Глава первая. У Ереванского хана

Ереван, Эчмиадзин, весна 1823 года

День стоял безоблачный, в синем небе белела нависшая над долиной шапка Арарата. В садах и виноградниках уже начались весенние работы, и в воздухе висел гомон людских голосов, которые умолкали при виде кавалькады всадников, направлявшихся в сторону Еревана. Крестьяне с беспокойством смотрели вслед проезжавшим – им часто приходилось видеть караваны верблюдов с товарами или одинокого путника, погонявшего хворостиной осла, но на лошадях, стоивших здесь баснословно дорого, обычно передвигались люди знатные или военные, от тех и других всегда можно было ждать неприятностей. Но вот один из мужчин узнал следовавшего впереди других человека лет пятидесяти в одежде епископа, и новость птицей понеслась по долине, радостью всколыхнув сердца работавших армян.

– Наш Нерсес, храни его Господь! Наш Србазан (епископ)! Сам Нерсес приехал из Тифлиса и едет к хану, он сумеет его умилостивить, Святейший вернется в Эчмиадзин.

Спроси кто, и эти люди с гордостью поведали бы об алтаре, стоящем на том месте, куда ступила нога сошедшего с неба Христа, о святых мученицах Рипсиме и Гаянэ, об отважном Давид-беке из Сюника. Безбожно перевирая исторические факты, кто-то непременно рассказал бы предание о царе Тигране Великом, мученике и защитнике христиан, при котором Армения простиралась от Каспия до Средиземного моря. Хотя жил Тигран задолго до появления первых христиан, содержал гарем и, как писал древнегреческий историк Лукиан Самосатский, умер своей смертью в возрасте восьмидесяти пяти лет, царствуя мирно и спокойно.

Со дня кончины Тиграна Великого пронеслись века, и Великой Армении давно уже не существовало – преданная своими же нахарарами (армянские феодалы), она была разодрана на части между Ираном и Османской империей. Одни армяне ушли в Европу, где, приняв католическую веру, со временем забыли о своих армянских корнях, другие обратились в мусульманство, переделав армянские имена на чужеземный лад. Однако те, кто хранил верность учению Григория Просветителя, с болью воспринимали обиды, чинимые Святому Престолу, а главным обидчиком по их мнению был Ереванский сардар Гусейн-Кули-хан, вынудивший Святейшего католикоса Ефрема покинуть Святой Престол и бежать.

Нельзя сказать, что католикос относился к крестьянам лучше, чем персидские мулькдары (землевладельцы). Мульк (ренту) с арендаторов он требовал не меньше, а работников, трудившихся на монастырских землях, наказывал не реже, чем мусульманские хозяева. Вдобавок ко всему Святейший, узнав, что кто-то из мелких армянских землевладельцев желает продать свой виноградник персиянину, немедленно срывал сделку, грозил Божьей карой и требовал передать пресловутый виноградник «в дар» монастырю. Армяне повиновались, роптать никто бы не посмел – за Святейшим стоял Бог всех армян. И то, что любимый народом архиепископ Нерсес сам лично прибыл уладить разногласия католикоса с ханом, радовало людей. Однако они помнили и о злобе Гусейн-Кули-хана, поэтому тревожились, крестились и, прижимая к груди руку, шептали:

– Не дай, Господи, причинить зло нашему Нерсесу!

Нерсес осознавал опасность предстоявшей встречи, поскольку у него с давних пор были достаточно сложные отношения с Ереванскими сардарами, на чьих землях находился Эчмиадзин. В начале русско-персидской войны 1804 года он был брошен в зиндан тогдашним сардаром Магомед-ханом за то, что призывал армян переходить на сторону русских. К счастью ему пришлось пробыть там недолго – Магомед-хан был убит, а его преемник после длительных переговоров с осаждавшим Ереван Цициановым выпустил пленника.

Что касается нынешнего сардара Гусейн-Кули-хана, правившего ханством уже пятнадцать лет, то он, как утверждали, был еще более свиреп, чем его предшественники, к тому же испытывал лютую ненависть к русским. Из уст в уста передавали обраставшую подробностями недавнюю историю о том, как Гусейн-Кули чуть не задушил старого католикоса Ефрема белой лентой, пожалованной католикосу русским генералом Ермоловым. Вскоре после этого его стражники ворвались в Эчмиадзин, силой захватили несколько епископов и доставили их в Ереван. Там несчастных по приказу хана подвергали пыткам, пока католикос Ефрем не согласился дать за них вексель на полторы тысячи туманов. И в довершение ко всему Гусейн-Кули-хан потребовал от монастыря уплаты налога на урожай, хотя монастырь уже в течение многих веков являлся магафом (освобожденный от налогов), и магафство это подтверждалось каждым вступавшим на престол шахом.

Длительная переписка русского наместника на Кавказе генерала Ермолова с упрямым ханом ничего не прояснила, в результате католикос Ефрем, скрываясь от ханского гнева, покинул Святой Престол. Поначалу он бросился в Россию, но наследник персидского престола Аббас-Мирза направил генералу Ермолову послание с просьбой вернуть Ефрема в Иран. Эчмиадзин, писал он, находится на персидской земле, католикос является подданным шаха, поэтому он, шахзаде, сам позаботится о том, чтобы восстановить справедливость. И пусть благородный ага Ермолов ни о чем не тревожится, повелитель Ирана великий Фетх-Али-шах и его сын шахзаде Аббас-Мирза относятся к святыням Эчмиадзина с глубоким уважением.

Ермолов, которому недосуг было возиться с высокопоставленным старцем, предпочел поверить шахзаде. Основания для этого у него были – Аббас-Мирза неплохо относился к армянам, считая, что торговля, которую они ведут с Византией и Индией, способствует процветанию Ирана, а в Тебризе, его резиденции, в армянских церквях даже стали звонить колокола. Поэтому наместник, не желая трений с персидским двором, с легким сердцем просил Нерсеса поехать к католикосу и передать его, генерала Ермолова, нижайшую просьбу покинуть русские владения.

– Что делать, политика есть политика, ваше преосвященство, – откровенно сказал он архиепископу Тифлисскому, с которым издавна был в дружеских отношениях, – но, думаю на обещания Аббас-Мирзы можно положиться. Говорят, в последнюю войну перед тем, как вторгнуться в османские владения, шахзаде, подобно Надир-шаху (шах Ирана с 1736 по 1747 годы, основатель династии Афшаридов), отправился в Эчмиадзин и просил католикоса освятить его меч. 

Нерсес верил в добрые намерения Аббас-Мирзы, но ни на йоту не верил в то, что шахзаде сумеет совладать с Ереванским сардаром. Гусейн-Кули-хан в силу неумеренной гордыни и неукротимого нрава мало считался с повелителем Ирана и уж тем более совершенно не считался с шахзаде. Единожды в год он отсылал в Тегеран подать, и более никому не позволял вмешиваться в свои дела.

Последнюю войну с османами войска Ереванского хана вели совместно с армией Аббас-Мирзы, однако Гусейн-Кули-хан с самого начала ни от кого не скрывал, что действует исключительно в собственных интересах. Он полностью игнорировал приказы наследника престола, более того, не стесняясь присутствующих, постоянно отпускал в адрес принца нелестные замечания. Разгневанный Аббас-мирза написал отцу в Тегеран, требуя сместить дерзкого сардара, однако Фетх-али-шах на это не решился. И вовсе не из-за того, что сестра Гусейн-Кули была одной из его многочисленных жен, а потому, что железная рука упрямого хана, несмотря ни на что, надежно охраняла границу Ирана.

Ермолов прекрасно об этом знал, поэтому он не стал возражать, когда Нерсес вернулся от католикоса с ответом: Ефрем решил не возвращаться в Эчмиадзин, а временно укрыться в монастыре Ахпат.

– Монастырь Ахпат находится на персидской земле, но вне владений Ереванского сардара, ваше высокопревосходительство, – сказал Нерсес главнокомандующему, – думаю Аббас-Мирза не станет возражать, если католикос найдет там временное пристанище – до того, как будут решены проблемы с Ереванским ханом. 

Против временного пристанища Аббас-Мирза не возражал. Однако после сражения при Верхнем Басене военные действия уже почти полгода не велись, а католикос Ефрем все еще скрывался в Ахпате. Аббас-Мирза оправдывал свое бессилие перед сумасбродным ханом трудностями, вызванными войной с османами, скрывавшийся в Ахпате католикос Ефрем начинал дрожать при одном упоминании имени Гусейн-Кули-хана, а сам Ереванский сардар ни на одно из писем Ермолова толком не ответил, словно и не читал их вовсе. Вместо этого в своих посланиях к главнокомандующему он постоянно жаловался на недобросовестность католикоса.  

Между тем дела Эчмиадзина приходили в упадок – слухи о том, что Святой Престол пустует, постепенно расползались, доходили до отдаленных армянских епархий, и епископы отказывались в отсутствие Святейшего отсылать дань. Настал час, когда Нерсес Аштаракеци понял: единственный выход – ему самому встретиться и лично побеседовать с Ереванским сардаром. Генерал Ермолов, узнав о его намерении посетить Ереван, в своей обычной манере пошутил:

– Надеюсь, ваше преосвященство, упрямый хан не захочет сделать мне такой подарок – прислать на блюде вашу голову. Я ведь даже не сумею его достойно отблагодарить – между Россией и Ираном сейчас мир.

– Думаю, хан не обидится, ваше высокопревосходительство, да и я тоже, – с тонкой улыбкой отвечал Нерсес и повторил слова генерала: – Что делать, ваше высокопревосходительство, политика есть политика!

 У Тебризских ворот Еревана Нерсеса встречали предупрежденные о его приезде местные священнослужители и армянское купечество. Мелик Саак Агамалян почтительно склонился, умоляя светлейшего архиепископа оказать ему честь – передохнуть и перекусить в его доме. Однако Нерсес покачал головой – Гусейн-Кули-хану уже наверняка донесли, что архиепископ Тифлисский прибыл в Ереван, и кто знает, какая дурь придет в голову взбалмошному старику, если Нерсес явится к нему не сразу.

– От души благодарю вас, почтенные, прошу лишь позаботится о сопровождающей меня страже.

 Мимо белых домов, утопающих в весенней зелени садов, мимо вздымавшихся к небу стройных минаретов архиепископ направил коня к дворцу сардара, стоявшему над рекой Занга, в сопровождении одного лишь стражника Серо – молодого, но сообразительного и надежного. Накануне Нерсес подробно объяснил ему, что нужно будет сделать в случае, если Ереванский сардар вздумает задержать у себя незваного гостя, и знал, что Серо исполнит все в точности.

К величайшему удивлению архиепископа Гусейн-Кули-хан даже не заставил его ждать. Нерсеса проводили во внутренние покои дворца, и сардар выказал ему особое уважение, велев подать стул. Сам он восседал на возвышении, покрытом богатым, хотя и слегка потертым ковром. Согласно этикету, Нерсес передал молодому евнуху привезенные им для хана подношения – золотую шкатулку с вделанным в ее крышку огромным изумрудом, напоминавшим кошачий глаз, и кинжал с украшенной рубинами рукояткой. Евнух с поклоном передал дары своему господину. Взгляд хана жадно вспыхнул, он долго разглядывал изумруд, потом с не меньшим вниманием оглядел кинжал и, наконец, отложив подарки на стоявший справа от него инкрустированный столик, трижды хлопнул в ладоши. Тотчас же вбежали слуги, унесли кинжал и шкатулку, внесли кофе со сладостями. От столь милостивого отношения Нерсесу стало немного не по себе.

«Может, сардар решил меня отравить?»

Впрочем, лицо архиепископа оставалось совершенно спокойным. Поднося к губам фарфоровую чашку, он пил маленькими глотками и время от времени незаметно косился на настенный портрет хана, отметив про себя, что художник мастерством явно не отличался – мужчина на портрете мало походил на хозяина дворца, к тому же был намного его моложе.

 – Как здоровье достопочтимого генерала Ермолова, ага Нерсес? – великосветским тоном поинтересовался Гусейн-Кули и, доказывая, что прекрасно осведомлен о творящемся в Тифлисе, плотоядно осклабился, показав чуть кривые, но крепкие зубы: – Слышал я, он недавно вторую кебинную жену себе взял, по закону ислама на ней женился.

Нерсес слегка замешкался с ответом. Он любил Ермолова, но его смущали так называемые кебинные браки знаменитого наместника Кавказа, заключенные с мусульманками по мусульманским законам. Для христианина грех жить невенчанным, однако Нерсес утешался мыслью, что генерал Ермолов хоть гарема себе не завел – вторую жену Тотай взял лишь после того, как первая, Сюйду, вернулась к себе в аул. Но ведь как взял – похитил Тотай у мужа, весь Тифлис два месяца только о том и говорил! Сам Нерсес своего мнения генералу, естественно, не высказывал – за время своего архиепископства в Тифлисе ему удалось нажить множество врагов, начиная от алчного самовластного князя Дарчо Бебутянца и кончая пьяницей-священником тер-Абулом, не хватало еще главнокомандующего сделать своим недоброжелателем!

– Генерал в добром здравии, высокочтимый хан, – осторожно ответил он, – теперь занимается строительством дорог и возведением новых домов.

Хан одобрительно кивнул.

– Что ж, пусть строит, дороги нужны. Когда мы прогоним русских, то придем в Тифлис, и наши кони пройдут по этим дорогам. Тифлис богатый город, помню, я был там с войсками моего родственника великого шаха Ага-Магомет-хана ( Ага-Магомет-хан разорил Тифлис в 1796 году). Наверное, ты слышал, ага Нерсес, как мы наказали непокорного царя Эракле (грузинский царь Ираклий Второй, царствовавший во время нашествия Ага-Магомет-хана)? Тифлис был разрушен до основания!

 Гусейн-Кули, любивший похвастаться родством с правящей династией Каджаров, самодовольно усмехнулся при столь сладостном для него воспоминании. Нерсес, сумев не измениться в лице, спокойно кивнул:

– Мне это известно, высокочтимый хан.

 – В Тифлисе шах посетил серные бани, – продолжал хан, – ему говорили, что бани помогают согнать жир с тела и возвращают мужественность. Но бани шаху не помогли, да и как они могли помочь? Ага-Магомет-хан был евнухом, евнухом и остался, а у них на теле всегда жир. Однако он разгневался и велел снести бани. После бань настал черед купцов и церквей. Сколько сундуков с тканями, сколько драгоценностей и золотых крестов я оттуда вывез! Картлийский же царь Эракле все это время трусливо укрывался в Ананури.

– Царю Эракле было уже семьдесят пять, высокочтимый хан, – сдержанно возразил Нерсес, – но, несмотря на возраст, он мужественно сражался с войсками Ага-Магомет-хана в Крцаниси на подступах к Тифлису, и внуки увезли его в Ананури почти насильно.

– Семьдесят пять! – возмущенно закричал хан. – Мне восемьдесят, но никто и никуда не увезет меня насильно! На месте Эракле я явился бы к великому шаху с повинной, а не стал бы скрываться, отдав свою столицу на разграбление. И тогда Ага-Магомет-хан, возможно, казнил бы его за измену, но пощадил город.

«Неужели ему уже восемьдесят? – изумленно подумал Нерсес. – Значит, он старше католикоса Ефрема, но до чего же крепок телом!»

– Это закон войны, высокочтимый хан, – по-прежнему невозмутимо ответил он, – наказывают царей, а страдают невинные.

Гусейн-Кули прищурил хитрые маленькие глазки и покачал головой.

– Эракле был не только труслив, но и глуп, – с презрением проговорил он. – Для чего он навлек на свою страну гнев Ага-Магомет-хана, заключив трактат о военной помощи с русской царицей Екатериной? Разве он не знал, что русским нельзя доверять?

Нерсес слегка замешкался, придумывая ответ подипломатичней.

– Возможно, высокочтимому хану неизвестно, – осторожно заметил он, – но императрица Екатерина отправила на помощь царю Эракле два батальона под командой полковника Сырохнева. К несчастью их задержал переход через Кавказские горы, из-за этого они прибыли в Душети лишь после ухода Ага-Магомет-хана из Тифлиса.

– И все ты выдумываешь, ага Нерсес! – стукнув рукой по мутакам, отчего вокруг поднялось облако пыли, весело воскликнул хан. – Но я тебя не осуждаю, не всегда нужно говорить правду. Думаешь, мне неизвестно, что царица Екатерина тайно договорилась с шахом, что не станет выполнять трактат и помогать грузинам? Да я сам за год до похода Ага-Магомет-хана на Тифлис был тайно послан им на Кубань и там встречался с русским наместником Гудовичем. Он подтвердил обещание русской царицы не вмешиваться и не вступаться за грузин. Ага Нерсес, – неожиданно смягчившимся тоном проговорил он, – я много слышал о тебе, ты умный и отважный человек. Неужели тебе не страшно доверяться русским? Ведь даже генерал Ермолов, с которым ты дружен, не захотел принять вашего бессовестного католикоса Ефрема, а? Отправил в Ахпат, а?

 Смущенный не столько непочтительным отзывом хана о Святейшем, сколько его осведомленностью, Нерсес вновь замешкался.

– Католикос Ефрем отправился в Ахпат, желая ознакомиться с древними рукописями, хранящимися в библиотеке монастыря, высокочтимый хан.

Гусейн-Кули расплылся в улыбке.

– Не хуже тебя, ага Нерсес, знаю, что Ефрем уже почти ослеп, все время капли ему в глаза льют, где там рукописи читать! Но ты хорошо умеешь говорить, умен, изворотлив. Такому человеку, как ты, нужно было родиться мусульманином, а не армянином и жить ради славы, а не посвящать себя ничтожным!

Под сверлившим его взглядом маленьких хитрых глаз Нерсес с достоинством выпрямился.

– Моя жизнь принадлежит армянскому народу, высокочтимый хан, – спокойно и просто ответил он.

Губы хана презрительно скривились.

– Армянскому народу! Уж не тем ли армянам из Тифлиса, которые составляли на тебя доносы русским начальникам в доме армянина князя Дарчо Бебутянца? Не тем ли, кто в Тифлисе составляли подметные письма против твоих реформ и собирал подписи на улицах? И не тем ли армянам, что эти письма подписывали?

Нерсес усмехнулся – да, лазутчики хана свое дело знали хорошо.

– Всевышний позволяет мне, несмотря ни на что, претворять в жизнь мои замыслы, высокочтимый хан, – сказал он.

Хищная ухмылка Гусейн-Кули стала еще шире.

– Думаешь, люди станут другими, если ты построишь для них школы и обучишь их жить по новым правилам, ага Нерсес? Дарчо Бебутянц получил княжеское образование, это не сделало его душу более возвышенной.

Нерсес подавил вздох – в Тифлисе князь Бебутянц, бывший мамасахлис, был его самым ярым и бесчестным противником.

– Дарчо Бебутянц всего лишь человек, высокочтимый хан.

– А знаешь ли ты, – медленно и вкрадчиво протянул хан, – что после победы над царем Эракле при Крцаниси Ага-Магомет хан все же не решался идти в Тифлис, опасаясь коварства русских. Ведь царица Екатерина и его могла обмануть, ее батальоны могли, не смотря на обещание Гудовича, прийти на помощь грузинам. Однако Дарчо Бебутянц тайно отправил к карабахскому мелику Межлуму человека сообщить, что город беззащитен. Мелик Межлум давно ненавидел царя Эракле, и Дарчо это знал. Едва получив от Дарчо сообщение, Межлум уговорил Ага-Магомет-хана идти на Тифлис. Ты этого не знал?

Нерсес побледнел.

– Это невозможно, высокочтимый хан! Мелик Межлум действительно ненавидел Эракле и желал отомстить – ведь царь нарушил законы гостеприимства и хотел выдать его врагам. Но князья Бебутянцы…. Они веками верно служили грузинскому царю! Да и зачем Дарчо желать разорения своего города?

Хитро ухмыльнувшись, хан пожал плечами.

 – Зачем? Я тебе скажу: при последних царях Дарчо, как мамасахлис, заведовал царской казной. После нашего ухода из Тифлиса он доложил царю Эракле, что все богатства казны унесены воинами шаха. Но то была ложь, сколько ни искали мы по приказу Ага-Магомет-хана, так и не нашли казны.

Возможно, это и было правдой – Бебутянц вполне мог присвоить остававшуюся в Тифлисе часть царской казны, обвинив потом персов. Однако Нерсес припомнил и то, что как-то раз рассказал ему генерал Ермолов, в 1817 году ездивший в Тегеран послом: адъютантом у него был штабс-капитан Василий Бебутянц, племянник князя Дарчо. Во время остановки Ермолова в Ереване молодой князь ляпнул что-то нелестное о хане – в тесном приятельском кругу, естественно. Однако кто-то подслушал и тут же донес. Когда Ермолов в сопровождении своей свиты явился к Гусейн-Кули прощаться, к Василию подошел один из слуг и от имени хана велел ему удалиться. Поскольку молодой человек уже совершенно забыл о том, что недавно болтал, причину недоразумения Ермолову удалось выяснить не сразу. И теперь Нерсес, желавший быть справедливым даже к своему злейшему врагу, подумал: может в хане просто говорит старческая злопамятность и обида на род Бебутянц?

– Какова бы ни была моя неприязнь к Бебутянцам, я не могу поверить в такую низость, высокочтимый хан, – твердо проговорил он.

Гусейн-Кули издал короткий смешок.

– У тебя благородное сердце, ага Нерсес, тебя не портит даже твоя образованность. Жаль, что ты служишь не мне.

– Мудрость высокочтимого хана известна от Каспия до Босфора и не нуждается в моих слабых силах, – деликатно возразил архиепископ, – разве не стремится народ других ханств обрести приют под властью могущественного Гусейн-Кули-хана?

В словах Нерсеса была доля истины – нуждаясь в людях, Гусейн-Кули хан принимал у себя беглецов из других ханств, не интересуясь, что побудило их сорваться с нажитых мест. Одинокие рыли канавы для орошения, засевали пустоши и разводили скот, а в уплату за сезон получали мешок зерна. Семейные чаще брали землю в аренду, отдавая треть урожая и двадцать пять динаров с головы. Кроме того, каждая семья должна была отправить одного юношу в ханское войско, охранявшее владения Ереванского сардара от набегов чужаков – в одном только Ереване у сардара было не меньше двух сотен воинов. Управлял своим большим хозяйством хан довольно грамотно, и в мирное время ханство его процветало, приманивая все новых и новых беглецов. Гусейн-Кули гордился этим даже больше, чем вполне заслуженной им славой талантливого полководца, поэтому лесть архиепископа пришлась ему по душе.

– Сказано: действуй с рассудком, и богатства твои умножатся стократ, – важно ответил он.

– Поэтому высокочтимый хан и должен понять, – продолжал Нерсес, ловко перейдя к главной цели своего визита, – что столь долгое отсутствие Святейшего в монастыре приведет к запустению. Доходы монастыря являются магафством, а излишек сверх магафства, который мог бы дать монастырь высокочтимому хану, будет невелик и не принесет дохода ханству.

