Конец восемнадцатого века, Османская империя. Юный Торос из рода Камсараканов мечтает подняться по ступеням церковной иерархии, чтобы служить интересам армянского народа, но в сердце его вспыхивает любовь к прекрасной Анаит. Ему предстоит выбрать между тихими семейными радостями и бурной жизнью политика, ибо продвижение к вершинам власти возможно лишь для принявшего обет безбрачия. После мучительных раздумий юноша делает выбор, приняв новое имя — Нерсес, — он полагает, что навсегда отказался от любимой. Анаит выходит замуж за Багдасара из рода тер Микаэла. Однако память о первой любви не умирает, однажды она вновь вспыхнет, и это приведет к трагедии. В эпоху нескончаемых войн между Османской империей, Ираном и Россией Нерсес, фактически являющийся духовным вождем армянского народа — народа, лишенного государственности и единственный оплот видевшего в своей вере, — вынужден всю жизнь скрывать свое преступление. В основе романа лежат исторические факты, семейные предания и сохранившиеся отрывки дневника женщины Анаит, переведенные с армянского языка в середине двадцатого века.

Памяти моего отца посвящается. После погромов 1990 года его могила в Баку уничтожена, я не могу поставить на ней памятник, как он хотел. Пусть эта книга станет ему памятником.

 
 
 Мы, преступники и святые,  
 (Пусть не всех нас Клио заметила) 
 Дар заветный – страсти земные –  
 Донесли до вас сквозь столетия. 

 И пусть вам смешны наши были, 
 Пусть нелепы наши теории, 
 Но мы жили, страдали, любили, 
 Мы соткали вашу историю.

 (Галина Тер-Микаэлян, «Песнь предков») 

Глава первая. Гостеприимство Манука Мирзояна

Рущук, Османская империя, 1798 год (1213 год лунной хиджры)

Дом Манука Мирозояна и его наряд поражали роскошью. Вежливо поздоровавшись и назвав свое имя, Нерсес попросил уделить ему время для беседы, но Манук немедленно хлопнул в ладоши, сразу же забегали, засуетились слуги, и вот уже спустя несколько минут хозяин, подхватив ошеломленного Нерсеса под локоть, повел его в зал, где стоял заставленный яствами стол.

– В моем доме, айр сурб (эквивалентно святой отец, обращение к армянскому иеромонаху), всегда ждут дорогих друзей, – приговаривал он.

Отклонить приглашение Нерсес не мог физически – Манук крепко сжимал его локоть, не вырываться же было, – однако, следуя за хозяином, он с иронией заметил: 

– Возможно, ага Манук, тебе сначала следует меня выслушать, а потом решить, пришел я как друг, или как враг.

По поручению армянского патриарха Константинополя Захарии иеромонах Нерсес Аштаракеци приехал с весьма щекотливым поручением – он должен был выразить армянскому меценату Мануку Мирзояну, проживавшему в юрисдикции Османской империи, порицание за поддержку школ, открываемых армянами-католиками в Венеции и во Франции, а также за пожертвования в пользу духовной семинарии мхитаристов (последователи Мхитара Севастийского, армяне-католики, вверившие себя защите папы римского) в Бзуммаре. Манук сделал вид, что не заметил замешательства гостя, усадил его за стол и, велев слуге наполнить чашу Нерсеса вином, весело сказал:    

– Пей, айр сурб, пей. Вино с моих виноградников способно заклятого врага сделать другом.

Его белозубая улыбка была столь располагающей, что Нерсес не мог не улыбнуться в ответ.

– Надеюсь, ты прав, ага Манук.

Повар у Мирзояна был великолепный, и Нерсес, обычно воздержанный в еде, не удержался – позволил себе съесть и выпить больше привычного. Неожиданно хозяин хлопнул в ладоши, в тот же миг заиграли музыканты, спрятанные за ширмой, откуда-то выбежала девушка в наряде цыганки, закружилась, зазвенела монистами. Манук, в такт музыке покачивая головой, восторженно следил за девушкой.

– Восхитительна, – прошептал он, переводя восторженный взгляд с плясуньи на гостя, – и… доступна.

Последние слова его прозвучали чуть слышно. Лицо Нерсеса окаменело, но Манук сам пресек свою вольность – он вновь хлопнул в ладоши, музыка умолкла, и девушка скрылась за ширмой.

– Благодарю за угощение, ага Манук, не пора ли нам приступить к разговору? – голос Нерсеса теперь звучал ровно и холодно, – мне не хотелось бы надолго отрывать тебя от дел, к тому же, твое отсутствие, возможно, беспокоит твою уважаемую супругу.

Манук подлил себе и гостю вина в опустевшие чаши.

– Жена и дети теперь гостят у моего крестного в Яссах, иначе угощение на моем столе не было б столь скудным, – опустив глаза, в которых прыгали смешинки, кротко и печально ответил он, – мне стыдно перед тобой, айр сурб, за столь жалкий прием.

– Бог пошлет твоей семье здоровья и благополучия, ага Манук, а твоим делам успеха и процветания. Однако то, что я скажу, возможно не придется тебе по душе.

 Манук слушал Нерсеса вежливо, но по всему видно было, что его мало тревожит неодобрение патриарха Захарии.

– Айр сурб, – твердо сказал он, когда Нерсес закончил, – мне известно, что между нашей григорианской церковью и армянами, принявшими веру папы римского, всегда существовала вражда. Но только по мне армянин есть армянин, как бы он ни молился, для меня помощь ему – святое дело. В Москве Ованес Егиазарян (Иван Лазарев) желает на свои средства для армянских детей школу открыть – я и ему для этого от себя сумму внесу.

Нерсес сурово сдвинул брови.

– Ты рассуждаешь, как еретик, ага Манук! Известно ли тебе, что Святейший Симеон Ереванци (католикос Армянской апостольской церкви с 1762 по 1780 годы), покойный католикос наш, всю жизнь боролся с католической ересью? Немало армян он и его ученики вернули к вере отцов, немало школ, открытых иезуитами для армянских детей, по воле Симеона было закрыто. Потому что народ армянский, жестокими врагами страны своей лишенный и тяжким испытаниям подвергнутый, будет жить лишь до тех пор, пока существует его вера.

Манук с невозмутимым видом подлил ему в чашу вина, потом плеснул себе.

– Пей, айр сурб, такого вина больше нигде нет. На упрек твой я отвечу, как велит мне совесть. В Яссах, куда отец отправил меня получать образование, встречал я немало армян-мхитаристов из Эрзерума, Диярбакыре и Битлиса. Эти люди говорили: иезуиты строили школы для наших детей, присылали им учителей, а детям тех, кто оставался в старой вере, учиться было негде, и жизнь их была беспросветный мрак. Но пришли посланники католикоса Симеона, грозя ахтарама (отступники) погибелью души, стали возвращать их к вере отцов и закрывать католические школы. И я, Манук Мирзоян, спросил себя: правильно ли это? Правильно ли, что детей лишали знания? Пусть даже в католической школе?

– Да, правильно, – поспешно сказал Нерсес, – ибо, приобретая знание, нельзя терять веру. Католикос Симеон тоже заботился об образовании, при его жизни в Эчмиадзине стали производить бумагу и печатать книги на армянском языке. Конечно, Эчмиадзин не так богат, как франки, засылающие иезуитов, Святому Престолу нашему еще недавно пришлось испытать трудные времена, но Бог защитил своих детей в прошлом, защитит их и в будущем.

Усмехнувшись, Манук покачал головой и вновь наполнил чаши.

– В будущем! – с легкой иронией в голосе повторил он. – Люди не хотят ждать будущего, они хотят жить сейчас. Я никого не осуждаю – ни тех, кто изменил своей вере из страха за жизнь, ни тех, кто сделал это ради выгоды. Тем более не осужу тех, кто сделал это ради будущего детей.

Нерсес укоризненно покачал головой.

– А мне говорили, что ты армянин, ага Манук.

Глаза Мирзояна гневно вспыхнули.

– Я армянин, айр сурб! Мы с тобой родом из одних мест – мой отец родился близ Аштарака. Но отец не пожелал полагаться на Бога и покорно ждать – бросил свою землю и уехал сюда, в Молдавию. Я родился уже здесь, рос и учился среди людей, по-разному поклоняющихся Создателю, но всегда оставался армянином. Для армян Рущука я выстроил небольшую деревянную церковь. Правда, старый священник наш недавно умер, а нового пока нет. Узнав о твоем приезде, айр сурб, от горожан уже прислали человека с просьбой к тебе провести завтра утреннюю службу.

Нерсес наклонил голову.

– Я выполню просьбу жителей города – перед отъездом проведу утреннюю службу. Но почему вы, жители, не обратитесь в местную епархию, чтобы вам прислали священника?

Манук пожал плечами.

– Никто не хочет ехать сюда, страшно им, айр сурб. И как людей заставлять, если страшно? Понять их можно, прежде люди здесь из дому боялись выходить – из Видина набеги совершал паша Пазванд-оглу, здесь, в Рущуке, грабил наш местный аян (феодал в османской империи) Терсеникли-оглу. Однако сейчас тут спокойно, мне удалось утихомирить аянов.

Лицо Нерсеса выразило явное недоверие.

– Даже войска султана Селима не смогли справиться с Пазванд-оглу, – сказал он, – в конце концов султан решил заключить с ним мир. Как же тебе это удалось, уважаемый ага?

Не обратив внимания на явную насмешку, прозвучавшую в голосе Нерсеса, Манук улыбнулся – весело и открыто.

– Айр сурб, что может сделать с аянами султан Селим? Он сидит в Константинополе, а аяны далеко и сами по себе. Султан, человек образованный, хочет, чтобы армяне и греки у него в стране спокойно торговали, понимает: империи от этого только выгода. Да только что аянам до империи? У них своя выгода. Аяны говорят: мы грабим и убиваем зимми (немусульмане, неверные), чтобы они перешли в веру Аллаха, Коран такое дозволяет. И султан ничего не может поделать. У меня же есть оружие, которого нет у султана – слово и деньги. Пусть аяны сами поймут, что жить торговлей выгодней, чем грабежом, а строить полезней, чем разрушать.

Нерсес тоже улыбнулся – скептически.

– Торговать и строить трудно, ага Манук, грабить и разрушать легко. Не каждый захочет трудиться, если можно взять силой.

 – Твоя правда, айр сурб, – добродушно согласился Манук, – твоя правда. Но я нашел выход. Начал с того, что пришел к местному аяну Терсеникли-оглу, сказал: ага, не нужно нападать на дома христиан и купеческие караваны, если тебе нужны будут деньги, возьми у меня кредит.

– И он согласился?!

– Конечно, отчего же нет? Я всегда ему даю, но мое условие, чтобы в Рущуке и окрестностях был порядок. Теперь мои караваны возят товары спокойно, прибыль моя растет день ото дня, и Терсеникли-оглу тоже богатеет. Ибо я считаю справедливым платить ему за мир и спокойствие на дорогах. Разбойники же, из которых состояла его шайка, превратились в полицию и теперь у меня на жаловании.

– Разбойники?! На жаловании?!

Манук с улыбкой кивнул:

– Я их даже вооружил, айр сурб, – заказал для них во Франции ружья, пистолеты и даже небольшие пушки. Пазванд-оглу пару раз пытался напасть на Рущук, но отступил. После этого Терсеникли-оглу встретился с Кучук-хасаном и Селвили – они правая рука Пазванд-оглу, без них он ничего не решает. Терсеникли-оглу сказал им так: если кто из вас торопится в рай Магомета, пусть приходит, ему покажут туда дорогу. Тот же, кто согласен подождать, будет получать золотые монеты, чтобы ожидание грядущих услад было более сладостным. Но это только при условии, что райя (крестьяне, горожане) смогут спокойно спать, а купцы возить свои товары. Кучук-хасан и Селвили подумали и решили, что так для них спокойней и выгодней. Они поклялись на Коране, что не позволят никому из своих заниматься грабежом в наших местах, получили по полному кисету золотых монет и остались довольны. Через полгода они опять получат свои кисеты. Расходы эти окупаются сто крат – с тех пор, как на дорогах царит покой, я втрое увеличил свое состояние.

Нерсес, умевший по достоинству ценить в человеке ум и сообразительность, восхищенно покачал головой:

– Меня огорчает, что цель моего визита к тебе, ага Манук, выразить порицание за поддержку отступников от устоев нашей святой церкви. Иначе я выразил бы искреннее восхищение твоими талантами и умом

– Я поддерживаю армян, айр сурб, я уже говорил тебе это. К тому же, прости, но мне приходилось слышать, что в свое время недостойное поведение служителей Божьих отвратило многих армян от их церкви и позволило иезуитам сделать их ахтарама. Слышал я, было время, когда в каждом городе и каждой армянской деревне сидело по католикосу, которые за мзду любого рукополагали в духовные должности.

– Не стану скрывать, это правда, – с достоинством согласился Нерсес, – и Святейший Симеон Ереванци откровенно пишет об этом в Джамбре (книга архивов Эчмиадзина). В селе Хаджин, например, местный католикос ходил по домам своих прихожан и предлагал рукоположить их в священники за одну оха (1,2кг) кофе, а в Адане католикос получил осла за то, что некого юнца рукоположил в епископы.

– Как?! Осла?!

Откинувшись на спинку стула, Манук хохотал, утирая слезы. Нерсес строго покачал головой.

– Тебе смешно, но знаешь ли ты, что это было за время для Святого Престола Эчмиадзина? В те годы армянский патриарх Константинополя и патриарх Иерусалимский возжелали независимости от Эчмиадзина, и сразу же в Сисе (бывшая столица армянского царства Киликии) появилось множество католикосов, которые вообще не желали никому подчиняться – ни Эчмиадзину, ни Константинополю. Они присваивали церковные подати, враждовали друг с другом, чуть ли не каждый день один католикос свергал и отлучал другого от церкви. Видишь, ага Манук, что делает раскол со служителями Божьими! Теперь же Святой Престол сумел утвердить свою власть и требует от своих служителей непогрешимости, а недостойных наказывает и даже лишает сана. Мхитаристы же и прочие ахтарама желают вновь пошатнуть устои нашей древней церкви, платят подати не Эчмиадзину, а папе римскому, а ты, ага Манук, способствуешь заблудшим.

Манук хотел вновь возразить, однако передумал. Глаза его озорно блеснули, но он сразу же смиренно потупился.

– Я понял свою ошибку, айр сурб. Во искупление моего греха с этого дня суммы, передаваемые мною на нужды Святого Престола, ровно в два раза будут превышать пожертвования для школ мхитаристов, где учатся дети ахтарама.

 Теперь уже и Нерсес едва не расхохотался – до чего же хитер Манук Мирзоян! Разумеется, подобная сделка будет полезна Эчмиадзину. Гораздо полезней, чем запрет на помощь ахтарама. Однако, приняв важный вид, он с достоинством произнес:

– Святой Престол оценит твои пожертвования, ага Манук. Я же могу лишь пожалеть, что ты не употребил свои таланты на служение нашей церкви.

– Я недостоин, слишком люблю роскошь, айр сурб, – скромно опустив глаза, ответил Манук и крикнул слугам, чтобы подавали мясо.

Беседа потекла легче и веселее – главное было обговорено. Принесли жареного барашка. У Нерсеса, к его удивлению, еще сильней разыгрался аппетит, вновь Манук наполнил чаши. Заметив, что на лбу у гостя выступил пот, он велел слуге принять у Нерсеса клобук. Незаметно вглядываясь в лицо молодого иеромонаха, без строгого монашеского облачения казавшееся совсем юным, Манук рассказывал, как сумел подружиться с местным аяном Терсеникли-оглу:

– Я явился прямо к нему в дом и вскоре сумел его убедить в своей правоте.

– В чем же была твоя правота, ага? – Нерсес вдруг почувствовал, что язык у него заплетается – легкое молдавское вино оказалось не таким уж легким.

Иеромонах Нерсес смеялся, как мальчишка. Вино ударило ему в голову, лицо Манука двоилось. По знаку хозяина вновь заиграли сидевшие за ширмой музыканты, и юная танцовщица вновь понеслась, закружилась, звеня кастаньетами. Неожиданно Нерсесу показалось…

– Анаит!

Имя невольно сорвалось с его губ. Испуганно вздрогнув, он оглянулся – нет хозяин, следивший за танцовщицей, не обратил внимания на его возглас. Вытащив из кармана горсть золотых монет, Манук швырнул их под ноги девушке, и она скользила, стараясь на них не наступить.

– Смотри, как пляшет, ай, красотка! – смеющимися глазами Манук взглянул на Нерсеса. – В клобуке ты казался мне стариком, айр сурб, а теперь выглядишь совсем мальчиком. Сколько тебе лет?

– Мне…двадцать восемь, – Нерсесу казалось, он куда-то плывет.

– Я думал, меньше. Двадцать восемь, мы почти ровесники – мне тридцать. Какое имя ты носил в прежней своей жизни, айр сурб?

– Торос. Торос из рода Камсараканов.

– Красивое имя – Торос. Скажи, неужели, надев клобук, ты перестал замечать женщин?

Не отвечая, Нерсес смотрел перед собой и ждал – ждал боли, которая всегда приходила к нему с воспоминаниями. Молодая цыганка, извиваясь в танце, приблизилась к нему так близко, что он ощутил тонкий запах роз, приколотых к ее платью. Анаит тоже любила розы. Цыганка протянула к Нерсесу руки, и из груди его вырвалось рыдание, голова упала на стол. Увидев, что гость захмелел, Манук хлопнул в ладоши, приказывая музыкантам умолкнуть, а потом велел слугам со всевозможными почестями проводить Нерсеса в спальню.

Коснувшись прохладных простынь, он мгновенно погрузился в сон. Разбудил его знакомый запах – запах роз. К нему прижималось обнаженное женское тело, теплые руки обнимали, ласкали лицо, плечи, живот. И повсюду стоял, сводил с ума запах роз. С губ хрипло сорвалось:

– Анаит!

– Да, милый, – с сильным акцентом шептала она, – да, да!

Безумие охватило тело Нерсеса, оно уже не подчинялось его отуманенному мозгу. Откуда-то, словно издали, доносились стоны. Потом он вновь уснул, а когда проснулся утром, голова была ясная, девушки рядом с ним не было. Вошедший слуга раздвинул шторы, за которыми уже начало розоветь небо.

– Народ собирается в церкви, айр сурб, – почтительно поклонившись, сказал он.

Не витай в воздухе еле уловимый тонкий аромат – запах цветущих роз, – Нерсес решил бы, что все происшедшее с ним ночью, было сном. И внезапно у него перехватило дыхание, губы против воли прошептали: Анаит.

Глава вторая. Анаит и Торос

Смирна, Османская империя,1791 год (1206 год лунной хиджры)

В тот год крестный отец Тороса архиепископ Галуст совершал поездку по провинциям Османской империи в качестве уполномоченного Святого Престола, и Торос его сопровождал. Из-за войны с Россией на дорогах было неспокойно, они двигались не так быстро, как предполагалось вначале, а когда прибыли в Смирну, купеческого корабля, который должен был доставить их в Салоники, в порту не было. Галуст решил подождать – плыть на незнакомом судне он опасался. Они провели в Смирне больше двух месяцев, там юный Торос встретил Анаит, дочь священника Джалала.

Была ли она красива? Торос об этом не думал – в ее присутствии он не в силах был ни о чем думать. Гостеприимный дом Джалала, несмотря на сан его хозяина, был обставлен по-европейски. В салоне госпожи Эрмине, матери Анаит, говорили по-французски, по-итальянски и по-гречески, темой разговора обычно бывали светские сплетни, греческий театр или беспорядки во Франции. Когда же оставались только «свои», то переходили на армянский, и тогда уже обсуждали способность молодого султана Селима продолжить реформы своего дяди, прежнего султана Абдул-Хамида, недавнее поражение визиря при Мачине, падение Очакова и Измаила.

Беспокоились, отразится ли на турецких армянах поражение, нанесенное Россией османам в последней войне, однажды упомянули имя державшего сторону русских архиепископа Овсепа Аргутяна.

– Архиепископ Овсеп, – сказал хозяин дома священник Джалал, – пригласил моего старшего сына Арама, который теперь служит епископом в Карсе, возглавить епархию в Нор Нахичеване. Но Арам пока раздумывает.

Торос дважды видел приезжавшего в Эчмиадзин Овсепа Аргутяна, приемного сына католикоса Симеона Ереванцы и ныне епархиального главу всех живущих в России армян. Ему известно было, что на землях, пожалованных русской императрицей Екатериной, Аргутян построил город Нор Нахичеван для переселенных из Крыма армян. Овсеп Аргутян закладывал соборы, освящал церкви, разрабатывал проект создания независимого Армянского царства, обсуждал его с Потемкиным, Суворовым и самой императрицей. Раздумывать, когда такой человек предложил принять участие в своих великих деяниях, было в глазах молодого Тороса неслыханной глупостью. Его крестный архиепископ Галуст тоже испытывал недоумение:

– Что мешает твоему сыну согласиться, тер хайр (обращение к армянскому священнику, эквивалентно русскому «батюшка»)? Неужели он предпочитает жизнь в наполовину оторванном от мира Карсе?

Джалал испустил тяжелый вздох:

– С Овсепом Аргутяном поладить непросто, Србазан Хайр (обращение к армянскому епископу или архиепископу, эквивалентно «Владыка» или «Ваше преосвященство»), – не терпит возражений, властолюбив, утверждает, что ведет свой род от царя Артаксеркса. Моего Арама Бог тоже ни властностью, ни гордостью за наш род не обделил. Из-за этого с Аргутяном ему не сойтись, он сам это понимает.

– Слышал, тер хайр, в тебе течет кровь самого Есаи Хасан-Джалала, что возглавил восстание меликов (здесь: армянские князья), – вежливо заметил архиепископ, – гордость твоего сына объяснима.

– В Карсе же Арам прекрасно поладил с местным пашой, – продолжал Джалал, – в своей епархии он полный хозяин, дома мы тоже не привыкли ему возражать – с детства умен был рассудителен, зачем возражать, если правильно говорит? Недавно приезжал, посмотрел на нашу Анаит, говорит: замуж пора сестру отдавать, я сам ей мужа найду. А на днях письмо от него получили – хочет сосватать Анаит за сына тер Микаэла из Карса.

– Тер Микаэла? Я знал его, – припомнил архиепископ Галуст, – правда, очень давно. Он жив?

– Погиб лет десять тому назад в Тебризе во время землетрясения – был там по делам церкви. Моему Араму самого тер Микаэла встретить не довелось, но его старшего сына Багдасара он хорошо знает, говорит, с первого взгляда ему полюбился – умен, рассудителен, пользуется уважением, хоть и молод. Мусульмане Карса зовут его Мерам-кули (сын Мерама, искаженная в тюркском языке арабская форма имени Микаэл).

– Если он похож на отца, то это неудивительно, – согласился архиепископ, – тер Микаэл был человек достойный, покойный католикос Симеон Ереванци его уважал. Этот юноша получил образование?

– Теперь Багдасар учится в Европе, но по окончании университета собирается вернуться в Карс. Написал Араму, что хотел бы, жениться на армянке, принять сан и открыть в своем приходе школу для армянских мальчиков.

– Желание возвышенное и благородное.

– Мой Арам тоже так считает. О другом муже для Анаит он и слышать не желает. Нам с Эрмине по его рассказам Багдасар тоже нравится, но только ведь не нам решать, а Анаит. Если он не придется ей по нраву, неволить не стану.

Дальше Торос не слушал. Он забыл об Овсепе Аргутяне с его планами возрождения Армянского царства, о русской императрице Екатерине, о войне и о султане, а думал только об Анаит. Ее собираются выдать замуж!

Незаметно для старших, занятых разговором, Торос выскользнул из салона и спустился в сад, где Анаит в это время обычно возилась с цветами. Во время их с Галустом визитов к Джалалу он часто спускался в сад – словно бы хотел немного размять ноги и пройтись. Останавливался возле Анаит, под стук готового выпрыгнуть из груди сердца обменивался с ней парой фраз. Теперь она сидела на корточках, старательно срезая со стебля у корня цветка поразивший его белый налет, но, услышав шаги Тороса, вскинула голову и посмотрела на него снизу-вверх.

– Скажи, ага Торос, у меня сегодня не грязное лицо? Если да, то отвернись поскорей и не смотри – мама сказала, если кто-нибудь из гостей еще раз увидит меня грязной, она запретит мне возиться с розами.

Тон у нее был притворно озабоченным, в глазах прыгали смешинки. Неожиданно она выпрямилась, и оказалась так близко к Торосу, что он растерялся. Щека ее действительно была испачкана землей, пухлые губки вздрагивали, и ему вдруг безумно захотелось их поцеловать.

– У тебя прекрасное лицо, ориорд (барышня, арм.) Анаит, – охрипшим голосом ответил он, – немного грязи делает тебя похожей на богиню земледелия Деметру.

– Из тебя плохой льстец, ага Торос, почему ты не сравниваешь меня с Афродитой?

На миг Анаит сдвинула брови, состроила капризную гримасу и тут же звонко засмеялась, а Торос покраснел, но нашелся:

– Потому что Деметра – покровительница чародеев, а я околдован, – пытаясь под шуткой скрыть смущение, он продекламировал по-персидски: – «Меня пучина унесла. Я пленник племени печалей, но я не заслужил упреков. Я ждал – ты мне протянешь руку, ведь ты бы мне помочь могла»

Строгий этикет того времени позволял в беседе любые фривольности, если они были высказаны языком великих поэтов Востока. Анаит понимала фарси, но ей не приходилось прежде слышать или читать Саади, стихи ее поразили. Она замерла, глядя на Тороса широко открытыми глазами.

– Зачем ты говоришь мне такие слова? Ты ведь не сможешь на мне жениться, я… я слышала, Србазан (епископ) Галуст на днях говорил моему отцу, что ты решил посвятить себя служению Богу, – голос ее дрожал.

Еще несколько дней назад женитьба никак не вписывалась в жизненные планы Тороса, но в этот миг он ничего не видел, кроме прелестного лица стоявшей перед ним девушки. Служить Богу? Что ж, он может служить Всевышнему, женившись на Анаит и будучи рукоположен в священники. Ему дадут приход где-нибудь в Анатолии, и там он будет денно и нощно доносить до своей паствы слово Божье. А по ночам обнимать Анаит.

– Служение Богу не требует отказа от земного счастья, – с неожиданной страстью проговорил он, – ибо сама Земля сотворена Богом.

Анаит тяжело вздохнула.

– Ты знаешь моего старшего брата Арама, ага Торос?

Он покачал головой.

– Нет. Но слышал, что он был рукоположен в епископы католикосом Гукасом в Эчмиадзине, а потом получил епархию в Карсе.

– Когда я была совсем мала, Арам однажды разговаривал с мамой – ей не хотелось, чтобы он отказывался от семейной жизни, а брат убеждал ее, что женатый священник немногого может достичь в своей карьере. Столько лет прошло, а я помню его слова почти наизусть: жизнь в браке с женщиной не стоит тех высот, которые открыты безбрачному духовенству.  

Торос, не раз обсуждавший с архиепископом Галустом свое будущее, прекрасно знал о преимуществах безбрачия для продвижения в церковной иерархии, но…

– Возможно, твой брат и прав, ориорд Анаит, но только не в том случае, если эта женщина – ты. Я слышал, тебе уже нашли жениха? – он старался говорить спокойно, но от волнения одна бровь взлетела кверху, словно изломилась.

Во взгляде Анаит мелькнуло удивление, потом она поняла, о ком идет речь, махнула рукой и засмеялась.

– Жениха? Нет, ага Торос, у меня нет жениха. Отец никогда не принудит меня выйти за того, кто мне не нравится, его заботит только мое счастье.

– Так тебе не нравится Багдасар? – ревниво настаивал он.

Она всплеснула руками.

– Я никогда в жизни его не видела, как он мог мне нравиться? Ах, ага Торос, ты так забавно поднимаешь бровь, когда сердишься, словно ломаешь ее! Но ведь сердиться не из-за чего, – на щеках ее заиграли лукавые ямочки, – говорю же, что никогда не видела Багдасара! А теперь, – взгляд ее, устремленный на Тороса, засветился такой нежностью, что отмел все сомнения в ее чувствах, – мне нравится другой человек.

У Тороса перехватило дыхание, от этого вопрос его прозвучал глухо:

– Ты согласна выйти за меня замуж?

– Да! – она вспыхнула, застеснявшись столь поспешного своего ответа, но тут же с огорчением добавила: – Только родители считают, что я слишком молода для замужества. Моя бедная сестра умерла два года назад, давая жизнь ребенку, ей было семнадцать. Поэтому мама твердит, что после обручения мне придется ждать до восемнадцати лет, раньше она не позволит мне войти в дом мужа.

 – Это ничего, я подожду, – он лукаво улыбнулся, – как долго мне ждать?

– Еще год. Ну… может быть, чуть больше.

– Сегодня же поговорю с крестным – скажу ему, что нашел то, что для меня дороже всего на свете.

Нежно улыбнувшись, Анаит сорвала алую розу и протянула ее Торосу. Взяв из ее рук цветок, он наклонился и нежно коснулся губами пухлых губ. Сердце его бешено колотилось, голову кружил запах роз.

Ближе к вечеру в порт Смирны прибыло давно ожидаемое архиепископом Галустом судно. Оно принесло известие о поражении, нанесенном османам в сражении у мыса Калиакрия, и доставило в город матросов с одного из потопленных русскими фрегатов. По рассказам очевидцев, адмирал Ушаков неожиданно атаковал турецкий флот во время празднования Рамадана и разгромил его. Уже ходили слухи, что Ушаков намерен атаковать Константинополь, и архиепископ Галуст был весьма доволен, что они наконец могут покинуть Смирну.

– Через день мы отплываем, – сказал он крестнику и сразу же отметил, как вытянулось лицо Тороса, – ты хочешь мне что-то сказать, сын мой?

– Да, Србазан хайр.

Архиепископ Галуст слушал с непроницаемым лицом, не выказывая ни гнева, ни удивления.

– Ты еще не дал обета безбрачия, сын мой, поэтому на тебе нет греха, – спокойно сказал он, когда Торос закончил, – как твой крестный отец, я вправе просить для тебя у тер Джалала руки его дочери. Могу написать также его сыну Араму, епископу в Карсе, чтобы между вами не возникло недоразумений. Не думаю, чтобы Арам при всей своей гордости стал возражать против брака сестры с тобой – ты из семьи Камсараканов, твой род идет от Карен-Пахлевидов.

– Да, Србазан хайр, – растерянно пролепетал Торос, не ждавший столь быстрого согласия – он полагал, что крестный будет всеми силами противиться, попытается его переубедить.

– Незадолго до своей смерти католикос Симеон Ереванци, – продолжал Галуст, – пожелал побеседовать с каждым учеником школы Святого Эчмиадзина и благословить его. Тебе тогда было только десять, но он сумел узреть заложенное в душе твоей Богом и завещал нам воспитать тебя для великих дел.

– Я этого не знал, – юноша вновь насторожился, – помню, как нас приводили к Святейшему, но верно ли истолкованы были его слова обо мне? Я всего лишь ничтожнейший из рабов Божьих.

Архиепископ удовлетворенно кивнул.

– Ты скромен, это хорошо. Однако Святейший Симеон обладал даром замечать затаившуюся в человеке силу. Разве не он первым увидел ее в Овсепе Аргутяне? И разве не беседует теперь Аргутян, как равный, с князем Потемкиным и великим Суворовым? – Галуст мысленно улыбнулся, отметив, как сверкнул взгляд его крестника. – Наш ныне здравствующий католикос Гукас часто отмечал множество талантов, какими наградил тебя Бог. Однако путь к славе тернист, сын мой, на плечах того, кто решил посвятить себя служению армянскому народу, лежит тяжкое бремя ответственности. Возможно, ты прав, выбирая спокойное благоденствие и мирную семейную жизнь – так для тебя будет проще.

Торос побагровел до корней волос и опустил голову. С юных лет он желал всего себя без остатка посвятить служению церкви. Ибо понимал, что одна лишь вера сплачивала и объединяла армян, живущих на землях Ирана и Османской империи – тех землях, что некогда принадлежали их предкам, но были утрачены из-за постоянных междоусобиц, не позволивших противостоять врагу. Теперь страстная любовь к Анаит заставляла его усомниться в правильности избранного еще в детстве пути. И, желая успокоить кричавшую совесть, Торос попытался возразить:

– Разве покойный тер Микаэл, о котором сегодня шел разговор в гостиной, не удостоился за труды свои одобрения Святейшего Симеона? А он предпочел карьере семейную жизнь.

Архиепископ задумчиво покачал головой.

– Тер Микаэл, пусть покоится душа его с миром, долгие годы служил священником в Карсе, и мало кто в Эчмиадзине помнил его имя. Но однажды, посетив Муш, он сообщил в Эчмиадзин об открытой там школе мхитаристов, где учились дети ахтарама. Так он обратил на себя внимание Святейшего Симеона, а тот, видя его рвение, поручил совершить несколько поездок по восточной Анатолии и Азербайджану с целью обнаружить католические школы для армян.  Поручение тер Микаэл выполнил блестяще.

– Что стало с католическими школами и ахтарама, Србазан хайр?

– Тер Микаэл сумел вернуть многих ахтарама к вере отцов, а Святейший добился того, чтобы школы закрыли. Он высоко оценил ум тер Микаэла и его дар убеждать отступников. Говорил даже, что прими тер Микаэл в свое время обет безбрачия, он смог бы приблизиться к Святому Престолу.

Торос упрямо тряхнул головой.

– Судьба тер Микаэла лишь доказывает, что и я, будучи рукоположен в сан священника, смогу немало сделать для нашей церкви.

– Если будешь рукоположен. Женатый служитель церкви может принять сан священника лишь спустя год после рождения первого сына. Но что, если жена твоя до конца жизни будет носить красную шаль? (Красную шаль по обычаю носили армянки, не родившие сыновей)

Мудрый Галуст понимал, что его воспитанник, хоть и мудрый не по годам, все же еще слишком юн, чтобы здраво рассуждать, когда перед глазами стоит образ Анаит, манящей к себе прелестью цветущей юности. Осторожно, не желая излишней настойчивостью побуждать Тороса к сопротивлению, архиепископ пытался объяснить неопытному юноше всю нелепость в одночасье отказаться от открывавшихся перед ним великих планов. И теперь он со скрытой радостью отметил тень сомнения, омрачившую лицо его крестника. Но, словно стряхивая ее, Торос качнул головой и выпрямился.

– Все мы в руках Бога, Србазан хайр, ничто не случится без воли Всевышнего.

И тогда архиепископ потерял терпение.

– Глупец! – вскричал он. – Бог ставит нас на распутье, но дорогу мы выбираем сами. И если ошибаемся, винить в своих бедах должны лишь самих себя. Я подскажу что делать: представь себе две дороги и по каждой мысленно пройди до конца. На первой тебя подстерегают великие опасности, но и ждут великие возможности. На второй – покой и тихие услады, которые со временем наскучат своей повседневностью. Впереди ночь, к утру ты должен сделать выбор. Если решишь, что твой удел – тихие семейные радости, что пламя борьбы не для тебя, то… я отправлюсь к тер Джалалу просить для тебя руки его дочери.

Ночь Торос, терзаясь сомнениями, провел в молитве, а рано утром вошел к архиепископу и опустился перед ним на колени.

– Прошу прощенья за минутную слабость, Србазан айр, я пойду тем путем, который избрал для себя, когда впервые ступил на землю Святого Эчмиадзина.

Спустя два часа их корабль отплыл в Салоники. Перед отъездом Торос послал Анаит желтую розу и письмо, в котором было всего лишь одно слово: «Прощай»

Получив письмо и розу, Анаит ушла в свою комнату и долго сидела неподвижно. Потом вытащила из книжного шкафа тетрадь, хранившуюся под модным французским романом, – прежде они со старшей сестрой Сирварт, дурачась, записывали сюда сочиненные ими рифмованные куплеты. Когда Сирварт вышла замуж, она оставила тетрадь сестре, в шутку написав на прощание «Прощай, глупая тетрадь». А спустя год умерла в родах. Анаит тогда долго не могла прийти в себя, написала в тетради «Прощай, Сирварт», и до нынешнего дня больше к ней не прикасалась. Теперь же, открыв чистую страницу, она обмакнула перо в чернила и крупно вывела «Сегодня я тоже умерла»

В их саду недалеко от розового куста, где еще накануне Торос говорил ей о своих чувствах, рос олеандр. Цветы его были не менее красивы, чем розы, но каждый знал: и цветы, и стебли, и листья этого растения пропитаны смертельным ядом. Нарвав листьев, Анаит сунула их в карман передника и вернулась к себе. Но только начала жевать листик, как в комнату ворвалась нянчившая ее с детства служанка Нур, силой заставила открыть рот, пальцами выскребала оттуда уже смешавшуюся со слюной ядовитую кашицу.

  – Хочешь навек спасения лишиться? Грех-то какой! И отца с матерью не пожалела, мало им горя было сестру твою хоронить. Из-за кого? Из-за этого проклятого мальчишки!

Нур пришла работать в семью священника Джалала, когда в портовой драке был убит ее муж, матрос торгового судна. Молодой вдове нужно было растить трех маленьких сыновей, для которых в семье Джалала тоже нашлось место. Анаит она любила, как родную дочь и теперь, по-матерински отвесив девушке пару оплеух, заставила ее прополоскать рот и выпить молока, унесла и выкинула отраву. Все же яд подействовал – в животе у Анаит начались колики, сердце билось неровно, мутилось сознание.

Болела она месяца два или больше. О попытке своей молодой госпожи совершить самоубийство Нур не сообщила даже ее родителям, вызванный врач поначалу вверг весь дом в панику, заподозрив холеру, но потом все же решил, что это тяжелое желудочное расстройство.

Спустя два месяца после отъезда из Смирны, дав обет безбрачия, Торос из рода Камсараканов был рукоположен в дьяконы и получил новое имя. Теперь его звали Нерсес Аштаракеци (Нерсес из Аштарака). С новым именем для него началась новая жизнь, в которой не оставалось места для мыслей об Анаит.

Через три года, прибыв в Смирну по делам Святого Престола и увидев знакомые места, Нерсес Аштаракеци не смог побороть охватившего его чувства – то ли горечи, то ли неловкости. Он остановился в доме архиепископа Даниела, и тот уже в первый вечер после приезда Нерсеса в разговоре с сожалением упомянул, что тер Джалал умер, его жена уехала в Венецию к младшему сыну, а дочь Анаит вышла замуж и теперь живет в Карсе – ее муж Багдасар получил место в одном из приходов местной епархии.

– Багдасар, сын тер Микаэла, достойный молодой человек, – добавил Даниел, – захвачен идеями просвещения. Мало людей, получивших столь солидное образование, согласятся похоронить себя в глуши.

Отдав дань памяти тер Джалала, архиепископ заговорил о другом, а ночью Нерсесу приснилась Анаит в свадебном платье. Выйдя из церкви, она садилась в экипаж, и легкий ветерок трепал ленты и кружева подвенечного наряда. На мгновение взгляды ее и Нерсеса встретились, он рванулся к ней и… проснулся. Анаит исчезла.

Глава третья. Поручение католикоса. Исповедь Нерсеса

Эчмиадзин, 1799 год

 Позади остались долгий путь по морю, неспокойные дороги Имерети, Ахалцихского пашалыка и Ереванского ханства, конец долгих странствий был близок. За спиной Нерсеса белел снегами Алагез, перед ним древний Арарат нависал над разлившимся по весне Араксом и Араратской равниной, в садах кипела работа, крестьяне обрезая сухие ветки, открывали укутанные на зиму виноградники.

За поворотом показался устремленный к небу купол церкви святой Рипсиме, и Нерсес пришпорил коня. Под звон колоколов главного собора он спешился и, войдя в храм, опустился на колени, коленопреклоненный, зашептал слова молитвы. С того дня, как отец привез восьмилетнего Тороса в монастырскую школу, Эчмиадзин стал для него родным домом, и нигде более не испытывал он такого покоя и умиротворения.

В патриарших покоях католикос Гукас слушал доклад Нерсеса о поездке по землям Молдавии и Валахии. Упомянул и о визите к Мануку Мирзояну:

– Манук в хороших отношениях с Овсепом Аргутяном, Вехапар тер (эквивалентно Ваше Святейшество, обращение к армянскому католикосу), к нему благоволят молдавский господарь Константин Ипсиланти и сам султан. С тех пор, как я покинул Рущук, патриарха Захарию, сильней всех гневавшегося на Мирзояна из-за пожертвований католическим школам, сменил на патриаршем престоле патриарх Даниел. Думаю, Вехапар тер, ни к чему слишком строго взыскивать с Манука за ошибки, совершенные по незнанию. Тем более, что он согласен во искупление своей вины внести на нужды Святого Престола крупные пожертвования.

При последних словах Нерсеса Гукас слегка оживился, и на губах его мелькнула слабая улыбка.

– Ты прав, сын мой, это будет угодно Богу. Хорошо ли Манук тебя принял?

Нерсес слегка покраснел.

– Он…принял меня со всеми почестями, Вехапар тер.

Вспомнилась красавица-танцовщица, ее страстные объятия, на миг возникло желание пасть перед католикосом на колени и исповедоваться в своем грехе. Помешал стыд. Однако Гукас не заметил его смущения и легкой заминки, поскольку уже думал о другом.

– Теперь мне нужно поговорить с тобой, сын мой, о деле крайней важности. 

Неожиданно закашлявшись, он поднес ко рту платок, и Нерсес ужаснулся, увидев пятна крови на белом батисте. В растерянности он вскочил на ноги.

– Разрешите мне позвать врача, Вехапар тер!

– Сядь, – Гукас устало махнул рукой и спрятал платок, – врач у меня уже был и все мне сказал. Я знаю, что болен и вряд ли доживу до следующего года. Однако прежде, чем Бог призовет меня к себе, мне следует позаботиться о делах земных и назвать своего преемника. Русский император Павел и грузинский царь Георгий захотят видеть католикосом всех армян Овсепа Аргутяна. Поэтому я назову его имя.

Католикос умолк, словно погрузился в размышления. Подождав немного, Нерсес осторожно заметил:

– Вехапар тер, султан будет недоволен. В двух последних войнах России с османами Аргутян постоянно находился рядом с Потемкиным. Порта видит в нем врага.

Гукас пожал плечами.

– Времена меняются, сын мой. Восемь лет назад адмирал Ушаков уничтожил почти весь османский флот, а ныне он главный союзник Порты в борьбе с Францией – той самой Францией, с которой турок связывала столетняя дружба.

– Османы были дружны с Францией королей, а не с Директорией, Вехапар тер, – возразил Нерсес, – ни один монарх не станет поддерживать страну, где рубят головы королям. И все же турки всегда тяготели к французам, а в русских видели врагов. Союз между Россией и Портой может быть нарушен в любое мгновение. Поэтому константинопольский патриархат побоится вызвать гнев султана и поддержать кандидатуру Аргутяна. А новый патриарх Константинополя Даниел….

Смущенно запнувшись, он умолк. Проницательный взгляд католикоса ощупал его лицо.

– Ты хочешь сказать, что Даниел Сурмареци при поддержке Порты сам желал бы воссесть на Святой Престол, когда Бог призовет меня к себе? – голос католикоса грозно загремел под сводом патриарших покоев. – Что ж, и такое возможно.

– Вехапар тер, – растерялся Нерсес, – я не хотел сказать подобного, я…

Гукас прервал его и продолжал, уже немного успокоившись: 

– Когда католикос Симеон Ереванци, умирая, назвал меня своим преемником, Захария, в то время возглавлявший патриархат армян Константинополя, долго мне препятствовал. Сам помышляя сесть на Святой Престол, он утверждал, что я не по выбору народа посвящен, не велел упоминать моего имени при богослужениях и не стал испрашивать от султана берат (документ, утверждающий право Эчмиадзина собирать церковную дань с армян, живущих на земле Османской империи) на пользование юрисдикцией в пределах Османской империи. Но я не держал на него зла, а в посланиях своих в Константинополь смиренно писал, что ради блага Эчмиадзина готов уступить Захарии свое место на Святом Престоле и уединиться, как простой монах. Напомни об этом армянскому патриарху Константинополя Даниелу.

– Вехапар тер, неуместно мне, иеромонаху, поучать патриарха Константинопольского.

– Будешь говорить от моего имени. Потому что именно ты первым сообщишь патриарху Даниелу Сурмареци о том, что католикосу Гукасу Карнеци недолго осталось пребывать в этом мире. Передашь ему мои слова: ради защиты веры нашей и Святого Престола пусть последует моему примеру и, забыв о собственных честолюбивых помыслах, поддержит перед султаном кандидатуру Овсепа Аргутяна. Если же он решит воспротивиться моей воле и восстать против моего выбора, то пусть прежде прислушается к голосу Бога и своей совести.

Нерсес знал патриарха Даниела Сурмареци достаточно хорошо и долго – еще со времени их с епископом Галустом первого приезда в Смирну, где Даниел тогда был еще архиепископом. Даниел не любил русских, поскольку они были одной веры с греками, а между греческим и армянским патриархатами в Константинополе и постоянно возникали трения. К тому же, Даниел отличался честолюбием, лишь уважение к последней воле умирающего католикоса могло заставить его согласиться без борьбы уступить Святой Престол Аргутяну.

 – Вехапар тер, патриарх Даниел относится к вам с глубочайшим почтением и любовью. Не раз я слышал, как он восхвалял ваше имя и восхищался вашими деяниями.

Гукас, как большинство людей, даже самых умных, был неравнодушен к лести, слова Нерсеса, произнесенные тоном, полным искреннего восхищения, смягчили его сердце.

– Скажи Даниелу, что я тоже высоко ценю его достоинства, и с великой радостью назвал бы его своим преемником. Передай ему, что нынешний выбор мой продиктован лишь заботами о благе Святого Престола. Скажи так, чтобы он поверил.

– Я постараюсь, Вехапар тер, но… – смутившись, Нерсес запнулся, Гукас кивнул.

– Понимаю, убедить Даниела будет нелегко. Но постарайся. Скажи, что сам я в сердце своем таю немало возмущения на Овсепа Аргутяна. Когда мелики Арцаха (Карабаха) и католикос Гандзасара Ованес подняли восстание, он потребовал, чтобы я в поддержку их призвал восстать также всех армян мусульманских земель. Но имел ли я на это право?

Голова католикоса затряслась, и губы его задрожали.

– Нет, Вехапар тер, – поспешно ответил Нерсес, – армянские крестьяне – простые землепашцы, у них мало оружия. Разве могли бы они противостоять обученным армиям Ирана и османов? Подними они восстание, их попросту истребили бы. Не секрет, что Аргутян тогда от имени Потемкина обещал меликам помощь русских, но помощь не пришла. Что теперь стало с восставшими меликами? Одни в изгнании, другие ради спасения своей жизни изменили христианской вере. Их гавары (поместья меликов в Карабахе) захвачены ханами, а Гандзасарский католикос Ованес принял мучительную смерть. Нет, нельзя было поднимать народ и вести к гибели.

– Ты прав, сын мой, и я рассуждал также. Но Аргутян тогда, чтобы уязвить меня, прислал мне письмо, в котором дословно пересказал слова Эмина (знаменитый поборник интересов армянского народа), называвшего меня трусом и предателем. Еще большую обиду нанес он мне три года назад. Тогда войска грозного шаха Ага-Магомет-хана взяли Нахичевань и подошли к Еревану. Я отправился к шахскому брату Али-Кули-хану, привез ему ценные подношения и, пав к ногам его, молил пощадить Эчмиадзин. Али-Кули-хан принял меня ласково, обещал не наносить урона Святому Престолу и сдержал свое обещание. Аргутян же позже прислал мне газету, которую издатель Шаамир Шаамирян выпустил в Индии, и обвел в ней место, где меня называют рабом неверных. Я сжег и письмо, и газету, но горечь до сих пор живет в моем сердце.

– Вехапар тер, – мягко возразил Нерсес, – не нужно так волноваться и так болезненно воспринимать поступки Аргутяна, известного своим недобрым нравом. Ему, живущему в России, Эмину и Шаамиряну, живущим в Индии, легко рассуждать издалека. На них не лежит никакой ответственности, не им беречь для армян Святой Престол и святую землю Эчмиадзина.

– Да, – уже спокойней согласился Гукас, – Бог и время доказали мою правоту. Сын мой, ты вырос у меня на глазах, я вижу, что Бог создал тебя для великих дел, и ты меня поймешь. Сейчас я, забыв все обиды и унижения, хочу, чтобы Овсеп Аргутян занял Святой престол и хранил его, опираясь на поддержку русских. Объясни это Даниелу.

Католикос вновь закашлялся и кашлял долго, прижимая к губам платок. С болью смотрел Нерсес на расплывавшиеся красные пятна. Приступ прошел, но Гукас еще какое-то время сидел неподвижно, опасаясь, что кашель вернется. Наконец, глубоко вздохнув, он готовился вновь заговорить, и Нерсес, заметив это, встревожился.

– Вехапар тер, не лучше ли нам продолжить разговор позже?

– Я еще не все сказал, – Гукас старался говорить ровно, сдерживая одышку, – по приезде в Константинополь тайно встретишься с каждым из епископов в отдельности, объяснишь им опасность раскола, грозящую Святому Престолу, убедишь в необходимости признать Аргутяна и испросить для него берат. Передай, что я посылаю им свое благословение и рассчитываю на их преданность и любовь к Святому Престолу, даже если патриарх Даниел не внемлет моим доводам. Не хмурься, – поспешно добавил он, увидев недовольство на лице Нерсеса, – я знаю, что ты почитаешь Даниела, и тебя печалит необходимость действовать за его спиной, однако Аргутян должен получить берат. Без дани, собираемой в армянских епархиях османских земель, святой Эчмиадзин не сможет существовать. Чтобы учить, нам нужно печатать священные книги и учебники на армянском языке, а типография, бумажная фабрика и школа нуждаются в средствах. Разум говорит мне: не меч, но знания и мудрость принесут величие армянскому народу.

Иеромонах Нерсес низко склонился перед католикосом Гукасом.

«Кто более достоин восхищения, воин, что бесстрашно несется навстречу врагу, или умирающий, который, забыв о приближающейся смерти, грезит о будущем?»

– Я все понял, Вехапар тер, – сказал он, – сделаю все, что в моих силах.

– Верю. По приезде в Константинополь встретишься с русским посланником Василием Томарой. Думаю, он добьется того, чтобы Порта не вмешивалась в выборы. Султан Селим Третий сейчас находится в незавидном положении – его реформам в армии противостоят янычары, аяны отказываются платить военные налоги, а в нынешней войне с французами османы полностью зависят от русского флота. Султан Селим достаточно благоразумен и не станет из-за Аргутяна портить отношения с императором Павлом. Патриарх Даниел о вашей с Томарой встрече знать не должен.

Слова католикоса были разумны, Нерсес это признал. Вновь подавив неприятный осадок при мысли, что придется предать доверие Даниела, рукоположившего его в сан иеромонаха и всегда относившегося к нему по-отечески, он спросил:

– Должен ли я предъявить русскому посланнику бумаги, подтверждающие мои полномочия, как вашего посланника?

– Я дам тебе верительное письмо, однако основное передашь на словах. Тебе необходимо кое-что знать: Томара суеверен, он верит в хиромантию, гадание на кофейной гуще, увлекается астрологией и считает невыполнимым то, что начинается в день, не указанный звездами. Как правило, его в таких случаях действительно преследуют неудачи – из-за того, возможно, что он теряет веру в свои силы.  Поэтому постарайся явиться к нему в такое время, когда звезды будут предвещать ему успех.

От неожиданности Нерсес едва удержался от смеха.

– Как же мне узнать это время, Вехапар тер? Я не звездочет и верю в один лишь промысел Божий. Неужто русский император мог доверить дипломатическую миссию столь нелепому человеку?

Католикос устало улыбнулся.

– Император Павел сам верит в предзнаменования, а Томара – опытный дипломат. Но ты прав, сын мой, те, кто с помощью различных ухищрений пытаются заглянуть в будущее, нелепы, ибо один только Бог решает, чему быть, а чему не быть. Однако порою мы от таких людей зависим и должны приспосабливаться к их причудам. Ты знаком с епископом Гарабетом, живущим в Кумкапы (район Константинополя, где находилась резиденция армянского патриарха и селились армянские священнослужители)?

– Мне приходилось встречаться с ним в Смирне, он умен и приятен в обращении.

 – Гарабет укажет тебе, где найти астролога, который вхож к Томаре. За несколько золотых этот астролог сообщит тебе благоприятное для Томары время. Можешь и в дальнейшем обращаться к Гарабету, если у тебя возникнут затруднения, он предан Святому Престолу и не раз оказывал нам важные услуги. Гарабет во всем тебе поможет. Он еще молод, но имеет огромное влияние на патриарха Даниела и константинопольский патриархат благодаря своему уму, а меня всегда почитал, как родного отца. Однако помни: до тех пор, пока о моей болезни не будет объявлено официально, даже Гарабет не должен о ней знать. Это все, сын мой, теперь иди, я должен отдохнуть.

Католикос и впрямь был бледен, на лбу у него выступили капли пота.

– Я хотел исповедаться, Вехапар тер, – нерешительно проговорил Нерсес, – но на исповеди мне придется открыть….

Поняв его, Гукас кивнул.

– Можешь исповедаться своему крестному епископу Галусту, у меня нет от него тайн. Подойди ко мне, сын мой, я тебя благословлю.

За год, что Нерсес не виделся с архиепископом Галустом, тот сильно поправился, в движениях его появилась некоторая суетливость. Незадолго до прибытия Нерсеса он уезжал в Ереван по делам и, вернувшись, обрадовался встрече с крестником чуть не до слез. Потискав Нерсеса в объятиях, потрепав его по плечу и оглядев со всех сторон, Галуст одобрительно кивнул:

– Изменился. Возмужал. Ну, расскажи, сын мой, расскажи поскорее, какие новости, нам ведь здесь почти ничего неизвестно. Что говорят в Европе о нынешней войне?

Судя по осведомленности католикоса Гукаса, Галуст явно прибеднялся – вряд ли Нерсес мог знать больше того, что было известно Эчмиадзину. Однако он видел, что архиепископу хочется поговорить.

– В Европе говорят то же, что и везде, крестный, – адмирал Ушаков полностью очистил от французов Ионические острова, Суворов разгромил войска Моро на берегах Адды, а Нельсон изгнал французов из Неаполя.

Галуст радостно всплеснул толстыми ручками:

– Ну, слава Богу, слава Богу, значит, с республикой скоро будет покончено, и во Францию вернется законный король. А что известно о том молодом генерале, которого Нельсон закрыл, как в ловушке, в Египте? Поначалу говорили, он нашел свой конец в песках, теперь пошел слух, будто его войска пытаются осаждать Акру. Кстати, я запамятовал, как его имя?

– Бонапарт, – равнодушно ответил Нерсес, мысли которого витали в этот момент очень далеко от молодого французского генерала, – я мало, что знаю, из Египта плохо доходят новости. Крестный, – он заколебался, – я только что вернулся, у меня не было времени подготовиться к исповеди. Но мне тяжело, я хотел бы исповедоваться в грехе, что камнем лежит на душе моей.

Галуст слушал его сбивчивое признание с непроницаемым лицом.

– Не подобает исповеднику задавать подобный вопрос, – сказал он, когда Нерсес закончил, – но я тебе все равно, что отец. И сейчас твой отец тебя спрашивает: в своем ли ты уме, сын мой?

– Я… – растерявшись от неожиданности, Нерсес побагровел, – я действительно был тогда постыдно пьян и плохо понимал, что делаю. Эта женщина…. Подозреваю, Манук Мирзоян специально прислал ее ко мне в комнату. Но с тех пор, как я протрезвел, стыд жжет меня день и ночь.

Галуст посмотрел на него с откровенной досадой.

– Да не про то я! Служителю церкви, как и другим мужчинам, дозволяется за столом насладиться соком виноградной лозы. Я спросил, в своем ли ты уме, что так терзаешься из-за этого небольшого приключения? Тебе почти тридцать лет, сын мой, не думал я, что ты наивен, как дитя. Полагал, ты знаешь, что многие служители церкви время от времени совершают то, что ты счел смертным грехом.

Нерсес растерянно воззрился на него, не зная, что сказать.

– Србазан хайр, но… но ведь восемь лет назад в Смирне, когда мы говорили… Как я понял, ты желал, чтобы все мои помыслы были отданы служению церкви.

Галуст слегка смутился.

– Я и теперь так считаю, – поспешно возразил он, – но одно дело связать свою жизнь с женщиной, позабыв о великих делах, для которых создан, другое… гм… трудно всецело посвящать себя служению делам Всевышнего, если тело постоянно изнывает от желания. Когда голод становится невыносимым, его лучше утолить. Не смотри на меня так!

– Прошу прощения, Србазан хайр, – Нерсес опустил глаза.

– Думаешь, я не терзался сомнениями? – волнуясь, говорил Галуст. – Думаешь, не спрашивал себя: «Галуст, а дал ли тебе всемогущий Бог право мешать счастью крестного сына твоего и дочери тер Джалала?» Я интересовался и ее судьбой, не только твоей. Анаит вышла замуж, ее муж служит в одном из приходов Карса. Багдасар получил блестящее образование, и наша церковь рада была бы видеть его в рядах своих священников, но Анаит до сих пор носит красную шаль.

– У нее нет сыновей? – не поднимая глаз, тихо спросил Нерсес.

– За семь лет она родила трех девочек, возможно, вообще больше не сможет иметь детей. Не имея сына, Багдасар не будет рукоположен и миропомазан. Повторю то, что говорил когда-то: плохо зависеть от женщины, сын мой. Я радовался, что ты не связал себя узами брака, однако до сегодняшнего нашего разговора не думал, что ты совершенно отказался от того, что… гм… иногда дозволительно и…

Совершенно запутавшись, Галуст растерянно умолк. Нерсес продолжал смотреть в пол и ответил не сразу:

– Служить Богу может каждый, чьи помыслы чисты, а жить в тиши…. Что ж, порой и мне хочется забыться, уйти в тишину – подальше от всех тревог, – голос его звучал глухо, он поднял глаза и усмехнулся, встретив обеспокоенный взгляд Галуста, – не нужно упрекать себя, крестный, я сам избрал свой путь. Тогда в Смирне… В ту ночь я долго молился, и Бог сказал мне свое слово. Он сказал: мир и покой не по тебе, Торос из рода Камсараканов.

Архиепископ Галуст с облегчением вздохнул.

Глава четвертая. Совет в Арз Одасы. Султан Селим, Накшидиль и шехзаде Махмуд

Дворец Топкапы, 1799 год (1214 год лунной хиджры, месяц рабии аль-ауваль)

Султан Селим Третий пребывал в скверном настроении. Накануне пришло сообщение о разгроме османской армии при Абукире. Вернуть захваченный французами Египет даже с помощью англичан не удалось – лазутчики вовремя сообщили генералу Бонапарту о планах противника, сняв осаду с Акры, он успел перебросить войска к Абукиру и устроил турками настоящую резню. Пытавшиеся спастись от французов в море, нашли там свою смерть, причем утонувших было больше, чем убитых и раненых.

У дверей Арз Одасы (Зал Аудиенций) журчали фонтаны. Заглушая голоса внутри зала, они служили прекрасной защитой от любопытных, желающих знать, о чем султан совещается с министрами. Рядом с султаном в каменной неподвижности застыли дильсизы (немые стражники). Они внимательно следили за движениями каждого из присутствующих, ибо любой мог оказаться предателем, желающим покуситься на жизнь повелителя.

– Все в воле Аллаха, – говорил великий визирь Юсуф Зияддан-паша, поправляя повязку на глазу, который он когда-то потерял, забавляясь с дротиками, – империя османов знала и более тяжелые поражения. Повелитель, я собираю в Сирии армию, которую поведу на Эль-Ариш, Аллах нам поможет.

При упоминании Аллаха лицо Юсуфа Зияддана всегда принимало благочестивое выражение, и он незаметно скользил взглядом в сторону шейх-аль-ислама (глава мусульманских богословов), который полузакрыв глаза, перебирал четки. Великий визирь был умный и отважный человек, но гурджи (грузин), поэтому он постоянно опасался, что ему могут припомнить его христианские корни. В отличие от него капудан-паша (командующий флотом) Кучук Хусейн-паша, тоже гурджи по происхождению, ничего не боялся – он был близким другом султана, к тому же женат на его двоюродной сестре Эсме. И теперь после слов великого визиря, глаза его налились кровью:

– Бонапарт разобьет нас в Сирии, как разбил при Абукире, почтенный Юсуф Зияддан! Пока мы будем зависеть от распоясавшихся и трусливых янычар, победы нам не видать. Наша армия в два с лишним разом превосходила по численности войска Бонапарта, нам способствовал английский флот, форт Абукир с земляными укреплениями был в наших руках, но Бонапарт одержал победу, а сераскир (главнокомандующий) Саид-Мустафа-паша покрыл себя вечным позором!

Визири смущенно переглянулись. Позорным было не само по себе пленение Саид-Мустафы, а то, как это случилось. Вступив в бой лично с генералом Мюратом, Саид-Мустафа-паша получил ранение в руку, но мужественно продолжал сражаться. Собрав последние силы, он в упор выстрелил Мюрату в голову. И попал! Однако пуля всего-навсего вошла генералу в одну щеку и вышла из другой, вышибив несколько зубов. Что такое для боевого генерала несколько зубов! Недоброжелатели в Стамбуле потешались над плененным сераскиром: «Не суметь с такого расстояния снести неверному голову!», но многих этот случай поверг в уныние, солдаты шептались: «Аллах отвернулся от правоверных, отведя руку сераскира!»

Шейх-аль-ислам Мустафа Ашир щелкнул последней косточкой четок и поднял глаза.

– Во времена Селима Явуза (Свирепый) и Сулеймана Кануни (Законодатель, часто переводится как Великолепный) армия османов была сильнейшей из сильнейших, – звучно проговорил он, – французы сами учились у нас артиллерийскому делу. В то время османы соблюдали законы, по которым повелевает жить Священный Коран. Теперь Аллах отвернулся от нас, потому что мы больше не соблюдаем законы. Мы открыли у себя артиллерийские школы, пригласили туда христиан учить наших офицеров военному делу, забыв, что Коран запрещает подражать неверным.

Глаза султана сверкнули гневом. На протяжении почти двух веков улемы (мусульманские богословы) и янычары, боясь лишиться своих привилегий, препятствовали любым реформам не только в армии, но и во всей стране. Убит был несчастный мальчик-султан Осман Второй, Ахмед Третий, при котором впервые стали печатать турецкие книги, свергнут, и книгопечатание застыло на полвека. И это в то время, как евреи, греки и армяне давным-давно печатают в Константинополе свои книги!

Отец Селима, султан Мустафа Третий, распорядился основать Академию математики и мореплавания, но дальше этого пойти побоялся – сокрушительное поражение в войне с русскими восстановило против него большинство стамбульских политиков. Он, султан Селим Третий, за десять лет сделал более, чем кто-либо до него – открылись артиллерийские школы, вновь заработала типография, стали издаваться книги на родном языке.

Хотя и родного языка в стране нет – на базарах и в бедных кварталах Стамбула объясняются на тюркче, наречии простонародья, в гаремах пользуются изысканным фарси, чиновники и военные говорят и пишут на османлыджа (османском), в котором девять десятых слов заимствованы из чужих языков. Перевод иностранной военной литературы для офицеров доставил переводчикам немало трудностей. Зато теперь в училищах подготовлены сотни инженеров и военных, сформирован пехотный корпус, войскам поставлено вооружение нового образца. Но этого мало, отчаянно мало! И Бонапарт при Абукире только что это доказал.

 Селим вдруг вспомнил, что в начале девяностых хотел пригласить малоизвестного тогда еще молодого офицера Бонапарта наставником в артиллерийскую школу, но потом эту школу пришлось на несколько лет закрыть – по требованию улемов. И вновь султану пришлось сдерживать гнев, захлестнувший его при этом воспоминании. Следовало взять себя в руки и немедленно ответить на слова шейх-аль-ислама, ибо в Османской империи не только законодательство, но и вся жизнь была подчинена Корану. И глубокий голос султана Селима Третьего разнесся под сводами зала:

– В Коране сказано: одерживайте победы над неверными тем же оружием, которым они побеждают вас.

Великий визирь Юсуф Зияддан, больше всего опасавшийся религиозных споров, поспешил умиротворяюще заметить:

– Знаменитый русский адмирал Ушак-паша, прибыв в Константинополь, с похвалой отозвался о наших кораблях. И теперь наш флот во главе с Кадыр-беем вместе с Ушак-пашой одержал блестящие победы.

Действительно, после того, как русские после вековой вражды неожиданно стали союзниками османов, контр-адмирал Ушаков, прибыв в Константинополь, с похвалой отозвался о вновь отстроенном турецком флоте (прежний флот он сам за семь лет до того благополучно уничтожил). Тем не менее, в донесении своем русскому послу Томаре в Константинополе Ушаков написал, что турецкий экипаж – настоящий сброд, не знающий ни дисциплины, ни чувства долга. Об этом султану донесли тайно ознакомившиеся с содержанием письма шпионы. Он лишь огорченно вздохнул, поскольку был вполне согласен с Ушаковым – Порта не могла платить матросам большое жалование, и они нанимались на корабли в надежде обогатиться за счет будущих грабежей.

– Каковы последние известия от Кадыр-бея? – спросил Селим у капудан-паши.

Взгляды их на мгновение встретились, и Кучук Хусейн-паша отвернулся.

– Повелитель, – ничего не выражающим голосом сказал он, – я только час назад получил депешу от Кадыр-бея: он просит разрешения покинуть Ушак-пашу и возвратиться в Константинополь.

– Как! В нарушение союзнических обязательств? – возмущенно вскричал Селим.

Продолжая смотреть в сторону, Кучук Хусейн пояснил:

– Во флоте зреет недовольство. Реис (вице-адмирал) Шеремет-бей в своем докладе пишет, что Ушак-паша запретил нашим матросам высадиться на острова Керкиру и Левкас и грабить население. И теперь матросы говорят: для чего мы отправились в это плавание? Ушак-паша не разрешил им даже перерезать пленных – французов отпустили вместе со всем их имуществом, заставили вернуть лишь то, что они прежде отобрали у греков. Шеремет-бей сообщает, что это разъярило матросов – ведь им известно, что сделал Бонапарт с нашими солдатами в Яффе. Теперь экипажи требуют возвращения домой, если Кадыр-бей не согласится, на кораблях вспыхнет бунт.

Лицо султана стало каменным.  Реис Шеремет-бей был ему по разным причинам глубоко неприятен. Кроме того, реис никогда не скрывал своей ненависти к русским, вполне возможно, что недовольство во флоте было отчасти делом его рук, хотя вряд ли можно было найти тому доказательства. В одном султан Селим был твердо уверен: благородный Кадыр-бей, уважающий, почти боготворящий Ушакова, никогда по доброй воле не согласится предательски покинуть союзническую эскадру. Великий визирь Юсуф Зияддан, заметив недовольство султана, поспешил вмешаться:

– Повелитель, для чего нам губить свой флот? Если Ушак-паша захочет идти брать Мальту – пусть идет. Если он хочет идти в Италию, где сейчас побеждает французов знаменитый русский Сувор-паша – пусть идет. Аллах и адмирал Нельсон ему помогут. Но нам эта война не приносит ни славы, ни пользы. Милостью Аллаха Ушак-паша и Кадыр-бей вместе освободили Ионические острова, а теперь Шеремет-бей узнал, что Ушак-паша собирается приписать все заслуги себе, а Кадыр-бея выставить трусливым зайцем.

Капудан-паша Кучук Хусейн насмешливо прищурился.

– Трудно не поверить, – протянул он, – Шеремет-бей наверняка точно узнал, что собирается сделать Ушак-паша, он имеет большой опыт в выслеживании русских полководцев.

Несмотря на мрачное настроение, султан Селим улыбнулся – вспомнил, как шестью годами ранее Шеремет-бей пытался установить слежку за русским полководцем Михаилом Кутузовым, приехавшим послом от императрицы Екатерины. Русские хотели свободного прохода для своих торговых судов через проливы, а Порта под нажимом Шеремет-бея, никак не давала согласия.

Шеремет-бей, подозревавший, что хитрый Кутуз-паша что-то затеял, установил за ним слежку. Однако Кутузов немедленно заметил слонявшихся возле его дома дервишей, от слежки легко ушел, а потом совершил невероятное – проник в гарем. Подкупленный начальник стражи устроил ему свидание с тремя самыми влиятельными обитательницами гарема – Михришах, матерью султана Селима, Хадиджей, его сестрой, и Накшидиль, вдовой покойного султана Абдул-Хамида.

Беседа продолжалась долго и доставила дамам несказанное удовольствие. Все три женщины были прелестны, блестяще образованы и весьма начитаны. Знаменитый русский полководец их очаровал, а подарки, преподнесенные каждой из них, отличались отменным вкусом. Возможно, именно они, эти подарки, убедили дам в необходимости торговли с Россией. В результате вопрос был решен, а Шеремет-бей, узнав обо всем, вне себя от злости доложил султану о визите Кутуз-паши в гарем.

Разумеется, Селим и без него все знал, но перед лицом улемов необходимо было соблюдать приличия – визит постороннего мужчины в гарем испокон веков карался смертной казнью. И хорошо еще, если провинившемуся просто рубили голову или топили в Босфоре – с некоторых заживо сдирали кожу, сажали на кол или варили в кипящем масле. Разумеется, поступать так с русским послом султану было не с руки, выход искали лихорадочно – и нашли! Пустили по Стамбулу слух, будто Кутуз-паша – главный евнух русской императрицы Екатерины. Селим про себя смеялся, но делал вид, что верит, поэтому другим тогда тоже пришлось поверить.

Увидев на губах султана улыбку, окружающие тоже заулыбались – о случае с Кутуз-пашой никто не забыл. Великий визирь, пользуясь хорошим настроением повелителя, заторопился:

– Повелитель, Шеремет-паша не всегда искренен, подозреваю, его симпатии более склоняются к англичанам, чем к русским, однако в одном он прав: русские так и не дали согласия на высадку наших войск на Ионические острова. А ведь оттуда нам легче всего было бы нанести удар по Египту, где сейчас заперт Бонапарт. Мы не знаем планов корсиканца, если я двину войска из Сирии в Египет, мне не обойтись без кораблей Кадыр-бея.

Великий визирь был прав, султан взглянул на капудан-пашу, и тот кивнул:

– Юсуф Зияддан-паша прав, повелитель, сейчас главная наша забота – Бонапарт.

Султан наклонил голову.

– Решено, пусть флот Кадыр-бея возвращается. Я сообщу русскому императору Павлу о своем решении.

Он сделал движение, собираясь встать, но в эту минуту шейх-аль-ислам Мустафа Ашир неожиданно обратился к нему с вопросом:

– Прости меня, повелитель, почему имущество казненного муртада (вероотступник в исламе) Эбубекир-Ратиба до сих пор не конфисковано у его семьи? Сказано: не будет у беззаконников ни любящего родственника, ни заступника, которому подчиняются. Сказано: воздаянием за зло является равноценное зло.

Султан давно готов был к тому, что улемы попробуют наложить руку на имущество казненного Эбубекир-Ратиба. Он резко поднялся, и все поднялись следом за ним, голос султана загремел под сводами зала:

– Сказано: благословенно имя Господа твоего, Обладающего величием и великодушием! И Хасан аль-Басри сказал о муртаде: убивается, а его наследство делится между его наследниками из числа мусульман. Родные Эбубекир-Ратиба – правоверные, и имущество останется в его семье.

 С этими словами султан резко отвернулся от шейх-аль-ислама и вышел. За ним неотступно следовали безмолвные дильсизы.

Вернувшись в свои личные покои Эндеруна (третий двор султанского дворца Топкапы), Селим велел никого к нему не пропускать. И вновь у дверей неподвижно застыли дильсизы, покорные одной лишь воле султана.

Дильсизов, служивших в личной охране султана, выбирали из крепких высоких подростков, захваченных во время набегов на славянские деревни и выживших после операции по удалению языка. Дильсизы не понимали ни по-турецки, ни по-гречески, а отсутствие языка не позволило бы им даже описать того, что происходит на тайных совещаниях султана с министрами. Было у дильсизов еще одно преимущество – из-за невозможности сговориться между собой, она не устраивали заговоров, подобно янычарам.  

Теперь стоявшие у дверей немые стражники знали: султан желает побыть один, и никто не смеет его беспокоить. Пусть бы даже пламя охватило половину Стамбула, или янычары подняли бунт, дильсизы не пропустили бы сюда ни одного человека, это было известно даже валиде-султан Михришах, матери Селима, и султан иногда этим пользовался, если хотел избежать неприятного разговора с родительницей.

