотиться на тяге, забрели в лес, и вдруг слышу волчий вой, а потом и сам волчище выходит. Волков у нас тут сроду не водилось, лес редкий, забрел откуда-то, видно. Ружье у меня дробью заряжено, с таким на серого не пойдешь. Стоим мы с ним, смотрим друг на друга, и тут Пчелка из-за кустов выбегает, прямо к нему, нос к носу. Я поначалу думал, он ее разорвет, ан нет – она вокруг него вьется, хвостом виляет, он за ней. Так и увела его. Мы уж горевали, решили, погибла собака, но она через месяц вернулась. А еще через месяц волчат принесла. Фома, собачник мой, их теперь обучить пытается, не знаю, что выйдет.

– В Литве, я слышал, лучшие гончие от помеси с волком получаются, а насчет легавых не знаю, – сказал Новосильцев.

– Вот и я тоже не слышал, но пусть попытается. Однако пора нам возвращаться, – князь поудобней пристроил на плече тяжелую сумку, – моя княгиня тревожиться станет, коли к обеду не вернемся.

Когда они двинулись по направлению к дому, Сергей Николаевич наконец решился.

– Я хотел просить твоей помощи, Пьер, ты ведь, наверное, знаешь о наших с Варей обстоятельствах.

Петр Сергеевич смутился.

– Ну… да, в общих чертах.

– Думаю, не стоит играть словами. Я хотел развестись, у меня есть все доказательства, свидетели, их застали… Нет смысла объяснять. Дядя убедил меня, что этого делать нельзя, у Вари есть письма, которые могут погубить не только меня. Конечно, нужно было их сразу уничтожить, но как я мог подумать… Я просил Варю вернуть их мне или уничтожить в моем присутствии, сказал, что не стану поднимать вопрос о разводе, даже признаю ребенка своим и в силу возможностей выделю ей содержание. Однако ей этого мало. Она желает, чтобы мы вели прежнюю жизнь, и в глазах света выглядели любящей парой. Возможно, меня пошлют в Стокгольм по делам службы, она желала бы отправиться туда вместе со мной. Для меня это немыслимо.

– Я понимаю, – князь сочувственно вздохнул, – но что я могу сделать?

– Вы с Леной имеете влияние на мою жену, сестра единственный человек, которого она действительно любит. Убедите Варю вернуть мне письма и согласиться на мои условия.

– Увы, Серж, это не в нашей власти. На Варю никто не имеет влияния, и, прости меня, я сомневаюсь, что она способна любить. В одном только ты можешь быть уверен: пока в глазах света вы будете любящей парой, твоя жена никогда и никому ни слова не скажет о письмах, она не враг самой себе.

Сергей Николаевич печально опустил голову.

– Значит, у меня нет выхода, – с горечью прошептал он, – нужно было уничтожить письма, моя вина.

Спустя неделю Новосильцевы уехали в Петербург, а в январе Елена Филипповна получила письмо, в котором сестра сообщала о рождении девочки.

«Великая княгиня Мария Федоровна оказала нам честь, став крестной матерью нашей дочери, – писала Варвара Филипповна, – Серж очень мил и прекрасно относится ко мне и детям, я всем довольна…»

Елена Филипповна отправила сестре поздравления от всей своей семьи и больше ей не писала.

Глава шестнадцатая

Корь поначалу пришла в Иваньковское, но почти сразу же перекинулась на Покровское. Первой у Вадбольских, как и следовало ожидать, заболели Лиза с Маврушей, постоянно игравшие с деревенскими детьми, а потом они заразили и младших. Марфа Ефимовна, переехавшая на время к сыну, чтобы помочь невестке ухаживать за больными детьми, успокаивала:

– Корь не оспа, все одно болеть, а малым легче перенести.

Елену Филипповну утешала мысль, что Петя, сын Дарьи, приехавший на вакации, в раннем детстве корью переболел и, следовательно, не заразится. Это был высокий пятнадцатилетний мальчик, очень похожий на отца, но при этом довольно красивый. Елену Филипповну он по-прежнему ласково звал тетушкой и, желая помочь, развлекал выздоравливающих Лизу с Маврушей чтением книг или рассказами об ученических проделках.

Наконец малыши, заболевшие почти одновременно, начали оправляться, и все в доме вздохнули с облегчением. Вконец измученная бессонными ночами Елена Филипповна почувствовала, что тревога, железной рукой сжимавшая горло, постепенно начинает ее отпускать. Она отправилась в церковь, поставила свечу перед иконой Пресвятой Богородицы и долго молилась, благодаря Заступницу за исцеление детей. Выйдя из церкви, княгиня увидела мчавшегося ей навстречу Петю.

– Тетушка! – схватив ее за руку, закричал он. – Тетушка, скорее!

Пока они бежали домой, мальчик прерывающимся голосом сообщил, что Мавруше внезапно стало плохо, появились судороги, до смерти перепугавшие окружающих.

Петр Сергеевич привез из Тулы врача, считавшегося местным светилом медицинской науки, обрусевшего немца Энгельгардта. Тот осмотрел горячую, как печка, бредившую Маврушу и нахмурился.

– Воспаление мозга, – отрывисто сказал он князю, выйдя в соседнюю комнату и моя руки водой, которую горничная лила из кувшина, – надежды почти нет, я говорю вам это прямо.

Побелевший князь кивнул в сторону двери, за которой Елена Филипповна неподвижно сидела возле бредившей дочери.

– Не говорите жене, – голос его сорвался до хриплого шепота, – пока не…

Энгельгардт кивнул и начал вытирать руки поданным ему полотенцем.

– Так случается после кори, почему – пока никто не знает. Медицина, увы, бессильна против этого заболевания, только природа может помочь. В таких случаях чаще всего развивается водянка мозга, но… Ждите, если в течение ближайших дней она не очнется, то будет лучше подготовить мать.

В течение недели Елена Филипповна спала в кресле подле не приходившей в сознание девочки и с помощью няни вливала ей в рот воду чайной ложкой. На восьмой день Мавруша открыла глаза и тихо позвала:

– Мама.

Ее было почти неслышно, но княгиня немедленно встрепенулась и, наклонившись над дочерью, вгляделась в изменившееся до неузнаваемости детское лицо – взгляд был осмысленным. Спустя десять дней стало ясно, что девочка выживет.

Поправлялась Мавруша быстро, однако на ноги подняться не смогла. В первое время думали, что виной тому вызванная болезнью слабость, спустя месяц вновь приехал Энгельгардт, долго и внимательно осматривал больную, а потом вынес неутешительный вердикт:

– Ходить, как все, она уже не сможет. Вряд ли сумеет даже передвигаться на костылях – ноги полностью парализованы. Все, конечно, в руках Господа, делайте ванны, массаж, растирания, но…

Не закончив фразу, он со вздохом развел руками. Княгиня сдавленно спросила:

– Неужели никакой надежды? Нет, этого не может быть!

Энгельгардт нахмурился и сердито поджал губы.

– Если вы сомневаетесь в диагнозе, княгиня, можно собрать консилиум, но не думаю, чтобы мнение моих коллег было иным.

– Нет-нет, я не сомневаюсь, – Елена Филипповна заплакала, – я просто в отчаянии.

Энгельгардт смягчился и, вздохнув, покачал головой:

– Профессор Зыбелин, насколько мне известно, пытался использовать новые методы лечения паралича ног. Он практикует в Москве, и ежели вы пожелаете к нему обратиться, я дам письмо.

Князь положил руку на вздрагивающее от рыданий плечо жены.

– Будем вам очень благодарны, доктор, – сказал он.

Из Покровского они выехали в конце июня 1777 года, вперед князь выслал подставы, но из-за Мавруши сильно гнать кучеру не велел. Переночевали в Серпухове у друзей князя Бунаковых, а к вечеру следующего дня были в Москве.

Подъезжая к своему московскому дому на Патриарших прудах, Петр Сергеевич невольно испытывал тревожное чувство – как-то еще себя поведет непредсказуемая старуха-тетка Наталья Ивановна. Его отец, князь Сергей Иванович, при жизни своей всегда заботился о том, чтобы сестра и ее дочь ни в чем не нуждалась, как и обещал, он выделил племяннице Марье приданое наравне с обеими своими дочерями.

Когда отец умер, Петр Сергеевич сообщил об этом и тетке, и ее дочери Марье, к тому времени вышедшей замуж за малороссийского помещика Богдановича и живущей в Киеве. От кузины Марьи пришло теплое письмо с соболезнованиями, Наталья Ивановна черкнула два слова.

В последний раз Петр Сергеевич видел тетку, когда они с княгиней после свадьбы ехали из Петербурга в Покровское, – тогда он счел своим долгом представить близкой родственнице свою юную супругу. Наталья Ивановна встретила молодоженов очень сухо, лицо ее за все время их визита оставалось угрюмым и мрачным. Впоследствии, приезжая в Москву, Петр Сергеевич предпочитал останавливаться не в своем доме на Патриарших, а у замужней сестры княгини Марфы Горчаковой, но год назад муж Марфы умер, и она, продав дом, уехала с семьей сына заграницу. Однако и теперь, не будь с ним жены с больной дочерью, князь предпочел бы воспользоваться гостеприимством кого-либо из родственников, которых в Москве у него было великое множество. Чувствуя беспокойство мужа и понимая его причину, Елена Филипповна легонько коснулась его руки, и он устало ей улыбнулся.