Гусейн-Кули привычно сощурился, погладил бороду.

– Бумаг о магафстве монастыря у меня нет! На основании каких рагамов (указов) это магафство? Долг монастыря с учетом недоимок по податям за прошлые годы тридцать три тысячи шестьсот туманов. Потому повелел я в счет долга забрать у монастыря водоем ниже местности Шоракят и окружающие его поля.

Архиепископ Нерсес вытащил из кармана копии рагамов из Джамбра, книги архивов Эчмиадзина, которую начал составлять еще покойный католикос Симеон Ереванци, приводя в порядок дела монастыря. Чтобы отыскать эти рагамы, Нерсесу пришлось просидеть за книгой больше недели, и лишь накануне ночью писцы закончили переписывать для него документы.

– Прошу простить, высокочтимый хан, в последний раз вопрос о магафстве монастыря поднимал диванагир (персидский чиновник) Мирза-Шефи пятьдесят восемь лет назад. Католикос Акоп Шемахеци тогда предъявил Гусейн-Али-хану указ шаха Султан-Сулеймана о том, что Святой Престол и все его люди являются магафами во всем, и хан подтвердил указ. Вот этот указ, – он отыскал среди бумаг копию указа, положил ее перед ханом, потом нашел еще две, – а вот это указы шаха Аббаса Первого и шаха Аббаса Второго о том, что водоем ниже Шоракят с четырьмя прилегающими к нему полями исконно принадлежат монастырю и не могут быть у него отъяты ни при каких условиях.

Насупившись, Гусейн-Кули-хан недовольно оглядел бумаги и, не прикоснувшись к ним, крикнул:

– Мехмет!

Тотчас же появившийся молодой евнух склонился в низком поклоне.

– Слушаю, господин.

Гусейн-Кули явно не собирался обсуждать дарованные правителями Ирана права Эчмиадзина на магафство.

– Унеси, – пробурчал он, брезгливо тыча в копии, и, повернувшись к Нерсесу, принял скорбный вид: – На ремонт крыши Ефремом взято у ереванских заимодавцев пять тысяч туманов, теперь по его милости заимодавцы разоряются.

Нерсес почтительно возразил:

– Осмелюсь сказать, что заимодавцы лгут, высокочтимый хан, я сам проверил все бумаги – на ремонт крыши ушло только две тысячи туманов. При мне теперь имеется тысяча девятьсот туманов, собранных армянами Тифлиса, и сто туманов моих личных сбережений. Я готов погасить долг, нижайше прошу призвать сюда заимодавцев, с тем, чтобы в присутствии высокочтимого хана погасить вексель, который они предъявят. Смею утверждать: в векселе будет указано две тысячи, а не пять.

Он вытащил увесистый мешок с деньгами. Гусейн-Кули повеселел.

 – Обязанности хозяина повелевают мне согласиться со столь благородным и великодушным гостем, ты можешь оставить эти две тысячи у меня, ага Нерсес, я передам их заимодавцам. Мехмет! – вновь закричал он и велел появившемуся евнуху: – Возьми у уважаемого гостя две тысячи туманов, выдай ему расписку и скрепи моей печатью.

Мехмет бросился выполнять повеление хана. По поводу недоимок по податям монастыря Гусейн-Кули разговор больше не поднимал, но Нерсес знал, что ничего еще не решено – хан не желает признавать магафство монастыря, и ни старинные рагамы, ни шах, ни наследник престола Аббас-Мирза ему не указ.

Когда Мехмет вернулся с распиской, Гусейн-Кули три раза хлопнул в ладоши, и внесли кальяны. Архиепископ не любил табака, но отказаться, не нанеся смертельную обиду хозяину, было никак нельзя. Евнух раскурил оба кальяна, и Нерсес, несильно затянувшись, незаметно поморщился – в прекрасный латакэ, очевидно из уважения к гостю, подмешали анашу. Испытывая легкое головокружение, он старался не вдыхать дым, хан же курил азартно, испытывая наслаждение. Спустя десять минут глаза его из-под седых бровей заблестели особым блеском. Постепенно Гусейн-Кули-хан начал расходиться.

  – Богатство мое, – хвастливо говорил он, – позволяет мне содержать сильное войско. Столь сильное, что при желании я мог бы занять трон Каджаров. И я займу его, ибо я настоящий Каджар, не чета Фетх-Али-шаху! Какими он воспитал сыновей? Разве из Аббас-Мирзы получится достойный шах? Один позор шахзаде принес Ирану, позволив русским в прошлую войну завладеть нашими землями. И эти земли я у русских отберу! Мне нужен верный и умный соратник, ага Нерсес, соратник, на которого можно положиться. Я давно о тебе слышал, ты честен, отважен и имеешь твердый нрав, рядом со мной тебя ждут слава и богатство. Я не заставлю тебя отречься от твоей веры, можешь верить в Христа, можешь в Магомета, мне нет до этого дела.

От подмешанной в кальян анаши и у Нерсеса мысли начали разбегаться.

«Крепок старик, в такие годы мечтать о захвате власти, – с невольным уважением подумал он, – однако, кажется, пришло время мне прощаться с гостеприимным хозяином, иначе я рискую распрощаться с головой, – и неожиданно вдруг совсем не к месту промелькнуло: – Говорят, Гусейн-Кули недавно молодую жену взял в гарем»

– Дозволено ли будет мне теперь удалиться? Мне нужно время, чтобы до конца осознать всю грандиозность замыслов высокочтимого хана.

К счастью, старика неожиданно потянуло в сон.

 – Иди, ага Нерсес, – великодушно разрешил он, махнув рукой, – иди, да пребудет с тобой Аллах. Я пошлю за тобой, когда придет время.

Распрощавшись с ханом, архиепископ Нерсес велел ожидавшему его Серо немедленно собрать стражников и покинул Ереван. Епископ ереванской епархии и мелик Саак напрасно вновь молили его оказать им честь, приняв приглашение одного из них, – мудрый Нерсес понимал, что Гусейн-Кули-хан, проспавшись и отойдя от вызванного анашой возбуждения, может испытать желание избавиться от свидетеля своих грез о власти. 

Выехав из городских ворот, кони резво помчались, взымая пыль, и лишь возле развалин древнего храма Звартноц Нерсес дал знак сопровождавшим его всадникам немного придержать лошадей и ехать позади него – ему хотелось поразмыслить в одиночестве.

«Хан упрям, – думал он, – магафство монастыря не признает, хорошо, хоть долги согласился списать. Шахзаде Аббас-Мирза в письме к Ермолову обещал, если потребуется, лично прибыть в Эчмиадзин и уладить это дело, но прошел год, а принц словно обо всем позабыл, так что Святейшему пока опасно возвращаться. Неужто засохнуть источнику, где каждый армянин должен черпать силу? Как только в Константинополе узнают, что Святейшего нет в Эчмиадзине, потоки пожертвований иссякнут»

Тревога его была обоснована – не раз случалось, что армянские епархии, находившиеся в Османской империи, отказывались отсылать дань Святому Престолу, и их открыто поддерживали местные паши, получавшие свою долю от собранных пожертвований. Они говорили: «Почему деньги турецких армян должны обогащать Эчмиадзин, находящийся на персидской земле?»

В 1655 году католикос Акоп Джугаеци прибыл в Константинополь и сумел дорогостоящими подарками завоевать расположение главного евнуха гарема Сулейман-аги. С его помощью он добился приема у валиде султан Турхан Хатидже, матери малолетнего султана Мехмеда Четвертого.

Молодая амбициозная султанша, русская по происхождению, благосклонно выслушала католикоса и выдала ему фирман на вечное владение Эчмиадзином доходами с епархий Ван, Бекри, Арджеш, Хлат, Битлис, Муш и Хошап до Амида. Каждый последующий султан по ходатайству армянских клириков выдавал берат, подтверждавший права сидевшего в Эчмиадзине католикоса. Но теперь Святой Престол пустовал.

«Патриарх Богос хитер, – продолжал размышлять Нерсес, – он может воспользоваться любым предлогом, чтобы объявить патриархат Константинополя независимым»

Погруженный в свои мысли, он не видел, как из-за поворота вышла молодая армянка, несущая на голове тяжелую корзину. Девушка легко ступала, покачивая бедрами, и не сразу заметила выехавших ей навстречу всадников. При виде нее Нерсес придержал коня, в мозгу молнией пронеслось: «Анаит!»

Он тут же понял свою ошибку, а она, увидев и узнав любимого народом архиепископа, растерянно ахнула и застыла на месте. Устало улыбнувшись, Нерсес перекрестил молодую крестьянку и вновь тронул поводья, но сердце его гулко стучало, он не в силах был более размышлять о делах церкви и Святого Престола.

Подъезжая к Эчмиадзину, всадники уже издали услышали звон колоколов главного собора, призывавший к вечерне, и подстегнули коней, не желая опоздать. Они вошли в церковь с началом службы, и в сторону Нерсеса устремились испытующие взгляды – о его поездке к Ереванскому сардару знали все. Наконец голос священника вознесся до небес, прозвучали последние слова молитвы:

«Господи, помоги армянам в минуту испытаний…»

По окончании богослужения Нерсес распорядился накормить своих спутников, но сам от еды отказался и удалился к себе, желая еще немного поработать с черновиками рукописи Джамбра. Молодой монах зажег свечи и удалился, но едва архиепископ надел очки и обратил взор к лежавшим на столе бумагам, как в дверь постучали. Вошел вардапет Ваан, в отсутствие католикоса добровольно взваливший на свои плечи хозяйственные заботы монастыря.

– Бог в помощь, Србазан хайр.

– Бог в помощь, – Нерсес поднял на него покрасневшие от усталости глаза.

– Я видел, как ты вошел в церковь, – опускаясь на стул, продолжал Ваан, – есть ли утешительные для нас новости?

Нерсес тяжело вздохнул и, покачав головой, вновь устремил взгляд на лежавшие на столе черновики.

– Удалось уладить дело с заимодавцами, но с магафством вопрос не решен, – невесело ответил он, – сардар упрям, и обращение к шаху вряд ли поможет.

По лицу Ваана пробежала судорога, как всегда с ним случалось в минуты волнения.

– Я только что получил сообщение из Константинополя, Србазан хайр, – негромко сказал он, – там уже известно, что Святейший покинул Эчмиадзин. Не знаю, получим ли мы в этом году доходы из Вана и Битлиса. И еще одно: неделю назад мы дали приют двум каменщикам из Маку, они пришли в Святой Эчмиадзин просить Господа о выздоровлении – покалечились, когда везли камни в монастырь Святого Фаддея, телега сорвалась со скалы. Так вот, они рассказывают, что среди армян Маку ходят странные слухи: будто им следует теперь выплачивать подати не Эчмиадзину, а монастырю Святого Фаддея, ибо шахзаде Аббас-Мирза собирается перенести туда Святой Престол, поэтому и повелел вновь начать работы по восстановлению храма.

Нерсес откинулся на спинку стула, снял очки и на мгновение закрыл глаза.

– Возможно, это просто слухи, Аббас-Мирза восстанавливает монастырь уже более десяти лет. – медленно проговорил он, – но, возможно, и правда, поэтому шахзаде не особо хлопочет о возвращении Святейшего в Эчмиадзин. Аббас-Мирза всегда желал отдалить армянский католикосат от России и тем ослабить ее влияние на армян. В любом случае отправь в епархию Маку брата Гарегина, пусть побеседует с людьми.

– Неужели Бог может допустить подобное, Србазан хайр! – возмущенно воскликнул Ваан. – Единородный сын Божий, сойдя на землю, золотым молотом указал, где должен стоять святой алтарь, сам Аббас-Мирза всегда почитал место, которого коснулась нога Христа!

Усмехнувшись, Нерсес пожал плечами.

– Политика, вардапет Ваан, оставляет место только тем святыням, которые служат ее интересам. Полагаю, нам нужно также иметь глаза и уши в Тебризе – если наследник действительно имеет такое намерение, то в его окружении непременно ходят слухи.

Ваан вопросительно посмотрел на архиепископа.

– Мне поехать в Тебриз, Србазан хайр?

– Нет, вардапет Ваан, посланный должен быть молодым мирянином, не связанным никаким обетом, иначе при нем не станут откровенничать. Но и постороннего посылать нельзя. Кто, по твоему мнению, из старших учеников духовной школы Эчмиадзина достаточно умен, образован и сообразителен, чтобы выполнить подобную задачу?

Ваан задумался.

– Трое, – после некоторого размышления сказал он, – они одного возраста и прилежны в освоении наук. Теперь прислуживают в монастыре и вскоре будут рукоположены в дьяконы. Первый Гурген из рода Туманянов. Его предки живут в Лори со времен правления Кюрикидов. В прошлом месяце Гургену исполнилось девятнадцать.

– Сын лорийского священника Ованеса?

– Пятый сын. Самый старший пять лет назад был рукоположен в священники, двое служат в русской армии, еще один служит в Ост-Индской компании. Сам Ованес учился в школе при монастыре Санаин, там же был рукоположен в дьяконы, а спустя два года принял сан священника. Пятнадцать лет назад он получил приход в Караклисе.

Нерсес кивнул:

– Помню, я сам утверждал его назначение. С тех пор, как Караклис стал частью России, туда переселилось много армян из Ереванского ханства.

– Второй юноша – Назарет, единственный сын архитектора из Смирны. Ему минет девятнадцать на Рождество Пресвятой Богородицы. Его отец Арам Галфаян в юности обучался в школе мхитаристов, но позже отрекся от католичества, вернулся к григорианской вере и пожелал, чтобы во искупление его прошлых заблуждений сын в будущем принял сан священника.

– Достойное желание. Кто третий?

– Гайк, старший сын карсского священника. Девятнадцать ему исполнилось на Пасху. Его отец Багдасар – сын священника тер Микаэла, известного сподвижника католикоса Симеона Ереванци.

Неожиданно Ваан подумал, что архиепископ смертельно устал – Нерсес, закрыв глаза, какое-то время сидел неподвижно, и даже в тусклом свете свечей заметна была его бледность. Вардапет испугался:

«С утра он отправился в Ереван, чтобы побеседовать с сардаром, возвратился затемно, но все же нашел силы посетить службу. Не стоило мне, наверное, теперь начинать эту беседу. Мы все привыкли считать Нерсеса всесильным, а ведь он уже немолод!»

В эту минуту тридцатилетнему Ваану пятидесятитрехлетний архиепископ Нерсес казался глубоким стариком. Вардапет невнятно пробормотал извинения и собрался встать, но Нерсес открыл глаза и отрывисто проговорил:

– Я должен поговорить с каждым из этих юношей, чтобы понять, на что они способны, прежде, чем решу кого-то одного послать в Тебриз.

– Србазан может получить представление об их способностях, ознакомившись с их трактатами по истории Армении, – оживился Ваан, но тут же сконфузился и умолк – неуместно ему, молодому вардапету, советовать архиепископу Нерсесу.

Архиепископ ласково кивнул.

– Прекрасная мысль, вардапет Ваан! Если тебя не затруднит, принеси мне трактаты прямо сейчас и выскажи о них свое мнение.

Вардапет нерешительно взглянул на утомленное лицо Нерсеса.

– Не лучше ли завтра, Србазан хайр?

– У нас мало времени. Не тревожься, вардапет Ваан, я еще не так стар, сил у меня достаточно.

На губах Нерсеса мелькнула улыбка, и вардапет, смущенный тем, что архиепископ так легко угадал его мысли, отправился за трактатами. Вернулся он спустя десять минут и, аккуратно раскладывая бумаги, начал пояснять:

– Это трактат Гургена о Тигране Великом, Србазан хайр. Юноша усерден, весьма преуспел в греческом языке и латыни, изучал труды Плутарха и Тацита. У него превосходная память, он с легкостью пользуется цитатами из первоисточников.

Архиепископ полистал трактат и отложил его в сторону.

– Мальчик неглуп, – согласился он, – но Тацита следует цитировать осторожно – римляне так ненавидели и боялись Тиграна, что на протяжении веков их историки уничтожали правдивые описания тех времен, искажая образ великого царя. Они преподносили его победы, как поражения, выставляли Тиграна вздорным, смешным и неумным человеком. Но разве смог бы он, будучи таким, покорить Мидию, Атропатену, Сирию и другие государства, создав империю от Средиземного моря до Каспия? – глаза Нерсеса загорелись, и в них уже не было и следа усталости. – Сумел бы Тигран ввести в стране чеканную монету и возвести новую столицу Тигранокерту, будь он слаб и глуп? Это ты должен прежде всего объяснять юношам, вардапет Ваан, учить их мыслить, а не слепо приводить цитаты.

Вардапет Ваан смотрел не говорившего Нерсеса с благоговейным трепетом.

– Правда, Србазан хайр, моя ошибка, – он подал архиепископу следующий трактат, – вот трактат Назарета, он посвящен Анании Ширакаци.

Ваан умолк, ожидая вопросов, но Нерсес пролистал трактат, задерживаясь, чтобы перечесть заинтересовавшие его места, и наконец с просветлевшим лицом откинулся на спинку стула.

– Я был сейчас несправедлив к тебе, вардапет Ваан, твои ученики умеют видеть главное. Мальчик замечательно написал: «Более тысячи лет назад, в то время, как в Европе население еще не умело ни читать, ни писать, армянский ученый Анания Ширакаци разработал программу для повсеместного обучения в школах и написал свой учебник по арифметике. Достойны восхищения также заслуги Ширакаци в таких науках, как математика и география», – отложив трактат, Нерсес глубоко вздохнул, но тут же вновь взял в руки бумаги и указал на последнюю страницу, – заметил ли ты, вардапет Ваан, особое достоинство, присущее мышлению юноши?

– Какое именно, Србазан хайр? – робко пролепетал вардапет.

– Рассуждая о том, что в основу своего учения о природе Анания положил учение о четырех элементах, юноша закончил мысль словами: «Ширакаци, как истинный христианин, причиной всего произведенного, видимого и познаваемого считал великого Бога». О, этот мальчик далеко пойдет – тонкое мышление, богобоязнен, умеет рассуждать. Он здоров и крепок телом?

– Да, Србазан хайр.

– Думаю, именно его следует отправить в Тебриз.

Вардапет кивнул.

– Тогда, Србазан хайр, не стоит тратить времени и смотреть третий реферат, – Ваан уже собрался убрать бумаги, но Нерсес неожиданно для самого себя его остановил.

– Погоди, вардапет Ваан, какую тему для трактата выбрал третий юноша?

– Шаамир Шаамирян и его конституция. Юноша получил неплохое домашнее образование, в свои девятнадцать лет знаком с работами Руссо и Локка, увлечен идеями равенства и законности. Я решил, что опасно было бы насильно отвращать его от мыслей, столь привлекательных для многих молодых людей. Пусть изложит, обдумает, поспорит, и тогда пламя постепенно угаснет само собой.

Нерсес, приподняв изломившуюся острым углом бровь, листал трактат, пробегал глазами фразы:

«На земле люди от природы рождаются естественно равными, поэтому должны подчиняться только закону и ничему более»

«Божественное право прямо запрещает учреждать монархии»

– Вардапет Ваан, – сказал он, отложив наконец бумаги, – этот юнец, я вижу, помимо работ западных просветителей, чуть ли не наизусть выучил «Западню честолюбия» Шаамиряна, а также неплохо знаком с книгами Баграмяна и Овсепа Эмина, хотя в голове у него, конечно, мешанина. Однако хочу тебе напомнить, что книги Баграмяна и Шаамиряна вызвали гнев Святейшего Симона Ереванци, который повелел сжечь все имевшиеся экземпляры. Каким же образом они сохранились в библиотеке Эчмиадзина, чтобы смущать юные умы?

В голосе архиепископа не слышалось гнева, лишь звучала легкая насмешка, поэтому Ваан улыбнулся.

– Прошло полвека, Србазан хайр, о гневе Святейшего Симеона уже мало кто помнит. К тому же юноша обнаружил эти книги не в нашей библиотеке, он читал их у себя дома. Его отец Багдасар, сын тер Микаэла, получил образование в Европе и в течение жизни собрал огромную библиотеку. Я писал ему о смятении мыслей в голове его сына. Багдасар ответил мне, что его сын – юноша здравомыслящий и не станет упорствовать в своих заблуждениях, но должен сам отличить истину от лжи. Я согласился с ним, поэтому позволил мальчику свободно высказать свои мысли в трактате.

Тон и взгляд вардапета показывали, что он испытывает к юноше Гайку глубокую симпатию. Нерсес устало вздохнул и кивнул:

– Хорошо, это остается на твое усмотрение, вардапет Ваан, тебе лучше знать твоих учеников. Я уже почти склонился к мысли отправить в Тебриз Назарета, сына архитектора из Смирны, но все же завтра побеседую с каждым из этих юношей отдельно. Тогда окончательно приму решение.

Поднявшись, Ваан склонил голову и, получив благословение, вышел. Оставшись один, Нерсес вновь обратился к черновикам Джамбра, но работать ему расхотелось. Странные мысли мелькали в его голове.

«Этот юноша, сын Анаит, мог бы быть и моим сыном. Я сам образовывал бы его, направлял его мысли, поправлял бы ошибки»

Поморщившись от столь нелепого предположения, архиепископ поднялся, чтобы идти в церковь – пришло время службы часа покоя. В церкви, стоя на коленях, он молил Бога дать покой и мир его отягощенной грехами душе, а после службы, несмотря на сильную усталость, отправился навестить своего бывшего наставника епископа Галуста.

 Столь поздний час не был помехой для визита – старик плохо спал и мог неподвижно просидеть всю ночь, раскачиваясь из стороны в сторону. Ему уже минуло девяносто, от его прежней полноты не осталось и следа, но тело еще было крепким, хотя память ослабла, и мысли постоянно путались. За епископом, как и за несколькими другими жившими в монастыре старцами, по очереди присматривали ученики и послушники – кормили, обмывали, водили на прогулку и в отхожее место, читали книги. Нерсес, приезжая в монастырь, из-за недостатка времени успевал забежать к Галусту всего на одну-две минуты, и теперь при мысли об этом его внезапно охватил жгучий стыд.

«Разве не первейший долг мой перед Богом, не отговариваясь занятостью, вернуть духовному отцу моему хотя бы то время, что он, не скупясь, дарил мне в дни моей молодости?»

Когда архиепископ вошел, молодой послушник, только что умывший и накормивший старика, пытался уложить его спать, но Галуст, несмотря на уговоры, упрямо садился и спускал на пол костлявые ноги. Увидев Нерсеса, юноша почтительно поклонился. Архиепископ махнул рукой.

– Иди спать, сын мой, я посижу здесь. Принеси мне стул и оставь гореть свечи.

Взгляд Галуста неожиданно прояснился. Он наблюдал, как послушник принес Нерсесу стул и сменил догоревшие свечи. Получив благословение архиепископа, юноша вышел. И едва закрылась за ним дверь, как тишину нарушил тонкий старческий голос Галуста:

– Все-таки ты пришел навестить меня, Торос, я уже думал, что умру, не повидав тебя.