Меряя шагами свой кабинет, Селим пытался заглушить боль, которую разбередили в его душе слова шейх-аль-ислама. Эбубекир-Ратиб-эфенди! Он стал верным другом молодого шехзаде (титул наследного принца Османской империи) Селима, когда тот был заключен в кафесе (клетка – покои, куда запирали наследников престола, чтобы они не вызывали смуту в государстве) дворца Топкапы за неудавшийся заговор против своего дяди султана Абдул-Хамида.

Заговор, как теперь ясно понимал Селим, с точки зрения здравого смысла был совершенно нелеп – дядя не собирался ни убивать его, ни лишать престола. Заговорщики просто-напросто преследовали собственные цели и использовали для этого юного принца и его мать Михришах-султан. Пребывая в своем достаточно комфортном заключении, Селим не был лишен возможности общаться. Эбубекир-Ратиб посещал его довольно часто, именно он внушил молодому шехзаде мысль о необходимости реформ.

Став султаном, Селим отправил Ратиба в Вену во главе посольства из ста с лишним человек – официально для того, чтобы поздравить императора Леопольда Второго с восшествием на престол Габсбургов. Тайной же задачей Ратиба было собрать информацию о политической системе империи Габсбургов, о ее технических и военных достижениях. И ему повезло – из-за французской революции австрийский двор видел в Османской империи союзника в борьбе с растекавшимися по Европе революционными идеями. Посланнику Порты разрешили посетить те оружейные заводы и военные училища, куда прежде доступ османам, извечным врагам Австрии, был наглухо закрыт.

По возвращении Ратиб представил султану сефаретнаме (развернутый доклад), в котором были изложены также его проекты военных и политических преобразований – низам-и-джеди (буквально новый порядок). Султан Селим назначил его реис-уль-кутабом (эквивалентно должности госсекретаря или министра иностранных дел) и членом Комитета реформ. Однако занимать эти должности Ратибу пришлось недолго – противники реформ прежде всего обрушились на их автора. Спустя два года многочисленные доносы, в которых Эбубекир-Ратиб обвинялся в сношениях с врагами ислама и шпионаже в пользу европейских держав, вынудили Селима отстранить его от дел и отправить в ссылку на Родос.

Сам Селим доносам не верил ни на йоту, он даже знал автора большинства из них – Шеремет-бей. Но что мог поделать молодой султан, реформам которого противостояла вся мощь улемов, аянов и наглеющих с каждым днем янычар? Ратиб сам сказал об этом Селиму, уезжая в ссылку. И вот недавно в Стамбул пришло известие: Эбубекир-Ратиб-эфенди казнен на Родосе. Казнен за то, что в его поэме, посвященной естественнонаучной демократии, переведенной и напечатанной в Вене австрийским ученым-востоковедом Жозефом фон Хаммером, улемы усмотрели отречение от мусульманской веры. В высказываниях же Эбубекир-Ратиба, которые привел его друг д’Оссон в своей изданной в Париже книге, посвященной Османской империи, ученые богословы увидели открытую клевету на ислам. Иртидад (вероотступничество в исламе) один из самых страшных грехов, караемых смертью.

«Муртад убивается, и разлучается он со своей женой, и не заслуживает наследства от своих родственников верующих, и не оказывается ему помощь, если он просит о ней, и нельзя его хвалить, и являются его деньги трофеем для мусульман – и это из уничтожения дел в этом мире»

Так говорит аят суры аль-Бакара, и не во власти султана оспаривать приговор шариатского суда муртаду. Султан может смещать и назначать шейх-аль-ислама, но изданную им фетву (правовая позиция, решение по правовому вопросу) обязан принять к исполнению. И хотя согласия на конфискацию имущества казненного Селим не дал, это не принесло ему облегчения – щемящая боль при мысли об умершем друге заполнила душу и не отпускала.

«Накшидиль! Только она может смягчить…»

Тряхнув головой, Селим позвонил и, вызвав евнуха, велел узнать, сможет ли сейчас Накшидиль-султан его принять. Спустя несколько минут евнух вернулся с запиской, испускавшей тонкий неповторимый аромат. Изящным почерком в ней было написано по-французски:

 «Для меня было бы великим счастьем видеть ваше величество. Преданная вам Накшидиль»

Накшидиль беседовала в гостиной со своим четырнадцатилетним сыном шехзаде Махмудом. В той самой гостиной, где несколько лет назад три знатные дамы беседовали с отважным Кутуз-пашой, ибо убранство ее, по общему признанию, отличалось европейской изысканностью. При виде султана Накшидиль и Махмуд поднялись и склонились в почтительном поклоне. В присутствии маленького Махмуда Селим не стал возражать против подобных знаков почтения – шехзаде должен следовать принятому при дворе этикету. Хотя будь Накшидиль одна, султан Селим сам склонился бы перед ней и прижал к губам ее тонкие пальцы – это была самая очаровательная женщина из всех, кого ему довелось встречать в своей жизни. Четвертая жена его покойного дяди.

Попав в гарем она назвалась Эме дю Бюк де Ривери, похищенной пиратами знатной дамой с Мартиники, но Селим порою сомневался, что это так – слишком уж упорно Накшидиль отказывалась связаться со своими родными. Возможно, ее имя действительно было Эме де Ривери, но может быть, она была простой служанкой, назвавшейся именем госпожи, чтобы обеспечить себе достойное положение в гареме, а настоящая Эме давно покоилась на дне морском или сгинула в лапах берберийских пиратов. Какое это имело значение для Селима! Для него Накшидиль и теперь, в тридцать шесть лет, была воплощением изысканности и красоты.

Он не был для нее махрамом (родственником, брак с которым по законам ислама запрещен, лишь при махраме женщина может открывать лицо), но в своей европейской гостиной она всегда принимала его с открытым лицом. И султан Селим чувствовал себя европейцем, по-французски беседуя с ней о Людовике Четырнадцатом, Лафонтене и Руссо. Немало времени они проводили, обсуждая успехи в учении шехзаде Махмуда.  Ибо собственных детей Селим не имел, но был достаточно мудр, чтобы не винить в этом своих многочисленных наложниц. Его мать Михришах-султан много лет изводила себя, трижды совершала паломничество, чтобы вымолить у Аллаха внука, но наконец смирилась. Смирился и Селим. Сына он обрел в своем маленьком кузене Махмуде и именно его желал видеть после себя повелителем османов. Не Мустафу, старшего брата Махмуда, сына второй жены Абдул-Хамида интриганки Айше.

Уже почти двести лет в Османской империи не действовал страшный закон Мехмеда Фатиха, завоевателя Константинополя. Закон, предписывающий каждому вступившему на престол султану ради спокойствия в империи истребить всех своих братьев и их потомство мужского пола. С начала семнадцатого века престол, как правило, наследовал старший в роду. После султана Мустафы Третьего, отца Селима, на трон взошел его брат Абдул-Хамид, и это было правильно – разве мог Селим в тринадцать лет встать во главе огромной империи? И султан Абдул-Хамид, в свою очередь, поступил мудро, объявив наследником двадцативосьмилетнего племянника Селима, а не своих сыновей – десятилетнего Мустафу или четырехлетнего Махмуда.

Теперь, спустя десять лет после смерти Абдул-Хамида, Мустафа в свои двадцать лет обленился, был склонен к нездоровой полноте из-за пагубной любви к обжорству и, вдобавок, еле читал. Стоило Селиму сделать шехзаде Мустафе замечание, как Айше ударялась в слезы и кидалась защищать сына, как курица-наседка. Накшидиль же, хоть и обожала Махмуда, но строго следила за его образованием. В четырнадцать лет мальчик свободно говорил на нескольких языках, обожал читать книги. Разумеется, и Селим, и Накшидиль понимали, кто из двух братьев более достоин султанского звания, но никогда этого не обсуждали – понимали, что, обойдя в завещании старшего брата в пользу младшего, султан вызовет недовольство улемов.

Сидя по-европейски в кресле венецианской работы, Селим с удовольствием наблюдал, как Накшидиль, опустившись на софу, изящным и легким движением расправляет юбку, кружевным облаком лежащую вокруг ее ног. Улыбнувшись ему, она негромко сказала по-французски:

– Ваше величество, ваш визит для меня – большой сюрприз, я полагала, что не буду иметь удовольствия видеть вас раньше завтрашнего дня.

– Приятно делать сюрпризы, мадам, но видеть меня сегодня – удовольствие небольшое, – со вздохом ответил он, – я в скверном настроении. Может быть, я могу оказать вам какую-нибудь другую услугу?

Печальное лицо Селима встревожило Накшидиль, но она не стала расспрашивать – в последнее время на молодого султана навалилось слишком много забот, лучше было отвлечь его и поговорить о другом.

– Можете, ваше величество, – в голосе ее слышалась озабоченность, – прошу вас, отругайте шехзаде Махмуда – изучая Коран, он был непочтителен с учителем.

Красивое лицо мальчика, удивительно похожего на мать, приняло обиженное выражение. С трудом подавив желание улыбнуться, Селим укоризненно покачал головой:

– Я не ожидал такое услышать, шехзаде Махмуд! Как ты можешь оправдаться?

– Ваше величество кузен! – воскликнул Махмуд. – Моя прекрасная мать не хочет мне верить, но я не сделал ничего плохого. Разве грех задать вопрос? Я спросил у учителя, почему хадисы (записи и рассказы о поступках или высказываниях пророка Мухаммеда) порою противоречат Корану. А учитель рассердился.

В глазах Накшидиль мелькнул легкий испуг, султан это заметил и прекрасно ее понял – для шехзаде Махмуда крайне опасно было вызвать гнев улемов и в столь юном возрасте прослыть вольнодумцем. Сурово взглянув на юного кузена, Селим покачал головой:

– Пророк Мухаммед своими поступками и словами, запечатленными в хадисах, заложил основы поведения правоверных. Сунна есть хорошо протоптанная тропа, по которой мы следуем, подчиняясь указанному в хадисах. Ты уже должен был это усвоить, шехзаде Махмуд, поэтому твой учитель тобой и недоволен.

Мальчик широко раскрыл глаза.

– Ваше величество кузен, но ведь Аллах говорил только с пророком Мухаммедом, и откровения пророка запечатлены в Священном Коране. Хадисы же – это рассказы и толкования Корана обычными людьми, а люди часто ошибаются. Учитель объяснил мне, что хадисы лежат в основе законодательства нашей империи, но я спросил: как так может быть? – шехзаде легко перешел с французского на арабский, язык Корана и улемов: – В Коране сказано: «Пусть свидетельство завещания посреди вас будет таковым: пусть его свидетельствуют двое справедливых мужей из вас либо двое остальных не из вас, ежели погибель поймет вас в пути». А хадис Ханбаля говорит: «Для наследства не надо завещания». В Коране сказано: «Нет принуждения в вере», а в хадисах Несеи и Бухари говорится: «Убейте того, кто изменил свою веру». Так чему же верить?

Испуг в глазах Накшидиль сменился ужасом, она умоляюще взглянула на Селима, и тот мягко сказал юному принцу, напряженно смотревшему на него в ожидании ответа:

– Шехзаде Махмуд, оставь богословские вопросы улемам, это их дело, а ты, когда подрастешь, займешься делами государственными.

– Но как же, ваше величество, мой кузен! – вскричал ребенок, глядя на него глазами полными слез от того, что его не хотят понять. – Ведь если законодательство наше построено на неверном толковании Корана, то как же достичь истины? Улемы все и всегда смогут толковать в своих интересах.  

Вся кровь отхлынула от лица Накшидиль, а Селим всерьез разгневался на Махмуда, так огорчавшего свою мать. Конечно, сейчас маленький шехзаде говорил по-французски, лишь изредка переходя на арабский – когда цитировал изречения, – и вряд ли кто-то, даже если и подслушивал, мог понять смысл сказанного. Но если мальчишка начнет постоянно вести дискуссии с учителями, это добром не кончится – за возможными наследниками престола внимательно следят. За словами и мыслями даже больше, чем за поступками.

Султан перешел на фарси, перемежая речь арабскими изречениями Корана – пусть все слышат и понимают, что беседа их преисполнена благочестия, – голос его стал подобен льду:

– Сегодня ты не поедешь на верховую прогулку, шехзаде Махмуд! Приказываю тебе, когда время твоего визита к твоей высокочтимой матери подойдет к концу, вернуться к себе и выучить суру Ибрахима. Особенно запомни притчи о добром слове и скверном слове. «Доброе слово — оно, как дерево доброе: корень его тверд, а ветви в небесах. Скверное же слово – как скверное дерево, которое не приносит пользы людям» Запомни, шехзаде Махмуд: никогда, даже наедине с собой, не произноси слов, которые другие могут счесть скверными. Такое слово может принести тебе и другим один лишь вред, но не пользу.

Махмуд пристально посмотрел на султана и неожиданно улыбнулся. Мальчик понял, ибо был очень умен.

– Повинуюсь воле повелителя, – послушно ответил он.

Накшидиль облегченно вздохнула. Селим прекрасно справился с тем, что самой ей сделать не удалось – убедил упрямого, как все подростки, сына, что в религиозных спорах с улемами опасно отстаивать свою правоту. Она решила, что теперь лучше сменить тему беседы, и по-французски обратилась к султану:

– Ваше величество, я получила письмо от Мадинэ-ханум, жены Али-Элчи-эфенди, который был секретарем посольства к Леопольду Второму. Она и ее муж благодарят ваше величество. Элчи-эфенди просит жену передать его нижайшую просьбу к вашему величеству принять человека по имени Сеид-Алет-эфенди, который был в составе посольства и принес немалую пользу. Мне знакомо имя Алет-эфенди – кажется, этот человек неплохо зарекомендовал себя на государственной службе, побывал с посольством в Вене и вновь желает послужить вашему величеству. Присоединяюсь к просьбе Мадинэ-ханум. 

Накшидиль благоразумно не произнесла имени казненного Эбубекир-Ратиба, но Селим вновь ощутил притихшую было боль – Мадинэ-ханум была дочерью Ратиба и, разумеется, благодарила султана за то, что он не позволил обездолить ее мать и младших братьев, конфисковав имущество семьи. Элчи-эфенди, зять Ратиба, вместе с ним ездил в Вену. С трудом заставив свое лицо хранить выражение спокойного достоинства, Селим величественно кивнул:

– Я не могу отказать вам в вашей просьбе, мадам и сумею найти время. К тому же, этот человек Алет-эфенди, возможно, припомнит какие-нибудь интересные подробности, касающиеся посольских дел.

Глаза юного шехзаде возбужденно вспыхнули, на щеках выступил румянец. Прижав к груди руки, он умоляюще посмотрел на султана.

– Ах, ваше величество, мой кузен, позвольте мне тоже послушать, что расскажет тот человек, я так хочу побольше узнать о Европе!

Селим рассмеялся, с нежностью глядя на мальчика.

– Хорошо, шехзаде Махмуд, я приму Алет-эфенди в твоем присутствии. Разрешаю тебе задать ему любые вопросы, какие пожелаешь.

Глава пятая. Кофейня Каламбики. Иеромонах Нерсес и епископ Гарабет

Константинополь, 1799 год

Епископ Гарабет сообщил Нерсесу имя астролога русского посланника, ни о чем не спрашивая. Впрочем, глядя на тонкое умное лицо епископа, невольно приходила в голову мысль, что он знает все, и ему нет нужды задавать вопросы. Это был красивый мужчина лет тридцати пяти-сорока с прекрасными черными глазами и огромным крючковатым носом, который, однако, ничуть не портил его, придавая сходство с орлом. Голос Гарабета имел приятный бархатистый оттенок, завораживающе действующий на окружающих, движения рук отличались изяществом. 

– Не отказывайся, айр сурб, когда Томара пригласит тебя принять участие в одном из магнетических сеансов, – с улыбкой посоветовал он, – о твоем визите к Томаре немедленно станет известно, и интерес к месмеризму станет прекрасным предлогом, все знают, что Томара увлекается магнетизмом. Знакомы ли тебе труды французского врача Месмера?

Нерсес кивнул.

– В Валахии мне даже пришлось быть участником месмерического сеанса, который проводили два врача, называвшие себя учениками Месмера. Не из любопытства, – с легким смущением поспешил добавить он, – священник одной из епархий просил у меня совета – не знал, как отнестись к тому, что две его прихожанки увлеклись месмеризмом. Я нашел сие явление хоть и не греховным, но весьма неполезным для организма. У некоторых чрезвычайно впечатлительных особ наступал кризис, который, как говорят, иногда заканчивается ухудшением болезни или даже смертью. Поэтому я посоветовал священнику отговорить своих прихожанок от посещения сеансов. Что касается меня, то я, прикоснувшись к железному пруту, торчавшему из чана, никакого магнетического воздействия не ощутил.

Гарабет засмеялся.

– В таком случае можешь принять приглашение Томары без всяких опасений.  

– Да, Србазан хайр.

– Его святейшество патриарх Даниел желает, чтобы после получения степени маснавор (архимандрита) ты завершил свой трактат и был удостоен степени цайрагуйн (протоархимандрита), – продолжал Гарабет.

Нерсес послушно наклонил голову.

– Завершив порученные мне дела, я немедленно засяду за работу, Србазан хайр.

Епископ улыбнулся.

– Мне известно твое усердие, айр сурб, – сказал он, – но надеюсь, иногда мы сможем встретиться и поговорить за чашкой кофе. Беседа с тобой всегда доставляет мне истинное наслаждение. Игра в шахматы тоже.

Василий Томара, потомок греческого купца Ивана Томорки, немало лет отдал дипломатической службе. Когда-то он представлял Россию в Венеции, вручал грузинскому царю Ираклию ратификационную грамоту от имени Екатерины Второй, отправлен был Потемкиным в Исфахан к Али-Мурат-хану с предложением заключить союз против османов. Правда, не доехал – с полпути повернул назад, узнав, что Али-Мурат-хан умер. Теперь в царствование Павла Первого Томара был назначен чрезвычайным посланником в Константинополь.

На первый взгляд он производил впечатление человека суетливого, экзальтированного и не очень умного. Выдать его мог лишь взгляд – острый, внимательно и пристально изучающий собеседника, – но Томара обычно прятал его под тяжелыми, чуть припухшими веками. Он слушал Нерсеса, не задавая вопросов, и время от времени кивал головой, что можно было принять за понимание или сочувствие. Обсуждать услышанное Томара не стал, не поинтересовался также, как и что намерен делать Нерсес далее, и этим дал понять, что каждому из них следует заниматься собственными делами, о которых другому знать необязательно. Зато, как и предвидел епископ Гарабет, он пригласил гостя принять участие в месмерическом сеансе.

Кроме Нерсеса в большой комнате с полностью зашторенными окнами присутствовали две дамы из фанариотов (богатые греки, живущие в аристократическом греческом квартале Фанар) и один египтянин с крючковатым носом и широко раздвинутыми глазами. Магнетизер – по манерам и внешнему виду его можно было принять за одного из изгнанных революцией французских аристократов, – очевидно, имел солидный опыт, поскольку во время сеанса одна из дам упала в обморок, другая ударилась в истерику, а сам Томара закатил глаза и застыл, откинувшись на спинку стула. Египтянин и Нерсес не ощутили ровным счетом ничего. Араб был этим сильно разочарован, Нерсес же покинул дом посла с явным облегчением.

Утром следующего дня ему принесли от епископа Гарабета записку с приглашением увидеться и побеседовать за чашкой кофе. День обещал быть жарким, поэтому Гарабет предлагал встретиться до полудня, пока солнце на раскалило землю и крыши домов.

Кофейня на берегу Золотого Рога, где они обычно встречались, была открыта в конце шестнадцатого века греком Каламбики и сразу обрела популярность среди местных жителей. Даже после 1633 года (1042 год лунной хиджры), когда султаном Мурадом Четвертым Кровавым кофе был повсеместно запрещен, у Каламбики можно было тайно получить божественный напиток.

Случались, конечно, и неприятности: в 1656 году (1066 год лунной хиджры), при малолетнем султане Мехмеде Четвертом в кофейню забрел переодетый визирь Кёпрюлю, следивший за соблюдением порядка в империи. Он послушал откровенно высказываемые здесь вслух крамольные мысли, которые, как всем известно, навевает кофе, и в тот же вечер хозяина, зашив в мешок, утопили в заливе. Однако у казненного остались дети и внуки, они с честью продолжили семейное дело – сначала тайно, а после отмены Сулейманом Вторым запрета на кофе в 1688 году (1099 год лунной хиджры) уже и открыто.

К концу восемнадцатого века заведение Каламбики приобрело в Галате (район Константинополя, где в основном селились греки, евреи и армяне) известность. Завсегдатаи порою проводили здесь по нескольку часов, играя в шахматы или карты, беседуя с приятелями и – конечно же! – потягивая несравненный кахве (кофе). В основном велись серьезные богословские споры, обсуждались философские проблемы или семейные дела, о политике предпочитали не говорить – все знали, что вокруг немало ушей, готовых подхватить и извратить любое слово.

Постоянными посетителями у Каламбики были жители Галаты – греки, армяне и евреи. Проживавшие в столице турки избегали Галату, район «неверных», и лишь изредка в кофейню заглядывали турецкие матросы с прибывших в порт судов. Тем не менее, хозяин, не желая ссориться с улемами, открывал кофейню после утренней молитвы и закрывал с заходом солнца, а во время ночных празднований Рамадана здесь, как и в мусульманских кварталах, давал представление Театр Теней, забавляли зрителей озорные Карагез и Хаджи-Вада (персонажи Театра Теней), или сказочник развлекал народ, повествуя о похождениях бессмертного Хаджи Насреддина.

В жару хозяин предлагал желающим подняться на крышу, где стояло несколько столиков. Слуга, быстроногий улыбающийся мальчишка, расстилал коврики, приносил подушки, и под широким парусиновым навесом, защищавшим от палящих солнечных лучей, можно было до бесконечности наслаждаться божественным напитком, подставляя лицо прохладному морскому ветерку и любуясь открывавшимся на залив видом. Нерсес и Гарабет любили пить кофе наверху еще и потому, что сюда кроме них редко кто поднимался – ступеньки лестницы, ведущей на крышу, частично обломились и опасно потрескивали при каждом шаге, поэтому посетители кофейни – большей частью отличавшиеся дородностью греки и венецианцы – предпочитали не рисковать.

В день, когда Нерсес получил от Гарабета приглашение, они успели до наступления зноя удобно расположиться на крыше кофейни Каламбики в полной уверенности, что их беседе никто не помешает. Шустрый мальчишка-прислужник принес им кофе с ледяной водой и побежал вниз, бесстрашно прыгая по скрипящим ступенькам. Зной все усиливался, и даже ветер с моря уже не нес прохлады. Гарабет, сделав глоток крепкого кофе и запив его водой, словно невзначай заметил:

– Я уже давно слышал, что Святейший Гукас болен. В монастыре говорили, будто он подхватил сильную простуду, и врач прописал ему лечение от кашля.

«Католикос был прав, скрывая от всех свою болезнь, – подумал Нерсес, – в Эчмиадзине есть люди, которые доносят в Константинополь обо всем, что творится в монастыре»

Он постарался ответить, как можно более беззаботным тоном:

– Я тоже слышал, что Святейший был слегка простужен.

Епископ Гарабет тяжело вздохнул, взгляд его подернулся грустью.

– Поначалу и мы в Константинополе так думали, – печально ответил он, – никто не подозревал, насколько серьезна болезнь. Но недавно из Эчмиадзина прибыл вардапет (ученый наставник, чин армянской церковной иерархии) Агаси, от него я узнал, что Святейший болен неизлечимо.

Нерсес смешался и ответил не сразу:

– Брат Агаси так и сказал, Србазан хайр?

Гарабет улыбнулся своей тонкой загадочной улыбкой.

– Я понял это по его лицу и взгляду. Не обязательно задавать вопрос, чтобы получить ответ, айр сурб, нужно просто говорить о том, что тебя интересует, и внимательно следить за собеседником. Учись наблюдать за лицами, айр сурб.

Гарабет был старше Нерсеса – католикос Симеон Ереванци рукоположил его в дьяконы в тот год, когда маленького Тороса привезли в школу Эчмиадзина, – и мог себе позволить поучительный тон. Нерсес с улыбкой покачал головой:

– Неужели так просто, Србазан хайр? Но ведь не каждое лицо выдает своего хозяина, надеюсь.

– Каждое, айр сурб, каждое, – благодушно усмехнулся епископ, – вот твое, например. Я ведь вижу, что и ты давно знал о болезни Гукаса, но скрывал это.

Последние слова Гарабет произнес с легкой иронией в голосе. Нерсес не стал возражать.

– Да, Србазан хайр, я знал об этом еще с весны, – просто и печально ответил он, – не нужно меня упрекать в том, что я тебе не открылся, так мне было велено.

Голос его дрогнул. Гарабет, перейдя на грабар – древнеармянский, к концу восемнадцатого века ставший практически мертвым языком и известный лишь священнослужителям, – сказал:

– Я не упрекаю тебя, айр сурб, мне самому тяжело. Я люблю Гукаса, как родного отца, но жизнь каждого из нас в руках Всевышнего. Не сомневаюсь, что Святейший сейчас озабочен судьбой Святого Престола. Прежде лишь султан и шах утверждали в сане избранников, ибо под их властью находится разодранная на части Армения, однако теперь и Россия не останется в стороне, – его пристальный взгляд впился в лицо Нерсеса, – кого Гукас назовет преемником? Это Иосиф Аргутян?

– Да, Србазан хайр, – слегка прикрыв глаза, Нерсес четко и медленно, словно заучено, произнес: – Святейший просил передать патриарху Даниелу, что делает это, не испытывая никакой приязни к Аргутяну, но лишь ради блага Святого Престола. Он молит Даниела не противиться и испросить у султана берат для Аргутяна. Я должен говорить с патриархом Даниелом, Србазан хайр, и прошу твоей поддержки во время этого разговора.

Епископ Гарабет покачал головой.

– В любом случае я не смогу ее оказать, поскольку через несколько дней отбываю на Крит по делам церкви. Что же касается патриарха Даниела, он не пошел бы против воли Святейшего, но Аргутяна не поддержат ни собрание епископов в Константинополе, ни даже эчмиадзинский синод.

– Аргутян более всех остальных озабочен интересами армянского народа, – настаивал Нерсес, – уже много лет он при поддержке России добивается создания Армянского царства.

– Действительно, – глаза епископа недобро сверкнули, – Аргутян в своих честолюбивых замыслах грезит о Святом Престоле и мечтает об армянской короне для своего племянника. Он, как мне недавно стало известно, даже заказал свой портрет в одеянии католикоса, хотя его еще никто не избрал, да и Гукас пока жив. Аргутян лишь будоражит персидских и турецких армян, маня их Армянским царством. Но даже если армяне получат свое царство, то долго ли оно просуществует?

– Вспомни историю, Србазан хайр, – горячо воскликнул Нерсес, – в свой первый поход султан Сулейман Кануни разорил Венгрию, но не тронул сербов, потому что они находились под протекторатом Австрии, а с австрийским императором у султана тогда был мир. Если Армянское царство будет существовать под протекторатом России, османы и персы не посмеют его тронуть.

Страстность, звучавшая в словах молодого иеромонаха, заставила Гарабета снисходительно улыбнуться.

– Русским не нужно Армянское царство, им выгодно, чтобы армяне жили в России и обогащали ее ремеслом и торговлей. И знаешь, что я еще скажу тебе, айр сурб? Армянскому патриархату Константинополя тоже не нужно Армянское царство под покровительством России. Турки хотя бы не вмешиваются в дела нашей церкви, русские же христиане, когда-нибудь они захотят главенства своей церкви над нашей. А это значит, они захотят присвоить себе часть того, что принадлежит нам.

Как всегда в минуту сильного волнения, бровь Нерсеса влетела кверху и переломилась пополам.

– Честолюбивым помыслам не должно быть места, когда речь идет о благе народа армянского, – стараясь смягчить тон, возразил он, – об этом и только об этом должны быть мысли церкви, Србазан хайр! Тяжела жизнь армян в мусульманской стране, разве не стонут от непомерной джизьи (налог на веру) и произвола пашей армянские крестьяне Муша, Диярбакыре и Вана?

Лицо Гарабета приобрело благочестивое выражение.

– Люди должны с благодарностью принимать то, что даровано им по милости Господа всемогущего, айр сурб, – возведя глаза к небу, он перекрестился и приложил руку к сердцу, – османы, захватив земли Армении и Византии, не мешают армянам, грекам и евреям исповедовать свою веру. Да, немусульмане платят здесь джизью, таков закон. Но и у мусульманских крестьян жизнь ненамного легче, из своего дохода они содержат мулл и улемов.

Нерсес стиснул зубы, чтобы сдержать вспыхнувший в душе его гнев, но заставил свой голос звучать ровно и почтительно:   

– Народ наш пребывает во тьме и невежестве, Србазан хайр. На армянских землях закрыты все армянские школы, армянских мальчиков разрешено учить лишь при церкви. Однако священники наши в большинстве своем сами плохо образованы. И какое будущее ждет детей армянских крестьян, выросших под властью мусульманских правителей?

– Лишь Бог определяет долю страданий и благоденствия, которая отведена каждому из нас, айр сурб, – сухо ответил Гарабет, – армянские крестьяне и их дети должны добросовестно трудиться, неся свой крест.

Нерсес прищурился.

– Неужели константинопольский патриархат не обеспокоен тем, что мхитаристы пользуются безысходностью положения, в каком находится народ наш? Они строят католические школы для армянских детей и обращают армян в свою веру, обещая им защиту и покровительство папы римского.

Епископ равнодушно махнул рукой.

– Не тревожься, айр сурб, эта проблема уже решена. Патриарх Даниел почти добился от султана запрета католическим миссионерам проповедовать и открывать школы на землях империи. В ближайшее время католики будут высланы из страны, ахтарама под угрозой вечного проклятья начнут возвращаться в лоно григорианской церкви. Чтобы получить прощение, им придется уплатить церкви немалый взнос за свое отступничество.

 Забыв о почтительности, Нерсес возмущенно вскричал:

– О чем ты говоришь, Србазан хайр? Разве высылка католиков и уплата взносов раскаявшимися ахтарама уменьшат страдания армянского народа? Разве мы, служители Божьи, будучи пастырями, не обязаны беречь и защищать свою паству?

Губы епископа искривила усмешка, тон его стал снисходительным:

– Оглянись вокруг, айр сурб, и ты увидишь дворцы, которые не уступают в роскоши султанскому дворцу Топкапы. Они принадлежат армянским купцам, банкирам и менялам. В Константинополе дела их процветают, ибо Порта широко пользуется их услугами. Эти армяне верны вере наших отцов и почитают Святой Престол, они и есть та паства, которую берегут наши епископы. Ибо служители Божьи тоже ценят богатство и роскошь. Для чего им Армянское царство? К тому же, все мы хорошо знаем историю и не верим русским.

– Русские – наши единоверцы, Србазан хайр, ты не можешь не знать, сколько раз армяне, обращались к русским, моля защитить их от ига мусульман.

– Разумеется, знаю, – весело блестя глазами, согласился Гарабет, – история рассказывает, как русский император Петр Первый предательски обманул армянских меликов Арцаха и грузинского царя Вахтанга. Он заключил с ними военный союз против персов, мелики и Вахтанг со своими войсками несколько месяцев ожидали прихода русской армии, но она так и не явилась. 

– Буря на Каспии тогда разметала русские корабли, – устало возразил Нерсес, – к чему вспоминать событие, случившееся более, чем три четверти века назад, Србазан хайр?

– И спустя десятилетия русские остаются прежними, айр сурб, они ищут лишь своей выгоды. Чуть больше десяти лет назад князь Потемкин, зная о недовольстве армянских меликов Арцаха Ибрагим-ханом, через Аргутяна обещал им помощь, если они поднимут восстание. И что же? Мелики восстали, но не получили никакой помощи и были разбиты.

Нерсес покраснел – то же самое он недавно говорил католикосу. Возражение его прозвучало достаточно вяло:

– У политики свои законы, Србазан хайр.

– Да, конечно, политика, – насмешливо протянул Гарабет, – из политических соображений русская императрица Екатерина заключила договор с грузинским царем Ираклием и взяла на себя обязательство защищать Картли-Кахети. И что же? Четыре года назад, когда войска грозного Ага-Магомет-хана превращали Тифлис в руины, русские войска даже с места не сдвинулись. А все политика – Россия не хотела портить отношения с новым иранским шахом, поэтому не выполнила своих обязательств.

Нерсес знал об этом не хуже Гарабета. Тем не менее, он был согласен с католикосом Гукасом, видевшим будущее армян в союзе с Россией.

– Ты ведь не станешь отрицать, что множество армян нашли в России убежище и спасение, Србазан хайр. С дозволения покойной императрицы Екатерины и благодаря энергии Аргутяна армяне выстроили для себя на русских землях города Нор Нахичеван и Григориополь. В самых крупных городах России с благословения Аргутяна открыты армянские школы. Разве столь великие заслуги не дают ему права занять Святой Престол?

Лицо Гарабета выразило столь сильное презрение, что рот его искривился, а кончик орлиного носа качнулся в сторону.

– Великие заслуги! Да велика ли заслуга – убедить императрицу приютить в своей огромной стране наш трудолюбивый народ? Народ, который построит города на пустующих землях, разовьет ремесло, поддержит торговлю с Востоком. Велика ли заслуга – предложить Потемкину укреплять границы России, переселяя в приграничье армян, живущих в мусульманских странах? Аргутян еще много лет назад обещал армянам помощь императрицы Екатерины, Потемкина и самого великого Суворова в создании Армянского царства. Что стало с его обещаниями? Императрицы Екатерины и Потемкина уже нет в живых, император Павел и Суворов воюют с французами, им не до армян. Нет, айр сурб, ни патриарх Даниел, ни епископы не видят заслуг Аргутяна. Тем более, не захотят епископы навлекать на себя гнев султана, избирая католикоса, который станет проводить политику, полезную русским. Сегодня русские и османы объединились в борьбе против французов и Бонапарта, но завтра опять станут врагами – слишком многое не могут они поделить меж собой.

Рассуждения епископа были логичны, Нерсес не мог этого не признать. Ясно ему также стало, что вряд ли удастся переубедить искушенного в дипломатии Гарабета. Печально вздохнув, он сказал:

– Святейший полагал, что превыше всего ты ставишь верность Святому Престолу, Србазан хайр. Желая видеть Аргутяна своим преемником, он рассчитывал на твою помощь, но даже думать не мог, что ты восстанешь против его воли. И что мне теперь остается делать, как сообщить ему, умирающему, что ты отказываешь ему в помощи? Посоветуй, Србазан хайр, найди для меня слова.

Кроткий тон и прямой открытый взгляд Нерсеса смутили епископа, он отвел глаза.

– Не из недостатка почтения к католикосу Гукасу говорил я так сейчас с тобой, айр сурб, а объяснял тебе, как обстоят дела. Скажи, знаком ли тебе епископ Давид из рода Корганьянов, пребывающий ныне в Константинополе?

Бровь Нерсеса вновь взлетела вверх, во взгляде его, устремленном на собеседника, мелькнуло недоумение, но он тотчас же сообразил, что Гарабет никогда и ничего не говорит бесцельно.

– Епископ Давид? Года три или четыре назад мой крестный представил меня ему в Эчмиадзине, но более мы не встречались.

– Сейчас епископ Давид Корганьян в Константинополе, тебе это известно? Называл ли Святейший, посылая тебя сюда, его имя?

Нерсес пожал плечами, не понимая, к чему клонит Гарабет, и почему так пристально и изучающе на него смотрит.

– Мне неизвестно, что епископ Давид в Константинополе, Србазан хайр, – с достоинством ответил он, – и Святейший имени его при мне не упоминал. Имеют ли вопросы твои отношение к нашему теперешнему разговору?

Поняв по выражению лица молодого иеромонаха, что тот не лжет, Гарабет удовлетворенно кивнул.

– Имеют, айр сурб. Ты знаешь, я всегда относился к тебе лучше, чем к кому-либо другому, поэтому твой кроткий упрек меня задел. Открою тебе, что епископ Давид состоит на жаловании у русского посланника Томары. В Константинополе он старается подкупом склонить визирей Порты к признанию Аргутяна. Чтобы привлечь на его сторону епископов, он раздает от имени Аргутяна дары и обещания, при этом распускает грязные слухи о патриархе Даниеле. Сомневаюсь, чтобы Святейшему об этом ничего не было известно.

Лицо Нерсеса вспыхнуло.

– Я не могу без доказательств поверить твоим словам, Србазан хайр, ибо они порочат не только епископа Давида, но и задевают Святейшего! Не хочу сказать, что ты лжешь, но ведь каждый из нас может ошибаться.

 С губ Гарабета сорвался понимающий смешок.

– Я и не заставляю тебя верить, айр сурб, – ничуть не обидевшись, добродушно возразил он, весело глядя на хмурое лицо Нерсеса, – если Святейший Гукас ничего тебе не сказал о Давиде, значит, не счел нужным. Думаю, что ни с патриархом Даниелом, ни с епископами тебе говорить об Аргутяне не стоит. Патриарх чувствует себя оскорбленным из-за гнусных наветов Давида, а с епископами… Думаю, Давид путем подкупа сможет добиться большего, чем ты своими горячими речами. Но ты меня спросил, что тебе ответить Святейшему. Ответь, что я, епископ константинопольский Гарабет, осведомлен обо всех интригах Давида Корганьяна. Действовать заодно с Давидом не буду, но и препятствовать ему из уважения к Гукасу тоже ни в чем не стану. Хотя мог бы – Давид продажен, его легко перекупить, заплатив больше, чем платит Томара. Но пусть Всевышний без меня решит, быть Овсепу Аргутяну католикосом или нет.

 Нерсес вынужден был согласиться, он сделал все, что мог. Было горько оттого, что католикос Гукас, поручая ему миссию в Константинополе, ни словом не обмолвился о Давиде Корганьяне, однако даже в мыслях его не возникало упрека – Святейший никому, кроме Бога, не обязан давать отчета в своих деяниях. Какое-то время оба собеседника молчали, потом Гарабет крикнул вниз хозяину, чтобы им подали еще кофе и шахматы. С залива донесся чистый юношеский голос, поющий:

«Куда, крича, летишь так быстро ты, стая черных журавлей?

Несешься ль ты с родного края?

Скажи, что там теперь случилось?

Тот край милее мне всех стран»

Грубый окрик прервал молодого певца, который за пением, очевидно, забыл о работе. По отчаянно трещавшей лестнице вновь взбежал легконогий мальчишка, в одной руке у него был поднос с двумя чашками кофе, в другой – шахматная доска. Он ловко собрал пустую посуду, поставил на столик чашки, наполненные кофе с плавающей пенкой, открыл шахматную доску, расставил фигуры и убежал.

Глава шестая. Алет-эфенди и барон де Тотт

Первую партию Нерсес проиграл, вторую выиграл, а когда Гарабет вновь начал расставлять фигуры, лестница угрожающе затрещала. Птицей взлетевший по ступенькам мальчик успел ловко разложить подушки и поставить столик прежде, чем понимавшиеся за ним посетители вышли на крышу.

– Вы были правы, месье Алет, – весело сказал по-французски юноша лет девятнадцати в европейской одежде, – здесь действительно намного прохладней.

Он приветливо кивнул Нерсесу и Гарабету, и они вежливо ответили на приветствие. Епископ с невозмутимым видом продолжал расставлять шахматы, но Нерсес заметил, как напряженно сошлись его брови и дрогнули ноздри. Спутник юноши, турок лет сорока, представительный мужчина с красивым волевым лицом, бросил быстрый взгляд в сторону игроков и слегка наклонил голову. Вновь пришедшие удобно расположились на противоположной стороне крыши, и уже спустя минуту вновь послышался топот мальчишки, несущего им кофе. Ветер доносил до Нерсеса французскую речь:

– Рад, что вы приняли мое приглашение, несмотря на жару, месье де Тотт, – говорил турок.

– Мне приятно с вами беседовать в любую погоду, месье Алет, – ответил молодой человек.

 Тон и выражение лица юноши подтверждали, что сказано это было совершенно искренне, а не в угоду вежливости, его собеседник шумно выдохнул воздух:

– Фу-у-у! Жара действительно изнуряющая. Часто ли у вас во Франции случаются столь жаркие дни, месье де Тотт?

– Ах, месье Алет, я почти ничего не помню, хотя, наверное, следовало бы – мне было уже десять лет, когда меня увезли из Франции, – юноша печально вздохнул, – иногда даже бывает неловко, когда меня расспрашивают о моей родине.

– Не переживайте, – утешил Алет, – я уверен, память ваша сохранила немало светлых детских воспоминаний.

Взгляд его, устремленный на молодого человека, был почти отечески ласков.

– Вы правы, месье Алет, – задумчиво проговорил юноша, – я сейчас вдруг вспомнил своего деда, отца матушки. Он приезжал к нам в поместье и привозил множество подарков, а однажды подарил мне маленького пони. Но я был совсем мал, когда он умер.

– Вы говорите о вашем деде по матери виконте де Вержене? Он был послом Людовика Пятнадцатого в Стамбуле, а позже министром иностранных дел Франции, я не ошибаюсь?

Во взгляде де Тотта мелькнуло удивление.

– Да… кажется. Я мало об этом знаю. В доме моей замужней тети, которая нас приютила в Константинополе, имя деда не упоминают.

Алет понимающе наклонил голову.

– Что ж, неудивительно. Любой, кому известна история вашей семьи, сможет это понять, – тон его стал многозначительным.

– История моей семьи? – удивленно и с легким вызовом в голосе переспросил де Тотт. – Мне не очень понятно, что вы хотите сказать, сударь.

Он покосился на сосредоточенно склонившихся над шахматами Гарабета и Нерсеса, но Алет поспешил его успокоить:

– Эти армяне не знают французского. Однако, простите мою нескромность, месье де Тотт, мне не следовало в разговоре с вами упоминать о ваших семейных секретах. Возможно, вашим родным не хочется, чтобы вы о них знали.

– Вам известны какие-то тайны моей семьи, месье Алет? – молодой человек возбужденно подался в сторону Алета.

– Аллах с вами, какие тайны! В свое время об этом говорили все – от гарема султана Мустафы Третьего до салонов высшего света в Париже. Но уходят поколения, старое забывается, сменяется новым. Тем более, что при султане Абдул-Хамиде о вашем дедушке Вержене многие отзывались с неудовольствием – ведь именно он, интригуя через любимую жену султана Мустафы Михришах-султан, подтолкнул Турцию к войне с Россией. Мы эту войну позорно проиграли, но для Франции она оказалась весьма полезна.

Широко раскрыв глаза, француз с детским восторгом воскликнул:

– Как интересно! Я этого совершенно не знал, в доме моего дяди никогда не говорят о политике.

– Из-за этого Михришах-султан, жена султана Мустафы, едва не потеряла расположения мужа, ее спасло то, что он был привязан к их сыну – нынешнему султану Селиму.

– Но какое это имеет отношение к моей семье?

– Ах, да. Надеюсь, месье де Тотт, вы не найдете в моем рассказе ничего для себя оскорбительного. Сам я узнал об этом случайно – в Венеции, куда я в молодости ездил по делам торговли. Там мне случилось познакомиться с другим вашим дедом, бароном де Тоттом. Вы его помните?

Де Тотт задумчиво покачал головой.

– Почти не помню. Он всего раз или два приезжал к нам в поместье, когда я был совсем мал, а теперь мне даже неизвестно, жив он или умер.

– Барон де Тотт умер несколько лет назад в Венгрии, откуда был родом. Поскольку в живых нет ни вашего отца, ни ваших старших братьев, титул перешел к вам. Вы – барон де Тотт, месье.

Алет слегка наклонил голову, выражая почтение. Недоверие на лице молодого француза сменилось удивлением, в голосе зазвучали горькие нотки:

– Кто бы мог подумать! И мне приходится впервые слышать это от вас, совершенно постороннего мне человека. Если вы расскажете мне все, что вы знаете, месье Алет, я буду вам благодарен.

– Барон де Тотт, как и другой ваш дед виконт де Вержен, был дипломатом, – начал свой рассказ Алет, – его супругу, вашу бабушку, когда-то принимала у себя в гареме покойная тетя нынешнего султана Селима. Об этом в свое время много говорили в гаремах стамбульских пашей. Де Тотт и де Вержен были близко знакомы – барон служил секретарем у де Вержена во время его посольства в Стамбул. Неужели ваша матушка не рассказывала вам о блистательном прошлом ваших предков?

Де Тотт нахмурился и отвел глаза.

– У нас в доме… вернее, в доме моих дяди и тети больше говорят о насущных делах. Очевидно, то, о чем вы рассказываете, происходило достаточно давно.

Турок невозмутимо кивнул.

– Да, конечно. Ваш дед виконт Шарль де Вержен впервые был отправлен в Константинополь как посол короля Людовика Пятнадцатого еще при султане Османе. Здесь он увлекся Анной Дувивир, вдовой лекаря, имевшую маленькую дочь. От их связи, которую они не скрывали, родилась девочка. Шарль де Вержен дал дочери свое имя, а спустя несколько лет попросил у Людовика Пятнадцатого разрешения жениться на Анне. Король отказал – он счел непристойным человеку столь знатного рода вступать в брак с женщиной низкого происхождения. Вопреки королевской воле Вержен обвенчался с Анной в Константинополе, после чего разгневанный король, подстрекаемый герцогом Шуазелем, велел ему немедленно вернуться в Париж. Разумеется, Шарль де Вержен не собирался оставлять в Константинополе жену и дочь, но всей душой желал избавиться от семнадцатилетней Бремузы, дочери Анны от ее первого брака с лекарем.

Алет внимательно посмотрел на де Тотта, и тот растерянно пробормотал:

– Бремуза. Это имя моей тетушки.

– Простите меня, месье де Тотт, но ваша тетушка, как говорили, в юности обладала несносным характером. С годами, возможно, она изменилась.

Неожиданно молодой барон расхохотался.

– Вам не за что извиняться, месье Алет, характер у нее прежний.

Понимающе улыбнувшись, Алет продолжал:

– Бремуза завидовала младшей сестре, носившей благородное имя, и всей душой ненавидела Шарля де Вержена, женившегося на ее матери. Бремузе нашли мужа, богатого греческого купца, Вержен дал за падчерицей богатое приданое, но она никак не могла успокоиться и заявила матери, что не желает больше знать – ни ее, ни сестру. Выдав замуж Бремузу, Вержен увез жену с дочерью Мадлен в Париж, а через три года его назначили послом в Швецию. Как раз в это время он получил письмо от своего бывшего секретаря барона де Тотта – тот просил его о месте секретаря для своего юного сына. Разумеется, да Вержен не мог отказать хорошему приятелю. Молодой Франсуа де Тотт был принят у Верженов. Они с Мадлен полюбили друг друга с первого взгляда, и ничто не препятствовало их браку – юноша был приятен Шарлю де Вержену и Анне, а барон де Тотт, никогда особо не интересовавшийся сыном, полностью доверил все Вержену. В день их свадьбы Франсуа только-только исполнилось девятнадцать, Мадлен еще не было семнадцати. И брак их оказался на редкость счастливым. Что с вами, барон? Вы так побледнели!

– Сейчас я вспомнил, – сдавленно проговорил де Тотт, – помню ужас, который пережил, когда толпа крестьян громила наше поместье. Мы с матерью, младшими братом и сестрами прятались в потайной комнате в часовне, но туда доносились крики. Я различал голоса отца и старшего брата. Их растерзала чернь. Брату было только тринадцать, но он был высокий, рослый. Мама не плакала, только вся тряслась и просила нас сидеть тихо. Когда поместье догорело, они ушли, и один из слуг вывел нас из часовни. Мы долго шли, мама несла маленькую сестру и умоляла нас с братом забыть свое имя и никому из встречных его не называть – иначе нас убьют. Мы тряслись в карете, потом плыли на корабле. Не помню, как добрались до дома тети Бремузы, помню только, что она кричала на маму. Но потом вышла бабушка Анна, пришел муж тети, и нас повели в дом.

– Ваша бабушка, виконтесса да Вержен, вернулась в Константинополь еще до революции, сразу после смерти мужа. Людовик Шестнадцатый глубоко уважал вашего деда, при нем Шарль де Вержен занимал пост министра иностранных дел Франции, но светское общество так и не приняло его жену. После возвращения в Константинополь Анна да Вержен жила в семье своей дочери – Бремуза сама на этом настаивала и изо всех сил заискивала перед матерью в надежде, что та оставит ей по завещанию часть своих богатств. К несчастью, революция лишила семью Вержен их поместий – основного источника доходов. Также, как и семью де Тотт. Мне известно, месье де Тотт, что оставленные вам бабушкой средства едва позволяют вашей семье сводить концы с концами. Даже при том, что вы живете в доме вашей тетки.

Молодой де Тотт вспыхнул.

– Нам не приходится просить милостыню, месье Алет!

– Ни в коем случае не хочу вас оскорбить, барон, – Алет слегка поклонился, – но из уважения к именам де Вержена и де Тотта хотел бы помочь советом. Отчего бы вам не поступить на военную службу?

Де Тотт смутился.

– На военную службу в армию султана? Нет, месье Алет, боюсь, это невозможно.

Высоко подняв брови, Алет рассмеялся.

– На службу в армию султана? Я никогда бы такого не посоветовал. Но ведь и Франция имеет свою армию.

– Служить Директории? – лицо юноши сморщилось в брезгливой гримасе. – Никогда бы не предложил свои услуги этим ничтожествам!

– Кто говорит о Директории? Во Франции есть только один человек, которому можно служить с честью – генерал Бонапарт. Во время прошлой нашей беседы, когда я упомянул о разгроме турецкой армии при Абукире, мне показалось, что взгляд ваш преисполнился гордости.

Юноша смутился, но тут же гордо вскинул голову.

– Да! Да, месье Алет! Я горжусь, когда французы побеждают, мне горько, когда они терпят поражение! Я француз, и этого никому не изменить.

Алет одобрительно кивнул.

– Иного и нельзя ожидать от потомка де Тоттов и де Верженов.

– Поверьте, – разгорячившись, говорил молодой француз, – до сегодняшнего нашего разговора с вами никто не говорил со мной о моем происхождении. После вашего рассказа мне все понятно: моя бабушка была слишком уязвлена пренебрежением аристократов, а матери не хотелось раздражать тетку упоминанием знатных имен отца и деда. Однако в душе своей я всегда ощущал странное смятение, и теперь понимаю его причину: мне девятнадцать лет, в моих жилах течет благородная кровь, а я трачу время, помогая дяде в его лавке с учетными книгами и подсчетом доходов. Вы правы, месье Алет, я давно должен был отправиться служить Франции с оружием в руках!

Неожиданно порыв его угас, он печально поник головой.

– Что такое, месье де Тотт? – в голосе Алета слышалась искренняя озабоченность.

Де Тотт покачал головой.

– В Бонапарте меня отвращает жестокость, которую он проявил в Яффе, – тихо сказал он, – расстрелять четыре тысячи пленных! Я не представляю, как стал бы стрелять в безоружных.

– Мой юный друг, – нравоучительно произнес Алет, – это только доказывает, что Бонапарта ждет великое будущее. История одной лишь османской империи учит, что жестокость полезна, а милосердие почти всегда вредит. Закон Фатиха, предписывающий братоубийство в царствующих семьях, был жесток, но он помог османам сохранить династию. Мурад Третий, если я не ошибаюсь, велел задушить пятерых своих братьев, а Мехмед Третий – целых девятнадцать. Они были плохие правители, но усидели на троне, потому что некому было их заменить. Зато доброта Ахмеда Первого, пощадившего своего брата Мустафу, ввергла страну в хаос, и только Мурад Четвертый, которого прозвали Кровавым, сумел справиться с анархией и утихомирить распоясавшихся янычар.

  – Возможно… – де Тотт запнулся, подыскивая слова поделикатней, – возможно, ваша вера может найти оправдание подобному, но я с детства впитал в себя понятия христианской морали.

Алет смеялся – звучно, долго и заливисто.

 – Ах, месье де Тотт, месье де Тотт, – говорил он, утирая слезы, – какой же вы еще мальчик, барон! Я изучал историю не только нашу, но и вашу, европейскую. Инквизиторы толпами сжигали евреев и прочих еретиков, в Варфоломеевскую ночь католики приканчивали вчерашних своих друзей гугенотов. И эти убийства были совершенно бессмысленны, в отличие от закона Фатиха. Зато ваш милосердный король Людовик Шестнадцатый потерял голову, потому что не решился стрелять из пушек по восставшему сброду. Как это позже сделал тот же самый Бонапарт. Так что по-вашему полезней, месье де Тотт, милосердие или разумная жестокость?

Молодой де Тотт сжал ладонями виски

– У меня в голове все спуталось от ваших слов, месье Алет, – пожаловался он, – не знаю, что мне делать!

 – Поезжайте в Европу, месье де Тотт, я слышал, что в войсках генерала Моро служит ваш дальний родственник Этьен де Нансути. Он человек чести и подскажет вам, что делать.

– Да, но….

Юноша замялся, Алет понимающе кивнул:

– У вас нет для этого средств, знаю. Но это не проблема. Для решения подобных проблем существуют ростовщики.

– Однако… вряд ли кто-то согласится ссудить мне нужную сумму. В Галате всем известно, что наша семья бедна.

– Я найду заимодавца, для которого порукой станет одно лишь ваше имя, не тревожьтесь. Попробую также подыскать для вас подходящего слугу-француза.

– О, месье Алет! – воскликнул тронутый молодой человек. – Вы так добры! Только вряд ли мне нужен слуга, я привык все делать сам, к тому же, не могу позволить себе лишних расходов.

Алет саркастически поднял брови.

– Месье, де Тотт, господин барон! Не забывайте об имени, которое вы носите, и о титуле, который вам принадлежит после смерти ваших деда, отца и брата! Что-то подсказывает мне, что скоро все изменится, те, кто станут верно служить своей стране, вернут себе отнятое революцией. И неужели в памяти вашего знатного родича де Нансути должно остаться, что барон де Тотт явился представиться ему без подобающего блеска? Вы непременно должны прибыть в сопровождении слуги.

Чувствовалось, что молодой человек слегка сбит с толку этой выспренней тирадой. Растерянно похлопав глазами, он неуверенно пролепетал:

– Наверное, вы правы, но… лишние траты….

– Ваши траты возьмет на себя ваш заимодавец. Вы сможете расплатиться с его корреспондентом в Европе, как только ваше положение упрочится. В Галате живет богатый еврей, который оказывал услуги еще вашему деду де Тотту, к нему мы сейчас и отправимся.

– Сейчас? – юношу охватила паника. – Но я еще не говорил с матушкой, мне нужно собраться с силами, прежде, чем я объявлю ей о своем отъезде. Я… я не знаю…

– «Иные не могут добиться успеха по причине того, что сил нет, а винят в этом обстоятельства», – продекламировал Алет по-гречески и вновь перешел на французский: – Решайтесь, барон де Тотт, объясните своей матери, каким вы видите для себя служение делу чести. Я уверен, она вас поймет и одобрит. Неужели ей хочется, чтобы вы всю жизнь оставались служащим у греческого купца?

– Наверное, вы правы, да… – де Тотт слегка приободрился, – здесь, в Галате, много эмигрантов, бежавших от революции, их участь незавидна.

– «Несчастья ближних становятся для людей наукою», – вновь процитировал Алет.

 Неожиданно молодой француз начал смеяться.

– Простите, месье Алет, простите, – повторял он и все никак не мог успокоиться, но наконец все же сумел взять себя в руки.

– Что вас так развеселило, мой дорогой юный друг? – ласково спросил Алет.

– Вы цитируете Эзопа.

– Неужели вы считаете, что те, кто поклоняется Аллаху, способны цитировать только Коран? Хотя, возможно, в чем-то вы и правы – многие ученые улемы ни на что более неспособны.

В голосе Алета звучала явная насмешка – столь циничная, что юноша испуганно оглянулся.

– Нет, как вы могли подумать! Я просто вновь вспомнил детство – отец пригласил для нас учителя греческого языка, и тот постоянно ругал брата Франсуа, который никак не мог выучить басню Эзопа. Мне от него доставалось меньше – я был мал. Теперь Франсуа больше нет, у меня остался только один брат, – он горестно поник головой.

– Теперь вы старший в семье и должны думать обо всех. Поступив на воинскую службу, вы проложите путь к военной карьере и вашему младшему брату. Ваша матушка должна быть довольна.

– Да, решено, я еду! – вскричал де Тотт, вскакивая на ноги. – Идемте же, месье, Алет, идемте!

Бросив на столик несколько серебряных ахче (мелкая турецкая монета), Алет поднялся. Лестница заскрипела, и спустя минуту мальчик-лакей уже убирал пустые чашки и вытирал столик. Опасливо покосившись на игравших в шахматы Нерсеса и Гарабета, он сунул себе в карман два ахче, сгреб на поднос остальные и побежал вниз.

– Этот человек, Алет, представляется мне вольнодумцем, Србазан хайр, – задумчиво заметил Нерсес, беря слоном коня, – ведь за то, что он только что говорил об улемах, его вполне могут счесть вероотступником.

– При молодом французе и в нашем присутствии он мог говорить, что угодно, для этого не требуется много отваги, – возразил Гарабет, забирая слона пешкой, – ни один неверный не может свидетельствовать в шариатском суде против мусульманина. Алет-эфенди имеет достаточно причин испытывать неприязнь к улемам, однако он не так глуп, чтобы подвергать опасности свою жизнь.

– Кто он и чем занимается? Его разговор с юношей показался мне достаточно странным – словно Алет-эфенди преследовал свою цель.

– Кто такой Алет-эфенди? – задумчиво повторил Гарабет, держа в руке ладью и раздумывая, куда ее поставить. – Сын крымского кадия. Отец желал, чтобы Алет пошел по его стопам, но тот проявил невероятное для мусульманина непослушание родительской воле. В результате кадий проклял сына и выгнал из дому. Молодой Алет пошел работать к армянскому купцу Серпо – сначала амбалом (носильщиком), потом стал помогать в делах. Ездил с поручениями в Венецию и Геную, изучал языки. У него обширные связи, и он постоянно их расширяет. Тебе шах, айр сурб.

Нерсес двинул вперед пешку, заслонив своего короля от ладьи.

– Алет-эфенди прекрасно говорит по-французски, – сказал он, – насколько я могу судить при моих знаниях. Но как он, работая у купца, сумел приблизиться к государственным делам?

– Ты, наверное, слышали о недавно казненном Эбубекир-Ратибе, айр сурб?

– Бывшем после Порты в Вене и авторе низам-и-джеди? Разумеется, слышал. Тебе мат, Србазан хайр.

Гарабет засмеялся и смешал шахматы.

– Будем считать, что сегодня мне не везет в игре. Ладно, закончим игру, я хочу рассказать тебе об Алет-эфенди, одном из самых загадочных людей, каких я знаю. Давно, еще при жизни султана Абдул-Хамида, купец Серпо поставлял Эбубекир-Ратибу товары для его гарема. Однажды Ратиб что-то спросил у носильщика, который выгружал из телеги доставленные тюки – им оказался Алет. Он ответил так остроумно, с таким достоинством, что Ратиб был поражен и пригласил его к себе на службу. Позже, уже при нынешнем султане Селиме, Алет-эфенди сопровождал Ратиба в Вену, как один из секретарей посольства. Во время пребывания посольства в Вене старый кадий, отец Алета, тяжело заболел и, желая примириться с сыном, написал ему, призывая к своему ложу. Однако Алет на зов родителя не откликнулся и даже не ответил на письмо. Это вызвало недовольство ученых улемов, в том числе молодого, но всеми уважаемого имама Хаджи-Халила, который считал кадия своим духовным отцом. Он во всеуслышание объявил Алета непокорным сыном, а непокорство родительской воле, как тебе известно, в исламе считается одним из тяжелейших грехов.

– Письма из Константинополя в Вену и обратно идут достаточно долго, – заметил Нерсес, – к тому же, Алет состоял на государственной службе и, возможно, не мог ее сразу покинуть. Застал ли он отца в живых, когда посольство вернулось в Стамбул?

 – Старик был при смерти, однако и тогда Алет не поспешил к нему явиться.

– Вот это уже тяжкий грех.

– Кадий рассудил также. Разгневавшись, он проклял сына в присутствии нескольких свидетелей, в том числе и имама Хаджи-Халила, потом произнес шахаду (свидетельство о вере в Аллаха и миссию его посланца пророка Мухаммеда) и умер. После похорон кадия имам Хаджи-Халил обратился в шариатский суд, требуя назначить Алету наказание за неповиновение родителю, как за посягательство на права Аллаха. Улемы, всесторонне рассмотрев дело, отнесли его к категории тазир (правонарушения, за которые не следуют жестко установленные санкции, а наказания назначаются произвольно, по выбору судей) и приговорили Алета к ссылке на год, запрету в течение трех лет занимать государственные должности и покаянию. Как ни странно, это обернулось для Алета благом – на него не распространилась немилость, постигшая чуть позже его начальника Эбубекир-Ратиба.

– Чем он занимается сейчас? – спросил Нерсес, у которого личность Алета вызывала все больший и больший интерес.

Епископ Гарабет бросил на него острый взгляд, но тут же обескураживающе улыбнулся и покачал головой.

– Трудно сказать, айр сурб! Говорят, вернувшись из ссылки, он занялся переводом трудов Дидро с французского языка на турецкий. Его часто видят в кофейнях, он любит беседовать со странствующими дервишами и приезжими купцами. Давай, выпьем еще кофе и поговорим о другом.

Нерсес кивнул. Больше он не спрашивал, и имени Алет-эфенди они в этот день тоже не упоминали. Гарабет стал рассказывать о предстоящей поездке на Крит, куда к концу восемнадцатого века переселилось много армянских семей из Смирны и Константинополя.

Глава седьмая. Первые уроки Алет-эфенди. Завет Эбубекир-Ратиба

Султан Селим внимательно разглядывал стоявшего перед ним человека.

– Как твое имя? – резко произнес он.

– Мохаммед Сеид-Алет, повелитель, сын крымского кадия Хуссейна-эфенди. Служил секретарем в посольстве Эбубекир-Ратиба-эфенди в Вену.

Четырнадцатилетний шехзаде Махмуд, сидевший у подножия трона султана, умоляюще посмотрел на султана. Взгляд Селима, устремленный на мальчика, стал ласковым.

– Шехзаде Махмуд желает расспросить тебя, эфенди, о поездке в Европу, – султан кивнул принцу и по-французски сказал: – Дозволяю задать вопросы, шехзаде.

– Ты часто бывал при австрийском дворе, эфенди? – обратился принц к Алету на фарси.

– Ваше высочество, – с улыбкой отвечал по-французски Алет-эфенди, демонстрируя прекрасное знание языка, – я присутствовал при вручении императору Леопольду верительных грамот, но бывал при дворе не очень часто, ибо не это было главной целью посольства в Вену.

– А что было главной целью? – мальчик тоже перешел на французский, взгляд его был полон пытливого интереса.

– Посетить оружейные заводы и академии, где в империи Габсбургов обучают военных и инженеров. Мы посетили также университет, где студенты изучают страны Азии. Такие студенты называются ориентологами или востоковедами, но, оказывается, им в действительности известно о нас, османах, очень мало. Мы рассказывали им о нашей стране – ведь чтобы строить отношения между странами, нужно знать друг о друге намного больше.

На губах Алета мелькнула улыбка. Султан Селим против воли был поражен той рассудительностью и достоинством, которые сквозили в каждом его движении и в каждом слове.

– Правда ли, месье, – принц на минуту запнулся, взглянув на султана, но все же решился спросить: – Правда ли, что в Европе некоторые считают нас, османов, дикарями, несведущими ни в науке, ни в искусстве?

– Ваше высочество, вы, наверное, почти ежедневно смотрите на Галатскую башню. А известно ли вам, что полтора с лишним века назад Хезарфен Ахмед Челеби спрыгнул с ее вершины на изобретенных им крыльях и благополучно перелетел через Босфор?

Глаза юного принца широко открылись от изумления.

– На крыльях! – ахнул он.

– Да, ваше высочество. За это султан Мурад Четвертый подарил ему кошелек с золотом. А через год или два его брат Лагари Хасан тоже был награжден султаном – он летал на изобретенном им летательном аппарате длиной в семь локтей. Этот аппарат вылетал из пушки, стрелявшей особым порохом.

– Из пушки! – воскликнул Махмуд и посмотрел на Селима – так, словно желал поделиться с ним переполнившим его душу восторгом.

– О Хезарфене Ахмете и Лагари Хасане пишет в своих трудах путешественник Эвлия Челеби, ваше высочество. Тем не менее, покорителями воздуха принято считать французов, братьев Монгольфье, которые поднялись в воздух на воздушном шаре всего лишь пятнадцать лет назад. И это все потому, что европейцам еще очень мало известно об османах.

– Вы неплохо знаете историю, месье, – заметил султан, все с большим интересом всматриваясь в лицо Алета.

– Ваше величество, мне хотелось лишь объяснить его высочеству, сколь много великого в истории османов.

– Скажите, месье, – заторопился принц Махмуд, боясь, что его отошлют прежде, чем он задаст все вопросы, которые хотел, – что лежит в основе законодательства европейских стран – хадисы, которые пророки неверных черпают из Библии?

Лицо мальчика раскраснелось, глаза сверкали. Султан слегка вздрогнул, но Алет-эфенди, не выразив ни малейшего удивления, спокойно ответил:

– Во многих европейских странах законопроекты выдвигаются и утверждаются сенатом или парламентом, ваше высочество. В Англии или Швеции, например, это органы власти, в которые каждое сословие выбирает своих депутатов. В России это орган, назначаемый императором. Не знаю, насколько понятно я объяснил. О системе законодательства и государственного устройства разных стран написано в сефаретнаме, которое я помогал составлять высокочтимому Ратибу-эфенди.

Он умолк и замер в почтительной позе.

– Вы прекрасно объяснили, месье, – сказал султан и посмотрел на принца: – Ты узнал все, что тебе хотелось, шехзаде?

– Ваше величество, – мальчик умоляюще сложил руки, – я еще хотел лишь спросить у месье, что он думает – помогут ли реформы, о которых все говорят, изменить нашу страну?

Он перевел взгляд на Алета, и тот с улыбкой поклонился.

– Ваше высочество, – ответил он, – реформы уже многое изменили, хотя его величеству приходится встречать немало препятствий к их проведению в жизнь. Но за десять лет нельзя достичь того, на что у европейских держав ушли столетия. Разве не написал о его величестве поэт шейх Талиб, – он перешел на фарси и звучно продекламировал:

«Его Высочество Хан Селим, являющий собой высшую справедливость этого века,

Снова заставил цвести нашу веру и нашу страну.

Просвещенная божественным вдохновением, его всезнающая душа творит новые,

Причудливые образы, создавая поэзию и здравомыслие нашей страны.

Все свои помыслы и все старания направляет он на восстановление миропорядка,

Считая, что такие необходимые вещи, как война, происходят по воле Всевышнего»

Султан Селим против воли своей был растроган – поэта Талиба, шейха ложи близкого ему по духу ордена Мевлеви, он считал одним из самых близких своих друзей.

– Вы любите поэзию, месье Алет, – воскликнул юный принц, – я тоже люблю стихи! А пишите ли вы их сами?

– Ваше высочество, мои стихи не сравнятся со стихами Талиба, и я никогда не сумел бы найти столь возвышенных слов для описания деяний нашего повелителя

Махмуд перевел восторженный взгляд на Селима.

– Ваше величество, мой кузен! – воскликнул он. – Дозвольте мне помогать вам во всех ваших начинаниях!

Султан Селим не сумел удержать улыбки.

– Твое время еще придет, шехзаде Махмуд. Поблагодари месье за рассказ о Европе и прочитанные им стихи, а потом можешь идти к себе.

Принц церемонно произнес:

– Благодарю вас, месье, – он весело тряхнул головой, – вы рассказываете все гораздо интересней, чем мои учителя.

Поклонившись султану и приветливо кивнув Алету, шехзаде Махмуд удалился. Алет-эфенди продолжал неподвижно стоять, почтительно опустив глаза, ибо придворный этикет не дозволял ему смотреть на султана.

– Садитесь, месье, – сказал наконец Селим, – и расскажите, как вы познакомились с Ратибом.

Опустившись на подушки у изножья трона, Алет почтительно ответил:

– Ваше величество, я работал носильщиком у армянского купца Серпо, и однажды меня увидел Ратиб-эфенди, имевший дела с купцом. Он поговорил со мной и решил принять к себе на службу. Все, что мне было поручено, я старался выполнять добросовестно.

– Кто ваш отец, месье?

– Ваше величество, мой отец был крымским кадием. Он дал мне образование, желая, чтобы я пошел по его стопам, но я понял, что Аллах не дал мне призвания находить в хадисах истину. Я оказался плохим сыном, ваше величество.

– Неповиновение отцу – тяжкий грех, эфенди, – громко произнес султан на фарси и сурово сдвинул брови.

– Да, повелитель, – Алет-эфенди покорно склонил голову, – за этот грех я понес наказание, к которому меня приговорил суд шариата.

Селим успел заметить блеснувшую в его глазах насмешку. Чуть помедлив, он холодно кивнул:

– Говори, эфенди, что хотел сказать.

– Повелитель, – начал Алет-эфенди, – мне хорошо даются языки, и покойный Ратиб-эфенди обратил на это внимание. Он не раз оказывал мне честь, обращаясь к моим услугам, я помогал ему составлять сефаретнаме, мы с ним не раз обсуждали реформы и проект низам-и-джеди. Эбубекир-Ратиб-эфенди часто открывал мне свои мысли, и одно могу сказать: он до самой смерти оставался верен своему повелителю.

Лицо султана стало непроницаемым.

– У меня не было причин сомневаться в преданности Эбубекир-Ратиба, – холодно ответил он, – однако улемы увидели в его поступках иртидад.

Взгляд султана сверлил Алета, но на лице у того не дрогнул даже мускул. Благочестиво возведя глаза к небу, он с покорностью фаталиста произнес:

– Все в воле Аллаха, повелитель! – и тут же без всякого перехода продолжил по-французски: – Ваше, величество, Ратиб видел огромную пользу в создании в империи надежной секретной службы. Мысли свои он записал и передал мне все свои бумаги за день до того, как покинул Стамбул, отправляясь в ссылку на Родос.

Султан отвернулся – разговор о казненном Ратибе причинял ему боль. Он вспомнил их последний разговор – незадолго до того, как Ратиб отправился в ссылку.

«Повелитель, – говорил ему опальный министр, – проникая в чужие секреты, мы получаем ни с чем не сравнимые преимущества. Всегда следует точно знать, о чем говорят в казармах янычары, и что происходит при дворах европейских монархов. Особенно теперь, когда на каждом шагу мы окружены противниками реформ. Вспомни, повелитель: секретная служба, созданная великим визирем Кёпрюлю во времена султана Мехмеда Четвертого, позволила надолго подавить мятежи в стране. Благодаря ей были одержаны победы в Эгейском море, возвращен блеск славе империи. Теперь секретной службы больше нет, каждый министр сам нанимает шпионов, которые не сумеют незаметно проследить даже за убогим слепцом. Достаточно вспомнить, как русский Кутуз-паша посмеялся над следившими за ним людьми Шеремет-бея и обвел их вокруг пальца»

Тогда султан напомнил Ратибу, что казна пуста, а создание сети осведомителей требует денег. И немалых. Теперь слова Алет-эфенди напомнили ему эту беседу и почему-то вызвали раздражение.

– Передайте мне имеющиеся у вас бумаги Эбубекир-Ратиба, месье, – сухо произнес он и сделал движение рукой, приказывая Алету удалиться

 Однако Алет-эфенди, рискуя вызвать гнев повелителя, опустился перед ним на колени и коснулся лбом султанской туфли.

– Молю ваше величество выслушать ничтожнейшего из своих рабов! Перед тем, как отправиться на Родос, Ратиб-эфенди поручил мне лично заняться созданием секретной службы. Выполняя его приказ, я начал вербовать агентов, соглядатаев и лазутчиков. Уже теперь многие из них регулярно присылают мне сведения через дервишей, приезжих купцов или голубиной почтой. Я как раз собирался отправиться на Родос, чтобы отчитаться перед эфенди, когда пришло сообщение о его казни. Что же мне делать, ваше величество? Эбубекир-Ратиб, заботясь о благе империи, доверил мне для выполнения моей работы свои собственные средства. Кому мне представить теперь отчет, дабы меня не обвинили в злоупотреблении и хищениях?

Султан Селим был ошеломлен этими словами и той страстностью, которая позвучала в голосе Алета.

– Садитесь, месье, я вас выслушаю.