Перед отъездом из Покровского Петр Сергеевич послал вперед дворовых людей – предупредить тетку о приезде, прибрать в отцовских покоях, много лет простоявших запертыми, и приготовить детскую для Мавруши. Когда карета их подъехала к дому, слуги, с радостными возгласами высыпали на крыльцо, встречая господ. Весело гомоня, они вносили в дом вещи, но сразу умолкли, когда Наталья Ивановна выплыла из своих покоев и стала неторопливо спускаться по деревянной лестнице навстречу приехавшим. Она куталась в широкую пуховую шаль, хотя на улице стояла жаркая погода, лицо ее было красиво, несмотря на годы, но казалось высеченным из льда. От сухой высокой фигуры веяло такой надменностью, что все притихли, с опаской поглядывая на суровую старуху.

– Здравствуй, племянник, – важно приветствовала она князя.

– Здравствуйте тетушка, – он обнял ее и неловко клюнул поцелуем в щеку.

Наталья Ивановна без улыбки повернулась к княгине.

– С приездом, невестка. Комнаты я велела убрать и проветрить, запахом не брезгуйте, это травами курили, иначе комары заедят. Нынче уж я распорядилась насчет обеда, а с завтрашнего дня ты сама начинай хозяйничать. Ваши дворовые все тебе покажут, а я тут больше не хозяйка.

– Благодарю вас, тетушка, – спокойно ответила Елена Филипповна и, подойдя к старой даме, тоже ее поцеловала, – только как были вы здесь хозяйкой, так и останетесь.

Все с тем же важным видом Наталья Ивановна кивнула и удалилась к себе. Сразу после ее ухода особняк, словно по мановению волшебной палочки, наполнился голосами и топотом челяди.

Семен Герасимович Зыбелин по праву мог считаться одним из самых выдающихся медиков своего времени и первым в России специалистом по детским болезням. Маврушу он осматривал очень долго и внимательно, подробно расспросил мать о течении болезни, трижды перечитал записку Энгельгардта и задумался. Елена Филипповна, не смея нарушить его размышлений, затаила дыхание и взглядом остановила мужа, который нетерпеливо порывался задать вопрос.

– Как указывал еще Гален, – сказал наконец Зыбелин, – средоточием движения и чувствительности является мозг, который связан с органами двигательными нервами. Известны случаи, когда корь вызывает болезни различных органов, и причиной этого является повреждение идущих к ним нервов. Поэтому лечение ног ничего не даст, повреждены нервы. Без нерва, написал Гален, нет ни одного движения, называемого произвольным, ни единого чувства. С тех пор прошло полторы тысячи лет, медицина развивается, но лечить поврежденные болезнью нервы мы еще не научились.

– Значит, она не будет ходить? – угрюмо спросил князь.

– Я мог бы сказать: уповайте на Бога. Однако… вы можете обратиться к доктору Дружинцеву, он врачует в Павловской больнице. Весьма образован, окончил Лейденский университет, но вместо того, чтобы применять знания свои для исцеления страждущих, неожиданно отправился на восток и три года изучал методы китайских лекарей. Сразу скажу, те методы я не признаю, потому что они не имеют объяснения в науке и стоят, на мой взгляд, на одной ступени с невежественным знахарством. Для российской медицины будет крайне вредно, если врачи наши, вместо того, чтобы в поте лица трудиться, изучая анатомию и жизненные процессы, займутся подобным врачеванием.

– Отчего же вы советуете к нему обратиться? – голос княгини дрогнул.

Зыбелин пожал плечами.

– Ни в коем случае не советую. Но, видя ваше отчаяние, не считаю себя вправе скрыть: мне пришлось воочию видеть двух исцеленных Дружинцевым паралитиков. Хотя и тут ничего нельзя утверждать, возможно, это Господь решил сотворить чудо.

Прошло два или три дня, а Вадбольские все колебались, не зная, на что решиться. На третий день их неожиданно навестил кузен Николай Петрович Вадбольский, тот самый Николенька, в компании с которым молодой князь Петр некогда бежал из дому на войну. Петр Сергеевич троекратно облобызался с родственником и, высвободившись из его объятий, шутливо поморщился:

– Медведь, все ребра мне переломал своими лапами!

Николай Петрович добродушно расхохотался – за прошедшие годы он возмужал, подрос и сильно раздался в плечах, приобретя могучее сложение. Княгиня, которой доложили о госте, уже шла к нему, протягивая руки.

– Николенька, какая радость! – она усадила его напротив себя и велела: – Рассказывай, как твоя Лизонька и дети. Почему ты не привез жену, безобразник?

– Лизавета непременно на днях приедет, нынче не смогла – договаривается с купцами о поставках леса.

– Леса? – изумился Петр Сергеевич.

Николай Петрович, женатый на Елизавете Александровне Алалыкиной, после пяти лет брака все еще был по-мальчишески влюблен в свою жену. Все знали, кто в их семье держит в руках вожжи правления, однако то, что дама ведет переговоры о поставках леса, было выше понимания Петра Сергеевича.

– У супруги моей намерение появилось – построить в Ярославле госпиталь и приют для военных инвалидов, – пояснил Николай Петрович, – говорит: «Наш долг позаботиться о тех, кто немощен с поля битвы вернется»

– Так в Москве говорят о войне? – встревожилась Елена Филипповна.

Гость пожал могучими плечами.

– Война будет, от этого уже никуда не деться. Османы желают восстановить вассалитет Крымского ханства, англичане и французы их поддерживают.

Послышались шаги Натальи Ивановны, и сама она вплыла в гостиную с непривычной на ее суровом лице улыбкой.

– Ну, здравствуй, здравствуй, Николенька, – приветствовала она Николая Петровича и подставила ему щеку, – целуй.

Николай Петрович заботливо усадил ее в кресло.

– Смотрю, вы все такая же красавица, тетушка. Как поживаете?

– Твоими молитвами, Николенька. Опять войной пугаешь?

– Насчет войны чего пугать, тетушка, испокон веков мужчины во славу отечества воюют, а женщины их раны лечат. Вон, Лиза моя уже насчет госпиталя хлопочет, я только Петру с Леночкой говорил. При Павловской больнице, говорят, тоже лазарет открывают, доктор Дружинцев Григорий Васильевич хлопочет.

– Дружинцев, – переглянувшись с мужем, сказала княгиня, – мы о нем слышали.

– Святой человек, – строго проговорила Наталья Ивановна, – в помощи никому не отказывает, ни князьям, ни беднякам. Плату за врачевание не берет, просит лишь, чтобы по возможности на дела больницы жертвовали. Больница-то горела три года назад, цесаревич Павел Петрович, благослови его Бог, хотел каменную на том месте отстроить, уже архитектор Баженов все бумаги представил, а государыня Екатерина Алексеевна, вишь, запрет наложила. Снова деревянную возвели, и в большой нужде теперь больница – там ведь сирых и убогих лечат, а на то средства нужны.

– Но почему же государыня не позволила столь богоугодное дело совершить? – наивно удивилась Елена Филипповна.

– В казне, говорит, денег нет, – Наталья Ивановна презрительно сощурилась, – то, что Гришку Потемкина бриллиантами осыпает, Богу, видно, больше угодно. Недавно Сашка Самойлов, Потемкина племянник, в Москве с женой проездом был – так Лизавета Сергеевна, его супруга, шепнула приятельницам, будто Самойлов у Потемкина и императрицы на тайном венчании свидетелем был.

Николай Петрович расхохотался.

– Красавица Самойлова много чего придумать может, всем известно, какие слухи о ней в Петербурге ходят! Маленький сын цесаревича Константин Павлович, услышав где-то, повторил о ней непотребные слова и за то был бабкой-государыней крепко наказан.

Петр Сергеевич слушал их разговор в великом смущении – он с детства приучен был матерью не обсуждать деяния царственных особ. Елена Филипповна тоже сконфузилась, но несколько по другой причине – Елизавету Сергеевну Самойлову, урожденную Трубецкую, она хорошо знала по Смольному, и хотя никогда особо с ней дружна не была, но подобные рассуждения о прежней однокашнице вогнали ее в краску. Однако ни гость, ни Наталья Ивановна этого не заметили и продолжали спорить.

– Ты, Николенька, не путай одно с другим, – сердилась тетка, – коли Лиза Самойлова мужу рога наставляет, так он того заслуживает. Нечего насильно девицу за себя брать, ежели она тебя терпеть не может.

– И правда, Сашка Самойлов – балбес великий, – легко согласился Николай Петрович и повернулся к Петру Сергеевичу: – Ты слышал, что британцы нынче решили отправлять преступников на новый материк, Австралию? Так вот, Самойлову пришла идея, что хорошо бы этих каторжников у Британии перекупать и селить в Крыму – тогда, дескать, турки уже не смогут требовать восстановления вассалитета полуострова. И, представь, государыня с Потемкиным этой идеей загорелись, с трудом наш посол в Лондоне Воронцов убедил их, что в России своих извергов предостаточно.

Княгиня, видя смущение мужа, решила сменить тему разговора.

– Мы, Николенька, желали бы показать Маврушу доктору Дружинцеву, ты ведь слышал о нашей беде?

Николай Петрович сразу стал серьезным.

– Непременно нужно, Леночка, брату моему он сильно помог. У Васи после контузии правый глаз совсем ослеп, а теперь он им хоть и в тумане, но видит.

– К нему в больницу надо ехать, – сразу посуровела Наталья Ивановна, – доктор – человек занятой, с визитами не ездит.

– Щепетилен, – подтвердил Николай Петрович, – не желает, чтобы думали, будто он помимо жалования доход имеет.

Лицо Петра Сергеевича выразило искреннее недоумение:

– Помилуй, он же за свой труд деньги берет.

– Он из масонов, считает, что все, им полученное помимо жалования, должно идти на помощь сирым и убогим.

Елена Филипповна с мужем в тревоге переглянулись, вспомнив пресловутые письма Куракина к Сержу Новосильцеву.