Нерсес почувствовал, что на глаза наворачиваются слезы.

– Прости меня, отец, прости, я очень виноват! Дела церкви отнимают много времени, но я не должен был забывать о своем долге.

– Твой долг жениться на этой женщине, ибо она родила от тебя сына. Ты не можешь принять рукоположения.

Архиепископ вздрогнул, хотя и понимал, что старик заговаривается.

– Отец, – мягко напомнил он, – ты сам рукоположил меня в дьяконы уже почти тридцать лет тому назад.

– Рукоположил. Да-да, – Галуст закивал, – помню. Но ты согрешил. Я отпустил тебе этот грех. Отпустил и не наложил епитимьи, потому что ты тогда уезжал на войну.

Побледнев, архиепископ невольно провел рукой по лбу, вытирая выступившую испарину – старик помнил! В 1803 году, князь Цицианов, остро нуждавшийся в войске, собрал в Грузии более четырех тысяч добровольцев, и он, Нерсес Аштаракеци, не мог остаться в стороне. Перед отъездом он исповедался прибывшему в Тифлис Галусту, рассказал о грехе, совершенном в порыве безумия, – безумия, что охватило его при встрече с Анаит в Ванкском соборе. Галуст отчитал своего питомца, но отпустил ему грех, не наложив епитимьи, и все же на душе у Нерсеса было тяжело.

Потом была осада Гянджи, где Нерсес Аштаракеци не знал ни минуты покоя. Он день и ночь сносился с жившими в крепости армянами, убеждая их оказывать помощь русским, ему некогда было думать о своих чувствах. Но когда все кончилось, когда последний защитник крепости мужественный Джавад-хан пал в бою вместе с сыном, а Гянджа, взятая армией Цицианова, была переименована в Елисаветполь (русское название Гянджи), угрызения совести вновь стали жечь огнем душу. Время постепенно сгладило боль воспоминаний, но теперь слова безумного старца вновь вызвали их из памяти. Голос Нерсеса дрогнул:

– Отец, ты отпустил мне грех, почему же теперь вновь напоминаешь….

Старый епископ неожиданно по-детски хихикнул и поднял кверху палец.

– Отпустил, потому что не знал.

– О чем, отец?

– Однажды совершенный грех порождает множество других грехов. Анаит, вернувшись в Карс, родила сына, но согрешила, солгав мужу, что это его ребенок.

Архиепископ оцепенел, чувствуя, как ужас ледяной рукой сжимает сердце.

– Отец, как ты можешь это знать?

На миг принесла облегчение мысль, что старик, подобно многим безумцам, сочиняет небылицы, но взгляд Галуста светился глубокой житейской мудростью, и голос его внезапно окреп:

– Мальчик родился на Пасху, спустя девять месяцев. Багдасар назвал его Гайком в честь своего отца, не зная, что… И теперь Гайк учится в школе Эчмиадзина. Он ухаживает за мной, когда приходит его очередь. Читает мне, умывает, водит на прогулку. Когда у меня ясная голова, я с ним разговариваю. Однажды я узнал, что мать его не любит. Нет, он не жаловался, однако старик вроде меня может многое понять из простого разговора. Но, главное, он необычайно похож на тебя. Всем – лицом, взглядом, манерами. Даже руки у него твои. А бровь… Точно также, как ты, он поднимает ее и изламывает. В монастыре привыкли, не замечают, но один из приехавших с тобой стражников имеет зоркий глаз, он приметил. Я сегодня это узнал.

– Кто?

– Гарник. Он стал болтать, что мальчик твой племянник.

Нерсес с досадой поморщился.

– Гарник известный болтун и фантазер, никто не верит его домыслам.

– Поверят, если увидят вас рядом. Никогда не беседуй с мальчиком при свидетелях, удали его из монастыря.

Неожиданно ослабев, Галуст обмяк и стал валиться набок. Нерсес бросился к нему, обхватив за плечи, уложил на кровать.

– Отец….

Старик с неожиданной силой стиснул его руку, зашептал – еле слышно, но напряженное ухо Нерсеса схватывало каждое слово:

– Гайк желает стать священником, ты должен этому помешать. Не допусти еще одного греха, он не должен быть рукоположен. Тебе известен закон нашей церкви: только рожденный от благочестивых родителей и непорочного ложа может принять сан.

Глаза епископа закрылись, он уснул. Нерсес подождал немного, но старик молчал, лишь ровное дыхание его нарушало тишину. Наконец Нерсес поднялся, заботливо укутал уснувшего Галуста одеялом, поцеловал его в лоб и вышел из кельи.

Утром Гургену, Назарету и Гайку велено было явиться к архиепископу. Нерсес по очереди призвал к себе каждого из них, сказал несколько одобрительных слов о трактатах Гургену и Назарету, теперь перед ним стоял Гайк. Незаметно оглядывая юношу, архиепископ ощущал странное чувство, теснившее его грудь. При облачении в праздничные одеяния перед торжественными богослужениями ему не раз приходилось видеть себя в зеркале, и теперь он не мог не согласиться со стариком Галустом – лицом мальчик был его молодой копией. И пальцы рук, действительно, имели ту же форму – тонкие, с удлиненными концами. Сомнений быть не могло.

«Прости меня, Анаит…»

Голос архиепископа звучал спокойно и строго:

– Я прочел твой трактат, сын мой, и в недоумении. Неужели ты действительно можешь думать, что армянам достаточно признать всеобщее равенство перед Богом, чтобы возродить свою страну?

Гайк покраснел.

– Я имел ввиду будущее государственное устройство нашей страны, Србазан хайр.

– Какой страны? Армении нет, на ее землях хозяйничают чужеземцы, единственная надежда наша на Россию. Но в России единовластно царствует император Александр, сословные различия в ней огромны. Так неужели ты думаешь, что русские помогут народу, проникнутому столь чуждыми ей идеями равенства? Что русский император захочет возрождения страны со столь чуждым России государственным устройством?

Архиепископ внимательно смотрел на смущенно переминавшегося с ноги на ногу ученика. Гайк вскинул голову, глаза его сверкнули.

– Разве армяне сами не могут освободить свою землю, Србазан хайр? Будь мелики Карабаха едины в своей борьбе, они давно добились бы победы. Ведь одолел же Давид-бек из Сюника во много раз превосходящую его армию противника!

 «И я в молодости был также горяч»

– Те времена прошли, – голос Нерсеса стал еще строже, – безоружным, разбросанным по всей Азии армянам не справиться с могучими армиями Ирана и Османской империи. Запомни: только русские помогут нам освободиться. Они принимают к себе гонимых армян, позволяют возводить армянские храмы и открывать школы для армянских детей. И, главное, они не покушаются на нашу веру, ибо мы единоверцы. Ты согласен со мной?

Гайк опустил голову. Почтение, которое внушал ему мудрый и почитаемый всеми Нерсес Аштаракеци, не позволяло пускаться в спор. Все же он честно ответил:

– Прошу прощения, Србазан хайр, не во всем согласен. Возможно, причина этого в моих скудных познаниях, мне предстоит еще многое изучить, прежде чем я познаю истину.

Нерсес усмехнулся – что ж, мальчик честен и неглуп. Он вновь задумчиво оглядел Гайка и незаметно вздохнул. Кто мог знать, какие еще подводные камни уготовила им судьба? Ему, Нерсесу Аштаракеци, и этому юноше, в грехе зачатому.

– Какую истину ты стремишься познать, сын мой?

Юноша поднял на него удивленные глаза.

– Истину христианского учения, Србазан хайр. Мое заветное желание – быть священником, как мой отец. Но ведь тогда передо мной встанет задача научить людей отличать правду от лжи, отделять зерна от плевел. Как же я смогу это делать, если сам поначалу во всем не разберусь?

– Значит, ты желаешь служить делу Господа нашего?

– Всей душой, Србазан хайр!

– А если служение Богу и вере армянской заставит тебя отказаться от твоего заветного желания?

Растерянно глядя на архиепископа, Гайк не сразу понял, о чем тот говорит.

– Если… что ж, если потребуется, я откажусь, Србазан хайр.

Поднявшись, Нерсес прошелся по кабинету. Гайк, замерев, почтительно молчал.

– Ты поедешь в Тебриз, – отрывисто проговорил архиепископ, – в окружении шахзаде Аббас-Мирзы много армян. Постараешься сблизиться с кем-нибудь из них, мне нужно точно знать, что замышляет шахзаде против Эчмиадзина, намерен ли он перенести Святой Престол в Маку. Ибо если так, то это нанесет непоправимый удар нашей вере.

Глаза Гайка вспыхнули юношеским восторгом, он даже чуть подался вперед.

– Я…. Клянусь, я сделаю, что смогу, Србазан хайр!

– Никто не должен заподозрить, что ты послан мной, – сурово продолжал Нерсес, – все, даже здесь, в монастыре, должны думать, что ты сбежал, украв лошадь. Так ты будешь говорить всем в Тебризе.

– Я?! Украв?! – Гайк с трудом проглотил вставший в горле ком. – Но… потом мне можно будет открыть истину и оправдаться?

– Когда «потом»? В глазах всех ты должен будешь выглядеть бесшабашным мальчишкой. Мальчишкой, который разочаровался в своем призвании и решил искать новой жизни. Иначе в Тебризе тебе не поверят.

– Как я смогу быть рукоположен в сан, считаясь вором и беглецом?

– Ты не будешь рукоположен, – жестко проговорил архиепископ, пронизывая его взглядом, – но ты послужишь нашей вере.

Закусив губу, чтобы она не дрожала, Гайк отвел глаза.

– Хорошо, – осевшим голосом пробормотал он, – только… только мне нужно сообщить моим родителям, что я… что я не вор.

Нерсес отрицательно покачал головой, тон его стал ледяным.

– Нет. Никто не должен знать, даже твои родители. Так надо, ты понял?

Голова Гайка поникла, он судорожно вздохнул и кивнул:

– Да, Србазан хайр.

– Прекрасно. А теперь слушай внимательно. Сейчас я прикажу запереть тебя в келье в назидание другим, сказав, что ты возмутил меня, осмелившись читать книги Шаамиряна, Баграмяна и Овсепа Эмина, запрещенные Святейшим католикосом Симеоном Ереванци. Ночью ты сбежишь. С тобой поедет сопровождавший меня из Тифлиса ополченец Серо. Он смышлен и мне верен, прислушивайся к его советам. Серо родился в Тифлисе и прекрасно говорит по-русски, я велел ему в пути обучать тебя русскому языку, тебе это пригодится, – голос Нерсеса неожиданно смягчился, – а теперь подойди, сын мой, я тебя благословлю.

С трудом сознавая, что происходит, Гайк приблизился к архиепископу и опустился перед ним на колени.

В тот год весна в Карсе выдалась холодной, но возвращавшийся после службы из церкви Багдасар был поглощен своими мыслями и не замечал пронизывающего до костей ветра. Его тревожило, что с наступлением весны число учеников в школе сильно уменьшилось. Родителей нельзя винить – в горячую пору в хозяйстве на счету каждая пара рук, однако большинство детей, возвращаясь в школу после долгого перерыва, многое забывали. Он не заметил, как добрался до дома и, открыв дверь, из-за завывания ветра за спиной не сразу понял, что говорит встретившая его на пороге Анаит:

– Закрывай скорей дверь Багдасар, не впускай холод. Великая радость посетила наш дом, из Вагаршапата приехал Егиш!

Так полагалось говорить, и губы Анаит кривились в улыбке, но во взгляде ее особой радости не было – младшего брата мужа она недолюбливала. Егиш, монах монастыря святого Эчмиадзина, заключил Багдасара в объятия, стиснув его так, что священник охнул – младший брат был на голову выше и в полтора раза шире в плечах.

– Кости переломаешь, ай, бала! Забыл, что уже вырос?

Расцеловав брата, Багдасар отстранил его и оглянулся – жена уже ушла на кухню.

 – Садись, Егиш, садись, рассказывай. Как мальчики?

Лицо Егиша неожиданно стало серьезным. Оглянувшись и убедившись, что Анаит не слышит, он вытащил из кармана письмо:

 – Прочти, брат, это от вардапета Ваана. Анаит я пока ничего не сказал.

Багдасар вытащил из кармана очки, которые приобрел еще во время своей поездки в Константинополь. С недавнего времени зрение его значительно ухудшилось, даже в очках он теперь видел не так хорошо, как несколько лет назад, и читал, далеко отодвигая текст. Из-за этого ему поначалу показалось, что он неправильно понял смысл послания.

– Я не пойму, о чем пишет вардапет? Какая лошадь?

– Брат, – Егиш смущенно почесал затылок, – Гайк бежал из Эчмиадзина.

– Что?! – Багдасар выронил письмо, которое Егиш поспешно подобрал. – Гайк бежал из Эчмиадзина? Не верю! Зачем ему было бежать, разве монастырь тюрьма? Я отвез его в монастырскую школу, ибо он мечтал получить духовное образование. Если его желания изменились, он мог мне написать, и я бы тотчас же забрал его оттуда. Что ты не договариваешь, Егиш?

– Брат, мне трудно объяснить, я плохо все понял, ты знаешь, я от природы не так умен, как ты. В обитель прибыл архиепископ Нерсес, чтобы защитить нас от Ереванского хана. И он разгневался на Гайка – сказали из-за того, что ему не понравился трактат. Не знаю почему, это для меня сложно. И архиепископ в наказание велел Гайку не выходить из его кельи, а Гайк ночью вывел из конюшни лошадь и уехал. Когда доложили архиепископу, он сказал… Погоди, как он сказал? Воровство – грех, а украсть у монастыря – грех вдвойне. И правда – ведь лошадь тридцать серебряных монет стоит. И теперь я от стыда, что мой племянник вор, ни на кого не могу смотреть.

 Багдасар не успел произнести ни слова – послышался грохот, и дверь распахнулась. На пороге над валявшимся на полу подносом и разбитыми тарелками стояла Анаит, лицо ее пылало.

– Кто называет моего сына вором? – звонко спросила она. – Архиепископ Нерсес Аштаракеци? И ты, брат моего мужа, смеешь повторять его слова?

Лицо Егиша побагровело, он беспомощно посмотрел на молчавшего брата и втянул голову в плечи.

– Сестра, я… я…

Не слушая его, Анаит повернулась и выбежала из комнаты. Старая Нур и Леда, пошептавшись, собрали осколки тарелок, принесли новую еду. Утром Анаит подала Егишу запечатанное воском послание.

– Отдашь в руки архиепископу Нерсесу Аштаракеци и только ему одному. Понял?

Егиш взял конверт, повертел его в руках и со вздохом кивнул.

– Да, сестра, – кротко ответил он.

Усердно погоняя мула, делая короткие передышки, он к вечеру добрался до Эчмиадзина и, войдя в кабинет работавшего Нерсеса, с поклоном положил перед ним письмо. Архиепископ взглянул на конверт и перевел взгляд на смущенного Егиша. Он узнал несуразного и глуповатого родственника мужа Анаит, которого вардапет Ваан отправил в Карс сообщить о побеге Гайка.

– Хорошо.

Егиш еще раз поклонился и вышел. Оставшись один, Нерсес разорвал конверт. Оттуда выпали тридцать серебряных монет, засушенная роза и пожелтевший клочок бумаги, на котором тридцать лет назад он сам написал «Прощай».

Письмо Анаит было коротким:

«Пусть монастырь купит себе другую лошадь, и да будет проклят тот, кто назовет моего сына вором.

Анаит, дочь священника Джалала, жена священника Багдасара, сына тер Микаэла»

Выронив записку, архиепископ закрыл глаза.

Глава вторая. Путешествие Гайка и Серо. Разоблачение Уиллока

Переправившись через реку вброд, Гайк и Серо вдоль левого берега направили коней к устью – туда, где Раздан впадает в бурлящий по весне Аракс. Они провели в седле остаток ночи и утро следующего дня, делая короткие остановки лишь для того, чтобы дать лошадям отдых. Ближе к полудню Серо предложил сделать привал, чтобы подкрепиться. Гайк равнодушно кивнул. Есть ему не хотелось, но при виде завернутого в лаваш куска брынзы, который протянул Серо, неожиданно пробудился аппетит. Прежде, чем приняться за еду, он произнес слова молитвы. Покосившись на него, Серо смутился и, опустив уже поднесенный ко рту лаваш, последовал его примеру.

Пока ели, Гайк незаметно изучал своего спутника. Ростом Серо был пониже него, но шире в плечах, русоволос и глаза, как большинство светлых армян, имел серовато-зеленые. Они случайно встретились взглядами, и ополченец добродушно улыбнулся, а Гайку стало неловко.

– Ты давно состоишь при светлейшем Нерсесе, Серо? – спросил он, чтобы скрыть смущение.

– С прошлой персидской войны, – отряхивая крошки с усов, важно ответил тот.

Со времени окончания последней войны русских с персами и заключения Гюлистанского мира прошло почти десять лет, поэтому Гайк не мог скрыть удивления:

– Сколько же тебе было лет?

– Четырнадцать. Трудный тогда выдался год – хлеба не хватало, зимой восстали кахетинцы, потом царевич Александр, сын царя Ираклия, пшавов и хевсуров против русских поднял, а летом Аббас-Мирза снова начал войну – занял Талышское ханство и Ленкорань. Шах послов в Тифлис прислал – требовал Грузию отдать. Главнокомандующий Ртищев, старый и трусливый, узнал, что Наполеон вошел в Россию, и помощи ему из Петербурга не будет. Он умолял Аббас-Мирзу о перемирии, но тот не соглашался – людей у персов было в десять раз больше, чем у Ртищева, и Аббас-Мирза думал, что сумеет прогнать русских с Кавказа раз и навсегда. Но генерал Котляревский не захотел терпеть унижений, он сказал Ртищеву: я сам поведу людей в бой. Тифлис кипел, из Эчмиадзина прибыл светлейший Нерсес и призвал армян записываться в ополчение. Он говорил: русские наши братья по вере, пусть каждый, кто в силах держать оружие, в тяжелый час придет им на помощь. Я тоже записался, даже тринадцатилетние приходили записываться, хотя приказано было малолетних не брать.

Гайк слушал, широко раскрыв глаза, как завороженный, – до сей поры все известное ему о воинских подвигах, было почерпнуто из книг и рукописей.

– Полторы тысячи лет назад во время Аварайрской битвы под началом спарапета Вардана Мамиконяна, – вдохновенно проговорил он, – даже женщины и малые дети взяли в руки оружие.

Вано расстелил на земле бурку и, растянувшись на ней, подложив руку под голову.

– Ты читал старинные книги, Гайк, – сказал он, – что там пишут, правду ли рассказывают, будто по велению Бога река Зангмар неожиданно вышла из берегов, и это помогло Мамиконяну одержать победу над персами?

Гайк сообразил, что его спутник имеет весьма смутное представление о событиях полуторатысячелетней давности.

– В день Аварайрской битвы река Зангмар действительно вышла из берегов из-за весеннего половодья, – сказал он, – но это не помогло Мамиконяну, он не одержал победу, а был разбит.

– Разбит! – удивился Серо. – А в народе рассказывают по-другому. Говорят, что Вардан Мамиконян был непобедим.

– Он потерпел поражение, потому что Васак Сюни и часть нахараров предали свой народ и перешли на сторону персов, – объяснил Гайк, – а село Аварайр оказалось ловушкой, в которую персы заманили армянское войско. Но гибель Мамиконяна оказалась не напрасной – напуганный силой армян шах Йездиргерд не посмел больше посягать на нашу христианскую веру.

Серо огорченно вздохнул.

– Жаль, я-то всегда думал, что Мамиконян одержал победу. Но раз так пишут в книгах…

Гайк горячо возразил:

– Любая битва за веру и свободу приносит славу, пусть даже воин потерпит поражение! Расскажи мне, как ты сражался, Серо, это ведь тоже была битва за веру и свободу.

 Разморенный жарой и сытной едой, Серо поначалу хотел поспать, но был польщен восхищением Гайка и, прогнав сонливость, стал рассказывать:

– Котляревский повел армию к Асландузскому броду, и с ним шло армянское ополчение, а светлейший Нерсес нас сопровождал и благословил на бой. Мы подошли и увидели красный шатер Аббас-Мирзы – он уже стоял у брода со всей своей армией, поджидал нас и готовился с утра нас атаковать. Только мы не стали ждать рассвета, с трех сторон ворвались в его лагерь и подожгли обоз. Пальба, бочки с порохом рвутся, сарбазы (персидские пехотинцы) от страха разбежались – не знали, что нас так мало. Мы захватили у персов всю артиллерию – одиннадцать английских пушек. Аббас-Мирза бежал – решил, что к нам из Петербурга подкрепление прислали, и большая армия русских идет. Вот так и победили.

Зевнув на этом месте, Серо хотел закрыть глаза, но Гайк с жадным интересом девятнадцатилетнего юноши, впервые встретившего участника реальной битвы, продолжал расспрашивать:

– А потом? Что было потом?

Серо задумался, глядя в небо чуть прищуренными зеленоватыми глазами и вспоминая минувшие бои.

– Потом освободили Талышинское ханство. Почти без боя. В Ленкорани Котляревский решил закрепиться, но там меня в первый же день в грудь навылет ранили, не увидел, как наши войска в крепость ворвались. А Котляревского в голову ранило. Жив остался, но почти ослеп, и рана тяжелая. Говорят, мозг можно видеть.

– Мозг! – в ужасе воскликнул Гайк. – Как же он живет?

– Муки терпит нестерпимые. Я сам был тяжело ранен, едва не умер, но после того, как Нерсес отслужил литургию Святого Георгия, быстро поправился. Не пойму, почему молитвы не помогли генералу – ведь в Ванкском соборе, когда звонили колокола в честь победы, многие молили Господа вернуть здоровье Котляревскому. И все напрасно. Почему? Объясни, ведь ты изучал науки.

– Потому, возможно, что твои раны были легче, – неуверенно заметил смущенный Гайк, – но если такова воля Божья, мы должны это принять, – перекрестившись, он приложил руку к груди, однако Серо упрямо качнул головой:

– За победу при Асландузе и взятие Ленкорани русский царь осыпал наградами трусливого Ртищева. Почему Бог допускает подобные несправедливости?

– Нам на земле не видно того, что доступно взору Всевышнего, поэтому нашему разуму не все дано постичь, – вздохнул Гайк, – а что ты делал потом, когда оправился от ран?

– Мать моя уверилась в силе молитв и просила светлейшего Нерсеса помочь мне изучить науки, чтобы стать священником. По ее желанию я отправился в Эчмиадзин, но учился в духовной школе совсем недолго – быстро понял, что быть священником не по мне.

– Почему?

Серо добродушно засмеялся и махнул рукой.