Алет-эфенди деловито извлек из нагрудного кармана аккуратно перевязанные узкой лентой бумаги и, развязав скрепляющий ленту узел, высвободил несколько стопок, в каждой из которых листки оказались аккуратно сшиты друг с другом.

– Каждый мой агент, ваше величество, имеет свой шифр. Только этим агентам я и плачу жалование, а то, как они добывают сведения и с кем делятся, их дело. Поэтому затраты на осведомителей не столь велики. Люди выдают тайны, доносят и предают не только ради денег – их часто толкает на это жажда мести, зависть, страх перед разоблачением или просто неумение держать язык на привязи. Самых простодушных можно сделать осведомителями, обещая им милость Аллаха и ласки гурий в вечно зеленеющих садах. Нужно только держать в руках все нити и тихонько за них тянуть. Вот некоторые из донесений, к ним приложены расшифрованные мною тексты, переведенные на французский.

Султан повертел в руках одну из увесистых стопок скрепленных бумаг, но читать не стал.

– Что это? – хмуро спросил он.

– Донесения о тайных сношениях грузинского царя Георгия с русским императором. Вашему величеству известно, возможно, что старший сын Георгия царевич Давид находится на военной службе у русского императора. И вот копия письма, которое царь Георгий отправил русскому императору через посланника Коваленского:

«… по сей день посланник Персидский остается у нас и просит в заложники сына, а если нельзя будет нам прибавить войска, то они от нас возьмут и сына, и вынудят другие условия, и тогда мы совершенно будем удалены от союза с вами. У меня просят старшего сына, числящегося на вашей службе, генерал-майора, наследника престола, Давида, и если я, как отец, решусь пожертвовать сыном и отдам его персиянам, то как я могу решиться отдать им генерал-майора, состоящего на вашей службе?»

Павел уже возобновил прежний трактат, заключенный его матерью императрицей Екатериной с царем Ираклием, отцом царя Георгия. Кроме того, русский император согласился принять царство Картли-Кахети в покровительство и подданство своей державы. Русские войска уже в пути и не сегодня-завтра войдут в Тифлис.

– Что! – в гневе вскричал Селим. – Грузинский царь без нашего ведома отдает Картли-Кахети под власть России? И все тавади (грузинские владетельные князья) согласны?

– Нет, ваше величество. При дворе сейчас две партии – одна стоит за царевича Давида, другая за царевича Юлона, старшего из сыновей Дареджан, мачехи царя Георгия. Царица Дареджан еще восемь лет назад молила своего супруга царя Ираклия объявить Юлона наследником престола – под тем предлогом, что ее пасынок Георгий, старший сын царя, слаб здоровьем и неспособен по болезни вершить дела царства. На это Ираклий даже из любви к жене пойти не решился – Георгий, хотя и сильно располнел, страдает одышкой, но ум у него острый, он прекрасно образован и рассудителен. Однако в угоду Дареджан Ираклий составил завещание: после смерти Георгия трон должен перейти не к сыну его Давиду, а к сводному брату Юлону. Царь Георгий Двенадцатый, взойдя на престол, завещания отца не признал. Он твердо намерен передать престол сыну, а не брату, и в этом тоже рассчитывает на поддержку русского императора – Давид за время своей службы в России доказал преданность России.

 Селим напряженно слушал, одновременно разглядывая аккуратно сложенные листки – короткие и длинные донесения, их расшифровки, копии писем.

– Так царь Георгий очень плох?

– Ему не прожить и двух лет, ваше величество. Поэтому он так обеспокоен судьбами царства и сына – царица Дареджан, плетя свои интриги, тайно отправила к персидскому Фетх-Али-шаху (персидский шах, правивший Ираном с 1797 по 1834 годы) младшего из своих сыновей царевича Александра, обещая шаху верность Юлона в случае его воцарения. Более того, это именно по ее наущению Фетх-Али-шах потребовал от царя Георгия отправить к нему заложником царевича Давида – таким образом Дареджан хотела избавить Юлона от племянника-соперника. Фетх-Али-шах не получив Давида, разгневался, в Тифлисе уже ходят слухи о скором нападении персов. У всех свежо в памяти нашествие Ага-Магомет-хана (персидский шах, предшественник и дядя Фетх-Али-шаха), поэтому многие ждут русских с радостью. Ваше величество может подробно ознакомиться со всеми донесениями.

Недовольно сдвинув брови, Селим размышлял. Новости об интригах грузин были не из приятных – Грузия на протяжении веков являлась яблоком раздора между Ираном и Османской империей, но сговор царя Георгия с русскими оказался неожиданностью. Ему, султану, следовало знать о планах царицы Дареджан до того, как она сговорилась с персами. Можно, конечно, и теперь попробовать переманить ее на свою сторону, у Османской империи есть для нее сладкая приманка – Имерети. Имеретинский царь Соломон Второй ищет поддержки Османской империи против русских, детей у него нет. Разве не заманчиво для Дареджан было бы объединить под властью ее сына Юлона Картли-Кахети и Имерети?

– Хорошо, я ознакомлюсь, – наконец ответил он Алету, почтительно молчавшему с опущенными глазами, и указал на другую пачку, более тонкую, – что здесь?

– Это, ваше величество, донесения из Видина. Видинский паша Пазванд-оглу, забыв о своем верноподданническом долге, решил чеканить свою монету и даже заказал в Венеции специальный станок, – не дожидаясь вопроса султана, Алет-эфенди начал перечислять: – В этой пачке донесения из Италии, в них имеются копии писем адмиралов Ушакова и Нельсона друг к другу. Очень сильная неприязнь в них проглядывает. А здесь, ваше величество, – он подал султану тонкий сложенный листок, – последнее донесение из Египта, ввиду его срочности доставленное голубиной почтой. Генерал Бонапарт тайно отбыл из Египта во Францию. 

– Аллах!

 Селим вскочил на ноги, и Алет-эфенди, следуя этикету, тоже поднялся. Дильсизы придвинулись ближе. Султан крупными шагами ходил по залу, обдумывая значение только что услышанной новости. Алет-эфенди стоял, боясь шевельнуться, чтобы дильсизы – упаси Аллах! – не приняли это за угрозу жизни султана. Наконец Селим замедлил свой шаг и остановился.

– Вы получаете жалование, месье? – резко спросил он.

– При Эбубекир-Ратибе я получал жалование из казны, ваше величество, но потом….

– Садитесь, месье, – султан устало махнул рукой и вновь опустился на свое место, – вы будете получать жалование и определенную сумму на расходы, хотя и небольшую, моя казна пуста. У вас есть свои люди в окружении Бонапарта?

Осторожно присев на подушки и сложив ноги, Алет ответил:

– Только в окружении его жены Жозефины, ваше величество. И хотя ходит слух, что Бонапарт хочет с ней развестись из-за ее постоянных долгов и измен, мои агенты уверены, что Бонапарт к ней вернется – по их словам, она сводит его с ума. Те же агенты, кто прежде были в окружении самого Бонапарта, остались в Египте. Однако мною куплен некий француз из Галаты – я пристроил его слугой к молодому французскому аристократу, который вскоре поступит на службу к Бонапарту. Слуга постоянно будет при нем.

– Кто этот аристократ?

– Внук бывших французских посланников в Стамбуле барона де Тотта и виконта Шарля де Вержена, если вашему величеству знакомы эти имена.

 – Вержен, – припомнил Селим, – не тот ли, что при Людовике Шестнадцатом был министром иностранных дела Франции, а потом возглавил финансовый совет?

– Да, ваше величество. Дочь де Вержена вышла замуж за сына де Тотта, но революция изгнала их семью из Франции. Они в крайней нужде живут у родственников в Константинополе, но я устроил молодому де Тотту заем, чтобы он мог отправиться в путь и взять с собой слугу.

Султан кивнул и погрузился в размышления. Он думал о том, что отъезд Бонапарта из Египта сыграет решающую роль в этой войне, и уже теперь следует послать великому визирю Юсуфу Зияддину приказ тайно от англичан и русских заключить перемирие с главнокомандующими оставшихся в Египте французских войск. Если Бонапарт вновь наберет силу во Франции, и прекрасная Жозефина останется его женой….

– Месье Алет, – резко проговорил султан, – я желаю дать вам поручение, которое должно остаться в тайне от всех.

– То, что я делаю, – тайна от всех, кроме вашего величества.

– Мне нужно точно знать, действительно ли ее величество Накшидиль – Эме де Ривери, кузина Жозефины Бонапарт.

– Если ваше величество разрешит мне говорить…

– Разрешаю.

– Ее величество Накшидиль появилась в гареме в 1198 году лунной хиджры в двадцать первый день шаабана. Корабль, на котором плыла Эме де Ривери, дочь плантатора с Мартиники, был захвачен пиратами в 1788 году христианского исчисления.

– Что это значит? – нетерпеливо спросил султан.

– 1198 год лунной хиджры соответствует 1784 году христианского исчисления, поэтому ее величество Накшидиль никак не может быть исчезнувшей в 1788 году кузиной мадам Жозефины Бонапарт. Однако христиане не разбираются в нашем исчислении, и не будет ничего дурного, если мадам Жозефина станет считать ее величество Накшидиль своей кузиной. Тем более, что она и ее кузина Эме знали друг друга лишь в детстве, а настоящая Эме давно исчезла.

Султан Селим Третий усмехнулся – Алет-эфенди, оставленный ему в наследство казненным Эбубекиром Ратибом, оказался незаменимым человеком.

Глава восьмая. Поездка в Тифлис. Ванкский собор. Рождение Гайка

Карс, Тифлис, 1803 год

Ночью Анаит проснулась от тянущей боли внизу живота. Подняв голову, она огляделась – мужа рядом не было, под дверью его кабинета тянулась тусклая полоска света. Значит, Багдасар опять зажег свечи и сидит с книгами. Поджав ноги к животу, чтобы уменьшить боль, молодая женщина повернулась на бок и лежала, стараясь не стонать, по лицу ее катились слезы.

Когда родилась старшая дочь Заруи, Багдасар был счастлив, но Анаит чувствовала себя виноватой. Ее брат епископ Арам, зайдя поздравить их, оглядел новорожденную племянницу и одобрительно кивнул:

– Красавица будет, уже теперь видно. Но в следующий раз, сестра, роди сына, чтобы я мог рукоположить твоего мужа в сан священника.

– На все воля Божья, Србазан хайр, – вступился за жену Багдасар.

После рождения Лилит муж не выказал никакого недовольства, зато Арам, даже не взглянув на девочку, с недовольным видом принялся сурово отчитывать сестру:

– Видно, ты плохо молила Бога послать тебе сына, сестра, мне стыдно за тебя. Вспомни, что наша мать, выполняя свой долг, первым родила мальчика – меня. Когда мне исполнился год, наш отец был рукоположен в священники и смог получить приход. Почему же ты рожаешь девочек?

На этот вопрос Анаит ответить никак не могла. От его укоризненного взгляда ей хотелось провалиться сквозь землю. Со временем она начала избегать Арама и даже перестала с ним разговаривать, хотя муж убеждал ее не принимать слова брата близко к сердцу.

– Анаит, цветочек мой, смотри, какие красавицы наши девочки. Ну, будут у нас еще дети, не страдай ты так, – ласково говорил Багдасар.

Однако после Лилит детей у Анаит не было долго. Забеременев в третий раз, она молила Бога послать ей мальчика, просила молиться за нее мужа, приятельниц-соседок, служанку Нур и даже брата Арама, с которым примирилась, почувствовав, что в третий раз станет матерью. А родилась Сатеник. Хорошенькая, с длинными ресницами, обрамлявшими прекрасные темные глаза, с яркими пухлыми губками, гордость любой семьи. Но… девочка. 

После рождения третьей дочери Анаит долго болела. Прошел год, второй, но она так и не оправилась. Ее изводили боли внизу живота, постоянно мучила лихорадка, и больше иметь детей они с Багдасаром не надеялись. Но ни разу слова упрека в адрес Анаит не сорвалось с губ ее мужа.

– Не мучай себя, родная, – ласково говорил он, видя ее терзания, – Иоанн Златоуст в своем толковании Евангелия говорит: «…так как с течением времени одни уклонились от истинного учения, другие от чистоты жизни и нравственности, то явилась опять нужда в наставлении письменном» Стремясь принять сан священника, я не для себя лично желал возвышения, я хотел лишь иметь право толковать писание и учить. Ибо армянский народ должен выйти из тьмы незнания, а для этого прежде всего следует научиться принимать письменное наставление. Но все в руках Бога, я верю, что, если не смогу быть рукоположен из-за отсутствия сына, то для меня откроется другой путь.

 – Моя вина, – плакала Анаит, – я не смогла дать тебе сына.

Была еще одна проблема – во время обострения болезни близость с мужем причиняла ей боль. Анаит прекрасно понимала, почему Багдасар по ночам тактично уходит в свой кабинет и садится работать – он был еще молод, вынужденное одиночество давалось ему нелегко. Стараясь не шуметь, она подкрадывалась к двери и заглядывала в щель – муж сидел, чуть наклонившись вперед, и что-то выписывал в толстую тетрадь. Колеблющееся пламя свечей освещало корешки заставленных полками книг – Вольтер, Руссо, Омар Хайям, Саади, Шекспир.

Багдасар, получив блестящее образование во университетах Женевы и Страсбурга, мог сделать карьеру в Европе, однако предпочел вернуться к себе на родину в Карс. И Анаит была рада уехать с ним из прекрасной Смирны, омываемой теплым морем, в Карс – высокогорную крепость с уродливыми домами и узкими улицами. Рада, потому что хотела навсегда вырвать из памяти тот мир, где впервые увидела юного Тороса, услышала его голос. Здесь, в городе, где почти не бывает лета, а зимой пронизывают до костей морозные ветра, она сумела заглушить рвущее душу отчаяние. Остались лишь короткая записка и засохшая желтая роза, хранившиеся между страниц тетради на самом дне маленького сундучка – под стопкой писем от живущих в Венеции матери и брата.  Но Багдасар ничего не знал – ни о записке, ни о розе, – поэтому часто себя упрекал:

– Ради меня ты согласилась уехать в эти холодные горы, бедный мой цветочек, а ведь ты привыкла к теплу. Наверное, мне стоит бросить все и увезти вас с девочками куда-нибудь далеко-далеко – в Константинополь, в Европу, в Венецию. Или хотя бы в Тифлис – там ты попарилась бы в серных банях, говорят, они лечат от многих болезней.

Однако это были одни разговоры – в Европе шла война, но даже после подписания мира коалиции с Бонапартом денег на поездку во Францию или Вену у семьи не хватило бы. Наследство, оставленное Багдасару отцом, почти полностью ушло на его образование и книги, а обязанности, которые он выполнял при церкви, оплачивались скудно. В Константинополе то и дело бунтовали янычары, а Тифлис все еще лежал в руинах после нашествия персидского Ага-Магомет-хана, и серные бани были разрушены, так говорил водивший через Карс караваны купец из Тифлиса Гурген Юзбаши, близкий родственник Багдасара.

 От него они узнали о смерти царя Георгия и споре за трон между его наследниками. Гурген рассказал, что по просьбе покойного царя для защиты прав его сына царевича Давида в город вошли войска русского императора Павла. На сторону враждовавших с Давидом царских братьев встали иранский шах, а также Тарковский и Аварский шамхалы. Однако император Павел внезапно умер, жители Тифлиса боялись, что теперь русские уйдут и город вновь подвергнется разрушительному нашествию, поэтому восстанавливали разрушенное Ага-Магомет-ханом вяло. Так говорил Гурген, приведя свой караван в Карс в последний раз.

Еще сильней поджав ноги, Анаит всхлипнула и стала вспоминать, когда это случилось. Сколько тогда было Сатеник? Кажется, два года. Или три? Скоро младшей дочери исполнится четыре. Анаит тихо заплакала, вспомнив, сколько времени болеет, вновь охватило чувство вины перед мужем, который сейчас читает в своем холодном кабинете. Набросив теплый халат, она сунула ноги в меховые шлепанцы и направилась к нему.

Услышав слабый стук в дверь, Багдасар поднялся и пошел навстречу жене, в руке он держал не книгу, а белый листок бумаги.

– Почему не спишь, милая, опять болит? – рука мужа ласково обняла плечи Анаит, губы его коснулись ее виска. – А я вечером от Гургена письмо получил, он нарочного вперед себя отправил – завтра в Карсе будет. Хотел тебе сказать, а ты спала. Не стал будить.

В теплых объятиях Багдасара Анаит почувствовала себя лучше, боль в животе почти прошла. Сообщению она обрадовалась.

– Я как раз сейчас, когда проснулась, его вспоминала. Радость-то какая, сколько он у нас не был! Новости расскажет, а то все из слухов узнаем.

– На девочек наших полюбуется, какие красавицы стали! – Багдасар незаметно, но внимательно следил за лицом жены, на котором еще не высохли следы слез, и был доволен, когда от его слов оно радостно вспыхнуло.   

Гургена приняли с распростертыми объятьями. Багдасар, сияя от радости, расспрашивал о живущей в Тифлисе родне. Родственник пил вино, нахваливал великолепную стряпню Анаит и рассказывал, что в Тифлисе была чума, но теперь жизнь налаживается. Русские войска уходить не собираются, народ стал заново отстраивать дома, на базарах и в купеческих лавках вновь появился товары. Сообщил Гурген также, что взошедший на трон после Павла русский император Александр решил царевича Давида на царство не венчать. Картли-Кахети станет теперь русской окраиной, а Давида сделают губернатором.

– Говорили ведь, что император Павел обещал царю Георгию венчать Давида на царство? – удивился Багдасар.

Гурген пренебрежительно отмахнулся:

– Э, дорогой, кто же из царей обещания держит! Императора Павла больше нет, царя Георгия тоже нет, а царевич Давид нерешительный – ему твердили, чтобы сразу после смерти отца на царство венчался, а он не решился. Все благословения русского императора ждал – ну и дождался. Прибыл главнокомандующий Цицианов, всех царских наследников отправил в Петербург. Царица Мариам, вдова Георгия, бежать хотела, но ей не дали. Говорят, князь Химшиашвили во дворец пробрался, должен был царицу с детьми вывести, а тут генерал Лазарев заходит – кто-то ему донес, что побег готовится. Велел царице немедленно будить детей и собирать к отъезду. Химшиашвили такой грубости не стерпел, тут же на месте Лазарева прикончил и выпрыгнул в окно. Царица о Химшиашвили ни слова не сказала, Цицианову доложили, что это она Лазарева убила, только кто же из умных людей такому поверит! Чтобы женщина от ребер до ребер мужчину простым кинжалом проткнула!

Побледневшая Анаит слушала, прижав к груди руку.

– Бедная женщина, и что же с ней сделали?

– Увезли в Россию. Говорят, в наказание поместят в монастырь. Выпьем за ее здоровье, хорошая она женщина. И царь Георгий, муж ее, неплохой человек был, только глупость сделал – сам сунул голову льву в пасть, и понадеялся, что не откусит. Русские-то хитрее персов с турками оказались – те хоть грабили и данью облагали, но потом своих царей сажали и уходили, а Россия уже не уйдет.

Помолчали. Новости Гурген Юзбаши сообщил удивительные, не очень ясно было, чего ожидать от таких перемен.

– Значит, теперь вы все состоите в подданстве русского императора? – спросил Багдасар.

Гурген пожал плечами.

– Какая нам разница? Был бы порядок, чтобы торговать можно было, да церковь, чтобы Богу молиться, – он решил переменить тему. – Ты скажи лучше, брат, почему у тебя жена все такая же худая, не кормишь?

Гость звучно захохотал своей шутке, Багдасар вздохнул и коротко пояснил:

– Болеет, никак не поправится.

Гурген перестал смеяться, с сочувствием глядя на отливавшее желтизной лицо Анаит, поцокал языком.

– Вай-вай! Плохо! Дорогой, нужно жену твою в наших серных банях полечить.

– Да ведь ты сам в прошлый раз говорил, что у вас все серные бани Ага Магомет-хан снес, – удивился Багдасар.

– Снес, – подтвердил Гурген, – он ведь, перс проклятый, первым делом, как в Тифлис явился, в баню отправился. А оттуда вышел в гневе – не помогло ему, мол. Велел всем банщикам головы срубить, а бани снести. Только теперь уже начали все заново строить. А что первым делом отстраивают? Царский дворец, храмы и бани. Без бань никак нельзя, – он повернулся к Анаит всем своим массивным телом: – Собирайся, сестра, на обратном пути заберу тебя с собой, дорога не длинная. В моем доме поживешь, жена моя Мариам сама тебя в баню поведет. Рада будет – ведь их с Багдасаром матери родные сестры.

Сказано это было с такой искренней теплотой, что неожиданно Багдасар подумал: раз бани отстроили, то неплохо бы Анаит подлечиться, что же она так мучается?

– И вправду ведь, поезжай, – сказал он жене, – Нур присмотрит за девочками.

– Поезжай, пригляжу, – неожиданно подала голос обычно немногословная служанка.

На Нур Анаит могла положиться, как на родную мать. Когда Анаит вышла замуж, ее бывшая няня решила последовать за ней в Карс – сыновья Нур к тому времени, обзавелись семьями, и ее мало прельщала жизнь с невестками. Строгая и молчаливая, она прекрасно справлялась с девочками – даже маленькая Сатеник слушалась Нур беспрекословно. Поколебавшись, Анаит решила, что следует поехать – в последнее время ей действительно было очень плохо.

– Хорошо, – опустив голову, тихо сказала она.

– Все болезни уйдут, сестра, вернешься – муж не узнает, – добродушно говорил уже изрядно захмелевший и раскрасневшийся Гурген, – в наших банях один только Ага-Магомет-хан не смог излечиться – наверное, думал там себе мужскую силу вернуть.

Подмигнув, он вновь захохотал во все горло. Багдасар улыбнулся шутке гостя, а Анаит сконфузилась – не секрет, что воинственный и жестокий Ага-Магомет-хан был евнухом.

Как и предсказывал Гурген, его жену приезд Анаит привел в восторг. Живая, как ртуть, Мариам ни на минуту не оставалась в покое, и если не делала работу, которую никому не доверяла – как, например, стирка тончайших кружев, засолка огурцов с помидорами, сервировка стола к приходу мужа или выбор наряда для посещения церкви, – то носилась по дому, делая замечания прислуге, недостаточно хорошо протершей сервант, или кухарке, слишком крупно нарезавшей лук для мяса. На бегу она успевала вытирать носы младшим детям, разбирать споры старших и награждать подзатыльниками неслухов. В первый же день после приезда Анаит Мариам подробно расспросила гостью о симптомах болезни и, даже не дав передохнуть с дороги, повела в город.

Тифлис еще не оправился от страшных последствий нашествия Ага-Магомет-хана, от многих домов остались лишь нагромождения камней, однако встречались и вновь отстроенные богатые здания. Мариам привела Анаит в полуразрушенный домик на берегу Куры, окруженный маленьким, но ухоженным садом. Встретившая их старуха была похожа на высохший урюк, но взгляд ее выцветших глаз был острым и внимательным. Мариам долго говорила с ней по-грузински, старуха кивала, вытянув губы трубочкой и словно что-то пережевывая. Потом она коротко бросила по-армянски:

– Разденься, женщина, и ляг на скамейку.

Сильные гибкие пальцы ее больно мяли живот, один раз у Анаит даже слезы выступили, и она не удержалась, охнула:

– Больно!

Старуха удовлетворенно кивнула и надавила еще сильней.

– Терпи, если хочешь поправиться. Пришла бы раньше, было бы не так больно. Будешь приходить каждый день, траву тебе дам – завари и пей. В бане пока долго не парься. Боли пройдут – тогда можно будет.

Одевшись, Анаит развязала узелок и, достав серебряную монету, положила ее перед старухой. Внутри у нее все невыносимо болело, но она нашла в себе силы пробормотать:

– Спасибо, матушка.

Старуха отстранила монету.

– Старая Кетеван у армян плату за лечение не берет. Когда кызылбаши (красноголовые – тюркоязычные кочевые племена, носившие шапки с двенадцатью пурпурными полосами в честь двенадцати шиитских имамов) Ага-Магомет-хана нас из домов выгнали и в Гянджу погнали, армянин меня у перса выкупил, три золотые монеты дал и домой отпустил. Сказал, я на его бабушку похожа. Поэтому у армянок я денег не беру. У грузинок возьму, у тюрчанок возьму, у русских тоже возьму, а у армянок не возьму.

Умелые руки и трава Кетеван, жаркое тифлисское солнце и серные бани помогли – спустя два месяца Анаит уже чувствовала себя совершенно здоровой. Гурген сообщил ей, что один из его знакомых купцов поведет караван в Карс, с этим человеком она отправила мужу письмо:

«…Болезнь моя меня больше не мучает. Истосковалась по тебе, мой дорогой муж и по нашим дочерям. Особенно скучаю, когда вижу детей Мариам и Гургена. Хотела отправиться в Карс с караваном еще неделю назад, но Мариам так слезно молила меня еще немного погостить, что я не смогла отказать.

Дом у Гургена большой, один из самых богатых в городе, в новом районе за городской стеной в квартале Мтацминда. Недалеко от дома Ванкский собор. Как мне сказала Мариам, это самый старый армянский храм в Тифлисе. Его разрушили персы во время нашествия Ага-Магомет-хана, но три года назад начали вновь отстраивать на средства, завещанные покойным католикосом Овсепом Аргутяном, и на пожертвования Дарчо Бебутянца, бывшего мамасахлиса (глава города). Из-за чумы строительство задержалось на два года, но теперь закончено, и на днях храм был освящен в присутствии главнокомандующего и самых знатных армян города.

Вчера мы были на свадьбе у Измирянов, женился их сын Татевос. По дороге к их дому я в первый раз увидела Цицианова, он проезжал верхом, с ним было множество русских военных и вооруженных грузин. Говорят, Цицианов собирается идти войной на Гянджу и Ширванское ханство, но у него не хватает своих людей, поэтому он набирает войско из грузинских воинов. 

В следующее воскресенье патриарший викарий Нерсес Аштаракеци совершит первую литургию в освященном Ванкском соборе, он специально прибыл для этого в Тифлис из Кахети, где по приказу Цицианова проводит в Картли перепись армянского населения. В доме Юзбаши уже начали соблюдать пост, даже Тагуи, старшая дочь Гургена и Мариам, заявила, что будет поститься, хотя ей только десять.

О Нерсесе Аштаракеци говорят, что он молод, но бесстрашен и не боится восставать против злоупотреблений, которые иногда допускают служители церкви. Вчера на свадьбе у молодого Татевоса Гаянэ Бебутянц, подруга Мариам, под большим секретом рассказала нам, будто Нерсес добыл бумаги, где показано, что католикос Давид Корганьян велел перетопить церковную утварь и продать персидскому шахзаде Аббас-мирзе. Архимандрит Ефрем, сказала Гаянэ, переслал эти бумаги в Петербург, и теперь все ожидают большого скандала – ведь именно по настоянию русского императора Александра после смерти Аргутяна Давид был избран католикосом в обход константинопольского патриарха Даниела. Но сегодня я проснулась и подумала: не впала ли я в грех, слушая подобные разговоры о Святейшем католикосе Давиде? Буду молиться, чтобы Бог не очень на меня гневался и позволил во время патараг (армянская литургия) принять святое причастие…»

Ванкский собор едва вмещал собравшихся на патараг. Кроме представителей известнейших армянских фамилий Тифлиса, в храме собралось все богатое купечество города, позади теснились ремесленники и простые торговцы. Запел хор, но Мариам продолжала торопливо шептать в самое ухо Анаит, с любопытством поглядывающей на окружающих:

– Вон там, видишь, сам Дарчо Бебутянц, – она повела глазами в сторону окруженного родственниками пышно разодетого армянина, – последний мамасахлис Тифлиса. А вот там, – еле заметный кивок головой, – князь Согомон Аргутян, племянник покойного католикоса Овсепа Аргутяна. В его доме Овсеп и скончался, до сих пор твердят об отраве, а кто подложил…. Ах, смотри, смотри, это же сам Нерсес!

Разговоры стихли, приблизившись к алтарю, молодой священнослужитель с величавой осанкой на глазах у народа омывал кончики пальцев, а Анаит внезапно почувствовала, что сердце у нее оборвалось и стремительно несется в пропасть.

«Торос…. Нет, такого не может быть!»

Подавшись вперед, она смотрела широко открытыми глазами, но еще не верила.

– Дух Святой найдет на Тебя, и сила Всевышнего осенит Тебя, – гулко отдавался под сводами храма голос Нерсеса.

«Узнает он меня, если увидит? Господи, защити от грешных мыслей!»

Нерсес, благословляя, осенил собравшихся крестом, и в этот момент их с Анаит взгляды встретились. Дьякон, получая приветствие, поразился, как холодна вдруг стала длань, которую он целовал. На краткий миг Анаит показалось, что сознание оставило ее, а когда она пришла в себя, пел хор, и Нерсес тихо молился. Вновь взгляды их скрестились, и лишь Анаит заметила, как дрогнула чаша в руках гордо стоявшего на возвышении викария.

«Пейте из нее все, ибо сие есть Кровь Моя Нового Завета, за многих изливаемая во оставление грехов…»

Собравшиеся оживились и начали многозначительно переглядываться, когда Нерсес упомянул в молитве имя русского императора Александра с семейством прежде имени католикоса. Первым причастился князь Согомон Аргутян, потом Дарчо Бебутянц, за ними потянулись остальные желающие вкусить святых даров. Мариам гордо подвела маленькую Тагуи, потом причастилась сама, за ней, не поднимая глаз, подошла Анаит. В эту минуту она чувствовала себя величайшей грешницей.

– Сегодня я, приняв причастие, словно воспарила, – восторженно щебетала за ужином полная впечатлений Мариам, – будто свет в душе зажегся.

– В Нерсесе Аштаракеци сила великая, – соглашался с женой Гурген, – умен. Только непременно врагов себе наживет, кажется, уже с Согомоном Аргутяном слегка повздорил – намекнул, что тот святые дары присвоил, которые его покойный дядя Овсеп Святому Эчмиадзину вез.

Мариам ахнула:

– Грех-то какой! – словно желая получить поддержку, она взглянула на Анаит и в первый раз заметила, как бледна ее гостья. – Ты не заболела ли опять, Анаит-джан? На тебе лица нет.

– Я… устала, – она подняла измученный взгляд на Мариам, потом перевела его на Гургена, – очень по мужу и детям соскучилась, когда отправится следующий караван?

Хозяева всполошились, захлопотали. Гурген подумал и сообщил, что через две-три недели сам поведет караван в Эрзерум и зайдет в Карс.

– Хотел через месяц, но раз ты так по мужу соскучилась, придется мне поторопиться.

Многозначительно подмигнув, он хитро сощурился и залился сочным смехом – долго оставаться серьезным Гурген Юзбаши просто не мог.

Было объявлено, что до Рождества Пресвятой Богородицы в Ванкском соборе ежедневно будут совершаться все девять служб, ибо множество армян приезжало в Тифлис с разных концов Картли-Кахети и Имерети, чтобы помолиться в возрожденном храме. После полунощницы он оставался открытым всю ночь, его закрывали лишь на два часа после полуденной службы, чтобы прибрать после многочисленных посетителей. Анаит и Мариам с детьми приходили после заката к службе часа мирного, когда спадала жара. Обычно после ужина Анаит отдыхала, а потом шла к полунощнице. Мариам всякий раз просила ее брать с собой кого-нибудь из слуг, но она отказывалась:

– Идти недалеко, да и кто обидит женщину, идущую в храм? Не жди меня, я войду с черного хода – постучу, чтобы сторож открыл.

По окончании службы народ расходился медленно. Горевшие в песочницах свечи тускло освещали тихо беседовавших между собой людей и одинокие фигуры тех, кому хотелось побыть в этот час наедине с Богом. Анаит не спешила покинуть храм – в последнее время по ночам ей почему-то становилось тоскливо в ее уютной комнате гостеприимного дома Юзбаши. Глядя на меркнущие свечи, она стояла неподвижно, погрузившись в свои мысли, моля Бога даровать ее душе покой и однажды не заметила, как рядом с ней оказалась темная мужская фигура в крестьянской одежде. Лица человека почти невидно было в тусклом свете, но сердце ее бешено забилось.

– Иди за мной, – тихо, но властно проговорил он и, взяв ее за руку, вывел из храма.

Покорно следуя за ним, она переступила порог казавшегося пустынным дома и, высвободив руку, повернулась к нему.

– Ты…в этой одежде, – голос ее задрожал от ужаса и… еще какого-то непонятного ей чувства, – грех, Господи, какой грех!

– Знаю, – глухо ответил он.

– Зачем ты привел меня сюда?

– Я… – в голосе его слышалось замешательство: – Не знаю. Я видел тебя во время литургии и… потом. Ты приходишь к полунощнице и остаешься почти до рассвета. Ты молишься. Я только хотел сказать… хотел спросить – о чем?

– Ты хочешь меня исповедать, Србазан хайр? – в голосе Анаит звучала горькая ирония. – В этой одежде, не подобающей ни твоему имени, ни твоему званию? Или ты хочешь прочесть мне стихи?

Он прижал ладонь ко лбу, хрипло сказал:

– Я, наверное, безумен. Все эти годы… Твой образ, твое имя…

Анаит вскинула голову.

– Нам не о чем говорить, Торос, ты сам навеки попрощался со мной много лет назад.

Она умолкла, луна, скользящая по небосклону, неожиданно заглянула в окно, осветив лицо неподвижно стоявшего перед ней человека. Тоскливая усмешка искривила его губы, глаза лихорадочно горели.

– Что же ты в таком случае не уходишь, Анаит? Я ведь тебя не держу.

– Я…

Словно молния ударила между ними, протянув руки, они бросились друг к другу. Когда Анаит пришла в себя, он лежал рядом, обессиленно прижав голову к ее плечу. Осторожно высвободившись, она села, и огляделась. Его лицо в лунном свете казалось совершенно белым, с губ сорвался стон, он прошептал ее имя. Анаит охватил ужас, вскочив, она бросилась прочь, забыв даже оправить свою одежду. К счастью, никто ей не встретился по дороге к дому, а сонный сторож, открыв дверь, вернулся в свою кровать, даже не взглянув на воротившуюся из церкви родственницу хозяев.

Спустя три недели караван Гургена Юзбаши доставил Анаит в Карс. Плача от радости, она обнимала мужа, детей и Нур, и ее решимость признаться во всем Багдасару таяла с каждой минутой. Ночью, лихорадочно прижималась к нему, словно пыталась вознаградить за все время вынужденного воздержания, твердила:

– Я поправилась, я совсем поправилась!

Вскоре после возвращения домой Анаит почувствовала себя беременной. Только для ребенка Багдасара было еще слишком рано.

Дети часто появляются на свет раньше времени, кроме преданной Нур никто ничего не заподозрил. Глядя на новорожденного, точную копию своего родного отца, Анаит испытывала смятение. Когда же он вдруг заплакал, и бровь его, приподнявшись, переломилась пополам, она перевела взгляд на стоявшую рядом с ее кроватью Нур – та тоже пристально смотрела на мальчика. Решительно отстранив ребенка, Анаит велела:

– Попроси моего мужа прийти. Немедленно.

Нур не двинулась с места, лицо ее приняло каменное выражение.

– Нет, – холодно отрезала она, – никогда! Молчи, если не хочешь большой беды своему дому, никто не узнает.

– А Бог? – прошептала Анаит.

Она обессиленно откинулась на подушки, из глаз покатились слезы. Лицо служанки оставалось суровым и неподвижным.

– Бог не может желать зла стольким невинным, – ответила она, – твоему мужу, твоим дочерям, этому ребенку, который еще не ведает греха. Оставь Всевышнему решать, пусть сам распорядится будущим.

Багдасар привел дочек поглядеть на брата, они разглядывали его с любопытством.

– Я буду с ним играть, – заявила Заруи, – у меня кукла сломалась.

– Нет, и я буду, – заспорила Лилит, – почему только ты? И Сатеник будет. Да, Сатеник? – она оглянулась на младшую сестренку, молча таращившую на малыша удивленные глаза.

Багдасар засмеялся, обнял всех троих, словно желая показать им и жене, что, пусть он и безмерно рад рождению сына, но дочерей любит не меньше.

Когда епископ Арам зашел поздравить сестру, вид у него был торжественный и важный.

– Наконец-то ты показала, что способна выполнить свой долг, сестра, – довольно поглаживая бороду, сказал он, – я сам окрещу своего племянника.

Мальчика назвали Гайком. Анаит кормила его с трудом – прикосновение ребенка было для нее мучительно, молитвы не приносили облегчения.

«Хоть бы у меня молоко испортилось, – с каким-то тупым безразличием подумала она однажды, – или пусть бы он заболел и умер. Тогда я обо всем забуду. Грудные дети часто умирают, почему он живет?»

Ее ужаснула собственная мысль – очевидно, в наказание за свершенный грех Бог решил наслать на нее безумие. И излечиться можно было лишь одним способом – признаться во всем мужу. Уложив уснувшего Гайка в колыбель, Анаит отперла сундучок, на дне которого под старыми письмами хранилась заветная тетрадь, вытащила ее, полистала.

На обложке крупным полудетским почерком давно умершей сестры Сирварт выведено: «Это тетрадь принадлежит Сирварт и Анаит» На первых страницах шутливые куплеты и фразы, написанные обеими сестрами, на следующих – излияния Анаит. Между страницами лежали засохшая желтая роза и коротенькая прощальная записка Тороса.

Пройдя в кабинет мужа, Анаит открыла тетрадь, взяв со стола перо, обмакнула его в чернила, решительно написала на чистом листе:

«Больше нет сил молчать. Я совершила грех, изменив тебе, Багдасар, муж мой. Преступная страсть увлекла меня, лишила разума, заставила вспомнить человека, которого я любила в юности, и который пренебрег мною. А теперь мне невыносимо видеть плод моего греха, касаться его, притворяться счастливой и веселой. Постоянное напоминание о моем грехе убивает меня. Сегодня я решила во всем сознаться и приму любое наказание, какое ты решишь на меня наложить»

Подождав, пока чернила высохнут, она положила тетрадь на английскую книгу, которую Багдасар успел дочитать лишь до половины. Перед обедом, вернувшись из церкви, он непременно захочет продолжить чтение. Перед глазами встала картина: муж входит в кабинет, идет к столу, чтобы взять книгу, но видит тетрадь и открывает ее. Читает. Ей стало жутко.

Из кухни доносились смех и веселые голоса – Заруи и Лилит, считавшиеся уже достаточно большими, помогали Нур. Одна мешала жидкое тесто, другая колола орехи. Сатеник сметала мусор, но время от времени, бросив метелку, бежала посмотреть, не проснулся ли маленький Гайк. Когда вошла Анаит, все умолкли – наверное, у нее был странный вид. Проницательный взгляд Нур уперся ей в лицо.

– Ты не заболела, госпожа?

– Голова немного…. Ничего.

– Пойди отдохни, а то молоко пропадет.

– Пусть пропадет, – забывшись, буркнула Анаит и потянулась надеть передник, но тут стукнула дверь, возвещая о приходе Багдасара, и она застыла на месте.

– Папа! – радостно закричали девочки и бросились встречать отца.

– Что случилось? – тихо спросила Нур.

– Ничего, занимайся своим делом! – это прозвучало резко, почти грубо, обиженная Нур отвернулась, а Анаит уже сердито кричала дочерям: – Почему убежали? Кто должен за вас вашу работу делать?

Возвратившись, притихшие девочки вновь занялись своим делом, изредка опасливо поглядывая на рассерженную мать. Прибежавшая Сатеник сообщила:

– Гайк проснулся, а потом снова заснул.

Она вновь взялась за свою метелку, а Анаит, не выдержав, выскочила из кухни и бросилась к кабинету. Теперь ей хотелось лишь одного – поскорей унести тетрадь, чтобы она не попалась на глаза мужу. Однако Багдасар ее опередил, он уже вошел в кабинет и стоял у стола, в недоумении разглядывая лежавшую на книге тетрадь. Анаит замерла за дверью, в оцепенении следя за каждым его движением.

Муж повертел тетрадь в руках, потом прочел надпись на обложке, наморщил лоб и неожиданно тихо засмеялся.

– Анаит! – крикнул он.

Она вошла ни жива, ни мертва.

– Возьми, ты забыла у меня на столе. Оказывается, вы с сестрой с детских лет вели дневник? Я не знал, милая. Когда нужно, заходи в кабинет и пиши, не нужно стесняться. Хочешь – оставляй дневник здесь, я не буду читать.  

Проглотив вставший в горле сухой ком, Анаит прижала тетрадь к груди.

– Да, спасибо, – хрипло ответила она.

Через год после рождения Гайка епископ Арам рукоположил Багдасара в священники. Через три года в семье родился еще один сын – Ованес. Анаит встретила его рождение почти равнодушно – временами ей казалось, что совершенный грех лишил ее способности чувствовать. При взгляде на Гайка ее охватывал страх, и страх этот бывал порою так силен, что она начинала ненавидеть мальчика. Холодность жены по отношению к долгожданному старшему сыну поначалу удивляла Багдасара, однако со временем он решил, что так даже лучше – воспитание и образование мальчика должно находиться в отцовских руках, плохо, если мать хлопочет вокруг него, как наседка.

Глава девятая. Новый паша Карса

Карс, 1818 год (1233 год лунной хиджры)

Месяц раби-аль авваль 1233 года хиджры (январь 1818 года) выдался в Карсе особенно холодным, и Анаит, поднявшись задолго до рассвета, в очередной раз порадовалась, что в минувшее лето не поскупилась закупить у возчиков с Сарыкамыша больше дров, чем обычно. Вечером муж с сыновьями, как обычно, натаскали из подвала и сложили на кухне в углу пахнущие сосной поленья. Анаит разожгла огонь в каминах и затопила печь, чтобы приготовить завтрак. Старая служанка Нур и дочь Сатеник еще спали, но она не стала их будить – Нур стара, а Сатеник, когда выйдет замуж, взвалит на свои плечи все заботы по хозяйству в доме мужа, так пусть понежится, пока можно.

Сама Анаит любила подниматься рано – ей нравились эти недолгие часы одиночества в крепко спавшем предутренним сном доме, нравилось следить за слабым мерцанием свечи, слушать потрескивание разгоравшегося дерева, и ощущать, как дом наполняется теплом. Согрев воду, она поворошила кочергой тлевшие угли, потом начала резать сыр. Руки делали свое дело, мысли меж тем уносились далеко-далеко.

Придется ли ей когда-нибудь увидеть старшую дочь Заруи и ее детей, живущих в Индии?  Четыре года назад они всей семьей ездили помолиться в храме Эчмиадзина, куда ступила нога Спасителя, и там Заруи увидел приехавший из Индии по делам Гурген Шаамирян – родственника знаменитого Шаамира Шаамиряна. Он был не очень молод, но богат и недурен собой. Заруи он понравился, справили обручение, а вскоре сыграли свадьбу. Теперь Заруи жила Мадрасе, недавно прислала родителям письмо, в котором сообщала о рождении второго сына. Как же далеко ее старшая дочь! Хорасан, куда уехала Лилит намного ближе, но и ее родители не видели уже почти два года.

Про себя Анаит нет-нет, да ругнет старую Сате. Вскоре после свадьбы Заруи к ним заслал сватов Гагик Ванунц, молодой купец из Эрзерума, и они бы не возражали – парень красив, богат, приехав в Карс к родственникам, увидел Лилит и позабыл обо всем на свете. Может, и жила бы теперь вторая дочь с мужем в Эрзеруме, да только явился в то же самое время к соседке Сате ее внук – молодой офицер персидской армии Минас Майинян. Сате тогда совсем голову потеряла от гордости, на каждом шагу всем хвасталась: внука, дескать, сам шахзаде (наследник престола в Иране) Аббас-Мирза (поставленное после имени, слово «мирза» в Иране означало «принц») посылал в Вену учиться. А внук, хоть и такой стал ученый да важный, но старую бабушку не забыл.

Минас, действительно, на первый взгляд казался важным, но увидел Лилит, и всю спесь с него словно ветром сдуло. Бросился в ноги бабушке, и Сате, надев платье понарядней, в сопровождении родственников отправилась сватать Лилит. Будь на то воля Анаит, она предпочла бы купца Ванунца – от Карса до Эрзерума за два дня доедешь, ездили бы с дочерью друг к другу в гости. Однако выбор был за Лилит, и увез офицер Минас Майинян ее дочь в Хорасан. Два года прошло, Лилит пишет, что счастлива, Минас обожает ее и их маленькую дочь Егине. Еще бы, не обожал такую красавицу!

Заворачивая в лаваш сыр, Анаит улыбалась – она гордилась своими дочерями. У всех троих были тонкие точеные лица, они унаследовали грацию матери, и ум отца, читали по-французски, прекрасно готовили и умели вести салонную беседу не хуже светских парижских дам – так, во всяком случае, утверждал ее муж, много лет проживший во Франции.

Багдасар с самого начала взял образование детей в свои руки – Анаит пыталась с ними заниматься, но поняла, что учительница из нее никудышная. Багдасару же каким-то образом удавалось объяснить трудное легко и просто. Анаит всегда нравилось, когда дети, разместившись в отцовском кабинете по периметру письменного стола, в глубоком молчании выполняли заданные отцом уроки – стол был таким длинным и широким, что за ним спокойно могло бы уместиться человек двадцать, и то осталось бы место. Еще ей нравилось незаметно подслушать, как соседки спорят, кто из трех дочерей священника красивее. Сама Анаит, хоть никогда и не говорила этого вслух, считала краше всех младшую, Сатеник.

«Или это мне кажется, потому, что я больше всех ее люблю? Хотя так не должно быть, грех. Детей нужно любить всех одинаково. Но как я могу? Как?!»

И если она позволяла проникнуть в душу воспоминаниям, то на нее тут же волной накатывали муки совести.

Погруженная в свои мысли, Анаит не заметила, как дом внезапно ожил. Сатеник поспешно войдя на кухню, немедленно принялась помогать матери, сердито ее упрекая:

– Мама-джан, так разве можно? В такую рань встаешь, сама все делаешь, меня не будишь. Будто я ребенок маленький!

Сразу вслед за ней, сердито бурча что-то себе под нос, вползла Нур. В гостиной и в столовой вспыхнули свечи, Багдасар с сыновьями, умывшись, рассаживались за столом, на котором уже стояли тарелки с горячими лепешками, сыром и лавашем. После утренней службы в церкви Сурб Ованес Багдасар вел уроки в школе при церкви, а четырнадцатилетний Гайк, уже изрядно, как считал довольный отец, освоивший науки, ему помогал – обучал грамоте самых младших. Одиннадцатилетний Ованес, менее способный и более ленивый, чем брат, в этой школе был пока еще только учеником. Потянувшись за лепешкой, он рукавом залез в тарелку с соусом и тут же получил от матери подзатыльник:

– Когда ты научишься вести себя за столом? Кто так делает?

– Дядя Егиш так делает, – обиженно протянул мальчик.

 Анаит тяжело вздохнула – Егиш, младший брат Багдасара, монах в монастыре Святого Эчмиадзина, манерами действительно не блистал. Он имел открытый нрав и доброе сердце, был безукоризненно честен, но за все время обучения в школе монастыря так и не научился читать. Его приняли в обитель ради заслуг его отца тер Микаэла, он часто наведывался к ним из Эчмиадзина, и Анаит порою думала, что трудно представить себе двух столь непохожих братьев, чем Багдасар и Егиш. И еще она с горечью все чаще думала, что ее младший сын Ованес, по-видимому, больше походил на своего дядю, чем на отца. Гайк совсем другой, но… Гайк не сын Багдасара.

Эта мысль в который раз острой болью кольнула сердце, сердито отчитывая Ованеса, Анаит искоса поглядывала на старшего сына. Не обращая внимания на спор матери с братом, тот беседовал с отцом, как взрослый с взрослым:

– У нас нет книг, – хмуря брови, говорил он, – плохо. Минас, сын Ишхануи, недавно был в Муше, говорит, там в школах по грамматике Чамчяна детей учат, почему у нас такой грамматики нет?

– Видишь ли, сынок, в чем дело, – Багдасар сделал глоток чая и поморщился – он не любил горячего, – грамматика Чамчяна основана на системе Мхитара Себастийского, перешедшего в католическую веру и соблазнившего к тому множество армян. Наша церковь не дозволяет сношений с его последователями – только с теми, кто желает вернуться в веру своих отцов.

Ованес, уже отчищенный от соуса, сидел с заткнутой за воротник салфеткой и уныло жевал под строгим взглядом матери. Но едва она отвернулась от него и заговорила о чем-то с Сатеник, как он повеселел и, торопливо проглотив лепешку, радостно заметил:

– Сегодня так холодно, что никто в школу, наверное, не придет.

– Кто захочет учиться, тот придет в любую погоду, – сурово отрезал отец.

 При этом он с сожалением подумал, что мальчик, скорей всего, прав – в церкви не было камина, от пола, вымощенного каменными плитами, и от стен с давно обсыпавшейся штукатуркой исходил могильный холод, а в пристройке с южной стороны, где занимались дети, было лишь ненамного теплее. Накануне несколько мальчиков, все же решившихся прийти, не могли даже держать в руках карандаши.

– Папа-джан, разреши Ованесу сегодня не ходить в церковь, – попросила мягкосердечная Сатеник, – очень холодно, он еще маленький, простудится.

Обиженный Ованес хотел возразить, что он не маленький, но вошедшая в это время Нур поставила на стол еще одну тарелку с лепешками и, услышав последние слова Сатеник, сердито проворчала:

– Холод-то какой, непременно простудится. Абдулла-паша, вот, простудился. Люди говорят, очень плох.

– Что ты говоришь, – встревожилась Анаит и с беспокойством поглядела на мужа.

Мамед-Абдулла-паша, уже много лет управлявший Карсским пашалыком, был умным человеком и рачительным хозяином. Хитрость и изворотливость помогли ему во время войны с Россией сохранить крепость – он несколько месяцев заверял в своих посланиях главнокомандующего Гудовича и генерала Несветаева в своем искреннем желании передать Карс в русское подданство. Несветаев ждал и не начинал штурма, а Мамед-Абдулла тем временем увел всех жителей пашалыка из деревень в крепость. Когда Несветаев, потеряв терпение, занял пашалык, его армия не нашла там ни жителей, ни продовольствия, а Мамед-Абдулла-паша сидел себе в неприступном Карсе и в ус не дул.

К армянам паша относился неплохо, когда эрзерумский Юсуф-паша, разбитый Несветаевым при Гюмри, явился искать спасения в Карсе, Мамед-Абдулла не разрешил его солдатам притеснять и грабить местных христиан, а во время войны с Россией не запрещал армянским и греческим купцам тайно торговать с Тифлисом и даже водить караваны в Астрахань – понимал, что без торговли жизнь в городе замрет.

За шесть лет мира, прошедших после подписания Бухарестского договора (мирный договор между Россией и Османской империей, подписан в 1812 году), город расцвел. В кварталах ремесленников кипела жизнь, потомки молокан, когда-то бежавших в Карс от реформ русского императора Петра Первого, вновь продавали на базарах прозрачный мед, с раннего утра из пекарен тянулся запах свежего хлеба, купеческие караваны везли в Эрзерум и Тифлис ковры, вытканные карсскими ткачами, и привозили невиданные по своей красоте ткани и заморские диковинки, в бедных и богатых домах игрались свадьбы. Разумеется, сборщики налогов основательно пополнили за это время казну Мамед-Абдуллы, но и другим горожанам жилось неплохо. Поэтому известие о болезни паши жители Карса обсуждали с тревогой, особенно зимми – христиане и евреи.

– Будем надеяться на Бога, – со вздохом ответил Багдасар и поднявшись из-за стола, велел сыновьям собираться – женщинам он разрешил не ходить к службе, пока не потеплеет.

В тот день мужчины семьи возвратились домой рано – из-за сильных морозов к утренней службе явилось всего два человека. Дьякон Аветис, помогавший Багдасару во время богослужений, заболел, а в школу, как и надеялся Ованес, никто из детей не пришел. К вечеру поднялась буря, дороги замело, и свист ветра заглушал даже крик муэдзина, призывавшего мусульман к намазу. К утру метель улеглась, небо очистилось, и выглянувшее солнце пригрело землю. Город постепенно оживал, люди выбирались из своих домов, спешили по делам – кто в лавки, кто в мастерские, кто просто вдохнуть свежего воздуха и поболтать с соседями. Старая Нур отправилась к точильщику поточить ножи, которые стали плохо резать мясо, а к обеду вернулась с ошеломляющей новостью: ночью Мамед-Абдулла-паша умер.

Спустя три или четыре месяца в Карсский пашалык прибыл новый паша Мехмед-Эмин – бывший мулла близлежащего селения Тегиш. В Стамбуле паша имел связи, благодаря которым получил назначение, хотя ни особым умом, ни отвагой он не отличался, и это ни для кого не было секретом – многие жители Карса знали Мехмед-Эмина с детства. Жена его Аслана нрав имела злобный до крайности и держала в страхе не только мужа, но и двух других жен его гарема, с которыми обращалась, как с рабынями, заставляя делать всю черную работу по дому.

С Асланой Мехмед-Эмин-паша прижил единственную дочь Нурай – девочку болезненную и некрасивую. Других детей у него не было – как, не стыдясь, во всеуслышание объясняла приятельницам Аслана, «по слабости». Став пашой, Мехмед-Эмин неожиданно решил проявить характер и взял себе четвертую жену Зейнаб, на что имел, согласно Корану, полное право. Чтобы Аслана не сильно притесняла его новую супругу, он пошел ей навстречу – назначил ее брата Вали-агу начальником кавалерии Карса и согласился выдать свою тринадцатилетнюю дочь Нурай за сына Вали-аги Ибрагима.

Уже много лет Аслана всеми силами стремилась устроить брак Нурай и Ибрагима. Дочь была единственным существом на свете, которое она искренне и горячо любила, ей казалось, что с Ибрагимом девочка будет счастлива – юноша имел доброе сердце и живой ум, к тому же с детских лет отличался красотой и приятным обращением. Правда, его отец Вали-ага был беден, но материнское чутье подсказывало Аслане, что для ее болезненной от рождения дочери лучше добрый муж, к тому же родственник, чем богатый. Что касается Мехмед-Эмин-паши, то ему судьба хилой и капризной дочери была глубоко безразлична – Ибрагим, так Ибрагим, какая разница? – однако Аслана желала, чтобы при заключении никах (брачный договор) Нурай получила право на богатый махр (личное имущество или деньги, на которые жена имеет неотъемлемое право в случае смерти мужа или развода).

– По шариату махр выделяет жене семья мужа, а не отец, – закатывая глаза, говорил Мехмед-Эмин, – чего ты от меня хочешь? Обговаривай махр со своим братом Вали-агой!

– Ты прекрасно знаешь, чего я хочу, – злобно шипела Аслана, – не притворяйся. Вали-ага беден, у него нет таких денег. Да и с какой стати ему женить своего Ибрагима на нашей Нурай, если он не будет иметь с этого свою выгоду?

Мехмед-Эмин прекрасно понимал, что Вали-ага просто так не женит своего сына на замухрышке-племяннице и, тем более, не выделит ей богатый махр. Значит, махр должен будет ей выделить отец. К тому же в никах Аслана желает указать, что Нурай может требовать развода, если Ибрагим женится во второй раз. Понятно, она рассчитывает, что Вали-ага, желая сохранить махр в семье, не позволит сыну привести вторую жену. Но, Аллах, сколько же придется за это заплатить!

– У меня нет таких денег, – хмуро возражал Аслане муж.

– Думаешь, я не знаю, сколько ты от меня утаиваешь?

После этих слов Мехмед-Эмин обычно трусливо удирал, провожаемый злобным шипением. Однако, став пашой, он решил, что, действительно, лучше всего поскорее выдать Нурай замуж и с этим покончить. А потом можно будет спокойно дарить нежной Зейнаб драгоценности и поцелуи, и пусть Аслана лопается от зависти! А любимая Зейнаб в благодарность, может быть, подарит ему сына.

Никах был составлен и подписан обеими сторонами, но Мехмед-Эмину предстояло терпеть Нурай еще год – согласно договору, она должна была войти в дом мужа, когда ей исполнится четырнадцать. Ничего, он был доволен и считал, что ради Зейнаб можно и подождать. Вали-ага, брат Асланы и он же отец молодого мужа Ибрагима, тоже был доволен – в нарушение закона он сразу начал тратить махр, неотъемлемую собственность своей невестки Нурай. Печален был лишь Ибрагим, молодой муж Нурай, чьего согласия на брак даже не спросили – сам он не получил ничего, кроме болезненной и уродливой малолетней жены.

Решение семейных вопросов потребовало от паши изыскать дополнительный источник дохода, и он, посовещавшись с Вали-агой, решил увеличить налоги. Ремесленники на майдане недовольно шумели, купцы потянулись в дом паши с подарками, каждый выпрашивал для себя особую льготу. Паша не стеснялся, брал все – деньги, драгоценности, закуски. Если приносили его любимую долму, ел руками – тут же при посетителе. Он безумно скучал по хорошей еде – Зейнаб готовить не умела, а Аслана, чьей обязанностью было руководить стряпней, в последнее время во все приказывала класть много перца. Она знала, что у мужа побаливает правый бок, а так бывает при нездоровой печени. Когда болит печень, сказала ей однажды старуха-знахарка, острое есть нельзя – можно разболеться и умереть. Поэтому Аслана старалась изо всех сил в надежде стать вдовой.

«Тогда я заберу себе все драгоценности, что он прячет в тайнике, – думала она, – и отберу у Зейнаб те, что он ей подарил. А потом, может быть, выйду замуж. Почему нет? Я еще молодая, мне и тридцати нет»

Богатыми подношениями купцы выговорили себе льготы, ремесленников заставили успокоиться угрозами, но хуже всего пришлось крестьянам – мусульманам в полтора раза увеличили ашар (десятина, уплачиваемая мусульманами), а харадж (налог, налагаемый на христиан) для армянских крестьян составил три четверти урожая. Возросла также и джизья, уплачиваемая каждым христианином мужского пола, независимо от возраста. Сборщики вламывались в дома, пересчитывали мужчин в семье, заставляли даже разворачивать младенцев, чтобы определить пол. В одну из ночей десять армянских семей, забрав с собой зерно и скот, покинули пашалык и бежали в русские пределы. Паша велел привести к себе армянских священников, в том числе Багдасара, и принялся им грозить:

– Аллах велел вам наставлять людей вашего народа, но вы не учите их покорности. Я велю бросить вас в зиндан (глубокая яма, куда сажали узников), и сколько людей ушло из моего пашалыка, столько дней вы и просидите в зиндане.

Священники поёжились, испуганно переглянулись.

– Высокочтимый паша, – почтительно возразил Багдасар, – согласно законам шариата христианские священники находятся в положении охраняемых, фирман (охранная грамота), подтвержденный ныне правящим великим султаном, дозволяет подвергнуть нас наказанию единственно по решению нашего церковного суда.

Мехмед-Эмин, для которого это было слишком сложно, побагровел и неожиданно узнал Багдасара – когда-то они босоногими мальчишками вместе купались в Карс-чае и кидали друг в друга грязью. Указав на священников, он крикнул стражникам:

– Отвести в зиндан! – палец его развернулся в сторону Багдасара. – А ты останься!

Когда они остались вдвоем, Мехмед-Эмин шумно испортил воздух и расслабленно махнул рукой:

– Садись. Вот ты ученый человек, тебя, говорят, в Европу посылали учиться, и ты все знаешь. Тогда ответь мне на такой вопрос: почему прежний паша Мамед-Абдулла доход имел больше моего, и крестьяне у него не бегали?

Тяжело вздохнув, Багдасар опустился на подушки. Он тоже помнил, что люди говорили о Мехмед-Эмине: будто тот сумел окончить медресе и стать муллою лишь благодаря подаркам, которые его отец постоянно делал учителям.

– Один англичанин, – осторожно начал он, – написал книгу, где указывает, сколько нужно брать на нужды государства, а сколько оставлять. Почему, например, сборщик налога забирает у людей не все, а только часть?

Паша задумался и думал очень долго, но так и не нашел ответа.

– И правда, – он в недоумении уставился на Багдасара, – надо забирать все, как это я не додумался?

– Если забрать все, то человек или умрет с голоду, или просто не станет работать, – терпеливо, как нерадивому ученику, объяснял Багдасар, – зачем работать без выгоды для себя? Мамед-Абдулла собирал налоги разумно, поэтому его казна постоянно пополнялась.

– У меня в Карсе двадцать тысяч войска, – пробурчал Мехмед-Эмин, – всех нужно накормить. И семью мою тоже.

В юности Багдасар с увлечением изучал теорию налогового нейтралитета Адама Смита, но теперь вдруг ощутил свое бессилие – переложить азы налогообложения на язык, понятный паше, казалось ему задачей невыполнимой. И все же он попытался:

 – Если… ну, например, если брать с армянина половину его урожая, а с молоканина половину меда, который ему приносят пчелы, то это принесет казне постоянный доход. Но если сегодня взять с них три четверти, то завтра крестьяне умрут с голоду или убегут в Россию, а пчелы улетят роиться в другие места. И тогда завтра казна никакого дохода не получит. Грабитель забирает все, но правитель должен думать о будущем.

Паша задумался, поскреб себе затылок под чалмой, и неожиданно во взгляде его мелькнула искра понимания. Все же ему из упрямства не хотелось признавать правоту слов Багдасара.

– Вот поставлю вокруг стражников, – бубнил он, – чтоб и мышь из пашалыка сбежать не могла. Я здесь хозяин, сколько скажу, столько и должны платить!

– В Европе был один король – тоже считал себя хозяином, высокочтимый паша, – не удержавшись, съехидничал Багдасар.

Мехмед-Эмин вытаращил глаза.

– Это какой король? – с подозрением спросил он.

– Людовик Шестнадцатый, которому голову отрубили.

Паша разозлился не на шутку:

– Голову? Я тебе покажу голову! Ты… ты за свою школу налог платишь?

Багдасар, стараясь скрыть испуг, стал объяснять, как можно спокойней:

– Школа, высокочтимый паша, не приносит дохода, а вносимые на нее пожертвования тратятся на карандаши и бумагу. К тому же школа при церкви, а для церкви султаном утвержден вакуф (отмена налогообложения).

– Откуда мне знать! Принеси фирман с султанской печатью, а не то плати налог или закрывай школу! Иди!

Багдасар, проклиная себя за столь не вовремя сорвавшуюся с губ остроту о французском короле, поднялся.

– Отпусти наших священников, Мехмед-Эмин, – кротко попросил он, – ты же не захочешь неприятностей с патриархом Константинополя, а ссориться с Эчмиадзином и портить отношения с Ермоловым тебе совершенно ни к чему.

Мехмед-Эмин надулся и ничего не ответил, хотя понимал, что Багдасар опять прав – торговля с Эчмиадзином приносила хороший доход, неприятности с Константинополем ему были не нужны, а уж портить отношения с опасным соседом – новым главнокомандующим русских войск на Кавказе Ермоловым, который уже писал ему, что заинтересован в безопасности карсских армян, – он и вовсе не хотел.

К вечеру священников выпустили из зиндана, а на следующий день разнеслась новость: харадж с трех четвертей дохода уменьшат до половины, и все это благодаря тому уважению, которое новый паша испытывает к ученому армянскому священнику отцу Багдасару.

С раннего утра в дом Багдасара потянулись армяне из окрестных деревень с благодарностью. Два крестьянина привели молодого барашка. Совершили матах (традиционное армянское жертвоприношение), раздали мясо неимущим. Пришли благодарные пасечники-молокане, которым тоже уменьшили харадж, прикатили бочку меду. Заглянул купец Аракелян – принес подарки, просил и для него исхлопотать у паши налоговое послабление. Заверениям Багдасара, что такое ему не под силу, не поверил – насупившись, ушел и унес подарки. А к вечеру явился ухмыляющийся сборщик налогов и сообщил, что паша положил школе выплатить только за прошлый год двадцать тысяч ахче и еще по пять пиастров за каждого ученика. И пока деньги не будут выплачены, занятия вести не разрешено.

– Наверное, мне стоит поехать в Константинополь и обратиться к патриарху Богосу, – уныло сказал Багдасар жене.

Анаит с трудом сдержала улыбку – она знала, что муж ее, объездив в молодости чуть ли не всю Европу, после женитьбы, превратился в завзятого домоседа и дальше Эчмиадзина, где ему необходимо было иногда бывать по делам церкви, никуда не ездил. Хотя любил строить планы и мечтать о предстоящих – воображаемых! – путешествиях. Возможно, его решение поехать в Константинополь и теперь осталось бы пустым намерением, но всего неделю спустя он получил письмо от Гургена Юзбаши.

«…Зимой горцы подняли восстание, и мы даже боялись нашествия на Тифлис, – писал родственник, – но Ермолов оттеснил чеченцев за Сунжу, теперь в городе спокойно, на прилавках больше товаров. Для поощрения торговли на европейские товары снижены пошлины, поэтому в этом месяце я поведу караван в Венецию. Буду в Карсе недели через две, со мной приедет племянник Вираб, сын моего старшего брата. Собой он недурен, честен и знает грамоту. Бог даст, они с Сатеник приглянутся друг другу, тогда по возвращении зашлем сватов…»

Читая письмо вслух, Анаит лукаво поглядывала на младшую дочь, но та равнодушно смотрела в сторону. Когда-то они с мужем твердо решили: ни одна из их дочерей не выйдет замуж до семнадцати лет. Анаит не могла забыть умершую сестру, да и Багдасар видел немало девочек, которых убивали ранние роды. Однако Сатеник скоро девятнадцать, а она о замужестве и слышать не желает, хотя женихов при ее красоте хватает. Не думает, что пройдет года три-четыре и превратится в старую деву.

То место, где Гурген писал о племяннике Вирабе, Анаит прочла нарочито медленно и в конце фразы даже на миг приумолкла, однако, увидев досаду на лице дочери, вздохнула и продолжила чтение. Дальше шло описание Гургеном предстоящего ему пути – из Карса он собирался направиться в Эрзерум, а оттуда, покончив с делами, ехать в Трапезунд и дальше плыть морем. Гайк, подперев лицо кулаками, внимательно слушал мать, и глаза его горели восторгом.

– Папа, – сказал он, когда Анаит дочитала, – тебе ведь нужно в Константинополь, почему бы не поехать с дядей Гургеном?

– Не говори глупостей, – раздраженно прикрикнула на сына Анаит и отвернулась.

– Нет, погоди, жена, мальчик верно говорит. Удивляюсь, что мне самому такая мысль не пришла в голову, – Багдасар развел руками и добродушно улыбнулся жене, потом заговорщически взглянул на Гайка.

Он никогда не понимал, почему все, что говорилось или делалось старшим сыном, вызывало у Анаит раздражение и гнев. Впрочем, Гайк, как ему казалось, относился к этому спокойно. И теперь, не ответив матери, он продолжал смотреть на отца.

– Папа, возьми и меня с собой! Пожалуйста!

Во взгляде мальчика светилась мольба, но Багдасар, взъерошив его густые кудри, укоризненно покачал головой:

– Как же я уеду, оставив нашу семью без мужчин? Ованес еще слишком мал, я не могу доверить ему твоих мать и сестру.

Тяжело вздохнув, Гайк опустил голову и кивнул – он понимал, что такое ответственность.

«На кого же он похож, не пойму, – любуясь сыном, думал Багдасар, – не на меня, не на Анаит. Нур говорит, Гайк похож на отца Анаит и маленького Арама. Но я не помню священника Джалала, и епископа Арама маленьким не видел. Да и вообще, я так давно в последний раз видел епископа, что даже забыл, как он выглядит»

Брат Анаит епископ Арам, поссорившись с пашой, перебежал к русским во время штурма Карса генералом Несветаевым в 1807 году и теперь имел приход где-то в Астрахани.

Глава десятая. Резиденция патриарха Богоса. Гостеприимство Алет-эфенди

Константинополь, 1818 год

В Константинополе Багдасар распрощался с Гургеном Юзбаши – тот далее следовал в Венецию. Ночь он провел на постоялом дворе в Галате, а с утра отправился в Кумкапы, где находилась резиденция армянского патриарха Богоса. Ибо только патриарх Богос, пользуясь привилегиями, дарованными главам немусульманских миллетов (религиозная конфессия, наделенная юридическими правами), имел право лично войти к султану. Багдасар рассчитывал, что патриарх поддержит его ходатайство – разве не о благе народа армянского он печется? – да и требовалось-то всего лишь подтвердить, что пристройка к храму, где он учит детей, и сама школа принадлежат церкви, поэтому являются вакуфом, не подлежащим обложению налогом.

Лодочник, старый грек с хитрыми глазами, запросил немыслимую сумму за то, чтобы доставить его в Кумкапы, поэтому Багдасар решил лишь переправиться на каюке через Золотой Рог, а от Эминёню идти пешком. Однако он давно не был в Стамбуле, поэтому долго плутал по извилистым улицам, пока не выбрался на побережье в районе Зейтинбурну, а там случайно повстречавшийся армянин подсказал ему, в какую сторону повернуть. Наконец взгляду его предстал дворец патриарха. Молодой прислужник, оглядев покрытые пылью одежду и лицо священника, недовольно поджал губы.

– Садись, тер хайр, подожди, – ничего не выражающим голосом произнес он, – я доложу и узнаю, сможет ли сегодня Святейший тебя принять.

«Называет патриарха Святейшим, как католикоса, – возмущенно подумал Багдасар, сидя в приемной на стуле и поджимая под себя пыльные ноги, – нет на Земле уголка, куда не проникла бы лесть!»

Патриарх Богос принял Багдасара, предварительно заставив дожидаться более двух часов, и не предложил сесть. Багдасар откровенно и подробно рассказал ему обо всем – о побеге крестьян, приказе паши бросить в зиндан священников, неожиданном требовании уплатить несоразмерный и незаконный налог и запрете вести занятия. Закончил просьбой получить указ, подтверждающий вакуф церковной школы.

Патриарх слушал с полузакрытыми глазами и неподвижным лицом, на котором внимательный наблюдатель мог бы отметить легкую тень досады. Однако Багдасар, измученный долгой дорогой, непривычной для жителя Карса жарой и бессонной ночью из-за великого множества клопов на постоялом дворе, таким наблюдателем не был.  Поэтому он вздрогнул от неожиданности, когда по окончании его речи патриарх резко вскинул голову и холодно произнес:

– Как я понимаю, ты высказывал недовольство налогами, взыскиваемыми Карсским пашой. Признайся, тер, хайр, не ты ли сам способствовал побегу армянских крестьян в русские владения?

Багдасар настолько растерялся, что не сразу сумел ответить. Патриарх Богос, склонив голову на бок, терпеливо ждал, и острый взгляд его глаз, которые теперь полностью открылись, пронизывал стоявшего перед ним священника. Все же Багдасар сумел собраться с силами и ответить:

– Побег армянских крестьян был действительно вызван непосильным бременем налогов, но я к этому не имею отношения, Србазан хайр.

Возможно, патриарх был бы более снисходителен, если бы Багдасар использовал обращение «Вехапар тер», а не «Србазан хайр», но Багдасар твердо решил соблюдать субординацию: «Вехапар тер», по его мнению, следовало называть одного лишь католикоса всех армян. И голос Богоса стал еще суще:

– Когда паства нарушает законы, отвечать за это должен прежде всего пастырь. Мне жаль, что священники Карса не наставили должным образом свою паству, тер хайр. Мне говорили, ты образованный человек, значит, должен знать, что налоги нужны для содержания войска и удовлетворения нужд пашалыка. Известно ли тебе, – голос патриарх неожиданно сорвался на крик, – что великий Мехмед Фатих, завоевав Константинополь и утвердив своим декретом армянское патриаршество, дал армянам возможность свободно исповедовать свою веру, торговать и богатеть? Известно ли тебе, что армяне, жившие в вечном страхе при императорах Византии, с радостью приветствовали османов-освободителей? И единственно, чего потребовал благородный Фатих от армянских священнослужителей, это наставлять свою паству, дабы все истинно верующие армяне свято почитали законы.

Патриарх умок, потому что на него напал кашель – столь сильное возвышение голоса оказалось непосильным для его горла. Это дало Багдасару время успокоиться, и, когда кашель умолк, он с достоинством ответил:

– Я изучал историю, Србазан хайр.

Патриарх Богос, очевидно, ощутил некоторую неловкость из-за своего взрыва. Кивнув, он сказал уже намного тише:

– В таком случае, тер хайр, ты должен понимать, что патриархат Константинополя заинтересован в сохранении добрых отношений с Портой. Русские даже теперь, в мирное время, постоянно засылают в мусульманские страны своих лазутчиков, те будоражат армянское население, призывая оказывать поддержку русской армии, и зовут армян переселяться в российские пределы.