– Про масонов люди непонятное говорят, – осторожно заметила княгиня.

Николай Петрович весело подмигнул.

– Здесь теперь каждый второй масон, недаром государыня Москву-матушку не жалует. Новиков с Петровым масоны, Херасков из масонов, и архитектор Баженов, любимец цесаревича, тоже. Шепчут, прожект его больницы государыня-то не из-за недостатка средств отклонила, а за то, что Павлу Петровичу запретные письма передавал.

– Как бы нам так устроить, тетушка, – спросила княгиня, явно выказывая нежелание продолжать разговор о государыне, – чтобы доктор Дружинцев Маврушу осмотрел и совет дал?

Старуха усмехнулась.

– Давно из дому не отлучалась, но, так и быть, свезу вас к нему на днях.

Из окна кареты видны уже были кирпичные стены и башни Даниловского монастыря.

– Вот и приехали, – сказала Наталья Ивановна и внимательно посмотрела на полулежавшую на подушках Маврушу, – не бойся доктора, он добрый.

– Тетушка, – всхлипнула девочка, – я не хочу к доктору, пусть меня исцелит Боголюбская Богоматерь, няня Аглая говорит, прикосновение к ней исцеляет страждущих.

Она вновь всхлипнула, а тетка покачала головой.

– Шестнадцать лет назад, во время чумы в Москве, архиепископ Амвросий велел запечатать чудотворную икону Боголюбской Богоматери, дабы скопление народа подле нее не разносило болезнь. Тогда толпа ворвалась в Донской монастырь и разорвала архиепископа. С тех пор икона перестала являть чудеса.

– Господи, – Елена Филипповна в ужасе перекрестилась

Больницу окружали цветущие сады, с реки тянуло прохладой. По указанию Натальи Ивановны кучер остановил карету у крыльца двухэтажного деревянного флигеля. Петр Сергеевич вынес дочь на руках и поднялся с ней по ступенькам. Встретившая их женщина в строгом монашеском платье ласково улыбнулась испуганной девочке, сказала:

– Григорий Васильевич сейчас выйдет.

Дружинцев ростом был невысок, худощав и лицом казался бесцветен, но лишь до тех пор, пока взгляд его глубоко посаженных глаз не загорался интересом. Задав родителям множество вопросов и прочитав записи Энгельгардта, он велел лежавшей на диване Мавруше показать язык, ощупал ее живот и гулко постукал по груди, а потом начал считать пульс и считал так долго, что утомленная девочка задремала. Григорий Васильевич оставил ее с Еленой Филипповной и увел князя в соседнюю комнату.

– Сожалею, что вынужден вас огорчить, – сказал он, – но коллега Энгельгардт прав, и вернуть жизнь ногам девочки невозможно.

– Мы никогда не сомневались в опытности доктора Энгельгардта, – печально ответил Петр Сергеевич, – то же самое сказал нам доктор Зыбелин.

Дружинцев нахмурился.

– Если вы уже обращались к господину Зыбелину, для чего теперь пришли ко мне?

– Он сам нам так посоветовал, – князь прямо посмотрел в глаза собеседнику, – он сказал, что не понимает и не одобряет ваших методов, но вы единственный человек, который мог бы нам помочь. Не только господин Зыбелин говорил о ваших успехах, мой кузен князь Василий Вадбольский после лечения стал видеть слепым глазом.

В глазах Григория Васильевича мелькнула усмешка, он встал, прошелся по комнате и вновь сел напротив князя.

– Да, помню князя Василия, – сказал он, – а что касается Семена Герасимовича Зыбелина, то это удивительный человек. Лучший из лучших врачей России, но, главное, честен. Вот вы, пациенты, смотрите на нас, докторов, так, словно мы всемогущи, а вы знаете, в каком состоянии находится медицина? Единицы тех, кто денно и нощно корпел в учении, впитывал в себя мысли Галена, Кондоиди, Ломоносова, и миллионы шарлатанов. Таких, как Гасснер, Месмер и тот же граф Калиостро. Поэтому Медицинская коллегия, к каковой принадлежит и Зыбелин, строго воспрещает практиковать в России многочисленным знахарям, колдунам и шарлатанам, она также не одобряет применения методов, чуждых европейской медицинской практике. Однако профессор Зыбелин не может отрицать, что иногда мне удавалось добиться успеха там, где бессильна была передовая медицина.

– Ах, что мне Медицинская коллегия, – с горечью воскликнул князь, – моя девочка больна, я хочу лишь одного: чтобы Мавруша смогла ходить, и пусть ее лечат все шарлатаны и знахари мира, – он спохватился, – простите меня, я не хотел вас обидеть.

– Ничего, – пристально глядя на него, успокоил Дружинцев, – вы теперь рассуждаете так, как большинство родителей. Но согласится ли с этим княгиня?

– Моя жена, – с достоинством отвечал князь, – мыслит, как и я, имеет те же чувства и понимание. Это главное счастье, каким одарил меня Бог в земной жизни.

– Что ж, тогда я прямо скажу вам все, что имею после осмотра. Жизнь в ноги девочки вернуть трудно. Даже если лечение пойдет успешно, окончательно она вряд ли выздоровеет и если сможет ходить, то только на костылях.

– Хотя бы так, – сказал Петр Сергеевич, и глаза его наполнились слезами, – ведь нет ничего ужаснее, чем со столь юного возраста и до конца жизни бессильно лежать прикованной к кровати. Я очень богат, господин доктор, и вознаграждение, какое вы потребуете…

– Нет, – резко прервал его Дружинцев, – вы внесете в фонд больницы столько, сколько пожелаете, это меня не касается. Что же относительно остального, то желательно, чтобы при нашем разговоре присутствовала ваша жена. Сестра Евдокия! – позвал он и сказал вошедшей женщине в строгом платье, что встретила их по приезде: – Скажи княгине, чтобы пришла сюда, а сама посиди с девочкой.

Елена Филипповна опустилась на скамью рядом с мужем и взяла его за руку. Молча выслушав все, что прежде врач говорил ее мужу, она кивнула:

– Мы слушаем, господин доктор.

– Еще юношей, обучаясь в университете, – начал Дружинцев, – я горел надеждой поскорей овладеть знаниями, которые позволят исцелять недуги, насылаемыми на нас врагом рода человеческого. Получив диплом Лейденского университета, я сдал экзамены перед Медицинской коллегией в России, начал работать в госпитале, но вскоре понял, что очень часто оказываюсь бессилен облегчить страдания. Однажды ко мне обратился ярославский купец Силин – его единственный сын с детства страдал падучей болезнью, и с годами состояние его становилось все хуже и хуже. Я осмотрел юношу, но что я мог сделать? Болезнь эта считается неизлечимой, и даже природа ее до сих пор медикам неясна. Силин как раз собирался вести в город Кяхту, что на границе с Китаем, караван с сукном – китайцы, как он говорил, с удовольствием обменивают сукно на шелк. Я забыл о нем, и нам пришлось встретиться вновь лишь спустя несколько лет и совершенно случайно – управляющий больницы сговаривался с ним о продаже материи для полотенец и простынь. Каково же было мое удивление, когда он сообщил, что китайский врач помог его сыну, и теперь у молодого человека уже более полутора лет не было приступов. Я, как могу, передаю рассказ Силина.

«Торговали мы у китайцев шелк, а они хитры, так и норовят всучить русским обернутое шелком полено. Меня, как и многих, пытались надуть, но я вовремя обнаружил обман и поехал в китайский город Маймачен, что напротив Кяхты через границу. Главным там дзаргучей, он подчиняется прямо их императору, и я явился к нему в сопровождении моих слуг и сына. Китайцы хитры, но шума не любят, поэтому дзаргучей меня принял и выслушал, хотя был не совсем здоров, и при нем находился врач. Китаец, что меня обманул, еще из Маймачена не уехал, его привели. Он стал юлить, я стал грозить, сказал, что буду жаловаться прямо Иркутскому губернатору, а тот от имени государыни нашей обратится к Сыну Неба, как они зовут своего императора. Дзаргучею шума явно не хотелось – от китайских торговцев ему идет хорошая мзда, и с русскими отношения тоже нежелательно портить. Мы спорим, я кричу, он кивает, и тут вдруг у Маркела моего начинается приступ. Обычно он за несколько минут чувствует приближение и дает знак слуге, чтобы тот уложил его и подсунул под голову мягкое, а тут из-за шума и спора слуга отвернулся и не заметил. Китайцы сразу засуетились, они хоть и хитры, но душой незлобивы, а врач, что был при дзаргучее по его нездоровью, что-то залопотал. Китайский-то я уже понимал, а то было какое-то другое наречие. В результате мне дзаргучей предлагает: сына моего будут лечить, а я за это соглашусь не поднимать скандала. Ну, кто бы на моем месте отказался? Хоть я особо не верил, но оставил своего мальчика в Маймачене, вернулся в Кяхту, а душа у меня болит. Но хоть и не надеялся особо, однако китайский лекарь помог. Из Сибири в Москву ехали, ни разу приступа не было, а теперь я его женить хочу, уже невесту нашел»

После рассказа Силина мною овладела мысль ехать в Китай. Силин как раз снаряжал новый караван в Кяхту вести, и я с ним уговорился, а по дороге он меня китайскому учил, так что я, приехав в Кяхту уже мог объясняться. В Кяхте закупил я пушнины, которую купцы привозят из Ильинской слободы, что на реке Селенге стоит, – там за все расплачиваются не деньгами, а товаром. Силин отыскал в Маймачене китайского купца, и мы сговорились, что за часть пушнины он будет служить мне проводником. Другую часть я отдал врачу, к которому привез меня купец, как плату за науку, и, надо сказать, врач этот честно обучал меня в течение пяти лет. И хотя постиг я лишь малую толику знания, но уже могу оказывать помощь, хотя китайские методы Медицинской коллегией не признаются, поскольку объяснение им китайские лекари дают, на наш взгляд, ненаучное.