– Не могу сидеть с книгами и пером писать, скука меня берет невыносимая. Читать еще кое-как научился, а пишу с трудом. И я сказал светлейшему Нерсесу: наверное, меня Бог создал, чтобы я не молитвами, а саблей святую нашу веру защищал. Он усмехнулся, но понял меня и не настаивал, а когда его утвердили архиепископом Тифлисским, я вместе с ним вернулся в Тифлис. И теперь, когда мы к Ереванскому хану отправлялись, мне сам Ермолов приказал светлейшего Нерсеса беречь.

Имя грозного наместника Кавказа еще сильней разожгло любопытство Гайка.

– Скажи, Серо, каков из себя Ермолов?

– Высок, бесстрашен, лицо, если надо, такое грозное сделает, что люди при одной беседе с ним дрожать начинают. Перед врагом заискивать не станет – не Ртищев. Когда послом в Иран ездил, сам шах перед ним дрожал и на все требования русских согласился, – неожиданно Серо рассмеялся, – говорят, шах показал Ермолову картину – на ней изображено, как персы побеждают, а русские в страхе бегут. Ермолов серьезно спросил: здесь, наверное, бой при Асландузе изображен, ваше шахское величество?

Гайк тоже засмеялся.

– А что ответил шах?

– Сделал вид, что не понял. У Ермолова язык острый, они со светлейшим Нерсесом любят поспорить и в остроумии посостязаться, но дружны. В Тифлисе Ермолова уважают, много сделал – прямые улицы прорубил, старые дома велел снести, новые строятся, как в Европе. Поначалу роптали, когда он велел старое армянское кладбище в площадь обратить, но светлейший Нерсес его поддержал – души покойников, сказал, давно в небеса отлетели, а Бог не одобряет, когда прах умерших живым повернуться не дает. Теперь вместо кладбища площадь, – в праздники там огни светят, музыка играет, песенники поют. Приедешь посмотришь, красавиц тифлисских увидишь.

Серо мечтательно поцокал языком.

– А у тебя… есть жена, Серо? – сказав это, Гайк отчего-то смутился.

Серо ухмыльнулся.

– Мать женить хочет, каждую девушку из соседок готова сосватать, но я сказал: пока на форштадт из старого дома не переселишься, не женюсь.

– Почему на форштадт? – не понял Гайк.

– Ермолов с самого начала велел старые городские стены разрушить и жителям, у кого дома ветхие, новые себе на форштадте строить. Уже многие переселились, а мать боится – все вспоминает, как лезгины на Тифлис набеги делали. Только разве теперь Ермолов такое допустит? Он не Ртищев, всех горцев в железный кулак зажал. Когда пять лет назад волнения начались, он к их ханам послов посылать и подарками улещивать не стал – в ту же зиму Мехтулинское ханство разгромил, а позже генерал Мадатов по его приказу всю Табасарань и весь Каракайдаг покорил. Слышал о генерале Мадатове?

– Имя знакомое, – неуверенно ответил Гайк.

– Э, дорогой, что за жизнь у тебя была в монастыре? Старинные книги читаешь, а про генерала Мадатова не слышал! Знаменитый человек, армянин. Ты про Сурхай-хана, наверное, тоже не слышал?

Гайк вспыхнул, уловив оттенок снисходительной насмешки в тоне собеседника, но сдержался.

– Наверное, я еще много чего в этой жизни не слышал, – ответил он таким нарочито ровным голосом, что Серо расхохотался.

– Да ты не обижайся, – добродушно сказал он, – теперь вокруг тебя будет другая жизнь, не книги. Сурхай-хан Кази-Кумухский был первым врагом русских, воевал с ними дольше, чем я на свете живу, над самим Цициановым победы одерживал. И только армянин Мадатов сумел его одолеть, впервые ввел русские войска в ханство Кази-Кумух.

Забыв об обиде, Гайк слушал с интересом.

– Мадатов убил Сурхай-хана?

Серо отрицательно покачал головой.

– Нет. Сурхай-хан сумел бежать и теперь живет в Иране, возможно даже, ты его встретишь в Тебризе, куда он тайно приезжает к Аббас-Мирзе. Кази-Кумух же присоединен к России, во главе ханства Ермолов поставил племянника Сурхай-хана, Аслан-бека. Аслан давно жаждал захватить владения дяди и с радостью присягнул на верность русскому императора. Лакцы, кумыки и лезгины на веки-вечные признали власть России над своей страной. Но есть, конечно, такие, которые никак не успокоятся, однако Ермолов непокорные аулы огнем выжигает.

Гайк вздрогнул.

– Выжигает?

– Чтобы не разбойничали, – невозмутимо пояснил Серо, – кого на месте не прикончат, тех в назидание другим в людном месте вешают. Горские женщины именем Ермолова детей пугают.

– Возможно, – нерешительно возразил Гайк, – горцам также тяжело, как было армянам, когда захватывали их земли и унижали их веру.

Серо равнодушно пожал плечами.

– Армяне разбоем не занимались, а мусульман Ермолов уважает, не велит их веру оскорблять. У него самого кебинные жены из мусульманок.

Потрясенный Гайк не поверил.

– Да разве такое дозволяется христианину?! Правду ли тебе сказали, Серо?

С губ Серо сорвался короткий смешок.

– Да и без того всем известно. Первая жена у него была Сюйду, оставила ему сына и ушла к себе в аул. Сейчас у него Тотай, вторая. Силой отнял ее у мужа, и теперь она живет в его доме. Когда у тебя власть, все дозволяется.

– Но как может светлейший Нерсес спокойно на это смотреть? – вспыхнув до корней волос, воскликнул Гайк. – Почему, если он питает дружеские чувства к генералу, не объяснит ему, что подобное есть оскорбление Бога и веры христианской?

Приподнявшись на локте, Серо снисходительно оглядел своего юного приятеля и неожиданно озорно ухмыльнулся.

– Можешь сам спросить об этом у светлейшего архиепископа Нерсеса, тебе это приличней, чем мне – он твой родственник по крови.

– Мой… родственник? – Гайк изумленно поднял бровь. – Почему ты решил?

Серо в свою очередь удивился его вопросу.

– Разве нет? Так Гарник сказал – стражник, что прибыл со мной в свите архиепископа. Конечно, Гарник любит про все сказки сочинять, но вы с архиепископом и вправду схожи, поэтому мы поверили, – он внимательно вгляделся в лицо Гайка, и ухмылка его стала еще шире, – смотри-ка, даже бровь ты, совсем как он, поднимаешь! Давай теперь поспим, а как жара спадет, так и поедем.

Повернувшись на бок и подложив под голову шапку, Серо сразу же уснул. Гайк, слегка ошарашенный его словами, немного поворочался, припоминая всех родственников с материнской и отцовской стороны, но в конце концов последовал примеру своего спутника. Однако вскоре сон его стал беспокойным – высоко поднявшееся солнце не по-весеннему жарко нагрело воздух, и Гайку приснился пылающий аул непокорных горцев, преданный огню по приказу Ермолова.

Весеннее половодье затруднило переправу через Веди, в другое время года неглубокую и узкую. Отыскав брод, путники перебрались через бурлящий поток, и еще не успело горячее солнце высушить их мокрую одежду, как они увидели впереди дома и услышали лай собак.

В армянском селении Давалу Серо и Гайка приняли, как дорогих гостей – по одежде Гайка их сочли посланцами Эчмиадзина. Все мужчины здесь от мала до велика были вооружены, что удивило Гайка, выросшего в турецком Карсе, где иметь оружие армянину запрещалось. Широкоплечий давалинец, похлопав себя по висевшему на боку кинжалу, с гордостью пояснил:

– Курды-джалалцы каждый год с гор спускаются, из селений стада уводят. Смотрите, чтобы на лошадей ваших не позарились, как поедете, скажу молодым, чтобы проводили. Давалинцев разбойники никогда не трогают – уважают. Даже мимо Давалу боятся проходить – знают, что украденное отберем и вернем хозяевам.

Лошади в тех краях стоили баснословно дорого, и Серо с Гайком не решились пренебречь предложением гостеприимных давалинцев. Их проводили до границ Нахичеванского ханства, куда, по словам селян, разбойники не смели соваться, ибо правящая ханская династия Кенгерли поддерживала строгий порядок в своих владениях. Поблагодарив провожатых, путешественники направились к Нахичевани. Гайк, не в силах сдержать нетерпения, постоянно обгонял Серо, тот сердился:

– Куда гонишь?

– Хочу поскорей увидеть Нахичевань! Слышал ли ты, что по преданию этот город основан самим Ноем? – Гайк чуть придержал коня и повернул к своему товарищу раскрасневшееся от возбуждения лицо. – Крепость Нахичевань упоминается в трудах Мовсеса Хоренаци о Тигране Великом, а Павстос Бузанд (армянский историк) писал, что один из евреев, вывезенных Тиграном из Палестины, был врачом и соорудил в нахичеванской бане цирюльню, где излечивал абсолютно все болезни.

Серо, вспомнив рассказ родственника Аршака о нахичеванских банях с целебной минеральной водой, неожиданно испытал горячее желание попариться.

– Мой родственник Аршак в Нахичевань ездил, бани хвалил, – лицо его приняло мечтательное выражение, он даже причмокнул языком, – еще говорил, что в Нахичевани базар хороший, лавки от товара ломятся.

Вопреки ожиданиям, Нахичевань встретила их скорбной тишиной и молчанием. Встретившийся на дороге старик указал им духан, где можно было недорого перекусить, а на вопрос Серо о столь странном затишье ответил, что в городе объявлен траур по случаю смерти старого правителя Келб-Али-хана. Умер хан по возвращении из хаджа, что почиталось мусульманами, как особая милость Всевышнего. Чтобы почтить память отца, отмеченного самим Аллахом, его сын Эхсан-хан распорядился на две недели закрыть все торговые лавки, мастерские, базары и даже бани.

– Хан может две недели не пировать и не охотиться, а нам-то каково? У нас с сыном мастерская, седла делаем. Две недели не работать, товар не продавать – полное разорение, – не утерпев, в порыве отчаяния излил душу старик, но тут же опасливо оглянулся, махнул рукой и побрел дальше.

Народу на узких кривых улицах было немного, и вид у людей был невеселый – очевидно двухнедельный траур нес убыток не только недавнему собеседнику Серо и Гайка. Никто не смеялся, не разговаривал громко, в воздухе стояли заунывные причитания, откуда-то донесся детский плач, с башни мечети послышался крик муэдзина, призвавшего правоверных к молитве.

В духане Серо и Гайк заказали себе сациви с вином. Здесь было более шумно, чем на улице, сидевший поодаль от них богато одетый и важный с виду молодой купец-армянин говорил человеку со светлыми волосами и узким лицом, похожим на лисью мордочку:

– Нет, ага, на этой цене мы не сговоримся. У меня только кашанских тканей и иездской парчи на тысячу туманов, а ведь я везу еще рис, медную посуду, табак, кошениль.  

– Подумай, ага Месроп, две недели тебе платить охранникам, стерегущим товар. Мулов и верблюдов нужно все это время кормить, твои люди тоже есть захотят, а за ожидание потребуют жалование им увеличить.

– Я ждать не стану, – насупившись буркнул купец Месроп, – раз в Нахичевани торговать теперь нельзя, поведу караван в Тебриз.

– В Тебризе базары ломятся, там и гилянский шелк, и из Индии товары, там тебе на кашанские ткани, и иездскую парчу цену в два если не в три раза собьют, ничего не выгадаешь. А так тысяча туманов запросто в карман ляжет, избавишься от товара и нынче же налегке домой к молодой жене. Чем плохо?

Голос светловолосого стал вкрадчив и почти отечески ласков. Молодой купец сильно покраснел, но, тем не менее, упрямо мотнул головой:

– За тысячу туманов товар не продам.

– Спрошу у хозяина, – светловолосый с улыбкой повернулся к сидевшему с ними за столом сухопарому мужчине и сказал по-французски: – Решайте, капитан Уиллок, за тысячу он не отдаст, накиньте еще пару сотен.

Не поняв смысла сказанного, Гайк растерянно оглянулся, но кроме него никто в духане французского не знал и светловолосого не понял. Пока он пытался осмыслить услышанное, сухопарый, досадливо морщась, говорил:

– Сотню. Объясните ему, месье Клюге, еще раз, что я делаю ему одолжение.

– Вряд ли он согласится на сотню, капитан, армяне народ упрямый. Нужно спешить, пока будем спорить, станет известно, что сегодня-завтра прибудет Керим-хан, и тогда траур закончится. Сами понимаете, если лавки откроются, а на базарах начнут торговать…

Капитан сдвинул брови, подумал и кинул головой:

– Хорошо, двести.

Гайк оглянулся, на своего спутника, но в это время хозяин поставил перед ними миски с горячим сациви. Оба они проголодались в дороге, и ясно было, что Серо в этот момент не до беседы незнакомцев. Гайк тоже принялся за еду, поглядывая на соседний стол, а Клюге меж тем с добродушным видом уже говорил Месропу на местном тюркском наречии:

– Уговорил хозяина, – он заговорщически подмигнул, – тысячу двести туманов согласен заплатить.  

Купец все еще колебался.

– Да что он будет делать с товаром?

Светловолосый развел руками.

– Нам-то что за дело! Ты, ага Месроп, без всяких хлопот избавишься от товара и получишь свои деньги, чем плохо? Я ведь не ради себя, из уважения к твоему почтенному отцу стараюсь.

– Ну, хорошо, я…

– Нет! – закричал Гайк, отталкивая тарелку и вскакивая с места. – Не соглашайся, ага, эти двое хотят тебя надуть. Они сказали… они сказали, скоро прибудет Керим-хан, и траур закончится.

Светловолосый вскочил и, с угрожающим видом глядя на Гайка, схватился за висевший на поясе кинжал, однако Серо, ничего еще не понявший, но инстинктом почувствовавший опасность, уже был на ногах. Плечом к плечу встав рядом с Гайком, он погладил небольшую саблю, и светловолосый не решился вытащить оружие. Кроме того, слова Гайка немедленно привлекли внимание сидевших в духане людей.

– Что ты сказал, молодой ага, Керим-хан прибывает? – прохрипел, тряся головой, пожилой персиянин

– Это не я, это…

Гайк растерянно огляделся, но светловолосый и его приятель словно сквозь землю провалились. Духанщик тоже обратил взгляд в ту сторону, где они прежде сидели, и возмущенно завопил:

– Не заплатили! – он бросился к Месропу. – Ты с ними сидел, ты и заплатишь.

– Еще чего! – огрызнулся купец, еще не оправившийся от испытанного потрясения.

 Духанщик пытался было поспорить, но слова его заглушил поднявшийся шум:

 – Керим-хан приезжает?

– Когда?

– Расскажи, что ты знаешь о Керим-хане, молодой ага.

Все глаза были прикованы к Гайку.

– Да ничего я не знаю, – испуганно пролепетал он, – не знаю даже, кто такой Керим-хан, слышал только, что эти двое друг другу говорили. Они говорили по-французски, а я понимаю этот язык.

– Повтори, что они говорили, – густым басом потребовал огромный детина в одежде мастерового.

Гайк дважды почти дословно пересказал подслушанную им беседу, и еще раз попытался объяснить, что ему во всем этом абсолютно ничего не понятно. Ясно стало только, что почтенного агу – кивок в сторону купца Месропа – хотят бессовестно обмануть, поэтому он и вмешался. Наконец окружающие оставили его в покое. Месроп, спросив разрешения, подсел к Серо и Гайку.

– Скажите, уважаемые, кого мне благодарить за избавление от обманщиков? Хозяин, принеси вина, это мои гости, я угощаю! – крикнул он духанщику.

– Достопочтенный ага, – степенно проговорил Серо, – мы в Нахичевани чужие, сегодня приехали и сегодня уезжаем. Меня зовут Серо Кичикян, я из Тифлиса, не раз бывал в боях. Это Гайк, ученик школы Святого Эчмиадзина. А теперь скажи, кого мы должны благодарить за угощение.

Хозяин поставил перед ними кувшин с вином. Месроп опорожнил свою чашу, плеснул еще.

– Меня зовут Месроп Хачикян, семья моя веками проживала в Джульфе и считалась одной из самых знатных. Двести с лишним лет назад мой предок Хачик принимал у себя в доме самого шаха Аббаса, посетившего наш город.

– Я читал об этом! – воскликнул Гайк, придя в восторг от того, что встретился с человеком, каким-то образом причастным к событиям, описанным историком Аракелом Даврижеци. – Шах тогда получил от джульфинцев множество дорогих подарков и золота, но воспылал завистью к их богатству. Уйдя из города, он велел своим военачальникам переселить всех жителей Джульфы в Исфахан, а дома их сжечь. По повелению шаха Тахмасп-Кули-бек явился в Джульфу и пригрозил жителям предать их жестокой и мучительной смерти, если они в течение трех дней не покинут город и не двинутся в страну персов. Расскажи, ага Месроп, что же произошло с твоей семьей?

– Я вижу, ты очень ученый, молодой ага, – с уважением проговорил купец, – моя семья, как и остальные армяне, покинула Джульфу.  В память о покинутой родине изгнанники построили близ Исфахана город Новую Джульфу, и там мои предки вновь сумели разбогатеть. Они торговали с Индией и Китаем, но сорок лет назад, когда расширилась торговля с Тифлисом и Астраханью, мой прадед послал своего сына, моего деда, в некогда разоренную шахом Джульфу и велел ему там обосноваться. Нелегко на первых порах пришлось моему деду – прошло больше ста лет, но город все еще был пустынен, на месте сожженных домов лежал пепел.

Купец тяжело вздохнул. Взволнованный Гайк процитировал Даврижеци:

– «Священники взяли ключи от церкви, называемой Верхний Катан, и, когда вышли за городские ворота, остановились перед церковью, во имя Богородицы выстроенной. Множество христиан, которые тоже принесли ключи от домов своих, подойдя, примкнули к священникам, и все вместе подняли горестный крик, и с сердцем, разрывающимся на части, и глазами, полными слез, стенали, и плакали, и громко взывали к Богородице, и говорили: «О святая Богородица, тебе вверяем мы ключи от святой церкви и домов наших; верни, нас из чужбины, куда угоняют нас». И, молвив это, бросили ключи в реку. Так плакали они и причитали много часов подряд, а потом пустились снова в путь»

Лицо Гайка сияло, и даже Серо, до сих пор с некоторым превосходством смотревший на «книжного червя», ощутил к нему уважение. Месроп кивнул:

– Ты прав, молодой ученый ага!  Правду говорят, что в Святом Эчмиадзине учат мудрости. Деда помню, он умер, когда мне было десять. Рассказывал, что в Новой Джульфе есть предание о брошенных в воду ключах, за которыми должны вернуться. Только почти никто не вернулся, всего несколько армянских семей жили в Джульфе, когда туда приехал мой дед. Нахичеванский хан, узнав, с какой целью он приехал, обрадовался, обещал покровительство и дал торговые привилегии на пять лет. Все правители встречают армян приветливо, ибо никто не может наладить торговлю, как они. Дед мой построил большой дом, женился. Мой отец и я родились уже в Джульфе, но семья наша постоянно поддерживает связь с родными из Новой Джульфы. После смерти деда вся торговля с Ереванским ханством и Россией идет через нас. Недавно и я женился.

В этом месте своего рассказа Месроп, сбившись, неожиданно покраснел, и видно стало, что он еще очень молод – не старше Серо, может быть даже моложе. Гайк из вежливости сделал вид, что не замечает его смущения, а Серо преувеличенно торжественно проговорил:

 – Прими наши поздравления, ага Месроп, пусть Бог пошлет тебе счастье. Надеюсь, твоя молодая жена теперь в добром здравии?

Месроп смутился еще больше.

– Да…Спасибо…да… ну… Теперь, когда я женат, отец решил, что пора мне самостоятельно водить караваны. Послал меня с товаром в Нахичевань. Не в Ереван и не в Тифлис, всего лишь в Нахичевань, – в голосе его прозвучало отчаяние, – а я… я едва не позволил проходимцам обманом завлечь меня в сети. Если бы не ученый молодой ага….

Купец виновато посмотрел на Гайка, и тот сочувственно улыбнулся:

– Ты не мог знать, ага, что замышляют эти люди, да и кто бы подозревал, что такая подлость возможна?

Серо скептически хмыкнул и покачал головой.

– Не слушай моего друга, ага Месроп, он еще слишком юн. Любая подлость возможна. Купец должен быть осторожен всегда и везде, потому что везет дорогой товар. А теперь расскажи нам, кто такой Керим-хан, почему его имя вызвало такое волнение.

– Керим-хан, – начал купец, – как и покойный Келб-Али-хан из рода Кенгерли и прежде правил в Нахичевани.

Из рассказа Месропа Серо и Гайк узнали, что ханы Келб-Али и Керим издавна враждовали, а за последние пятнадцать лет власть в Нахичеванском ханстве дважды переходила от одного к другому. Однако оба они покровительствовали торговле, поэтому отцу Месропа в сущности было безразлично, кто занимает ханский дворец. Лет за семь или восемь до описываемых событий Келб-Али-хан по повелению шахзаде Аббас-Мирзы в очередной раз сменил Керим-хана и с тех пор находился у власти. Однако годы шли, и Нахичеванский хан, чувствуя, что стареет, решил заключить мир со своим противником. Он предложил Керим-хану сочетать браком их детей – своего сына Эхсана с дочерью Керим-хана Батыр-Нисан-бегум.

Керим-хан берег дочь, как зеницу ока, ибо других детей не имел. Тем не менее, пришла пора выдавать ее замуж, а лучшего мужа, чем Эхсан, вряд ли можно было найти – во время войны с османами юноша проявил немалую отвагу, за что шахзаде Аббас-Мирза, осыпал его милостями, присвоил звание серхенга (полковника) и удостоил титула «хан». Ради столь выгодного брака для дочери Керим пошел на мировую, однако в брачном контракте оговорено было, что Батыр-Нисан станет единственной женой Эхсана, и сыновья ее в правах наследования будут стоять прежде других сыновей, рожденных от наложниц.

 После этого ничто уже не нарушало мир и покой в Нахичевани, а когда старый Келб-Али-хан отправился совершать хадж, он передал дела ханства в руки своего сына Эхсана. Однако отважный воин оказался беспечным и легкомысленным правителем. Чтобы покрыть свое расточительство, он увеличил налоги, купечество и ремесленники терпели большие убытки. С надеждой ожидали возвращения Келб-Али-хана, но тот умер, и Эхсан, согласно завещанию отца, объявил себя правителем. И тут же наложил на жителей новое бремя – тягостный для ханства двухнедельный траур. Конечно, сын должен чтить память отца, но не разорять же город!

Вслух высказать неодобрения никто, конечно, не смел, но шли слухи, что и шахзаде Аббас-Мирза недоволен, ибо поступления в казну от Нахичевани существенно уменьшились. Говорили даже, что шахзаде желает сместить Эхсан-хана и передать власть его тестю Керим-хану. И теперь, благодаря Гайку, стало известно, что слухи верны.

