Глава первая. Сватовство и свадьба

Агабеим-ага взглянула на склонившуюся до земли молоденькую служанку.

– Что, Зульфия?

– Доктор велел передать высокой ханум, что жар спал.

Простодушное лицо девушки сияло радостью – она знала, что новость порадует ее госпожу. Отложив перо, Агабеим-ага поднялась и поспешила в покои, где лежала больная. Доктор Кормик уже осмотрел Эрикназ – по просьбе Агабеим он заходил к ней ежедневно и сразу после осмотра посылал служанку с докладом к высокой ханум. Впервые за прошедшие десять дней на лице Кормика написано было явное облегчение. Вежливо поклонившись Агабеим, он даже позволил себе заговорить первым:

– Кризис миновал, ханум, сердце выдержало, и болезнь вышла с потом, Ее только что переодели и сменили белье, я пришлю микстуру, которую следует давать, а остальное сделают хорошее питание и молодость.

– Благодарю, ага доктор, – Агабеим-ага сделала знак служанке, и та принесла ей обшитый бисером кисет.

Кормик не стал отказываться от вознаграждения.

– Для меня нет большего счастья, чем быть полезным высокой ханум.

Добавив, как принято на Востоке, еще несколько цветистых выражений, он удалился, удовлетворенно позвякивая золотыми монетами. Агабеим-ага опустилась на подушки возле ложа больной, внимательно оглядела исхудавшее бледное лицо и тонкие пальцы с посиневшими лунками ногтей, негромко спросила у чернокожей сиделки:

– Она спит?

Сиделка испуганно посмотрела на нее круглыми глазами – эта девушка лишь недавно была куплена на невольничьем базаре и не понимала ни одного из местных языков. Агабеим вспомнила, что сама распорядилась посадить ее возле Эрикназ, потому что та в бреду упоминала слишком много непредназначенного для чужих ушей. В этот момент длинные ресницы Эрикназ дрогнули и приподнялись, губы слабо шевельнулись.

– Ханум…

– Нет-нет, не разговаривай, дитя мое, – ласково остановила ее Агабеим, – ты еще слаба. Хвала Аллаху, тебе удалось преодолеть болезнь, лежи тихо и быстрее поправляйся.

– Ханум… слишком добра.

Как ни слаб был голос Эрикназ, Агабеим-ага уловила прозвучавшую в нем иронию и поморщилась – что случилось, то случилось. Шахзаде поклялся Батыр-Нисан выполнить любое ее желание за согласие мирно уладить дело о разводе, а та пожелала до смерти забить наложницу мужа. Вмешаться было невозможно – клятва есть клятва. В конце концов, не веди себя наложница столь вызывающе, подобного не случилось бы. В гареме шаха, где Агабеим-ага властвовала много лет, дерзким быстро указывали их место.

Однако сильные мира сего никогда не опускаются до оправданий – разве только перед теми, кто выше их по положению. Ну, и иногда еще перед собственной совестью. Поэтому Агабеим-ага не стала говорить ни о Батыр-Нисан, ни о наложнице Зухре.

 – В первую ночь твоей болезни, ты находилась между жизнью и смертью, – сказала она, – я не отходила от тебя и слышала, о чем ты говорила в бреду. Тебя многое тревожит, на душе твоей тяжесть, которую я не в силах снять. Мне известно также о чувстве, которое ты питаешь к юноше по имени Гайк.

В другое время щеки Эрикназ залила бы алая краска, теперь же они лишь чуть-чуть порозовели.

– Ах, ханум!

– Я навела справки об этом юноше, – продолжала Агабеим, – о нем благосклонно отзывается мирза Салех-Ширази, почитаемый мной за мудрого и ученого человека. Мухаммед-мирза, которого Гайк обучает светским наукам, в восторге от его уроков. Шахзаде назначил твоего двоюродного брата Шамирхана твоим опекуном. Хочешь ли ты, чтобы я испросила у твоего опекуна разрешения на твой брак с Гайком?

– Я… не знаю.

Прошептав это, Эрикназ заплакала. Слезы текли по щекам, но у нее не было сил поднять руку и вытереть их. Агабеим-ага улыбнулась.

– Он любит тебя, не сомневайся. Все это время, пока ты лежала в беспамятстве, он по нескольку раз в день справлялся у евнухов о твоем здоровье и каждый раз давал им по серебряной монете. За эти дни моя прислуга обогатилась.

– Ханум… ах, ханум!

Теперь слезы хлынули ручьем. Агабеим-ага покачала головой.

– Мне следовало бы отложить этот разговор до тех пор, пока ты немного окрепнешь, но через два дня я покидаю Тебриз – мой повелитель шах-ин-шах приказал мне прибыть в Тегеран.

Это была правда – Манучехр-хан постепенно и незаметно сумел убедить шаха в том, что плотские радости нужно чередовать с радостями души. И Фетх-Али-шах, утомленный бесконечными капризами беременной Тавус, уже мечтал о покое, который давали ему беседы с мудрой и все понимающей Агабеим. Да и дела гарема, по словам того же Манучехр-хана, требовали ее присутствия, ибо она ведала образованием многочисленных шахских дочерей.

Агабеим-ага сама удивлялась тому, с каким равнодушием теперь думала о беременности Тавус, своей маленькой Омид, взошедшей на ложе родного отца, ее не тревожили обиды, которые пришлось пережить. Повелитель велел вернуться в Тегеран, и она послушно возвращалась, чтобы вновь исполнять свой долг, но перед отъездом из Тебриза хотела помочь молодой армянке, которую взяла под свою защиту.

Во время первой осады Шуши Ага-Магомет-ханом пятилетний Шамирхан был привезен туда отцом и дядей, пришедшими на помощь Ибрагим-хану. По требованию последнего они, покидая Шушу, оставили мальчика в залог верности. Он несколько лет провел при ханском дворе, помнил второе нашествие персов, падение Шуши и убийство Ага-Магомет-хана, шумные празднества по случаю бракосочетания дочери Ибрагим-хана с новым персидским шахом. Мусульманки Карабаха не носили никаб (головной убор, закрывающий лицо женщины), лишь покрывали голову платком, и в памяти Шамирхана сохранился облик юной Агабеим – стройной девушки с тонко очерченным красивым лицом.

Теперь ее с ног до головы окутывала чадра, а подвязанное спереди на уровне лба белое покрывало полностью скрывало лицо. Почтительно опустившись на колени и не смея поднять глаз на жену шаха, Шамирхан слушал ее с выражением благоговения, ничем не выдавая переполнявшую его досаду. Когда Агабеим закончила говорить, он покорно склонил голову:

– Никакими словами мне не выразить благодарности высокой ханум за заботу о находящейся под моей опекой родственнице. Для нашей семьи огромная честь оказаться под столь высоким покровительством.

Довольная, Агабеим-ага хлопнула в ладоши. Желтолицый евнух вынес красивую резную шкатулку с драгоценностями и передал Шамирхану.

– Это мой подарок жениху и невесте, они должны получить его, как память обо мне, в тот день, когда священник вашей церкви сочетает их браком.

Лишь покинув дворец и отойдя от него на значительное расстояние, Шамирхан позволил себе стереть с лица почтительное выражение и дать волю переполнявшим его чувствам.

– Проклятье! – он стукнул каблуком сапога по обледеневшей луже.

Грязь брызнула во все стороны – день стоял морозный, что не редкость для Тебриза зимой, но небо было чистым, и пригревшее землю солнце начало подтапливать лед. Сам же Шамирхан в первую очередь и оказался жертвой собственной несдержанности, с раздражением глядя на обляпанные шаровары и краги, он вновь и вновь мысленно повторял:

«Проклятие, все вдребезги!»

Чтобы понять владевшие им гнев и отчаяние, следует ясно представить себе сложившееся в то время положение на Кавказе. Благодаря влиянию на шахзаде старого каймакама мирзы Бюзюрка между Россией и Ираном сохранялся мир – несмотря на свою неприязнь к России, старик прекрасно понимал, что персидская армия, даже поддерживаемая английскими инструкторами и английским оружием, неспособна противостоять русским. Однако старик стал часто болеть, случись с ним что, Аббас-Мирза оказался бы под давлением муджтахида Мехти и своего родственника Алаяр-хана – эти двое безрассудно стремились развязать войну, желая вернуть богатые ханства, отошедшие к России по Гюлистанскому мирному договору.

Все тайные сношения Аббас-Мирзы с ханами, присягнувшими на верность Российской империи – Ширванским, Шекинским, Талышским и Кубинским, – проходили через Асри Баиндуряна. Владея языками и диалектами, на которых говорили жители ханств, он имел обширные связи с местным населением и пользовался большим авторитетом. Шамирхан и его друг Грибоедов, помощник русского посланника, не раз в беседах между собой соглашались, что недурно бы поближе сойтись с Баиндуряном, но тот имел нрав гордый и высокомерный, поэтому подступиться к нему было непросто.

Однажды во время службы в церкви Шамирхан заметил горящий взгляд Асри, изредка бросаемый на молодую вдову Эрикназ Давоян, тогда еще носившую траур по погибшему мужу, и решил говорить откровенно. Выходя из храма, он поклонился Баиндуряну, вежливо сказал:

– Я вижу, ага Асри, тебе пришлась по сердцу моя двоюродная сестра Эрикназ. Не вечно ей носить траур по мужу, не хотел бы ты уже сейчас потолковать со мной?

Асри кинул на него недоверчивый взгляд.

– Мне известно, что между семьями вашими вражда.

Шамирхан дружески улыбнулся и кивнул.

– Ты прав, так было при жизни Сама Мелик-Бегларяна. Но теперь он умер, и я самый близкий родственник его детей. У погибшего мужа Эрикназ не осталось родных, которые позаботились бы о ней, ее брат Хачатур молод и слаб характером. Поэтому ответственность лежит на мне, хочу я этого или не хочу. Можем ли мы с тобой поговорить?

Чуть поколебавшись, Асри пригласил его к себе в дом, но извинился, что не ждал гостя, а сам питается весьма скромно, поэтому его слуги не приготовили никаких угощений. Шамирхан охотно его извинил. Послав слугу в духан принести вина, лаваша и сыра, Асри решил отклониться от общепринятых традиций и приступить к делу немедленно.

 – Род Баиндурянов уже сто лет верно служит повелителям Ирана, – начал он, – мой прадед Баиндур был послан шахом в Сюник, где доблестно сражался против османов плечом к плечу с Давид-беком и звался батман клыч (храбрец, носящий саблю весом 50 кг) персидского шаха. Сыновья Баиндура селились в разных районах Сюника – Абанде, Дзорке, Балке, Зангезуре, Сотке и Вайоц-Дзоре. Дед мой осел в Абанде, где родились мой отец и его братья. В Абанде родился и я, но, войдя в возраст, решил отправиться в Тебриз и поступить на службу к доблестному шахзаде Аббас-Мирзе. За верную службу шахзаде меня возвысил и осыпал милостями. Если ханум Эрикназ станет моей женой, она будет удостоена чести посещать гарем наследника престола.

С серьезным видом слушая Асри, Шамирхан важно кивал. Однако при столь серьезном деле, как заключение брака, необходимо было торговаться, поэтому он возразил:

– Ты происходишь из почтенного рода, ага Асри, и заслуг у тебя немало, я это признаю. Однако в сестре моей течет княжеская кровь. Как тебе известно, пять знатных семей владели пятью меликствами Арцаха (Карабах) – Гюлистаном, Джрабердом, Хаченом, Варандой и Дизаком. Наш предок мелик Беглар повелевал Гюлистаном.

– Это мне известно, – небрежно кивнул Баиндурян, – но независимых меликств Арцаха больше не существует.

– Меликства и теперь были бы независимы, – вздохнул Шамирхан, – но бесконечные войны, болезни и голод истощили нашу землю, много лет мелики Гюлистана скитались со своим народом в чужих местах, однако теперь они вновь правят на родной земле.

– И это мне известно, – в голосе Асри послышались насмешливые нотки, – знаю, что милостью русского императора Александра брату твоему Овсепу разрешено править в прежних владениях. Но меликства упразднены, а в России вас зовут не Мелик-Бегларянами, а просто Бегларовыми, на русский манер. В отличие от вас, меликов, потомкам Ибрагим-хана и прочим мусульманским ханам император приказал оказывать царские почести.

Шамирхан покраснел и чуть было не вспылил, однако вовремя вспомнил о цели, ради которой искал сближения с Баиндуряном.

– Видно, таково наказание, посланное Богом меликам Арцаха за грех одного из них, мелика Варанды Шахназара, – смиренно ответил он, – не пожелай Шахназар силой захватить власть над всем Арцахом и не войди он для этого в сговор с Панах-ханом и его сыном Ибрагим-ханом из бродившего вокруг Арцаха джаванширского племени, междоусобицы не раздирали бы нашу землю почти сто лет. И тогда прекрасная Эрикназ имела бы приданое, достойное принцессы.

Асри с досадой поморщился.

– Мне не нужно приданое твоей сестры! Милостью шахзаде я богат, пользуюсь почетом и уважением. Все, что я имею, хочу положить к ногам Эрикназ, ибо она уже давно владеет моим сердцем.

– Тогда рассей мое последнее сомнение, ага Асри, и ответь искренне: будучи в такой чести у мусульманского владыки, не имеешь ли ты намерения переменить веру?

Истово перекрестившись, Асри прижал руку к сердцу.

– Клянусь Богом всемогущим, даже пусть мне грозит смерть – нет! Но для служения Аббас-Мирзе нет нужды изменять вере – в Иране христианин может достичь на службе не менее высокого положения, чем мусульманин. Если во времена прежних правлений случались утеснения армян, то Каджары относятся к григорианской вере с уважением. Шахзаде велел восстановить монастыри в Маку, близ Старой Джульфы и в области Ахбак, разве это не знак уважения к нашему народу?

– В таком случае, – медленно проговорил Шамирхан, – для Эрикназ из рода мелика Беглара нельзя пожелать лучшего мужа, чем ты. Наша семья дает согласие на брак.

Как раз в эту минуту появился посланный в духан слуга, в одну минуту стол был заставлен принесенными им угощениями, обрадованный Асри подливал вина себе и гостю, но в речах был осторожен. Ничего в тот день Шамирхану узнать не удалось, однако будущее родство должно было сделать Баиндуряна более откровенным. Но кто бы поверил, что своевольная вдова останется равнодушной к богатству и почестям, которые сулил ей брак с красавцем Асри Баиндуряном? И уж вообще никто не мог подумать, что она увлечется бежавшим в Тебриз из Эчмиадзина учеником духовной школы.

  Шамирхан и тут не растерялся – опека над Эрикназ, учрежденная с помощью Агало-хана, давала ему право не только пресечь их встречи с Гайком, но и устроить ее брак. Конечно, это был лишь первый шаг – насильно такую упрямицу, как Эрикназ, замуж не выдашь. Поэтому далее по плану Шамирхана следовало отвратить молодую вдову от вкравшегося в ее сердце мальчишки. Неожиданное вмешательство Агабеим свело на нет все его усилия. Разумеется, формально даже жена шаха не вправе распорядиться рукой женщины без согласия ее опекуна, но опасно отказать столь высокой особе. И, шагая по подмерзшим лужам, Шамирхан продолжал мысленно рассуждать и сводить воедино все, что ему было известно:

«Шах, изгоняя Агабеим в Тебриз, был разгневан, но все же не лишил ее статуса первой жены. Теперь, похоже, его шахское величество по ней соскучился. Что ж, это понятно – шаху пошел шестой десяток, трудно с утра до ночи проводить время в постели с юной красавицей, все чаще хочется отдохнуть в приятной беседе с умной женщиной. Значит, Агабеим вновь займет положенное ей почетное положение. Однако, окунувшись в прежнюю жизнь, она ведь может и позабыть об оставшейся в Тебризе армянке Эрикназ, разве нет? У первой жены шаха столько забот! Ее связывает тесная дружба с могущественным Манучехр-ханом, им предстоит обсудить множество неотложных дел. Ах, Манучехр! Вот кого хотелось бы переманить на свою сторону! Но об этом не стоит даже думать – Манучехр понимает: в России ему никогда не занять того положения, какого он достиг в Иране. Итак, предположим, Агабеим решит, что устроила судьбу моей подопечной, и больше о ней не вспомнит. Что ж, нужно подождать – сейчас Эрикназ еще не оправилась после болезни, начинать разговор о свадьбе рано. А пока… пока я навещу Агало и узнаю, как продвигается расследование. Возможно, мне все же удастся избавиться от Гайка. Обвинение в воровстве страшней меча Асри Баиндуряна, если этот юный петушок захочет избежать позора, ему придется покинуть Тебриз»

Агало-хан встретил Шамирхана как никогда любезно, хотя что-то в выражении его лица настораживало. Тем не менее, Шамирхан с удовольствием вкусил угощений, изготовленных руками ханум Геозалы, и терпеливо дождался момента, когда законы вежливости позволят приступить к делу.

– Еще раз хочу поблагодарить тебя, высокочтимый Агало-хан, за помощь в получении опекунства над моей двоюродной сестрой Эрикназ Давоян. Как я вижу, расследование дела о краже лошади в Эчмиадзине затянулось, очевидно, оно все же требует затрат. Я принес деньги…

Однако Агало-хан столь энергично затряс головой, что рука Шамирхана с кисетом застыла в воздухе.

– Нет-нет, почтенный ага Шамирхан, расследование уже закончено и обошлось мне в такую малость, о какой даже не стоит говорить. Могу с радостью сообщить, что юноша оказался ни в чем не повинным.

– Ни в чем не повинным? – пристально глядя на улыбающегося собеседника, недоверчиво протянул Шамирхан. – Однако же мой человек слышал разговоры монахов, неужели он солгал?

Улыбка Агало стала еще шире и добродушней.

– Не вини своего человека, он действительно мог слышать такие разговоры, ибо был пущен слух о краже.

– Пущен слух? Но с какой целью?

Агало с простодушным видом развел руками.

– Возможно, следует спросить об этом достопочтенного архиепископа Тифлисского Нерсеса Аштаракеци. Как я понял, он послал юношу в Тебриз разведать о возводимом близ Маку монастыре Святого Фаддея.

Шамирхан растерялся – вредить планам Нерсеса Аштаракеци никоим образом не входило в его намерения. О миссии Гайка ему никто ничего не сообщал, как мог он угадать в юноше человека архиепископа? С трудом взяв себя в руки, он небрежно поинтересовался:

– Так значит расследование выявило в нем шпиона? Наверное, шахзаде в гневе, ведь он поручил Гайку вести занятия с молодым мирзой.

Рассмеявшись, Агало-хан махнул рукой.

– Ну, какой из мальчишки шпион! Да и что он может выведать такого, чего бы не знал, например, ты, ага Шамирхан? Ты ведь намного старше и опытней. Ох уж эта политика! Я всегда старался держаться от нее в стороне и ни с кем не ссориться. Ни с высокочтимым шахзаде, ни с уважаемым мною архиепископом Тифлисским Нерсесом.

Он явно наслаждался смущением своего гостя. Шамирхан перевел дух – Агало-хан не скрывал, что знает о его связях с Нерсесом, но не менее ясно дал понять, что не собирается ни во что вмешиваться. Поговорив еще минут десять, они распрощались – ко взаимному удовольствию.

Проследив за тем, как гость покидает их дом, Геозала удовлетворенно кивнула и вошла в гостиную.

– Ты понял? – спросила она. – Шамирхан ничего не знал о мальчике. Разве не сообщили бы ему, будь Гайк действительно отправлен в Тебриз, как лазутчик?

Агало кивнул

– Ты права, мое сокровище, теперь я окончательно убедился, – ответил он, – и собираюсь отправиться к шахзаде. Разумеется, дела Шамирхана в Тебризе и его связи с русскими меня не касаются, о них я говорить не стану. И ты тоже молчи.

Геозала пожала плечами и скорчила недовольную гримасу.

– Ты знаешь, я без нужды никогда не болтаю. Хотя с радостью раскрыла бы шахзаде глаза на все интриги, которые плетут Нерсес и Ермолов.

В ее душе до сих пор жила неприязнь к русским за то, что чиновники в Тифлисе больше двух лет тянули с выдачей ей паспорта, когда она хотела поехать в Тебриз к мужу. Потребовалось вмешательство Эчмиадзина и прямое обращение католикоса с просьбой к главнокомандующему, чтобы преодолеть бюрократические препоны.

Сдвинув брови, Аббас-Мирза внимательно слушал Агало.

– Собирая сведения по крупицам, я постепенно приблизился к истине, – говорил тот, – и прежде всего допросил юношу. Гайк несомненно умен, но слишком молод и не имеет достаточно опыта, чтобы скрыть истину. Очень скоро мне стало ясно, что никакой кражи он не совершал, а был послан в Тебриз архиепископом Нерсесом, приказавшим ему узнать о намерениях благородного шахзаде, касающихся Святого Престола. Однако, не это побудило Нерсеса отослать Гайка из Эчмиадзина – была другая причина, тайная.

Острые глазки Агало незаметно наблюдали за выражением лица шахзаде. Аббас-Мирза об этом знал, поэтому ничем не выдал своих чувств, лишь холодно обронил:

– Вот как. И что же заставило тебя так думать?

Усмехнувшись, Агало-хан коснулся своей бороды. 

– Когда шах Аббас переселил вглубь Ирана население Джульфы, – очень медленно проговорил он, – он дозволил армянам разобрать свою церковь и унести с собой камни, из которых она была сложена. И там, где изгнанникам уготовано было поселиться, они заложили из этих камней новую церковь. Так в Новой Джульфе вместе с новой церковью укрепились их корни. Пожелай мудрый шахзаде перенести Святой Престол в Маку, он повелел бы разрушить храм Эчмиадзина, из камней его возвести новый и в него перенести алтарь вместе с землей Эчмиадзина, хранящей след ноги Спасителя. Иначе новый храм никогда не стал бы для армян обителью Святого Престола.

Взгляд внимательно слушавшего Аббас-Мирзы сверкнул молнией.

– Клянусь Аллахом, ты прав, Агало! Именно так я и поступлю, если Россия захочет приблизить свои границы к Еревану! – воскликнул он.

– Мысли могущественного шахзаде достойны восхищения, – скромно заметил Агало, – и Нерсес не может не предвидеть подобной угрозы. Однако я задал себе вопрос: что важного может разузнать неоперившийся юнец, которого он отправил в Тебриз? Чтобы ответить на этот вопрос, я провел небольшое расследование. Среди прочего Гайк сообщил мне, что мать его одно время жила у родственников в Тифлисе и даже посетила первое богослужение в Ванкском соборе. Я сам присутствовал на этом богослужении, его проводил Нерсес Аштаракеци.

Аббас-Мирза слушал с недоумением. Он знал, что Агало никогда не говорит зря, даже самые долгие и непонятные речи его в конце концов обретают смысл, однако имя Нерсеса вызвало у шахзаде раздражение, которого он не смог сдержать.

– Не упоминай при мне лишний раз этого человека!

– Сейчас шахзаде все поймет. Анаит, мать Гайка родом из Смирны. Шахзаде известно, что в Тебризе теперь много греков, бежавших от резни, устроенной султаном Махмудом.

– Султан глуп! – пожав плечами, презрительно буркнул Аббас-Мирза. – От христиан, населяющих его империю, гораздо больше пользы, чем от суннитов, чьи предки предали имама Али и нарушили волю Пророка, мир ему.

Религиозные распри шиитов и суннитов Агало благоразумно обсуждать не стал, лишь кивком дал понять, что согласен с шахзаде, и продолжил свою мысль:

– Посланные мною искали греков из Смирны, знакомых с армянским священником Джалалом, отцом Анаит. Им удалось найти греческого священника Дионисия – он родился и вырос в Смирне, но позже получил приход в Трапезунде и даже был одно время духовным отцом, покойного имеретинского царя Соломона, бежавшего в Трапезунд, когда русские захватили Имерети. Еще до того, как начались гонения на греков, Дионисий овдовел и прибыл в Тебриз к доблестному Самсон-хану и его жене Елизавете, дочери царевича Александра. Елизавета исповедует православную веру, поэтому пожелала, чтобы детей ее крестил православный священник. Однако из-за ненависти, которую питает ее отец к России, она не захотела призвать священника из Тифлиса, шахзаде это известно.

Он полувопросительно взглянул на Аббас-Мирзу, и тот кивнул.

– Известно.

– Дионисий принял мое приглашение и согласился навестить меня в моем доме. Во время легкой беседы за чашкой кофе я, словно невзначай, упомянул священника Джалала. Дионисий его помнит. В те дни, когда у Джалала не собиралось армянское духовенство, в его доме принимали всех – греков, французов, евреев, венецианцев, даже османов. Жена Джалала получила светское европейское воспитание, в ее салоне постоянно собирались известные актеры, музыканты и художники. Потом на семью обрушились несчастья, и приемы прекратились. Умер хозяин дома. До этого или после – Дионисий не помнит точно – Анаит, юная дочь Джалала, тяжело болела. Ходили слухи, что причиной болезни была несчастная любовь к крестнику епископа Галуста, прибывшего в Смирну по делам Эчмиадзина. Что было дальше Дионисий не знает – вскоре он был рукоположен и вместе с женой отбыл в Трапезунд. После его слов моей жене Геозале все стало ясно. Сам я, признаюсь, постиг истину не сразу, хотя она была прямо перед глазами.

Агало виновато умолк, будто ожидал, что Аббас-Мирза укорит его за недогадливость. Или, что верней всего, ему просто хотелось подзадорить любопытство шахзаде. Так и получилось, последний нетерпеливо вскричал:

– Говори же!

– Шахзаде простит меня, – Агало словно бы спохватился, – я не назвал имени крестника епископа Галуста, явившегося причиной болезни юной Анаит. Это Торос Камсаракан, после рукоположения принявший имя Нерсеса Аштаракеци.

– Нерсес Аштаракеци!

Аббас-Мирза был настолько поражен, что на миг потерял дар речи.

– Нерсес Аштаракеци, – подтвердил Агало, – моя умная Геозала, прекрасно знающая архиепископа, угадала истину раньше меня, едва увидела Гайка. Она заподозрила, что в прошлом его матери есть какая-то тайна. По ее совету я отыскал Дионисия, и слова его подтвердили ее догадку.

– Какую? – воскликнул Аббас-Мирза, ибо Агало, казалось, медлил.

Чуть наклонив голову вперед, Агало заговорил медленно, чеканя каждое слово:

– Геозала поняла, что в юности между матерью этого мальчика и молодым Торосом было глубокое чувство. При встрече в дни открытия Ванкского собора прежняя страсть вспыхнула с новой силой, заставила их потерять голову и впасть в великий грех. Через девять месяцев родился Гайк. Немного осталось тех, кто помнит Нерсеса Аштаракеци в молодости. Я же, когда увидел юношу, в первый момент решил, что брежу, и передо мной стоит мой молодой приятель Торос. Не только черты лица – движения, осанка, манера держаться, говорить, поднимать бровь. Человек, которого я посылал в Эчмиадзин, рассказал, что после прибытия Нерсеса в монастырь многие заметили, как Гайк похож на архиепископа, хотя никому и в голову не пришло искать причину там, где она лежит. Кто-то пустил слух, что Гайк – племянник Нерсеса. Полагаю, прежде Нерсес даже не подозревал о существовании мальчика, но все поняв, он поспешно удалил его из монастыря.

Откинувшись на подушки, Аббас-Мирза хохотал, как безумный. Агало, никогда прежде не видевший шахзаде столь веселым, смотрел на него с некоторой опаской.

– Аллах, почему… почему у христианских священнослужителей для достижения высоких званий и власти нужно отказаться от зова плоти? Разве Аллах не дал им то же самое орудие любви, что и остальным мужчинам? И Нерсес Аштаракеци… столь чтимый армянами… за свою святость, не устоял! – речь с трудом сумевшего заговорить Аббас-Мирзы, все еще прерывалась смехом. – Нерсес, осуждающий священнослужителей за то, что естественно для всех людей, не устоял! Что подумают о нем те армяне, которые теперь беззаветно доверяют каждому его слову? А им следует это знать – тогда они не станут столь слепо ему верить.

– Шахзаде знает, – осторожно заметил Агало, – что оружие, хранимое за пазухой, порой опасней того, каким открыто размахивают.

Подумав, Аббас-Мирза оценил правильность совета и кивнул.

– Ты прав, Агало. Пусть юноша пока остается в Тебризе, и передай ханум Геозале, что за ее великий ум она будет мною щедро награждена. Тебе же я жалую кольцо с бриллиантом и кашемировую шаль.

– Какими словами мы сможем выразить благородному шахзаде нашу благодарность? Однако есть еще новость: желая разузнать побольше о родителях юноши, я послал человека в Карс. Он узнал, что священник Багдасар убит, а жена его бежала. Ее видели в Эчмиадзине, она добралась туда со своей служанкой – хочет быть рядом с младшим сыном. Гайку о несчастье, постигшем его семью, не сообщили – никто, кроме Нерсеса, не знает, где он находится, а архиепископ не желает возвращения Гайка – ведь узнав о беде, юноша немедленно бросится к матери. Для остальных он – вор, скрывшийся неизвестно куда. Что прикажет шахзаде?

Покачав головой, Аббас-Мирза вздохнул.

– Несчастья не исправить, мертвых не оживить. У его матери есть еще один сын, а этот юноша пусть остается при мне. Возможно, придет время, когда я смогу извлечь пользу из его происхождения. Мой сын к нему привязан и делает успехи, обучаясь светским наукам, сам же Гайк увлечен работой в типографии Салех-Ширази. Остается найти ему жену. Что ты на это скажешь, мой мудрый Агало?

– Возможно, важные дела заставили благородного шахзаде забыть о том, что я говорил не так давно, – с улыбкой ответил Агало, – между юным Гайком и Эрикназ, вдовой Акопа Давояна, существует глубокая сердечная привязанность.

Шахзаде поморщился.

– Об этом мне говорила высокая ханум Агабеим-ага, покидая Тебриз. Она желает их брака и даже обращалась к опекуну вдовы Шамирхану. Однако мне не хочется огорчать верного Асри Баиндуряна, который потерял разум от любви к этой женщине. Найди юноше другую жену вашей веры, мой верный Агало.

Выражение лица Агало при этих словах Аббас-Мирзы стало столь непроницаемым, что, казалось, на него нацепили маску.

– Сегодня на заре в Тебриз вошел караван из Тегерана, – ничего не выражающим голосом произнес он, – с ним прибыл рассыльный и доставил мне письмо Манучехр-хана. Манучехр сообщает, что высокая ханум Агабеим-ага, которая теперь опять в милости у повелителя, просит мою жену Геозалу, которую знает и любит, в соответствии с армянскими обычаями заняться делами, связанными со сватовством и браком молодой вдовы Эрикназ. И еще почтенный Манучехр сообщает, что основанное им в содружестве с мирзой Якубом торговое общество желает закупить у тебризских купцов товары для продажи женщинам шахского гарема. Не вполне доверяя перекупщикам, Манучехр посылает в Тебриз опытного метофа (бухгалтера) Степана с широкими полномочиями. Шахзаде понимает, что это значит: метоф имеет право заглянуть в любую книгу, где указаны расходы и прибыль. И поэтому пусть шахзаде решит, стоит ли нам теперь портить отношения с Манучехр-ханом и вызывать раздражение высокой ханум.

Недовольно хмурясь, Аббас-Мирза долго молчал, но в конце концов решил, что Агало прав. Он хлопнул в ладоши и приказал вошедшему евнуху:

– Пусть явится переводчик русской миссии Шамирхан.

Пока шахзаде говорил, на лице стоявшего перед ним в почтительной позе Шамирхана не дрогнул ни один мускул.

– Благородный шахзаде просит меня отдать мою родственницу Эрикназ в жены Гайку, сыну священника Багдасара, – сказал он, – однако можно ли выполнить одну просьбу дважды? Ведь о том же самом меня просила высокочтимая ханум Агабеим-ага, и я уже ответил высокой ханум что почту за счастье выполнить ее желание.

Аббас-Мирза кивнул и погладил бороду.

– Соблюдены ли все требуемые по обычаям твоего народа обряды, предшествующие свадьбе?

Шамирхан смутился.

– Ожидая, пока моя родственница оправится после тяжелой болезни, я еще не успел побеседовать с этим юношей.

– В таком случае, – решил шахзаде, – пусть он явится сюда и из моих собственных уст услышит о том, что ему предназначено.

Гайка отыскали в библиотеке, где он обычно в это время проводил занятия с Мухаммедом. Услышав, что шахзаде требует к себе его учителя, молодой принц решительно заявил:

– Я пойду с тобой, учитель, и если отец за что-то гневается на тебя, я постараюсь смягчить его гнев.

Однако выражение лица Аббас-Мирзы, когда Гайк предстал перед ним, было вполне дружелюбным.  

– Много добрых слов говорил о тебе мирза Салех-Ширази, – сказал шахзаде и бросил недовольный взгляд на Мухаммеда, – а сын мой так почитает тебя за ученость, что решил вместе с тобой явиться ко мне, не имея на то моего приказания.

– Мой благородный отец! – воскликнул Мухаммед-мирза, умоляюще сложив руки лодочкой у груди и пав на колени. – Тревога за учителя заставила меня прийти.

Аббас-Мирза раздраженно махнул рукой, сделав знак сыну, чтобы тот отошел и не вмешивался. Мухаммед покорно отступил, а шахзаде продолжал свою речь:

– Однако не все в Тебризе довольны твоим поведением. Агало-хан, который печется о благонравии живущих в Тебризе армян, считает, что слухи о вожделении, которое испытывает к тебе вдова Акопа Давояна, могут повредить чести ее семьи. Вняв просьбе Агало-хана, я решил просить опекуна молодой вдовы положить конец слухам, дав согласие на ваш с ней брак. Из уважения к памяти отца этой женщины, спасшего мне жизнь при Асландузе, я сам устрою вашу свадьбу и дам за ней в приданое двести туманов. Епископ Исраэл совершит бракосочетание по законам вашей церкви.

– Благодари же великого шахзаде, юноша! – воскликнул молчавший доселе Агало-хан. – Я женился на моей Геозале, потому что за ней давали в приданое двадцать туманов, а у меня в то время в кармане звенели одни медяки, и мыши плясали лезгинку. Но теперь я счастлив, как ни один человек на земле. Что же говорить о тебе, который получает за женой в приданое двести туманов!

Буря чувств разрывала грудь Гайка. Безумная радость при мысли о браке с Эрикназ сменилась отчаянием – возможно ли жениться без благословения родителей? Даже если они не желают знать презренного сына. Пропустив мимо ушей слова Аббас-Мирзы о размере приданого и восхищение Агало щедростью шахзаде, он в смятении пробормотал:

– Милость шахзаде бесконечна, но могу ли я, недостойный, ее принять?

Аббас-Мирза еле заметно усмехнулся в бороду.

– Можешь, можешь, – благосклонно ответил он, – конечно, невесте уже восемнадцать, она не первой молодости, но еще может родить тебе детей. Если со временем тебе откроется истина, и ты примешь веру Пророка, то сможешь взять себе более юных и свежих женщин, ибо Аллах дозволяет правоверному иметь больше одной жены.

Спустя два дня в дом Мелик-Бегларянов явились сваты. Главной среди них была ханум Геозала, встречали почетных гостей Шамирхан и Хачатур. Сатэ немедленно помчалась к Эрикназ.

– Сватать тебя пришли, ханум!

Эрикназ, еще слабая после болезни, лежала на диване, укрывшись теплой шалью. Сатэ, выпалив новость, немедленно поспешила обратно – послушать, что говорят в гостиной – и успела как раз к тому моменту, когда Геозала весело говорила:

– Считай, Хачатур, что сегодня хоскап (у армян сговор, обычно происходящий во время третьего визита сватов) – в первый раз твою сестру у Шамирхана жена шаха сватала, во второй раз у него ее просил для жениха шахзаде. Я, миджнорд кин (посредница), заявляю: опекун на брак согласен. Теперь пусть брат говорит.

Хачатур покраснел, как вареный рак.

– Сестра будет рада, – наивно брякнул он, и все рассмеялись.

– Когда ншандрек (помолвка) будем делать? – спросила ханум Геозала. – Отца у вас нет, мой Агало хочет кавором (посаженный отец на армянской помолвке) быть, согласен?

– Как мне благодарить… – бормотал Хачатур.

Когда сваты ушли, Шамирхан поднялся к Эрикназ и заботливо оглядел ее с ног до головы.

– Ты очень бледна, сестра. Мне нужно с тобой серьезно поговорить, но достаточно ли ты крепка для этого?

– Шамирхан, – холодно спросила она, – с какой стати в тебе проснулся такой интерес ко мне и моим делам?

Не став садиться, Шамирхан с задумчивым видом прошелся по комнате и остановился перед ней, скрестив на груди руки. Взгляд его был ласков и задумчив.

– Нужно забыть прошлое, сестра, как бы тяжело это не было, – мягко сказал он, – то, что случилось, не твоя вина и не моя. Ты была ребенком, я тоже был молод, во мне бурлили отчаяние и гнев. Теперь нам следует помнить лишь то, что в нас течет одна кровь. Я знаю, ты потеряла мужа, не успев даже познать счастья, хочу, чтобы на этот раз жизнь оказалась к тебе более милостива.

Эрикназ взмахнула длинными ресницами и скромно потупилась.

– Спасибо, брат, – нарочито кротким голосом сказала она.

Шамирхан недостаточно хорошо ее знал, но все же заподозрил, что эта кротость притворна. Тем не менее, он продолжал:  

– Агабеим-ага перед своим отъездом в Тегеран просила у меня твоей руки для юноши Гайка. Признаюсь, я растерялся – мне неизвестно было о желании Гайка взять тебя в жены, – Шамирхан чуть помедлил, с удовольствием наблюдая, как краска медленно заливает щеки Эрикназ, – поэтому я решил отложить все до твоего полного выздоровления. Но два дня назад с той же просьбой ко мне обратился шахзаде. При мне он говорил с Гайком, сурово отчитал за неприглядное поведение, бросающее тень на твое имя, и велел, женившись на тебе, загладить свою вину. И хотя юноша, как мне показалось, был не очень доволен, ему пришлось повиноваться. Только что приходили сваты, чтобы обсудить ншандрек и назначить день свадьбы.

Теперь Эрикназ стала бледней, чем перед его приходом, у нее не оставалось сил скрывать свои чувства.

– Загладить… вину? Пришлось… повиноваться? – голос ее звучал хрипло.

– Разумеется. Он не раз бывал в вашем доме, его видели беседующим с тобой на улице. Гайк иногда сопровождал тебя в дом Монтисов. Тебя я могу понять: ты выросла в Тифлисе, воспитана француженкой, дружишь с женой мирзы Салеха, англичанкой, у тебя европейские взгляды на жизнь. Но мужчина должен быть более строг к своим поступкам. Хотя трудно ждать, чтобы в столь юном возрасте человек мог противостоять жизненным соблазнам. До меня даже дошел слух, что он, бежав из монастыря в поисках приключений, украл лошадь. Хорошо еще, что из уважения к его благочестивому отцу Эчмиадзин не стал подавать жалобу.

К удивлению Шамирхана, после его слов Эрикназ неожиданно успокоилась.

– Да, я понимаю, – согласилась она, – каких только слухов не ходит! До меня, например, дошел слух, что между тобой и Асри Баиндуряном есть тайная договоренность выдать меня за него замуж.

Теперь пришла очередь Шамирхана покраснеть.

«Чертова болтунья Нуне, – в сердцах подумал он, – все же кому-то наболтала! Но кому?!»

Однажды, где-то за год до описываемых событий, Асри, сжигаемый страстным чувством, явился к нему в дом и начал торопить с выполнением договоренности. Шамирхан, пытаясь его успокоить, забыл принять меры предосторожности и после ухода гостя обнаружил, что боковая дверь в гостиную слегка приоткрыта.

Сначала жена пыталась отрицать, что подслушивала. После того, как Шамирхан предъявил ей неопровержимые улики и обещал поколотить, Нуне заплакала и призналась, что слышала разговор от начала до конца, но торжественно поклялась жизнями их детей, что никому – ни в Тебризе, ни в Тифлисе, куда муж отвозил ее в жаркое время, – не вымолвит ни единого слова. И не вымолвила – она была крайне суеверна и верила в наказание, ниспосланное за нарушение клятвы, Шамирхан это знал, поэтому после слов Эрикназ стал напряженно припоминать все последующие события:

 «Нет, тогда она была так напугана, что даже из дома боялась лишний раз выйти, чтобы не проболтаться. Потом наступила жара, и я повез ее с детьми в Тифлис. До Нахичевани мы следовали вместе с Керим-ханом и Асри Баиндуряном – тот вез приказ шахзаде о смещении Эхсана и назначении Керима. С Асри в дороге мы почти не разговаривали. Ночь провели в ханском дворце, наши дети оставались с прислугой, а жену пригласила переночевать на свою половину Батыр-Нисан»

Тут Шамирхан мысленно хлопнул себя по лбу – конечно же, Батыр-Нисан! Изнывающая под бременем тайны Нуне просто не могла с ней не поделиться, ведь на Нахичевань клятва не распространялась, это не Тебриз и не Тифлис! А Батыр-Нисан – близкая подруга Эрикназ. Во всяком случае, была ею.

 Ему даже смешно стало при мысли о том, как ловко жена обошла все преграды, поставленные торжественной клятвой. Широко улыбнувшись, он ответил Эрикназ:

– Я не отрицаю, что хотел бы видеть Асри Баиндуряна твоим мужем. Не стану перечислять все его достоинства, тебе они известны. Но главное то, что он безмерно тебя любит. Ответь искренне и от всей души, Эрикназ, какой бы совет ты дала другой женщине? Предпочесть того, кто предан ей душой и телом, или того, кто видит в браке с ней тягостную обязанность?

Теперь Эрикназ так побледнела, что Шамирхан даже испугался – лицо цветом слилось с белоснежной стеной. Но взгляд ее огромных глаз пылал гневом, и голос был тверд:

– Сначала ответь мне ты, Шамирхан, для чего ты установил надо мной опеку?

– Я счел своим долгом позаботиться о тебе, сестра.

– И разлучить меня с Гайком?

– Ты сама должна решить, хочешь этого брака, или нет. Ншандрек еще не было, день венчания не назначен. Если пожелаешь отказаться, то я, как твой опекун, приму на свои плечи все последствия твоего отказа.

Ее стиснутые пальцы побелели.

– Понимаю, ты во что бы то ни стало хочешь устроить мой брак с Асри. Чего ты добиваешься, Шамирхан, какую игру ведешь? Скажи, может, я в чем-то тебе подыграю – ты ведь брат мой.

Насмешка, прозвучавшая в голосе Эрикназ, заставила его выпрямиться. Встретив ее смеющийся взгляд, Шамирхан неожиданно осознал: перед ним не дурочка, какой всегда представлялась ему его собственная жена Нуне.

– Прости, – тихо произнес он и, вежливо поклонившись, вышел.   

 Оставшись одна, Эрикназ позвала Сатэ и велела немедленно отыскать и привести к ней Гайка. Старая служанка сердито возразила:

– И не проси, ханум! После хоскапа невесте с женихом видеться не положено. Когда придет время ншандрек, и жених наденет тебе на палец кольцо, тогда и увидишь его.

– Я тебя и не прошу, – холодно ответила Эрикназ, – я тебе приказываю: пойди и приведи сюда Гайка. Иначе я сама сейчас встану и пойду его разыскивать.

– Нет-нет, ханум, даже не вздумай, – испугалась старуха, – только-только на ноги стала подниматься, уж сколько я молилась, чтобы Бог послал тебе выздоровление. Ладно, сама схожу, проведу его через боковую дверь, когда темнеет. Только пусть далеко от тебя сидит, нельзя, чтобы жених невесты даже случайно коснулся.

 Гайк, еще не до конца осознавший, что с ним произошло, с улыбкой благодарил тех, кто, узнав о неслыханной милости шахзаде, спешил его поздравить. Однако прошедшей ночью к нему приходили мысли, одна тяжелей другой. И теперь Эрикназ заметила это, взглянув на его лицо.

– Вас что-то мучает, Гайк? – тихо спросила она по-французски. – Вы не рады нашей помолвке? Ах, наверное, это глупо! Я была очень больна и в бреду повторяла ваше имя и Агабеим-ага…. Говорят, она пережила страстную любовь в юности, поэтому, наверное, решила устроить мою судьбу. Она уверила меня, что в вашем сердце живет любовь ко мне, хотя я… я всегда сомневалась.

– Почему же? – опустившись перед ней на колени и заглядывая ей в глаза, спросил он. – Я дал повод? Не стремился выполнить любое ваше желание? Не открывал вам свои мысли и устремления?

Эрикназ закрыла лицо руками и покачала головой.

– Вы были мне другом, на которого я во всем могла положиться. Но…но вы всегда отводили глаза, когда наши взгляды встречались. И я чувствовала: не робость и не застенчивость были причиной вашей холодности.

Гайк долго молчал.

– Да, это так, – из груди его вырвался тяжелый вздох, – я никогда не осмелился бы даже упомянуть о своих чувствах к вам. Не знаю, что заставило шахзаде и Агало-хана принять столь горячее участие в моей судьбе. Я счел бы их вмешательство подарком судьбы, если бы… если бы мне не было так страшно…

– Страшно? – изумилась она, отнимая руки от лица. – Почему?

Глядя прямо ей в глаза, он спросил:

– Что будет, если однажды вам скажут, что я вовсе не тот человек, каким кажусь? Если скажут, что я предатель и вор, которого презирают даже собственные родители?

Эрикназ рассмеялась, весело и звонко.

– Я не поверю, даже если вы сами мне это скажете. Чем говорить столь нелепые вещи, Гайк, ответьте лучше прямо: хотите ли вы взять меня в жены?

Гайк взял ее руку и прижал к своей щеке.

– Больше всего на свете, – искренне ответил он.

В ту же минуту дверь отворилась, и в комнату с торжественным и строгим лицом вплыла Сатэ.

– Ага, – сурово проговорила она, – известно ли тебе, что по обычаю с момента хоскапа жених не имеет права касаться своей невесты? Теперь идем, я провожу тебя.

Гайк с сожалением поднялся с колен. У двери он оглянулся – Эрикназ смотрела ему вслед сияющими от счастья глазами. Сатэ, недовольная тем, что ничего не смогла понять из беседы нареченных, продолжая ворчать, повела его к выходу.

Наступил армянский праздник Сурб Затик (Пасха). С утра небо было ясное, пожилые армянки со свечами в руках освящали деревья, к столу подавали кутабы и блюда со спитак банджар – растения, в которое Святая Богородица закутала Иисуса Христа. В доме Мелик-Бегларянов готовились к свадьбе, и старая Сатэ, обменявшись со знакомыми на улице обычным пасхальным приветствием «Христос воскрес из мертвых – благословенно Воскресение Христово», начинала взахлеб рассказывать о том, сколько важных гостей соберется на предстоящее торжество.

Спустя несколько дней епископ Исраэл обвенчал молодых в церкви Святого Саркиса. На свадебном пиру присутствовали сам шахзаде со свитой, Мухаммед-мирза, муджтахид Мехти и мирза Бюзюрк. Прибыли грузинский царевич Александр и Самсон-хан, привезли богатые подарки новобрачным. И, разумеется, тут собрались почти все армяне Тебриза.

 Мусульманам особенно приятно было принять участие в веселом трехдневном пиршестве, ибо приближался к концу месяц шаабан, а за ним следовал суровый пост рамадана. Поэтому многие позволяли себе излишества, даже сам муджтахид пригубил вино, во всеуслышание приведя суру Корана:

 – Ешьте и пейте, но не превышайте меру.

Аббас-Мирза, сильно захмелев, хвастливым тоном говорил своему другу грузинскому царевичу Александру:

– Эту свадьбу устроил я, но твоя свадьба с дочерью Ереванского мелика Саака будет еще богаче. И когда я освобожу от русских Кавказ и Грузию, ты станешь царствовать над армянами и грузинами.

Асри Баиндурян, угрюмо взиравший на веселящихся гостей, опустошил целый бурдюк вина, но никак не пьянел. Шамирхан негромко сказал ему:

– Мною было сделано все, чтобы выполнить наш уговор. Не знаю, по какой причине шахзаде воспротивился моему желанию выдать за тебя мою сестру и отдал ее первому встречному. Вспомни, чем ты мог вызвать его гнев.

Асри ничего не ответил, лишь на миг его тяжелый недобрый взгляд скользнул в сторону Аббас-Мирзы. Шамирхан незаметно усмехнулся – верные слуги не смотрят такими глазами на своего повелителя. 

Глава вторая. Предвестники войны

Тегеран, Тебриз, 1825 год (1240 год лунной хиджры)

Фетх-Али-шах был доволен – ребенок Тавус, при рождении казавшийся нежильцом, к году окреп и выглядел вполне здоровым. Все это, полагал шах, благодаря настойкам, которые доктор МакНейл прописывал кормилице. Тавус вновь была беременна, и это льстило мужскому самолюбию шаха. Однако горячий темперамент шестнадцатилетней красавицы уже несколько утомил его, и он под предлогом беременности не брал ее на свое ложе. Повелитель по-прежнему испытывал жадное удовольствие, каждый день лаская ее прекрасное юное тело, но по ночам евнухи приводили к нему других женщин. Шах не оставлял их у себя надолго – во-первых, МакНейл, осмотрев его священную особу, посоветовал вести себя более осмотрительно, во-вторых, шаху не хотелось раздражать обожаемую Тавус. И он дарил ей все более и более дорогие подарки, а для этого требовались деньги.

– Только война может пополнить казну повелителя, – говорила она, небрежно отбрасывая в сторону бриллиантовое ожерелье, по стоимости равное богатой провинции.

Поскольку в политике Тавус мало разбиралась, Фетх-Али-шах понимал, что она повторяет чужие слова. И даже догадывался, чьи это слова – доктора МакНейла, имевшего доступ в гарем в любое время дня и ночи. Англичанам нужна была война Ирана с Россией, они усилено вооружали шахскую армию, присылали военных специалистов, а сверх того ежегодно выплачивали субсидию, из которой повелитель, если говорить честно, большую часть тратил на свои личные нужды.

Войны жаждал асаф-эд-доуле (премьер-министр) Алаяр-хан, связанный с Фетх-Али-шахом двойными родственными узами – как муж шахской дочери и как брат матери шахзаде Аббас-Мирзы. Священной войны жаждали улемы и сам главный муджтахид Тегерана Ага-Сеид-Мохаммед. Манучехр-хан от войны отговаривал:

– Война с Россией грозит разорением страны – повелителю известно, что русские умеют воевать. В случае поражения последствия будут непредсказуемы.

Фетх-Али понимал, что имеет в виду Манучехр – ни коренные персы, ни туркоманы не были довольны воцарением представителей тюркского племени каджаров. В случае поражения под угрозой могла оказаться судьба династии.

– Когда подходит срок выплаты субсидии? – ворчливо спросил шах.

Если медлить с началом войны, англичане могут и прекратить выплаты, думал он. А деньги были нужны, его гарем казался бездонным колодцем, куда ежегодно проваливался английский миллион фунтов стерлингов.

Манучехр-хан вызвал главного метофа мирзу Якуба, тот явился, держа под мышкой толстую бухгалтерскую книгу – в его ведении находились все траты шахского гарема. Узнав, что требуется, он полистал книгу и назвал точную дату.

– Да будет известно повелителю, – сосредоточенно сдвинув брови, сказал он, – то, что выплачивают нам англичане, всего лишь одна четвертая часть того дохода, который им приносит торговля на наших рынках. Я давно предлагал повелителю ввести единую налоговую систему, тогда….

Фетх-Али нетерпеливо махнул рукой – рассуждения талантливого евнуха-армянина, самостоятельно изучившего бухгалтерию, были ему давно известны. Внешне они выглядели очень привлекательно, но против единой налоговой системы немедленно восстали бы как населявшие страну племена, так и знатные ханы. Война – другое дело, она проста и всем понятна. И, отпустив евнухов, терзаемый сомнениями Фетх-Али отправился туда, где душа его всегда находила успокоение.

Агабеим-ага приветствовала шаха своим мелодичным нежным голосом, и, глядя на ее прелестное лицо, он пожалел, что уже почти две недели к ней не заглядывал. Тихо покачивая головой, она слушала его сетования, аромат кофе, изящно расставленные на столе хрустальные вазочки с измельченными орехами, сладостями и сушеными фруктами напоминали о том времени, когда молодая жена будила в нем жгучее желание. Увы, так навсегда и погребенное в тайниках души.

– Мой сын нерешителен, – жаловался шах на Аббас-Мирзу, – разве тех средств, что я позволил ему потратить на перевооружение моей армии, не достаточно было, чтобы превратить ее в сильнейшую в мире? Но что вместо этого? Известно ли тебе, что он отправил посланника к Ермолову в Тифлис, чтобы уступить ему земли Ереванского ханства на берегу озера Гокча (Севан)? О, Аллах, почему ты дал мне столь слабого сына!

Агабеим-ага с трудом сдержала улыбку. О переговорах Аббас-Мирзы с Ермоловым ей сообщил Манучехр-хан, она прекрасно знала, что уступать русским Аббас-Мирза ничего не собирается – в обмен на малонаселенные земли Ереванского ханства он хотел получить участок плодородной карабахской земли на границе с Россией. Все делалось с ведома Фетх-Али-шаха, который, ко всему прочему, хотел досадить Ереванскому Гусейн-Кули-хану, отобрав у него земли руками русских – в последнее время хан возгордился до того, что вообще перестал платить подати Тегерану. Однако шаху нужно было излить душу и побрюзжать, Агабеим это понимала.

– Аллах был милостив к повелителю, дав ему множество прекрасных сыновей, и шахзаде – прекраснейший из них.

От ее мягкого ласкового тона, Фетх-Али расслабился и почувствовал себя лучше. Его прекрасная сердцем первая жена права, он действительно наделен сыновьями сверх меры – даже считать перестал, когда их число перевалило за сотню. И шахзаде тоже потомством не обижен, каджары – крепкое и плодовитое племя. То ли дело султан, нахально присвоивший себе титул повелителя правоверных, – в его гареме сыновья мрут, как мухи, кажется, теперь осталось в живых только два сына. Согретый сей приятной мыслью, шах даже изволил улыбнуться.

– Расскажи мне, что ты делаешь сейчас, моя Агабеим, – попросил он, заметив две стоявшие на маленьком столе у окна шкатулки, – готовишь кому-то подарки?

– Повелитель прав, как всегда. Шахзаде сообщил мне, что день свадьбы царевича Александра с дочерью ереванского мелика Саака уже выбран, я считаю, что жениху и невесте следует преподнести дары, подобающие царственным особам.

 Фетх-Али одобрительно кивнул.

– Аллах наградил тебя светлым умом, ханум, ты права. Когда шахзаде освободит от русских Гурджистан и создаст царство грузин и армян, царем может стать только Александр. Я тоже сделаю ему подарок – земли на границе с Карабахом. Ибо мы должны уже теперь оказывать ему царственные почести. Да, – вслух размышлял шах, – Александр всегда будет мне предан, ибо лишь силой персидского оружия сможет удержаться на троне! Мудрость подсказала моему сыну Аббас-Мирзе дать Александру в жены знатную армянку, чтобы Эчмиадзин и армяне признали его царем над армянами.

– Вот поэтому я так старательно выбираю подарки, – ответила Агабеим, обрадовавшись, что ее супруг соблаговолил все же признать достоинства Аббас-Мирзы, – а Манучехр-хан велел отправить в Ереван от имени шахского двора несколько тюков гилянского шелка и кружева.

Еще более довольный тем, что Манучехр-хан, управлявший делами Гилянской провинции, взял на себя столь обременительные расходы, шах совершенно расслабился.

– А это кому ты готовишь подарок, моя ханум? – спросил он, взглянув на шкатулку более скромную, но не менее изящную.

– Подарок одной красивой молодой армянке из Тебриза, чью свадьбу я устроила год назад, – улыбнулась Агабеим-ага, – этой зимой она родила сына, а теперь прислала мне его портрет, собственноручно ею написанный. Если повелитель желает взглянуть… – она подала ему небольшой лист бумаги, на котором любящая рука матери изобразила крохотного улыбающегося мальчика.

Повелитель, как знала Агабеим, относится к живописи с чрезвычайным интересом. Фетх-Али-шах, превыше всего на свете ценивший свою красоту, стремился окружить себя собственными портретами, на которых непременно должно было быть изображено главное его достоинство – самая длинная и роскошная в Иране борода. Примеру повелителя следовали знатные ханы, желавшие увековечить свой образ на полотне, и даже улемы. Спорный вопрос о том, дозволено ли Аллахом изображать живых людей, уже давно никем не поднимался, и многочисленные живописцы в надежде заработать приезжали в Тегеран со всех сторон света. Среди них крайне редко попадались настоящие мастера, но, изображая, они умели польстить, поэтому непривередливые заказчики обычно бывали довольны. Но теперь шах, разглядывая рисунок с видом знатока живописи, неожиданно ощутил странное чувство.

– Удивительно, – пробормотал он, – я не думал, что женщина может так выразительно изобразить лицо и улыбку, даже если это лицо и улыбка ребенка! Хотя, признаю, на коврах, вытканных женскими руками, картины и узоры порою великолепны. Какая жалость – будь художник мужчиной, я заказал бы ему свой портрет. Скажи, ханум, какова из себя эта женщина? Она также хороша, как рождаемые ее рукой линии?

– Повелитель прав, она действительно очень красива, – согласилась Агабеим-ага.

– Также красива, как моя Тавус?

Агабеим старалась в беседах с другими не упоминать имя своей бывшей воспитанницы. Даже с Манучехр-ханом она никогда не говорила о Тавус, а из уст шаха слышать о его дочери-жене для нее было вдвойне больно. Поэтому ответ ее против воли прозвучал очень сухо:

– Повелителю известно, что люди по-разному воспринимают красоту.

– А кто муж этой столь хорошо рисующей женщины, – продолжал расспрашивать Фетх-Али, не обратив внимания на ее тон, – купец?

– Нет, он работает с мирзой Салех-Ширази. Повелитель слышал, наверное, что шахзаде посылал молодых юношей учиться в Европу. Мирза Салех-Ширази – один из них. Сейчас он создал типографию и с поощрения шахзаде печатает в Тебризе листок с новостями, подобный тому, какие выпускают в Европе.

– А, действительно, – припомнил шах, – я слышал об этом от МакНейла. Мне непонятно только, для чего печатать новости, о которых и без того все знают, но раз в Европе так поступают… – он развел руками.

– Возможно, в новостном листке печатают не только новости, – задумчиво проговорила Агабеим, – не знаю. И еще: в своем письме Эрикназ, эта женщина-художница, пишет, что если я позволю напечатать в типографии книгу, запечатлевшую сложенные мной песни, то многие прочтут ее с удовольствием.

– Что?! – лицо Фетх-Али-шаха внезапно побагровело. – Эта дерзкая заслуживает наказания за подобные слова, но ты…ты, моя жена, хочешь позволить чужим мужчинам читать то, что принадлежит одному мне? Сегодня ты позволишь дерзким читать свои баяты (четверостишия), завтра они пожелают увидеть твое лицо! – продолжал бушевать он.

Агабеим-ага подавила вздох.

– Аллах видит, Агабеим-ага никогда бы не позволила чужим мужчинам читать то, что подписано ее именем, – спокойно ответила она, с ужасом думая, не навлекут ли ее слова беды на голову Эрикназ, – но пусть повелитель накажет меня, если слова мои могли вызвать у него подобные мысли.

 Покорно склонив голову, Агабеим опустилась перед мужем на колени. Подумав, шах снял обвивавший его тонкую талию кожаный пояс с позолотой, сложил вдвое, трижды хлестнул ее по спине и велел подняться. После этого раздражение его ушло, настроение поднялось. К радости Агабеим об Эрикназ он больше не вспоминал.

Они вновь пили кофе со сладостями и дружески болтали. Агабеим, стараясь не касаться подушек болевшей спиной, улыбалась мужу и думала:

«Не Агабеим – на книге с моими стихами будет стоять другое имя. Пусть это будет…. Да, пусть будет Агабаджи»

Так ласково называли в Карабахе красивую дочь Ибрагим-хана, когда распевали сложенные ею песни.

К свадьбе царевич Александр получил от шаха земли в Вайотц-Дзоре и Шаруре. Здесь, в краю гор и ущелий, имелись богатые травой пастбища, по замыслу Аббас-Мирзы именно на эти земли должны были возвращаться армяне, перебравшиеся ранее в русские владения по призыву ненавистного ему Нерсеса Аштаракеци. 

После Пасхи пятидесятипятилетний Александр обвенчался в Эчмиадзине с пятнадцатилетней невестой Мариам, свадебные расходы щедро оплатил Аббас-Мирза. По возращении царевича с молодой женой в Тебриз шахзаде, желавший выказать свое расположение к будущему армянскому царю, вновь устроил богатый пир.

– Меч и сама жизнь моя принадлежат шахзаде, – громко говорил на пиру благодарный Александр, – клянусь Всевышним, я положу к его ногам Гурджистан!

– Вложи в ножны свой меч, доблестный царевич, – привычным движением гладя бороду, не менее громко возразил муджтахид Мехти, выразительно косясь на Аббас-Мирзу, – в Тифлисе теперь идут переговоры, после которых все спорные вопросы с русскими будут решены, границы означены. Гурджистан навеки останется во власти русских, как и Бакинское, Ширванское и Карабахское ханства.

Тон его был лишен всякого почтения. Более того, этот тон был откровенно язвительным. Аббас-Мирза грозно нахмурился, но каймакам мирза Бюзюрк, понимавший, что его царственному воспитаннику не ко времени ссориться с муджтахидом, упредил готовые сорваться с уст шахзаде гневные слова.

– Почтенному муджтахиду, – поспешно сказал он, – должно быть известно, как никому другому, что плод должен созреть прежде, чем его сорвут. Так пусть же русские, успокоенные нашим миролюбием, дадут созреть плодам тех преобразований, что мудрый шахзаде проводит в армии.

В ответ муджтахид покивал головой.

– Высокочтимый каймакам прав, однако перезрелый плод не менее вреден, чем зеленый, – его глаза хитро прищурились.

Доктор Кормик, восседавший за столом между Генри Уиллоком и полковником Монтисом, дословно перевел им диалог почтенных старцев.

– Пока Аббас-Мирза под влиянием Бюзюрка, он не решится нарушить мир с русскими, – хмуро заметил Уиллок, – к счастью, Веллингтон опять отсрочил прибытие посольства. Когда посол Макдональд будет в Тебризе, Бюзюрк получит сильного союзника.

– Значит, война должна начаться до прибытия посла, – невозмутимо ответил Монтис.

После свадебного пира каймакам мирза Бюзюрк заболел, а спустя три дня умер. Доктор Кормик доложил Аббас-Мирзе, что у его старого воспитателя после допущенных во время застолья излишеств обострилась старая болезнь печени.

Из донесений преданных людей Ермолов знал обо всем, что творилось в Тебризе, но на просьбу его усилить кавказские войска одной дивизией или несколькими казачьими полками император Александр недовольно отвечал, что следует употребить все меры к сохранению мира, ибо война теперь для России невыгодна. И Ермолов «не замечал», что Аббас-Мирза под видом охоты регулярно объезжает придвинувшиеся к границе войска и устраивает им военные смотры.

Вконец обнаглевший Ереванский хан сделал вылазку, пытаясь занять земли на берегу озера Гокча, но был изгнан оттуда по приказу начальника пограничных постов полковника Северсамидзе. Ермолов сообщил об этом в Петербург и поставил в известность Аббас-Мирзу. В ответ министр иностранных дел Нессельроде заявил, что персияне на войну не решатся, и потребовал от главнокомандующего несмотря ни на что неуклонно выполнять все пункты Гюлистанского мирного договора. Аббас-Мирза в своем послании заверил, что готов употребить все средства и доказать, как велико его желание приобрести расположение русского императора.

Шахзаде также интимно сообщал Ермолову, что сам устал от наглости Ереванского сардара и желал бы сместить его, чтобы передать Ереванское ханство своему сыну от любимой жены Хозрев-мирзе. Однако, писал Аббас-Мирза, Ереванский хан пользуется особой милостью шаха, поэтому со всеми жалобами на него лучше обращаться в Тегеран. Посланник Мазарович повез в Тегеран письмо от Ермолова, был обласкан шахом, но на жалобу главнокомандующего Фетх-Али лишь развел руками – он де полностью доверил приграничные дела Аббас-Мирзе, поэтому по всем вопросам следует обращаться к шахзаде.

И, видя свою безнаказанность, персияне предъявляли все большие требования, тон их посланий становился все более дерзок. На Кавказе распространялись слухи о возросшей мощи преобразованной и перевооруженной персидской армии, и сам Ермолов был ими несколько смущен. За Кавказским хребтом то в одном, то в другом месте вспыхивали волнения, неспокойны были лезгины и чеченцы.

Глава третья. Визит Серо и письмо Мариам

Тебриз, 1826 год (1241 год лунной хиджры, месяц раджаб)

Насытившись, маленький Давид отвалился от груди и закрыл глаза, но Эрикназ не спешила укладывать его в колыбель. Одной рукой продолжая покачивать ребенка, другой она стала по памяти набрасывать портрет мужа на лежавшем перед ней листе бумаги. Вошла молоденькая служанка Егинэ, покосившись на уснувшего мальчика, из уголка губ которого текла молочная струйка, прошептала:

– Пришел человек, ханум, говорит, привез письмо из Салмаса. Давай, я его уложу.

Передав ей сына, Эрикназ оправила платье и поспешила в гостиную. Мужчина в форме, какую носили в полку Самсон-хана, почтительно приветствовал ее и низко поклонился, передавая письмо:

– Ханум Мариам, дочь серхенга Самсон-хана, узнала, что я еду в Тебриз и просила передать ее письмо.

Поблагодарив, Эрикназ взяла письмо.

– Мой муж будет дома с минуты на минуты, – с приветливой улыбкой проговорила она, – надеюсь, ага не откажется отужинать в нашем доме?

Гайк вошел прежде, чем человек из Салмаса успел ответить, и с трудом удержался от изумленного восклицания – с Эрикназ беседовал не кто иной, как Серо, его давний спутник на пути из Эчмиадзина в Тебриз. Однако Серо не подал виду, что они знакомы, поэтому Гайк с вежливо-равнодушным видом выслушал Эрикназ, представившую ему гостя, и любезно пожал тому руку, а после ужина пригласил к себе в кабинет – поделиться новостями. Эрикназ, попрощавшись с Серо, поднялась к себе – ей не терпелось прочитать письмо Мариам.

– Почему ты здесь? – спросил Гайк, едва они остались одни.

Серо огляделся по сторонам.

– У тебя прекрасный дом, – ответил он, – здесь можно говорить?

– Эрикназ у себя с ребенком, служанка на кухне возится с посудой, нас никто не подслушивает, говори.

– На днях Шамирхан отправляет Нуне с детьми к родным, почему твоя жена не едет с ними? Поторопись, пока не началась война, и дороги безопасны.

– Почему не едет с ними? – растерянно переспросил Гайк. – С какой стати моей жене уезжать, да еще с Нуне, которую она на дух не переносит? 

В крайней досаде на такое непонимание Серо недовольно поморщился.

– Сейчас не до женских споров, всем, кто тайно служит России, теперь лучше вывезти жен и детей в Грузию. Если придется уйти к русским, нельзя оставлять семьи в заложниках у персов. Разве Шамирхан не говорил тебе этого?

 Пораженный тем, что услышал, Гайк ответил, запинаясь:

– Шамирхан…. Я не знал, что он служит русским, мне всегда казалось, что он желает возвыситься на службе у Аббас-Мирзы.

Теперь удивился Серо.

– Разве не Шамирхан устроил твой брак со своей двоюродной сестрой? Я думал, он хотел сблизиться с тобой, и поэтому вам известно друг о друге все.

Гайк вспыхнул от негодования.

– Ты ошибаешься, Серо, у Шамирхана нет никаких причин со мной сближаться. Пусть он служит русским, но я-то русским не служу.

– Что такое? – глаза Серо превратились в узкие щелочки. – Разве ты не был послан сюда Нерсесом Аштаракеци?

– Меня послали в Тебриз собрать и сообщить Нерсесу слухи о монастыре святого Фаддея в Маку, – угрюмо ответил Гайк, – я готов отдать жизнь, чтобы предотвратить опасность, нависшую над Святым Престолом, но сразу могу сказать, что о намерениях шахзаде относительно Святого Престола ничего не знаю. Как я слышал, он сам еще ничего не решил. За два года, что я живу в Тебризе, никто из Эчмиадзина мною не интересовался, я не смог принести Святому Престолу никакой пользы. Более того, Агало-хан и шахзаде, мне кажется, давно раскусили, с какой целью я был послан в Тебриз, и это их ничуть не встревожило. Так для чего меня послали сюда, превратив в глазах родных в вора и предателя?

Серо невозмутимо пожал плечами.

– Почему ты спрашиваешь об этом меня, Гайк? Не я послал тебя в Тебриз, не я виновен в том, что о тебе говорят. Но неужели ты действительно страдаешь? – тон его стал преувеличенно сочувственным. – Конечно, тебе ведь пришлось покинуть монастырь! Что из того, что сам Аббас-Мирза благоволит к тебе до такой степени, что подарил новый дом и устроил твою свадьбу с красивой женщиной из благородной фамилии? Что из того, что тебя любит Мухаммед-мирза и во всеуслышание твердит о твоей учености, а мирза Салех-Ширази, один из самых просвещенных на Востоке людей, считает своим другом? 

 В прищуренных глазах Серо светилась насмешка. Гайк отвернулся.

– Не понимаю, в чем меня можно упрекнуть, – хмуро буркнул он, – обо мне забыли, от меня нет никакой пользы. Разве это не дало мне права устроить свою жизнь так, как я хотел?

– Ты ошибаешься, Гайк, ты можешь сделать немало. С тобой откровенны молодой мирза и Салех-Ширази, за последний год ты близко сошелся с армянами, которые предались персам и служат им. Все они откровенны с тобой.

Краска залила лицо Гайка, голос его задрожал от гнева.

– Ты хочешь сказать, что я должен шпионить за теми, кто доверяет мне и считает меня своим другом?

– В мирное время христианину подобает быть милосердным ко всем, но не теперь. Русский император Александр умер, говорят, в России смута. Царевич Александр и Сурхай-хан жаждут войны, желая вернуть свои владения. Муджтахид Мехти тоже твердит о священной войне. Каймакама мирзы Бюзюрка, сдерживавшего Аббас-Мирзу своей рассудительностью, больше нет. Вот-вот вспыхнет война между двумя могущественными державами, христианской и мусульманской.

Гайк недоверчиво пожал плечами.

– О войне с Россией говорят давно, однако шахзаде разумно считает, что невозможно воевать прежде, чем армия не будет полностью реформирована и перевооружена. На это уйдут долгие годы, Серо, за это время, возможно, люди поймут, что жить в мире, торговать и изучать науки гораздо прибыльней, чем воевать.

Пристально глядя на него, Серо сказал очень медленно:

– Ты очень спокон, Гайк, разве тебе еще ничего неизвестно? Два дня назад Аббас-Мирза собрал тайный военный совет. Карабахский и гянджинский ханы поклялись, что их посланцы поднимут народы Карабаха и Гянджи против русского владычества и помогут персам изгнать русских. Казикумыкский хан Сурхай обещал поднять Дагестан. Царевич Александр и Ереванский хан Гусейн-Кули прислали письмо, в котором поклялись за два месяца взять Тифлис. На шахзаде давит его родной дядя асаф-эд-доуле Алаяр-хан. Но, самое главное, англичане заявляют, что персидская армия вполне готова к войне с Россией. И Аббас-Мирза решил начать войну.

Гайк был не на шутку встревожен, хотя еще не до конца поверил – ни Мухаммед-мирза, которому он трижды в неделю продолжал давать уроки, ни Салех-Ширази, всегда стремившийся разузнать последние новости для своего листка новостей, о скорой войне с Россией не упоминали.

– Откуда ты можешь знать о тайном совете, Серо?

– От Самсон-хана. И он уже сообщил нам, что во время войны с Россией наш полк Бахадран составит свиту телохранителей шахзаде. Примут участие в сражениях только те, кто сами пожелают, так обещал Аббас-Мирза. Русские, армяне и несториане не имеют охоты сражаться с русской армией, но поляки уже теперь рвутся в бой и твердят о войне все дни напролет. И она начнется, уже скоро.

 Гайк медленно провел рукой по лбу, собираясь с мыслями.

– Что будешь делать ты, Серо?

– И ты, и я – мы оба должны выполнить свой долг, Гайк. Необходимо вызнать у персов все, что возможно, потом мы уйдем в Россию.

– Я готов отдать жизнь за армянский народ и Святой Престол, – угрюмо проговорил Гайк, – но шпионить за теми, кто считает меня другом и доверяет мне не стану. Почему мы должны служить России? Потому что они христиане? Но ты сам говорил когда-то, что Ермолов огнем выжигал непокорные деревни, по-христиански ли это?

Серо равнодушно пожал плечами.

– Это война, Гайк. Чеченцы и лезгины разоряют кахетинские деревни, уводят людей и продают в рабство. Они нападают на русские обозы и без всякой жалости вырезают солдат, когда застают врасплох. Их можно смирить лишь силой и устрашением. Или персияне, милостивей к врагам? Или они не имеют рабов? Или они не выкладывают (кастрируют) пленников для своих гаремов?

– Жестокие обычаи, пришедшие со времен варваров, да! – воскликнул Гайк. – Но я читал, что и главный католик римский папа делает то же самое с мальчиками, поющими в его капелле. А от Самсон-хана я слышал, что русские превращают в рабов собственных соотечественников! Мне не нравится Россия, Серо! Аббас-Мирза милостив к армянам, он утверждает, что хочет возродить Армянское царство, и Эчмиадзин находится на персидской земле.

Загорелое лицо Серо побагровело от возмущения.

– Ты слишком много читал, Гайк, чтение замутило тебе мозги! Неужели ты веришь обещаниям лживого персиянина? Только единоверная Россия сможет возродить Армению и спасти Святой Престол, так говорит Нерсес Аштаракеци! Или тебе столь близки последователи Пророка, что ты готов отречься от своей веры, Гайк, сын священника Багдасара?

Гайк перекрестился и приложил руку к груди.