Багдасар пожал плечами.

– Меня политика не интересует, Србазан хайр, – спокойно ответил он, – я посвятил свою жизнь делам церкви и образования. Когда народ наш выберется из тьмы, каждый армянин сумеет сам найти для себя достойный путь. Поэтому я и обращаюсь с просьбой о получении письменного указа, подтверждающего для нашей школы право на льготы, которыми в Османской империи пользуется армянская церковь. Ибо платить налог, какой требует паша, ни мои ученики, ни я не в силах.

Патриарх Богос принял высокомерный вид.

– Это не тот вопрос, с которым следует обращаться к патриарху Константинополя, тер хайр, но все же я попрошу епископа Гарабета разобраться, – он повернулся к сидевшему чуть поодаль от него мужчине в епископском облачении, – Србазан хайр, прошу тебя выслушать и решить, что мы можем сделать.

Тот, кого патриарх назвал Гарабетом, поднялся и сделал Багдасару знак следовать за собой. Коснувшись губами перстня на милостиво протянутой ему руке патриарха и получив благословение, Багдасар последовал за Гарабетом. Остановившись у высокой резной двери, епископ распахнул ее и пропустил гостя в просторный, богато обставленный кабинет.

– Садись, тер хайр, – любезно проговорил он, дернул за веревку и, звонком вызвав слугу, велел: – Подай вина и сладостей.

Внезапно ощутив дрожь в ногах, Багдасар опустился в удобное мягкое кресло.

– Благодарю.

В горле у него внезапно пересохло, и Гарабет, словно догадавшись об этом, налил вина ему и себе.

– Мы рады видеть тебя в Константинополе, тер хайр, – сказал он сдержанно, но намного более приветливым тоном, чем патриарх, – как прошло твое путешествие?

Багдасар сделал два глотка и, почувствовав себя лучше, впервые как следует разглядел епископа. Гарабет был старше него лет на пять, лицо имел красивое, с тонкими чертами. Крупный орлиный нос и горделиво посаженная голова придавали его облику величественное, почти царственное выражение, в темных продолговатых глазах затаилась легкая усмешка. Багдасар внезапно представил себе, как выглядит его пропыленная одежда в этом роскошном кабинете, и почувствовал себя неловко.

– Спасибо, хорошо, Србазан хайр, – ответил он и, чтобы как-то оправдать свой пропыленный костюм, добавил: – Однако последняя часть дороги оказалась немного пыльной.

– Как! – воскликнул Гарабет. – Разве ты плыл не морем?

– Я шел пешком, Србазан хайр, со времен молодости обожаю пешие прогулки. К тому же, я плохо ориентируюсь в Константинополе и боялся, что гребцы увезут меня не туда, куда нужно. А сейчас мне хотелось бы все же понять, как относится патриархат к моей просьбе.

Поднявшись, Гарабет подошел к двери и, плотно прикрыв ее, потянул за рычаг. Послышалось журчание воды, и внезапно ожили два маленьких фонтана.

– Теперь можно спокойно разговаривать, – пояснил епископ удивленному гостю, – журчание воды – прекрасное средство от любопытства ближних, тер хайр.

– Я слышал, это средство используют в султанском дворце, но не думал….

Смущенно запнувшись, Багдасар умолк.

– Что во дворце армянского патриарха живут по тем же правилам, что и во дворце падишаха вселенной? – закончил его фразу Гарабет и улыбнулся. – Мы здесь живем намного лучше, тер хайр. Намного! Потому что мы не беднее султана, а жизнь наша спокойней. И патриарх Богос этого покоя терять не хочет, поэтому я заранее скажу: ты не получишь письменного указа, и твоя школа вряд ли будет работать.

– Но почему? – с горечью воскликнул Багдасар. – Я не прошу наград, не прошу денежных пособий, я хочу получить лишь то, что принадлежит нашей церкви по праву, дарованному великим Фатихом! И всего лишь для того, чтобы спокойно обучать армянских мальчиков.

Гарабет вздохнул и возвел глаза к небу.

– Сейчас султан Махмуд никого не принимает, кроме великого визиря и Алет-эфенди. Он в трауре по любимой матери валиде-султан Накшидиль.

Прекрасная Накшидиль умерла осенью прошлого года, а теперь стояло лето, и вряд ли султан империи османов, переживавшей нелегкие времена, мог так долго в уединении предаваться своему горю. Поэтому возглас, невольно сорвавший с губ Багдасара, был полон недоверия:

– Гм.

– Да-да, друг мой, – преувеличенно кротко подтвердил Гарабет, склоняя свою гордую голову, – в наше время трудно поверить, что повелитель великой империи может быть столь предан памяти матери. К тому же, султан очень болезненно воспринимает то, что русский император Александр уклоняется от выполнений пунктов мирного договора – не освобождает удерживаемых крепостей, держит крупную армию вблизи границ и, – он многозначительно поднял палец, – как уже сказал Святейший, не запрещает принимать в русских владениях армянских перебежчиков из турецких земель.

– Ходатайство мое не имеет никакого отношения к русским и мирному договору, – возразил сбитый с толку Багдасар, – речь идет всего лишь о школе.

– Да, конечно. А скажи, тер хайр, что ты слышал о Мануке Мирзояне?

Взгляд Гарабета внезапно стал острым. Багдасар был настолько удивлен сменой темы разговора и тем, что епископ смотрит на него с пристальным вниманием, что ответил не сразу.

– Манук Мирзоян? – растерянно переспросил он. – В юности, когда я учился в Европе, мне доводилось встречаться с ним в Яссах – Манук обучался торговле у одного из моих родственников. Он задал мне много вопросов и показался смышленым юношей, – на лице Багдасара мелькнула добрая улыбка, – потом до меня доходили разные слухи, будто Манук невероятно разбогател и много денег пожертвовал школам для армянских детей.

– Разумеется, ты не скрывал, что знаком с ним.

– Почему я должен был это скрывать? – удивился Багдасар. – Мне непонятна цель твоих вопросов, Србазан хайр.

– Постараюсь объяснить. Ты, наверное, помнишь мятеж, во время которого недовольные реформами янычары свергли султана Селима Третьего и посадили на трон его двоюродного брата Мустафу Четвертого.

Багдасар покачал головой.

– Плохо, Србазан хайр. Разумеется, ходили слухи, но шла война с русскими, Карс осаждали войска Несветаева, и мы узнавали все с большим опозданием.

Гарабет улыбнулся.

– Понятно. А вот нам, жителям Константинополя, пришлось все это видеть своими глазами. Султана Селима свергли и заточили во дворце Топкапы, но новый султан Мустафа, двоюродный брат Селима, никому не пришелся по нраву. Уже спустя год аяны решили, что лучше вернуть Селима и выговорить себе льготы. На деньги Манука Мирзояна было набрано войско, которое возглавил умный и решительный Байракрат. Однако он не успел освободить Селима – султан Мустафа, видя, что его дело проиграно, приказал задушить двоюродного брата. Велел он также прикончить и своего родного младшего брата Махмуда, нынешнего нашего повелителя, но прекрасная Накшидиль сумела спрятать сына. Мустафу свергли, Махмуда сделали султаном, а Манука Мирзояна за его заслуги пригласили в Стамбул и встретили с небывалым почетом. Его назначили драгоманом (переводчик, при дворе султана, должность, эквивалентная советнику министра иностранных дел) султанского двора. Заметь, армянина, тер хайр, а ведь прежде эту должность исполняли только греки!

– Подумать только! – растроганно воскликнул Багдасар. – У этого молодого человека была светлая голова, но я и подумать не мог, что его ждет, столь блестящее будущее.

– Именно Мирзоян составлял проект Бухарестского мирного договора и способствовал его подписанию. Позже Порта обвинила его в том, что он торопил подписание договора по сговору с Кутузовым и действовал на руку русским – мир был подписан всего за несколько месяцев до вторжения Наполеона в Россию, не будь этого, императору Александру пришлось бы воевать на два фронта.  И то, что Россия постоянно находит лазейки, чтобы юлить и не выполнять своих обязательств, тоже ставили в вину Мирзояну. Сам же Манук Мирзоян, перебравшись на русские территории, предложил императору Александру грандиозный план: на купленные им в Молдавии земли переселить всех армян из мусульманских земель. В настоящее время Порта считает Мирзояна предателем и с подозрением относится ко всем, кто как-либо был с ним связан.

Багдасар покачал головой.

– Всего этого я не знал, вести из Румелии (европейские земли Османской империи) плохо доходят в Карс. В Европе и Индии люди читают газеты, мы же узнаем новости от купцов, ведущих торговлю с Эрзерумом, Тифлисом и Тебризом. Их больше тревожат Кавказ, отношения с русскими и с Ереванским ханом, ибо от этого зависят оборот товара и спокойствие на дорогах.

– Тем не менее, кто-то оказался заинтересован в том, чтобы тебя обвинили в связях с предателем Мирзояном и намерении тайно способствовать переселению армянских крестьян Карсского пашалыка в его владения. Тебе следует знать, что в Порту на тебя поступил донос.

– Донос, – растерявшись от неожиданности, повторил Багдасар, – это нелепо, я почти не знал Мирзояна. Зачем, кому понадобилось?

Гарабет пожал плечами.

– Откуда мне знать, тер хайр? Судя по всему, доносчик – человек не очень большого ума и не особо сведущий. Дело в том, что Манук Мирзоян умер больше года назад.

– Умер!

– Умер, – подтвердил Гарабет, – одни говорили, упал с лошади, другие утверждали – отравлен. Возможно, его просто хватил удар, когда он скакал верхом. Но сейчас речь не об этом. Главное, что человек, писавший на тебя донос, о смерти Мирзояна не знал – скорей всего, он им вообще не интересовался, просто услышал что-то краем уха и воспользовался, чтобы тебе навредить. Писавший – мусульманин, потому что Аллахом клянется в преданности великому султану. Правда, имени своего не называет. Подумай, кто в Карсе может так тебя ненавидеть?

Под пристальным взглядом епископа Багдасар нервно поежился, но все же твердо ответил:

– Я поддерживаю добрые отношения с мусульманами Карса и не знаю никого, кто был бы на меня сердит. Даже паша Мехмед-Эмин, хотя и был сильно зол во время нашего последнего разговора, спросил у меня совета.

– О чем же вы тогда говорили?

– Ну…– Багдасар слабо улыбнулся, – я попытался объяснить ему на пальцах теорию налогового нейтралитета Адама Смита.

– Ты ему объяснил…что?

Возможно, впервые в жизни епископ Гарабет изменил своей привычной сдержанности. Он хохотал так, что слезы выступили у него из глаз и потекли по щекам. Не удержавшись, Багдасар тоже рассмеялся.

– Без ложной гордости скажу: паша моим советам внял, и я тому рад, хотя отблагодарил он меня весьма своеобразно – обложил налогом мою школу. Однако написать на меня донос он в любом случае не смог бы – ему просто не хватило бы для этого ума.

Отсмеявшись, епископ утер слезы и покачал головой.

– Хватило бы или нет – это теперь неважно, – сказал он.

– Разумеется, раз Манук Мирзоян умер, – вновь опечалившись, Багдасар перекрестился и приложил руку к сердцу, – мир его душе, он был хорошим юношей.

Гарабет покачал головой.

– Далеко не тем юношей, которого ты помнишь, но дело не в этом – тебя, скорей всего, допросят, чтобы выяснить, виновен ты, или нет. Патриарх Богос вряд ли станет вмешиваться – ведь это касается имперских дел, а не григорианского миллета, – он помедлил, наблюдая, как кровь медленно отливает от лица Багдасара, – но хуже всего, что о доносе стало известно Алет-эфенди, и он им заинтересовался. Не стану скрывать: скорей всего, в ближайшее время тебя арестуют.

Багдасар вытер пот со лба.

– Алет-эфенди, – растерянно пробормотал он, – но почему арестуют? За что?

Имя всесильного временщика знали в каждом уголке Османской империи и за ее пределами. Багдасар немедленно припомнил все, что слышал об Алет-эфенди: при султане Селиме дважды побывал послом при дворе Наполеона Бонапарта, а вернувшись в Константинополь, занял при новом султане Махмуде должность нишанджи (хранителя султанской печати). Однако власть, предоставленная ему Махмудом Вторым, не соответствовала столь скромной должности, она была почти безграничной. Алет-эфенди снимал и назначал министров, казнил, миловал, награждал. По его желанию султан отправил в отставку великого визиря Мехмед-Эмин-Рауф-пашу и назначил Бурдурлу. Говорили, что Алет-эфенди писал очаровательные стихи и музыку, покровительствовал поэтам. И еще ходили слухи, будто он учит молодого султана искусству убивать – тайно или открыто, – если этого требуют интересы империи. Мысли роились, мелькали в мозгу Багдасара, и лицо его из бледного постепенно становилось серым. Гарабет сочувственно вздохнул:

– Тер хайр, это все, что мне известно. О доносе на тебя и об интересе Алет-эфенди к этому делу патриарху сообщил шейх-аль-ислам Мустафа-Асым-эфенди, с которым мы иногда встречаемся для обсуждения некоторых догматов, общих для наших религий, – он человек высокообразованный и философ по натуре. Узнав, что ты пока не арестован, явился в Кумкапы и просишь аудиенции, я убедил патриарха Богоса, что наш долг тебя принять и предупредить. Поэтому тебе и пришлось так долго ждать. И поэтому патриарх говорил с тобой… гм… несколько неблагосклонно.

– Весьма благодарен за предупреждение, Србазан хайр, – губы Багдасара кривились, но он пытался сохранить достоинство, и в тоне его сквозила горькая ирония, – думаю, теперь мне лучше покинуть резиденцию патриарха и отправиться в Галату.

Он встал, и Гарабет тоже поднялся.

– Тебя отвезут, тер хайр, я распоряжусь, чтобы….

Епископ не договорил, потому что на пороге появился слуга, не менее бледный, чем Багдасар.

– Србазан хайр, – пролепетал он, – у входа в резиденцию бостанджи (стражники султана).

– Что ж ты медлишь, проведи их сюда, – резко бросил епископ и повернулся к Багдасару, – что я могу для тебя сделать, тер хайр?

– Моя жена, дети…

– Сделаю, что смогу.

 Вошел молодой офицер за ним следовали два бостанджи. Вежливо поклонившись, офицер, обратился к Багдасару:

– Багдасар, сын Микаэла, по приказу великого султана ты должен следовать за нами.

В карете офицер с Багдасаром ехали вдвоем – один из бостанджи сел с кучером, другой пристроился сзади. Офицер не произнес ни слова, но в лице его не было ничего угрожающего. Мельком глянув в окно, чтобы посмотреть, куда его везут, Багдасар узнал Диван-Йолу, главную улицу города, которую пересек, когда шел из Эминёню в резиденцию патриарха Богоса. Карета свернула и остановилась у входа в красивый дворец, в архитектуре которого угадывалась рука Синана (знаменитый архитектор, живший во времена Сулеймана Кануни). Выйдя из кареты, пораженный священник, не удержавшись, повернулся к офицеру:

– Почему меня привезли в этот дворец, ага?

– Приказ нишанджи, ага, – приветливо ответил офицер.  

Он распахнул перед Багдасаром дверь в роскошно убранную в европейском стиле гостиную, но сам заходить не стал. Дверь мягко закрылась за спиной священника, и стоявший у высокого окна человек обернулся. Он шагнул вперед и с дружелюбным видом протянул руку, которой Багдасар в замешательстве коснулся.

– Садитесь, месье Багдасар, рад вас видеть, – звучно сказал человек.

Священник осторожно опустился в кресло.

– Благодарю.

 От растерянности он даже не сразу сообразил, что они говорят по-французски.

– Я рад вновь с вами встретиться, месье, – задушевным тоном продолжал человек и, видя недоумение на лице гостя, покачал головой: – Неужели вы не помните хамала (носильщика) Алета, с которым познакомились на постоялом дворе в Венеции?

– Бог мой! – воскликнул ошеломленный Багдасар. – Не может быть!

– Столько лет прошло! А тогда мы были молоды, нам не хотелось спать, и ночью мы с вами отправились бродить по городу. У вас был с собой хлеб и немного сыру, мы разделили их поровну, сидели на каменных плитах, ели и говорили, говорили. Я рассказал о своем суровом отце, от которого сбежал, вы – о предстоящей вам учебе в университете в Страсбурге. Поправили ошибки, которые я делал во французском языке. Видите, с тех пор я стал говорить намного лучше.

– Конечно же, я все помню, – растроганно ответил Багдасар, – безумно рад вас встретить, но это так неожиданно!

– Вы читали мне стихи, помните? – он перешел на турецкий: – «Ах, воскресим любовь былую, забытый мой кумир! О ты, чьи брови — полумесяц, приди, затеем пир».

– «Ты в чашу обратись литую и освети весь мир! О ты, чьи брови — полумесяц, приди, затеем пир», – тоже по-турецки дрогнувшим голосом закончил Багдасар, до боли любивший Ахмеда Недима, писавшие стихи, по стилю и ритму подобные турецким народным песням – шаркы. 

Словно дыхание юности коснулось их лиц, унеся груз миновавших десятилетий. На глазах Алета выступили слезы, он взволнованно вспоминал:

– Тогда впервые в жизни я решился прочесть свои стихи другому человеку. Можете считать, что вам я доверил свою душу, месье Багдасар. Вы похвалили меня, хотя сделали несколько замечаний – я тогда еще плохо знал законы стихосложения. А потом вы, предложили переложить мои стихи на музыку. И сейчас помню, как до утра мы распевали на набережной, а когда пришло время расстаться, пообещали, что непременно в будущем отыщем друг друга. Доскажем, что не досказали, допоем, что не допели. Видите, я первым сдержал обещание – нашел вас.

Откинувшись на спинку кресла, Багдасар на миг закрыл глаза.

-– Как же все изменилось с тех пор, месье Алет! Мы уже старики.

– Да, – подтвердил его собеседник, – у нас другие заботы, но наши воспоминания остаются с нами.

Внезапно лицо Багдасара выразило тревогу.

– Боюсь, не стоило нам встречаться, месье Алет, – торопливо сказал он, – я безмерно рад вас видеть, но мне только что сообщили, что на меня поступил донос, и я должен ждать ареста. Мне не хочется каким-либо образом вам повредить.

Сидевший перед ним человек на миг приподнял брови, потом весело рассмеялся.

– Повредить? Мне? Аллах с вами, месье Багдасар! Этот нелепый донос не может повредить ни мне, ни вам, но я благодарен за него доносчику – он помог мне вас отыскать. Однако, я вижу, вы безумно устали, и если патриарх Богос не предложил вам быть гостем в его дворце….

 Он сделал паузу, и в вопросительном взгляде его мелькнули веселые искорки. Багдасар покраснел.

 – В этом не было нужды, я остановился на постоялом дворе в Галате.

– О, Аллах, на постоялом дворе! Неужели вы хотите обидеть меня, вашего старого друга? Если я сразу не пригласил вас в мой дом, то лишь потому, что боялся оскорбить армянского патриарха Богоса, отнимая у него дорогого гостя.

Багдасар испуганно оглянулся.

– Благодарю, месье Алет, однако…

– Слуги покажут вам ваши покои, – любезно прервал его Алет и, подняв глаза к небу, добавил по-арабски: – Пророк говорил: «Кто верует во Всевышнего и Судный День, тот пусть оказывает почет своему гостю»

Лишь расслабив усталое тело на мягкой постели и мысленно вознеся молитву Богу, Багдасар сообразил:

«Алет. И как же я сразу не понял? Да ведь это сам нишанджи Алет-эфенди!»

Несмотря на жару его внезапно охватил озноб. Могущественный временщик Мехмед Саид Алет-эфенди – вот кем стал романтичный молодой хамал, с которым Багдасар однажды в юности коротал ночь в Венеции.

Глава одиннадцатая. Возвращение Багдасара. Сватовство Вали-аги. Сатеник

Карс, 1818 год

За ужином жена Мехмед-Эмин-паши Аслана поучала свою дочь Нурай:

– Через неделю ты войдешь в дом мужа, дочка. Аллах забрал мать Ибрагима к себе, а перед другими женами его отца тебе нет нужды склоняться, сразу покажи себя хозяйкой в доме. Пусть твой муж Ибрагим всегда помнит, что махр выделил твой отец, а не его. Убери руки, не хватай пахлаву, сначала съешь плов.

Нурай, потянувшаяся было за пахлавой, обиженно надулась.

– Плов воняет! – сердито сказала она, но все же не посмела ослушаться матери и придвинула к себе тарелку.

– Мой брат Вали-ага строго взыщет с сына, если ты не будешь довольна, – продолжала Аслана, – он знает, что должен будет вернуть тебе махр до последнего ахче, если обида на Ибрагима заставит тебя потребовать развода.

– Я не хочу развода, мама, – захныкала Нурай, – Ибрагим мне нравится.

– Ты будешь его единственной женой, – успокоила ее мать, – я сделала все, чтобы ты была счастлива. Убери руки, негодница!

Однако Нурай увернулась от шлепка и, схватив большой кусок пахлавы, поскорей, чтобы мать не отобрала, набила рот рассыпчатой сладкой мякотью. Рассерженная Аслана собралась дать дочери подзатыльник, но их мирную семейную идиллию прервало появление Вали-аги.

– Ас-саляму алейкум, – хмуро сказал он.

– Уа-алейкум ас-саля́м, – вежливо ответила Аслана и, бросив на брата проницательный взгляд, велела дочери: – Пойди на кухню и вели приготовить чай для отца твоего мужа.

Она наполнила миску пловом и поставила ее перед братом, но Вали-ага, обычно жадно набрасывающийся на угощение, нынче, казалось, вовсе утратил аппетит. Встревоженная Аслана ждала, и он, отведя взгляд, наконец решился сообщить:

– Армянский священник Багдасар сегодня вернулся в Карс.

– Вернулся! – резко выдохнула, словно каркнула, Аслана. – А ведь ты клялся, что все сделал, как надо!

Вали-ага беспомощно развел руками.

– Поверь, сестра, я не виноват. Думал, как станет известно о его аресте, прикажу выслать его жену и детей из Карса, и тогда уже кадий Юсуфоглу не посмеет заступиться за семью государственного преступника. Но ничего не вышло, он вернулся, что я теперь могу сделать?

– Что?! – взвизгнула она. – А что ты сделал с греком Ананием, когда он потребовал от тебя возвращения долга?

– Аллах! Тише, сестра! – опасливо оглянувшись прошипел он.

Греческий купец Ананий, торговавший привезенной из Индии куркумой, дважды отпускал Вали-аге товар под расписку, а в третий раз отказался и вдобавок потребовал уплаты долга, в противном случае пригрозил с расписками обратиться к кадию. В тот же день кто-то пустил слух, что в редкую приправу Ананий добавляет обычный перец. Возле лавки купца собралось человек десять возмущенных горожан – покричали, пошумели и разошлись. Однако ночью на дом грека напали неизвестные – все разгромили, разграбили и скрылись, оставив Анания с пробитой головой.

Местный кадий Юсуфоглу, человек строгий, но справедливый, велел немедленно начать поиск преступников. Мехмед-Эмин-паша, который, хоть и не был семи пядей во лбу, догадывался, кто стоит за преступлением и хотел замять дело, однако Юсуфоглу ему сурово заявил:

– Если ты, паша, хочешь процветания в вверенном тебе пашалыке и обогащения твоей казны, то здесь должен соблюдаться закон. Преступники должны быть найдены.

 Паша побоялся спорить с кадием и поручил розыск преступников… Вали-аге. Уже на следующий день стражники арестовали и бросили в яму несколько горожан, шумевших накануне днем у лавки, однако Юсуфоглу, допросив каждого из обвиняемых, не нашел доказательств их вины. Он расспросил соседей несчастного грека, но двое из них, поначалу сгоряча утверждавшие, что среди грабителей были переодетые люди Вали-аги, на допросе словно воды в рот набрали. В конце концов, преступление так и осталось нераскрытым, похищенные у убитого ценности исчезли. Аслана, которой было хорошо известно обо всей подоплеке этого грязного дела, вполне одобряла брата, поэтому теперь его нерешительный вид не на шутку ее разозлил.

– Кого это ты так боишься? – с вызовом прошипела она. – Опять этого гнусного кадия Юсуфоглу?

– У Юсуфоглу в Стамбуле связи, – угрюмо буркнул Вали-ага, – а Порта сейчас не желает ссориться с армянами, они помогают правительственным войскам в войне с курдскими шейхами в Диярбакыре. Если Юсуфоглу меня заподозрит…. Он ведь до сих пор подозревает меня в нападении на дом грека Анания.

– Теперь, когда твой сын женат на дочери паши, – кичливо возразила, Аслана, – весь Карс перед тобой трепещет! Никто не посмел указать на тебя в деле Анания, и теперь тоже никто не посмеет и рта раскрыть, если священник и его семья однажды просто исчезнут из Карса.

Ее брат поморщился – разве женщина когда-нибудь скажет умную вещь? Есть еще одна причина, по которой нельзя трогать армянина Багдасара – один из верных людей Вали-аги был в Эрзеруме, когда туда прибыл караван, с которым ехал священник. Человек этот поболтал немного с хамалами из каравана, и они наперебой рассказывали о дружбе, которой удостоил армянина могущественный нишанджи Алет-эфенди. Подумать только – Багдасар даже гостил у нишанджи во дворце! Стражник Вали-аги был столь потрясен этой новостью, что вскочил на коня и, не закончив дела, помчался из Эрзерума в Карс – сообщить своему господину. И правильно сделал – за такое усердие ему подарили три ахче. Узнав от стражника ошеломляющую новость, Вали-ага понял: ссориться с Багдасаром ни в коем случае нельзя. Поэтому в ответ на глупые слова сестры он лишь сухо сказал:

– Своего сына Ибрагима я избил и запер, он никуда не выйдет из своей комнаты, а в день, когда Нурай войдет в наш дом, он примет ее, как свою жену. Багдасар везет с собой вакфунаме (грамоту) с печатью нишанджи, и предупреди своего мужа: когда священник к нему явится, пусть ни минуты не заставляет ждать и примет со всем почетом.

Аслана, пораженная тоном брата от удивления открыла рот, но тут же его закрыла и вызывающе выставила подбородок.

– С какой это стати?

– Ты хорошо поняла, что я сказал, сестра? Если не хочешь беды на свою голову, делай, как я говорю.

– Аллах, – обиженно пробурчала она, – хорошо, сделаю, как говоришь, но как же быть дальше? Смотри, как бы тебе не пришлось возвращать моей Нурай ее махр.

Не ответив, Вали-ага принялся за еду. Нурай принесла и поставила перед ним чай. Он заставил себя улыбнуться, чтобы скрыть отвращение при виде тощей сутулой фигурки племянницы-невестки и прыщей на ее лице.

Бросившись на шею мужу, Анаит разрыдалась от счастья и никак не могла успокоиться.

– Бог услышал мои молитвы, ты вернулся! – повторяла она. – Бог услышал.

– Почему я не должен был вернуться? – удивился Багдасар.

Утерев слезы тыльной стороной ладони, Анаит всхлипнула:

– На базаре кто-то пустил слух, что тебя бросили в зиндан, и ты уже не вернешься.

«Наверное, постарался тот самый доброжелатель, что составил на меня донос, – в сердцах подумал Багдасар, – бедняжка Анаит, сколько ей пришлось пережить!»

Одной рукой он прижал к себе жену, другой обхватив льнущих к нему Сатеник, Гайка и Ованеса, весело ответил:

– Послушать, что говорят на базарах, – книги писать можно. Как видишь, я вернулся, – взгляд его обратился на детей. – Как вы жили без меня все это время, дети мои, не ссорились?

Ованес не смог упустить случая.

– Сатеник вчера надрала мне уши, папа, – торжествующим тоном пожаловался он.

– А ты меньше болтай, – вспыхнула сестра.

Багдасар внимательно посмотрел на дочь.

– Тебя что-то тревожит, дочка?

– Нет папа, – Сатеник отвела глаза и отодвинулась.

– Я только сказал Армику, что Сатеник помолвлена с Вирабом Юзбаши, – закричал Ованес, – а она…

Его прервал весьма чувствительный подзатыльник, полученный от старшего брата.

– Сейчас я расскажу папе, как ты выполнял свои задания, – сурово проговорил Гайк, и Ованес сразу сник.

– Ну, тебя, Гайк, наверное, можно не спрашивать, – засмеялся отец, с нежностью глядя на старшего сына, – ты наверняка все выполнил.

Гайк поднял глаза и, встретив взгляд отца, просиял.

– Все выполнил, папа, – подтвердил он, – перевел оду Горация и десять рубаи о смысле жизни Омара Хайяма. И еще выучил наизусть….

Анаит раздраженно прервала сына:

– Хватит стоять на месте и разговаривать, Гайк, разве ты не видишь, что отец устал? Ему нужно помыться, бегите с Ованесом за водой.

Гайк отвел глаза.

– Хорошо, мама, – послушно ответил он и повернулся к брату, – пойдем за водой, Ованес.

«Как странно, – уже в который раз мелькнуло в мозгу Багдасара, – почему Анаит всегда так резка с Гайком?»

Отправив Сатеник помогать Нур на кухне, Анаит села рядом с мужем на диван и взяла его за руку.

– Когда приедут Гурген Юзбаши и Вираб? – спросила она.

Багдасар удивленно пожал плечами.

– Кто же точно знает их купеческие дела? Не раньше, чем через неделю-две. Может, и месяц.

– Пока тебя не было, в Карс приезжал с товаром брат матери Вираба, – понизив голос, продолжала Анаит, – заходил к нам – наверное, на Сатеник хотел посмотреть. Как увидел ее, так сразу стал говорить, что сестра его с мужем хотят сватов засылать. Только я сказала, что нужно обождать – после сватовства следует день обручения назначить, а как назначать, если и жених, и отец невесты в отъезде? Только Сатеник о Вирабе и слышать не хочет, даже Ованеса поколотила, сам видишь. И что нам делать? Ей уже девятнадцать, женихов много, а сердце у нее ни к кому не лежит. Сколько еще ждать? Лучше Вираба мужа для нее нам не сыскать, в Тифлисе Юзбаши – один из самых известных и богатых родов.

– Я подумаю, поговорю с ней, – ласково погладив жену по плечу, пообещал Багдасар, – может, она просто боится чужой семьи, разлуки с нами. Объясню, что на этом построена жизнь, но неволить не стану. Бог не оставит нашу девочку.

За окном слышались смех и веселые голоса Гайка и Ованеса, таскавших воду из колодца, на кухне громко спорили Сатеник и старая Нур. Огромный чан, стоявший в каменной пристройке к кухне, мальчики наполнили горячей водой, и Багдасар погрузился в нее, с наслаждением смывая пыль дорог и соль морских ветров. Гайк, поднявшись на высокую приступку к чану, лил на голову отцу воду из кувшина, Ованес стоял внизу, держал полотенце и ныл:

– Гайк, дай и мне полить на папу. Хоть один раз разреши!

– Разрешил бы, выучи ты наизусть к папиному приезду Терунакан ахотк (Отче наш, арм.), – строго отвечал Гайк, – но ты ленился и забыл даже то, что знал.

– Я не забыл! Хайр мэр, вор… вор…

– Вот видишь, даже начало не помнишь!

Ованес сморщил лицо и громко всхлипнул, надеясь разжалобить смывавшего мыло отца. Багдасар потряс головой, на которую Гайк направил струю из кувшина, повертел мизинцем в ухе, вытряхивая воду, и, сдерживая смех, сурово заметил:

– Твой брат прав, Ованес. Тебя не примут в школу Эчмиадзина, если ты не будешь знать Терунакан ахотк, неужели ты хочешь опозорить всю нашу семью? Полей мне на спину, Гайк-джан. Вот так. Ованес, дай полотенце.

Выбравшись из чана, Багдасар начал вытираться. Ованес шмыгнул носом:

– Я выучу, клянусь мамой, выучу. Но ведь мы еще нескоро поедем в Эчмиадзин.

– Почему же, – натягивая штаны, возразил отец, – я повезу вас с Гайком в Эчмиадзин уже в этом месяце.

– Как в этом месяце? – испуганно воскликнул Гайк. – Но ведь ты говорил, папа, что школа снова начнет работать, кто же будет помогать тебе, если я уеду?

– Ничего, – потрепав его по голове, засмеялся отец, – справлюсь. А тебе нужно уже всерьез думать о своем образовании, если ты хочешь стать священником.

– Я хочу стать таким, как ты, папа, и учиться у тебя.

Багдасар надел рубашку и обвязал талию поясом.

– Я получил светское европейское образование, сынок, и постарался дать тебе то, что мог, но в Эчмиадзине ты всерьез изучишь богословие и историю твоей родины. К тому же, библиотека там намного лучше и больше нашей. Ладно, пойдем, наши женщины уже накрыли на стол.  

После обеда Багдасар собрался к паше. Анаит наполнила ему миску горячей долмой и завернула в полотенце – чтобы не остыло. К великому удивлению Багдасара Мехмед-Эмин-паша ни минуты не заставил его ждать, любезным тоном ответил на приветствие и предложил сесть указав на засаленные подушки напротив себя. Положив перед пашой вакфунаме и поставив миску с долмой, Багдасар поколебался немного, но сумел подавить в себе брезгливое чувство и сел, по-турецки поджав ноги, а Мехмед-Эмин, мельком взглянув на вакфунаме, развернул полотенце и начал с жадностью поглощать угощение. Опустошив миску наполовину, он остановился, чтобы отдышаться, и сказал:

– Вспомни, Мерам-кули, что мы с тобой с самого детства были дружны.

Придя в сильнейшее замешательство, Багдасар не сразу нашел, что ответить. Когда-то они оба действительно носились по округе в компании местных мальчишек, но с какой стати пашой вдруг овладела ностальгия? Да еще до такой степени, что он припомнил имя, которым в детстве называли Багдасара соседи-мусульмане. Однако вежливость не позволила ему выразить свое недоумение.

– Да, конечно, как можно забыть.

– Я всегда хорошо относился к армянам! – горячо воскликнул паша. – Ты не подумай, от налогов, что собирают сборщики, мне ничего не остается, все уходит в Стамбул – время трудное, султан, да хранит его Аллах, требует все больше денег. Но раз у тебя есть вакфунаме, то веди свои занятия спокойно, тебе никто мешать не будет. И заходи ко мне в дом почаще, не забывай старого друга, – лицо его расплылось в сладчайшей улыбке.

Выслушав от Мехмед-Эмин-паши еще много приветливых слов и уверений в дружбе, Багдасар наконец покинул его дом и двинулся по узкой улице в сторону армянского квартала. Два турка, шедшие ему навстречу, почтительно посторонились, что удивило Багдасара еще сильней, чем ностальгия паши, – ведь Пророк запретил мусульманам не только первыми приветствовать «людей Писания», но и велел оставлять неверным лишь «узкую часть дороги». Встречные армяне и греки низко кланялись, желали благополучия и поздравляли с приездом. Пожилая армянка подвела мальчика:

– Благослови внука, тер хайр.

Перекрестив ребенка и дав ему поцеловать свою руку, Багдасар заинтересовался предметом, выглядывавшим из широкого кармана куртки мальчика.

– Дай взглянуть, сын мой.

Это была потрепанная книга в твердом желтоватом переплете, изображенные на нем дети сидели на скамье с книгами, а мужчина с густой бородой усердно наказывал одного из мальчиков розгой. Буквы в книге были не арабские, не греческие и не латинские. Кириллица. Русский букварь.

«Как жаль, что Святой Эчмиадзин не разрешает использовать грамматику Чамчяна. Пока ничего другого для армянских детей нет, – в который раз с горечью подумал Багдасар, – а как хорошо было бы иметь такую же книгу!»

– Сын Петрос книгу в Тифлисе купил, когда на Пасху товар возил, – пояснила старуха, – пять золотых монет за нее отдал. Ему сказали, русские дети с такой книгой читать учатся, вот Петрос денег и не пожалел – хочет, чтобы сын грамоту знал. Только солгали, наверное, ребенок книгу днем и ночью из рук не выпускает, уже два месяца прошло, а он так ничему и не научился, только страницы переворачивает. Теперь сноха Тагуи каждый день Петроса поедом ест: лучше б, говорит, дешевую игрушку купил, чем столько монет истратил.

Вернув мальчику книгу, Багдасар строго сказал женщине:

– Передай снохе мои слова, госпожа Ануш: не пристало жене попрекать мужа, да будет благословенно желание Петроса видеть сына грамотным. Придет день, и для армянских детей напишут книгу, по которой они станут учиться грамоте, а завтра приводи внука в школу.

Старая Ануш обрадовалась, лицо ее расцвело улыбкой.

– Говорят, тер хайр, сам великий Алет-эфенди проникся почтением к твоей учености и предложил тебе пост визиря, – заговорщическим тоном проговорила она.

Багдасар понимал, что новости разносятся быстро, но не думал, что весь Карс уже знает о добром отношении к нему Алет-эфенди. Несмотря на свой ум и солидное европейское образование, карсский священник Багдасар в душе был человеком наивным, как десятилетний ребенок, и лишь теперь с досадой сообразил:

«Конечно же! Потому паша и пустился в детские воспоминания, а встречные турки были столь почтительны. Армяне и греки, видя меня, тоже словно лопаются от счастья. До чего же жалкими могут быть люди, даже стыдно порой становится за род людской!»

– Передай всем, кого встретишь, госпожа Ануш, чтобы приводили в школу детей, – как можно суровее произнес он и продолжил свой путь, размышляя о делах более важных, нежели раболепство окружающих перед могущественным нишанджи.

«Если в первый день на уроке будет не более десяти человек, бумаги для них хватит, но что делать, когда соберутся дети из окрестных деревень? Купец Левон прибыл с товаром из Астрахани, хочет сделать церкви богатое пожертвование – купить новую ткань для облачений. Скажу, пусть лучше закупит в Эчмиадзине бумагу и карандаши»

Бедные и богатые армяне Карсского пашалыка мечтали видеть своих сыновей грамотными, сознание этого приятно ласкало душу Багдасара. Когда же на пороге родного дома его встретила улыбающаяся Анаит, а ноздри защекотал соблазнительный запах, тянувшийся из кухни, все мысли разбежались, осталась одна:

«Моя жена, мои дети, наконец-то я дома!»

Спустя два дня к ним пожаловал сам начальник кавалерии и военного гарнизона Карса Вали-ага, родственник паши. Жители армянского квартала с удивлением и опаской выглядывали из своих окон, следя, как он осадил коня у крыльца дома армянского священника, спрыгнул на землю и бросил повод бежавшему за ним слуге. Багдасар поспешил навстречу нежданному гостю.

– Ассаламу алейкум, почтенный Вали-ага, прошу садиться.

– Алейкума салам, – буркнул гость, оглянувшись, опустился на диван и скрестил ноги.

Скромно потупившись вплыла Анаит с подносом в руках. Вали-ага поспешно опустил глаза – мусульманину неприлично смотреть на чужую жену, немусульманку.

– Отведай скромного угощения, приготовленного руками моей жены, ага, – сказал Багдасар, – не обижай нас отказом.

Взгляд Вали-аги уперся в широкое блюдо, на котором золотилась мусака (блюдо из баклажанов), приправленная сыром и зеленью, обоняние его взволновал щекочущий аромат исходящего паром мяса. Анаит принесла и поставила перед гостем стакан чистой воды, выказывая уважение к его религии, но Багдасар вкрадчиво спросил:

– Не желает ли, почтенный ага, отведать ракию? Жена моя изготавливает ее из слив, по особому рецепту, используемому в Валахии.

 Вали-ага оживился:

– Аллах, да не совершу я греха, разве ракия цветом не похожа на молоко? А ведь сам Джабраил благословил пророка, выбравшего молоко, а не вино. Сказано: «Из плодов пальм и лоз вы берете себе напиток пьянящий», но ничего не говорится про сливы.

– Налей высокочтимому гостю ракии, Анаит! – приказал жене Багдасар.

От ракии – крепкой сливовой водки, слегка разбавленной водой и оттого приобрётшей мутно-белый цвет, – лицо гостя раскраснелось. Анаит и Сатеник внесли пахлаву, рахат-лукум и нарезанные фрукты.

– Аллах да ниспошлет мир твоему дому, ага Багдасар, – сказал явно повеселевший после ракии Вали-ага, – всем известно: никто в Карсе не готовит лучше твоей жены. Скажи, ханум, – не поднимая глаз, обратился он к Анаит, поставившей перед ним горячий кофе, в котором плавали фисташки, – обучила ли ты свою дочь искусству готовить и варить кофе?

Глаза Анаит кокетливо блеснули:

– Все мои дочери умеют готовить, уважаемый ага, и в чем-то даже меня превзошли.

Женщины удалились. Багдасар любезно развлекал знатного гостя ничего не значащей беседой и про себя перебирал всевозможные причины его визита. Однако спрашивать было невежливо. По окончании трапезы, Вали-ага блаженно вздохнул и, погладив живот, заговорил наконец о том, что привело его к священнику.

– Моя первая жена умерла родами, – начал он, – две другие состарились, они ленивы и неряшливы. Моему дому нужна хорошая хозяйка, а мне нужна молодая жена. Ты уважаемый и ученый человек, ага Багдасар, хотя и христианин. Шариат дозволяет правоверному взять в жены христианку, хотя это и макрух танзих (нежелательно), поэтому я прошу тебя отдать мне в жены твою младшую дочь.

– Мою дочь?! – Багдасар сумел взять себя в руки, но голос его все же слегка дрожал от сдерживаемого гнева: – Благодарю за честь, почтенный ага, но я уже обещал отдать дочь племяннику купца Юзбаши из Тифлиса.

– Иншаллах, мне известно, что сватов еще не засылали. Подумай, ага Багдасар, для чего тебе отправлять твою любимую младшую дочь в Тифлис, когда она может жить рядом с тобой и скрасить твою старость? Клянусь: если твоя дочь родит мне сына, я сделаю его своим наследником.

«Наследником, чего, что у тебя есть? – подумал Багдасар. – То, что ты присвоил, ограбив грека Анания, или махр, которым паша обеспечил свою дочь, когда выдал за твоего сына?»

Вслух он этого, разумеется, не сказал, и сделал вид, что задумался.

 – Благодарю, великодушный ага, но ведь у тебя, кажется, есть сын и достаточно взрослый. Я слышал, он уже женат, вряд ли он согласится уступить права своих детей сыну моей дочери. Да и моей Сатеник нелегко будет ужиться с его женой.

Вали-ага пренебрежительно махнул рукой.

– Пусть это тебя не тревожит, ага. Ты прав, у меня есть сын Ибрагим от первой жены, умершей в родах. Ему недавно исполнилось двадцать два года, он женат на Нурай, дочери Мехмед-Эмин-паши и моей сестры Асланы. Я согласился на этот брак из любви к сестре – Нурай их единственный ребенок, и им не хотелось отдавать ее в чужую семью. Однако это хилая и больная девочка, она не сможет дать моему сыну здорового потомства, поэтому я и говорю: моим наследником станет сын твоей дочери.

Багдасар изобразил изумление.

– Однако законы твоей религии позволяют Ибрагиму взять другую жену.

– Опять же нет – сестра настояла, чтобы в договоре было указано: Ибрагим не будет брать другую жену, – Вали-ага испустил тяжелый вздох и возвел глаза к небу, – Аллах видит, я не мог отказать любимой сестре.

– Согласно мазхабу (религиозно-правовой системе ислама), основанному имамом Абу Ханифой, для ханафитов (последователи религиозно-правовой школы суннитского ислама) такое условие не имеет силы, – возразил Багдасар.

– Откуда тебе так хорошо известны законы ислама? – поразился Вали-ага.

– Исповедуя веру в Христа, нужно знать также законы, по которым живут твои соседи. Я читал много книг, знаю Коран и сунны, изучал мазхабы. Твой сын вправе взять себе других жен, однако, если это заранее обговорено, первая жена имеет право просить развода.

«И потребовать вернуть богатый махр, – мысленно добавил он, – а тебе этого очень не хочется»

Вали-ага нахмурился.

– Мой сын не станет брать другой жены, – отводя глаза, пробурчал он, – твоя дочь будет главной хозяйкой в моем доме, – глаза его недобро блеснули, – а тебе, ага Багдасар, и твоей семье будет полезно иметь могущественного защитника в Карсе.

– Меня и мою семью защитит Бог, – сухо ответил Багдасар, – сожалею, ага, но моя дочь не может быть твоей женой.

Вали-ага резко поднялся, глаза его налились кровью. Не стань ему ранее известно о добром отношении могущественного нишанджи Алет-эфенди к Багдасару, последнему пришлось бы плохо. Теперь же он лишь круто повернулся и, отшвырнув стол, вышел. Услышав грохот и потрясший весь дом стук двери, испуганная Анаит вбежала в комнату и застыла, как вкопанная, над осколками фарфоровой посуды.

– Что… что случилось?

В дверях стояли, не решаясь войти, Сатеник, мальчики и старая Нур.

– Ничего, – спокойно ответил Багдасар, – уберите здесь и собирайтесь в церковь. Сегодня во время службы просите Господа нашего о заступничестве особенно горячо.

Никто не посмел задать ему вопросов, лишь вечером, когда Нур и дети улеглись спать, он шепотом подробно рассказал жене о своем разговоре с Вали-агой. Анаит в ужасе схватилась за голову.

– Я говорила! – причитала она. – Чувствовало мое сердце! Нужно было давно обручить ее с Вирабом Юзбаши, а ты позволял ей капризничать. Девушки всегда боятся, что они знают о браке? А теперь этот турок может ее похитить, и что мы сможем сделать? По мусульманскому закону мулла поженит их без ее согласия.

– Я поговорю с ней, – устало проговорил Багдасар, – караван Гургена скоро будет в Карсе, Вираб едет с ним. Его родители на брак согласны, если Сатеник не станет упираться, можно обручить их прямо теперь же. Ислам запрещает посягать на чужих жен и невест, Вали-ага не посмеет нарушить запрет. Следи эти дни за дочерью, не выпускай ее из дома.

Ночью Анаит разбудила мужа – ей послышался какой-то шорох – словно кто-то крался к входной двери. Торопливо набросив одежду, они поспешили вниз, и свеча в руке Анаит задрожала, осветив Сатеник, открывавшую входную дверь. Девушка была одета по-дорожному, в руке держала маленький узелок.

– Дочь, куда ты собралась? – растерянно спросил Багдасар.

Из темноты выступил человек в турецкой одежде и умоляюще сложил руки.

– Ага, молю, отдай за меня Сатеник, я жить без нее не могу, и она меня тоже любит.

В тусклом мерцании свечи Багдасар разглядел тонкое красивое лицо юноши. Разговаривать на крыльце было нельзя – шум мог разбудить соседей.

– Зайди в дом, – тихо сказал он, подождал, пока неизвестный войдет, и, закрыв дверь, резко спросил: – Кто ты такой?

– Ибрагим, сын Вали-аги, – опустив голову, ответил молодой турок, и даже в полумраке заметно было, как он покраснел, – выслушай меня, ага.

– Что ж, говори, – холодно кивнул Багдасар.

Анаит стояла, сложив на груди руки, взгляд ее, устремленный на Ибрагима, пылал гневом. Сатеник, упрямо сжав губы и опустив глаза, крепко прижимала к груди узелок.

– Я жизнь готов отдать за твою дочь, ага, – начал Ибрагим, – три лета прошло с тех пор, как я в первый раз ее увидел, и мои мысли теперь только о ней. Я следовал за ней издали, иногда она смотрела на меня, и мне казалось, что она надо мной смеется. Но прошлым летом на базаре мы случайно сказали друг другу два слова, потом я иногда в темноте подкрадывался под ее окно, и мы тихо говорили. Один раз Сатеник сказала: я умею писать по-армянски, по-арабски и на других языках, научись и ты грамоте. У меня было пятьсот ахче, которые подарила мне сестра моей матери. Я отнес их мулле и попросил меня научить. Он учил плохо, но все же я теперь могу на языке, каким говорил с правоверными Пророк, написать Сатеник, что она – свет моей души. И каждый раз, когда мне удавалось встретить ее на улице, я незаметно вкладывал ей в руку записку, а она мне отдавала свою. Писала большими буквами, чтобы мне легче было прочесть.

Юноша посмотрел на Сатеник, и взгляды их встретились. Она улыбнулась и, подойдя к Ибрагиму, взяла его за руку.

– Я писала Ибрагиму, что тоже люблю его, и ни от одного своего слова не откажусь. Знаю, вы хотите отдать меня за Вираба Юзбаши. Я не пойду за него. Простите, папа, мама, – в голосе ее зазвенели слезы, – я люблю вас, но не стану ничьей женой, кроме Ибрагима.

Багдасар взглядом остановил вспыхнувшую от возмущения Анаит.

– Ты не можешь стать женой мусульманина, дочь моя, – мягко, но твердо проговорил он.  

С грацией молодого барса юноша опустился перед ним на колени.

– Окрести меня, отец.

– Встань! – сурово велел Багдасар. – Знаешь ли ты, что по законам этой страны мусульманину, принявшему христианство, полагается смертная казнь?

– Для меня нет жизни без Сатеник. Окрести меня, отец, и обвенчай нас.

Сатеник встала на колени рядом с Ибрагимом.

– Обвенчай нас, отец, если ты этого не сделаешь, мы с Ибрагимом уйдем в Россию и обвенчаемся там. Нас никто не остановит.

– Как ты смеешь так говорить с отцом! – вскричала Анаит. – Или ты не боишься Божьего гнева?

Из глаз Сатеник покатились слезы, но она вытерла их и упрямо тряхнула головой.

– Я ничего не боюсь, мама! Ничего, кроме разлуки с Ибрагимом.

– Безумная, – устало и без гнева вздохнул Багдасар, – Ибрагим женат. И хотя брак его заключен не по христианскому закону, у него есть жена.

Сверкнув глазами, юноша вскочил на ноги, принудив подняться и Сатеник.

– У меня нет жены, ага! – возмущенно воскликнул он. – Мой брак заключен моим отцом против моей воли, дочь моей тети Асланы никогда не была и не будет моей женой. Она должна войти в наш дом через несколько дней, когда ей исполнится четырнадцать, но я твердо сказал отцу: я не приму Нурай, как жену. У меня не будет другой жены, кроме Сатеник, я уже очень давно сказал это отцу.

– И что ответил тебе Вали-ага? – пристально глядя на Ибрагима, поинтересовался Багдасар.

Юноша смущенно отвел глаза.

– Он…он тогда очень рассердился. Когда ты, ага, уехал в Константинополь, неожиданно пошли разные слухи. Один раз отец велел мне идти с ним в дом паши, сказал: тебе следует навестить твою жену Нурай. Нас с Нурай посадили в одной из комнат и оставили вдвоем. Мы сидели, и я не знал, о чем с ней говорить. Тогда я встал и вышел, подошел к двери другой комнаты, и тут услышал голоса отца и тети Асланы. Отец сказал: я ходил к кадию Юсуфоглу и сказал, что хочу выгнать из Карса семью предателя-священника, но кадий не разрешил – сказал, что все это пустые разговоры, ему пока ни о каком предательстве неизвестно.

«Кажется, я догадываюсь, кто написал на меня донос, – подумал Багдасар, – и, кажется, понимаю почему»

– И что же ответила твоя тетка? – спросил он.

– Разозлилась, она всегда злится. Сказала: ты никогда ничего не мог нормально сделать, Вали-ага, я жалею, что отдала свою дочь за твоего сына. И тогда отец ответил: клянусь, сестра, скоро этой девушки не будет в Карсе. Я понял, что речь идет о Сатеник, и мне стало страшно. Я хотел бежать к Сатеник и ее матери – предупредить. Но когда мы вернулись домой, отец избил меня и запер в подвале – сказал, что я не выйду, пока не придет время встречать мою жену Нурай. Уже не помню, сколько дней я там провел, хлеб и воду мне спускали сверху, а отец иногда подходил к люку и разговаривал со мной – твердил, что Аллах наказывает за непослушание, и я должен быть покорным сыном. Сегодня утром он объявил, что сам женится на Сатеник, и теперь она для меня станет махрам, а я должен готовиться к встрече с женой – завтра Нурай исполнится четырнадцать, и она войдет в наш дом. Меня выпустили из подвала, отвели в баню, потом пришел мулла, и долго говорил об обязанности сына почитать отца. Потом меня опять заперли, правда, уже в моей комнате. Мулла велел мне всю ночь читать молитвы, но уж оттуда-то я сбежал, как только стемнело. И сразу бросился сюда.

Он вопросительно взглянул на Сатеник.

– Ибрагим прибежал под мое окно, – подтвердила она, – и я сразу его услышала. Я уже много ночей плохо сплю, потому что тревожусь. Он все мне рассказал, и я тоже рассказала, как приходил его отец. Мы решили бежать. Ибрагим поклялся обращаться со мной, как с сестрой, пока не примет нашу веру, и мы не обвенчаемся. Если ты, папа, отказываешься нам помочь, мы уйдем, тебе меня не удержать.

– Глупцы, – резко проговорил Багдасар, – вас заметят, едва вы выйдете из крепостных ворот, стражники направят Вали-агу по вашим следам.

Ибрагим и Сатеник переглянулись.

– Я знаю тайный ход, – нерешительно возразил юноша, – мы выберемся из Карса еще до того, как прокричит муэдзин и откроются ворота, а к полудню доберемся до Ани. В развалинах переждем до темноты.

– И далеко ли вы сможете уйти пешком? Вали-ага разошлет всадников во все стороны, спустя два часа вы окажетесь в его руках. Подумайте об этом.

Голос Багдасара был спокоен, словно говорил он не о побеге дочери из родного дома, а рассуждал о чем-то постороннем. Правота его слов была очевидна, и молодые люди растерянно молчали. Анаит не выдержала.

– Тебя никто не защитит, Сатеник! – воскликнула она. – Никто! По мусульманским законам ты будешь блудницей, а ты знаешь, как поступают с блудницами! Тебя забьют камнями и даже церковь не вступится за ту, что покрыла себя позором.

– Тише, – остановил жену Багдасар, но Сатеник, вспыхнув, тоже повысила голос:

– Позор не коснется меня, мама, я брошусь со скалы прежде, чем стражники дотронутся до меня своими грязными руками!

 В дверях появились разбуженные их криками Нур и Гайк.

– Мама, что случилось? – испуганно протирая глаза, спросил мальчик.

Гнев Анаит немедленно обрушился на его голову.

– Уходи немедленно, чтобы глаза мои тебя не видели, будь ты проклят! – сама не понимая, что говорит, закричала она и разрыдалась.

– Подойди ко мне, Гайк, – мягко приказал Багдасар, перекрестил сына и благословил его, возложив руку ему на голову, – а теперь иди к себе, и да будет мир с тобой. Уходи и ты, Анаит, – велел он жене таким тоном, что она вздрогнула, – и да снизойдет покой в твою душу. Иди с Нур на кухню, пусть она напоит тебя чаем и успокоит, а мне нужно еще говорить с Ибрагимом и Сатеник. Садитесь, дети мои.

Анаит заколебалась было, но Нур, крепко взяв ее за руку, повела на кухню и усадила в старое кресло возле еще теплой с вечера печи. Плотно закрыв за собой дверь, она встала посреди кухни и, уперев руки в бока, сердито смотрела на ту, которая выросла на ее руках. Под взглядом старой служанки Анаит бессильно поникла.

– Не смотри на меня так, – тихо попросила она, – я уже сама не понимаю, что говорю, мне так страшно за Сатеник! Я всегда любила ее больше других детей, хотела ей счастья. Надеялась, она выйдет за богатого купца, будет жить в роскоши. Кто мог знать, что она влюблена в этого турка?

– Я знала, – коротко ответила Нур.

– Ты?! – Анаит в гневе приподнялась. – И ничего мне не сказала?

Нур пожала плечами.

– Он приходил под ее окно, они разговаривали. Ничего плохого меж ними не было. А сказала бы я тебе, так что б ты сделала? Сама не без греха, хранишь записку и сухой цветок. У меня ведь глаза есть, вижу, на кого все больше походит Гайк.

Побелев, Анаит схватилась за сердце.

– Пощади меня, Нур!

– Сегодня ты совершила великий грех, проклиная своего сына, – неумолимо продолжала старуха, – разве дитя в чем-то виновато? А заботу о Сатеник оставь Богу и своему мужу, не тебе с таким грехом на душе решать ее судьбу.

Обе умолкли. Анаит, закрыв лицо ладонями, тихо плакала, Нур сидела, плотно сжав губы, и тихо раскачивалась из стороны в сторону. Наконец дверь кухни скрипнула, и на пороге встал Багдасар. Оторвав от лица руки, Анаит с тревогой уставилась на него заплаканными глазами.

– Ибрагим ушел один, – негромко сказал он, – я убедил Сатеник, что одному ему легче будет скрыться. Он доберется до Эчмиадзина, примет святое крещение и поживет в монастыре у моего брата Егиша. Вали-аге, занятому поисками сына, теперь будет не до Сатеник, он оставит ее в покое, а через месяц мы всей семьей повезем Гайка и Ованеса в духовную школу Эчмиадзина. Там, у подножия Святого Престола, если Богу будет угодно, Сатеник обвенчается со своим любимым.

Анаит всхлипнула.

– Почему ты не запер ее? Ты – отец, в твоих руках власть, данная Богом. Пусть этот турок Ибрагим решает свои дела со своей семьей, как хочет, это не наше дело.

Расправив плечи, Багдасар улыбнулся.

– Можно ли запереть влюбленную девушку, да еще такую упрямую, как Сатеник? Неужели ты не знаешь свою дочь? Ее можно только убедить. Положись на Бога, Анаит.

– Но что будет с ней дальше? За Вирабом Юзбаши она была бы, как за каменной стеной, а этот нищий турок…

Подняв руку, муж ее остановил.

– Мы все решим после того, как они обвенчаются, – спокойно ответил он, – они могут уехать в Тифлис, могут отправиться в Астрахань к твоему брату Араму. Сестра матери Ибрагима всегда ненавидела Вали-агу, она спрятала украшения умирающей сестры, а теперь отдала Ибрагиму, он унес их с собой. Сатеник тоже получит от нас приданое. У них будут деньги, чтобы начать в России свое дело. А ты, Анаит, если не хочешь беды на наш дом, никогда не гневи Бога, не говори нашим детям того, что сказала сегодня Гайку.

Повернувшись, Багдасар вышел. Опустив голову, Анаит горько рыдала, Нур сидела неподвижно, и лицо у нее было каменным.

Глава двенадцатая. Султан Махмуд. Чаепитие у Эсмы-султан

Дворец Топкапы, 1821 год (1236 год лунной хиджры, месяц джумад-аль-ахира)

Султан Махмуд чувствовал себя отвратительно, уже несколько дней его мучили боли под ложечкой, тупо отдающие в правый бок.

«Все от постоянных тревог, – с отвращением глотая прописанную придворным врачом настойку, думал он, – была бы жива мама…»

 Уже четвертую весну рядом с ним не было матери, и за время, прошедшее со дня ее смерти здоровье его сильно ухудшилось. Не то чтобы султан, взрослый мужчина и могущественный повелитель Османской империи, нуждался в материнской заботе, но никто, кроме прекрасной Накшидиль, не мог ласковым прикосновением руки отогнать терзавшие его тяжелые мысли, мудрым словом успокоить грызущую тревогу.

Аллах насылал на земли османов беду за бедой. Опытный военачальник Хуршид-паша до сих пор не сумел одолеть непокорного пашу Янины. Время шло, янинский паша Али Тебелен успешно сопротивлялся, и этим не преминули воспользоваться мятежники Румелии – перебравшись из России в Молдавию, русский офицер и грек по национальности Александр Ипсиланти поднял восстание. Правда, русский император Александр сразу же открестился от Ипсиланти, но Махмуд не уверен был в его искренности – возможно, русские только и ждут, когда он введет войска для подавления восставших, чтобы, пользуясь предлогом, объявить войну.

Конечно, война с русскими неминуема, но не теперь – османская армия в ее нынешнем состоянии не в силах была воевать с русскими. По ночам, морщась от боли и ворочаясь с боку на бок, султан с горечью думал:

 «За столько лет я так и не смог продолжить реформы, начатые дорогим моим кузеном Селимом, ибо на пути у меня, как стена, стоят янычары. Страшная сила, с которой я не могу справиться. Пока еще не могу! И сейчас мне опять нужно найти деньги, чтобы заплатить им»

 При мысли о янычарах, Махмуд холодел от ненависти, вспоминая страшные дни бунта, во время которого был свергнут его любимый кузен Селим, и оба они – Махмуд и Селим – стали заложниками нового султана Мустафы Четвертого. Единокровного брата Махмуда. И когда верный Байракрат привел в Константинополь войска, чтобы освободить Селима, тот прекрасно сознавал, что палачи опередят спасителей.

«Мне не выйти из Топкапы живым, – тайно написал он Накшидиль, – торопитесь, спрячьте Махмуда»

Записку передала верная калфа (служанка в гареме) Чеври. И когда стражники Мустафы, задушив Селима, метались по дворцу в поисках Махмуда, верная Чеври стояла на лестнице, кидала в них горячими углями и во все горло вопила:

– Не пущу! Шехзаде у меня в комнате, а чужим мужчинам нет доступа в гарем, прочь!

Разумеется, Махмуда в ее комнате не было – за то время, что Чеври удерживала стражников на узкой лестнице, верные Накшидиль слуги помогли ему выбраться на крышу и вывели из Топкапы через Врата Мертвых. Другая служанка не посмела бы пойти на такой риск – разъяренные неудачей стражники вполне могли ее прикончить, – но Чеври была бесконечно предана Накшидиль.

Семья Чеври исповедовала ислам и покинула Имерети, когда Цицианов ввел туда войска. В Константинополе они едва сводили концы с концами, жили в основном за счет продажи рукоделий Чеври – она изумительно вышивала и плела кружева. Однажды ее работы увидела Накшидиль и, выкупив девушку у семьи, поставила ее в гареме старшей над кружевницами. Она часто вызывала к себе Чеври – заказать кружева или расшить вышивкой юбку, – и обращалась с девушкой очень ласково, чем вызвала ее горячую привязанность. В своей родной семье Чеври была изгоем – после перенесенной в детстве болезни она перестала расти и в двадцать пять лет ростом и худобой не отличалась от восьмилетней девочки, за что даже родная мать постоянно насмехалась над бедняжкой.

После воцарения Махмуда Накшидиль спросила у Чеври, какой награды та желает за спасение молодого султана, и Чеври попросила принять в гарем ее племянницу Алидженаб. Служанка надеялась, что девочка, получив образование, будет, как и многие другие воспитанницы гарема, выдана замуж за офицера или чиновника, но случилось иначе – Алидженаб заметил сам султан Махмуд.

Она не была красавицей, но ее очарование сводило с ума молодого султана. Конечно, он наслаждался и с другими женщинами. Красавиц Пертевпияле и Хошьяр выбрала сыну сама Накшидиль. Родив султану детей, они из икбал (постоянная фаворитка) превратились в кадин (жена). Имеретинский царь прислал в гарем свою дочь Ашуб-и-джан – рыхлую, белокожую, с огромным носом. Это был политический союз, поэтому Махмуд обязан был посещать царевну не реже, чем остальных кадин, впрочем, делал это без всякого отвращения – имеретинская Ашуб-и-джан получила изысканное воспитание и имела мягкий покладистый характер. А сколько гёзде (наложница, однажды развлекшая султана), приведенных евнухами, но не оставивших следа в памяти султана, посетили его ложе! Однако Алидженаб он выбрал сам.

Теперь ей исполнилось двадцать пять, но она выглядела также, как и в пятнадцать, хотя рожала не меньше, чем остальные кадины. И, главное, сын Алидженаб, маленький Абдул-Хамид был жив. Единственный сын султана, доживший до восьми лет. Махмуд уже решил, что назовет его своим наследником, когда мальчику исполнится четырнадцать. Если, конечно, Абдул-Хамид доживет до этого возраста.

Поворочавшись немного, Махмуд почувствовал, что микстура начала действовать, боль утихала. Чтобы отвлечься, он попытался припомнить имя умершего последним сына – кажется, это был шехзаде Абдулла, сын Хошьяр. Или шехзаде Ахмед, сын Пертевпияле? Всех своих умерших сыновей он, разумеется, помнить не мог – их было слишком много. Дети в гареме умирали так часто, что с этим смирились даже их матери – можно ли сетовать на волю Аллаха? Кизляр-ага (главный евнух) записывал в книгу имя, дату рождения и дату смерти ребенка, а вскоре о маленьком принце или принцессе забывали, и их матери пытались зачать новых. Теперь все кадины опять были беременны, но султан не надеялся получить от них потомство – его сестра Эсма-султан считала, что они уже слишком стары.

Из-за беременности кадин султан не призывал никого из них к себе, деля ложе с икбал или гёзде, но Алидженаб время от времени посещал – из-за сына и еще из-за того, что ему приятно было смотреть на ее сияющее белизной лицо с очаровательными ямочками на щеках. И теперь, почувствовав, что приступ прошел окончательно, Махмуд поднялся и направился в покои Алидженаб.

При виде султана, она вся засветилась от радости и склонилась так низко, как позволял ей округлившийся стан.

– Да пребудет Аллах с могущественным повелителем.

– Садись, – поспешно сказал он, не ответив на традиционное приветствие, – не кланяйся так низко, ты повредишь ребенку. Как Абдул-Хамид?

Засуетившись, Алидженаб немедленно велела одной служанке привести сына, другой – приготовить чай. Заглядывая в глаза султану, она говорила:

– Прикажет ли повелитель подать к чаю гюлляч (сладость из молока, граната и теста) и пахлаву, или послать на кухню за бараньим пловом и блинами?

Махмуд вспомнил о недавнем приступе и поморщился:

– Только чай, Алидженаб.

Привели восьмилетнего шехзаде Абдул-Хамида. Это был здоровый красивый ребенок, личико которого при виде отца выразило искреннюю радость.

– Припадаю к ногам повелителя Вселенной, – поклонившись, звонко произнес он, – Пусть Аллах дарует повелителю долгие годы жизни и славу, немеркнущую в веках.

– Подойди и обними меня, а потом сядь и расскажи о своих успехах, – велел Махмуд, – довольны ли тобой учителя?

Сидя напротив отца, маленький Абдул-Хамид начал рассказывать, изредка косясь на сияющую от гордости мать. Махмуд одобрительно кивал головой, но почти не слушал, его вновь начали терзать тоскливые мысли.

«Успею ли завершить то, что начал? Улемы препятствуют не меньше, чем янычары, нынешний шейх-аль-ислам Халил-эфенди чуть ли не в глаза осмеливается говорить мне, что реформы подрывают устои, на которых стоит империя и губят страну. И что народ называет меня султаном-гяуром. Один лишь Алет-эфенди, мой нишанджи, меня понимает. Он прав, тысячу раз прав – потомки оценят мои деяния, даже если современники станут проклинать»

– Если мой великий отец пожелает, я прочту суру аль-Фатиха, открывающую Коран, – мальчик вопросительно взглянул на отца.

Вздрогнув, Махмуд поднялся.

– Нет, – ответил он резче, чем хотел бы, но, заметив огорчение в глазах сына, погладил его по кудрявой голове и пообещал: – Ты прочтешь мне суру в другой раз, сын мой, а я перед вечерней молитвой хочу навестить твою тетю Эсму.

Чай на подносе остался нетронутым. Глядя вслед султану, Алидженаб тихо всхлипнула. Абдул-Хамид подбежал к матери, чтобы ее обнять, но та ласково его отстранила от своего живота:

– Осторожно, сын мой.

«Нужно сделать все, чтобы мой Абдул-Хамид и ребенок, которого я сейчас ношу, выжили, – думала она, – вдруг султан больше не пригласит меня на свое ложе? А все Эсма   султан – постоянно твердит, что нужно обновить гарем, потому что кадины стары и не могут рожать здоровых детей. Сука она, да простит меня Аллах! Я выгляжу намного моложе, чем Пертевпияле и Хошьяр, и уж, конечно, я намного красивее, чем носатая царевна Ашуб-и-джан! И у меня есть мой сын Абдул-Хамид! До чего же противная эта Эсма султан – придет навестить Абдул-Хамида и притворяется, будто ей до смерти захотелось повидать племянника, а у самой язык, как у змеи: ребенок, мол, хрупкий, нужно еще хотя бы двух шехзаде для империи. Старая карга, еще накаркает беду на моего мальчика! Для чего она взяла на воспитание эту еврейку Безмиалем из Цхинвали? Наверняка, чтобы подготовить ее для гарема брата! Девчонке уже почти четырнадцать, скоро Эсма-султан покажет ее повелителю. И разве захочет султан кого-нибудь еще, когда увидит ее?»

И Алидженаб протяжно всхлипнула, вспомнив тонкие черты прекрасного лица маленькой Безмиалем и ее огромные бирюзовые глаза.

Однако султан, направляясь к Эсме султан, меньше всего думал о новых икбал для своего гарема, его томила иная забота: как ему прийти к согласию с сестрой по одному крайне щекотливому вопросу, уже не раз поднимавшемуся в течение многих лет. Дело в том, что Кучук Хуссейн, муж Эсмы, после их свадьбы получил от султана Селима в дар мастиковые плантации острова Хиос, приносящие огромный доход. Плантации считались хассом (коронные султанские земли) и были освобождены от налога. После смерти Кучук Хуссейна доходом безраздельно пользовалась Эсма султан, но в 1231 году хиджры (1816 год) нишанджи Алет-эфенди неожиданно заявил, что ознакомился с архивами и не нашел вакфунаме на плантации. Из этого следовало, что с дохода от продажи мастикового масла должен быть уплачен налог в казну.

Потребовать от сестры султана уплатить налог было неслыханной дерзостью, и многие ждали, что нишанджи за это поплатится головой. Но ничто не могло отвратить султана Махмуда от его любимца, тем более, что он и сам понимал: после заключения Бухарестского мира страна находится в крайне тяжелом положении, казна опустошена, а доход с мастиковых плантаций может существенно ее пополнить. Однако за Эсму тогда вступились валиде-султан Накшидиль и великий визирь Мехмед-Эмин-Рауф паша. Последний в запальчивости даже заявил, что Алет-эфенди имеет в этом деле свой личный интерес. За столь неосмотрительное высказывание в адрес всемогущего нишанджи он вскоре был отправлен в отставку, но доход остался у Эсмы – пойти против матери султан не посмел.

Отходчивая Эсма вскоре простила брату попытку ее ограбить. Впоследствии разговор о доходах с мастиковых плантаций возникал между ними не раз, хотя Махмуд больше не требовал, а просил. И каждый раз Эсма с нежной улыбкой отказывала могущественному брату – уверяла, что с удовольствием отдала бы все, что имеет, но доходы с плантаций ей лично не принадлежат, они идут на поддержку сиротских приютов, содержание театра и стипендии для обучающихся в Европе студентов. Теперь Махмуд, отчаянно нуждавшийся в деньгах и подстрекаемый Алет-эфенди, вновь отправился к сестре. На душе у него лежала тяжесть, но выхода не было, и на этот раз он собирался говорить с Эсмой более решительно.

Когда султан вошел, Эсма-султан занималась с двумя одетыми по-европейски девочками лет восьми-девяти – читала им забавный рассказ из французской книжки, и все трое весело смеялись.

«Бедняжка Эсма, – сочувственно подумал Махмуд, – она так мечтала о ребенке, но Аллах не дал ей счастья. Какая прекрасная мать из нее вышла бы!»

Приветствуя султана принцесса и девочки немедленно поднялись и склонились в поклоне. Эсма улыбнулась брату и по-французски сказала малышкам:

– Зернигар, Пертавнихяль, а теперь приветствуйте его величество так, как это делают европейские дамы.

Девочки немедленно присели перед Махмудом в глубоком реверансе. Он засмеялся и тоже поклонился им на европейский манер:

– Приветствую двух очаровательных дам.

– А теперь бегите к себе, дети, – велела Эсма и, когда Зернигар и Пертавнихяль убежали, внимательно вгляделась в лицо брата, – у тебя желтые белки глаз, Махмуд, – в голосе принцессы слышалось беспокойство, – наверное, опять был приступ. Ты болеешь все чаще и чаще. Я велю заварить тебе травяной чай.

Она хлопнула в ладоши и велела служанке принести чай. Махмуд, опустившись на подушки, устало заметил:

– Я не знаю покоя, оттого и все болезни.

– Что на этот раз?

Он усмехнулся, встретив ее проницательный взгляд, и пожал плечами.

– Худшее из всех зол – янычары требуют выплатить жалование.

Эсма тяжело вздохнула.

– Хорошо, доход с последней продажи мастикового масла твой.

– Ты неожиданно подобрела, сестра, – криво усмехнулся он, – неужели у меня такой больной вид?