Вадбольские с интересом слушавшие повествование Дружинцева, переглянулись.

– А что ж китайцы, как объясняют? – спросила Елена Филипповна.

– По их разумению здоровье есть результат равновесия начал Инь и Янь и пяти стихий У син, а болезнь – нарушение их правильного взаимодействия. Ни один европейский врач с этим не согласится, ибо анатомы, неоднократно вскрывавшие мертвые тела, не нашли никакого следа этих начал и стихий. Потому и методы китайцев наши врачи не приемлют. Например, в трактате Ней Цзин, о котором рассказывал мне китайский лекарь, описано более двухсот жизненных точек, и если проделать в них отверстия иглой, то начало Янь через них выходит или входит, восстанавливая равновесие. Европейская медицина подобное учение никогда не примет, но способ этот помогает, и не раз пришлось мне в этом убедиться.

– Боже мой, вы будете колоть нашу девочку иглой? – спросила побледневшая княгиня, и Дружинцев мягко улыбнулся.

– Колоть иглами, делать массаж и прижигание. Обещать могу лишь одно: это не причинит ей ни вреда, ни особой боли. Больно станет, если жизнь начнет возвращаться в омертвевшие ноги, и молитесь, чтобы эта боль пришла. Теперь, все вам объяснив, я еще раз спрашиваю вас, ваше сиятельство: согласны ли вы, чтобы я лечил вашу дочь?

Елена Филипповна посмотрела на мужа и прижала к груди стиснутые руки.

– Согласна, – твердо ответила она.

Спустя неделю особняк на Патриарших посетили молодые супруги Юрий Александрович и Екатерина Николаевна Нелединские-Мелецкие. Князь донельзя был рад видеть старого приятеля своего и боевого товарища, Екатерина Николаевна, в девичестве княжна Катрин Хованская, по очереди расцеловалась с Натальей Ивановной и княгиней, обнимая последнюю, слегка всплакнула.

– Ах, Леночка, – утирая слезы, говорила она, – какая радость, только-только мы воротились в город из подмосковного имения, и мне передают письмо Вари, она пишет, что ты в Москве.

Елена Филипповна в первый момент удивилась – около полугода назад, поздравив сестру с рождением дочери, она больше ей не писала. Потом сообразила, что о приезде их в Москву Варвара Филипповна могла узнать от невестки Ксении Васильевны – с той княгиня переписывалась постоянно.

– Да, приехали посоветоваться с докторами, – уклончиво ответила она, размышляя о том, что, стало быть, отношения между сестрой и невесткой стали налаживаться.

– Ах, Боже мой, что случилось?

В голосе Нелединской звучала искренняя тревога, и княгиня в двух словах поведала гостям о болезни Мавруши.

– Дружинцев, – Юрий Александрович наморщил лоб и вопросительно взглянул на жену, – Кажется, это он занимается организацией госпиталя для раненых?

– Да-да, – Екатерина Николаевна посмотрела на князя, – господин Новиков в «Московских Ведомостях» объявил подписку по сбору средств.

Петр Сергеевич кивнул:

– Мы уже внесли. Но что, война уже наверняка решена? Я слышал, государыня совершила вояж по Таврическим землям.

– Да, вместе с австрийским императором Иосифом, что озлобило британцев и турок. Возможно, на днях придет известие о начале кампании, – в голосе Нелединского послышалась горечь, – боюсь, велики будут наши потери, войска наши не готовы совершенно, вся надежда на Суворова и Войновича. Хотя, думаю, по высочайшей воле все лавры в любом случае достанутся светлейшему князю Потемкину.

– Друг мой, – укоризненно заметила его жена голосом нарочито кротким, но таящим в себе насмешку, – великим государыням простительно иметь маленькие слабости.

Поспешив сменить скользкую тему, Петр Сергеевич спросил приятеля:

– Я слышал, князь Потемкин в какой-то мере способствовал твоей отставке?

Нелединский рассмеялся.

– В какой-то мере, ты верно говоришь. Решил он однажды в рубашке с расстегнутым воротом, из окна глядя, полку моему смотр делать. Я такого афронту вытерпеть не мог, сей же час рапорт об отставке подал, чем весьма раздражил государыню. Поэтому мы с Катей решили, что в Москве нам будет…гм… уютней. Здесь я принял на себя должность директора Народного училища, все время в заботах и нахожу труд на благо просвещения весьма благодарным.

– Но как же твои элегии?

– Успеваю писать, а также сотрудничаю с Херасковым и Карамзиным в газете Новикова.

– Я слышал, дядюшка твой граф Панин скончался, – погрустнев, сказал князь, – и сильно опечалился, потому что служил под его началом и всегда благоговел перед его мудростью. Верно ли говорили, что он впал в немилость и был отстранен государыней от всех должностей?

– И умер, всеми покинутый, – с горечью подтвердил Нелединский, – я тогда был в армии, приехал в Петербург уже после его смерти. Бабушка рассказала, что цесаревич Павел Петрович, несмотря на то, что государыня запретила ему видеть его прежнего наставника, приехал к дяде в день его смерти и сам закрыл ему глаза.

Наталья Ивановна, до сих пор молча вязавшая и не вмешивавшаяся в беседу, неожиданно опустила спицы и выпрямилась.

– Свет наш, надежда и единственно законный государь наш, – торжественно и восторженно проговорила она.

– Ах, Наталья Ивановна, – шутливо погрозила ей пальцем Нелединская, – за такие речи вас могут посчитать за заговорщицу.

– Что мне? Я не боюсь, да и доносчиков здесь нет. Всем известно, что мечтой графа Никиты Панина было воспитать для России мудрого царя и увидеть его на троне, а государыне нынешней, по его разумению, следовало лишь до возмужания сына дела вершить. Теперь же она собирается завещать престол внуку Александру, а законного самодержца, правнука Петра Великого, лишить права ей наследовать. И это она, нищая немецкая принцесса, по крови мужа взошедшая на трон!

– Тише, Наталья Ивановна, тише, – Юрий Александрович, с улыбкой взглянул на ошеломленного князя и, переведя взгляд на не менее оробевшую от слов тетки Елену Филипповну, заметил: – Женщины, пользуясь своей слабостью, позволяют себе говорить дерзости, от каких по мужскому разумению следует воздерживаться.

Однако Наталья Ивановна уже завелась, и не так-то просто было умерить ее боевой пыл. Кивнув на Петра Сергеевича, она заявила:

– Его отец, брат мой князь Сергей Вадбольский, думал также и не скрывал этого, а он не был слабой женщиной, повидал в жизни и войну, и кровь, и несправедливость. И хотя с молодых лет мы с ним в раздоре находились и мало разговаривали, но мысли его мне были ведомы.

– Вы правы, тетушка, – взяв ее за руку, мягко сказал князь, – отец думал также, но матушка всегда бранила его, когда он вслух высказывал свои мысли. Думаю, она была права – что зря сотрясать воздух, коли невозможно ничего изменить?

– Но возможно сожалеть и молить Бога, чтобы восстановил справедливость, – неожиданно поддержала старуху Екатерина Николаевна, и голос ее зазвенел возмущением, – ныне наследник престола удален в Гатчину, сам он и близкие ему люди постоянно подвергаются осмеянию со стороны приспешников государыни, а хуже всего, что пущен слух, будто он не сын государя Петра Федоровича, что отец его – Салтыков.

Ласково улыбнувшись, Нелединский-Мелецкий взглядом указал на жену.

– Ну вот, еще одна бунтовщица, – пошутил он, – насчет Салтыкова, Катенька, мало кому важно, даже если это и правда, поскольку император Петр Федорович признал цесаревича своим сыном.

Неожиданно Наталья Ивановна побагровела и гневно сверкнула глазами.

– Наследник престола русского Павел Петрович – родной и законный правнук великого государя Петра Алексеевича, – сурово отрезала она, – ежели сходства с родителем и благородства души его недостаточно, то есть и другие доказательства.

– Какие же? – хором спросили дамы, невольно придвигаясь ближе, а мужчины недоверчиво переглянулись при столь неожиданном заявлении.

– Еще во времена государыни Анны Иоанновны, – торжественно начала старуха, – прибыла в Петербург из Стамбула лекарка Саломея Пильштынова. Родом она была из Литвы, а врачеванию научилась от своего первого мужа, и вместе с ним долго жила среди турок. В Петербурге о ней заговорили после того, как она излечила от слепоты прачку царевны Елисавет Петровны.

Восхищенная государыня Анна Иоанновна призвала Пильштынову ко двору, поверила свои женские тайны, князья Голицыны и Долгорукие на поклон пришли, чтобы от немочей помогла избавиться. Царевна же Елисавет Петровна ее особо обласкала, и когда пришло Пильштыновой время уезжать из России, оставила она царевне рецепт снадобья, какое, грешно сказать, быстро и безболезненно изгоняет плод, прости, Господи меня грешную! – при этих словах Наталья Ивановна перекрестилась. – Грех, конечно, в том великий, но, говорят, самой матушке-государыне Елисавет Петровне то снадобье не раз сослужило службу.