– Умру за свою веру, – страстно воскликнул он, – ибо только вера веками помогала армянскому народу выжить. Отец мой, мудрейший из людей, повторял мне это постоянно, но при этом всегда говорил: нет плохих религий и хороших религий, есть плохие люди и хорошие люди. И хороший человек придет к Всевышнему, даже если ошибется дорогой.

Криво усмехнувшись, Серо покачал головой:

– Почтенный отец твой – человек ученый, привыкший беседовать с Богом. В грешном мире говорят другим языком. Подумай, Гайк, пока есть время, не спутай друзей с врагами. Ибо во время войны середины быть не может. 

Не произнеся более ни единого слова, он поднялся и вышел. Также молча Гайк проводил гостя к выходу и какое-то время стоял неподвижно, пытаясь успокоиться. Когда до него донесся стук копыт лошади Серо, он глубоко вздохнул, запер дверь и отправился к жене.

За время его беседы с Серо Эрикназ так и не успела прочесть письмо Мариам – едва она пробежала глазами несколько первых строк, как маленький Давид подал голос, объявляя о своем желании подкрепиться. Потом потребовалось его перепеленать – нелегкая задача. Эрикназ и молоденькая служанка Егинэ, внучка старой Сатэ, вдвоем никак не могли сладить с упрямым мальчишкой.

– Мама сказала, ноги туго нужно пеленать, – авторитетно говорила Егинэ, пытаясь утихомирить весело брыкавшегося Давида, – а то кривые будут.

Она крест-накрест обернула ноги мальчика пеленкой и принялась укладывать вдоль тела его руки. Он тут же с торжествующим видом высвободил ноги, и маленькие розовые пятки весело замелькали в воздухе.

– Ты же говорила, что у твоей матери полон дом детей, и она всему тебя научила, – упрекнула девушку Эрикназ, – дай, теперь я попробую.

– У мамы все тихие были, – смущенно оправдывалась Егинэ, – давай, ханум, я ноги запеленаю, а ты их подержи, пока я стану ручки пеленать.

Ее планам не удалось осуществиться, поскольку Давид, предчувствуя новое покушение на свою свободу, пустил струйку, намочив служанке передник.

Обе не смогли удержаться от веселого смеха.

– Он нас с тобой одолел, – утирая слезы, сказала Эрикназ, – иди, переодень передник, я сама его укутаю, он сейчас уснет.

Действительно, у Давида, уставшего от борьбы, уже начали закрываться глаза. Кое-как укутав сынишку, Эрикназ села, прижав его к груди, и тихо покачивала на коленях. Гайк, остановившись в дверях, смотрел на жену, как и в первый миг их встречи завороженный ее красотой. При виде Эрикназ с сыном на руках, он почувствовал, как отступает вызванная словами Серо тревога. Встретив его взгляд, она улыбнулась, бесшумно двигаясь, уложила сонного мальчика в колыбель и потянула мужа в примыкавшую к спальне комнату.

– Спит? – послушно следуя за ей, шепотом спросил он.

– Кто знает, может, притворяется, он хитрый. Так и не дал мне прочесть письмо Мариам, я только начала. Тот человек из Салмаса уже ушел?

Гайк улыбнулся – только Эрикназ могла со столь серьезным видом назвать хитрецом трехмесячного младенца.

– Ушел. Читай спокойно, я посижу с ним рядом и позову Егинэ, если проснется.

Эрикназ села у окна и, вытащив из кармана измятый листок, отыскала взглядом строки, на которых озорник Давид заставил ее прервать чтение.

Мариам писала по-армянски – как большинство детей христиан с берегов Урмия, из Салмаса и Мараги она в детстве ходила в армянскую школу:

«… и теперь после смерти матушки Елизаветы мы с Меври остались вдвоем с детьми. Отец уже уехал и поручил нам присматривать за маленькими Гавриилом и Анной. Сказал, если не вернется, мы с сестрой должны вести праведную жизнь, как положено христианкам. Если же он выполнит свой долг и останется в живых, то возьмет себе в жены халдейку Гиру, ей поручит заботу о малышах. Жалел, что раньше не смог на ней жениться из-за траура. От его слов мне стало не по себе, бедная матушка Елизавета! Она так гордилась своим царственным происхождением, и что? Родной отец царевич Александр даже не носил по ней траур и венчался спустя неделю после ее смерти, а отец мой, едва миновало сорок дней, уже присмотрел себе новую жену. Полк Бахадран уходит в Тебриз вслед за отцом, теперь в наших краях будет пустынно и одиноко. Серо, один из солдат Бахадрана, уезжал последним, зашел попрощаться, спросил, не хочу ли я передать что-нибудь с ним в Тебриз. Отцу я написать не посмела, но подумала, что хорошо бы передать тебе весточку о себе …»

Дочитав, Эрикназ сложила письмо и вернулась в спальню, где Гайк сидел возле колыбели и пристально разглядывал спавшего сына – в глубине души его почему-то не оставляло желание найти в мальчике сходство со своим отцом Багдасаром. Но сходства не было, как он ни вглядывался. Хотя ребенок и походил чертами на него самого. Увидев жену, он поднялся.

– Теперь он крепко спит, не проснется, – весело сказала она, скользнув глазами по колыбельке, и протянула руки обнять мужа, – прочла я письмо, наконец. Бедняжка Мариам, жалеет о мачехе, хоть та и была с ней строга. Пишет, отец уехал, и весь полк ушел с ним. Неужели будет война?

Вздохнув, Гайк притянул к себе жену, вдыхал исходящий от нее запах, гладил теплые плечи. Лишь спустя два часа, когда они лежали рядом, крепко обнявшись, он шепотом поведал ей то, о чем они говорили с Серо. 

Глава четвертая. Ермолов и архиепископ Нерсес. Приглашение принцессы

Тифлис, Тебриз, 1826 год (1241 год лунной хиджры, месяцы раджаб – шауваль)

Император Александр Первый умер в Таганроге в первый день декабря 1825 года, а вскоре на Кавказ стали просачиваться смутные и искаженные новости о восстании декабристов. Новый император Николай Первый направил Ермолову довольно сухое послание, в котором запрещал даже помышлять о разрыве с шахом.

– Император предлагает подумать, нельзя ли уступить персиянам Талышинское ханство и территории на берегу Гокча, – пожаловался Ермолов в беседе с архиепископом Нерсесом Аштаракеци, – по мне так нам Талышинское ханство и вовсе не нужно, одни хлопоты, но ведь как престиж России падет в глазах персиян! Ереванский хан и без того постоянно совершает набеги на наши земли, а потом извиняется – дескать, его люди делают это без его ведома.

Нерсес знал о ситуации не хуже Ермолова, поскольку постоянно получал сведения от своих агентов. Талышинское ханство мало его беспокоило, больше тревожили русские владения на берегу озера Гокча. В той местности находилась окруженная водами озера и скалистыми горами обитель Севан, которая после ухода русских солдат могла подвергнуться разграблению – монастырь был богат, а люди Ереванского сардара, в отличие от Аббас-Мирзы, не испытывали почтения к армянским святыням. Тяжело вздохнув, архиепископ заметил:

– Дела в Европе и отношения с османами теперь действительно требуют от вашего высокопревосходительства большой осторожности. Меня же грызут заботы более мелкие, но близкие моему сердцу. Святая обитель Севан – как защитить ее, если император уступит те земли?

 – Будем надеяться на Бога ваше преосвященство, – грубовато-ласково отвечал Ермолов, – обитель на неприступном острове, вы сами рассказывали мне, что Господь не раз спасал ее от буйных лезгин.

Архиепископ грустно улыбнулся – находившийся на острове монастырь Севан был действительно трудно доступен для разбойничавших вокруг лезгин, и Бог, казалось, оберегал его. Однажды враги, желая пробраться на остров, спрятались в ящиках с вином, которое монахи везли на лодках из окрестных деревень. Неудачу они потерпели из-за собственного нетерпения – стали переговариваться друг с другом, чтобы узнать, скоро ли конец пути. Монахи услышали голоса, обо всем догадались и сбросили ящики в воду. В другой раз лезгины попытались проникнуть на остров по сковавшему озеру льду и почти достигли берега. Однако в тот момент, когда до них донеслось песнопение молившихся монахов, лед треснул, раздался, и холодные воды поглотили вооруженных разбойников.

Об этом и многом другом Нерсес рассказывал Ермолову, но теперь слова главнокомандующего не могли его успокоить, он печально покачал головой:

– Ваше высокопревосходительство понимает: если диким горцам, не имевшим лодок и не умевшим с ними обращаться, проникнуть на остров было невозможно, то для прекрасно оснащенных войск Ереванского хана это не составит труда. Что, если, узнав о намерении императора уступить приграничные земли, они уже теперь совершат набег? Ведь ваше высокопревосходительство, желая сохранить добрые отношения с Ираном, не сможет дать достойный отпор.

Архиепископ вопросительно смотрел на Ермолова, и тот сердито пожал плечами.

– Сам я остаюсь противником каких-либо уступок, ваше преосвященство. И пока не получу прямого приказа, ни один сарбаз не войдет в русские владения. Нарочный привез мне известие, что от императора к шаху направлен послом князь Меньшиков. Я встречусь с ним в начале марта в станице Червленой, и только тогда буду точно знать, на какие уступки готов пойти государь. Кроме того, теперь по мусульманскому календарю наступает месяц раджаб – кажется, в этот месяц у мусульман существует запрет на военные действия, если только враг сам их не начнет.

Нерсес приподнял изломившуюся посередине бровь и покачал головой, как бы выражая сожаление в том, что главнокомандующий так плохо разбирается в тонкостях ислама. И это при том, что имел не одну кебинную жену-мусульманку!

– Об этом запрете упоминается в достоверном хадисе, переданном от Абу Бакра, ваше высокопревосходительство, – наставительно заметил он, – но здешние мусульмане шииты, они считают Абу Бакра узурпатором, похитившим власть у Али, любимого зятя Пророка.

Архиепископ Тифлисский был, наверное, единственным человеком, которому Ермолов позволял себя поучать. Он шутливо наклонил голову.

– Благодарю за науку, ваше преосвященство. Однако в любом случае теперь не стоит тревожится – пока о намерении Аббас-Мирзы начать войну мне не сообщают. Думаю, пройдут раджаб, шаабан и священный месяц рамадан прежде, чем что-то изменится.

Главнокомандующий оказался прав – окончился священный месяц рамадан, но мир между Россией и Ираном еще не был нарушен. Однако Тебриз наводнили войска. По улицам важно вышагивали пехотинцы в белых дзир-джома (широкие шаровары) и однобортных мундирах красного, зеленого и синего цветов.

Английским инструкторам удалось заставить сарбазов надеть сапоги и сбрить бороды, однако, несмотря на все уговоры, регулярные войска отказались снять высокие конусообразные шапки из шкуры черного ягненка – так называемые шапки Каджарской династии. Причиной отказа являлась скорее забота о собственном облике, чем уважение к шаху – шапки гармонировали с зюльфами (локонами) на висках и сзади, придавая воинам шахзаде вид величественный и мужественный.

 Офицеры внешне мало, чем отличались от солдат, разве что им дозволено было не брить бороды. Однако не так давно жители Тебриза отметили еще одно отличие – на офицерских мундирах появились золотые эполеты. Вскоре стало известно, что их заказал в Тифлисе и отправил Аббас-Мирзе новый русский посол князь Меньшиков, желавший доставить шахзаде удовольствие. Сам посол тоже вскоре должен был проехать через Тебриз – князь следовал из Петербурга в Тегеран, чтобы уведомить шаха о вступлении на престол Николая Первого. Он имел также полномочия согласиться на все требования персов: Россия уступала Ирану часть Талышинского ханства и приграничные земли в Карабахе, а также приостанавливала строительство укреплений в селе Мирак на линии, тянувшейся от Гюмри до берегов озера Гокча.

Ермолов, знавший от лазутчиков о скоплении войск в Тебризе, пришел в бешенство, узнав, какие подарки посол Меньшиков везет шаху в столь напряженное время, – тысячу ружей, сукна на обмундирование целого батальона, а также шестифунтовые пушки с зарядными ящиками и со всеми к ним принадлежностями. И все это для того, чтобы убедить персиян в мирных намерениях нового императора!

Главнокомандующий, правда, сумел сдержать обуревавшие его чувства, и беседа с Меньшиковым прошла очень мило. В результате посол написал в Петербург, что духа вольнодумства в войсках Кавказского корпуса незаметно, и нет оснований подозревать существования здесь тайных обществ, тревоживших императорский двор гораздо сильней, чем события на Кавказе. А Ермолов угрюмо ворчал:

– Неужели одной кровати было бы недостаточно?

Хрустальная кровать – самый ценный из даров императора – была изготовлена талантливыми петербургскими мастерами специально для Фетх-Али-шаха. Весть о ней опережала Меньшикова на всем пути его следования, и еще до прибытия посла в Тебриз в городе знали о подарке русского императора могущественному шах-ин-шаху. Это еще сильней убеждало Аббас-Мирзу в том, что русские теперь слабы, и приближается время, когда нужно начать военные действия.

Миновали шесть дней искупительного поста шауваля, и Малика-и-Джахан-ханум, молодая жена принца Мухаммеда, решила устроить пышное празднество, пригласив на него не только ханшей, но и живущих в Тебризе знатных христианок. Среди почетных гостей были юная супруга царевича Александра Мариам, которой вскоре предстояло стать матерью, и жена Агало-хана Геозала. Принцесса пожелала также видеть у себя Эрикназ. Геозала лично привезла ей приглашение, и поначалу у Эрикназ от изумления чуть глаза на лоб не полезли.

– Не ошиблась ли ханум Геозала? – недоверчиво спросила она, решив, что веселая жена Агало-хана что-то напутала. – Шахзаде благоволит к моему мужу, но ко мне самой относится без особой приязни, он повторял это не раз и прилюдно. Неужели он мог позволить жене своего сына меня пригласить?

Геозала сунула в рот засахаренный орешек, прожевала его и на какое-то время прикрыла глаза, словно размышляя.

– М-м, недурно, ты неплохо усваиваешь мои уроки. Но я бы на твоем месте добавила больше меду. Рассыпчатое тесто у тебя вышло на славу, только не нужно класть сразу много сахару, лучше подсластить позже.

Эрикназ вздохнула.

– Ханум знает, что я нерадивая ученица. Но опять же насчет приглашения….

– Малика-ханум велела тебя пригласить, и ты не можешь отвергнуть приглашение принцессы.

– Но Аббас-Мирза вряд ли захочет….

– О, у этой молодой принцессы столь решительный нрав, что перед ней робеют не только ее муж и свекор, но и, говорят, сам шах. Тебе известна история ее брака с молодым мирзой? Если нет, то налей мне еще чашечку твоего восхитительного кофе, и я тебе все расскажу.

– В словах ханум укор, – со смехом ответила Эрикназ, – пораженная столь неожиданным приглашением, я забыла о своем долге хозяйки, – она наполнила чашку гостьи, позаботившись, чтобы сверху плавала пенка, – о браке молодого мирзы с Маликой я знаю мало. Говорят, Малика была замужем за мирзой Мухаммед-Таги, но получила развод, верно ли это?

– Кофе у тебя получается лучше, чем у меня, – вдыхая горячий аромат, признала Геозала, – да, ты права, Малика была замужем и даже родила дочь Тадж-ол-Молук, девочке сейчас годика три. Брак Малики расторгли, чтобы выдать ее за Мухаммеда – ее происхождение безупречно подходит для матери будущего наследника престола.

Покачав головой, Эрикназ подвинула к гостье блюдо с хрустящими печеньями.

– Неужели для молодого мирзы не нашли другой девушки из знатных кланов Девели или Джованлу? Ведь Бегум-Джан, мать Малики, – дочь Фетх-Али-шаха, сводная сестра Аббас-Мирзы. Ислам не запрещает столь близкого родства супругов, но и не одобряет его.

Покосившись на тарелку, Геозала укоризненно заметила:

– Ты хочешь, чтобы я еще больше раздалась вширь. Мой Агало любит, когда меня много, но, говорят, в Европе теперь мода на худых женщин, – не удержавшись, она все же взяла хрустик и сунула его в рот, – ты действительно стала прекрасно печь, дорогая! Так о чем мы сейчас говорили? Ах, да! Так вот, бабка Малики, мать ее отца Мухаммед-Казима Каджара-Джованлу, – принцесса из рода Зендов (персидская династия луров, свергнутая тюркским племенем каджаров во главе с Ага-Магомет-ханом). Слияние Каджаров с Зендами должно положить конец всем раздорам между персидскими и тюркскими племенами в Иране – в жилах сына Мухаммеда и Малики будет течь кровь самого Карим-хана Зенда (правитель Ирана с 1763 по 1779 годы), ибо бабка Малики была его родной внучкой. Кстати, о браке сына Аббас-Мирзы и девушки из семьи Мухаммед-Казима договорились еще при жизни грозного Ага-Магомет-хана.

– Но как это возможно? – изумилась Эрикназ. – Ага-Магомет-хан был убит за много лет до рождения Мухаммед-мирзы и Малики. Да и самому Аббас-Мирзе в то время было лет восемь, не больше.

– Все возможно, дорогая, – опасливо оглянувшись, Геозала понизила голос, – Ага-Магомет-хан был скопцом, но любил строить брачные планы. Поначалу речь шла не о дочери Мухаммед-Казима, а о его внучке – у него был маленький сын Мехтикули. На день убийства Ага-Магомет-хана мальчику исполнилось два года. Разумеется, предполагалось, что этот ребенок вырастет и обзаведется потомством. Скорей всего, Ага-Магомет-хан рассчитывал дожить до того времени и самолично устроить этот брак. Для скрепления договора он даже отдал в жены Мухаммед-Казиму крохотную Бегум-Джан, дочь своего любимого племянника и наследника Баба-хана, будущего Фетх-Али-шаха. И очень разумно, как оказалось, сделал – Мехтикули погиб при Асландузе, его единственная дочь Хумаюн умерла от лихорадки два года назад. Кроме Малики, дочери Мухаммед-Казима и Бегум-Джан, в семье Мухаммед-Казима женщин подходящего возраста не осталось. Сестер у Малики нет, ее собственная дочь слишком мала. Поэтому Фетх-Али-шах пожелал, чтобы его внук Мухаммед-Мирза и внучка Малика-и-Джахан-ханум поскорее сочетались браком и произвели на свет будущего шаха. Беспокойство шаха-ин-шаха понятно – когда начнется война, молодой мирза будет сражаться плечом к плечу со своим отцом шахзаде, нельзя предсказать всего, что случится.

Последние слова Геозалы отозвались в сердце Эрикназ тревогой.

 – Ханум Геозала уверена, что война начнется?

– Иначе и быть не может, слишком многие ее хотят. Даже армяне на службе у шахзаде после свадьбы царевича Александра и дочери Саака Агамаляна словно сошли с ума – грезят об обещанном им Аббас-Мирзой Армянском царстве. Да ты ведь и сама, наверное, знаешь от мужа – на днях он был гостем у нас в доме и говорил об Армянском царстве с Парсиком Юзбаши и Зограб-ханом. Твой Гайк мудр не по годам, Парсик и Зограб предрекали, что у нового армянского царя он станет министром.

– Ханум Геозала знает, что не стоит делить шкуру неубитого тигра, – с достоинством возразила Эрикназ, – мой муж не имеет столь честолюбивых замыслов, и мне тоже этого не нужно.

Геозала рассмеялась и потрепала ее по руке.

– Умница! Мой Агало тоже очень осторожен, войны не хочет – считает ее разорительной для купечества. Но ни с кем не спорит. Хотят говорить – пусть говорят, от разговоров ни убавится, ни прибавится. Вчера нас посетили Саак Агамалян и его зять царевич Александр – так еще поесть не успели, как начались споры. Саак Агамалян, как и мой Агало, против войны, они с зятем чуть не поссорились, – она вдруг весело хихикнула, – нет, ты подумай – зять на десять лет старше тестя!

Эрикназ слабо улыбнулась.

– Да, все бывает. Бедняжка Мариам!

– Ну, не очень-то она страдает, больше гордится, что скоро станет женой царя армян и грузин и матерью царского сына.

– Я много слышала о царевиче Александре, когда жила в Тифлисе, – задумчиво заметила Эрикназ, – мне не верится, что он может стать царем. Грузины и армяне, живущие в Грузии, за ним не пойдут.

– Конечно, не пойдут, царевич надеется на поддержку Аббас-Мирзы. Ах, да, чуть не забыла: твой двоюродный брат Шамирхан заявил, что решил оставить русских и перейти на службу к Аббас-Мирзе.

Эрикназ с безразличным видом пожала плечами – от Гайка ей известно было, что Шамирхан шпионит для русских, но это было не ее дело, выдавать его она не собиралась.

– О желаниях Шамирхана мне неизвестно, ханум Геозала знает, что между нашими семьями вражда. Мне радостно знать, что почтенный Агало-хан не одобряет войну, я буду молить Бога, чтобы шахзаде прислушался к его мнению.

– Агало не станет ничего советовать шахзаде, потому что все уже решено. Мелик Саак увозит маленькую Мариам домой – не хочет, чтобы она оставалась в Тебризе в одиночестве, когда ее муж отправится воевать. Царевич Александр проводит их до Еревана, там его войска соединятся с войсками Ереванского хана.

Сообщение это всерьез обеспокоило Эрикназ:

– Так войны не избежать?

Геозала развела руками:

– Что делать? Посмотри на сарбазов, на их лице нетерпение. Если теперь не повести их в бой, они все вокруг сметут и растопчут Тебриз.  

– Но, если русские ожидают начала войны, для чего русский посол везет повелителю кровать?

Геозала недобро усмехнулась.

– Русский император Николай боится и задабривает шаха, – сказала она, – при вступлении его на престол часть армии восстала. Я слышала, что говорил вчера моему Агало царевич Александр: сейчас в России идет война между императором и его старшим братом. Если Аббас-Мирза хочет начать войну, то лучшего времени не найти – на границе почти нет русских войск. Царевич Александр и Ереванский хан освободят от русских берега Гокчи и двинутся к Тифлису. Там они встретятся с шахзаде, который к этому времени освободит Карабах и разошлет послания ханам, требуя восстать против русских и присоединиться к нему. Не тревожься, эта война будет недолгой, русским нечего противопоставить армии шахзаде.

Эрикназ опустила голову, вспоминая Тифлис, город своего детства, восстание кахетинцев, ужас жителей и гарцующих на границе Авлабари лезгин.

– Война – разорение и гибель простых людей, – тихо сказала она, – мне жаль Тифлис и его жителей.

Лицо Геозалы стало недовольным – ее все еще мучила обида на русских бюрократов в Тифлисе, долго не выдававших ей когда-то паспорт, но в глубине души она не могла не признать правоту слов Эрикназ.

– Война – дело мужчин, дитя мое, мы с тобой ничего не можем изменить. Лучше подумай о наряде, который оденешь на праздник к Малике. Пожалуй, я выпью еще чашечку твоего чудесного кофе.

Когда они пили кофе, вбежала служанка – сообщила, что в город прибыл русский посол, и народ толпами следует за ним, надеясь хоть одним глазком узреть хрустальную кровать.

 Въехав в Тебриз, Меньшиков, всю дорогу вполне уверенный в успехе своей миротворческой миссии, увидел войска, полностью готовые к походу, и впервые испытал некоторое подозрение. Однако Аббас-Мирза принял его в своем дворце и был любезен до приторности, хотя на все вопросы отвечал малопонятными цветистыми фразами. Он сообщил, что «могущественный шах-ин-шах теперь находится в своей летней резиденции в Султании и будет счастлив принять посланника русского императора»

Шах действительно принял Меньшикова приветливо, рассыпался в благодарностях за чудесную хрустальную кровать, однако не взял из рук посла письма императора Николая, а знаком указал положить послание на подушку. Это был плохой знак. Еще худшим оказалось то, что после аудиенции у шаха посольский лагерь был оцеплен сарбазами. Русский посол стал пленником.

Глава пятая. Алевит Зульфи. Стихи Агабаджи. Гайк едет на войну

В летнее время в Тебризе бывало множество паломников, иные приходили из зараженных местностей, принося с собой холеру, а порой и чуму. Аббас-Мирза не забывший, как четыре года назад охватившая его войска холера помешала закрепить победу над османами и заставила покинуть занятые территории, смертельно боялся эпидемий. Тем более, что до Тебриза уже доходили слухи о вспышках в Индии эпидемии какой-то болезни, от которой тело покрывается язвами, и смерть наступает почти мгновенно.

 По совету доктора Кормика шахзаде издал приказ населению города не приближаться к неизвестным мертвецам, а немедленно сообщать о них патрульным и оставаться на месте. Прибывшие сарбазы оцепляли улицу и дома, подле которых нашли умершего, труп обильно поливали привезенной с пороховой фабрики серной кислотой, грузили баграми на телегу, увозили и сжигали, а жителям оцепленных домов не позволялось трогаться с места в течение двух недель. И то, если никто из них за это время не заболеет. Можно представить себе панику, охватившую работников типографии мирзы Салех-Ширази при виде лежавшего чуть ли не на самом пороге неподвижного человека!

 Мирза Салех в это время был вызван к шахзаде, Гайк, выслушав принесшего новость рабочего, велел всем оставаться в зале, а сам вышел на крыльцо и оглядел покрытое лохмотьями тело. Мужчина лежал на спине под раскаленными лучами солнца, рядом валялась размотавшаяся чалма, грязные волосы и борода почти скрывали лицо. Сквозь остатки одежды проглядывали обтянутые кожей ребра, но ни язв, ни пятен Гайк не заметил и подумал даже, что человек до такой степени истощен, что вполне мог умереть от голода или солнечного удара. И тут вдруг лежавший застонал, попытался поднять голову, с губ хрипло сорвалось:

– Пить!

Перекрестившись и вверив себя Богу, Гайк принес глиняную чашу с водой и поднес к потрескавшимся губам. Сделав несколько глотков, человек сумел открыть глаза. Он даже приподнял голову, но тут же вновь ее уронил.

– Кто ты? Как твое имя? – настойчиво спрашивал Гайк.

– Зульфи.

– Ты болен?

Судорожно вздохнув, Зульфи прохрипел:

– Нет… солнце… жарко. Пить. Есть хочу.

Тогда Гайк решился – взял его подмышки и затащил в небольшой подвал под мастерской. Зульфи по виду был примерно с него ростом, но легок, поскольку отощал до крайности. В прохладе подвала он окончательно пришел в себя, взгляд его прояснился. Гайк принес еще воды и кусок хлеба. Опустошив кувшин, Зульфи жадно набросился на хлеб, и это окончательно убедило Гайка, что неизвестно откуда взявшийся пришелец не болен, а умирает с голоду. Когда от хлеба остались одни крошки, Зульфи умоляюще посмотрел на Гайка, но тот отрицательно качнул головой:

– Ты слишком долго не ел, теперь сразу нельзя – умрешь. Полежи здесь, я оставлю тебе воду, а хлеб принесу позже. Пока отдохни и поспи.

– Благодарю тебя, брат, – прохрипел Зульфи и, откинувшись на спину, закрыл глаза.

Когда Гайк, оставив его, вернулся в зал, то увидел столпившихся у стены трех наборщиков, рабочего и рассыльного Али.

– Зачем ты принес сюда этого человека, ага? – крикнул Али. – На нем зараза!

– Он не болен, – спокойно ответил Гайк, – только сильно изголодался.

Люди загалдели:

– Мы не хотим, чтобы от был здесь!

– Унеси его, ага, и оставь на улице!

– Мы позовем сарбазов и патруль! – крикнул наборщик Мамед.

– Если вы позовете патруль, – невозмутимо возразил Гайк, – дом оцепят сарбазы, и вы все просидите здесь две недели. Вы этого хотите? Человек этот жив и пришел в себя, у него нет ни чумы, ни холеры. Пусть спокойно спит в подвале, потом он уйдет отсюда сам. А теперь возвращайтесь на свои места. Не выполните свои задания – скажу мирзе Салеху, чтобы не платил вам за сегодняшний день.

Поворчав немного, люди вернулись к своим занятиям, на всякий случай стараясь держаться подальше от Гайка. Однако, испугавшись его угрозы оставить их без денег, они с двойным усердием принялись за работу. Сам Гайк тоже сел за стол и принялся переводить на фарси статью недавно начавшего работать у них репортера-француза. Один лишь Али не мог успокоиться – пробегая мимо двери подвала, он каждый раз напряженно прислушивался. Но за дверью стояла тишина – поев и напившись, Зульфи, защищенный прохладой толстых стен от палящего летнего зноя, забылся тяжелым сном.

Приехав от Аббас-Мирзы в типографию, Салех-Ширази прошел по огромному залу, в котором каждый занимался своим делом – художник сосредоточенно вырисовывал изображение на бумаге, наборщики возились со станком, а подмастерья размешивали в ведрах краску, – и остановил взгляд на сидевшем за столом у окна Гайке, четко выводившем на листе бумаги буквы.

– Гайк, пройди ко мне, – коротко бросил он, открывая дверь в примыкавшую к залу небольшую комнату, которую называл своим кабинетом.

Послушно отложив перо, Гайк направился следом за ним и, войдя, плотно притворил за собой дверь.

– Ага хочет мне что-то сказать? – спокойно спросил он.

У себя в кабинете Салех предпочитал сидеть по-европейски, поэтому он опустился в скрипучее кресло, вытащил сигару и указал Гайку на стул напротив себя.

– Вы знаете, Гайк, что принц Мухаммед пожелал видеть вас рядом с собой во время будущей войны, – начал он по-французски.

Гайк слегка помедлил, но все же кивнул – ему ли не знать, если он сам внушил Мухаммеду мысль об этом. Война – жестокое и разорительное дело, но раз настало время бороться за возрождение Армянского царства, то ему, армянину, следовало принять участие в предстоящих битвах.

– Знаю, но ведь вы не одобрили этого, месье Салех, и шахзаде с вами согласился.

Действительно, месяц назад, едва услышав о желании Мухаммеда, Салех-Ширази немедленно обратился к Аббас-Мирзе, заявив:

– Оправдывая милость шахзаде, удостоившего меня званием своего статс-секретаря, я должен подготовить к печати «Путешествия Мирзы Абу-Талиб-хана» и мои собственные заметки о Конституции в Соединенных Штатах Америки. Но на мне также лежит обязательство заниматься выпуском газеты «Кагазе ахбар» И как мне теперь можно лишиться главного своего помощника?

– Но разве я не выделил тебе средства, чтобы нанять других помощников? – удивился шахзаде.

Салех кивнул

– Не устаю благодарить щедрость шахзаде – за последний год я действительно смог нанять на работу еще трех опытных репортеров, из них даже двоих иностранцев. Но пусть шахзаде поймет меня: француз и англичанин превосходно говорят на местном тюркском наречии и фарси, однако не знают письменности, поэтому пользуются латиницей или пишут статьи по-французски, а нам с Гайком приходится потом все перекладывать на нашу письменность или переводить. Третий репортер, персиянин Фахри, вырос в Египте, он прекрасно образован, знает арабскую письменность, но не знаком с особенностями фарси. Опять же Гайк исправляет ошибки в его текстах, один я с этим не справлюсь.

– Твои доводы заслуживают уважения, мирза, – согласился Аббас-Мирза и запретил Мухаммеду отрывать Гайка от дела.

Чтобы не сильно огорчить отказом своего наследника, он позволил ему вызвать из Хоя суфия мирзу Агаси, первого наставника Мухаммеда, и включить в свою свиту. А Гайка охватила печаль, от которой не спасали даже нежные ласки Эрикназ. Мучила тоска по родителям, невыносимо было сознавать, что отец, самый близкий человек, с презрением от него отвернулся.

 «Даже война, извечное для мужчины средство забыться, для меня недоступна. Бежать? Но от самого себя не убежишь»

И теперь он вздрогнул от неожиданности, когда Салех сухо сказал:

– Тем не менее, желание молодого принца должно быть исполнено, вам придется последовать за ним.

Глаза Гайка сверкнули, он вскинул голову:

– Вы говорите серьезно, месье Салех?

– Как никогда, – Салех вытащил из кармана тонкую книгу стихов и положил перед Гайком, – вам знакома эта книга?

Удивленно приподняв бровь, Гайк повертел в руках книгу и вопросительно посмотрел на Салеха.

– Значит, вам удалось обнаружить эту женщину?

– Обнаружить? – Салех окинул его насмешливым взглядом.

– Я имею в виду, что мы должны честно выполнить обязательство перед автором и выплатить ей гонорар – торговцы книгами скупили у нас весь тираж в течение дня. Вы настаивали, чтобы я ее разыскал, но мне никак…

– Да-да, настаивал, – прервал его Салех-Ширази, – пожалуйста, напомните мне, как рукопись книги оказалась у нас в издательстве.

Гайк казался совершенно сбитым с толку.

– Месье Салех, неужели вы забыли? Я нашел рукопись на столе среди бумаг с пометкой «Агабаджи разрешает издателю мирзе Салеху опубликовать ее стихи, если он найдет их достойными этого». Никто не мог понять, как она туда попала.

С минуту Салех-Ширази пристально смотрел на него, потом вздохнул и отвернулся.

– Надеюсь, вы говорите правду, Гайк, и действительно ничего не знаете.

– Месье Салех! – возмущенно вскричал Гайк.

– Спокойствие, мой друг, – Салех устало махнул рукой и откинулся на спинку стула, – эти стихи на тюркском наречии воистину прекрасны. Особенно они полюбились тебризским ханшам, которые грезят о любви, но незнакомы с жемчужинами пера великих персидских поэтов. Абульфат-хан, сын Ибрагим-хана Шушинского, случайно увидел книгу, которую читала его жена Ниса-ханум, и узнал несколько стихотворений своей сестры. Агабаджи – это Агабеим-ага.

– Агабеим-ага! – Гайк был поражен. – Сейчас стал что-то припоминать, – он нетерпеливо потер лоб, словно пытался быстрей вызвать воспоминания, – вам ведь известно, месье, как тепло Агабеим-ага относится к моей жене, иногда они даже обмениваются посланиями. Однажды Эрикназ сказала мне, что ханум желает издать книгу своих стихов, но я ответил, что следует сначала взглянуть на рукопись – она может потребовать редактирования. Разве я неправ? Нам ведь постоянно приходится встречаться….

Он смущенно запнулся, и Салех рассмеялся.

– Вы правы, как никогда, Гайк, чего стоит один Абульфат-хан!

В ответ Гайк лишь слабо улыбнулся – ему ситуация представлялась далеко не столь веселой, и тому было множество причин. Все началось еще с тех пор, как были напечатаны первые выпуски «Кагазе ахбар». Их появление поначалу вызвало в Тебризе недоверие и насмешку. В ханских гаремах ходило множество шуток по поводу столь неразумной траты бумаги для сообщения новостей, которые и без того передаются из уст в уста. Ханы в своих высказываниях были более осмотрительны, чем их жены, – издательство и типография были созданы по воле вдохновленного европейскими идеями шахзаде, и никому не хотелось вызвать недовольство наследника престола.

Армяне и живущие в Тебризе европейцы, избалованные цивилизацией, также относились к начинанию Аббас-Мирзы с насмешкой хотя и по другой причине – первые новостные листки казались им забавными и наивными. Тем более, что в Дели уже два десятилетия выходила газета «Ахбар» на фарси, а в Калькутте не так давно Рам Мохан Рой начал издавать «Светоч разума» – заумное периодическое издание, стремившаяся воссоединить европейские ценности с индийской философией.

Только вряд ли кто-то из насмешников и скептиков мог представить, насколько мирзе Салеху приходилось тяжелей, чем Рам Мохан Рою и его предшественникам, работавшим в Британской Индии. Один из самых образованных персиян своего времени, мирза Салех-Ширази на первых порах не имел в своем распоряжении ни опытных наборщиков, владеющих печатным делом и литографией, ни опытных репортеров, способных добывать и описывать животрепещущие новости, ему лично приходилось выполнять обязанности редактора и корректора.

Аббас-Мирза, как всегда отчаянно нуждавшийся в средствах для военных реформ, старался, тем не менее, ни в чем не ограничивать издательство. Постепенно остроумные и занимательные репортажи пробудили интерес к «Кагазе ахбар». Одновременно мирза Салех издал небольшим тиражом газели своего великого земляка Шамсуддина Хафиза Ширази и шаркры Ахмеда Недима на тюркском языке. Их немедленно раскупили красавицы гаремов. Затем, Салех, желая выразить благодарность к шахзаде, издал касыды недавно умершего поэта Сабы, прославлявшего правление Фетх-Али-шаха и победы Аббас-Мирзы над русскими.

Аббас-Мирза был в восторге. Он щедро наградил работников издательства, приобрел несколько экземпляров всех трех книг для своей библиотеки и своего гарема, а вдова поэта Сабы получила неплохой гонорар. Великий Шамсуддин Хафиз Ширази и Ахмед Недим остались без награды по той причине, что их уже давно не было на свете.

После этого случилось неожиданное – каждый второй житель Тебриза внезапно обнаружил у себя дар поэта. Что ни день, то в издательство являлись слуги, евнухи, а порою и укутанные в паранджу служанки, они с заговорщическим видом передавали рукописи стихов и, закатив глаза, уверяли, будто их ага или ханум просит передать высокочтимому мирзе Салеху нечто «более восхитительное, чем запах розы, и более сладостное для уха, чем пение соловья».

 Для чтения доставленных рукописей требовалось немало сил и мужества. Спустя несколько дней посланец вновь являлся узнать, «когда ага (или ханум) сможет получить награду за свой благословенный Аллахом труд», Салеху требовалось немало дипломатического мастерства, чтобы убедить автора забыть о намерении стать вторым Фирдоуси. Со временем это ему надоело, поэтому он поручил Гайку разбираться с графоманами самостоятельно, и тот справлялся с этой задачей на удивление неплохо и быстро.

Скользнув глазами по рукописи, Гайк мог сразу оценить ее по достоинству и решить, стоит ли углубляться в чтение, потом, не глядя, делал жирные пометки на полях, возвращал посланцу текст и объяснял, что написано прекрасно, но необходимы некоторые исправления. Для рубаи, сделав серьезное лицо, говорил он, требуется рифмовка по схеме а-а-а-а или а-а-в-а, а для жанра месневи лучше использовать сдвоенную рифмовку полустиший бейта по схеме аа-вв-сс. Пусть ага или ханум над этим подумают. Ничего не поняв, посланец удалялся, благоговейно прижимая к груди бумагу. Как правило, после этого у аги или ханум, мало смысливших в науке стихосложения и не особо жаждущих ее изучать, поэтический порыв постепенно угасал.

Однако были особо настойчивые, которые являлись в издательство сами и требовали к себе особого отношения. К ним относился Абульфат-хан – сын Ибрагим-хана, брат Агабеим-аги и последнего Карабахского хана Мехти-Кулу. С юных лет Абульфат жил в Иране – сначала, как заложник верности своего отца Фетх-Али-шаху, потом как близкий друг и соратник Аббас-Мирзы, – имел прекрасную память, обожал декламировать газели Саади и рубаи Хайяма, и полагал, что постиг высокий стиль языка фарси. Возможно, у него действительно была душа поэта, однако собственные творения на фарси, которые он подписывал вымышленным именем «Тути», выходили из-под его пера… ну, если говорить мягко, то корявыми и абсолютно непонятными.

Гайк каждый раз терял немало времени, вежливо указывая Абульфату на недостатки и терпеливо объясняя, почему издательство не может опубликовать его стихи. Гордый хан, насупившись, уходил, спустя какое-то время возвращался, исправив прежний стих или написав новый, и все повторялось сначала. Постепенно Абульфат стал испытывать к Гайку ненависть и подозревать его в предвзятости. Очевидно, последний удар его самолюбие претерпело, когда в авторе выпущенной издательством книги стихов он узнал родную сестру. После слов Салеха об Абульфат-хане Гайк мысленно приготовился к худшему, и ожидания его не замедлили сбыться.   

– Абульфат утверждает, – вновь нахмурившись, сказал мирза Салех, – что, когда Агабеим просила у шаха разрешения издать свои стихи, он отказал и теперь, узнав о ее поступке, придет в ярость. Аббас-Мирза не на шутку встревожен – сейчас, готовясь к войне с Россией, ему меньше всего хочется раздражать отца. Сегодня он говорил со мной очень резко.

– Клянусь, я не хотел доставить неприятностей ни вам, ни шахзаде, – с достоинством проговорил Гайк, – не знаю, откуда появилась рукопись, и до этой минуты даже не подозревал, кто автор стихов. Однако стихи ханум действительно заслуживают самой высокой похвалы, поэтому мы их издали. Вряд ли шах узнает, кто скрывается под псевдонимом «Агабаджи». Если, конечно, зависть не заставит Абульфат-хана открыть ему глаза – ведь те стихи, что пишет он сам, столь безобразны, что их невозможно читать.

Салех-Ширази вновь расхохотался.

– Клянусь Аллахом, вы правы! – лицо его вновь стало серьезным. – Однако от этого нам не легче. Вам известно, как легко Аббас-Мирза поддается чужому влиянию, доводы Абульфат-хана подействовали на него очень сильно. Хуже всего, что Абульфат винит во всем… знаете кого? Вашу жену, Гайк.

– Мою жену! – Гайк был несказанно возмущен. – Этот неблагодарный, на которого я потратил столько времени смеет оскорблять Эрикназ?!

– Абульфат помнит, что в свое время шахзаде был недоволен ее дерзким поведением, к тому же, ему известно, что Агабеим-ага к ней благоволит и доверяет ей. Слова его были очень убедительны – когда я объяснил, что рукопись была доставлена нам неизвестным, он заявил, что никогда не поверит, будто стихи принес ангел Джабраил, но вполне может предположить, что это сделала ханум Эрикназ. Скажите откровенно, друг мой, считаете ли вы это возможным?

Растерявшись, Гайк не знал, что сказать.

– Клянусь, месье Салех, я понять не могу….

Салех развел руками.

– Я так и сказал…гм… объяснил, что вы не могли меня обмануть. Абульфат согласился, но заявил…гм… что муж, который позволяет ничтожной женщине водить себя за нос, заслуживает наказания гораздо больше, чем истинный злоумышленник.

Покраснев от унижения и понимая, что мирза Салех значительно смягчил слова его недоброжелателя, Гайк отвел глаза.

– Я понял, месье Салех, – буркнул он, – могу я сейчас идти?

– Погодите, друг мой, – в голосе Салеха звучало сочувствие, – я еще не закончил. Шахзаде вспыльчив, вы знаете, после слов Абульфата он первым делом велел арестовать вас и бросить в тюрьму, а мне приказал изъять все экземпляры книги и уничтожить – даже, если мне для этого придется обыскать гаремы. Когда Аббас-Мирза в таком состоянии спорить с ним нет смысла. Я вышел, решив обождать немного и вернуться, но тут увидел молодого принца Мухаммеда – он направлялся к отцу по какому-то делу. Я немедленно все ему рассказал, он бросился к Аббас-Мирзе. Тот уже слегка успокоился, поэтому принц сумел уговорить его отменить арест и позволить вам сопровождать его в походе.

– Наверное, я должен пасть к вашим ногам и благодарить вас за заботу, – сквозь зубы процедил Гайк, – но что-то нет настроения.

Салех рассмеялся, сверкнув зубами.

– Не сердитесь на жену, Гайк, друг мой, моя Мэри такая же. Красавицам дозволено озорничать. Думаю, ничего страшного не случится, шаху теперь не до стихов. Хуже всего, что вам придется на время оставить издательство, но я сохраню за вами жалование – будете присылать мне репортажи.

«Бог внял моей мольбе и позволяет принять участие в битве за Армянское царство»

Немного успокоившись при этой мысли, Гайк кивнул.

– Благодарю, месье Салех. Не огорчайтесь из-за меня, теперь уже ничего не изменить….

Ему не удалось договорить – в кабинет ворвался разносчик Али, круглые глаза его испуганно вращались.

– Ага, он хочет подняться!

Гайк поспешно вскочил.

– Извините, месье Салех, мне нужно спуститься в подвал.

Салех тоже поднялся.

– Что случилось?

– Мертвеца нашли, ага! – отчаянно выкрикнул Али. – У задней двери лежал.

Проспав достаточно долго, Зульфи проснулся и, почувствовав себя намного лучше, попытался подняться. Али, бежавший в это время мимо кладовой, услышал шум, заглянул в щель и бросился в кабинет мирзы Салеха. И теперь, сильно отстав, он следовал за Салехом и Гайком, слушая, как последний о чем-то рассказывает господину на непонятном языке. У входа в подвал Салех остановился и с усмешкой посмотрел на Али:

– Уходи, ты мне сейчас не нужен.

С облегчением вздохнув, рассыльный убежал, но тут в нерешительности замедлил шаг Гайк.

– Месье Салех, я уверен, что этот человек здоров, но все же…. Не лучше ли вам подождать меня здесь? Я его уже трогал, так что мне…

– Я уверен, что могу доверять вашим суждениям, – перебил его Салех и открыл дверь подвала.

Зульфи сидел, прислонившись к стене и, если бы не потрясающая худоба, он и впрямь выглядел бы здоровым. Внимательно оглядев его с ног до головы, Салех спросил:

– Ты паломник? Если направляешься в Мекку или Медину, мой долг тебе помочь.

Зульфи отрицательно покачал головой.

– Чтобы ты ни искал, – еле слышно пробормотал он, – ищи это в себе, а не в Мекке, в Иерусалиме, или во время хаджа.

– Хаджи Бекташи! – воскликнул Гайк. – Так ты бекташи или алевит (религиозные течения в исламе, к ордену Бекташи принадлежали янычары), Зульфи?

Сидевший у стены человек задрожал.

– Молю тебя, не выдавай меня стражникам султана, ага!

Салех переглянулся с Гайком.

– Успокойся, – мягко ответил он, – ты в Тебризе, в землях великого шаха, султан здесь не властен. Расскажи, что с тобой случилось, и я тебе помогу.

В глазах Зульфи мелькнула растерянность.

– Я не знаю, могущественный ага. Наша деревня Ашкале недалеко от Эрзерума, там издавна жили последователи великого вали Хаджи Бекташи. Мы не мешали соседям верить в то, во что они верили, сами почитали Али и двенадцать имамов, за величайший почет почитали труд, поэтому трудились на полях с утра до темноты. Многие женщины наши ткали ковры и продавали приезжим купцам. Говорят, когда-то сборщики налогов хотели брать с бекташи и алевитов джизью, поскольку по законам нашим мы не ходим в мечеть, а возносим свои молитвы дома, но ага янычаров заступился перед султаном, ибо святой Бекташи покровительствует янычарам. Поэтому жили мы неплохо. Но однажды пришли стражники и именем султана, да живет он вечно, велели бекташи и алевитам покинуть родные дома, оставив все свое имущество. Многие мужчины пытались возразить, и их стали просто убивать, отбирая имущество и женщин. Мне удалось убежать, и я пошел, куда глаза глядят. Шел долго, боялся говорить о себе, боялся спрашивать, потому что не знал, за что великий султан велел наказать моих земляков. Я даже не знал, что добрался до земель великого шаха.

Мирза Салех и Гайк переглянулись в полном недоумении – рассказ Зульфи показался им в высшей степени странным. Ибо в Османской империи бекташи и алевиты действительно находились под высоким покровительством янычаров. До Тебриза, занятого подготовкой к войне с Россией, еще не докатился отголосок страшных событий пятнадцатого июня 1826 года (1241 года лунной хиджры, десятого числа месяца зуль-каады), когда по воле султана Махмуда Второго было уничтожено двадцать пять тысяч янычар, протестовавших против европейских реформ султана.

Янычары, поддавших на провокацию, подняли восстание ночью. Махмуд Второй готовился к этому в течение восемнадцати лет – с того дня, как в 1808 году погиб его любимый двоюродный брат султан Селим Третий. Султанские войска расстреливали бунтовщиков из пушек, пытавшиеся скрыться находили смерть в горящих казармах, и к утру Босфор покрылся плавающими трупами. Тех, кому удалось бежать, разыскивали по всей империи, безжалостно истребляли янычарские семьи. И еще задолго до восстания по провинциям был разослан тайный приказ об изгнании всех, кто сочувствовал янычарам – бекташи и алевитов.

Так султан Махмуд Второй покончил со своими извечными врагами, и даже само слово «янычар» в течение десятилетий запрещено было произносить в Османской империи, но об этом пока не могли знать ни мирза Салех, ни Гайк, ни Зульфи.

– Что ты теперь собираешься делать, Зульфи? – спросил Гайк.

– Моя жизнь принадлежит тебе, ага, ты спас мне жизнь. Разреши мне служить тебе.

Гайк рассмеялся и покачал головой.

– Мне не нужен слуга, к тому же я скоро уезжаю на войну.

– Тогда я поеду с тобой, – упрямо заявил алевит, – ты не думай, что я слаб, мне просто в голову ударило солнце, я давно не пил и не ел. Через два дня буду крепок и здоров.

Мирза Салех с трудом удержался от смеха при виде того, как Гайк с трагическим видом возвел глаза к небу.

– Что ты умеешь делать, Зульфи? – мягко спросил Салех, желая помочь своему молодому другу.

– Рисовать, могущественный ага, – с готовностью отвечал Зульфи, – я рисовал нашим женщинам узоры, и они переносили их на ковры. Я хорошо рисую, ага.

– Мне нужен художник, если ты останешься у меня работать, я буду платить тебе хорошее жалование.

Алевит плотно сжал губы и упрямо покачал головой.

– Я не хочу рисовать, могущественный ага, я хочу служить спасшему мне жизнь молодому аге, так велит мне Всевышний. Попроси за меня молодого агу. Скажи так: если молодой ага не возьмет Зульфи с собой на войну, Зульфи все равно сам поедет вслед за ним и всегда будет рядом, готовый отдать за него жизнь.

Салех махнул рукой и повернулся к Гайку.

– Думаю, пусть едет, – сказал он, – таких упрямцев, я по опыту знаю, переубедить невозможно. Мне пришла в голову мысль: если он и впрямь хорошо рисует, может делать зарисовки для репортажей с места военных событий, для читателей «Кагазе ахбар» это может стать занимательным.

Гайк решил не возражать.

«До начала похода еще достаточно времени, – думал он, – надеюсь, мне удастся избавиться от непрошенного оруженосца»  

Глава шестая. Пир у принцессы Малики

По мнению Айше-ханум, матери юного принца Мухаммеда, убранство покоев ее невестки, жены принца, выглядело довольно убого – ковры были грубой выделки, перламутровые кусочки мозаики инкрустированных столов явно отличались размерами.

«Аллах не допустит, чтобы гарем сына затмил гарем отца, – с огромным удовлетворением подумала Айше, отметив, что бархат, покрывавший расставленные вдоль стен диваны и подушки для сидения, выглядит потертым и тусклым, – и почему на ней так мало украшений?»

Украшений на принцессе Малике было явно меньше, чем на ее свекрови – Фетх-Али-шах, устраивая брак своих внуков, Мухаммеда и Малики, явно поскупился на подарки. Возможно, он рассчитывал, что недостающее восполнит отец жениха Аббас-Мирза, но шахзаде готовился к походу и не собирался тратить средства на обогащение гарема старшего сына. К женитьбе Мухаммеда он отнесся равнодушно, а Айше-ханум брак сына с Маликой и вовсе не одобряла.

 «Разве нет девушек в нашем знатном роду Девели? – сидя на почетном месте между Маликой и беременной женой царевича Александра, размышляла она. – Через год-два войдут в брачный возраст дочери моего брата Алаяр-хана, к чему так спешно потребовалось женить Мухаммеда на разведенной женщине? Если даже – все в воле Аллаха! – с ним что-то и случится на войне, то у него есть родные братья, мои сыновья Бахман-мирза и Каграман-мирза. Аллах видит, они гораздо более достойны трона Каджаров, чем этот недоумок Мухаммед, которого неизвестно почему обожает Фетх-Али-шах. И которого даже английские доктора Кормик и этот – как его? – МакНейл, сочли идиотом»

Айше незаметно оглядела зал и осталась недовольна тем как рассадили гостей – упрямая Малика делает все по-своему и никогда не посоветуется со свекровью! Почему она так далеко посадила молоденькую Хатидже-султан, вторую жену своего мужа, недавно вошедшую в его гарем?

«Хатидже-султан тоже внучка шаха, дочь Имамверди-мирзы, и мне она нравится гораздо больше Малики. Какая жалость, что мать ее незнатного рода, из-за этого сыновья Хатидже-султан не смогут взойти на престол Каджаров! Зато сразу видно: по воспитанию Хатидже настоящая принцесса. Разве пристало ей сидеть между этими ничтожными Хурде и Шамил? Пусть Хурде считает себя любимой женой Аббас-Мирзы (Айше не хотела признать, что это действительно так), а Шамил самая старая его жена (это Айше признавала с удовольствием), но ведь они всего лишь дочери неродовитых ханов!»

Айше решила: Малика специально так сделала, чтобы унизить вторую жену своего мужа – ведь Хатидже гораздо красивее и моложе ее. Однако юная Хатидже, казалось, не разделяла брюзгливого недовольства своей свекрови, она весело болтала с приветливой Хурде-ханум – любимая жена Аббас-Мирзы посвящала недавно привезенную из Тегерана девочку в нюансы тебризской жизни. На кислое выражение лица Айше-ханум никто не обращал внимания, остальные гостьи принцессы Малики, удобно устроившись на диванах и подушках, поглощали угощения и наслаждались приятной беседой.

 Ханум Геозала расположилась между Галин-ханум, теткой Малики по отцу, и Нисой-ханум, женой Абульфат-хана, недоброжелателя Гайка. Ниса, по происхождению грузинка, обсуждала с Геозалой один из наиболее животрепещущих для всех гаремов вопросов – на каком этапе готовности следует добавлять специи в красный соус для баранины. Галин-ханум, напряженно вытянув шею, с жадностью внимала беседе двух великих столпов кулинарного искусства, старалась запомнить.

Четвертой за их столиком сидела красавица Бадир-Джахан-Беим, дочь гянджинского хана Угурлу. За три года до того Угурлу-хан с целью укрепления союза двух ханств отдал ее в жены бежавшему из русских владений карабахскому Мехти-Кулу-хану. С тех пор Бадир-Джахан никогда не улыбалась, и теперь прекрасное лицо ее оставалось мрачным и неподвижным, в оживленный спор Нисы и Геозалы она не вмешивалась и вообще не выказывала никакого желания поговорить.

«Еще б ей веселиться, – скользнув взглядом в сторону печальной молодой женщины, злорадно подумала Айше-ханум, – у мужа половины носа нет, ребенка он сделать неспособен»

Увы, в злобных мыслях Айше-ханум было много истины – у карабахского хана Мехти-Кулу действительно не было половины носа. Он потерял его в ранней молодости в одном из сражений, но особо опечален этим не был – его природный нос был столь велик и так сильно выдавался вперед, что потеря половины несильно изуродовала лицо, и без того не блещущее красотой. Гянджинский Угурлу-хан тоже не задумывался о носе Мехти-Кулу, когда по политическим соображениям решил отдать ему Бадир-Джахан.

Поначалу он собирался устроить брак дочери с Абульфат-ханом – у лояльного тогда к русским Мехти-Кулу детей не было, и он хотел сделать любимого младшего брата Абульфат-хана своим наследником, даже обратился к русскому императору с просьбой утвердить завещание. Однако ему отказали – Абульфат-хан был слишком близок к Аббас-Мирзе, извечному врагу России. Позже Мехти-Кулу бежал из Шуши в Иран, и планы Угурлу изменились. Отдав Бадир-Джахан в жены Мехти-Кулу, он надеялся, что она родит сына, и тот в будущем объединит Карабахское и Гянджинское ханства, которые Аббас-Мирза отнимет у русских. Правда, пока это были лишь мечты – Карабах и Гянджа все еще принадлежали России, а Бадир-Джахан после трех лет брака оставалась бездетной.

«И останется, – продолжала злорадно размышлять Айше-ханум, – если только Мехти-Кулу не попросит брата заменить его на ложе Бадир-Джахан. Думаю, Абульфат не откажет, да и Бадир-Джахан согласится – будто я не замечаю, какие взгляды они исподтишка бросают друг на друга! Бадир-Джахан до сих пор не в себе из-за того, что ее разлучили с любимым Абульфатом, а сейчас еще Ниса, жена Абульфата, при ней обсуждает с Геозалой, как сытно накормить ненаглядного мужа. Вот потеха-то! И напрасно размечтался гянджинский Угурлу-хан – его внуку не объединить Карабах и Гянджу, ибо Бадир-Джахан никогда не родит сына. Сколько зим назад родился ее муж Мехти-Кулу? Говорят, он ровесник шаха, значит, пятьдесят четыре. И ни одна его жена до сих пор не забеременела! Похоже, вместе с носом ему отхватили кое-что еще»

От столь приятных мыслей настроение Айше-ханум значительно улучшилось, она с удовольствием погрузила пальцы в стоявшее перед ней блюдо, вытащила кусочек мяса, обмакнула его в соус, отправила в рот и изо всех сил напрягла слух, чтобы понять, что теперь обсуждают Хурде-ханум и Шамил-ханум, жены ее мужа Аббас-Мирзы, – что-то больно счастливые у них лица. 

Услышать весь разговор из-за шумной болтовни и взрывов смеха было невозможно, но до ее слуха донеслись обрывки фраз:

– Войска Ардешир-мирзы вчера на смотре были удостоены похвалы шахзаде….

– А мой Хозрев-мирза….

Айше зло скрипнула зубами – понятно, рассказывают друг другу и Хатидже-султан о своих сыновьях, любимцах шахзаде. Ничего, пусть болтают, сколько влезет, – как бы ни любил Аббас-Мирза своего первенца Ардешир-мирзу, сына Шамил, и Хозрев-мирзу, сына Хурде, происхождение матерей никогда не позволит этим мальчишкам занять трон. А еще у Шамил седые волосы, а у губ пролегли морщинки – старуха, тридцать шесть лет, почти ровесница их мужа шахзаде! Хурде-ханум тоже не девочка, хотя продолжает удерживать любовь Аббас-Мирзы. На миг Айше-ханум поскучнела, вспомнив, что и ей самой недавно стукнуло тридцать три, однако тут же напомнила себе, что один из ее сыновей взойдет на трон Каджаров.

Высокомерно вскинув голову, она оглядела низкие дамасские столы, заставленные обильными угощениями. Восседая вокруг них приглашенные Маликой гостьи уписывали вперемешку сладости, соления и заправленное перцем мясо. Взгляд Айше задержался на столике, за которым сидели две другие жены ее сына Мухаммеда – Мах Мунавар, которую он познал еще будучи пятнадцатилетним, и молоденькая Рахима, дочь шейха-суфия, взятая принцем в гарем из уважения к ее ученому отцу. Рядом с Рахимой сидела ее сестра Яхия, а между Яхией и Мах Мунавар – необычайно красивая армянка. Она лениво жевала питу (восточная лепешка), держа ее двумя пальцами, и каждый раз, когда одна из ее соседок по столу хватала руками кусок мяса и засовывала себе в рот, на лице армянки появлялось странное выражение. Айше-ханум, всегда испытывавшая неприязнь к красивым лицам, кивнула в сторону стола:

– Кто эта армянка? – недовольно спросила она у Малики. – Почему ты велела посадить ее за один стол с женами твоего мужа?

Малика сверкнула глазами, в голосе ее послышался вызов:

– Пусть высокочтимую Айше-ханум это не тревожит. Муж этой женщины обучает моего мужа Мухаммед-мирзу французскому языку и пользуется его расположением. Мне хотелось сделать приятное моему господину, ибо я люблю его всем сердцем.

– Геозала-ханум рассказывала моему отцу, что ханум Эрикназ из знатного рода карабахских меликов, – застенчиво проговорила Мариам, жена царевича Александра, – к ней благоволит сама высокая ханум Агабеим-ага и, говорят, прислала ей богатые подарки к свадьбе и к рождению сына.

Слова Мариам вызвали у Айше живой интерес, она уставилась на серьги, браслеты и ожерелье Эрикназ. В золотые оправы украшений вставлены были рубины, прекрасно гармонировавшие с тонкой тканью светлого платья.

– Аллах, почему так великодушна к армянке высокая ханум? – не скрывая недовольства, протянула она. – Даже, пребывая в Тебризе, Агабеим-ага не выказала мне никакого расположения, не прислала ни одного подарка, помимо того, что преподнесла другим женам моего мужа Аббас-Мирзы. А ведь я подарила шахзаде троих сыновей, которые не позволят пустовать трону Каджаров! Скажи, Малика, а тебе высокая ханум выказывала свое расположение?

Малика высокомерно поджала губы.

– Агабеим-ага – всего лишь дочь хана, меня не волнует ее расположение, – холодно сказала она, – и даже не будь у тебя сыновей, высокочтимая Айше-ханум, трон Каджаров не опустел бы. Покойная Асия-ханум, мать шахзаде, да пребудет с ней Аллах, родила не одного сына.

Это был явный намек на то, что Айше, дочь хана из семейства Девели, все же стоит по рождению ниже внучки шаха Малики. И еще на то, что наместник в Тегеране Али-хан Зелле-солтан, родной брат Аббас-Мирзы, тоже по своему происхождению вправе наследовать шаху. Случись что с шахзаде во время войны, еще неизвестно, кого Фетх-Али-шах выберет своим преемником – родного сына Зелле или родного внука Мухаммеда. Однако шах, в любом случае, не назначит наследником Бахман-мирзу, любимого сына Айше-ханум. Поняв намек, Айше слегка покраснела.

– Мой сын Мухаммед-мирза и вправду может лишиться трона, если Аллах не даст ему от тебя сыновей, – прошипела она, – ты, дочь моя, еще не доказала своей способности рожать мальчиков. К тому же, мой сын Мухаммед вряд ли станет часто посещать твое ложе, ведь ты стара для него.

Широко улыбнувшись в ответ на упоминание о том, что она на три года старше своего второго супруга, а от первого, Мухаммеда Таги, родила лишь дочь, Малика весело ответила:

– Я еще молода. Надеюсь, к тому времени, когда достигну возраста почтенной Айше-ханум, Аллах пошлет мне много сыновей и дочерей, ибо Мухаммед-мирза посещает мое ложе с удовольствием. Я не перестаю возносить благодарность Всевышнему за посланную мне дочь Тадж-ол-Молук, ибо она прелестное создание, – Малика хлопнула три раза в ладоши и велела представшему пред ней евнуху: – Пусть приведут маленькую госпожу Тадж-ол-Молук!

Трехлетняя Тадж-ол-Молук была чрезвычайно подвижным ребенком. Увидев мать, она со смехом побежала к ней, семеня пухлыми ножками, за девочкой с трудом поспевали две служанки. Забравшись на руки к Малике, малышка ткнулась носиком в ее щеку, что означало поцелуй. Растрогавшись, беременная Мариам протянула руку и погладила Тадж-ол-Молук по голове.

Айше ханум брезгливо поджала губы – то, что жена ее сына столь открыто выказывает любовь к ребенку от первого брака, было ей отвратительно. Но худшее ждало ее впереди – весело взвизгнув, Тадж-ол-Молук вывернулась из объятий матери, потянулась схватить маамуль (финиковое пирожное), но попала рукой в стоявшее на столе блюдо с фесенджан (мясные шарики в гранатном соусе), отчего брызги густой красной жидкости полетели во все стороны и обильно смочили нарядное одеяние почтенной Айше-ханум.

– Аллах! Ты нарочно это сделала!

В ответ на оскорбленный вопль Айше-ханум Малика фыркнула и развела руками:

– Ханум знает, что с детьми порою невозможно справиться, ибо Аллах еще не наделил их разумом.

Оскорбленная Айше поднялась и прошествовала к выходу. Малика, отдав дочь служанкам, поспешила за ней, прижимая к груди руки и клянясь в своей вечной преданности. Однако Айше-ханум, не удостоив ее взглядом и не поклонившись на прощание остальным гостьям, удалилась.

– Аллах видит, Малика с каждым днем становится все более дерзка, – недовольно шепнула Хурде-ханум, любимая жена Аббас-Мирзы, его старшей жене Шамил-ханум, – ты знаешь, что шахзаде Аббас-Мирза сам испытывает неприязнь к Айше за ее злобный нрав, да и мне она неприятна. Однако ему может не понравиться, что его невестка Малика так ведет себя с матерью своего мужа.

Шамил-ханум была добра и незлобива, а к жизни относилась философски – да, теперь ей уже немало лет и Аббас-Мирза больше не делит с ней ложе, но ведь всему на свете когда-нибудь приходит конец. Аллах был к ней милостив – позволил побывать на ложе могущественного мужа и родить ему детей. В отличие от других она не осуждала Айше-ханум, полагая, что та такова, какой ее сотворил Аллах, и молодую принцессу Малику теперь тоже постаралась оправдать:   

– Мать Малики принцесса Бегум-Джан-ханум мало обращала внимания на дочь, ты ведь знаешь. Говорили, она была сильно огорчена тем, что ее первый ребенок – девочка. Малику выдали замуж за Мухаммеда-Таги-хана, когда ей было пять лет, она росла в доме мужа, а там никто не занимался ее воспитанием.

– И все же шахзаде может разгневаться, – возразила осторожная Хурде-ханум, – он очень строго относится к этикету и непременно скажет: сегодня Малика безнаказанно оскорбила мать своего мужа, завтра она поступит также с вами. Поэтому нам, наверное, лучше сейчас уйти и этим показать, что мы осуждаем поведение принцессы. Увидев, что бы уходим, остальные гостьи тоже начнут расходиться, для Малики это послужит хорошим уроком.

– Уйти! – жалобно ахнула вторая жена принца Мухаммеда молоденькая Хатидже-султан. – Да ведь мы еще пахлаву не попробовали и кофе не пили!

Хурде окинула девочку снисходительным взглядом.

– Ты можешь остаться, если хочешь, Хатидже. Но на будущее помни: допускать нарушения этикета для женщины из семьи шахзаде непозволительно. Поэтому нам с Шамил лучше уйти.

– Ах, Хурде, – воскликнула Шамил-ханум и взгляд ее стал умоляющим, – для чего нам открыто портить отношения с принцессой? К тому же, мне хочется рахат-лукума.

Зная страсть подруги к рахат-лукуму, Хурде согласилась:

– Хорошо, уйдем, когда начнут веселиться. Так будет даже лучше.

После ухода Айше-ханум гостьи, ощущая повисшую в воздухе неловкость, на короткое время притихли, но вскоре вновь принялись за еду. Наконец женщины наелись и стали вытирать полотняными полотенцами жирные пальцы. Евнухи и служанки убирали со столов опустевшие блюда, разносили кофе и кальяны. Малика велела привести танцовщиц. Чернокожие евнухи-музыканты наигрывали мелодию, две молоденькие рабыни с полузакрытыми глазами извивались под музыку.

После второго танца, бросив танцовщицам в награду горсть золотых, Хурде-ханум и Шамил-ханум неожиданно поднялись и, поблагодарив принцессу за угощение, стали прощаться. Желая угодить Хурде-ханум, любимой жене шахзаде, имевшей на него огромное влияние, их примеру не без сожаления последовали остальные гостьи. Малика плотно поджала губы, скрывая досаду. Она прекрасно поняла желание Хурде-ханум наказать ее за непочтительность к свекрови, однако ничем не выказала своего недовольства, а недобрый взгляд, брошенный ею в сторону любимицы Аббас-Мирзы, был так короток, что его никто не заметил.

«Подожди – настанет время, и ты мне ответишь за это, Хурде-ханум!»

Эрикназ, испытала огромное облегчение оттого, что прием у внучки шаха окончен, она поспешила присоединиться к Геозале, в носилках которой прибыла во дворец, но у самого выхода к ним приблизился желтолицый евнух.

– Моя госпожа Малика-и-Джахан-ханум велела отвести тебя в ее покои, – сказал он Эрикназ тоном, не допускающим никаких возражений, и повел ее за собой.

Кивком ответив на вежливый поклон Эрикназ, Малика указала ей на подушки на против себя. Опустившись на них, Эрикназ молча ждала, внешне ничем не выдавая охватившей ее тревоги. Разумеется, она не слышала того, что говорила Малика своей свекрови, но видела, как удалилась разгневанная Айше-ханум, и догадалась о причине скорого ухода Хурде и остальных гостей. И что теперь могло понадобиться от нее этой взбалмошной женщине?

– Мне нужны твои услуги, – хмуро проговорила Малика, словно отвечая на ее мысленный вопрос, – но ты не должна ни с кем об этом сплетничать. Если узнаю, что ты кому-то проболталась, то я… я велю заживо содрать с тебя кожу, поняла?

Голос ее дрогнул, Эрикназ подняла глаза, и при виде обиженно надутых губ молодой принцессы, все ее тревоги неожиданно ушли.

– В таком случае ханум должна будет обратиться к Агало-хану, мужу почтенной ханум Геозалы, – мягко ответила она.

Ее ответ сбил Малику с толку.

– Почему?

– Потому что шахзаде в своей милости не дозволяет в своих владениях никакой казни свершиться без приговора суда, – серьезно пояснила Эрикназ, – а дела армян находятся в ведении Агало-хана.

К ее удивлению Малика смогла оценить шутку и расхохоталась.

– И что же, приговоры эти всегда справедливы? – прищурив маленькие темные глаза, насмешливо спросила она.

Эрикназ тоже улыбнулась.

– Справедливый приговор может вынести лишь Всевышний, на земле же судьям полагается следовать законам и пожеланиям тех, от кого зависит их судьба. Агало-хан, возможно, и приговорит меня к казни, если того пожелает ханум, но ведь тогда я не смогу оказать ханум услугу, в которой она нуждается. Так не проще ли для ханум просто попросить меня дать слово хранить все в тайне, не угрожая казнью?

– Мой дед – повелитель Ирана! – вспыхнув, воскликнула Малика. – Не подобает мне унижаться до просьб.

– Мои предки были меликами Арцаха, – с достоинством ответила Эрикназ, – и я всегда держу свое слово. Если ханум желает сохранить тайну, то я обещаю молчать.

С минуту Малика удивленно разглядывала сидевшую перед ней молодую женщину, потом неожиданно густо покраснела и, запинаясь, проговорила:

– Ну… хорошо. Мне известно, что твой муж обучает Мухаммеда французскому языку, и я…я хочу, чтобы ты обучила меня. И… я знаю, тебя воспитала француженка, обучила всему этому…манерам, ты бываешь в английском посольстве. Обучи меня тоже манерам. Но я не желаю, чтобы об этом знали, поняла? – в голосе ее вновь появились сердитые нотки.

От изумления Эрикназ на миг открыла рот, потом закрыла его и осторожно спросила:

– Ханум хочет, чтобы я ее обучала? Могу ли я обучать принцессу, получившую воспитание, положенное ей по рангу?

– Не смей надо мной смеяться! – раздраженно воскликнула Малика, распознав в этом кротком вопросе насмешку. – Разве ты сама не видишь, как дурно я воспитана?

Против воли Эрикназ была тронута этим отчаянным признанием.

– Пусть ханум простит меня, если слова мои ее задели, – ласково и виновато ответила она, и от ее сочувственного тона Малику словно прорвало:

– Моя мать Бегум-Джан-ханум, да пребудет с ней Аллах, при жизни своей никогда мною не интересовалась, – с горечью говорила она, – я даже не помню ее лица. Я выросла в доме мужа под присмотром его бабушки. На меня не обращали никакого внимания, пока я не достигла брачного возраста, тогда меня по просьбе мужа посетила моя тетка по отцу Галин-ханум, чтобы подготовить к брачному ложу. Она была поражена, что я не умею ни читать, ни писать, муж тоже встревожился – что, если шах однажды захочет меня увидеть и останется недоволен? Старому евнуху срочно велели обучить меня арабской грамоте. Я послушно запоминала все, что он мне говорил, хотя не понимала, для чего это нужно. Но теперь моя жизнь изменилась мне предстоит стать матерью будущего шаха, я хочу сама следить за обучением и воспитанием своего сына. Я хочу, чтобы мои дети имели европейские… эти… манеры. Ты сможешь обучить меня?

Эрикназ склонила голову.

– Стремление познавать указывает на мудрость и всегда достойно восхищения. Я уверена, ханум предстоит стать великой правительницей.

В глазах Малики вновь вспыхнул гнев.

– Опять смеешься? Не смей насмехаться надо мной, армянка, женщина не может быть правительницей!

– Почему же не может быть? – удивилась Эрикназ. – А английская королева Елизавета, русская императрица Екатерина, царица Тамар в Гурджистане? Во Франции Екатерина Медичи правила от имени своего сына, а мадам Помпадур от имени своего любовника короля Людовика Пятнадцатого.

– Откуда ты это знаешь? – требовательно спросила принцесса.

Только в эту минуту Эрикназ осознала всю глубину необразованности сидевшей перед ней молодой женщины, ее ровесницы.

– Об этом написано в книгах, – мягко и серьезно пояснила она.

– Я хочу все узнать! – Малика возбужденно стукнула по подушке. – Как скоро ты сможешь научить меня читать книги?

– Научиться читать недолго, но книг очень много, они сложны. Для того, чтобы ханум могла прочесть их и понять, могут потребоваться годы.

Малика задумчиво почесала затылок и решительно тряхнула головой.

– Все равно, учи меня! Французскому языку, книгам, манерам.

– Чтобы учить ханум, мне кое-что потребуется.

– Я щедро заплачу тебе за твой труд.

Эрикназ с трудом удержала улыбку.

– Я не об этом, – строго сказала она, – мне нужно обещание ханум без обиды принимать все мои замечания, не сердиться, не видеть в них обиды и насмешки.

Неожиданно Малика улыбнулась хорошей и светлой улыбкой, какой никогда не улыбалась прежде.

– Конечно, я обещаю во всем тебя слушать, иначе зачем же мне учиться? Начни обучать меня манерам прямо сейчас. Я хочу иметь манеры, как у европейцев, хочу быть в сто раз образованней, чем моя несносная свекровь Айше-ханум, и эта задирающая нос Хурде. Пусть смотрят на меня и завидуют!

– Тогда, – серьезно ответила Эрикназ, – ханум прежде всего должна заказать столовые приборы и научиться ими есть. В Европе не едят руками, там пользуются ложками, вилками и ножами.

Принцесса слушала, напряженно морща лоб.

– Скажи моему евнуху, что нужно заказать, – попросила она, – я не запомню столько сложных слов. А когда ты начнешь учить меня читать книги?