– Кто знает, – глубокомысленно заметил Серо, – захочет ли молодой хан уступить место тестю, и не разгорится ли междоусобица.

– Если Керим-хан привезет фирман от шахзаде, Эхсан не посмеет противиться, к тому же, близкое родство не позволит ему выступить против тестя. Керим-хан тоже не захочет ссориться с мужем любимой дочери, возможно, пообещает Эхсану в будущем вернуть ему власть или с согласия шахзаде назвать его сыновей своими наследниками, ведь род Кенгерли испокон веков владел Нахичеванью.

– Если Керим-хан не лишен разума, то именно так он и поступит, – согласился Серо.

Опасливо оглянувшись, Месроп понизил голос:

 – Если, конечно, ничто не нарушит согласия между тестем и зятем. Ходит слух, будто не все ладно между супругами. Уже третий год Батыр-Нисан замужем, но до сих пор не понесла дитя. Говорят, Эхсан-хан не посещает ложе супруги, а проводит все ночи с наложницей Зухрой, от которой у него есть сын. Дня не может прожить без этой красавицы, даже на охоту берет ее с собой.

Серо лукаво ухмыльнулся.

– Выходит, молодая ханша настолько страшна, что хан не решается к ней приблизиться?

Месроп покачал головой.

– Нет, моя жена и ее сестра воспитывались вместе с Батыр-Нисан, уверяют, что она хороша собой и приветлива.

– Может, красивая наложница заколдовала хана, такое бывает. У нас в Тифлисе колдунья Хварамзе живет, к ней даже княгини ходят – чтобы отвар для мужа дала от любовницы отвратить, – ухмыльнулся Серо, – еще купцы к ней ходят – она на успех в торговом деле заговор знает. Ты, ага Месроп, непременно сходи к ней, если в Тифлис наведаешься, она над Курой в Авлабари живет, ее каждый знает.

Гайк неодобрительно взглянул на приятеля, не без основания подозревая, что тот подшучивает над купцом. Во взгляде Серо действительно прыгали озорные искорки, и купец Месроп смутился.

– От собственной глупости никакой заговор не спасет, – отвернувшись, виновато пробурчал он.

Задумчиво глядя на него, Серо размышлял вслух:

– Узнали о приезде Керим-хана, решили дешево скупить товар, а через день, когда базары начнут работать, продать с выгодой. Это понятно. Только как и откуда они могли узнать? – он повернулся к товарищу. – Вспомни, Гайк, постарайся, они называли друг друга по именам?

Гайк шлепнул себя по лбу:

– Как я забыл! Того, что с лисиным лицом, его приятель звал «месье Клюге», а Клюге обращался к нему «капитан Уиллок».

– Капитан Уиллок, конечно! – Серо стукнул кулаком по столу. – В Тифлисе его считали английским шпионом. Был даже приказ о его аресте – за то, что подбивал солдат оставить службу и бежать в Иран к Самсон-хану. Но Уиллок вместе с дезертирами сумел скрыться.

Похоже, имя Самсон-хана Месропу было знакомо, потому что он кивнул, соглашаясь с Серо. Сам Гайк ни о дезертирах, ни о Самсон-хане никогда не слышал, но при купце расспрашивать не стал, лишь осторожно заметил:

– Действительно, Уиллок – английское имя.

Месроп с досадой нахмурился.

– Этот человек связан с Ост-Индской компанией, – сказал он, – как я сразу не понял! Они готовы на все, чтобы помешать нашей торговле и завалить Восток английскими товарами, и везде имеют глаза и уши, потому что шахзаде Аббас-Мирза к ним благоволит. Отец предупреждал меня соблюдать осторожность, а я….

– Не огорчайся, ага Месроп, все обошлось, – Серо поднялся, расправил плечи и с сожалением бросил взгляд на кувшин с недопитым вином, – благодарим за угощение, а теперь нам пора, иначе мы до вечера не доберемся до Джульфы.

Гайк последовал его примеру, Месроп тоже встал.

– Я провожу вас до границ города. Если вы собираетесь заночевать в Джульфе, прошу вас оказать мне честь и остановиться в нашем доме. Напишу короткую записку отцу, он будет счастлив вас принять и… у меня к вам просьба, – купец смущенно запнулся, – расскажите ему о том, что здесь произошло, не хочу доверять бумаге.

В городе еще царил траур. Миновав высокую башню и ворота с высокими колоннами, возведенные самим Тамерланом, они вскоре доехали до мечети. Здесь Серо и Гайк, придержали коней, поскольку внимание их привлек сидевший на ступенях дряхлый старик в чалме с длинной бородой. Он раскачивался из стороны в сторону и монотонным голосом рассказывал толпившимся вокруг него людям:

– Велик Аллах, и милостью своей оделяет лишь достойных! И разве не достоин был великодушный Келб-Али-хан великой милости?

Окружающие дружно закивали головами:

– Бисмиллах! Трижды достоин, отец!

– Вспомните, – говорил старик, – когда войска грозного шаха Ага-Магомет-хана заняли Нахичевань, наш благородный правитель Келб-Али-хан добровольно прибыл к шаху и отдал себя в его руки, чтобы спасти наш город.

Поскольку со времени нашествия на Нахичевань Ага-Магомет-хана прошло более четверти века, воспоминания об этом сохранились в памяти лишь у немногих слушателей, но, тем не менее, все хором подтвердили слова старика:

– Во славу Аллаха, отец, отдал!

– Велик Аллах! Грозный Ага-Магомет-хан велел выколоть глаза мужественному Келб-Али-хану. На грудь его положили тяжелую доску, и пять сарбазов уселись на нее, а когда глаза хана полезли из орбит, палач вырвал их особым инструментом.

Гайк побледнел. Ему хотелось поскорее отъехать подальше, он покосился на своих спутников, но их описание процедуры ослепления хана, похоже, ничуть не напугало. Лицо Серо выражало живой интерес, хотя у Месропа был несколько скучающий вид – по повелению Эхсан-хана в дни траура о подвигах его покойного отца должны были повествовать у каждой мечети. Толпившиеся вокруг старика люди наверняка, как и Месроп, не впервые внимали рассказчику, тем не менее, они сочли своим долгом выразить отношение к услышанному легким завыванием:

– Аллах, Аллах!

– Но и лишенный глаз, Келб-Али-хан сумел покрыть себя славой в боях в Ереване и у Мигри. Не раз враги хана бросали его в тюрьму и пытались убить, но каждый раз Аллах помогал ему спастись. Чтобы защитить народ Нахичевани от разорения, разве не жил наш хан в бедности, отдавая шаху свои доходы, полученные городом от торговли пшеницей и соли с Кульпинского промысла?

– Аллах видит, отец, отдавал!

Резкий крик прервал причитания старика.

– С дороги!

Толпа раздалась, пропустив отряд вооруженных всадников. Впереди отряда ехал пожилой хан в богатых одеждах, рядом с ним на великолепном коне изящно гарцевал красивый армянин.

– Керим-хан, – не скрывая радости, Месроп кивнул в сторону старика, – а армянин, что рядом с ним, Асри Баиндурян, секретарь и доверенное лицо Аббас-Мирзы. Если он сопровождает Керим-хана, значит, везет фирман. Как только Керим возьмет власть в свои руки, он отменит двухнедельный траур – даже по святым шейхам не стоит скорбеть более трех дней, если это во вред государству. Не будь тебя, молодой ученый ага, я сейчас проклинал бы себя за совершенную глупость!

На прощание он крепко обнял Гайка, стиснул руку Серо и вручил им записку к отцу, в которой просил принять своих новых друзей, как самых дорогих гостей и выслушать их рассказ.

Внешне Месроп походил на своего отца, хотя Левон Хачикян был дородней, держался более величественно и движения имел менее порывистые. Он прочел короткое послание сына, но, как велят обычаи восточного гостеприимства, не стал задавать никаких вопросов, пока гости не умылись и не насытились. Чувствовалось, что двум младшим сыновьям Хачикянов, Гагику и Ишхану, не терпится узнать новости о брате, но под грозным взглядом отца они вели себя тише воды ниже травы. Жена Месропа Цахик и его сестры – маленькая Айкун и гостившая у родителей замужняя Назени – помогали служанкам накрывать на стол, беспрекословно подчиняясь матери. Госпожа Воскеат командовала своим маленьким королевством не словами, а кивками, взглядами и движениями рук. Глядя на нее Гайк неожиданно вспомнил мать и то время, когда старшие сестры еще жили в семье. Мать! Сердце его пронзила острая боль – почему? Почему мама Анаит всегда смотрела на него таким взглядом, словно он в чем-то виноват?

Служанки принесли им воды для умывания и полотенца из тонкой расшитой ткани. Госпожа Воскеат, ласково улыбаясь им, вежливо говорила:

– Прошу к столу, дорогие гости.

В голосе ее, как и во взглядах мальчишек, чуткое ухо Гайка улавливало с трудом сдерживаемое желание поскорей узнать новости о сыне. Юная Цахик тоже время от времени вскидывала длинные ресницы, нетерпеливо глядя в сторону гостей. Острый взгляд Серо отметил, что жена Месропа красива, а тоненькая фигурка ее уже слегка округлилась.

«Недаром, – весело подумал он, – купец каждый раз становится краснее вареного рака, когда говорит о жене»

После того, как Гайк с Серо насытились, Левон пригласил их к себе в кабинет. Госпожа Воскеат, отдав распоряжение дочерям и слугам, вошла следом – ясно было, что в доме Хачикянов между хозяином и хозяйкой нет секретов. Серо, как старший, сам поведал о том, что Месроп не решился доверить бумаге. Увлекшись и разгорячившись, он начал жестикулировать, изредка обращался за подтверждением к Гайку, и тот равнодушно кивал, но сам вступал в разговор редко. Госпожа Воскеат изумленно посмотрела на мужа:

– Уиллок? Вильям Уиллок?

Левон отрицательно покачал головой:

– Скорее, один из его братьев, Генри или Джордж. Нет разницы, все они издавна пытаются нам вредить. Одно хорошо, теперь Месроп научится отличать врага от друга. Так Керим-хан в Нахичевани? Радостно это слышать, у меня с ним добрые отношения. Покойный Келб-Али-хан тоже неплохо ко мне относился, но его сын Эхсан порою ведет себя неразумно, хотя он добрый юноша.

– Не очень добрый, судя по тому, как ведет себя с женой, – начала было госпожа Воскеат, но муж остановил ее взглядом.

– Это семейные дела, видите ли, – заскрипев стулом, купец повернулся к гостям всем своим массивным корпусом, – жена Эхсан-хана, Батыр-Нисан-бегум, и моя невестка Цахик дружны с детства, обе получили в Тебризе то, что называют европейским воспитанием. Они изредка переписываются, и Батыр-Нисан постоянно жалуется на мужа. Но какая жена будет всегда довольна мужем? Моя жена тоже находит за что меня укорить.

Он засмеялся, а госпожа Воскеат недовольно поморщилась.

– Я тоже всегда хотела, чтобы наши дочери получили европейское образование, но ты считал это лишней тратой денег.

– И правильно. Видит Бог, я немало заплатил покойному тер Аваку, чтобы научил наших сыновей читать по-армянски и на фарси, зачем еще тратить деньги и давать девочкам европейское образование? Это не поможет им стать хорошими женами и матерями, да и кто из европейцев приедет в нашу глушь их учить? – он с интересом посмотрел на Гайка. – Скажи, молодой ага, долго ли ты в Эчмиадзине учил французский язык?

Гайк вспомнил, что на нем все еще монастырская одежда послушника.

– В Эчмиадзине я изучал другие науки, ага, французскому меня учили мои родители. Отец сам обучался в Европе, а мать родом из Смирны, у нее в семье все говорили по-французски и по-гречески.

– Уж не из благородного ли ты рода арцахских меликов, молодой ага? – воскликнула Воскеат.

– Нет, госпожа, – с достоинством отвечал Гайк, – мои предки служили церкви, мой отец имеет приход в Карсе.

Левон Хачикян снисходительно усмехнулся – при всей рассудительности его жены Воскеат, знатные фамилии и европейское воспитание были ее слабостью. Именно поэтому она и поддержала Месропа, который во время одной из поездок в Тебриз без памяти влюбился в Цахик из рода гюлистанского мелика Беглара. Сам Левон вначале имел другие планы – хотел женить сына на дочери богатого купца из Новой Джульфы, для его торговых дел это было бы полезно, но Воскеат пришла в восторг от выбора сына. Покойный Сам-бек, отец Цахик, приехал в Иран, поссорившись со своей семьей, и на службе у шахзаде Аббас-Мирзы сколотил себе недурное состояние, поэтому приданое за девушкой дали неплохое, хотя намного меньше того, что собирался выделить своей дочери купец из Джульфы. Однако Левон не жалел – Цахик оказалась хорошей девочкой, послушной и, главное, сделала Месропа счастливым.

– Наша невестка Цахик – внучка самого гюлистанского мелика Беглара, – не удержавшись, похвастала Воскеат.

Левон поморщился.

– Род Хачикянов тоже насчитывает несколько столетий, – сурово напомнил он жене и вновь повернулся к Гайку, – а ты, молодой ага, тоже готовишь себя в священнослужители?

Вспомнив, какую роль должен играть, Гайк слегка покраснел.

– Нет, ага, прежде готовил, но теперь меня больше прельщает мирская жизнь. Доберусь до Тебриза и поступлю на службу к шахзаде Аббас-Мирзе.

Госпожа Воскеат в ужасе всплеснула руками.

– Бог да спасет тебя, молодой ага! Отказаться от службы Всевышнему, чтобы служить мусульманскому принцу!

– Аббас-Мирза добр и благороден, – поспешно вмешался ее муж, – он прекрасно относится к армянам, в его правление в церквях Тебриза по праздникам звонят колокола. Говорят, шахзаде сам иногда посещает службы.

 – Все равно! – не желала успокоиться госпожа Воскеат. – Что сказали твои родители, узнав о твоем решении, молодой ага? Дали ли они свое благословение?

– Я… еще не успел сообщить им об этом, госпожа, решение пришло внезапно.

– Внезапно! Мой сын Месроп тоже рвался воевать, пока не женился, но мы с его отцом не дали благословения, и он подчинился нашей воле. Как же ты, ага, мог…

Ее прервало покашливание мужа, испугавшегося, что жена, увлекшись поучениями, перейдет границы приличий и нарушит законы гостеприимства.

– Гм, молодость, что поделаешь, – сказал он тоном, ясно показывающим Воскеат, что разговор на эту тему закончен, – надеюсь, наши гости проведут завтрашний день под нашим кровом.

– Доставьте нам такую радость, – немедленно поддержала его жена.

Гайк и Серо переглянулись.

– Мы от души благодарны, ага Левон, госпожа Воскеат, – ответил Серо, – но хотим выехать на заре, чтобы прибыть в Тебриз засветло – говорят, с темнотой возле Маранда появляются разбойничьи шайки курдов.

– Днем теперь уже сильно печет, лучше к ночи ехать, – возразил купец, – погостите день у нас, вечером поедете вместе с караваном Арама Туманяна, у него хорошая охрана, ни один курд близко не подойдет. Арам вчера привел караван из Тифлиса, завтра мы закончим дела, и он отбудет в Тебриз. И невестка Цахик обрадуется – завтра за день успеет письмо родным в Тебриз написать, отвезете. Ее брат Хачатур состоит на службе у шахзаде Аббас-Мирзы, может, даст вам полезный совет.

Купец Туманян, высокий мужчина лет пятидесяти, немедленно распознал в Серо земляка, велел ему ехать рядом с собой, расспрашивал – где живет в Тифлисе, куда едет. На последнее Серо отвечал:

– Хочу к Самсон-хану податься, батоно (господин, груз.).

– У Ермолова в армии тоже можешь служить, почему так далеко едешь, мать оставляешь? Будешь скучать по Тифлису, лучше нашего города нет, разве базар в Тебризе с нашим сравнить?

– Надоело даром за русских кровь проливать, батоно. Я с Котляревским при Асландузе был, под Ленкоранью ранили – ни награды, ни чина. А у Аббас-Мирзы, говорят, кто хорошо воюет, может серхенгом стать или даже серотипом (генерал-майор).

Слова эти явно понравились Туманяну, потому что он, окинув одобрительным взглядом крепкую фигуру Серо и висевшую у него на боку саблю, начал уговаривать:

– В Тифлисе армяне хорошо живут, зачем уезжать? Пусть русские солдаты к Самсону бегут, они от рождения под ярмом ходят, а тебе зачем? Хочешь мне служить? Поставлю караваны сопровождать, платить буду хорошо.

– Нет, батоно, – Серо отрицательно качнул головой, – я уже решил.

– Ну, смотри. Передумаешь – приходи. Знаешь, как меня в Тифлисе найти.

– Спасибо, батоно, – вежливо поблагодарил Серо.

Купец отпустил его и подозвал одного из факельщиков – приказал притушить факелы, потому что полная луна поднялась над горизонтом и ярко освещала дорогу. Гайк, ехавший неподалеку от своего приятеля и слышавший его разговор с Туманяном, спросил:

– Кто такой Самсон-хан? Уже третий раз слышу это имя.

– Русский дезертир. Лет двадцать назад бежал из России, теперь служит Аббас-Мирзе. Собрал полк из дезертиров, в прошлом году они турок хорошо побили. В Иране живут хорошо, Аббас-Мирза им лучшие земли вокруг Тебриза дает, хорошее жалование платит. Помнишь Уиллока в Нахичевани? Его все знают, он постоянно разъезжает по границе и уговаривает русских солдат бежать из армии к Самсон-хану. Сам по-русски не говорит, но с ним обязательно кто-нибудь из дезертиров. Ловок, ни разу не попался. Если пытаются задержать, предъявляет документы служащего Ост-Индской компании, поднимает крик и требует встречи с английским послом. Никто не хочет с ним связываться, выпроваживают из русских владений, и все.

– Но для чего ему это? – удивился Гайк.

Его спутник пожал плечами.

– Не знаю. Года три назад русский посланник Грибоедов был в Иране, уговорил часть дезертиров вернуться, привел их в Тифлис. Я говорил с одним, когда они только пришли – грязный был, измученный. Сказал, будто англичане в Тебризе все делали, чтобы дезертиры не ушли с Грибоедовым в Россию, уговаривали остаться. Многие остались, а эти, кто ушел, потом себя проклинали, дураками звали.

 – Почему?

– Грибоедов обещал им прощение, а их высекли и отправили в ссылку. Больше, наверное, никто из дезертиров в Россию не вернется.

– Если так, то правильно, что русские бегут, – возмущенно вскричал Гайк, – как можно жить в стране, где нельзя верить слову? Почему светлейший Нерсес так тяготеет к русским? Мне они все меньше нравятся – лживы, жестоки и неблагодарны.

Серо покачал головой.

– Кто в наше время не жесток и не лжив? Персы? Турки? Русские хотя бы единоверцы, христиане.

– А почему англичан так тревожила судьба дезертиров?

– Англичане всегда рады навредить России.

– Но ведь Россия и Англия сейчас не воюют, – удивился Гайк.

– Я слышал, как светлейший Нерсес диктовал немому Корьюну письмо, только не все понял, – Серо наморщил лоб, – Нерсес говорил, что у англичан с русскими постоянно идет война за место на базаре.

Этого Гайк тоже не понял.

– А кто такой немой Корьюн? – спросил он.

– Секретарь архиепископа. Не может говорить – турки ему язык вырвали. Если что у него спрашиваешь, пишет ответ на бумаге. Я с ним редко разговариваю – он за минуту целый лист испишет, а я много читать не люблю, – Серо звучно захохотал.

Глава третья. В Тебризе

В предместье Тебриза караван Туманяна въехал затемно, еще до открытия городских ворот. Здесь уже расположились в ожидании еще два каравана, и, когда ворота распахнулись, узкие кривые улочки города наполнились громким верблюжьим криком. Люди, спавшие на крышах приземистых домов, просыпались, поднимали головы. Неожиданно Серо, ехавший рядом с Гайком, потянул его за рукав.

– Здесь мы с тобой расстанемся, друг, – сказал он.

Гайк испуганно вскинул глаза.

– Почему?

– Так нужно. Теперь каждый из нас пойдет своим путем. Когда бы ты меня ни встретил, не показывай виду, что мы знакомы и ничему не удивляйся. Мой последний совет тебе: продай коня, купи себе другую одежду и отыщи дом родственников молодой госпожи Цахик – отдай им ее письмо. Что делать дальше, решай сам. Да, и еще: коня дешевле, чем за пятьдесят туманов не продавай, лошади сейчас дороги. Прощай.

– Прощай, – дрогнувшим голосом ответил Гайк.

Пятьдесят туманов в то время были большими деньгами. В 1823 году один туман равнялся десяти тысячам динаров или двадцати серебряным русским рублям. Гайк снял себе комнату на постоялом дворе у разрушенной многочисленными землетрясениями Голубой мечети и заплатил изумленному хозяину за месяц вперед. После этого он отправился в духан и сытно поел, а потом, совершенно очумев от привалившего богатства, купил на базаре нарядный костюм европейского покроя. Теперь встречные прохожие не толкали его с пренебрежением, а уличный торговец принял за грузинского князя и долго бежал следом, уговаривая купить кольцо с фальшивым изумрудом:

– Молодой красивый ага с этим кольцом будет настоящий шахзаде!

Дом брата Цахик находился недалеко от ворот Таджиль. Дряхлый слуга, открывший дверь, характерным для плохо видящих движением закинул голову и, щурясь, разглядывал Гайка.

– Ага Хачатура нет дома, – проскрипел он в ответ на робкое приветствие юноши и просьбу проводить его к хозяевам, – дома только ханум Эрикназ.

– Бабкен, почему ты держишь гостя у порога? – послышался женский голос.

Спускавшаяся с лестницы молодая женщина лет семнадцати-восемнадцати была так красива, что Гайк на миг онемел и даже забыл, что следует поклониться. Старый Бабкен поспешно отступил и широко распахнул перед гостем дверь.

– Заходи, ага.

Женщина с улыбкой ответила на запоздалый поклон Гайка. На ней было простое темное платье, которое удивительно ей шло. Впрочем, ее красота затмила бы самый роскошный наряд.

– Брата нет дома, ага, могу ли я чем-нибудь тебе помочь?

– Я… прости, госпожа, – он все же сумел взять себя в руки, – мое имя Гайк, я только что прибыл из Джульфы и привез письмо от госпожи Цахик.

– От сестры! – просияв, воскликнула она. – О, заходи же, ага, заходи поскорее! Сатэ, у нас гость!

– Благодарю, я…

Однако Эрикназ, не слушая возражений, провела Гайка в изысканно убранную гостиную и лишь здесь, опустившись в кресло, он наконец перевел дух. Эрикназ извинилась и, торопливо надорвав конверт, пробежала глазами строки письма. Служанка Сатэ была не моложе, чем открывший Гайку Бабкен, но гораздо шустрее. Она принесла чай, но осталась стоять, с тревогой глядя на молодую госпожу.