Когда же женила Елисавет Петровна племянника и наследника своего Петра Федоровича, то молодая невестка, нынешняя наша государыня Екатерина Алексеевна, зело охоча до мужского полу оказалась. Елисавет Петровна, однако, желала, чтобы дитя было великой крови ее отца. Дважды, когда оказывалась жена цесаревича в тягости от милого дружка своего Салтыкова, Елисавет Петровна заставляла ее принимать микстуру Пильштыновой. После того, как цесаревна выкинула во второй раз, Салтыкова удалили, и сразу после Филиппова поста государыня призвала племянника с женой к себе во дворец, велев возлечь на супружеское ложе. Цесаревич и цесаревна друг друга ненавидели лютой ненавистью, но противиться не посмели – иначе, пригрозила им Елисавет Петровна, назначит она наследником несчастного Иванушку, сына принцессы Анны Леопольдовны, свергнутого в младенчестве.

Митрополит Ростовский Арсений Мациевич немедленно прислал представление о том, что дни Святок требуют от супругов плотского воздержания, однако духовник императрицы Федор Дубянский с ним не согласился, сославшись на правила Гангрского Собора. Государыня Елисавет Петровна всей душой радела о благе государства, но все же не хотела рисковать и навлечь на себя гнев Господень. Поэтому по утрам, после того, как соглядатаи докладывали ей, что великие князья провели ночь, как должно супругам, она посылала к ним священника, дабы отпустил им грех соития. Через девять месяцев родился великий князь Павел Петрович, и императрица осталась довольна – лицом младенец весьма походил на отца, так что сомнений быть не могло.

Когда Наталья Ивановна закончила свой рассказ, пораженные слушатели какое-то время молчали, потом Петр Сергеевич твердо сказал:

– Что ж, тетушка, мы с радостью будем ожидать, когда согласно законам природы Павел Петрович, правнук великого государя, займет свое место на российском престоле. Теперь же в России правит государыня Екатерина Алексеевна, и всякая попытка изменить это приведет к пролитию крови русских людей, а напрасно пролитая кровь неугодна Богу.

Глава семнадцатая

В середине сентября Вадбольские собирались вернуться в Покровское, оставив Маврушу на попечении Натальи Ивановны. Княгиня тяжело переживала предстоявшую разлуку с дочерью, утешением было то, что девочка так привязалась к тетке, что даже не особо печалилась из-за приближавшегося отъезда родителей.

– Не глупа, чай понимает, что доктор ее лечит, – положив руку на худенькое детское плечо, строго говорила старуха, и девочка улыбалась, прижимаясь щекой к этой испещренной набухшими венами руке.

Маврушу суровость Натальи Ивановны не пугала, а вот вся приехавшая с господами из Покровского дворня Вадбольских ее немного побаивалась, поговаривая, что «строгая старая барыня» знается с нечистой силой. Такое предположение изначально было высказано поварихой Авдотьей, которой Наталья Ивановна велела класть в суп больше свежей зелени, а потом, как все самые нелепые гипотезы, немедленно овладело воображением прислуги. Елена Филипповна, слышавшая от няни, о чем болтают в людской, сильно расстраивалась и говорила мужу:

– Ах, Петя, не знаю, что делать, ругай их не ругай, а болтают. Вдруг дойдет до тетушки?

Она и впрямь бессильна была совладать с разыгравшимся воображением лакеев и горничных. Что ни день, то в соседних лавках или на рынке кто-нибудь да упоминал об очередной проделке обитающей в Козьем болоте нечисти, а местные старожилы еще больше будоражили испуганно хлопавших глазами «деревенских», повествуя о том, как еще со времен царевны Софьи велись попытки осушить Черторыйский ручей, но все безрезультатно – черт лишь посмеивался и вновь своим копытом рыл воде дорогу.

– Перестань, Леночка, ничего страшного не случится, – успокаивал жену князь, – если и дойдет, то такая умная женщина, как тетушка, только посмеется.

При прощании с ним и княгиней Наталья Ивановна утратила свою суровость. Она расцеловалась с племянником, а Елене Филипповне ласково сказала:

– Езжай спокойно, с Маврушей положись на меня. И душу себе не трави денно и нощно, у тебя дети, береги свое сердце. Писать буду часто, все о дочери будешь знать.

Письма от нее действительно стали приходить почти каждый день. Прежде всю корреспонденцию Вадбольских, нарочный привозил в Покровское и Иваньковское из Тулы и отвозил туда раз в неделю, теперь Петр Сергеевич посылал его каждый день. Наталья Ивановна писала скупо, сообщала, что доктор Маврушу продолжает лечить, говорит, что нужно молиться и ждать. Иногда в конверте лежало еще и коротенькое письмо, написанное крупным детским почерком:

«Матушка, батюшка, я вас люблю»

Постепенно княгиня успокоилась, да и домашние дела не позволяли ей долго предаваться печали. Особенно много сил забирал маленький Петруша. К двум годам мальчик стал совершенно неуправляем и создавал в доме больше беспокойства и шуму, чем все остальные пятеро детей вместе взятые. Даже старая княгиня Марфа Ефимовна, обожавшая внуков и время от времени уводившая кого-нибудь из них к себе в Иваньковское, чтобы побаловать сладостями и вареньем, Петрушу никогда с собой не брала.

– Вырвется еще от няни, убежит, так ведь я с ума сойду! – говорила она, хотя тут же извиняющимся тоном добавляла: – Ничего, подрастет и войдет в сознание.

Старшие братья и сестры тоже Петрушу не привечали, пятилетние Алеша с Павликом, чьи игрушки он, удрав от няни, повадился разбрасывать, в отсутствие взрослых не раз давали ему подзатыльники, а четырехлетняя Варенька однажды так пихнула вцепившегося ей в волосы младшего братца, что тот слетел с крыльца и разбил себе нос. К Сашеньке, которую Петруша однажды искусал до крови, няня его старалась не подпускать, а встревоженная княгиня порою говорила Петру Сергеевичу:

– Ах, Петя, с Петрушей нет сладу, все время куда-то несется, ни минуты покоя, совсем не может спокойно играть. Ему нужно толкать, ломать. Алеша с Павликом такими не были.

– Перестань, Леночка, – отмахивался князь, – ему только-только исполнилось два, как подрастет, получит за свои проказы ремня.

Он не принимал всерьез озабоченность жены, мысли его теперь все больше занимал предстоящий отъезд в Петербург. В марте Алеше с Павликом исполнялось шесть, и по воле покойного деда они с осени были зачислены в шляхетский кадетский корпус. Вместе с ними отец собирался везти в столицу и семнадцатилетнего Петю – тот весной выходил из пансиона, а судьба его все еще оставалась неопределенной. За последние три года Петр Сергеевич дважды посылал на высочайшее имя ходатайство о присвоении сыну фамилии Вадбольский с правом считаться дворянином, но до сих пор не получил ответа. Опасаясь, что из-за плохой работы почты бумаги могли затеряться, он надеялся, что личное его присутствие поможет быстро разрешить этот вопрос.

В декабре Елена Филипповна получила из Москвы письмо от тетки и, прочитав его, вбежала в кабинет князя со слезами на глазах.

– Петя, читай скорее.

«…две недели назад, – писала Наталья Ивановна, – Мавруша проснулась ночью, оттого что болели пальцы на ногах, да так, что она до утра криком кричала. Утром приехал Дружинцев и обрадовался, сказал, значит, ноги оживают. Лечение продолжает, колет ее иглами и не только ноги, но и в других местах, дает настойку, а сестра Евдокия приезжала и делала массаж, а потом показала няне Аглае, как делать, и ванны тоже делаем. Теперь боль стала еще сильней, но Мавруша, умница, уже знает, что так надо и терпит. Дружинцев велел ей больше пальцами на ногах шевелить, и она старается, хотя ей очень больно. Он говорит, что лечение будет до лета, и тогда можно будет забрать ее домой. Нынче хотела я везти ее к чудотворной Грузинской Богоматери, чтобы благодарить и просить о скорейшем исцелении, только доктор воспретил, сказал, что очень ветрено, и чтобы не простудилась. Так что вы уж с князем, как получите письмо, сами сходите в церковь, поставьте свечку Богородице …»

Посмотрев на жену, Петр Сергеевич улыбнулся и тыльной стороной ладони отер катившиеся по ее лицу слезы.

– Пойдем, сходим в храм, – сказал он, – прямо сейчас и пойдем.

Из-за плохой погоды посевная затянулась, ливневые дожди размыли дороги, и князь с мальчиками выехали в Петербург лишь в конце июня. По дороге остановились в Москве, чтобы повидать Маврушу, и там тоже задержались – девочка была так счастлива видеть отца с братьями, что Петр Сергеевич со дня на день откладывал отъезд. По приезде в Москву он написал жене, с нетерпением ожидавшей известий о здоровье дочери:

«…Нынче мы прибыли в Москву, и к великой радости нашей обняли Маврушу и тетушку. Все здоровы, дорога ни меня, ни мальчиков особо не утомила. Ноги у Мавруши окрепли, но недостаточно сильны, чтобы держать ее без опоры, поэтому может она ходить только с костылями. Вчера я переговорил с доктором Дружинцевым, и он откровенно признался, что хотя результат лечения много лучше, чем он ожидал, но ходить без костылей Мавруша не сможет никогда. Что ж, видя, как с костылями она самостоятельно и свободно передвигается по дому, я и то чувствую себя счастливым. Представь, как ужасно было бы ей быть всю жизнь беспомощной и неподвижно прикованной к постели! Я просил Дружинцева принять от меня пятьсот рублей для организованного им при Павловской больнице госпиталя, но он из-за крайней щепетильности отказался взять деньги. Сказал, что ежели я хочу внести пожертвования, то редактор «Московских Ведомостей» господин Новиков постоянно организует подписку.