– Завтра. Может, ханум разрешит мне посоветоваться с моим мужем, чтобы попросить у него совета? Преподавание – дело тонкое и сложное, ему оно хорошо удается. Дальше него это никуда не пойдет, даю слово.

Малика пожала плечами.

– Для чего? Как может твой муж дать тебе совет, если он уедет?

– Не понимаю, о чем говорит ханум. Уедет? Куда? – в глазах Эрикназ мелькнула тревога.

– На войну. Мой муж Мухаммед-мирза желает, чтобы его учитель был рядом с ним и описал подвиги великого шахзаде в «Кагазе ахбар», которую издает Салех-Ширази.

Малика с важным видом дословно повторила то, что недавно сказал ей муж, но на этот раз слова ее не вызвали у Эрикназ улыбку – она была поражена, что Гайк до сих пор не обмолвился ей ни словом о своем отъезде.

К вечеру в прохладе подвала Зульфи окончательно пришел в себя. Рабочие типографии, проходя мимо, даже решились приоткрыть дверь и заглянуть внутрь. В конце концов, они совершенно успокоились – алевит не умирал, а спокойно сидел у стены, хотя худоба его ужасала. Перед уходом домой мирза Салех дал шустрому разносчику Али денег, велел принести Зульфи одеяло, молока и еще немного хлеба. К тому времени, когда Гайк, закончив все дела, зашел взглянуть на больного, тот оказался настолько бодр, что сумел подняться на ноги.

– Ага, – радостно воскликнул он при виде Гайка, – я боялся, что ты ушел и оставил меня здесь. Видишь, я уже здоров и в силах служить тебе.

– Отдохни еще немного, – поспешно возразил Гайк, – ночь проведи здесь, а с утра пойдешь на базар и купишь новую одежду, подобающую сарбазу. Потом сходишь в баню и к цирюльнику, ибо шахзаде Аббас-Мирза не дозволяет простым солдатам носить бороду. Возьми деньги, здесь достаточно – может, захочешь купить себе что-нибудь еще. Только помни мой совет: избегай солнца и духоты.

Он от души надеялся, что алевит, имея деньги, изменит свои планы – сбежит и избавит его от своей преданности. Однако надеждам этим, по-видимому, сбыться было не суждено, потому что Зульфи с серьезным видом принял кисет с монетами и опустился на колени.

– Благодарю тебя за заботу, недостойную твоего ничтожного слуги, великодушный ага. Дозволишь ли ты мне купить еще немного бумаги и маленький кусок угля, чтобы рисовать?

– Не нужно, – ответил Гайк, почему-то тронутый этими словами, – лучше выпей кофе, он поможет быстрей восстановить силы, а завтра я принесу тебе бумагу и карандаши, моя жена художница, у нас в доме все имеется.

Поспешно покинув подвал, чтобы избежать дальнейших изъявлений благодарности, он отправился домой – не торопясь, поскольку думал, что Эрикназ еще не вернулась с праздника, устраиваемого принцессой Маликой-и-Джахан. Однако служанка, принесшая ему ужин, сообщила, что ханум дома и теперь в своей комнате наверху – возится с «маленьким агой», который никак не хочет засыпать. Отодвинув тарелку, Гайк поднялся и направился к жене.

Когда он вошел, Эрикназ сидела в кресле, покачивая уснувшего сына и неподвижно глядя прямо перед собой. Лицо у нее было таким, что Гайк, забыв обо всем, встревожился.

– Что-нибудь случилось, дорогая? – тихо спросил он. – Что-то с ребенком?

Покачав головой, Эрикназ поднялась, отнесла мальчика в соседнюю комнату и, уложив его на кровать, вернулась.

– Ты не сказал мне, Гайк, что уезжаешь.

Голос ее дрожал. Криво усмехнувшись, Гайк опустился в кресло и устало вытянул ноги. В памяти вновь возник разговор с Салехом, в душе вспыхнули досада и горькое чувство унижения.

«Сколько раз я при ней рассказывал о неизвестной женщине, приславшей нам рукопись стихов, а она делала невинное лицо. И даже попросила один экземпляр книги, чтобы отослать в Тегеран высокой ханум. Да лучше мне сидеть в тюрьме, чем выглядеть в глазах других глупцом, которого жена обводит вокруг пальца!»

– Да, я уезжаю, – холодно ответил он, – мужчине моего возраста не пристало во время войны прятаться за бумаги и женскую юбку.

Глава седьмая. У Худаферинского моста

Берег Аракса, 1826 год (1241 год лунной хиджры, месяц зуль-хиджа)

Лучи полуденного солнца играли в водах Аракса, когда Аббас-Мирза, окруженный свитой, подъехал к Худаферинскому мосту. Передовые части его армии уже ступили на противоположный берег, теперь английские офицеры руководили переправой конной артиллерии, ожидавшие своей очереди сарбазы раскинули лагерь, над которым поднимался дым и разливался запах жарившегося мяса, в воздухе стоял гул голосов. Взглянув на сарбаза, который держал над огнем баранью ногу, насадив ее на штык ружья, лейтенант Лесли брезгливо пожал плечами.

– Плохо верится, сэр, что шахзаде удастся одержать победу с такой армией, – негромко сказал он по-английски стоявшему рядом с ним капитану Харту.

Рассмеявшись, Харт похлопал его по плечу.

– Бросьте, Лесли, это шахсеванцы (иррегулярные силы кочевников). Главные силы Аббас-Мирзы – хорошо обученная пехота и отличная артиллерия. Кстати, нашими стараниями у него неплохая конница. К тому же шестьдесят тысяч сарбазов в любом случае сомнут рассеянные по всей границе посты казаков. Император Николай так боялся разгневать шаха, что даже запретил Ермолову укреплять границы. Так что теперь, возможно, Аббас-Мирзе удастся, подобно Бонапарту, дойти до Москвы.

Лесли тоже расхохотался.

– Хорошая шутка, сэр. Кстати, кто-то еще мне говорил, что шахзаде действительно на это надеется.

– Если не до Москвы, то до Тифлиса он точно дойдет. Что помешало Бонапарту в России? Незнание местных обычаев и русских крестьян. А на Кавказе русские чужие, в Карабахе, Ширване и Шеки мусульманское население с радостью переметнется на сторону шахзаде, с кем здесь воевать? С горсткой русских войск?

– А армяне?

– Это хитрый народ, – неопределенно заметил Харт, – я слышал, многие из них находятся под сильным влиянием архиепископа Нерсеса Аштаракеци, ярого сторонника русских. Боюсь, этот воинствующий святоша доставит шахзаде немало хлопот.

Разговор англичан прервал подошедший адъютант Аббас-Мирзы – вежливо поклонившись, он сообщил, что шахзаде ждет английских офицеров для участия в военном совете.

 В поставленном на берегу Аракса роскошном шатре шахзаде совещался со своими ханами. В шатер ввели посланца Ереванского сардара, и тот пал к ногам Аббас-Мирзы.

– Да хранит Аллах наиб-ас-солтане! Войска могущественного сардара Гусейн-Кули-хана уже захватили русские земли у Мирака и идут на Караклис. Брат сардара Гасан-ага во главе курдов и карапапахов (этнографическая группа азербайджанцев) прошел в русские владения у горы Алагез и движется к Гюмри. Русские собаки, трусливо поджав хвосты, бегут за хребет Безобдала!

Довольный Аббас-Мирза бросил ему кисет с золотыми монетами и отпустил. Вошел Арчи Баиндурян и замер, ожидая, пока шахзаде даст ему знак говорить.

– Ты опоздал, Арчи-хан, – сказал Аббас-Мирза, впрочем, не очень строго – он знал, что его любимый секретарь и телохранитель не задержался бы без причины.

Баиндурян почтительно наклонил голову.

– Пусть могущественный шахзаде не сочтет мое опоздание за непочтительность, я говорил с только что прибывшими лазутчиками. Они доставили последние сведения, и я счел, что шахзаде необходимо их знать.

Аббас-Мирза важно кивнул.

– Говори.

– В Ширванском и Шекинском ханствах жители по первому знаку готовы поднять восстание против русских. Они с нетерпением ждут своих законных властителей.

Шахзаде повернулся к своему сводному брату Шейх-Али-мирзе.

– Ты, Шейх-Али-мирза, с двенадцатью тысячью сарбазов направишься в Ширванское и Шекинское ханства, чтобы вернуть их законным владетелям – Мустафе-хану и Гусейн-хану, поклявшимся мне в верности.

Шейх-Али-мирза склонился перед могущественным братом. Мустафа-хан и Гусейн-хан, нашедшие в Иране убежище от русских, пали в ноги шахзаде, заговорили наперебой:

– Аллах дарует великому шахзаде, наиб-ас-солтане, великие победы!

Аббас-Мирза повернулся к старому Хусейн-кули-хану, убийце Цицианова.

– Ты, доблестный Хусейн-кули-хан, утверждал, что желаешь вернуть себе Бакинское ханство. Даю тебе три тысячи сарбазов, с моря тебя поддержат гребные суда. Мой верный Арчи-хан, какие новости из Талышинского ханства?

– В Талышинском ханстве, – почтительно отвечал Баиндурян, – жители еще прежде начали волноваться по той причине, что Ильинский, комендант Ленкорани, отнял жену у Мир-Хассан-хана, окрестил ее и женился на ней. Люди возмущены, Мир-Хассан-хан прислал послание – сообщает, что готов идти на Ленкорань, если ему пришлют в помощь несколько тысяч сарбазов. Ильинский не сможет продержаться там и дня – крепость совершенно разрушена еще со времени штурма ее Котляревским, море наступает на берег и даже смыло могилы, где похоронены убитые солдаты Котляревского.

Аббас-Мирза невольно вздрогнул при упоминании имени своего грозного врага. На миг в памяти его ожили кошмар битвы при Асландузе и кровавое взятие Ленкорани. Муджтахид Мехти, неотрывно следовавший за армией, при словах Арчи воздел кверху руки.

– Аллах указывает нам путь к победе, отдавая морю прах неверных собак!

Шахзаде слегка тряхнул головой, отгоняя прочь страшные призраки и повернулся к другому своему сводному брату Али-Наги-мирзе.

– Ты, Али-Наги-мирза, вместе с опытным моим полководцем Азизом поведешь двенадцать тысяч сарбазов в Талышинское ханство, изгонишь русских из Ленкорани, вернешь Мир-Хассан-хану его владения и жену.

Квазикумыкский Сурхай-хан грузно упал на колени и с силой стукнулся головой о ковер у ног Аббас-Мирзы.

– Великий шахзаде, молю тебя во имя Аллаха, дай и мне войско! Лезгины Дагестана просят твоей помощи против русских, разве не посылали они тебе в знак верности локоны своих жен и рукава от их платьев?

Аббас-Мирза поморщился – лезть в Дагестан пока не входило в его планы.

– Встань, верный Сурхай-хан, ты получишь от меня золото, которое позволит тебе вооружить отряды горцев. Проникнешь с лезгинами в Кахети и соединишься с войсками Зограб-хана, который проведет названного моего брата царевича Александра в Кахети через Алазань. Когда я возьму Тифлис, русские сами покинут горы. Зограб-хан, где твои войска соединятся с войсками царевича?

Зограб-хан, карабахский армянин из Джраберда, один из самых влиятельных военачальников Аббас-Мирзы, наклонил голову и покачал головой.

– Пока я не получал известий от царевича, шахзаде.

– Если шахзаде позволит сказать, – вмешался Абульфат-хан, – я получил послание от моего брата карабахского хана Мехти-Кулу. Он сообщает, что царевич Александр идет в Карабах через Нахичевань, и самое позднее завтра прибудет в Корнидзор, владение нашего родственника Гаджи-Агалар-бека. Мой брат пишет также, что уже почти все ханы Карабаха явились к нему изъявить покорность и принести клятву верности повелителю Ирана. Покорный Карабах лежит у ног могущественного шахзаде.

Гянджинский Угурлу-хан, отец прекрасной Бадир-Джахан-Беим, жены Мехти-Кулу-хана Карабахского, поспешил льстиво заявить:

– Гянджа также лежит у ног могущественного шахзаде! Ее жители уже своими силами изгнали стоявших там русских и клянутся в вечной покорности великому шаху. Они молят меня поскорее явиться во владение моих предков.

Аббас-Мирза гордо выпрямился и оглядел окружавших его ханов.

– Карабах мой, – величественно вскинув голову, сказал он, – Гянджа моя, и Тифлис тоже скоро будет моим!

Пока проходил военный совет, Гайк, ведя под уздцы коня, медленно брел по берегу Аракса, позади него, стараясь не отставать, шел алевит Зульфи, успевший за прошедшее время значительно окрепнуть. Тело и чисто выбритое лицо его больше не ужасали своей худобой, и видно было, что он молод – не старше самого Гайка. Они остановились у пятнадцати-пролетного моста, по которому в это время проходила колонна сарбазов, и стали с интересом разглядывать его оригинальную конструкцию – для мостовых устоев использованы были естественные скальные выходы, защищенные волнорезами. Из-за этого пролеты имели разные размеры, и сам мост, сооруженный из кирпича и булыжника, имел кривизну.

– Мост старинный, – обернувшись к Зульфи, оживленно сказал Гайк, – ему, наверное, тысяча лет, а то и больше. Жаль, что здесь нет моего отца, он заинтересовался бы конструкцией. Когда мы бывали в разрушенном городе Ани, отец всегда делал зарисовки древних предметов и изображений.

Лицо его стало грустным.

– Ага, я нарисую мост, и ты потом отдашь рисунок своему отцу, – предложил Зульфи и, поскольку Гайк, погруженный в свои мысли, не ответил, он вытащил из-за пазухи лист бумаги, карандаш и начал делать зарисовки.

Сзади к ним неслышно ступая приблизился старый пастух-илат (кочевник) и, шепелявя беззубым ртом, проговорил:

– Если молодой ага пожелает увидеть, здесь поблизости есть еще один мост. За один абазе я отведу туда молодого агу.

Гайк дал ему монету и, оставив Зульфи тщательно вырисовывать опоры моста, отправился со стариком.

– Известно ли тебе, кто построил эти мосты? – спросил он, пока они шли.

– Эти мосты всегда были, ага, – убежденно отвечал илат, – по большому моя семья каждый год весной и осенью перегоняет скот на пастбище.

– Где же теперь твоя семья?

– В этом году Аллах разгневался и наслал на меня беду – овца столкнула меня с моста, когда я гнал стадо, я сорвался на скалы, хорошо не в самом высоком месте. Сломал себе обе ноги и расшиб голову. Меня оставили здесь с одной из моих жен, думали, я умру. Даже вырыли могилу и оставили лопату, чтобы жена могла меня похоронить, а мой скот погнали дальше мои братья. Только Аллах смилостивился, мои кости быстро срослись я уже почти здоров, хожу не хуже, чем прежде, только зубы все выпали.  

Внимательно взглянув на илата, Гайк понял, что тот вовсе не стар, как ему показалось вначале из-за шепелявой речи и чуть ковыляющей походки. Он хотел спросить у илата что-то еще, но споткнулся и чуть не упал, а когда разглядел, что у него под ногами, то почувствовал, как волосы становятся дыбом – на земле лежал мертвый голый человек.

– Господи Иисусе, что это?!

Илат тоже увидел труп, и лицо его искривила радостная беззубая улыбка.

– Русский! Вчера они у моста купались, убежать не успели. Их сарбазы подстрелили, сразу головы отрезали – говорят, шахзаде за каждую голову русского награду обещал. А этого, видно, не заметили, или в сторону отнесло. Аллах послал мне удачу! – опустившись на колени возле трупа, он вытащил короткий нож и, оглядев его, с сожалением вздохнул: – Тупой. Ничего попробую.

– Что ты собираешься делать? – закричал Гайк.

Во взгляде илата мелькнул испуг.

– Не надо, ага! – умоляюще сложив руки, забормотал он. – Не отнимай у меня голову, неужто отберешь награду у бедного илата?

Гайк ощутил тошноту.

– Вот тебе золотой, – стараясь унять дрожь, произнес он, – ты говорил, у тебя есть лопата. Если принесешь ее и поможешь похоронить этого несчастного, получишь еще один золотой.

Глаза илата округлились. Схватив монету, он умчался прочь с быстротой горной лани, забыв от радости о сломанных ногах. Гайк стоял, как завороженный, глядя на неподвижное лицо с вздернутым носом мертвыми глазами, потом перевел взгляд на зияющую рану на груди. Опомнившись, он перекрестился и, опустившись на колени, стал громко читать молитву. Легкий ветерок шевелил слипшиеся белокурые волосы, вернувшийся с лопатой илат почтительно стоял в стороне и ждал.

 Могила вышла неглубокая, потому что под мягкой глиной была твердая скала. Когда все было кончено, Гайк дал илату второй золотой, и в глазах у того появился жадный блеск.

– Если ага захочет, я последую за ним в Карабах.

– Зачем? – не понял Гайк.

– Я знаю Карабах, как свои пять пальцев, покажу любую тропу.

 Понимая, что илат прельстился золотом, Гайк устало пожал плечами и вежливо отказался:

– Спасибо, но у меня нет лошадей для тебя и твоей жены, а пешком идти с больными ногами ты не сможешь. Прощай.

Он повернулся и зашагал обратно к первому мосту, где Зульфи все еще старательно вырисовывал узоры каменной кладки. Однако илат продолжал идти за ним и ныть:

– Зачем мне лошадь? Я знаю дороги, пройду быстрей, чем любой всадник, ага увидит. А жена мне не нужна, жена останется здесь.

У моста Гайк увидел скачущего принца Мухаммеда в сопровождении свиты из молодых ханов. Рядом с ним ехал мирза Агаси, позади на почтительном расстоянии следовали Угурлу-хан Гянджинский и Абульфат-хан. Поклонившись, Гайк посторонился, но Мухаммед увидел его и остановился.

– Учитель, что ты здесь делаешь? – он явно обрадовался встрече.

– Я жду, когда могущественный шахзаде наиб-ас-солтане переправится через Аракс, чтобы описать это в своем репортаже для «Кагазе ахбар». Сейчас я осматриваю место. Пошлю также рисунок моста, пусть его перенесут на литографический камень, – на ходу придумал Гайк.

– Покажи! – потребовал Мухаммед и, нагнувшись в седле, выхватил у перепуганного Зульфи бумагу. – Хорошо! – он восхищенно поцокал языком. – Когда могущественный шахзаде, мой отец, переправится через Аракс, опиши это, и я пошлю сарбаза, чтобы отвез твой репортаж в Тебриз. Это будет самый лучший репортаж! Хорошо, пиши, я не буду тебе мешать, но непременно покажи мне перед тем, как отправить.

Принц и его свита умчались, а Гайк, сидя на камне, составлял репортаж, зачеркивал и переписывал фразы, чтобы получилось гладко и увлекательно.

«…Все пространство темнело каджарскими шапками сарбазов, медленно двигались стройные ряды синих и красных мундиров. Так великий полководец Аббас-Мирза вступил в Карабах во главе своей армии…»

Он переписал это для Мухаммеда и велел Зульфи сделать копию рисунка. Потом сел сочинять письмо Эрикназ, чтобы отправить с сарбазом, но неожиданно заколебался – вновь ожила обида за обман. Потом вспомнилось, как страстно обнимали его нежные руки в последнюю ночь перед их расставанием, нежный шепот у самого уха. Хотел наказать ее, оттолкнуть – не выдержал. И теперь, упрекая себя за мягкотелость, он вытащил чистый лист бумаги и написал:

«Эрикназ, жена моя!

Шлю тебе и сыну нашему свою любовь и наилучшие пожелания. Я здоров и всем доволен, если захочешь узнать подробности нашей жизни, прочти «Кагазе ахбар»

Любящий муж и отец Гайк»

Глава восьмая. Карабах. Встреча с Садыком. Разоренный Тандзавер

В четырнадцатый день месяца зуль-хиджи 1241 года (девятнадцатого июля 1826 года) армия Аббас-Мирзы переправилась через Аракс. У переправы шахзаде был встречен отрядом изменивших русским беков, возглавляемых бывшим капитаном русской армии Гаджи-Агалар-беком, троюродным братом Карабахского хана Мехти-Кулу.

– Карабах ждет своего повелителя, – склонившись к ногам шахзаде, сказал Гаджи-Агалар, – молю шахзаде оказать мне великую милость и посетить мой дом в Корнидзоре. Туда скоро прибудет мой родственник Мехти-Кулу-хан, чтобы принять из рук шахзаде наследие своего великого отца Ибрагим-хана. Осмелюсь доложить могущественному шахзаде, что в селе Герюсы засел большой отряд русских, и сейчас передовые части армии шахзаде ведут с ними бой. Русские пытались прорваться из Герюсы в Шушу, но моя конница перекрыла все выходы из ущелий, им не вырваться. Я с минуты на минуту жду донесения, что они настигнуты и уничтожены.

Лицо Аббас-Мирзы при этом известии выразило тревогу. Он посовещался с ханами и объявил:

– Теперь мы следуем не к Шуше, а в Герюсы.

Гаджи-Агалар склонился к его ногам.

– Согласится ли милостивый шахзаде оказать мне великую честь и удостоить своим посещением мой дом в Корнидзоре?

Аббас-Мирза милостиво кивнул.

– Скажи, отважный Гаджи-Агалар, – оглянувшись, спросил он, – где твой брат Рустам?

По лицу Гаджи-Агалара прошла тень.

– Пока я не имею от него известий. Он служил в отряде русского полковника Реута и теперь должен быть в Чанахчи, где полковник Реут по приказу Ермолова начал возводить укрепления. Но я давно не имею от него никаких известий, возможно, Реут увел своих людей в Шушу.

– Не тревожься, благородный Гаджи-Агалар, когда я возьму Шушу, ты получишь известия о своем брате, и это случится очень скоро, – шахзаде повернулся к Арчи Баиндуряну, – мой верный Арчи, подготовь и разошли мой приказ всем ханам, всем монастырям, всем меликам Карабаха мой приказ: пусть немедля явятся принести мне клятву верности в Корнидзор, где я буду пировать в доме доблестного слуги моего Гаджи-Агалар-бека.

Аракс остался позади. Высланный вперед авангард не обнаружил следов врага, армия Аббас-Мирзы двигалась к Корнидзору, не встречая никакого сопротивления. В татарском селе Кубат на берегу реки Баргюшет, где сделали привал, Гайк не увидел не одной церкви. Вежливо поклонившись бредущему куда-то старику-армянину, он спросил:

– Отец, неужели здесь нет храма, где грешник, подобный мне, мог бы преклонить колени и вознести молитву?

Старик печально покачал головой.

– Говорят, когда-то здесь был храм, но он давно разрушен. Ближайшая церковь Сурб Гаянэ в двух часах ходьбы, только мне неизвестно, служит ли там еще старый отец Мкртыч, очень уж стар он был, когда я его видел в последний раз. Сам я из Тандзатапа, мы ходим молиться в церковь Сурб Рипсиме в Тандзавере, а по праздникам отец Мартирос ведет службу в храме Сурб Петрос-Погос (святых Петра и Павла) при Татевском монастыре.

– Монастырь Татев! – воскликнул Гайк, оживившись при мысли, что находится рядом со знаменитым Татевский монастырем, когда-то собравшим в своих стенах величайшие умы Армении. – Так он отсюда близко?

– Если дорогу знать, по горам за день добраться можно. Скажи мне, сын мой, правду ли говорят, что русские навсегда покинули Карабах?

– Я не царь и не полководец, отец, откуда мне знать?

– Когда пришли русские, они закрепили наши земли за меликом Хайрумом Карумяном, и мы платили подати ему, – шмыгнув носом объяснил старик, – теперь, говорят, русские уходят. Мелик Хайрум в России живет. Монастырский казначей пришел, сказал: раз русские ушли, Тандзатап теперь должен платить налоги монастырю, потому что у монастыря фирман есть. А потом от Мехти-Кулу-хана человек приехал, узнал, что казначей приходил, и очень рассердился. Сказал: Мехти-Кулу-хан своему брату Абульфат-хану Тандзасап отдает, поэтому подать не монастырю, а Абульфат-хану платить нужно. И если мы заплатим монастырю, то потом все равно во второй раз придется платить Абульфат-хану. Вот меня и послали узнать точно, кому платить. Тебе ничего про это неизвестно?

– Не знаю, отец, – ответил Гайк, вполуха слушавший скучный рассказ старика, – Абульфат-хан где-то здесь, найди его и спроси.

Старик поплелся искать Абульфат-хана, а Гайк стоял, глубоко задумавшись и вспоминая, как в детстве впервые услышал от отца о монастыре Татев. В Карсе тогда стояла зима, вернувшись домой после вечерней службы они оба сидели у камина и беседовали. Как же Гайк дорожил этими холодными вечерами, когда за окном мела вьюга и бушевал ветер, а отец своим негромким мелодичным голосом делился с ним своим, казалось, безграничным запасом знаний! С ним, своим любимым сыном. Когда-то любимым, а теперь…. У Гайка сдавило горло, он закрыл глаза и словно наяву услышал отцовский голос:

«Всегда мечтал посетить Татев, но как-то не пришлось. В течение веков там находился один из крупнейших университетов, в числе наставников его был сам знаменитый Джугаеци. Библиотека монастыря по богатству не имела себе равных»

Маленький Гайк тогда наивно спросил:

«Неужели та библиотека больше нашей, папа?»

Отец печально улыбнулся и погладил его по голове.

«Как же ты еще мал, сынок! Той библиотеки больше нет, Шахрур (сын Тимура) сжег обитель несколько веков назад, монахам удалось сохранить лишь некоторые рукописи. После того, как ты пройдешь курс в духовной школе и будешь рукоположен, мы вместе посетим Татевский монастырь – коснемся знания, которое хранят там стены и воздух. Увидим знаменитый качающийся столб Гавазан. Какой великой ученостью обладали наши предки, сумев построить подобное сооружение!»

В первый же год своего пребывания в школе Эчмиадзина, Гайк нашел в библиотеке книгу легенд о монастыре Татев и, приехав домой навестить родных, сказал отцу:

 «Папа, я прочел про столб Гавазан! Прежде его называли столбом вардапета – если ученики пели достаточно громко, и от их шараканов (духовных песнопений) столб начинал качаться, то ученики считались достойными рукоположения. В то время жизнь была много легче, чем у нас, правда, папа? Ни трактатов, ни экзаменов – только сумей громко спеть»

Не забыть ему, как долго хохотал тогда отец, а потом, утирая слезы смеха, объяснил:

 «Столб поставили, сын мой, чтобы самое легкое его покачивание предупреждало монахов о землетрясениях и нашествии врагов, удивительно тонкий расчет инженеров и зодчих!»

Погруженный в воспоминания, Гайк не услышал позвавшего его голоса и вздрогнул, когда кто-то дотронулся до его плеча. Узнав илата, вместе с которым он похоронил убитого русского солдата у Худаферинского моста, он удивился:

– Как ты попал сюда?

– Ты не хотел взять меня с собой, но я шел следом, – беззубо осклабился илат, – знал, что буду нужен аге. Я слышал, что спрашивал ага у старика, если ага желает, я провожу его по горам к армянской церкви, где ага сможет вознести молитву, и возьму за это всего два абазе.

В заискивающем взгляде его светилось столь страстное желание заработать два абазе, что Гайку стало смешно.

– Как же ты пойдешь по горам с больными ногами?

– Пусть ага не тревожится, ноги у меня уже совсем зажили, а здесь я каждую тропу знаю, как птица могу летать.

Подумав, Гайк кивнул, отправился к молодому принцу и объяснил, что хотел бы отлучиться на несколько часов и помолиться в ближайшей церкви. Мухаммед, окруженный свитой из красивых юношей, развлекавших его чтением газелей и легкой беседой, в ответ на просьбу Гайка стал серьезным. Сделав окружающим знак умолкнуть, он торжественным тоном произнес:

 – Хорошо, учитель, иди в храм твоей веры и вознеси молитву Всевышнему. Не спеши – беседуя с Всевышним не следует спешить. Если задержишься, приходи в Корнидзор, куда я направлюсь следом за моим могущественным отцом. Туда явятся ханы Карабаха, чтобы принести клятву на верность великому шаху, моему деду, и ты расскажешь об этом в своем репортаже для «Кагазе ахбар». Мирза Салех напечатает листки большим тиражом и разошлет в дальние концы Ирана. Пусть все склонятся перед силой и могуществом великого шах-ин-шаха и могущественного шахзаде!

Принц мельком оглядел свою свиту, чтобы узреть впечатление, какое произвела его тирада. Лица юношей приняли почтительно-восторженное выражение. Скрывая улыбку, Гайк низко поклонился, довольный той легкостью, с какой его ученик пользовался европейскими словами «репортаж» и «тираж».

– С кем мирза прикажет мне отправить послание мирзе Салеху? – спросил он.

Подумав, Мухаммед решил:

– Выбери сам надежного сарбаза из моей свиты, учитель, я прикажу на всем пути до Тебриза давать ему лучших лошадей, – принц хлопнул в ладоши и велел одному из поспешно приблизившихся адъютантов: – Подать мне бумагу, перо и чернила!

Он написал приказ, с важным видом скрепил его печатью своего кольца и вручил Гайку. Тот еще раз поклонился, спрятал бумагу на груди и отправился предупредить Зульфи, что на несколько часов отлучится.

– Оставайся здесь и жди, я хочу сходить в церковь, илат покажет мне дорогу.

Алевит расстроенно покачал головой.

– Этот илат мне не нравится, ага, я ему не верю, не замыслил ли он против тебя какого-нибудь зла?

– Какое зло он может мне причинить? – рассмеялся Гайк. – Я моложе, здоровей и сильней его, у меня есть острый кинжал, а у него, я знаю, при себе только небольшой нож.

– Маленьким ножом можно причинить большое зло, – упрямо возразил Зульфи, – я пойду с тобой ага, почему ты не хочешь взять меня с собой? Не бойся, я тебе не помешаю возносить молитву и тоже помолюсь где-нибудь рядом. Мы, алевиты, почитаем Али и двенадцать имамов, но не нуждаемся в церкви или мечети, чтобы обращаться к Всевышнему.

Гайк не нашел, что возразить.

– Хорошо, – согласился он, – пойдем. Наполни водой большую флягу и купи у одной из женщин хлеба.

Сломанные ноги илата, по-видимому, неплохо зажили, потому что ходил он немного коряво, но передвигался ловко и быстро. Свернув с широкой дороги он повел их по узкой тропе. Она причудливо извивалась, с одной стороны ограниченная скалами, с другой – бездонной пропастью. Когда солнце стало клониться к закату, а у ног начал стелиться туман, Гайк не выдержал.

– Далеко ли еще? – крикнул он идущему впереди илату.

– Два ферсенга (персидская единица длины), – обернувшись, ответил тот.

Ферсенг в те годы понимался каждым по-своему и измерял скорее не расстояние, а путь, пройденный за час, за день или от привала до привала. Зная об этом, Гайк всерьез рассердился.

– Куда ты нас ведешь? – остановившись, воскликнул он. – К этому времени мы уже должны были возвратиться в Кубат!

Зульфи, шедший следом за Гайком, тоже остановился.

– Я говорил, ага, что этому негодяю нельзя доверять! – сердито проворчал он.

Илат сделал простодушное лицо и заюлил:

– Бедный илат думал, ага хочет увидеть монастырь на скале. Всего-то за пять абазе!

– Мы договорились, что за два абазе ты отведешь меня к церкви, – Гайк разгадал хитрость своего проводника, но старался говорить ровно, не повышая голоса.

– Неужели ага жалеет пять абазе? – захныкал илат. – Такой богатый молодой ага!

– Пусть он быстрее отведет нас обратно к дороге, ага! – в голосе алевита слышалась тревога. – Темнеет, ага, смотри – наползает туман. В темноте и тумане нам с тобой не пройти по этой тропе, это он прыгает, как кошка.

Гайк понимал, что Зульфи прав, он повернулся к илату, но тот внезапно исчез, словно растворился. Вечерний туман становился все гуще, в его облаке давно скрылись вершины обступивших их гор, и даже лежавшая по правую руку от них скала теперь уже едва была видна.

– Держись за меня, Зульфи, – велел Гайк, пытаясь сохранять спокойствие, – иначе потеряем друг друга. Сейчас нельзя никуда идти – сорвемся в пропасть. Сядем у скалы и подождем.

Он нащупал уже скрывшуюся в тумане скалу, прижался спиной к ее шершавой поверхности, опустился на землю и вытянул ноги. Зульфи последовал его примеру. Надежно пристроившись у скалы, он на ощупь вытащил из сумки большую буханку хлеба, разломил пополам и сунул половину Гайку.

– Поешь, ага.

Тревога не повлияла на молодой аппетит, хлеб был вскоре съеден, фляга с водой опустошена. Насытившись, они плотно запахнули кафтаны и, низко надвинув на лбы высокие «каджарские» шапки, заснули, подпирая друг друга плечом.

Во сне Гайку привиделся их старый дом в Карсе. Они с отцом, как в прежние времена, сидели у камина и Гайк рассказывал о том, что с ним произошло. Отец сочувственно кивал головой, но тут вошла мать и, встав у порога, окинула его гневным взглядом.

«Будь ты проклят, вор, – с презрением сказала она, – позор нашей семьи!»

Родители исчезли, рядом с ним была Эрикназ, их первая ночь после свадьбы.

«Милый мой, любимый, никогда прежде никого не любила, ты единственный»

Проснулся Гайк оттого, что кто-то, споткнувшись о его ноги, громко выругался по-армянски. Он с трудом открыл глаза, пытаясь понять, где находится. Воздух был прозрачен, как стекло, вдали зеленели склоны гор, освещенные лучами восходящего солнца, и резкие очертания их теней падали на расстилавшиеся внизу долины. Человек в черной чохе, по виду армянин, стоял, вскинув ружье, и дуло этого ружья угрожающе смотрело на Гайка.

– Сладко спите, персияне, – насмешливо проговорил он по-тюркски, – оборвать ваши жизни мне не стоило бы особого труда.

– За что? – в недоумении спросил еще не очнувшийся от сна Гайк. – Что мы тебе сделали?

Он хотел было подняться, но человек резко ткнул его в грудь дулом.

– Сиди, персиянин, если хочешь жить! Что сделал, спрашиваешь? Ты пришел сюда, в мой дом, хотя я тебя к себе не звал.

Разбуженный их разговором Зульфи приподнял голову и испуганно охнул при виде ружья. Гайку, окончательно проснувшемуся, тоже стало не по себе. Поправив съехавшую на лицо шапку, он постарался скрыть охвативший его страх и с достоинством ответил по-армянски:

– Если здесь твой дом, то мы твои гости. Разве на гостей направляют оружие?

– Армянин! – воскликнул человек в бурке. – Так ты, армянин, служишь персам?

– Да, я состою на службе у шахзаде, как и многие другие армяне, живущие в Тебризе.

– Что тебе понадобилось в этих горах? Только говори правду, иначе твое сердце познакомится с пулей моего ружья.

Покосившись на ружье, которым выразительно поигрывал незнакомец, Гайк пожал плечами.

– Не знаю, что ты хочешь от меня услышать. Я искал церковь Сурб Гаянэ, и один илат взялся за два абазе показать мне дорогу. Однако он обманул нас, завел сюда и сбежал. Туман был очень густой, мы боялись идти по тропе – решили сесть у скалы, чтобы подождать утра.

Мужчина задумался.

– Вставай, – сказал он наконец, – но помни, что мое ружье заряжено. Как твое имя?

Гайк поднялся и с удовольствием потопал затекшими ногами.

– Меня зовут Гайк, я сын карсского священника, а это мой слуга Зульфи. Разреши ему тоже подняться, благородный хозяин гор.

Незнакомец криво усмехнулся.

– Пусть встает.

– Поднимайся, ага разрешил тебе встать, – по-тюркски сказал Гайк алевиту, который продолжал сидеть, испуганно тараща глаза, и вновь посмотрел на незнакомца, – как мне обращаться к тебе, ага?

– Зови меня Садык, – сурово ответил мужчина, – возможно, это имя ты уже слышал.

– Я только что прибыл в эти места, но непременно скоро услышу о столь доблестном воине, – вежливо проговорил Гайк.

– Как называется место, откуда ты пришел сюда, и для чего ты искал церковь Сурб Гаянэ? Только не вздумай лгать!

Гайк недоуменно пожал плечами.

– Для чего мне лгать? В татарском селе шахзаде сделал привал – кажется, село это называется Кубат. Мне захотелось помолиться, и старый армянин сказал мне, что поблизости есть церковь Сурб Гаянэ. Мой слуга алевит, ему не нужна мечеть, чтобы вознести молитву, поэтому он решил идти со мной.

Лицо Садыка помрачнело.

– Значит, Аббас-Мирза сам вошел в Карабах? Где он теперь?

– Теперь уже, наверное, в Корнидзоре, ибо решил оказать своим посещением честь дому Гаджи-Агалар-бека.

– Гаджи-Агалар-бек! – вскричал Садык. – Подлый предатель, поклявшийся на Коране в верности русскому императору и изменивший своей клятве! Значит, Аббас-Мирза направился в дом этого предателя?

– Я так слышал, – ответил Гайк, смущенный его гневом, – только ведь Гаджи-Агалар не единственный, кто во время войны изменяет клятве, история знает множество тому примеров.

Какое-то время Садык молчал, размышляя. Полуторатысячный отряд подполковника Назимки, находившийся в селе Герюсы, был уничтожен у него на глазах. Сам Садык дрался рядом с русскими и с трудом сумел спастись. С самого начала он предлагал Назимке оставить тяжелое снаряжение и пройти в Шушу по горам, но подполковник положился на верность Гаджи-Агалар-бека. Сами персы не осмелились бы даже сунуться в окруженное горами Герюсы, но Гаджи-Агалару была известна там каждая тропа, и вот результат – конница предателя, перекрыв все проходы через скалы, вынудила русских весь день отбиваться от персов на открытой местности под палящим солнцем. Когда же измученные жаждой солдаты пили воду из реки, люди Гаджи-Агалара предательски налетели на них и изрубили саблями.

Теперь Садык пробирался в Шушу – полковника Реута следовало предупредить, что отряд Назимки погиб и не придет ему на помощь. Через Абдаляр (Лачин), занятый персиянами, пробраться не удалось, поэтому Садык решил пройти по горам на юг и свернуть на восток у Тандзавера. Однако, если Аббас-Мирза действительно вошел в Карабах, его армия скоро соединится с передовыми частями, все пространство от Аракса до Корнидзора будет наводнено персами, и сквозь их кордоны проскочить не удастся. Нужно придумать другое. Но что?

– Где твое оружие? – с неожиданным подозрением спросил он.

Распахнув полы кафтана, Гайк с готовностью показал висевший на поясе кинжал. Ответом ему был полный презрения взгляд Садыка.

– Аббас-Мирза полагает, что привел своих воинов в Карабах на прогулку, если дает им такое оружие?

– Я умею обращаться и с мечом, и с саблей, – покраснев, возразил Гайк, – но оружие мешает мне делать мою работу, поэтому я стараюсь не отягощать им свои руки.

– И что за работу ты делаешь для персов?

– Я пишу…гм, – он запнулся, подбирая слова, чтобы лучше объяснить, – описываю деяния шахзаде для…гм…газеты, которую печатают в Тебризе. Газета – это листок, на котором пишут новости, чтобы люди их читали. Поэтому мне нужно всегда носить с собой много бумаги, перья и карандаши. А мой слуга Зульфи…

– Без тебя знаю, что такое газета, – холодно прервал его объяснения Садык, – или ты думаешь, что твои персы умнее всех? Я и сам учился грамоте в монастыре Бхено-Нораванк, – с гордостью добавил он.

– Извини, – смутился Гайк, – я не хотел тебя обидеть, просто думал, что в этих горах….

Садык насмешливо поджал губы.

– В этих горах любят свободу, но не живут одиноко, как орлы на скалах. Я видел газету, которую мой дядя много лет назад купил в Астрахани – в ней было написано о победе русских над императором французов. Написано по-русски, но я знаю русские буквы и понимаю их язык. Дядя до сих пор хранит эту газету у себя в доме, хотя она совсем пожелтела. А один русский офицер показал мне газету, которую купил в самом Петербурге. И как же ты собираешься сообщать в газету о славных деяниях шахзаде?

В последних словах горца слышалась явная насмешка, смешанная с недоверием, но Гайк решил не обижаться. Тем более, что обижаться на человека, который в любой момент может вновь взять тебя на мушку своего ружья, крайне неосмотрительно.

– Я отправляю свои материалы с курьерами, – терпеливо пояснил он и, порывшись в кармане, вытащил пропуск, скрепленный личной печатью молодого принца, – если ты знаешь персидскую грамоту, то прочти это. Как видишь, и шахзаде, и Мухаммед-мирза с большим интересом и уважением относятся к издательскому делу.

– Я знаю персидскую грамоту, – небрежно скользнув взглядом по пропуску, предписывающему каждому серхенгу предоставлять предъявителю лучшего коня, Садык кивнул, – что ж, вижу, ты действительно говоришь правду. Наверное, ты желаешь как можно скорей вернуться к своим обязанностям?

Гайк с облегчением вздохнул.

– Рад, что ты мне наконец поверил. Если ты проводишь меня в Корнидзор, то будешь щедро вознагражден за свой труд.

– Что ж, – поразмыслив, Садык кивнул, – сам я тороплюсь, но укажу тебе дорогу туда, где ты найдешь проводника. Иди за мной, – с этими словами он уверенно двинулся по петляющей среди скал узкой дороге, Гайк и Зульфи последовали за ним.

Вскоре тропа значительно расширилась, равнина у подножия горы уже не казалась далекой. Садык обогнул скалу, и внезапно взорам Гайка и Зульфи предстало небольшое село. Вернее, то, что могло бы быть селом, окажись там хоть единая живая душа. Стояло лето, но никто не трудился на полях, и к церкви с покосившимся крестом никто не спешил молить Бога о богатом урожае. В небе кружили птицы, но на земле не заметно было ни малейшего движения, лишь покачивались по ветру покореженные двери домов, да струйки дыма вились над обожженной почвой и зеленой травой, усеянной темными пятнами.

Утреннее солнце поднялось выше, осветив унылую картину под другим углом, и Гайк с ужасом разглядел в темных пятнах разбросанные среди пепелищ человеческие тела. Мужчины, женщины и дети, скорчившись, лежали у порогов домов и на широкой дороге у ручья. А у входа в церковь, задрав кверху подбородок, раскинул руки мертвый священник, и легкий ветерок шаловливо играл его седой бородой.

– Что… что это? – голос Гайка сорвался.

– Еще вчера утром здесь было мирное армянское село Тандзавер, сегодня оно разграблено татарами, – без всякого выражения ответил Садык, – при русских был порядок, местные илаты сидели тихо, но теперь их агалары (высшее мусульманское сословие у кочующих племен) услышали о приходе персиян, отреклись от присяги, которую принесли русским, и бросились грабить армян. Теперь такое будет происходить повсюду.

– Но Аббас-Мирза не воюет с армянами! – возмущенно воскликнул Гайк. – Шахзаде уважает нашу веру и приближает к себе тех армян, которые хорошо ему служат. Примером тому Юсуф-хан и Зограб-хан, которым он безгранично доверяет.

Горец пожал плечами.

– Ты видишь перед собой то, что видишь.

Гайка затрясло.

– Нам следует спуститься вниз, в село, помочь, если кто-то еще жив…. И нельзя оставлять так убитых….

– Живых нет, кто успел – бежали в горы, – все тем же ничего не выражающим тоном ответил Садык, – этой ночью люди наберутся храбрости – спустятся с гор и вернутся сюда, чтобы предать земле убитых, пока они не стали пищей коршунов. Нам же нужно продолжать путь.

Он вновь двинулся вперед, Гайк с Зульфи, потрясенные увиденным, плелись за ним, и вскоре разоренный Тандзавер скрылся из виду. Алевит шел, понурившись, потом поднял голову и тихо сказал:

– И у нас в селе так было. Пришли стражники султана, людей выгоняли из домов, все отбирали, кто сопротивлялся – убивали. Ага, почему люди убивают друг друга?

Неожиданно Гайк вспомнил, что ответил ему отец на тот же самый вопрос, заданный им в детстве, даже голос отца, казалось, зазвучал в его ушах.

– Видно, дьявол вмешался, когда Бог создавал человека, – угрюмо ответил он.

Зульфи шмыгнул носом и покрутил головой.

– Я еще никогда не убивал, ага, а ты?

– Я тоже нет. Хотя иногда мне хотелось убить.

– А мне никогда не хотелось, ага. Я хотел только жениться на дочке соседа, она была красавица. Мы вместе танцевали во время айин-и-джем (праздничная религиозная церемония очищения у алевитов). И еще я хотел рисовать. Даже когда стражники султана убили моего дядю, я не желал им смерти, мне просто стало страшно, и я бросился бежать.

Они дошли, до крохотного водопада, образованного водой бьющего прямо из скалы источника, падавшей с камня высотой с человеческий рост. Садык остановился, заслонив глаза ладонью, посмотрел на небо, и лицо его приняло озабоченный вид.

– День будет очень жаркий, дальше до Тандзатапа ни ручья, ни источника. Нужно набрать воды и освежиться.

С этими словами он быстро сбросил на землю чоху, стащил рубашку, скинул рейтузы и, бережно поставив у скалы ружье, обнаженный встал под падавший с камня поток. Гайк и Зульфи немедленно последовали его примеру. Вода быстро смыла с их тел пот и дорожную пыль, мирное журчание успокаивало. Зажмурив глаза и подставив рот под прозрачную струю, Гайк с сделал несколько глотков, Зульфи в восторге крикнул:

– Ага, вода теплая, как в бане!

– Садык, есть ли название у этого источника? – крикнул Гайк.

Ему никто не ответил. Открыв глаза и покрутив головой, Гайк увидел стоявшего на берегу горца – уже одетого. На нем был щегольской красный кафтан Гайка – такой, какие по приказу шахзаде носили лишь те, кто состоял в свите царственных особ, – на голове «каджарская» шапка сарбаза, в руках ружье.

– Не двигайся, Гайк, – невозмутимо произнес Садык, – я не хочу причинять тебе вреда.

– Что ты делаешь, зачем ты надел мой кафтан и мою шапку? – растерянно спросил Гайк, чувствуя себя совершенно нелепо оттого, что стоит в голом виде под направленным на него дулом ружья.

Садык широко усмехнулся.

– Они мне нужны. Оставляю тебе мою чоху и мою папаху. Деньги твои тоже оставляю, я не вор и не грабитель. Смотри, видишь ту скалу? – он указал на резко выделявшуюся на фоне бирюзового неба каменистую громаду. – За ней начинается дорога. Пойдете прямо по ней, никуда не сворачивайте, дойдете до Тандзатапа. Там наймешь проводника, он доведет тебя и твоего слугу до Корнидзора. Прощай.

С этими словами Садык зашагал прочь. Не будь Гайк полностью раздет, он бросился бы за ним, невзирая на ружье, но стыд пересилил ярость, и он, выскочив из воды, прежде натянул на себя рубаху и рейтузы. За это время горец скрылся среди скал, на сердитые выкрики метавшегося в его поисках Гайка лишь насмешливо отвечало эхо.  На берегу остались лежать папаха и чоха, а также кисет с деньгами. Закончив возмущенно причитать, Зульфи деловито сказал:

– Что делать, ага, хорошо, этот шайтан хоть деньги оставил. Возьми его чоху и шапку, ночи здесь холодные, замерзнешь.

Гайк с досадой отвернулся. Садык в это время уже шагал на восток в немного тесном для его ширококостного тела красном кафтане Гайка и «каджарской» шапке. На груди у него был спрятан скрепленный личной печатью принца Мухаммеда приказ, повелевающий выдать лучшего коня спешащему в Тебриз курьеру. С помощью этого приказа Садык рассчитывал пробраться через кордоны персидской армии в Шушу к полковнику Реуту.

Глава девятая. Пир в Корнидзоре

Еще до прибытия в Корнидзор Гаджи-Агалар-бек узнал, что отряд Назимки полностью уничтожен, и сообщил об этом довольному Аббас-Мирзе. Шахзаде подозвал к себе Арчи Баиндуряна:

– Мой верный Арчи, составь и отправь могущественному шаху фетх-намэ (донесение о победе). Напиши, что в благодарность за услуги, оказанные мне верным Гаджи-Агалар-беком, я удостаиваю его звания «хан» и буду пировать в его доме три дня.

При въезде в Корнидзор шахзаде был встречен толпой беков (титул землевладельца, аналогичный званию дворянина-помещика в России), спешивших заявить о своей покорности Ирану. Они почтительно расступились, пропуская Мехти-Кулу-хана Карабахского.

– Аллах послал мне счастье приветствовать великого шахзаде на земле Карабаха.

Аббас-Мирза поднял склонившегося к его ногам Мехти-Кулу, крепко обнял. Стали подходить другие ханы, кланялись шахзаде, кланялись Мехти-Кулу. Люди Гаджи-Агалара вытолкнули вперед толпу израненных, раздетых догола русских солдат из отряда Назимки. Стыдясь своего положения, бедняги стояли понурившись и опустив глаза. Шахзаде поморщился, отрывисто бросил:

– Одеть, накормить, хорошо обращаться.

Гаджи-Агалар – теперь уже хан, а не бек – поспешно махнул рукой, пленников увели. С неба начал накрапывать дождь, и Аббас-Мирза со своей свитой последовал в дом Гаджи-Агалар-хана. Еще до начала пира, устраиваемого хозяином, из Нахичевани прибыли царевич Александр и Мамед-Эмин-хан, один из самых известных полководцев Аббас-Мирзы. Царевич привез приятную новость: русские окончательно покинули Лорийскую степь и ушли за Безобдал.

Во время пира царевич Александр сидел по левую руку от Аббас-Мирзы, справа от себя шахзаде усадил карабахского хана Мехти-Кулу, с которым желал побеседовать. Юный Мухаммед-мирза, слегка недовольный этим, восседал между Угурлу-ханом Гянджинским и сардаром Амир-ханом, своим наставником в военном деле. Амир-хан был достаточно стар, поэтому позволял себе постоянно раздражать Мухаммеда назойливыми, как считал принц, поучениями. И теперь, даже сидя за столом, он попытался начать одну из нудных проповедей, однако Мухаммед сделал вид, что не расслышал, и вызывающе громко подозвал адъютанта:

– Разыщи моего любимого учителя Гайка, он должен был уже прибыть в Корнидзор.

Аббас-Мирза, услышав голос сына, недовольно взглянул в его сторону – в присутствии шахзаде даже принцам не дозволялось повышать голос. Мухаммед немедленно притих, а шахзаде продолжил прерванную беседу с Мехти-Кулу-ханом:

– Так значит еще не все твои подданные явились в Корнидзор поклясться в верности великому шаху, хан?

– Посланцы шахзаде могли вовремя до них не добраться, сегодня же я еще раз разошлю письма ханам и меликам. Но у меня есть просьба к шахзаде.

Аббас-Мирза отметил прозвучавшую в голосе Мехти-Кулу неуверенность и посмотрел на него с интересом.

– Говори.

– Богатое село Карабаба, которое армяне называют Тандзатап, еще со времен Давид-бека принадлежало князю Торосу, потом досталось его внуку Караму. При русских селом владел Хайрум, внук Карама. Однако он не пожелал служить ни могущественному шахзаде, ни мне и давно уже живет в России. Поэтому я счел себя вправе изъять у него село и передать моему брату Абульфат-хану, искренне преданному шахзаде.

– Ты прав, мой верный Мехти-Кулу-хан, – одобрительно воскликнул шахзаде, искренне любивший Абульфат-хана, – и поступил верно. Но почему ты с этой просьбой обращаешься ко мне? Я вернул тебе Карабахское ханство, ты здесь господин и вправе распоряжаться своими землями.

– Шахзаде прав, но мне стало известно, что Мартирос, настоятель монастыря Татев, у подножия которого находится Тандзатап, заявил, будто шахом Аббасом монастырю выдан фирман, дающий право на владение доходами с земель Тандзатапа. Крестьяне из Тандзатапа не знают, кому платить подати. Когда шахзаде сделал привал в селе Кубат, пришел армянин – обратился к моему брату Абульфат-хану. Брат же решил спросить у меня, ибо не желает стать нарушителем воли правившего Ираном шаха.

Аббас-Мирза нахмурился – это было серьезно, права, даваемые шахским фирманом, соблюдались свято, пусть даже со дня смерти правителя, его выдавшего, прошло двести лет, а династия давно сменилась. Однако лицо шахзаде тут же разгладилось.

– Если бы у настоятеля Мартироса был фирман, – словно рассуждая сам с собой, проговорил он, – потомкам князя Тороса не дозволялось бы столько лет пользоваться доходами с земель. Скорей всего, настоятель лжет, ты знаешь, как хитры бывают армяне. Пусть Абульфат-хан теперь же отправится в монастырь – я желаю сам увидеть фирман. Пусть привезет также самого настоятеля Мартироса, разве не обязан он принести мне присягу от имени монастырских владений? Если Мартирос сказал неправду, и фирмана не существует, я его сурово накажу, а владельцем села и всех доходов будет утвержден твой брат, а мой друг Абульфат-хан.

– Да пребудет с великодушным шахзаде милость Аллаха, – благодарно проговорил Мехти-Кулу-хан, – брат отправится немедленно.

Спустя четверть часа обрадованный Абульфат-хан со своими людьми покинул Корнидзор и направился в Тандзатап в сопровождении двух молодых бекадзе (сыновья беков), взявшихся показать дорогу. Пир в Корнидзоре продолжался. Угурлу-хан, возбужденный мыслью о скором возвращении в родную Гянджу, рассказывал принцу Мухаммеду о своем отце, доблестном Джавад-хане:

– Не было никого, кто заставил бы моего отца поступиться долгом и честью. В старые времена, когда в России еще правила императрица Екатерина, а в Тифлисе сидел на троне старый царь Эракле, земли Джраберда принадлежали мелику Атаму, который дружен был с моим отцом Джавад-ханом. Когда мелик Атам умер, он просил Джавад-хана позаботиться о его юном сыне Межлуме. Мой отец дал клятву и сдержал ее, хотя из-за этого ему пришлось поссориться с самим Ибрагим-ханом, отцом благородного Мехти-Кулу-хана.

Однажды молодому мелику Межлуму пришлось искать спасения от могущественного Ибрагим-хана, и он отправился в Тифлис к царю Эракле. Но трусливый Эракле испугался Ибрагим-хана и решил выдать ему Межлума. Тогда Межлум и его люди обратились к моему отцу Джавад-хану. И они не ошиблись – в Гяндже, осажденной Ибрагим-ханом и царем Эракле, Джавад-хан стоял насмерть, но не выдал друга. Когда же мелик Межлум был убит предателем, отец мой с почестями похоронил его.

И также мужественно противостоял Джавад-хан войскам русского Цицианова. Но Гянджа пала, отец и младший брат мой Хусейн погибли с саблями в руках. Город покрыт был мертвыми телами, не пощадили даже тех, кто пытался скрыться в Джума мечети, построенной по приказу великого шаха Аббаса. Сам я, раненый, увезен был верными людьми в Шушу, где прежний враг наш благородный Ибрагим-хан скрыл меня от русских и спас мне жизнь. Чтобы стереть память о мужестве моего отца, русские дали городу имя своей царицы, превратив Гянджу в Елисаветполь, но теперь, волей Аллаха, могущественный шахзаде идет вернуть мне Гянджу, а ее жители молят меня поскорее прийти и взять в свои руки наследие отцов.

– Твой отец был отважным человеком, – сказал внимательно слушавший Мухаммед, – и я верю, что ты, доблестный Угурлу-хан, не посрамишь его имени.

Он не договорил, потому что внимание его обратилось на приблизившегося адъютанта – того самого, кому поручено было отыскать Гайка. Низко поклонившись, адъютант сообщил, что ага в Корнидзоре не появлялся, и после привала в селении Кубат его вообще никто не видел.

Глава десятая. Неласковая встреча в Тандзатапе. Столкновение в Алидзоре

По указанной Садыком дороге Гайк и Зульфи довольно быстро добрались до Тандзатапа. Село встретило их неестественной для разгара дня тишиной. Никаких следов грабежа и насилия здесь заметно не было, однако Гайк и Зульфи дважды прошли вдоль наглухо закрытых дверей, не встретив даже собаки – словно жители в один момент снялись с места и покинули свои дома, унеся весь скарб, уведя скот и прочую живность. Внезапно прозвучал выстрел, и «каджарская» шапка Зульфи слетела у него с головы.

– Ложись! – закричал Гайк, толкнув на землю хлопающего глазами алевита и упал с ним рядом.

Они лежали, боясь шевельнуться.

– Что это… – начал было Зульфи, но Гайк зажал ему рот.

Вновь ударил выстрел. Повернув голову, Гайк увидел дуло ружья, высовывающееся из окна стоявшего поблизости дома. Верно предположив, что стрелявшему понадобится время, чтобы вставить новый патрон, он сделал знак алевиту следовать за ним и, вскочив, бросился под прикрытие широко раскинувшего ветви дерева. Они едва успели – новый выстрел отщипнул кусок коры. Однако теперь толстый ствол служил им надежной защитой, а пышная листва скрывала от глаз стрелка.

– Он нас не видит, – прошептал Гайк на ухо Зульфи, – посмотри, дверь дома чуть приоткрыта. Ты оставайся здесь и отвлекай внимание – легонько шевели ветвями, но не высовывайся. А я подползу сбоку, проберусь в дом и посмотрю, кто там затаился.

– Не нужно, он может тебя заметить, уйдем отсюда, ага, – взмолился перепуганный алевит.

– Куда уйдем? Как мы от него скроемся, когда выйдем на открытое место? Оставайся и делай, что я тебе сказал, не серди меня.

Зульфи испустил тяжелый вздох.

– Хорошо, ага, я больше слова не скажу.

Все оказалось гораздо легче, чем рассчитывал Гайк. Стрелок, похоже, полагал, что они оба все еще прячутся за деревом, и выжидал. Между тем Гайк змеей подполз к дому, двигаясь вдоль стены и оставаясь вне видимости, приблизился к приотворенной двери и юркнул внутрь.

Какое-то время он выжидал, лежа на полу и пытаясь определить, есть ли кто в доме, кроме стрелявшего. Однако никто не переговаривался, шагов тоже не было слышно. Подняв голову и оглядевшись, он увидел в двух шагах от себя человека, стоявшего на коленях у низкого окна. Человек сжимал ружье и напряженно вглядывался в дерево. Стремительно вскочив на ноги, Гайк бросился к нему и без труда вырвал из рук оружие.

Стрелок не сопротивлялся, более того, от резкого толчка он потерял равновесие и упал на покрытый соломой пол. К своему изумлению, Гайк увидел, что перед ним глубокий старик. Лежа на спине, он невозмутимо и без всякого страха взирал на Гайка, державшего в руках его ружье. Надтреснутый старческий голос прозвучал совершенно спокойно:

– Стар я стал, в прежние годы ты бы так легко ко мне не подкрался.

– Прости, отец, – растерянно проговорил Гайк, – я не хотел тебя толкнуть. Но зачем ты хотел нас убить?

– Убивать вас я не хотел, – возразил старик, – иначе бы убил. Только посторонним здесь теперь делать нечего. Зачем вы пришли в Тандзатап?

Отбросив ружье, Гайк опустился на солому рядом со стариком.

– Мы заблудились в горах, – устало проговорил он, – думали, дойдем до Тандзатапа, наймем проводника, купим немного еды, а здесь все словно вымерло, один ты встречаешь нас ружейными выстрелами. Где люди?

– Ушли, – старик покосился на ружье, – скот тоже увели, – словно невзначай, он подвинулся к ружью.

Покачав головой, Гайк убрал ружье подальше и продолжил свои расспросы.

– Почему ушли?

 – Говорят, персы идут, потому татары осмелели, армян убивать и грабить начали. Знаешь, что с Тандзавером сделали?

– Знаю, – Гайк помрачнел, – мимо проходили.

– Вот видишь. Народ на всякий случай решил в горы уйти, переждать.

– А ты почему не ушел, отец? Неужели не страшно одному? Или думаешь своим ружьем татар напугать?

– Я уже больше ста лет землю топчу, всех ханов и меликов пережил, чего мне страшиться? Мне за порядком нужно смотреть, – седые брови недовольно сдвинулись, – не татары, так кто другой из чужих захочет пошарить, а ведь люди не все смогли с собой….

Он тут же осекся, поняв, что проговорился.

– Не тревожься, отец, – успокоил его Гайк, – мы не воры и не грабители. Хотели немного перекусить, умыться. Раз ты один тут остался, может, продашь мне и моему товарищу немного хлеба?

Он вытащил из кармана монету и положил на стол. При виде золота глаза старика расширились, однако он превозмог себя и, насупившись, покачал головой.

– Если голодны, садитесь за мой стол и ешьте. Хлеб и мацони у меня есть, а за угощение денег не беру, грех. Только ружье отдай.

– Возьми, отец, – Гайк протянул ему ружье, – мне твое ружье не нужно, но больше не стреляй в нас. Не хочешь брать денег за угощение – найди проводника, чтобы вывел нас на дорогу к Корнидзору, и отдай их ему.

Хмурое лицо старика разгладилось, он взял монету и сунул ее в карман.

– Я сам вас доведу, – выпятив вперед грудь, сказал он, – ненадолго село без присмотра оставить можно. Зови своего товарища, хватит ему за деревом прятаться.

Старик уверенно вел их совершенно немыслимыми тропами, постоянно разветвлявшимися и сходившимися, поворачивающими то влево, то вправо, порой сужающимися до такой степени, что лишь худощавое сложение позволяло им протиснутся между близко сошедшимися скалами. Зульфи, памятуя все, что им недавно пришлось пережить, был всерьез обеспокоен.

– Ага, дойдем ли мы? – шепнул он Гайку, когда они в очередной раз протискивались через узкий скальный коридор.

Гайк и сам тревожился – в злом умысле он старика не подозревал, но преклонный возраст любому может помрачить рассудок. Выбора у них, конечно, не было, но все же он решил проверить, насколько хорошо их отягощенный годами проводник осознает действительность. Когда они ненадолго остановились, чтобы сделать пару глотков воды, он сказал:

– В Кубате я встретил почтенного армянина из твоего села, отец. Этот человек что-то говорил о податях и отправился разыскивать Абульфат-хана, брата карабахского Мехти-Кулу-хана. Знаешь ли ты его?

– Это мой внук Аршак, – равнодушно ответил старик, – после того, как к нам явились сначала из монастыря, потом от хана, я послал его выяснить все точно. Аршак шустрый мальчик, он сумеет обо всем ловко сообщить Абульфат-хану. А уж тот с помощью своего брата Мехти-Кулу добьется, чтобы ему поскорей передали земли Тандзатапа.

Слегка ошарашенный тем, что встреченного им в Кубате убеленного сединами старца называют «мальчиком», Гайк удивленно спросил:

– Неужели ты, отец, более желал бы платить налоги мусульманскому хану, чем армянскому монастырю?

Старик с сожалением покачал головой, глядя на Гайка, как на несмышленого младенца. 

– Известно ли тебе, сын мой, что Тандзатап испокон веков принадлежал доблестному князю Торосу, верному соратнику Давид-бека? Мир Ашраф-шах (второй шах династии Хотаки, правил с 1725 по 1729 годы) своим фирманом подтвердил права князя, владеть землями Агарака, Хдранца, Вжаниса, Зейва, Гызырханы и села Карабаба, как тогда турки называли Тандзатап. Великий Давид-бек во всеуслышание и перед всеми зачитал грамоту шаха, я сам его слышал!

Произнесенные гордым тоном слова эти вполне подтверждали подозрения Гайка относительно здравого рассудка их проводника.

 – Но, отец, – осторожно заметил он, – великий Давид-бек умер почти сто лет назад, как ты мог его слышать?

– Я был тогда молод, – спокойно согласился старик, – не старше двенадцати или тринадцати лет, но уже держал в руках оружие и однажды даже участвовал в бою с турками. Мой отец иногда брал меня с собой, когда всех воинов, способных держать оружие, призывали в Галидзор, крепость Давид-бека. Вот там я и слышал величайшего воина Сюника. С тех пор, как он подтвердил своей властью данный шахом фирман, никто и никогда не оспаривал прав князя Тороса и его потомков, Тандзатап платил им налоги и давал юношей в их войско. Но теперь…

Неожиданно умолкнув, он грустно смотрел перед собой вдаль. Гайк, завороженный рассказом, не выдержал.

– Что «теперь», отец?

Невыразимая печаль зазвучала в ответе старика:

– Все меньше и меньше остается на нашей земле свободолюбивых армянских меликов. Мелик Хайрум Карамян, правнук князя Тороса, бросил страну предков и уехал в Россию. Теперь хозяином земли Тандзатапа стал Карабахский хан Мехти-Кулу. Если монастырь докажет свои права на доходы, то по уложениям, утвержденным шахом Аббасом Вторым, нам придется платить дважды: монастырю доходы с урожая и продажи скота, а Мехти-Кулу – налог на землю. Если же Мехти-Кулу-хан подарит Тандзатап своему брату, мы будем платить только Абульфат-хану. К тому же, Абульфат-хан не позволит татарам разорять село, которое приносит ему доход.

Гайк был потрясен рассказом старика о встрече с легендарным Давид-беком (что свидетельствовало о более, чем солидном возрасте), а также тем, что в таких годах тот сохранил столь удивительную память и блестящую логику суждений. Восторга его не могла умалить даже холодная расчетливость, отдававшая предпочтение мусульманскому хану перед отмеченным самим Богом монастырем Татев. И в голосе его прозвучало величайшее почтение, когда он вновь обратился к своему спутнику:

– Скажи, отец, жизнь твоя была долгой и нелегкой, так как же удалось тебе сохранить столь светлый ум и столь крепкое тело, каким и молодой глупец вроде меня может позавидовать?

Лесть всегда приятна, особенно, если она сказана искренне и от души. Довольный старик приосанился и погладил бороду.

– Пойдем, – поднявшись с камня и сунув в карман флягу, он вновь зашагал, не оглядываясь на следовавших за ним Гайка и Зульфи.

Вскоре они вышли к глубокому ущелью, по дну которого с журчанием бежала небольшая речушка. Замедлив шаг, старик перекрестился и прижал руку к сердцу, устремив взгляд влево, где далеко на скале уходил ввысь узкий купол армянской церкви – так далеко, что храм, казалось, сросся с самой скалой. Последовав его примеру, Гайк спросил:

– Как называется этот храм, отец?

– Церковь Сурб Петрос-Погос монастыря Татев, сынок.

Гайк уже слышал прежде от илата, что монастырь находится где-то поблизости, но все же был ошеломлен.

 – Монастырь Татев! – воскликнул он. – Значит, где-то здесь должен быть монастырь Татеви мец Анапат, откуда тайные ходы ведут в монастырь Татев.

Внезапно старик остановился, в устремленном на Гайка взгляде мелькнуло подозрение.

– Откуда тебе стало известно о тайных ходах? – крепко сжав ружье, сурово спросил он.

– Об этом написано в старых книгах, отец, – улыбнувшись, пояснил Гайк, – я много читал о монастырях. Татеви мец Анапат был основан святым Аристакесом, и там же в склепе церкви Сурб Аствацацин покоятся его останки.

– Я не знал, что об этом написано в книгах, – старик покачал головой, – монастырь Татеви прямо перед тобой – на той стороне, но в это время года он почти скрыт зеленью.

Перешагнув через край обрыва, он с завидной ловкостью начал спускаться вниз, его спутники с некоторой опаской последовали его примеру. Однако покрытый буйной растительностью склон в действительности оказался не так крут, как казалось сверху, а спелый инжир, который Гайк с Зульфи свободно срывали с верхних ветвей ниже растущих деревьев, был достойной наградой за преодоление нелегкого пути.

Спустившись наконец к маленькой речке Татев, они перешли ее, но подниматься к плато, где стоял монастырь Татеви, старик не стал, он повел их вдоль русла до слияния речки с большой рекой Базар-чай (ныне Воротан). Чуть выше этого места лежал огромный валун, перекрывший Базар-чай и образовавший некое подобие моста. Здесь реку пополняли многочисленные источники, окруженные сталактитами столь причудливых цветов, что Зульфи испуганно вскрикнул и схватил Гайка за руку:

– Проделки шайтана, ага!

– Здешняя вода благословенна Господом, – с укором возразил старик, – испокон веков сюда приходят из окрестных селений, чтобы испить ее и омыться в источниках. Вода эта избавляет от болезней, позволяет мужчинам до старости сохранять силу, а женщинам – красоту. Ты спрашивал меня, – сказал он Гайку, – как я сумел в моих летах сохранить мудрость и силу? Вот тебе ответ.

Сбросив с себя одежду, уже спустя минуту старик нежился в теплой воде. Гайк заколебался, вспомнив, как ловко одурачил их Садык, но Зульфи предложил:

– Купайся, ага, если хочешь, я посторожу вещи.

 Вода издавала легкий запах серы, погрузившись в нее, Гайк вдруг вспомнил рассказ старой Нур о том, как серные бани излечили ее хозяйку Анаит от болезни, и после бань она смогла родить Гайка. Нур болтала тогда с одной из зашедших за солью соседок, а Гайк, забредший в это время на кухню, был еще мал – лет пять или шесть, – и женщины считали, что он ничего не понимает. Сама мать никогда ему ни о чем таком не рассказывала. Да она почти никогда с ним и не говорила – если только не нужно было упрекнуть или отругать.

Чтобы прогнать горькое воспоминание, Гайк крикнул Зульфи, с решительным видом преданной собаки восседавшему возле его одежды:

– Раздевайся и лезь в воду, ничего с вещами не случится.

Алевит тяжело вздохнул, но ослушаться не посмел и начал расстегивать свой красный кафтан. Спустя минуту он уже нежился в теплой воде и с большой неохотой повиновался, когда старик велел им выходить:

– Очень долго нельзя в этой воде, сердце зайдется. Обсохнем и поспим немного в пещере, пока жара спадет. Тогда и пойдем.

Солнце действительно начало припекать, но в небольшой пещере воздух был свеж и прохладен. Поев лаваша с сыром, Гайк с Зульфи моментально уснули и проспали до тех пор, пока разбудивший их старик не объявил, что жара спала, и пора собираться в дорогу.

– Доведу вас короткой дорогой до Алидзора, оттуда муж моей правнучки Гоар проводит вас дальше, а мне пора возвращаться – нельзя надолго Тандзатап без присмотра оставлять.

Перейдя Базар-чай по валуну, под которым кипела, переливалась красками вода, они поднялись по зеленому склону ущелья. Старик все также бодро шагал впереди, закинув за спину ружье, и Гайк с Зульфи уже не удивлялись той легкости, с которой он определял направление. Довольно долго лентой вилась, уходила вниз петляющая тропа, и неожиданно глазам их открылось селение. Дома на склоне горы, возведенные из белого речного камня, как обычно в гористой местности, стояли каскадом – крыша одного служила полом другого.

Не успел Гайк ничего спросить, как тишину разорвал пронзительный женский крик, за ним последовал второй. Ржали кони, метались женщины, на земле лежали залитые кровью тела. Первой мыслью Гайка было «Татары!» Но на этот раз грабили не татары – сарбазы в красных и синих кафтанах сгоняли в стадо разбежавшихся овец, волокли мешки с мукой, шарили по домам, вытаскивая все ценное.

Молодая женщина бежала, прижимая к груди громко кричавшего грудного ребенка. Высокий сарбаз налетел на нее, вырвал из рук малютку, отшвырнул в сторону. Крохотное тело со стуком ударилось о камень, детский плач умолк, в воздухе повис отчаянные вопль юной матери, она дикой кошкой вцепилась в убийцу. Сарбаз захохотал, схватив ее за косы, повалил на землю, рывком разорвал одежду Забыв обо всем, Гайк в бешенстве выхватил кинжал. Бросившись на насильника, он одним ударом свалил его на землю, выхватил у него из ножен саблю и описал ею над головой круг.

Большинство сарбазов увлечены были грабежом, однако трое тут же налетели на Гайка, и ему пришлось бы нелегко, но тут Зульфи, размахивая коротким кинжалом, с грозным воплем «Стой во имя шах-ин-шаха!» понесся к своему аге. На нем был красный кафтан сарбаза регулярной армии Аббас-Мирзы, и это на какой-то миг привело нападавших в замешательство. Короткой заминки оказалось достаточно для того, чтобы сабля Гайка разрубила одного из противников от плеча до пояса. К ним уже бежали другие сарбазы, но в это время прозвучал выстрел. Сарбаз, занесший саблю над головой Гайка, рухнул на землю. Второй выстрел сразил одного из бегущих, раздался громовой голос, стократно усиленный эхом:

– Русские идут!

Новый выстрел уложил еще одного сарбаза, остальные бросились к лошадям. Гайк погнался за своим последним оставшимся в живых противником, вцепился в поводья его коня, однако при этом забыл обо всякой осторожности. Испуганное животное, встав на дыбы, сшибло его с ног. Получив удар копытом по голове, Гайк отлетел в сторону и остался лежать неподвижно.

Глава одиннадцатая. Абульфат-хан

Почти тридцать лет, проведенные в Иране, приучили Абульфат-хана к персидской роскоши, и странное чувство будила в его душе дикая природа края, покинутого им в ранней юности. Скалы и ущелья, покрытые снегом вершины далеких гор – все казалось ему рассказанной в детстве и давно забытой сказкой. Рядом с ним скакали молодые бекадзе, провожавшие его по приказу карабахского хана, позади следовали их люди, темные чохи то и дело смешивались с красными кафтанами сарбазов, и по тому, как живо они перебрасывались фразами, Абульфат-хан заключил, что между ними постепенно возникает взаимное понимание.

Причина этого была ему понятна – в ущельях, мимо которых мчался отряд, лежали армянские деревни, богатые и беззащитные. Чтобы добраться туда по горным тропам, сарбазы нуждались в знающих местность проводниках, отряды же бекадзе были малочисленны и без поддержки персидского оружия нападать на селения не решались. И то, что необходимо действовать сообща, пришельцы и местные сообразили очень быстро.