Пока Эрикназ читала, Гайк огляделся, и внимание его привлекли висевшие на стене портреты – юноши лет двадцати, мужчины с хмурым лицом, печальной молодой женщины, веселой молоденькой девушки, в которой он узнал Цахик. Были здесь также портреты Сатэ и Бабкена. Ему захотелось подойти и разглядеть их поближе, но стало неловко. Эрикназ подняла голову и, встретившись с ним глазами, улыбнулась, потом перевела взгляд на старую служанку.

– Все хорошо, Сатэ, наша Цахик здорова, чувствует себя хорошо.

Старуха перекрестилась и прижала руку к груди.

– Слава Богу, – прошепелявила она и, шаркая ногами, удалилась.

– Мы всегда так тревожимся о нашей девочке, – оживленно говорила Эрикназ, разливая чай, – она самая младшая и так далеко от нас! Ты видел ее, ага, как она выглядит?

– Госпожа Цахик в добром здравии, насколько я могу судить, – пробормотал Гайк.

– Цахик пишет, – она вновь скользнула взглядом по строкам письма, – что твое знание французского позволило оказать большую услугу ее мужу.

Гайк смутился.

– Не стоит об этом вспоминать, госпожа.

Эрикназ смотрела на него с интересом. Она слегка наклонила голову, на губах ее мелькнула улыбка, и неожиданно она перешла на французский:

– Еще сестра пишет, месье Гайк, что вы желали бы поступить на службу к шахзаде. Цахик просит, чтобы наш брат Хачатур оказал вам покровительство.

Гайк не знал, как и в каких выражениях Цахик изложила свою просьбу, но ему меньше всего хотелось выглядеть в глазах прекрасной Эрикназ смиренным просителем.

– В этом нет необходимости, – с легкой ноткой высокомерия в голосе произнес он, – думаю, мадам Цахик и ее семья просто хотели выразить благодарность за мелкую услугу, которая мне ничего не стоила. Однако я пришел сюда, всего лишь желая порадовать вас известиями о сестре и передать ее письмо, а не просить об услуге.

В глазах Эрикназ мелькнули веселые искорки.

– Разумеется, месье Гайк, разумеется, я это сразу поняла. Тем более, что мой брат Хачатур по складу своего характера вряд ли способен кому-либо оказать покровительство. Однако, не могли бы вы оказать услугу и мне?

Гайк уже собирался вежливо попрощаться с очаровательной хозяйкой (хотя ему совершенно не хотелось этого делать!) и даже слегка приподнялся, но, услышав ее слова, вновь опустился на сидение и уселся попрочнее.

– Ничто не доставило бы мне большего удовольствия, мадемуазель.

Почему-то он был уверен, что она не замужем. Губы Эрикназ дрогнули, но она не стала его поправлять.

– Меня пригласили на чай к мадам Монтис, но брат Хачатур прислал записку, что важное дело не позволит ему меня проводить. Не могли бы вы, месье, оказать мне такую услугу? Монтисы живут недалеко, всего в двух кварталах от нашего дома.

– Я…

В великой растерянности, Гайк пролепетал нечто невнятное. Мелькнула мысль, что, будь на нем одежда ученика духовной школы, красавица Эрикназ вряд ли обратилась бы к нему с подобной просьбой. Однако Эрикназ приняла его лепет за изъявление согласия – или притворилась, что приняла? Она поблагодарила его, попросила подождать.

За время ее отсутствия Гайк подошел поближе к висевшим на стене картинам, чтобы внимательней их разглядеть. Даже человеку, мало разбирающемуся в живописи, было понятно, что художник наделен талантом. Старый Бабкен на портрете, потупившись, разглядывал что-то у себя в руках, Сатэ мела комнату, но особенно понравилось Гайку лицо Цахик с нежной улыбкой на губах и взглядом, светящимся счастьем. Разглядывая портрет, он не слышал, как вошла Эрикназ.

– Цахик перед замужеством, – пояснила она, – с тех пор я ее не видела. Она сильно изменилась?

Подумав, Гайк покачал головой.

– Пожалуй, нет, может, еще больше похорошела. Но почему я не вижу здесь вашего портрета, мадемуазель Эрикназ?

Эрикназ рассмеялась.

– Не люблю писать саму себя, только и всего.

Гайк ахнул.

– Неужели… неужели вы сами все это написали?

– Мне всегда нравилось рисовать. Конечно, я не настоящая художница, моя наставница мадам де ла Маринер в детстве дала мне несколько уроков, но она тоже не была художницей, – по лицу ее пробежала тень грусти.

– Это все ваши родные?

– Цахик, вы узнали, а это мой брат Хачатур, – тонкая рука коснулась портрета юноши, – отца и мать я писала по памяти. Мама умерла, когда мне было восемь лет, отца я тоже написала после его смерти. Моего мужа здесь нет – давно собиралась написать его портрет, но все не могла собраться с силами, а теперь, наверное, уже поздно.

– Мужа? – горло его неожиданно сдавило – почему он решил, что она не замужем? Ведь она старше Цахик.

– Мой муж погиб при осаде Вана, – печально пояснила она, – и теперь я вдруг осознала, что черты его постепенно уходят из моей памяти. Вряд ли смогу его изобразить.  

Внезапно Гайк заметил, что Эрикназ переоделась в изящное платье европейского покроя, а встретила она его…. Господи, на ней же был вдовий наряд! Эрикназ – вдова?! Ему стало не по себе.

– Простите меня, мадам, – пробормотал он.

Темные с поволокой глаза Эрикназ светились тихой грустью, но в них не было боли отчаяния.

– В память о муже я ношу вдовий траур, но лишь дома, прошло уже больше года, – она сменила тему, – скажите, месье Гайк, какой фамилией мне представить вам Монтисам? Ибо в европейском обществе вместе с именем принято называть фамилию.

Гайк задумался.

– Теперь вспоминаю, что мой отец, когда учился в Европе, называл себя Багдасар Тер-Микаэлян, потому что к отцу его, моему деду, обращались «тер Микаэл», он был священником.

Улыбнувшись, Эрикназ перешла на армянский:

– Значит, ты Гайк Тер-Микаэлян, – она улыбнулась чуть смущенно, – а моим предком был мелик Беглар. В России его дети и внуки называют себя на русский манер – Бегларовы или Мелик-Бегларовы. В Иране мой отец принял фамилию Мелик-Бегларян. Мой брат тоже называет себя этой фамилией. Моего мужа звали Акоп Давоян, а я Эрикназ Давоян.

Гайк слушал с интересом, хотя упоминание Эрикназ о муже в очередной раз вызвало неприятное чувство, которое он постарался подавить. Да, у этой прелестной женщины был муж, они любили друг друга, и какое ему, Гайку, до этого дело? Слегка приподняв изломившуюся бровь, он с нарочитым оживлением сказал:

– Ты права, госпожа, я прочел немало европейских книг и прекрасно знаю, что в Европе пользуются родовыми именами. Да и среди армян люди часто добавляют к своему имени фамилию. Просто раньше я об этом не задумывался – дома в Карсе и в Эчмиадзине меня знали, как Гайка, сына священника Багдасара. Теперь же вспоминаю: когда отец занимался со мной историей, он однажды рассказал, что появление армянских фамилий ненамного отличается от появления европейских. Прежде фамилии имели лишь знатные роды. Мамиконян, например. Те, кто жили в небольших деревнях, даже если крещены были одинаковыми именами, отличали друг друга по прозвищам, ремеслу или по именам отцов. Приезжих называли по названию местности, откуда они прибыли. Но другое дело, когда люди разбредаются по свету – они пользуются фамилиями, чтобы сберечь память о своем роде.

Внимательно глядя на него, молодая женщина вежливо слушала, в уголках губ ее затаилась улыбка, и Гайк спохватился, что им пора идти, а он задерживает Эрикназ своей болтовней. Однако она кивнула и с искренним уважением заметила:

– Твой отец, наверное, очень ученый человек, ага Гайк, недаром он учился в Европе. Хотелось бы когда-нибудь увидеть его и услышать. Я знала женщину из Европы. Она была для меня…

Голос ее дрогнул, она умолкла, и Гайку тоже стало грустно – его отец, столь любимый и почитаемый им, теперь, наверное, уже обо всем узнал и считает своего старшего сына презренным вором.

Глава четвертая. Эрикназ

Гюлистан, Тифлис, 1808-1813 годы

За много лет до рождения Эрикназ почти все жители Гюлистана покинули родную землю и вместе со своим меликом (здесь: армянский князь) Абовом бежали в Болниси от чумы и голода. У мелика Абова когда-то был старший брат мелик Беглар, давно погибший и оставивший несколько сыновей. Один из них по имени Сам, отец Эрикназ, спустя какое-то время вернулся в Гюлистан – он имел на редкость вспыльчивый и вздорный нрав, который не позволил ему ужиться в Болниси ни с родными, ни с соседями.

В Гюлистане Сам поселился на пустующих землях, отстроил дом и женился на Шушан из меликства Варанды, дочери небогатого мелика Бабахана, дальнего родственника владетеля Варанды мелика Шахназара. В памяти Эрикназ обрывками детских воспоминаний сохранились зеленые склоны гор и холмов, каменная церковь Напат, их дом на берегу реки Зейва.

В одну из зим, когда ей шел четвертый год, скончался мелик Абов, съевший на пиру в Тифлисе отравленную фасоль. В Гюлистан съехались родные и друзья, привезли тело покойного – как бы далеко от родины не заносила их судьба, но после смерти им полагалось покоиться в родовой усыпальнице у монастыря Хорекованк.

В памяти Эрикназ навсегда остались те похороны – скопление всадников, траурные одежды громкий женский плач. Во главе конного отряда Фрейдун, племянник покойного и родной брат Сама, отца Эрикназ. Уже известно, что Фрейдун избран новым меликом Гюлистана вместо умершего Абова, женщины, собравшиеся на похороны, горячо обсуждают новость:

– Фрейдун более всех звания мелика достоин, не погибни его отец мелик Беглар так рано, не было бы столько бед народу, не пришлось бы уходить из родных мест в Болниси.

– Вай, что говоришь, грех какой! Разве покойный Абов плохим меликом был? Его ли вина, что черная смерть и голод заставили нас родные места покинуть? Не он ли в год черной болезни, опустошившей Гюлистан, просил русского царя дать нашим семьям земли в Болниси?

– А кто в Петербург ездил? Фрейдун сын мелика Беглара ездил за нас просить.

– Женщины, верно ли говорят, что мелика Беглара погубила его жена Амарнан?

– Может и так, Амарнан была жестокой женщиной, ведь в ней текла кровь ее отца, коварного мелика Шахназара из Варанды.

 – Говорят, Беглар устал от злой жены и полюбил красивую девушку Бала, а Амарнан подослала к ней и собственному мужу убийцу.

– Может так, а может и нет. Но Фрейдун не похож на мать, он унаследовал благородное сердце своего отца.

– Если кому и досталось злое сердце Амарнан, так это ее третьему сыну Саму.

Мать Эрикназ, прижимая к себе одной рукой маленькую Цахик, другой поспешно увлекает старших детей в сторону – чтобы не слушали. Правда, Эрикназ еще слишком мала, чтобы понять смысл разговора женщин, ей знакомо лишь имя ее отца Сама. Впрочем, о болтовне сплетниц Эрикназ и ее пятилетний брат Хачатур тут же забывают и с любопытством таращат глаза на траурную процессию. Рядом с меликом Фрейдуном скачет Манас, сын покойного мелика Абова, позади братья Фрейдуна – Давид и Сам. Лицо Сама, отца Эрикназ, как всегда хмурое – она не помнит, чтобы отец когда-либо был в хорошем настроении.

Несчастье, изменившее жизнь их семьи, случилось несколькими днями позже, и спустя много лет Эрикназ помнила все до мельчайших подробностей.

 Они с Хачатуром сидят на ковре в большой комнате, и мать, покачивая маленькую Цахик, учит их молитве. Голос ее, как обычно, тихий и ровный, Эрикназ и Хачатур старательно повторяют за ней слова и фразы. Неожиданно дверь хлопает, вбегает отец, волосы его растрепаны, взгляд блуждает.

– Шушан, – кричит он, протягивая вперед руки, испачканные чем-то красным, – этими руками я сейчас убил моего родного брата Фрейдуна!

– Что ты говоришь, Сам, опомнись.

Мягкий голос жены обычно умиротворяюще действует на Сама, но на этот раз он продолжает метаться по комнате.

– Говорю тебе, я его убил!

– Расскажи мне, как все случилось, – ей еще не верится, что муж говорит правду.

– Я… я вывел коня из конюшни, а он вдруг заупрямился – испугался снега. Я вышел из себя, стал хлестать его кнутом, и тут появился Фрейдун. Закричал: почему ты мучаешь коня, посмотри, как приятно, когда тебя бьют! И он хлестнул меня по спине. Я разозлился, выхватил кинжал и вонзил ему в грудь. Фрейдун… он лежит там – у конюшен, на снегу. Погос, что заикается, все видел, он побежал звать людей, надо бежать.

– Сам, погоди, что ты хочешь делать? Сам!

Разбуженная Цахик громко кричит. Не слушая жену, Сам открывает большой сундук, вытаскивает спрятанный мешок с монетами, часть денег высыпает на стол, и сует мешок за пазуху.

– Половину оставляю тебе. Скроюсь в Иране. Возьму с собой Хачатура, тебя и девочек они не тронут. Потом заберу вас к себе.

Набросив на испуганного мальчика теплый башлык и подхватив его подмышку, он убегает, и спустя минуту за окном слышится топот копыт его лошади. Шушан все также сидит, укачивая плачущую Цахик, Эрикназ, чувствуя, что случилось что-то ужасное, робко жмется к ногам матери.

Спустя два часа послышались голоса, от резкого удара ногой дверь распахнулась, чуть не сорвавшись с петель, в комнату ввалилась толпа мужчин. Среди них были Овсеп, Давид и Шамирхан, сыновья мелика Фрейдуна.

– Где твой муж, женщина? – резко спросил Овсеп.

Шушан поднялась и стояла перед ним с ребенком на руках.

– Не знаю, – прошептала она.

Зимой смеркалось рано, комнату быстро наполняли сумерки. Овсеп приказал:

– Зажги свечи!

Положив Цахик на кровать, она повиновалась. Овсеп хмуро разглядывал комнату, вцепившуюся в подол матери Эрикназ, блестевшие на столе золотые монеты. Пришедшие осматривали дом.

– Нигде нет, – доложил Овсепу высокий мужчина в черном башлыке, – одного из его коней в конюшне тоже нет, следы на снегу ведут на запад, к реке. Там снега нет, следы обрываются. Теперь в темноте не догнать, он уже у самой границы.

Овсеп рассмеялся недобрым смехом.

– Если бы этот глупец Погос так не заикался и толком объяснил все раньше! Где твой сын? – он повернулся к Шушан и по ужасу, мелькнувшему в ее глазах, сразу обо всем догадался. – Увез с собой? А тебя и девочек бросил, решил, не трону?

– Делай с нами, что хочешь, – устало и покорно проговорила она.

– Пусть уезжают, – крикнул восемнадцатилетний Шамирхан, – семье убийцы нет места на земле предков!

– Утром тебя и детей отвезут в Гянджу, – сурово проговорил Овсеп, глядя на поникшую Шушан, – дальше езжай, куда хочешь. Деньги и все, что есть в доме, забери с собой, мне ничего не нужно.

– Благодарю тебя, – низко поклонившись, тихо ответила она.

По заснеженным тропам Шушан с девочками довезли до Елисаветполя, бывшей Гянджи, а теперь русских владений, и оставили. За небольшую плату она договорилась с купцами, везущими из Карабаха шерсть и сыр, что они доставят ее с детьми в Тифлис – там, как рассказывала ей покойная мать, жила ее тетка Парандзем.

Холодным ветреным днем караван через Гянджинские ворота вошел в Тифлис и последовал к Турецкому Майдану – главному городскому базару. Здесь Шушан распрощалась с купцами, начавшими разгружать товар. Им теперь было не до нее, но один все же посоветовал:

– Возьми муши (носильщик в Тифлисе), госпожа, за один абазе (мелкая монета) он с тобой хоть весь день по городу будет ходить. Не бойся, здесь еще не было случая, чтобы муши кого-нибудь ограбил и сбежал.

Совет показался ей неплох – правой рукой она несла Цахик, левой крепко сжимала ручку Эрикназ, боясь, что девочка потеряется, локтем постоянно ощупывала привязанный к поясу кисет с монетами, не потерялся бы. Куда уж при этом было еще и тащить тюки с вещами!

Шум и блеск майдана ошеломили Эрикназ, она послушно плелась за матерью, ухитряясь при этом вращать головой во все стороны. Пройдя несколько шагов, Шушан остановилась, сообразив, что не знает, куда идти. Следовавший за ней муши, высокий широкоплечий татарин, тоже остановился и безмолвно ждал.

Мимо, громыхая колесами, проехала груженая коврами арба, зазывно кричали кинто (веселый торговец вразнос), предлагая лежавшие на табахе (деревянный поднос, который кинто носили на голове) товары, а впереди на высокой скале высился окруженный крепостной стеной Метехский замок. Возможно, у жителя Санкт-Петербурга или Москвы Метехи, лишенный блеска царского пребывания, вызвал бы грусть, да и сам Тифлис 1808 года, превращенный в российскую провинцию, мог показаться невзрачным захолустьем, но Шушан, в первый раз попав в огромный город, растерялась от окружавшего ее великолепия.

Однако маленькая Цахик, проснувшись, начала хныкать, Эрикназ вертелась у ног матери, дергая ее за руку, нужно было идти. Решившись, Шушан направилась в сторону возвышавшегося за домами армянского храма, муши послушно плелся за ней. Они шли по узкой извилистой улице, по обе стороны которой разместились лоточники с товарами, под ногами хлюпала грязь, брызги ее летели маленькой Эрикназ в лицо, но она не жаловалась, а лишь жмурила глаза. Дважды им пришлось шарахаться в сторону, прижимаясь к лоткам, чтобы пропустить спешивших по своим делам всадников, и наконец появились ворота армянского храма.

Каменная кладка окружавшей церковь стены была наполовину разрушена – здесь, как и везде в городе, еще заметны были следы разрушительного нашествия Ага-Магомет-хана. Из ворот вышел священник, и Шушан поспешила ему навстречу.

– Благослови, тер хайр.

Одной рукой прижимая к себе Цахик, другой продолжая крепко держать Эрикназ, она склонила голову под крестное знамение и коснулась губами протянутой руки. Священник внимательно оглядел молодую женщину.

– Откуда ты, дочь моя?

– Из Гюлистана, тер хайр, – бесхитростно отвечала Шушан, – ищу в Тифлисе сестру матери, у которой хочу остановиться. Скажи, тер хайр, как мне найти Парандзем из Джраберда (одно из меликств Карабаха)?

– Где живет твоя родственница?

– Этого я не знаю, тер хайр. Моя покойная мать говорила мне, что ее родственница Парандзем вышла замуж и живет в Тифлисе.

– Парандзем! Да знаешь ли ты, дочь моя, сколько в Тифлисе женщин по имени Парандзем?

Разбуженная их голосами Цахик захныкала, Шушан энергично покачала ее и тяжело вздохнула.

– Значит, придется мне стучать в каждый дом и спрашивать, как найти Парандзем из Джраберда. Кто-нибудь да укажет мне.

– Стучать в каждый дом! – священник возвел глаза к небу. – Известно ли тебе, дитя мое, сколько в этом городе домов?!

– Нет, тер хайр, но ведь их не может быть больше, чем птиц в небе, – с привычными ей спокойствием и покорностью отвечала она.

Спустя несколько лет, уже достаточно прожив в Тифлисе, Шушан не раз рассказывала дочерям о своей первой встрече с добрым священником тер Сааком, который в ответ на ее наивные слова не рассмеялся, а начал сочувственно расспрашивать:

 – Расскажи, дочь моя, как ты оказалась в Тифлисе. Где твой муж?

И тут Шушан, не выдержав, в первый раз разрыдалась. Она рассказала священнику все без утайки. Он сочувственно слушал, кивал головой – имя мелика Абова и история его загадочной смерти, случившейся после пира у знатного местного князя, были многим в Тифлисе знакомы. Подумав немного и узнав, что у Шушан есть деньги, тер Саак отвел ее в Авлабари (старый район Тифлиса) и устроил на постой у госпожи Сирануш, вдовы купца Аракелова.

Не скажи тер Саак, что Шушан – невестка хорошо известного мелика Абова, Сирануш, может, и не согласилась бы пустить ее к себе. И вовсе не из недоверия к незнакомой женщине – она тревожилась, как бы дети Шушан не обеспокоили другую ее жилицу, француженку Терезу де ла Маринер, к которой по-дружески заезжала сама жена нового правителя Грузии Наталья Ахвердова.

Терезе было лет сорок пять, с Сирануш она объяснялась через говорившего по-французски лакея-армянина, так как не знала ни одного из местных наречий. Сирануш, не очень умная от природы, принимала это за высокомерие, но не обижалась, поскольку считала естественным – не может же столь знатная дама общаться на равных с вдовой простого купца.

Лакей, который от имени Терезы снял половину дома, сообщил, что его госпожа пожелала переехать сюда из Сололаки (район в центре Тифлиса), поскольку находит расположение дома романтичным. Действительно, окна выходили в сторону Метехского замка, а с веранды можно было с высоты обозревать Куру, в которую круто обрывался берег. К тому же, дом мало пострадал после нашествия Ага-Магомет-хана и после небольшого ремонта все еще сохранял облик жилища минувшего века. Вдова, не сильно разбиравшаяся в романтике, слов лакея не поняла, тем не менее, сильно возгордилась, поэтому, пуская Шушан, строго-настрого запретила ей беспокоить мадам де ла Маринер.

 Однако случилось неожиданное – однажды маленькая Эрикназ, не послушав матери, выбежала на веранду. Тереза улыбнулась и, протянув к ней руку, что-то сказала на незнакомом языке. Испуганная Шушан, выскочив вслед за дочерью, хотела увести девочку – ей строго-настрого запрещалось выходить на веранду, когда там отдыхала другая жилица. Но Тереза поманила ее к себе и на ломаной смеси языков пригласила заходить в гости.

Со временем Эрикназ, а потом и подросшая Цахик стали проводить все дни на половине Терезы. Они очень скоро научились болтать по-французски, Тереза учила их читать, показывала свои книги, где написано было о далеких странах. О своем прошлом, и о том, как она оказалась в Тифлисе, она не рассказывала никогда – Эрикназ узнавала об этом лишь по случайным обрывкам фраз, сказанным в минуты откровений.