– Ты знаешь, как я тебя люблю, Махмуд, – мягко возразила она, – и знаешь, как я любила Накшидиль.

– Я знаю, сестра, – он устало вздохнул и взял из ее рук чашку с цветочным чаем.

Эсма султан действительно искренне любила Махмуда и Накшидиль. Родная мать Айше возненавидела ее с самого рождения – за то, что Эсма родилась девочкой, а не мальчиком. И позже, родив сына – шехзаде Мустафу, – Айше не смягчилась. Эсма росла, не зная ни любви, ни привязанности, до тех пор, пока в гареме не появилась Накшидиль. Пожалев маленькую принцессу, она окружила ее заботой, и Эсма была гораздо более привязана к сыну Накшидиль, чем к родному брату Мустафе. Она радовалась, когда на трон взошел Махмуд, именно она во время очередного янычарского бунта дала совет прикончить заточенного в Топкапы их брата, свергнутого султана Мустафу:

«Пусть с Мустафой поступят так, как он поступил с Селимом, – жестко сказала она Махмуду, – и тогда бунт стихнет сам собой – ведь кроме тебя нет других потомков великого Османа, а менять династию бунтовщики не посмеют»

Накшидиль, с молоком матери впитавшая азы христианского учения, не решилась бы толкнуть сына на братоубийство, но Эсма, при том, что получила блестящее европейское образование, была истинной дочерью османов и, подобно завоевателю Фатиху, знала твердо: того, кто представляет угрозу трону, следует уничтожить. Даже, если это твой родной брат. Ни смерть недалекого и слабого брата Мустафы, ни стенания их матери Айше не вызвали у нее слез и сожалений, потому что достойным повелителем османов она видела одного Махмуда. И теперь, продолжая с тревогой и любовью вглядываться в его лицо, она продолжала:

– Я все готова тебе отдать, а если отказывала, то только потому, что не хочу, чтобы мои доходы попали в руки Алет-эфенди. Ты доверяешь ему распоряжаться казной, но алчность этого человека с годами возрастает.

Махмуд недовольно нахмурился.

– Я понимаю, сестра, ты обижена на Алета за его предложение урезать твой доход с мастиковых плантаций в пользу казны. Но ведь он не желал нанести тебе обиду, а хотел всего лишь получить дополнительные средства для проведения реформ. Увидев твое огорчение, я не стал настаивать и предоставил все твоей доброй воле.

Эсма поджала губы и стала в этот момент очень похожа на их общего отца – покойного султана Абдул-Хамида.

– Сейчас я говорю не о мастиковых плантациях, брат мой, меня тревожит война с янинским пашой Тебеленом, развязанная по настоянию Алета. Почему он так настаивал, почему нельзя было подождать смерти старого Тебелена и по закону передать власть на Янине чиновникам, как ты это сделал с Чапван-оглу? Наверняка Алет рассчитывает, что, когда твои войска овладеют Яниной, он сумеет присвоить себе часть богатств паши – ведь ты доверил ему неограниченную власть.

Султан побагровел.

– Ты повторяешь гаремные сплетни, – сердито воскликнул он, – Алет-эфенди честен и предан мне, советы его бесценны. Моя мать Накшидиль султан относилась к нему с большим уважением, и не говори о нем плохо!

Тяжело вздохнув, Эсма сделала вид, что испугалась его гнева.

– Как угодно повелителю, – покорно проговорила она.

– Алет-эфенди был тысячу раз прав, – немного успокоившись, продолжал Махмуд, – с Али Тебеленом пора кончать, этот изменник вошел в сношения с русским императором и предложил ему помощь в случае войны России с Османской империей, наверняка он связан с Ипсиланти. Ждать же его смерти бессмысленно – Тебелен в свои восемьдесят лет целые дни проводит в седле, как юноша, и жена недавно родила ему дочь. Так что я сам укажу старому негодяю путь в Джаханнам (ад в исламе).

На хвастливые слова брата Эсма не ответила, лишь опустила ресницы, чтобы скрыть мелькнувшую в глазах насмешку – османская армия во главе с Хуршид-пашой уже более полугода безуспешно пыталась взять янинскую крепость, и скорого конца этому противостоянию пока не предвиделось – Янина имела мощную артиллерию и сильный гарнизон. Однако спорить с султаном принцесса не стала.

– Тебе лучше знать, брат мой, – кротко согласилась она, – единственно, чего я желаю, это здоровья, спокойствия и множества крепких наследников моему повелителю. Ты уже видел сегодня Зернигар и Пертавнихяль, как они тебе понравились?

Махмуд невольно улыбнулся – он прекрасно понимал ход мыслей Эсмы.

– Очаровательны, но ведь они еще малышки, дорогая сестра. Да у меня и нет сейчас никакого желания пополнять свой гарем, я доволен моими кадинами, и у меня есть наследник.

– Нужно думать о будущем империи, – строго возразила принцесса, – одного сына мало. Абдул-Хамид умный и здоровый мальчик, но ему еще нет девяти, в любой момент нить его жизни может оборваться по воле Аллаха.

Слова сестры больно кольнули сердце султана.

– Я объявлю Абдул-Хамида своим наследником в четырнадцатый день его рождения, – резко ответил он.

Эсма кивнула.  

– А я благословлю этот день. И, тем не менее, нужны другие сыновья. Твои кадины стары, старшие прожили на земле уже больше двадцати пяти весен. Если они до сих пор не смогли родить тебе сыновей, то не стоит их больше мучить. Ты прав, Зернигар и Пертавнихяль еще малы, но сегодня я хочу представить тебе Безмиалем. Ей уже исполнилось четырнадцать.

Султан слегка поморщился – после смерти Накшидиль Эсма решила, что теперь именно на ней лежит задача готовить кадин и икбал для гарема брата. Однако Махмуд привык к своим женщинам, воспитанным его матерью, к тому же из-за многочисленных тревог и забот ему часто нездоровилось, и все это отвращало его от каких-либо перемен. Всех представляемых Эсмой девушек он деликатно отвергал, и огорченная принцесса, выделив своим воспитанницам приданое, выдавала их замуж. Однако попыток она не оставляла, и теперь Махмуд, чтобы не обидеть сестру, подавил вздох и согласился:

– Хорошо, я на нее взгляну.

Он ожидал, что девушка будет одета по-европейски, но к его удивлению вошедшая Безмиалем была укутана в светлый чаршаф (чадра). Тоненькая, как молодое деревце, она на миг застыла перед султаном, дрожа от волнения, а потом упала к его ногам, коснувшись лбом пола и застыла.

– Встань, Безмиалем, и подними чаршаф, – велела Эсма султан.

Покорно выпрямившись, Безмиалем открыла лицо, и у Махмуда перехватило дыхание – такой атласной кожи он никогда не видел. В уголках тонко очерченного крупного рта словно затаилась усмешка, скромно опущенные длинные ресницы изредка вздрагивали.

– Посмотри на меня, Безмиалем, – мягко попросил султан, а когда два огромных зеленых светильника одарили его озорным взглядом, приблизился к ней и приподнял рукой девичий подбородок, – откуда ты родом?

– Я из эбраэли (грузинские евреи), повелитель. Мой отец служил царевичу Илону, наша семья покинула Картли и уехала в Константинополь, когда царскую семью насильно увезли в Россию. Я самая младшая из детей, когда моя мать умерла, Эсма султан из милости приняла меня в гарем.

Эсма с трудом могла скрыть радость – султан коснулся девочки, значит, она понравилась ему, и он призовет ее к себе на ложе.

– Каким наукам ты успела обучиться у Эсмы султан? – с улыбкой спросил Махмуд.

– Вышивать золотом, петь и играть на клавикордах, повелитель, – бойко перечислила Безмиалем.

– Разве тебя не научили говорить и читать по-французски? – изумился он, вопросительно взглянув на сестру. – Неужели тебя в гареме не научили носить европейскую одежду и делать реверансы?

– Всему этому обучила меня моя мать, пока была жива, – чуть выпятив подбородок, с легким вызовом в голосе ответила девочка, – моя мать была образованная женщина, повелитель, она служила царице Дареджан.

– Тогда беги к себе, надень европейское платье и возвращайся, – велел он.

Вспыхнув, Безмиалем склонилась в поклоне и почти выбежала из комнаты.

Эсма султан рассмеялась:

– Я велела ей нарядиться в самое красивое платье, чтобы предстать пред очи султана, а она надела чаршаф. Ужасная озорница! Но прелестна, не правда ли? Обожает участвовать в спектаклях, которые мы постоянно ставим, заучивает роли почти мгновенно, прекрасная память. Ты призовешь ее на свое ложе?

Он кивнул.

– Да. Но не раньше, чем через год, она еще слишком молода. Столько времени утекло, а я все не могу забыть Фатиму, – глаза его подернулись печалью, – бедняжка, ей было всего четырнадцать, такая хрупкая! Слишком юна, чтобы родить дитя, но я был нетерпелив и об этом не думал, поэтому Аллаху угодно было, чтобы она покинула меня вместе с нашим ребенком.   

Безмиалем вернулась в нежно-зеленом, под цвет ее глаз платье. Изящно присев перед Махмудом в глубоком реверансе, она на чистейшем французском языке нежно проговорила, почти пропела:

– Рада служить вашему величеству, что изволите приказать вашей преданной служанке Безмиалем?

Махмуд Второй оставил покои сестры в прекрасном настроении. Несколько чашек выпитого им травяного чая успокоили боль в подреберье, веселое щебетание Безмиалем и исходящий от нее тонкий аромат душистого мыла на короткое время заставили его забыть обо всех тревогах.

Глава тринадцатая. Восстание в Морее. Хаджи Халил-эфенди

Вернувшись к себе от Эсмы, султан приказал охране не пускать к нему ни единого человека. Чай на травах оказал успокаивающее действие, Махмуд прилег, желая немного отдохнуть, но сразу же уснул и проспал до самого утра. Сны султана были приятны – тоненькая Безмиалем смотрела на него сияющими глазами цвета морской травы, нежный голос ее музыкой звучал в ушах. А на заре его разбудил старший евнух – он дрожал от ужаса, но не посмел противоречить могущественному нишанджи Алет-эфенди, пожелавшему говорить с повелителем. Изящно склонившись перед султаном, Алет по-французски сообщил:

– В Морее восстание, ваше величество. В Каламате Петрос Мавромихалис образовал Сенат и от его имени обратился к европейским правительствам – объявил Грецию независимым государством.

– Когда это произошло? – вскочив на ноги, резко спросил Махмуд.

– Восемнадцать часов назад, ваше величество, я получил известие голубиной почтой и немедленно поспешил в Эндерун.

Еще не до конца очнувшись, султан тряхнул головой.

– В Константинополе уже известно?

– Ваше величество, первый голубь доставил письмо в Салоники за шесть часов и, как мне сообщили, сразу издох. Из Салоник во Фракию отправили второго голубя, из Фракии в Константинополь третьего. Больше никто неспособен перемещаться с такой скоростью, поэтому в Константинополе еще ни о чем не знают. Но как только прибудут корабли…. Ваше величество, если огонь восстания перекинется на Константинополь, его невозможно будет погасить, у нас всего несколько дней, чтобы этому помешать.

– Проклятые греки! – Махмуд в гневе заскрежетал зубами и топнул босою ногой по ковру. – Разве не пользуются они в моей империи привилегиями, которых не имеет ни один другой христианский народ? Торгуют, исповедуют свою веру, дворец патриарха в Фанарах не уступает роскошью Топкапы. Который раз христианские собаки платят правоверным неблагодарностью!

Спустя час во дворец прибыли великий визирь Сеид Али-паша, капудан-паша Дели Абдулла, реис Вахит-паша и шейх-аль-ислам Хаджи Халил-эфенди. Пожелай кто пробить щель в одной из толстых стен, чтобы узнать, о чем говорили совещавшиеся, он все равно не смог бы ничего услышать – голоса заглушались журчанием воды в фонтанах. Попробуй кто приблизиться к одной из ведущих в зал дверей, он немедленно был бы убит охраняющими все проходы дильсизами. Два немых стражника неподвижно стояли по обе стороны повелителя. Султан бросил взгляд на Алет-эфенди, призывая его говорить. Под журчание воды медленно и тяжело падали слова нишанджи:

– Не следует закрывать глаза: восстание в Морее грозит гибелью великой империи османов. Непременно вмешается Россия, которая, как хищник, нацелилась на придунайские и кавказские владения империи, но даже это не столь страшно, как огонь внутренней войны. Преступная сеть Филики Этерия (тайная организация греков) расползлась по всей стране, как только весть о восстании достигнет Константинополя, поднимутся греки, побуждаемые предателями, их поддержат армяне, а к ним присоединятся неверные Румелии, которые только и ждут случая, чтобы взбунтоваться. И с этим огнем османам не справиться, ибо на земле, завоеванной нашими предками, правоверных живет намного меньше, чем христиан.

Слова и тон нишанджи произвели гнетущее впечатление на присутствующих. На какое-то время воцарилось молчание, потом великий визирь Сеид Али-паша с легкой дрожью в голосе торопливо проговорил:

– Иншаллах, повелитель! Почтенный нишанджи прав, но хоть опасность и велика, однако не настолько. Большинство греков верно служат великому султану. Взять хотя бы великого драгомана Порты Константина Мурузи и его брата Николая, драгомана флота. Или Скарлата Каллимаха, которого великий султан недавно назначил господарем в Валахию. Эти фанариоты свято чтут законы своей церкви и не осмелятся навлечь на себя ее проклятие – ведь едва стало известно о мятеже, который поднял Ипсиланти, патриарх Григорий предал бунтовщиков анафеме.

По губам Алет-эфенди скользнула усмешка – ему было известно, что великий визирь Сеид, несмотря на преклонные года, недавно взял в свой гарем молодую жену, гречанку Ефросинью, внучку сестры Скарлата Каллимаха. Девчонка совершенно вскружила ему голову, продолжая исповедовать свою веру, она с открытым лицом посещала православный храм, и муж ей все дозволял. Алет-эфенди незадолго до того, как бы между прочим, доложил султану о новой страсти престарелого визиря:

«Сеид Али-паша столь увлечен прелестницей Ефросиньей, ваше величество, – заметил он в привычной ему изящно-шутливой манере, – что ради нее готов вступить в тайное общество Филики Этерия»

Тогда Махмуд лишь посмеялся, но теперь внезапное подозрение заставило его нахмуриться. Пристально глядя на Сеида, он неожиданно сказал:

– Великий визирь, прикажи арестовать фанариотов, вызывающих наибольшее подозрение, они должны быть казнены в течение недели.

Сеид Али-паша растерялся – греческая элита пользовалась огромным влиянием в Османской империи, ее представители занимали большинство дипломатических должностей, владели торговыми компаниями и держали в своих руках могучий торговый флот, который контролировал три четверти оборота товаров в Восточном Средиземноморье и на Черном море.

– Какую вину я могу им вменить, повелитель? Никому неизвестны имена тех, кто состоит в тайном обществе. Много раз удавалось схватить одного или нескольких заговорщиков, но каждый из них знает лишь тех, с кем связан лично. Никто даже под пытками не сообщил ничего о главарях организации.

– Если мне дозволено будет сказать, – Алет-эфенди вопросительно взглянул на султана.

– Говори, эфенди! – резко бросил Махмуд.

– Доподлинно известно, что два года назад греческий патриарх Григорий посетил одно из тайных собраний Филики Этерия, где ему предложили возглавить бунтовщиков. Он ответил отказом и больше на их собрания не являлся, однако не донес на изменников. И теперь, когда вспыхнуло восстание в Морее, не следует ли вспомнить, что Григорий родом с Пелопоннеса, этого гнезда бунтовщиков и предателей?

Великий визирь побагровел.

– Следует вспомнить также, почтенный нишанджи, – забыв об осторожности, воскликнул он, – что, не покинь войска Хуршид-паши Морею, чтобы отправиться на Янину, нынешнее восстание было бы задушено в зародыше.

С его стороны сказать подобное было в высшей степени неразумно – хотя идея расправиться с янинским пашой Тебеленом принадлежала Алет-эфенди, приказ отправиться на Янину, Хуршиду отдал султан. И султан воспринял слова великого визиря, как упрек ему, Махмуду Второму, а подобного повелитель османов не терпел.

«Сеид конченый человек»

Такая мысль пронеслась в головах большинства присутствующих, и на великого визиря уже никто больше не смотрел. Султан повернулся к капудан-паше Дели Абдулле:

– Капудан-паша, за какое время твои корабли смогут достичь Мореи? 

Абдулла-пашу в шутку называли Лодочником и не только из-за его должности, но и потому, что отец его действительно был лодочником, а сам капудан-паша даже родился в лодке. Правда, называли только за глаза – упоминать о данном обстоятельстве своего рождения Абдулла-паша не любил, а дразнить его было рискованно, учитывая, что свое прозвище Дели (безумный) он получил за неистовый нрав. Не понимая шуток, капудан-паша никогда не улыбался, считая маску неподвижности на лице лучшей защитой от насмешек, и говорил короткими рублеными фразами. На вопрос султана он ответил лаконично и даже чуть грубовато:

– Зависит от погоды, повелитель.

Султан взглянул на Алет-эфенди.

– Повелитель, можно ли капудан-паше оставить Босфор без защиты? – поспешно сказал тот. – Если главари Филики Этерия попробуют поднять мятеж в Константинополе, к ним непременно присоединятся янычары, ведь жалование им до сих пор не выплачено.

В глазах султана мелькнул испуг – даже возможное восстание греков в Константинополе не так пугало его, как бунт янычаров.

– Жалование будет выплачено в течение месяца из доходов Эсмы-султан, – поспешно ответил он.

Алет-эфенди мягким движением погладил бороду.

– Есть ли у нас время, повелитель? – словно размышляя, проговорил он. – Весть о восстании достигнет Константинополя через два-три дня. Есть только один выход, но….

– Какой? – нетерпеливо перебил его Махмуд.

 – Избавив нашу землю от всех греков до единого, мы тем самым избавимся от подозрительных фанариотов. К тому же в домах богатой греческой знати и купцов скопилось достаточно богатств, которые смогут на время ублажить янычаров. Еще большими богатствами владеет православная церковь.

На миг наступила тишина, даже лицо султана выразило растерянность, хотя он сам только что приказал великому визирю схватить фанариотов.

– Это невозможно.

– Почему же? – голос Алет-эфенди стал вкрадчивым. – Повелителю османов достаточно лишь отдать приказ, – он повернулся к реису Вахит-паше, – реис, способна ли армия в короткий срок очистить империю от предателей-греков?

Уголки губ реиса дрогнули в учтивой улыбке. Они с Алет-эфенди прекрасно понимали друг друга, и жизненные пути их не раз пересекались – оба провели много лет во Франции при дворе Наполеона, к тому же обоих сближал интерес к живописи и изящной словесности.

– Отчего же нет, эфенди? – мягко ответил реис. – Истребление неверного для мусульманина есть благое дело и равносильно рубке дерева. Но для избавления от греков нужна фетва, ссылающаяся на Коран.

Султан повернулся к шейх-аль-исламу Хаджи Халил-эфенди.

– Шейх-аль-ислам! Что говорит нам Коран?

Лицо шейха казалось каменным, губы слегка шевелились, пальцы перебирали четки. Руки Халил-эфенди отличались удивительной красотой, и на какой-то миг взгляд султана задержался на них, словно завороженный мягкими движениями.

– Коран велит различать невинных и виновных, – ответил шейх-аль-ислам.

. Махмуд Второй нахмурился, наступило молчание, которое решился нарушить влюбленный в гречанку великий визирь Сеид Али-паша:

 – Повелитель, – умоляюще пролепетал он, – греки держат в своих руках все нити торговых операций с Европой, острова Хиос, Кипр и Самотраки послушно платят в казну налоги и джизью. Казна оскудеет.

Слова великого визиря были разумны, но Махмуд Второй даже не глянул в его сторону, он смотрел на Алет-эфенди. Тот сощурил глаза и произнес, чеканя каждое слово:

– Аллах велик, в торговле с Европой место греков займут армяне и евреи, что же касается островов, то… лучше, чтобы они опустели, чем оказались в руках неверных. Лучше покончить со скверной до того, как она расползется, повелитель.

Лицо султана разгладилось, взгляд просветлел.

– Аллах вложил мудрость в твои уста, Алет-эфенди. Фетву, шейх аль-ислам!

Холодное лицо Хаджи Халила оставалось неподвижным, прекрасные пальцы продолжали перебирать четки, он повторил:

– Коран велит различать невинных и виновных.

Взгляд султана сверкнул гневом, который, однако, сменился растерянностью – только фетва шейх-аль-ислама могла сделать приказ об истреблении греков законным в глазах правоверных. И вновь негромко заговорил Алет-эфенди:

– Невинных нет, когда речь идет о спасении империи. Улемы утвердили закон великого Мехмеда Фатиха, гласящий: каждый, кто посягнет на мой трон, будет предан смерти, пусть даже это будет мой брат. Внуки и правнуки Фатиха, вступая на престол, лишали жизни своих братьев, не утруждая себя доказательствами их вины – принцы виновны были уже в том, что родились сыновьями султана и имели право наследовать трон. Так чем же неверные собаки греки лучше принцев, принесенных в жертву спокойствию империи османов? Их вина уже в том, что они родились греками.

Халил-эфенди молчал, взор его был устремлен мимо говорившего. Алет-эфенди тоже не смотрел на шейха. С тех пор, как много лет назад он отказался явиться к ложу умирающего отца и был за это подвергнут шариатскому суду, между ним и Халил-эфенди установились неприязненные отношения.

– Алет-эфенди прав, – сурово сказал султан, – огонь грозит пожрать завоевания трех с половиной столетий. Невинных нет. Фетву, шейх аль-ислам!

И в третий раз Халил-эфенди повторил:

– Коран велит различать невинных и виновных.

– Хорошо! – раздраженно согласился султан. – Пусть те, кто захотят избегнуть смерти, примут веру Пророка. Сказано: когда вы встретите тех, которые не уверовали, то – удар мечом по шее.

Хаджи Халил-эфенди вскинул голову, и глаза его сверкнули:

– Сказано: сражайтесь на пути Аллаха с теми, кто сражается против вас, но не преступайте границы дозволенного. Сказано: не убивайте живых существ, которые запретил убивать Аллах, за исключением тех случаев, когда у вас есть право. И я, шейх аль-ислам, толкую: не дозволено убивать слабых стариков, неспособных держать оружие. И я, шейх аль-ислам, толкую: Аллах не дает права лишать жизни детей, ибо они неповинны.

Султан раздраженно взглянул на Алет-эфенди, и тот тонко усмехнулся:

– Что ж, в таком случае повелителю придется испросить у высокочтимого шейха фетву для казни людей среднего возраста.

Шутка слегка разрядила напряжение, султан рассмеялся, его примеру последовали Вахит-паша и великий визирь. Лишь лицо капудан-паши оставалось по-прежнему холодным. Шейх аль-ислам Хаджи Халил оскорбленно выпрямился.

– Повелитель, – сухо проговорил он, – мне нужно три дня, за это время Аллах подскажет мне правильное решение. Предпринимать что-либо противное воле Аллаха бессмысленно, ибо предпринявшего постигнет неудача и ждет позорное поражение.

Перестав смеяться, Махмуд Второй отвернулся и дал присутствующим знак покинуть зал. С султаном остался один нишанджи Алет-эфенди.

– Шейх аль-ислам не подпишет фетву, ваше величество, – спокойно сказал по-французски хранитель печати, – будет только упущено драгоценное время. Через три дня корабли привезут в Константинополь известие о восстании в Морее.

Лицо султана стало угрюмым.

– Скажи, Алет-эфенди, что бы ты сделал на моем месте?

– Велел бы проследить за шейхом. Вернувшись к себе, он непременно попытается связаться с патриархом Григорием и предупредить его. Разве не будет предательством выдать греку секрет тайного совещания? Ваше величество, как следует поступать с предателями?

Махмуд Второй с досадой пожал плечами.

– Я могу сместить шейх-аль-ислама, могу повелеть его арестовать. Но я не могу отдать войскам приказ убивать мирных безоружных греков. Без фетвы, именем Корана подтверждающей мой приказ, он будет незаконен. 

Алет-эфенди склонил голову, тихий голос его звучал вкрадчиво, как шорох ползущей змеи:

– Мирные и безоружные сегодня, завтра они станут воинственными и поднимут оружие. Неужели вашему величеству следует ждать, пока улемы отыщут в Коране закон, дозволяющий спасти империю от гибели? Для начала можно арестовать несколько видных фанариотов. Тех же драгоманов Мурузи. По какому обвинению? Обвинение для слуха обывателей, чтущих законы, всегда можно найти – попытка лишить жизни великого султана, например. Разве это не ужасает? Разве жизнь и безопасность повелителя правоверных – не главная ценность на этой земле? И не лучше ли уничтожить всех греков, чем ждать, пока те, кто причастен к преступлению братьев Мурузи, совершат свое черное дело?

С минуту Махмуд изумленно смотрел на него, потом решительно поднялся.

– Да будет так! Для начала составь приказ об аресте Мурузи, я его подпишу, а ты, нишанджи, заверишь султанской печатью.

Сказав это, он направился к выходу, за ним неотступно следовали немые стражники. Дильсиз по имени Парк распахнул перед повелителем дверь.

Глава четырнадцатая. Дильсиз Парк. Венчание

После вечерней молитвы главные дворцовые ворота Баб-ы-Хумаюн закрывались. Желая покинуть Топкапы незамеченным, Парк воспользовался лазейкой в стене, огибавшей первый двор со стороны моря. Выбравшись наружу, он обогнул дворец и быстрым шагом направился в сторону Золотого Рога, к причалу Эминёню, где среди других лодок на волнах покачивался всегда ожидавший его маленький каяк.

 …Его привезли во дворец из славянских земель вместе с другими захваченными при набегах поляками, малороссами и румынами. Сильный, ловкий и красивый юноша не раз присутствовал на тайных совещаниях султана с министрами, стоя на страже безопасности повелителя, но, узнай кто, что Парку понятны османская, греческая и даже французская речь, жизнь его не стоила бы и старого ахче. Дильсиз Парк не был ни поляком, ни малороссом, ни румыном, он был армянином и родился в городе Муш.

В той другой жизни его звали Корьюн. Мать объяснила ему как-то, что имя его означает «львенок».  Он и вправду в детские года был как львенок – рослый, сильный, быстрый. И сообразительный. В семь лет отец отдал его и двух старших сыновей в школу при монастыре Мшо Аракелоц, и мальчик успевал не хуже братьев. Через три года богатый брат отца купец Есаи, навещая родственников в Муше, был поражен тем, как быстро читает и считает маленький племянник. Он уговорил родителей доверить ему ребенка, обещая сделать своим наследником – сыновей у Есаи не было. Помогая дяде и сопровождая его в поездках, Корьюн научился писать и читать по-арабски и по-гречески, а также говорить на венецианском наречии и по-французски.

Однажды, когда ему исполнилось пятнадцать, караван дяди вез товары в Дунайские княжества и Польшу. По дороге из Кракова в Лемберг (Львов) на них напали разбойники, дядю Есаи убили, а Корьюн сумел убежать. Поплутав и оголодав, он добрался до деревни на берегу Вислы. Здешний язык был ему неизвестен, но трудно ли понять, что человек голоден и готов работать за еду и кров над головой? Зажиточная польская семья с удовольствием наняла батраком сильного смышленого юношу.

Прожив в деревне почти год, Корьюн уже неплохо понимал местное наречие, знал много польских, украинских и русских слов. Его не покидала надежда вернуться домой, он считал, что главное – добраться до моря. Там уж он сумеет наняться на какой-нибудь корабль, плывущий в Трапезунд, а оттуда в Муш ходили караваны. Живущий у его хозяев из милости старый родственник, прежде много разъезжавший со своим паном, но потом сосланный за какую-то провинность в деревню, посоветовал добраться до города Самбора.

«Туда верст триста, ты молодой, дней за десять дойдешь. В Самборе наймешься работником на баржу или гребцом на лодку. Спустись вниз по Днестру до города Григориополя, что армяне построили. Ты ведь армянин, говоришь? В Григориополе армяне живут, они тебе помогут»

Корьюн начал готовиться к путешествию, хозяева жалели, что потеряют хорошего работника, но не препятствовали. Однако осуществить задуманное ему не удалось – на деревню налетели грабители. Разграбили дома, захватили богатую добычу – дюжину крепких парней и десять красивых девушек, – ловко избегая встреч с австрийской полицией, умчали их в Молдавию.

Речная вода в реке Прут в тот год стояла высоко, связанных пленников по ночам спускали на крытых плотах. В Валахии живой товар продали башибузукам. Там же юношей подвергли операции по урезанию языка – крепким славянам, не знавшим восточных языков, предназначено было стать дильсизами. Выживших после операции отправили в Варну и перепродали купцам, поставлявшим живой товар ко двору повелителя. Так Корьюн оказался в Константинополе.

Перед тем, как начать службу у султана, доставленные в Стамбул юноши обучались военному делу у аги, знавшего польский и украинский языки. Помимо прочего он объяснял им, как вовремя распознать и обезвредить предателя, замыслившего недоброе. Их обучили также понимать и исполнять короткие приказы султана.

 Приняв мусульманскую веру, дильсизы обретали свободу, ибо правоверный не может быть рабом мусульманина. Они получали жалование наравне с янычарами и могли выходить из Топкапы в свободное от дежурств время. Поскольку питание и одежду дильсизов оплачивала казна, они тратили деньги в основном на сладости и проституток – дильсизов не оскопляли, поскольку евнухи рано полнеют, теряют силу, ловкость и зоркость, столь необходимые личной охране султана.

 От берегов Босфора до Муша много ближе, чем от польской деревни, но Корьюн, став дильсизом, больше не помышлял о возвращении домой. Утратив язык и, что еще хуже, веру отцов, разве мог он явиться в отчий дом и опозорить семью? Как и для остальных дильсизов, единственным его развлечением было посещение припортовых районов, кишевших проститутками. Обывателям Константинополя дильсизы султана, как и янычары, внушали страх, но обитательницам публичных домов и портовым шлюхам, в основном христианкам или еврейкам, было безразлично, кто платит за любовные услуги.

Однажды, когда Корьюн, перебравшись из Эминёню в Каракей, раздумывал, направиться ли ему в сторону Шишли или найти проститутку на набережной, кто-то схватил его за руку. Молодая женщина, судя по одежде гречанка, прошептала:

«Пойдем ко мне»

Она с мольбой смотрела на него огромными черными глазами, и Корьюн пошел за ней, ни минуты не колеблясь. Да и почему бы ему было не пойти? Женщина, недурная собой, зазывала его к себе с совершенно определенной целью – именно за этим он в тот день переплыл Золотой Рог.

Незнакомка привела Корьюна в маленький домик и, едва закрыв дверь, со стоном бросилась к нему в объятия. Лишь когда миновал первый взрыв страсти, и ей открылось, что он не может говорить, она разглядела его сброшенную одежду и поняла, что перед ней дильсиз. Поднявшись, Корьюн оделся и протянул ей золотой, но женщина денег не взяла. Думая, что он не поймет ее слов, она выразительно помотала головой.

«Нет, – одна ее рука прижалась к груди, другая дважды указала на Корьюна, потом на пол, на всякий случай она сопровождала жестикуляцию словами, – я хочу, чтобы ты сюда приходил. Ко мне. Понимаешь? Сюда, ко мне»

Корьюн смотрел на нее, боясь показать, что понял ее слова. Лишь, когда женщина несколько раз повторила свои жесты, он кивнул. С тех пор они стали встречаться. Корьюн, поначалу не собиравшийся вступать в длительную связь с гречанкой, постепенно привязался к ее ласкам, веселой болтовне и аккуратному маленькому домику, который почему-то напоминал ему о детстве. Спустя месяц он неожиданно решился – перестав притворяться, что не понимает по-гречески, на чистом листе бумаги коротко изложил свою историю и попросил ее в свою очередь рассказать о себе.  

Так они стали беседовать – она спрашивала, он писал ей ответ. Корьюн узнал, что Леда – так звали его подругу – овдовела за полгода до их встречи. Ее муж умер от оспы, оставив ей солидную сумму денег и маленький домик в Пере. Леда вела благопристойную жизнь честной вдовы, но однажды страстная натура молодой гречанки не выдержала – чувство женского одиночества довело ее до безумия, выгнало на улицу и заставило броситься на шею первому встречному мужчине, которым оказался Корьюн. Гречанка рассказывала об этом откровенно и без всякого смущения.

«Священник сказал, что я должна выйти замуж, – говорила она, – только зачем мне это? Муж оставил деньги, я ими неплохо распорядилась – вложила в торговое предприятие, имею хорошую прибыль. Если выйду замуж, новый муж сразу все отберет, да еще неизвестно, каким он будет. К тому же, многие мужчины хотят иметь детей, а я не смогу родить – три года прожила с мужем и не забеременела. Но одной тяжело. Зачем тебе ходить к шлюхам? Приходи сюда всякий раз, когда будешь свободен, я буду тебя ждать. С тобой мне хорошо и других мужчин я не хочу»

 За небольшую плату Леда договорилась с лодочником в Эминёню, и тот разрешил Корьюну в любое время пользоваться маленьким каяком. Однако спустя полгода их отношения неожиданно осложнились – к глубокому своему удивлению Леда забеременела.

«Подумать только! – сказала она, когда все сомнения отпали. – А ведь покойный мой муж Иоаннис постоянно упрекал меня в бесплодии»

«Что же теперь делать? – встревоженно написал Корьюн. – Ты ведь не можешь родить ребенка без мужа, а я не могу на тебе жениться – дильсизу не разрешено иметь семью»

Гречанка беспечно тряхнула кудрявыми волосами.

«Покаюсь в грехе и сделаю пожертвование церкви. Я рада, что оказалась небесплодной, только пока, давай, не будем ни о чем думать и зря терять времени»

С этими словами она, раскрыв объятия, бросилась ему на шею…

И теперь, покинув Топкапы, Корьюн спешил, как можно скорее переплыть залив и добраться до домика Леды. Войдя, он отстранил кинувшуюся было к нему с радостным возгласом гречанку, взял карандаш, бумагу, сел за стол и начал писать. Приникнув к нему сзади и нетерпеливо постукивая ножкой, она перегнулась через его плечо и читала написанное. Глаза ее постепенно расширялись от ужаса.

– Это невозможно, нет! – звонкий голос ее внезапно охрип и перешел в шепот. – Султан приказал избавить империю от греков? Не верю! Разве Мехмед Фатих не издал фирман о неприкосновенности нашей церкви, запрещающий насилие над христианами?

«Я хочу спасти тебя и нашего будущего ребенка, – коротко написал Корьюн, не имевший сейчас сил ее убеждать, – хочешь, верь, а хочешь, не верь. Если веришь, пойдешь за мной и сделаешь все так, как я буду говорить»

С минуту Леда смотрела на него, потом кивнула. Спустя три часа они постучали в дверь дома армянского епископа Гарабета. Увидев на пороге юношу, в котором он, несмотря на одежду дильсиза, признал армянина, и молодую гречанку, епископ предложил им войти. Корьюн протянул ему исписанный лист бумаги.

Гарабет читал, и на лице его не дрогнул ни один мускул. Он размышлял не в силах понять, что побудило Алет-эфенди – в том, что все исходило от могущественного нишанджи, епископ нисколько не сомневался, – внушить султану мысль об истреблении греков. Нелепую мысль, по мнению Гарабета. Ибо Ипсиланти с первых же шагов показал себя никчемным предводителем, ни в Валахии, ни в Молдавии его призыв к освобождению греков поддержки не получил – греки в Османской империи всегда были привилегированной нацией, многие ненавидели их больше, чем османов.

Восстание в Морее? Там всегда тлело пламя, оно вспыхнуло после ухода войск Хуршида на Янину, но грекам Константинополя и богатых островов нет никакого дела до Пелопоннеса – анафема бунтовщикам, провозглашенная патриархом Григорием, отвратит их от восставших. Филики Этерия? Сейчас члены тайной организации в Константинополе не готовы взяться за оружие, но как только начнется резня, все может измениться. Если же османы замахнутся на православную церковь, то возмущений не избежать, да и Россия не останется в стороне.

– Ты слышал все это своими ушами? – спросил епископ по-армянски, и Корьюн, тоже по-армянски, написал:

«Я стоял рядом с султаном, когда он совещался с министрами. Потом я слышал, как султан говорил по-французски с нишанджи. Я не все понял, только главное. Скоро греков начнут убивать, а я хочу спасти Леду, она ждет моего ребенка. Меня лишили языка, силой обратили в мусульманство, но теперь я хочу вернуться к вере своих отцов. Леда исповедует православие, можем ли мы обвенчаться?»

– Григорианская церковь дозволяет венчание армянина с православной. Так вы твердо решили обвенчаться? – последние слова были сказаны по-гречески и обращены к Леде.

Она растерянно кивнула, посмотрела на Корьюна, и пока тот выводил на бумаге слова, Гарабет продолжал размышлять – какова же истинная цель нишанджи? Алет-эфенди никогда не страдал глупостью, но в последние годы его все сильнее и сильнее стала обуревать жадность. Несметные сокровища янинского паши, богатства греческого купечества и аристократов – вот ради чего он толкает султана на бессмысленные и губительные для империи поступки. Лоб епископа разгладился – ответ на мучившие его вопросы был найден. Он взял протянутую Корьюном бумагу.

«Мы твердо решили пожениться. Если церковь дозволяет наш брак, обвенчай нас, отец, и мы убежим к моим родным в Муш. Прежде мне стыдно было явиться к ним из-за моего увечья, но теперь выхода нет, я должен защитить Леду и ребенка»

 Гарабет кивнул.

– Что ж, сын мой, – он вновь перешел на армянский, – я выполню твою просьбу и обвенчаю вас с Ледой, но бежать вам вместе никак нельзя – тебя станут искать, немому трудно скрыться. Если вам вдвоем все же удастся добраться до Муша, то вас обнаружат и там. Сразу поймут, что ты понимаешь их язык, узнают, что умеешь писать. Тогда спасенья не будет никому из твоих близких. Выход один: доверься мне. Пока я спрячу твою жену в безопасном месте и, как только будет возможно, отправлю в Муш безопасным путем. Сам же ты возвращайся в Топкапы.

Леда, не знавшая армянского и не понимавшая епископа, испугалась, увидев, как изменился в лице Корьюн, а рука его над бумагой на мгновение словно оцепенела.

«Хорошо, отец, спаси Леду, а я вернусь во дворец. Только больше не стану поклоняться Аллаху даже под угрозой смерти. Помолись, чтобы Бог простил мне грех отступничества и дал силы вынести муки, которые меня ждут»

Отшвырнув перо, он осенил себя крестом и прижал руку к сердцу. Гарабет покачал головой, тон его стал суров:

– Именем Бога запрещаю! Ты возвратишься во дворец, но ни один человек не должен заподозрить, что ты вернулся к своей вере. Совершай намаз, веди себя, как положено мусульманину, я отпускаю тебе этот грех. Однако ты должен будешь сообщать мне обо всем, что говорится на тайных совещаниях султана. Согласен?

Юноша поднял голову, и их с епископом взгляды встретились. Чуть помедлив, Корьюн прижал к себе дрожащую от страха Леду и кивнул. Гарабет чуть заметно улыбнулся.

– Вот и хорошо. Ты пишешь грамотно, как образованный человек. Какие еще языки знаешь?

Подумав, Корьюн аккуратно вывел:

«Знаю французский и венецианское наречие. Понимаю главное, хотя и не все. Писать могу по-армянски и по-гречески. Знаю латинские буквы, а покойный дядя научил меня читать по-арабски»

Епископ ничем не выказал охватившей его радости – ему было прекрасно известно, что султан и нишанджи наедине часто разговаривают по-французски.

– Что ж, я вижу ты достаточно умен, – спокойно сказал он, – значит, поймешь меня. Слушай внимательно: на первый двор Топкапы приходит много дервишей, бродячих фокусников и торговцев сладостями. Когда мой человек трижды прокричит условную фразу, ты к нему подойдешь, бросишь монету, а на ней кончиком ножа нацарапаешь число – через сколько дней будешь свободен и сможешь ко мне явиться, чтобы сообщить об услышанном. В этот день я удалю из дома всех слуг, кроме верного Амо, никто не должен тебя видеть. Что касается твоей жены, то, обвенчав вас, я скажу ей, что для безопасности вам придется отправиться в Муш разными путями – ей не нужно знать, что ты остаешься в Топкапы. Ты подтвердишь мои слова. Я хорошо заплачу человеку, которому полностью доверяю, и он доставит Леду к твоим родителям. Если ее будут спрашивать о муже, я научу, как отвечать. Ты все понял?

 Корьюн кивнул, успокаивающе улыбнулся тревожно смотревшей на него Леде и отвернулся, чтобы она не заметила катившуюся по его щеке слезу.

Глава пятнадцатая. Великий визирь Бендерли. Казнь патриарха

Великий визирь Сеид-Али-паша был смещен со своей должности, его место занял Бендерли-Али-паша. Последний родился в Бендерах, но в ранней молодости, когда правобережная часть Молдавии еще принадлежала османам, ему пришлось покинул родину. Случилось так, что соседский раб вел под уздцы лошадь, она взбрыкнула, и комок грязи попал на нарядную одежду молодого Али. Разозлившись, он ударил раба в лицо, но не рассчитал силы, и кулак, проломив переносицу, убил несчастного. Пришлось ему предстать перед кадием – сосед, хозяин раба, потребовал возмещения убытка. Сумма, которую судья обязал выплатить за убитого, показалась Али чрезмерной, он предпочел не платить и бежал в Хотин, где вступил в шайку бандитов.

Предводитель шайки Лаз Азиз-Ахмед, к глубокому своему удивлению, обнаружил, что молодой Бендерли помимо недюжинной силы и отваги обладает острым умом, он приблизил к себе юношу, и все чаще прибегал к его советам.

Шайка промышляла тем, что грабила местных еврейских ювелиров, когда же началась война с Россией, Лаз Азиз-Ахмед со своими людьми перебрался в Эрзерум и стал грабить армянских купцов. Здесь у него появились сильные соперники – янычары, тоже любившие промышлять грабежом. Однако, вняв совету Бендерли, Лаз Азиз решил не ссориться с этой грозной силой, а заключить с ней союз, поступив на государственную службу.

Во время русско-турецкой войны, Лаз Азиз-Ахмед отличился и был назначен губернатором провинции Ардахан, а позже, в 1811 году, даже стал великим визирем Османской империи. Бендерли все это время находился при своем покровителе.

 Лаз Азиз-Ахмед занимал высокую должность всего полтора года, по проискам нишанджи Алет-эфенди он получил отставку и отправлен был служить в провинцию. Бендерли тоже покинул Стамбул, получив должность мелкого чиновника в Гюмюрджине (теперь греческий город Комотини). Будучи губернатором Эрзерума, Лаз Азиз-Ахмет тяжело заболел и, вспомнив о Бендерли перед смертью, сумел добиться для своего любимца места губернатора в Чилдыре (местность на северо-востоке Турции). Кандидатура Бендерли на пост великого визиря, предложенная Высокой Портой в соответствии с установленными правилами, была одобрена султаном. И нишанджи Алет-эфенди, не видевшего в мелком провинциальном чиновнике угрозу для своей власти.

 Путь из далекой провинции до Стамбула не близок, еще до прибытия Бендерли по подозрению в связях с бунтовщиками были задержаны так и не отбывший в Валахию Скарлат Каллимах и член Синода Дионисий Каллиархис. Арестовали также драгоманов Порты Константина и Николая Мурузи – их обвинили в попытке отравить воду в фонтане, возле которого любил прогуливаться великий султан Махмуд Второй. За день до прибытия Бендерли Константину Мурузи отрубили голову, его брата Николая удушили. Сразу по приезде собрав заседание дивана, Бендерли гневно оглядел безмолвно взиравших на него визирей.

 – Кто отдал приказ о казни Мурузи? Где протоколы их допросов, назвали ли они сообщников?

Визири, продолжая молчать, переглядывались. Нишанджи Алет-эфенди вежливо и вполне доброжелательно пояснил:

– Преступление обоих Мурузи доказано, покушение на жизнь повелителя должно караться немедленной смертью, этого требует закон со времен великого Фатиха. Несомненно, патриарх Григорий тоже в этом замешен, его следует допросить.

Бендерли спрятал недобрый взгляд под толстыми веками.

«Очень скоро, – думал великий визирь, – ты не будешь говорить, что мне следует делать, а чего нет, презренный нишанджи!»

Он занялся расследованием, допросил арестованных фанариотов, в том числе Скарлата Каллимаха и Дионисия Каллиархиса, и вскоре доложил султану:

– Повелитель, преступники даже под пыткой юлят и уходят от прямых ответов, но и во лжи можно отыскать истину. Все указывает на то, что греки-фанариоты стремились постепенно захватить власть в империи османов, заняв все ключевые посты. Способствовал этому никто иной, как нишанджи Алет-эфенди, ибо каждый раз, скрепляя султанской печатью указ о назначении фанариота, он получал мзду, равную целому состоянию. В нишанджи корень всех зол, Аллах видит, он заслуживает смерти!

Лицо султана окаменело.

– Я подумаю, – холодно уронил он, – иди и продолжай расследование, великий визирь. Допроси патриарха.

По приказу великого визиря к нему доставили патриарха Григория, но в ответ на обвинение в измене почтенный старец возвел глаза к небу:

– Преданность моя повелителю безмерна, Даулет-эфенди (почтительное обращение к великому визирю), враги великого султана преданы мною анафеме, неужто мог бы я подвергнуть себя гневу Всевышнего?

Сурово глядя на Григория, Бендерли спросил:

– Почему ты, зная о преступных замыслах своих единоверцев, не сообщил о них? Или хочешь, чтобы я поверил, будто ты ничего не знал?

– Как мне узнать о низменном, Даулет-эфенди, если все мои помыслы принадлежат Всевышнему? – кротко ответил патриарх вопросом на вопрос, и это было все, чего Бендерли смог от него добиться.

Вновь явившись к султану, великий визирь сказал:

– Повелитель, патриарх виновен в недоносительстве, это несомненно. Однако невозможно наказать его за предательство, не нарушая султанский фирман.

Султан нахмурился. Великий Мехмед Фатих (Завоеватель), покоривший Византию и овладевший Константинополем, предоставил людям «писания», грекам, армянам и евреям, право свободно исповедовать свою веру – он понимал, какую пользу его империи могут принести те, кто веками занимались торговлей и имели обширные связи по всему миру. При Завоевателе главы миллетов обрели политическую власть, какую никогда не имели при византийских императорах, фирман, выданный им Фатихом, гарантировал неприкосновенность и освобождал их имущество от налогов. Случалось, что потомки Фатиха, встав у власти, устраивали гонения на неверных, принуждая их принять учение Пророка, но обычно упоминание о фирмане действовало на султанов отрезвляюще.

Например, при Мураде Кровавом патриарх Кирилл Лукарис, сославшись на фирман, предотвратил массовое превращение православных церквей в мечети. И хотя позже сам Кирилл по приказу того же султана был удавлен, к вере это никакого отношения не имело – просто Мурад, казнивший, кстати, и шейх-аль-ислама, был по натуре подозрителен и презумпции невиновности не признавал. Кирилла обвинили в сговоре с казаками, захватившими Азов (обвинили, между прочим, не мусульмане, а его враги из православных!), мог ли султан не отреагировать?

Спустя сто лет с небольшим после этого инцидента злобный и ограниченный Осман Третий, всей душой ненавидевший христиан и иудеев, издал указ о насильственном обращении их в мусульманскую веру. Вспомнив о фирмане он позже свой приказ отменил хотя велел им носить отличительную одежду. И Махмуд Второй, просвещенный «султан-гяур», как называли его улемы, не желал нарушить гарантии, дарованные его великим предком.

– Ты умен, придумай, как наказать предателя-патриарха, не нарушая закон, – резко проговорил он, – и пусть весь мир увидит, что остальные зимми одобряют его казнь.

Последнее исподволь подсказал Махмуду нишанджи Алет-эфенди, но великий визирь об этом, разумеется, не знал. На миг он задумался, слегка наморщив лоб, потом понял, и лицо его разгладилось. 

– Будет так, как пожелал повелитель.

Лицо султана оставалось непроницаемым.

– Иди и выполняй.

В тот же день посланец великого визиря явился в Патриархат, собрал митрополитов и именем султана повелел им избрать другого патриарха. И перепуганные митрополиты, не посмев ослушаться, приступили к выборам.

В светлый день Пасхи 1821 года по окончании пасхального богослужения глава православной церкви патриарх Григорий Пятый был арестован и препровожден в тюрьму. Великий визирь своей подписью утвердил ему смертный приговор, однако казнь свершилась не раньше, чем ударила пушка, возвещая об избрании нового патриарха – Евгения из Писидии. После этого Григорий, теперь уже не глава православного миллета, был повешен на воротах своей резиденции.

Его сухонькое тело кружил ветер, и оно судорожно билось в петле – малый вес и природная живучесть несчастного продлили мучения и отсрочили смерть. Окруженный стражей великий визирь Бендерли Али-паша лично наблюдал за казнью. Он оглядел собравшихся поглазеть на увлекательное зрелище и отдал приказ бостанджи. Спустя несколько минут стражники выволокли из толпы и подтащили к нему несколько человек в еврейских и армянских одеждах. Великий визирь наставил палец на трясущегося от страха молодого армянина.

– Как зовут, чем занимаешься?

Растерявшись, юноша помедлил с ответом, и стражник для острастки пихнул его кулаком в спину. Коротко охнув, армянин судорожно сглотнул слюну и пролепетал:

– Га…Гагик зовут, Даулет-эфенди. Ничего плохого не делаю, Даулет-эфенди, камни кладу.

Второй армянин, не дожидаясь пинка, поспешил назвать себя, едва на него указал палец Бендерли:

– Я Сапах, Даулет-эфенди, хамалом на базаре работаю, меня каждый знает.

Бендерли повернулся к евреям, те заговорили, перебивая друг друга:

– Мое имя Бешат, шью одежду, Даулет-эфенди.

– Я Мутал, служу у аптекаря, благовония и притирания для гаремов делаю, Даулет-эфенди.

– Меня зовут Леви, я часовщик, Даулет-эфенди.

Бендерли указал на еще подергивавшееся тело патриарха и важно проговорил:

– Знаю, что он был врагом не только великому султану, но и всем вам. Ибо вера его призывает ненавидеть евреев, а жадность всегда заставляла тянуться за тем, что принадлежит армянам. Пусть в назидание всем предателям ничтожный висит здесь три дня, потом повелеваю вам снять его тело и бросить в море на съедение рыбам.

Они в испуге переглянулись, но начальник бостанджи не позволил им размышлять.

– Благодарите великого визиря за милость, оказанную вам, ничтожным зимми! – рявкнул он.

Упав на колени, все пятеро нестройным хором загалдели:

– Благодарим, Даулет-эфенди! Благодарим!

Великий визирь милостиво кивнул.

– Вашу преданность повелителю оценят по достоинству, каждый получит в награду десять серебряных ахче.

Теперь голоса зазвучали более радостно:

– Благодарим, Даулет-эфенди!

По телу казненного неожиданно вновь пробежала судорога. Толпа оживленно загомонила, придвинулась ближе к виселице, но несчастный уже затих и больше не шевелился. Бросив в его сторону последний взгляд, великий визирь повернул коня и поскакал прочь, за ним следовали бостанджи. Мертвые глаза патриарха Григория с высоты холодно смотрели им вслед.

Стон и плач повисли над империей османов. Опьяненные кровью солдаты громили дворцы греческих аристократов и зажиточных купцов, горели разграбленные православные храмы, на мачтах судов, стоящих в портах, раскачивались тела греческих священнослужителей, матросы с кораблей бесчинствовали в ремесленных кварталах. Разграбив дом и прикончив его хозяев, они отправлялись на поиски других жертв, а в разрушенное жилище, подобно шакалам, устремлялись бедняки из мусульманских кварталов, надеясь обнаружить не замеченные грабителями ценности. Армян и католиков солдаты не трогали, однако мрачно косились в их сторону, а те при встрече с толпой погромщиков начинали истово креститься слева направо – показывали, что не принадлежат к православной церкви.

 Прибыв по срочному вызову в резиденцию армянского патриарха Богоса, епископ Гарабет нашел последнего в крайне подавленном состоянии. Лицо патриарха было синевато-бледным, дыхание тяжелым, а рука постоянно прижималась к груди – туда, где неровно билось ноющее сердце.

– Поверь, Србазан хайр, – нервно вздрагивая, говорил он, – для меня крайне тяжело то, что произошло с Григорием, хотя между армянским и православным патриархатами не раз случались имущественные разногласия.

Гарабет печально вздохнул:

– Это правда, Вехапар тер, но того, что случилось, не пожелал бы ни один христианин, к какой бы церкви он ни принадлежал.

– Сейчас мне доставили записку от русского посла Строганова, – морщась от боли, продолжал патриарх, – он советует обратиться к русскому императору с просьбой о защите армяно-григорианского миллета. Я в нерешительности – стоит ли?

Гарабет пожал плечами.

– Думаю, не стоит, Вехапар тер. Мне известно, что Строганов сегодня выразил Порте недовольство казнью Григория и уже отправил в Петербург донесение, в котором настаивает на принятии мер против османского правительства. Однако это политика, вряд ли Россия теперь вступит в войну, чтобы защитить греков. Точно также она не защитит и армян. Пока нам ничто не угрожает, не будем портить отношения с Портой, обращаясь к русским. Наверняка Алет-эфенди уже знает о записке Строганова, у него везде глаза и уши. Лучше ответить Строганову, что единственной защитой для армян является мудрая справедливость великого султана, а я постараюсь, чтобы султан как можно скорее об этом ответе узнал. Думаю, повелитель правоверных оценит лояльность нашей церкви.

Несмотря на беспокойство и боль в груди патриарх Богос не мог не усмехнуться.

– Ты прав, Србазан хайр, мне хотелось убедиться, что мы мыслим одинаково, – он с облегчением вздохнул, но тут же охнул и схватился за грудь, – проклятая боль не отпускает. Скорей бы Бог прибрал меня к себе!

– Грешно так говорить и думать, Вехапар тер, – мягко возразил Гарабет, – Бог сам решает, кто из нас ему нужен на небе, а кто на земле. Не нужно тревожиться, я сам займусь нашими делами и напишу ответ Строганову.

– Да-да, займись этим, Србазан хайр, а я должен прилечь.

Позвонив в колокольчик, патриарх Богос с трудом поднялся и с помощью прибежавшего слуги направился в свои покои, тяжело передвигаясь на опухших ногах. Гарабет отправился в свой кабинет и там, надев привезенные из Швейцарии очки, взял перо и начал набрасывать текст письма к Строганову. Перечитывал, перечеркивал, тщательно подыскивал нужные слова – с русским послом следовало поддерживать добрые отношения. Ибо Богос в последнее время стал совсем плох, и если Богу угодно будет забрать его к себе, то кандидату на освободившийся патриарший трон нужна будет поддержка не только султана, но и русского императора – за двадцать лет, прошедших со дня присоединения Грузии, Россия приобрела на Кавказе огромное влияние.

Не успел он закончить работу, как в кабинет вошел прислужник.

– Србазан хайр, тер Арташес из Перы просит его принять. Очень встревожен, говорит, дело неотложное.

Гарабет знал священника из Перы, как человека чрезвычайно умного и проницательного. Тер Арташес пользовался доверием своей паствы, не раз сообщал епископу важные сведения и не стал бы без причины его беспокоить.

– Пусть войдет.

Тер Арташес и впрямь выглядел встревоженным.

– Я должен сообщить тебе нечто важное, Србазан хайр. Сегодня ко мне обратилась вдова Србуи, моя прихожанка. Говорит, ее старший сын Сапах, что работает хамалом на базаре, вчера присутствовал на казни патриарха Григория и явился домой радостный: великий визирь Бендерли обещал ему и его приятелю Гагику по десять серебряных ахче, если завтра, они вместе с тремя евреями из Галаты бросят тело патриарха Григория в море на съедение рыбам. Деньги Србуи нужны, ибо муж ее умер год назад, оставив с пятью малыми детьми, но она боится, не навлечет ли ее сын таким поступком на себя гнев Божий.

 Гарабет нахмурился.

– Что ты ответил своей прихожанке, тер хайр?

– Что Бог не допускает подобного надругательства над мертвым, даже если он принадлежит другой церкви. После этого поговорил с обоими юношами, пригрозил отлучением от церкви. Поняв, что намеревались совершить смертный грех, оба пришли в ужас. Однако ведь бостанджи великого визиря могут найти других…

Епископ понял.

– Ты прав, тер хайр, что пришел меня предупредить, – сказал он, – я немедленно прикажу предупредить всех священнослужителей Константинополя – пусть предостерегут свою паству от подобных деяний. Ни один армянин не должен быть замешан в столь гнусном деле, иначе весь христианский мир отвернется от нашего народа!

Тер Арташес кивнул.

– Теперь я должен идти, чтобы еще раз побеседовать с армянами Перы. Благослови, Србазан хайр.

Проводив священника, епископ Гарабет утер выступивший у него на лбу холодный пот – очевидно, великий визирь всерьез вознамерился поссорить армян Константинополя с Россией. Был ли на то приказ султана или Бендерли действовал по собственному почину?

Беспокойство мешало сосредоточиться, и епископ усилием воли заставил себя забыть о разговоре с тер Арташесом – следовало закончить письмо к Строганову. Набросав текст, он отложил перо и прикрыл глаза. Перед тем, как переписать что-либо набело, ему всегда требовалось расслабиться и занять мысли другим – это помогало выявить мелкие шероховатости в черновике. И Гарабет стал думать о том, что на протяжении долгих лет было его заветной тайной мечтой – о патриаршем престоле.

 «Богосу осталось недолго топтать эту землю, – думал он, – для избрания мне следует заручиться поддержкой влиятельного лица – того, чье мнение уважали бы и в России, и в Эчмиадзине»

 Такой человек был – архиепископ Тифлисский Нерсес Аштаракеци. Гарабет взглянул на драгоценный перстень, который никогда не снимал с безымянного пальца, – подарок Нерсеса. Больше двадцати лет прошло со дня их последней встречи, но тон посланий, которыми Гарабет обменивался с архиепископом Тифлисским, всегда оставался теплым и дружеским. В прошлом они много спорили – обо всем. И споры эти нравились обоим не меньше, чем сложные комбинации в шахматной игре. Нерсес, будучи моложе Гарабета, держался почтительно, но при этом умел отстаивать свое мнение, и логика его рассуждений была безупречна.

Епископ улыбнулся, неожиданно припомнив один их разговор, происшедший во время дружеского застолья. Приятно расслабившись под воздействием крепкого виноградного вина, они заспорили, обсуждая принимаемый служителями «черного» духовенства обет безбрачия.

«Желая посвятить себя служению Богу и церкви, – разгорячившись, говорил Нерсес, – мы должны отказаться не только от мирной семейной жизни, но и от любых плотских радостей, которые мужчины вкушают с женщинами. Иначе служение наше Богу станет лицемерием»

«Где это сказано? – возразил Гарабет, с улыбкой глядя на собеседника, который, как ему было хорошо известно, избегал плотских связей с женщинами. – Обет требует от нас не делить силы и помыслы между семьей и служением Богу, но разве мы нарушаем клятву? Какой грех в том, чтобы время от времени утешить свою плоть? Естество требует своего, борясь с ним, мы бесцельно тратим силы, предназначенные для службы Всевышнему, зато ублажив его, мы спокойно следуем по избранному нами пути, – решив, что столь деликатный разговор требует изысканности, он перешел на французский: – Скажите честно, друг мой, разве вас не посещают мысли о женщине?»

Нерсес побледнел и крепко стиснул зубы. Гарабет, сообразив, что допустил бестактность, поспешил перевести беседу в другое русло. В дальнейшем при любой его попытке осторожно затронуть подобную тему лицо Нерсеса становилось каменным. Гарабету испытывал к нему искреннюю жалость – можно ли не жалеть того, кто по доброй воле отвергает даруемые жизнью радости? И пусть теперь Нерсес Аштаракеци, архиепископ Тифлисский, пользуется огромным влиянием в политике и делах Святого Престола, приближен к могущественному наместнику Кавказа Ермолову, но Гарабет, везде имевший своих шпионов, знал, что его младший друг, прожив больше пятидесяти лет, так и не познал женской ласки.

И епископ погрузился в приятные воспоминания о тех, кто в разное время дарил ему наслаждения, – о прекрасных гречанках Аглае, Ирис и Кинтии, венецианке Клариссе, черноглазой еврейке Рахили. Однако никто из них не оставил такой след в его душе, как Мария с острова Спеце.

 … Тогда, в ноябре 1799 года, молодой епископ Гарабет, выполнив порученную ему миссию, возвращался с острова Крит в Константинополь. Сильный шторм, бушевавший около пяти дней, отнес корабль албанского купца Бушати-бея, на котором находился епископ, к острову Милос, и здесь они подверглись нападению морских клефтов (греческие пираты). Бушати-бей имел хорошо вооруженную команду, она не сдалась без боя, меткие выстрелы и удары сабель положили немало пиратов, но силы были неравны, поэтому корабль и товары в конце концов оказались в руках разбойников.

Пленников, среди которых были Гарабет и сам Бушати-бей, отвезли на берег и заперли в небольшой хижине. Купец, уже немолодой седовласый человек, был ранен в плечо, и пока епископ перевязывал его рану оторванным от рубашки куском материи, сердито ворчал:

«Аллах меня покарал за то, что не послушал старшую жену, говорила ведь: сиди дома, Бушати, поздно тебе уже товар возить»

Гарабет, закончив свою работу и проверив, плотно ли прилегает к ране повязка, с улыбкой поинтересовался:

«А что говорила младшая жена?»

 «Э, епископ, был бы ты мусульманин и имел гарем, знал бы, что жены всегда говорят по-разному, младшая что понимает? Младшей все равно, только бы наряжаться! Хорошо, старшие жены ее в строгости держат. Шестнадцать лет ей. Привожу подарки – радуется. Чем больше привезу – тем слаще целует. Теперь вот ничего не привезу, целовать не будет. Аллах меня наказал, не нужно было ее в гарем брать!»

Старик совсем расстроился, но Гарабет не успел его утешить, потому что дверь отворилась, и вошел один из клефтов, держа в руке зажженный факел. Оглядев присутствующих, он остановил взгляд на епископе и грубо сказал:

«Иди за мной, священник»

«Куда?»

Клефт ничего не ответил, взяв епископа за локоть, он вывел его из хижины и, вновь заложив дверь засовом, погасил факел. Ночь была темна, однако клефт хорошо знал дорогу и уверенно вел своего пленника, придерживая, когда тот спотыкался. Они явно куда-то спускались, свежий запах моря в воздухе смешался с сыростью подземелья. Наконец дорога, идя по которой Гарабет чудом не переломал себе ноги, закончилась. Протянув руку, клефт легко отодвинул большой камень, и они оказались в большой пещере, немного напоминавшей убранством сказочный замок.

Мерцали свечи, вставленные в массивные серебряные подсвечники, пол был устлан толстыми шкурами, на стенах висели дорогие ковры, а посреди стояла огромная кровать, украшенная балдахином – как определил опытный глаз Гарабета, ее изготовили в Венеции. И пока он разглядывал роскошное покрывало, пытаясь определить по какому маршруту следовало везшее его когда-то купеческое судно, пират громко крикнул по-гречески:

«Госпожа, я привел его!»

Гарабету показалось, что возникшая перед ними женщина вышла прямо из стены.

«Теперь уходи, – она махнула рукой клефту и, посмотрев на Гарабета, спросила: – ты священник?»

Он вежливо склонил голову.

«Да, госпожа»

«Тогда иди за мной, нужно исповедать и причастить умирающего»

Гарабет покачал головой.

«Я служитель армяно-григорианской церкви, – возразил он, – а умирающий, очевидно, принадлежит греческой. Найди служителя вашей веры, госпожа»

Женщина сделала нетерпеливый знак рукой.

«Нет времени, мой муж умирает и просит привести священника. Все мы веруем в Христа, твой долг облегчить его страдания, Айдесимотате (ваше преподобие, обращение к священнику, греч.) Иди за мной»

Она откинула полог, открывая проход в смежную пещеру. Полог имел цвет настенного ковра, поэтому был почти неразличим на его фоне. Гарабет подумал:

«Теперь понятно, почему мне показалась, будто она возникла из ниоткуда»

 Во второй пещере лежал на шкуре хрипло и громко дышавший мужчина, после каждого выдоха возле губ его пузырилась розовая пена. Тускнеющий взгляд умирающего устремился на жену, каждое слово давалось ему с большим трудом:

«Священника, Мария! Ты привела священника?»

«Священник здесь, Димитриос, ты не умрешь без исповеди»

 Голос ее звучал спокойно, не слышалось в нем естественных для любящей супруги боли и отчаяния. Подняв крест, епископ приблизился к умирающему и взглянул на женщину – во время исповеди священнику полагалось остаться с исповедуемым один на один.

«Покинь нас, дочь моя»

На мгновение Мария заколебалась – очевидно, умение повиноваться не входило в число ее добродетелей. Однако Гарабет спокойно ждал, и она с недовольным видом вышла, опустив за собой толстый полог. Неожиданно с губ умирающего сорвался смешок:

«Она… не любит приказаний»

Епископ пожал плечами – характер Марии был не его заботой.

«Как твое имя, сын мой?»

«Димитриос Яннузас, Айдесимотате»

«Расскажи мне о своей жизни, сын мой, назови грехи, которые совершил и в которых каешься»

Казалось, умирающий неожиданно обрел силу, приподнявшись на локте, он утер губы рукавом рубахи, оставив на шелковой ткани алый след.

«Я был и остаюсь христианином, Айдесимотате, детей своих воспитал в христианской вере, и церкви всегда жертвовал. Занимался честным извозом, но, конечно, грабить тоже приходилось. Если убивал, то в бою. Грешил не больше, чем остальные клефты»

«Каждый отвечает за себя, сын мой, – наставительно заметил Гарабет, – раскаиваешься ли ты в содеянных грабежах и смертоубийствах?»

«Раскаиваюсь, – Димитриос вновь лег на спину, – жене завещал после моей смерти преподнести церкви дары»

Голос Гарабета стал строг:

«Дары, это еще не есть раскаяние, сын мой»

Во взгляде умирающего клефта мелькнула растерянность.

«А что есть раскаяние, Айдесимотате?»

Гарабет удивился столь простодушно заданному вопросу – смысл слова «раскаяние» обычно всем бывал ясен без объяснений.

«Раскаяние… гм…раскаяние, это когда понимаешь: если бы пришлось жить заново, то не отяготил бы свою душу ныне скопившимися грехами»

Димитриос испустил тяжелый вздох, отчего изо рта его выдулся огромный розовый пузырь и лопнул. Брызги смешанной с кровью слюны полетели во все стороны, одна из них попала на державшую крест руку Гарабета, и он брезгливо поморщился.

«Если так, Айдесимотате, то раскаиваюсь. Пришлось бы жить заново – не женился бы на Марии Пиноци. Когда была ребенком, жалел ее – сирота. Отец ее, мой товарищ, в тюрьме умер, отчим бил, мать с малых лет, как няньку, при младших детях держала. Потом, как она повзрослела, решил: женюсь – пусть я и в отцы ей гожусь, но спасу от этой жизни. А она… Пусть она и хорошей хозяйкой стала, четверых детей мне родила, но ведь она рабом меня сделала! Прежде мой «Святой Спиридон» возил в Пирей шерсть да масло, я спокойно жил, а как стала Мария меня подбивать на разбой, в глазах у меня золото замелькало, рассудок ослаб. И теперь не умирал бы, если б не разузнала она, что два судна с грузом из Алжира на Родос идут. Ранили…Раскаиваюсь я, Айдесимотате, всей душой раскаиваюсь, что женился на ней, – речь больного становилась все бессвязней, чувствовалось, что он напрягает последние силы, – друзьям… мою последнюю волю…передай… «Святой Спиридон». Не хочу, чтобы Мария плавала, пусть выкупят. Отпусти мне грехи мои, Айдесимотате!»

Внезапно он умолк, голова его бессильно откинулась назад, руки задвигались у лица, словно отгоняя призраков. Епископ, не раз видевший уходящих из жизни, поспешно проговорил:

«Властью, данной мне Богом, отпускаю тебе твои грехи, Димитриос»

Когда Димитриос застыл неподвижно, рука Гарабета протянулась и закрыла ему глаза. После этого епископ повернулся, намереваясь выйти и сообщить Марии печальную весть, но не успел – откинув полог, она сама встала на пороге. Взгляд ее черных глаз лишь мельком скользнул по мертвому лицу мужа и устремился на Гарабета.

«Димитриос умер?»

«Да, дочь моя. Он до последней минуты думал о тебе, последним его желанием было, чтобы ты после его смерти вела спокойную и тихую жизнь»

Глаза молодой женщины вспыхнули черным пламенем, и Гарабет неожиданно заметил, что она красива.

«Я слышала исповедь Димитриоса. Никогда не продам корабль, для меня нет жизни без моря»

«Слушать чужую исповедь – большой грех, дочь моя»

 Голос епископа прозвучал очень вяло, у молодой женщины слова его явно не вызвали никакого раскаяния, потому что она продолжала смотреть на него и улыбалась. И так хороша была в этот миг молодая вдова, что епископ почти забыл о лежащем рядом с ними мертвом теле ее мужа. Она подошла к нему вплотную, прошептала обжигающим шепотом:

«Айдесимотате»

 Руки ее обхватили его, притянули к себе. Тяжелый полог упал, отделив их от мертвеца, и до рассвета они с неистовым пылом отдавались друг другу на роскошной венецианской кровати.

На следующий день товарищи Димитриоса предложили Марии выкупить у нее корабль, но она отказалась. После основательного ремонта, необходимого из-за столкновений с алжирцами, а потом и с кораблем Бушати-бея, «Святой Спиридон» должен был отплыть с грузом в Пирей. По дороге Мария обещала доставить Гарабета и его товарищей на остров Милос, имевший постоянное сообщение с Хиосом. Всех, кроме Бушати-бея – с семьи купца, как она объяснила, клефты рассчитывали получить богатый выкуп.

В течение всего времени, оставшегося до отплытия корабля, Мария и Гарабет по ночам встречались на венецианском ложе. Порой епископ, измученный, но довольный, говорил:

«Ты – само пламя, Мария, известно ли тебе это?»

«Теперь известно, но прежде у меня никого не было, кроме мужа, – спокойно отвечала она, – я скучала с Димитриосом, но измены не по мне. Теперь я вдова и свободна»

«Что будешь делать, когда мы расстанемся?»

«Опять выйду замуж, как кончится траур. Бубулис, товарищ Димитриоса, уже предложил, он очень богат, у него свои корабли. Будем возить грузы, ходить в набеги, без моря я не могу. Жаль, что тебе твоя церковь не позволяет жениться, мне было бы все равно, что ты крестишься не справа налево, как мы, а слева направо»

Он игриво поинтересовался, естественно, ожидая похвалы своим мужским достоинствам:

«Почему тебе жаль?»

«Ты научил бы меня читать и писать, мне давно хотелось»

Столь простодушное признание вызвало у Гарабета некоторую досаду, но все же он великодушно предложил:

«Я могу тебя научить. Если у тебя есть способности, это не займет много времени. Наверное, среди всех вещей (он деликатно не сказал награбленных) найдется какая-нибудь греческая книга»

Спустя две недели Мария не только знала греческий алфавит, но и читала «Илиаду», правда, с запинками. На красивой розовой бумаге, доставленной по ее приказу из пещеры, где клефты хранили награбленное, она под руководством Гарабета старательно выводила буквы, макая гусиное перо в чернила из разведенной водой сажи.

Когда пришло время, «Святой Спиридон», согласно обещанию молодой вдовы, доставил пленников на остров Милос. Бушати, с которым она разрешила епископу проститься, обнял его и ворчливо заметил:

«Приходится ждать выкупа. Жаль, что я так богат и не так нравлюсь женщинам, как ты, армянин. Твой большой нос их привлекает»

Расставаясь с Гарабетом на Милосе, Мария вернула ему то, что ранее отобрали у него пираты, – церковные взносы армян Крита, которые он вез патриарху Константинополя, – и с улыбкой пояснила:

«Грех отбирать деньги у Бога. Здесь больше – я добавила свой взнос, хотя твоя церковь и не моя. И еще я должна заплатить тебе за науку, правда?»

Мешок был и впрямь более увесист, чем прежде. Гарабет не стал уточнять, какую науку имела в виду эта странная восхитительная женщина.