Мавруша огорчилась, узнав, что мы лишь проездом и должны вскоре ее покинуть, но я обещал, что на обратном пути заберу ее и отвезу к матушке. Она выросла, стала серьезной и умной, хорошо читает вслух, и за все это мы должны быть благодарны тетушке. Сегодня Мавруша рассказывала Алеше и Павлику, как был заложен Патриарший Успенский собор, где покоятся мощи святого Петра, и как великий князь Иван Третий велел перестроить собор, но внезапно был тряс земли, и почти отстроенный собор вновь рухнул. Не только мальчики, но и сам я слушал ее с огромным интересом. Но особо привязалась она к Пете, он очень ласков с ней, вечером читал им всем из «Детского чтения». Мальчики заснули, и их отнесли в кровати, а Мавруша все не желала идти спать, пока тетушка не рассердилась. Тетушку Мавруша немного побаивается, но обожает.

Узнав о нашем приезде, заезжали кузен Николай и Нелединские-Мелецкие, через Нелединского я передал господину Новикову пятьсот рублей. Екатерина Николаевна Нелединская просила передать тебе привет и поцелуи, сказала, что недавно получила письмо от Вари, и та жалуется, что ты ей не пишешь и ничего не сообщаешь о своих делах. На это я сказал, что более года назад ты ответила на письмо Вари и ничего от нее после этого не получала. Ежели Варю интересует жизнь сестры, так она давно могла бы тебе написать.

Екатерина Николаевна засмеялась и сказала, что «в этом вся Варя». Выглядит она усталой и бледной, что меня встревожило. Позже я поделился этим с тетушкой, и она сообщила по секрету, что Екатерина Николаевна недавно потеряла ребенка и очень из-за этого переживает. Прощаясь, Нелединский спросил меня, не можем ли мы взять к себе в карету четырнадцатилетнего мальчика Ваню Пнина.

Про этого мальчика я хочу рассказать тебе особо. Петя его знает – Ваня обучался с ним в пансионе при Московском университете, он тремя годами моложе. Родным отцом Вани, как говорили в пансионе, является князь Николай Васильевич Репнин, а крестным – его живший в Москве брат Петр Васильевич, который всегда о мальчике заботился. Недавно Петр Васильевич скончался. После похорон брата князь Николай Васильевич возвращается в Петербург. Ваню он решил взять из пансиона и определить в Артиллерийское училище в Петербурге, но везти родного сына в своей карете не пожелал, нанимать для него отдельную тоже не захотел, мол, дорого. По его просьбе Нелединский обратился ко мне, и я, разумеется, согласился, хотя мне подобное непонятно и тяжело. Я смотрел на этого несчастного мальчика и думал о Пете. Неужто можно человеку столь холодным быть к плоти и крови своей, хоть бы и было дитя зачато в грехе? Петя, наверное, подумал о том же, он ведь уже почти взрослый и очень чуткий мальчик, ему понятно его положение. Он горячо обнял Ваню, а потом поцеловал мне руку, и в глазах его стояли слезы. Тогда я понял, что непременно должен сделать все возможное, чтобы узаконить моего родного сына перед лицом общества…»

В начале августа князь с сыновьями, отметив подорожные на Московской заставе, въехали в Петербург. Карета их покатила по Московскому тракту, окруженному лесами и болотами. Поначалу у дороги лишь изредка мелькали деревянные застройки, но их становилось все больше и больше, дикая природа отступала, и вот показались каменные дома, засверкали золотые купола соборов.

Алеша с Павликом восторженно приникли к окну, семнадцатилетний Петя вел себя более сдержанно, хотя смотрел с интересом. Один лишь Ваня Пнин вдруг понурился, втянул голову в плечи и с трудом удерживал слезы. К горечи утраты, которую он испытывал после смерти любимого дяди, примешивался страх перед строгими порядками в Артиллерийском училище, о каких он не раз слышал в московском пансионе, где жизнь была относительно вольготной. Петр Сергеевич, понимая, что творится в душе мальчика, ласково погладил его по голове.

Мимо них проскакал отряд гвардейцев, и Петя не смог удержать восторженного возгласа. Отец положил руку ему на плечо.

– Когда мы все закончим, – негромко сказал он, – если ты пожелаешь, я буду хлопотать, чтобы тебя зачислили в гвардию. Я желал бы, чтобы перед началом военной службы ты прошел курс в университете, но решать тебе.

Петя схватил его руку и горячо поцеловал.

– Ах, батюшка, – сказал он, – но ведь теперь война, и долг дворянина прежде всего послужить отечеству!

На щеках его внезапно выступил румянец – Петя вдруг вспомнил о том, что по закону он считался вольноотпущенником, но никак не дворянином.

– Любовь к отечеству должна нести силу, – сказал князь, внезапно вспомнив Бецкого, – а что есть сила? Мудрость, порожденная знанием. Лишь образование дает силу.

В глазах семнадцатилетнего юноши мелькнул восторг.

– Ах, батюшка, как мудро вы это сказали!

Князь улыбнулся и печально покачал головой.

– Это сказал не я, а один очень умный человек, Иван Иванович Бецкой. С которым я, неразумный, в молодые годы мои осмелился поспорить.

Задумавшись, Петр Сергеевич смотрел в окно и вспоминал первый свой приезд в Петербург, веселые обеды у Рубло и тот свой единственный разговор с Бецким у Новосильцевых. Потом вдруг в памяти встало возвращение в Иваньковское после тяжелой болезни. Отец, матушка, Евсеич и… Дарья. Господи, как он любил ее, сколько раз думал о том ее прощальном поцелуе в стогу сена! Сколько раз, глядя в бою в глаза смерти, мечтал, как вернется домой и обнимет ее, увезет от постылого мужа. Мечтал, а ее в то время уже не было в живых. Умерла, дав жизнь Пете. Леночка… Нельзя, чтобы она опять забеременела, нельзя! Он делает все, как учил доктор, при этом строго воздерживается от плотской близости в те дни, которые церковь считает запретными для сношения, но все в руках Божьих.

Карета, качнувшись, остановилась у крыльца дома. Навстречу Вадбольским уже спешила, протянув руки, полная молодая женщина с милым круглым лицом. Петр Сергеевич сообразил, что это невестка Ксения Васильевна, которой княгиня написала, попросив к приезду мужа с детьми привести в порядок особняк на Литейной.

– Дорогие мои, как же давно я мечтала вас увидеть воочию!

Голос у нее был певучий и протяжный, она обнимала всех по очереди, в воздухе стоял запах корицы, из открытых окон тянуло ароматом цветов. Немедленно отправили человека в Артиллерийское училище, чтобы приехали за Ваней Пниным. Мальчики убежали оглядеться в новом доме, а слуги выгружали из кареты вещи и по указанию Ксении Васильевны несли их в комнаты. Петр Сергеевич оглядел гостиную, в которой, казалось, ничего не изменилось, и опять в голове замелькали воспоминания. Он тяжело опустился в кресло и закрыл глаза, но тут же поднялся, услышав шаги входившей Ксении Васильевны, и ласково сказал:

– Не знаю даже, как мне вас отблагодарить за заботу, дорогая сестра! Как поживает мой дорогой тесть?

– Сядем, – она указала на кресло, и сама опустилась напротив князя с усталым видом человека, весь день хлопотавшего, – батюшка здоров, я вчера была у него, он с нетерпением ждет, когда свидится с вами и с внуками.

– Нынче же нанесу ему визит, а завтра привезу мальчиков. Как ваши дети, как Захари? О Варе с Сержем что известно? Они нас письмами не балуют, только от вас о них и знаем.

– Дети здоровы, Захар Филиппович… Да что скрывать, – из груди ее вырвался тяжелый вздох, – наверняка Леночка вам рассказывала о наших проблемах, я ей писала. Ничего не изменилось. Варя с мужем сейчас гостят у Строганова в Петергофе. Приезжайте завтра с мальчиками к нам обедать, пусть они познакомятся с кузинами и кузеном.

– Непременно, – ответил Петр Сергеевич, – с утра отвезу сыновей к деду, а к обеду будем у вас.

«Прости, душа моя, что прошлые мои письма были столь короткими, – писал он жене спустя две недели, – не хотел тебя тревожить. Алеша тяжело перенес прививку оспы, которую обязательно делают всем поступающим в корпус кадетам, и я ждал, чтобы миновала опасность. Павлик после прививки тоже болел, но поправился быстро. Теперь они уже оставили лазарет и находятся под опекой воспитателей. Поскольку еще не начались занятия, мне дважды разрешали брать их на прогулку. В кадетском корпусе они будут вместе со своими кузенами, сыном Вари Базилем и сыном Захари Евгением, чему я очень рад.

Батюшка твой здоров и для своих шестидесяти семи лет выглядит бодро. Марья хорошо ведет дом, и он ни в чем не нуждается. Как раз накануне моего визита пришло письмо от твоего брата Ивана. Он был ранен в сражении с турецким флотом у острова Фидониси и собирается подать в отставку. Вскоре состоится его помолвка с девицей Елизаветой Евграфовной Татищевой, о чем он тебя непременно известит. Батюшка твой уже дал благословение на брак и чрезвычайно тому рад. Венчаться молодые будут в Москве, и там будут жить.

На следующий день после приезда мы обедали у твоего брата, он сильно растолстел и обрюзг, много говорит. Имени Вари и брата Ивана не хочет даже слышать, на отца сильно обижен.