Сознававший это Абульфат-хан был крайне недоволен. Карабахскому хану, вернувшему себе власть, и его братьям разорение собственных владений было ни к чему, но что они могли поделать? Как ни старался Аббас-Мирза вкупе с англичанами, ни реформы, ни муштра, ни сине-красные кафтаны изменить натуру не смогли. Сарбазы готовы были проливать свою и чужую кровь, но не ради славы великого шаха и даже не во имя Аллаха – главной целью войны для них была добыча. Запрети им сам шахзаде разбойничать и грабить, они наверняка отказались бы повиноваться. И Абульфат-хан, размышлявший о том, стоит поговорить об этом с Аббас-Мирзой или нет, очнулся от своих дум лишь тогда, когда отряд приблизился к монастырю Татев.

Подъехав к воротам один из бекадзе громко крикнул, что по воле Аллаха и по желанию могущественного шахзаде Карабахским ханством вновь правит благородный Мехти-Кулу-хан, и теперь здесь брат Мехти-Кулу-хана доблестный Абульфат-хан, который требует, чтобы его впустили в монастырь. Ответом была тишина – о приближении вооруженного отряда к обители настоятелю Мартиросу стало известно еще тогда, когда персы пересекли Базар-чай, но он до сих пор не решил, что делать. Открыть ворота означало отдать внутренние храмы и весь монастырь на разграбление, воспротивиться воле Аббас-Мирзы было не менее опасно – крепостные стены могли защитить от вторжения кочевников и разбойничьих шаек, но противостоять регулярной армии монахи были не в силах.

Прибежавший привратник, трясясь от страха, сообщил настоятелю, что у ворот большой отряд во главе с Абульфат-ханом, братом карабахского хана. Кивнув, Мартирос поднялся и велел подать ему парадную одежду.

Ожидавшие у ворот всадники проявляли все большее нетерпение. Уже разнесся слух, что шахзаде недоволен настоятелем, а если так, то кто помешает им чинить бесчинства внутри монастырских стен? О неисчислимых богатствах монастыря Татев ходили легенды, и сжигаемые алчностью сарбазы готовы были прямо теперь же броситься на приступ. Недовольные задержкой, они начали громко роптать, однако грозный взгляд Абульфат-хана заставил их умолкнуть. И когда бекадзе собирался вновь прокричать требование отворить ворота, железные створки внезапно распахнулись сами, и настоятель Мартирос в праздничной одежде, сопровождаемый двенадцатью монахами, выступил вперед и опустился на колени у ног коня Абульфат-хана.

– Пусть Всевышний благословит могущественного шахзаде и благородного Мехти-Кулу-хана, – произнес он удивительно звучным для своего тщедушного сложения голосом, – пусть все армянские святые ниспошлют благословение тебе, о доблестный Абульфат-хан, ибо мать твоя Ругам была армянкой и свято чтила свою веру. Я помню Ругам с рождения, ибо сам крестил ее по желанию отца ее и твоего деда Акопа Пирумяна, владетеля села Нахичеваник. Когда отец твой, могущественный Ибрагим-хан, узрел ее неповторимую красоту, в сердце его вспыхнула любовь. Он хотел сделать прекрасную Ругам своей женой, но она не пожелала изменить своей вере. Когда же Ругам умерла, дав тебе жизнь, в обители нашей сорок дней молились о ее светлой душе. О, благородный Абульфат-хан, не позволяй осквернить храм веры твоей матери!

Сказав это, Мартирос поник главой и ждал, всем своим видом выражая покорность. Абульфат-хан недовольно нахмурился, потому что не любил, когда ему напоминали, что мать его Ругам была всего лишь наложницей Ибрагим-хана.

– Шахзаде недоволен тем, что ты медлишь принести ему свою покорность, – угрюмо проговорил он, – и еще благородный шахзаде желает видеть фирман, выданный монастырю великим шахом Аббасом на владение землями и доходами с них. Собирайся.

Настоятель отвел глаза.

– Документы… гм… документы были утрачены, они сгорели во время пожара.

Усмехнувшись, словно такого ответа и ожидал, Абульфат-хан приподнялся на стременах и грозным взглядом окинул сарбазов, а потом дал им знак следовать за ним и направил коня прочь от монастыря. Спустя десять минут отряд уже мчался в обратном направлении, настоятель Мартирос сидел за спиной у одного из бекадзе, крепко вцепившись ему в пояс. Он громко охал от тряски, но в душе был несказанно доволен тем, что монастырь уцелел.

Понятно, что сарбазы, лишившись богатой добычи, испытывали противоположное чувство. Громко выразить свое недовольство они не смели, однако вскоре Абульфат-хан обнаружил, что людей в его отряде значительно поубавилось, и даже видел, как несколько сарбазов свернули к ущелью, на склоне которого лежало селение Алидзор. Он все понял, однако предпочел сделать вид, что ничего не заметил, – одна армянская деревня не стоила того, чтобы раздражать отряд. Пусть порезвятся.

Мысли его были прерваны громким криком гнавших коней всадников. Возможно, они промчались бы мимо него, не прикажи он громовым голосом остановиться.

– Стреляли, ага!

– Русские за скалами прятались, потом стали стрелять. Десять человек убили.

Абульфат поднял руку.

– Молчать, собачьи дети! Русские разбиты у Герюсы, подлые трусы, или это вам неизвестно?

Сарбазы послушно умолкли, лишь чей-то плачущий голос выкрикнул:

– Двадцать человек убили!

Абульфат-хан направил коня в сторону Алидзора. Каждые несколько минут он останавливался, чтобы прислушаться. Было тихо, да и не могло здесь оказаться никаких вражеских отрядов, Абульфат это знал. От реки поднимался сарбаз, неся ведро с водой, увидев отряд, он в испуге застыл на месте.

– Стой, – приказал хан, – кто в селе?

– Никого, ага, – испуганно пролепетал сарбаз, – все ушли.

Не обращая на него более внимания, Абульфат-хан поскакал к Алидзору, остальные следовали за ним. Сарбаз, а это был Зульфи, покачал головой и со вздохом поплелся следом.

Когда грабившие село сарбазы ускакали, старик вышел из-за скалы, держа в руке ружье. Его немедленно обступили плачущие женщины и дети.

– Что нам делать, хайрик (отец) Далак?

– Хватит вопить! – прикрикнул он. – Берите детей, все самое ценное, чтобы через минуту вас здесь не было. Персы скоро увидят, что русских нет, и вернутся, захотят забрать, что не успели. Идите в Шинуайр и Хот, там вас приютят.

– У меня мужа убили! – истерически кричала молодая женщина. – Я моего Пайцара мертвым лежать здесь не оставлю, похоронить должна.

– Ты бы лучше о живых детях подумала, Асмик, – сурово проговорил старик, но, поняв, что с ней и с другими женщинами не сладить, с угрожающим видом поднял ружье, – кто сейчас не уйдет – убью! Все лучше, чем персы над вами надругаются.

Спустя несколько минут село опустело. Старик подошел к неподвижно лежавшему Гайку, рядом с которым сидел Зульфи и, плача, причитал:

– Ага, мой ага, как же я тебя не уберег!

Наклонившись, старик прижал палец к шее Гайка и почувствовал слабое биение пульса.

– Принеси холодной воды из реки, – велел он Зульфи, – нужно промыть рану.

Схватив валявшееся в стороне у одного из домов ведро, тот бросился к реке, но, возвращаясь, натолкнулся на приближавшийся отряд Абульфат-хана. Въехав в село, тот еще раз огляделся, но не заметил никаких следов пребывания вооруженного врага – услышав топот копыт, старик скрылся за скалой. Зульфи топтался с ведром, не решаясь подойти к Гайку, но на него никто не обращал внимания. Гайк же стал приходить в себя и, хотя голова у него невыносимо болела, а в глазах двоилось, попробовал сесть.

– Вот он, ага, я узнал собаку! – неожиданно завопил один из персиян. – Это тот самый армянин, что напал на нас. Он заколол кинжалом Аббаса, зарубил Али, а русские стреляли в нас из-за скал.

Абульфат-хан всмотрелся в лицо Гайка и тоже его узнал. Один из бекадзе, приблизившись к хану, спросил:

– Прикажешь отыскать стрелявших, хан?

Абульфат огляделся – они находились на открытом месте, отыскать спрятавшихся в скалах стрелков было бы нелегко. Да и небезопасно.

– На коней, – велел он.

Сарбазы, бросившиеся было грабить пустые дома, с сожалением выполнили его приказ. Указав на зашевелившегося Гайка, второй бекадзе, за спиной которого сидел настоятель Мартирос, сказал:

– Этот еще жив, что прикажешь с ним делать, хан?

Настоятель Мартирос, испуганно выглянув из-за его спины и увидел, что рука хана легла на рукоять меча.

– Благородный Абульфат-хан, – кротко произнес он, – перед тем, как предать этого юношу смерти, разреши мне дать ему короткое напутствие в мир иной, ибо я вижу, что он одной со мной веры.

 Абульфат неприятно засмеялся.

– Поднимите его!

Два сарбаза, подтащили к хану Гайка, который никак не мог распрямить шею. Невыносимо болевшая голова его упала на грудь, Абульфат-хан приподнял ее острием меча.

 – Великодушный хан! – завопил Зульфи, распластавшись на земле и рискуя угодить под копыта ханского коня. – Пощади моего агу, он верно служит могущественному шахзаде и обучает молодого мирзу языку франков!

Ведро, выпавшее из его рук, перевернулось, и струя воды потекла к луже крови, в которой лежало тело Пайцара, мужа Асмик. Не обращая внимания на алевита, Абульфат продолжал смеяться, потом внезапно умолк.

– Так говоришь, мои стихи плохи? – с угрозой спросил он.

В голове Гайка метался огненный шар, к горлу подступала тошнота, и в этот момент ему все было безразлично.

– Ужасны! – буркнул он посиневшими губами.

Абульфат-хан спрятал меч.

– Едем! – коротко приказал он.

Ему пришлось собрать все силы, чтобы преодолеть искушение прикончить ненавистного мальчишку-редактора. Однако вокруг было слишком много свидетелей, бекадзе и сарбазы слышали слова Зульфи. Хану же теперь не хотелось ссориться ни с принцем Мухаммедом, которого он в глубине души считал идиотом, ни с ученым мирзой Салехом, покровительствовавшим молодому армянину.

Спустя пару минут конный отряд покинул село и направился к Корнидзору, за ним тянулся караван ишаков и мулов, груженных награбленным в Алидзоре добром. Гайка, оставшегося лежать в придорожной пыли, верный Зульфи заботливо оттащил в сторону и начал промывать рану на голове остатками воды из ведра.

Глава двенадцатая. В Хндзореске

Когда Гайк пришел в себя, уже сгустилась ночь. Он лежал на мягкой соломе, и Зульфи прикладывал холодную примочку к ране на его голове. Где-то вдали слышался горький женский плач – после ухода персов армяне вернулись, чтобы похоронить убитых. Когда Гайк вновь очнулся, незнакомый голос поблизости от него говорил:

 – Двенадцать мужчин убито, хайрик Далак, как быть? Женщинам одним с хозяйством не справиться, персы проклятые дома разграбили. Самых сильных ишаков увели, муку увезли, детей кормить нечем. Я сказал женщинам: у кого близко родственники есть, пусть пока к ним идут. Ты знаешь, хайрик Далак, у нас в Алидзоре в семьях всегда на семь сыновей одна девочка рождается, женщин не хватает, мужчинам приходится жен из других селений брать, все больше с севера сватаем – из Герюсы, Хота, Шинуайра. Асмик и твоя Гоар из Хндзореска. Поэтому у всех родственники рядом. Одни женщины не соглашаются уходить, другие пойдут. Еще и боятся – вдруг персы опять нагрянут.

Второй собеседник, в котором Гайк по голосу узнал старика, недовольно проворчал:

– Дозоры на дорогах выставите. Слишком долго вы тихо жили, граница от вас далеко, илаты не беспокоят, потому и оружие заржавело, в пистолетах, наверное, и пороха не осталось. С мужчинами из Хота и Шинуайра сговоритесь, славные времена Давид-бека вспомните.

– Верно говоришь, хайрик Далак, долго сидели тихо, русские мир обещали. Только ведь и Аббас-Мирза, говорят, к армянам хорошо относится, да и прежде при Мехти-Кулу-хане порядок был, потому и не тревожились.

– Когда война, спокойно не бывает, – возразил старик, – кочевники русских боялись, теперь осмелели – налетели на Тандзавер, разграбили. В Тандзатапе, как про это услышали, так народ под защиту монастыря бежал, я один с ружьем остался. Эх, вернуть бы старое время! Разве тогда мужчины бегали от врага?

– Тогда войско было, хайрик Далак….

Не слушая его, старик продолжал брюзжать:

– Себя и женщин с детьми защитить не можете!

Его собеседник вновь покорно согласился:

– Правду говоришь, хайрик Далак, не смогли. Вот Асмик с детьми к брату в Хндзореск пойдет, у нее в доме ничего не осталось, ее Пайцара одним из первых убили. Сейчас хашламу с женщинами готовит, после поминок сразу уйдет.

– Гоар тоже к отцу хочет вернуться, – буркнул старик, – я их обеих, ее и Асмик, в Хндзореск провожу, не годится женщинам одним без защиты идти в такое время. Потом сразу назад, через ваше село пройду – посмотрю, как вы дозоры выставили. Не те теперь мужчины пошли, не те!

Решив, что выслушал достаточно упреков, первый собеседник сменил тему.

– Кто этот юноша Гайк, которого ты привел, хайрик Далак? – спросил он. – Слуга у него не христианин и носит одежду сарбаза.

-Я не спрашивал, – уклончиво ответил старик, из самолюбия не желая никого посвящать в обстоятельства своего знакомства с Гайком, – он был моим гостем, а к гостям невежливо приставать с назойливыми вопросами, если они сами о себе не расскажут. Знаю одно: сегодня он вел себя достойно, и жители Алидзора должны его благодарить. Ты хорошо сделал, староста Мехак, что решил приютить его у себя.

В небольшом каменном доме с плоской крышей, принадлежавшем старосте Мехаку, Гайк восстанавливал силы под неусыпным надзором преданного Зульфи. Спустя два дня он окончательно пришел в себя, почувствовал себя окрепшим и поднялся на ноги, не испытав никакого головокружения. В этот день к нему пришел старик, и с ним была молодая женщина с головой покрытой черным платком, из-под которого кое-где выбивались пряди пышных волос.

– Это моя правнучка Гоар, – пояснил старик, – ты заступился за нее, убив перса, покушавшегося на ее честь. Поблагодари его, дитя мое.

Женщина послушно склонилась к ногам Гайка.

– Благодарю тебя, отважный ага.

Смущенный Гайк поспешно ее поднял.

– Не благодари меня, госпожа, я сделал то, что должен был сделать каждый мужчина.

Гоар закрыла лицо, грудь ее сотрясалась от беззвучных рыданий. Резко повернувшись, она бросилась прочь.

– Год назад она вышла замуж, – старик говорил ровно и спокойно, от этого смысл его слов становился еще страшней, – в прошлом месяце родила дочь. Персы убили ее мужа, свекра и брата, ты сам видел, что тот сын собаки сделал с ребенком, я не успел остановить его выстрелом.

– Бедная девочка, – сочувственно проговорил Гайк, – столько страданий в столь юном возрасте!

– Хочет вернуться к родителям в Хндзореск, там живет ее отец, мой внук. Завтра ухожу – провожу ее и еще одну женщину, Асмик, в Хндзореск. Пришел с тобой попрощаться.

Гайк не колебался ни минуты.

– Легко ли тебе одному будет защитить женщин в случае опасности, отец? Мы с Зульфи пойдем с вами.

– Достаточно ли ты оправился?

Чтобы рассеять сомнения старика, Гайк расправил плечи и бодро потопал ногами, хотя, если честно, то еще чувствовал некоторую слабость.

На заре следующего после похорон дня, едва рассеялся ночной туман, несколько семей, потерявших мужчин, покинули Алидзор. Спустя два часа Асмик и Гоар со слезами на глазах распрощались со своими подругами по несчастью – часть женщин и сопровождавших их родственников свернули к Шинуайру, остальные направились к Хоту.

– Да хранит тебя Бог, сестра.

– Да сохранит Господь всемогущий тебя твоих детей.

– Ты старший в роду моей матери, хайрик Далак, – подведя своих детей к старику, робко сказала одна из уходивших в Шинуайр женщин, – дай нам благословение и напутствие.

– Да сохранит тебя Бог, – он перекрестил их и, велев Асмик с Гоар следовать за ним, горными дорогами повел их в Хндзореск.

За спиной у Асмик прикорнул годовалый сынишка, еще двоих, четырех и семи лет, она вела за руки – дети боялись отойти от матери, сказался ужас, пережитый ими во время нападения персов, когда на глазах у них был убит отец. Наконец Зульфи уговорил младшего пойти к нему на руки.

– Я тебе нарисую большую лошадь, когда придем, – пообещал он.

Асмик с благодарностью посмотрела на алевита, а тот, с нежностью прижав к себе ребенка, подумал о младшем братишке, об отце и матери, которых когда-то имел – давно, до того, как стражники султана ворвались в их дом и погубили его семью. Мальчик прижался головой к его плечу и вскоре задремал.

Теперь пошли быстрее – старший ходить был приучен, – делали лишь короткие привалы, чтобы перекусить и оправиться. На закате дня глазам их предстал зеленый склон глубокого оврага, пестревший густо усеявшими его плоскими крышами домов и походивший из-за этого на огромный муравейник. Асмик, слегка замедлив шаг, выпрямилась.  

– Хндзореск, – прошептала она с таким облегчением, словно возвращение в родное село могло облегчить боль постигшей ее утраты.

Едва весть об их прибытии разнеслась по селу, вокруг собралась толпа. Гоар и Асмик с детьми немедленно оказались в объятиях родственников, притихнув, люди слушали рассказ старика о постигшем Алидзор несчастье.

Ударил колокол старинной церкви Сурб Рипсиме, призывая жителей Хндзореска. Дряхлый священник из-за немощи слегка покачивался под тяжестью единственного своего парадного облачении. Мешая церковный грабар с языком армянского простонародья, путая молитвы, он громко просил Бога о ниспослании мира убиенным, благодарил за уцелевших, молил защитить архиепископа Мартироса, настоятеля монастыря Татев. Собравшиеся в церкви люди со слезами на глазах повторяли его слова, не вдумываясь в их смысл.

Гайк, опустившись на колени, молился про себя. Впервые за несколько недель он оказался в храме и теперь, уже не слушая сбивчивых фраз священника, взывал к Богу, моля защитить от ужасов войны мирных и беззащитных, просил долгих лет жизни отцу и матери, благополучия для брата и сестер. Эрикназ…. При мысли о жене тело его внезапно затрепетало от чувственного желания, усилием воли он постарался его прогнать.

«Господи, прости меня, если грешно желать поскорее обнять венчанную жену свою. Дай здоровья ей и нашему маленькому сыну»

Двое мужчин в потрепанных военных мундирах, молившиеся вместе со всеми, лицами не походили на армян. У одного забинтована была голова, у другого – плечо и рука. Встретившись с одним из них взглядом, Гайк поспешно отвернулся, но успел заметить, что крестились они не слева направо, как армяне, а по-гречески – справа налево. Возвысив голос, священник закончил службу, пожелав здравия католикосу Ефрему и русскому императору Николаю.

Выйдя из церкви, Гайк увидел Зульфи, молившегося рядом с небольшим раскидистым деревом. Оба они старались держаться поближе к старику, а того уже обступали люди, еще не слышавшие печального рассказа, спрашивали подробности. Наконец, устав повторять одно и то же, он отмахнулся от них и отвел в сторону Гайка.

– Попрощаемся теперь, – сказал он, – я сейчас ухожу.

– Скоро ночь, как же ты пойдешь, отец? – обеспокоенно воскликнул Гайк.

Старик рассмеялся.

– Больше ста лет я топчу эти дороги, могу пройти по ним с завязанными глазами. Да и внук, отец Гоар, меня проводит. Ты и твой слуга переночуете у моего родственника Мурада, – он поманил к себе стоявшего поодаль мужчину, и тот, приблизившись, почтительно поклонился.

– Добро пожаловать в мой дом, ага.

– Утром проводишь их к дороге на Корнидзор, – старик вновь повернулся к Гайку, – там идти всего-ничего, дорогая прямая, не собьешься. Теперь прощай, сынок. И ты прощай, алевит, отважный слуга, да благословит Всевышний вас обоих.

Крыши домов в Хндзореске, как и в любом горном селении, плотно расположились друг над другом, чтобы добраться до входа в жилище гостеприимного Мурада, Гайку с Зульфи пришлось карабкаться вверх по веревке. Впрочем, именно так попадали к себе почти все жители села, даже старики и женщины с грудными детьми не видели ничего особенного в подобном способе передвижения.

  – Удобно жить, – с гордостью заметил Мурад, – ни один враг не проникнет.

С земли Гайку никак не понять было, как могут целые семьи помещаться в столь крошечных домах, лишь оказавшись внутри он понял, что основная часть жилища представляет собой выдолбленный в скале грот, изнутри походивший на несколько соединенных между собой комнат, просторных и чистых.

– Неужели все здесь живут в таких пещерах? Это же… это же настоящий дворец!

Довольный изумлением Гайка, Мурад кивнул.

– Правду говоришь, ага, мой дворец не хуже, чем у хана. Стены толстые, зимой тепло, летом прохладно. Эту пещеру еще при шахе Аббасе мой предок выдолбил, если тесно будет, могу еще расширить, дальше скалу продолбить. Только вряд ли будет тесно – старшие сыновья в Россию уехали служить, дочь Ашхен замуж выйдет, к мужу уйдет. Только Арам, младший, с нами останется.

Из глубины «дворца» выплыла хозяйка, красивая женщина лет тридцати пяти, радостно приветствовала гостей. Приятно защекотал обоняние тонкий запах хлеба, исходивший от стоявшего у входа тандыра (традиционная армянская печь для выпечки хлеба). Хозяйка проворно расстелила скатерть, расставила на столе глиняные миски со свежеиспеченными лепешками, холодными овощами и вяленым мясом. Ее дочь Ашхен принесла кувшин с вином. Мурад прежде наполнил чаши дорогих гостей, потом налил себе и сыну Араму. Выставив на стол угощение, хозяйка села рядом с мужем, Ашхен примостилась возле брата и, скоромно опустив длинные ресницы, исподтишка разглядывала Гайка и Зульфи. Прежде, чем начать есть, прочли молитву, потом помянули погибших в Алидзоре.

Вино оказалось крепким, хозяин Мурад, и без того словоохотливый, выпив и вовсе разговорился, стал ругать старших сыновей – не дают о себе знать, мать тревожится.

– Что делать, Мурад-джан, война, – поспешно возразила его жена, – кругом персы, как весточку пошлешь?

– Да, война, – проворчал Мурад, – одно разорение. В мирное время мы хлеб, молоко и мясо в Герюсы русским военным продавали, теперь кому продавать? Персы покупать не станут – так возьмут. Алидзор вот разграбили.

Арам, юноша лет девятнадцати с угрюмым лицом, поднял голову, и взгляд его гневно вспыхнул:

– В Хндзореске ни персам, ни османам никогда не удавалось одолеть армян, отец! Если сунутся к нам – возьмемся за оружие.

Мурад тяжело вздохнул, подлил гостям и себе вина.

– Русские ушли, как нам с персами одним драться, если Аббас-Мирза занял весь Арцах?

Щеки Арама налились краской.

– Как дрались Давид-бек и Мхитар Спарапет, – ответил он, почему-то посмотрев на Гайка с таким вызовом, что тот счел нужным ответить:

– Давид-бек и Мхитар Спарапет – великие воины, но вместе с ними ушли и их победы.

– Не погуби Спарапета предательство, он еще не одну победу одержал бы! – голос Арама зазвенел от гнева.

– Одной силой царство не построишь, – возразил Гайк, – нужно, чтобы процветала торговля, нужен мир, нужны строгие законы. Если Аббас-Мирза возродит Армянское царство, армяне обретут независимость. Правда, пока под покровительством Ирана, но ведь не все сразу. И Давид-бек с Мхитаром поначалу считались вассалами персидского шаха.

– Ты лжешь! – крикнул Арам.

– Арам! – возмущенно воскликнула его мать, но Гайк постарался сдержаться.

 – Не тревожься, госпожа, это всего лишь спор, – он посмотрел на Арама, и постарался говорить дружелюбным тоном, – ты можешь прочитать об этом в книгах, Арам. Правда, позже шах Тахмасп Второй признал независимость Сюника и заключил с Давид-беком военный союз против османов. Возможно, в местных монастырях есть летописи, где более подробно описаны события тех лет, ведь Мхитар Спарапет стоял с войском как раз в этих местах.

Мурад, который до сих пор никак не мог ухватить суть спора сына с Гайком, неожиданно оживился.

– Про это и старый хайрик Далак говорил, – заплетающимся языком пробормотал он, хлопая осоловевшими глазами, – могила Спарапета на нашем кладбище внизу.

– Книги лгут, если утверждают, что Спарапет был дружен с теми, кто убивает армян, – не обращая внимания на отца, запальчиво проговорил Арам, – разве ты не видел, что сделали персы с жителями Алидзора?

Он в упор смотрел на Гайка, и тот растерялся, к тому же почувствовал, что и у него от крепкого вина начала кружиться голову. Совершенно опьяневший хозяин, икая, бормотал:

 .– Русские нам единоверцы, наш Нерсес велит быть на их стороне. Надо делать, как он велит, Нерсес Аштаракеци большой человек! Мы спрятали русских в наших пещерах, никто их здесь не найдет, пусть все персы придут!

Арам вскочил на ноги, перевернув свою чашу, до верху наполненную вином.   

– Прости, мама, прости, отец! Спасибо, мама, но теперь мне нужно уйти, с друзьями договорился.

Юноша поспешно вышел. Мурад, продолжая бормотать, уронил голову на стол, даже не заметив ухода сына. Его жена со смущенным видом поднялась.

– Извините, дорогие гости, муж мой совсем не умеет пить, вино сразу в голову ударяет. Вы, наверное, устали с дороги, если насытились, то там, – она указала на завешенный толстой холщовой тканью проход в соседнее помещение, – для вас приготовлены постели, – взгляд ее вновь обратился к мужу, голос стал ласков: – Мурад-джан, тебе пора ложиться.

С трудом подняв голову, он послушно встал и, покачиваясь на нетвердых ногах, поплелся спать, хозяйка с дочерью стали убирать со стола. Гайк с Зульфи, которых тоже развезло от выпитого, отправились в отведенное им помещение и, растянувшись на мягких матрасах, мгновенно забылись сном.

К счастью, хотя вино Мурада и казалось крепким, к утру хмель от него полностью выветрился, не оставив никаких неприятных ощущений. Гайк с Зульфи чувствовали себя прекрасно, их любезный хозяин тоже выглядел вполне довольным. Не выказывая никаких признаков похмелья, он долго вел их мимо каменных фасадов жилищ обитателей Хндзореска. Во многих домах, как с интересом отметил Гайк, преддверия пещер были сооружены в виде красивых террас, с которых вели вверх и вниз каменные лестницы.

– Здравствуй, госпожа Амест, – крикнул Мурад толстой женщине, вешавшей белье на одной из террас, и Гайк с Зульфи тоже вежливо ей поклонились, – как здоровье твоего мужа?

– С утра получше, ага Мурад, – встряхивая длинную рубаху перед тем, как закинуть ее на веревку, ответила она, – а вечером вчера боялась, что сляжет, когда узнал, что его двоюродного брата в Алидзоре убили. Очень они с Арутюном дружны были. Пусть Бог благословит твоих отважных гостей, хайрик Далак говорил, что еще больше народу погибло бы, если б не они.

Мурад здоровался на каждом шагу, в ответ люди приветствовали его и благословляли Гайка с Зульфи. Постепенно жилищ становилось все меньше, наконец Хндзореск остался позади. По зеленому лугу, на котором паслись стада, они спустились ко дну ущелья, где шум воды заглушал голоса птиц и блеяние овец, перешли реку вброд и начали подниматься вверх по противоположному склону ущелья. Выйдя наконец на дорогу, Мурад остановился.

Идите к той скале, – сказал он, указывая рукой в сторону уходившей ввысь громадины. – Она стоит над самой пропастью. Говорят, одному из злых духов приглянулась красавица Шогакат из Хндзореска, невеста мелика Бархудара из села Тех. И злой дух стал трясти горы Сюника, чтобы земля в том мест разверзлась и навсегда отделила Тех от Хндзореска. Мелик Бархудар выстроил каменный мост и по нему поехал к своей возлюбленной. Однако злой дух превратился в разбойника, напал на него сзади и убил. Опечаленная Шогакат ушла в монастырь, а мост теперь хндзоресцы и техцы называют мостом Бархудара.

Лицо Мурада стало печальным, словно трагедия Бархудара и Шогакат коснулась его лично.

– Грустная история, – сочувственно заметил Гайк, но Мурад, рассказав о несчастных влюбленных, по-видимому, тут же о них забыл.

– Как перейдете мост, – обычным своим будничным тоном продолжал он, – дорога разделится на две. Левая ведет в Тех, правая – в Корнидзор. Идите по ней, к полудню доберетесь до Корнидзора.

Глава тринадцатая. Гоар. Гостеприимство Гаджи-Агалар-хана

 Путники попрощались с Мурадом, еще раз поблагодарив его за гостеприимство. Однако не успели они пройти и половину пути до скалы, как их остановил звонкий женский голос:

– Ага! Остановись, благородный ага, выслушай меня!

За ними бежала, размахивая руками, тоненькая женская фигурка. Из-за съехавшего с головы платка и разметавшихся по плечам волос Гайк не сразу узнал Гоар, спасенную им правнучку старого Далака.

– Что ты здесь делаешь, госпожа Гоар? – удивленно спросил он.

– Ага, благородный ага, – она умоляюще сложила руки, и говорила, торопливо, еще не отдышавшись, – тебе грозит опасность. Поверь мне, не откажись выслушать!

Покачав головой, Гайк указал ей на придорожный камень.

– Я тебе верю, госпожа, верю. Только не волнуйся так, сядь и расскажи.

Гоар послушно опустилась на камень и скромно расправила подол платья, Гайк с Зульфи сели на землю у ее ног, приготовившись слушать. Алевит похлопал глазами и с видом усердного ученика приоткрыл рот – он не говорил по-армянски, но всеми силами старался понять смысл сказанного, и в последнее время ему это удавалось все лучше. Забавное выражение его лица немного успокоило Гоар и даже заставило слабо улыбнуться.

– Когда хайрик Далак рассказал всем о твоей храбрости, русским офицерам это не понравилось. Офицер Молчанов сказал, что странно – почему твой слуга носит одежду сарбаза, – она запнулась и опустила глаза.

– Нужно было тебе снять кафтан, Зульфи, – Гайк с досадой покачал головой, – это моя вина, я не сообразил.

Действительно, бродя в стране, где шла война, следовало снять военную форму. Однако кафтан был сшит из добротной ткани, которую Аббас-Мирза специально закупал для пехотинцев своей реформированной армии, и даже после скитаний по горам выглядел как новенький. Трудно было заставить Зульфи, выросшего в небогатой семье, сменить столь дорогое нарядное одеяние на простую чоху. И теперь в ответ на слова Гайка он вцепился обеими руками в плотную красную материю и возмущенно затряс головой.

– Нет, ага, у меня такого кафтана в жизни не было! Но ведь на тебе нет кафтана, почему тебе не поверили? Ты ведь чуть не умер, когда госпожу защищал!

– Молчанов сказал, – Гоар продолжала смотреть в землю, – прости, ага, мне совестно такое повторять… он сказал, это странно – почему персы не убили тебя за то, что ты зарубил их людей. Наверное, сказал он, все это подстроено, чтобы ты мог пробраться в Хндзореск и разузнать о пещерах – ведь во времена всех войн они, эти пещеры, служили армянам убежищем от врагов, так он считает. Ох, прости, ага, что я все это говорю.

Она умолкла, Гайк холодно пожал плечами.

– Ну и что? – спросил он. – Почему меня не задержали и не допросили?

Гоар вспыхнула.

– Что ты, ага! Хайрик Далак рассердился, мой отец и другие тоже. Хайрик Далак ответил, что сначала нужно храбростью своей заслужить право высказываться. А Молчанов…всем ведь известно, что половина русского полка из Герюсы сдалась персам в плен, только нескольким офицерам удалось бежать и скрыться у нас. Когда Хайрик Далак сказал, Молчанов и другой офицер встали и ушли. И никто их не поддержал, никто, кроме… кроме моего брата Лерника, Арама, сына Мурада, и еще… некоторых. Они стали говорить, что тебя и твоего слугу нужно задержать и допросить. Отец накричал на них, сказал: «Или вы не армяне? Где это слыхано, чтобы гостя, пришедшего в Хндзореск, задерживали и допрашивали?» И они умолкли. Но вечером хайрик Далак ушел, и с ним мой отец – проводить до Алидзора. А к Лернику пришел Арам и…

Из сбивчивого рассказа Гоар Гайк узнал, что поздно вечером к ее брату Лернику прибежал Арам, сын Мурада. Гоар подслушала их разговор – Арам сказал, будто гость его отца, отведав крепкого вина, сам признался, что служит персам. И еще, сказал он, его отец Мурад, известный своей некрепкой к вину головой, выболтал, что в пещерах Хндзореска скрываются русские офицеры из отряда подполковника Назимки.

После этого Арам с Лерником куда-то ушли, но вскоре вернулись – за пистолетами. Пока брат доставал припрятанное оружие, они с Арамом тихо разговаривали, и Гоар опять стала подслушивать. Говорили тихо, но она поняла: чтобы не сердить старших, парни решили дождаться, пока Гайк с Зульфи покинут село, и только тогда с ними разделаться, а засаду устроить у моста Бархудара. 

– Нельзя идти к мосту, ага! – Гоар теребила растрепанную косу. – Их десять человек, у них пистолеты

– Давай вернемся, ага, – поежившись, сказал Зульфи, – придем в село, пусть старики нас защитят.

Гайку от рассказа Гоар тоже стало не по себе, но взыграло самолюбие.

– Ты что, маленький ребенок, чтобы просить защиты у стариков? – в сердцах прикрикнул он на алевита и повернулся к Гоар. – Однако ты должна знать, госпожа Гоар, что я действительно до сих пор нахожусь на службе у Аббас-Мирзы. Хотя я и не шпион.

– Мне все равно! – она тряхнула головой. – Ты спас меня, я не хочу, чтобы тебя убили. Не ходи к мосту, ага!

– Не тревожься, госпожа, я поговорю с этими людьми и объясню, что моя служба не связана со шпионажем. Я всего лишь работаю в редакции и…

 Гоар горько заплакала.

– Они даже слушать не станут, ага, этот русский офицер Молчанов, невзлюбил тебя с первого взгляда! К тому же после Алидзора все злы на персов, я сама готова взять саблю и сражаться, чтобы отомстить за мужа и ребенка, но я не хочу, чтобы тебя убили. Не хочу!

– Вернемся, ага! – молил испуганный Зульфи. – У них сабли, пистолеты.

Гайк нахмурился – возвращаться в Хндзореск за защитой после того, как старый хайрик Далак расписал всем его невероятную храбрость, казалось немыслимым для его гордости. Гоар женским чутьем догадалась, что его тревожит.

– Есть доверишься мне, ага, – нерешительно проговорила она, – я проведу вас другой дорогой, минуя мост.

Выбора у Гайка не было, ни минуты не колеблясь, он кивнул.

– Что ж, проведи нас, госпожа.

Дойдя до высокой скалы, Гоар обошла ее, пристально оглядывая поросшее мхом основание, потом нагнулась, провела по земле рукой и, нащупав что-то, попросила своих спутников ей помочь. Втроем они сдвинули с места тяжелый камень, обнажив вход в узкий лаз, достаточно широкий, чтобы в него мог пролезть человек. Гоар первой скользнула в черневшее отверстие, Гайк с Зульфи последовали за ней.

– Поставим камень, как стоял, ага, – попросила Гоар, – по дороге из Герюсы в Корнидзор ездит много чужих, не надо, чтобы они видели вход.

Вернув камень на прежнее место, они оказались в полной темноте, но Гоар уверенно двинулась вперед, и вскоре перед ними забрезжил тусклый свет, послышался шум воды. Гоар остановилась у широкой дыры, Гайк подошел и выглянул наружу – похоже было, что они находятся на дне глубокого узкого ущелья, по дну которого бежал ручей. Откуда-то сверху доносились голоса.

– Где мы? – шепотом спросил он. – Кто это разговаривает?

– Говори громко, ага, они нас не слышат, вода шумит, – Гоар указала вверх, – там мой брат, его друг Арам и их приятели. Они поджидают тебя на мосту с пистолетами. Они не подозревают, что я открыла тебе этот проход, никто, кроме жителей Хндзореска и Теха не должен о нем знать.

В голосе ее зазвенели слезы, и Гайк смущенно почесал затылок.

– Гм. Поверь, госпожа Гоар, я безмерно тебе благодарен.

– Русские тоже с ними, – прислушавшись, сказала она, – я слышу голос Молчанова. Нужно торопиться.

– Говори, куда идти.

– Видишь, как мы близко до той стены? Нужно перепрыгнуть.  

Действительно, как ни круты казались каменистые склоны, но уходили они вверх не вертикально, а под небольшим углом. Если на поверхности края расщелины расходились столь далеко друг от друга, что влюбленному Бархудару пришлось построить мост, добираясь до любимой Шогакат, то здесь, на глубине, расстояние между противоположными стенами не превышало двух-трех шагов. Подобрав подол платья, Гоар одним прыжком преодолела его, приземлившись на выступ, образовавший широкую плоскую площадку. Гайк немедленно последовал ее примеру, но Зульфи решился не сразу.

– Ага, я не допрыгну, – жалобно проскулил он.

– Постыдись! – сердито прикрикнул на него Гайк. – Тут ребенок перепрыгнет!

– Нет, боюсь, ага!

– Прыгай!

Алевит послушно оттолкнулся ногами от земли, но предварительно плотно зажмурил глаза, из-за чего полетел не по прямой, а наискось и приземлился на колени на самом краю скалы. Гайк, внимательно следивший за прыжком, ухватил его за ворот кафтана и втянул на площадку. Встав на ноги, Зульфи прежде всего ощупал ткань у воротника и расплылся в довольной улыбке, убедившись, что она цела.

– Да сохранит тебя Всевышний, ага, ты снова спас мне жизнь! – с чувством произнес он, трогая ободранное колено.

– Куда теперь, госпожа Гоар? – спросил Гайк.

– Сюда, за мной, – она поползла между камней, перемещаясь по узкому лазу с гибкостью змеи, и Гайк с Зульфи послушно двигались за ней.

Ползли долго, шум воды стал неслышен, лаз, оставаясь по-прежнему тесным, сворачивал то влево, то вправо. Внезапно проход расширился, тяжелые каменные стены перестали сжимать со всех сторон, можно было подняться на ноги. Тусклый свет, пробивавшийся сквозь трещины в скале, в первый момент показался привыкшим к темноте глазам ослепительно ярким, потом Гайк разлепил веки и с любопытством огляделся – большая пещера, где они находились, походила на жилища обитателей Хндзореска. У стен стояли обитые железом ящики, лежали мешки с мукой.

– В этой местности много таких пещер, госпожа? – с интересом спросил он.

– Очень много, ага, наверное, даже хайрик Далак не все знает. Есть пещеры, где никто не живет, как в этой. Здесь удобно хранить зерно и корм для скота на зиму. Говорят, в старые времена разбойники прятали в некоторых пещерах награбленное, и многие люди из Хндзореска и Теха мечтают найти золото и разбогатеть. Только никому пока не удалось.

– Все пещеры соединены друг с другом?

– Нет, – подумав ответила она, – вот раньше, старики говорят, люди ходили под землей от Хндзореска до Теха и Герюсы, но когда в последний раз сильно тряслись горы, многие пещеры и ходы завалило. Только это было давно, я тогда еще не родилась. А той дорогой, что мы пришли сюда, весной и в начале лета тоже не пройти – река Хакари поднимается, вода в ущелье стоит высоко, и ходы заливает

Подойдя к одной из стен, Гоар отодвинула мешок.

– Тебе часто приходилось ходить этим путем, госпожа? – полюбопытствовал Гайк, шагая следом за ней в открывшийся проход.

– Прежде часто, ага, пока замуж не вышла. Матери помогала – мы из Хндзореска татарам в Джиджимли муку и мацони продавать носили, когда у нас излишки бывали. Если по дороге идти, курды могут налететь, а под землей спокойно.

 Местность, куда они вышли, была пустынной. Оглядевшись, Гайк понял, что они находятся на мусульманском кладбище. Выход из подземного хода был надежно скрыт поросшей зеленью плитой у основания высокого камня, в сотне шагов от них высилось сооружение, напоминавшее усыпальницу.

– Объясни нам, как добраться отсюда до Корнидзора, госпожа Гоар, а сама возвращайся в Хндзореск той же дорогой, что мы пришли. Я не хочу, чтобы ты подвергалась опасности.

– Здесь неопасно, ага, – она опустила длинные ресницы, – это кладбище заброшено, местные татары из Джиджимли сюда не ходят, курды тоже держатся подальше. До Корнидзора отсюда рукой подать, я покажу вам дорогу, а потом вернусь.

Голос ее слегка дрогнул, но ни Гайк, ни Зульфи этого не заметили. Алевит с восхищением разглядывал огромный камень, немного напоминавший своими очертаниями широкоплечего мужчину.

– Какой красивый камень, ага, я хочу нарисовать его.

Достав из внутреннего кармана карандаш и бумагу, он быстро сделал набросок. Гоар, явно не спешившая возвращаться в Хндзореск, не поднимая ресниц, пояснила:

– Это Чобани кар (пастуший камень). Татары рассказывают, что давным-давно молодой пастух рассердил шайтана, и тот превратил его в камень. Если хочешь еще рисовать, здесь есть две красивые гробницы, пойдем, я покажу.

Забыв обо всем, Гайк с восторгом разглядывал сооружение восьмиугольной формы, построенное из желтоватого известняка и облицованное крупными плитами. В мавзолей вела входная дверь с северной части, внутри стену покрывала штукатурка с различными изображениями, напротив двери можно было увидеть небольшую нишу михраба.

– Зульфи, друг, срисуй фигурки животных и нишу, – попросил Гайк, – надпись у входа тоже срисуй.

«В гробницах обычно не ставят михраб, – думал он, – отцу будет интересно»

При мысли об отце он, как всегда с опозданием, вспомнил, что тот вряд ли когда-нибудь захочет его увидеть, и сердце у него болезненно сжалось.

– Эту гробницу местные называют Мелик Аджар, – сообщила Гоар, – а вот эту зовут Кяр Гюмбез.

Покончив с зарисовками гробницы Мелик Аджар, Зульфи, от усердия высунув кончик языка, принялся набрасывать эскиз гробницы Кяр Гюмбез, напоминавшей куб, заканчивающийся наполовину разрушенным восьмигранным барабаном.

– Похоже на христианскую церковь, ага, правда? – он оглядел свой рисунок.

– Хорошо у тебя получается, Зульфи, – заметила Гоар, – похоже. Только здесь ведь все разрушено, зачем такое рисовать?

– Пусть разрушено, – возразил Зульфи, чуть склонив набок голову и мысленно выбирая ракурс, – зато такого нигде больше нет.

«И правда, зачем рисовать? – вновь угрюмо подумал Гайк. – Если бы я мог показать это отцу! Но он меня больше не хочет знать»

Он с трудом заставил себя отогнать тяжелые мысли и взглянул на небо.

– Время продолжить путь, Зульфи. Госпожа Гоар, покажи нам, как выйти на дорогу, и возвращайся домой, солнце уже клонится к закату.

Зульфи не сразу смог оторваться от захватившей его работы, наконец он со вздохом сложил наброски и спрятал их в карман своего красного кафтана вместе с карандашом. Гоар молча поднялась с камня, на котором сидела, поправила сползший с головы платок и направилась к начинавшейся от кладбища дороге.

– Не тревожься, ага, мне недолго идти, да и тебе до Корнидзора отсюда рукой подать, сейчас за поворотом….

Ей не дал договорить Зульфи – он первым расслышал приближавшийся топот копыт.

– Курды, ага! Бежим! Беги, госпожа!

 Из-за поворота показался конный отряд, однако бежать было поздно – их заметили, и всадники направились к ним.

– Не курды, – Гоар плотнее завязала платок, почти полностью укутав лицо, так что видны были лишь ее глаза и кончик носа, – это Гаджи-Агалар и его сын Касим-бек.

В одном из скакавших впереди богато одетых всадников Гайк узнал пожилого белобородого хана, встречавшего Аббас-Мирзу на переправе через Аракс, – того самого, в чей дом шахзаде ехал пировать. Отряд приблизился, их окружили, не выказывая, впрочем, никакой враждебности – на этот раз красный кафтан Зульфи сослужил путешественникам добрую службу.

– Куда ты ведешь армян, сарбаз? – поинтересовался Гаджи-Агалар.

В минуты опасности, когда люди обычно теряются, молчаливый и безропотный Зульфи становился находчив и сообразителен, к тому же обретал красноречие.

– Мой благородный ага, – важно надув щеки, он указал на Гайка, – следует в Корнидзор к могущественному шахзаде и его благородному сыну, в чьей свите состоит. К сожаление, по дороге мы заплутались, и у моего аги украли его нарядную одежду, когда он освежался в реке.

Гаджи-Агалар взглянул на Гайка и узнал его. Еще на переправе он послал верного нукера разузнать, кто тот молодой армянин, с которым дружески беседует Мухаммед-мирза. Нукер, выполняя приказ, добросовестно расспросил окружающих. Он не очень хорошо понял, что ему говорили, но смог повторить это своему господину почти наизусть – у него была превосходная память. Из слов нукера Гаджи-Агалар узнал: молодой армянин очень образован, работает вместе с ученым мирзой Салехом и описывает подвиги шахзаде. Еще он обучает юного принца французскому языку и, ко всему прочему, женат на родственнице Шамирхана Бегларова, которого очень привечает Аббас-Мирза.

Теперь, увидев Гайка, Гаджи-Агалар припомнил также, как Мухаммед-мирза во время пира постоянно посылал слугу узнать, не прибыл ли его учитель. Иметь хорошие отношения с тем, кто так близок к обоим будущим шахам Ирана, было совсем нелишним. Хан сделал знак сыну, и Касим-бек, понимавший отца без слов, легко спрыгнул с коня. Бросив поводья нукеру, он приблизился к Гайку и вежливо его приветствовал:

– Да хранит тебя Аллах, почтенный ага! Прости, твоя одежда ввела нас в заблуждение, мой отец и я не сразу узнали тебя. Высокочтимый Мухаммед-мирза ожидал, что ты прибудешь в наш дом во время пира, но теперь шахзаде с войском покинул Корнидзор и направился к Шуше. Завтра утром мы последуем за ним и почтем за честь, если ты согласишься стать нашим спутником, а сегодня просим быть нашим гостем.

– С удовольствием принимаю это предложение, благородный бек, – вежливо ответил Гайк Касиму и поклонился седовласому хану – больше ему ничего не оставалось делать.

Гаджи-Агалар властно махнул рукой. Молодые нукеры подвели двух оседланных лошадей – для Гайка и Зульфи, – и их похотливые взгляды мельком скользнули в сторону укутанной в платок женщины. Вскочив на подведенного коня, Гайк в сопровождении Касима подъехал к Гаджи-Агалар-хану, который тоже извинился:

– Прости, ага, не предполагал, что встречу тебя здесь, а то выбрал бы лучших коней из моей конюшни, – он бросил безразличный взгляд на Гоар, стоявшую неподвижно, как статуя, – ты возьмешь женщину с собой? Если она тебе надоела, брось ее, в Корнидзоре я подарю тебе столько красивых рабынь сколько ты пожелаешь.

– Нет-нет, – поспешно возразил Гайк, заметивший взгляды которые нукеры незаметно бросали на Гоар, – она поедет со мной. Садись, – велел он ей, похлопав коня по крупу.

Без каких-либо возражений она с помощью Зульфи устроилась за спиной Гайка и крепко вцепилась в его чоху. Гаджи-Агалар сделал знак своим нукерам держаться позади, и Гайк оказался между ханом и Касим-беком. По пути в Корнидзор они, как гостеприимные хозяева, занимали его разговором.

– Мне известно, ага, что ученостью своей ты обратил на себя благосклонное внимание милостивого шахзаде, – любезно говорил Гаджи-Агалар.

Гайк возразил ему не менее любезно:

– Твои достоинства превосходят мои, благородный хан, поэтому шахзаде одарил тебя куда большим вниманием, посетив твой дом.

– Увы, я всего лишь могу отдать шахзаде свою преданность. Ты же, ага, говорят, удостоен чести обучать старшего сына наиб-ас-солтане, любимого внука нашего повелителя.

– Всевышний дает нам возможность получить знания лишь для того, чтобы мы могли ими делиться.

Молодой и неосторожный Касим-бек восторженно воскликнул:

– Однажды, ага, твой воспитанник станет повелевать Ираном!

Гаджи-Агалар укоризненно взглянул на сына и покосился на Гайка. Тот едва не рассмеялся при виде тревоги почтенного хана, но ответил Касиму очень серьезно:

– Следует наслаждаться сегодняшним днем, а не размышлять о далеком будущем, благородный бек. Шахзаде проявил благосклонность к дому твоего отца уже теперь, а время, когда Мухаммед-мирза займет трон, придет нескоро – повелитель Ирана, его дед, еще не стар, а шахзаде, его отец, здоров и энергичен. Поэтому нам не следует об этом не то что думать, но и говорить.

Касим-бек покраснел, сообразив, что допустил оплошность. Гаджи-Агалар, не удостоив сына даже взглядом, произнес важно и торжественно:

– Да пошлет Аллах здоровья и долгих лет жизни могущественному шаху и благородному шахзаде, и да отдалит тот день, когда Мухаммед-мирза сядет на трон!

Простодушный Касим, вспотев, пролепетал:

– Я всего лишь хотел сказать, что поток милостей, которыми, будет осыпан ага, неиссякаем, мы же имели слишком мало времени, чтобы насладиться вниманием наиб-ас-солтане – едва получив известие из Шуши, шахзаде покинул наш дом.

Гайк дружелюбно ему улыбнулся.

– Уверен, благосклонность шахзаде осталась неизменной, но даже владыки порой вынуждены поступаться своими желаниями. Я совсем недавно покинул армию, но столько пережил за эти дни, что они кажутся вечностью. Мне ничего неизвестно – почему шахзаде так поспешно покинул ваш дом?

– Во время пира явились илаты – сообщили, что русский полковник Реут со своим отрядом сумел запереться в Шуше, – объяснил Касим, – шахзаде отправился туда. Долго русские не выдержат, в крепости почти нет продовольствия.

Спохватившись, Касим-бек взглянул на отца, лицо которого внезапно помрачнело – явившиеся илаты сообщили также, что Реут, опасаясь измены со стороны служивших в Шуше офицеров-мусульман, обезоружил их и запер, объявив заложниками. Среди офицеров были Мухаммед, любимый младший сын Гаджи-Агалара, и брат его Рустам-бек. Изменив русским и помогая персам расправиться со стоявшим в Герюсы отрядом Назимки, Гаджи-Агалар никак не думал, что Реуту удастся добраться до Шуши, сохранив почти все военное снаряжение. Теперь он мучился мыслью, что в случае штурма крепости его родные по приказу Реута будут уничтожены. К тому же, ему понятно было, что при недостатке продовольствия в Шуше заложники первыми будут обречены на голод.

Карабахский хан Мехти-Кулу, троюродный брат Гаджи-Агалар-хана, обещал сделать все для спасения родственников, и Гаджи-Агалар, отогнав тяжелые мысли, не стал удручать своими печалями дорогого гостя.

– Вот и Корнидзор, ага, – просто сказал он, – сын мой Касим, доверяю тебе позаботиться о нашем дорогом госте.

Они подъехали к замку Гаджи-Агалара, навстречу хану высыпали слуги, один из них согнул спину, чтобы старый хан оперся на нее, спускаясь с коня. Гайк спрыгнул с лошади, спустил на землю Гоар и оглянулся, кому отдать поводья.

– О твоей женщине позаботятся, – подойдя к нему, улыбнулся Касим, – о лошади тоже не тревожься. Слуги заберут эту старую клячу, а завтра ты выберешь лучшего скакуна из конюшни моего отца. Теперь отдохни перед ужином.

Из дома выбежали две закутанные с головы до ног служанки и увели Гоар до того, как Гайк успел ей что-либо сказать. Слуга повел гостя в отведенные ему покои, Зульфи следовал за своим господином.

– Здесь достойный ага найдет присланную ему моим благородным ханом одежду, и воду, чтобы смыть с себя грязь, – низко поклонившись, слуга удалился.  

Рубашка, присланная ханом, и вправду была чистой, но от расшитого золотом халата слегка попахивало чужим потом. Умывшись, Гайк заколебался перед тем, как его надеть, но Зульфи испуганно возопил:

– Что ты, ага, нельзя не надеть, хан обидится! Он тебе еще кафтан прислал, тоже золотом расшитый, я его почищу, завтра наденешь.

С тяжелым вздохом Гайк сунул руки в рукава и стал обвязывать себя поясом.

– Куда они повели госпожу Гоар, ты не заметил? – спросил он.

– На женскую половину, ага. Ничего плохого не случится, мне слуга, что принес воду, сказал, что главную ханум здесь зовут Местан, она незлая. Одень еще эти туфли, ага.

Едва Гайк сунул ноги в мягкие туфли с задранными кверху носами, как вернулся приведший их слуга, вновь склонился в низком поклоне и торжественно провозгласил:

– Высокородный хан Гаджи-Агалар просит своего знатного гостя отведать его скромного угощения.

Решив, что при столь почтительном с ним обращении особо стесняться не стоит, Гайк оглянулся на Зульфи и потребовал:

– Пусть моего слугу тоже накормят.

– Твой слуга поест с нукерами, ага, – слуга вновь поклонился.

Кроме Гаджи-Агалара с сыном вокруг стола на мутаках восседали два средних лет хана и несколько молодых бекадзе – родственники хозяина. Прежде они находились на службе у русских, а нынче привели своих илатов, отдав их в распоряжение Гаджи-Агалара. Хан был доволен – его прекрасная конница, позволившая персам уничтожить отряд подполковника Назимки, теперь увеличилась на несколько сотен отличных всадников.

– У меня хорошая весть, – с довольным видом поглаживая бороду, говорил один из ханов, – по дороге в Корнидзор я встретил родственника из Гянджи, он сообщил: в Гяндже местные жители, не дожидаясь прихода шахзаде, восстали против русских. Перебили почти всех, оставшиеся в живых сбежали. Ходит слух, сам Ермолов, узнав о приближении шахзаде, бежал из Тифлиса.

– Аллах да осыплет великого шахзаде своими милостями! – Гаджи-Агалар сумел наполнить свой голос восторгом, но тревога, затаившаяся в его взгляде, не исчезла.

– Отец, – воскликнул Касим, понимая, что мучает Гаджи-Агалара, – Ермолов бежал, Зураб-хан и царевич Александр вот-вот займут Кахети, скоро Тифлис падет к ногам шахзаде. Так для чего полковнику Реуту удерживать полуразрушенную Шушу? Уверен, он сдастся на милость шахзаде, как и Назимка, всем известно, что наиб-ас-солтане милостиво относится к пленным. Не тревожься, скоро дядя и брат к нам вернутся.

Пока ханы обсуждали предстоящий захват Тифлиса Аббас-Мирзою, Гайк размышлял о том, как вернуть Гоар в Хндзореск, не подвергая ее опасности. Наконец он решил: утром скажет Гаджи-Агалару, что хочет оставить женщину у ее родственников в Техе. Вряд ли хан станет возражать. Зульфи отведет Гоар в Тех, даст ей золота – она хорошо знает людей села, пусть заплатит тем, кому можно доверять, они проводят ее в Хндзореск. Потом Зульфи его догонит.

Придя к этому решению, Гайк с облегчением вздохнул и прислушался к разговору.

– Мой сын Джабар-бек тоже в Шуше, – говорил один из ханов, – пока ничего не знаю о нем. Все в воле Аллаха, нам следует принять ниспосланное свыше и выполнить свой долг перед шахзаде.

 – Ты прав, мой благородный родич, положимся на милость Всевышнего, – с достоинством ответил Гаджи-Агалар, немного стыдясь своей слабости, мешавшей ему скрывать беспокойство о младшем сыне.

 По окончании ужина слуга с поклоном подал Гайку серебряный подсвечник с зажженными свечами.

– Твой слуга ждет тебя у дверей, ага.

 Подойдя к дверям, Гайк действительно едва не споткнулся о спавшего на пороге Зульфи. Наклонившись, он потряс его за плечо.

– Зульфи! Что ты здесь разлегся?

Разбуженный алевит вскочил на ноги, осоловело похлопал глазами и погладил себя по животу.

– Меня так хорошо покормили, ага, что сразу в сон потянуло.

– Ложись в комнате на ковер и подложи под голову мутаки, с чего это ты решил спать у порога на полу?

Зульфи смущенно потоптался на месте и отрицательно покачал головой.

– Нет, ага, я буду спать здесь, место слуги на пороге его аги. Так мне сказал нукер хана.

Теряя терпение, Гайк топнул ногой и открыл дверь.

– Не зли меня, Зульфи, войди! Когда я заставлял тебя спать на пороге?

К его удивлению алевит не послушался и вновь упрямо затряс головой, а потом вдруг широко ухмыльнулся:

– Ты, ага, иди. Может, ты и сам пожелаешь, чтобы я сегодня спал с этой стороны двери, – он с добродушным видом подтолкнул своего господина в комнату и захлопнул за ним дверь.

Ошеломленный Гайк, держа в правой руке подсвечник, левой растерянно почесал ушибленную дверью спину. Возмутиться столь неслыханной вольностью всегда почтительного Зульфи он не успел – шагнувшая к нему от окна женская фигурка легким движением сбросила на пол расшитое бисером покрывало, и Гайк узнал Гоар, на которой был лишь длинный полупрозрачный гемлек (свободная блуза с разрезом до талии) из тонкой белой кисеи, оставлявший грудь почти полностью обнаженной. Ужаснувшись, он выпустил из рук подсвечник

– Что ты здесь делаешь, госпожа Гоар?

Она поспешно подняла подсвечник и, поправив свечу, поставила на подоконник.

– Ах, ага, ковер мог загореться, – в голосе ее слышался нежный укор, – ты ведь сказал хану, что я твоя женщина, и он велел обо мне позаботиться. Местан-ханум, его жена, была очень добра ко мне. Она велела служанкам вымыть мои волосы кислым молоком и умастить тело маслами. А потом подарила мне богатую одежду. Ах, ага, у меня никогда такой не было! Местан-ханум сказала, что я должна надеть гемлек и ждать тебя у твоего ложа.

– Я виноват, прости меня, госпожа, – отведя глаза, пробормотал Гайк, – но мне не понравилось, как смотрели на тебя нукеры, я боялся оставить тебя одну. Поэтому я так и сказал хану.

– Илаты всегда готовы обидеть армянку, если ее некому защитить, – согласилась Гоар, – ты хотел меня защитить, ага, я знаю. Но я не стала говорить этого Местан-ханум, и она прислала меня сюда, что же я могла сделать, ага?

– Да, ты права, госпожа, – он продолжал усиленно отводить взгляд в сторону, – завтра утром Зульфи отведет тебя в Тех. Я дам тебе денег, ты наймешь людей, они проводят тебя в Хндзореск. Теперь ложись спать, госпожа Гоар. Не тревожься ни о чем, я лягу снаружи у двери, из-за меня твоя честь не пострадает.

– Ах, ага! – горестно воскликнула она и, шагнув вперед, протянула к Гайку руки. – Неужели я тебе совсем не нравлюсь?

Не поднимая глаз, Гайк сделал попытку попятиться, но спина его уперлась в дверь.

– Госпожа Гоар… Я не смею…. Прости, госпожа, ты столько пережила, всего несколько дней прошло с тех пор, как ты потеряла мужа и ребенка.

– А я жива, не хочу умирать! Мне только шестнадцать лет, ага!

Ее руки обхватили его шею, упругая грудь касалась его груди, обоняние щекотал запах розового масла. Отступить назад Гайку мешала дверь, дотронуться до нее, чтобы оттолкнуть, он не смел. Тонкий аромат розы волновал, против воли будил желание в молодом мужском теле, уже много дней не знавшем женщины. Взгляды их встретились, и Гайк криво усмехнулся.

– Я женат, – стараясь не шевелиться, сказал он.

– Знаю, – с губ ее сорвался вздох.

– И ты не боишься греха, госпожа Гоар?

– Разве это страшный грех, ага?

– Очень страшный, госпожа Гоар, – стараясь сделать голос строгим, Гайк пытался скрыть кипевшее в нем желание, – прелюбодеяние один из семи смертных грехов, и Бог за него карает также строго, как за воровство и убийство.

Неожиданно звонко рассмеявшись, она прильнула к нему еще тесней. У Гайка помутилось в глазах, он хотел перекреститься, но не сумел – Гоар стиснула его руку, прижав ладонь к своей щеке, и смотрела на него снизу сияющими глазами.

– Люблю тебя, больше жизни люблю! Обними меня, ага, не бойся.

Тусклое пламя свечи озаряло слившиеся тела, душная ночь внимала слетавшим с губ стонам. В затуманенном мозгу Гайка металось: «Эрикназ… Гоар… Господи, прости меня!» Но Бог, к которому он взывал, не помог, едва затихнув, страсть накатывала на них с новой силой, и лишь под утро оба забылись глубоким сном.

Гаджи-Агалар решил позволить своим гостям и воинам вдоволь насладиться ночью обществом женщин, поэтому не стал поднимать отряд на заре, и солнце уже стояло высоко над горизонтом, когда они покидали Корнидзор. Хан скакал впереди, управляя конем с юношеской грацией, удивительной для его шестидесяти семи лет, за ним бок о бок следовали Касим-бек и Гайк на подаренном ханом дорогом жеребце с сидевшей за его спиной Гоар. Беседа, которую вели молодые люди, была весьма занимательна.

– Я слышал от русских офицеров, ага, – говорил Касим, – что мертвецы иногда оживают и пьют человеческую кровь, об этом даже написано в книгах франков. Может ли такое быть? Ты ведь знаешь язык франков, ага.

– Такую книгу я действительно читал, но не думаю, что это правда, уважаемый бек.

– Расскажи, что написано в книге, ага, – с простодушным любопытством попросил Касим.

Гайк решил, что сюжет романа «Лорд Рутвен или вампиры» неплохая тема для дорожной беседы, и начал рассказывать. Ветер бил им в лицо, поэтому ехавший впереди Гаджи-Агалар не слышал, о чем говорят его старший сын и учитель принца. Однако он иногда оборачивался и был доволен, видя, что молодые люди столь дружески беседуют. Зато молодые бекадзе, скакавшие позади, с огромным интересом ловили доносимые до них ветром слова рассказа, а Гоар вздрагивала от испуга и восторга.

«Бедная Ианта, – думала она, – кто же высосал из нее всю кровь?»

К ее глубокому огорчению нарядная бурка Гайка – тоже подарок Гаджи-Агалара дорогому гостю – развевалась по ветру и громко хлопала, мешая ей расслышать подробности повествования.

«Какой умный мой ага, – с гордостью думал Зульфи, подобно прочим нукерам, старавшийся не отставать от своего господина, – наверное, все на свете книги прочел!»

«Будущее Карабаха с Ираном, – думал Гаджи-Агалар, – дружба с молодым армянином будет нам полезна, я не зря богато одарил его, хотя моя Местан-ханум и ворчала, когда я велел отдать его наложнице несколько богатых тряпок. Как же недальновидны все женщины, даже моя Местан! Я уверен, что этот юноша вскоре откажется от учения Христа и примет веру Пророка, потому что он женолюбив, а их церковь не дозволяет иметь более одной женщины. Когда так случится, я постараюсь выдать за него замуж дочь Шахрибану, она уже через год войдет в брачный возраст. Такое родство будет полезно Касиму. И Мухаммеду, если… если Аллах поможет моему мальчику вырваться живым из рук полковника Реута»  

«Как смеялся бы отец, – думал Гайк, – узнай он, что мне и теперь, в мои взрослые годы, безумно нравится этот роман о лорде Рутвене»

«Брат предостерегал девушку от брака с тем человеком, – думала Гоар, с увлечением внимавшая рассказу Гайка, – а она не поверила. Или поверила, но не хотела жить без того, кого любила. Ах, как интересно и правильно рассказывает мой ага! Ах, мой ага, как же я люблю тебя! Не хочу без тебя жить, лучше всю кровь отдам, как Ианта»

Рассказ был окончен, но она все еще дрожала от волнения, когда отряд приблизился к Бердзору. Здесь ущелье, по которому текла река Хакари, расширялось, возле брода берега, поросшие лесом, выглядели пологими. Перед тем, как направить коня в воду, Гаджи-Агалар привстал на стременах и, обернувшись, оглядел тянувшуюся за ним длинной лентой конницу.

«Я приведу к шахзаде неплохое войско, – довольно подумал он, – мои воины положат к ногам шаха Тифлис, а потом… потом я помогу Ирану освободить от русских Кавказские горы. Никогда больше Россия не посмеет бросить алчный взгляд в сторону Кавказа!»

Ноги лошадей вязли в речной гальке, из-под копыт летели брызги. Всадники Гаджи-Агалара вброд перебрались с правого берега Хакари на левый, оставив позади Сюник. Перед ними лежал древний Арцах.

Глава четырнадцатая. Осада. Мелики Карабаха

Шуша, 1826 год

После подписания Гюлистанского мирного договора 1813 года граница между Россией и Ираном сдвинулась на юг, и Шуша утратила стратегическое значение, какое имела во времена Ибрагим-хана. Отправив полковника Реута возводить укрепления возле села Чинахчи, Ермолов не счел нужным восстанавливать крепость Шуши, стенам которой, помимо войн и времени, серьезный урон нанесли и сами местные жители, растаскивая камни для строительства собственных домов. Едва узнав о вторжении персов, главнокомандующий отправил Реуту приказ немедленно идти к Тифлису, но до полковника его приказ не дошел, поэтому, узнав о приближении Аббас-Мирзы, Реут отступил в Шушу и заперся там со своим отрядом, приказав укреплять стены.

Аббас-Мирза знал, что Шуша не готова к осаде, знал и то, что там почти нет запасов продовольствия. Крепость была ему совершенно не нужна, но, направляясь в Тифлис, он не хотел оставлять у себя в тылу полуторатысячный русский отряд.

– Шахзаде без труда может взять крепость, но он не хочет напрасного кровопролития, – говорил полковнику Реуту посланный Аббас-Мирзой парламентер, – вы и ваши люди не нужны шахзаде, он разрешает вам свободно уйти в Россию, забрав всех своих людей и все снаряжение.

– Не имею на это приказа главнокомандующего, – по-военному коротко ответил Реут.

Как раз в это время персами был схвачен посланец Ермолова, везущий Реуту приказ идти к Тифлису.

– Аллах нам помогает, – с облегчением вздохнул Аббас-Мирза, – отвезите приказ этому упрямцу.

Однако Реут лишь взглянул на послание и покачал головой:

– Приказ написан давно, с тех пор ситуация изменилась. Чтобы я оставил Шушу, нужен новый приказ.

Для переговоров он отправил к персам штабс-капитана Клюке фон-Клюгенау, и тот, почтительно поклонившись Аббас-Мирзе, заявил:

– Его высочество понимает, что мы не можем сдать Шушу, не имея нового распоряжения от главнокомандующего. Подполковник Реут предлагает: пусть один из наших офицеров отправится в Тифлис и привезет новый приказ.

Тридцатипятилетний Клюгенау имел располагающую внешность и изысканные манеры, он понравился Аббас-Мирзе, но с предложением Реута шахзаде не согласился.

– Для чего? Ермолова давно уже нет в Тифлисе, мои войска скоро будут в Москве.

Улыбнувшись в усы, Клюгенау откланялся, а Аббас-Мирза велел начать штурм. Самсон-хан, верный своей клятве не поднимать оружия против единоверцев, в штурме не участвовал, но не мог воспретить этого рвущимся в бой полякам из своего отряда. Через брешь в стене они попытались ворваться в крепость, но людям Реута удалось отразить атаку. Однако мельница у подножия скалы, снабжавшая Шушу мукой, была захвачена и разрушена. После этого Аббас-Мирза вновь отправил в крепость посланца.

– Вам скоро нечего будет есть, – убеждал Реута и его офицеров прибывший Бежан-хан, – что вам здесь делать? Шахзаде предлагает вам с почетом оставить крепость и свободными вернуться в Россию.

– Нет приказа, – отвечал Реут, – а если нечего будет есть, то первыми умрут от голода заложники.

Ответ этот сильно встревожил местных ханов – родственники многих из них во время пребывания Карабаха под властью России поступили на военную службу в русскую армию и теперь находились в Шуше под арестом. Вскоре стало известно, что жители находящегося высоко в горах села Шушакенд во главе с Сафаром и Ростомом Тарханянами пробираются в крепость по горным дорогам и понемногу снабжают отряд Реута продовольствием.

– Уничтожить деревню! – велел Аббас-Мирза.

Однако добраться до деревни Шушакенд не смогли даже местные илаты – только армяне знали тайные тропы. Все же нескольким сарбазам удалось выследить крестьянку, тащившую в Шушу по узкой тропе мешок с мукой, но она не только не отдала им муку, но еще и прикончила двоих нападавших, а сама с мешком скрылась среди скал. Шахзаде, узнав об этом, позеленел от ярости и унижения. Он велел согнать к крепости армян из местных деревень и пригрозил Реуту, что несчастные будут уничтожены все до единого, если русские не сложат оружия. Довольные сарбазы кинулись грабить армянские деревни, убивая мужчин, сгоняя к Шуше женщин, детей и стариков, не успевших уйти в горы. Лилась кровь армян, стонал от боли древний Арцах.

Над маленьким селом Ханкенди, где находился штаб Аббас-Мирзы, сгустилась ночь. Бивуачные огни освещали лагерь и роскошные шатры шахзаде и персидской знати, но английские офицеры предпочитали проводить ночи на открытом воздухе. Постелив плащи на согретую за день землю, они лежали, глядя в чистое звездное небо и наслаждаясь свежестью, которой тянуло от реки Каркарчай. Капитан Харт держал в руке бутылку и, задумавшись, время от времени делал пару глотков виски. Лейтенант Лесли, запасы спиртного которого давно истощились, изнывал от зависти и наконец не выдержал – испустил тоскливый вздох. Спохватившись, Харт протянул ему бутылку:

– Держите, Лесли. Не забудьте помянуть меня нынче в своих молитвах.

 – Благодарю, сэр, – лейтенант немедленно воспользовался предложением и даже фыркнул от удовольствия, – как только вернемся в Тебриз, я непременно….

– Если вернемся, – буркнул Харт, – боюсь, Аббас-Мирза роет себе могилу, в которой мы оба можем вскорости оказаться.

Они говорили по-английски, этого языка здесь никто не понимал, поэтому можно было не тревожиться, что их подслушают. Виски привело Лесли в хорошее настроение, и думать о плохом ему совершенно не хотелось, поэтому он лениво удивился словам Харта:

– Право, мне кажется, у вас сегодня неважное настроение, сэр, с какой стати у вас появляются столь дурные мысли?

– Потому что шахзаде забыл о печальном опыте своего кумира Бонапарта в Испании и России – нет ничего страшней партизанской войны в завоеванной стране. Для чего ему понадобилось ссорится с местными армянами? Слышите стоны и вопли женщин, которые ветер доносит сюда со стороны Шуши?

– Но ведь это война, сэр.

– Война с русскими, Лесли, не с армянами, которые населяют эту страну. Если армяне возьмут в руки оружие…. Тогда шахзаде вспомнит Бонапарта в Испании и в России.

Продолжая держать в одной руке бутылку, Лесли подложил другую под голову и сладко потянулся.

– Сэр, простите, но мне кажется, вы преувеличиваете. Мусульманская знать Карабаха и Сюника на стороне Аббас-Мирзы, а армяне единоверцы русским, поэтому и поддерживают Реута.

Харт рассмеялся.

– Единоверцы. Какая наивность, друг мой! Русские принадлежат к греческой церкви, армяне – к григорианской. Они даже крестятся по-разному. Тем, что и те, и другие христиане, просто-напросто пользуется Нерсес Аштаракеци, сторонник русской ориентации. Будь Аббас половчей, он мог бы сыграть на различии в церковных учениях и устроить…ну, например, религиозную войну между представителями обеих концессий. Это было бы для него полезней, чем обещать армянам мифическое Армянское царство.

– Какой в этом смысл? – приподнявшись на локте, Лесли сделал еще пару глотков из бутылки. – Я не так силен в истории, как вы, сэр, мне не всегда понятно, когда вы говорите.

Харт пожал плечами.

 – Религиозные войны бывают очень полезны, мой мальчик. Вражда между индусами и мусульманами развалила империю Великих Моголов и облегчила нам доступ в Индию. Конечно, случались и менее приятные казусы – например, в Варфоломеевскую ночь ваши единоверцы-католики с большим удовольствием резали протестантов, моих единоверцев. Но со временем, к счастью, все утряслось. Теперь мы с вами оба служим персидскому принцу, и вы пьете мой виски.

Смутившись, Лесли вернул ему бутылку.

– Простите, сэр.

– По моим наблюдениям Аббас-Мирза неплохо относится к армянам, – принимая бутылку, продолжал Харт, – и многие армяне предпочитают служить ему, а не русским. Вспомните, что это армяне из Герюсы донесли о засевшем там отряде Назимки. Из Гянджи армяне сообщили, что с нетерпением ждут шахзаде и Угурлу-хана, потому что устали от русских чиновников. Но как только известие о резне в армянских деревнях достигнет их слуха, не стоит сомневаться, чью сторону они примут. Армяне… Это сложный народ, странный народ, не стоило делать их врагами.

– Наверное, вы правы, сэр, – сонно ответил Лесли.

Усталость и виски сделали свое дело, он закрыл глаза и уснул. Капитан Харт опустошил бутылку и вскоре тоже захрапел. Они не видели, как мимо них проскользнула тень. Ростом Тарханян, притаившись в ущелье ждал, пока англичане заснут. Он ничего не понял из их разговора, но явственно различил храп и тогда перебрался через край каньона, оглядел бивуачные огни и, не заметив никаких признаков тревоги, бесстрашно двинулся через персидский лагерь – сначала на север, потом повернул на запад. Сгустившийся туман надежно укрыл его от вражеских глаз, но самому Ростому помехой он не являлся – дорога была ему хорошо известна.