Кроме Натальи Ахвердовой мадам де ла Маринер редко принимала гостей. Эрикназ помнила зашедшего однажды господина Клапрота. Он просидел у Терезы очень долго, горничная дважды подавала закуски и разливала чай, а Клапрот рассказывал что-то, чему Тереза внимала с величайшим интересом. Спустя много лет Тереза рассказала Эрикназ, что господин Юлиус Клапрот, ее давний знакомый, зашел к ней в тот день, вернувшись из своего путешествия по Кавказу. Шушан не смела обеспокоить соседку, занятую с гостем, и позвать дочь, поэтому Эрикназ, про которую совершенно забыли, забилась в уголок дивана и слушала его чуть хрипловатый веселый голос:

– Не поверите, мадам, в последний раз я пил хороший чай в гостях у Хопача, князя черкесского племени Мухоши. Этот Хопач, угощая меня, хвастался, что отобрал мешок индийского чая у своего бывшего родича Рослан-бека из дома Мисост.

– Несомненно это придало чаю особый вкус, – со смехом заметила мадам де ла Маринер, – но что значит у «бывшего родича»?

– Обычная история для тех краев, мадам. Рослан-бек был женат на сестре Хопача, а потом бросил ее с двумя детьми, так что родство их прервалось.

– Бедная женщина! – посочувствовала Тереза. – Надеюсь, Рослан-бек, лишившись мешка с чаем, был достойно наказан.

– Больше всего в этой истории досталось самому князю Хопачу, ему пришлось взять сестру с племянниками к себе и срочно подыскивать ей нового мужа – таков обычай. Если бы вы, мадам, видели эту сестру и слышали ее голос, то пожалели бы не ее, а Рослан-бека. Во всяком случае, найти ей нового мужа было нелегко. Желая отомстить за неприятные хлопоты, ее брат князь Хопач напал на возвращавшегося домой Рослан-бека и отобрал всю добычу – сам Рослан-бек незадолго до того ограбил караван грузинских купцов. Добыча перешла из одних рук в другие, мешок с чаем был среди трофеев.

– Какие милые и приятные обычаи! Это племя поклоняется Христу или Магомету?

– Мухоши недавно приняли магометанство, но еще едят свинину. У них нет ни мечетей, ни мулл. А вот мидавийцы, что живут высоко в горах, не магометане. Они никому не подчиняются, у них нет ни князей, ни старшин, они сами выбирают себе достойного предводителя.

– Подумать только, – подлив гостю чаю, Тереза покачала головой, – вот, где воплотились мечты о свободе и равенстве.

– У абадзехов и басианов, – продолжал увлеченный своим рассказом Клапрот, – нет никакой религии, хотя басианы, как мне удалось узнать, почитают бога по имени Тегри и приносят ему жертвы.

– Все-таки, людям невозможно жить, не придумав себе бога. Извечная мечта человека о добром родителе, который защитит, утешит, ответит на все вопросы и простит грехи. Еще чаю, месье Клапрот?

– Вы вольтерьянка, – со смехом отозвался Клапрот, – чаю, пожалуйста, мадам, в своих путешествиях я соскучился по хорошему чаю.

Мадам де ла Маринер тоже рассмеялась и, подав ему чай, продекламировала Вольтера:

– «Все люди рождаются на свет с носом и пятью пальцами на руке, и ни один из них не появляется на свет с понятием о боге»

Эрикназ за время, проведенное рядом с мадам де ла Маринер, стала свободно понимать французскую речь. Для ребенка, которому еще не исполнилось пяти, девочка была очень хорошо развита, и, хотя в беседе Клапрота и мадам де ла Маринер ей многое было непонятно, кое-что ее ухо выхватило. Поэтому позже, когда Клапрот ушел, она выбралась из своего уголка и, чуть шепелявя, но очень серьезно спросила:

– Мадам, а кто придумал Бога, которому мы с мамой молимся?

Тут только Тереза заметила девочку и сильно рассердилась – скорей всего, на себя.

– Не повторяй того, что не понимаешь, иначе накличешь беду, поняла?

– Поняла, – испуганно прошептала ничего не понявшая Эрикназ.

Другим человеком, изредка посещавшим мадам де ла Маринер, был пожилой господин по фамилии Караев. Хозяйка госпожа Сирануш в первый же его приход заглянула к Шушан и важно сообщила, что «господин Караев из знатной семьи, он врач и лечил самого последнего грузинского царя Георгия, а его дядя Татул тоже был врачом и лечил самого царя Ираклия. Но мадам француженка на свое здоровье не жалуется, господин Караев приходит к ней просто поболтать, потому что она тоже знатного рода».

Скорей всего, Сирануш больше не с кем было об этом поговорить – всем ее знакомым и соседям давно приелись рассказы о знатной жилице, а про доктора Караева они и без того знали, – но Шушан неожиданно почувствовала себя задетой и гордо вскинула голову:

– Дядя моего мужа мелик Абов к царю Ираклию запросто в гости ездил!

Со временем Шушан уже не раздражалась из-за хвастливой болтовни глуповатой Сирануш, но неожиданно у нее стала вызывать неприязнь соседка мадам Тереза – молодая женщина ревновала к ней старшую дочку. К счастью, Шушан была достаточно умна, чтобы понять, насколько полезно для Эрикназ общение с француженкой, поэтому никогда не запрещала ей и подраставшей Цахик навещать мадам де ла Маринер.

Однажды в начале зимы 1811 года, когда Эрикназ сидела у мадам Терезы, разглядывая книгу с большим портретом мужчины с длинными волосами на первой странице, приехал господин Караев с племянницей Катрин. Девушка, как всегда, пришла в восторг при виде Эрикназ.

– Какой красавицей становится эта малышка! Дядя, вы только посмотрите, она еще больше похорошела!

– Гм, действительно, – господин Караев устало улыбнулся, потрепал Эрикназ по щеке и, порывшись в карманах, сунул ей леденец.

Сделав реверанс, как учила мадам Тереза, Эрикназ скромно опустила глаза и вежливо поблагодарила:

– Merci beaucoup! (большое спасибо)

Катрин пришла в еще больший восторг:

– Ах, какие ямочки у нее на щеках!

 Она начала тискать и целовать девочку. К счастью для Эрикназ, с трудом выносившей подобное обращение, вслед за Караевыми, приехала жена правителя Наталья Ахвердова с дочкой Ниной, ровесницей Эрикназ. С ними была молоденькая гувернантка Нины мадемуазель Валери, дружившая с Катрин. Обе девушки, уединившись в отдаленном углу гостиной, немедленно принялись обсуждать предстоящий бал в доме правителя. Доктор Караев стал рассказывать старшим дамам о чуме, вспыхнувшей в войсках во время осады Ахалцихе, а Эрикназ показывала Нине книгу, которую рассматривала до приезда гостей.

Девочки не виделись с минувшего лета, когда Ахвердова в последний раз привозила дочь к мадам Терезе. Тогда Эрикназ и Нина под присмотром мадемуазель Валери играли на веранде с Цахик. Они и теперь не прочь были бы поиграть, но стояла зима, и на веранде гулял холодный ветер. Пришлось довольствоваться разглядыванием толстого книжного тома с нарисованным на обложке важного вида мужчиной. 

– Кто этот господин в парике? – шепотом спрашивала Нина.

– Это Декарт, – также тихо отвечала Эрикназ, – он написал эту книгу и вот эти слова на первой странице.

– Я знаю французские буквы, но еще не умею читать, а вы?

Мадам Тереза научила Эрикназ читать, и теперь девочка, водя пальцем по строчкам, медленно выговаривала длинную и непонятную фразу:

– Я…мыслю… значит я…существую.

– Ничего непонятно! – засмеявшись, Нина тряхнула головой. – А это что? Ой, это же господин Караев!

Эрикназ любила рисовать, но почему-то стыдилась этого и постоянно прятала куда-нибудь нарисованное. В прошлый приезд Караева она постаралась изобразить его лицо на бумаге – полные щеки, крючковатый нос, тонкий рот, морщины возле губ, – а потом, боясь быть застигнутой, сунула листок между страниц.

– Отдайте!

Однако Нина, увернувшись, подбежала с листком к матери.

– Мама, мадам, посмотрите! Месье Караев, Эрикназ нарисовала вас.

– Почему ты так кричишь, дитя мое, где мадемуазель Валери? – Ахвердова посмотрела в дальний угол гостиной, где, обо всем позабыв, над чем-то весело смеялись мадемуазель Валери с Катрин, и тяжело вздохнула, – мне кажется, мадемуазель Валери слишком молода для гувернантки. Однако в Тифлисе сейчас очень трудно найти воспитательницу для детей.

– Молодость – единственный порок, который сам собой исчезает, – возразила мадам Тереза, решившая вступиться за соотечественницу.

Меж тем доктор Караев, надев очки, разглядывал рисунок и одобрительно покачивал головой.

 – Однако же, эта маленькая проказница талантлива, вы не находите? – он передал рисунок мадам Терезе.

– Девочка неплохо рисует, – согласилась та, – ко мне в юности, как ко всем девицам нашего круга, приходил учитель рисования, я пытаюсь преподать Эрикназ то, что запомнила, но она уже давно меня превзошла.

Эрикназ, надувшись и стыдясь, стояла, опустив голову. Госпожа Ахвердова, ласково погладив ее по голове, взяла у доктора листок и отдала ей:

– Иди и покажи мадемуазель Валери, она разбирается в живописи. Нина, ты тоже подойди к мадемуазель Валери и сядь рядом с ней.

Однако, едва они отошли, как Эрикназ со злостью смяла рисунок и сунула его в карман.

– Не хочу ничего показывать!

Нина, не испытывавшая желания общаться с гувернанткой, немедленно согласилась. 

– Правильно, не нужно. А знаете, давайте говорить не по-французски, чтобы мадемуазель Валери нас не поняла.

– Давайте, – Эрикназ тоже рассмеялась и перешла на смесь армянского с грузинским, тюркским и русским – этот своеобразный тифлисский диалект она усвоила, играя с соседскими детьми, – хочешь, потихоньку убежим к нам и поиграем с Цахик? Твоя мама будет думать, что ты рядом с гувернанткой, а гувернантка вообще ничего не заметит. А моя мама будет рада.

Шушан действительно обрадовалась маленькой гостье, принесла из кухни огромную тарелку только что испеченного хрустящего печенья, налила в кружки сладкого гранатного соку. Трехлетняя Цахик протянула Нине свою куклу:

– Будем играть?

Взяв куклу, Нина благодарно кивнула:

– Спасибо, Цахик. Мне дома теперь не с кем играть, госпожа Шушан, – доверительно пожаловалась она, – мой брат Николя ушел к Богу, теперь живет у ангелов.

Шушан сочувственно кивнула – ей известно было, что старший сын у Ахвердовых недавно умер от скарлатины. Она ласково погладила Нину по голове.

– Что поделаешь, барышня Нина, такова воля Божья, он оставил тебе другого брата и сестру.

– Брат Жорж едва ходить научился, с ним не поиграешь, – возразила Нина, – а Софи еще только и умеет, что пеленки пачкать. Ой, какое вкусное у тебя печенье, госпожа!

Шушан просияла – она любила, когда хвалили ее стряпню. Девочки налегли на печенье, но их идиллия была вскоре прервана – в дверь постучали мадемуазель Валери, обеспокоенная исчезновением своей воспитанницы, и Катрин Караева.

– Прости нас, госпожа Шушан, – сказала Катрин, – мы ищем Нину. А, она здесь.

– Простите, что ушла без разрешения, мадемуазель Валери, – скромно опустив глаза, с набитым ртом прошамкала Нина, нарочно искажая французские слова.

Она давно усвоила, что немедленное покаяние может освободить от скучных наставлений и нотаций.

– Заходите, барышни, – дружелюбно пригласила Шушан, – садитесь к столу.

Катрин не заставила себя ждать, смущенно поколебавшись, к ней присоединилась Валери. Изящно взяв большое хрустящее печенье, она аккуратно надкусила его, и лицо ее невольно выразило удовольствие. Катрин же восторга не скрывала:

– Госпожа Шушан, поделись рецептом твоего чудного печенья.

– Непременно, барышня, – Шушан улыбнулась, – меня научила печь его покойная свекровь Амарнан, когда я только вышла замуж. Что бы ни говорили о ней, но со мной она всегда была добра. Наверное, потому что мы обе родом из Варанды.

В глазах ее мелькнула печаль. Валери тихо спросила Нину:

– О чем говорят эта дама и мадемуазель Катрин?

– Я переведу, – опередила собиравшуюся с мыслями подругу Эрикназ, которой в последнее время нередко случалось служить переводчицей для мадам Терезы, когда ее лакей, знавший французский, отлучался по делам.

– Ты очень скучаешь по дому, госпожа Шушан? – в голосе Катрин слышалось сочувствие – она знала историю Шушан.

– Как не скучать! У нас в Арцахе даже солнце по-другому светит, а здесь я, как весна, так болеть начинаю, кашель мучает.

– Разреши моему дяде осмотреть тебя, госпожа Шушан, – обеспокоенно сказала Катрин, – ты же знаешь, он очень хороший врач.

– Дай Бог здоровья тебе и твоему дяде, барышня, что там меня смотреть? Тоска меня грызет, вот что, а от тоски никто не вылечит.

Валери, которой Эрикназ торопливо нашептывала перевод, погрустнела.

– Скажите своей маме, мадемуазель, что я тоже очень скучаю по моему дому в Нуази-ле-Гран. Поблагодарите ее за угощение, – взгляд француженки, устремленный на Нину вновь стал строгим взглядом воспитательницы, – мадемуазель Нина, вы тоже поблагодарите мадам за угощение, но теперь нам пора, ваша мама будет беспокоиться.

Нина надула губы, но послушно поднялась и сделала реверанс.

– Спасибо, госпожа, к сожалению, мне пора, меня ждет мама, – заученно проговорила она.

– Ты не будешь со мной играть? – разочарованно спросила маленькая Цахик.

Горестно поджав губы, Нина помотала головой. Увидев, что маленькая гостья готова расплакаться, Шушан поспешно сказала:

– Когда потеплеет, опять поиграете на веранде, а теперь твоя мама, маленькая барышня, и вправду может волноваться, а ей это вредно.

От Сирануш, знавшей обо всех секретах Тифлиса, Шушан было известно, что жена правителя вновь ждет ребенка. Пригорюнившись, Нина поплелась за гувернанткой и Катрин. Эрикназ, чтобы подсластить подруге горькую пилюлю, отправилась с ними. В гостиной мадам Терезы отсутствия их, кажется, не заметили, Караев теперь рассказывал дамам о своем коллеге – молодом чешском докторе Иване Прибиле:

– У него глаз удивительно наметан – немедленно доложил Тормасову, едва заболел первый солдат. Тот вначале не поверил – досадно, Ахалцихе почти в наших руках и снимать осаду? Прибиль ему говорит без обиняков: «Господин генерал, в крепости чума, едва наши войска войдут в город, болезнь перекинется на них, потом распространится по всему Кавказу. Ответственность за это ляжет на вас». Тормасов велел ему уходить, сгоряча даже пригрозил расстрелом, а Прибиль стоит и не шелохнется. И тут прибегают с известием – еще двое солдат заболели. Тормасов порою бывает вспыльчив, но, когда надо для дела, сразу становится рассудителен. Говорит Прибилю: «Ваша взяла, доктор. Займитесь больными»

– Подумать только, что было бы с нами, докатись чума до Тифлиса, – зябко передернув плечами, заметила Ахвердова.

Подали чай и кофе со сладостями, молодежь идти к столу отказалась, объяснив, что только что отведали угощений у Шушан.

– Мадам Шушан обещала поделиться со мной рецептом своего печенья, – сказала Катрин.

– Наверняка ты хочешь поразить своим искусством доктора Прибиля, – проворчал ее дядя, и Катрин внезапно вспыхнула.

Нина, чинно сидевшая на диване рядом с Эрикназ – теперь они разглядывали привезенную мадам Терезой из Франции Энциклопедию Дидро – шепнула подруге:

– Мама говорит, что доктор Прибиль ухаживает за Катрин.

В тот день девочки не подозревали, что видятся в последний раз – вскоре самочувствие Ахвердовой ухудшилось, она перестала выезжать, а спустя четыре месяца умерла от преждевременных родов. Шушан плакала, жалея осиротевших детей, мадам Тереза осунулась и погрустнела – она любила Натали Ахвердову, с которой подружилась в последние годы своей жизни в Тифлисе.

После смерти жены Ахвердов вышел в отставку, а вскоре приехавший к мадам Терезе Караев сообщил ей, что по его сведениям должность правителя Грузии упраздняется. Вместе с ним в этот день приехали Катрин и молодой доктор Иван Прибиль. Эрикназ, как всегда проводившей время у мадам Терезы, молодой доктор понравился – еще и потому, что Катрин, смотревшая на него влюбленными глазами, не стала на этот раз ее целовать и тискать.

– У меня к вам просьба, месье Прибиль, – сказала ему мадам Тереза, – осмотрите мою соседку мадам Шушан, ее кашель становится все хуже и хуже.

Она мельком взглянула на Эрикназ – незадолго до того девочка пожаловалась, что мама всю ночь не спала и кашляла, а наутро на платке у нее была кровь.

– Я давно уговаривала ее обратиться к врачу, – огорченно воскликнула Катрин, – но эта дама ни за что не желает.

Прибиль добродушно улыбнулся, утер салфеткой рот и поднялся.

– Прошу извинить, господа. Что ж, ведите меня к это упрямой даме, может, мне и удастся ее убедить. Мадемуазель Катрин переведет, я еще не очень хорошо говорю по-русски и на местных языках.

Как ни странно, ему удалось убедить Шушан. Осматривал он ее долго, прописал микстуру и не велел выходить в сырую погоду. Посоветовал также держаться подальше от дочерей, чтобы кашель не перекинулся на них. При осмотре Эрикназ не присутствовала и о его результатах не знала, но видела, что лицо Терезы после разговора с доктором стало печальным. Теперь француженка все чаще уводила к себе не только Эрикназ, но и Цахик.

В начале 1812 года доктор Иван Прибиль и Катрин Караева обвенчались. Прямо из-под венца Прибиль отправился с полком в Кахети, где вспыхнуло восстание. К кахетинским крестьянам, доведенным до отчаяния произволом русских чиновников, присоединились лезгины. Дороги, по которым в Тифлис везли хлеб, оказались перерезаны, дважды восставшие подступали к городу, жители Авлабари воочию видели джигитующих лезгин, слышали грохот орудий, которыми нападавших отгоняли от города.

Испытанная в эти дни тревога подорвала здоровье Шушан. Дров не хватало, камин топился плохо, она слегла в жару и в горячечном бреду шептала:

– Сам, нужно найти Сама… сообщить… девочки… одни…

Мадам Тереза зашла ее навестить и попросила Эрикназ перевести сказанные в бреду слова матери. На следующий день Шушан пришла в себя, и мадам Тереза, вновь к ней зайдя, ласково сказала больной:

– Как только вы поправитесь, мадам, мы с вами примемся за поиски вашего мужа.

Эрикназ перевела, и мать благодарно вздохнула:

– Спасибо, госпожа. Только бы его найти. Девочки…

– Ни о чем плохом не думайте, мадам, вы поправитесь, и мы его отыщем.

К началу лета Шушан действительно оправилась, но выглядела еще неважно. Доктор Прибиль велел ей больше бывать на солнце, пить топленый бараний жир и есть толченую яичную скорлупу. От этого или нет, но самочувствие ее улучшилось, исхудавшее лицо слегка порозовело. Она часто ходила в церковь Святого Георгия, молилась:

– Не оставь моих девочек, Боже милосердный, дай мне сил еще немного пожить, не забирай к себе, пока я не найду их отца.

Сирануш, часто заходившая проведать хворавшую жилицу, приносила тревожные известия:

– Войска из Тифлиса уходят – говорят, в России нужны, война с французами будет. И главнокомандующего Паулуччи царь отозвал, тоже нужен, опытный. А Ртищев, новый, увечен, всего боится, со всеми в мире хочет жить. В Моздоке подарками чеченских старшин решил задобрить, а они подарки взяли и в ту же ночь на его обоз напали, дочиста обобранный он в Тифлис вернулся. Говорят, даже камзол со штанами с него сняли и ордена отобрали.

– Не может быть! – ахнула Шушан. – Как же он при таком позоре остался? Неужели и камзол со штанами сняли?

– Ну… камзол и штаны, может, и оставили. Но ведь робок, такой и Тифлис может персидскому шаху отдать. Один Бог ведает, что с нами будет, если персы войдут в Тифлис, – крестясь и прикладывая руку к сердцу, говорила хозяйка, – одна надежда на Котляревского.

Шушан бледнела, прижимала к себе дочерей. Священник тер Саак тоже тревожился, он не пытался ее успокоить, лишь говорил:

– Молись, дочь моя, будем надеяться, что Бог всемогущий защитит нас.

Одна мадам Тереза казалась спокойной.

– Давай думать о сегодняшнем дне, – невозмутимо отвечала она, когда возбужденная Эрикназ передавала ей рассказы Сирануш, – ты не забыла, что я велела тебе выучить наизусть басню Лафонтена?

Дрожащим голосом девочка начинала читать:

– «Однажды голубь молодой…»

Постепенно интонации ее становились тверже, забыв обо всем, она увлеченно декламировала. У нее это получалось так хорошо, что заходивший к мадам Терезе доктор Караев нередко просил:

– Ну, малышка, расскажи нам, что знаешь. Или спой, повесели старика.

Эрикназ к семи годам знала довольно много французских стихов и басен, она легко заучивала услышанные на улицах армянские и грузинские песни, запомнила даже несколько русских романсов, которые часто распевали подвыпившие офицеры. Послушав ее, старик, качая головой, говорил:  

– Хорошая память у девочки. Подумать только, это же Саят-Нова!

– Жаль, что я так и не смогла изучить местный язык, – вздыхала мадам Тереза, – звучит красиво, но совершенно для меня непонятно.

Для Эрикназ среди местных языков непонятного не осталось – за четыре года, проведенных в играх с соседскими детьми Тифлиса и походах с матерью на базар, она стала свободно болтать по-грузински, по-русски, по-тюркски и на фарси. Шушан, когда чувствовала себя лучше, обучала дочь читать по-армянски, а старый лавочник Датико, у которого они покупали свечи и крупу, подарил ей потрепанную русскую азбуку и показал несколько русских букв. Шушан поблагодарила старика, а Эрикназ, глядя на потертые страницы, впервые задумалась о том, почему армянские, русские и французские буквы так сильно отличаются друг от друга.

– Почему люди пишут разными буквами? – спросила она лавочника.

Тот лишь развел руками, а мать погладила ее по голове.

– Так угодно Богу. Ты ведь знаешь, что написано в Библии: вначале все люди говорили на одном языке и могли понимать друг друга. Это было великое благо, но они злоупотребили им, и Бог их за это наказал. Ты всему учись, потом научишь Цахик, когда…

Она хотела сказать «когда останетесь одни, без меня», но оборвала себя, не желая пугать дочь.