Дважды наведался я в Имперскую канцелярию, чтобы узнать о судьбе моих ходатайств относительно известных тебе Петиных дел, но никто ничего не знает, и где теперь находятся ходатайства, тоже никому неизвестно. Твой батюшка, которому я сообщил об этом деле, посоветовал мне съездить к Бецкому, сказал:

«Съезди, старик тебя примет. Нынче он болен и удручен, но всегда рад оказать помощь и дать совет»

История, которую мне батюшка поведал о Бецком, и вправду крайне удручающая. Ты, возможно, помнишь разговоры о том, что Иван Иванович сильно привязан был к обучавшейся у вас в Воспитательном обществе сироте Глафире Алымовой. Она была выпущена из пансиона за три года до тебя и позже вышла замуж за Ржевского. За прекрасный голос и обаяние государыня тоже ее весьма привечала, а Иван Иванович, имевший душу, крайне чувствительную ко всему прекрасному, полюбил безмерно.

Многие утверждают, что чувство это было греховным, но мне в это не верится, поскольку Глафира после свадьбы своей с Ржевским вместе с мужем долгое время жила в доме Бецкого. Говорили даже, что Иван Иванович хотел ее удочерить, но тому воспрепятствовала его внебрачная дочь Анастасия де Рибас, в девичестве Соколова, страшно боявшаяся, что отец завещает Глафире все свое имущество.

Эта де Рибас постоянно являлась в дом, устраивала Ржевским скандалы, распускала грязные слухи и плела интриги. Непонятно почему, но государыня встала на ее сторону. Ржевские покинули дом Бецкого, и Глафира стала всем рассказывать, что Иван Иванович всегда стеснял ее волю, вынуждая жить в его доме, и хотя любил, но сделал зла больше, чем кто-либо другой на свете. Бецкой и без того тяжело перенес отъезд Ржевских, а когда узнал о словах своей любимицы Глафиры, его хватил удар. Государыня, хоть и посылала ежедневно справляться о его здоровье, но после всего сильно к нему охладела.

Узнав об этом, я посчитал, что должен навестить его непременно, ведь он близок к вашей семье, и хоть нам с ним всего лишь раз пришлось встретиться и поговорить, но в душе моей он оставил след на всю жизнь.

Когда я велел доложить свое имя, Иван Иванович меня сразу принял, расспрашивал о тебе. Рука у него плохо двигается, и речь невнятна, но я его хорошо понимал. Когда я рассказал ему о неизвестно куда девавшихся ходатайствах, он начал жаловаться, что «больные старики ни родным детям, ни государям больше не надобны», а потом сказал:

«Сходите, князь, к графу Безбородко Александру Андреевичу, а я ему записку пошлю. Глубокого ума человек, и что восхищает меня в нем, так это то, что сын писаря, обученный читать по часослову, он сам себя сумел образовать, изучил иностранные языки и написал множество трактатов. В Коллегии иностранных дел он второй человек после Остермана, но в действительности держит в руках все нити политических дел России»

Совет этот показался мне дельным, о Безбородко я и сам слышал много лестных отзывов во время предпоследней кампании, он служил под началом графа Румянцева. Завтра думаю у него быть.

Что еще интересного тебе рассказать? Петербург сильно изменился с тех пор, как мы с тобой уехали, построено множество каменных домов, замостили часть Адмиралтейского луга и набережную, Летний сад обнесен оградой, и это, скажу тебе, чудо чудное, как и памятник государю Петру Алексеевичу на Сенатской площади…»

Граф Безбородко, получив письмо Бецкого, принял и выслушал Вадбольского очень любезно, а спустя неделю Петр Сергеевич получил от него приглашение к обеду. В гостиной перед обедом народу собралось немного, князю представили композитора Джузеппе Сарти, бывшего в большом фаворе после создания кантаты в честь прошлогоднего прибытия государыни в Херсон. Находясь на службе у светлейшего князя Потемкина, Сарти ненадолго приехал в Петербург с юга, и Петр Сергеевич, который уже несколько подзабыл французскую речь, все же понял, что Безбородко обсуждает с композитором его бывшую ученицу, шестнадцатилетнюю воспитанницу Петербургского театрального училища Елизавету Уранову.

– Какой силы голос, – восхищенно говорил граф, листая лежавшие перед ним бумаги и делая на них какие-то пометки, – слышал на ученическом спектакле, сердце надрывает. А есть ли у нее друг сердца?

– Говорят, она дарит улыбки актеру Силе Сандунову, что был недавно переведен в Петербург из Петровского театра в Москве.

Безбородко поморщился, и перевернул лежавший перед ним на низком столике лист бумаги.

– Не смущайтесь, господа, говорите, говорите, – сказал он, указывая на документы, – государыня просила меня нынче прочесть и высказать замечания, но я могу делать два дела сразу. Так Сандунов? Кажется, он грузин?

– Носит также грузинскую фамилию Зандукели, – подтвердил сидевший рядом с Петром Сергеевичем князь Репнин, тот самый, чей незаконный отпрыск Ваня Пнин прибыл из Москвы в Петербург в карете Вадбольских.

Репнин был в трауре по случаю смерти брата, но особой грусти на его лицо не было, и он с удовольствием поддержал разговор о юной Елизавете Урановой.

– Ах, какая прелесть эти молоденькие певички, – облизывая кончиком языка толстые губы, говорил Безбородко, продолжая черкать на полях документа, – и совсем не дело, коли они станут выходить за приезжих актеров, не правда ли, господа?

– Сандунов весьма богат, – с тонкой улыбкой заметил князь Андрей Иванович Вяземский, – он молод и собою пригож. Ежели он сделает Урановой предложение, она вряд ли предпочтет связь с вельможей.

Петр Сергеевич слушал сей фривольный разговор с большим неудовольствием. Однако хозяина дома сильно раздражили слова Вяземского, он продолжал листать бумаги молча, и беседа между гостями перетекла в другое русло.

Ждали приезда посланника Сардинии маркиза де Палермо, как только он явился, гостей пригласили в столовую. По окончании обеда одни гости вернулись в гостиную, другие отправились курить, а Безбородко пригласил Вадбольского к себе в кабинет.

– Садитесь, князь, садитесь, – сказал он и, достав из стола бумаги, протянул их Петру Сергеевичу, – я выяснил все насчет вашего прошения, и вот ответ. Жаль, что вы утаили от меня некоторые обстоятельства.

– Обстоятельства? – ошеломленно переспросил Вадбольский, открыв письмо и скользнув глазами по строкам «отказать, поскольку князь Вадбольский Петр Сергеевич имеет рожденных в законном браке сыновей, чьи права окажутся ущемлены»

– Да, друг мой, – сочувственно кивнул Безбородко, – обстоятельства. Государыня отказывает, ссылаясь также на то, что сын ваш имеет законного отца, ибо мать его была замужем. Однако я знаю множество случаев, когда это не имело для нее никакого значения. Поэтому мне стало понятно, что в сердце государыни живет затаенная обида, над которой ее разум не властен.

Петр Сергеевич смутился, вспомнив, как однажды, много лет назад, похолодели глаза императрицы, едва Панин назвал его имя.

– Возможно ли, – чуть запнувшись, спросил он, – чтобы великая государыня могла помнить давно сказанные моим покойным отцом слова. Тем более что позже она простила множество своих действительно заклятых врагов.

Безбородко выслушал его рассказ о том, как возмущался и бушевал старый князь после переворота и смерти императора, и кивнул головой.

– Бывает, что мелкие обиды задевают сильнее, нежели штыки неприятеля. И, однако, государыню нашу нельзя упрекнуть в несправедливости – дважды уже поступали ей доносы на вас, но она, рассмотрев дело, не стала давать им ход.

– Доносы? На меня? – князь едва не рассмеялся. – Поверьте, граф, это недоразумение. Я преданный слуга государыни, имею воинские заслуги и занят исключительно заботами своей семьи, в чем меня можно было бы обвинить?

– Не ваши ли слова «мы с радостью будем ожидать, когда Павел Петрович, правнук великого государя, займет свое место на российском престоле»? И не вы ли ссудили немалые суммы господину Новикову, который тесно связан с масонами, замышлявшими свергнуть государыню с престола, чтобы возвести на него цесаревича? Я сам лично читал доносы – когда я заговорил о вашем ходатайстве и о просьбе его высокопревосходительства господина Бецкого оказать вам содействие, государыня велела принести эти письма и просила меня при ней же с ними ознакомиться.

Ошеломленный князь молчал, Безбородко тоже не говорил ни слова и ждал ответа, внимательно глядя на собеседника.

– Примерно эти слова, – сказал наконец Вадбольский, – были мною действительно сказаны где-то год назад, вспоминаю, но никакой смены власти помимо той, что происходит по воле Господа нашего, я ввиду не имел. Что же касается моих пожертвований по подписке, открытой господином Новиковым, то были они предназначены для поддержки госпиталя, организованного доктором Дружинцевым для раненых. Суммы, согласен, могут показаться слишком крупными, но я считал себя обязанным внести деньги на доброе дело, поскольку мое состояние это позволяет, а доктор Дружинцев весьма помог моей тяжело больной дочери.

Безбородко кивнул.

– Я вас понимаю. Как я уже сказал, государыня не стала начинать расследование, поскольку с презрением относится к подметным письмам без подписи. Однако она желала бы, чтобы вы покинули Петербург и отбыли в свое поместье. Я же от себя могу лишь посоветовать: выясните, кто ваш враг, князь.

– К чему мне это выяснять? – князь пожал плечами. – Моя совесть перед государыней и отечеством чиста, враги меня не пугают. Я благодарен вам за ваше сочувствие, граф, и все же, раз уж вы дали мне один совет, то окажите любезность и дайте другой. Как мне быть с моим мальчиком? Есть ли надежда, что государыня переменит решение, если мне дозволено будет лично заверить ее в моей преданности?