К концу дня, благополучно миновав персидские посты, Тарханян добрался до древнего храма Кармирванк, оттуда двинулся через горы. Когда солнце скрылось за горизонтом, он, благополучно избежав встреч с наводнившими Карабах персами, миновал село Ванк, поднялся по узкой тропе и уже издали услышал тихое пение монахов – в храме Ованеса Мкртыча (Иоанна Крестителя) монастыря Гандзасар шла служба часа мирного.

Приблизившись к усыпальнице, где по преданию была захоронена отрубленная царем Иродом голова святого Ованеса, Ростом перекрестился и пал на колени – не от чувства благоговения, а потому что был до предела измучен физически. Подошедший монах подал ему воды и, ничего не спрашивая, отвел отдохнуть и подкрепиться.

Поздно ночью Ростом говорил старому митрополиту Саркису и прибывшим в монастырь незадолго до него меликам Вани Атабекяну и Овсепу Бегларову:

– Сарбазы разоряют и грабят армянские деревни, силы русских в Шуше на исходе. Аббас-Мирза велел согнать к Шуше армян, грозя предать их мучительной смерти на глазах шушинцев, но мы не знаем даже, что происходит в Тифлисе. Скоро ли придет помощь?

Лицо митрополита исказилось от горя, и он затряс седой головой.

– Сын мой, и нам ничего неизвестно.

Мелик Вани напряженно сдвинул брови, и Овсеп Бегларов взглянул на него вопросительно и с надеждой.

– Какие у тебя новости, мелик Вани?

– Челябертский магал разорен, – медленно ответил тот, – армян, кто не успел бежать, истребляют, угоняют наши стада. Я укрыл семью в крепости Джермук и теперь отправлюсь к Аббас-Мирзе.

– О чем ты говоришь, мелик? – Овсеп с горечью покачал головой. – Ни у тебя, ни у меня нет ни людей, ни оружия, чтобы драться с персами.

– Знаю. Я не собираюсь сражаться. Шахзаде потребовал от всех владетелей Карабаха явиться к нему для изъявления покорности. Я, мелик Джраберда Вани Атабекян, всего лишь подчинюсь приказу. А там… будет видно.

С минуту все молчали, осмысливая сказанное. Потом Овсеп задумчиво заметил:

– Что ж, может, это и разумно. Но тебе ехать никак нельзя – у Аббас-Мирзы с тобой давние счеты. При Цицианове ты немало досадил ему в Шах-Булаге, дрался под началом Котляревского при Асландузе, брал Ленкорань. Поеду я – ты ведь знаешь, что шахзаде благоволит к моему брату Шамирхану.

На миг их взгляды скрестились, в глазах Вани мелькнула улыбка.

– Что ж, мелик Овсеп, если ты так решил, поедем вместе. Наденем парадные мундиры, возьмем с собой свиту из тех, кто не побоится за нами последовать, и вручим себя воле Всевышнего. Пусть ханы видят, что мелики ни в чем им не уступают.

– Я стар, – голос митрополита Саркиса дрогнул, – но еще могу держаться в седле. Отправлюсь с вами и постараюсь не стать вам обузой в пути. Выезжаем на рассвете, а теперь подойдите ко мне, дети мои, я благословлю вас.

Недалеко от Шуши отряд Гаджи-Агалара был встречен Мехти-Кулу ханом Карабахским и его братом Абульфат-ханом.

– Да пребудет с тобой милость Аллаха, брат мой Гаджи-Агалар, шахзаде постоянно спрашивал о тебе, – обнимая родственника, говорил Мехти-Кулу, – мне кажется, он опасался, что ты можешь вернуться на службу к русским. Когда человек, тобою посланный, сообщил, что ты направляешься к Шуше, я поспешил тебя встретить.  

– Аллах да пребудет с тобой, брат мой Мехти-Кулу-хан, и с тобой, Абульфат-хан, я больше никогда не вернусь на службу к русским, – возразил Гаджи-Агалар, – задержался потому, что поджидал родичей из Шахбуза и Беченека. Их конницы понадобятся шахзаде, поэтому я решил их непременно дождаться, – он перевел взгляд на скалу, вершину которой, подобно орлиному гнезду, венчала Шуша, и голос его задрожал, – что-нибудь….

Мехти-Кулу-хан поспешил его успокоить:

– Беглецы из Шуши говорят, все офицеры-заложники живы.

– Я знаю Реута, он не сдаст крепость, пока все не умрут от голода, – угрюмо пробормотал Гаджи-Агалар, продолжая смотреть на высившуюся громаду, – а взять Шушу еще не мог никто.  

Карабахский хан ничего на это не ответил – он знал, что Гаджи-Агалар прав. Шуша, даже наполовину разрушенная, была неприступна, это доказала новая отчаянная попытка штурмовавших ее поляков из отряда Самсон-хана. И вряд ли можно будет убедить столь стойкого воина, как Реут, оставить крепость без приказа – он слишком дорожил своей честью. Среди русских военных на Кавказе стало символом несмываемого позора имя некого капитана Оловяшникова, в 1812 году после битвы при Султан-Буде сдавшегося в плен вместе с батальоном Троицкого полка. Реут не мог уподобиться Оловяшникову.

– Я буду вместе с тобой молить Аллаха защитить твоего сына Мухаммеда, – мягко проговорил Мехти-Кулу, который был по натуре человеком добрым, – твой другой сын Касим с тобой?

– Как мог бы я не взять его с собой, когда речь идет о служении шахзаде, он среди моих воинов, – Гаджи-Агалар обернулся и указал в сторону сына, беседовавшего с Гайком.

– Как здесь оказался учитель Мухаммед-мирзы? – удивленно воскликнул Мехти-Кулу, а лицо Абульфат-хана внезапно стало непроницаемым. – Я слышал, мирза просил шахзаде послать людей на его поиски.

– Я встретил агу на дороге, ведущей в Корнидзор, – пояснил Гаджи-Агалар, – он заблудился в горах, к тому же его ограбили – украли кафтан. Преданность шахзаде обязывала меня о нем позаботиться.

Гайк и Касим заметили устремленные в их сторону взгляды ханов, вежливость требовала от них подъехать ближе и приветствовать хана Карабаха. Мехти-Кулу ответил им просто и ласково, Абульфат продолжал молчать. Мельком на него взглянув, Гайк понял, что хан никому, даже брату, на рассказал об их встрече в Алидзоре.

– Шахзаде не под Шушой, он в Ханкенди, – сказал Мехти-Кулу, обращаясь к Гаджи-Агалару, – нам следует слегка передохнуть здесь и немного подкрепиться.

Всадники спешились. Оставив Гоар под охраной Зульфи, Гайк отправился в село купить еды, но людей вокруг почти не было.

– Скажи, отец, – спросил он с трудом ковылявшего дряхлого старика-татарина, – как называется это место? Почему здесь так мало народу? Можно купить где-нибудь еды?

Голова старика затряслась, и ответил он не сразу. Гайк вытащил из кармана золотую монету и повертел ее в воздухе. Вид денег оказал свое обычное магическое действие.

– Татары зовут это место Дашалты, армяне Каринтак. Теперь все илаты со стадами на пастбищах. Армяне в горы сбежали, кто не успел, тех персы согнали под Шушу. Хлеб и сыр я тебе продам, ага.

– Согнали? Зачем?

Старик долго шамкал беззубым ртом прежде, чем пробурчать:

– Не знаю.

Когда Гайк с круглой буханкой и увесистым куском брынзы возвращался к ожидавшим его спутникам, на душе у него было тревожно. Протянув Гоар кусок хлеба, он увидел, как неожиданно напряглось ее лицо, когда порыв ветра донес издали непонятный тонкий звук.

– Ребенок плачет, – испуганно сказала она.

Привал был недолгим, спустя час отряд отъехал от Дашалты. К глубокому разочарованию Касима и молодых бекадзе им не удалось дослушать начатый Гайком рассказ, потому что Мехти-Кулу-хан пожелал побеседовать с молодым учителем принца и велел Гайку ехать рядом с ним.

– Скажи, ага, правда ли, что твоя жена пользуется благосклонностью высокой ханум, моей сестры? – спросил он.

В Тебризе Гайк видел Мехти-Кулу лишь издали, хан производил на него впечатление человека робкого, постоянно испытывающего чувство вины. Теперь в облике Мехти-Кулу появилась уверенность, даже руки почти перестали дрожать. Возможно, подумал Гайк, это воздух родины.

– Высокая ханум была добра к моей жене и удостоила ее своего благосклонного внимания, благородный хан, – осторожно ответил он.

Гаджи-Агалар из деликатности слегка отстал от беседовавших Мехти-Кулу-хана и Гайка, его примеру последовал угрюмо молчавший Абульфат-хан.

– Слышал, жена твоя из рода благородных меликов и получила европейское воспитание, ты тоже прекрасно образован, знаешь множество языков и прекрасно разбираешься в том, как слагать стихи, – выразительно прищурившись, продолжал хан, – хотя самому мне трудно об этом судить, всю свою жизнь я провел в сражениях, не успев постигнуть глубину книжных премудростей.

– Люди любят преувеличивать, – смущенно возразил Гайк, пытаясь понять, куда клонит собеседник.

– Знаю, но не будь ты образован, могущественный шахзаде не доверил бы тебе обучать молодого мирзу языку франков. С помощью могущественного шахзаде я вернул себе владения, завещанные мне отцом моим, доблестным Ибрагим-ханом, да пребудет с ним милость Аллаха, а теперь хочу и семье твоей жены возвратить то, что было незаслуженно отнято у ее отца Сама родственниками.

– Благодарность моя благородному хану безмерна, – осторожно произнес Гайк, – но Гюлистаном, как я слышал, теперь управляет мелик Овсеп Бегларов.

– Едва шахзаде перешел Аракс, – сухо возразил хан, – он разослал всем владетелям Карабаха приказ явиться и присягнуть ему на верность. Мелик Овсеп не явился. Владетелем Гюлистана его утвердил русский император Александр, но у императора не было на то права, лишь шахзаде Аббас-Мирза – единственный законный повелитель Карабаха. Я, хан Карабахский, вправе отобрать у Овсепа земли и отдать их верным слугам шахзаде. Отец твоей жены Сам, как всегда утверждал шахзаде, спас ему жизнь.

– Да простит меня благородный хан, но мелик Овсеп старший в роду, и каковы бы ни были причины давней семейной ссоры, моя жена вряд ли захочет вступать с ним в спор о владениях.

– Не женщине решать, как поступить, ты ее муж. Земля Гюлистана плодородна, пусть прорастут в ней семена, брошенные благородными меликами Абовом и Бегларом, предками твоей жены, пусть дети детей твоих сохранят в Карабахе корни семьи их матери.

Ломая голову над тем, как вежливо отказаться, Гайк пытался понять причину, по которой хану понадобилось сделать ему столь великодушное предложение. 

– Благородный хан понимает, что я служу шахзаде не так давно и пока недостоин….

Робкий лепет его остался неуслышанным, потому что Мехти-Кулу продолжал говорить:

– Мой любимый брат Абульфат-хан покинул Карабах совсем юным, и желает провести свою жизнь рядом с доблестным шахзаде, купаясь в лучах его славы. Я наделил его обширными землями в своих владениях, ибо воинскими подвигами своими брат мой это заслужил. Но Абульфат-хан не только доблестный воин, он еще и поэт. Счастье моего брата не будет полным, если газели и баяты его не будут напечатаны в книге. Мудрый мирза Салех-Ширази сделал тебя своим помощником и доверяет твоему мнению.

Хан умолк, давая собеседнику возможность обдумать его слова. Гайк с облегчением вздохнул – наивный ход мыслей Мехти-Кулу стал ему понятен.

«Эрикназ развеселится, когда узнает, что Карабахский хан обещал нам Гюлистан за то, чтобы написанная его дорогим братом чепуха увидела свет. Разумеется, хан не собирается выполнять свое обещание, но забавно. Наверное, именно это имеет в виду мой мудрый отец, когда иногда говорит: здесь сошлись миры Европы и Азии»

Воспоминание об отце, как всегда, опечалило Гайка, мысль о жене заставила покраснеть, и еще явственней ощутил он прикосновение сидевшей за его спиной Гоар. Хан добродушно поглядывал на него, уверенный, что от такого предложения отказаться невозможно, от его прищуренных маленьких глаз во все стороны расходились лучи-морщинки.

Внезапно выражение лица Мехти-Кулу изменилось, он резко остановился и поднял руку – навстречу им двигались всадники, окруженные небольшим отрядом. Впереди ехали старик в одежде армянского епископа и двое мужчин в военной форме. При виде Мехти-Кулу они тоже остановились. Старик и сопровождавшие их люди остались на месте, оба военных, направив коней вперед, приблизились к ханам.

– Приветствую тебя и твоих спутников, благородный Мехти-Кулу-хан, – со спокойным достоинством проговорил один из них.

– Да сохранит Господь вас во здравии, доблестные ханы, да устелет он ваш путь одними победами, – добавил второй.

– Приветствую и вас, отважные мелики, – в замешательстве произнес Мехти-Кулу, – и тебя, почтенный Саркис. Да сохранит и направит Аллах ваши шаги, уж не сбились ли вы с дороги? – озабоченно спросил он.

Недоумение его было вполне объяснимо – находясь в двух шагах от ставки персидского принца, мелики Овсеп Бегларов и Вани Атабекян были одеты в мундиры русских офицеров. И пусть теперь Мехти-Кулу переметнулся на сторону персов и даже только что обещал Гайку отобрать у мелика Овсепа Бегларова Гюлистан, но в годы правления Карабахским ханством его отношения с этими двумя армянами были вполне дружескими, чисто по-человечески вреда им он не желал. Впрочем, мелик Вани поспешил рассеять возникшее недоразумение.

– Ты знаешь, благородный хан, что нет на этой земле дороги, которой бы я не знал, – добродушно сказал он, – согласно приказу шахзаде, разосланному владетелям Карабаха, мы следуем к нему в Шушу, чтобы принести клятву на верность могущественному Ирану от имени Святого Гандзасара и меликств Джраберд и Гюлистан.

Митрополит Саркис, продолжая держаться на расстоянии, поклонился Карабахскому хану, но Гаджи-Агалару лишь слабо кивнул – он не мог забыть, что сорок лет назад именно Гаджи-Агалар арестовал его по приказу Ибрагим-хана. Тогда Саркис, а также мелики Джраберда, Дизака и Гюлистана обратились к русской императрице Екатерине и генералу Потемкину с просьбой освободить Карабах от владычества магометанского хана. Потемкин обещал помощь, но потом ему стало не до того, а свои же армяне выдали заговорщиков Ибрагим-хану. Почти три недели Саркис провел в застенках, где ежедневно подвергался мучительному наказанию – ударам палок по пяткам. Когда же его наконец выпустили, Ибрагим-хан велел оштрафовать монастырь Гандзасар, гнездо заговорщиков, на восемь тысяч туманов. И опять же Гаджи-Агалар тогда явился к нему за этими деньгами.

Не обращая внимания на нарочитую холодность старика, Гаджи-Агалар вежливо поздоровался, испытав после слов Вани некоторое облегчение. Ибо при виде меликов он на мгновение ощутил страх, вообразив, что они ведут за собой русский отряд. Мехти-Кулу покачал головой:

– Аллах да благословит вас, мелики, и тебя, почтенный Саркис, но в Шуше вы увидеть шахзаде не сможете, ибо он теперь стоит лагерем в Ханкенди.

– Вот как, – Вани изобразил сильнейшее удивление, – мы так спешили, получив приказ явиться, что никого не выслали вперед – полагали, что шахзаде, взяв Шушу…. Как, – воскликнул он, притворно ужаснувшись при виде помрачневшего лица Гаджи-Агалара, – великий шахзаде еще не взял Шушу?! Не могу поверить! Что ж, тогда делать нечего, направимся в Ханкенди.

Словно ненароком наехав на лошадь Вани своим конем, Овсеп Бегларов громко извинился и еле слышно шепнул:

– Оставь свои шутки, мелик Вани, иначе мы раньше времени потеряем свои головы.

Вани благодушно улыбнулся, а митрополит Саркис с досадой подумал:

«Сколько теперь лет Вани? Помню, ювелир Арутюн, его отец, приезжал по делам к католикосу Ованесу и говорил, что сын родился. К тому времени уже три зимы прошло, как Ованес был избран. Значит, Вани шесть десятков лет, не меньше. Сыновья есть, внуки есть, а он до сих пор резвится и острит, как мальчик!»

Что-то мелькнуло во взгляде Карабахского хана, и лицо его приняло странное выражение.

– Мелик Вани, – сказал он, – мне нужно поговорить с тобой.

Сделав знак остальным оставаться на месте, Мехти-Кулу отъехал в сторону, и Вани последовал за ним.

– Усердно внимаю твоим словам, благородный хан, – он смотрел на хана спокойно и открыто, но в глазах его прыгали озорные смешинки.

– Помнишь, мелик Вани, как после битвы при Султан-Буде русский главнокомандующий Паулуччи несправедливо поставил мне в вину измену Оловяшникова и самого меня обвинил в измене? А ведь я в то время оставался верен русским, это потом мне открылось их коварство! Ты же тогда вступился за меня перед Паулуччи и подтвердил мою верность, хотя до этого я тебя обидел, переселив ричпаров (крестьяне) из твоего села Кусапат на свои земли. Ты спас меня, не дав русским повода наказать меня, как предателя, и отобрать мое ханство, я же поклялся, что вечно буду твоим другом и не переломлю без тебя куска хлеба.

– Что вспоминать, хан, – Вани добродушно улыбнулся, – я всего лишь сказал Паулуччи правду. И после ты всегда был добр ко мне, разве не благодаря тебе я, скромный сын ювелира и простой солдат, стал меликом Джраберда?

– Родство твое с прежними меликами давало тебе на это право, я тоже всего лишь его подтвердил. Но что бы я для тебя ни сделал, мне никогда не удастся сполна тебя отблагодарить. Поэтому теперь я тебя прошу: не езди к шахзаде. Ему не забыть, что это ты при Цицианове вывел из окружения Карягина с Котляревским, сведя на нет победу персов. Он припомнит тебе Шах-Булаг, Асландуз и Ленкорань, тебе не уйти от него живым.

Вани потрепал холку своего коня.

– Если так случится, благородный хан, то ради дружбы нашей позаботься о моем коне.

Мехти-Кулу угрюмо кивнул – мелик Вани был известен как своим острым языком, так и своим упрямством.

– Шахзаде теперь ожидает Гаджи-Агалар-хана и будет рад его приезду, – пристально глядя на Вани, заметил он, – и пусть вначале доложат о священнике Саркисе. Не всегда поспешность полезна для дела.

Рассмеявшись, Вани понимающе кивнул:

– Я последую твоему совету, благородный хан, и не буду спешить. Пусть отважный Гаджи-Агалар первым предстанет перед шахзаде. И пусть шахзаде порадуется тому, что почтенный Саркис принес клятву верности, и Гандзасар у его ног. Всегда полезней иметь дело с обрадованным повелителем, чем с огорченным.

Они вернулись к остальным. В сопровождении конницы ханы и мелики продолжили путь, направляясь к Ханкенди. Молодой армянин, ехавший рядом с ханским сыном, привлек внимание меликов.

– Как этот юноша, что так дружен с твоим сыном, почтенный хан? – спросил Осип Бегларов у Гаджи-Агалар-хана.

– Учитель старшего сына шахзаде, высокочтимый мелик, – благодушно и с некоторой гордостью ответил Гаджи-Агалар, – познания его столь обширны и глубоки, что позволят ему стать садр-азамом, когда он познает истину учения Пророка. Не сомневаюсь, что это случится очень скоро, ибо юноша этот имеет к тому все наклонности.

Последние слова хана прозвучали многозначительно. Мелики переглянулись и только теперь заметили сидевшую за спиной Гайка женщину. Въезжая в персидский лагерь, они придержали коней и, словно ненароком, поравнялись с Гайком.

– Как твое имя, ага? – поинтересовался Овсеп.

– Гайк, сын карсского священника Багдасара, – с вежливым достоинством ответил Гайк, – разреши узнать и твое имя, почтенный ага.

– Овсеп Бегларов, мелик Гюлистана, – Овсеп нахмурился и многозначительно перевел взгляд с покрасневшего Гайка на съежившуюся за его спиной Гоар.

– Сын карсского священника Багдасара? – пристально взглянув юношу, переспросил мелик Вани.

– Да, ага, – растерянно пролепетал Гайк.

 К счастью для него разговор прервался – их путь подошел к концу. Спешившись, всадники отдали поводья слугам, Мехти-Кулу-хан послал нукера сообщить шахзаде о прибытии Гаджи-Агалара, новость понеслась по лагерю, и уже спустя несколько минут ханов и бекадзе окружили сородичи. Обняв брата и Вани, Шамирхан Бегларов почтительно приветствовал митрополита Саркиса и громко произнес:

– Рад, что вы решили разделить с нами счастье пребывать под сенью славы могущественного шахзаде, доблестные мелики, – в его взгляде, устремленном на Вани, читалась тревога, но тот ответил ему успокаивающей улыбкой.

– Каждый из нас сам избирает для себя путь чести, благородный Шамирхан.

Как раз в эту минуту к Гайку приблизился слуга-евнух и сообщил, что его желает немедленно видеть Мухаммед-мирза. Усадив Гоар на камень под раскидистым деревом, Гайк велел Зульфи не отходить от нее ни на шаг и последовал за евнухом. Шамирхан с любопытством посмотрел ему вслед, потом перевел взгляд на брата.

– Что за женщину привез с собой муж нашей сестры? – тихо спросил он у Овсепа.

Тот пожал плечами и сухо ответил:

– Я бы тоже хотел это знать.

Глава пятнадцатая. В Ханкенди

Раздраженный Аббас-Мирза метался в своем роскошном шатре, отшвыривая ногой попадавшиеся на пути мутаки. Проклятая Шуша! Ему следовало сейчас быть в Гяндже и, соединившись с войсками Зураб-хана и царевича Александра, готовиться к наступлению на Тифлис, а вместо этого он ведет бесконечные переговоры с Реутом. На что надеется русский полковник? Ему предложили более, чем почетные условия сдачи крепости.

Шахзаде плохо провел ночь – со стороны Шуши дул сильный ветер, порывы его приносили стоны и плач согнанных к подножию скалы армянских женщин и детей, не давали уснуть. Наложница, приведенная толстым евнухом, оказалась пресной, как вата, глупо улыбалась и лепетала чепуху. Аббас-Мирза разгневался на евнуха, прогнал женщину, но от другой наложницы отказался и внезапно ощутил острую тоску по оставшейся в Тебризе Хурде-ханум. Почему он не взял ее с собой?

В шатер вошел дежурный телохранитель и застыл, ожидая разрешения говорить. Шахзаде встретился с добродушным взглядом голубых глаз и немного успокоился. В походе его шатер охраняли сарбазы из русского отряда Самсон-хана – другим он, помня о печальной судьбе своего родича Ага-Магомет-хана, не доверял, – и на дежурство к шахзаде Самсон назначал самых сметливых, хорошо знавших тюркский язык. Нынешнего курносого веснушчатого телохранителя Аббас-Мирза видел не раз, помнил, что у парня хорошая память – не коверкал, в отличие от других русских, чуждые его слуху имена и названия. Сарбаз стоял, вытянувшись, как струна, его превосходная выправка ласкала глаз шахзаде, с юных лет мечтавшего о создании дисциплинированной армии.

– Говори, сарбаз.

– Прибыл Гаджи-Агалар-хан с конницей…

Аббас-Мирза слегка прикрыл глаза, лицо его осталось неподвижным.

 «Наконец, – с усталым облегчением подумал он, – с местными ханами не знаешь, чего ждать – сегодня льнут к России, завтра к Ирану. Младший сын Гаджи-Агалара захвачен Реутом в Шуше, но старшего я отправлю в Иран, в залог верности отца»

– … привез армянина, что обучает молодого мирзу французскому языку, он заблудился в горах.

«Ах, да, Мухаммед вчера молил меня послать кого-нибудь на его поиски, но мои люди не знают горных дорог, а местным илатам я не доверяю. Что ж, недаром Аллах указал армянину путь, он опишет в «Кагазе ахбар», как Шуша падет к моим ногам, когда… когда она падет»

Аббас-Мирза хмуро взглянул на телохранителя.

 – Ты сказал все, сарбаз?

– Нет, шахзаде. Прибыл армянский митрополит Саркис и хочет припасть к твоим ногам. Выполняя приказ наиб-ас-солтане, он желает принести клятву верности от имени Гандзасара.

Неподвижное лицо шахзаде оживилось – католикосы Гандзасара всегда стремились к независимости, но русские, завладев Карабахом, по настоянию Нерсеса Аштаракеци подчинили католикосат Гандзасара Эчмиадзину и низвели Саркиса из католикосов в митрополиты.

«Старик не может не таить обиды на русских, он имеет влияние на карабахских армян. Если Саркис убедит армян покинуть Реута, Шуша не продержится и часу. Я приму его клятву верности, но пусть немного подождет, трепеща от волнения, – это добавит ему усердия»

При этой мысли на губах Аббас-Мирзы заиграла довольная улыбка. Веснушчатый телохранитель, мало смысливший в политике, был чисто по-человечески рад, что тучи на лице шахзаде разошлись. Здесь, в Иране, он, бывший дворовой графа Воронцова, с детства знавший лишь розги и зуботычины, сданный в рекруты за пустяшную провинность, впервые почувствовал себя человеком и был искренне предан персидскому принцу. Его губы в подражание шахзаде тоже невольно растянулись в улыбку, и это пришлось по душе Аббас-Мирзе.

– Как зовут тебя, сарбаз? – спросил он.

Ошеломленный столь неслыханно милостивым обращением, телохранитель вытянулся еще сильнее.

– При крещении назвали Максим, а здесь зовут Махмуд, шахзаде.

– Давно служишь в полку «Бахадран»?

– Два года, шахзаде.

– Где служил русским?

– Четвертая рота Мингрельского полка, шахзаде. Бежал из полка во время штурма башни в селе Келасури.

…Абхазцы, засевшие у старой генуэзской башни в селе Келасури, увели казенных лошадей, и подпоручик Земцев, обвинив в этом Максима, сгоряча велел дать ему пятьдесят шомполов. Однако Максим ухитрился сбежать – пятьдесят шомполов мало кто выдерживал. Скрыться удалось, потому что начался штурм завалов у башни, и всем стало не до него. После долгих скитаний ему повстречались три других дезертира, рассказали про полк «Бахадран». Прячась от русских дозоров и отпугивая горцев прихваченным с собой оружием, они добрались до границы, потом до Ленкорани, оттуда до Тебриза. У них были кресты на шеях, и в армянских деревнях, ничего не спрашивая, давали им хлеб и оставляли ночевать…

 Всего этого Максим говорить шахзаде не стал, да тот и не спрашивал – дезертиры приходили к Самсон-хану разными путями и по разным причинам. 

– Какой ты веры?

Лицо Максима-Махмуда мгновенно превратилось в маску.

– Крестили в православной церкви, шахзаде, и вере своей изменить не решился.

Муллы постоянно рассказывали русским из отряда Самсон-хана про рай с гуриями, ожидающий правоверных после смерти. При жизни они в награду за смену веры обещали деньги, на которые можно купить себе много наложниц, однако Максим всегда отказывался – во-первых, изменить своей вере великий грех, во-вторых, зачем ему гурии и столько женщин? Хорошенькая несторианка Ширарин при встрече с ним улыбалась, других он не хотел. Самсон-хан уже пообещал после их венчания выделить им участок земли на берегу озера Урмия.

Ко всему прочему в память Максиму запал рассказ об одном новообращенном, которому при обрезании случайно отрезали… ну, сами понимаете, что. И вместо того, чтобы покупать себе наложниц, пришлось несчастному самому служить в гареме евнухом. Говорили, что мулла, проводивший операцию, был пьян, хотя Пророк пить вино не дозволяет.

Скорей всего, это была чья-то глупая выдумка, но Максим ей верил и, услышав вопрос шахзаде, испугался – не начнет ли тот, подобно мулле, убеждать его сменить Христа на Магомета. Однако Аббас-Мирза уже забыл, о чем спрашивал, хмуря брови, он размышлял о своем и наконец велел Максиму:

– Пусть соберутся здесь мирзы и ханы, я желаю провести совет.

Разлегшись на мягких подушках, Мухаммед говорил сидевшему напротив него Гайку:

– Ты знаешь, учитель, из Шуши к отцу явился русский парламентер Клюгенау, и я поздоровался с ним по-французски! – лицо его приняло восторженное мальчишеское выражение. – Мой великий отец был доволен, я это видел! Русский удивился – наверное, в Петербурге думают, будто в Иране не знают, что такое Европа! Только потом я вдруг растерялся, все забыл и плохо понял, что он мне ответил.

– Мирза давно не практиковался во французском языке, – укоризненно покачав головой, Гайк поставил на низенький столик фарфоровую чашку с недопитым кофе, – разве мало здесь иностранцев, с которыми мирза мог бы поговорить в мое отсутствие?

Мухаммед хмуро отвернулся.

– Иностранцы, которые служат моему великому отцу, будут смеяться надо мной, учитель, я допускаю ошибки в грамматике.

– Смеются над теми, кто сам опасается насмешек, – возразил Гайк, подражая тону своего отца, каким тот всегда подбадривал чересчур застенчивых учеников, – если мирза заметил, лейтенант Лесли тоже часто ошибается, когда беседует по-французски, но его это не смущает, поэтому над ним никто не смеется. Я всегда говорил мирзе: допускать ошибки нестыдно, стыдно не желать их исправить.

 По приказу Мухаммеда на стол поставили вазу со сладостями, принесли лаваш с сыром и зеленью, но еда не лезла Гайку в горло. Беспокоила судьба Гоар, мучило чувство вины перед молодой женщиной. И еще он не мог забыть детский плач, донесенный до него ветром в селе Каринтак у подножия Шуши. О чем говорил старый татарин, продавший ему еду? Куда и для чего согнали армян?

– Отчего ты не ешь, учитель? – встревожился юный принц.

– Пусть мирза не огорчается, я перекусил в дороге и не голоден.

– Тогда расскажи мне еще раз о том, как ты заблудился в горах. Только по-французски. Я хочу научиться лучше понимать.

Устало улыбнувшись своему усердному ученику, Гайк медленно, чтобы принц его понял, повторил сказанное прежде на языке Мольера:

– Проводник завел меня и моего слугу в горы, а там бросил. Нам удалось добраться до одной из деревень и нанять другого проводника. Он вывел нас на дорогу, и вскоре мы встретили благородного Гаджи-Агалар-хана. Хан пригласил нас переночевать в его доме и помог добраться до Ханкенди. Это все, ваше высочество.

Неожиданно на лице Мухаммеда появилось хитрое выражение.

– Нет, не все! Ты не рассказал, учитель, где нашел свою женщину!

Гайк порозовел.

– Мы встретились на дороге… она…

От смущения он запнулся, а Мухаммед захлопал в ладоши и перешел на родное ему тюркское наречие:

– Я рад, что ты нашел себе женщину, учитель! Мужчина не должен долго оставаться один. Ко мне сегодня ночью евнух приводил двух женщин, одна мне не понравилась, и я ее отослал, но другая оказалась приятной. Хочу, чтобы и ты порадовался: пока ты был здесь, по моему приказу для тебя поставили шатер. Там ты найдешь воду для омовения, вкусную еду и красивую одежду для тебя и твоей женщины, мой евнух уже отвел ее туда.

Ошеломленный Гайк не успел ответить, потому что вошел нукер и низко поклонился.

– Шахзаде собирает совет и желает видеть мирзу.

– Повинуюсь, – Мухаммед немедленно поднялся и с улыбкой взглянул на Гайка, – меня призывает мой великий отец, а ты, учитель, ступай и отдохни после долгой дороги на мягких подушках, вкуси радостей с твоей женщиной. Мой евнух проводит тебя к твоему шатру.

У входа в шатер сидел Зульфи и был настолько погружен в свои занятия, что ничего вокруг себя не замечал. Правой рукой он рисовал на листе бумаге, лежавшем на плоском камне, в левой держал завернутый в лаваш сыр и так аппетитно двигал челюстями, что Гайк внезапно тоже почувствовал голод. Евнух в сердцах пнул алевита ногой.

– Ты чем занят, почему не приветствуешь своего агу, сын собаки?

Зульфи выронил карандаш, поспешно вскочил и, едва не подавившись, проглотил все, что держал во рту.

 – Можешь идти, – поспешно сказал евнуху Гайк, и когда тот удалился, негромко спросил: – Где госпожа Гоар?

– В шатре, ага. Я сидел и охранял ее, как ты велел, но евнух пришел, рассердился, сказал, чтобы я не смел больше приближаться к ханум. И привел нас сюда. Госпожа дала мне огурец и лаваш с сыром, а евнух опять рассердился, сказал, я не должен смотреть на ханум, иначе мне выколют глаза. Теперь она там, я здесь. Можешь войти в шатер и сам увидеть ее, ага, тебе можно.

Тут алевит неожиданно ухмыльнулся – очень выразительно и хитро. Гайк решил, что с прошлой ночи прежде кроткий и покорный Зульфи сильно обнаглел.

– Уши отрежу, – вяло пригрозил он и, слегка потеребив полог, крикнул: – Можно мне войти, госпожа?

Едва он ступил в шатер, Гоар бросилась ему на шею.

– Ага, мой ага! Совсем недавно мы расстались, а я уже истосковалась по тебе! Сядь, подкрепись, мой ага, посмотри, какую красивую одежду принесли, даже у Местан-ханум такой нет!

Она выпустила его и покружилась по дорогому мягкому ковру, показывая свой наряд. Взгляд Гайка упал на открытый сундук с нарядами, роскошные мутаки, низкий стол, заставленный всевозможными яствами, кувшин с вином. Так Мухаммед-мирза пожелал выказать любимому учителю свою привязанность.

– Сядь, госпожа Гоар, – голос Гайка дрогнул, – я виноват перед тобой, прошлой ночью мне не следовало так себя вести.

Она застыла на месте, потом упала на колени и в страстной мольбе протянула к нему руки.

– Почему, ага, почему? Разве тебе было плохо со мной?

– Ты только что потеряла мужа и ребенка, мне следовало об этом помнить.

К его удивлению Гоар неожиданно успокоилась и, поднявшись, весело сказала:

– Сядь, мой ага, подкрепись, ты голоден, – она усадила его за стол, завернула в лаваш большой кусок сыра, отрезала вяленого мяса, налила вина, и он к собственному удивлению начал послушно есть.

 «Надо было сначала усадить моего агу за стол, – упрекала себя Гоар, – правильно мама учила: сначала накорми мужчину, потом с ним говори. А я, глупая, стала хвастаться нарядом»

– Ты ела? – хмуро спросил Гайк, отводя глаза в сторону.

– Да, ага. И Зульфи дала поесть. Ты сердишься на меня, ага, думаешь, я злая, мне не жалко, что моего Камари убили?

– Я сержусь не на тебя, – сдержанно возразил он, – я сержусь на себя.

– Мой Камари добрый был, тихий, – не слушая его, продолжала она, – очень кашкэрэ (злой дух) боялся. У него мать из Шинуайра, там все кашкэрэ боятся, а Камари мать во всем слушал. Когда я Астрик родила, она ему запретила до ребенка дотрагиваться – сказала, может кашкэрэ занести. Мне под подушку и ребенку в одеяло иголок напихала, а Камари заставила ходить по дому и втыкать ножи в пол, и он так делал. Потом сказала, что ребенок – плод греха, и мы должны сорок дней молить Бога о прощении за то, что совершили грех. И Камари опять ее послушался, а я разозлилась и не стала молиться. Поэтому, наверное, кашкэрэ забрал у меня мужа и дочь. Вчера исполнилось сорок дней, как я родила мою Астрик.

Закрыв лицо руками, молодая женщина опустила голову и горько заплакала. Протянув руку, Гайк осторожно коснулся ее пышных волос.

– Кашкэрэ – суеверие, госпожа Гоар, не нужно этому верить, ты не хуже меня знаешь, по чьей вине погибли твои родные. Все мы в руках Господа нашего, молись о душах мужа и дочери.

«Именно так мне следовало бы говорить, стань я священником, – подумал он, – но… но, кажется, у меня плохо получается»

 Действительно, хватив его руку, Гоар стала целовать ее совсем не так, как это делают прихожанки, получая благословение.

– Хочу забыть все и любить тебя!

Гайк напряг все силы и сумел сохранить ровный, почти отеческий тон.

– Мы уже совершили грех, Гоар, и я буду молить Бога, чтобы он мне его простил. Ты тоже молись, ибо никто не вправе нарушать установленные Господом законы.

Он не договорил, потому что Гоар внезапно обвила руками его шею.

– Бог нас простит, – слегка откинув назад голову и глядя на него мокрыми сияющими глазами, беспечно сказала она.

– А кашкэрэ? – чуть охрипшим голосом шепнул Гайк, чувствуя, что его оставляют последние силы. – Не боишься кашкэрэ?

– Я из Хндзореска, – прижимаясь к нему, со смешком ответила молодая женщина, – у нас в Хндзореске никто не боится кашкэрэ.

Обнявшись, они упали на присланные принцем мутаки, и когда Гайк пришел в себя, то мысли его, как и одежда, находились в полном беспорядке, а во всем теле ощущалась удивительная легкость. Гоар лежала с полузакрытыми глазами, на лице ее было написано блаженство. Снаружи послышались крики, шум голосов.

– Мне нужно идти, – торопливо поднявшись и начиная приводить себя в порядок, сказал Гайк.

– Хорошо, – сладко потянувшись, согласилась она, – только возвращайся поскорее.

Сидя в окружении ханов, Аббас-Мирза раздраженно говорил:

– Прошло столько дней, но пока не все владетели Карабаха присягнули мне на верность. Как могу я идти дальше, если за моей спиной может вспыхнуть пожар? Я слышал, что еще не явился служивший в Базиргян-Булаге мирза Адигезаль-бек.

Капитан русской армии мирза Адигезаль-бек был назначен Ермоловым для охраны границ, и он единственный из всех мусульманских беков не изъявил своей преданности шахзаде. Услышав вопрос Аббас-Мирзы, Мехти-Кулу поспешно проговорил:

– Как я и обещал шахзаде, из Корнидзора мною были вновь разосланы письма бекам, юзбашам (начальники отрядов) и кетхудам (помощники начальников отрядов), тем, кто еще не явился присягнуть наиб-ас-солтане. Я сообщил им, что русский отряд из Герюсы разбит, и бояться больше некого, пусть явятся и принесут присягу. Отправил и Адигезаль-беку письмо с приказом явиться к шахзаде со своими илатами.

Мустовфи (главный управляющий финансовыми делами) мирза Мухаммед-Али криво усмехнулся.

– Мне стало известно, – вкрадчиво проговорил он, – что едва наше войско перешло Аракс, как мирза Адигезаль-бек, вместо того, чтобы пленить бывших при его отряде русских офицеров, спас их, отослав в Тифлис. Полковнику Реуту Адигезаль-бек отправил тридцать вьючных животных с продовольствием. К счастью, сарбазы успели их перехватить.

Аббас-Мирза был вспыльчив, рассердившись, он отшвырнул ногой расшитые золотом мутаки.

– Пусть доставят мирзу ко мне силой, если он не явится добровольно! Приготовить фаллаку (деревянное приспособление, в которое вдевали ноги наказуемого, а потом били по пяткам), Аллахом клянусь, он получит пятьсот ударов по пяткам!

– Адигезаль-бек и его семья богаты, а на службе русским многократно приумножили свои владения, – узкие глазки мустовфи жадно блеснули, – пусть они еще и внесут в казну шахзаде штраф в пять тысяч туманов.

Мехти-Кулу-хан, которому при всей его преданности шахзаде вовсе не улыбалось пополнять казну последнего за счет богатств Карабаха, поспешно возразил:

– Я уже наказал Адигезаль-бека за его проступки, отняв у него должность юзбаши, на его место назначен мой младший брат Сулейман-бек.

Мустовфи чуть подался вперед.

– Возможно, благородному Мехти-Кулу-хану известны еще не все проступки мирзы Адигезаль-бека, – вкрадчиво заметил он, – Адигезаль-бек, человек весьма начитанный и пользующийся уважением среди илатов, убеждает их остаться верными России. Он говорит: «Вам еще неведома вся мощь русского оружия, не обманите сами себя, сохраните преданность России» Об этом мне сообщил человек из верного шахзаде племени Колани.

Позеленев, Аббас-Мирза затрясся от ярости.

– Вырезать изменнику язык, выколоть глаза, привязать к жерлу пушки и выстрелить, пусть мясо его долетит до всех непокорных, это будет им наукой!

Собравшиеся терпеливо ждали, пока шахзаде истощит свой гнев, потом Мехти-Кулу-хан Карабахский почтительно заметил:

– Воля наиб-ас-солтане священна и должна быть исполнена, даже если полковник Реут захочет отомстить за гибель Адигезаль-бека и уничтожить в Шуше всех заложников, – хан мельком взглянул на побледневшего Гаджи-Агалара, и тот поспешно его поддержал:

– Воля наиб-ас солтане священна! Только… только стоит ли высокого внимания такой безумец, как мирза Адигезаль-бек? Карабах лежит у ног шахзаде, даже трава покорна его воле.

Недавно прибывший из Тегерана садр-азам Алаяр-хан, брат Айше-ханум и дядя принца Мухаммеда, недовольно поморщился – лесть Гаджи-Агалара по его мнению выглядела грубой из-за слишком явного ее несоответствия истине. И еще потому, что голос хана слегка дрожал.

– Клянусь Аллахом, не пройдет и двух дней, как неприступная Шуша падет к ногам персидского льва, я возьму эту проклятую крепость, – кичливо проворчал Алаяр-хан, окатив Гаджи-Агалара презрительным взглядом, – нельзя более терять времени, ибо путь наш лежит в Тифлис.

Высокомерный тон Алаяр-хана задел карабахцев, в ответ на его хвастливое заявление Мехти-Кулу и Гаджи-Агалар промолчали, а Аббас-Мирза, уже изливший раздражение, миролюбиво заметил:

– Я приказал отправить к Шуше митрополита Саркиса из Гандзасара, чтобы он вместе с согнанными к скале крестьянами воззвал к милосердию своих соплеменников. Не имея связи с Ермоловым, армяне Шуши поймут, что им нет смысла жертвовать своими женщинами и детьми. Без помощи армян Реуту не продержаться.

 – Шахзаде понимает, – угрюмо возразил Алаяр-хан, – что Ермолов собирается с силами. Я велел сарбазам повсюду разыскивать армянских мужчин, объявил награду за каждого пойманного армянина. Из своих средств, – добавил он, выразительно посмотрев на слегка смутившегося Аббас-Мирзу.

– Казна в свое время возместит тебе все, что ты потратил ради славы Ирана и великого шаха, благородный Алаяр-хан, – тон шахзаде стал немного неестественным, что случалось всегда, когда он обещал вернуть деньги.

Мустовфи мирза Мухаммед-Али, пытаясь удержать рвущийся из горла смех, издал звук, напоминавший кваканье лягушки. Ибо никто из подданных Фетх-Али-шаха не украл из шахской казны столько, сколько садр-азам Алаяр-хан.

 – Аллах видит, ради славы Ирана и великого шаха я готов отдать саму жизнь, – склонив голову, напыщенно продолжал Алаяр-хан, с неудовольствием покосившись на квакающего мустовфи, – благодаря моему усердию, немало неверных собак уже схвачено и заперто в пустом амбаре. Если на то будет воля шахзаде, их отправят в Шушу и повесят перед крепостью для устрашения. Пусть армяне Шуши это видят и знают, что в случае неповиновения та же участь постигнет согнанных к скале женщин и детей. Во имя Аллаха, времени терять больше нельзя!

От прямого ответа на это предложение Аббас-Мирза уклонился.

– Алаяр-хан прав, – времени терять нельзя сказал он, – поэтому я решил. Сын мой Мухаммед-мирза, ты последуешь с моим войском в Гянджу и вернешь благородному Угурлу-хану его владения. Жди меня в Гяндже, как только Шуша будет взята, а русские уничтожены, мы с Алаяр-ханом к тебе присоединимся и двинемся на Тифлис. Не тревожься, сын мой, рядом с тобой все это время будет доблестный сардар Амир-хан, ты должен следовать его советам.

Мухаммед, в начале отцовской речи гордо выпрямившийся, при последних словах Аббас-Мирзы поскучнел и взглянул на своего старого наставника чуть ли ни с ненавистью. Однако выказать свое недовольство он не посмел и почтительно опустился перед отцом на колени.

– Аллах не позволит мне разочаровать великого шахзаде.

Алаяр-хан снисходительно взглянул на племянника, старый сардар Амир-хан усмехнулся и погладил седую бороду – он тепло относился к этому мальчику, которому в будущем предстояло сесть на трон Каджаров. Аббас-Мирза важно кивнул и вручил сыну тяжелый меч.

– Пусть этот меч дарует победы тебе и великому Ирану, сын мой, – он оглядел присутствующих, желая видеть, какое впечатление произвели на них его слова.

Мухаммед поднялся и поцеловал меч. Ханы молчали, почтительно склонив головы, один Самсон-хан пристально смотрел на шахзаде, словно желал что-то сказать – до сих пор он не произнес ни слова, всем своим видом показывая, что обсуждение стратегических вопросов в войне с русскими никоим образом его не касается. Аббас-Мирза понял его взгляд и кивнул, разрешая Мякинцеву говорить.

– Прибыли армянские мелики, шахзаде, – будничным голосом произнес Самсон-хан, тщательно подбирая тюркские слова.

Аббас-Мирза слегка приподнял бровь.

– Когда?

– Давно прибыли. Ждут. Просили доложить. Присягнуть. Овсеп Бегларов…

«И этот тоже, – торжествующей молнией пронеслось в голове Аббас-Мирзы, – всю жизнь служил русским, но теперь понял, за кем останется победа!»

– … и Вани Атабекян. Просят принять.

Аббас-Мирза вздрогнул, Мехти-Кулу-хан побледнел, остальные замерли в испуге.

– Привести, – в бешенстве прохрипел шахзаде.

Покинув шатер, Гайк поспешил туда, откуда доносились крики. Трое сарбазов тащили молодого крестьянина-армянина, лицо у того было залито кровью.

– Что я сделал? – вырываясь, кричал он. – В свой дом зашел, мать хотел увидеть, за что бьете?

– Молчи, собака! – один из сарбазов изо всех сил ударил его рукоятью кинжала по голове, парень обмяк и больше не сопротивлялся, теперь его волокли по земле.

Гайк рванулся вперед, но тут же почувствовал, что крепкие руки цепко схватили его за локти и удержали на месте.

– Остановись, ага, – негромко произнес позади него Зульфи, – здесь не Алидзор, ты ничего не сможешь сделать.

Высвободившись, Гайк увидел, что армянина втолкнули в амбар и, захлопнув за ним дверь, задвинули засов.

– А ты сильный стал, шайтан, – потирая руки, в сердцах сказал он алевиту, понимая, впрочем, что тот прав.

– Я всегда был сильный, ага, дома отцу помогал камни носить. От голода тогда ослаб.

– Значит, зря я тебя откармливал, – проворчал Гайк.

Зульфи широко улыбнулся, показав белые зубы, потом вновь погрустнел и вздохнул.

– Мне, думаешь, легко было смотреть, когда отца и братьев убивали? Не смог помочь, и ты теперь не можешь. Не надо голову терять, ага, умом больше можно добиться. Я слышал, приказано армян хватать. Кто успел, в горы бежали, но иногда в свои деревни тайно спускаются – узнать, что с родными стало. Сарбазы их выслеживают, им за каждого армянина награду дают. За живого больше, за убитого меньше.

– Где ты слышал?

– Сарбазы говорили, пока ты… в шатре был.

Алевит многозначительно ухмыльнулся, но Гайк уже перестал обращать внимание на его вольности.

– Хорошо, жди меня у шатра, – велел он.

Один из людей Самсон-хана объяснил ему, как найти Серо – под сенью раскидистого дерева у обрыва тот чистил ружье. Гайк подошел и остановился, ожидая, пока тифлисец, насвистывавший сквозь зубы приятную грузинскую мелодию, обратит на него внимание. Серо долго и упорно продолжал свистеть, но неожиданно поднял глаза и в упор посмотрел на Гайка.

– Что тебе нужно от меня, ученый ага? – тон его был холоден, но Гайк понимал, что последняя их беседа в Тебризе не располагает к особому проявлению дружелюбия.

– Я долго блуждал в горах, Серо, не знаю, что происходит. Шахзаде говорил, что идет воевать только с русскими, пусть армяне ничего не боятся, он будет к ним милостив. Но я видел убитых армян в Тандзавере, илаты разграбили село и вырезали людей. В Алидзор ворвались персы, грабили, убивали, насиловали. Сейчас схватили и заперли в амбаре армянского крестьянина.

Серо пожал плечами.

– В Арцахе теперь нет места, где не вырезали бы армянские деревни, ученый ага. Тог, Нахичеваник, Чинахчи, Кусапат. Разграблен весь Челябертский магал. С дозволения шахзаде армян Арцаха наказывают за помощь русским в Шуше. Женщин, детей и стариков толпами гонят к Шуше, чтобы их плач и стенания достигли ушей осажденных. Но тебе-то что за дело до армян Арцаха? Ты высоко вознесен, пользуешься милостью принцев и грезишь об Армянском царстве Аббас-Мирзы.

Сказав это, Серо с равнодушным видом отвернулся и продолжил чистить шомполом дуло ружья. Гайк почувствовал, как краска заливает его щеки.

– Если я отверг предложение стать лазутчиком русских, это не значит, что мне безразлична судьба армян, Серо!

– Тише! – оглянувшись, Серо щелкнул затвором и с удовлетворением оглядел ружье.

Гайк послушно понизил голос.

– Что я могу сделать, чтобы помочь этим несчастным?

Поднявшись, Серо закинул ружье за спину.

– Ничего. Молись за несчастных, как учили тебя в Святом Эчмиадзине, – не оглядываясь на Гайка, он повернулся и зашагал прочь.

 Вокруг огромного шатра Аббас-Мирзы стеной стояли сарбазы отряда «Бахадран», лицо шахзаде, смотревшего на приведенных к нему меликов, искажено было яростью.

– Видно, Аллах лишил вас обоих разума, мелики, дозволив явиться ко мне в форме русских офицеров!

Овсеп Бегларов тяжело вздохнул и возвел глаза к небу.

– Это лучшее одеяние из всего, что мы имеем, ибо жалование русского офицера не столь велико. Мы не осмелились бы предстать перед могущественным шахзаде в убогом облачении.

– Я всегда говорил, – подхватил Вани Атабекян, – служи мы не русским, а благородному шахзаде, разве не осыпал бы он нас золотом?

Гневный взгляд Аббас-Мирзы прожег его с ног до головы.

 – Ты прав, мелик Вани, – голос шахзаде стал зловеще-вкрадчивым, – я одарил бы тебя неисчислимыми богатствами, служи ты мне так, как служил русским! Как служил Карягину и Котляревскому! Шах-Булаг! Асландуз! Ленкорань! – багровея, выкрикнул он. – Чем наградили тебя русские за верную службу, этими медалями? Повесить их на шею моему псу!

Сарбазы бросились исполнять приказ. Когда с груди мелика Вани сорвали награды, шахзаде немного успокоился. Отметив это, Вани склонил голову и тяжело вздохнул:

– Неужели в сердце столь великого полководца нет места для милости к провинившемуся слуге?

Тон мелика был исполнен почтения, но Аббас-Мирзе почему-то послышались в нем лукавые нотки. И внезапно шахзаде ощутил легкую растерянность – так всегда случалось с ним в присутствии тех, кто был бесстрашен и силен духом.

– В сердце моем всегда найдется место для милости к тем, кто желает мне верно служить, мелик, – важно проговорил он, – но тебе следовало раньше прийти ко мне.

– Отец завещал мне служить породившей меня земле Карабаха и тем, кому она принадлежит. Сам он служил Карабахскому хану. Когда Карабах стал русским, я служил русским. Теперь я пришел служить тебе, благородный шахзаде. Разве Карабах не твой?

– Карабах мой! – Аббас-Мирза приосанился.

– Да здравствует шахзаде! – Вани выкрикнул это столь неожиданно, что ханы вздрогнули, а Аббас-Мирза слегка отшатнулся. – Вы слышали? – он торжествующе оглядел ханов. –Шахзаде говорит, что Карабах принадлежит ему, значит, армяне Карабаха – его народ!

Вопросительный взгляд Вани обратился к шахзаде, и тот, сбитый с толку, подтвердил:

– Ты прав, мелик, армяне Карабаха – мой народ.

– Тогда почему твои сарбазы истребляют твой народ, могущественный шахзаде? Так поступают с врагами во вражеской стране, но не с собственными подданными. Кто смеет лишать тебя тех, кто должен служить тебе и приумножать твои богатства?

Наступила тишина, ханы замерли, гадая, сколь страшна будет казнь, ожидающая дерзкого. На миг взгляды персидского принца и армянского мелика скрестились, и неожиданно Аббас-Мирза… рассмеялся.

– Ты прав, мелик, никто не смеет истреблять моих подданных! – он повернулся к сарбазам, и в голосе его зазвучали угрожающие нотки. – Передать повсюду мой приказ: каждый, кто убьет армянина, лишится головы!

Не обращая внимания на поднявшийся вокруг изумленный ропот, Вани низко склонился в знак благодарности.

– Пусть славится повсюду имя великого шахзаде! В большом амбаре на окраине лагеря заперты армяне, которые в страхе ожидают своей участи. Разреши мне успокоить несчастных, я скажу им, что бояться нечего, ибо шахзаде сказал: армяне мой народ!

– Разрешаю.

Милостиво кивнув, Аббас-Мирза взмахнул рукой. Подбежавшие слуги накинули на плечи меликов дорогие халаты – знак особой милости шахзаде. Окружавшие их ханы бросились поздравлять счастливцев. Мехти-Кулу-хан, обнимая Вани, шепнул:

– Ты все-таки не послушался меня и явился к шахзаде, упрямый армянский ишак!

– Ишак сидит в каждом карабахском армянине, благородный хан, – весело прошептал в ответ Вани.

Новости распространялись быстро, известие о милостивом отношении шахзаде к армянам мгновенно облетело лагерь, однако Алаяр-хан не позволил выпустить запертых в амбаре мужчин. Тем не менее, он не посмел мешать мелику Вани, разгуливавшему повсюду в роскошном халате-подарке, общаться с соплеменниками – Вани при всех получил на это разрешение шахзаде.

Сгущались сумерки, когда подошедший к амбару Гайк увидел расположившихся полукругом дружинников Вани. Сам мелик расхаживал между ними, давая наставления. Порыв ветра донес до Гайка голос одного из дружинников:

– Все понял, Вани-юзбаши, если ночью сарбазы Алаяр-хана захотят вытащить и увести армян, мы должны кричать, что они нарушают приказ шахзаде. Так громко кричать, чтобы сам Аббас услышал.

– Не Аббас, а непобедимый шахзаде, – ворчливо поправил Вани, – сколько тебе можно повторять, баранья голова?

– Непобедимый шахзаде, – послушно повторил дружинник.

Подождав, пока Вани отойдет от дружинника, Гайк низко ему поклонился.

– Возможно, благородный мелик помнит меня, я Гайк, сын священника Багдасара из Карса.

– Помню.

Мелик Вани смотрел на Гайка, а перед глазами стояло лицо удивительной женщины, которую ему три года назад довелось встретить на границе у Кизил Килиса. Нет, он даже в мыслях никогда не изменял своей милой Вардуи, но разве нельзя восхищаться женщиной, не имея при этом грязных мыслей? Воспоминание об Анаит ввергло Вани в столь глубокую задумчивость, что он не сразу понял, о чем говорит Гайк:

– Для меня будет великим счастьем, если я смогу чем-то служить благородному мелику.

Усмехнувшись, Вани покачал головой.

– Очень великодушно со стороны столь высоко вознесенного аги предложить мне, ничтожному, свое покровительство, но безмерно осчастливленный милостью шахзаде я ни в чем не нуждаюсь. 

Не обратив внимания на цветисто высказанное предложение Вани оставить его в покое и заняться своими делами, Гайк серьезно кивнул в сторону амбара.

– Почему эти люди все еще заперты? Уже всем известно, что шахзаде запретил чинить обиды армянам.

– Разве кто-нибудь чинит им обиды?! – лицо Вани очень естественно изобразило удивление. – Они просто заперты.

«И останутся заперты, – подумал он, – не настолько Аббас наивен, чтобы выпустить шестьдесят крепких молодых парней, которые вернутся в горы и поднимут против него оружие. Главное, что по его приказу сарбазы прекратили резню в армянских селениях, а об этих я позабочусь. Пусть пока остаются в амбаре, если Алаяр-хан захочет причинить им вред, постараюсь помешать»

Внимательно посмотрев на него, Гайк кивнул.

– Если благородному мелику потребуется помощь, я готов ее оказать в любое время дня и ночи, – вновь поклонившись, он отошел, и Вани, глядя ему вслед, опять вспоминал Анаит.

 …За год до описываемых событий он в очередной раз побывал в Тифлисе, имея поручение к Нерсесу Аштаракеци, и там встретил Леду, жену немого секретаря архиепископа. Молодая гречанка искренне обрадовалась:

– Ах, господин Вани, какое счастье вас видеть, – сияя, очень чисто сказала она по-русски, – мы на днях вспоминали вас с госпожой Анаит и Нур. Вы ведь зайдете их повидать, правда?

– Разве госпожа Анаит теперь живет в Тифлисе? – удивился Вани, невольно отметив, что русский язык она освоила гораздо лучше, чем армянский, и пользуется им намного уверенней, а по-тюркски говорить явно не хочет.

– Уже больше года. Здоровье ее пошатнулось, да и очень уж одиноко ей было в Вагаршапате. Младший сын ее хороший мальчик, добрый, но все напоминало о муже – они ведь всегда посещали Эчмиадзин вместе. Родственник купец Юзбаши уговорил ее переехать в Тифлис, они с Нур теперь живут в Авлабари. Мы часто видимся, госпожа Анаит по-прежнему души не чает в моем мальчике, он один отвлекает ее от тяжелых мыслей. Ах, господин Вани, вы бы его не узнали, такой он стал огромный! А скоро у меня будет второй.

Вани и сам заметил, что Леда беременна.

– Бог посылает вам с мужем счастье взамен всего, что вам обоим пришлось пережить, – ласково сказал он, – но как теперь здоровье госпожи Анаит, здесь она не чувствует себя одинокой?

Тяжело вздохнув, молодая гречанка покачала головой.

– Не знаю. Один раз ее навещали дочь с мужем и детьми, те, что живут в Астрахани. Младший сын тоже два раза приезжал из Эчмиадзина, старшая дочь из Индии написала, да и родственники рядом. Только госпожа Анаит все худеет и бледнеет, старая Нур жалуется, что она почти не ест. Каждый день ходит к вечерней службе, потом подолгу остается в церкви, молится.

Вани сильно расстроился.

– Бедная женщина, видно, рана в ее сердце никак не затянется.

– Думаю, – Леда запнулась, – тут не только это. Ее старший сын… я никогда его не видела, но однажды… я случайно услышала, как она сказала Нур: «Это моя вечная вина. Но никогда не поверю ничему плохому о Гайке». И заплакала.

– Он не присылает ей писем? – сердито спросил Вани, жалея, что этот пропавший Гайк не его сын, и он не может его как следует вздуть.

– Никогда. Ах, господин Вани, вы должны зайти к госпоже Анаит, это ее порадует.

Вани смутился.

– Нет-нет, боюсь ее обеспокоить.

Но вечером на постоялый двор, где он остановился, от Анаит принесли записку с просьбой ее навестить. Ей действительно хотелось его увидеть, в тот день они говорили до вечера. Она рассказывала о своей юности в Смирне, о жизни в Карсе, о дочерях, о муже и его ненаписанной книге. Только о старшем сыне не сказала ни слова. Вани хотел проводить ее к вечерней службе, но Анаит извинилась и сказала, что хочет пойти одна. Лицо ее стало грустным, взгляд потух, и, взглянув на исхудавшую руку, протянутую ему на прощание, он впервые с момента их встречи осознал, как сильно она изменилась…

Задумавшись, Вани не услышал шагов Овсепа Бегларова и очнулся, когда тот тронул его плечо. Отблески бивуачных огней освещали лица обоих меликов.

– Завтра Мухаммед-мирза уходит с войском к Гяндже, – негромко сказал Овсеп, – в лагере суета, и брат одного из моих людей сумел пробраться сюда из Шуши. Говорит, там совсем нечего есть, а из Тифлиса по-прежнему никаких новостей. Что будем делать?

– Разгуливать по персидскому лагерю в подарках шахзаде, – указав взглядом на их роскошные халаты, ответил Вани, – что тебя тревожит, мелик Овсеп? Ты в этом одеянии хорош собой.

– Все шутишь, – с досадой проворчал Овсеп.

– Что другое мне остается? Мы убедили шахзаде прекратить резню, и Мехти-Кулу-хан нас поддержит – не в его интересах разорение Карабаха, если он собирается здесь править. Аббас-мирза рассчитывает с нашей помощью привлечь на свою сторону армян Шуши. Что ж, изобразим покорность, а там… будет видно. Для Шуши мы сейчас ничего сделать не можем.

Овсеп решил сменить тему.

– Видел, как ты беседовал с Гайком, мужем моей двоюродной сестры Эрикназ. Прежде никогда с ним не встречался, но от брата Шамирхана слышал, что Гайк предан Аббас-Мирзе и молодому принцу, которого обучает. Он умен, образован и умеет вызвать к себе доверие. Не советую тебе быть с ним откровенным.

– Не тревожься за меня, мелик Овсеп, – с улыбкой возразил Вани, – я прожил на свете намного дольше, чем ты, давно научился разгадывать обман и сам умею прибегать к хитрости.  Мое сердце открыто для всех, но мысли мои закрыты на замок даже для самых близких друзей. Многие армяне предано служат Аббас-Мирзе, среди них столь знаменитые, как Юсуф-хан и Зограб-хан. Преданность – не порок, порок – предательство.

Глаза Овсепа сверкнули гневом.

– Ты прав! – воскликнул он. – И худшее из предательств – измена вере отцов. Разве ты забыл, слова Гаджи-Агалара? Он утверждал, будто Гайк близок к тому, чтобы изменить своей вере.

Вани отмахнулся:

– Гаджи-Агалара с молодых лет знаю, при Ибрагим-хане каждый год в Шуше соревновались – на лошадях скакали, стреляли из лука. Гаджи-Агалар обычно еще на коня не сядет, а уже объявляет себя победителем – болтуном был, болтуном и остался. Однако, – он вдруг стал серьезен, – Гайк – муж твоей сестры, тебе и Шамирхану лучше открыто поговорить с ним.

Овсеп кивнул, признавая правоту его слов.

Едва рассвело, Гайка разбудил Зульфи – явился евнух Мухаммеда-мирзы.

– Мой господин желает говорить с тобой, ага, – торжественно объявил он.

Одеваясь, Гайк почувствовал ноющую боль в голове – в том месте, куда его ударил копытом конь сарбаза. Боль прошла, когда он облил голову принесенной Зульфи холодной водой, утренний воздух поднял настроение, окутав бодрящей прохладой. Солнце еще только выползло из-за горизонта, но в лагере было шумно – суетились сарбазы, ржали лошади. Мухаммед, облаченный в дорожную одежду, выглядел возбужденным, глаза его сверкали.

– Позвал тебя, чтобы проститься, учитель. Ты, наверное, слышал: вчера отец решил отправить меня в Гянджу во главе войска – я должен вернуть Угурлу-хану наследие его отца, доблестного Джавад-хана. Тебя он мне не разрешил взять с собой, ибо ты должен описать для «Кагазе ахбар», как Шуша падет к его ногам. Слух о доблести великого шахзаде быстро разойдется по всему миру, ибо даже сам Ага-Магомет-хан не смог взять эту крепость! Мой великий отец желает, чтобы об этом непременно было напечатано в газете. Как только ты отошлешь статью мирзе Салеху, отправишься ко мне в Гянджу вместе с войском отца, и мы двинемся на Тифлис. И в Тифлисе ты опишешь, как трусливые гяуры в страхе бежали от победоносных войск могущественного шахзаде Аббас-Мирзы!

Слушая его напыщенную болтовню, Гайк опустил глаза, чтобы скрыть улыбку.

– Надеюсь, мирза не успеет за это время забыть всего, что мы изучали, – заметил он, хотя и не слишком строгим тоном.

– С кем я буду говорить по-французски в Гяндже? – принц сердито топнул ногой. – Никто из моей свиты французского не знает, Угурлу-хан и Мамед-Эмин-хан, муж моей тети Говхар, тоже. Хочешь, чтобы я говорил по-французски со старым Амир-ханом? Ха-ха! – Мухаммед закатился смехом от собственной шутки. – Ему бы только с ишаками на их языке разговаривать!

– Разве не требует от мирзы его вера уважения к старшим и милосердия к младшим? – упрекнул юношу Гайк.

– Аллах видит, ты прав, учитель, – с готовностью согласился тот, – мне совестно, что ты, христианин, говоришь это мне, правоверному, – в глазах принца заплясали хитринки, – а скажи, учитель, пришлись ли тебе по нраву дары, что я прислал? Достаточно ли щедро вознаградила тебя твоя женщина за наряды, что она нашла в сундуке?

Отведя глаза, чтобы скрыть смущение, Гайк пробормотал:

– Мирза слишком добр.

Однако Мухаммед заметил выступившую на его щеках краску и понимающе рассмеялся.

– Я велел отправить тебе еще – как это называют французы? – сюрприз!

– Безмерно благодарен великодушному мирзе, но….

– Не благодари меня, учитель, ты заслуживаешь гораздо большего! – принц радостно захлопал в ладоши. – Иди и прямо сейчас насладись моим сюрпризом. Спустя час я отбываю в Гянджу, буду ждать тебя там.

Однако тотчас же насладиться сюрпризом великодушного ученика Гайку не довелось – у его шатра о чем-то спорил с Зульфи Шамирхан Бегларов. Увидев Гайка, он поздоровался с изысканностью воспитанного человека:

– Приветствую тебя, муж моей сестры. Вижу, твой слуга не солгал, сказав, что тебя нет, – в голосе его слышалась легкая насмешка, – я пришел за тобой, выполняя желание моего брата мелика Овсепа, он хочет поговорить с тобой, как можно скорее.

 В облике мелика Овсепа трудно было найти сходство с младшим братом, манера разговора его тоже мало напоминала речь остроумного и веселого Шамирхана. Приблизившись к мелику, Гайк поклонился и вежливо ожидал, пока Овсеп, как старший, начнет разговор, но тот молчал, буравя его тяжелым неприветливым взглядом. Наконец его молчание и взгляд стали раздражать Гайка, он с достоинством выпрямился, и тогда Овсеп заговорил:

– Я много слышал о тебе, Гайк, муж моей сестры, отец моего племянника. Говорят, ты учен и пользуешься высокими милостями.

Голос ли его показался Гайку слишком резким? Или, может, чувство стыда, испытанное при упоминании об Эрикназ, было слишком сильным? Утренняя боль вновь ударила в голову. Стиснув зубы, Гайк с иронией в голосе ответил:

– Милость, оказанная тебе, благородный мелик, несравненно больше, – он указал на роскошный халат, с самого утра наброшенный Овсепом на плечи.

Усмешка, появившаяся на лице мелика, походила скорее на звериный оскал.

– Ты прав, – медленно проговорил он, – мелики Карабаха всегда пользовались милостями персидских шахов за свою отвагу. Но при этом они свято берегли свою веру, ты же, как я слышал, склонен искать рай в садах Магомета.

Утверждение это показалось Гайку столь нелепым, что он даже не счел нужным возмутиться, ответ его прозвучал безразлично и устало:

– Не стоит слушать клеветников, благородный мелик, это недостойно ни тебя, ни меня.

Возможно, полное равнодушие Гайка к брошенному обвинению заставило Овсепа ему поверить. Он с облегчением кивнул, но гнев его немедленно хлынул в иное русло.

– Если так, то почему ты, Гайк, обвенчанный с моей сестрой по закону нашей церкви, прелюбодействуешь, открыто живя с другой женщиной? Почему ты перед всеми позоришь Эрикназ и род мелика Беглара? Удали ту женщину из своего шатра, пока на тебя не пало проклятие церкви, пока ты не узнал, что такое гнев моей семьи!

Ничего не ответив, Гайк резко повернулся и зашагал прочь. Лицо Овсепа, глядевшего ему вслед, медленно наливалось кровью, подошедший Шамирхан положил руку на плечо брата, но топот копыт и торжествующие крики заглушили его слова.

Шестнадцатитысячное персидское войско покидало Карабах, следуя в Гянджу. Колонны пеших и конных сарбазов двигались в сторону Шах-Булага, за ними тянулся длинный обоз. Между верблюжьих горбов покачивались шатры с наложницами, рядом с ними скакали нарядно одетые евнухи, погонщики гнали тяжело нагруженных мулов и ишаков. Впереди всех на великолепном жеребце гарцевал принц Мухаммед, окруженный, как подобало царственным юношам, красивыми мальчиками из знатных семей. По одну сторону от него скакал на породистом персидском коне седобородый Амир-хан, по другую – Угурлу-хан Гянджинский. С высокой скалы им вслед молча смотрела непокоренная Шуша.   

Глава шестнадцатая. Перемирие. Рассказ мелика Вани

Ежедневные канонады по крепости не принесли результатов. По приказу Алаяр-хана согнанные к скале крестьяне во главе с митрополитом Саркисом обратились к армянам-защитникам крепости, моля их прекратить сопротивление.

– Шахзаде милостив! – кричали они. – Покиньте русских, иначе гнев его падет на нас. 

Чтобы выиграть время, Реут вновь отправил для переговоров штабс-капитана Клюке фон-Клюгенау. И неожиданно Аббас-Мирза согласился отправить посланца в Тифлис.

– Из уважения к мужеству полковника Реута я согласен подождать, пока отправленный им офицер вернется из Тифлиса с приказом. Только помните: я буду ждать ровно столько, сколько занимает путь от Тифлиса до Шуши и обратно, мое терпение не безгранично! Если ваш посланец не вернется в срок, я камня на камне не оставлю от крепости.

Произнеся это грозным тоном, Аббас-Мирза почувствовал себя лучше. Разумеется, он знал, что посланца Ермолова по возвращении из Тифлиса обыщут и допустят в крепость только в том случае, если при нем будет приказ оставить Шушу. Иначе Реут своего офицера просто не дождется. Клюгенау, тоже это понимавший, ничего не ответил, лишь вежливо поклонился.

От русских в персидском лагере остались заложниками комендант Шуши майор Чиляев и лейтенант Шевелев. Полковник Реут потребовал прислать ему в заложники двух ханов, но Аббас-Мирза запротестовал, и Реут уступил – внешне неохотно, но втайне радуясь, ибо в крепости было слишком мало продовольствия, чтобы кормить еще и двух человек. В Тифлис с согласия шахзаде был отправлен Клюгенау, на девять дней заключили перемирие.

В течение двух дней Гайк мучился сильными головными болями. Зульфи приносил холодную воду из близлежащего родника, а Гоар мочила платок и обмывала затянувшуюся рану на темени, оставленную лошадиным копытом. Но прежде она каждый раз бережно касалась рубца губами и горько причитала:

– Ага, мой ага! Это из-за меня ты чуть не погиб!

То ли поцелуи ее помогли, то ли вода, но на третий день боль прошла, и у Гайка проснулся волчий аппетит. Уплетая лаваш с сыром и фруктами, он слушал принесенную Зульфи новость:

– Возле источника купцы товарами торгуют, ага. Все-все продают – шапки, хну, дзир-джома, шелк, даже украшения. Ханы пришли покупать, ханских женщин тоже много – с евнухами.

– Ах, ага! – прижав к груди руки, воскликнула Гоар.

– Разве тебе мало того, что ты нашла в сундуках? – улыбнулся Гайк.

– Нет, ага, не мало, – отведя глаза, она испустила тяжелый вздох.

– И мелик там ходит, – добавил Зульфи, – торгуется.

– Какой мелик? – заинтересовался Гайк.

– Тот, что старше. В халате ходит, который ему шахзаде подарил.

Это сообщение разрешило сомнения Гайка.

– Пойдем, Гоар, – сказал он, – только закутайся с головы до ног. Зульфи, сиди у входа, охраняй шатер, здесь много охотников до чужого добра.

У источника действительно шла оживленная торговля – на время перемирия Аббас-Мирза разрешил прибывшим с обозом купцам из Тебриза открыть в Ханкенди небольшой базар. Что еще мог сделать шахзаде, чтобы погасить назревавшее в армии недовольство? Огромная иррациональная конница, набранная из представителей племен, населявших персидский Азербайджан, уже начинала волноваться, и даже в регулярных пехотных войсках, реформированных по европейскому образцу, поднимался ропот – воинам шахзаде был обещан Тифлис, неисчислимые богатства купеческих лавок и христианских храмов, а вместо этого приходилось в бездействии проводить время у подножия полуразрушенной крепости.

Полные товаров прилавки, расставленные недалеко от развалин старинного постоялого двора, на какое-то время отвлекли недовольных от их грез о Тифлисе. Сарбазы спешили потратить только что полученное жалование. Вдобавок каждому выдали годовые полтумана на сапоги и пятьсот динаров на хну.

Полтумана сарбазы тратили на личные нужды – сапоги мало кто носил, предпочитая подвязанные веревкой сандалии. Заставлять солдат следовать форме было бы бесполезно, да и бессмысленно – Ост-Индская компания, ориентируясь на низкорослость южан, завезла для армии шаха обувь малого размера, хотя мужское население Ирана, несмотря на относительно невысокий рост, по длине ступни в среднем не уступало саксонским богатырям.