 Впоследствии, благодаря сети агентов, создаваемой им на протяжении многих лет, он легко мог узнавать о каждом ее шаге. Теперь Марии было лет пятьдесят, не меньше. Вскоре после вступления на престол султана Махмуда Второго она овдовела во второй раз, после этого Алет-эфенди попытался конфисковать ее имущество. Однако за Марию Бубулину (такова была ее фамилия по второму мужу) вступилась пожалевшая «несчастную» вдову валиде-султан Накшидиль. А Мария на доставшиеся от мужа деньги оснастила свой собственный флот, поставив на самом мощном корвете «Агамемнон» восемнадцать пушек. Порта не разрешала грекам иметь на своих кораблях подобное вооружение, Марии пришлось уплатить османским чиновникам немалую мзду, чтобы они оставили ее в покое. Однако она быстро возместила утраченное, ограбив несколько османских торговых судов. За отвагу и дерзость греки дали ей прозвище Ласкарина (воительница)….

   Сумев, наконец, отогнать воспоминания о сладостных ночах, проведенных с этой неповторимой женщиной, Гарабет поправил очки, перечитал текст черновика, а потом переписал все набело и, вызвав одного из прислужников, велел:

– Отнеси русскому послу Строганову.

Человек этот, как епископу было известно, состоял на секретной службе у Алет-эфенди. Взяв послание, он поклонился и направился к двери. Гарабет снял очки и проводил изучающим взглядом его напряженную спину – разумеется, прислужник поначалу вскроет конверт, сделает копию для Алета и лишь потом отнесет письмо русскому послу. И прекрасно.

Приказав подать каяк, епископ покинул резиденцию патриарха Богоса и велел гребцам править к своему дому. По небу тянулась черная пелена дыма – это горели разграбленные православные храмы, на мачтах нескольких стоящих у пристани рыболовецких судов раскачивались тела греческих священнослужителей. Отвернувшись от висевших на мачтах трупов, Гарабет подавил тошноту и заторопил гребцов.

Старый верный слуга Амо, впустив его, запер за ним дверь и указал на примыкавший к библиотеке кабинет:

– Тебя ждут, Србазан хайр. Всех приходящих слуг я отпустил.

Сказав это, он, прихрамывая, заковылял в свою каморку, и епископ услышал стук хлопнувшей двери. Амо был надежен, как скала, и, главное, знал, когда ему нужно уйти, чтобы не видеть и не слышать, чем занимается хозяин.

Слегка помедлив, Гарабет открыл кабинет. Накануне его человек, ходивший в Топкапы под видом дервиша, принес монету с нацарапанным на ней числом, указывающим нынешний день. Епископ полагал, что Корьюн явится лишь после вечернего намаза, однако тот уже ждал, на столе перед ним лежали заранее исписанные им листы. Один из них он, стремительно вскочив на ноги, протянул вошедшему епископу:

«В городе погромы, успела ли Леда уехать?»

Вытащив из кармана очки, Гарабет нацепил их на нос и, прочитав, кивнул.

– Два дня назад я отправил Леду на корабле армянского купца, скоро она будет в Трапезунде, а оттуда с караваном отправится в Муш к твоим родителям. Не тревожься.

Он продолжил читать:

«Султан совещался с визирями. Великий визирь сказал, в порту команды двух кораблей взбунтовались. Они год не получали жалования, а теперь им запретили грабить богатых греческих купцов и церкви, разрешили только вырезать нищее население Перы и Галаты. Капудан-паша Дели Абдулла велел повесить двадцать матросов, а капитанов и офицеров отстегать кнутом. Теперь на других кораблях тоже грозят бунтом. Великий визирь сказал, нужно выплатить им жалование. Алет-эфенди сказал, не нужно выплачивать жалования, лучше через два дня разрешить морякам грабить богатые кварталы, там уже мало что останется. Еще Алет-эфенди сказал, Дели Абдуллу лучше теперь отправить в отставку. Султан согласился. Дели Абдула уедет в Англию изучать морское дело»

Гарабет дважды внимательно перечитал написанное.

– Ты не слышал, кто будет капудан-пашой вместо Дели Абдуллы? – с интересом спросил он.

Корьюн кивнул.

«Насухзаде Али, матросы его любят, – написал он, – когда работы по оснастке фрегатов и корветов будут закончены, Насухзаде поведет флот к Кипру, Косе, Самотраки и Хиосу и доставит туда сухопутные войска. Я запомнил только эти названия, потому что мы с дядей бывали на тех островах»

Гарабет прошелся по кабинету.

– Когда флот Насухзаде снимется с якоря? – спросил он.

Перо дильсиза вновь заскользило по бумаге:

«Не раньше весны. У османов теперь не хватает войск, армия Хуршид-паши воюет с янинским Али-пашой. Алет-эфенди сказал, что нужно привлечь рекрутов из Анатолии, обещать им богатую добычу на островах»

В глубокой задумчивости Гарабет продолжал вышагивать взад и вперед. Основное занятие жителей Кипра, Коса, Самотраки и Хиоса – торговля, их жителям нет никакого дела до восстания в Морее. Однако для войск султана островитяне представляют прекрасную добычу – богаты и беззащитны. Они исправно платят Порте дань и привыкли полагаться на законы, утвержденные Сулейманом Кануни. На острове Хиос находятся единственные в мире мастиковые плантации, принадлежащие сестре султана.

– Упомянул ли султан об острове Хиос?

Корьюн, исписавший уже всю лежавшую на столе бумагу, вопросительно на него взглянул. Спохватившись, епископ вытащил из шкафа чистые листы.

«Да. Султан напомнил, что нельзя причинить вред мастиковым плантациям. Алет-эфенди сказал, что во главе сухопутных войск лучше поставить Вахит-пашу. Вахит-паша умен и образован, он сумеет наказать бунтовщиков и сберечь плантации»

– Хорошо. Что еще ты слышал?

Дильсиз протянул ему второй из листов, исписанных им в ожидании епископа.

«Алет-эфенди говорит, два русских посланника подталкивают персидского наследника престола Аббас-мирзу к войне с османами. Но я не запомнил имен этих двух посланников»

Гарабет улыбнулся.

– Грибоедов и Мазарович?

Корьюн радостно закивал головой и подал третий лист.

«Нишанджи сказал, что багдадский правитель Дауд-паша изменник, потому что пишет Ермолову и русскому императору. Великий визирь сказал, что нет доказательств, Дауд-паша исправно платит дань. Султан тоже сказал, что не поверит в измену без доказательств. Алет-эфенди обещал доказательства представить»

Читая и перечитывая, епископ размышлял, с какой стати Алет-эфенди – уже в который раз! – пытается оклеветать Дауд-пашу? У самого Гарабета багдадский правитель всегда вызывал симпатию, ибо хорошо относился к проживавшим на его землях армянам. Грузин по национальности, получивший при крещении имя Давид, нынешний правитель Багдада был сыном Георгия Борчолашвили – глехи (крепостной крестьянин) князя Кайхосро Орбелиани из Южной Картли. Однажды заезжие купцы доставили в замок Орбелиани редкую по красоте ткань из Китая, и княгиня заплатила им за нее тремя крестьянскими мальчиками, одним из которых был маленький Давид. Его продали на рынке рабов в Константинополе, и он сменил несколько хозяев, прежде, чем попал к правителю Багдада Сулейману Буюк-паше.

Сулейман приметил необычайные способности маленького невольника. Давид был обращен в веру Магомета и, получив новое имя Дауд, обрел свободу, ибо закон запрещает правоверным иметь в рабстве мусульманина. Правитель Багдада отправил мальчика обучаться наукам и военному искусству, в течение многих лет следил за его успехами, и так велико было расположение его к юноше, что он отдал Дауду в жены свою дочь. После смерти Сулеймана Буюк-паши, не имевшего сыновей, несколько его зятьев по очереди занимали место правителя, Дауд в то время был всего лишь муллой, поскольку получил хорошее образование. Именно тогда нишанджи впервые попытался обвинить его в заговоре, но великий визирь Мехмет-Эмин-Рауф паша внимательно изучил дело и заявил о невиновности Дауда.

В 1817 году султан Махмуд утвердил Дауд-пашу правителем Багдадского пашалыка и до сих пор не имел причин быть им недовольным – Дауд привел в порядок дела пашалыка, исправно платил дань, обуздал янычар, открыл мануфактурное производство и основал типографию. Вступил в должность правителя, он сразу предложил Мехмет-Эмин-Рауф-паше, к тому времени уже смещенному с должности великого визиря из-за происков Алет-эфенди, занять при нем в Багдаде должность кахия (первого министра). Нишанджи тут же выдвинул против Дауда новое обвинение в измене, и вновь султан не поверил, хотя и не позволил опальному Мехмет-Эмин-Рауф-паше отправиться в Багдад. Теперь нишанджи вновь строил козни против Дауд-паши. Почему?

 Гарабет смял записку и бросил в огонь. Наблюдая, как пламя пожирает бумагу, он продолжал размышлять. Нужно будет предупредить правителя Багдада и Мехмет-Эмин-Рауф-пашу о новых кознях нишанджи. Оба будут благодарны ему, епископу Гарабету, а для того, кто желает в будущем занять патриарший престол, нужно иметь как можно больше союзников.

Увидев, что лицо епископа разгладилось, Корьюн протянул ему последний исписанный им лист.

«После совещания с министрами султан говорил с нишанджи наедине. Говорили по-французски. Нишанджи сказал, что великий визирь придумал хорошо, два армянина и три еврея. Султан смеялся. Нишанджи тоже засмеялся, но я ничего не понял»

Но Гарабет понял сразу.

«Значит, богопротивное надругательство над останками несчастного патриарха Григория задумано нишанджи, а не великим визирем, Бендерли всего лишь выполнял приказ султана. Что ж, Алет-эфенди будет удовлетворен не полностью – армяне в этом грязном деле участвовать не станут»

Он взглянул на неподвижно сидевшего дильсиза.

– Это все?

Юноша неуверенно кивнул, и лицо его выразило смущение. Неожиданно он вновь потянулся к перу.

«Сегодня я проходил мимо богатого греческого дома в Галате. Солдаты его громили, вытаскивали сундуки и ценности, потом выволокли женщину с девушкой. Я подумал о Леде. Оттолкнул солдат, показал им, что хочу забрать женщин себе. Они не посмели противиться дильсизу султана, нас все боятся. Я увел женщин и спрятал. Показал знаком, чтобы сидели тихо, пока вернусь. Что мне теперь делать? Не могу их бросить»

Гарабет ощутил сильнейшую досаду – спрятав богатых гречанок, дильсиз совершил несусветную глупость. Больше того, он подверг смертельной опасности и себя, и епископа. Однако лицо и голос его оставались спокойными:

– Кто они? Ты показал им, что понимаешь их?

«Старшая женщина много плакала, говорила, предлагала деньги, но я притворился, что не понимаю»

– Это хорошо, – епископ почувствовал некоторое облегчение, – скажи мне, где ты их спрятал, а сам поскорее возвращайся в Топкапы, я о них позабочусь.

Разумеется, он не собирался помогать двум гречанкам, но следовало немедленно удалить дильсиза, пока он не наделал глупостей. Пусть возвращается во дворец, а о женщинах позаботится Бог. Он, епископ Гарабет, помолится о них и попросит Всевышнего защитить несчастных.

«У меня был припрятан каяк, я накрыл их куском парусины и перевез через залив. Сейчас каяк на пристани, недалеко от твоего дома. Я перевернул его и накрыл куском парусины. Они сидят под днищем и дрожат, как мыши. Старшая женщина сказала, что она Пенелопа, жена купца Полихрони. Девушка ее дочь»

Гарабет вздрогнул и стиснул зубы.

– Я передумал, – сказал он, – будет надежней, если за ними отправишься ты, а не я. Приведи их сюда, я открою заднюю дверь, а ты проследи, чтобы никто вас не заметил. Когда они войдут, захлопни дверь и немедленно уходи. Поспеши во дворец, тебя никто ни в чем не должен заподозрить.

Дильсиз кивнул и, поднявшись, выскользнул в дверь. Гарабет прижал руку к груди, пытаясь унять бешено бьющееся сердце. Пенелопа Полихрони! Видно, его подстерегла сама судьба.

 …В течение многих лет Гарабет заказывал у греческого купца Крайоса Полихрони редкие книги. Крайос был вдов, имел взрослых детей, которые проживали с семьями в Венеции и Смирне, а сам обосновался в Константинополе, поскольку имел там множество клиентов, и для исполнения их заказов постоянно совершал поездки в Европу. И все шло хорошо, пока Полихрони не решил вновь жениться.

Жена его, хорошенькая гречанка Пенелопа, была на тридцать лет моложе супруга и, как поговаривали, начала изменять ему чуть ли не в день свадьбы. Как-то раз Крайос прислал Гарабету записку – сообщал, что заказ его выполнен, и после полудня можно будет книгу забрать. Однако, когда епископ явился к Полихрони, оказалось, что того неожиданно вызвали в Топкапы – Крайос поставлял книги для библиотек султана Селима и прекрасной Накшидиль. Дома была лишь Пенелопа – сияющая очарованием молодости, гостеприимная и… вполне доступная. Она передала Гарабету книгу, посмотрев на него тем откровенным взглядом, каким смотрят на мужчин – даже на священников – женщины определенного сорта. Гарабет же, как и говорил Нерсесу, никогда не считал, что уступить зову плоти – такой уж тяжкий грех.

Связь их продолжалась довольно долго, а ничего не подозревавший Крайос продолжал привозить Гарабету книги. В один прекрасный день Пенелопа объявила епископу, что ждет ребенка. И, скорей всего, ребенок от него. Учитывая распутное поведение молодой гречанки, Гарабет не принял ее слова всерьез. По причине беременности Пенелопы связь их вскоре прекратилась, однако, когда родилась Калипсо, оказалось, что малышка весьма похожа на епископа – даже носик ее имел ту же, что и у него, форму. Правда, черты лица Гарабета были гармоничны и отличались утонченностью, а у Калипсо с возрастом нос начал неудержимо расти, уродуя ее в общем-то милое личико. Тем не менее, это не мешало ей с юных лет вести, подобно матери, распутную жизнь.

У девочки был прекрасный голос, ее с детства обучали пению, а в пятнадцать лет отправили в Венецию, где жила семья старшего сына Крайоса, – хотели, чтобы она брала уроки у венецианских мастеров вокала. Однако родственники вскоре отослали Калипсо обратно – брат сообщил отцу, что она своим поведением опозорила их уважаемую семью. По его словам малышка Калипсо чуть ли не открыто залезла в постель к живущему по соседству с ними иностранцу – англичанину лорду Байрону, изгнанному из Англии за столь распутное поведение, что порядочным женщинам не следовало даже отвечать на его поклоны.

Гарабет узнал обо всем от Пенелопы, когда зашел к Полихрони за новой книгой, – его бывшая возлюбленная под большим секретом пожаловалась ему на бессовестного пасынка, оболгавшего «сестру»:

«Ты не поверишь, мой ангел, какие злые бывают люди! Родной брат, – произнеся эти слова, Пенелопа даже не покраснела, – возводит напраслину на сестру! А тот ужасный англичанин? – она закатила глаза. – Зачем только таким негодяям разрешают жить рядом с порядочными людьми и разговаривать с невинными девушками! Ходят слухи, что он, этот Байрон, связан с самим дьяволом. Тебе знакомо его имя? Говорят, он пишет дрянные стишки»

Слушая Пенелопу, епископ с трудом мог удержаться от смеха – разумеется, имя лорда Байрона было ему знакомо, но поведение девчонки Калипсо никоим образом его не касалось, поскольку она считалась дочерью Крайоса…

 Теперь Калипсо и ее мать оказались в опасности, и неожиданно пробудившаяся совесть повелевала Гарабету оказать им помощь. Подойдя к двери комнаты Амо, он громко постучал и сказал выглянувшему старику:

– Сейчас сюда придут две женщины, о которых никто не должен знать. Дай им поесть, отведи в комнату для гостей и отправляйся спать. Я буду работать у себя в кабинете.

Внизу громко хлопнула дверь, ведущая в дом с черного хода. Гарабет взглянул на Амо и, кивнув, отправился к себе в кабинет. Достав с полки книги по богословию, он сел писать трактат, напряженно прислушиваясь к доносившимся из-за двери тихим шагам, голосам и всхлипываниям.

Наконец все в доме стихло. На минарете в последний раз прокричал муэдзин, за окном начали сгущаться сумерки. Гарабет зажег свечи и, продолжая работу, одновременно раздумывал, что ему делать с гречанками – еще два дня назад он мог отправить их из Константинополя на одном из зашедших в порт судов, но теперь ни один капитан не осмелится тайно принять беглянок на борт. Придется просить о помощи русского посла Строганова. В тот самый момент, когда в мозгу его родилось это решение, послышались легкие шаги и Пенелопа, впорхнув в кабинет, бросилась ему на шею.  

– Ах, ангел мой, какой ужас, какой ужас! Бедная Калипсо, она так измучилась, что сразу уснула.

– Пусть спит, – отстранив гречанку, буркнул Гарабет, – где твой муж?

Пенелопа вытащила платочек, прижала к глазам. Всхлипывая, отрывисто говорила:

– Крайос две недели назад уехал в Смирну. Навестить дочь, она родила сына. Обещал вернуться. К Пасхе. Но даже не написал. Я ждала, ждала. Потом узнала, что в Смирне…

Голос ее задрожал. Гарабет тяжело вздохнул – резня в Смирне была еще более жестокой, чем в Константинополе. Если Крайос Полихрони не вернулся и не написал, значит, его, скорей всего, уже нет в живых.

– Я позабочусь о тебе и девочке, с утра пошлю записку русскому послу Строганову, – епископ старался, чтобы голос его звучал, как можно суше, – попрошу его укрыть тебя и твою дочь в своем доме, а потом помочь вам покинуть Константинополь вместе с посольскими служащими.

Пенелопа вновь закинула руки ему на шею, заглянула в глаза, прошептала:

– Ты мой спаситель. Обними меня.

«Почему бы и нет? – подумал Гарабет, внезапно ощутив, что тело его готово ответить на призыв прильнувшей к нему женщины. – Я не так уж и стар, что такое шестьдесят?»

Глава шестнадцатая. Путешествие гречанки Леды

Подвижный туман, окутывавший долину, внезапно исчез, отчетливо стал виден город, лежавший у подножия высокого горного хребта, и разбросанные повсюду селения. Приподняв штору закрепленного на спине верблюда походного шатра, Леда во все глаза смотрела на скрытые в облаках вершины гор, башни разрушенной крепости, цветущие сады и виноградники. Возглавлявший караван Гурген Юзбаши незаметно за ней наблюдал. Во время их пути на корабле от Константинополя до Трапезунда и потом, когда останавливались для ночлега в Байбурте, Эрзеруме и Карлиове, молодая гречанка не сказала и пары слов – ни Гургену, ни попутчикам, ехавшим с караваном от Трапезунда в Эрзерум на свадьбу к родственникам. В Эрзеруме, где дела задержали Юзбаши на три дня, она заперлась в снятой для нее на постоялом дворе комнате и ни разу не подошла к окну.

Гурген, выполняя приказ щедро заплатившего ему епископа Гарабета, неустанно заботился о том, чтобы молодая женщина в пути ни в чем не нуждалась. Он каждый раз сам проверял, хорошо ли прикреплен к спине верблюда ее шатер, и удобно ли сидение, но разговаривать с ней не пытался – видел, что она подавлена и напугана. Епископ сообщил ему о Леде лишь то, что считал нужным, но Гурген, знавший о резне в Смирне и начавшихся погромах в Константинополе, понимал, что беременная гречанка не по доброй воле покинула родной дом. Он от души жалел ее и обрадовался, когда заметил, что время берет свое, и она постепенно успокаивается. Когда караван в предрассветных сумерках покидал Карлиову, Леда несколько раз с любопытством выглядывала из-за шторы, а теперь и совсем осмелела – высунулась, лицо раскраснелось, глаза светились любопытством. Гурген направил коня к ее верблюду и по-гречески сказал:

– Перед нами Муш, госпожа, – он указал в сторону уходящих на восток широких горных склонов, – это Немрут и Гргур, они тянутся до самого озера Ван, вон там вершины Аватамк и Карке.

Гречанка с любопытством огляделась.

– Ты часто водишь сюда караван, ага? – спросила она, и Гурген вдруг сообразил, что впервые слышит ее голос.

– Когда как, госпожа, Муш город небольшой. Сюда я везу ткани и стекло, редкие товары из Венеции и Румелии, а здесь у гончаров покупаю горшки, они просят недорого. В Карсе и Эрзеруме их посуду хорошо берут, так что свою выгоду я имею.

Леда понимающе кивнула – первый муж-купец, возвращаясь из дальних поездок, часто рассказывал ей о своих делах и совершенных сделках. Взгляд ее задержался на полуразрушенной крепости, у подножия которой лежал город.

– Какие интересные башни! Наверное, очень старые?

– Этой крепости уже почти полторы тысячи лет, – указывая вдаль и щурясь от яркого солнца, сказал Гурген, – ее построил сам Ваган Мамиконян, великий полководец. Он возглавил восстание против персидского владычества, но потом заключил мир с молодым персидским шахом Балашем и помог ему разгромить другого претендента на шахский престол – Зареха. За этот союз с персами многие называли Мамиконяна предателем. Но ведь всегда лучше договориться, чем воевать, правда?

 С интересом слушавшая его Леда неуверенно кивнула.

– Наверное.

– Когда люди воюют, – продолжал Гурген, – они убивают и разрушают, а когда враги договариваются между собой, они спокойно живут в мире. Растят детей, торгуют и строят храмы. За помощь, оказанную Мамиконяном, шах Балаш поклялся не трогать христианских храмов и не насаждать персидскую религию зороастризм.

– Я думала, персидский шах – мусульманин, – удивилась Леда.

Юзбаши улыбнулся.

– Ислам пришел в Персию позже, Балаш был язычником. Пророк Магомет много лет боролся с зороастризмом, ему в свое время даже пришлось бежать от язычников из Мекки в Медину. В Армении же Мамиконян разрушил все языческие храмы и сохранил христианскую веру. Именно он отстроил Эчмиадзин и основал там монастырь.

– Ага Юзбаши, я даже не подозревала, что ты такой ученый человек, – с уважением проговорила Леда, – мой первый муж тоже был купцом и часто говорил со мной о делах, но он никогда ничего такого не рассказывал.

Сказав это, она сразу же спохватилась – епископ Гарабет не велел ей ни с кем говорить о своей прошлой жизни. Однако Гурген, сделав вид, что ничего не заметил, весело расхохотался:

– Ученый! Скажешь же, госпожа! – он вытер тыльной стороной ладони слезы смеха, размазав по лицу влагу, смешанную с дорожной пылью. – Я обычный купец. Мне все это рассказывал мой родственник, священник из Карса. Вот он действительно ученый, прочитал, наверное, все книги, какие есть, а уж так рассказывает, что заслушаешься, и само все в голове укладывается. Жаль только, что странного ума человек.

Леда широко открыла глаза.

– Помешанный?

– Да нет, только непохож на других. Обучался в Европе в лучших университетах, мог там остаться и быть большим человеком, но вернулся к себе в Карс, чтобы принять сан священника и учить детей в церковной школе. Говорит, хочу для каждого армянина моей земли зажечь светильник знания.

– Я тоже ходила в школу для девочек, – неуверенно заметила Леда, не совсем понявшая слова купца, – а мой второй муж… – она запнулась, но вспомнила, что Юзбаши везет ее в Муш к родным Корьюна и знает о втором муже-армянине, – он учился где-то здесь, в монастыре, и умеет писать и читать на разных языках.

Гурген покачал головой.

– Видно, башмачник Петрос, отец твоего мужа, мудрый человек, раз послал сына учиться, госпожа. Мне приходилось разговаривать со многими здешними ремесленниками – они стремятся передать сыновьям свое ремесло, но знать грамоту считают лишним.

– Ты… ты видел когда-нибудь родителей моего мужа, ага Юзбаши?

Леда вспыхнула, во взгляде у нее была тревога. Гурген, понимавший смятение молодой женщины, ехавшей к совершенно незнакомым людям, уклончиво ответил:

– Не видел, но слышал, что Петрос хороший мастер, и живут они неплохо. Не тревожься, госпожа, все будет хорошо, а теперь опусти штору – сейчас мы въедем в Муш, не надо, чтобы прохожие на тебя глазели.

Муш произвел на Леду дурное впечатление – на узких грязных улицах лежали кучи навоза, над придорожной канавой с нечистотами поднимался смрад. За караваном с гиканьем бежали оборванные босоногие мальчишки, рядом с ними с громким лаем неслась стая голодных собак. Караван проследовал к городскому базару, находившемуся рядом с мечетью. Поговорив с местным меликом (здесь: старшина на базаре, в торговых рядах) и оставив караванщиков разгружать доставленный товар, Юзбаши повел Леду в церковь Сурб Марине – он привез для священника послание от епископа Гарабета.

Епископ писал, что Корьюн, сын башмачника Петроса, вынужден был уехать по делам, поэтому решил до своего возвращения отправить беременную жену к своим родителям, чтобы те о ней позаботились. Гарабет просил священника лично сообщить родным Корьюна, что сам совершил обряд венчания. К письму был приложен документ, заверенный подписью епископа и его личной печатью. Священник дважды перечитал послание, повертел его в руках и вновь перечитал.

– Родители считали Корьюна погибшим, – сказал он Леде по-армянски, – почему твой муж за столько лет не сообщил им, что жив, женщина?

– Она не армянка и не понимает нашего языка, – поспешно вмешался Юзбаши, – по причинам, которые нас не касаются, ее муж не мог связаться с родными. Прошу тебя, помоги этой женщине, тер хайр.

Священник поразмыслил и решил, что загадочное отсутствие Корьюна каким-то образом связано с делами константинопольского армянского духовенства. Он не стал больше спрашивать, тяжело вздохнул и беспомощно развел руками:  

– Не знаю даже, что мне делать, ага. Башмачник Петрос и его жена погибли в прошлом году. Поехали в деревню Цронке к родственникам, а на Цронке как раз налетели курды-кочевники, многих тогда убили. Правительство ничего не делает, чтобы защитить армян, деревни пустеют. Налетит шайка – урожай заберут, молодых мужчин в рабство угонят, красивых женщин к шейхам в гарем.

Леда, не понявшая сказанного, но встревоженная его тоном, вопросительно посмотрела на огорченное лицо Гургена. Осторожно выбирая слова, тот сообщил ей, что родители Корьюна умерли. Губы ее задрожали.

– Тогда… тогда зачем мне туда идти?

– В доме Петроса живет его старший сын Ваче с семьей, – священник перешел на тюркче, – он унаследовал отцовское дело, тоже шьет башмаки. Ваче человек неплохой, жену брата он приютит, я сам отведу вас в его дом. Младшие сыновья давно уехали, жизнь в Муше нелегка.

– Так отведи нас поскорее, тер хайр, – сказал Гурген, которому не терпелось покончить с этим делом, и положил перед священником золотую монету, – а это прими от меня на нужды церкви.

Армяне Муша селились на склонах холмов. По дороге Леда с изумлением оглядывала скопления жилищ, местами напоминавшие пологую лестницу – дома были так тесно прижаты друг к другу, что крыша одного часто служила двориком другого. Дом семьи Корьюна в квартале Сурб Марине был сложен из неотесанного камня, возле стены играли дети, и тут же молодая беременная женщина с изнуренным лицом стирала белье в стоявшем на столе широком корыте. Увидев священника, она низко поклонилась ему и смущенно потупилась, стараясь не смотреть на незнакомцев. Осенив крестом ее и игравших малышей, священник спросил:

– Где сейчас твой муж, Манушак?

– Работает, тер хайр, – испуганно прошептала женщина, не поднимая глаз.

– Пошли за ним старшего сына, я должен с ним поговорить по важному делу.

Они вошли и оказались в большом полутемном помещении с двумя завешенными – от мух – окнами и низким потолком. В углу стояла низкая широкая тахта с двумя подушками – по всей видимости на ней спали хозяин с хозяйкой. У противоположной стены, прямо на земляном полу, лежали три детских тюфячка, накрытые пестрыми карпетами (домотканые коврики). При мысли, что ей предстоит здесь жить, Леду охватил ужас. Ноги ее задрожали, она опустилась на тахту, священник сел рядом с ней, Юзбаши остался стоять.

Ваче пришел минут через десять – огромный, с рано посеребренными сединой висками, подпоясанный грязным передником. Входя в дверь согнулся чуть ли не вдвое, чтобы не удариться о притолоку.

– Ты звал меня, тер хайр? – почтительно поклонившись, спросил он.

– Слушай меня внимательно, Ваче, сын мой, – торжественно начал священник, – эта женщина, – он кивнул на Леду, – жена твоего младшего брата Корьюна и носит его дитя.

Лицо Ваче выразило величайшую растерянность. Он взглянул в сторону нарядно – по его меркам – одетой женщины и стоявшего рядом с ней богатого купца из Тифлиса.

– Мы думали, что Корьюн погиб вместе с дядей. Так он жив? Но почему ничего не сообщил? Мама, бедная, сколько молилась за упокой его души!

Поскольку священник знал очень мало, объяснение его получилось очень путаным:

– Твой брат уцелел, но не мог об этом сообщить. Его жена чужестранка, она не понимает по-армянски. Сейчас Корьюну пришлось уехать, и он просил отправить его жену к родным в Муш.

Ваче в недоумении почесал затылок и покосился на Леду.

– Я не понимаю, тер хайр, эта богатая госпожа – жена моего брата? Но как я смогу о ней позаботиться? Я бедный человек.

Священник посмотрел на него с упреком.

– Ваче, я знаю, ты тяжелым трудом зарабатываешь себе на хлеб, чтобы прокормить семью, но твой долг, как старшего в роду, позаботиться о жене и будущем ребенке твоего брата.

Что ж, раз священник утверждал, что нарядная женщина – жена Корьюна, не верить было нельзя. Ваче тяжело вздохнул, выпрямился и важно ответил:

– Я свой долг знаю, тер хайр, – он повернулся к Леде и перешел на турецкий: – Сестра, мой дом – твой дом. Конечно, когда мы работали вдвоем с отцом, жили намного лучше, но теперь я в мастерской один, живем бедно. Видишь, пришлось все продать – ковер, стол кровати. Но пока я жив, ты всегда будешь иметь кусок хлеба и крышу над головой.

Леда испуганно огляделась и неожиданно заплакала.

– Ага Юзбаши, – говорила она по-гречески, утирая слезы, – у меня есть с собой немного денег и драгоценностей, я заплачу, только увези меня отсюда! Я умру здесь, увези меня в Тифлис, ты ведь туда едешь.

Гурген заколебался. Ему уже ясно стало, что при жизни Петроса семья жила намного лучше. Ваче, похоже, был не столь искусен в ремесле, как отец, заказчики к нему не шли. Нелегко кормить семью, жена скоро родит, для чего ему эта, неизвестно откуда взявшаяся родственница? А сама гречанка? Выросшая в солнечном Константинополе на берегу Золотого рога и привыкшая спать на мягкой пуховой постели, долго ли она протянет здесь, где от земляного пола тянет могильной сыростью? Раз она хочет ехать в Тифлис и оплатит дорогу, почему не выполнить ее просьбу? У нее есть деньги, а в Тифлисе с деньгами еще никто не пропадал – продаст драгоценности, вложит в какое-нибудь купеческое предприятие, будет иметь прибыль. В Тифлисе немало состоятельных женщин, ведущих дела не хуже мужчин. Стараясь взвешивать каждое слово, он рассудительно заметил:

– Муж госпожи хотел, чтобы она жила с его родителями, но их, к несчастью, уже нет в живых. Поэтому, если госпожа теперь желает уехать, это ее право. Когда Корьюн приедет за женой в Муш, сообщите ему, что она ждет его в Тифлисе.

Башмачник Ваче ощутил невероятное облегчение, однако священник сердито нахмурился:

– Если женщина не живет в семье, она легко может впасть в грех, ага, и тогда кара Божья падет на всех тех, кто способствовал ее падению.

Юзбаши, с грустью вспомнив, что прежде уже дал священнику золотой, сунул руку в карман и вытащил еще один:

– Помолись за эту женщину, тер хайр, – кротко попросил он, – пусть Бог всемогущий защитит ее от тех опасностей, о которых ты говоришь.

Монета утонула в кармане священника, лицо его разгладилось, взгляд подобрел.

Спустя два дня, закончив в Муше все дела, Гурген Юзбаши повел караван, нагруженный гончарными изделиями, обратно в Эрзерум. Двух верблюдов он за плату предоставил попутчикам – кроме Леды с ними ехали пожилой армянин с женой и дочерью-вдовой, возвращавшиеся со свадьбы родственника, и многочисленная имеретинская семья. Имеретины долго торговались с Юзбаши:

– У нас свои мулы, – возмущался глава семьи, – почему ты хочешь, чтобы я платил? Это не по-христиански, мы только хотим ехать рядом с твоими верблюдами, неужели с тебя от этого что-то убудет?

– Посмотри на охраняющих мой караван людей, – невозмутимо отвечал Гурген, – знаешь, сколько мне стоит их содержать и покупать оружие? Не хочешь платить – не плати, но тогда никто не станет защищать твоих жену и дочерей при встрече с разбойниками. 

Поспорив немного, имеретин заплатил – в беспокойные времена путешествовать с женщинами без охраны было опасно. Леде Юзбаши сказал, что возьмет с нее плату по прибытии, поскольку должен будет все подсчитать – ее дорогу от Константинополя до Муша оплатил епископ Гарабет и дал денег больше, чем было истрачено. Однако он предупредил, что путь предстоит долгий: в Эрзеруме ему нужно задержаться, чтобы закупить ковры, заказанные меликом Тифлиса, оттуда караван последует в Карс, где дела тоже займут несколько дней, и лишь потом они направятся в Тифлис. Леде было все равно – только бы бежать подальше от ужасов резни в греческих кварталах Константинополя и нищеты армянских домов Муша. К ней опять вернулся страх, в течение дня она не поднимала штору, и лишь ближе к сумеркам выглядывала в щель, следя за мулами имеретинцев, шагавшими рядом с ее верблюдом.

Животные были явно перегружены – позади мужчин сидели женщины или дети, по бокам висели тяжелые тюки с вещами. Несмотря на выносливость, к ночи мулы уже еле передвигали ноги, задерживая верблюдов и раздражая Юзбаши. К счастью имеретины направлялись в Трапезунд и ехали с караваном только до Эрзерума. У Карсских ворот Эрзерума Юзбаши с удовольствием с ними распрощался и, уплатив пошлину турецким чиновникам, въехал в город.

В прошлый их заезд в Эрзерум Леда была в таком состоянии, что боялась даже приподнять штору, но теперь она огляделась и обнаружила, что город очень красив. Они пересекли главную улицу, широкую и красивую, с двух и даже трехэтажными домами, миновали мечеть Чифте-Минаре с двумя минаретами и, наконец, въехали в армянский квартал. Здесь длинными ровными рядами стояли магазины и мастерские ремесленников, Леда сразу узнала каменный дом возле церкви святого Аствацацина, где Юзбаши и его спутники останавливались по дороге в Муш.

Поскольку в это же время в город прибыл еще один караван, мест на постоялом дворе было мало, поэтому Леда ночевала в одной комнате с попутчицами-армянками. Дверь комнаты выходила на опоясывающий дом широкий каменный балкон, в углу висел рукомойник, у стены стояла широкая тахта, для Леды притащили еще одну. Мать с дочерью, едва обосновавшись, разложили на тахте еду, резали хлеб, овощи, зелень, бастурму и при этом все время что-то оживленно обсуждали по-армянски. Старшая из армянок, приятная старушка с большими лучистыми глазами, перейдя на турецкий, сказала Леде:

– Иди к нам, поешь с нами, дочка.

Леда хотела было отказаться, но решила, что это будет невежливо. Она вытащила из узелка хлеб с помидорами и присела к соседкам. Молодая женщина налила в деревянную кружку гранатного соку и протянула Леде. Сок был сладковато-кислый, приятный. Много выпить Леда постеснялась, сделала несколько глотков и хотела вернуть кружку женщине:

– Спасибо, ханум.

 Та отстранила ее руку.

– Пей, пей, ребенку полезно, – она ласково улыбнулась, – меня зовут Арусяк, а маму Нуне, как твое имя? Скажи, мы будем молиться, чтобы Бог послал тебе легкие роды и здорового ребенка.

Леда на миг заколебалась, но Юзбаши еще в прошлый их приезд уверял, что в Эрзеруме, населенном большей частью армянами, грекам ничего не грозит. В то время она была не в себе после побега из Константинополя и не поверила, но теперь поняла, что купец прав.  Конечно, сюда уже докатились слухи о погромах и резне, но встревожили они лишь местных меценатов – богатые армяне Эрзерума, в котором пересекалось множество караванных путей, испокон веков вели торговлю с Европой и Константинополем. В торговых рядах Леда видела несколько греческих лавок и спокойно заходивших туда турок. Поэтому, слегка запнувшись, она назвала свое имя и тут же добавила, как учил епископ Гарабет:

– Мой муж армянин, он уехал по торговым делам, а меня отправил к родственникам.

– Когда тебе рожать? – спросила старая Нуне, накладывая на хлеб бастурму и протягивая Леде.

– Точно не знаю, ханум, но повитуха сказала, не раньше начала лета.

Она не обратила внимания на первые признаки – чувствовала себя нормально, а задержки у нее случались и прежде – и догадалась пойти к повитухе, лишь когда стали тесны платья. Повитуха «на глазок» определила срок, и теперь, если ей верить, до родов оставалось полтора-два месяца. Старуха покачала головой, что-то сказала дочери по-армянски, и та закивала. После еды Леда внезапно почувствовала сильную усталость, она закуталась в широкий платок и прикорнула на принесенной для нее тахте. До нее доносились тихие голоса укладывавшихся спать женщин, Нуне монотонно что-то бубнила по-армянски, Арусяк повторяла за ней, и Леда сообразила, что они молятся. Она спохватилась, что и ей надо бы прочесть молитву, но неожиданно уснула.

За те дни, что Юзбаши занимался в Эрзеруме своими делами, женщины сдружились. Страх Леды исчез совершенно, в сопровождении старого Вардана, мужа Нуне, она вместе с новыми приятельницами ходила в церковь святого Аствацацина, а в воскресенье, они зашли в часовню Наатак под крепостной стеной, помолились и поставили свечи, прося у Бога защиты и помощи.

– Ничего, что ты православной веры, – говорила Нуне, – все мы христиане, и муж у тебя армянин, помолись, чтобы Бог послал ему удачи в его делах.

В понедельник, едва рассвело, нагруженный вьюками караван покинул Эрзерум. Под тяжестью груза верблюды передвигались небыстро, проходя за час около одного фарсаха (5-6 километров), однако природная выносливость позволяла им двигаться от восхода солнца до наступления темноты. В первый день Юзбаши сделал три привала, чтобы дать людям поесть, размять ноги и справить нужду. Ночь провели в лежавшем на их пути большом армянском селении, мужчины спали в сарае, а женщин один из крестьян, знакомый Юзбаши, пустил к себе в дом.

 Утром поднялись еще до рассвета. Леда по примеру Нуне и Арусяк купила у приютившего их армянина в дорогу лаваш, сыр и зелень. В полдень Юзбаши сделал привал, но у Леды не было аппетита, и есть она не стала.

– Ты не заболела ли, дочка? – заботливо оглядев ее, спросила Нуне.

– Наверное, съела вчера что-то несвежее, – поморщившись, Леда дотронулась до низа живота, где появилась тянущая боль и отошла в сторону – облегчиться.

Женщины тревожно залопотали на армянском, когда Леда вернулась, Арусяк внимательно ее оглядела, что-то сказала матери по-армянски. Нуне энергично закивала головой.

     – Живот у тебя небольшой, потому, может, повитуха ошиблась, – сказала она Леде, – смотрю, он у тебя он уже опускаться начал.

Неопытная Леда не поняла.

– И… что это значит?

– Значит, уже скоро.

Леда испугалась – вдруг повитуха действительно ошиблась? Но боль исчезла, и страх ушел. Караван двинулся в путь, она, подняв штору и с любопытством стала разглядывать местность.

– Ах, ханум, только бы добраться до Тифлиса! – она прижала руку к животу, где вновь что-то слабо заныло.

 К вечеру внезапно похолодало, хлынул дождь, порывы ветра трепали полы шатра. Выглянув, Леда сквозь пелену дождя увидела вдали горы, на одной из них белела крепость. Юзбаши, придерживая трепыхавшийся башлык, подъехал к ее верблюду.

– Карс, – указывая на крепость сказал он, – сегодня переночуем в деревне, а завтра будем на месте.

Под утро Леда проснулась от сильной боли в животе и вначале пыталась терпеть, потом не выдержала – застонала. Нуне села, протирая глаза за ней поднялась Арусяк.

– Схватки начались, – спокойно сказала Леде старуха и, повернувшись к дочери, удовлетворенно заметила по-армянски: – Я же говорила, что повитуха ошиблась, у меня глаз наметанный.

– Нет, – замотав головой, испуганная Леда разрыдалась, – еще рано. Мне уже не больно.

Боль действительно прошла, и она села, осторожно ощупывая свой живот.  

– Вставай, еще не скоро, – не обращая внимания на ее всхлипывания, благодушно заметила Нуне, – первые роды долгие, может, только к вечеру родишь. Ничего, я второго сына тоже в дороге родила.   

Они с Арусяк помогли Леде подняться, а Юзбаши, узнав, что у гречанки начались схватки, послал вперед человека к своему родственнику священнику Багдасару – просить его приютить у себя в доме рожающую женщину. Уже скоро Леда лежала в теплой сухой комнате и сквозь туман боли различала доносившийся до нее голос хозяйки дома, разговаривавшей с местной повитухой. Когда солнце стало клонится к закату, в доме раздался крик ребенка. Повитуха подняла и показала молодой матери новорожденного:

– У тебя сын.

Вечером, когда Леда крепко спала, Гурген Юзбаши поведал Багдасару и Анаит то, что ему было известно о ней от епископа Гарабета – муж должен был отлучиться по неотложным делам, но из-за трагических событий в столице побоялся оставить там в одиночестве жену-гречанку.

– Его родители погибли, у брата она не захотела остаться, сказала, что будет ждать мужа в Тифлисе.

Рассказ о резне привел их в ужас. Багдасар побледнел и на миг закрыл глаза, Анаит прижала руки к лицу и заплакала:

– Смирна, моя Смирна, как счастливо мы там жили! Гурген-джан, как сейчас эта девочка с ребенком поедет в Тифлис? Там у нее никого нет, пусть остается у нас. Если ее муж приедет за ней, ты скажешь ему, где ее искать.

Багдасар задумчиво смотрел на жену.

Глава семнадцатая. Письма из России. Сапожниковы

Карс, Астрахань, 1819 год

 С тех пор, как Сатеник с Ибрагимом, получившим в крещении имя Ишхан, после венчания в последний раз обняли родителей и отправились навстречу своей судьбе, Анаит улыбалась очень редко. Молодые везли с собой кошель с золотыми монетами – приданое Сатеник, – драгоценности покойной матери Ибрагима и письмо Анаит к ее брату епископу Араму, сыну Джалала, имевшему приход в Астрахани. Больше года о них ничего не было слышно, наконец с одним из купеческих караванов пришло письмо от Арама:

«… Раньше не отвечал на твое письмо, потому что лгать не хотел, а правда могла бы тебя огорчить, дорогая сестра. Твою дочь и ее мужа Ишхана принял я так, как предписывают наши с тобой родственные узы, и дал им множество советов о том, как им распорядиться имеющимися у них средствами, но племянница моя Сатеник характер имеет весьма несговорчивый и любит поступать по-своему, а Ишхан так ее любит, что во всем ей подчиняется. Я расскажу тебе, что случилось, и ты увидишь, что я прав.

Возможно, тебе известно имя Иоаннеса Варвациса, одного из богатейших купцов России. По происхождению он грек, но еще при императрице Екатерине принял участие в войне с османами, смелостью своей завоевал расположение императрицы и был принят в русское подданство. Взяв в аренду рыболовецкие промысла и солевые прииски в Астраханской губернии, он приумножил свои богатства, но позже отбыл в Таганрог, а в Астрахани оставил заниматься делами своего сына Степана с семьей.

Степан этот человек честный и достойный, но после ранения, полученного в последнюю войну, страдает сильными головными болями, от которых у него иногда даже мутится сознание. Он женился на Екатерине Пушкиной, незаконной дочери бывшего губернского секретаря Федора Пушкина. Недавно от имени Степана Варвациса было объявлено о продаже акций мануфактуры, изготавливающей рыбный клей. Не знаю, помнишь ли ты: акция – это доля в каком-то предприятии, и ее владелец может получать часть прибыли. Поскольку астраханский рыбный клей считается одним из лучших в мире, ценится строителями, кожевниками, обувщиками и прочими ремесленниками, Сатеник решила, что акции быстро принесут им хороший доход. Я убеждал ее, что во всяком деле есть риск, и нельзя вкладывать все, что есть, в одно дело, но она не послушалась, и Ишхан, конечно, пошел у нее на поводу.

Прошло какое-то время, и вдруг выяснилось, что мануфактура Степану Варвацису давно уже не принадлежит, потому что его отец, уезжая из Астрахани, продал свою долю купцам Сапожниковым. Акции, проданные от имени Степана, оказались фальшивыми. Дело темное и некрасивое, Степан Варвацис уверял, что не помнит, как подписывал документы. Многие ему поверили, посчитали, что жена Екатерина и тесть Федор Пушкин воспользовались помрачением, которое находит на него во время приступов. Деньги акционеров исчезли. Все уверены, что их присвоил Федор Пушкин, но официально Пушкин никакого отношения к делу не имеет, никаких претензий к нему предъявить невозможно. Екатерина под тем предлогом, что ей нужно везти маленького сына в Морской кадетский корпус, вскоре уехала в Петербург, ее сопровождал отец Федор Пушкин, а Степан Варвацис остался под следствием.

Из Таганрога приехал извещенный Иоаннес Варвацис, отец Степана. Ради уважения к его имени дело замяли, но известно, что старший Варвацис, уезжая, проклял сына и велел ему рассчитаться с обманутыми людьми. Степан Варвацис продал все, что имел, но, конечно, полностью расплатиться со всеми не смог, Сатеник с мужем получили лишь ничтожную долю того, что вложили.

Сатеник винила себя, просила у меня прощения за то, что не послушалась. Ишхан утешал ее, говорил, что сумеет заработать деньги для своей семьи, но это оказалось не так легко. Сейчас приезжим нигде на промыслах не найти работы, потому что везде трудятся крепостные, а для работы объездчиком нужно знать русский язык и русскую грамоту. Наконец Ишхан нашел работу хамала у персидского купца, но платили ему мало, и Сатеник сильно переживала, говорила, что не хочет сидеть у меня на шее.

Клянусь, сестра, я никогда ни словом ее не попрекнул, но она узнала, что недавно приехавшая в Астрахань жена молодого Сапожникова ищет кухарку, и пошла к туда, ни слова не сказав, не мне ни своему мужу…»

В гостиной своего астраханского дома недавно приехавшие из Петербурга Александр Петрович Сапожников и его молодая жена Пелагея обсуждали полотно Вуаля – портрет недавно умершего князя Александра Куракина.

Когда-то император Павел Первый, вступив на престол, пожаловал своему любимцу князю Куракину принадлежащие прежде казне богатые рыбные ловли и соляные прииски в Астраханской губернии, а Куракин отдал их в аренду купцам Иоаннесу Варвацису и Петру Сапожникову. Он получал от арендаторов в год до полумиллиона рублей и покупал на них бриллианты, за что получил прозвище «бриллиантовый князь»

Прибыль самих арендаторов – купцов Варвациса и Сапожникова – от продажи промысловой рыбы, клея и икры была неизмеримо выше дохода князя. Полученные деньги Петр Сапожников тратил, приобретая картины великих мастеров, и та же страсть передалась его сыну.

После смерти князя Куракина его младший брат и наследник начал распродавать полученное наследство, часто не представляя себе его истинной стоимости. Портрет покойного брата он явно недооценил, и полотно досталось Александру, сыну Петра Сапожникова, за относительно небольшую сумму.

– Вспомни, Саша, – говорила Пелагея, разглядывая красивое лицо любимца императора Павла, – еще покойный брат Ваня рассказывал, будто сам Вуаль был недоволен этим портретом, говорил, что облик князя блекнет из-за такого количества сверкающих бриллиантов. И я вполне с этим согласна.

Александр пожал плечами.

– Вуаль сделал все, что мог, характер Куракина передан достаточно верно.

Оглядев портрет, он хотел сказать что-то еще, но на пороге гостиной появилась мнущая фартук горничная.

– Там женщина, барыня, – застенчиво сказала она Пелагее, – говорит, кухарка. Только не русская, из армян или из персов, я не разбираю. Вы сказывали позвать, коли кто придет.

– Да-да, – Пелагея повернулась к мужу, – извини, Саша, я должна с ней поговорить.

– Конечно, – Александр с улыбкой поднес к губам ее руку, поцеловал и отпустил, – беги, кухарка – это очень важно.

За две недели пребывания Сапожниковых в Астрахани им катастрофически не везло с кухарками. Первая, молодая хохлушка Зоря, в течение пяти дней кормила их безбожно пересоленной пищей, а на шестой сбежала с промысловым объездчиком. Срочно нанятая по рекомендации управляющего дебелая татарка Гульяр готовила неплохо, но на третий день своей работы наотрез отказалась запечь свинину с пряностями и картофелем, как просил Александр, бывший большим гурманом. Растерянная и ничего не понимавшая Пелагея начала было ее уговаривать, но Гульяр заявила: пусть хозяйка ищет другую повариху, а она не прикоснется к мясу «нечистого» животного. Эта история немало повеселила астраханских знакомых Сапожниковых, которые с шуточками и прибаутками принялись подыскивать для них кухарку, готовую заменить капризную Гульяр.

Глядя на стоявшую перед ней красивую молодую армянку, примерно свою ровесницу, Пелагея Сапожникова сделала строгое лицо – такое, как советовали ей делать в разговоре с прислугой умудренные жизнью приятельницы.

– Как тебя зовут, у тебя есть рекомендации?

Сатеник, знавшая по-русски не так много слов, все же поняла смысл вопроса и уловила слово «рекомендации».

– Простите, мадам, – сказала она по-французски, – мы с мужем недавно в России, и я почти не говорю по-русски. Меня зовут Сатеник, я родом из Карса. Рекомендаций у меня нет, но я хорошо готовлю, вы можете это проверить, если вам угодно.

Мягкая по природе Пелагея растерялась, не зная, как следует держаться с этой молодой и, по-видимому, образованной женщиной.

– Извините, но… быть кухаркой – тяжелая работа, будет ли она вам по силам?

– У нас была большая семья и всего одна служанка, мадам, – не удержав улыбки при воспоминании о доме, Сатеник сверкнула ровными белыми зубками, – я с детских лет помогала маме на кухне. Никто так хорошо не готовит, как моя мама. Мама родом из Смирны, мадам, а армянки Смирны считаются лучшими поварихами, они готовят даже лучше француженок, поверьте!

– Я вам верю, – Пелагея невольно улыбнулась в ответ своей странной собеседнице, – а кто научил вас говорить по-французски? Тоже ваша мать?

– Мой отец, мадам, – в голосе Сатеник зазвучали горделивые нотки, – он окончил университет в Страсбурге, и еще обучался в Швейцарии. Сейчас он служит священником в Карсе.

– Обучался в Страсбурге! – восторженно воскликнула Пелагея. – Мой любимый старший брат тоже окончил университет в Страсбурге. Но скажите, мадам, что вынудило вашего отца уехать в Карс? Ведь это, кажется, город где-то в турецкой провинции?

Сатеник с достоинством вскинула голову.

– Когда-то Карс был столицей Армянского царства, и сейчас это город армян, мадам, хотя османы считают эту землю своей. Мой отец родом из Карса и, получив образование, он вернулся туда служить своему народу и учить грамоте армянских детей.

Пелагея прижала к груди руки и покачала головой.

– Подумать только, мой отец и мой старший брат Иван тоже посвятили жизнь просвещению, – голос ее неожиданно задрожал, – к сожалению, никого из них уже нет с нами. Вы счастливее меня, мадам, ваш отец жив и здоров.

Сатеник немедленно прониклась сочувствием к собеседнице, глаза которой увлажнились.

– Бог решает, кого взять к себе, мадам, ушедшие смотрят на нас с небес и благословляют нас.

Судорожно вздохнув, Пелагея кивнула.

– Вы правы. Но я все же не пойму, почему вы с вашим образованием решили служить кухаркой?

– Мы остались без средств, мадам, – просто ответила Сатеник, – отец дал мне неплохое приданое, но я по глупости уговорила мужа приобрести акции Варвациса….

– Ах, да, я слышала, – Пелагея слегка смутилась, – я не очень разбираюсь в этом, тогда, кажется, пострадало много людей.

– Мой муж сумел найти лишь работу носильщика у персидского купца.

В глазах Пелагеи было сочувствие.

– А что же ваши родные и родные вашего мужа, – спросила она, – неужели они не могут вам помочь?

– Мы остановились у моего дяди епископа на армянском подворье, он не богат, других родных у нас в Астрахани нет, а вернуться в Карс мы не можем.

– Почему? – вырвалось у Пелагеи, но она тут же спохватилась: – Простите меня, мадам, я не вправе задавать вам подобные вопросы.

Сатеник пожала плечами.

– Ничего страшного, мадам, я могу ответить. Мой муж из мусульманской семьи, но из любви ко мне принял христианство. По законам шариата в империи османов его за это ждет смертная казнь.

– Боже мой, как это романтично, – Пелагея схватила Сатеник за руку, – да что же мы с вами стоим здесь у черного хода, мадам? Идемте, идемте в гостиную! Вы выпьете с нами чаю и поговорите с моим мужем. Саша… он такой умный, он непременно что-нибудь придумает. Знаете, наша с мужем любовь тоже встречала множество препятствий.

Растерянная донельзя Сатеник все же сообразила, что упираться будет неприлично и позволила Пелагее увлечь себя в дом. Александр Сапожников, все еще разглядывавший портрет князя Куракина, обернулся, услышав последние слова жены, и был изумлен до крайности, увидев ее саму, вводящую в гостиную молодую женщину в армянской одежде. Вежливо поклонившись, он с легкой иронией в голосе поинтересовался у жены:

– Ты говоришь о каких-то препятствиях, Поля?

Усадив гостью, и сама опустившись в кресло, Пелагея позвала служанку и велела ей подать чай, а потом обернулась к мужу:

– Да, Саша, ты неужели забыл? – тон ее стал шутливо-капризным. – Сколько раз меня матушка ругала, когда вы с Ванюшей и Яшей Тулиновым собирались у нас поболтать, а я прибегала, усаживалась рядом с тобой, и никакой силой нельзя было меня от тебя оттащить?

– Верно, спасения от тебя не было, – засмеялся он, – особенно тогда, когда нам хотелось поболтать о непредназначенном для ушей маленькой барышни. Иван за тебя всегда заступался, когда матушка пыталась отправить тебя в детскую.

– Да, Ванюша, – глаза Пелагеи подернулись печалью, – это тот мой брат, о котором я вам рассказывала, – пояснила она Сатеник и повернулась к мужу, – Саша, я хотела узнать твое мнение, сейчас я узнала историю мадам…

Ее взгляд вопросительно устремился на Сатеник, но та пояснила:

– У нас не все имеют фамилии, как это принято в России и Европе, только представители знатных родов. Моего деда люди звали тер Микаэл, он был священником. Поэтому мой отец, когда учился в Европе, принял фамилию Тер-Микаэлян. Я же, выйдя замуж должна получить имя мужа. Мой муж принял в крещении армянское имя Ишхан. Я – Сатеник, жена Ишхана.

Александр Сапожников внимательно оглядев ее чуть прищуренными глазами, кивнул.

– Однако, мадам, если вы собираетесь жить в Астрахани, вашему мужу нужно будет записаться в книгу сословий Астраханской губернии, – сказал он, – и тогда ему придется назвать себя какой-то фамилией.

– Мой дядя, у которого мы остановились, говорил об этом, но мы пока точно не решили – из-за всех наших неприятностей….

Она запнулась, а Пелагея поспешно проговорила:

– Позвольте, мадам, я перескажу мужу то, что узнала от вас, а вы поправите меня, если я ошибусь.

Внимательно слушая жену, Александр продолжал легонько кивать – очевидно это было у него признаком понимания. Когда Пелагея закончила, он повернулся к Сатеник:

– Что ж, мадам, все верно, на соляных промыслах вашему мужу найти работу не удастся. Лет десять назад еще можно было бы, но теперь помещики скупили почти все казенные земли, и им выгодней посылать на работы крепостных. А для того, чтобы служить в конторе нужно знать русскую грамоту. Что касается вас, мадам. Вы прекрасно говорите по-французски. Наверное, знаете еще какие-нибудь иностранные языки?

– Языки? – Сатеник слегка растерялась. – Читаю и пишу, по-арабски и по-персидски. Греческий знаю, как свой родной, дома мы часто говорим по-гречески.

– Вы могли бы стать гувернанткой, мадам, но вы замужем, большинство семей предпочитают незамужних гувернанток, которые живут в семье и постоянно могут быть с детьми. Преподавать в школу женщину тоже не возьмут, даже в училище, которое открыл для армянских детей господин Агабабов.

Глаза его продолжали испытующе буравить молодую женщину. Проглотив вставший в горле ком, она постаралась, чтобы голос у нее звучал спокойно и даже немного весело:

– Я все это понимаю, месье, и не стремлюсь обучать детей. Но если вы дадите мне работу кухарки, я быстро освоюсь и сумею объясняться с вашими слугами – отец всегда говорил, что греческий язык похож на русский.

Он вскинул брови и покачал головой.

– Работу кухарки? Жаль, мадам, но друзья мне уже рекомендовали кухарку, я не могу их обидеть, – в серьезном голосе Сапожникова звучало искреннее сожаление, но Пелагея уловила мелькнувшую в глазах мужа смешинку.

– Но, Саша… – начала было она, однако Александр остановил ее взглядом.

Сатеник, заметив их молчаливый разговор, вспыхнула, отодвинула стоявшую перед ней чашку с чаем и поднялась.

– Благодарю за участие, месье, мадам. Не стану больше отнимать у вас время.

Пелагея проводила ее до выхода.

– Поверьте мне, все будет хорошо, – говорила она, – если вы позволите мне вам помочь…

– Не позволю, но благодарна за предложение, мадам.

Учтиво попрощавшись с хозяйкой, Сатеник поспешно покинула дом Сапожниковых – меньше всего ей хотелось разрыдаться. Огорченная Пелагея вернулась в гостиную.

– Неужели ты ничего не можешь сделать для этой бедной женщины, Саша? – с упреком спросила она. – И почему ты сказал, что у нас уже есть кухарка?

Он рассмеялся.

– Сама посуди, детка, не мог же я позволить этой утонченной молодой даме трудиться у нас на кухне. А помочь – помогу, это непременно. Мне кажется, у причала возле ремонтных мастерских на Волжской косе не хватает харчевни. Муж нашей новой знакомой вполне мог бы этим заняться, а если она готовит так хорошо, как говорит, дела у них скоро пойдут на лад. Я устрою им ссуду, чтобы они могли начать дело.

Пелагея захлопала в ладоши.

– Саша, ты чудо! Но почему ты ей об этом не сказал?

Сапожников укоризненно покачал головой.

– Ты забываешь, дорогая, – нравоучительным тоном произнес он, – что глава семьи – ее муж, а для любого мужчины унизительно, если столь важные дела за его спиной решает женщина. Тем более, что мадам пришла сюда искать работу кухарки без его согласия. Поэтому человек, которого я пошлю, будет говорить с ее мужем, а не с ней. Иначе вместо того, чтобы сделать добро, я разрушу их семью.

Пелагея звонко засмеялась.

«…Вернувшись домой, Сатеник призналась мне, что ходила к Сапожниковым наниматься кухаркой, но ей отказали, – продолжала читать письмо брата Анаит, – я ее укорил за непослушание и сказал:

«Не говори об этом мужу, грех невелик, если скроешь, а если скажешь – огорчится. Он и без того приходит домой без сил»

Она заплакала и сказала:

«Хорошо, дядя, не скажу. Но до чего же мне горько и обидно! Почему им было сразу не отказать мне? Эти люди просто посмеялись надо мной, но за что? Что я им сделала?»

А на следующий день к вечеру явился человек – пожилой персиянин. Сказал, что он служит в канцелярии губернатора и пришел к Ишхану поговорить о деле. Мы не могли поверить – пришедший сказал, что слышал о добросовестности Ишхана и потому предлагает ему открыть харчевню в районе мастерских. Пообещал устроить ссуду на льготных условиях. Ишхан был счастлив, хотя никак не мог взять в толк, почему предпочли именно его. Мы-то с Сатеник быстро догадались, что руку тут приложил Сапожников, однако Ишхану говорить не стали.

Сатеник с мужем взялись за дело и с тех пор работают не покладая рук. Готовит Сатеник прекрасно, ты сама ее учила, поэтому у них нет отбоя от посетителей. Сейчас они уже взяли двух помощниц на кухню и человека для обслуживания клиентов…»

Горько плача, Анаит говорила мужу:

– Наша бедная девочка, сколько ей пришлось перенести! Ах, если б она вышла замуж за племянника Гургена!

– Перестань, Анаит, она сама выбрала свой путь. Наша Сатеник сильная, у нее все будет хорошо.

Действительно, прошел год, и наконец они получили письмо от самой Сатеник.

«Папа, мама, писала она, – я и муж Ишхан, низко кланяемся вам и сообщаем, что все у нас хорошо. Мы с мужем открыли харчевню, и дела наши идут прекрасно. Жизнь здесь такая, какой у нас в Карсе никогда не было, а вера наша почитается наравне с православной. Армяне в Астрахани люди богатые и уважаемые, на деньги купцов Агабабовых открыто бесплатное училище для армянских детей, а кроме того дети армян могут учиться и в гимназии. Для нас это особенно важно, потому что после Пасхи я подарю вам внука, и мы уже сейчас думаем о его образовании…»

Больше посланий Сатеник не присылала, от старших дочерей письма тоже приходили нечасто, и Анаит все реже выходила из своего тоскливого состояния. Поэтому Багдасар изумился и обрадовался, увидев, как оживилась жена, предлагая Леде с новорожденным ребенком задержаться у них в доме. Ласково улыбнувшись, он взял руку Анаит, легонько сжал и сказал купцу:

– Моя жена права, Гурген-джан, пусть эта женщина и ее ребенок пока побудут у нас, ты ведь говоришь, ее муж приедет нескоро, а у нее никого больше нет.

Глава восемнадцатая. Смерть Халил-эфенди. Отставка Бендерли. Неистовство Алидженаб

Константинополь, 1821 год (1236 год лунной хиджры, месяцы раджаб зуль-хиджи)

Отказавшись подписать фетву, узаконивавшую истребление греков, шейх-аль-ислам Хаджи Халил-эфенди понимал, что навлекает на себя беспощадный гнев султана. На какой-то момент сердцем его овладел страх, однако, совершив в мечети вечерний намаз, он стал читать аят Аль-Курси, величайший из коранических аятов, и ощутил, как робость, овладевшая им было, вновь уступает место убежденности. Братья и близкие друзья, которым стало известно об ответе Халила повелителю правоверных, содрогались от ужаса и на коленях молили его покориться, но он был тверд и сурово ответил:

– Во имя Аллаха милосердного и милостивого не облекайте истину в ложь и не скрывайте истину, тогда как вы знаете ее. А теперь оставьте меня.

 Любимая жена Хатиджа терпеливо ожидала его в своих покоях. Она знала все, но, в отличие от остальных, не стала ни уговаривать, ни просить, ибо понимала величие принятого мужем решения.

 – Во имя Аллаха крепись, муж мой, – голос ее был тверд, – когда небо расколется, когда звезды осыплются, когда моря высохнут, когда могилы перевернутся, тогда каждая душа узнает, что она совершила и что оставила после себя. 

 Они крепко обнялись и приникли друг к другу, понимая, как мало времени им осталось. Через три дня Халил-эфенди был смещен с должности шейх-аль-ислама и брошен в тюрьму, а его жену по приказу Алет-эфенди выслали в Бурсу. Хатиджа не успела туда добраться – едва она сошла с корабля в Мюданья, как неизвестный разбойник выскочил, словно из-под земли, ударил ее кинжалом и скрылся. Местные власти хоть и назначили разбирательство, но сильно себя поисками преступника не утруждали, и постепенно об убийстве приезжей женщины стали забывать.

В Константинополе со дня ареста Халил-эфенди о нем не вспоминали, словно его никогда не существовало. Новый шейх-аль-ислам Ясинджизаде Абдул-Ваххаб-эфенди фетвой своей узаконил избиение греков. Пылающие православные храмы, стоны умирающих и отчаянные вопли женщин вселили в сердца султана Махмуда и его министров чувство, что они одержали хотя и небольшую, но победу. На совещании Диван-и-Хумаюна Алет-эфенди предложил для усмирения восставших в Морее перебросить туда войска из Западной Армении и окончательно покончить с бунтовщиками. Великий визирь Бендерли не сумел удержать своего гнева:

– Аллах! Окончательно покончить?! Да там бушует пожар, который нечем залить! И все из-за того, что войска Хуршид-паши покинули Пелопоннес. И теперь почтенный нишанджи предлагает повторить ту же ошибку – перебросить войска из Армении и оставить границу с Ираном без защиты? – он все сильней и сильней распалялся, и, наконец, так долго скрываемая им ненависть к нишанджи, прорвалась наружу: – Подобное предложение граничит с изменой!

Алет-эфенди знал, что султан, хоть и не присутствует на совещании министров Дивана, но все слышит и видит, стоя у потайного окна. Ему пришлось собрать всю свою волю, чтобы казаться спокойным, но резкие слова великого визиря в тот же день стали всем известны, и даже в гаремах гадали – не пришел ли конец могуществу нишанджи?

А на следующий день случилось неожиданное – два свидетеля, только что прибывшие в Стамбул из Сербии, обратились к кадию и поклялись на Коране, что видели великого визиря Бендерли дружески беседующим с мятежным князем Ипсиланти. Они припомнили даже, что слышали обрывки разговора – Бендерли будто бы обещал помочь драгоманам Мурузи отравить воду в фонтане.

– Аллах видит, в то время мы не знали в лицо великого визиря, высокочтимый кадий, только здесь в первый раз его увидели, – простодушно сказал один из свидетелей.

– И нам тогда неведомо было, что речь идет о фонтане, где любит гулять повелитель правоверных, – угодливым тоном добавил второй, – иначе мы немедленно поспешили бы сообщить об этом.

Четырнадцать бостанджи явились к великому визирю, чтобы отвести его в суд. Дом Бендерли обыскали и, обнаружив спрятанный в тайнике яд, сочли его вину доказанной.  Смещенный со своего поста, он был отправлен на Родос и вскоре казнен. Так закончилось правление великого визиря Бендерли, длившееся с момента его прибытия в Стамбул до отставки всего девять дней.

В день казни Бендерли смерть настигла также и бывшего шейх-аль-ислама Хаджи Халил-эфенди. Больше месяца он провел в подземелье, подвергаясь жестоким пыткам, и однажды к нему в тюрьму явился нишанджи Алет-эфенди. Удовлетворенно оглядев прикованного к стене Халила, нишанджи сказал:

– Аллах да пребудет с тобой, эфенди, – не дождавшись ответа, он продолжил: – Что же ты отвернулся и не отвечаешь мне, Халил? Не по твоему ли настоянию суд шариата присудил меня к ссылке за непочтительность, проявленную к ничтожному старику, с самого рождения отравлявшему мне жизнь? Однако, как видишь, я чту законы, которые велит нам соблюдать Коран, и теперь приветствовал тебя, как положено правоверному, но ты молчишь.

Халил-эфенди с трудом повернул голову, и взгляд его воспаленных глаз сосредоточился на лице нишанджи.

– Аллах давно отвернулся от тебя, Алет-эфенди, – глухо проговорил он.

Нишанджи рассмеялся.

– Разве? Я свободен, богат и держу в своих руках власть, ты же в цепях, растерзан и унижен.

– Ничто не свершается помимо воли Аллаха. Он дарует власть, кому пожелает, и отнимает власть, у кого пожелает. Он возвеличивает, кого пожелает, и унижает, кого пожелает. Я, раб Аллаха, покорно принимаю назначенное мне испытание.

Взгляд Алет-эфенди загорелся, по губам пробежала торжествующая усмешка.

– Тогда знай, эфенди: жена твоя Хатиджа умерла – она была убита разбойником, когда следовала в Бурсу.

Страшный крик вырвался из груди Халил-эфенди, а потом тело его дернулось, и он бессильно обвис на цепях. Прибежавший на зов нишанджи охранник приподнял голову узника и встретил потухший взгляд мертвых глаз.

– Собака-изменник отправился есть плоды Заккум (адское дерево, плоды которого, согласно Корану, служат пищей для грешников), эфенди, – заискивающе сказал он.

Нишанджи Алет-эфенди сам принес султану известие о смерти бывшего шейх-аль-ислама. Выслушав, султан не произнес ни слова, лишь слегка сдвинул брови, но проницательный нишанджи понял: в душе повелителя с новой силой вспыхнула ненависть к Халилу, ибо еще задолго до рождения Кассандры люди привыкли винить в постигших их бедах не собственные ошибки, а тех, кто их предостерегал, и Махмуд Второй не был исключением. Он не мог забыть пророческих слов Халил-эфенди: «предпринимать что-либо противное воле Аллаха бессмысленно, ибо предпринявшего постигнет неудача и ждет позорное поражение» Неужели действительно настал черный час, и Аллах отвернулся от османов? Мягкий голос нишанджи успокаивал:

– Не стоит тревожиться, ваше величество, Хуршид-паша уже отправил из Янины на Пелопоннес две тысячи албанцев, они сняли осаду с Акрокоринфа, очистили Аргос и теперь в Триполи быстро расправятся с бунтовщиками.

Махмуд повел плечом и вновь ощутил тянущую боль в подреберье.

– Аллах! Греки топят мои корабли! А эта женщина с острова Спеце – Мария Бубулина, которую бунтовщики прозвали Ласкариной! Когда-то я поддался на уговоры матери, не конфисковал ее имущество, а теперь ее корабли блокируют с моря Нафплион, Монемвасия и Ньюкастро! Моя прекрасная мать, почему ты вовремя не распознала эту бешеную фурию!

Алет-эфенди усмехнулся, вспомнив, как он хотел конфисковать имущество овдовевшей Бубулиной – женщина была баснословно богата, а для конфискации имелись все основания: на борту ее корвета «Агамемнон» вопреки закону о принадлежащих грекам судам установили восемнадцать пушек. Однако Мария Бубулина явилась в Константинополь и пала к ногам Накшидиль, а та призвала к себе Алет-эфенди. Восстановив в памяти тот разговор с прелестной валиде-султан, нишанджи ощутил щемящий душу восторг – он всегда был чувствителен к прекрасному, а Накшидиль оставалась несравненной даже в зрелом возрасте.

…В последние годы жизни она вернулась к своей христианской вере и перестала закрывать лицо перед мужчинами. Ради матери Махмуд смягчил строгие законы гарема – Накшидиль открыто принимала у себя музыкантов, поэтов и художников, постоянно ставила в Топкапы спектакли по творениям Мольера, Шекспира и даже турецкого поэта Эндерунлу, приняла под свое покровительство молодого поэта Мехмеда Кеседжизаде, писавшего под псевдонимом Иззет Молла, да и к стихам самого Алет-эфенди относилась неплохо. Но в тот день, начав с ним по-французски разговор о Бубулиной, она говорила, недовольно сведя брови:

«Жестокость по отношению к овдовевшей женщине, матери…. Фи, месье Алет, это недопустимо!»

Глядя в пол, Алет-эфенди почти не слушал, а лишь наслаждался звуками нежного голоса. И в этот миг прекрасно понимал, отчего сердце престарелого султана Абдул-Хамида не выдержало и разорвалось в одну из ночей любви. Он знал, что в любом случае пойдет навстречу желанию Накшидиль – во-первых, за Ласкарину вступился русский посол Строганов, а во-вторых – и это самое главное! – Ласкарина накануне тайно с ним встретилась и вручила увесистый мешок с золотом. Однако нишанджи желал, чтобы сидевшая перед ним прекрасная валиде решила, будто он уступает ее желанию.

«Я сделаю все, как угодно вашему величеству»

Голос его звучал глухо, и Накшидиль не могла не уловить в нем ноток скрываемого восторга, который приятно услышать любой женщине.