– Вы упрямы, однако, – на толстых губах графа мелькнула усмешка, но смотрел он на Вадбольского благожелательно, – однако совет я вам дам. Государыне теперь не до того, она сильно обеспокоена поведением шведов, король Густав решил воспользоваться войной России с Турцией и нанести нам удар с севера и запада, в опасности Петербург. Я советовал бы вам съездить к Екатерине Ивановне Нелидовой. Расскажите ей все, как на духу, возможно, она что-то и присоветует.

С этими словами Безбородко поднялся, давая понять, что разговор окончен. Петр Сергеевич тоже встал.

– Благодарю вас, ваше сиятельство, – степенно произнес он, вежливо наклонив голову.

Фрейлину цесаревны Нелидову князь в последний раз видел девять лет назад. Она присутствовала на их с Еленой Филипповной венчании, поскольку хорошо знала сестер Новосильцевых по пансиону, хотя и была лет на пять-шесть их старше.

Маленькая и некрасивая Нелидова удивительным обаянием и умом привлекла внимание наследника престола, став ему настоящим другом и только другом, хотя многие приписывали им адюльтер. Цесаревна Мария Федоровна знала, что это не так, но, возможно, она меньше ревновала бы, существуй в действительности между ее мужем и фрейлиной любовная связь. Цесаревич часами беседовал с Екатериной Ивановной о высших тайнах мироздания и смеялся ее шуткам, называл своим «добрым ангелом-хранителем», но при этом неизменно оставался верным супружескому долгу. К жене Павел Петрович относился с нежностью, почтительно и ласково, но цесаревна, милая и добрая душой, чувствовала себя рядом с мужем и Нелидовой тяжеловесной и приземленной – ум она имела чрезвычайно практичный, поэтому в высшие тайны мироздания вникнуть была неспособна.

Когда уже не хватало сил сносить накопившиеся в душе обиду и горечь, Мария Федоровна требовала подать перо с бумагой и писала нелюбимой ею свекрови-императрице, жалуясь на «дерзость» Нелидовой. Государыня, будучи женщиной умной, все прекрасно понимала, над жалобами невестки посмеивалась и отвечала ей сочувственно, но иронически.

Получив очередное письмо императрицы, цесаревна с неделю дулась, на это время Нелидова почитала за лучшее удалиться к себе и, запершись в одиночестве, сказаться больной. Вадбольский явился к ней в один из таких дней. Екатерина Ивановна уже начала скучать в своем добровольном заключении, поэтому приход князя ее обрадовал. Грациозно протянув ему руку для поцелуя, она с улыбкой приветливо сказала:

– Ах, какая радость вас видеть, Петр Сергеевич! Как Леночка? И Варю я в последнее время почти не вижу. Рассказывайте же, рассказывайте обо всем, я сгораю от нетерпения.

Пока князь говорил, она слушала, наполовину прикрыв ресницами свои проницательные черные глаза. Слегка запнувшись, он закончил словами:

– Граф Александр Андреевич Безбородко уверяет, что только вы, Екатерина Ивановна, можете присоветовать мне, как быть дальше.

– Ах, Безбородко, – брови ее недовольно сошлись, – хитер, ловок, но в его словах много разумного, у вас действительно есть враг. Давайте, вернемся к подметным письмам. О том, что вы делали взносы по подписке господина Новикова, известно, наверное, всем, но вот узнать суть вашей беседы о цесаревиче… Кто при этом присутствовал? – увидев, что Вадбольский замялся, она ласково дотронулась до его руки: – Не опасайтесь, Петр Сергеевич, на всем свете у цесаревича нет более преданного друга, нежели я, меня тоже тревожит, кто мог бы состряпать этот донос.

– Я не опасаюсь, Екатерина Ивановна, избави Бог, поскольку ничего преступного не говорилось, но прошло более года, трудно все вспомнить подробно. Я сказал, кажется, что буду рад служить Павлу Петровичу, когда придет его время царствовать, или что-то похожее. При этом присутствовали моя старая тетушка, мой кузен князь Николай Вадбольский и Нелединские-Мелецкие. Кого-либо из них подозревать было бы смешно, к тому же…

Внезапно смутившись, он умолк, но Нелидова весело подхватила:

– К тому же, в том кругу тогда велись речи и более крамольные, но об этом в доносе не было ни слова. Не смущайтесь, князь, я знаю Катрин Нелединскую и Юрия Александровича, ее мужа, мне известны их мысли. Знаю и вашего кузена. Все они жертвовали деньги по подписке господина Новикова, которую он организовал по просьбе цесаревича, но опять же – обвинили только вас, да еще преднамеренно исказив ваши слова. Это уже лучше. Это значит, что козни врагов направлены не против наследника престола российского, а против вас лично.

Петр Сергеевич криво усмехнулся.

– Надеюсь, вы правы, и был бы рад принять на себя все удары, однако у меня есть семья.

– Конечно, – она лучезарно улыбнулась, – не сочтите меня бестактной, Петр Сергеевич, я просто хотела сказать, что одолеть ваших личных недоброжелателей много легче, чем врагов цесаревича. Я ему напишу, теперь Павел Петрович в Выборге, где находится штаб армии Мусина-Пушкина, скоро туда подойдет его кирасирский полк. Я объясню в письме все обстоятельства вашего дела и попрошу зачислить юношу в полк под фамилией Больский, это во власти цесаревича. Думаю, его высочество мне не откажет. Полагаю, сыну вашему следует поспешить и уже теперь выехать в Выборг, а дальше все будет зависеть от того, как он себя проявит на службе.

– От всей души благодарю вас, – князь склонился над тонкой рукой, а Нелидова, качая головой, говорила:

– И все же, непременно нужно выяснить, кто ваш недоброжелатель, непременно!

В конце сентября, когда князь вместе с Маврушей уже вернулся домой, Вадбольские получили письмо от Пети, в котором тот описывал свою службу под началом великого князя. Небезынтересно привести здесь сохранившийся отрывок из его письма:

«…По приезде в Выборг я был допущен к его высочеству, и он, меня оглядев, велел зачислить подпрапорщиком Его Императорского Высочества Кирасирского полка под именем Больского Петра Петровича, но не ранее, чем будет готова моя форма. К счастью, портной, прибывший с полком, имел заготовленные образцы, поскольку Павел Петрович весьма строго относится к одежде своих кирасир. Также много трудностей с моими волосами, которые слишком коротки, и цирюльник с трудом мог заплести их в положенную по уставу косицу.

Определен был я под начало его благородия Гессе Ивана Христофоровича, который командует артиллерией его высочества. Вчера, когда его высочество проводил рекогносцировку близ крепости Фридрихсгам, нас стали обстреливать, и снаряд убил лошадь, которая перетаскивала орудие. Когда дым рассеялся, великий князь посмотрел в мою сторону, а я уже стоял, вытянувшись, как положено по уставу. Его высочество спросил мое имя и тут же произвел меня за отвагу в прапорщики. Больше мы ни в каких боях не участвовали, и поговаривают, что вскоре нас отправят в Гатчину…»

Пока князь читал вслух письмо, Елена Филипповна всхлипывала, старая княгиня Марфа Ефимовна время от времени утирала слезы, а в глазах Лизы с Маврушей горел восторг.

– Бог даст, до генерала дослужится, как дед его, – сказала Марфа Ефимовна и тяжело поднялась, – ну, прощайте, успокоил мне душу внук Петенька, пора домой, темнеет уже.

Проводив свекровь, княгиня велела гувернантке укладывать старших девочек спать, зашла к младшим, вместе с няней с трудом успокоила носившегося по комнате Петрушу и, подождав, пока он уснет, вернулась в спальню.

– Завтра напишу Кате Нелидовой, поблагодарю, – сказала она, сев на кровать и начав переплетать на ночь косу.

Петр Сергеевич с нежностью посмотрел на жену. За прошедшие три года она, отдохнув от родов, пришла в себя, похорошела и вновь стала походить на ту застенчивую шестнадцатилетнюю девочку, которой он девять лет назад неожиданно для самого себя сделал предложение.

– Обязательно напиши, душа моя, спроси, не узнала ли она что новое о том злопыхателе.

Он тут же спохватился и мысленно отругал себя за неосторожность – Елена Филипповна ничего не знала о доносах. Однако было поздно, она тут же встревожилась и, откинув назад волосы, испуганно посмотрела на мужа большими голубыми глазами.

– Каком злопыхателе, Петя, о чем ты?

Поколебавшись немного, князь решил, что жена должна знать. Правда, рассказав обо всем, он тут же добавил, что государыня не придает значения подметным письмам, поэтому волноваться не о чем. Разумеется, ни кузен, ни тетя, ни Нелединские-Мелецкие к этому никакого отношения не имеют, но кто может знать, каким путем распространяются слухи?

– Возможно, кто-то из них был неосторожен в разговорах, – сказал Петр Сергеевич, стараясь успокоить жену, – не бойся, душа моя, все уже позади. Спи.

– Петя, нет, погоди, – она приникла к мужу, положив руку ему на грудь, и князь, который, с тех пор, как жена бросила кормить Петрушу, избегал близости с ней, не выдержал.

Он уснул довольно быстро, но к Елене Филипповне сон никак не шел, вертелись тревожные мысли и не желали уходить, а память постепенно и во всех подробностях восстанавливала прошлогоднюю беседу в их московском доме на Патриарших.

«Катрин с мужем, тетушка, кузен – все они с сочувствием говорили о положении цесаревича, и, услышь это кто посторонний, именно их могли бы счесть заговорщиками. Только мой князь не сказал ничего компрометирующего, но, тем не менее, именно его слова исказили, именно на него возвели поклеп. Кто? Даже если у нас есть враг, он должен был слышать весь тот разговор или… узнать о нем от кого-то. Как?»

Она так и уснула, мысленно перебирая всех участников той беседы.