Другое дело хна – солдатам регулярной армии приказано было не реже, чем раз в неделю, красить хной брови с ресницами, короткий хохолок, оставленный на бритой голове, и зюльфы. Аббас-Мирзе, хоть и скрепя сердцам, пришлось выделить на это средства из своей казны – со времен Пророка хну использовали для обеззараживания ран, к тому же она являлась прекрасным средством от парши и насекомых. Но и тут сарбазы пытались выгадать, норовили обменять пакетики с хной на дешевые вещицы из награбленного ими в армянских селениях. Уже издали Гайк и Гоар услышали сердитый голос торговца:

– Нет, ага, кольцу твоему пять динаров цена, а хна десять стоит. Полпакета могу отсыпать. Или доплати. Чего скупишься, тебе за хну пятьсот динаров в год выдают, я что, не знаю?

У другого прилавка толстая ханум и ее евнух хором доказывали продавцу, что предлагаемые им серьги с бирюзой не стоят и полцены от запрашиваемого. Чуть подальше богато одетый хан с довольным видом разглядывал только что купленную кашмирскую шаль, а рядом с ним стоял и о чем-то спорил с торговцем мелик Вани Атабекян.   

Велев Гоар не отставать ни на шаг, Гайк направился в сторону Вани, но его остановил хлопок по плечу. Обернувшись, он узнал лейтенанта Лесли, с которым не раз встречался в салоне мадам Монтис.

– Мой юный друг! – по-французски вскричал Лесли. – Какая приятная встреча!

Гайку ничего не оставалось, как ответить на приветствие:

– Здравствуйте, лейтенант.

– О ваших приключениях уже всем известно – будто бы вы заблудились в горах, где вас чуть не съели каннибалы, но вы сумели спастись и вернулись к нам в обществе прекрасной амазонки, – Лесли весело хохотнул и с бесцеремонным любопытством уставился на плотно укутанную шалью Гоар, не понимавшую, о чем они говорят, но смущенную его тоном и манерами.

– Все сильно преувеличено, месье, рад был с вами увидеться, – холодный тон Гайка яснее ясного показывал, что он не желает продолжать разговор, но отвязаться от англичанина было не так-то легко.

– Заходите к нам в гости, друг мой, мы с Хартом расположились у самой реки, рядом с обрывом. Кстати, ни за что не поверите – у этого тебризского торговца можно достать настоящий виски!

Вытащив бутылку из внутреннего кармана, Лесли повертел ею в воздухе.

– Простите, лейтенант, – сухо проговорил Гайк, – вынужден с вами распрощаться – дела.

– Понимаю, понимаю, – Лесли выразительно усмехнулся, – мои наилучшие пожелания вашей прелестной супруге.

«Забавно, – подумал он, откупоривая бутылку и делая глоток, – о любви учителя принца-идиота и прекрасной Эрикназ чуть ли не легенды слагали, и всего-то достаточно было молодому супругу отправиться в поход…. Уиллок будет в восторге!»

Стремясь избавиться от Лесли, Гайк обогнул прилавок, поискал глазами Вани, и взгляд его уперся в роскошный халат – мелик стоял к нему спиной, совсем близко, и громко торговался:

– Видно, разум твой заволокло туманом, что ты не желаешь меня понять! Видишь на мне халат – подарок могущественного шахзаде? Подобает ли моим дружинникам оставаться в отрепье, когда их ага отмечен милостью великого наиб-ас-солтане? Если бы я покупал у тебя один халат, твою цену тоже нельзя было бы назвать справедливой, но я покупаю семь халатов. Семь! И ты должен сбавить цену!

– Но, почтенный ага, – испуганно пролепетал торговец, – это миланский шелк! Неужели ага хочет одевать своих слуг в столь дорогие одежды? У меня есть халаты из английского сукна….

Гайк напряженно прислушивался к спору – интуиция подсказывала ему, что все поступки мелика Вани имеют тайную цель, и что цель эта каким-то образом связана с заключенными в амбар пленниками. И он был недалек от истины.

Долина реки Каркарчай у деревень Керкиджан и Ханкенди, где стоял лагерем Аббас-Мирзы, представляла собой открытую взору местность, невысокую гору на севере занимали войска Юсуф-хана. В горах Вани Атабекян не раз спасал попавших в засаду русских, указывая им тайные тропы, но здесь невозможно было, минуя зоркие глаза шпионов Алаяр-хана, вывести из сердца персидского лагеря несколько десятков пленников в армянской одежде. Однако уже за пару дней на сарбазах и даже мелких ханах стало сказываться вынужденное бездействие. Невзирая на призывы мулл, они пропускали время намаза, почти открыто пили вино, продаваемое торговцами из-под полы, по ночам играли в кости возле бивуачных костров или слонялись в поисках женщин.

Понаблюдав немного, Вани решил, что время пришло – в царящей неразберихе он беспрепятственно проведет человек десять или доже пятнадцать до ущелья Каркарчай. Если за ними не пустят погоню, то уже спустя полчаса беглецы доберутся до скрытой среди каменистых выступов пещеры, а оттуда тайными тропами уйдут в горы. От пленников, с которыми он с дозволения Аббас-Мирзы иногда перекидывался парой слов, Вани узнал, что сарбазы, принося им еду, их не пересчитывают. Кто обратит внимание, если армян окажется на полтора десятка меньше? А в следующую ночь еще на полтора десятка. В амбаре у стены узники отыскали лопату – бывший хозяин закидал ее сеном, очевидно, рассчитывая вскоре вернуться, – земля в том месте оказалась рыхлой, прорыть подкоп ничего не стоило.

Оставалась самая малость: найти одежду, в которой беглецов в темноте приняли бы за праздношатающихся ханов или бекадзе. Мелики и их дружинники сложили все имевшиеся у них деньги, но этого оказалось недостаточно – внезапно начавшаяся война лишила меликства доходов, нагруженные товарами верблюды и мулы больше не везли из Карабаха в Тифлис шерсть, вино и масло. Поэтому мелик Вани отчаянно торговался в надежде приобрести хотя бы шесть или семь халатов, но торговец оказался, пожалуй, более упрямым, чем сам Вани. И когда ясно стало, что он не уступит, мелик услышал голос, показавшийся ему знакомым:

– Если благородный мелик нуждается в одеяниях для своей свиты, я, возможно, смогу помочь.

Резко обернувшись, Вани увидел Гайка, за спиной которого съежилась Гоар, старавшаяся казаться незаметной.

– Чем ты можешь мне помочь, ага? – во взгляде мелика читалось явное недоверие, в голосе звучала насмешка: – Даже если ты осыплешь меня золотом, я все равно не смогу насытить эту прожорливую утробу, – громогласно провозгласил он, с презрением указывая на навострившего уши торговца.

– Я назначаю честную цену, ага! – возопил тот.

Гайк улыбнулся.

– В моем шатре, – произнес он так тихо, что никто, кроме Вани, не мог его слышать, – благородный мелик сможет найти достаточно одеяний для своей свиты.

Вани подумал и, трезво оценив положение, решил, что отказываться не стоит.

– Что ж, покажи, что у тебя имеется, ага, возможно, мы и сговоримся, – произнес он снисходительным тоном покупателя, соглашающегося взглянуть на товар назойливого продавца.

Они направились к шатру, Гоар, опечаленная тем, что ей не досталось ничего из разложенной на прилавках роскоши, плелась сзади. Еще ее огорчало, что Гайк решил продать Вани вещи из присланной Мухаммедом одежды.

«Мой ага в них был бы так хорош! Хотя он и без нарядов хорош, – утешила она себя, – зачем ему столько всего? Пусть продает, иметь деньги тоже хорошо. Женскую одежду и украшения ага, наверное, продавать не будет, зачем свите мелика украшения?»

Охранявший шатер Зульфи вскочил и почтительно раскланялся с меликом Вани.

– Я сохранил твой шатер, ага, – сказал он Гайку, – можно мне теперь порисовать?

– Иди, Зульфи, рисуй.

Гоар забилась в уголок, следя за Вани, недоверчиво разглядывающим «сюрприз» молодого принца.

– Ты ошибся, ага, – сказал он наконец, – я не так богат, чтобы покупать столь дорогие халаты для своей свиты, поищи другого покупателя.

– Это благородный мелик ошибается, – возразил Гайк, – я не собираюсь ничего продавать. Не считал, сколько здесь халатов и прочих одеяний, но все они в твоем распоряжении, ага. Взгляни и в другом сундуке, там есть кашемировые шали цвета ночи. Они пригодятся… твоей свите.

Гоар в отчаянии охнула, но вовремя прикрыла рот рукой. Вани пристально посмотрел на Гайка и, усмехнувшись, покачал головой.

– Ну… если так.

– Пусть твои люди отнесут этот сундук туда, куда прикажешь, благородный мелик. Если в моих силах помочь чем-то еще, тебе стоит только сказать.

Вани кивнул, взгляд его смягчился. Он шагнул было к выходу их шатра, но неожиданно вернулся. Весь облик его выражал сильное смущение, совершенно ему не свойственное, даже на лбу выступил пот.

– Хочу поговорить с тобой, Гайк.

– Пусть благородный мелик выскажет все, что пожелает, я выслушаю с величайшим почтением. Садись, ага, и говори.

Опустившись на подушки, Вани отер рукавом лоб.

– Нелегко мне это говорить, Гайк. Мне стало известно о тебе задолго до того, как несколько дней назад по воле Господа наши дороги пересеклись, – осторожно подбирая слова, начал он, – это случилось три года назад. Тогда, выполняя свой долг, я направлялся в Святой Эчмиадзин.

Он запнулся, а Гайк вспыхнул, решив, что речь идет о краже лошади.

– Я понимаю, о чем ты говоришь, ага, – с некоторым вызовом в голосе ответил он, – но больше не вижу смысла покорно сносить возведенное на меня несправедливое обвинение. Если благородный мелик Вани, чьей отвагой и мудростью я бесконечно восхищаюсь, сомневается в моей честности, пусть обратится к архиепископу Тифлисскому Нерсесу Аштаракеци. Я верю, Србазан подтвердит, что я не вор.

Вани взглянул на него с недоумением, но он был сметлив и тут же понял: речь идет о делах Святого Престола. Как большинство карабахских армян, Вани поддерживал пророссийскую политику Нерсеса Аштаракеци, однако мудро считал, что каждому полагается знать лишь о том, что ему доверено. Дело, о котором говорил Гайк, его, мелика Вани Атабекяна, никоим образом не касалось. Поэтому он ответил очень мягко:

– Я ничего не знаю о возведенных на тебя, обвинениях, Гайк, и не об этом хотел говорить с тобой. Меня удручает печаль, в которой пребывает твоя прекрасная мать Анаит, не имея от тебя известий.

Побледневший Гайк смотрел на мелика широко открытыми глазами.

– Мама?!

– Анаит тает, как свеча, нет дня, чтобы она не молила Бога защитить тебя. Мне передали ее слова: «Никогда не поверю ничему плохому о Гайке» Так она сказала.

– Мама… не верит. А…отец? – голос Гайка задрожал.

– Мне не выпало чести его знать. Три года назад, когда я впервые увидел Анаит, она уже была вдовою и вместе со своими служанками бежала из Карса в Россию. За несколько дней до этого твой отец был убит….

Звук голоса Вани уже не достигал слуха Гайка, перед глазами все плыло.

«Папа…умер»

Боль ударила в голову с такой силой, что все поплыло перед глазами, и горло сжалось, не пропуская воздуха. Покачнувшись, он упал навзничь и остался лежать неподвижно у ног растерянного мелика. Гоар, прежде сидевшая, как мышь, в углу шатра, с воплем бросилась к Гайку и, упав на колени, покрыла поцелуями мертвенно бледное лицо.

– Ага, мой ага! Ты умер, мой ага, для чего мне теперь жить?

Вани, оправившись от растерянности, отодвинул ее в сторону и нащупал слабое биение пульса на шее Гайка.

– Не вопи, глупая женщина, он жив, лучше…

Договорить ему не удалось, потому что в шатер ворвался напуганный криком Гоар Зульфи. Увидев Вани, наклонившегося над распростертым Гайком, он бросился на мелика и, вцепившись в него, в отчаянии закричал:

– Зачем? Зачем ты убил моего агу, мелик, что он тебе сделал?

Гоар всей тяжестью повисла на его руке.

– Нет, Зульфи, нет, – узнав, что Гайк жив, она слегка успокоилась и могла уже мыслить трезво, – ага жив, это, наверное, та рана, из-за которой он мучился в последние дни. Ах, благородный мелик, – ее взгляд обратился к Вани, по щекам ручьями потекли слезы, – ага такой отважный! Он один напал на сарбазов, которые убивали людей в Алидзоре, и спас меня! Но лошадь сарбаза ударила его по голове копытом, и он упал. Зульфи там был. Скажи, Зульфи, правду ли я говорю? 

Стряхнув с себя цепкие руки алевита, Вани меж тем осторожно ощупывал темя Гайка.

– Крепкая голова, – одобрительно заметил он, – другому копыто бы череп разнесло.

Алевит опустился на колени, руки его упали вдоль тела.

– Прости, благородный ага мелик, что я тебя толкнул, – виновато проговорил он.

Вани весело хмыкнул.

– Ничего, меня, случалось, толкали и покрепче.

– В Тебризе я упал на улице и умирал от голода, – заламывая руки, причитал Зульфи, – ко мне никто не подходил – боялись заразиться черной болезнью. Один ага не побоялся, отнес меня в дом, накормил и ухаживал, как за родным братом. Я поклялся Всевышнему, что буду вечно служить моему аге. О, Всевышний, не забирай моего агу, возьми лучше мою грешную жизнь!

– Знаешь источник у древнего постоялого двора? – прервал его причитания Вани. – Этот источник называют Вараракн, вода в нем целебная. Обмывай ею голову своему аге и давай ему пить. С такой крепкой головой не умирают. Ну вот, он уже и очнулся. Нет-нет, ученый ага, лежи и не вставай.

Невзирая на возражения Вани, Гайк сел. Головная боль ушла, осталась лишь небольшая слабость во всем теле.

– Расскажи мне все, благородный мелик, расскажи о моих родителях, об отце.

Пытливо заглянув ему в лицо, Вани покачал головой.

– Потом, – твердо проговорил он, – когда поправишься. Всего несколько дней. Ты не залечил вовремя рану на голове, и она дает о себе знать. Не спорь, Гайк, мое слово твердо.

– Нет. Сейчас. Я не знал о смерти отца, родители не ответили на мое письмо, я думал… думал они презирают меня. Больше не стал писать, но всегда молился за них. Просил долгих лет жизни моему отцу, а он… он был мертв. Папа… он писал книгу об Армении, делал зарисовки изображений и текстов на стенах развалин древних храмов. Я просил Зульфи делать зарисовки везде, где мы бывали. Думал, однажды пошлю отцу. А он был мертв. Я говорил с ним в моих мыслях, а он был мертв. Расскажи все, что знаешь, благородный мелик, молю тебя.

Гоар и Зульфи плакали, даже по щеке отважного мелика Вани покатилась слеза, но глаза Гайка оставались сухими, голос его звучал спокойно и твердо. Тяжело вздохнув, Вани покачал головой и начал свой рассказ.

Глава семнадцатая. Бегство из амбара. Арест

Сарбазы, сторожившие запертых в амбаре армян, оказались счастливцами – им удалось выиграть несколько ахче у трех расположившихся неподалеку дружинников Вани. После этого их охватил дикий азарт. По совету одного из дружинников, Нубара, они разожгли костер и в отблесках его до зари с воплями восторга кидали кости. И никто из них не заметил, как через подкоп под стеной амбара, выбрался первый узник.

 Накрутив на голову чалму и натянув нарядный халат, он качающейся походкой полупьяного прошествовал через персидский лагерь. Никому вокруг не было дела до подвыпившего хана, дойдя до реки, беглец оглянулся, и его поглотило ущелье. Тихий свист дружинника оповестил остальных, что все в порядке. Когда амбар покинули пятнадцать человек, оставшиеся прикрыли подкоп и забросали его соломой. Сарбаз Муслум, принесший утром пленникам хлеб и воду, был счастлив – он разбогател за эту ночь на десять ахче. Разумеется, он даже и не заметил, что пленников стало меньше.

В полдень следующего дня, когда мелики закусывали под развесистым деревом у одного из источников, к ним приблизился Вагарш, старший дружинник мелика Овсепа Бегларова. Кивнув ему, Овсеп сказал:

– Садись, поешь, Вагарш.

Без всяких церемоний Вагарш опустился на камень рядом со своим меликом и, перекрестив хлеб, приступил к еде. Он служил потомкам мелика Беглара не один десяток лет, в молодости вместе с меликом Фрейдуном, отцом Овсепа, ездил в Петербург подавать прошение императору Павлу, во времена Цицианова вместе с Вани служил у Карягина. Оба мелика точно знали: пока Вагарш голоден, из него слова толкового не выжмешь. Поэтому оба терпеливо ждали, пока тот насытится. Наконец Вагарш утер рот и негромко произнес:

– Все ушли. Одежду я забрал, как Вани-юзбаши велел, торговцу Ваге из Тебриза снес. Ваге хоть и армянин, доверять ему нельзя, я сказал, богатый хан в кости много проиграл, деньги нужны отыграться. Ваге обрадовался, имя хана не спрашивал, пять туманов за все дал.

Мелик Вани недовольно поморщился:

– Совсем мало! Там халаты дорогие, каждый на коня можно было обменять.

– Что делать, Вани-юзбаши, торговаться опасно. Я сделал вид, что ничего в цене не понимаю, сразу согласился. Ничего, там в сундуке много одежды, в следующий раз дороже продам – скажу, хан сердился, что дешево. Четыре тумана золотом взял, один мелким серебром – Нубару в кости играть.

Оглянувшись, Вагарш вытащил кисет с деньгами и отдал Овсепу.

– Когда Нубар опять играть пойдет? – принимая деньги, спросил тот.

– Сейчас старый Аслан у амбара, с ним опасно связываться – вино не пьет, намаз совершает. Послезавтра ночью Муслум с Саке опять сторожат, тогда и пойдет. Новолуние будет, двадцать человек смогут уйти.

– Главное, чтобы утром их в амбаре пересчитывать не стали, – предостерег Вани.

Вагарш поморщился.

– Вай, Вани-юзбаши, кому пересчитывать надо? Кто в амбаре останется, соломы наложит, сверху прикроет – будто люди лежат. Как ты велел. Теперь могу спать пойти? Всю ночь и утро не спал.

– Хорошо, Вагарш, иди, – отпустил его Овсеп, и когда дружинник отошел, повернулся к Вани, – ты оказался прав, мелик Вани, и я этому рад, потому что боялся предательства. Хотя мне и до сей минуты кажется странным, что Гайк, верный слуга персов, ни с того, ни с сего решил нам помочь, отдав все эти одеяния.

– Он армянин, мелик Овсеп, – спокойно ответил Вани, – и, догадавшись обо всем, пожелал помочь не нам с тобой, а запертым в амбаре армянам.

Тяжело вздохнув, Овсеп покачал головой.

– Мне не понравилось, как высокомерно он держал себя со мной. Горечь наполняет меня при мысли, что муж моей сестры открыто и без всякого стыда ей изменяет.

Смущенный справедливостью обвинения, Вани попытался вступиться за своего молодого друга:

– Он еще слишком молод.

Не слушая его, Овсеп продолжал:

– Еще до того, как они с Эрикназ поженились, Шамирхан всеми силами пытался помешать этому браку, я даже слышал от него, что Гайка обвиняют в неприглядном поступке.

– Не стоит слушать досужие разговоры, мелик Овсеп, Бог сам решит, кому воздать по заслугам, – с этими словами Вани поднялся и, попрощавшись с Овсепом, отправился послушать, не пошли ли слухи о побеге пленников.

В воздухе стоял запах жаренного мяса, над жаровнями поднимался дым – накануне илаты, обязавшиеся поставлять армии Аббас-Мирзы продовольствие, пригнали с горного пастбища стадо баранов. У прилавков шла оживленная торговля, на одном из них Вани приметил один из пожертвованных Гайком роскошных халатов. У развалин старого постоялого двора сидел Зульфи и рисовал. К нему подходили сарбазы, уже хорошо знавшие художника, заглядывали через плечо, одобрительно цокали языками. Приблизившись к алевиту, Вани тоже взглянул на рисунок и, подождав, пока рядом никого не будет, тихо спросил:

– Как твой ага?

Подняв голову, Зульфи посмотрел на него печальными влажными глазами и вздохнул.

– Голова больше не болит, но очень сильно грустит мой ага, светлый мелик. Госпожа Гоар заставила лепешек поесть, теперь уснул.

– Пусть спит, раны в голову коварны. Я знал людей, которые сразу вставали на ноги и думали, что они здоровы, а потом сходили с ума.

В глазах алевита мелькнул ужас.

– Неужели Всевышний отнимет у моего аги его светлый разум?

Выронив рисунок и карандаш, он опустился на колени и стал молиться.

– Бог даст, твой ага скоро поправится, – утешил Вани и пошел своей дорогой, ибо заметил вертевшегося неподалеку персиянина с хитрой лисиной мордочкой.

Аббас-Мирза постоянно посылал своих шпионов следить за обоими меликами, и они об этом прекрасно знали. Избавиться от наблюдения Вани ничего не стоило, так он и делал, если было нужно, но в первый день после побега узников ему на всякий случай во избежание подозрений следовало постоянно оставаться на виду.

Время, несущееся галопом с тех пор, как персидская армия перешла Аракс, теперь, казалось, застыло. В лагере царили разброд и ленивая скука. На Зульфи, бродившего повсюду со своими карандашами и бумагой, никто не обращал внимания, говорили при нем громко, и он приносил Гайку и Гоар свежие сплетни:

– Два сарбаза пытались забраться в шатер к наложницам Сулейман-бека, евнухи шум подняли. Сарбазы сбежали, а всех наложниц высекли.

– Наложниц за что? – возмущенно воскликнула Гоар. – Всегда женщины виноваты!

Прежде Гайк улыбнулся бы, подумав о том, что не только у мадам де Сталь возникают мысли о бесправном положении прекрасного пола, однако теперь он чувствовал странное безразличие ко всему. Голова больше не болела и не кружилась, слабости не было, но не хотелось ни с кем говорить, не было желания даже думать. Ибо сразу вспоминался рассказ Вани, сердце сжималось от горькой мысли:

 «Папы больше нет. Давно нет, а я ничего не знал, даже не почувствовал»

Исступленные ласки Гоар по ночам приносили Гайку облегчение, но при этом мучила мысль об Эрикназ – не из-за совершаемой им измены, а потому, что он не может вспомнить ее облик. Ни ее, ни сына. Из тумана смутно выступали силуэты матери, брата и сестер, но вдохновенное лицо отца стояло перед глазами ясно и четко очерченным – таким, каким оно было, когда Багдасар читал тринадцатилетнему сыну стихи Омара Хайяма:

«Разумно ль смерти мне страшиться? Только раз

Я ей взгляну в лицо, когда пробьет мой час»

Зульфи при виде равнодушия, написанного на прежде оживленном лице его господина, приходил в отчаяние.

«Неужели мой ага сойдет с ума, как говорит почтенный мелик?»

– Говорят, ага, шайтан из реки выходит, – преувеличенно бойко рассказывал он, – по ночам в хана превращается, гуляет повсюду, утром обратно в реку уходит.

Гайк недовольно морщился, Гоар испуганно ойкала:

– Наверное, кашкэрэ.

Как ни странно, но рассказы о бродящем по лагерю шайтане являлись не досужим вымыслом – в течение нескольких дней из амбара бежали пятьдесят узников, и, несмотря на все предосторожности, двое или трое из них попались на глаза сарбазам. В самом лагере, никто не обратил бы внимания на праздношатающихся богато одетых ханов, но беглецов заметили в тот момент, когда они спускались в ущелье. Пришлось изобретательному мелику Вани срочно пустить слух, которому суеверные персы легко поверили.

За два дня до окончания перемирия, когда в амбаре оставалось всего десять узников, старый Аслан, аккуратно совершавший намаз и не пивший вино, случайно обнаружил отсутствие пленников – решил проверить, не слишком ли много хлеба выдают армянам, и стал их пересчитывать по головам. Алаяр-хан, которому немедленно доложили о побеге, сам лично явился в амбар, лицо его было искажено яростью.

– Где остальные? – кричал он, тыкая пальцем в самого старшего из армян, пожилого Гегама из села Тох. – Ты, говори!

Погладив бороду, Гегам вежливо поклонился.

– Ушли, почтенный ага.

– Как? Кто выпустил?

Сообразив, что подкоп им больше уже не понадобится, Гегам разбросал землю и показал садр-азаму дыру под стеной.

– Никто не выпустил, вот отсюда ушли, почтенный ага. Лопата все время здесь лежала, прорыли и ушли. Я говорил им: не надо, армяне для шахзаде, как любимые дети, если хочет, чтобы мы тут сидели, значит, должны сидеть. Они не послушали. Что делать, ага, молодые, скучно целые дни в амбаре.

Позеленев от злости, Алаяр-хан велел отправить оставшихся десять армян к Шуше.

– Если через два дня Реут не сдаст Шушу, повешу вас всех перед крепостью, – пообещал он Гегаму, и тот, перекрестившись, приложил руку к сердцу.

– Все в воле Всевышнего, почтенный ага.

Парламентер, отправленный в Шушу, принес от полковника Реута все тот же ответ: до получения приказа от Ермолова, он крепость не сдаст, а до окончания перемирия еще два дня. Вскоре после этого сарбазы, охранявшие подступы к Шуше, приволокли к Алаяр-хану перепуганного молодого татарина.

– Он разговаривал с армянином из Шуши, ага! – кричали они. – Когда мы хотели схватить армянина, он помешал – бросился нам под ноги, а армянин убежал.

Татарин, уже основательно помятый ими, лишь таращил глаза и трясся. Это был один из тех татарских мужчин, которых Реут, опасаясь мятежа, выслал из Шуши. Семьи их остались в крепости заложниками, поэтому татары боялись присоединиться к армии Аббас-Мирзы и тоскливо бродили вокруг в надежде что-нибудь узнать о близких.

– Собака и сын собаки, – прорычал Алаяр-хан, – о чем ты разговаривал с армянином? Почему помог ему сбежать?

Пленник затрясся еще сильней, но продолжал молчать. Алаяр-хан велел принести фаллаку. Закрепив в ней ноги парня, его били палками по пяткам. Он вопил, молил о пощаде, но ничего толком не сказал. Наконец Алаяр-хан решил доложить о пойманном лазутчике шахзаде.

Аббас-Мирза велел позвать Мехти-Кулу-хана. Татарина привели и поставили перед ними на колени – стоять он после экзекуции в любом случае бы не смог.

– Ты лазутчик? – строго спросил шахзаде.

Татарин затряс головой и заплакал.

– Если шахзаде позволит мне с ним поговорить, – начал Мехти-Кулу и, получив разрешение, пристально посмотрел на пленника, – ты узнаешь меня, юноша?

Тот посмотрел на хана и узнал его.

– Мой благородный хан! – завопил он и с силой стукнулся лбом о землю.

– Вижу, ты узнал меня. Я твой хан, пришедший вернуть себе законные владения. Ты мой подданный, и ни один волос не упадет с твоей головы помимо моей воли и воли могущественного шахзаде. Как твое имя?

– Гасан сын Вели, благородный хан, – ответил татарин, немного успокоенный дружелюбным тоном Мехти-Кулу.

– Скажи Гасан сын Вели, о чем ты беседовал с армянином из Шуши? Почему помог ему убежать? Говори и ничего не бойся.

Боязливо покосившись на недобро молчавшего Алаяр-хана, Гасан слегка пошевелил нывшими после палочных ударов ногами.

– Это друг мой Сурен, – пролепетал он, – в Шуше голод, я ему хлеба для моих матери и сестры дал. Сарбазы пришли, Сурен говорит: бежим. А я говорю: ты хлеб бери и беги, я останусь. Он убежал, а я упал на землю, чтобы его не поймали. Мать и сестра голодают, благородный хан!

– Аллах! – не выдержав, гневно вскричал Алаяр-хан. – Ты лжешь, сын собаки! Кто поверит, что армянин татарской семье хлеб отнесет?

Гасан невольно пододвинулся ближе к Мехти-Кулу-хану, словно в поисках защиты.

– Непременно отнесет, благородный хан. Мы побратимы, с детства дружим, кинжалами обменялись, и матери наши тоже дружат. Сарбазы мой кинжал забрали, если хан не верит, пусть принесут – на нем имя «Сурен» по-армянски вырезано. А я Сурену свой кинжал дал, на нем мое имя «Гасан» арабскими буквами. Я в медресе ходил, писать умею.

– Тебе вернут твой кинжал, – милостиво кивнул Аббас-Мирза.

– Благодари милостивого шахзаде, – строго сказал Мехти-Кулу-хан, и перепуганный татарин вновь хлопнулся лбом о пол.

– Великодушный шахзаде! – завопил он.

– С другими армянами твоя семья тоже дружит? – доброжелательно спросил Аббас-Мирза.

Наморщив лоб, Гасан пытался сообразить, какого ответа от него ждут.

– С одними дружим, с другими нет, могущественный шахзаде, – осторожно ответил он и поспешно добавил: – С татарами тоже не со всеми дружим. Как дружить, когда у тебя один ишак, у другого десять?

Шахзаде улыбнулся простодушию юноши.

– Сколько же у твоей семьи ишаков?

– Пол ишака было, светлый шахзаде, одного с семьей Сурена делили. Только теперь, Сурен сказал, русские нашего ишака на мясо забрали. Ермолов с армянином письмо прислал, велел Реуту всех ишаков и лошадей съесть, но Шушу не сдавать.

Чуть не подпрыгнув, Аббас-Мирза посмотрел на не менее него удивленных ханов.

– И давно Ермолов прислал письмо? – он старался говорить спокойно, чтобы татарин от страха вновь не потерял дар речи.

– Вчера еще, милостивый шахзаде.

– Правда ли это? Может, твой друг лжет?

Испустив тяжелый вздох, Гасан покачал головой.

– Нет, светлый шахзаде, Сурен всегда говорит правду. Говорит, посланец Ермолова въехал в Шушу через Гянджинские ворота, по дороге от Шах-Булага, все это видели. Конь у него дорогой был, из конюшен благородного Мехти-Кулу-хана. И о приказе Ермолова сразу все узнали.

– Язык тебе отрезать мало, собака! – завопил Алаяр-хан. – От Шах-Булага к Шуше и муха не пролетит!

Перепуганный Гасан упал лицом на землю и замер от страха. По знаку шахзаде его уволокли, потом разыскали командира отряда, накануне охранявшего гянджинскую дорогу. Тот сразу понравился Аббас-Мирзе своей выправкой и достоинством, с которым держался, – офицер явно принадлежал к новой школе и проходил обучение под руководством английских специалистов. 

– Нет, шахзаде, – твердо отвечал он на вопрос, – ни всадник, ни пеший не могли пробраться к Шуше. Я пропустил одного лишь кулам-чапара (курьера), поскольку у него имелся при себе письменный приказ с печатью Мухаммеда-мирзы.

– Что было написано в приказе? – зловеще спросил Алаяр-хан. – Или ты не умеешь читать?

– Я умею читать, садр-азам, и красиво пишу. Кулам-чапар спешил в Тебриз к мирзе Салеху и вез статью для «Кагазе ахбар». Согласно приказу я дал ему породистого коня из конюшен благородного хана, – офицер поклонился Мехти-Кулу, – поэтому переписал приказ, чтобы никто не мог сказать, будто я присвоил то, что мне не принадлежит.

Намек был слишком явным, Алаяр-хан позеленел от злости и поклялся про себя когда-нибудь свести счеты с дерзким, а офицер вытащил из кармана копию приказа и через телохранителя передал шахзаде. Аббас-Мирза читал, и лицо его наливалось кровью.

– Привести учителя Мухаммеда-мирзы! – закричал он, отшвыривая бумагу.

– Шахзаде помнит, что я говорил, – угрюмо проворчал Алаяр-хан, – нельзя доверять армянам.

Слух о побеге из амбара, как и все слухи в лагере, распространился мгновенно. Может, Алаяр-хан и подозревал меликов в соучастии, но доказательств их вины представить Аббас-Мирзе не смог. Поэтому тот, не желая обострять отношения с карабахскими армянами, отказался отдать приказ о задержании меликов Вани и Овсепа, и оба они по-прежнему разгуливали повсюду в нарядных халатах, подарках шахзаде, которые уже основательно запылились.

Гайк, с самого начала подозревавший, для чего понадобились мелику Вани роскошные ханские одеяния, услышав об исчезновении пленников, особо не удивился. Он понимал, что и меликам, и ему самому не поздоровится, если Алаяр-хан узнает правду, но, целиком погруженный в мысли о своем горе, испытывал странное безразличие. Зато Зульфи, который был далеко не дурак и тоже все понял, не мог не испытывать тревоги. Поэтому, поднявшись на холм, чтобы порисовать, и увидев вдали направлявшихся в их сторону вооруженных феррашей, он немедленно бросился к шатру и сунул голову внутрь:

– Ага, ферраши сюда идут!

– Ну и что? – не понял Гайк.

– Это ферраши шахзаде, ага! Из-за халатов пришли, наверное, они уже за холмом! Тебе бежать надо, ага!

Поспешно кинув Гоар первую попавшуюся ему под руку широкую шаль, Гайк велел:

– Закутайся плотней. Уведи подальше госпожу, Зульфи, спрячь ее.

Отойдя от шатра, Гоар и Зульфи видели, как ферраши, выйдя из-за холма, приблизились к шатру, вошли внутрь и вскоре вышли, ведя за собой Гайка.

– Мой ага! – Гоар рванулась было бежать за ними, но Зульфи ее не пустил.

– Тише, госпожа! Слышала, что велел мне ага? Увести тебя подальше.

Тихо плача, она плелась за Зульфи, а тот брел, сам не зная куда, и размышлял:

«Куда идти? Меликов, конечно, тоже арестовали. Ага велел спрятать госпожу, я должен это сделать»

Сарбазы, хорошо знавшие постоянно бродившего повсюду художника, приветливо с ним здоровались, при виде укутанной Гоар отпускали веселые шутки:

– Эй, художник, и ты себе женщину нашел?

– Скажи, Зульфи, у нее лицо гурии или ведьмы?

Неожиданно алевит остановился так резко, что Гоар чуть не налетела на него сзади, – прямо перед ним под раскидистым деревом стояли и мирно беседовали мелики Вани и Овсеп. Увидев изумленно хлопавшего глазами Зульфи, они умолкли.

– Чего тебе? – нарочито громко и равнодушно спросил узнавший алевита Вани.

Зульфи подошел ближе.

– Моего агу ферраши увели, – он жалобно сморщился и шмыгнул носом.

Пораженные мелики переглянулись.

– Идите оба за мной, – велел Вани.

Спустя минуту они сидели у подножия невысокого холма, вокруг которого плотно расположились дружинники Вани и Овсепа, так что ни один посторонний не мог бы незаметно подойти, чтобы подслушать разговор.

– Ага только и успел сказать: уведи госпожу и спрячь, – рассказывал Зульфи, – потом сразу ферраши пришли. Почему агу увели, не знаю. Наверное, из-за того сундука.

Овсеп поморщился.

– Не болтай много, – сурово проговорил он.

«Если Алаяр-хан и вправду что-то пронюхал, – думал Вани, – то почему мы с Овсепом оба на свободе? Нет, тут что-то другое»

– Я не болтаю, мелик-ага, только не знаю, что делать, куда госпожу вести.

Окинув холодным взглядом укутанную с ног до головы Гоар, безмолвно стоявшую в стороне, Овсеп презрительно пожал плечами.

– Ему давно следовало прогнать прочь эту распутницу, – резко сказал он, – пусть благодарит Бога, что мне не хватило времени его проучить. Если когда-нибудь наши пути вновь пересекутся, он пожалеет, что родился.

Скинув с головы платок, Гоар выхватила из-за пазухи кинжал.

– Ты не успеешь тронуть моего агу, мелик, ибо прежде пронжу этим кинжалом твое черное сердце! – сверкая глазами, вскричала она.

На миг мужчины оторопели, взгляд Овсепа потемнел от ярости.

Ты, бесстыдница, смеешь мне грозить?!

Подняв руку, он шагнул вперед, и испуганный Зульфи метнулся к Гоар, собираясь принять на себя удар, но мелик Вани решительно встал на пути Овсепа.

– Остановись, мелик Овсеп! Не позорь себя, вступая в перепалку с девчонкой, которая годится тебе в дочери, – сурово проговорил он и перевел взгляд на Гоар, – а ты, женщина, веди себя, как подобает, иначе будешь наказана.

– Я из Хндзореска, – Гоар еще выше подняла сжимающую кинжал руку, – говорят, мать родила меня на могиле Мхитара Спарапета, когда шла за водой, и я никого не боюсь, даже кашкэрэ. Пусть мелик Овсеп говорит обо мне, что хочет, но пусть не трогает моего агу!

Она походила на маленького взъерошенного котенка, и выглядела так забавно, что Вани с трудом сумел удержаться от смеха, хотя усы его все же подозрительно топорщились.

– Немедленно спрячь кинжал, глупая девочка! Или в Хндзореске не учат девушек быть скромными и послушными? – он укоризненно покачал головой и повернулся к Овсепу. – Пусть Вагарш этой ночью уведет их обоих в горы… той же дорогой.

Отвернувшись, Овсеп угрюмо кивнул, но Гоар сердито вскинула голову.

– Никуда не пойду! Не оставлю своего агу!

– Слушай меня внимательно, женщина, – голос Вани был строг, – мне сейчас не до твоих капризов, или ты хочешь всех нас погубить? Когда я говорю, ты должна слушаться.  

Тяжело вздохнув, Гоар опустила голову.

По приказу Аббас-Мирзы телохранитель передал Гайку снятую офицером копию с приказа принца Мухаммеда.

– Читай, – велел шахзаде.

Гайк разглядывал бумагу в полном недоумении.

– Я ничего не понимаю, шахзаде, – сказал он наконец.

– Приказ тебе знаком? – вкрадчиво поинтересовался Аббас-Мирза. – Или скажешь, что он тебе незнаком? Никто, кроме тебя, не пишет статей для «Кагазе ахбар»

Еще раз оглядев послание, Гайк твердо ответил:

 – Приказ написан от имени мирзы, но это писал не он, мне хорошо знаком его почерк.

Аббас-Мирза взглянул на офицера и коротко велел:

– Говори.

– Я сделал копию, – сказал офицер, не глядя на Гайка, – но в руках у меня был настоящий приказ с печатью мирзы – приказ дать курьеру лучшего коня. Я исполнил приказ.

Гайк с облегчением вздохнул.

– Теперь я понимаю. Мирза пожелал, чтобы я отправил курьера, как только допишу статью о победном вступлении войск шахзаде в Карабах, и вручил мне приказ со своей печатью. Это было в селе Кубат. В тот день, узнав, что поблизости есть церковь, я отправился помолиться и заблудился в горах. Там меня обокрали, унесли кафтан, а приказ лежал в кармане.

– И ты никому не сказал ни слова! – прорычал Алаяр-хан. – У тебя украли приказ, позволяющий пройти мимо любого поста, миновать любую стражу. Наверняка им воспользовались не в первый раз, а ты молчал!

– Я забыл, – равнодушно ответил Гайк.

– Лжешь, армянин! Говори правду, иначе тебя будут бить по пяткам, пока не скажешь всего, что знаешь.

Больше всего Гайк боялся, как бы от крика садр-азама в голове вновь не вспыхнула боль.

 – Как угодно высокому хану, – вежливо ответил он, – если меня будут бить по пяткам, то я, возможно, расскажу даже то, чего не знаю.

Аббас-Мирза усмехнулся – он ценил остроумие, к тому же любил, когда осаживали его заносчивого родича садр-азама, – и спросил неожиданно мягко:

– Помнишь ли ты, армянин, что я возвеличил тебя и осыпал милостями, каких редко удостаиваются даже благородные ханы? Так почему же ты замыслил предательство?

– Бог не простит меня, если я забуду милости шахзаде и замыслю предательство, – возразил Гайк, – у меня действительно украли приказ вместе с одеждой. Но слишком многое мне пришлось пережить за короткое время, и я забыл о том, что считал не столь важным.

– Где статья для «Кагазе ахбар», которую ты должен был отправить с курьером?

– Я не сумел написать ее, – Гайк выпрямился, – меня покинули силы и вдохновение. Ибо, моля Бога о ниспослании победы могущественному шахзаде, я грезил об Армянском царстве, о великом расцвете, который ждет мой народ под милостивым покровительством Ирана. Но здесь, при виде разоренных армянских деревень, убитых детей и истерзанных женщин, душа моя переполнилась сомнениями. Однако в ней нет и не было места предательству.

Наступила тишина, которую даже Алаяр-хан не осмеливался нарушить. Лицо шахзаде стало угрюмым.

– Увести дерзкого! – резко приказал он, а когда Гайка увели, велел: – Пусть опять приведут татарина.   

Спустя несколько минут перед Аббас-Мирзою вновь хлопнулся лбом о землю несчастный Гасан, решивший, что его опять будут бить.

– Да пошлет Аллах долгих лет жизни великому шахзаде! – завопил он.

– Скажи, – вкрадчиво проговорил Аббас-Мирза, – хочешь ли ты иметь столько золота, чтобы купить себе десять ишаков?

Татарин похлопал глазами и с трудом проглотил набежавшую слюну.

– Аллах видит, я ни в чем не виноват, семья голодает….

– Так хочешь или нет? – уже раздражаясь, прикрикнул на него шахзаде.

  От испуга Гасан дернулся и неожиданно завопил во всю глотку:

– Хочу!

Испугавшись собственного крика, он сразу же в ужасе замер, но Аббас-Мирза удовлетворенно кивнул.

– Ты здесь родился, знаешь все тропы. Можешь попасть в Шушу? Твой побратим ведь спускается к тебе из крепости.

Гасан печально покачал головой.

– Аллахом клянусь, нет, разве оставил бы я мать и сестру умирать одних, если бы мог к ним пробраться? Армяне стерегут все проходы. Сурен армянин, он может пройти.

– Как ты думаешь, хочет ли твой побратим-армянин иметь много ишаков и золота?

– Хочет, великий шахзаде, – уверенно ответил Гасан, – всегда мне говорил, что хочет разбогатеть.

– Если Шуша простоит в осаде еще неделю, твои родные умрут с голоду, армянам, что мирно живут в крепости, тоже придется несладко. Я не желаю кровопролития, предложил русским спокойно уйти, но они не хотят. Реут знает, что я все равно возьму крепость, но русским безразлично, сколько армян и татар при этом погибнет. Объясни это своему другу. Пусть откроет мне и своему законному повелителю Мехти-Кулу-хану ворота Шуши, и, клянусь Аллахом, я сделаю вас обоих богачами.

Сглотнув слюну, Гасан поднял голову, радость и тревога смешались в его взгляде.

– Великодушие шахзаде бесконечно. Но я не смогу встретиться с Суреном, ибо не в силах ходить.

Аббас-Мирза отечески улыбнулся.

– Не тревожься, доктор поставит тебе примочки, и ты уже завтра встанешь на ноги. Ты не так уж и пострадал, тебя только немного поучили.

По его приказу татарина отправили к доктору Кормику. Алаяр-хан же, покинув шахзаде, немедленно вызвал феррашей:

– Отправляйтесь в шатер армянина, учителя молодого мирзы, принесите оттуда его сундуки и приведите ко мне его женщину.

Однако садр-азама ждало разочарование: вернувшись, ферраши доставили всего лишь один наполовину пустой сундук и доложили, что женщину, как ни искали, нигде не нашли.

Глава восемнадцатая. В заключении. Чиляев и Адигезаль-бек. Шамхорская битва

В помещении, куда привели Гайка, помимо него находились два русских офицера. Подозрительно покосившись на дорогую персидскую одежду своего нового собрата по заключению, они вежливо поздоровались с ним на местном наречии и тихо продолжили прерванную его появлением беседу, из предосторожности перейдя на французский.

Гайк лег в углу и закрыл глаза, стараясь не слушать. В другое время его позабавила бы комичность ситуации – ведь говори офицеры по-русски, он почти ничего бы не понял. Теперь же хотелось одного: поскорее уснуть, чтобы до слуха не долетали негромкие голоса. Но уснуть никак не удавалось.

– До конца перемирия остался один день, – говорил один из офицеров. – Что с нами сделают, Чиляев, как вы думаете?

– Трудно сказать, – Чиляев тяжело вздохнул.

– Однако Аббас поклялся вернуть нас в Шушу, каков бы ни был ответ из Тифлиса, – настаивал первый офицер.

– Вы верите персу, Шевелев? – Чиляев невесело рассмеялся. – Я уверен, что Ермолов не позволит сдать Шушу, но приказ его вряд ли доберется до Реута – все дороги в Шушу перекрыты. Полковник постарается потянуть еще пару дней, ссылаясь на отсутствие распоряжения от командующего, но потом….

Не договорив, он умолк. Наступила тишина, и Гайк задремал, а когда очнулся, голова была светлая, и в памяти неожиданно возникло искаженное лицо Алаяр-хана:

«У тебя украли приказ, позволяющий пройти мимо любого поста, миновать любую стражу, а ты молчал»

Все встало на свои места: украденным у него приказом принца воспользовались, чтобы доставить в Шушу послание главнокомандующего Ермолова. Возможно даже, человеком, пробравшимся в крепость, был тот самый Садык, который унес его вещи. Разумеется, шахзаде не мог не прийти в гнев, Гайк понимал.

«Но раз это никак не связано с побегом пленников, – подумал он, – значит, мелик Вани свободен. Узнав о моем аресте, он позаботится о Гоар и Зульфи»

От этой мысли Гайку стало спокойней, повернувшись на бок, он подложил под щеку ладонь и погрузился в глубокий сон.

Перемирие заканчивалось. С утра Шевелева увели и отправили к Шушу к Реуту с устным поручением – передать, что Аббас-Мирза по-прежнему гарантирует русскому отряду свободный проход от Шуши до берегов Терека.

– Ибо в Грузии больше нет русских войск, – добавил Аббас-Мирза.

Реут усмехнулся – перед ним лежало послание Ермолова, отправленное из Тифлиса. Главнокомандующий требовал удержать Шушу любой ценой. Даже, если придется съесть всех лошадей. Аббас-Мирзе полковник этого сообщать, разумеется, не стал.

– Передай, Шевелев, что не могу ни о чем говорить, пока не получу приказа от Ермолова. Напомни шахзаде об окончании перемирия и данном им честном слове в любом случае вернуть заложников.

Шевелев принес ответ Аббас-Мирзе, и тот раскричался:

– Я утратил доверие к Реуту! Он думает, мне неизвестно, что приказ уже получен? Заложников верну в обмен на сидящих в Шуше под арестом беков.

Выпустить беков Реут отказался. Ночью армянские женщины и дети вместе с митрополитом Саргисом вновь с плачем взывали к соотечественникам, моля пощадить их и открыть крепость, а Аббас-Мирза между тем ждал – ждал сигнала от татарина Гасана, обещавшего уговорить побратима отворить Ереванские ворота Шуши. Но утром в ущелье под скалой сарбазы нашли труп Гасана с кинжалом в груди, а на рукояти кинжала арабскими письменами было вырезано его собственное имя – Гасан. И тогда по приказу Алаяр-хана перед крепостью повесили десять армян, не успевших бежать из амбара. После этого персияне открыли сильную канонаду со всех батарей.

 С наступлением темноты орудия умолкли. Защитники Шуши поспешно заделывали бреши в стенах, персы подтаскивали орудия, устанавливая на скалах батареи, над мертвыми головами Гегама и его товарищей с криком кружили птицы. Расстелив на полу плащи и растянувшись на них во весь рост, Чиляев и Шевелев со знанием дела обсуждали штурм.

– Наверняка персы разместят батареи на скале с северной стороны, – говорил Шевелев, – оттуда ближе всего до крепостной стены.

– Им не удастся подтащить туда орудия, – возражал Чиляев, – ограничатся ружейными выстрелами.

Утром канонада возобновилась и вновь стихла, когда наступил вечер. Шуша все еще стояла. По приказу Аббас-Мирзы Шевелева освободили и отправили с письмом к полковнику Реуту – шахзаде гарантировал отряду не только безопасный проход, но и обещал на пути к Тифлису снабжать всем необходимым. В противном случае, писал он, Шуша будет превращена в развалины. В ответ Реут просил его высочество больше к нему с подобными предложениями не обращаться, поскольку оставить крепость без приказа он не имеет права, и каждый из его воинов готов, выполняя свой долг, умереть под развалинами Шуши.

На заре следующего дня орудия загрохотали совсем близко от каменного дома, где находились под стражей Гайк и офицер-заложник Чиляев. Жившая здесь до войны армянская семья отличалась опрятностью, и прежде потолок радовал глаз ровной белизной. Однако толстый слой извести не выдержал вызванного канонадой сотрясения, и взгляд разбуженного канонадой Гайка уперся в медленно расползавшуюся над его головой сеть трещин. Перекрестившись, он закрыл глаза и, беззвучно шевеля губами, стал молиться. За родных и друзей, за неизвестных ему хозяев каменного дома, за Гоар и Зульфи. За тех, в кого стреляли, и за тех, кто стрелял.

– Не стоит бояться, до нас снаряды не долетят.

Вздрогнув, Гайк повернул голову и встретился взглядом с Чиляевым – тот, как оказалось, неплохо говорил на тюркском наречии. До сих пор они практически не разговаривали, и теперь звучавшие в голосе офицера насмешливые нотки едва не заставили Гайка вспылить, забыв о вежливости.

– Пусть до нас не долетят снаряды, но кто-то другой сегодня уйдет на небо, не пройдя назначенный ему Господом путь, – стараясь говорить ровным тоном ответил он, – как христианин, я не могу об этом не печалиться.

Чиляев снисходительно пожал плечами.

– Бог сотворил наш мир непохожим на рай, ага. Что поделаешь – дьявол вмешался.

Гайк невольно усмехнулся. Помолчав немного, он перешел на французский:

– Прошу у вас прощения, месье Чиляев, я должен был сразу сообщить вам и вашему товарищу, что мне знаком язык на котором вы говорили. Одно оправдание: из-за недавно полученной раны голова моя так болела, что я почти ничего не понимал.

– Вот как! – в голосе офицера слышалось легкое беспокойство. – Но мы, слава Богу, не выдали вам никаких военных секретов. Если это не тайна, то где вы получили образование?

Вновь загрохотали выстрелы, канонада не умолкала довольно долго. Когда же наступило временное затишье, Гайк, продолжая смотреть в потолок, ответил:

– В семье. И в Святом Эчмиадзине.

– Боже милостивый, как же вы попали к персам?

– Поступил на службу к Аббас-Мирзе, – тон Гайка был столь мрачен, что Чиляев, собиравшийся продолжить расспросы, передумал и заговорил о себе.

– Меня и братьев в детстве обучал гувернер-француз, – сказал он, – отец мой, Глоха Чиладзе, был шталмейстером у царевича Вахтанга и чрезвычайно беспокоился о нашем образовании.

– У царевича Вахтанга? – Гайк наморщил лоб, пытаясь вспомнить это имя, но не смог.

– Вахтанг был третьим в линии наследования престола Картли-Кахети после царя Эракле Второго. Когда его по приказу русского императора арестовали и отправили в Петербург, мой отец последовал за ним. Тогда еще многие надеялись, что царскую семью освободят, но этого не случилось, поэтому отец оставался с царевичем до самой его смерти. Когда нас с братьями привезли в Петербург, мне было лет семь или восемь, там мы выросли и получили образование, а русские переделали наши имена и фамилии на свой манер. Из Чиладзе мы стали Чиляевыми, отца называют Гавриилом, мне при крещении дали имя Бабан, но русские товарищи зовут Борисом.   

Гайк слушал его с живым интересом.

– Если честно, не все, что вы говорите, мне понятно, – откровенно признался он, – я мало знаю о последних грузинских царях, а о судьбе царской семьи мне вообще ничего неизвестно. Не могли бы вы меня просветить?

Хмыкнув, Чиляев весело тряхнул головой.

– Я-то думал, лишь Иагор, мой старший брат, способен был бы проявить любознательность под грохот канонады, сидя под замком у персов, – сказал он, – с великим удовольствием исполню вашу просьбу, тем более, что нам здесь больше нечего делать, кроме как вести разговоры. Однако память у меня никудышная, могу и напутать.

– Не тревожьтесь, я буду снисходительным слушателем, – заверил его Гайк.

– От второй своей жены Анны Абашидзе, – начал Чиляев, – царь Эракле Второй имел сына Георгия – того, кто потом стал последним царем Георгием Двенадцатым. После смерти Анны Эракле женился на Дареджан Дадиани, она родила ему четырнадцать сыновей и двенадцать дочерей. Все Дадиани честолюбивы, Дареджан не исключение – сильная, властная, умная. Ей невыносима была мысль, что не ее сыновья, а пасынок Георгий унаследует корону отца. Но даже при всей любви к жене изменить порядок наследования царь Эракле не мог. Однако по ее наущению он составил завещание, текст был примерно таков: «Если по воле Господа сыну моему Георгию суждено будет занять трон отца, то по смерти его корона должна перейти не к сыну его, а к брату царевичу Илону» Царевич Илон – старший сын Дареджан.

На время царица успокоилась – она знала, что ее пасынок тяжело болен, и жить ему осталось недолго. Дареджан надеялась даже, что Георгий умрет раньше своего отца Эракле, а если и успеет стать царем, то скоро освободит трон для Илона. Действительно, царь Георгий Двенадцатый правил меньше трех лет, но за это время он успел аннулировать завещание своего отца Эракле Второго и составил новое, в котором наследником престола назвал своего сына царевича Давида. Дареджан и ее сыновья обратились к Фетх-Али-шаху с просьбой утвердить Илона наследником, обещая быть преданными Ирану. Узнав об этом, Георгий обвинил мачеху в измене и заключил ее в замок Авлабари, а сам обратился к русскому императору Павлу с просьбой поддержать его сына. Павел обещал. 

Через два месяца после смерти Георгия Двенадцатого император Павел был убит. А спустя еще полгода император Александр, сын Павла, подписал манифест об упразднении Картли-Кахетинского царства. Царевич Давид был арестован и отправлен в Петербург. Царевич Вахтанг и его братья подняли восстание, объявив Илона царем. Их поддержали кахетинские тавади, Иран, Джавад-хан Гянджинский, имеретинский царь Соломон. Но русские войска подавили восстание, царевичей схватили и отправили в Петербург. Именно тогда мой отец последовал за Вахтангом.

Снаряды загрохотали где-то совсем близко. Чиляев умолк, но продолжал молча размышлять и тогда, когда наступило затишье.

– Месье Чиляев, – робко, но с нетерпением напомнил о себе Гайк.

– Простите, задумался. Но я, собственно говоря, рассказал вам почти все, что знал.

– Значит, царевичи смирились со своей судьбой?

Чиляев пожал плечами.

– А что им еще оставалось? У Илона и Вахтанга больше не осталось союзников – Джавад-хан Гянджинский пал при взятии русскими Гянджи, имеретинский царь Соломон долго боролся, но был низложен, а кахетинские тавади…. Одни бежали в Иран, другие, как и картлийские тавади, принесли клятву верности русскому императору. За это император сохранил им их владения и княжеские привилегии. Царевич Давид какое-то время еще пытался доказать незаконность акта, лишившего его престола, и даже представил императору Александру два проекта возвращения Грузии независимости мирным путем. Однако император их отверг. Мой брат Иагор, конечно, рассказал бы вам намного больше, он помогал Давиду в его трудах и даже переводил на русский язык судебник царя Вахтанга Шестого.

– Судебник царя Вахтанга! – не удержавшись, воскликнул Гайк.

– Свод законов, действующих на территории Грузии уже сто лет, – пояснил его собеседник, – нужно было привести его в соответствии с русским законодательством. А что вас так поразило?

– Дело в том, что третья часть свода законов Картли-Кахетинского царства составлена армянином Мхитаром Гошем на основании кодексов Феодосия и Юстиниана.

– Припоминаю, брат Иагор что-то говорил мне об этом, – согласился Чиляев, – что ж, наши народы всегда были очень близки, и это прекрасно.

– В моем случае это оказалось не столь прекрасно, – с улыбкой возразил Гайк, – я получил задание написать трактат по византийскому праву и искал в библиотеке Эчмиадзина судебник Мхитара Гоша. Однако библиотекарь сказал, что сто с лишним лет назад рукопись судебника по просьбе грузинского царя Вахтанга, составлявшего свод законов, была отослана в Тифлис для перевода. За сто лет царь так и не удосужился ее вернуть.

Вытянувшись на спине во весь рост, Чиляев захохотал.

– Непременно расскажу об этом Иагору, он будет в восторге. Если, конечно, выйду отсюда живым. Не веселился так с тех самых пор, как был взят в заложники.

– Ваш брат все еще живет в Петербурге? – спросил Гайк, переждав смех.

– При жизни царевича Давида Иагор служил в Петербурге, помогал царевичу в его трудах. Теперь он служит в Грузии прокурором, по-прежнему много пишет и переводит.

– Так царевич Давид умер?

– Давно, лет семь назад. Перед смертью он признался Иагору, что переводить на грузинский Вольтера и писать книги по истории Грузии ему было много приятней, чем царствовать. Кто его осудит? Мало радости быть царем полуразрушенного царства в окружении ненавидящих тебя родичей. В Петербурге Давид примирился с Вахтангом и Илоном. Царевич Вахтанг тоже много писал, мой брат Иагор и его работы переводил на русский язык.

Они молчали какое-то время, прислушиваясь к взрывам, сменявшимся затишьем, а потом Гайк неожиданно вспылил.

– Не понимаю, – закричал он, – как могли они смириться?! Как могли спокойно жить рядом с русским императором, поработителем своей родины? Разве не лучше было бороться и умереть?

Удивленный его вспышкой Чиляев укоризненно покачал головой.

– Вы неправы, – очень сухо произнес он, – царевичи пытались отстоять свои права, пока видели возможность, но они знали цену жизни и смерти. Мой отец был рядом с царевичем Вахтангом, когда они попали в засаду в горах Мтиулети. Преданные Вахтангу дружинники предложили ему бежать, пока они задержат русских, но царевич предпочел сдаться и сохранить жизни своих верных слуг. Разве это не делает ему честь?

Гайк постарался взять себя в руки.

– Да, вы правы, – сказал он, – простите. Ранение в голову делает меня порой несдержанным.

Чуть смягчившись, Чиляев продолжал:

– Царевичи были людьми мудрыми, они не желали напрасного кровопролития. Когда князь Леон, сын Илона, поднял восстание в Осетии, Илон и Вахтанг обратились к нему с мольбой покориться русскому императору. Леон не послушался и был убит. Это приблизило смерть царевича Вахтанга – у него не было своих детей, он любил племянника, как родного сына. Илон ненадолго пережил брата и сына, мир их праху.

Чиляев перекрестился, и Гайк последовал его примеру.

– Простите меня еще раз, – повторил он, – просто мне не все понятно. В Тебризе я не раз слышал, что жестокость русских вызвала всеобщее негодование, народ жаждет свободы и ждет лишь прихода царевича Александра, чтобы поднять восстание.

Чиляев поморщился.  

– Народ всегда будет недоволен. Чернь поддержит любого, кто пообещает ей избавление от высоких налогов. Свобода? Мой брат Иагор говорит: нет смысла иметь свободу, если нечем ее защитить. Наверное, вы стесняетесь спросить, почему я, грузин, служу русским, которых должен считать поработителями своей страны.

Гайк покраснел, потому что действительно задал бы такой вопрос, если бы не считал это неделикатным.

– О нет, месье Чиляев, это меня совершенно не касается, – смущенно пролепетал он, но Челяев, не слушая, продолжал.

– Я родился уже после нашествия Ага-Магомет-хана, – говорил он, – но еще помню руины, в которых лежал Тифлис. Теперь под властью русских город преобразился – проложены дороги, замощены улицы, возведены богатые дома и храмы, открыты школы. Поэтому я, грузин, не желаю нового нашествия и служу в русской армии. Поэтому я, грузин, воюю против персов.

Они долго молчали, и наконец Гайк задумчиво произнес:

– Да, теперь я все понимаю и бесконечно благодарен вам за разъяснение. Однако русские ушли из Карабаха, вы думаете, они будут защищать Тифлис?

– Русские пока еще не ушли из Карабаха, слышите? – Чиляев качнул головой в сторону, откуда донесся очередной взрыв.

К полудню канонада на время стихла. Узникам принесли немного хлеба и воды и, едва они поели, как на ноги им набили колодки и, усадив спиной к спине на старую кобылу, крепко привязали к палану (вьючное седло для перевозки грузов и пленников). На вопрос Чиляева, почему их увозят, ферраш-баши (главный над стражей) возвел глаза к небу.

– Воля наиб-ас-солтане!

– Передайте шахзаде, что я не пленник, – возмущенно проговорил Чиляев, – я был отдан в заложники и должен был быть отпущен в Шушу по окончании перемирия.

Ему никто ничего не ответил. Кляча, на которой сидели Гайк с Чиляевым, шла довольно бойко, очевидно привыкнув к перевозке подобных тяжестей, их сопровождали ферраши-шахсеваны (кочевое тюркоязычное племя). Дорога, идущая вдоль реки, была достаточно ровной, но солнце пекло невыносимо. Спустя два часа ферраш-баши велел сделать привал, пленникам позволено было пройтись, им дали воды и фруктов, от которых ломились деревья в окрестных садах.

– Куда нас везут? – тихо спросил Гайк.

– Не знаю. Эта дорога ведет в Агдам, но куда повезут дальше….

В Агдам приехали, когда солнце уже клонилось к закату. К огромному облегчению обоих их не стали запирать в душном помещении, а оставили в цепях под большим платаном, вокруг которого расхаживал стражник. Кроме них на земле у подножия дерева лежал татарин лет сорока-сорока пяти, тоже закованный в цепи. При виде Чиляева он поднял голову.

– Аллах, неужели это комендант-ага?

– Мирза Адигезаль-бек! – радостно воскликнул Чиляев.

Он сел рядом с татарином, и они негромко заговорили по-русски. Гайк понимал лишь отдельные слова и досадовал на себя за то, что всегда пренебрегал изучением языка грозного северного соседа Ирана. Он лежал на прогретой за жаркий день земле, наслаждаясь терпким запахом травы и тонким ароматом цветов, который легкий ветерок приносил из окрестных садов. Мальчик-татарин принес две корзины с инжиром и персиками, поставил рядом собеседником Чиляева.

– Кушай, ага, – его круглое лицо расплылось в открытой улыбке, – мать прислала, сегодня собрали.

Стражник покосился на мальчика, но ничего не сказал. Мирза Адигезаль улыбнулся c кроткой улыбкой поблагодарил мальчика, и тот убежал, весело подпрыгивая.

– Надеюсь, ага не побрезгует угощением, – с ласковой улыбкой сказал мирза Адигезаль Гайку и взглянул на стражника, – ты, друг, тоже бери. Родители мальчика – мои близкие родственники.

– Да пребудет с тобой Аллах, ага, – вежливо поблагодарил ферраш, присаживаясь на широкий камень рядом с корзиной.

Поколебавшись, Гайк тоже протянул руку к спелым плодам. Инжир оказался сочным, на вкус кисло-сладким, персики таяли во рту. Торопливо поев, стражник с сожалением поднялся – он боялся, что подойдет ферраш-баши и отругает его, – и вновь начал ходить вокруг пленников и платана. Мирза Адигезаль-бек что-то сказал Гайку по-русски, но тот лишь виновато покачал головой:

– Ага простит меня, я не говорю по-русски и почти ничего не понимаю.

– Аллах! – огорченно воскликнул Адигезаль-бек. – Мы с комендантом очень невежливо себя повели, разговаривая на этом языке, ага, наверное, подумал, мы говорим о нем.

– Конечно, мы просим прощения, я и подумать не мог, – чуть фальшивым тоном подхватил Чиляев.

«Как же, – насмешливо подумал Гайк, – не мог. Целые дни говорил с Шевелевым по-французски, чтобы я ничего не понял, у того, бедняги, уже язык стал заплетаться, через слово ошибки делал»

– Я всего лишь поведал почтенному коменданту о своей печальной судьбе, – грустно продолжал Адигезаль-бек, – наиб-ас-солтане разгневался на меня за то, что я отказался изменить присяге, которую дал русскому императору. Чтобы не навлекать гнев на свою семью и своих илатов, я сам явился к нему и сказал об этом. Мне дали пятьсот ударов по пяткам, так что я и теперь еще еле передвигаюсь, а завтра меня должны казнить в назидание другим. Вот об этом я и поведал коменданту.

– Боже! – воскликнул Гайк, ужаснувшись. – И ага еще может тревожиться о том, не обижен ли я! Но неужели ничто не может смягчить сердце шахзаде? Как бы то ни было, но он ценит благородство и отвагу, разве не был он милостив к меликам?

Рассмеявшись, Чиляев покачал головой.

– Друг мой, Аббас-Мирза – тонкий политик, он понял, как важна для него поддержка армян Карабаха, поэтому и показывает всем, как добр к меликам. Но мирза Адигезаль-бек с его точки зрения предатель, предателей следует казнить, таков непреложный закон войны. Однако шахзаде непостоянен, думаю, он завтра изменит свое решение – в Шуше под арестом находятся знатные беки, Аббас побоится, что в ответ на казнь русского офицера Адигезаль-бека полковник Реут велит казнить заложников.

– Почтенный комендант прав, я уже написал об этом Мехти-Кулу-хану, – со вздохом согласился Адигезаль-бек, – написал, что не хочу быть причиной смерти стольких цветущих юношей моей веры. Если наиб-ас-солтане желает предать меня смерти, лучше это сделать потом.

Пораженный грустным спокойствием, с каким это было сказано, Гайк молчал, Чиляев тоже умолк. Вскоре стемнело, стражник отвел их к реке облегчиться, а потом они вновь растянулись на траве под платаном, и Чиляев вскоре звучно захрапел, ничуть не обеспокоенный сковывающими его ноги цепями. Гайк поворочался, укладываясь удобней, но уснуть так и не смог. Он смотрел в усеянное звездами небо, думая об отце, который, наверное, теперь смотрtk на него с небес. Свет взошедшей луны проник сквозь ветви платана, тихий голос коснулся его слуха:

– Ага чем-то сильно опечален?

Повернув голову, Гайк встретился со взглядом смотревшего на него Адигезаль-бека.

– Отец мой был убит три года назад, но я узнал об этом лишь недавно, и сердце мое разрывается оттого, что я не почувствовал этого, думал о нем все это время, как о живом.

Он сам не мог понять, почему открывает душу малознакомому человеку чужой веры, но ощутил вдруг неодолимую потребность говорить. Ответ Адигезаль-бека был проникнут глубоким сочувствием:

– Аллах милостив, ибо, забирая человека к себе, он оставляет на земле его семя. Достойный сын всегда должен чувствовать на плече отцовскую руку и следовать его наказам, как если бы отец был жив. Гораздо хуже забыть того, кому обязан жизнью и наставлениями.

Слова эти и мягкий тон разжали железные тиски горя, в течение последних дней сжимавшие горло Гайка, что бы он ни делал, с кем бы и о чем ни разговаривал. От теплого ночного воздуха, пропитанного пьянящим запахом садов, странно и тревожно защемило в груди.

– Ах, если бы я всегда был достойным сыном и следовал отцовским наказам! – с горечью воскликнул он.

Луна осветила лицо Адигезаль-бека и его губы, дрогнувшие в слабой улыбке. Словно удивляясь собственным мыслям, он задумчиво произнес:

– Аллах создал этот мир полным противоречий, как странно! Сыновья непокорные не вменяют себе в вину непослушание, сыновья же любящие постоянно упрекают себя и терзаются совестью. Я не могу поверить, чтобы ага вел себя недостойно.

– Поддавшись слабости, я изменил жене, которую искренне любил, я увлек на путь греха молодую женщину, потерявшую мужа и ребенка. Сердце мое рвется на две части, одна из них полна любви к жене и сыну, другая – тоской по той женщине и тревогой за нее. Греховные чувства мои противны вере, в которой я воспитан.

Неожиданно мирза Адигезаль-бек засмеялся тихим журчащим смехом.

– Ага говорит правду, – качая головой говорил он, – Христос велел мужчине довольствоваться одной женой, Пророк разрешил иметь больше, но никакая вера не поощряет распутства. И однако… спроси меня завтра Аллах, чего бы я пожелал перед казнью, я ответил бы: на мгновение вновь стать молодым, ощутить жар в своей крови, ее кипение, неподвластное разуму.

Адигезаль-бек вздохнул и повернулся на бок, цепи его звякнули. Ферраш, дремавший, сидя на камне и прислонясь к дереву, дернулся, оглянулся, но, успокоившись, вновь закрыл глаза.

– Кровь остывает, и тогда приходит наказание, – угрюмо возразил Гайк, – Бог уже наказал меня – после раны в голову я забыл лицо своей матери. Никак не могу восстановить в памяти черты лица жены, хотя знаю, что она необычайно красива. Может быть, меня тоже казнят. До сих пор при мысли об этом я ничего не чувствовал, но сейчас вдруг испугался: вдруг умру, не сумев вспомнить маму, Эрикназ и нашего сына?

Они долго молчали. Наконец Адигезаль-бек рассудительно заметил:

– Спи, ага, скоро начнет светать. Все в воле Аллаха.

Гайк послушно закрыл глаза и неожиданно для самого себя уснул.

Наступившее утро ничем не отличалось от предыдущего, но ближе к полудню в Агдам прибыли конница и отряд сарбазов. Поднялась суета, лошадиное ржание смешивалось с криками серхенгов, наибов и юзбаши, отдающих приказания.

– Что бы это могло значить? – Чиляев вопросительно взглянул на Адигезаль-бека, но тот в недоумении пожал плечами.

Мимо них промчался отряд всадников во главе его скакали юные сыновья Абульфат-хана от старшей жены, Аббас-Кули и Мухаммед-Таги. Это удивило Гайка – оба, как он слышал, теперь находились в Ардебиле при Фетх-Али-шахе. По дороге, ведущей из Аскерана навстречу сыновьям ехал сам Абульфат-хан. Он обнял мальчиков, отдал какой-то приказ следовавшим за ним людям, а потом неожиданно спешился и направился в сторону пленников.

– Мир вам и милость Аллаха, – вежливо проговорил хан, ступив под сень платана.

Приветствие, похоже, относилось лишь к Чиляеву и Адигезаль-беку, потому что на Гайка Абульфат старательно не смотрел. Чиляев в ответ коротко поздоровался по-татарски, Адигезаль-бек ответил:

– И с тобой да пребудут милость Аллаха и его благословение, благородный Абульфат-хан.

– Если мирза Адигезаль-бек позволит, я желал бы сказать ему несколько слов.

– Тогда присядь, хан, – с улыбкой предложил Адигезаль, – ибо невежливо мне сидеть, когда ты стоишь, я же в моих цепях еще с трудом держусь на ногах после перенесенного наказания.

Абульфат-хан опустился на широкий камень, Чиляев и Гайк тактично отодвинулись так далеко, как им позволяли цепи и отвернулись. Абульфат-хан чуть наклонился вперед.

– Брат мой Мехти-Кулу-хан получил твое письмо, – негромко сказал он, – оба мы и Гаджи-Агалар молили шахзаде смилостивиться, и он внял нашим мольбам. Тебя не казнят.

– Пусть Аллах воздаст добром за добро, – просто ответил Адигезаль-бек, – что со мной сделают?

– До конца войны будешь пребывать в заключении в Тебризе. Потом шахзаде решит.

Адигезаль-бек тяжело вздохнул.

– Что ж, следует с покорностью принять предначертанное. Ты сделал доброе дело, сообщив мне об этом, благородный Абульфат-хан.

Внимательно посмотрев на него, Абульфат-хан покачал головой.

– Наверное, этого мало. Что еще я могу сделать, чтобы облегчить твое положение?

– Иди и будь спокоен, благородный хан, – ласково ответил Адигезаль-бек, – но если желаешь порадовать меня, напомни строки из той песни на нашем языке, что ты сложил. Мальчишкой я напевал ее каждый день, когда учился в медресе, а теперь помню только слова из нее: «своей краской и ароматом»

Абульфат-хан с невольной опаской покосился в сторону Гайка, который лежал, отвернувшись и укрыв голову кафтаном, будто спал, и после недолгого колебания негромко начал:

– «Своей красой и ароматом мир был бы раем

Если бы не было в нем старости и смерти…»

Он увлекся, голос его стал громче и сильней, Адигезаль-бек кивал головой, словно подпевая песне, и мечтательный взгляд его подернулся дымкой воспоминаний.

– Я слышал, – сказал он, когда хан дочитал, – что теперь ты, благородный Абульфат-хан, стал писать на фарси. Наверное, ты прав – на фарси творили великие Омар Хайям и Низами Гянджеви, я уверен, что твои газели на фарси великолепны, хотя мне не довелось их прочесть. И все же жаль, что ты больше не слагаешь песен на родном нашем тюркском языке. Так жаль, что сердце разрывается.

Внезапно Абульфат-хан увидел, что Гайк больше не лежит, укрывшись с головой, а приподнялся на локте и смотрит на него широко открытыми глазами. Краска бросилась ему в лицо.

– Что ты так смотришь на меня, армянин? – гневно крикнул он. – Что ты видишь у меня на лбу?

Пораженные его криком Чиляев и Адигезаль-бек в недоумении переглянулись. Спохватившись, Гайк отвел взгляд.

– Пусть благородный хан не сердится, – мягко ответил он, – я не желал его оскорбить. Только, думаю, что достойный мирза Адигезаль-бек прав. Мне тоже жаль, что благородный хан больше не пишет на родном языке. Очень жаль.

Абульфат-хан поднялся, лицо его стало угрюмым.

– Мне нужно спешить, да смилостивится над вами Аллах, – сказал он Адигезаль-беку с Чиляевым и, сощурившись, посмотрел на Гайка, – знаешь, армянин, сколько раз я жалел, что не пронзил твою грудь мечом, что не снес твою голову, когда ты был в моей власти?

Гайк промолчал, и Абульфат, повернувшись, направился к ожидавшим его всадникам. Адигезаль-бек не задал ни одного вопроса – вежливость не позволяла ему проявлять любопытство в том, что его не касалось, – Чиляев последовал его примеру. А после полудня мальчик вновь принес корзины с фруктами и шепотом сообщил новость, заставившую их забыть обо всем остальном: персидское войско, отправленное Аббас-Мирзою в Гянджу, наголову разбито генералом Мадатовым на реке Шамхор.