Брови ее разошлись, взгляд подобрел, и она шутливо погрозила пальцем:

«Ну-ну. В следующий раз будьте снисходительней. Я знаю, что султан прислушивается к вам, месье Алет, хотя вы не всегда учите его добру. Возможно, это в какой-то мере пойдет ему на пользу – доброта и благородство души губительны для султанов, а я не хочу, чтобы мой сын кончил, как его двоюродный брат Селим. Поэтому я не препятствую вам и даже хочу дать добрый совет: всегда помните, что однажды ваши уроки могут обернуться против вас»…

Что ж, красавица Накшидиль, познавшая в гареме тайны сильных мира сего, была права – будь султан Селим Третий более хитер и жесток, он в зародыше подавил бы бунт, залив страну кровью недовольных, но не позволил бы свергнуть себя и убить. Махмуд Второй, сын Накшидиль, был не таков. То, что улемы называли его «султан-гяур», Алет-эфенди считал достоинством, а не недостатком. Миром правит политика, а религия – всего лишь средство для претворения в жизнь политических планов. Накшидиль ушла из жизни, но Алет-эфенди продолжает наставлять ее сына, в его руках нити всех интриг Османской империи. И все ее зло. Однако неразумно было бы поселить в душе султана обиду на покойную мать, поэтому он сокрушенным тоном возразил султану:

– Нет, ваше величество, это только моя вина, я должен был распознать этого шайтана в юбке. Однако не стоит тревожится, греки хорошие мореходы, но на суше драться не умеют, их старинные ружья бессильны против нашей артиллерии. И, самое главное, мне стало известно, что между их вождями уже начинаются раздоры. Главная сила бунтовщиков – морские разбойники клефты. Пока Мавромихалису (один из вождей греческого восстания) удается договариваться с их главарями, но клефты не признают никакой дисциплины, они скоро выйдут из повиновения.

– Европейские монархи высказывают свое недовольство, – султан поморщился от возникшего во рту вкуса горечи, – но с какой стати они внезапно озаботились судьбой греков?  Еще недавно их послы жаловались, что мы не можем обуздать своих поданных – греческие суда с Архипелага пиратствуют в море, клефты постоянно совершают набеги на побережье. И вдруг столь горячее возмущение из-за казни старого патриарха Григория!

Алет-эфенди развел руками.

– Политические игры, ваше величество. Но ведь и мы умеем играть! – он принял нарочито важный вид, притворяясь будто цитирует диалог: – Кто подписал приказ о казни патриарха? – Великий визирь Бендерли! – Ах, Бендерли? Так пусть гнев Европы падет на голову Бендерли! – Никак невозможно, он уже смещен и предан смерти.

Несмотря на боль в боку султан рассмеялся.

– Ты никогда не даешь мне скучать, нишанджи!

– Я могу еще немного позабавить ваше величество. На днях мне сообщили, что в Хаджибее, который русские теперь зовут Одессой, греки сошли с корабля и устроили в городе беспорядки – громили и грабили еврейские лавки, якобы мстя за поругание евреями тела патриарха Григория.

Махмуд Второй понимающе усмехнулся:

– Да, тебя тогда осенила неплохая идея, нишанджи. Жаль, Бендерли оказался так глуп, что не сумел заставить армян принять в этом участие, неплохо было бы поссорить григорианскую церковь с православной. И что же русские?

– Полиция быстро навела в Одессе порядок, но ни европейские, ни русские газеты о погромах не упоминают. Как, впрочем, и о греческих клефтах с Архипелага. Ваше величество, – тон Алет-эфенди стал серьезным, – греки лишь предлог, а причина одна: европейские государства жаждут для себя более выгодных условий прохода через Босфор. Однако объявлять нам войну пока никто не собирается. Как только будет покончено с янинским пашой, и армия Хуршида вернется на Пелопоннес, бунтовщики разбегутся.

На этот раз умиротворяющий голос нишанджи не оказал обычного эффекта, султан раздраженно топнул ногой:

– Когда же, когда? С самого начала ты уверял меня, что потребуется не более двух месяцев, чтобы овладеть Яниной, но время идет, и конца осаде невидно.

Алет-эфенди почтительно повторил то, что говорил султану не раз:

– Все осложнилось из-за того, что Али Тебелен заключил соглашение со шкипетарами (албанцы, арнауты, арбанасы), ваше величество, а его сыновья Вали и Мухтар вошли в сношение с клефтами Пелопоннеса.

– Я это уже слышал!

– Было непросто, ваше величество, но я сумел снестись с вождями шкипетаров, Тахир-Аббасом и Бессиарисом. Сейчас верные мне люди ведут с ними переговоры. Старый скряга Али Тебелен несмотря на свое богатство юлит и уже давно не платит им жалованья, поэтому они готовы от него отложиться. Однако понятия о чести не позволяют им это сделать до тех пор, пока не истечет срок их соглашения с Тебеленом. И тогда они перейдут на сторону Хуршида, ибо им за это обещаны помилование и вознаграждение.  

При последних словах нишанджи султан, начавший уже было успокаиваться, встрепенулся:

– Вознаграждение! Но ты не хуже меня знаешь, что казна пуста.

– Вашему величеству не стоит беспокоиться, по моим подсчетам имущество старого Али исчисляется суммой пятьсот миллионов пиастров. Два сторонника паши, близкие родственники, готовы предать его, чтобы получить доступ к сокровищам. С ними мои люди тоже говорили, но пока очень осторожно. Когда настанет время, и все союзники покинут пашу – вот тогда я выеду на Янину и повезу Али Тебелену охранный фирман от вашего величества, обещающий помилование ему и его сыновьям, если они сдадутся на милость султана.

Махмуд Второй побагровел.

– Охранный фирман старому негодяю? После того, как я велел Хуршиду доставить мне его голову? Ты шутишь, Алет-эфенди?

– Нет, ваше величество. Однако после того, как Али-паша сдастся, я предъявлю ему другой приказ – тоже подписанный вашим величеством, но более поздним числом, чем охранный фирман. Повеление султана казнить Али-пашу Тебелена и конфисковать все его имущество. Разве не право повелителя вселенной менять свои решения? Разве повелитель не вправе казнить или миловать своих рабов?

С минуту султан непонимающе смотрел на нишанджи, потом расхохотался, и Алет-эфенди, почтительно опустивший глаза, вздохнул с удовлетворением – за долгие годы он достаточно хорошо изучил Махмуда и умел правильно вести с ним беседу. Какой бы серьезной ни была обсуждаемая тема, время от времени повелитель должен был приходить в хорошее настроение. Вот и теперь, отсмеявшись, Махмуд повеселел, отпустил нишанджи и решил приятно провести время у сестры Эсмы-султан – выпить чашку целебного чая и поболтать. Ну и… в это время она обычно читает со своими воспитанницами, скорей всего, у нее будет и прелестная малышка Безмиалем.

Девочка расцветала с каждым днем, была мила, остроумна и полна неповторимого обаяния, которым наделены редкие женщины. Султана влекло к ней все сильней и сильней, но он не жалел, что решил выждать год – Безмиалем должна достаточно развиться, чтобы взойти на его ложе, зачать и выносить ребенка, а для успокоения плоти у него есть икбал. Из старших кадин две беременны, а с остальными ему смертельно скучно. Жаль, что Алидженаб еще не оправилась после выкидыша, и нельзя призвать ее на ложе. Наверное, следует порадовать бедняжку – объявить их сына Абдул-Хамида наследником престола, не дожидаясь, пока ему исполнится четырнадцать. Мальчик умен, сообразителен, в столь юном возрасте умеет рассуждать. Раз Аллах позволил ему пережить младенческий возраст, то сохранит и дальше.

Однако умиротворенному настроению султана не суждено было длиться долго. Когда он переступил порог покоев сестры, Эсма, всегда строго соблюдавшая этикет, почтительно склонилась перед царственным братом, но на ее обычно спокойном лице пылали красные пятна, а голос, каким она обратилась к нему, был полон негодования:

– Брат мой, я желаю принести жалобу на недопустимое поведение матери шехзаде Абдул-Хамида! Все кадины и икбал знают, что я воспитываю Безмиалем для ложа повелителя, они принимают это спокойно и с радостью, но Алидженаб….

Султан тяжело вздохнул – в последний раз, когда он зашел проведать сына, Алидженаб плакала и твердила, что Безмиалем желает причинить вред маленькому шехзаде. Тогда Махмуд не придал этому значения – женщина была явно не в себе после потери ребенка. Теперь же принцесса Эсма срывающимся голосом рассказывала ему, что нынче в бане Алидженаб перевернула шайку и вылила кипяток прямо на ноги Безмиалем. При этом она заявила, что, как мать наследника, вправе наказать забывшую свое место рабыню. Хорошо, у банщицы всегда имеется мазь от ожогов, она немедленно смазала девочке ноги и послала сообщить обо всем Эсме.

– Как сейчас себя чувствует малышка? – встревоженно спросил Махмуд.

– Мазь хорошо подействовала, даже волдырей нет, но девочка очень напугана. Лежит и плачет.

– Я поговорю с Алидженаб, – пообещал султан, – но строго наказать ее сейчас не могу – она мать моего единственного сына и еще не совсем здорова.

Даже не выпив целебного чаю, он прямо от сестры отправился в покои Алидженаб. Она неподвижно лежала на широком диване, несмотря на жару укутавшись шелковой шалью, но при виде султана вскочила и припала к его ногам.

– Повелитель.

– Встань, Алидженаб, – мягко проговорил он, усаживая ее на диван, – расскажи мне, что с тобой творится.

– Повелитель, мне нет покоя ни днем, ни ночью, во сне я видела ее, Безмиалем. Она держала за руку Абдул-Хамида и говорила мне: не твой, а мой сын сядет на трон османов. А потом она столкнула его в пропасть, и я услышала крик. Его крик. Повелитель, ради нашего прекрасного сына удали ее, удали из гарема эту девушку!

Султан взглянул на ее исхудавшее осунувшееся лицо и вздохнул.

– Ты не совсем здорова, Алидженаб. Тебе следует отправиться в Бешикташ (район на берегу Босфора) и посетить источники.

Лицо женщины исказилось.

– А мой сын? Он будет со мной?

Махмуд покачал головой.

– Ты ведь знаешь, что Абдул-Хамид должен заниматься с учителями. Но шехзаде сможет тебя навещать. Я возьму его с собой, если наведаюсь в Ортакёй (часть района Бешикташ, расположенная на самой середине европейского берега Стамбула).

Погладив Алидженаб по голове, султана вышел, а она, поспешно схватив лист бумаги, набросала несколько слов, запечатала послание и велела верной прислужнице отнести его нишанджи. Спустя два часа ей доставили ответ, прочитав, Алидженаб легла на диване и стала размышлять. Нишанджи прав, успокаивая ее, все не так уж и плохо – сын будет навещать ее в Бешикташе, и, скорей всего, в сопровождении отца. И если так, то… Она закрыла глаза и кончиком языка восторженно облизала губы.

В тот же вечер нишанджи Алет-эфенди по-французски говорил султану:

– Я обеспокоен, ваше величество, врачи советуют вам на время забыть обо всех делах и отдохнуть.

– Отдых не дает мне успокоения, – раздраженно возразил султан, – пребывание в безделье будит тревожные мысли, ты сам знаешь, сколько у нас проблем.

– Ваше величество, как всегда, правы, – ласково согласился нишанджи, – но кто говорит о безделье? Почему бы вашему величеству не отвлечься от дел, занявшись, например, перестройкой старого дворца Чираган в Ортакёе? Царственный кузен вашего величества султан Селим хотел перестроить дворец, но не успел, а для вашего величества это было бы прекрасным отдыхом.

Дворец Чираган был воздвигнут в эпоху пьяницы Мурада Четвертого – тот пожелал иногда уединяться в пустынном месте, чтобы предаваться любимому греху подальше от улемов. Позже пожар разрушил дворец, но в «эпоху тюльпанов» (годы, когда в Османской империи появилась мода на тюльпаны, время правления султанов Ахмеда Третьего и Махмуда Первого) Махмуд Первый вновь его отстроил. К этому времени Чираган уже был окружен не пустырем, а роскошными дворцами стамбульской знати, оценившей прохладу европейского берега Босфора. Селим Третий, вступив на престол, действительно не раз говорил, что желает перестроить не только армию, но и Чираган. Вспомнив об этом, султан радостно воскликнул:

– Ты прав, нишанджи, тысячу раз прав! Я отвлекусь от дел, к тому же с пользой – претворю в жизнь мечту любимого кузена. Приказываю никому меня не беспокоить.

Когда закончился месяц Рамадан, султан, вручив власть визирю Хаджи Салех-паше, назначенному вместо казненного Бендерли, объявил, что на время удаляется от дел, и с головой ушел в обсуждение с архитекторами планировки нового летнего дворца. Он много времени проводил в библиотеке, часто навещал сестру, подолгу беседовал с ней и оправившейся от ожогов Безмиалем о поэзии и театре, обсуждал постройку дворца Чираган. О политике по его приказу никто с ним не заговаривал.

Теперь за решеткой потаенного окна в зале Дивана уже не мелькала тень лица повелителя, желающего слышать, что обсуждают министры, и от этого Салех-паша нервничал все сильней и сильней – великий визирь прекрасно понимал, что ответственность целиком и полностью переложена на его плечи.

А между тем новости с Пелопоннеса приходили одна другой хуже. Флот острова Спеце продолжал блокировать морские крепости Пелопоннеса. Ласкарина – Мария Бубулина – призвала на помощь корабли соседнего со Спеце острова Идра. Ее эскадра прошла мимо Идры, и сама она стояла у штурвала восемнадцатипушечного корвета «Агамемнон» под красно-синим флагом с восставшим из пламени фениксом. Пример Ласкарины вдохновил соседей, и теперь уже совместный флот двух островов блокировал крепости, полностью прервав морское сообщение и сделав невозможной переброску войск и провианта из Анатолии. Но нишанджи заявил, что беспокоить султана никак нельзя, ибо под угрозой здоровье повелителя.

– Для чего существует Блистательная Порта, если министры ничего не могут решить? Справиться с бунтовщиками на море – дело флота, его должен решить капудан-паша.

Однако капудан-паша Насухзаде Али был занят оснасткой военных судов и не скрывал, что работа займет более полугода, теперь же помочь запертым на Пелопоннесе войскам невозможно. И в середине лета осажденные крепости стали сдаваться – Монемвасия, затем Ньюкастро. Заняв Ньокастро, греки-маниоты без всякой жалости вырезали не только османских солдат, но и беззащитное мусульманское население. Несчастные женщины-мусульманки в поисках спасения бросались в море, прижимая к груди детей, но с берега их, забыв о христианском милосердии, расстреливали греческие стрелки, и красные от крови волны выносили на сушу мертвые тела. Лишь немногие сумели бежать и были подобраны английскими кораблями.

В начале осени капудан-паша получил приказ Порты устрашить бунтовщиков. Поскольку для борьбы с греческим флотом суда еще не были готовы, он сделал единственное, что мог – отправил корабль с войсками на остров Самотраки. Высадившись, турецкие солдаты начали грабить и убивать мирное греческое население острова. Меньше месяца им понадобилось, чтобы вырезать почти десять тысяч человек, немногих оставшихся в живых женщин и детей продавали на рынках рабов в Смирне и Константинополе.

Повстанцев Пелопоннеса известие о резне на Самотраки не устрашило, скорее вызвало ярость. Когда пал Триполи, греки, ворвавшись в город, начали вырезать мусульман, и земля не успевала впитать текущую по ней кровь. Въехавшей в город Ласкарине удалось спасти гарем воевавшего на Янине главнокомандующего Хуршида. Драгоценности, отобранные у перепуганных женщин, должны были послужить делу революции, а сам гарем вывезли на корабле, чтобы передать Хуршиду за выкуп.

Султан Махмуд ничего об этом не ведал. Увлекшись перестройкой дворца Чираган, он по совету врачей старался избегать волнений и не думать о политике. Чаепитие и милые беседы с сестрой и Безмиалем, обсуждение с архитекторами плана нового дворца, ночи с молоденькими икбал – вот и все, чем, благодаря стараниям нишанджи, занимался в дни треволнений повелитель османов.

Глава девятнадцатая. Вторжение персов

Дворец Топкапы, 1821 год (1237 год лунной хиджры, месяц мухаррам)

В день Ашуры султан держал добровольный пост, весь день занимался богоугодными делами – приказал накормить нищих и раздать сладости детям бедняков, потом совершил полное омовение и в мечети Айя София выполнил специальный намаз. Слух об этом сразу распространился по городу, и умиленный народ говорил, что теперь Аллах простит повелителю грехи за пятьдесят лет и построит для него в раю дворцы из Нура (божественный свет).

Великий визирь Салех-паша, явившийся к султану с важным сообщением, не был к нему допущен. Лишь на следующий день Салех-паша пал к ногам повелителя молил о прощении за принесенную им дурную весть:

– Прости, повелитель, вчера из Армении пришло известие: персидский наследник престола Аббас-мирза вторгся в восточные провинции и осадил Баязет. Я срочно послал в провинцию за Мехмед-Эмин-Рауф-пашой и приготовил приказ о назначении его новым сераскиром Эрзерума. Однако нишанджи отказывается скрепить приказ хранящейся у него печатью – говорит, что не вправе сделать это без приказа повелителя.

Выражение спокойствия и умиротворения медленно сходило с лица султана, по нему пробежала судорога тревоги, забытая боль вновь сдавила подреберье. Хмуря брови, он задумчиво смотрел на великого визиря и размышлял об услышанном.

«Мехмет-Эмин-Рауф-паша… Что ж, он умен, имеет солидный опыт в военных делах, не раз доказывал, что в трудную минуту способен принять правильное решение. Призвав его, великий визирь поступил мудро, этого нельзя отрицать»

 Однако султан тут же припомнил, что Мехмет-Эмин-Рауф был смещен с поста великого визиря по проискам Алет-эфенди, и заколебался – нишанджи будет недоволен тем, что его старый враг вновь призван на службу. Он ничего не ответил великому визирю, а велел созвать министров. В тишине тронного зала тяжело падали слова повелителя, угрюмо взиравшего на присутствующих с высоты своего сидения:

 – Аллах вновь посылает нам испытание, со всех сторон слетелись хищники, чтобы разодрать в клочья наследие Османа. Великий визирь, какими силами мы располагаем в Восточной Анатолии?

Голос Салех-паши слегка дрожал:

– Повелитель, в Анатолии у нас сейчас недостаточно войск, чтобы противостоять персам.

Махмуд Второй вопросительно взглянул на нишанджи. Алет-эфенди этого ожидал, и его ответ был готов:

– Слава Аллаху, гарнизоны Баязета, Эрзерума, Муша и Карса достаточно многочисленны, чтобы сдержать персов, повелитель. Возможно, шахзаде Аббас-Мирза решил проучить Дауд-пашу Багдадского. В этом случае персы не пойдут дальше Баязета, нам следует лишь подождать, пока они покинут наши земли.

Раздавшийся шум заставил всех обратить глаза в сторону распахнувшейся двери. Вошел Мехмет-Эмин-Рауф-паша, бывший великий визирь Османской империи, приблизился к султану и припал к его ногам.

– Повелитель, я выехал, едва получил приказ, и только что сошел с коня.

– Пусть снизойдет на тебя милость Аллаха! – султан перевел взгляд на Алет-эфенди, который, опустив глаза, сумел сохранить невозмутимый вид, и неожиданно решился: – Сообщаю тебе, паша, что моей волей ты назначен новым сераскиром Эрзерума. Нишанджи, скрепи моей печатью указ.

Медленно, не говоря ни слова, Алет-эфенди достал печать и скрепил указ. Не глядя на него, Мехмет-Эмин-Рауф поцеловал султанскую печать и приложил к сердцу.

– Я рад служить моему повелителю, – с достоинством сказал он.

– Знаю, что Аббас-мирза сейчас имеет превосходящие силы, – продолжал султан, – и англичане снабжают его оружием, однако Алет-эфенди уверяет, что это всего лишь вылазка для того, чтобы наказать Дауд-пашу Багдадского? и нам не следует ничего предпринимать. А что думаешь ты?

– Высокочтимый нишанджи ошибается, – сухо возразил Мехмед-Эмин-Рауф, – Багдадский пашалык находится под контролем Османской империи. Даже если Аббас-мирза всего лишь желает наказать Дауд-пашу, он вторгся в наши земли. Если мы станем выжидать, тем самым выкажем слабость. К тому же, бросив на произвол судьбы одного из своих вассалов, мы потеряем доверие остальных.

Султан не ответил, взглядом предложив Алет-эфенди продолжить спор. В чуть прищуренных глазах нишанджи мелькнула молния, но голос звучал совершенно спокойно:

– Мне известно, что уважаемый сераскир давно находится в дружеских отношениях с Дауд-пашой, поэтому он, возможно, не замечает, что Дауд-паша тяготеет к России. Сейчас мы не воюем с русскими, но в случае войны он предаст нас и переметнется на их сторону. Сейчас у нас нет возможности обуздать изменника, поэтому, если это захотят сделать персы, то… пусть сделают.

Взгляд сераскира полыхнул гневом.

– Разве почтенный нишанджи имеет доказательства измены Дауд-паши?

– Дауд-паша изгнал из Багдада Ост-Индскую кампанию. Теперь путь от Трапезунда до Басры перекрыт, и из-за этого стоимость английских товаров на базарах Тебриза подскочила до небес, а это на руку русским купцам.

– Не только русским, – запальчиво возразил Мехмет-Эмин-Рауф-паша, – уважаемый нишанджи не замечает, что английские товары мешают также ремесленникам Карса и Эрзерума, да и самому Дауд-паше – он недавно открыл в Багдаде мануфактурную фабрику.

Алет-эфенди торжествующе усмехнулся

– Возможно, почтенный сераскир прав, только помимо этого Дауд-паша состоит в дружеской переписке с русским царем Александром, у меня даже есть копии нескольких писем.

Султан, прежде спокойно слушавший их перепалку, встрепенулся и гневно вскинул голову.

– В переписке?

В этот миг сераскир Мехмет-Эмин-Рауф-паша мысленно восславил Аллаха и поблагодарил армянского епископа Гарабета – тот не только предупредил его друга Дауд-пашу о происках нишанджи, но и подсказал путь к спасению.

– Повелитель, – голос сераскира был спокоен и даже благодушен, – высокочтимый нишанджи говорит истинную правду. Когда Дауд-паша получил пост правителя Багдада, он обратился к Ермолову с просьбой ходатайствовать перед русским царем о своей оставшейся в Картли семье. Император Александр, получив ходатайство, лично ответил Дауду ласковым письмом. Отец Дауда старый Георгий Борчолашвили с семейством не только освобождены князем Орбелиани из крепости, но и именным императорским указом возведены в потомственное дворянство Российской империи. Теперь они носят фамилию Мануковы. Но разве это измена?

Расслабившись, султан кивнул:

– Забота о семье делает честь Дауд-паше, я не вижу здесь преступления. Я не желаю терять столь умных и грамотных слуг, как Дауд-паша, всего лишь из-за необоснованных подозрений. Аллах видит, мне не хватает образованных сподвижников!

Не ожидавший подобного ответа, Алет-эфенди на миг утратил спокойствие.

– Повелитель, – вскричал он, – если Дауд-паша спустя столько лет помнит своих родных, то он может вспомнить также, что родился христианином. И если он решит вернуться к вере своих отцов, то русский император окажет ему всяческую поддержку во всем – даже в стремлении обрести независимость от Высокой Порты.

Мехмет-Эмин-Рауф-паша кивнул и вновь поддержал Алета:

– Высокочтимый нишанджи прав, Дауд-паша, родился в Гурджистане (Грузия) и в младенчестве был крещен. Зная об этом, я в первую же нашу встречу долго говорил с ним, желая выяснить, не таит ли он в сердце измену. Но нет, изыски мои ни к чему не привели, я убедился: душа Дауд-паши открыта учению Пророка, а верность его принадлежит великому султану. Мы оба, Дауд-паша и я, готовы служить нашему повелителю и отдать жизнь, если так будет угодно Аллаху.

Сераскир был красив особой мужественной красотой, в осанке и манерах его сквозило нечто величественное. С ног до головы он воплощал в себе силу и преданность, султан Махмуд не мог этого не почувствовать.

– Я не требую, чтобы ты отдавал жизнь, сераскир, – мягко возразил он, – твоя жизнь еще понадобится империи османов. Я доверяю тебе защитить Эрзерум. Когда же мы сможем прислать тебе подкрепление, ты очистишь Анатолию от персов. Да пребудет с тобой милость Аллаха!

Алет-эфенди понял: неизвестно каким образом Мехмет-Эмин-Рауф прознал о его, нишанджи, планах, касавшихся Дауд-паши Багдадского. Он сумел заранее продумать, как отвести от друга беду и при этом расположить к себе султана. Но кто мог ему сообщить? Дальше спорить было бесполезно и даже опасно. Лицо Алет-эфенди приняло ласковое выражение, тон стал шутливым, даже немного фривольным:

– Повелитель, по воле Аллаха вина за вторжение персов вольно или невольно ложится на правителя Багдада. Шахзаде Аббас-мирза, объявив нам войну, сообщил, что причиной его вторжения в наши пределы является ограбление любимой жены Фетх-Али шаха Даулет-ханум – у нее отобрали драгоценности, когда она совершала паломничество в Кербелу, а произошло это во владениях и на землях Дауд-паши.

Официально причиной вторжения можно было назвать что угодно, значения этому никто не придавал. Однако сообщение нишанджи пробудило любопытство султана.

– Даулет-ханум? – удивленно спросил он. – Я думал, любимая жена шаха – Агабеим-ага. Разве не она мать шахзаде Аббас-мирзы?

– Нет, повелитель, мать Аббас-мирзы – Асия-ханум, принцесса из благородного рода Девели. Именно поэтому Фетх-Али шах назвал ее сына Аббас-мирзу наследником престола в обход старших шахзаде, рожденных от рабынь.

– Аллах, какое значение имеет, кто мать? – удивился султан. – Важно лишь происхождение отца.

Нишанджи тонко улыбнулся.

– В Османской империи, на престоле которой по воле Аллаха много веков сменяют друг друга потомки великого Османа, происхождение матери действительно не имеет значения. Однако скопец Али-Магомет-хан Каджар свергший с иранского трона Шахрох-шаха (последний шах Ирана из династии Афшаридов), не имел в своих жилах ни капли царственной крови. Поэтому он пожелал облагородить династию Каджаров – женил своего любимого племянника и наследника Баба-хана (впоследствии Фетх-Али-шах) на принцессе Девели. Ее сын Аббас-мирза назван наследником престола, но самой принцессе Фетх-Али шах никогда не выказывал особого расположения. Повелительницей шахского гарема стала Агабеим-ага, дочь Ибрагим-хана Шушенского. Когда грозный шах Ага Магомет-хан был заколот под Шушой, Ибрагим-хан испугался, что новый шах Фетх-Али обвинит его в смерти дяди и, чтобы доказать свою преданность, послал ему красавицу-дочь.

Министры оживленно зашевелились – нишанджи умел увлечь слушателей рассказом. Султан тоже не скрывал своего интереса.

– Родила ли Агабеим-ага сыновей Фетх-Али шаху? – спросил он.

– Агабеим-ага никогда не была на ложе своего мужа, повелитель, – торжественным тоном ответил Алет-эфенди, и только присутствие султана заставило окружающих подавить удивленные возгласы.

– Аллах! – воскликнул султан, не менее других пораженный. – Фетх-Али, этот сластолюбец, пренебрег красавицей? Ты шутишь, нишанджи!  

– Видно на то была воля Аллаха, повелитель. В день свадьбы Агабеим-ага надела платье матери Фетх-Али. Когда шах увидел жену в материнском платье, он не смог возлечь с ней на ложе. Ее много раз приводили к нему в других нарядах, но Фетх-Али уже ничего не мог с собой поделать – едва он пытался коснуться прекрасной Агабеим, как перед ним вставало лицо той, что дала ему жизнь. И тогда шах заявил, что Агабеим-ага станет его сестрой. Они часто беседуют, шах почитает Агабеим за красоту, ум и стихи, которые она пишет, поэтому и назначил главной в своем гареме. Шахзаде Аббас-мирза тоже относится к Агабеим с большим почтением и часто спрашивает у нее совета, поэтому многие иностранцы считают ее его матерью.

Впечатленный повествованием нишанджи, султан покачал головой.

– Видно, постоянное пребывание Фетх-Али при дяде-деспоте повредило его рассудок. Однако кто же его любимица, которую ограбили во владении Багдадского паши?

– Даулет ханум, повелитель, дочь шашлычника из Тебриза. Она так очаровала шаха, что он каждую ночь вызывал ее на свое ложе, забыв остальных триста пятьдесят жен своего гарема. Это так их разозлило, что они распустили слух: Даулет пользуется приворотным зельем. Даулет решила отомстить. Она поговорила с каждой из сплетниц в отдельности – потихоньку, чтобы другие не знали. Давно, мол, мечтает с ней дружить, но все не решалась сказать. Чтобы доказать свою искренность, каждой пообещала дать щепотку приворотного зелья – пусть с вечера заварит вместо чая и выпьет. Клялась, что средство подействует быстро – возможно, уже следующей ночью шах призовет счастливицу на свое ложе. Так и получилось, как она обещала – средство подействовало очень быстро. Только вместо милости шаха оно вызвало у красавиц жесточайший понос. Когда Агабеим-ага узнала об этом, она вызвала к себе озорницу и сурово ее отчитала, но Даулет-ханум повела себя дерзко – заявила, что Аллах научил ее дарить счастье повелителю, и не пристало унижать ее тем, кого он счел недостойными такой милости. Нетрудно было понять, кого хотела уязвить девчонка. Агабеим-ага побледнела, но она была дочерью хана и не могла опускаться до перепалки с дочерью шашлычника. Кротким, но непреклонным голосом повелела она прекрасной Даулет совершить паломничество в Кербелу к гробнице имама Хусейна, дабы Аллах простил ей ее грехи. Фетх-Али шах, узнав об этом, сильно расстроился, однако перечить не посмел. И вот на землях Дауд-паши красавица Даулет подверглась нападению и лишилась подаренного шахом черного жемчуга, а ведь его специально привезли для нее из Индии!

Султан Махмуд хохотал до слез, и вместе с ним во весь голос смеялись министры Высокой Порты.

– Можно подумать, Алет-эфенди, что ты сам лично побывал в персидском гареме!

– Повелитель, – Алет изящно склонил голову, – у меня везде есть глаза и уши.

«Не везде, – мысленно возразил он сам себе, – а Дауд-паша? Чувствую, что кто-то меня предал. Кто?»

Глава двадцатая. Семейные трудности Вали-аги. Месть Керима

Карс, 1818-1821 годы

Со дна побега Ибрагима отношения между Асланой и ее братом стали портиться. Поначалу Вали-ага полагал, что обиженный на него сын скрывается где-то в Карсе и вот-вот вернется. Он послал двух чаушей (адъютант) его отыскать, но те возвратились ни с чем. В положенный час Нурай вошла в дом мужа, но сам муж ее там не встретил, а Вали-ага, оказавшийся в безвыходном положении, объявил: Ибрагим раскаялся в непослушании отцовской воле и решил очистить душу, совершив хадж (паломничество) в Мекку.

Хадж – дело святое, роптать Аслана не посмела, хотя все же не удержалась – намекнула, что следовало бы прежде выполнить долг перед молодой женой. В ответ Вали-ага устремил на нее укоризненный взгляд, испустил тяжелый вздох и возвел глаза к небу, словно моля Аллаха не наказывать сестру за неуместный намек.

Разумеется, тайно от нее он пытался отыскать сына и первым делом предположил, что здесь не обошлось без дочери армянского священника – Ибрагим вполне мог сбежать с девчонкой. Однако джюнджюпы (кавалеристы конного отряда, охраняющего приграничные города) напрасно обыскивали окрестности пашалыка, чауш же, посланный понаблюдать за дочерью Багдасара, доложил: семья армянина живет, как жила – с утра посетили службу в церкви, потом девушка ходила со служанкой на базар, а ближе к вечеру все три женщины пошли в баню. Пока они ходили, священник с сыновьями сидели внизу и читали свои книги, в это время забраться на дерево и заглянуть в окна второго этажа было проще простого. Нет, заверил Вали-агу чауш, в доме никто не прячется.

 Конечно же, острый глаз Анаит сразу приметил следившего за Сатеник чауша, и Багдасар тоже видел человека, заглядывавшего в окна верхнего этажа. Первой мыслью обоих было: Вали-ага замыслил похитить Сатеник. Однако догадливая Нур отмела их опасения:

– Не до Сатеник ему, это он сына ищет. Да и жениться-то он хотел только, чтобы Ибрагима от нее отвадить, зачем ему еще одна жена? Ему больше мальчики нравятся.

– Что ты такое говоришь, Нур, – сконфузилась Анаит, и Багдасар тоже слегка покраснел, хотя ему, как человеку, много повидавшему в Европе, к тому же священнику, все слабости человеческой породы были известны.

– Говорю, что знаю, – Нур оглянулась, посмотреть, не слышат ли ее дети, и понизила голос, – у него хорошенький мальчик есть, Керим. Сирота.

– Но… но ведь Вали-ага держит гарем, – растерянно возразила Анаит.

– Держит, потому что как без женщин? Сам детей не родит, дом вести тоже надо, а готовить кто будет? Сами видели, поесть он любит.

Мудрая и всезнающая Нур была права: Вали-ага, как и положено доброму мусульманину, содержал гарем, но это не мешало ему испытывать влечение к юношам. Незадолго до описываемых событий его внимание привлек красивый мальчик лет тринадцати по имени Керим, просивший милостыню у городской мечети. Бросив маленькому нищему несколько мелких ахче, он велел ему купить себе чистую одежду, сходить в баню, а потом прийти к нему. Мальчик послушно все исполнил, без сопротивления позволил делать с собой все, что угодно, и даже выказал некоторую нежность к своему развратителю.

Вали-ага велел писарю зачислить Керима сакка (водовоз) в одной из рот местной пехоты и постоянно держал его при себе. На первых порах мальчик знал только одну работу: ублажать своего господина. Однако вскоре Вали-ага понял, что Керим может быть ему полезен и в другом – оставшись сиротой с ранних лет, мальчик был отдан родственниками в услужение армянскому купцу и хорошо говорил по-армянски. Порою Вали-ага, сунув своему любимцу мелкую монету, посылал его на базар:  

– Купи себе халвы, побегай по базару – послушай, что болтают приезжие армяне.

В Карс, лежавший на пересечении торговых путей, приезжало немало армян из России, и среди них были такие, что мутили народ болтовней. После их рассказов многие ремесленники покидали родные дома, уезжали в Россию – в Тифлис, Григориополь, Таганрог, Астрахань. Обувщики, портные, кузнецы и гончары в основном были армянами, их отъезд приносил городу существенный ущерб, поэтому, едва узнав о появлении в Карсе подобного болтуна, Вали-ага посылал чаушей схватить его и бросить в зиндан. И не было у него в этом деле помощника лучше Керима – шмыгавший среди торговых рядов маленький турок ни у кого не вызывал подозрений, армяне спокойно обсуждали при нем свои дела, а смышленый мальчик умел быстро распознать, кто просто болтает, а кто намеренно смущает людей.

После исчезновения Ибрагима Керим тоже бегал на базар – разумеется, Вали-ага не посвятил его в свои семейные дела, просто велел узнать, что говорят о его сыне. Однако люди лишь повторяли слова самого Вали-аги: ушел к святым местам. В конце концов Вали-ага решил, что Сатеник к побегу его сына никакого отношения не имеет, поэтому спустя месяц совершенно равнодушно отнесся к тому, что священник с семьей отправился в Эчмиадзин, святое место для армян.

 В Карс супруги вернулись без детей, и тут Вали-агу почему-то кольнуло неясное подозрение. Он немедленно отправил Керима на базар, и тот, вернувшись, его успокоил:

– Все одно и то же говорят, ага: мальчиков оставили учиться в монастырской школе, а Сатеник обвенчалась в главном храме с богатым купцом из Тифлиса. Говорят, он уже давно засылал сватов, все было обговорено, но родителям хотелось, чтобы венчание совершилось на святой земле Эчмиадзина. Другого я ничего не услышал, ага, сколько ни бегал.

Прошел год, и Аслана уже не скрывала своего раздражения. Ежедневно навещая дочь, она на традиционное приветствие Нурай отвечала вопросом:

– Не вернулся ли еще твой муж, дочка?

Нурай корчила плаксивую гримасу:

– Аллах не хочет моего счастья, мама, зачем только я покинула родной дом?

 Она громко хлюпала носом, хотя, если честно, в доме свекра ей было гораздо вольготней, чем с матерью – женам Вали-аги приказано было выполнять любые прихоти его племянницы-невестки. С утра до ночи Нурай бездельничала, валяясь на диване и уплетая сладости, отчего с лица ее не сходили прыщи. Однажды она так объелась пахлавой, что во время визита матери ее вытошнило прямо на ковер, и тогда разозленная Аслана набросилась на брата:

– Если твой сын решил пренебречь женой, – закричала она, брызгая слюной, – то не лучше ли будет моей дочери подать на развод и получить положенный махр, чтобы она могла найти себе другого мужа?

В животе у Вали-ага все оборвалось. Все же он сумел взять себя в руки и, стараясь, чтобы голос не дрожал, кротко возразил:

– Разве может стать предлогом для развода то, что мусульманин исполняет предписанное его верой? Какой кадий разведет женщину на том основании, что ее муж отправился к святым местам?

– И сколько же может длиться паломничество? – прошипела она.

Вали-ага развел руками.

– Из Мекки мой сын хотел отправиться в Медину и поклониться могиле Пророка. Не сердись, сестра, когда мусульманин молится, он может забыть о времени. И никто не вправе его торопить.

Годы шли, Нурай продолжала бездельничать, объедаться сладостями и толстеть. Совершенно обнаглев, она стала покрикивать на жен Вали-аги и помыкала ими, как рабынями. Такая жизнь ей нравилась, разводиться и возвращаться в отцовский дом совершенно не хотелось, поэтому Аслане пришлось ограничиться одними угрозами.

Керим, любимец Вали-аги, взрослел и с годами перерос своего покровителя. Теперь это был не щуплый мальчишка, а высокий юнец, важно расхаживающий по Карсу с видом господина. Лицо у него было еще по-детски круглым, но над верхней губой уже чернели усики, щеки покрылись первым пухом, а во взгляде таилась хитринка. Теперь он научился требовать от Вали-аги награды за свои ласки, а тот, чем взрослей становился мальчишка, тем сильней к нему привязывался.

– Ага, мне надоело служить сакка, я хочу быть чаушем, – дерзко заявил однажды Керим.

Начальник гарнизона Карса погладил подбородок и кивнул:

– Хорошо.

И Керим стал чаушем. Однако желания его росли, и махр Нурай таял на глазах. В бессильной злобе Аслана однажды попыталась объяснить дочери:

– Дура, скоро твой махр исчезнет, как дым. Если ты сейчас не потребуешь развода, то потом уже не выйдешь замуж. Какой муж захочет взять разведенную женщину, не получившую махр от первого мужа? Твой отец во второй раз тебе ничего не даст, не жди.

Ее дочь, развалившись на мутаках (мягкие длинные подушки), грызла сладкий арахис, одна из жен Вали-аги стригла ей ногти на ногах, другая расчесывала волосы, а девочка-служанка носилась взад с блюдами и напитками. Равнодушно взглянув на мать заплывшими от жира глазками, Нурай пожала плечами.

– Зачем мне опять выходить замуж, мама?  Я уже замужем и довольна.

Вали-ага, которому одна из жен немедленно доложила о разговоре матери и дочери, довольно погладил бороду. Он велел слуге позвать Керима, а когда тот явился, Вали-ага преподнес ему кольцо с изумрудом и вкрадчиво спросил:

– Тебе нравится подарок, мой красавец?

Керим залюбовался надетым на палец кольцом.

«Нужно сегодня же сходить в кофейню или чайхану, – подумал он, – пусть все видят изумруд и умирают от зависти»

 Живое воображение немедленно нарисовало ему, как он, слегка отставив палец (чтобы любой мог видеть кольцо), подносит к губам чашку.

– Аллах наградит господина за его щедрость, а у меня не хватит слов выразить свою благодарность.

Вали-ага, хищно прищурив глаза, любовался красивым лицом юноши, его длинными вздрагивающими ресницами.

– Только ты можешь достойно вознаградить меня, мой красавец. Я осыпал бы тебя золотом с головы до ног, но боюсь, тогда ты покинешь меня и уедешь искать счастья в чужих краях.

 У Вали-аги вряд ли нашлось бы столько золота, однако Керим получал от него достаточно, чтобы посещать дорогие кофейни, которые держали армяне. Ему не очень нравился кофе, однако льстила та почтительность, с какой его встречали и сажали за лучший стол. А ведь еще несколько лет назад любой хамал мог запросто дать ему подзатыльник! И преисполненный благодарности, Керим возразил:

– Клянусь Аллахом, я никогда не уеду! Много занятного я слышал в рассказах приезжих купцов, но нет такого чуда, которое могло бы заставить меня покинуть моего господина.

– Сядь ближе ко мне, – Вали-ага резким движением потянул юношу за руку и заставил его опуститься на подушки рядом с собой, – сядь и расскажи, о каких чудесах ты слышал.

Керим порылся в памяти и припомнил подслушанный им разговор в кофейне у армянской церкви Двенадцати Апостолов.

 …Тогда за соседним с Керимом столом сидели купец, привезший в Карс рыбий клей из Астрахани, уста-баши (главный мастер) артели каменщиков и уста-баши цеха кожевников.

«В Волге рыба особая, – говорил купец, – потому и цена на клей такая»

«Клей хороший, – подтвердил кожевенник, – но если вы все время такую цену станете заламывать, мы свой клей научимся изготовлять. В Карс-чае тоже рыба водится»

Усмехнувшись, купец покачал головой.

«Волга – большая река, Карс-чай по сравнению с ней, – он слегка запнулся, подыскивая сравнение, – как муха перед верблюдом. Волга всех кормит, и купцов, и рыбаков, и ремесленников. Рыбу дает, воду, лед. В ледниках лед все лето не тает, иначе как кавиар хранить?»

Каменщик поинтересовался:

«Что такое кавиар?»

«Рыбьи яйца. Их давят, солят, чтобы не портились, а потом везут по свету. Кавиар дороже золота, его королям на стол подают. Конечно, свежая икра вкусней, но быстро портится»

«Почему икра?»

«Так место то называется, икряной промысел. Сейчас купец Сапожников все икряные места скупает, богатый! Наверное, богаче самого царя!»  

В глазах обоих уста-баши мелькнуло недоверие.

«В Карс-чае я всю жизнь ловил рыбу, – сказал каменщик, – и что в ее яйцах?»

«Сравнил! – купец усмехнулся и погладил породу. – В Волге рыба особенная, осетр, белуга. Больше человека может быть»

«Больше человека! – хором воскликнули его собеседники. – Как такое может быть?»

«Может. А если даст Бог, и будете в Астрахани, зайдите в харчевню «Сатеник», там и икру свежую попробуете. Особенно я люблю икру с блинами, но некоторые с салатами едят или с яйцом»

Купец на миг прикрыл глаза, изображая восторг. Каменщик покачал головой, а кожевенник сказал:

«Бог даст, съезжу, у моего отца в Астрахани родственники есть. А почему харчевню так назвали – «Сатеник»?»

«Так хозяйку зовут. Молодая, красивая, готовит так, что всю жизнь бы из харчевни не выходил. Местному епископу Араму племянницей приходится, а муж у нее турок, но принял крещение. Из любви, говорят. Так не забудь: харчевня «Сатеник». Спросишь причал, куда пароход «Волга» причалил»

Каменщик удивился незнакомому слову:

«Что такое «пароход»?»

«На большую лодку ставят котел и приделывают к нему колеса. Когда из котла пар выходит, то колеса вращаются, и лодка сама плывет, без гребцов и без паруса. Как это по-армянски называется, я не знаю, а по-русски пароход. Говорят, один человек в Петербурге такие пароходы строит, его Берд зовут»

Уста-баши вытаращили глаза.

«Без паруса! Значит, и по морю можно так ездить?»

Купец покачал головой.

«По морю нельзя. Да и по реке быстрей, когда бурлаки баржу тянут. Но на том пароходе «Волга» я и сам ездил, поэтому точно скажу: без паруса и без гребцов плывет»…

Обладая прекрасной памятью, Керим передал разговор купца с мастерами достаточно подробно.

– Видишь, ага, какие чудеса бывают? Лодка без гребцов сама ходит, а за рыбьи яйца кавиар золотом платят.

Пароход и кавиар Вали-агу особо не заинтересовали, зато рассказ о красивой хозяйке харчевни он заставил Керима повторить дважды.

 – Дочь священника Багдасара тоже зовут Сатеник.

– Ну и что? – Керим посмотрел на него в недоумении. – Многих армянок зовут Сатеник. Это не дочь священника, ага, все говорят, дочь священника вышла замуж за купца из Тифлиса.

– Мне все равно, что говорят, я хочу знать точно! – Вали-ага раздраженно отшвырнул ногой мутаки, и они отлетели к стене.

«Племянница епископа Арама? – думал он. – У жены священника был брат по имени Арам, епископ. Когда войска Несветаева осаждали Карс, он бежал к русским»

В отличие от Вали-аги, Керим о епископе Араме не слышал – во время осады Карса русскими он был еще слишком мал. С тех пор прошло много лет, и не столь уж значительной личностью был епископ, чтобы жители города продолжали его помнить. Однако раздражение Вали-аги пробудило у мальчика любопытство – с чего это ага так заинтересовался астраханской Сатеник, что вспомнил дочь армянского священника, да еще так злится? Изобразив обиду, он надул губы:

– Аллах, для чего тебе нужна эта женщина, ага?

Вали-ага побагровел и ответил с необычной для общения со своим любимцем грубостью:

– Не твое дело!

Он нахохлился, как петух, а в памяти Керима тут же ожили воспоминания о настойчивости, с какой Вали-ага в свое время посылал его послушать, что болтают на базаре о браке Сатеник. И еще ему припомнились подслушанные им препирательства аги с сестрой Асланой. Опустив длинные ресницы, он постарался, чтобы в голосе его зазвенели слезы:

– Прости меня за дерзкие вопросы, ага. Прикажи, и я отправлюсь в Астрахань, чтобы узнать все, что ты пожелаешь.

Выражение лица Вали-ага смягчилось, он ласково потрепал Керима по плечу, вновь привлек его к себе и вкрадчиво спросил:

– До Астрахани не один день пути. Неужели ты согласен надолго меня покинуть?

– Мне будет очень тяжело, ага, – Керим испустил самый тяжелый вздох, на какой был способен, – но если тебе нужна эта женщина….

Вали-ага оскалился, довольный столь явной привязанностью своего юного друга. Непривычное для него подобие улыбки придало его лицу глуповатый вид, а игривый тон лишь усугубил это впечатление:

– Мне эта женщина совсем не нужна, мой красавец. Не сердись, посмотри на меня.

Взмахнув ресницами, Керим улыбнулся.

– Смею ли я сердиться? Я всего лишь хотел послужить своему господину. Если ага хочет знать…

– Я уже ничего не хочу знать, забудь. И никому ни слова об этом, понял? Иначе велю зашить в мешок и утопить.

Тон Вали-аги стал угрожающим, и Керим испугался по-настоящему. Голос его задрожал:

– Да, ага, понял. Клянусь Аллахом, никому не скажу.  

Страх его смягчил и возбудил Вали-агу, нетерпеливо стаскивая с юноши шальвары, он урчал, как добравшийся до лакомства кот. Покорно отдавшись его ласкам, Керим неожиданно припомнил давние разговоры о том, что сын Вали-аги не сводит глаз с дочери армянского священника. И внезапно все в его мозгу сложилось воедино, и молнией вспыхнула догадка: сын Вали-аги вовсе не совершает хадж, и господин об этом знает. Поэтому-то он и заподозрил, что муж армянки Сатеник из Астрахани – его сын Ибрагим.

Выпустив Керима и отдышавшись, Вали-ага протянул ему серебряную монету:

– Возьми, купи себе красивый пояс. И помни, что я говорил: никому ни слова!

«Я сам отправлюсь в Астрахань, – думал он, – и если тот вероотступник – Ибрагим, то убью его собственными руками. Но никто не должен ничего знать, ибо на меня падет позор вероотступничества сына, и тогда уже Аслана точно заставит дочь уйти из моего дома и потребует выплатить положенный Нурай махр»

Керим, сообразительный от природы, прекрасно понимал опасения своего господина. Возвращаясь к себе, он думал, что неплохо бы как-то выяснить, насколько верны подозрения Вали-аги – если тот вероотступник в Астрахани действительно его сын, то ага дорого заплатит за сокрытие подобного секрета. Только как выяснить?

В последующие несколько дней Керим занимался привычным ему с детских лет делом – разгуливал по базару и слушал разговоры армян. Очень скоро он узнал, что в доме священника Багдасара уже больше двух месяцев живет женщина с ребенком – вроде бы родственница, задержавшаяся из-за преждевременно случившихся родов. Наверняка она знает, в Астрахани Сатеник или в Тифлисе – не может быть, чтобы в семье об этом не говорили.

Оправившись после родов, Леда решила, что остаться в доме священника для нее и ребенка будет лучше всего. Купец Юзбаши знает, где она, Корьюн ее отыщет, и госпожа Анаит права: в Тифлисе у них нет ни одного близкого человека, а здесь маленького Корьюна окружают теплом и заботой – с первого же дня стало понятно, что Анаит, как это иногда случается с бабушками, лишенными возможности нянчить собственных внуков, страстно привязалась к мальчику и готова возиться с ним с утра до вечера. Часто Леда, покормив малыша, оставляла его с хозяйкой, а сама занималась делами – стирала, помогала Нур на кухне или ходила с ней на базар. Керим пару раз вплотную приближался к обеим женщинам, чтобы подслушать, о чем они беседуют, но был разочарован, ибо Леда с Нур переговаривались на незнакомом ему языке – старушке Нур хотелось вспомнить дни далекой молодости и поговорить по-гречески.

Поняв, что так ничего не узнает, Керим призвал на помощь свою фантазию, и постепенно у него начал складываться план: он выберет момент, когда женщина выйдет из дому одна, подойдет к ней и шепнет, что у него есть тайное послание к дочери ее хозяев Сатеник. Женщина, конечно, удивится и скажет что-нибудь вроде «Сатеник давно замужем и живет в Тифлисе». Или «Сатеник давно замужем, они с мужем живут в Астрахани» Нет, так не годится – вдруг женщина вообще не захочет говорить с мусульманином? Значит, нужно ее припугнуть – от страха расскажет все, что угодно. Только как припугнуть?

Керим решил положиться на случай. В течение нескольких дней он наблюдал за домом священника, и вот, наконец, дождался – Леда, которой для стирки пеленок не хватило воды, доставленной утром водовозом, вышла из дома и с двумя ведрами направилась к реке.

Керим, издали следивший за дверью, рассчитал расстояние и пошел ей навстречу. Они поравнялись у заброшенного сарая. Леда посторонилась, чтобы пропустить мужчину, но Керим, быстро оглянувшись, в мгновение ока схватил ее за руку и втолкнул в сарай.

– Не кричи, сестра, не пугайся, мне только нужно сказать тебе важное.

Он говорил, но Леда уже не слушала – она во все глаза смотрела на стоявшего перед ней хорошенького юношу, почти мальчика. И неожиданно ведра, звякнув, упали на земляной пол, руки ее поднялись и крепко обхватили его за шею.

– Иди ко мне, красивый мальчик.

Керим оцепенел, язык перестал ему повиноваться.

– Я…

Упав рядом с ней на грязный земляной пол, он чувствовал прижимавшееся к нему мягкое горячее тело, ощущал, как маленькие ручки торопливо шарят по его поясу, развязывая шнурок на шальварах, лаская напрягшуюся плоть. Мир взорвался и исчез, а когда Керим пришел в себя, женщина уже поднялась и поспешно оправляла свою одежду. Он словно во сне протянул к ней руку:

– Не уходи.

– Вставай, – спокойно сказала она, – мне уже пора. Да вставай же!

Стряхнув с себя оцепенение, Керим вскочил и вцепился ей в плечо.

– Не уходи, я тебя не отпущу!

Леда со смехом высвободилась, отвела его руку.

– Вот глупый, совсем ребенок! Ты мне нравишься, будем встречаться. Только не днем, нельзя, чтобы нас увидели, понял?

Старая Нур сразу почувствовала, что у гречанки появился любовник – по особому блеску глаз и изменившейся походке молодой женщины, – а однажды ей удалось проследить, как Леда, выскользнувшая среди ночи из дому, входила в стоявший неподалеку сарай. Отношение ее к молодой гречанке сразу изменилось – из дружеского стало брезгливым. Она в сердцах сказала Анаит:

– Эта женщина блудница, она завела себе любовника. Надо все рассказать твоему мужу, и пусть он отправит ее в Тифлис, куда она поначалу ехала, иначе на наш дом падет позор.

 Анаит раздраженно качнула головой:

– Перестань говорить глупости, Нур! От старости у тебя уже повредился рассудок.

– Я правду говорю, Анаит-джан, давай, позовем ее и спросим. Пусть она даже станет отпираться – мы по ее глазам увидим ложь.

Лицо Анаит исказилось.

– Нет! – закричала она. – И не смей никому говорить! Завела любовника? Ну и что, я не лучше нее, ты сама это знаешь. Пусть делает, что хочет, мне все равно, я не желаю, чтобы она уехала и увезла ребенка. Я умру, если она увезет мальчика!

Нур посмотрела на свою хозяйку и тяжело вздохнула. Больше она разговор о гречанке не поднимала и Багдасару тоже не стала ничего говорить, однако самой Леде сказала без всяких церемоний:

– Тебя и твоего ребенка приютили уважаемые люди. Они относятся к тебе, как к родной дочери, так не плати же им неблагодарностью за их доброту. Не позорь их дом!

Леда не стала отпираться и делать вид, что не понимает, а спокойно кивнула. В ту же ночь она заявила своему юному любовнику:

– Я не смогу больше встречаться с тобой возле дома, служанка нас видела. Придумай что-нибудь.

– Стань моей женой, – беспечно ответил Керим, – тогда мы с тобой сможем спокойно быть вместе целыми днями.

Он был умен не по возрасту, но еще плохо разбирался в отношениях, которые возникли у него с Ледой, и теми, которые соединяли его с Вали-агой. Ему и в голову не приходило, что последний вряд ли обрадуется связи своего любимца с женщиной – ведь господин и сам держал гарем. Правда, Леда всерьез предложение не приняла:

– Не говори глупостей, ты слишком молод. К тому же, у меня есть муж.

– Я чауш, мне все кланяются! – Керим горделиво выпятил грудь. – А ты примешь нашу веру и станешь моей женой по закону шариата.

– Никогда не изменю своей вере, – рассердилась она, – не смей больше говорить такое! Если не можешь ничего другого придумать, я ухожу и больше не стану с тобой встречаться.

Керим не на шутку испугался.

– Не надо, не уходи! Я знаю такое место, там нас никто не увидит. Только об этом нельзя никому говорить.

Потайной ход, начало которого было скрыто в стене, вел из города-крепости к маленькой пещере у реки. Ход имел стратегическое значение, ибо во время длительной осады через него получали доступ к воде. Однако и враг тем же путем мог проникнуть в крепость, поэтому о существовании хода знали немногие – Мехмед-Эмин-паша, Вали-ага, гарнизонный секретарь и два старых офицера, служивших в Карсе еще при прежнем паше.

Раз в два-три месяца Вали-ага лично проверял состояние хода и иногда брал с собой Керима – своему любимцу он доверял полностью. И теперь, заведя любовницу, беспечный юнец преспокойно выдал ей тайну. После того, как городские ворота закрывались, и на город опускалась ночь, любовники встречались у скрытого в стене отверстия. Отвалив маскирующий камень, они спускались к пещере в скале над рекой. Керим разостлал на каменном полу толстую овечью шкуру, а когда закончилось обычное для Карса короткое лето, натаскал сухих веток и разводил костер, от которого в их любовном гнездышке становилось тепло и уютно.

  К счастью для Леды маленький Корьюн спал хорошо, покормив его в полночь грудью, она могла спокойно располагать тремя-четырьмя часами свободного времени. Лишь однажды мальчик проснулся в ее отсутствие, и Леда, вернувшись домой с тайного свидания, застала в своей комнате Анаит, укачивавшую малыша. Отдав ребенка матери, она спокойно сказала:

– Он плакал, я его перепеленала.

И ушла, словно ничего необычного не было в том, что молодая мать, оставив своего ребенка, уходит среди ночи неизвестно куда и возвращается пропахшая дымом. Прижимая сына к груди, Леда смущенно смотрела вслед хозяйке дома. Она искренне привязалась к Багдасару и Анаит, обожала маленького сынишку и всей душой любила его отца, но что было делать бедняжке, если страстная натура не позволяла ей обходиться без мужчины?

Керим же, охваченный новыми ощущениями, стал с неприязнью относиться к своим отношениям с Вали-агой. Однажды тот, обуреваемый страстью, послал слугу за Керимом еще до утреннего намаза. Мысль о близости с Вали-агой вызвала у Керима, только что вернувшегося со свидания над рекой, невыносимое отвращение. Не пойти он не посмел, но, явившись к своему господину, заявил, что у него жар и просил отпустить его домой. Вали-ага, прежде никогда не встречавший от своего любимца отказа, взбеленился – схватил Керима за руку и, убедившись, что жара нет, грубо повалил его на ковер, разорвав на нем шальвары. Правда, удовлетворив свое желание, он смягчился – похлопал юношу по заду и протянул ему мешочек с серебром:

– Купи себе красивую новую одежду, мой красавец. Аллах видит, я все готов отдать, только бы ты вечно был рядом со мной. А теперь иди, скоро рассветет и прокричит муэдзин.

Взяв серебро, Керим ощутил столь сильную ненависть, что готов был в тот же миг пронзить сердце Вали-аги кинжалом. Сделать этого он, правда, не посмел, однако отомстил своему господину иным способом – в тот же день, придя на базар, зашел в лавку армянского купца – как раз в тот момент, когда хозяин торговался с двумя покупавшими шелк женщинами, – и гневно сказал:

– Во имя Аллаха, вас, армян, нужно истребить всех до одного! Почему не донесли властям, что ваш священник совершил страшное преступление – заставил правоверного мусульманина, сына почтенного Вали-аги изменить своей вере?

Женщины вытаращили глаза, ошеломленный купец разинул рот.

– Ага чауш, клянусь Богом, не понимаю, о чем ты говоришь!

– Не понимаешь? – закричал Керим. – Не ты ли помог дочери священника бежать с сыном достопочтенного аги? Знаешь ли ты, что тебе за это полагается?

Купец неожиданно успокоился – юный чауш, которого он помнил еще носившимся между прилавками грязным мальчишкой, не выглядел особо опасным. Пожав плечами, он с достоинством произнес:

– Пусть господин чауш изложит свою жалобу судье, а меня обвинить не в чем.

Неожиданно и Керим успокоился.

– Возможно, им действительно помог другой купец, не ты.

Спокойно повернувшись, он вышел из лавки. Женщины посмотрели на купца, потом друг на друга.

– Ты слышала, что он сказал, Арусяк-джан? Сын Вали-аги принял крещение!

– Да сохранит его святая Рипсимэ! А про какую дочку священника говорил этот сын шайтана?

– Как про какую? Не помнишь разве, что сын Вали-аги на Сатеник заглядывался, дочь почтенного Багдасара?

– Меньше болтайте, женщины, о таких делах лучше помалкивать, – строго сказал купец, и обе, усиленно закивав, вернулись к прерванному спору о цене за шелк.  

 Возможно, уже через неделю слух, так ловко пущенный Керимом, дошел бы и до Вали-аги, но спустя два дня всем стало не до сына Вали-аги и дочери священника – примчавшийся в Карс запыхавшийся всадник принес недобрую весть: в Западную Армению вторглись персидские войска.

Глава двадцать первая. Война и неудавшийся побег паши Карса

Карс, 1821 год (1236 год лунной хиджры, месяц зуль-хиджи)

Карский пашалык, почти не встретив сопротивления, занял Ереванский сардар Гусейн-Кули-хан. Турецкие войска здесь были слишком малочисленны, чтобы ему противостоять – основные силы османов усмиряли восставших греков и осаждали Янину. Ереванский сардар являлся вассалом и союзником персидского шахзаде Аббас-Мирзы, но в этой войне преследовал главным образом свои личные цели – поскольку он постоянно скупал необжитые земли от Еревана до Тебриза, то нуждался в работниках для их освоения. По приказу сардара его солдаты толпами гнали в Иран крестьян из армянских деревень, заодно отбирая у них продовольствие и скот.

Возмущенные крестьяне начали сопротивляться. Армяне из деревень Баш и Армудли, достав припрятанное оружие (ибо по законам Османской империи армянам оружие иметь запрещалось), сумели своими силами освободить крепость Гасан-калу, захваченную братом Ереванского сардара. Они сообщили об этом в Карс, но тщетно ждали помощи – паша Мехмед-Эмин заперся вместе со своим гарнизоном в крепости, не решаясь и носа оттуда высунуть. Он трясся от страха – в мирное время между Ереваном и Карсом процветала оживленная торговля, однако во время войны Ереванский сардар Гусейн-Кули-хан отличался лютой жестокостью по отношению к врагам. В смятении Мехмед-Эмин-паша отправил послание русскому главнокомандующему Ермолову – молил ввести в Карс русские войска и даже выразил желание войти в русское подданство.

Как ни соблазнительно для России было приобрести Карс столь легким путем, главнокомандующий отказался – ни с Османской империей, ни с Ираном Россия в то время не воевала и обязана была соблюдать нейтралитет. Ответ Ермолова паше был в высшей степени дипломатичен по содержанию и изыскан по форме – он писал, что по многим соображениям не может теперь воспользоваться гостеприимством его высокопревосходительства паши и явиться в Карс, однако сам готов принять его высокопревосходительство пашу у себя в любое время. Заодно Ермолов деликатно попросил разрешить армянским крестьянам укрыться на время в русских владениях, чтобы спастись от насилия со стороны войск Ереванского хана.

Разумеется, перепуганный насмерть паша разрешил армянам не только укрыться в России, но и забрать с собой все зерно и скот – все равно досталось бы персам. И под защитой русских солдат армянские крестьяне со своим имуществом двинулись в Россию в сопровождении архиепископа Тифлисского Нерсеса Аштаракеци. Персам же, недовольным тем, что добыча уходит у них из-под носа, русское начальство вежливо объяснило, что по приказу Ермолова у армян закуплена провизия для армии, потому русские солдаты и охраняют обоз.

Ереванский сардар был зол до крайности. Ссориться с русским главнокомандующим Ермоловым он, конечно, не посмел, но паше Мехмед-Эмину в Карс отправил угрожающее послание. Окончательно струхнув, Мехмед-Эмин решил, что лучше всего ему будет воспользоваться приглашением Ермолова. Сложив в небольшой мешок все свои драгоценности, он отправился к любимой жене Зейнаб и велел:

– Собери свои вещи, сегодня ночью мы уходим из города. Много не бери, одно-два платья.

– А Аслана? – тотчас же ревниво поинтересовалась она.

– Аслана остается здесь, теперь ты будешь моей единственной женой, и все мои драгоценности станут твоими, – торжественно пообещал он, – только пока молчи, никто не должен знать.

 В полном восторге Зейнаб бросилась ему на шею, и они приятно провели на ложе около часа. Когда пришло время магриба (вечерняя молитва), паша поспешил в мечеть, чтобы успеть совершить намаз до темноты, Зейнаб же, наскоро вознеся молитву Аллаху, начала выбирать платья для дороги. Однако ей не повезло – Аслана, любившая всюду совать свой нос, узнала от служанки, что «ханум Зейнаб вывалила из сундука все свои одежды и теперь меряет их перед зеркалом и делает гримасы»

– Чем это ты занята? – явившись к Зейнаб, подозрительно спросила она и повертела во все стороны носом – словно хотела что-то унюхать.

И тогда Зейнаб, немало перетерпевшая от первой жены, не выдержала, взорвалась.

– Старая ведьма, уродина! Скоро у тебя не будет мужа! Скоро у тебя вообще ничего не останется! – бездумно выкрикнула она.

Аслана внимательно посмотрела на нее и, ничего не ответив, вышла. Когда нужно было, она умела сдерживать свой гнев – до поры до времени, конечно, – и теперь ей стоило подумать, а не затевать скандал. Похоже, ее муж что-то пообещал этой глупой Зейнаб, иначе та не посмела бы так нагло себя вести. Драгоценности? Не собирается ли он лишить ее, свою первую жену, того, что принадлежит ей по праву? Заволновавшись, Аслана отправилась к брату.

 – Проследи сегодня за моим мужем, кажется, он что-то задумал.

Вали-ага рассердился до того, что даже осмелился возразить:

– Карс окружен шиитскими собаками, а я в это время буду вокруг твоего мужа бегать?

– Хочешь, чтобы мои драгоценности достались подлой Зейнаб, а не Нурай, жене твоего сына? – холодно спросила она. – Или твой сын больше не муж моей дочери? Хотя ходит слух, он столько молился у могилы Пророка, что изменил своей вере и по христианскому обычаю женился на дочери армянского священника.

Вали-ага остолбенел и с минуту молчал, выпучив глаза. Наконец он пришел в себя и вяло запротестовал:

– Не верь сплетням, сестра, это все армяне болтают, гнева Аллаха не боятся, нечестивцы!

– Мне дела нет до армян и твоего сына, пусть моя Нурай получит развод, а ты обязан выплатить ей обговоренный махр.

Она давно уже не говорила с ним подобным тоном, и Вали-ага совершенно растерялся.

– Сестра, не ты ли всегда хотела брака между нашими детьми? – залепетал он. – Клянусь Аллахом, я не позволю обидеть Нурай и прослежу за твоим мужем.

Аслана удовлетворенно кивнула. Вернувшись к себе, она сказалась больной и легла в кровать, а обрадованный неожиданной свободой Мехмед-Эмин дождался, когда луна скроется за тучами, и вместе с Зейнаб и драгоценностями поспешил к потайному ходу. Но едва паша стал отодвигать камень, как неизвестно откуда рядом с ними возникли вооруженные Вали-ага и Керим.

– Ты решил прогуляться, брат? – вкрадчиво спросил Вали-ага и протянул руку к мешку с драгоценностями.

Однако трясущийся от страха паша в мгновение ока сообразил, что делать.

– Аллах велик! – провозгласил он и передал драгоценности Зейнаб, а та сунула мешок под чадру.

Дотронуться до чужой жены, мусульманки, Вали-ага не посмел.

– Иди домой, брат, – угрюмо сказал он паше, – если солдаты гарнизона узнают, что ты хотел их покинуть, они повесят тебя вверх ногами на дверях твоего дома, и, клянусь Аллахом, я им помогу. Керим, я провожу благородного пашу домой, а ты завали ход, чтобы никто им больше не мог воспользоваться.

Спотыкаясь, Мехмед-Эмин побрел домой в сопровождении родственника, сзади плелась Зейнаб, понимая, что ей предстоит невеселая встреча с Асланой. Керим же в это время заваливал ход. Вернее, делал вид, что заваливает, а в действительности укладывал камни так, чтобы знающий секрет укладки человек мог в любое время этот проход открыть. Закончив работу, он, неслышно ступая, подкрался к дому паши и с удовольствием прислушался к несущемуся с женской половины визгу – там, пытаясь отобрать друг у друга мешок с драгоценностями, с ожесточением дрались Аслана и Зейнаб.

Глава двадцать вторая. Военные неудачи. Бегство дильсиза. Старый Амо

Константинополь, 1821 год (1237 год лунной хиджры, месяц рабии аль-ахир)

После двухмесячной осады пал Баязет, его сераскир Бахлул-паша был пленен и отправлен в Хой. В Муш персидские войска вошли без боя – сераскир крепости Селим-паша понял, что подкрепления из Западной Анатолии ему не дождаться, и поступил, можно сказать, вполне разумно – ответил согласием на предложение Аббас-Мирзы перейти на сторону персов.

 В день Мавлида (празднование дня рождения Пророка) султан Махмуд с мрачным видом слушал доклад великого визиря о предательстве сераскира Муша.

– В награду за свое подлое предательство Селим-паша возведен Аббас-Мирзою в звание хана, – закончил министр.

– Если повелитель позволит мне сказать, – вкрадчиво проговорил Алет-эфенди, и тон его заставил султана еще сильней насупить брови.

– Говори.

– Армяне Вана, Баязета и Муша встречали Аббас-мирзу с распростертыми объятьями, а он в свою очередь обещал освободить их от джизьи за то, что они предоставляют для его солдат кров, пищу и корм лошадям.

Нишанджи не лгал – население Муша, избежавшее кровопролития, встретило персидского принца приветливо. Аббас-Мирза, в отличие от своего вассала и союзника Ереванского сардара, желал завоевать расположение армян и не допускал никаких притеснений. Он сразу же отменил джизью, а стоявшие на постое в армянских домах солдаты получили приказ частично оплачивать расходы хозяев. На площадях глашатаи объявляли, что не страсть к завоеваниям подтолкнула шахзаде к войне, а единственно неправильные действия османов, и он, Аббас-Мирза, отправляясь в этот поход, получил благословение католикоса всех армян. Лицо Махмуда Второго, узнавшего об этом от нишанджи, побагровело от гнева.

– Подлые христианские собаки! Предатели! Они заслуживают той же участи, что и греки. И армяне Муша получат заслуженное, как только персидский шахзаде, поджав хвост, уберется в свои владения.

За спиной его раздался стон, но был он так тих и легок, что даже сам султан ничего не услышал. Один лишь нишанджи Алет-эфенди вздрогнул и незаметно скользнул взглядом по лицу повелителя, а затем по вытянувшимся за спиной султана дильсизам.

– Повелитель, – сказал великий визирь, – янычары требуют выплатить жалование и грозят перевернуть котелки.

Махмуд Второй вздрогнул при одной лишь мысли о том, что в любой момент из янычарских казарм послышится грозный клич «Отказываемся принимать пищу султана!» И понесется над Стамбулом гул от ударов по днищам перевернутых котелков, а за ним следом послышатся плач и крики ужаса. Так всегда начинался страшный янычарский бунт, а вместе с ним погромы и грабежи. Не ответив великому визирю, султан сделал знак, и министры покинули зал совещаний, остался один лишь Алет-эфенди.

– Нишанджи, – резко произнес Махмуд по-французски, – когда ты уезжаешь на Янину?

– Как раз об этом я хотел сообщить вашему величеству. Я получил ответ, все готово: как только будет дан сигнал, шкипетары оставят пашу. Через два дня мне нужно будет покинуть Константинополь, ваше величество. Я должен увезти с собой подписанные султаном охранный фирман для Али-паши и… приказ о его казни.

– Ты их получишь, – медленно проговорил султан, – езжай, привези мне голову янинского паши и его сокровища, моя казна пуста.

Алет-эфенди склонил голову.

– Ваше величество, я привезу и то, и другое.

– Хорошо, ступай.

Опустив голову, султан погрузился в свои мысли. Он не видел, как Алет-эфенди, резко выпрямившись, уставился в лицо одному из дильсизов. Это длилось всего лишь мгновение, но Корьюн огромным усилием воли заставил себя не вскрикнуть. Потом нишанджи отвел глаза и, пятясь, покинул зал. Подойдя к дежурному офицеру охраны, он сказал:

– Я хочу видеть дильсизов, что сегодня охраняют повелителя. Как только они освободятся, пусть их приведут ко мне.

Нишанджи допустил ошибку – не уточнил, что офицер охраны должен лично привести к нему дильсизов. И тот, отправившись к аге дильсизов, велел ему:

– Как только дильсизы, что стоят сейчас на страже покоя повелителя, сменятся и вернутся в казармы, приведи их к нишанджи.

Однако Корьюн, встретившись в зале с проницательным взглядом Алет-эфенди, испытал такой ужас, что решил не возвращаться в казармы. На первом дворе он отстал от своего товарища, сделав тому знак, что хочет справить нужду, и вместе с толпой, спешившей покинуть дворец до вечернего намаза, вышел из Топкапы. Когда же ага, прождав его до заката и не дождавшись, привел к нишанджи другого дильсиза, Алет-эфенди гневно топнул ногой:

– Почему так долго? Где высокий черноволосый дильсиз?

– Дильсиз Парк не вернулся в казарму, эфенди, – в ужасе пролепетал ага, – я ждал, ждал его, но….

– Отыскать и привести ко мне, – не слушая, приказал Алет.

Скрываясь от погони, Корьюн до полуночи прятался на причале под перевернутой лодкой. В последний раз прокричал муэдзин, стихли голоса торопившихся домой прохожих, замер вдали топот обходивших квартал стражников. Выбравшись из-под лодки, Корьюн огляделся – вокруг было тихо, лишь воды Босфора плескались у берега, омывая причал. С трудом ступая ногами, онемевшими от холода и долгого сидения в скрюченном положении, он направился к дому епископа Гарабета и робко постучал в окно старого Амо.

Впустив дрожащего юношу, слуга тщательно запер за ним дверь и пошел будить своего господина. Надев очки, полусонный Гарабет в тусклом свете свечи с трудом разбирал написанное – пальцы Корьюна так окоченели, что он едва мог удержать перо.

– Если за тобой следили, ты погубишь нас всех, – ровным голосом проговорил епископ, отложив наконец бумагу.

Корьюн помотал головой, онемевшие пальца с трудом выводили:

«Никто не следил. Я ушел из Топкапы до последнего намаза и долго сидел на берегу. Вокруг нет ни души. Но меня уже ищут. Я устал, мне страшно. Спаси меня, отправь в Муш»

Прочитав, Гарабет пожал плечами.

– Я не всемогущ, как я отправлю тебя в Муш?

 Задумавшись, он постукивал пальцами по столу, размышляя, что делать с нежданным гостем.

«Через два дня нишанджи уезжает на Янину, и обо мне забудут, – писал Корьюн, – спрячь меня пока у себя, потом я выберусь из Константинополя. Доберусь до Муша сам. Там сейчас персы, меня и мою семью не тронут»

Гарабет усмехнулся – юноша наивен, агенты Алет-эфенди отыщут его еще до полудня. Если выяснится, что дильсиз, присутствовавший на тайных совещаниях султана, не только понимал все, о чем говорилось, но еще и постоянно передавал донесения армянскому епископу… При одной лишь мысли об этом Гарабет похолодел. Велев Корьюну обождать, он вышел, плотно прикрыв за собой дверь.

Старый Амо не спал и встретил своего господина тревожным взглядом. Гарабет поставил перед ним крохотный флакон с красноватой жидкостью.

– Слушай внимательно, Амо! Когда я позову тебя и прикажу подать вина, капнешь в его стакан пять капель. Нужно время, чтобы это… подействовало. Проводишь его до пристани и посадишь в лодку, а потом… Убедись, что все кончено, и тогда отвяжи лодку, столкни ее подальше в воду.

Старик не сразу понял, потом в ужасе отодвинул флакон.

– Я не смогу, Србазан хайр.

– Его все равно схватят, Амо, – епископ прижал руку к груди, – и тогда он умрет мучительной смертью, а вместе с ним погибну не только я – под подозрением окажутся все армяне Константинополя. Ты видел, как расправились с греками. Так пусть лучше этот юноша примет смерть легкую и безболезненную, я же буду поминать его во всех своих молитвах.

– Ты еще не передал ему того, что сообщил купец, Србазан хайр. Что его родители погибли, а жена родила сына.

– Зачем? – раздраженно пожал плечами Гарабет. – Молодые непредсказуемы, кто знает, как он повел бы себя, услышав об этом? Я сказал ему, что вестей следует ожидать не раньше, чем через год, и он ждал. Однако, перед тем, как он…сядет в лодку, я разрешаю тебе сообщить ему о рождении сына. Пусть покинет этот мир счастливым.

– Нет, – старик упал перед епископом на колени, простирая к нему руки, – пощади меня, Србазан хайр, у меня не хватит сил.  

В глазах Гарабета сверкнул гнев.

– Разве не поклялся ты перед Богом стать моим покорным рабом, когда я спас твоего сына, обвиненного в воровстве, от позорной смерти? – голос его стал резок. – Выполняй свою клятву, старик, у нас нет времени для споров!

Голова Амо поникла, руки его бессильно обвисли, из груди вырвался тяжелый вздох.

– Вот уже тридцать лет я беспрекословно выполняю все твои приказания, Србазан хайр, и готов служить тебе, пока ноги носят меня по этой земле. Но я стар и боюсь взять на свою душу смертный грех.

– Ты получишь от меня молодого бычка, чтобы совершить матах, и я отпущу тебе все твои грехи.

Что-то неуловимо изменилось во взгляде старого слуги, когда он поднял голову.

– Нет, Србазан хайр, – спокойно сказал он, – смерть порой настигает нас внезапно, я могу умереть до того, как совершу матах. Разве, рискуя погубить свою душу, я не заслуживаю особой награды?

– Чего же ты хочешь, старик, денег? – раздраженно воскликнул епископ. – Хорошо, я дам тебе столько, сколько ты попросишь.

– Мне не нужно денег, – невозмутимо ответил Амо, пристально глядя на правую руку епископа, – я хочу получить твое кольцо.

Пораженный, Гарабет тоже взглянул на свой палец, где переливался всеми цветами радуги крупный бриллиант.

– Кольцо! Ты шутишь? – в голосе его прозвучала досада. – Я не могу отдать кольцо, это подарок моего друга Нерсеса Аштаракеци. Да и зачем оно тебе? Ты получишь больше, чем оно стоит.

– Кольцо, Србазан хайр. Оно приносит удачу, и я хочу, чтобы его носил мой любимый внук.

Гарабет заколебался, но времени спорить у него уже не оставалось. Пожав плечами, он стащил с пальца кольцо и бросил старику.

– Возьми кольцо и сделай то, что я тебе велел.

Кивнув, Амо стиснул флакон.

– Я сделаю все, как надо, Србазан хайр.

 Отвернувшись, епископ вышел. Вернувшись в комнату, где его ожидал Корьюн, он сказал юноше:

– Сейчас ты немного подкрепишься, а потом Амо отведет тебя в безопасное место. Повинуйся ему беспрекословно.

Молодой дильсиз послушно кивнул.

У причала Амо протянул Корьюну тугой узел:

– Здесь одежда, переоденься и садись в лодку.

Кивнув, юноша поспешно переоделся. Старик сунул одежду дильсиза в мешок, положил туда же тяжелый камень. Размахнувшись, он забросил мешок подальше в воду и, забравшись в каяк следом за Корьюном, сказал:

– Теперь твоя жизнь, да и моя тоже зависят от того, как быстро мы будем грести.

 Густой зимний туман, нависший над Босфором, вскоре скрыл от них берег. Сырой ветер пронизывал холодом насквозь промокшую одежду, поднявшиеся волны ежеминутно грозили перевернуть каяк, но Амо продолжал грести, все также прямо держа спину, и Корьюн, уже порядком измученный, стыдился от него отстать. Старик держал направление на Уксюдар, но ветер мешал грести и сносил их к югу.

 Между клочьями разорванного ветром тумана показались темные очертания Кадыкёя. Ветер ослаб, и, двигаясь вдоль азиатского берега, они вскоре оказались в небольшой бухте. Опустив весла, Амо утер рукой влажный лоб.

– Слушай меня внимательно. Утром из Уксюдара отплывает в Батуми торговое судно «Изис», оно принадлежит константинопольскому купцу Эризиану. Из Батуми тебя отправят в Тифлис к архиепископу Тифлисскому Нерсесу Аштаракеци. Опиши ему свою историю, он тебе поможет – найдет купца Юзбаши, которому епископ Гарабет поручил отвезти твою жену в Муш. Знай, родители твои погибли больше года назад, поэтому Леда в Муше не осталась. Юзбаши знает, где ее найти. Ее и сына, которого она тебе родила. А теперь поспешим, мы должны добраться, пока не рассвело.

По щекам Корьюна катились слезы, множество вопросов рвалось из его груди, но он не в силах был их задать и послушно взялся за весло. Едва они обогнули мыс, как ветер вновь налетел с ужасающей силой, грозя перевернуть каяк. Дыхание Амо стало прерывистым, навалилась усталость, словно все восемь с половиной десятков прожитых лет внезапно легли на его плечи, но он продолжал грести и даже находил в себе силы время от времени окриком подбадривать своего юного спутника. Неожиданно небо очистилось, и яркий свет луны осветил показавшуюся впереди пристань.

– Уксюдар, – глухо проговорил старик и, опустив весло, простер руку в сторону одного из кораблей, очертания которого смутно обрисовывались в туманной мгле, – «Изис».

Накануне отплытия «Изис», владелец судна Хорен Эризиан, один из богатейших константинопольских базирганов (негоциант, специализирующийся на привозных товарах), попрощался с женой и, оставив ее скучать в одиночестве в их роскошном дворце в Пере, отправился в Уксюдар – как он объяснил ей, ему необходимо было проследить за погрузкой дорогостоящего товара. Была и еще одна причина, но о ней говорить жене Эризиан не стал, – в Уксюдаре, в маленьком доме, обставленном не менее роскошно, чем дворец в Пере, его ожидала прелестная и пылкая Каролина де ла Перрон маркиза де ла Тур-Мобург, жена нового французского посла.

Почти всю ночь любовники на смыкали глаз, но едва сон смежил им веки, как в дверь спальни тихо постучали. Каролина что-то сладко промурлыкала, повернулась на другой бок, но не проснулась, однако Эризиан приподнял голову и услышал тихий голос звавшего его слуги:

– Господин, прибыл капитан Гримальди.

 Поспешно одевшись, встревоженный Эризиан спустился в гостиную, где его ожидал, следя за игравшим в камине пламенем, капитан «Изис». Услышав шаги владельца судна, капитан обернулся и вежливо поклонился, при этом поклон его носил легкий оттенок высокомерия – как никак, Гримальди были потомками одной из знаменитых генуэзских фамилий.

– Прошу прощения за визит в столь неурочное время, сеньор, – по-итальянски сказал он, – но полчаса назад к борту «Изис» причалил каяк с двумя мужчинами. Один из них старик, другой молод. Вахтенный матрос привел их ко мне – старик сказал, что должен немедленно поговорить с вами по важному делу. Он просил показать вам это кольцо, – на ладони Гримальди сверкнул бриллиант, и Эризиан узнал кольцо Гарабета – тремя днями ранее он прикладывал к нему губы, когда целовал руку епископа, получая благословение.

Пренебречь приглашением, переданным столь своеобразным способом, Эризиан не мог. Дело в том, что, согласно договору между ним и личной канцелярией султана, он не имел права продавать скупаемые им оптом у европейских купцов кордованы (кордовские кожи особой выделки), стекла из Мурано и красители для кожи кому-либо, кроме кетхюда (староста ремесленных цехов) цехов, снабжавших султанский дворец. Однако в последние годы армянские купцы из Тифлиса наперебой предлагали втрое и даже вчетверо больше прописанной в договоре с султаном цены – поставщик двора его величества императора российского Сундукян, владелец шелковых мануфактур и обувных мастерских в Петербурге, платил баснословные деньги за красители, кордовскую кожу и венецианские зеркала.

Поначалу Эризиан попытался схитрить и обойти договор, но за соблюдением соглашения внимательно следили мухтесибы (чиновники, регулирующие деятельность цехов). Купить их содействие Эризиану не удалось – поскольку речь шла о расходах казны, за мухтесибами пристально следили люди Алет-эфенди, чиновники это знали и смертельно боялись. И только епископ Гарабет сумел одному ему ведомыми способами уладить дело. Не безвозмездно, разумеется, – за помощь базирган отчислял патриархату Константинополя половину прибыли от продажи товара купцам из Тифлиса. Тем не менее, он признавал, что помощь епископа Гарабета необходима ему, как воздух, поэтому, узнав кольцо, немедленно поспешил на «Изис», забыв об оставшейся в спальне француженке.

Войдя в тесный кубрик, где сидели на скамье ожидавшие его Амо и Корьюн, Эризиан с первого взгляда узнал в старике слугу епископа Гарабета.

– Что велел передать епископ? – по-армянски спросил он.

Амо положил руку на плечо Корьюна.

– Епископ просил тебя принять этого человека на борт твоего корабля, ага Эризиан, а в Батуми договориться с купцами, чтобы они доставили его в Тифлис к архиепископу Тифлисскому Нерсесу Аштаракеци. Да, и еще: никто не должен об этом знать, никто не должен пытаться заговорить с юношей, даже ты. Ему приказано никому не отвечать, к тому же, он не говорит ни на одном из известных вам языков.

Эризиан заколебался – подобная таинственность всегда связана с интригами, любовными или политическими. Любовью тут не пахло, следовательно, политика. Политики базирган боялся, как огня.

– Я должен знать причину, – нерешительно возразил он, – если этот человек совершил преступление и разыскивается стражниками султана….

– Он не совершил никакого преступления, ага Эризиан, ни мой благородный господин, ни Нерсес Аштаракеци, да хранит их Бог, не имеют дел с преступниками. Этот юноша всего лишь должен вручить архиепископу Тифлисскому кольцо, которое принес вам капитан. Такова воля епископа.

Амо проговорил последние слова холодным тоном, не терпящим возражения. С тяжелым вздохом Эризиан кивнул.

– Исполню. Никто ничего не узнает, экипаж моего судна состоит из одних генуэзцев, они предпочитают не вмешиваться в то, что их не касается.

Зимнее солнце, поднявшись над горизонтом, согрело воздух, но когда старый Амо, перебравшись на каяке через Босфор, ставший тихим и ласковым в свете дня, вернулся в Кумкапы, его начал бить озноб. С трудом добравшись до дома, он потерял сознание, поэтому не мог ответить ни на один вопрос епископа, ожидавшего его всю ночь с тревогой и нетерпением. Гарабет приказал уложить старика в постель и послал за врачом. Седой невысокий еврей внимательно осмотрел больного и сказал епископу:

– Пусть твоему слуге постоянно кладут на голову лед и поят водой, но он вряд ли выживет. Его легкие воспалены, в груди скапливается вода, а сердце слишком старо, чтобы вынести сжигающий тело жар.

Получив плату за свой труд, врач ушел. Гарабет велел служанкам ухаживать за больным, как велел врач, и немедленно сообщить, если он очнется. Удалившись к себе в кабинет, епископ сидел неподвижно, погрузившись в свои мысли, ибо ему было, о чем подумать. Вышли ли люди нишанджи на след дильсиза? И если да, то обнаружилась ли связь Корьюна с ним, епископом Гарабетом? Ответов на эти вопросы оставалось ждать не так долго – если они утвердительны, то за ним должны явиться в ближайшее время.

  К вечеру старик пришел в себя. Прибежавшая за епископом служанка сообщила, что больной открыл глаза, и Гарабет поспешил в комнату Амо. Едва взглянув на лежавшие поверх одеяла руки старика, епископ понял, что тот умирает – лунки ногтей посинели. Воздух с хрипом вырывался из легких, лицо осунулось, но взгляд ввалившихся глаз был осмысленным. Служанка, решив, что епископ хочет совершить над умирающим таинство елеосвящения, подала ему Евангелие. Нахмурившись и сделав ей знак выйти, Гарабет склонился над ложем.

– Ты выполнил мой приказ, он мертв? Где перстень?

Губы Амо слабо шевельнулись, и епископ разобрал:

– Отпущение.

Руки Гарабета стиснули Евангелие, он покачал головой.

– Сначала ответь: он мертв? Подтверди, закрой глаза, если не в силах говорить.

Глаза старика оставались открытыми. Гарабет ждал, но дыхание Амо становилось все реже и слабее, наконец он затих, и взгляд его стал медленно стекленеть. А спустя два часа в дом епископа явились стражники и пригласили его – о, в высшей степени вежливо! – посетить нишанджи.

Алет-эфенди принял Гарабета с великосветской любезностью и даже предложил сесть.

– Прошу прощения, что обеспокоил тебя, ага епископ, в ту минуту, когда ты скорбишь о любимом слуге, – начал он, – не стану спрашивать, связан ли был с тобой бежавший из Топкапы дильсиз, ибо не хочу ставить тебя в неловкое положение – ведь ты, ага епископ, будешь все отрицать, а ложь несовместима с тем саном, который ты носишь в своей церкви. Не стану также спрашивать, где этот дильсиз, ибо ты наверняка уже от него избавился.

Насмешливо прищуренные глаза внимательно ощупывали лицо епископа. Вздохнув, Гарабет устало прислонился к спинке стула.

– Наверное, мне стоит поблагодарить высокочтимого эфенди за любезность, – с легкой иронией ответил он, – могу ли я спросить, какая смерть меня ожидает?

Взгляд нишанджи стал задумчивым, тон нарочито строгим:

– Это не шутка, ага, в течение длительного времени тебе доносили о том, что говорилось на тайных совещаниях в тронном зале. Великий султан вряд ли будет доволен этим. Если узнает.

Гарабет поднял глаза – в уголках губ нишанджи таилась легкая улыбка.

– Высокочтимый эфенди может назвать цену моей жизни?

Вопрос доставил Алету явное удовольствие – они с собеседником понимали друг друга с полуслова. Без всяких предисловий он назвал цену:

– Первое: письмо Багдадского Дауд-паши к Генри Уиллоку. Второе: письмо русского министра Каподистрии греку Варвацису, живущему в Таганроге. Третье: письмо бывшего русского посла в Стамбуле Строганова к его любовнице мадам д’Ега. Четвертое: письмо русского посла в Тебризе Грибоедова его приятелю Кюхельбекеру. Мне получить эти занимательные бумаги не удалось, однако тебе, ага епископ, насколько я знаю, повезло больше.

Гарабет прекрасно понимал, что возражать нет смысла. Алет-эфенди, насмешливо улыбаясь, ждал, а епископ, слегка наморщив лоб, припоминал подробности каждого из названных нишанджи посланий.

Письмо Дауд-паши к Уиллоку. Багдадский паша способствовал изгнанию Ост-Индской компании не только из Багдада, но и из Османской империи. Тем не менее, он сохранил добрые отношения с Генри Уиллоком, представителем воинствующей группировки компании. С учетом того, что Уиллока поддерживал английский парламент, письмо позволяло сделать вывод о намерении Багдада искать сближения с Англией.

Письмо русского министра Каподистрии к греку Варвацису, открыто снабжавшего повстанцев Пелопоннеса оружием, могло бы служить доказательством поддержки Россией греческих мятежников и двойной игры, которую вел император Александр, отправив Каподистрию в отпуск по болезни.

Письмо Строганова к португалке мадам д’Ега, покинувшей мужа ради русского красавца-барона, содержало множество имен и связанных с ними пикантных подробностей. Вряд ли оно представляло интерес с точки зрения политики, однако могло стать прекрасным средством для шантажа.

То же самое можно было бы сказать и о четвертом требуемом Алетом письме русского посланника в Тебризе Грибоедова к Кюхельбекеру. Фривольное письмо молодого дипломата к приятелю. По иранским законам любой мужчина, даже не мусульманин, мог заключить временный брак сроком на один год и взять себе кадину. Или нескольких. Грибоедов за время службы в Тебризе совершенно официально наполнил свою холостяцкую квартиру прелестными женщинами, и в письме очень живо описывал Кюхельбекеру подробности приятной жизни, которую вел. В Иране никто не увидел бы в его послании ничего предосудительного, но в России оно могло сильно скомпрометировать молодого неженатого дипломата в глазах аристократических семей, имеющих дочерей на выданье.

– Высокочтимый нишанджи достойно оценил мою жизнь, – с легким поклоном заметил Гарабет, – письма будут доставлены.

Что ж, хорошо было уже и то, что нишанджи не догадывался, кто проник в его планы относительно Дауд-паши Багдадского и предупредил Дауда. Тогда Гарабету не удалось бы так легко выкупить свою жизнь. Однако Алет-эфенди еще не закончил.

– Аллах видит, ты недооцениваешь себя, ага епископ, – многозначительно проговорил он, – твоя жизнь стоит гораздо дороже. Пока можешь идти, ты свободен.

Гарабет понял – требования нишанджи на этом не закончились, еще многих и многих услуг потребует от него Алет-эфенди. Гнев вспыхнул в душе епископа, на миг силою своей затмив даже страх. Криво улыбнувшись, он дерзко спросил:

 – А что, если, выйдя отсюда, я захочу оказаться далеко от Стамбула, спасая свою жизнь, так высоко оцененную высокочтимым нишанджи?

Алет-эфенди окинул его взглядом и рассмеялся, показывая, что оценил шутку.

– Нет, ага епископ, разве ты согласишься на безвестное существование? Вся твоя жизнь здесь, у ног повелителя правоверных, ибо Богос не вечно будет занимать патриарший престол.

Нишанджи был прав – бежать епископ не мог, ибо лишь в Константинополе существовало для него кипение жизни. Оставался один-единственный, хотя и крайне рискованный выход: сделать то, что не удалось великому визирю Бендерли – избавить империю османов от всемогущего временщика.  

Глава двадцать третья. Конец Али Тебелена. Ссора царственных особ. Хитрости евнухов

Константинополь, дворец Топкапы, 1822 год (1237 год лунной хиджры)

С Али Тебеленом было покончено. Хуршид-паша отослал в Стамбул сорок миллионов пиастров, обнаруженных мухтесибами, описывавшими сокровищницу Янины, и стал поспешно собирать армию для подавления мятежников. Однако на совещании султана с министрами сумму, отправленную им, посчитали несоразмерно малой.

– Иншаллах, я сам был на Янине в день пленения паши и беседовал с людьми, охранявшими его сокровищницу, – сокрушенно качая головой, говорил Алет-эфенди, – они представили мне истинные размеры его имущества, старый Тебелен имел никак не менее полумиллиона пиастров.

Султан, до сих пор молча слушавший, резко поднял руку, и все мгновенно умолкли, ожидая слов повелителя.

– Во имя Аллаха, пусть Хуршид немедленно представит отчет, – резко проговорил он, – я желаю знать, где остальные деньги.

Великий визирь Салех-паша отвел глаза, чтобы скрыть вспыхнувшую в них ненависть к нишанджи. Осторожность удержала его от того, чтобы посоветовать султану потребовать отчета от нишанджи, а не от Хуршида – ведь никто иной, как Алет-эфенди, давал указания прибывшим из Стамбула мухтесибам.

– Я уверен: по окончании войны сераскир сумеет дать объяснение, – только и сказал великий визирь.

Возведя глаза к небу, нишанджи тяжело вздохнул:

– Аллах, наша казна нуждается в пополнении уже сейчас, иначе на какие деньги вести войну?

Настроение султана после совещания с министрами вконец испортилось. Он решил съездить в Ортакёй, чтобы взглянуть, как продвигается реставрация дворца и, миновав Баб-и-Хумаюн, отвернулся – у ворот была выставлена на всеобщее обозрение мертвая голова янинского паши Али Тебелена. Каждый раз, глядя на нее Махмуд невольно вздрагивал – ему казалось, что неживые губы шепчут проклятие, а взгляд пустых глазниц грозит отомстить за предательский обман. Чуть позже доставили также головы сыновей Али, красавцев Мехмета и Селима. Зеваки разглядывали мертвые лица, обсуждали, удивляясь их молодости – их отец Али Тебелен ко дню своей смерти разменял девятый десяток. Султан Махмуд угрюмо думал:

«Старому негодяю было за семьдесят, когда он зачал младших сыновей. Сколько же их у него было? Здоровых, сильных красивых. И сам он отличался завидным здоровьем, иначе не дожил бы до таких лет. Интересно, сколько лет на этой земле отвел мне Аллах? Эти постоянные боли в боку…. Мне тридцать шесть, а я до сих пор не утвердил законного наследника. Абдул-Хамид – мой единственный сын, но он еще так мал! Почему Аллах забирает к себе моих сыновей?»

Ближе к лету боли в боку у султана всегда усиливались, ему легче становилось после бесед с сестрой и пребывания в ее маленьком ласковом мирке, но нынешней весной между ним и Эсмой произошла размолвка. Причиной ссоры явилась резня на острове Хиос. Нет, не истребление более, чем ста тысяч греков возмутило истинную дочь османов. Погубленные мастиковые плантации – вот, что вызвало ее гнев! Забыв о своем положении и полученном воспитании, принцесса осмелилась упрекнуть повелителя.

– Ты обещал сохранить мои плантации, брат, – рыдая сказала она султану, – кто станет ухаживать за ними, если на острове не осталось христианского населения? А ведь я отдала тебе весь доход, полученный мною за год!

– Успокойся, сестра, – с досадой возразил Махмуд, – я распорядился не трогать плантации, кажется, остались две или три семьи, чтобы трудиться на мастиковых полях. Вахит-паша доложил, что среди крестьян скрывались мятежные греки с острова Самос. Пришлось людям капудан-паши Насухзаде истребить почти всех. Лучше пусть остров опустеет, чем достанется бунтовщикам.

Он не заметил, как повторил слова, сказанные прежде Алет-эфенди. Ему самому не очень пришлось по душе известие об истреблении населения Хиоса – островитяне аккуратно платили дань в казну и не выказывали никакого желания поддерживать своих бунтующих соседей с островов Псара и Самос. Эсма, заметив некоторую неуверенность в его голосе, пошла в наступление:

– Две или три семьи! Какой доход принесет их труд? Вахит-паша трус! Что за губернатор, который не сумел справиться с сотней высадившихся на Хиос бунтовщиков с Самоса! Мне жена Насухзаде рассказывала, как было. Греки с Самоса приплыли на Хиос и прикончили бы Вахита с его солдатами, не подоспей флот капудан-паши Насухзаде. А Вахит вместо благодарности испугался, что придется делиться с капудан-пашой добычей. Сначала он велел капудан-паше отправляться на остров Псара и очистить его от мятежников, но почему капудан-паша обязан повиноваться губернатору? Конечно, Насухзаде отказался. Тогда Вахит солгал ему, что бунтовщики с Самоса скрываются на моих мастиковых плантациях. Пока солдаты капудан-паши искали там неверных и истребляли крестьян, Вахит поскорей послал своих людей захватить самые богатые дома и храмы греков. И неизвестно еще, какую часть награбленного он отправил в казну – Насухзаде сказал жене, что большую часть богатств Вахит и его люди присвоили. Солдаты Насухзаде едва не взбунтовались – им ничего не досталось, разрешили только переправить на базары и продать захваченных женщин и детей с Хиоса, да еще их заставили поклясться, что с каждой продажи будет уплачен налог казне.

Возможно, Эсма и была права, но у султана не было доказательств нечестности Вахит-паши. И паша, и Насухзаде изрядно утомили его жалобами друг на друга, при этом каждый в своем послании не забывал похвалиться, сколько молодых мужчин из неверных он под страхом смерти обратил в веру Пророка. Однако ни Вахит-паша, ни Насухзаде, не указали точно, сколько золота вынесено из дворцов зажиточных хиоссцев и христианских храмов.

– Лишь Аллах знает, как я нуждаюсь в деньгах, – забывшись, пробормотал Махмуд, и его сестра, не выдержав, сладко пропела по-французски:

– Так не стоит ли вашему величеству обратиться к благородному Алет-эфенди? Раз Вахит-паша, посланный по его совету на Хиос, не привез оттуда повелителю несметных богатств, то, возможно, нишанджи наполнит казну золотом Янины?

Султан, даже от любимой сестры не желавший терпеть столь язвительных намеков, гневно вспыхнул, резко поднялся и вышел. С тех пор он не посещал Эсму и даже не присылал справляться о ее здоровье. Принцесса отправила евнуха сообщить султану, что она желает подышать чистым воздухом Босфора, поэтому хочет отбыть из Топкапы в свой особняк в Куручешме. Вернувшись, евнух сообщил, что повелитель лишь кивнул в ответ, но даже не велел передать сестре положенного элементарной вежливостью пожелания счастливого пути.

«Пусть уезжает, – гневно думал Махмуд, – мне надоели ее вечные нападки на нишанджи. А Хуршид пусть отчитается, почему он до сих пор не прислал отчет?»

Отправленное Хуршиду требование Порты отчитаться за золото Янины было составлено самим нишанджи и облечено в столь оскорбительную форму, что старый сераскир обиделся и наотрез отказался давать какие-либо объяснения. Он напомнил повелителю, что в течение всей своей жизни верно служил империи османов, ни разу не запятнал свою честь и теперь считает недостойным оправдываться, чтобы отвести от себя подозрения в воровстве.

 – Ваше величество, – вкрадчиво сказал разгневанному султану Алет-эфенди, – разум Хуршида помутился от долгого сидения на Янине, не опасно ли доверять ему армию? 

 И Хуршид-паша был смещен, ему приказали отправиться в Лариссу, чтобы заняться вопросами снабжения. Армию возглавил Махмуд Драмали, человек отважный и неглупый, но не обладавший полководческим опытом Хуршида. Пав к ногам султана, Драмали торжественно пообещал:

– Иншаллах, до конца лета я заставлю Пелопоннес и мятежные острова покориться. Клянусь Аллахом, те, кто посмеют сопротивляться воле повелителя, пожалеют, что родились на свет!

Многочисленная и хорошо вооруженная армия османов готовилась к завершающим боям в Греции, на восток для противостояния Аббас-Мирзе перебросили около шестидесяти тысяч пехоты, и султан почувствовал, что тревога его постепенно рассеивается. Тем более, что небо послало ему доброе предзнаменование: три молоденькие икбал в его гареме, Камары, Мисли Наяб и Эбри Рефтар, родили мальчиков и были возведены им в звание кадин. Правда, маленький Мехмед, сын Эбри Рефтар, вскоре умер, но шехзаде Ахмед и шехзаде Махмуд выглядели здоровыми. Алет-эфенди поздравил повелителя с рождением принцев и преподнес султану украшенный алмазами золотой ларец, на крышке которого были вытеснены строки из поэмы Шах-Намэ:

«И радость, и скорбь, все минует, как сон, –

Жить вечно никто на земле не рожден.

Когда ты прославился доблестью дел,

Будь царь или раб – твой бессмертен удел.

– Вашему величеству следует знать, – с улыбкой заметил нишанджи, – что это его высочество Абдул-Хамид помог мне выбрать изречение из Фирдоуси. Его высочество уже теперь проявляет способности в стихосложении и имеет удивительно тонкий для столь юного возраста вкус.

Султан Махмуд полюбовался шкатулкой, а после ухода нишанджи велел привести к себе девятилетнего Абдул-Хамида и долго беседовал с мальчиком. Шехзаде отвечал на вопросы серьезно и вдумчиво, а хорошеньким лицом своим сильно напоминал мать Алидженаб. И султану неожиданно захотелось увидеть свою наказанную ссылкой кадину.

Со дня разлуки с султаном Алидженаб похорошела, пополнела и быстро вернула себе расположение повелителя. Эсма султан, находившаяся в своем дворце в Куручешме, узнала об этом довольно скоро и обеспокоилась. Ее тревога возросла, когда стало известно, что Алидженаб вернулась во дворец Топкапы. Находись принцесса в Топкапы, и не будь ее отношения с царственным братом испорчены, она пригласила бы его к себе на чашку чая, и Безмиалем быстро заставила бы султана забыть вздорную толстуху Алидженаб. Теперь же он вряд ли захочет видеть ее прелестную воспитанницу, все, связанное с сестрой, ему неприятно – после рождения трех маленьких шехзаде Эсма отправила из Куручешме в Топкапы подарки с поздравлениями, но подарки вернулись обратно. И принцесса в своем дворце в Куручешме предавалась печальным мыслям.

«Ах, если бы я растила свою родную дочь, а не воспитывала чужих! – в который раз мысленно повторяла она с тоской. – Тогда, беспокоясь о ее будущем, я была бы осмотрительней в своих высказываниях и не восстановила бы против себя брата. Меня считают отважной, потому что я осмеливаюсь спорить с султаном и говорить ему дерзкие слова, но почему я так смела? Потому что мне не за кого бояться! Если бы Хуссейн не заболел, и Аллах не забрал его так рано! Если бы все получилось так, как я задумала!»

В минуты грусти Эсма-султан всегда искала утешения в приятных сердцу воспоминаниях, и теперь она, закрыв лицо руками, обратилась к сладостным картинам далекого прошлого.

…Ей четырнадцать, и султан Селим Третий, ее любимый кузен, с улыбкой спрашивает, согласна ли прекрасная принцесса Эсма стать женой его близкого друга Кучук Хуссейна. Их с Хуссейном первая ночь – муж тогда лишь ласкал ее. Он понял страх юной девочки и оставил ее девственной – поклялся, что не тронет, пока жена сама не станет молить его о ласке. И однажды такой момент настал – она бросилась к нему в объятия, стала покрывать страстными поцелуями лицо обожаемого супруга.

 В первые месяцы их любви Эсма надеялась, что забеременеет не сразу – ведь тогда им уже нельзя будет предаваться ласкам. Потом она захотела ребенка и стала тревожиться, что Аллах отказывает ей в счастье материнства. Накшидиль успокаивала – бывает, что и по десять лет ждут, говорила она. А потом…

На смену счастливым воспоминаниям внезапно пришли горькие. Боль ножом пронзила душу принцессы, слезы ручьями хлынули из глаз. Пытаясь сдержать рыдания, она крепче прижимала к лицу ладони, но струйки влаги текли и текли по унизанным кольцами пальцам. Эсма-султан не обратила внимания на легкий шорох, очнулась лишь, когда нежные ручки обняли ее колени, и милый голосок с упреком произнес по-французски:

– Ах, хорошо ли так мучить себя, ваше высочество? Отчего вы плачете? Поведайте преданной вам Безмиалем, чтобы она могла принять на свои плечи ваши горести.

– Безмиалем! – оторвав от лица руки, воскликнула принцесса и радостно обняла девушку. – Как я рада тебя видеть! Почему ты здесь?

– Попросила у кызляр-аги разрешения навестить ваше высочество, он позволил и выделил мне сопровождение, почему нет? Я ведь не пленница в Топкапы.

– Я рада, безумно рада, – сияя, повторяла принцесса, – как ты поживаешь? Не досаждает ли тебе опять Алидженаб?

Безмиалем звонко рассмеялась.

– Нет, госпожа, – шаловливо тряхнув кудрями, весело ответила она, – Алидженаб обо мне забыла. Да и какую опасность я могу для нее представлять? Вы же помните, как она всем твердила о своем сновидении – будто я, дескать, предрекаю, что мой сын займет на троне место шехзаде Абдул-Хамида. Но теперь в гареме и без меня появились два принца, да и сама она надеется вскоре опять забеременеть.

– Аллах, почему ты так спокойна и смеешься, неужели тебе это безразлично? – сердито вскричала Эсма.

– Ваше высочество, милая моя госпожа, разве не сами вы учили меня, что тревоги портят цвет лица, поэтому никогда не нужно тревожиться? Я буду действовать, а не тревожиться.

Губы принцессы дрогнули в улыбке, она ласково провела рукой по мягким волосам своей любимой воспитанницы.

– И как же ты будешь действовать, дитя?

– Через две недели мне исполняется пятнадцать лет, я напишу об этом султану в письме, он ведь сам просил напомнить, вы мне говорили.

– Просил, да, но, увы…. – Эсма тяжело вздохнула. – С кем ты пошлешь повелителю письмо? Кызляр-ага ничего не должен знать.

Еще прошлым летом султан, очарованный Безмиалем, но твердо решивший дождаться, когда девочка достаточно повзрослеет для супружеского ложа, просил сестру, напомнить о приближении ее пятнадцатилетия. Однако с тех пор все изменилось, теперь они больше не пьют вместе чай, и султаном вновь прочно завладела коварная Алидженаб. Разумеется, старший евнух на ее стороне, ведь Алидженаб – мать старшего шехзаде, который, возможно, вскоре станет наследником престола. Будь его воля, он вообще избавился бы от Безмиалем тем или иным способом, но при последних султанах власть евнухов уже не столь велика, как прежде. Тем не менее, все служители гарема беспрекословно подчиняются кызляр-аге, и в его руки попадет любая записка Безмиалем к султану – будь она отправлена с евнухом или со служанкой.

– Я что-нибудь придумаю, госпожа, – беспечно ответила девушка и улыбнулась улыбкой только что расцветшей красавицы, уверенной, что никто в мире не способен противостоять ее прелести.

Однако Эсма-султан лучше нее знала законы гарема.

– Никому из евнухов и служанок не доверяй, дитя.

– Но с кем же мне тогда отослать письмо, мадам? – в глазах Безмиалем было недоумение.

– Отошли с Эльханом, он мне верен и никогда не предаст.

– Сделаю, как прикажете, ваше высочество. Аллах благословил вас, наградив верным слугой.

Принцесса мысленно усмехнулась:

«Верным, ибо его жизнь и смерть в моих руках»

Эльхан был из тех евнухов, кому в детстве при кастрации не стали удалять детородный член, ограничившись мошонкой и яичками. Такие евнухи, повзрослев, могли испытывать влечение к женщинам, порой даже оказывались способны к соитию, и по этой причине на рынках рабов ценились намного дешевле полных кастратов. Однако арабам, торговавшим маленькими евнухами, не всегда удавалось привезти достаточное количество дорогостоящего «товара» – слишком уж высока была смертность среди мальчиков, подвергшихся полной кастрации. Когда Кучук Хуссейн-паша женился на двоюродной сестре султана Селима, он не пожалел денег для того, чтобы окружить свою юную жену Эсму той роскошью, к которой она привыкла, живя во дворце. Однако евнух, по поручению Хуссейна купивший маленького Эльхана для услуг принцессе, был отпетым мошенником – выбрал ребенка подешевле и беззастенчиво присвоил разницу. Поскольку он сам занимался воспитанием прислуги для госпожи, обмана никто не заметил.

С детских лет приставленный к Эсме-султан, Эльхан последовал за ней в гарем Топкапы, куда она вернулась, когда овдовела. Окруженный женщинами, равнодушно обнажавшими перед ним самые сокровенные свои места, он с годами начал ощущать мучительное волнение, и однажды Эсма-султан застала его забавляющимся с молоденькой джарийе (девушка, недавно попавшая в гарем) Келбек. Девушка была не особенно красива и вряд ли могла рассчитывать на внимание повелителя, но она принадлежала гарему султана.

Одного слова принцессы было достаточно, чтобы Эльхан за свою дерзость расстался с жизнью, предварительно подвергшись мучительной пытке. Однако принцесса этого слова не произнесла – не из жалости к юноше, чья природа взбунтовалась против жестокого увечья, а потому что была убеждена: страх перед разоблачением удержит молодого евнуха от соблазна когда-либо предать госпожу.

Крепко обнимая свою воспитанницу и прижимаясь щекой к ее щеке, Эсма-султан еле слышно шептала:

– Будь осторожна, Безмиалем, ибо нишанджи Алет-эфенди на стороне Алидженаб. Они оба постараются погубить тебя, но я верю: ты сумеешь их одолеть и сделать так, чтобы Алет-эфенди навсегда утратил свою власть.

Разумеется, кызляр-ага немедленно узнал, что Эльхан ухитрился проникнуть к султану и передать ему послание. Едва юноша выполнил поручение, как ему велено было явиться к главному евнуху.

– Почему ты прежде не явился ко мне? – сурово спросил кызляр-ага.

– Аллах видит, я не осмелился беспокоить высокого агу.

– Что было в послании, наверняка ты не удержался и прочитал написанное.

Эльхан закатил глаза, изображая священный ужас.

– Клянусь Аллахом, разве я осмелился бы!

Кызляр-ага прищурил глаза и внимательно оглядел стоявшего перед ним Эльхана.

– Тебя осматривал врач? – поинтересовался он.

Эльхан похолодел. Со времен Сулеймана Кануни в гареме султана запрещалось служить евнухам, имевшим мужской придаток. Однако те, кто закупал для гарема оскопленных мальчиков, были не меньшими мошенниками, чем евнух Кучук Хуссейн-паши – норовили приобрести «товар» подешевле и присвоить разницу. «Изъян» же, который время от времени обнаруживался у подрастающего поколения гаремных служителей, объясняли тем, что удаленные в детстве половые члены могут со временем вновь отрастать. Поэтому всех евнухов раз в несколько лет осматривал врач. Эльхану, прислуживавшему принцессе, до сих пор удавалось избегать осмотра. Теперь он содрогнулся от ужаса, представив, что ждет его в случае разоблачения, но сумел весело ответить:

– Да, ага, моя госпожа посылала меня к аге хакиму (врач).

Все же голос его слегка дрогнул, и кызляр-ага, заметив это, усмехнулся.

– Ничего, осмотрит еще раз. Али! – крикнул он и приказал вбежавшему евнуху: – отведи его к хакиму!

– Высокочтимый ага, – испуганно воскликнул Эльхан, – я вспомнил, что случайно заглянул одним глазом в послание, которое дала мне моя госпожа.

Кызляр-ага махнул рукой, и Али скрылся,

– И что узрел один твой глаз? – взгляд кызляр-аги буравил юношу.

– Аллах видит, я не должен….

– Али!

Али появился вновь. Эльхан поспешно продолжил:

– … но не смею ничего скрывать от высокочтимого аги.

– Говори.

Али исчез по знаку кызляр-аги, а Эльхан опасливо оглянулся и понизил голос:

– Да будет известно высокочтимому аге, что моя госпожа в немилости у повелителя, но это никому неизвестно.

Кызляр-ага усмехнулся – уж ему-то лучше, чем кому-либо было известно о том, что султан гневается на сестру и не желает ее видеть.

– Продолжай, – приказал он.

Эльхан возвел глаза к небу бойко сообщил главному евнуху то, велела ему сказать предвидевшая подобный случай Эсма-султан:

 – Госпожа боится, что высокочтимый кызляр-ага стремится посеять в душе повелителя неприязнь к ней. Поэтому госпожа и велела мне передать ее послание, минуя высокочтимого кызляр-агу. Она написала повелителю, что теперь месяц Шаабан (месяц, предшествующий Рамадану), и всю ночь Баарат (ночь на пятнадцатый день Шаабана, когда мусульмане обращаются к Аллаху с просьбами) она будет бодрствовать, моля Аллаха вернуть ей милость всемогущего брата. В эту ночь госпожа испросит у Всевышнего прощения за все свои грехи, ибо никогда не помышляла о предательстве и не имела злого умысла.

Подумав, кызляр-ага решил, что юноша, скорей всего, говорит правду – ему уже доложили, что султан, дважды перечитав послание, с досадой разорвал его на столь мелкие куски, что убиравший мусор евнух так и не смог их склеить и прочесть.

– Хорошо, – резко ответил он, – возвращайся к своей госпоже, но не вздумай когда-нибудь вновь войти в ворота Баб-ус-Саадет (ворота счастья Топкапы, ведущие в гарем), иначе….

Эльхан побледнел от угрозы, ясно прозвучавшей в этой недоговоренной фразе.

– Повинуюсь, высокочтимый ага.

Вернувшись к Эсме-султан, он подробно доложил ей о раздражении, написанном на лице получившего послание повелителя, и о своей беседе с кызляр-агой. Дрогнувшим голосом сообщил, что навсегда изгнан из гарема. Усмехнувшись, принцесса слегка кивнула:

– Не тревожься, за верную службу ты будешь награжден. Как только султан вернет мне свою милость, я упрошу его подарить мне Келбек и позволю тебе на ней жениться.

О таком Эльхан не мог и мечтать. Некоторые евнухи, сохранившие вожделение к женщинам, вступали в брак и, как ни странно, в таком союзе оба супруга были счастливы. Переполненный благодарности, юноша упал в ноги госпоже.

– Моя великодушная повелительница, сумею ли я когда-нибудь отблагодарить….

– Сумеешь, если сохранишь мне верность. Я подарю вам маленький дом и буду выплачивать тебе пенсию. Конечно, ваш брак не может быть осчастливлен детьми, но жена подарит тебе внимание и любовь, а в старости окружит заботой. Но если я когда-нибудь узнаю, что ты предал меня….

– Никогда, госпожа! – в ужасе возопил Эльхан и в подтверждение искренности своих слов громко стукнул лбом о пол.

– Хорошо, теперь иди.

Отпустив Эльхана, Эсма-султан задумалась. В рассказе молодого евнуха сильней всего ее обеспокоило сообщение о недовольстве султана, вызванном посланием Безмиалем. Сдвинув брови, она тревожно думала:

«Неужели брат ее забыл? Прежде мне казалось, при виде Безмиалем его всегда одолевает вожделение. Все проклятая Алидженаб!»

Однако никто из наблюдателей и шпионов, замечавших даже легкое движение бровей повелителя, не мог знать, что в действительности творится в его душе. Прочитав и перечитав послание Безмиалем, он действительно ощутил острый приступ раздражения, заставивший его изодрать бумагу в клочья.

«Наглая девчонка! Прикажу ее выпороть, а потом выдам замуж за… за кого бы ее выдать? У Эреб Ахмет-паши недавно умерла четвертая жена, Коран дозволяет ему взять новую»

Мысль о Безмиалем в объятиях Эреб Ахмет-паши неожиданно испортила султану настроение. Во время совещания с министрами он невнимательно слушал великого визиря Салех-пашу, когда тот сообщал последние новости от сераскира Драмали из Греции.

– Драмали выступит из Ламии с тридцатитысячной армией, – говорил Салех-паша, – его кавалерия насчитывает восемь тысяч клинков, с ним семь тысяч албанцев. Через горы Герания Драмали выйдет на Коринфский перешеек и вступит в Коринф. В своем послании он клянется, что менее, чем через месяц с бунтовщиками будет покончено.

– Менее, чем через месяц? – рассеянно переспросил султан, а присутствующим в его голосе послышалось недоверие.

– Повелитель, – поспешно вмешался Алет-эфенди, – Драмали с самого начала предполагал отправить Эреб Ахмет-пашу снять осаду с Навплиона. Сам же он поведет армию в Пелопоннес и освободит Триполи. После этого мятежники просто разбегутся.

«Я и забыл, – с облегчением подумал султан, – Эреб Ахмет-паша сейчас в Греции»

Неожиданно он поднялся, и министры последовали его примеру.

– Великий визирь, – резко произнес султан, – во имя Аллаха я желаю видеть Грецию, лежащей у своих ног, пусть Драмали испепелит землю, по которой пройдут его войска.

Он направился к двери, за ним вплотную следовали дильсизы. Министры растерянно переглянулись. Алет-эфенди возвел глаза к небу.

– Иншаллах, в месяце шаабан, – сказал он, – нам следует проявлять еще больше усердия на пути Всевышнего. Тот, кто сделал с пылинку весом добро, увидит его. Значит, каждым своим благим действием мы можем получить вознаграждение от Аллаха. Поэтому последуем примеру повелителя и отправимся совершать благие дела.

Недоуменно переглянувшись, министры начали расходиться, а нишанджи Алет-эфенди поспешил в покои султана, но встретивший его евнух сообщил, что повелитель изволит отдыхать и не желает никого видеть.

«Не ее вина, – думал султан Махмуд, – я сам велел сестре Эсме за десять дней до ее пятнадцатилетия напомнить мне, ибо хотел приготовить ей подарок»

В течение девяти дней мысли его метались, а лицо было сумрачным. На десятый день он внезапно отбросил сомнения и без предупреждения отправился к Безмиалем.

Она сидела у окна с французской книгой, золотой луч скользил по густым темным волосам, простое белое платье европейского покроя облегало тоненькую фигурку. При виде султана Безмиалем поднялась, книга выскользнула у нее из рук.

– Повелитель, – она склонилась к его ногам.

– Прежде вы приветствовали меня в более цивилизованной манере, мадемуазель, – подняв ее, ворчливо заметил он по-французски.

– Простите мою дерзость, ваше величество, – ее ресницы взметнулись и тут же вновь упали, – но я… я так боялась.

– Кого вы боялись, мадемуазель? – голос султана стал резок. – Меня?

– Я боялась больше не увидеть ваше величество, – в голосе Безмиалем зазвенели слезы, и Махмуд смягчился.

– Ну вот, вы меня видите, я рядом с вами. Какой подарок вы пожелали бы иметь в этот счастливый для вас день?

Улыбнувшись, она подняла глаза и смело встретилась с ним взглядом.

– Я еще не заслужила никакого подарка, ваше величество, – неожиданно кокетливо сказала она.

– Хочешь заслужить? – голос его внезапно охрип, он сжал ее плечи.

– Очень хочу.

Исчезли тридцатишестилетний султан и пятнадцатилетняя девочка из гарема, остались мужчина и женщина. И когда они лежали рядом, утомленные страстью, Махмуд, прижав к себе Безмиалем, с улыбкой сказал:

– Теперь ты заслужила свой подарок. Скажи, чего б ты хотела? Клянусь исполнить любое твое желание.

Безмиалем приподнялась на локте и глаза ее засияли.

– Повелитель, скоро наступит месяц Рамадан, – по-арабски сказала она, – от восхода до заката я буду соблюдать пост, как положено правоверным, но ночью, когда Аллах дозволяет веселиться, мне хотелось бы побывать в Театре Теней.

Махмуд недовольно приподнял брови.

– Я знаю, что моя сестра иногда выезжала развлечься в ночь Рамадана. Разве ты никогда ее не сопровождала?

– О, конечно, повелитель! Мы выезжали в карете в сопровождении эскорта, и люди почтительно расступались, прижимаясь к стене и опуская глаза. А я бы хотела… я бы хотела слиться с народом, почувствовать его дыхание. Услышать простую турецкую речь.

Он покачал головой.

– Это слишком опасно, моя красавица, да и не может женщина султанского гарема бродить по улицам одна.

 – Никто меня не узнает, я переоденусь мальчиком, повелитель, у меня есть костюм – я играла маленького нищего в спектакле, который мы ставили с госпожой.

С минуту султан смотрел на девушку, потом расхохотался.

– Твоя госпожа дала тебе чересчур европейское воспитание, возможно однажды ты захочешь стать моей единственной кадиной.

– Только если это даст счастье моему повелителю, – с достоинством возразила Безмиалем, – если же нет, то лучше умру.

Махмуд ласково погладил мягкие вьющиеся волосы.

– Твоя голова забита театром и европейскими книгами. Узнай улемы о твоих тайных желаниях, они объявили бы тебя распутницей и повелели бы забить камнями. Однако я дал клятву и должен ее выполнить. Я сам буду сопровождать тебя в праздничные ночи Рамадана. Когда зайдет солнце, мы тайно покинем Топкапы и отправимся веселиться.

Безмиалем восторженно ахнула, прижала руки к груди и легко перешла с арабского на французский:

– Ваше величество, это… это изумительно! – правда, она немедленно осознала всевозможные последствия подобного шага, и в ней заговорила рассудительность. – Однако лицо вашего величества знакомо всему Стамбулу, вашему величеству нужно будет загримироваться, как мы это делаем, когда играем стариков и старух. Ваше величество наденет на лицо бычий пузырь, и я сама его раскрашу.

Махмуд хохотал, как никогда в жизни. И вновь рядом с этой девочкой, на него снизошел покой, постоянно грызущая боль под ложечкой, к которой он так привык, что уже почти не замечал, исчезла, не оставив о себе даже напоминания.

Глава двадцать четвертая. Мастиковые плантации Эсмы. Безмиалем. Конец нишанджи

Месяц Рамадан окончился трагически для империи османов – в день, когда экипажи стоявших у острова Хиос турецких кораблей готовились к великому празднику Ураза-Байрам, к флагману, где находился капудан-паша Насухзаде, причалил греческий брандер (судно, начиненное легковоспламеняющимися веществами). Константин Канарис надежно закрепил его крючьями и поджог, при этом сам прыгнул в шлюпку и сумел скрыться.

Флагман взлетел на воздух, прямым путем доставив в рай Магомета множество матросов и капудан-пашу Насухзаде, который посмертно получил прозвище «Махруки», что означает «погибший в пламени». В отместку Вахит-паша велел вырезать три последние крестьянские семьи, еще работавшие на уцелевших мастиковых плантациях Эсмы-султан. Принцесса, возмущенная до глубины души, была убеждена, что тут не обошлось без советов Алет-эфенди, еще с наполеоновских времен бывшего в приятельских отношениях с Вахит-пашой.

– Я уверена, что гибель Насухзаде была подстроена Вахит-пашой специально, по наущению нишанджи, – взволнованно говорила она старшим кадинам султана Пертевпияле и Ашуб-и-джан, приехавшим навестить ее в Куручешме, – греки не могли знать, где именно находится корабль капудан-паши, но, говорят, на том флагмане кто-то вывесил опознавательный знак. И теперь я полностью лишена доходов с плантаций! Даже если на Хиос завезут турецких крестьян, они не смогут ухаживать за мастиковыми деревьями так, как греки. Нишанджи в своей злобе мстит мне за то, что ему в свое время не удалось присвоить доход с мастиковых плантаций.

Пертевпияле, мягкая и всего боявшаяся, опасливо поежилась и оглянулась – не подслушивает ли кто из служанок. Первой кадине не хотелось вызвать недовольство могущественного нишанджи, ибо положение в гареме, которое она заняла после смерти Накшидиль, было хоть и почетным, но шатким – с пятнадцати лет Пертевпияле рожала султану детей, но ни один из них не выжил. Теперь ей почти тридцать, повелитель давно не призывает ее на свое ложе, но относится с уважением, как к матери своих многочисленных детей, пусть всех их и взял к себе Аллах. Однако все может измениться, если она настроит против себя Алет-эфенди – ведь даже на сестру султан затаил обиду из-за ее неосторожного упрека в адрес нишанджи.

«Эсма может говорить, что угодно, она сестра султана. Брат с сестрой сегодня в разладе, завтра вновь станут близкими друзьями. А мне лучше ни с кем не ссориться. Хотя и с Эсмой следует поддерживать добрые отношения»

– Повелитель ценит нишанджи, – осторожно заметила Пертевпияле, – и считает его советы бесценными. Неужели Алет-эфенди, удостоенный столь высокого доверия, мог причинить вред армии повелителя?

Тон, каким был задан вопрос, оставлял свободу выбора – его можно было понять и как утверждение, и как возражение. Бросив на Пертевпияле взгляд, полный насмешливого презрения, принцесса обернулась ко второй кадине. Ашуб-и-джан, дочь имеретинского царя, единственная, кого гордая Эсма-султан считала равной себе по рождению, в действительности не интересовалась ничем, кроме своей дочери, десятилетней принцессы Салихи, поэтому полные негодования слова Эсмы оставили ее равнодушной. Все же вежливость требовала дать ответ и именно такой, какой хотела услышать принцесса.

– Наверное, это действительно так, – певуче протянула Ашуб-и-джан с сильным грузинским акцентом, от которого за годы жизни в гареме так и не смогла избавиться, – но, к счастью, наш повелитель не столь сильно расстроен этой неудачей, и у него хорошее настроение. Недавно он интересовался, как моя Салиха и Михримах, дочь Ходжи-Хошьяр, успевают в учебе, велел привести их к себе – проверил, как они читают и пишут по-французски. А потом подарил каждой бриллиантовое ожерелье.

Лицо Ашуб-и-джан приняло восторженное выражение. Пертевпияле и Эсма султан тоже заулыбались – обе любили маленьких Салиху и Михримах, радовались их успехам. Дочерям султана давали в гареме не менее блестящее образование, чем сыновьям, ибо они были дорогим товаром – женившиеся на принцессах военачальники вступали в царственный семейный клан, и султан всегда мог положиться на их верность.

Поговорили еще немного о девочках, вспомнили шехзаде Абдул-Хамида и его мать, зазнавшуюся Алидженаб. О Безмиалем не говорили – она пока была лишь икбал, не имевшая от султана детей, и обсуждать ее было бы недостойно старших кадин. Потом Эсма-султан вновь вернулась к политике.

– Что говорят в Топкапы о новом капудан-паше Кара-Мехмеде? – принцесса вопросительно посмотрела на Ашуб-и-джан, ибо та была бесценным источником – нисколько ничем не интересуясь, она, тем не менее, запоминала все, о чем говорили в гареме, и могла повторить, даже не задумываясь над смыслом сказанного.

 – Кызляр-ага сказал, он назначен султаном временно, – равнодушно ответила Ашуб-и-джан и взяла из стоявшей на столе вазы хрустящее печенье, – до прибытия из Трапезунда Хюсрев-Мехмед-паши. Обожаю хрустики, моя Салиха тоже их обожает. Мм-м! – она положила печенье в рот и слегка покачала головой, изображая восторг.

 – Я слышала, Хюсрев прибудет еще нескоро, – возразила Пертевпияле и аккуратно разрезала серебряным ножом персик, – армия Аббас-Мирзы слишком близко подошла к Эрзеруму. Нишанджи считает, что Хюсрев должен из Трапезунда отправиться на помощь Эмин-Рауф-паше.

Эсма-султан усмехнулась – Кара-Мехмед-паша всегда мечтал о звании капудан-паши и в последнюю войну с русскими, как ей было известно, купил эту должность, уплатив нишанджи немалую сумму. Однако посланный им на Дунай Измаил-бей проявил нерешительность, даже больше того – трусость. Это привело к победе Кутузова и вынудило Порту подписать крайне невыгодный для турок Бухарестский мирный договор, из-за этого капудан-паша Кара-Мехмед всего через несколько месяцев был смещен с должности. Теперь, видно, история повторялась – за солидную мзду Алет-эфенди вновь убедил султана назначить Кара-Мехмеда капудан-пашой до прибытия Хюсрев-паши. Временно! Как бы не так – нишанджи будет тянуть и тянуть, не позволяя Хюсреву оставить Трапезунд.

– Будем молить Аллаха проявить милость и помочь султану одержать победу, больше мы не в силах ничего сделать, – невесело сказала принцесса.

 Казалось, мольбы Эсмы султан начали сбываться – на востоке переброшенные с Янины турецкие войска начали теснить персов, а в Греции Драмали быстро продвигался вперед, почти не встречая сопротивления. Он сжег Фивы, вошел в Коринф и немедленно отправил в Константинополь весть, что восстание подавлено. Однако не прошло и трех недель, как его армия была разбита в битве при Дервенакии.

Новости из Армении также поступали неутешительные – в сражении при Верхнем Басене армия сераскира Мехмед-Эмин-Рауф-паши потерпела поражение в решающей битве с персидским шахзаде Аббас-Мирзой. Турецкие кавалеристы позорно бежали от огня персидских артиллеристов, и Эмин-Рауф-паша не сумел остановить бегущих и заставить их сражаться.  

Султан, сдвинув брови, слушал доклад великого визиря о Басенском сражении.

– Победой персы обязаны в основном английским пушкам и пехотному полку Бахадран, – говорил Салех-паша, – этот полк собрал и обучил по европейскому образцу перебежчик из России по имени Самсон.

Лицо султана стало мрачней тучи.

«Модернизировать армию, – думал он, – вооружить современной артиллерией, обучить. Нужны деньги, но откуда взять? Янычары постоянно и во всем мне препятствуют, однако требуют денег и постоянно грозят бунтом. Прав нишанджи, главный визирь нерешителен, и никто не знает, сколько пиастров постоянно оседает в карманах мздоимцев»

Двадцать седьмого числа месяца сафара Салех-паша был отправлен в отставку, великим визирем султан назначил уже изучившего морское дело Дели-Абдулла-пашу. Об этом Эсме султан сообщила Безмиалем, приехавшая из Топкапы в Куручешме навестить принцессу. Та кивнула:

– Иншаллах, я этого ожидала. В последнее время великий визирь был не в ладах с Алет-эфенди.

Безмиалем, как в детстве, удобно устроилась на ковре у ног возлежавшей на мутаках Эсмы султан.

– Ваше высочество, – сказала она, перебирая круглые маленькие бриллианты подаренного султаном ожерелья, – я знаю, вы не любите нишанджи, но никогда до конца не понимала причины.

Принцесса позвала Эльхана и велела ему включить небольшой фонтан в ее покоях. Молодой евнух понимающе кивнул и бросился выполнять распоряжение – раз госпожа велела включить фонтан, значит, она не хочет, чтобы кто-то слышал ее разговор с гостьей. Кроме него об этом не должен был знать никто, поэтому, включив фонтаны, Эльхан встал на страже у входа в покои своей госпожи. В последнее время юноша испытывал к принцессе столь глубокую преданность, что готов был отдать за нее жизнь – ведь Эсма султан не запретила ему предаваться любви с недавно купленной для услуг на кухне гречанкой Агатой. Молодая женщина из богатой греческой семьи, потерявшая во время резни на Хиосе мужа и двоих детей, в повседневной жизни выглядела слегка помешанной, на все вопросы отвечала односложно, не поднимая головы, но страсти предавалась с удовольствием – словно забывала в минуты экстаза о постигшей ее трагедии. Разумеется, Эльхан помнил и о горячей Келбек из султанского гарема, но почему бы ему было не иметь двух жен? Конечно, если госпожа будет по-прежнему осыпать его милостями.

Подождав, пока зажурчат фонтаны, Эсма повернулась к своей воспитаннице.

– Никто не должен знать о нашем разговоре, Безмиалем, однако тебе следует услышать наконец правду о человеке, который может стать самым страшным твоим врагом. Алет-эфенди. Мой дорогой кузен султан Селим ему доверял и высоко ценил его достоинства – Алет имеет тонкий ум, он образован, умеет обаять собеседника и играть на слабостях человеческой натуры. Султан Махмуд, мой любимый брат, с детских лет восхищался Алет-эфенди, внимал его советам и наставлениям. Ты помнишь нашу дорогую валиде Накшидиль, дитя?

– Ах, ваше высочество! – в голосе девушки зазвенели слезы, и она прижала руки к груди. – Неужели я могла бы забыть высокочтимую валиде, такую прекрасную и добрую, так рано нас покинувшую!

– Валиде Накшидиль высоко ценила Алета, ибо в свое время советы и опыт его были полезны молодому султану. Многие считают, что Алет-эфенди полностью лишен честолюбия – он отказался от звания великого визиря и довольствуется должностью нишанджи. В действительности же в его руках все тайные службы империи и небывалая власть.

Эсма султан умолкла и задумалась, глядя перед собой. Лицо Безмиалем выразило недоумение.

– Но, мадам, – решившись нарушить молчание, робко заметила она, – почему Алет-эфенди должен стать моим врагом?

– Он не щадит тех, кто стоит на его пути, – угрюмо ответила принцесса, – и всегда мстит тем, кто смеет противиться его желаниям. Я не пожелала отдать казне доход с мастиковых плантаций, ибо знала, что нишанджи часто пользуется казной султана, как своей собственной. В отместку он руками Вахит-паши меня разорил. Когда же я стала жаловаться на него султану, брат оскорбился и теперь не желает меня видеть. А ведь Махмуд родился и вырос у меня на глазах!

Из глаз принцессы покатились слезы. Безмиалем поцеловала ее руку, прижалась к ней щекой.

– О нет, ваше высочество, не плачьте! Султан хотел бы вас видеть, я вижу это по его лицу всякий раз, когда упоминаю ваше имя, но он не желает этого признать. Вы сами однажды сказали мне, мадам, что все мужчины одинаково упрямы, султаны они или нищие.

Слабо улыбнувшись, Эсма ласково провела рукой по густым волосам девушки.

– Ты права, моя девочка, мужчины не любят признаваться в своих ошибках. Однако это не значит, что они их не понимают. Повелитель уже начал осознавать, какой вред приносят советы нишанджи. Султан понимает, что не Хуршид-паша виновен в исчезновении сокровищ Али Тебелена, видит, что ошибкой было отстранить талантливого Хуршида и поставить во главе армии бездарного Драмали. Власть Алет-эфенди над султаном еще велика, но постепенно она начинает слабеть. Поэтому теперь нишанджи вдвое опасен.

– Почему, ваше высочество? – удивилась Безмиалем.

– Потому что он, подобно большинству людей, желает сохранить то, что имеет – власть и богатство. Скажи, дитя, как поживает Алидженаб?

– Алидженаб? – Безмиалем была сбита с толку столь неожиданной сменой темы. – Я слышала, она опять беременна, мадам.

– Чем она теперь занята, что ты о ней слышала?

– Ничего нового, мадам, – губы Безмиалем тронула легкая улыбка, – только то, что Алидженаб ждет ребенка и занимается интригами. Делает все, чтобы недавно родившиеся принцы шехзаде Ахмед и шехзаде Махмуд не смогли покуситься на права ее сына шехзаде Абдул-Хамида и будущего ребенка.

Эсма покачала головой.

– Ходит слух, она подговорила евнуха подсыпать какое-то зелье бедняжке Эбри Рефтар, та вся позеленела, и маленький шехзаде Мехмед тоже родился весь зеленый, а вскоре умер. И к Камары во время беременности прокрались, хотели подсыпать порошок в ее ночное питье. Однако служанка увидела и подняла крик. Теперь любая женщина, носящая ребенка султана, должна быть осторожной, как никогда, – принцесса пристально смотрела на свою воспитанницу, – ибо Алидженаб готова уничтожить любого, кто может помешать ее сыну шехзаде Абдул-Хамиду в будущем взойти на престол. И нишанджи Алет-эфенди на ее стороне.

Отведя глаза, Безмиалем чуть пожала плечами.

– Меня всю жизнь учили, что мое назначение – сделать счастливым моего повелителя. Мне нет дела до интриг Алидженаб.

– Даже если эти интриги могут погубить султана?

– Аллах! – девушка испуганно вскинула глаза. – Что вы говорите, ваше высочество, кто посмеет замыслить зло против повелителя?

– Две недели назад, – медленно проговорила Эсма, – великий визирь Салех-паша тайно приезжал сюда и говорил со мной. Он поведал мне об интриге, которую плетет нишанджи. Алет-эфенди задержал выплату янычарского жалования за полгода, объявив аге янычар, что султан намерен использовать эти деньги для проведения реформ в армии.

Безмиалем побледнела – услышав подобное, ненавидевшие реформы янычары вполне могли поднять бунт. Голос ее задрожал:

– Но какая польза нишанджи от янычарского бунта?

– Разве ты еще не поняла? Повелителем становится все трудней управлять. Однако девятилетний Абдул-Хамид стал бы для нишанджи идеальным султаном, а глупая Алидженаб – лучшей валиде, какую только можно пожелать.

Безмиалем сидела неподвижно, обдумывая сказанное. Ей известно было, что в империи османов янычары не раз свергали одних султанов, сажая на трон других, и что сам Махмуд Второй взошел на престол в результате янычарского бунта. Однако сама она знала об этом лишь понаслышке, и не верилось, что привычный порядок жизни может быть так легко и просто нарушен.

– Ваше высочество, нужно предупредить султана о том…

Принцесса прервала ее, рассмеявшись резким и неприятным смехом.

– Предупредить! Султан пока еще слепо верит нишанджи, этот человек словно околдовал его своими речами. К счастью, ага янычар человек разумный, он на время утихомирил возмущенных невыплатой жалования и предложил им написать жалобу султану. Пусть прежде повелитель во всем разберется и вынесет решение, сказал ага, а тогда и мы решим, что делать. Однако сам ага отдавать послание янычар не захотел, хотя ему это было бы проще всего – ведь он держит стремя повелителя, когда тот садится на коня у мечети. К султану отправили старого дервиша из ордена Бекташи (орден, к которому себя причисляли янычары). Но до Топкапы старик так и не добрался, а вскоре морские волны вынесли его тело на берег.

– А послание? Нашли при нем послание?

Довольная Эсма кивнула – девочка слушала внимательно и быстро схватывала суть.

– Послания не было, – ответила она, – но гибель дервиша вызвала негодование среди янычар. Все понимают, кому выгодно исчезновение жалобы, однако доказательств нет. Встревоженный нарастающим возмущением, великий визирь Салех-паша лично явился в казармы и обещал провести расследование. Помимо желания утихомирить янычар, он стремился отыскать доказательства вины нишанджи – надеялся, что султан поверит неоспоримым доказательствам. Но я никогда не надеялась, что это ему удастся. И действительно – сегодня Салех-паша отправлен в отставку, а новый великий визирь Дели Абдулла-паша… Он человек, привыкший говорить на языке грубой силы, и не сумеет вести с янычарами переговоры – скорее, начнет действовать силой, а это лишь подтолкнет их к бунту.

Принцесса тяжело вздохнула и понурилась, взволнованная Безмиалем стиснула руки, глаза ее сверкали.

– Это значит, что только вы можете раскрыть глаза повелителю и спасти его, ваше высочество. Молю вас, вернитесь в Топкапы и объясните все султану!

– Бесполезно, дорогое мое дитя, султан не станет меня слушать. Ты единственная, кто может его спасти.

– Я?! Но что я могу, мадам?

Принцесса задумчиво смотрела на тонкое прелестное лицо, слегка вздрагивающие ресницы.

– Мне стало известно, что в месяц поста Рамадан вы с султаном по ночам выходили из Топкапы переодетыми.

На нежных щечках Безмиалем выступил румянец смущения.

– Мы действительно выходили, когда заканчивалось время дневного поста, и наступала пора ночных увеселений. Я всего лишь сказала повелителю, что хочу увидеть настоящие народные гуляния с Театром Теней и Карагезом….

– А мой брат решил исполнить твое желание, – улыбнувшись, подхватила Эсма, – это доказывает, как сильно он благоволит к тебе, дитя.

 – Но откуда вам все известно, мадам?

– Мне многое известно, дорогая, – продолжая улыбаться, Эсма внимательно разглядывала юную красавицу. – Скажи, какой у тебя срок?

Безмиалем на миг замерла, потом опустила голову.

– Уже почти половина срока, ваше высочество. Слава Аллаху, пока мало заметно, и я стараюсь, чтобы даже мои служанки пока ничего не заподозрили. Вы ведь сами только что вспоминали о несчастной Эбри Рефтар, мадам.

– Я рада, что ты так осторожна. Султан знает?

– Не знает. Пусть Аллах накажет меня, мадам, но я безумно боюсь – если повелитель перестанет делить со мной ложе, Алидженаб догадается и захочет навредить ребенку.

– Ты права. Постарайся пока скрывать ото всех. Когда с Алет-эфенди будет покончено, я вернусь в Топкапы и сумею защитить тебя от Алидженаб. Но главное должна сделать ты, Безмиалем. Султан увлечен тобой, он выполнит любое твое желание.

Безмиалем недоверчиво посмотрела на Эсму и покачала головой.

– Повелитель действительно ласков со мной, но не станет даже слушать, если я заговорю о нишанджи, поверьте, мадам.

– Тебе не нужно ничего говорить. Сядь ближе ко мне, – велела принцесса и, обняв свою юную воспитанницу за плечи, зашептала: – Скажи повелителю, что хочешь развлечься. Уговори его вновь переодеться и отправиться с тобой на прогулку по Стамбулу. Как в ночь Рамадана. Но только днем.

Девушка ахнула и откачнулась, от волнения перешла на фарси:

– Аллах, госпожа, да разве повелитель согласится?

– Говори по-французски. Придумай что-нибудь, ты умна. В твои руках сила, какой нет ни у кого другого, ибо повелитель пылает к тебе страстью.

– Но…зачем?

– Ты приведешь султана на Этмейдан (Мясную площадь), где обычно собираются янычары, чтобы поговорить о своих делах, пошуметь и поспорить. Туда ежедневно после утреннего намаза являются люди нишанджи, они будоражат недовольных и подбивают их к мятежу. Пусть повелитель все услышит своими ушами.

– Но это опасно, мадам, при свете дня султана могут узнать.

– Аллах защитит моего брата, пусть позади вас неотступно следуют дильсизы, они не позволят никому причинить вам вред. Подумай сама, Безмиалем, если султан останется в неведении, Алет-эфенди добьется своего, и тогда твое дитя окажется во власти Алидженаб. Ах, дорогая, если бы Аллах дал мне счастье стать матерью, я бы на все пошла, чтобы защитить своего ребенка!

Тон и волнение принцессы подействовали на девушку, она заколебалась.

– Я не уверена, мадам…

– У тебя все получится, – перебила ее Эсма, – и кто знает, возможно, именно твой сын сядет на трон османов, когда Аллах заберет к себе моего брата.

– Я этого не желаю, ваше высочество, поверьте! У султана уже есть три наследника, а мне хочется только одного: спокойно жить вдали от злобы и распрей гарема, воспитывая свое дитя. Только ради моего ребенка я постараюсь сделать то, что вы желаете, мадам, иначе мне невыносимо была бы мысль, что придется лгать повелителю.

– Безмиалем, – ласково спросила Эсма, – любишь ли ты моего брата?

– Мне хочется дарить ему радость, ваше высочество.

– Сделав то, о чем я тебя прошу, ты, возможно, сохранишь ему трон и подаришь саму жизнь.

– Да, мадам, – Безмиалем тяжело вздохнула и опустила голову.

Эсма султан наклонилась и, поцеловав девушку в лоб, громко сказала на фарси:

– Да пребудет с тобой Аллах! Возвращайся в Топкапы, ибо султан может быть недоволен твоим долгим отсутствием. Я же хочу сегодня совершить аср намаз (послеполуденный обязательный намаз) в мечети.

Поклонившись, Безмиалем вышла. Возвращаясь в Топкапы в крытом каяке, она слегка раздвинула шторки, чтобы полюбоваться дворцами на берегу Бешикташа, и вздрогнула от резкого крика огромной черно-белой чайки – неожиданно мелькнула мысль, что это грозит ей с вышины душа могущественного нишанджи Алет-эфенди.

«Госпожа права, – положив руку себе на живот и глядя на круживш