Мухаммед-мирза рыдал, валяясь в ногах у отца, Аббас-Мирза хмуро молчал. Только теперь он понял, какую ошибку совершил, более сорока дней потеряв под Шушой и отправив в Гянджу сына, вместо того, чтобы самому идти на Тифлис. Мухаммед бежал от русских, бросив даже свою свиту, но можно ли упрекать неопытного мальчишку в том, что он потерял голову от страха, столкнувшись в бою с легендарным полководцем?

Еще до битвы при Шамхоре тем же Мадатовым разбит был стоявший на Астрике, одном из притоков реки Таус, отряд Зограб-хана, сопровождавший царевича Александра в Кахети. Собрав остатки войска, Зограб-хан попытался прийти на помощь Мухаммеду и Амир-хану, но был отброшен Мадатовым. И вот результат: старый опытный полководец Амир-хан убит, авангард персидского войска разгромлен, шахской гвардии больше нет, царевич Александр, которого Аббас-Мирза прочил в армянские цари, куда-то бежал. Одни доносят, будто он скрывается где-то у лезгин, другие – что сидит у тестя в Ереване. 

Оставалось одно: воспользоваться тем, что до зимы русские вряд ли в силах будут перебросить в Грузию столь мощную, как у него, армию. Однако в любом случае следовало спешить.  И, сняв осаду с Шуши, Аббас-Мирза стремительно двинулся к Гяндже. Во время короткой остановки в Агдаме он вызвал к себе Арчи Баиндуряна и протянул ему пачку писем.

– Мой верный Арчи-хан, отправь сей же час эти письма с верными кулам-чапарами в Талышинское ханство к моему брату Али-Наги-мирзе, к Мустафе-хану Ширванскому, к Гусейн-хану Шекинскому и к Хусейн-кули-хану Бакинскому. Пусть спешат с войсками к Гяндже, куда я иду наказать неверных. Пошли человека и к Сурхай-хану Квазикумухскому, пусть поднимает аварцев и лезгин. В каждом из этих писем приказ, скрепленный моей печатью, и пусть посланцы напомнят ханам: минута промедления навеки лишит их моей милости.

Спрятав на груди письма, Арчи Баиндурян склонился перед шахзаде.

– Пусть шахзаде не сомневается, я сумею отыскать самых быстрых и надежных посланцев. Письма будут доставлены в срок.

Едва он вышел, как явился мустовфи мирза Мухаммед-Али.

– Что шахзаде прикажет делать с непокорным Адигезаль-беком? Я уверен, что он лжет, будто утратил все свои богатства, наверняка немало их припрятано, они помогут пополнить нашу казну.

Аббас-Мирза с досадой отмахнулся.

– Сейчас не время. Пусть его отправят в Тебриз и держат в тюрьме до моего возвращения.

Не прошло и десяти минут, как телохранитель из русского отряда Бахадран ввел к шахзаде ферраш-баши Агу-Али-Акпер-бека.

– Прикажет ли шахзаде оставить остальных пленных в Агдаме или отправить их в Тебриз вместе с Адигезаль-беком?

– Отправить в Тебриз! – взревел раздраженный Аббас-Мирза. – Всех! И больше не докучать мне глупыми вопросами!

Спустя полчаса Гайка вместе с Чиляевым, Адигезаль-беком и еще тремя захваченными в Шуше пленниками вновь привязали к паланам и в сопровождении отряда феррашей отправили в Тебриз.

Глава девятнадцатая. Прием у английского посла. Уроки принцессы Малики

Благодаря интригам Генри Уиллока и влиянию доктора МакНейла, представлявшим в британском парламенте «партию войны», Фетх-Али-шах в течение двух с половиной лет не давал разрешения на прибытие из Индии полномочного английского посла Джона Макдональда, выражавшего интересы Ост-Индской компании, кровно заинтересованной в сохранении мира. Однако в сентябре 1826 года, в самый разгар войны с Россией, шах неожиданно выразил желание принять Макдональда в своей летней резиденции в Ардебиле. Причиной тому было желание повелителя настоять на выполнении третьего и четвертого пунктов договора, подписанного между Ираном и Великобританией в 1814 году.

– Все эти годы я честно выполнял взятые на себя обязательства, – вкрадчиво говорил послу Фетх-Али-шах, – через земли мои в Индию не прошел ни один чужеземный солдат. Однако и Британия взяла на себя обязательство – в случае войны с Россией выплачивать Ирану двести тысяч туманов ежегодно и помогать оружием. И теперь, ведя войну, я желал бы получить предусмотренную договором помощь.  

– Третий и четвертый пункты договора подразумевают помощь лишь в том случае, если Иран подвергнется агрессии со стороны других держав, – очень сухо возразил Макдональд, – но именно войска шахзаде Аббас-Мирзы нарушили мир, вторгшись в Россию. В данных обстоятельствах официальная помощь Ирану с нашей стороны осложнит отношения между Россией и Великобританией.

После долгих споров сошлись на том, что Иран откажется от пунктов о помощи в договоре, но за это получит компенсацию. Шах и английский посол разошлись, оба недовольные друг другом, затем Макдональд отбыл в Тебриз, где немедленно приступил к своим обязанностям. Несмотря на войну, супруга посла леди Амалия сочла своим долгом по прибытии устроить небольшой прием для живущих в Тебризе британцев, и Эрикназ была несказанно удивлена, получив от нее приглашение.

– Думаю, мое присутствие будет неуместным – сказала она заехавшей навестить ее Мэри, жене мирзы Салеха, – прием для сотрудников миссии и ваших соотечественников. Полагаю, это леди Монтис составила мне протекцию, ты знаешь, она питает ко мне слабость и иногда бывает очень настойчива.

– Вовсе нет, – беспечно возразила молодая англичанка, – леди Монтис тут не причем, на приеме будет принц Малек-Касим, тебя пригласили по его просьбе. 

Эрикназ была поражена.

– Малек-Касим-мирза? Говорят, он интересный человек и известен пристрастием к наукам, но мне ни разу не пришлось его увидеть. Для чего ему понадобилось меня приглашать?

Мэри с блаженным видом откинулась на спинку кресла-качалки и слегка покачалась.

 – Сейчас расскажу, только немного покачаюсь, обожаю твое кресло!

– Ах, Мэри, – шутливо прикрикнула на подругу Эрикназ, – ты уже мать, а ведешь себя, как ребенок. Говори сейчас же, не дразни мое любопытство!

– Ладно, если покажешь наброски, что ты делала до моего прихода.

– Смотри, не секрет.

 Эрикназ протянула ей лист бумаги, на котором карандашом набросала лица – смеющийся маленький Давид, служанка Егинэ, ее бабушка Сатэ. Гайк. Даже карандаш в руке художницы, набрасывающей на бумаге черты лица мужа, казалось, дышал любовью.

Лицо Мэри стало серьезным, из груди вырвался еле заметный вздох – супруги должны любить друг друга, но нельзя, чтобы любовь перерастала в безумие. Уже почти месяц Эрикназ была сама не своя – единственное письмо к жене Гайк отправил с переправы у Худаферинского моста, тогда же, когда прислал Салеху статью для «Кагазе ахбар». К статье прилагались рисунки, и новостной листок раскупили с такой быстротой, что пришлось напечатать дополнительный тираж для гарема шахзаде. После этого Гайк не писал – ни жене, ни Салеху, – хотя в Тебризе ходили слухи, что персидское войско стоит под Шушой, потом стало известно, что Мухаммед-мирза во главе авангарда отправился в Гянджу.

Салех Ширази, осторожно используя слухи, выпустил несколько номеров «Кагазе ахбар». Мэри понимала, какие трудности создает молчание отправленного в армию репортера, хотя муж не высказывал вслух недовольства или беспокойства. Она старалась, как могла, отвлечь Эрикназ от тревожных мыслей и теперь, сделав оживленное лицо, стала рассказывать:

– Принц привезет с собой даму, которая обучает французскому языку его детей. Эта дама откуда-то узнала, что твою покойную воспитательницу звали Тереза да ла Маринер, она хочет поговорить с тобой. Видишь ли, имя дамы Мари де ла Маринер.

Слова Мэри настолько потрясли Эрикназ, что она на время даже позабыла о своих печалях.

– Ах, Боже мой, бедная мадам Тереза, она столько искала своих внуков!

– Не думаю, чтобы та дама могла оказаться ее внучкой, – возразила Мэри, – фамилию ла Маринер носил ее покойный муж, к тому же ей не меньше сорока пяти лет.

– Так она вдова? Но как она оказалась в Тебризе?

– О, я специально для тебя разузнала о ней все, что могла. Ее муж был бонапартистом, после падения императора они долго скитались и наконец осели в Тифлисе. Вскоре де ла Маринер умер, а мадам де ла Маринер сошлась с неаполитанским врачом Кастальди. Он уговорил ее отправиться с ним в Тебриз, где собирался поступить на службу к Аббас-Мирзе, и она приехала сюда, как его жена. Скорей всего, они не венчались – после смерти Кастальди все знают ее, как мадам де ла Маринер.

– Значит, этот неаполитанский врач, Кастальди, тоже умер?

 Мэри, обрадованная тем, что ее рассказ пробудил в подруге интерес, закатила глаза и изобразила на своем выразительном лице горячее сочувствие к неудачливой мадам де ла Маринер:

– Представь себе, не прошло и двух лет, как он сорвался с лошади и рухнул в пропасть. Останки Кастальди отыскали с большим трудом, зато хоронил его весь христианский Тебриз. Мадам осталась бы без средств, не стань французский язык ее хлебом. Теперь она вполне обеспечена, владеет большим поместьем на берегу озера Урмия.

– Что ж, остается надеяться, что принц Малек-Касим и дальше будет аккуратно оплачивать ее уроки, – с понимающей улыбкой заметила Эрикназ, – принцесса Малика, с которой я занимаюсь, всегда платит в точности так, как мы уговорились. А вот, помню, когда мадам Тереза обучала маленького Бахман-мирзу, сына шахзаде, его мать Айше-ханум постоянно отговаривалась отсутствием денег.

– О, дорогая, тебе повезло с Маликой, в семье Каджаров очень редко платят, – весело воскликнула Мэри, – говорят, за уроки, что мадам де ла Маринер дает детям Малек-Касима, она не получала денег больше трех лет. Однако шахзаде по просьбе своего брата принца Малек-Касима выделил ей землю и виноградники в деревне Чорбаш недалеко от Тебриза.

Эрикназ звонко засмеялась.

– Достойная цена.

– Итак, я убедила тебя, что стоит посетить леди Макдональд и познакомиться со столь интересной дамой? Или ты опять отговоришься нездоровьем, как в прошлый раз, когда Монтисы устраивали прием?

Взяв подругу за руку, Мэри заглянула ей в глаза. Оживившееся было лицо Эрикназ вновь погрустнело.

– Я действительно неважно себя чувствую в последнее время, Мэри.

– Мне кажется, ты опять беременна, – Мэри смотрела на нее столь внимательно, что Эрикназ смутилась и, отняв руку, отвела взгляд.

– Кажется, ты права. Перед отъездом Гайка мы… забыли об осторожности. Поэтому не думаю, что мне стоит теперь появляться в обществе.

– Беременность – не болезнь, – Мэри ласково провела рукой по ее плечу, – будет лучше, если ты пойдешь.

– Подумаю, – уклончиво ответила Эрикназ.

От дальнейших уговоров ее избавила Егине, принесшая проснувшегося Давида. С неистощимой энергией годовалого ребенка мальчик носился по комнате и лопотал что-то непонятное на своем языке, заставляя молодых женщин умиляться и восхищаться. Мэри, успевшая к тому времени стать матерью мальчика и девочки, немедленно стала давать советы, к приему у леди Макдональд больше не возвращались. 

Эрикназ колебалась до последней минуты, но, попав в дом посла, не могла не признать, что прием проходил очень мило. Леди Макдональд держалась доброжелательно, принц Малек-Касим оказался совершенно светским человеком и, сделав Эрикназ несколько вежливых комплиментов, оставил ее беседовать с мадам де ла Маринер, а сам начал обсуждать с мирзой Салехом возможность перевода европейских медицинских пособий на фарси.

– Ах, милочка, как же я стремилась вас увидеть, – обмахиваясь веером, говорила мадам де ла Маринер, веселая дама с бойким взглядом, – до чего же жарко теперь в Тебризе, за городом намного прохладней. Но я не стану жаловаться, мне пришлось немало побродить по свету, и скажу честно: есть места гораздо менее приятные.

– Мне говорили, вы не так долго живете в этой стране.

Мысленно подсчитав, мадам де ла Маринер кивнула.

– Скоро восемь лет. И недавно была поражена, узнав, что здесь одновременно со мной обитала соотечественница одной со мной фамилии, а я об этом и понятия не имела.

– Мадам Тереза умерла около семи лет назад, – со вздохом возразила Эрикназ, – в последний год жизни она болела и вела замкнутый образ жизни, неудивительно, что вы не встретились. Но мне известно, что она всегда мечтала разыскать свою семью.

Выслушав рассказ Эрикназ о мадам Терезе, Мари де ла Маринер покачала головой.

– Удивительно, но мы с мадам Терезой и вправду в дальнем родстве – ее муж, судя по вашим словам, происходит из старшей ветви, те де ла Маринеры жили в Пуату. Семья же моего мужа принадлежит младшей ветви, они еще со времен Людовика Четырнадцатого обосновались в Бретани. В нашем замке в Морбиане была небольшая библиотека, в ней хранились архивы с родословной семьи. В первое время после замужества я с удовольствием их изучала. Во время революции, конечно, все было разгромлено и сожжено.

– Искренне сочувствую вам, мадам.

В ответ на это соболезнование Мари де ла Маринер равнодушно пожала плечами.

– Не стоит. Библиотека была довольно скудная, кроме архива там ничего интересного не хранилось. В своей жизни мне пришлось видеть огромные библиотеки, в них собраны были уникальные творения, так что я без всякого сожаления вспоминаю наш скучный деревенский замок.   

– Я слышала, мадам, вам пришлось много путешествовать, – заметила Эрикназ, и неожиданно рядом с дамами, словно из ниоткуда, возник Джордж Уиллок.

– Путешествия! – воскликнул он, обращаясь к мадам де ла Маринер. – Мадам, вам известно, с каким интересом я всегда внимаю вашим повествованиям, неужели мне запрещено будет послушать?

Его фамильярность и развязный тон покоробили Эрикназ, но мадам де ла Маринер, находившаяся, очевидно, в добрых приятельских отношениях с Уиллоком, снисходительно махнула рукой.

– Вы слышали мою историю сотню раз, Жорж, но можете послушать еще, если не боитесь заскучать. Только не вздумайте меня перебивать и вставлять реплики.

– Буду нем, как могила, – смиренно пообещал он и, придвинув кресло к креслу Эрикназ, опустился в него, положив руки ладонями на колени.

Француженка благосклонно кивнула, словно оценив его скромное поведение.

– Я родом из бретонской дворянской семьи д’Эрвиль, – начала она, – воспитывалась в монастыре и рано узнала, что такое скука. Когда меня выдали замуж, я надеялась, новая жизнь доставит мне развлечение, но в замке ла Маринер в деревне Созон было еще более тоскливо, чем в монастыре. Жизнь изменилась с началом революции.

Мадам Мари де ла Маринер умела рассказывать просто и увлекательно, вскоре Эрикназ позабыла о неприятном для нее присутствии Уиллока, слушая о Неаполе и дворе королевы Каролины Мюрат, сестры Бонапарта, при которой де ла Маринер состояла лектрисой. Погрузившись в воспоминания, мадам иногда на мгновение умолкала, прикрыв глаза. Воспользовавшись одной из таких минут, Эрикназ спросила:

– Правду ли говорят, мадам, будто Каролина была столь красива, что перед ней не могли устоять самые мудрые политики?

– Австрийский министр Меттерних был ее любовником, – проворчал Уиллок, – говорят, она прельстила даже русского императора.

Мадам де ла Маринер сердито погрозила ему пальцем.

– Вы забыли свое обещание молчать, Жорж! Почему-то вы, англичане, вините Каролину в тех неприятностях, что Меттерних доставил вашей стране.

– Неприятностях! – возмущенно воскликнул Уиллок. – Благодаря ее любовной связи с Меттернихом Австрия готова была сохранить дружбу с Наполеоном даже после его поражения в России. К счастью, корсиканский людоед оказался чересчур высокомерен, этого не выдержали даже венценосные родственники его жены Марии-Луизы.

– Не смейте так говорить о нашем великом императоре! Еще одно слово, Жорж, и я прогоню вас отсюда.

Угроза оказала на Уиллока воздействие, он немедленно принял покорный вид.

– Молчу и прошу прощения, мадам.

Мари де ла Маринер звучно расхохоталась и, повернувшись к Эрикназ, задорно ей подмигнула.

– Давно бы так! Видите ли, милочка, когда Неаполитанский король Мюрат, муж Каролины, был расстрелян, ее с детьми приняли в Австрии, где всем распоряжается Меттерних. Что касается русского императора Александра Первого, то он всего лишь назначил ей пенсию. Конечно, это вызвало различные пересуды.

– Мадам, – смущенно возразила Эрикназ, – у меня и в мыслях не было очернить репутацию мадам Каролины. Я всего лишь хотела знать, так ли она красива, как говорят.

– Милочка моя, большинство известных дам называют красавицами, так уж принято, и ничего тут не поделаешь. Ну, кроме очень уж некрасивых, таких, как мадам де Сталь. Каролина на редкость умна и остра на язык, это всегда привлекает мужчин, а политики по большей части мужчины. По правде говоря, единственная настоящая красавица, которую я когда-либо видела в своей жизни, это вы.

– Сколь истинно ваше суждение, мадам! – Уиллок с улыбкой взглянул на смутившуюся Эрикназ.  

– Что касается мужчин, – с легким оттенком презрения продолжала мадам де ла Маринер, не удостаивая его даже взглядом, – то они считают женщин способными лишь на любовные интриги, а ведь мы не хуже них можем вести дипломатические игры.

– Вовсе нет, мадам, – защищался Уиллок, – мы всегда отдаем должное прекрасному полу, но признайте, что все в мире определяется силой оружия, а война – дело мужчин.

– Неужто нет на свете ничего важнее узаконенного убийства? – возразила мадам. – Я читала, что где-то в Ширазе находятся руины древнего города Персеполиса, построенного царем Дарием из династии Ахеменидов – тем самым Дарием, чей сын Ксеркс позже сжег Афины. Персеполис простоял двести лет и был разрушен Александром Македонским – так великий полководец решил отомстить Дарию и Ксерксу за сожжение Афин. Вот она логика мужчин – сжигать и разрушать прекрасное, мстя тем, чьи кости давно истлели в земле. Разве женщина совершила бы подобную нелепость? В один прекрасный день я непременно отправлюсь в Шираз повидать те руины.

– Вы интересуетесь историей, мадам? – спросила Эрикназ, захваченная горячностью рассуждений этой странной женщины.

– Я много чем интересуюсь, милочка. Вокруг столько интересного, но люди, увлеченные войнами, этого просто не замечают. Знаете ли вы, что на берегу озера Урмия водятся удивительные птицы, еще никем не изученные? Знаете ли вы, что из местных сортов винограда можно изготовить вино, ничем не отличное от знаменитого французского люнеля (мускатное вино, изготовляемое в окрестности города Люнеля)?

– Нет, – с улыбкой ответила Эрикназ, – об изготовлении вин мне ничего неизвестно. Но когда-то я жила в окрестностях Урмия и действительно видела там множество птиц, даже иногда рисовала их.

Мадам де ла Маринер всплеснула руками.

– Так вы рисуете? Тогда вы непременно должны отправиться со мною в Шираз и сделать зарисовки руин Персеполиса. Насколько мне известно, туда еще не добрался ни один европейский археолог.

Подошедший к ним принц Малек-Касим избавил Эрикназ от необходимости ответить на столь экзотичное предложение француженки.

– Мадам, – он вежливо поклонился дамам, – простите, если помешал беседе, но в соседнем зале расставили столы для игры в вист.

Несомненно, мадам де ла Маринер была страстной почитательницей виста – забыв о древнем Персеполисе, она немедленно поднялась, но все же перед уходом любезно пригласила Эрикназ посетить ее сельский дом и попробовать вино домашнего изготовления, которое хранится под землей в кувшинах с человеческий рост. Принц Малек-Касим, как человек светский, любезно подставил ей руку – было ясно, что он тоже почитатель виста, этой любимой карточной игры посетителей лондонских кофеен.

Эрикназ карт не любила и хотела присоединиться к кружку дам, обсуждавших последние военные новости, однако Джордж Уиллок ее удержал:

– Мадам, уделите мне всего лишь пять минут. Обещаю, вас заинтересует то, что я скажу.

Неохотно пожав плечами, Эрикназ вновь опустилась в кресло. Уиллок никогда не вызывал у нее симпатии, а с тех пор, как ей стало известно о нахичеванских аферах, от которых едва не пострадал муж ее сестры, она с трудом его выносила. Однако у нее вдруг мелькнула мысль, что он хочет сообщить что-то о Гайке, и сердце ее тревожно забилось.

– Как вам понравилось предложение ла Маринер отправиться в Шираз? – тонкие губы англичанина насмешливо дрогнули. – Конечно, мир стоит посмотреть, однако Европа много интересней древних развалин. Венеция, Рим, Вена, Париж. Вы так не думаете, мадам?

– К чему обсуждать то, что я думаю, – тон ее был крайне холоден, – насколько я понимаю, вы хотите мне что-то сообщить. Поэтому, очевидно, вы сочли нужным вмешаться в нашу с мадам де ла Маринер беседу.

– О, это! Да будет вам известно, именно я сообщил Мари фамилию вашей воспитательницы, после чего она пожелала вас увидеть. Мне необходимо было срочно с вами поговорить, но у Монтисов вы перестали появляться и вряд ли согласились бы принять меня у себя дома. Так что считайте, что это благодаря мне вы получили приглашение от леди Макдональд.

Он слегка дотронулся до руки Эрикназ, которую она резко отдернула.

– Я не просила вас о подобной услуге, месье Уиллок. И если это все…

– Не спешите, я еще не сказал того, что собирался. У моего брата не сложились отношения с послом Макдональдом, завтра мы уезжаем в Англию.

– Желаю вам и вашему брату счастливого пути, месье Уиллок.

Голос ее звучал равнодушно и устало. Чуть подавшись вперед, он заглянул ей в глаза и вновь коснулся руки.

– Предлагаю вам уехать со мной, мадам.

Неожиданное предложение это показалось Эрикназ столь нелепым, что ей с трудом удалось удержаться от смеха.

– Месье Уиллок, – она убрала руку, – что это на вас нашло?

– Не думайте обо мне плохо, Эрикназ, я обожаю вас, вы знаете, но не стану ни к чему принуждать. Мы будем просто попутчиками…если вы не решите иначе. Я покажу вам мир, о котором вы пока знаете лишь по рассказам других и из книг, оставленных вам вашей доброй воспитательницей. Венецию, Рим, Вену, Париж, Лондон. Для чего столь блестящей женщине прозябать среди дикарей, покорно ожидая того, кто ее недостоин?

– Как… да как вы смеете? И я не позволяла вам называть меня по имени.

Ее взгляд полыхнул презрением, он отвел глаза.

– Выслушайте меня, только выслушайте, молю! Уже много лет я боготворю вас, я отдал бы все на свете, чтобы вы принадлежали мне. Я никогда не решился бы причинить вам боль, но вы и без меня скоро все узнаете. Ни от кого не секрет, что в горах Карабаха ваш муж нашел себе любовницу и открыто жил с ней в персидском лагере.

Эрикназ поверила сразу, ибо слова Уиллока подтверждали то, что неуклонно нашептывало ей на ухо ее женское чутье. Да и слишком хитер был англичанин, чтобы лгать там, где очень легко проверить. Из-под опущенных припухших век его острый взгляд впился в ее лицо. Он ожидал недоверия, гнева, возмущенных слов, но она, откинувшись на спинку кресла, снисходительно рассмеялась.

– Вы развеселили меня, месье Уиллок, благодарю! Конечно же, моему мужу нужна женщина, пока мы в разлуке, ведь он молод. Я сама это ему посоветовала. Здесь иначе смотрят на подобные вещи, нежели в вашей дождливой Британии, месье Уиллок. А теперь, будьте так добры, проводите меня к леди Монтис, кажется, там рассказывают что-то интересное.

До конца вечера Эрикназ выглядела столь веселой и довольной, что даже Мэри не могла заподозрить, какой ад творится в душе ее подруги.

– Ты прекрасно выглядишь, – улучив момент, одобрительно сказала она, – тебе полезно бывать в обществе. Кстати, что такого забавного рассказал тебе Уиллок? Я видела, как ты смеялась.

Ночью ад обрушился на Эрикназ с новой силой. Она несколько раз засыпала и просыпалась в холодном поту, увидев во сне мужа, обнимавшего другую, говорившего ей страстные слова любви, предназначенные прежде одной лишь жене. Утром служанка принесла ей маленького Давида и встревожилась, застав госпожу еще лежавшей в постели.

– Ханум заболела? – она удержала крутившегося у нее на руках ребенка, рвавшегося к матери. – Унести мальчика?

– Унеси, – Эрикназ повернулась лицом к стене, – покорми его, я есть не буду, не хочу.

Такая тяжесть лежала на душе, что не хотелось видеть даже сына. Она вдруг вспомнила, что после полудня у нее назначено очередное занятие с принцессой Маликой.

«Отправлю записку, что заболела. Совсем забыла, я же опять беременна. Сошлюсь на беременность, Малика сама ждет ребенка, она поймет»

Однако полежать спокойно Эрикназ не удалось – спустя двадцать минут после ухода служанки с ребенком, в спальню буквально ворвалась старая Сатэ:

– Что с тобой, моя маленькая ханум? Внучка сказала, ты болеешь.

– Устала вчера. Ничего страшного, Сатэ, я, кажется, опять беременна.

– Ну, дай Бог, дай Бог, – лицо старухи расплылось улыбкой, – тогда я пойду, не стану тебя беспокоить новостями.

Почувствовав, как забилось сердце, Эрикназ села на кровати.

– Нет, Сатэ, не уходи, говори! Говори все, я должна знать.

«Вот и Сатэ знает, – мелькнуло в мозгу, – наверное, весь Тебриз уже знает. Мне лучше уехать. Не с Уиллоком, просто уехать. В Париж, в Венецию, куда угодно. Не могу его больше видеть. Господи, помоги мне!»

– На базаре нынче с утра пошел слух, что русские взяли Гянджу и разбили Амир-хана. Говорят, сардар убит. Шахзаде в гневе идет наказать русских.

Когда до Эрикназ наконец дошло, о чем говорит старая Сатэ, она вскочила и стала поспешно одеваться.

– Что еще говорят? Мухаммед-мирза был в Гяндже, что с ним?

– Дай, я помогу тебе застегнуть платье, моя маленькая ханум. Говорят, мирза бежал и идет вместе со своим отцом шахзаде, а что с Угурлу-ханом, неизвестно. То ли убит, то ли его схватили.

– Ах, Сатэ, мне нет никакого дела до Угурлу-хана!

– Про твоего мужа ничего не знаю. Наверное, он с молодым мирзой, где же еще ему быть? Не тревожься так, тебе теперь нельзя.

«И правда, для чего мне о нем тревожиться? Гайк, любимый, как ты мог так поступить со мной? – внезапно мелькнула безумная надежда: – Может, Уиллок солгал? Ведь Сатэ ничего не сказала о… той женщине»

Разумеется, Эрикназ понимала, что в свете столь важных событий, как разгром войска под Гянджой и гибель Амир-хана, вряд ли на базаре будут обсуждать амурные дела ее мужа. Заставив себе немного поесть, она поцеловала сына и поспешила во дворец к Малике.

Принцесса выглядела расстроенной и не скрывала этого.

– Аллах, ты уже знаешь, учительница, какие дурные новости пришли к нам из Гянджи?

– Только те, что принесла с базара старая служанка. Наверное, ханум знает намного больше, чем я. Однако хочу напомнить ханум наши уроки: европейская светская дама никогда не показывает никому своего настроения.

Принцесса испустила тяжелый вздох.

– Да, учительница, ты это говорила. Но неужели нельзя даже упоминать о том, что приводит нас в смятение?

– Упоминать можно, но при этом следует сохранять невозмутимый вид, улыбаться или даже смеяться, только негромко. Никто не должен видеть гнева и смятения европейской дамы. Светская дама не должна спешить и суетиться.

Малика важно кивнула.

– Ты права, ханум, если Аллах предназначил мне стать матерью будущего шаха, я должна уметь вести себя, как европейская дама. Я велела накрыть стол. Мы будем есть и беседовать, а ты следи, чтобы я не показывала своего настроения.

В соседней комнате был сервирован высокий обеденный стол, друг против друга стояли два стула венецианской работы. Принцесса знаком велела низко склонившемуся евнуху удалиться, но Эрикназ остановила его:

– Подожди, сначала отодвинь стул ханум, чтобы она села, потом сделай то же для меня.

С трудом удерживаясь от того, чтобы привычно не поджать ноги, принцесса велела подавать еду. Подражая Эрикназ, она стала неловко резать мясо, на мгновение стиснула нож в кулаке, но под укоризненным взглядом своей наставницы немедленно исправила ошибку.

– Ты, наверное, уже слышала, учительница, что старый сардар Амир-хан погиб, – на лице Малики заиграла широкая улыбка, – русские предательски захватили Гянджу и убили много наших доблестных воинов, все поле битвы было усеяно мертвыми телами. Шахзаде идет к Гяндже наказать гяуров, мой муж Мухаммед-мирза теперь вместе со своим доблестным отцом шахзаде.

Эрикназ недовольно поморщилась.

– Да, я слышала об этом, – ответила она, – но ханум неправильно меня поняла, нельзя улыбаться, рассказывая о подобных вещах. Следовало сказать это печально, но с достоинством. И пусть ханум постарается резать мельче.

– А ты почему не ешь, учительница? Отрезала кусочек и сидишь.

– Я…

Внезапно Эрикназ замутило, она поспешно отодвинула тарелку и прижала к губам платок. Малика внимательно вгляделась в ее лицо.

– Ты беременна, учительница, – уверенно сказала она, – меня в прошлую беременность тоже мутило от мяса, а сейчас, наоборот, хочется есть его больше и больше. Молю Аллаха, чтобы на этот раз родился мальчик, – рука ее любовно погладила живот.

Досадуя на проницательность Малики и забыв, что сама с утра хотела под предлогом плохого самочувствия из-за беременности пропустить урок, Эрикназ приложила все усилия, чтобы скрыть раздражение.

– Надеюсь, Всевышний на этот раз пошлет ханум мальчика, хотя все в его воле, и мы не смеем роптать. Однако хочу заметить, что в обществе за столом непринято говорить о подобном, особенно, если среди гостей есть мужчины.

– Почему? – удивилась принцесса. – Что неприличного находят европейцы в беременности? Да и мужчин здесь нет. Я прикажу подать тебе сока и фруктов.

Хлопнув в ладоши, она велела вошедшей служанке унести стоявшую перед ее наставницей тарелку с мясом и подать фруктов.

– Благодарю, – отрезав серебряным ножом кусочек дыни, Эрикназ отправила его в рот и почувствовала себя лучше.

– Еще я хотела сообщить тебе новости о твоем муже, учительница.

Догадываясь, о чем хочет говорить принцесса, Эрикназ с нарочитым равнодушием пожала плечами.

– Думаю, ханум понимает, что лучше нам прежде закончить трапезу, а после этого у нас урок французского языка. Не стоит отвлекаться.

Недоумение во взгляде Малики, постепенно сменялось пониманием и восхищением.

– Ах, учительница, ты настоящая европейская дама! Когда я научусь также хорошо скрывать свои чувства? Ты ведь понимаешь, что никто не должен знать мыслей и чувств матери шаха.

– У ханум еще есть достаточно времени, – Эрикназ невольно улыбнулась, – ведь будущий повелитель еще не родился.

Малика рассмеялась, но тут же стала серьезной.

– Я знаю, учительница, ты очень хочешь узнать о муже, но твое воспитание не позволяет тебе выразить нетерпение. Не стану тебя мучить. Твой муж вызвал недовольство шахзаде, был арестован по его приказу и из Агдама вместе с другими арестантами отправлен в Тебриз. Уже сегодня он будет здесь.

Евнух Мухаммеда по требованию Малики регулярно посылал ей нарочного с письмами, описывающими подробности жизни ее возлюбленного супруга. Принцесса знала даже то, что две из следовавших с обозом наложниц принцу не понравились, остальные пришлись по душе. Она радовалась, что муж доволен. В письме, отправленном из-под Шуши перед тем, как Мухаммед-мирза и Амир-хан отбыли в Гянджу, евнух мельком упомянул, что принц из любви к своему учителю велел поставить для него шатер и привести туда женщину. На это Малика не обратила внимания – вполне естественно, что мужчина не должен долгое время находиться один. Другое дело арест, о котором евнух написал уже из Агдама, – Малике-и-Джахан, принцессе персидского двора, понятно было, что это серьезно. Подумав, она решила, что ее учительница должна узнать. Однако Эрикназ в тот момент занимали иные мысли, и совсем другого сообщения она ждала, поэтому слова принцессы не сразу дошли до ее сознания.

– Арестован? Не понимаю, что хочет сказать ханум.

Малика развела руками.

– Мне известно лишь, что шахзаде сильно разгневан на изменника Адигезаль-бека и велел заключить его в тюрьму. Про твоего мужа ничего не знаю.

– Мой муж всегда был верен шахзаде, – длинные ресницы Эрикназ легли на щеки, скрывая метавшиеся в ее взгляде испуг и растерянность.

– Ты права, – принцесса милостиво наклонила голову, – твой муж, очевидно, совершил какой-нибудь проступок по неосторожности. Надеюсь, Аллах будет к нему милостив, и гнев шахзаде скоро смягчится, ибо Мухаммед-мирза очень дорожит своим учителем. Я постараюсь все разузнать, а потом тебе сообщу.

Сердце Эрикназ бешено колотилось, но она усилием воли заставила себя внешне остаться спокойной.

– Не знаю, как мне благодарить ханум, – наконец-то ей удалось взять себя в руки и дышать ровно, – а теперь, если урок этикета закончен, нам с ханум следует заняться французским.

Внимательно посмотрев на нее, принцесса ни о чем больше не стала говорить, лишь кивнула. Когда закончился урок, и Эрикназ удалилась, Малика послала за Геозалой. Жена Агало-хана поняла принцессу с полуслова. Ей понадобилось не так много времени, чтобы, вернувшись домой, объяснить все мужу, и Агало-хан немедленно отправился к Мир-Фет-Сеиду, главному муджтахиду Тебриза, с которым находился в самых добрых отношениях.

Глава двадцатая. Измена Арчи-хана. Домашний арест и свидание супругов

Гянджа притихла. После битвы при Шамхоре русские вошли в нее без боя, но уже известно стало, что к городу приближается пятидесятитысячное войско Аббас-Мирзы. В богатых мусульманских кварталах радовались, оттуда с утра до вечера доносилось пение священных гимнов Корана. Однако татары-ремесленники и торговцы устали от войны не меньше армян – кормить многочисленную персидскую армию оказалось довольно накладно, к тому же персы грабили лавки и, позабыв данные Пророком наставления, бесчестили местных татарок, потому что армяне заперлись в своем форштадте, и до армянок насильникам было не добраться.

Десятого сентября из Петербурга прибыл генерал Паскевич, привел три батальона и по воле императора Николая принял начальство над стоявшими в Карабахе войсками. Его неприязненные отношения с генералами «ермоловской» закалки сильно обострились, когда он решил дать неприятелю бой в самой Гяндже. После долгих споров генералам Мадатову и Вельяминову удалось убедить Паскевича, что бой на узких извилистых улицах приведет к большим потерям, а при столь великом численном превосходстве врага нет иного выхода, как наступать. И на следующее утро корпус двинулся из города навстречу неприятелю.

Приближаясь к позициям врага, Аббас-Мирза выслал вперед конницу провести рекогносцировку. Обдумав все, он решил воспользоваться уроком, данным ему когда-то генералом Котляревским, – оставить обоз за рекой Тертер, налегке перейти реку Кюракчай и среди ночи стремительным броском атаковать русские войска, смяв их численным превосходством. К глубокой его досаде военный совет отклонил это решение – не решаясь на ночной бой, ханы убедили шахзаде перенести начало атаки на раннее утро, а у него не хватило решимости настоять на своем.

Двенадцатого сентября 1826 года (23 сафара 1242 года лунной хиджры) до наступления сумерек в персидском лагере за Тертером царило веселое оживление. Аббас-Мирза не сомневался, что лазутчики русских донесут об этом своим военачальникам – пусть те считают, будто персы спокойно ожидают предстоящего столкновения. Это усыпит все подозрения и позволит сарбазам в течение ночи спокойно придвинуться к позициям врага.

– Иди и развлекись, – снисходительно разрешил Шамирхан Бегларов своему нукеру.

Он специально держал при себе этого молодого персиянина, зная, что тот понимает по-армянски и доносит обо всех поступках и разговорах своего господина. Ну и хорошо, пусть доносит – шахзаде лишний раз убедится в преданности Шамирхана. Однако молодость есть молодость, и, получив разрешение развлечься, нукер не преминул им воспользоваться. Едва он покинул шатер Шамирхана, как туда неслышной тенью проскользнул Серо, сарбаз полка Бахадран.

– Завтра на заре, – коротко сказал он.

Шамирхан с облегчением вздохнул.

– Успеем. Как ты узнал?

– Сам слышал. Стоял на страже у шатра шахзаде во время военного совета. Самсон-хан поставил там только тех, кто не знает ни тюркского, ни фарси. Евстафьев, он у нас недавно, расстроился, когда его назначили, – он еще прежде сговорился встретиться со служанкой одной из ханш из обоза. Я обманул его, сказал, что Самсон разрешил мне встать вместо него, дал два абазе для подарка его женщине. Поверил, обрадовался.

– Самсон узнает, – обеспокоенно заметил Шамирхан, – тебе уже нельзя возвращаться.

– Не вернусь. Как стемнеет, уйду вместе с тобой.

Снаружи послышались шаги – кто-то шел к шатру Шамирхана. Приподняв полог, Серо скользнул за него и затаился. Вошедший Арчи Баиндурян вежливо поклонился.

– Здравствуй, Шамирхан.

Ответив на приветствие, Шамирхан отметил про себя, что Арчи сильно изменился – щеки ввалились, глаза лихорадочно блестели. Со дня свадьбы Эрикназ отношения между бывшими приятелями стали прохладными. Арчи понимал, конечно, что Шамирхан не по доброй воле дал согласие на брак своей двоюродной сестры с Гайком, но слишком горько ему было думать о своих несбывшихся надеждах, из-за этого он старался избегать всего, что будило воспоминания. И Шамирхан знал, что без причины Арчи Баиндурян, личный секретарь и доверенное лицо Аббас-Мирзы, к нему бы не явился.

– Не часто ты стал удостаивать меня своими визитами, Арчи, но я рад тебя видеть. Садись, я налью тебе вина.

Он не скрывал недоумения по поводу столь неожиданного визита. Губы Арчи-хана искривила усмешка, он опустился на мутаки и тяжело вздохнул.

– Вижу, ты удивлен моим приходом, Шамирхан. А ведь когда-то мы были друзьями, и я даже надеялся, что станем братьями.

– И я этого желал всей душой, Арчи. Не моя вина, что Эрикназ оказалась столь упрямой. Мы по-прежнему друзья, но мне понятны твоя боль и твое нежелание меня видеть, я не в обиде.

Лицо Арчи стало угрюмым, в голосе зазвучала горечь:

– Я готов был целовать пыль, по которой она ступала, а она… она предпочла мальчишку, который взял себе другую жену, едва они ненадолго расстались.

Шамирхан смутился.

– Не стоит быть столь суровым, друг мой, в конце концов, мужчина в разлуке с женой имеет право развлечься. Своему брату Овсепу я говорил то же самое, хотя он полагает, что задета честь нашего рода.

– И он прав! Эрикназ не дочь менялы, она из рода меликов. Для развлечений существуют служанки и рабыни, их берут на одну ночь, потом отпускают. Он же открыто держал ту женщину в своем шатре, и все вокруг называли ее его женой, ибо большинство персов плохо знакомы с христианскими законами. Однако здесь много европейцев, знакомых Эрикназ. Когда станет известно в Тебризе, над ней за глаза станут насмехаться, а в глаза сочувствовать. А ведь она так горда!

Усмехнувшись, Шамирхан пожал плечами.

– Не тревожься, женщины легко прощают и забывают. Однако, возможно, ей даже некого будет прощать – ты ведь слышал, что Гайка арестовали и в цепях отправили в Тебриз.

Арчи-хан кивнул.

– Не только слышал, но и сам по приказу шахзаде отправил в Тебриз предписание относительно узников, – ответил он, – с комендантом Чиляевым обойдутся почтительно, как с заложником, Адигезаль-бека и остальных поместят в тюрьму, – взгляд его вспыхнул злорадством, – надеюсь, тюрьма пойдет твоему родственнику на пользу и не стану скрывать, что доволен. Ты на меня за это не в обиде?

– Нет, – голос Шамирхана звучал равнодушно, – мне это безразлично. Как ты знаешь, нас с Гайком не связывают узы родственной любви, а если по распоряжению шахзаде его предадут казни, моя сестра найдет себе более достойного мужа. Возможно, она оценит твои достоинства, доблестный Арчи-хан.

Горькая улыбка искривила губы Арчи.

– Вряд ли мне стоит на что-то надеяться – Аббас-Мирзу вывели из себя слова Гайка, но неизвестно по какой причине он питает к нему слабость. Шахзаде отходчив, к тому же не думает, что мальчишка действительно в чем-то виновен.

– Тебе так хорошо известно, о чем думает шахзаде? – Шамирхан говорил легким шутливым тоном, стараясь скрыть нетерпение – уже стемнело, настало время им с Серо отправляться, но гость разлегся на мутаках и не собирался уходить.

– Мне известно намного больше, – глаза Арчи сузились, – я знаю, например, что ты, Шамирхан, постоянно сносишься с архиепископом Нерсесом Аштаракеци. Знаю, что, пользуясь милостью шахзаде, ты при этом тайно служишь русским. И еще знаю, что сегодня ты непременно попытаешься покинуть персидский лагерь и предупредить Мадатова о завтрашнем наступлении.

Рука Шамирхана стиснула рукоять спрятанного под рубашкой кинжала. Он рассмеялся громким деланным смехом. Возможно, чересчур громким.

– Ты шутишь, Арчи! Если ты действительно так считаешь, почему не сообщил об этом Аббас-Мирзе, которому верно служишь?

Арчи Баиндурян положил руку на грудь, Шамирхан напряженно следил за каждым его движением.

– С того дня, когда шахзаде, позабыв о моей преданной службе, лишил меня надежды на счастье, устроив брак Эрикназ с этим проходимцем, я больше не считаю себя связанным клятвой верности. В Агдаме он велел мне немедленно отослать письма Талышинскому, Ширванскому, Шекинскому и Бакинскому ханам с приказом выступить к Гяндже, не теряя ни минуты. Но ханы со своими войсками не придут ему на помощь, – расстегнув кафтан, Арчи вытащил из внутреннего кармана письма, скрепленные личной печатью Аббас-Мирзы.

Лицо Шамирхана разгладилось, он убрал руку с кинжала и, приподняв полог шатра, негромко сказал:

– Пора уходить, Серо, Арчи идет с нами.

 Когда перебежчики явились к Мадатову, тот еще не спал. Немедленно послали разбудить Паскевича. Известие изменило все планы – ждать подкреплений и медленно продвигаться вперед возможности не было, следовало принять сражение.

На следующий день в шестом часу утра русские войска, всего восемь тысяч штыков с артиллерией, бесшумно заняли позицию на равнине между Гянджой и рекой Кюракчай. Ждали персов, но перед ними лежала лишь пустая молчаливая степь, да вдали виднелся мавзолей великого персидского поэта Низами Гянджеви. Лишь в десять часов утра наблюдатели сообщили о подходе сорокатысячной армии Аббас-Мирзы.

Увидев надвигавшееся живое море, командующий генерал Паскевич на миг растерялся и даже присел на стоявший рядом с ним армейский барабан. Персидские ядра уже достигали русских позиций, а он все медлил, раздумывая не отступить ли, и раздраженно огрызнулся, когда генерал Вельяминов потребовал от него начать действовать. Тогда отважный генерал Мадатов подскакал к командующему и, забыв о субординации, осыпал его всевозможными ругательствами на русском и армянском языках. Лишь после этого Паскевич очнулся и приказал наступать.

В отсутствие Аббас-Мирзы муджтахид Мир-Фет-Сеид брал на себя решение всех основных вопросов, касавшихся порядка в городе, характер у него был миролюбивый, мудрость позволяла улаживать самые сложные дела, не наживая себе врагов. И теперь ему не хотелось ни разгневать шахзаде, ни испортить отношений с принцессой Маликой, которая, скорей всего по просьбе мужа, обеспокоилась судьбой молодого армянина. Поэтому он выслушал Агало-хана очень внимательно, долго размышлял, почесывая живот, и наконец сказал:

– Арчи-хан прислал мне предписание: согласно воле шахзаде изменника Адигезаль-бека и прибывших с ним в Тебриз пленников следует поместить в тюрьму, а коменданта Шуши Чиляева держать отдельно и обращаться с ним вежливо, поскольку он не пленник, а заложник. Насчет твоего единоверца Гайка никакого предписания нет – он не был взят в плен, значит, он не пленник, а в тюрьму я не могу его заключить без предписания. Но и освободить не решусь. Гайк твой единоверец, почтенный Агало-хан, ты ведаешь делами всех армян в Тебризе, так пусть он остается в твоем доме под твоим строгим надзором до прибытия шахзаде. Аллах да пошлет наиб-ас-солтане победу над русскими гяурами!

Агало-хан, не очень довольный, все же вынужден был согласиться.

– Столь справедливое решение могло родиться лишь в голове мудрого Мир-Фет-Сеида, – вежливо ответил он.

Мир-Фет-Сеид подмигнул ему, позвал слугу и приказал принести шахматы, а спустя минуту они с Агало, позабыв обо всем, расставляли шахматные фигуры.

– Сегодня я точно обыграю тебя, почтенный Агало-хан.

– Это мы еще посмотрим, мудрый Мир-Фет-Сеид.

Утром следующего дня Геозала явилась к Эрикназ, когда та еще лежала в постели – утром ее сильно тошнило, и пришедшая спозаранку Сатэ велела своей «маленькой ханум» не вставать, пока не успокоится желудок. Отправив внучку Егинэ хлопотать на кухню, она играла с Давидом в гостиной, когда вошла жена Агало-хана.

– Барев луйс (доброе утро, арм.), – вежливо поздоровалась Геозала, – да пошлет Бог мира и довольства этому дому. Где ханум Эрикназ, майрик (матушка, арм.) Сатэ?

Сатэ оправила передник, сбившийся во время игры с малышом, и почтительно поклонилась знатной гостье.

– Пусть и тебе Бог пошлет всех благ, достойная ханум Геозала. Моя ханум еще в постели, потому что с утра была не совсем здорова, хотя нездоровье ей послано Богом к великой радости.

– Вот как! – весело воскликнула Геозала, сразу понявшая иносказание старухи. – Значит, теперь ее ждет двойная радость. Играй с ребенком, майрик Сатэ, я знаю дом, сама пойду к ней и все сообщу.

Подхватив на руки вырывавшегося Давида, Сатэ понеслась с ним на кухню и сунула его в руки подметавшей пол Егинэ:

– Присмотри за ним, а я нужна твоей госпоже.

– Но, татик (бабушка, арм.)…

– Потом помогу тебе почистить овощи, а пока погуляй с мальчиком в саду.

Махнув рукой, Сатэ скрылась за дверью, а Егинэ, с удовольствием отложив метлу, сняла передник и отправилась с ребенком в небольшой сад за домом. Сатэ же успела к спальне Эрикназ как раз вовремя, чтобы услышать завершение рассказа Геозалы:

– … и теперь до возвращения шахзаде твой муж будет находиться в нашем доме. Разумеется, мой Агало не может позволить ему тебя навестить, но никто не запрещал тебе бывать у меня в гостях.

Прижав ухо к двери, Сатэ с нетерпением ожидала ответа Эрикназ, но та молчала так долго, что у старухи даже начало звенеть в ушах.

– Боюсь, мне не стоит теперь видеться с мужем, ханум Геозала, это может навлечь гнев шахзаде на благородного Агало-хана.

Геозала добродушно засмеялась.

– Шахзаде не поссорится с моим Агало, не волнуйся. Поспеши обнять мужа и сообщить ему радостную новость, о которой он еще не знает. Я сама доставлю тебя к Гайку, в моем паланкине достаточно места, что ты медлишь?

– Пусть ханум меня простит, я не могу, – голос ее задрожал, наступило молчание.

 Не удержавшись, Сатэ чуть приоткрыла дверь и заглянула в щель. Геозала, выпрямившись, сидела на стуле и пристально смотрела на откинувшуюся на подушки Эрикназ.

– Помню, – медленно проговорила она, – как ты металась в жару и звала Гайка. Даже высокую ханум тронуло твое чувство. Видела, каким счастьем светилось твое лицо, когда вас венчали в церкви. Не могу забыть, как ты тревожилась весь последний месяц, пытаясь разузнать что-нибудь о муже. Теперь он здесь, почему ты так легко отказываешься от встречи с ним?

– Я… я… – вдохнув поглубже воздух, Эрикназ с трудом выдавила из себя: – Я плохо себя чувствую.

Взгляд Геозалы стал суровым.

– Не пытайся меня обмануть, Эрикназ, я в два раза старше тебя. Знаю, что иногда по утрам беременные женщины чувствуют себя плохо, но вскоре дурнота проходит. И сейчас ты не выглядишь больной, хотя щеки твои бледны, а глаза опущены и стараются на меня не смотреть. Скажи мне, ахчик джан (доченька дорогая, арм.), – голос ее смягчился, – что случилось?

И, не выдержав, Эрикназ уткнулась в подушку. Она горько рыдала, Геозала ласково гладила ее по голове, пока рыдания не перешли в судорожные всхлипывания.

– Он… он изменил мне.

Не удержавшись, Сатэ громко ахнула. Не выразив никакого удивления, Геозала повернулась к двери и позвала:

– Иди сюда, майрик Сатэ, – подождав, пока смущенная старуха неуверенно переступит порог, она указала ей на стул и вновь повернулась к Эрикназ, – кто тебе и что сказал, ахчик?

– Люди злы, – видя, что ее «маленькая ханум» молчит, торопливо затараторила Сатэ, – завидуют вашему счастью, нельзя верить каждому, кто скажет.

– Я не верю, – голос Эрикназ был глух, рука прижалась к сердцу, – я знаю.

– Что ты знаешь? – возмутилась Геозала. – Тебе сказали, что твой муж брал другую женщину? Знаешь, сколько мне всего нашептывали о моем Агало? Не хочу даже знать, что было правдой, что нет, мужчина есть мужчина, они легко берут, легко забывают. Только Агало мой посмотрит на меня, и я сразу вижу, что ему никакая женщина, кроме меня, не нужна. Сколько лет живем душа в душу, без слов друг друга понимаем. Вас с Гайком Бог соединил, у вас сын, скоро второй будет.

 «Нет, ей не понять, – тоскливо подумала Эрикназ, – Гайк… он другой. Он не мог бы легко. И раз такое случилось, значит… значит, я ему больше не нужна»

Поерзав на краешке стула, Сатэ поддержала Геозалу:

– И правда, ханум, все бывает.

– Может, – глаза Геозалы хитро прищурились, – ты не хочешь видеть мужа из-за того, что он разгневал шахзаде? Но ты зря тревожишься, шахзаде всегда был милостив к твоему мужу и скоро простит ему его ошибку, мой Агало в этом уверен.

Лицо Эрикназ ярко вспыхнуло.

– Ханум Геозала ошибается, об этом я и не думала.

Мысленно улыбнувшись, Геозала поднялась.

– Тогда одевайся, мой паланкин ждет.

В Тебризе с Гайка и Чиляева сняли колодки, но Адигезаль-бека оставили в цепях. Не успели они обменяться и парой слов, как явились ферраши, двое из них велели Гайку следовать за ними и к глубокому его удивлению привели к дому Агало-хана.

Сам хозяин вышел встретить пленника, и Гайк ему поклонился – довольно неловко, поскольку понимал, что выглядит не лучшим образом. К тому же он не знал, как ему следует вести себя с всегда прежде приветливым с ним Агало в своей новой роли узника. Оглядев его с ног до головы, Агало-хан слегка поморщился, но все же кивнул в ответ.

– Сейчас тебя отведут в баню, – сухо сказал он, – потом вновь приведут сюда. Надеюсь, ты не собираешься сбежать по дороге?

– Мне некуда бежать, – хмуро ответил Гайк, – да и незачем.

Отмывшись от грязи и пота, он переоделся в присланную ему Агало чистую одежду – совершенно новую и довольно нарядную. По возвращении из бани его отвели в богато обставленную светлую комнату, куда вскоре явился и сам Агало-хан.

– Жить будешь здесь, – без всяких предисловий сообщил он, – можешь выходить во двор, но покидать мой дом тебе нельзя. Только на этом условии я получил дозволение забрать тебя к себе домой. Когда шахзаде вернется в Тебриз, он решит твою судьбу, но если ты попытаешься скрыться, его гнев падет на меня.

– Я уже говорил, что не собираюсь бежать, – Гайк с трудом сдержал внезапно вспыхнувшее раздражение.

«Он все больше становится похож на Нерсеса, – думал Агало, – даже эта манера вскидывать голову, чуть повернув налево, и при этом поджимать губы. А уж эта бровь…»

– Сейчас тебе дадут поесть, Гайк, – голос его прозвучал неожиданно мягко, – отдохни.

Он уже собрался уйти, но его остановил вопрос Гайка:

– Ага может объяснить, что заставляет его проявлять столько великодушия ко мне, недостойному?

Губы Агало тронула ироническая усмешка.

– Скажем, то глубокое уважение, которое я питаю к твоему благородному отцу.

– Мой отец…, – боль сдавила горло Гайка, не давая свободно вздохнуть, – ага был знаком с моим отцом священником Багдасаром? Я не знал этого. Всего лишь несколько дней назад мне сообщили, что прошло три года с тех пор, как отец мой умер. Я этого не знал.

Агало долго и пристально смотрел на него, тихо покачивая головой.

– Мне известно о смерти карсского священника Багдасара, – сказал он наконец, – мне известно намного больше, чем тебе, Гайк. Но всему свое время.

Произнеся эти загадочные слова, Агало-хан повернулся и вышел. Вскоре появился пожилой слуга, неся поднос с едой, приготовленной руками Геозалы, и вином. Едва стемнело, слуга пришел опять – принес ужин и подсвечник с зажженными свечами. Перина и благоухающие простыни на кровати в комнате Гайка мало напоминали траву и камни, на которых ему пришлось коротать предыдущие ночи, однако он постоянно просыпался от кошмарных сновидений. Они тут же испарялись из его памяти, оставляя лишь невыносимое чувство ужаса.

Рассвет принес успокоение. Позабыв о ночных кошмарах, Гайк с удовольствием позавтракал, вышел во двор и умылся холодной колодезной водой, а потом вернулся в свою комнату и стал размышлять. Казнить его явно не собирались – иначе вряд ли Агало-хану позволили бы обращаться с ним, как с дорогим гостем. Возможно даже, его отпустят, когда Аббас-Мирза вернется в Тебриз. И тогда… что ему тогда делать?

При этой мысли Гайк внезапно ощутил смятение и тревогу. Они настолько заполнили мысли и чувства, что внимание его не сразу привлек скрип двери. На пороге стояла красивая молодая женщина, и, поспешно вскочив, Гайк поклонился. При этом ни во взгляде, ни на лице его не отразилось ничего, кроме вежливого недоумения, и сердце Эрикназ кольнула острая боль.

– Здравствуй, Гайк. Ты, вижу, не рад меня видеть?

Звук ее голоса вернул его к действительности.

«Боже мой, Эрикназ!»

– Эрикназ, – растерянно пролепетал он, проведя по внезапно вспотевшему лбу тыльной стороной ладони.

Она гордо выпрямилась.

– Узнав о приключившемся с тобой несчастье, я сочла своим долгом жены, перед лицом Бога поклявшейся хранить тебе верность, увидеть тебя и поддержать.

Тон ее был холоден, Гайк смущенно отвел глаза.

– Благодарю тебя, Эрикназ, я….

– И еще, – не слушая его, продолжала она, – хочу сообщить, что весной ты во второй раз станешь отцом.

– Я… счастлив.

Гайк шагнул к ней и остановился – слова жены привели его в замешательство, он не в силах был лгать и притворяться. Последняя надежда умерла в душе Эрикназ.

– Это все, Гайк, прощай.

Резко повернувшись, она выбежала из комнаты. Он не сделал попытки ее удержать. Геозала, подслушивавшая под дверью, была недовольна, но понимала, что изменить что-либо не в ее силах. А спустя несколько дней ей стало не до того – примчавшийся в Тебриз нарочный привез ужасную новость: русские разбили войско Аббас-Мирзы под Гянджой. Говорили, что после боя долина у мавзолея Низами была устлана трупами персидских солдат, сам шахзаде с остатками своей армии бежал за Аракс.

Глава двадцать первая. Паскевич и Карганов. Село Кусапат. Письмо графини

Покидая окрестности Шуши, Аббас-Мирза так спешил к Гяндже свести счеты с русскими, что напрочь позабыл о сотнях армянских семей, согнанных под стены крепости. После ухода персидских отрядов мелики Вани и Овсеп освободили несчастных, а с отставшими от армии шахзаде сарбазами, которые попытались было учинить бесчинства над беззащитными людьми, расправились вышедшие из крепости русские и спустившиеся с гор армяне.

Полковник Реут немедленно попросил меликов Вани и Овсепа подсчитать число вооруженных армян – еще никто не знал, как развернутся последующие события, не вернутся ли персы. Однако меликам сильно мешала следовавшая за ними толпа плачущих женщин и детей, видевших в них своих спасителей. Из цепких объятий благодарной старухи Вани был вызволен митрополитом Саргисом, к которому она поспешила за благословением. Но едва мелик с облегчением вздохнул, как кто-то начал дергать его за рукав, и, оглянувшись, он узнал Зульфи.

– Да простит меня ага, но что мне делать с госпожой?

В стороне, скромно опустив покрытую платком голову, стояла Гоар. Вани поначалу хотел отмахнуться, потом вспомнил Гайка, тяжело вздохнул и подозвал одного из своих людей.

– Отведи их в Джермук к моей жене Вардуи, скажи, что я просил позаботиться. Потом сразу возвращайся, каждый человек на счету.

– Хорошо, Вани-юзбаши, – послушно ответил паренек. 

Вскоре стало известно о разгроме персидской армии под Гянджой, ходили слухи, что сам Аббас-Мирза убит разорвавшимся ядром. Об этом, захлебываясь от восторга, сообщил примчавшийся в Шушу младший брат мелика Овсепа Минас. Правда, позже узнали, что слухи о смерти Аббас-Мирзы преувеличены – когда разорвалось ядро, шахзаде присел за большой камень и сумел уцелеть. Уводя остатки своей разбитой армии за Аракс, он двигался столь стремительно, что Паскевич, следовавший за ним по пятам, так и не сумел его настичь. Карабах был очищен от персов, его жители, пережившие ужас нашествия, возвращались в свои деревни, мелики и митрополит Саргис тоже отправились по домам.

Немедленно после Елисаветпольского сражения главнокомандующий Паскевич вызвал своего офицера по особым поручениям Ивана Карганова и велел ему составить реляцию о ходе сражения для рапорта императору и представления к наградам.

– Слушаюсь, ваше высокопревосходительство. Я напишу о каждом, но, разумеется, упомяну, что главная заслуга принадлежит вашему высокопревосходительству.

Действительно, в бою после первоначального колебания Паскевич проявил настоящее мужество и замечательную распорядительность, но поначалу ему и в голову не приходило присваивать себе все лавры. Говорил главнокомандующий не очень гладко, прерывая фразы посередине, писал и того хуже, но Карганов прекрасно понимал, им сказанное:

 – О каждом, поручик, всех к наградам! Этот сумасшедший армянин Мадатов. Вельяминов! Сумели-таки прорвать персидский центр. Майор Юдин. Левкович. Убитый Греков! Жаль, последний сын у матери. Себя упомяните. Когда я херсонцев повел. Со мной были.

– Разумеется, ваше высокопревосходительство, но не было бы вас – не было бы и победы. Разве не пришлось вам всего за несколько дней навести в войсках порядок и приучить солдат к дисциплине? Только благодаря выучке вашего высокопревосходительства херсонцы сумели удержаться, учения принесли свои плоды.

В словах Карганова была доля правды – те несколько дней, что прошли с момента прибытия Паскевича к войскам в качестве командующего и до самого сражения, он с утра до вечера проводил в войсках учения. Выправка знаменитых ермоловских солдат, по его мнению, была столь безобразной, что «таких и врагу зазорно показывать»! В бою Паскевич, бросившись туда, где положение казалось совершенно безвыходным из-за напора персиян, сумел не только удержать херсонских гренадер на своих позициях, но и повести их в атаку. Плоды его учений? Во время баталии подобная мысль ему в голову не приходила. Но Карганов тонко улыбнулся, и неожиданно Паскевич поверил: да, победа одержана только благодаря ему!

– Все пишите, поручик, вам доверяю. Вы были в бою, знаете.

Граф Паскевич имел основание доверять Карганову – еще в конце августа, следуя к войскам через Тифлис, он почувствовал враждебное к себе отношение Ермолова и его окружения. Даже родственник, кузен жены Александр Грибоедов, чуть ли не в глаза звал его дураком. Именно тогда адъютант графа молодой князь Павел Бебутов обратился к нему с просьбой о своем дяде Иване Карганове, брате матери, заключенном в Метехский замок по приказу главнокомандующего.

– Дядю моего обвиняют в мошенничестве и казнокрадстве, но, смею уверить ваше высокопревосходительство, он дворянин и благородный человек. Моя мать, княгиня Бебутова, обращалась к главнокомандующему с прошением о помиловании, но получила отказ. В свидании с дядей ей также было отказано, к нему вообще запрещен доступ.

  Слова князя заинтриговали Паскевича. Явившись в Метехский замок, он узнал от испуганного его появлением начальника тюрьмы, что по приказу Ермолова доступ к Карганову действительно запрещен. Всем, но, разумеется, не генералу Паскевичу, имевшему от императора неограниченные полномочия поступать по своему усмотрению. Приказав оставить себя наедине с узником, генерал сел на поданный ему смотрителем стул, подождал, пока тот выйдет, и сказал почтительно поднявшемуся узнику:

– Садитесь, господин Карганов. Хотите облегчить свою участь – расскажите все. И короче, времени мало.

Карганов посмотрел на него своими умными глазами, послушно кивнул и, не тратя времени на лишние слова, начал говорить:

– В Петербурге давно известно о желании Аббас-Мирзы привлечь на свою сторону армян обещанием возродить независимое Армянское царство, ваше высокопревосходительство. Прежде это не вызывало особой тревоги, но около года назад грузинский царевич Александр женился на дочери знатного армянского мелика Саака Агамаляна. После этого Аббас-Мирза заговорил о желании посадить его на трон объединенного Армяно-Грузинского царства под протекторатом Персии. Царевич Александр издавна пользуется поддержкой лезгин, к нему не раз примыкали кахетинцы, имеретины и картлийские князья, недовольные русским правлением, Нессельроде всерьез обеспокоился, что царевич может получить еще и поддержку армян. Мне поручено было заманить царевича в ловушку и пленить.

Слова его поразили Паскевича.

– Почему поручили вам?

– У меня… – Карганов заколебался было, потом решил, что ему не остается ничего более, как быть полностью откровенным перед этим важным генералом, – у меня, благодаря делам, которые издавна ведет моя семья, большие связи и возможности, ваше высокопревосходительство.

В глазах генерала мелькнул интерес.

– Продолжайте.

– Мне следовало проникнуть к царевичу под видом посланца его брата царевича Фарнаваза и передать подарки по случаю свадьбы. Чтобы не вызвать подозрений я действительно посетил в Петербурге Фарнаваза и вез Александру письмо от него – Фарнаваз почти слеп, и письмо писала под диктовку его дочь княжна Елена. Когда я проезжал Тифлис, меня тайно вызвал к себе Ермолов и приказал при свидании с царевичем бросить ему в вино яд.

– Как это было бы возможно? – в тоне Паскевича явно слышалось недоверие.

– Для меня возможно, ваше высокопревосходительство. Царевич принял меня с распростертыми объятиями, как посланца своего брата. К тому же, мы с ним оба родом из Тифлиса, нам было, о чем поговорить, что вспомнить. Мы долго беседовали, потом он пригласил меня с ним отобедать. Я мог не один раз, но… не стал этого делать.

– Почему?

Карганов пожал плечами.

– Беседуя с царевичем, я понял, что он тщеславный, но слабый человек. Из него никогда не вышло бы царя, он неопасен. К тому же, его жена, как он радостно сообщил мне, уже была беременна, в случае смерти отца ее будущий сын был бы объявлен наследником. Так к чему было это ненужное убийство? Так я сказал Ермолову. Но он назвал меня предателем, «Ванькой-каином». Меня во всеуслышание объявили казнокрадом и мошенником – якобы я обманом получил из казны деньги для похищения царевича. Меня разжаловали, заключили сюда, не позволяя никого видеть, ни с кем говорить, даже с матерью и сестрой. Полагаю, главнокомандующий не желает, чтобы кому-то стало известно о его приказе отравить царевича. Это все, ваше высокопревосходительство.

Сдвинув брови, Паскевич думал, Карганов покорно ждал. Наконец, пристально глядя на него, граф спросил:

– А вас? Не привлекает Армянское царство, господин Карганов? Вы армянин.

И тут к его удивлению Карганов позволил себе рассмеяться.

– Армяне имели свое царство, ваше высокопревосходительство, и не раз. Мой народ прекрасно умеет строить, торговать и умирать на поле брани, но хранить свое царство он еще не научился. Так к чему оно ему?

Паскевич кивнул.

– Будете верно служить мне, господин поручик? – отрывисто спросил он.

– Клянусь, ваше высокопревосходительство!

Поднявшись, только что восстановленный в звании поручик Карганов неподвижно вытянулся, опустив руки по швам и ожидая приказаний.

Как оказалось, Карганов ко всему прочему прекрасно умел составлять реляции, с его легкой руки после победы в Елисаветпольском сражении все заслуги были полностью приписаны графу Паскевичу, и это усилило неприязнь между ним и Мадатовым.

В течение месяца Паскевич не покидал Карабах из боязни, что Аббас-Мирза вновь перейдет Аракс. Мадатов, объезжая край, постепенно восстанавливал порядок и спокойствие, Паскевич осматривал укрепления и недовольно хмурился, а недостаток продовольствия ощущался все сильней и сильней. Но в один прекрасный день явился Карганов и привез восемьсот рублей серебром, собранные армянскими купцами. Мадатов не удостоил его даже взгляда и, пожав плечами, презрительно сказал Паскевичу:

– Что нам с этого серебра? В Карабахе хлеба сейчас не купишь даже за золото, армянские деревни разорены, я с трудом добываю хлеб у местных татар.

В пику ему Паскевич обратился непосредственно к Карганову:

– А вы что думаете, поручик?

– Я думаю, ваше высокопревосходительство, что добыть гораздо трудней, чем купить. – почтительно ответил тот, тоже не глядя на побагровевшего от его слов Мадатова, – есть человек, который сумеет обратить эти деньги в продовольствие.

Паскевич оживился:

– Кто?

– Мелик Гюлистана Вани Атабекян, ваше высокопревосходительство. Если пожелаете, я тотчас же отправлю ему в Кусапат приказ с Минасом Бегларовым, братом мелика Овсепа Бегларова.

– Да-да, пошлите приказ, поручик, – Паскевич скользнул торжествующим взглядом в сторону насупившегося Мадатова.

Прибыв к Вани, Минас Бегларов передал ему мешок с деньгами и просьбу Паскевича закупить продовольствие для армии, а потом, помявшись, понизил голос и оглянулся:

– Слушай меня внимательно, мелик Вани: если не сделаешь – рассердишь Паскевича, если сделаешь – разозлишь Мадатова, он как раз доказывал Паскевичу, что продовольствие закупить теперь невозможно. Сам выбирай, что лучше.

– Мне все это не нравится, раз нужно для армии, то нужно, – поморщившись, ответил Вани, и отправился выполнять поручение.

Когда, закупив продовольствие и отправив его Паскевичу, он возвратился в Кусапат и вновь прижал к сердцу свою дорогую жену Вардуи, она с недовольным видом высвободилась из его объятий, вытерла глаза и подала прибывшее в его отсутствие послание Ермолова – главнокомандующий приказывал офицеру Вани Атабекяну немедленно явиться в Тифлис.

– Когда это кончится, Вани-джан, почему не подашь в отставку? Уже шесть десятков лет топчешь землю, хватит, повоевал!

– Вардуи-джан, что я буду в отставке делать? – засмеялся он и, ласково погладив ее по голове, пошутил: – Я же соскучусь, от скуки весь дом разнесу, сама не рада будешь, знаешь ведь, какой у меня нрав беспокойный.

– Знаю, – всхлипнув, ответила она, – когда уезжаешь?

– Немного дома побуду, устанешь от меня.

– Вани, – тон ее из жалобного неожиданно стал твердым, как всегда, когда речь шла о важных делах, – что мне с этими людьми делать, которых ты прислал?

Он напряженно наморщил лоб.

– Какими людьми? Кого я прислал?

– Уже совсем ничего не помнишь? Женщину Гоар и того мужчину не нашей веры. Мужчина-то пусть живет, он тихий, камни хорошо кладет, рисует. А Гоар нужно домой отправить.

– Ах, Гоар! Ты права, Вардуи-джан, только у меня сейчас нет времени этим заниматься. Отправь ее сама, когда все вокруг уляжется. Она из Хндзореска.

Вардуи хмуро покачала головой.

– Я с ней уже говорила. Не хочет она ехать, говорит, здесь пока останется.

– Ну, пусть остается, дай ей делать какую-нибудь работу по дому. Она вдова, жила с мужем в Алидзоре, но его персы убили. Молодая, может, замуж здесь выйдет, – он слегка смутился, вспомнив Гайка, а Вардуи рассердилась.

– О чем ты говоришь, Вани-джан? То-то и оно, что мужа убили, а она беременна.

Вани так растерялся, что даже вспотел.

– Ну… может быть, она же вдова.

– Вани, – строго сказала его жена, – думаешь, люди дураки, по срокам считать не умеют?

Он отвел глаза.

– Да кто что подсчитывать станет? Поля вытоптаны, скот уведен, люди погибли, кто сейчас о чужих делах будет думать? Мужа у нее убили, пусть спокойно живет здесь, раз не хочет ехать к родным, пусть здесь родит ребенка.

– Нет, Вани, – неумолимо возразила Вардуи, – поля вновь засеют, скот отыщут, вместо убитых новые дети родятся, а слухи останутся. Знаешь, как быстро они сюда из Алидзора и Хндзореска дойдут? Женщины всегда все знают, всегда все подсчитывают, конечно, случается, что женщина и больше десяти месяцев ребенка носит, но….

Вани поморщился и даже повысил голос:

– Вардуи-джан…

Разумеется, перекричать жену ему не удалось.

– Нет, погоди, ты меня не перебивай, Вани-джан! Слухи быстро расходятся, из наших мест люди часто в Алидзор ездят. Каждый знает, что в Алидзоре и Шинуайре люди кашкэрэ боятся, после родов сорок дней муж жену не трогает. Там помнят, когда Гоар родила, знают: когда ее мужа убили – еще сорок дней после родов не прошло. Мне уже старая Батил про это сказала.

Вани возвел глаза к небу.

– Вардуи-джан, причем здесь старая Батил?

– А притом! – тон Вардуи стал торжествующим. – Алмаст, внучка Батил, замужем за Бахишем из Алидзора. Пока ты ездил с поручением русского генерала, Алмаст с Бахишем приезжали навестить Батил, сказать, что они живы-здоровы. Их русские солдаты проводили, сам знаешь, как сейчас беспокойно.

– Ну и что?

– А то, что Алмаст с Гоар сразу друг друга узнали. Теперь, когда у Гоар живот начнет расти, соседи у нас станут спрашивать: от кого эта женщина беременна? Зачем такой позор на наш дом? У нас сыновья взрослые, мало ли кто и что подумает! Да и тебя самого могли бы заподозрить.

– Гм, – Вани побагровел, не зная, сердиться ему или смеяться, – скажешь тоже!

– Да я на тебя не думаю, – отмахнулась жена, – я, как заметила, что ее от мяса тошнить стало, сразу с ней поговорила, она не стала скрывать, что беременна. Призналась, что не от мужа. Я еще спросила: может, персиянин тебя силой взял? Она глазами засверкала, кричит: будь так, я себя бы убила, а от своего аги не стыжусь дитя носить, он самый красивый и умный на свете! Я, конечно, сразу поняла, что это не ты, Вани-джан.

– Ну, спасибо тебе, жена, – обиженно вздохнул мелик Вани, – спасибо за доброе мнение.

– Нет, подумать только, – не слушая его, громко возмущалась Вардуи, – едва мужа и новорожденного ребенка похоронила, как сразу распутством занялась! В Хндзореске ее в отцовском доме точно не примут, а я тоже не желаю такую бесстыдницу здесь держать. Стала ее укорять, сказала, что за грех этот ей покаяться нужно, а она смотрит на меня волчонком. Вот пусть и идет, куда хочет. Тебя только ждала, чтобы ей сказать.

– Погоди, Вардуи-джан, – мягко попросил он, – дай мне немного подумать. Знаю, кто отец ее ребенка, я в долгу перед ним. Не знаю только, жив он теперь или нет, поэтому не могу ее так бросить.

Взглянув на огорченное лицо мужа, Вардуи надулась.

– Так ты все знал, а от меня скрыл, – с обидой проворчала она, но Вани по тону жены понял, что гнев ее слегка поутих.

 В сущности, Вардуи имела доброе сердце, а в минуты опасности всегда без колебаний вставала плечом к плечу с мужем, чтобы защитить их дом от врагов. Однако, будучи дочерью священника, она была воспитана в строгом уважении к нравственности и смертельно боялась пересудов, мелик Вани понимал, что ему следует с этим считаться. Оставив жену, он вышел в прилегающий к дому сад и, подставив лицо легкому осеннему ветерку, задумался так глубоко, что не сразу услышал зовущий его голос. 

– Ага, – дотронувшись до рукава мелика, Зульфи сумел наконец привлечь его внимание, – я пришел сказать слово, но за дверью услышал, что благородный мелик говорит со своей госпожой, и не посмел мешать разговору.

Вани смутился, вспомнив, как они с Вардуи повышали голоса, стараясь перекричать друг друга.

– Ну, сейчас я уже не говорю со своей госпожой, что ты хотел мне сказать?

– Мой ага велел мне позаботиться о госпоже Гоар, – начал Зульфи, – и когда она оказалась в доме благородного мелика, я решил, что выполнил свой долг. Сегодня я пришел, потому что хотел сказать: теперь, когда госпожа в безопасности, мне нужно идти и отыскать моего агу, где бы он ни был, потому что я поклялся Всевышнему оставаться его слугой до самой смерти. Но я слышал, что говорила госпожа Вардуи, и понял. Я плохо говорю по-армянски, но понимаю все. Госпожа Вардуи не хочет, чтобы госпожа Гоар оставалась в ее доме из-за ребенка моего аги, которого госпожа Гоар носит под сердцем.

Умолкнув, алевит смотрел на мелика, ожидая, что тот ответит. Вани тяжело вздохнул.

– Не тревожься, – сказал он, – в любом случае я позабочусь о Гоар.

Зульфи нерешительно потоптался на месте.

– Я хотел сказать…. Женщине, которая ждет ребенка, всегда нужна другая женщина. Благородный мелик говорил, что мать моего аги живет в большом городе, который называется Тифлис. Если благородный мелик даст нам двух лошадей и расскажет, куда ехать, я провожу госпожу Гоар в город Тифлис к матери моего аги.

Вани поморщился, услышав это предложение, показавшееся ему совершенно нелепым.

– Ты сам не понимаешь, что говоришь, Зульфи!

– Почему? – простодушно удивился Зульфи. – Благородный мелик говорил моему аге, что благородная госпожа, его мать, очень тоскует. Разве не лучше, если мысли ее вместо тоски будут заняты заботой о внуке?

– Иди и занимайся своими делами, – с непривычной для него резкостью ответил Вани, – не хочу даже слышать такие глупости.

Зульфи ушел помогать крестьянской семье класть камни, однако в тот же день поделился своими мыслями с Гоар.

– Откуда ты узнал о ребенке? – слегка покраснев, сердито спросила она.

Не желая сообщать ей о подслушанном разговоре, алевит возвел глаза к небу.

– По воле Всевышнего у моей матери было десять детей, – ответил он.

Подумав, молодая женщина решительно тряхнула головой.

– Ты прав, – сказала она, – мне нужно родить моего ребенка там, где его будут любить, а не в доме этой кашкэрэ, – ее подбородок презрительно указал в сторону кухни, откуда доносился голос Вардуи, а на лице появилась весьма выразительная гримаса, – пойду к матери моего аги, если она тоскует, я ее утешу.

В тот же вечер Гоар, явившись к Вани, объявила ему о своем решении, и это совершенно вывело его из себя. Никогда ни на кого – ни на врагов, ни на друзей! – он не сердился так, как на эту девчонку.

– Глупая, ты вообще потеряла совесть! Кто тебя отпустит в Тифлис? Лучше иди и молись, чтобы Бог простил тебе твои грехи.

Стиснув зубы, чтобы не наговорить дерзостей, Гоар высоко вскинула голову.

– Я свободная женщина, – гордо сказала она, – я из Хндзореска! Хочу и уйду! Если мелик не даст нам с Зульфи лошадей, мы пойдем в Тифлис пешком, я крепкая и сильная.

– Ты знаешь, что такое Тифлис? – уже спокойней спросил он, стыдясь собственной вспышки. – Где ты будешь искать там госпожу Анаит?

– Найду! – ее подбородок взлетел еще выше.

«Может, она права? Может, это действительно выход? И для нее и… для Анаит»

Сам подивившись столь неожиданно мелькнувшей у него мысли, Вани пожал плечами.

– Удерживать тебя не вправе, – сухо проговорил он, – лошадей дам. Сам со своими людьми скоро еду в Тифлис, ты и твой слуга можете ехать с нами.

  В середине декабря старая Нур вручила только что вернувшейся из церкви Анаит письмо.

– От графини, – важно сообщила она.

 – От графини? – поразилась Анаит, в недоумении разглядывая розовый конверт, издающий легкий аромат розы.

Вскрыв его, она первым делом взглянула на подпись – письмо, написанное по-французски, было действительно от графини Анны Симонич. Повертев его в руках, Анаит начала читать:

«Мадам!

Не имея чести бы с Вами знакомой, обращаюсь к Вам по просьбе знакомого Вам карабахского князя Ивана Атабекова (мелик Вани Атабекян). Мы с ним встретились в Гяндже, куда я приехала к мужу, тяжело раненному в битве под Елисаветполем. Как раз тогда врач сообщил мне, что жизнь моего мужа вне опасности, и мы можем вернуться в Грузию. Князь Иван Атабеков тоже направлялся в Тифлис по вызову главнокомандующего. Поскольку они с моим мужем графом Симоничем хорошо знакомы, мы решили ехать вместе.

Однако, едва мы въехали в Тифлисе, нас встретил отряд всадников, и командир его прапорщик князь Чавчавадзе объявил князю Атабекову, что он арестован по приказу генерала Ермолова. Князь Чавчавадзе давний приятель моего мужа, он тоже получил рану в бою под Елисаветполем и на время переведен в Тифлис, поэтому он любезно согласился объяснить нам причину ареста: князю Атабекову вменяют в вину то, что во время вторжения персов в Карабах он ездил к Аббас-Мирзе. Обвинение мне и мужу представляется совершенно нелепым, князь за время пути рассказал нам о своей поездке в персидский лагерь, по словам моего мужа, это был с его стороны настоящий подвиг. Мы все надеемся, что недоразумение скоро разрешится.

Перед тем, как покинуть нас, князь Атабеков сообщил мне, как вас найти, и просил помочь к вам добраться молодой даме по имени Гоар, которую его отряд провожал в Тифлис. К сожалению, мы не смогли задержаться в Тифлисе, поскольку здесь нас ожидало сообщение от жены моего брата из замка Квемо Чала, что мои дети заболели корью. Однако я поручила моему лакею отвести в Ваш дом мадам Гоар и ее слугу, а также вручить Вам это письмо.

Искренне Ваша, графиня Анна Симонич»

Пока Анаит перечитывала письмо, Нур вертелась рядом и наконец не выдержала:

– Уже в который раз читаешь, скажи лучше, что делать? Лакей ждет.

– Что? – сильно огорченная сообщением об аресте Вани, Анаит не сразу поняла, о чем спрашивает служанка.

– Лакей ждет, позвать?

Толстый лакей в ливрее с поклоном важно сообщил, что дама (произнеся это слово, он презрительно ухмыльнулся) и ее слуга, которых ему поручили отвести к мадам, ожидают на улице. Анаит всплеснула руками.

– Пусть скорее войдут. Графиня велела тебе передать мне что-нибудь еще?

– Нет, мадам, только привести сюда даму, – он ухмыльнулся еще презрительней, – с ее слугой и передать письмо.

– Хорошо, – сухо проговорила Анаит, которой не понравилась его ухмылка, – приведи их сюда и уходи, – вытащив из кошелька полтинник, она вручила его лакею.

Вошедшая Гоар поклонилась низко, но с достоинством.

– Да будет благословен твой очаг, госпожа.

 Окинув взглядом склонившегося Зульфи, не посмевшего ступить дальше порога, Анаит вновь посмотрела на юную гостью, отметила выбившиеся из-под платка непокорные волосы и слегка осунувшееся от усталости лицо. Опытный женский глаз определил уже слегка наметившуюся округлость живота.

– Садись, дитя мое. И ты присядь, добрый человек, я вижу, вы оба устали. Сначала вы должны отдохнуть и поесть, а потом расскажете, чем я смогу вам помочь.

После некоторого колебания Гоар опустилась на казавшийся ей роскошным диван, Зульфи не посмел сесть на стул и опустился на пол, поджав под себя ноги. Анаит не позволила себе улыбнуться.

– Спасибо, госпожа, – сдавленно прошептала Гоар и неожиданно к своему собственному ужасу разрыдалась.

Поспешно обняв ее, Анаит позвала Нур, которая вертелась поблизости, изнывая от любопытства.

– Эта девочка сильно устала, Нур, отведи ее в спальню, накорми и уложи спать, я поговорю с ней завтра, – она подождала, пока служанка уведет Гоар, и, повернувшись к Зульфи, перешла на тюркское наречие, – вижу, ты алевит. Говоришь по-армянски?

– Нет, ханум, но все понимаю.

– Как тебя зовут?

– Зульфи, благородная госпожа.

– Иди, Зульфи, умой лицо и руки, потом помолись по своему обычаю и сядь за стол на этот вот стул. Я пока приготовлю тебе поесть. Но только ты будешь есть и рассказывать, потому что я изнываю от любопытства. Хорошо?

Лицо ее неожиданно озарила светлая улыбка, и Зульфи подумал, что не встречал еще никого приятней, чем мать его аги.

Измученная дорогой Гоар сразу уснула, даже не став есть, и старуха поспешила вниз, чтобы ничего не пропустить из разговора своей госпожи со слугой. Зульфи же вышел во двор, умылся и горячо поблагодарил Всевышнего, который привел его и Гоар к такой славной женщине. Вернувшись в комнату, алевит сел на стул, неловко опустив ноги, и забыл обо всем, когда перед ним появились тарелка с дымящимся пловом, сыр, лаваш и невиданные им прежде булочки с кремом, – набил рот. Лишь насытившись, он вспомнил просьбу Анаит утолить ее любопытство.

– Пусть госпожа меня простит, – ему стало неловко, – с тех пор, как я едва не умер с голоду, у меня при виде еды иногда мутится в голове.

– Давно это случилось? – голос ее был так ласков, что у Зульфи внезапно защемило в груди.

– Этим летом, благородная госпожа. Моя семья жила вблизи Эрзерума, и мы, алевиты, всегда спокойно молились по своим обычаям. Орден наш, как и орден бекташи, покровительствовал янычарам. Когда великий султан, да живет он вечно, – плечи его болезненно передернулись, – велел истребить всех янычар, мы еще ничего не знали. Но однажды в наше селение явились люди султана и велели нам уходить. Мы ничего не поняли, и тогда они стали убивать нас. Убивали, грабили наши дома. Никого из моей семьи не осталось в живых, даже маленького брата убили. Я один убежал и бежал быстрее обезумевшей лошади. Потеряв силы, падал и засыпал, потом вскакивал и вновь бежал. Страх гнал меня, я ни с кем не говорил, пил из луж и канав, боялся попросить у людей еды, ел то, что выбрасывали погонщики караванов. С каждым днем становилось все жарче, солнце пекло мне голову, тело высохло от голода, но я уже не мог остановиться, едва очнувшись, вскакивал и вновь бежал. Не знал, что уже покинул владения великого султана. Так я добрался до Тебриза и там, истощенный и почти потерявший рассудок, упал на землю и уже не смог встать. И умер бы, если бы мне не помогли.

Анаит сочувственно покачала головой – в Тифлисе уже знали об истреблении Махмудом Вторым когда-то всесильного янычарского войска. В течение столетий янычары свергали неугодных им властителей и сажали на трон других, их бесчинства держали в страхе ремесленников, купцов и министров. Поэтому никто им не сочувствовал, и теперь по всей империи османов шла охота за теми, кто уцелел. Обнаружив спрятавшегося янычара, его убивали с особой жестокостью, уничтожили даже покровительствовавшие янычарам дервишские ордена. Но в чем виновны были простые люди, всего лишь исповедовавшие свою веру?

– Пусть благословенны будут те люди, которые помогли тебе, Зульфи.

Тяжело вздохнув, он покачал головой.

– В городе свирепствовал мор, люди падали и умирали прямо на улицах, ко мне боялись подойти. Только один человек не побоялся, он понял, что я не мертв, а только истощен и измучен. Он спас мне жизнь, и я поклялся служить ему до конца своих дней. Нас разлучили с ним, не знаю даже, жив ли мой ага, но теперь должен беречь его госпожу, ибо под сердцем своим она носит его дитя.

– Я уже поняла, что она ждет ребенка, – мягко сказала Анаит, – и рада, что мелик Вани послал ее ко мне. Очевидно, он был дружен с твоим агой?

Зульфи молчал какое-то время, словно подбирая слова, потом заговорил очень медленно:

– Мой ага и отважный мелик Вани встретились, как часто встречаются люди в этом мире. Мой ага ничего не знал о мелике, мелик же много знал о моем аге, но считал его дурным человеком. Потом случилось так, что мой ага помог мелику в одном благородном деле. И тогда мелик Вани уже не смог усомниться в чистоте его помыслов. Он открыл моему аге всю правду.

Торжественный тон Зульфи почему-то заставил Анаит насторожиться, выражение лица его ее встревожило. Сама не понимая, почему вдруг так быстро застучало сердце, она дрогнувшим голосом спросила:

– Какую… правду?

– Моего агу несправедливо обвинили в том, чего он не совершал. Он много лет ничего не слышал о своих родителях и думал, что они его презирают. А действительности ….

Он умолк, потому что ему вдруг не хватило воздуха. Анаит, пристально смотревшая на него, подхватила, как эхо:

– А в действительности….

– В действительности его отец, священник в Карсе, уже три года, как был убит. Мать моего аги бежала и, как сказал благородный мелик Вани, жила в большом городе Тифлисе в тоске и одиночестве. Мой ага этого не знал, а когда узнал….

Последние слова Зульфи едва прошептал, но мертвенно бледная Анаит их услышала и повторила таким же шепотом:

– …а когда узнал…

Собравшись с силами, он неожиданно выкрикнул сорвавшимся голосом:

– Когда мой ага узнал об этом, он лишился чувств.

Закрыв глаза, Анаит поднесла руки к горлу.

– Гайк.

Зульфи кивнул. Из-за двери донесся громкий плач.

– Гайк, бала джан (сыночек, арм.), аревс (солнышко, арм.), – причитала Нур.

Она горько стенала, даже не пытаясь скрыть, что подслушивала. Вздохнув, Анаит поднялась, ввела обессилевшую от слез старуху в комнату и, усадив на диван, сама села рядом.

– Бог услышал мои молитвы, Нур. Успокойся, будешь так плакать, у тебя сердце разорвется, – ласково поглаживая ее по плечу, сказала она и посмотрела на алевита, – расскажи нам о нашем Гайке, Зульфи. Мы хотим знать все, что знаешь ты.

Глава двадцать вторая. Милость Аббас-Мирзы и прощальный дар принцессы Малики

Перейдя Аракс, иррегулярные войска Аббас-Мирзы, набранные в провинциях, рассеялись, всадники и пехотинцы разбежались по домам. Фуаджи (регулярная пехота, приписанная к Тебризу), низам-адли (регулярная конница,) и замбурекчи (канониры) требовали выплаты жалования.

Шахзаде послал за Агало-ханом. Тот в изысканных персидских выражениях заверил наиб-ас-солтане в извечной преданности ему армян Тебриза, но объяснил, что при нынешних обстоятельствах получить заем будет трудно – купцы боятся рисковать капиталом.

– Каких обстоятельствах? – побагровев, раздраженно закричал Аббас-Мирза. – Я всего лишь провел ретираду, поскольку жду подкрепления от англичан. Как тебе известно, они обязаны предоставить его согласно шестому и седьмому пунктам нашего с ними договора.

Тяжело вздохнув, Агало поднял глаза к небу.

– Да простит могущественный шахзаде неразумных людей, ничего не понимающих в военном деле, глупцов, что способны посчитать столь искусно проведенную ретираду бегством! Что же касается договора… Возможно, шахзаде еще не знает: шах-ин-шах решил, что армия его достаточно могущественна и не нуждается в английской помощи. Англичане выплатят Ирану компенсацию за отказ повелителя от шестого и седьмого пунктов.

Аббас-Мирза покачнулся – это был тяжелый удар. В словах Агало он не сомневался – тот везде имел шпионов.

– Какой совет ты мне можешь дать, мой верный Агало?

Агало-хан чуть наклонился вперед, голос его стал вкрадчивым.

– К кому же обратиться сыну за помощью, как не к могущественному отцу?

 Подумав, Аббас-Мирза понял, что это единственный выход. Отпустив Агало-хана, он отправился к отцу в Ардебиль.

Два часа Фетх-Али-шах извергал на голову сына громы и молнии, призывая Аллаха в свидетели своего несчастья. Склонившись к ногам отца, Аббас-Мирза покорно выслушал угрозы лишить его звания наследника, выколоть глаза и бросить в тюрьму. Наконец, выдохнувшись, шах заявил:

– Деньги ищи сам, но Аллах видит, как трудно мне отказать даже недостойному сыну. Дам тебе своих джамбазов (шахские регулярные пехотинцы) и замбурекчи, но за Аракс переходить запрещаю. Иди в Хой, собирай новую армию.

Разместив вдоль берега джамбазов, низам-адли и фуаджи, Аббас-Мирза делал вид, что готовится к новому вторжению. В действительности же войскам приказано было ограничиться короткими набегами на жителей приграничных русских владений. Шахзаде желал досадить русским, а кроме того надеялся, что грабежи на время ублажат регулярные войска, которым все еще не выплатили жалование. Порою он с горечью думал:

«Будь теперь при мне мой верный Арчи-хан, он сумел бы договориться о ссуде с армянами из Джульфы. Агало не станет с ними говорить, у тебризских купцов с джульфинскими… как это называют в Европе? Конкуренция»

Аббас-Мирза все еще не верил в предательство Арчи Баиндуряна, считая его погибшим. Не поверил он лазутчикам, донесшим, что в ночь перед битвой под Гянджой видели Арчи и Шамирхана в русском лагере у Мадатова, не поверил Мустафе-хану Ширванскому и Гусейн-хану Шекинскому, бежавшим в Тебриз от Ермолова, явившегося очистить от персиян мятежные ханства. Ханы клялись на Коране, что от Арчи Баиндуряна к ним не являлись чапары с требованием спешить к Гяндже на помощь армии шахзаде. В гневе обвинив обоих в трусости и предательстве, Аббас-Мирза прогнал их прочь со своих глаз. Однако своему сводному брату Али-Наги-мирзе он не мог не поверить.

– Аллах видит, – твердо сказал Али-Наги-мирза, – знай я, что брату моему шахзаде требуется помощь, полетел бы к нему на крыльях. Клянусь Аллахом, Арчи-хан не присылал ко мне чапара.

И тогда шахзаде, почернев от гнева, велел привести Агало-хана.

– Армяне! – кричал он. – Народ предателей! Аллах видит, мне следует поступить с вами так, как султан Махмуд поступил с греками!

Агало-хан похолодел от ужаса, на миг представив себе сарбазов, грабящих церкви, преданные огню дома тебризских купцов, растерзанных армянок, убитых детей. Однако на лице его не дрогнул ни один мускул, и голос не утратил ни нотки спокойствия.

– Султан Махмуд, – почтительно, но твердо произнес он, – истребив греков, передал их дела в руки армян и евреев. Но кто заменит армян могущественному шахзаде? Захочет ли наиб-ас-солтане, известный своей мудростью, разорения Тебриза?

Аббас-Мирза прекрасно знал, что Агало прав – армяне Ирана держали в своих руках нити всех торговых и финансовых дел, без которых край надолго пришел бы в упадок. Разорения любимого им Тебриза шахзаде, естественно, не желал, тем не менее, он продолжал горько сетовать:   

– Я ли не дал вам, армянам, столько благ, сколько не имеют даже верные последователи Пророка? И в благодарность за мои милости вы предаете меня, противитесь моей воле и выступаете против меня заодно с моими врагами!

– Если шахзаде дозволит мне сказать…

– Говори! Но если хоть одно слово лжи сорвется с твоих уст, я сам вырву тебе язык!

– Под властью великого шах-ин-шаха, – начал Агало-хан, – живут хорасанцы, исфаханцы, азери, казвинцы и еще много тех, кто считают родным языком фарси и противопоставляют себя кызылбашам. Но европейцы всех их называют персами, поскольку и великий Иран в Европе зовут на греческий лад Персией. Знатные османы, что живут под властью султана, говорят на османлыджа и презрительно называют простонародье, говорящее на тюркче, турками, но русские называют турками всех османов. Так и армян, где бы они ни жили – в Тебризе, Константинополе или Карабахе, – называют армянами, ибо вера наша лежит у подножия Святого Престола. В действительности же мысли и стремления у всех нас различны. Пусть армяне Карабаха – глупцы, но армяне Тебриза душой и телом преданы шахзаде.

– Однако всей преданности этой не хватило, чтобы предоставить мне заем, – сердито проворчал Аббас-Мирза.

– Я говорил с купцами, – поспешно возразил Агало, решивший, что из двух зол лучше выбирать меньшее, – они готовы разориться и отдать последнее, но постараются предоставить шахзаде требуемый заем.

Почти успокоенный этими словами шахзаде усмехнулся.

– Если они пройдут это испытание, оно пойдет им на пользу. Но скажи, Агало, почему армяне Карабаха предпочитают служить русским? Разве не чту я ваши святыни, не отношусь с уважением к вашим обычаям?

Про себя Агало решил, что шахзаде, по-видимому, имеет короткую память, если забыл о бесчинствах, творимых его сарбазами в Карабахе. Естественно, вслух он эту мысль не высказал, а сделал озабоченное лицо и покачал головой.

– Неразумные не понимают, какое счастье служить великому шах-ин-шаху и быть под защитой могущественного шахзаде, ибо введены в заблуждение архиепископом Тифлисским Нерсесом Аштаракеци. Он, как и покойный Иосиф Аргутинский, возвеличенный русским императором, видит будущее армян в союзе с Россией. Мудрость, отвага и благочестивое поведение возвышают Нерсеса над остальными священнослужителями, армяне Карабаха внемлют каждому его слову.

Имя Нерсеса было столь же неприятно Аббас-Мирзе, как и имя Котляревского, поэтому он поначалу недовольно поморщился, но потом какая-то мысль пришла ему в голову, и он задумался, напряженно сдвинув брови. Агало почтительно ждал, не смея нарушить размышления принца.

– Аллах, я совсем забыл о молодом армянине, который обучал моего сына французскому языку, – сказал наконец шахзаде, – он сильно разгневал меня и по моему приказу был отправлен в тюрьму.

Агало почтительно изогнулся

– Приказ, очевидно, затерялся, потому что почтенный муджтахид Мир-Фет-Сеид, имея приказы относительно остальных узников, не знал, что делать с Гайком. Он послал за мной, и мы решили, что Гайк будет находиться под арестом в моем доме. До сих пор шахзаде был так занят, что я не считал нужным напоминать о столь незначительном…

– В твоем доме! – гневный взгляд Аббас-Мирзы впился в лицо Агало-хана. – Если вздумаешь хитрить со мной, я прикажу выколоть тебе глаза и вырвать язык, армянин! Почему ты взял этого юношу в свой дом?

Агало ничуть не испугался, потому что понимал, что теперь как никогда нужен принцу. Тем не менее, он не счел нужным скрывать правду.

– Таково было желание принцессы Малики-ханум, мне передала его моя ханум Геозала. Принцесса дружна с Эрикназ, женой Гайка, и пожелала научиться у нее французскому языку и европейским манерам.

Лицо шахзаде выразило сильнейшее изумление, потом он внезапно расхохотался.

– Мой отец великий шах-ин-шах был прав, когда устраивал брак моего сына Мухаммеда с Маликой, Аллах простит мне, что я не сразу это понял! Эта женщина станет превосходной матерью будущего шаха. Любой другой женщине моей семьи я не позволил бы общаться с этой дерзкой армянкой, но Малика знает, что делает.

– Именно поэтому почтенный муджтахид позволил мне исполнить желание принцессы.

– Скажи, Агало, – взгляд шахзаде вновь стал испытующим, – он все также… похож?

– Если не больше.

– Что скажут те, кто почитают Нерсеса за праведность, узнав, что он совершил прелюбодеяние с чужой женой?

– Они не поверят подобным слухам, – твердо ответил Агало-хан.

– Когда слухи подтверждаются доказательствами, в них нельзя не верить, – загадочно возразил Аббас-Мирза, – сей же час приведи сюда этого юношу. Или нет, пошли за ним феррашей. Оставайся здесь, но не удивляйся ничему из того, о чем я буду говорить.

– Повинуюсь, – лицо Агало оставалось невозмутимым, хотя он ощутил тревогу и… сильнейшее любопытство.

Два ферраша привели Гайка и поставили перед шахзаде. Низко поклонившись, он стоял с опущенными глазами, как того требовал этикет персидского двора. Махнув рукой, Аббас-Мирза велел феррашам уйти, но не сразу нарушил молчание, а долго и пристально смотрел на узника. Наконец он заговорил тихим, но грозным голосом:

– Однажды ты уверял меня, что помнишь оказанные тебе мною благодеяния. Так почему ты не предупредил меня, что родственник твоей жены Шамирхан и Арчи, сын собаки, тайно готовятся нанести предательский удар мне в спину?

Потрясенный до глубины души, Гайк молчал. Арчи Баиндурян, пользовавшийся безграничным доверием шахзаде, – предатель? За то время, что он находился под арестом, к нему никого не допускали. Иногда Агало-хан приглашал его вместе отобедать и за одним из таких обедов сообщил о поражении, которое войско Аббас-Мирзы потерпело в битве под Гянджой. Больше ничего о происходящих событиях Гайк не знал. Эрикназ могла бы сообщить ему ходившие по Тебризу слухи о предательстве Арчи-хана, но после своего первого визита в дом Агало она там больше не появлялась. Поэтому растерянность на его лице была совершенно искренней.

– Шахзаде понимает, – ответил он наконец, – для того, чтобы о чем-то сообщить, нужно об этом знать.

– Аллах! Хочешь, чтобы я поверил, будто ты ничего не знал, – проворчал Аббас-Мирза уже более миролюбиво.

– Клянусь в этом всем, что мне дорого, – твердо ответил Гайк, – признаю, что совершил проступки, вызвавшие справедливый гнев шахзаде, и готов понести за них наказание. Но ложь и предательство не из их числа.

– Один Аллах может знать, говоришь ты правду или нет, – холодно возразил шахзаде, – а там, где есть сомнение, нет места покою.

Из груди Гайка вырвался тяжелый вздох, и он покорно опустил голову.

– Приму любое угодное шахзаде наказание, как милость. Молю лишь о снисхождении к моей семье.

Аббас-Мирза спокойно кивнул.

– Аллах велит мне быть снисходительным и не наказывать тебя слишком сурово, ибо ты еще очень молод. Ты покинешь Тебриз, твоя семья отправится вместе с тобой.

Гайк готов был к худшему, поэтому слова Аббас-Мирзы ввергли его в сильнейшее удивление. Еще не до конца поверив, он нерешительно спросил:

– Куда шахзаде прикажет мне направиться?

– В Тифлис. И помни всегда, как велика моя милость.

Смятение овладело Гайком, он прижал руки к груди.

– Милость шахзаде безгранична, но… но я никогда не смогу отблагодарить за нее. Из меня не получится лазутчика.

– Глупец! – закричал Аббас-Мирза. – Я отправляю тебя не лазутчиком, я посылаю тебя к твоей матери и… твоему отцу.

– Мой отец… умер, – голос Гайка прозвучал глухо, голова поникла.

Аббас-Мирза пожал плечами.

– Армянский священник Багдасар, три года назад убитый в Карсе, не был твоим отцом, твой настоящий отец жив, – он посмотрел на Агало, взглядом приказывая ему говорить.

Не смея ослушаться и избегая смотреть на оцепеневшего Гайка, тот сказал насколько мог мягко:

– Скажи, Гайк, не удивляло ли тебя, что мать твоя никогда не выказывала любви к тебе, своему долгожданному первому сыну? И не странно ли было, что люди так часто говорили о твоем сходстве с человеком, которого мы все хорошо знаем?

За время, проведенное в доме Агало, последствия ранения в голову перестали мучить Гайка, но теперь все вокруг него опять заходило ходуном, в ушах кричали голоса.

Матери:

«Уходи немедленно, чтобы глаза мои тебя не видели, будь ты проклят!»

Серо:

«Вы с архиепископом и вправду схожи… смотри-ка, даже бровь ты, совсем как он, поднимаешь»

Откуда-то издалека продолжал доноситься голос Агало:

– …опасаясь подозрений, он услал тебя из Эчмиадзина. Сделал так, чтобы твое доброе имя было замарано, чтобы ты не мог вернуться. Для чего? Неужели ты действительно думаешь, что от тебя, неоперившегося юнца, ожидали каких-то сведений, в то время как весь Тебриз был наводнен шпионами Нерсеса?

«Никто не должен заподозрить, что ты послан мною, все, даже здесь, в монастыре, должны думать, что ты сбежал, украв лошадь…. Никто не должен знать, даже твои родители. Так надо, ты понял?»

Подняв руку, Гайк вытер выступившие на лбу капли холодного пота.

– Иди, – видя его бледность, великодушно разрешил Аббас-Мирза, – ты свободен. Возвращайся в свой дом, скажи жене, чтобы готовилась к отъезду.

Принцесса Малика была недовольна.

– Шахзаде попросит Малек-Касима отпустить мадам де ла Маринер в Тебриз, чтобы она меня обучала, он обещал, – говорила она Эрикназ, – а я не хочу, ты мне нравишься, учительница, мне интересно с тобой. Почему ты должна уехать?

Эрикназ подавила вздох – меньше всего ей хотелось теперь в ее положении пускаться в дорогу, да еще в приближении зимы. Она не поверила своим глазам, когда появился Гайк и сообщил, что он свободен. После разгрома своей армии Аббас-Мирза в гневе казнил нескольких ханов, не разбираясь, кто прав, кто виноват, оставалось лишь надеяться, что погруженный в заботы он забудет о Гайке, находившемся в доме Агало-хана. Однако шахзаде не забыл, но обошелся с ним на удивление мягко, велев им всего лишь покинуть Тебриз. Гайк не объяснил почему и почти не разговаривал с женой, он казался всецело погруженным в свои мысли, а ночью до нее даже не дотронулся. Конечно, не полагается трогать беременную жену, но когда должен был родиться Давид, оба они вели себя совершенно иначе. И голос Эрикназ, когда она ответила принцессе, дрогнул:

– Такова воля шахзаде. Пусть ханум поверит, мне тоже не хочется уезжать.

Малика бросила на нее проницательный взгляд.

– Что тебя беспокоит, учительница?

– Ханум ошибается, я спокойна. С чего ханум желает начать занятия – с этикета или французского языка?

Рука Малики коснулась ее руки.

– Скажи, учительница, – в голосе принцессы звучал упрек, – разве я не доказала тебе свое расположение? Разве не избавила твоего мужа от тюрьмы, не убедила Геозалу устроить вам встречу? Почему ты не хочешь открыть мне душу? Клянусь, если это в моих силах, я помогу тебе.

– Моя благодарность ханум безмерна, но я счастлива. Нельзя помочь тому, кто счастлив.

Эрикназ хотела улыбнуться, вместо этого по щекам ее неожиданно потекли слезы.

– Твоего мужа увлекла другая женщина? – увидев по растерянному лицу своей учительницы, что угадала верно, Малика продолжала: – Ты хорошо образована, учительница, знаешь европейский… этот…как это называется? Все время забываю это слово.

– Этикет, – машинально подсказала Эрикназ.

– Ах, да, этикет. Ты знаешь этикет, говоришь по-французски, но ты христианка, поэтому во многом заблуждаешься. Думаешь, раз ваша вера дозволяет мужчине иметь всего одну жену, он должен стать евнухом с другими женщинами?

На этот раз Эрикназ смогла улыбнуться, хотя и очень печально.

– Нет, ханум, я так не думаю. Во многих европейских книгах описывается, как мужчины, да и женщины тоже нарушают священные узы брака.

Глаза принцессы засверкали живым интересом.

– Хотела бы прочесть эти книги, меня утомили касыды с их восхвалениями и поучениями и газели с их бесконечными страданиями!

– Разве газели Саади и Хафиза не кажутся ханум восхитительными? – удивилась Эрикназ.

– Нет! – насупившись, отрезала Малика. – Страдания Меджнуна (герой поэмы Низами «Лейли и Меджнун») для меня глупы и непонятны. И мне смешно, когда в гаремах каждая стремится блеснуть перед соперницей, прочитав как можно больше сладких строк Саади и Фирдоуси. По мне, так из всего дурмана поэзии единственно разумна лишь строка рубаи Хайяма: «День завтрашний – увы! – сокрыт от наших глаз! Спеши использовать летящий в бездну час». Поэтому я не трачу времени зря на сетования и вздохи. Чтобы не стать жертвой собственных слабостей, нужно прогнать их прочь, прогнать навсегда.

Эрикназ горько усмехнулась.

– Ханум рождена, чтобы стать повелительницей. Другие женщины не столь сильны духом, чувства разрывают их души.

Малика положила руку на свой живот.

– Все чувства мои отданы будут сыну, который родится – сейчас или позже, если на этот раз Аллах пошлет мне девочку. Мой муж знает, что должен дать мне сына, такова воля шах-ин-шаха. Я же забочусь о здоровье его тела, и сама выбираю для него наложниц, пока я беременна. Евнухи строго следят за женщинами, которых к нему приводят, если хоть одна дерзкая пожелает увлечь Мухаммеда или умалить мое влияние, она умрет, а евнухов ждет жестокое наказание. Во время последнего похода моему мужу понравилась одна черкешенка, и он потребовал приводить ее к нему на ложе каждую ночь. Теперь ее больше нет.

– Где она? – невольно вырвалось у Эрикназ.

Вспомнив бывшую свою подругу Батыр-Нисан и терзаемую кнутом любимую наложницу Эхсан-хана, она содрогнулась. Малика пожала плечами.

– Умерла, отравилась дыней, – равнодушно бросила она и тут же заговорила о другом, брови ее сошлись, тон стал озабоченным, – как ты думаешь, учительница, мадам де ла Маринер хорошо будет учить меня французскому? Я скоро смогу прочитать те книги о европейских мужчинах и женщинах, о которых ты говорила?

– Надеюсь. Я оставлю ханум несколько французских романов, среди них есть такие, что написаны не очень сложным языком. Если ханум будет заниматься усердно, то вскоре сможет их прочесть.

Лицо Малики просветлело, она позвала молоденькую служанку, и та по ее приказанию принесла костяную коробочку. Когда девочка, низко поклонившись, вышла, принцесса откинула крышку и достала золотой браслет с застежкой в виде вставленного в ножны кинжала с алмазной рукояткой.

– Я тоже хочу сделать тебе подарок, учительница.

Странная улыбка скользнула по ее губам.

– Ханум слишком добра, – пробормотала Эрикназ, а Малика все любовалась браслетом, держа его на открытой ладони.

– Видишь застежку с кинжалом? Кажется, это простое украшение, правда? Но, смотри, я нажимаю на тайную пружинку, и ножны с кинжалом легко отделяются. Следи за мной: я отвинчиваю алмаз, – пальцы принцессы не отличались тонкостью и изяществом, но двигались они очень ловко, и Эрикназ следила за ними, как завороженная, а Малика продолжала показывать, – теперь кинжал можно вытащить из ножен, смотри, как осторожно я это делаю! Видишь серую крупинку на кончике? Порошок, что хранится в ножнах – индийский яд, от него нет противоядия. Одна крупинка в стакане воды, которую выпьет твой враг, избавит его от всех земных печалей. Носи браслет в память обо мне, учительница, и пусть исчезнут те, кто встанут на твоем пути.

Осторожно вставив кинжал в ножны и вернув браслет в первоначальное состояние, принцесса положила его в шкатулку и протянула ее Эрикназ. Не принять подарка та не посмела, хотя ей пришлось приложить все усилия, чтобы сдержать бьющую ее мелкую дрожь.

Стояла поздняя осень, приближалась зима, но даже тревоги о тяготах пути в такую пору с маленьким ребенком, да еще в ожидании второго, не отвлекли Эрикназ от тягостных сомнений. Лишь однажды она спросила мужа:

– Почему шахзаде желает, чтобы мы теперь же покинули Тебриз?

– Не знаю, – ответил Гайк и ничуть не лукавил, ибо о планах шахзаде знали лишь Агало-хан и его верная супруга Геозала, которую порой мучили угрызения совести, и однажды она сказала мужу:

– Агало-джан, не хочется только, чтобы его появление сильно повредило Нерсесу, архиепископ хороший человек и не раз тебе помогал. В Тифлисе у него немало недоброжелателей, один Дарчо Бебутянц чего стоит. А епископ Ованес Карбеци, извечный враг Нерсеса, может сильно отравить ему жизнь, имея такое оружие.

Агало что-то тихо бормоча, возвел глаза к небу – словно спрашивал у Бога совета, – потом рассудительно ответил:

– Из всех зол нужно выбирать меньшее, моя ханум. Если Дарчо Бебутянц захочет сделать зло Нерсесу, это плохо. Если епископ Карбеци выплеснет ведро дегтя на доброе имя Нерсеса Аштаракеци, будет еще хуже. Но совсем плохо станет, если шахзаде выплеснет скопившийся гнев на Нерсеса на головы купцов Тебриза. Видишь, мне даже пришлось устроить ему крупный заем, чтобы слегка его успокоить. Нет уж, пусть лучше Аббас-Мирза утолит жажду мести, теша себя мыслью, что устраивает архиепископу Тифлисскому большую неприятность. Бог, если пожелает, защитит Нерсеса Аштаракеци от козней его противников.

 Он перекрестился и прижал руку к сердцу. Тяжело вздохнув, Геозала кивнула.

– Ты прав. Однако шахзаде нужно, чтобы они в целости добрались до Тифлиса, а дороги в это время небезопасны.

– Караван из Новой Джульфы везет в Россию медь и ткани, с ним они и уедут.

– Из Новой Джульфы? – удивилась Геозала. – Но ведь джульфинцы везут товары по морю.

И она говорила правду – Джульфинская армянская компания, уже полтора столетия имевшая льготы на ввоз в Россию меди, шелка-сырца, камки (тонкая шелковую ткань с цветочным рисунком), бархата, атласа и тафты, всегда прежде доставляла товары в Дербент и Астрахань по Каспию.

– Ходят слухи, что на Каспии теперь стоит русская эскадра, – объяснил Агало, – говорят, русским военным приказано топить все суда, следующие из Ирана. Компания решила не рисковать, отправила товар через Тебриз и Нахичевань. Через три дня караван будет здесь, караван-баши Петрос уже прислал мне гонца с извещением.

– Через три дня! Но за это время Гайк не успеет продать дом.

– Успеет, моя Геозала, я уже нашел покупателя, и мы с тобой тоже будем иметь с этой сделки прибыль. Часть денег от продажи я посоветовал им вложить в драгоценности, в России цена на золото и камни в два раза выше. В Тифлисе продадут – будут у них свободные деньги.

Практичная Геозала немедленно оживилась.

– Агало-джан, зачем им свободные деньги? Предложи им в Тифлисе приобрести долю в деле твоих племянников Ениколоповых. Родственники будут тебе благодарны, а благодарность Ениколоповых дорого стоит, сам знаешь.

– Гм, – Агало смущенно почесал затылок, – такая мысль у меня была, но… не знаю. Доход в первые годы будет невелик, две трети прибыли у Ениколоповых всегда идет на расширение предприятия, а если Гайк и Эрикназ захотят продать свою долю, это принесет им большие убытки.

– Зачем продавать свою долю? Им не нужно много денег, Агало-джан, разве в их французских книгах написано, как обращаться с деньгами? Они все быстро потратят и останутся ни с чем, пусть лучше имеют постоянный доход, хоть и небольшой.

Подумав, Агало согласился.

– Ты права, моя ханум, так я им и посоветую. Бог видит, мной руководят одни благие намерения.

– Бог все видит, – торжественным тоном произнесла Геозала и, поднявшись, набросила на голову платок, – пойдем в церковь, Агало-джан, помолимся о ниспослании Гайку и Эрикназ всяческих благ, пусть их путь в Тифлис будет легким и безопасным.  

Спустя три дня Гайк и Эрикназ покинули Тебриз с караваном из Новой Джульфы, служанка Егинэ отправилась с ними. Девушка пришла в такой восторг при мысли повидать сказочный Тифлис, что в течение нескольких дней покорно выслушивала бесчисленные наставления родителей и бабушки Сатэ. Караван-баши Петрос, высокий мужчина лет тридцати пяти, не скрывал своего восхищения красотой Эрикназ и уверял ее в безопасности путешествия с его караваном, однако в беседе наедине сказал Гайку:

– Не хотел пугать твою прекрасную госпожу, ага Гайк, но в Джульфе нам придется задержаться: я должен усилить охрану. Сейчас получил известие: Ереванское ханство опустошено и кишит шайками курдов.

Действительно, еще в сентябре генерал Денис Давыдов, пройдя разоренную набегами Лорийскую степь и спустившись в высот Безобдала, очистил от персов Бомбакскую долину, разгромил войска Ереванского хана и вступил в Ереванское ханство. Желая наказать хана за учиненные бесчинства, он разорял татарские деревни, и население в страхе бежало на юг. Сам Гусейн-Кули-хан заперся в Ереванской крепости, с минуты на минуту ожидая штурма. Однако Ермолов, считавший, что в преддверии зимы не стоит переносить войну на персидские земли, велел Давыдову вернуться в русские владения и строить укрепления на границе, чем генерал теперь и занимался, а в опустошенных землях хозяйничали курды, грабя то, что несчастные крестьяне не успели унести, и нападали на неосторожных путешественников.

 – Я путешествую не один, почтенный ага, – отвечал Гайк, – иначе сказал бы, что меня мало волнуют разбойники. Если нужно задержаться, мы задержимся, жена будет рада подольше побыть с сестрой, невесткой Левона Хачикяна.

Петрос кивнул.

– Левона знаю, у нас общие дела. Когда бываю в Джульфе, обижается, если у него не отобедаю. Попрошу у него людей для охраны, не хочу рисковать.

Левон Хачикян, свекор Цахик, в чьем доме остановились Гайк и Эрикназ, был все также дороден и гостеприимен. К огорчению Эрикназ им не удалось повидать Месропа, мужа Цахик, – он был по делам в Нахичевани. За столом Левон много шутил и рассказывал об обожаемых внуках, которых Цахик успела ему подарить, но после обеда у себя в кабинете сразу стал серьезен.

– Людей тебе дам, Петрос, теперь везде неспокойно – что в Цолакерте (теперь Ыгдыр, Турция), что в Ехегнадзоре.

– Спасибо, ага, за мной долг.

– Рано благодаришь, Петрос, сначала приведи караван. Хочу, чтобы ты благополучно товар довез, и чтобы моя любимая сноха Цахик о родных не тревожилась. И поспеши, до зимы рукой подать.

На следующий день Цахик со слезами на глазах прощалась с сестрой.

– Непременно приеду в Тифлис, когда ты родишь, – всхлипывая, говорила она, – я ведь совсем плохо помню, как мы там жили. И маму почти не помню.

Эрикназ ласково гладила сестру по голове.

Глава двадцать третья. Подметные письма. Рождение Багдасара

Тифлис, январь 1827 года

Посетив гандзасарского митрополита Саргиса, пребывавшего в метехской тюрьме по обвинению в измене, выслушав его рассказ о трагических событиях в Карабахе, архиепископ Нерсес Аштаракеци был сильно задет.

«Ермолов не столь наивен, чтобы верить любому измышлению, – с раздражением думал он, – сколько раз ему справедливо доносили о мздоимстве русских чиновников, а он лишь отмахивался, попустительствовал. С мусульманами тоже обошелся снисходительно – никого из карабахских ханов и беков, открыто поддержавших Аббас-Мирзу, сурово не покарал, довольствовался изъявлением их покорности. Так почему же по навету клеветников он так сурово обходится с верными России армянами? Разве со времен Цицианова мелики Вани и Овсеп не доказывали многократно свою преданность русским? А митрополит Саргис? Старик еще во времена правления в Карабахе Ибрагим-хана жестоко пострадал за то, что вместе с меликами обратился к императрице Екатерине и Потемкину с просьбой взять Карабах под высокое покровительство единоверной России. И сегодня его обвиняют в приверженности Аббас-Мирзе?! Прав ли я был, когда доверил судьбу своего народа единоверной России?»

Проезжая по Авлабарскому мосту, Нерсес на минуту придержал коня и в последний раз оглянулся на Метехский замок. Холодный зимний ветер, хлестнув его по лицу струей падавшей с неба влаги, смешанной с мелким снегом, охладил возмущение, и, подъезжая ко дворцу наместника Кавказа, архиепископ уже стыдился собственного недовольства.

«Да простит меня Бог за то, что я согрешил, поддавшись сомнениям, но более армянам не на кого опереться, только на единоверную Россию. И не мне, поддавшись желчным мыслям, судить столь великого человека, как главнокомандующий. Еще десять лет назад на кривых улочках старого Тифлиса гнили нечистоты, повсюду стояли развалины – следы нашествия беспощадного шаха-евнуха. Кто, как не Ермолов, велел прорубить здесь прямые улицы, построить дома, в каких не стыдно жить и европейцам? Кто оживил торговлю в крае, проложив дороги? И если он ошибался в чем-то, то никогда не стремился к бесчестной наживе, ибо даже собственное жалование отдал на строительство военного госпиталя в Навтлуги (район Тбилиси)»

Перекрестившись и коснувшись сердца, Нерсес легко спрыгнул с коня, перед ним распахнули дверь, лакей помог ему снять накидку, вышедший навстречу молодой адъютант главнокомандующего Иван Талызин вежливо поклонился:

– Его высокопревосходительство примет ваше преосвященство.

Они еще не виделись после возвращения главнокомандующего из победоносного похода в мятежные Ширванское и Шекинское ханства, и нынче Ермолов показался архиепископу еще более похожим на льва, но льва беспокойного, встревоженного. Нерсес с присущей ему лаконичностью изложил дело четко и ясно, стараясь не потерять спокойствия под сверлящим взглядом.

– … и тогда, ваше высокопревосходительство, митрополит и оба мелика поняли, что отправиться к Аббас-Мирзе – единственная возможность для них спасти жителей от истребления.

– Я пока знаю лишь, что мелики явились к Аббасу, и он милостиво принял их верноподданнические изъявления, – хмуро возразил Ермолов, – а митрополит к тому же еще возглавил делегацию местных армян, просивших Реута сдать Шушу персиянам. Так пишет в своем рапорте генерал Мадатов, и необходимо провести расследование, ибо оба мелика – офицеры русской армии, а митрополит возглавляет монастырь, находящийся в русских владениях. Помимо прочего, генерал Мадатов сообщает, что мелик Вани Атабекян причастен к сомнительным аферам – растратил деньги, которые Иван Карганов, этот мошенник и казнокрад, выманил у армянских купцов. Якобы для закупки продовольствия.

Нерсес постарался говорить спокойно:

– Что сообщает об этом сам Иван Карганов?

Ермолов развел руками.

– Откуда мне знать? Арестовать и допросить его не могу – генерал-адъютант Паскевич еще в августе через мою голову приказал освободить его из тюрьмы и восстановил в звании поручика. Карганов теперь служит у него офицером по особым поручениям, отличился в битве под Елисаветполем, по представлению Паскевича за отвагу представлен к ордену Святого Владимира четвертой степени.

– Разве поручик Иван Карганов, равно, как и генерал Паскевич, не подчиняются вашему высокопревосходительству?

Ермолов насупился и долго молчал, а когда начал говорить, Нерсесу на миг показалось, что плечи гордого проконсула Кавказа бессильно поникли.

– Что ж, ваше преосвященство скажу вам одному из первых: звезда моя клонится к закату. Генерал Паскевич приехал сюда, имея неограниченные полномочия от государя. Вплоть до права сместить меня с должности главнокомандующего, если он сочтет нужным.

Пораженный Нерсес недоверчиво покачал головой.

– Это невозможно, ваше высокопревосходительство.

– Пока – да, – невозмутимо расправив плечи, согласился Ермолов, – но на меня уже идут доносы в Петербург. В одних меня винят в жестокости, в других в слабости, в третьих приписывают пособничество бунтовщикам – тем, что при восшествии на трон государя проявили себя на Сенатской площади.

– Император справедлив, – холодно возразил Нерсес, – он не может ничему верить без объективного расследования.

– Расследование будет. На Кавказ, как меня предупредили, уже направлен генерал Дибич. Но трудно ожидать объективности, если любому моему поступку, любому слову могут придать извращенный смысл. Поэтому, раз ко мне поступил рапорт об измене меликов, я не могу его проигнорировать, ваше преосвященство. А то еще и меня самого обвинят в желании переметнуться на службу к Аббас-Мирзе.

Ермолов засмеялся над собственной шуткой, но Нерсес остался невозмутим. Ему уже ясна была истинная подоплека обвинений, и от этого стало вдвойне неприятно – архиепископ искренне любил великого полководца Валерьяна Мадатова, понимал его обиду на Паскевича, присвоившего все лавры Елисаветпольской победы, но стоило ли так мелко мстить? Тем более, что месть эта пала не только на Вани, всего лишь выполнившего просьбу Паскевича закупить продовольствие, но и на мелика Овсепа с митрополитом Саргисом. Ермолов, тоже от души ненавидящий Паскевича, все прекрасно понимает, но подыгрывает Мадатову. Что поделаешь, даже великие люди порою опускаются до мелочей! И Нерсес, зная это, сказал, как можно мягче:

– Пусть ваше высокопревосходительство меня простит, но, предупреждаю: я собираюсь сам провести расследование.

Во взгляде Ермолова мелькнуло раздражение.

– Ваше преосвященство не доверяет моему штабу?

– Почему же? Доверяю и надеюсь, ваш штаб снимет с меликов и митрополита обвинение в измене. Я же расспрошу Карганова и поговорю с меликом Вани. Он кристально честен и щепетилен, если им сделаны закупки для нужд армии, то должен иметься полный отчет о потраченных суммах.

Лицо главнокомандующего, прежде выражавшее лишь легкое недовольство, при упоминании о Карганове помрачнело, тон стал почти угрожающим:

– Я не могу препятствовать в этом вашему преосвященству. Правда, с меликами теперь трудно связаться, до окончания расследования они отправлены в Баку. А в остальном я советовал бы вашему преосвященству проявлять осторожность, у вас сейчас слишком много врагов.

Нерсес Аштаракеци вскинул голову, и бровь его, изломавшись, взлетела кверху.

– У меня и прежде их было немало, но Бог помогает мне в моих начинаниях, ибо знает: все помыслы мои лишь о величии моей веры, благе моего народа и защите несправедливо обиженных.

Он перекрестился и прижал руку к сердцу. Ермолов долго молча смотрел на архиепископа и думал. Проконсул Кавказа глубоко уважал Нерсеса Аштаракеци за твердость духа, отвагу и решимость, с которой тот следовал по выбранному пути, ценил в нем редкую образованность и влияние, оказываемое на единоверцев. Но он терпеть не мог, когда кто-то имел дерзость восставать против его решений и пытался ему противоречить.

– Я рад, что вы, ваше преосвященство, удостоили меня сегодня своим визитом, – в голосе заговорившего наконец Ермолова слышались насмешливые нотки, – рад, потому что все равно собирался послать за вами. Читайте.

Перед Нерсесом легла четко написанная по-армянски прокламация, на обратной ее стороне по-русски – очевидно, для главнокомандующего – кто-то торопливо набросал перевод. Архиепископ читал, и лицо его медленно каменело. Наконец, отложив прокламацию, он коротко произнес:

– Благодарю, ваше высокопревосходительство, я прочел.

Взгляд его был холоден, ни малейшего признака волнения нельзя было заметить в застывших чертах. Ермолов неожиданно почувствовал себя неловко и отвел глаза.

«Черт побери, неужели это правда? Не может быть!»

Показывая листовку, он хотел всего лишь досадить архиепископу за неуместное желание заниматься расследованием, и показать, сколь зависима от грязных сплетен может быть репутация даже самого святого человека. Теперь ему было не по себе, и тон стал почти виноватым:

– Вряд ли кто-то поверит подобному, но я подумал, что, возможно, ваше преосвященство захочет знать подробности, и навел справки.

– Я слушаю.

Все то же холодное лицо, бесстрастный взгляд, только бровь изломалась еще сильней

– Он прибыл в Тифлис с караваном купца Петроса из Новой Джульфы. С ним его семья.

– Семья? – Нерсес, чуть заметно вздрогнул, опустил глаза, и в этот миг Ермолов понял, что все, написанное в листовке, правда.

– Жена и маленький сын. Назвал себя сыном карсского священника. Взял фамилию от имени своего деда по…гм… отцу, священника тер Микаэла. Тер-Микаэлян. Вы слушаете меня, ваше преосвященство?

– Да, ваше высокопревосходительство, – с трудом разлепив губы, ответил Нерсес, – священник тер Микаэл – известный сподвижник католикоса Симеона.

– Под этой фамилией он зарегистрировал себя и свою семью в полицейском участке. Объяснил, что решил перебраться в Тифлис, чтобы избавить семью от военных невзгод. Поверьте, ваше преосвященство, я никогда и не предполагал, что написанное в листовке – правда. Наводил все эти справки на непредвиденный случай шантажа.

– Шантажа? – Нерсес поднял глаза, и Ермолов прочел в них столь великую муку, что больше не стал ничего говорить, лишь тихо спросил:

– Желает ли ваше преосвященство, чтобы я выслал их из Грузии?

– Нет, – глухо ответил архиепископ.

Ему было только пятьдесят шесть, всего лишь на семь лет больше, чем Ермолову, но в эту минуту он показался главнокомандующему глубоким старцем.

Новый Тифлис привел Эрикназ в восторг, хотя он совершенно не походил на Тифлис ее детства. В ту зиму, несмотря на холод, погода чаще стояла ясная, и парк, разбитый в центре города, стал излюбленным местом ее прогулок с маленьким Давидом. С наступлением темноты фонарщик зажигал установленные в ряд фонари, и в свете их гуляющие прохаживались по широким правильным аллеям – в основном одинокие мужчины, как военные, так и штатские. Влюбленных пар было значительно меньше, ибо в Тифлисе того времени мужчины по численности значительно преобладали над прекрасным полом. Днем все больше встречались няни с малышами и солидные дамы с детьми. Как-то раз одна из них обернулась, чтобы сделать замечание отставшему сыну-подростку, и в повороте ее головы было столько знакомого, что у Эрикназ невольно вырвался возглас:

– Мадемуазель Катрин!

– Простите?

Дама смотрела на нее строго и важно, явно не узнавая.

– Мадемуазель Катрин, вы не узнаете меня? Авлабари, мадам Тереза, доктор Караев. Я Эрикназ. Доктор Прибиль лечил мою маму.

– Боже! – дама вмиг утратила свою важность и протянула к ней руки. – Эрикназ, малышка, как я могла не узнать тебя! Ты такая же красавица, какой была в детстве. Это твой малыш? Вы с мужем непременно должны быть у нас к ужину, Жан будет рад безмерно.

Так началась или, вернее, возобновилась их дружба. Иван Прибиль теперь работал в военном госпитале, кроме того имел частную практику. Гайк ему понравился с первого взгляда, после чая или кофе с удивительно вкусными булочками или печеньями он имел обыкновение уводить его в курительную.

– Знаю, вы не курите, Гайк, но мужчинам полагается после трапезы удаляться в курительную комнату. Хотя бы только для того, чтобы поговорить о политике.

– Вы знаете, Жан, что я профан в политике, – со смехом следуя за ним, отвечал Гайк.

Прибиль подмигивал ему, указывая на женщин:

– Ничего, пусть дамы поворкуют о своих женских делах.

Ворковать дамам было о чем – за прошедшие годы Катрин родила пятерых детей, которые прибавили немало фунтов ее фигуре, и, разумеется, она немедленно заметила, что Эрикназ в положении, поэтому помимо воспоминаний у них появилась еще одна важная тема для разговора. Маленького Давида обычно отправляли в детскую, где под опекой пятилетней Луизы и четырехлетней Нины он вел себя на удивление примерно. Грудного Ники няня приносила к Катрин покормить, в отсутствие мужчин она тут же в гостиной прикладывала его сначала к одной груди, потом ко второй и жаловалась Эрикназ:

– Со старшими было много молока, а последние всю высосали. Думала взять кормилицу, потом решила покупать козье молоко. Он ведь уже большой, скоро семь месяцев.

– С Давидом у меня тоже было много молока, – озабоченно сказала Эрикназ, – но если для этого, – она бережно коснулась пальцами живота, – не будет хватать, где мне найти кормилицу?

Катрин отдала задремавшего Ники няне и застегнула платье.

– Надо подумать. Няня, – по-грузински спросила она, – где теперь лучше найти кормилицу?

Поплотнее укутав ребенка, старушка наморщила лоб, соображая.

– У русских можно, батоно Катэ.

– И правда, как я сама не сообразила! – повернувшись к Эрикназ, Катрин пояснила: – Чтоб солдаты здесь не безобразничали, Ермолов велел привезти из России женщин и всех повенчать. А то местные мужчины недовольны стали, могли бунт поднять. Русские женщины чистоплотные, молока у них много, лучше кормилицы не найдешь.

И пока женщины вели столь занимательную беседу, доктор, пуская дым и с наслаждением вытянув ноги, говорил Гайку:

– Вы представить себе не можете Гайк, какое это редкое для меня удовольствие – провести вечер с друзьями в кругу семьи.

– Наверное, нет профессии благородней вашей, – возразил Гайк, – знаете ли вы, что первая печатная книга на армянском языке, которую Акоп Мегапарт издал триста лет назад, была не Библия, а сборник медицинских трудов?

– Да, удивительный вы народ, армяне, – Прибиль постучал трубкой о пепельницу, чтобы выбить из нее пепел, – я вот о чем хотел вас попросить, Гайк. Катрин жалуется, что Мишель совсем отбился от рук, а Яша во всем ему подражает. Учитель, который с ними занимался, покинул нас и уехал в Россию. Летом я отошлю их в Москву в пансион, но теперь не могли бы вы взять на себя труд заняться с ними предметами?

Вскоре у Гайка появились еще два ученика – молодой грузинский князь Орбелиани и сын армянского купца Измиряна. Это было весьма кстати, поскольку доход от вложений в предприятия купцов Ениколоповых был невелик, а из-за продолжавшихся военных действий мог стать и того меньше.

С наступлением зимы персидские войска были распущены до весны, однако набеги приграничных кочевников не прекращались, и Ермолов приказал генералу Мадатову вытеснить разбойничьи племена вглубь Ирана. В декабре 1826 года отряд Мадатова вброд перешел Аракс и, разоряя селения шахсеванцев, дошел до Агора.

Когда слух о том, что русские перешли через гору Салват, где толщина снежного покрова доходила до пояса, а мороз достигал двадцати градусов, и приблизился к Тебризу, в городе началась паника. Аббас-Мирза уже отдал приказ выслать из города казну и готовился бежать, когда ему донесли, что русские, отобрав у разбойников почти восемьдесят тысяч голов награбленного скота и вьючных животных, повернули обратно – Мадатов понимал, что в отсутствие провианта и фуража продолжать кампанию было бы безрассудно. В конце января он вернулся в Карабах и, оставив часть войск для охраны границ, отправился с докладом к Ермолову.

Офицеры, получив короткие отпуска, опустошали винные запасы лавочников Тифлиса к великому удовольствию последних, на постоялых дворах и в кабаках с утра до ночи шла карточная игра, то тут, то там вспыхивали ссоры, доходившие порою до дуэлей. Смертельные исходы, к счастью, случались редко, обычно все оканчивалось тем, что бузотеров сажали на гауптвахту.

В феврале потеплело, в воздухе стоял запах весны, и участились жалобы, поступающие от горожанок, оскорбленных шатающимися по улицам подвыпившими военными, – из-за недостатка женщин в городе герои минувших сражений порою чувствовали себя одиноко и становились до неприличия настойчивы.

Наступил праздник Кееноба (первая неделя грузинской масленицы), над городом стоял запах шашлыка и пряностей, потом пришло время Берикаобы (вторая неделя грузинской масленицы). В один из дней за Эрикназ заехала Катрин в своей коляске.

– Не хочешь съездить со мной на площадь? – спросила она. – Помнишь, как в детстве ты любила берикул (песни, исполняемые во время уличных представлений Берикаобы)?

Эрикназ улыбнулась, но улыбка ее была печальной.

– Помню, конечно. Из наших окон всегда слышно было, как на улице пели берикул, поэтому я их быстро запоминала. Но смотреть представления мама мне не позволяла, считала их неприличными.

 Катрин рассмеялась.

– Госпожа Шушан была права, я тоже не рискую брать с собой детей. Но мы с тобой уже достаточно взрослые.

Коляска их медленно катила по празднично украшенной улице, бежавшие за ними мальчишки громко кричали, выпрашивая подаяние. Высунувшись из окна, Эрикназ бросила им несколько монет, и в эту минуту коляска резко затормозила – молодой офицер с багровым лицом, схватив коня под уздцы, вынудил их остановиться.

– Стой! – повелительно приказал он кучеру и, распахнув дверцу, отвесил Эрикназ низкий поклон. – Мое почтение, мадемуазель. Не желаете опереться на мою руку и немного прогуляться?

– Извините, – холодно сказала она, – могу я попросить вас закрыть дверцу и позволить нам продолжать путь?

– Все, что угодно, только не это, – неожиданно он схватил ее за руку и потянул к себе.

– Господин офицер, – испуганно закричала Катрин, – вы с ума сошли, немедленно отпустите эту даму!

Однако офицер уже выдернул Эрикназ из коляски, так неловко, что она подвернула ногу и больно ударилась о ступеньку. На нее пахнуло перегаром – офицер был настолько пьян, что даже не заметил ее выступавшего из-под пальто живота. Боясь повредить ребенку, она не стала сопротивляться.

– Помогите, господа! – кричала Катрин.

Подбежавшие приятели офицера уговаривали его не устраивать скандала, но он, не слушая их, попытался поцеловать Эрикназ. Негромкий холодный голос заставил их умолкнуть:

– Что здесь происходит?

Державший Эрикназ офицер выпустил ее и, выпрямившись застыл, вытянувшись во весь рост. Катрин, выбравшись наконец из коляски, обняла дрожащую подругу и сердито посмотрела на говорившего:

– Господин Талызин, уже дошло до того, что ваши офицеры, как разбойники, среди бела дня останавливают коляски и нападают на дам.

Талызин тоже узнал ее и поклонился.

– Прошу прощения, мадам Прибиль, и вас, мадам, прошу простить меня за наших офицеров. Смею вас уверить, виновный в столь безобразном поступке будет строго наказан. Разрешите вам помочь.

Он усадил их в коляску и еще раз извинился, не глядя на все еще стоявшего по стойке «смирно» офицера. Тот заметил, наконец, в каком положении находится Эрикназ, и вид у него был совершенно сконфуженный. Когда они отъехали, Катрин сказала:

– Это Талызин, адъютант Ермолова. В прошлом году был рядом с Лисаневичем, когда того убили – привез депешу. Был ранен в плечо, Жан его оперировал. Я уверена, он этому негодяю устроит хорошую головомойку.

От сильной боли в животе Эрикназ закрыла глаза, слова Катрин доносились до нее словно издалека. С трудом ей удалось разлепить губы:

– Мне нехорошо, Катрин, поедем домой.

Мальчик родился недоношенным, покачав головой, доктор Прибиль велел акушерке заняться ребенком, а сам вернулся к Эрикназ, у которой открылось сильное кровотечение из-за того, что никак не отделялся послед. Гайк, холодея от ужаса, неподвижно сидел в соседней комнате и не имел сил даже прошептать молитву. Медленно поднявшись при виде вошедшего Прибиля, он услышал его голос, но не мог понять, что ему говорят. Заметив это доктор, не менее его измученный, слегка повысил голос:

– Возьмите себя в руки, Гайк, вы меня слышите?

– Да… простите.

– Она потеряла много крови, но будем надеяться. Я пришлю сиделку.

Внезапно Гайк понял, что жена жива.

– Жан, я… я не знаю, как…

– Ребенок слаб, если выживет, нужно найти кормилицу, Эрикназ вряд ли сможет кормить.

Спустя два дня Катрин привела молодую чистоплотного вида солдатку с грудным ребенком.

– Ее зовут Устинья, – по-французски сказала она Гайку, – муж ее теперь в отряде на границе. Говорит только по-русски, но Эрикназ с ней объяснится, ничего.

– Только дочка моя со мной будет, – Устинья покосилась на Гайка, не очень хорошо понимая, кто тут главный и вновь посмотрела на Катрин, – у меня молока много, на двоих хватит.

Катрин перевела Гайку ее слова, он кивнул:

– Конечно, как же еще.

Катрин повела ее в детскую, Гайк, не зная, нужно ли ему тоже идти, поколебался, но все же последовал за женщинами. В детской Устинья положила девочку на лавку, вынула из люльки пискнувшего младенца и удивленно покачала головой.

– Господи Иисусе, какой же маленький, – без всякого стеснения она вытащила грудь и сунула ему в рот, – ничего, Бог даст, выкормим.

Отчаянно покраснев, Гайк отвернулся, а Катрин, посмотрев на него, рассмеялась. Ребенок с неожиданной для такой крохи энергией схватил губками сосок и зачмокал.

– Будет жить, – уверенно проговорила Катрин.

К вечеру приехал доктор Прибиль, осмотрел Эрикназ и остался доволен.

– Лихорадки нет, это самое главное. Хотя, конечно, она еще очень слаба, ни в коем случае нельзя ее волновать.

Железная рука, все эти дни сжимавшая горло Гайка, ослабила свои тиски. Вечером он зашел к жене. Ночная сиделка еще не пришла, возле больной сидела Егинэ.

– Иди спать, Егинэ, я побуду с госпожой.

Зевнув, девушка ушла к себе. Опустившись в кресло у изголовья жены, Гайк неотрывно смотрел на прекрасное тонкое лицо. Эрикназ словно почувствовала его взгляд, веки ее дрогнули, длинные ресницы взлетели кверху.

– Гайк…

– Хочешь пить, любимая? Жан сказал, тебе нужно очень много пить.

– Егинэ давала. Ребенок….

– С ним все хорошо, Катрин привезла кормилицу. Завтра она тебе его принесет.

– Давид…

– Он у Катрин, ведет себя хорошо. Ни о чем не тревожься. Главное, что ты поправляешься.

– Жаль, – она закрыла глаза, – лучше бы умерла.

Гайк с трудом сдержался.

– Что ты говоришь, Эрикназ? Ты не думаешь обо мне, о детях?

– Дети малы, они забудут, – губы ее задрожали, – а для тебя так было бы лучше.

– Я чуть с ума не сошел за эти дни, – с горечью сказал он, – почему ты говоришь такие жестокие слова, Эрикназ?

– Не нужно, Гайк, – ей с трудом удалось подавить рвавшееся из груди рыдание, – ты думаешь, я слепа? Или не вижу, как ты изменился ко мне с прошлого лета? И я знаю…

Готовые сорваться слова замерли в ее груди. Нет, она не станет опускаться до ревнивых расспросов и упреков. Ощутив острый укол совести, Гайк опустился перед ней на колени, прижался лбом к ее бессильно лежавшей руке, и это помогло ему скрыть краску стыда на лице.

– Ты права, любимая, я должен был сразу все тебе рассказать, но не хотел взваливать свое горе на твои плечи. Мой отец… он умер.

– Боже, – она попыталась приподняться, но была слишком слаба, – как ты узнал? Почему до сих пор не сообщил мне о своем горе?

– Не мог, мне казалось, внутри меня все умерло.

Он торопливо говорил, словно хотел за несколько минут выплеснуть всю скопившуюся в душе горечь. Рассказал о разгромленных армянских деревнях, о полученной ране, после которой в течение нескольких месяцев его мучили головные боли, о встрече с меликом Вани. Внезапно запнулся, чуть не вырвалось имя – Гоар. Только бы не проговориться, только бы она ничего не заподозрила! Эрикназ слушала, широко открыв глаза, и все же ее не оставляло чувство, что муж сказал не все. Рука ее нежно коснулась его головы, нащупала шрам.

– Гайк, но мы уже несколько месяцев в Тифлисе, почему ты до сих пор не отыскал свою мать? Она невыносимо страдает.

– Я… не могу ее видеть. Сейчас не могу, может, потом.

– Почему?

Она не поняла, и непонимание вновь породило тревожное недоверие.

«Главное, чтобы она не догадалась, это убьет ее»

И он рассказал ей о Нерсесе Аштаракеци.

– За короткое время я дважды потерял отца, – голос его звучал глухо, – я не в силах сейчас увидеть мою мать, знать, что она…

– Понимаю, – Эрикназ была потрясена его рассказом, – хорошо, больше не будем об этом говорить.

– Я люблю тебя, Эрикназ, ты и наши дети – все, что у меня есть.

Гайк вдруг осознал, что говорит правду – он любил свою жену. Дикарка Гоар с ее горячими объятиями и рассказами о кашкэрэ осталась в прошлом. И Эрикназ не могла не поверить искренности, звучавшей в его словах.

«Уиллок лгал, как я могла поверить словам этого негодяя?»

Впервые за много месяцев она уснула со спокойной душой, а утром порадовала сиделку своим аппетитом и попросила Гайка принести ей сына.

Устинья, одетая в подаренное ей Катрин новое чистое платье, с торжественным видом внесла ребенка.

– Вы, барыня, мне сказывали, говорите по-нашему, – важно сказала она, – так дай Бог вам скорее оправиться, а за маленького не тревожьтесь, выживет.

– Спасибо тебе, добрая женщина. Покажи мне его, – Эрикназ с трудом приподнялась, и Гайк поспешил ей помочь, – я его ведь еще и не видела.

Она долго разглядывала крохотное личико. Мальчик мирно спал, тихо посапывая, но неожиданно запищал, закрутил головкой.

– Опять есть хочет, – добродушно улыбнулась Устинья, – одно я вам так скажу, барыня: кто так сосет, помирать не собирается. Только окрестить нужно поскорее, бесов отогнать.

– У него очень умное лицо, – Эрикназ перевела светящийся нежностью взгляд с сына на мужа, – мы дадим ему имя Багдасар.

Наклонившись к жене, Гайк поцеловал ее в лоб. Через неделю маленького Багдасара окрестили в старой церкви Сурб Геворг в Навтлуги.

Глава двадцать четвертая. Поручение Николая Первого графине Паскевич

Санкт-Петербург, февраль 1827 года

Малый прием в салоне императрицы Александры Федоровны, бывшей прусской принцессы Шарлотты, или Лоттхен, как ласково называла ее свекровь, как обычно, собрал небольшой круг родных и близких царской семьи. Императрица усадив рядом с собой графиню Елизавету Алексеевну Паскевич, дала понять фрейлинам, что им с графиней нужно без помех обсудить чрезвычайно важный вопрос – театральные действа во время празднования девятого дня рождения наследника престола Александра Николаевича. Обе кузины Бибиковы и княжна Голицына, ожидая распоряжений, в стороне обсуждали предстоящий брак княжны с графом Салтыковым, до них урывками доносились голоса императрицы и графини Паскевич:

– Осталось всего два месяца, графиня, успеем ли отрепетировать?

– Думаю, да, ваше величество.

Чуть склонив голову набок, императрица тихо уронила:

– Я узнала, как вы просили, графиня – ваш кузен князь Одоевский не будет привлечен к расследованию.

Голова Александры Федоровны неожиданно дернулась, она попыталась справиться с судорожными движениями, но это ей удалось не сразу. Графиня невольно отвела глаза – больно было наблюдать, как мучается эта милая и прелестная женщина. Чтобы не выдать своих чувств, она улыбнулась приятной улыбкой, делавшей ее некрасивое лицо привлекательным.

– О, благодарю вас, ваше величество! Вольдемар действительно не имеет к этому никакого отношения! Да и Пушкин опубликовал стихотворение «Андрей Шенье», кажется, в октябре или ноябре двадцать пятого, оно посвящено кровавому террору во Франции, а вовсе не… тем событиям.

«Теми событиями» в окружении царской семьи называли потрясшее всю Россию восстание на Сенатской площади при восшествии на престол Николая Первого. Слова графини заставили императрицу тихо вздохнуть – в который раз мучительно кольнуло воспоминание о ее мольбе даровать жизнь приговоренным к казни. Император, мрачный и наполовину обезумевший, тогда кричал на нее: «Вы, моя супруга и мать наследника престола, просите о помиловании для преступников, желавших убить ваших детей?!» Именно с того дня ее стали мучить нервные тики, иногда даже во время танцев голова Александры Федоровны начинала трястись, как у старухи. С тех пор что-то изменилось в их отношениях с мужем, да и в нем самом. Прошло больше года, но Николя так и не стал прежним. И теперь вновь началось расследование – у нескольких офицеров нашли стихи поэта Пушкина с чьей-то пометкой от руки «14 декабря 1825 года», и это сочли крамолой. Молодая императрица уже не смела поднять голос в защиту подозреваемых, но испытала истинное облегчение, когда с молодых людей сняли обвинение в содействии заговорщикам.

Чуть поодаль прибывшая накануне из Павловска вдовствующая императрица Мария Федоровна беседовала с Василием Жуковским, учителем юного наследника престола Александра Николаевича, но ее тонкий слух уловил имя «Пушкин», и она немедленно воспользовалась своим правом старухи и императрицы вмешиваться в любую беседу:

– О котором Пушкине вы говорите, графиня?

– О поэте, ваше величество.

– Я слышала, он опять написал что-то крамольное?

– О нет, ваше величество, – мужественно вмешалась молодая императрица, – уже все разъяснилось, это дело рук злопыхателей.

Перейдя на родной немецкий (до этого беседы велись на французском), старая императрица укоризненно покачала головой:

– Ты по-прежнему питаешь слабость к Пушкину, Лотти, а ведь ты и русский язык знаешь плохо, неправда ли, Василий Андреевич, – обратилась она к Жуковскому, – моя любимая невестка никогда не была старательной учени