– Да, мама, – послушно кивнула Эрикназ и вежливо попросила старого Датико по-грузински: – Дядя Датико, можно я потом опять приду, и ты покажешь мне еще и другие русские буквы?

Старик расплылся в улыбке.

– Буду рад показать буквы такой красивой маленькой девочке, – ответил он и угостил ее большим пряником.

Эрикназ поблагодарила, но есть пряник не стала – дома отдала Цахик, а сама побежала к мадам Терезе, чтобы задать тот же вопрос про буквы.

– В Библии написано, что плохие люди строили Вавилонскую башню, – возбужденно говорила она, – и Бог наказал их – сделал так, чтобы они не могли понимать друг друга. И что, сразу все буквы стали разные? А какие были самые-самые первые буквы, когда все еще говорили одинаково?

Мадам не успела ответить – лакей доложил о приходе господина Караева, и француженка, усадив гостя, стала со смехом рассказывать ему о мучивших Эрикназ проблемах.

С удовольствием расположившись в кресле, Караев пил чай и наслаждался прохладой – в городе стояла летняя жара, но в окна гостиной мадам Терезы солнце заглядывало лишь рано утром, а в остальное время со стороны Куры тянуло приятной свежестью. Караев ощущал приятную истому, и не было у него настроения думать о буквах. 

– У нас в Тифлисе, – благодушно говорил он, – дети армян, грузин и персов играют вместе и просто не осознают, что говорят друг с другом на разных языках. Да. С приходом русских здесь стали говорить и по-русски, все друг друга понимают.

Эрикназ напряженно слушала и не могла понять, какое отношение его рассуждения имеют к ее вопросу. Потом сообразила, что никакого – старому доктору просто хотелось поговорить.

– Да, месье, – вежливо сказала она и обратилась к мадам Терезе, – мадам, можно я почитаю про спящую красавицу?

– Хорошо, возьми книгу и иди читать в другую комнату, – разрешила мадам Тереза.

Пока, Эрикназ рылась в шкафу в поисках «Сказок матушки Гусыни» Шарля Перро, взрослые, позабыв о ней и продолжая пить чай, говорили о своем.

– Приехал нарочный с новостями, мадам: армия вашего соотечественника Наполеона перешла русскую границу, – понизив голос, сообщил Караев, – война началась.

Мадам Тереза брезгливо пожала плечами.

– Бонапарт не мой соотечественник, месье Караев, он корсиканец. К тому же, революция не оставила мне родины. Сумеет ли Россия в таких условиях удержать Кавказ?

Караев со вздохом пожал плечами.

– Уже известно, мадам, что император дал Ртищеву указание идти на любые уступки персам, чтобы прекратить военные действия – в Грузии теперь весьма мало войск.

– Любые уступки? Но тогда персы потребуют вернуть им Грузию. Не следует ли начинать готовиться к бегству? – мадам Тереза произнесла это с легкой улыбкой.

– Вы так легко говорите об этом! – укорил ее Караев. – Вы не видели руины, в которых лежал Тифлис после вторжения Ага-Магомет-хана.

– Революция заставила меня бежать из Франции, я видела руины, в которые чернь превратила прекрасные замки, я потеряла мужа и сыновей. Не знаю, что стало с моими внуками – их забрали чужие люди. Сразу не сумела отыскать, а теперь уже бесполезно – они выросли, носят чужие имена, мне не узнать их спустя столько лет, – голос ее зазвенел.

– Вы правы, мадам, правы, – поспешно согласился Караев, – европейские варвары ничуть не лучше азиатских, но ведь это чернь. Европейские солдаты подчиняются воинским законам, они не грабят городов, тогда как персидская армия состоит из диких наемников, которые…

Эрикназ слушала его краем уха – она думала о мадам, которая временами бывает так печальна. Теперь понятно, почему. Бедная мадам! Книга выскользнула из рук девочки и со стуком упала на пол, прервав разговор. Мадам Тереза резко обернулась.

– Что ты здесь делаешь, непослушная девочка? – сердито воскликнула она. – Разве я не велела тебе взять книгу и идти читать в другую комнату?

Эрикназ, не обиделась – теперь ей известно было, какую тяжесть несла в душе ее дорогая мадам. Прижимая к груди «Сказки матушки Гусыни», она выскользнула из гостиной, но все же успела услышать, как Караев продолжил:

– О чем я говорил? Да, о военных. Так вот, Котляревский…

Имя Котляревского повторялось все чаще. Спустя два дня Эрикназ зашла к старому Датико – узнать, как читаются несколько незнакомых ей русских букв.

– Дядя Датико, почему такие странные буквы? Таких нет ни во французском, ни в армянском.

Лавочник как раз скучал без дела, потому что число покупателей у него в эти дни уменьшилось.

– Бог всемогущий, какая умная маленькая девочка! Эта буква называется «ять», это твердый знак, это мягкий.

Эрикназ внимательно слушала, запоминала. В самый разгар их занятий в лавку зашел Шио, сосед Датико.

– Бог в помощь, сосед. Смотрю, совсем покупателей нет.

– Что делать, Шио, дорогой, все думают: зачем я буду сегодня ситец или тульский самовар у Датико покупать, если завтра из Тифлиса бежать придется? Приходят за мелочью – за спичками, за свечами. За крупой и чаем тоже приходят. Все равно плохо торговля идет.

– Не пойдет торговля – учителем станешь, – пошутил Шио.

Старый Датико засмеялся.

– Почему нет? Я в детстве в Астрахани в русскую школу ходил.

– И что же ты из Астрахани в Тифлис подался? – полюбопытствовал сосед. – Там и жизнь спокойней, и торговля лучше идет.

– Из-за зятя с дочерью. Одна она у меня, Маро, дочь. Как выдавал ее замуж, сказал зятю: сейчас за дочерью двести монет приданого даю, а как умру, все мое добро вам с внуками достанется. Так нет же, как жена моя умерла, так они начали мне надоедать, соловьем заливаться: продай дом, папа, будешь жить с нами, и магазин тоже отдай нам, зачем тебе в твои годы одному жить и себя торговлей утруждать? Дочь Маро больше зятя донимала, а под конец стала характер показывать: раз не живем вместе, папа, то и с внуками тебе незачем видеться. Я разозлился – тайком от них свой магазин греческому купцу продал и уехал. Они и не знают, куда, – голос Датико неожиданно дрогнул и стал по-стариковски жалобным, – внуки у меня там, внучка таких же лет, – он погладил по голове притихшую Эрикназ.

 – Может, зря ты уехал, – покачал головой сосед, – кто знает, что теперь будет, если персы в Тифлис придут. Конечно, торговать и при персах можно, только ведь они сначала все твое добро разграбят.

– Как приехал сюда, Святому Георгию свечку в храме поставил, лавку открыл, уже пять лет торгую, и дела до сих пор хорошо шли. Не верю, чтобы русские Тифлис отдали, Котляревский скорее костьми ляжет, чем персов подпустит. Был бы моложе – сам пошел бы под его началом драться, – старый Датико расправил плечи.

Котляревский… Лисаневич… Эти имена тифлисцы повторяли все чаще. Даже те из них, кто ненавидел русских, не желали персидского нашествия, ибо все знали: войска Аббас-Мирзы, на две трети набранные из диких племен, воюют ради наживы, и никакой приказ шахзаде не помешает им грабить и убивать население захваченного города.

– Почему вы, персияне, не селитесь в Авлабари? – спросила Эрикназ у маленького персиянина Ахмеда, с которым часто играла на улице.

Она знала, что персияне в Тифлисе в основном селятся за городской стеной в Сололаки, и каждый раз, приходя с матерью на базар могла видеть плоские крыши их домов, расположенных на горе один над другим. Отец Ахмеда, как и многие персы, работал амбалом у армянского купца и брал мальчика с собой на работу – тот изредка подсоблял ему, но в остальное время носился с ребятами на улице. Услышав вопрос девочки, Ахмед сделал таинственное лицо и, оглянувшись вокруг, прошептал:

– Когда придут войска шахзаде, они убьют всех, кто живет в Авлабари, но наши дома не тронут, они знают, что мы поклоняемся Магомету. Хочешь, я спрячу тебя у нас дома? А когда мы вырастем, я на тебе женюсь.

Перспектива стать женой Ахмеда не прельщала Эрикназ – он был худым, как щепка, кожа у него постоянно покрывалась струпьями, а на голове виднелись проплешины от парши. Но в больших печальных глазах его светился ум, и с ним интересно бывало поболтать. Эрикназ постоянно приносила ему что-нибудь поесть из дома – Шушан знала, что дочь угощает голодных ребятишек с улицы, но не возражала и иногда сама давала ей свежеиспеченных печений.

– Рука дающего не оскудеет, – говорила она дочери, – когда-нибудь кто-то накормит и тебя. Только бы нам найти вашего отца.

Эрикназ слышала это от матери все чаще и чаще. Деньги, оставленные им Самом, подходили к концу, и Шушан благодарила Бога за то, что братья мужа оставили ей ее драгоценности – продавая их, они еще могли протянуть несколько лет. Но она знала, что самой ей уже столько не прожить. На губах доктора Прибиля, когда он осматривал ее в последний раз, появилась ободряющая улыбка:

– Ухудшения нет, все, что и прежде. Беречься не выходить в сырую погоду. Пропишу еще одну микстуру. Ну и, если натура выдержит, можно попить сырой бычьей крови.

Лицо Катрин, пришедшей с мужем, чтобы перевести Шушан то, что он скажет – Прибиль уже немного понимал по-армянски и по-грузински, но говорить еще не мог, – невольно выразило ужас. Шушан слабо улыбнулась.

– Стоит ли мне так себя мучить, ага, сырую кровь пить? Ну-ну, не сердись, – заторопилась она, увидев его строго сдвинувшиеся брови, – я знаю, что нужна своим девочкам, все сделаю. Да благословит Бог вашего ребеночка за все, что вы оба для меня делаете, – рука ее коснулась уже увеличившегося живота Катрин, – ах, только бы мне отыскать моего мужа!

Спустя два дня Караев, зайдя к мадам Терезе, сообщил, что главнокомандующий Ртищев выступил из Тифлиса с Грузинским гренадерским полком. Вместе с ним покинул город и муж его племянницы Катрин, доктор Прибиль, служивший в полку младшим лекарем. Ртищев предлагал Аббас-Мирзе встретиться лично, но шахзаде уклонился от встречи и выслал своих уполномоченных. Те с каждым днем становились все высокомерней – стало известно о вступлении Наполеона в Москву. Теперь, не желая идти ни на какие уступки, Аббас-Мирза требовал возвращения Грузии Ирану.

Слухи распространялись по Тифлису с молниеносной быстротой, вызывая смятение. Проникавшие в город персидские лазутчики рассказывали о поражении Наполеоном русского императора, сообщали, что мусульманские ханства, ранее присягнувшие на верность России, теперь склоняются в сторону персов, а в Кахети поднимает народ против русских царевич Александр, шестой сын Ираклия Второго. Они будоражили грузинские деревни, слали послания в княжеские замки, подстрекая к бунту:

 – Вставайте против русских, грузины, не давайте им хлеба, не давайте корма их лошадям! Скоро из Кахети придет царевич Александр и с помощью Аббас-Мирзы, своего близкого друга, возложит на себя корону Грузии. Кто поддержит царевича, тот будет осыпан милостями, а кто примет сторону России, того ждут разорение и гибель.

Обнаглевшие лезгины совершали набеги на окрестности Авлабари, и Шушан перестала выпускать дочерей на улицу. Однажды, оставив дома Цахик, она вместе с Эрикназ отправилась за мукой в лавку Датико, где сосед Шио, всегда первым узнававший последние новости, рассказывал другим покупателям:

– Карабахский хан Мехти-Кулу даже не поднялся проводить Ртищева. Тут Котляревский вспылил, саблю выхватил, над головой Мехти-Кулу взмахнул: «Убью!» Хан, понятно, струсил – вскочил, извиняться начал. Улыбается, а глаза злые. Говорят, поклялся памятью отца за это унижение при первой возможности Карабах Аббас-Мирзе сдать.

– Котляревский не позволит, – уверенно сказал Датико, – надо будет – старый Датико тоже в бой пойдет.

Он взмахнул рукой, как саблей, и у него это так забавно получилось, что присутствующие засмеялись, а Шушан вдруг закашлялась, и все умолкли, увидев кровь на платке, который она прижимала к губам. Только тогда Эрикназ осознала, насколько серьезно больна ее мать.

В октябре стало известно о возвращении главнокомандующего в Тифлис. Прибиль не вернулся – прислал письмо, сообщив, что подал рапорт с просьбой временно прикомандировать его к одному из двух батальонов Грузинского полка, оставленных Ртищевым в Карабахе под началом Котляревского.

«Не тревожься, родная, – писал он жене, – сейчас мы стоим в селе Ах-Оглан, и жизнь мне предстоит спокойная, ибо главнокомандующий запретил Котляревскому переправляться через Аракс и вступать в военные действия с персами. Остался же я здесь единственно потому, что лекарь Михайлов, приписанный к семнадцатому егерскому полку, сильно простудился и не может исполнять свои обязанности, а других лекарей здесь нет…»

Письмо это Катрин принесла, когда они с Караевым зашли с визитом к мадам Терезе, и прочитала из него отрывки. Эрикназ и Цахик, которым разрешили остаться, сидели рядышком на диване и слушали с открытыми ртами. Они не все понимали, но имя Котляревского было им знакомо.

– Как вы думаете, мадам, – спросила Катрин, беспомощно глядя на мадам Терезу, – то, что пишет Вано, правда? Или он просто хочет меня успокоить?

– Старик Ртищев слишком благоразумен, – проворчал Караев, – нужно было ударить по лагерю Аббас-Мирзы, когда в его руках была вся армия. А теперь главнокомандующий увел войска, и у Котляревского осталось чуть больше двух тысяч против тридцати тысяч Аббас-Мирзы. А ведь не таков Котляревский, чтобы сидеть тихо, не таков!

Рука Катрин, державшая письмо, дрогнула, листок вылетел и, покружив в воздухе, упал на пол возле ног Эрикназ, но молодая женщина этого даже не заметила.

– Видите, мадам, что говорит дядя? – осевшим голосом сказала она.

– Перестаньте, месье Караев, – мадам Тереза с укором поглядела на старика и многозначительно скользнула взглядом в сторону живота Катрин, – ваш зять – врач, а не солдат.

Он пожал плечами.

– Вот и вернулся бы в Тифлис со своим полком, а не мучил жену. Ладно, не волнуйся, Като, жив-здоров останется твой Вано, не умрет.

– А тетя Сирануш сказала старому Али, что моя мама скоро умрет, – неожиданно печально проговорила маленькая Цахик, очень отчетливо выговорив слово «mourra», и огромные глаза ее наполнились слезами.

Умолкнув, взрослые повернулись в ее сторону. Рассердившись на сестру, Эрикназ легонько шлепнула ее ладонью по губам:

– Замолчи, не болтай глупости!

Цахик заплакала. Катрин поднялась, слегка переваливаясь, подошла к дивану и, присев рядом с малышкой, обняла ее за плечи.

– Скоро дядя Вано приедет и осмотрит твою маму, – сказала она, с укором взглянув на Эрикназ, – не обижай сестру, Эрикназ, ты ведь уже большая!

Семилетняя Эрикназ насупившись уставилась в пол. Не зная, что бы ей сделать, она подняла письмо доктора Прибиля и скомкала в руке, а Катрин и остальные в это время утешали плачущую Цахик. Когда гости ушли, Эрикназ спохватилась, что все еще держит в руке измятую бумагу. Она разгладила ее, сложила и сунула в карман платья, чтобы позже вернуть Катрин. Но так и не вернула – забыла.

В конце октября, загнав двух лошадей, в Тифлис примчался гонец с донесением от Котляревского, и скоро уже Тифлис гудел, взбудораженный новостью – в битве у Асландузского брода генерал Котляревский с двухтысячным отрядом наголову разбил тридцатитысячную армию Аббас-Мирзы.

– Невиданная победа! – довольно потирая руки, говорил старый Датико.

Притихли лезгины, куда-то исчезли сновавшие возле города лазутчики, купцы и лавочники вздохнули с облегчением, в церквях звонили колокола, служили благодарственные молебны.  Спустя две недели с обозом раненых в Тифлис возвратился доктор Прибиль.

В тот день Шушан чувствовала себя хуже, и мадам Тереза с утра забрала девочек к себе. Они читала им книгу по географии, когда доложили о приходе Прибиля и Катрин. Обрадованные, все трое поспешили навстречу гостям, Катрин обняла девочек, доктор поцеловал руку хозяйке, потрепал малышек по их пышноволосым головкам.

– Мне нужно серьезно поговорить с вами, мадам, – он бросил взгляд на Эрикназ.

– Девочки, бегите домой, узнайте, как чувствует себя ваша мама, – сказала мадам Тереза.

Эрикназ хотела спросить, когда доктор зайдет осмотреть ее мать, но не решилась, она взяла за руку сестру, собираясь покинуть гостиную, но Катрин ее остановила:

– Эрикназ, отведи домой сестру и возвращайся, – она повернулась к мужу, и до Эрикназ, выходившей с Цахик из комнаты, донеслись ее слова: – Эрикназ очень умная девочка, Вано, будет лучше, если она узнает до того…

Спустя десять минут Эрикназ вернулась.

– Как мама? – с легким смущением в голосе спросил Прибиль. – Чуть позже я зайду ее осмотреть.

– Мама спит, – тихо ответила она, – вчера у нее был жар. Я велела Цахик сидеть с ней рядом и дать ей микстуру, когда она проснется.

– Ты молодец, да. Я хотел рассказать…

Он смущенно запнулся.

– Говори же, Вано, – сердито воскликнула Катрин, – пусть мадам выслушает и скажет свое мнение.

– После сражения при Асландузе вся земля сплошь была покрыта мертвыми телами персов, – его плечи вздрогнули при ужасном воспоминании, – Котляревский велел никого не щадить, да это и было невозможно, когда на одного русского солдата приходилось десять противников, но я врач, мне тяжело. Наши потери были незначительны, я перевязал десять раненых солдат, наложил повязку офицеру со сквозной раной в груди, другому офицеру сделал операцию. Прямо там, на земле. При ранении в живот нужно оперировать немедленно. Когда я закончил, ко мне подошел солдат – попросил осмотреть раненого английского офицера. На стороне Аббас-Мирзы воюет много англичан, – пояснил Прибиль, – так вот, того офицера пытались взять живым, но он отчаянно отстреливался, один из казаков не выдержал – ударил его саблей по голове. Когда я подошел, англичанин еще дышал. Он пришел в себя, когда я стал его осматривать, и в это время подошел Котляревский, сказал по-французски: «Я генерал Котляревский, где Аббас? Во время сражения он был рядом с вами». Имя Котляревского произвело действие, умирающий вытянулся, даже приподнял голову. «Я майор Кристи, – ответил он, – под шахзаде убили коня, его адъютант-армянин Сам Мелик-Бегларян подвел ему другого. Это все, что я знаю»

– Сам Мелик-Бегларян! – воскликнула мадам Тереза. – Что еще он сказал, говорите скорее!

– Лишь прошептал: «Котляревский, бог войны!» С этими словами умер. Потом я расспрашивал одного из бежавших из плена русских солдат. Я еще плохо говорю по-русски, вы знаете, но сумел понять – он подтвердил, что при Аббас-Мирзе действительно служит армянин, которого называли Сам. Зная, как желает госпожа Шушан отыскать своего мужа, я пытался поговорить и с другим бежавшим от персов, но тот ничего не знал.

– Мы решили сначала посоветоваться с вами, мадам, – добавила Катрин, – стоит ли беспокоить госпожу Шушан в ее нынешнем состоянии. Вдруг это призрачная надежда. К тому же, Сама могли убить.

Прибиль возразил:

– Позже выяснилось, что Аббас-Мирза сумел уйти, с ним бежали его приближенные. Скорей всего, адъютант Сам Мелик-Бегларян остался жив.

Катрин посмотрела на Эрикназ:

– А ты, Эрикназ, хочешь отыскать своего отца?

От неожиданности девочка вздрогнула. Она плохо помнила отца, в памяти остался человек с трясущимися руками, испачканными чем-то красным, крик «Я сейчас убил моего родного брата Фрейдуна!»  Ей уже известно было, как выглядит смерть, что такое убить – она видела трупы, оставшиеся на улицах после набегов лезгин, слышала плач женщины, отыскавшей среди убитых мужа.

– Я… я не знаю. Мама очень хочет найти отца, все время это говорит.

Взрослые переглянулись, мадам Тереза покачала головой:

– Я считаю, следует рассказать Шушан. В мирное время нетрудно было бы отыскать Сама, раз известно, что он один из адъютантов принца, но теперь…

Разумеется, теперь это было весьма затруднительно, все это понимали. Эрикназ умоляюще посмотрела на доктора.

– Наверное, лучше пока не говорить маме, – робко заметила она, – мама и без того плохо спит. Я знаю, месье доктор, вы придумаете, как найти моего отца, а когда он приедет – вот тогда пусть мама все узнает.

– Ты права. Хорошо, малышка, я постараюсь что-нибудь придумать, – пообещал он.

Чуть позже, зайдя к Шушан, Прибиль осмотрел ее и сказал несколько ободряющих слов, но о Саме не упомянул. На следующий день он уехал в Карабах и вернулся в Тифлис лишь спустя три месяца, после взятия Котляревским Ленкорани – сопровождал раненых, среди которых был сам генерал Котляревский. Пуля, при штурме крепости пробившая голову отважному генералу, навсегда сделала его инвалидом, однако взятие Ленкорани окончательно и бесповоротно утвердило власть России на Кавказе.

Еще более полугода продолжались бои между русскими и персами, по большей части мелкие стычки. Волнения в Кахети и Дагестане были подавлены, мусульманские ханства вновь изъявляли покорность русскому императору, и даже вспышки чумы в отдельных районах прекратились. Аббас-Мирза, узнав о бегстве Наполеона из России и заключении мира между Англией и Россией, понял, что эта война им проиграна.

Осенью 1813 года на родине Эрикназ в Гюлистане был подписан мирный договор между Россией и Ираном. Вскоре после этого один из армянских офицеров, с которым доктор Прибиль близко сошелся за время пребывания в полку, навел справки, отыскал Сама Мелик-Бегларяна – тот продолжал служить шахзаде и был у него на прекрасном счету – и сообщил, что жена и дочери его живут в Тифлисе.  Спустя месяц прибывший из Тебриза купец Тигран Лалаян привез для Шушан письмо:

«Жена моя Шушан, – писал Сам, – судьба вынудила меня уехать, но я оставил тебе достаточно денег, чтобы ты ни в чем не нуждалась. В Иране я верной службой снискал расположение могущественного моего повелителя шахзаде Аббас-Мирзы. Сын наш Хачатур учится в школе и тоже готовит себя к военной службе. Мы осыпаны милостями и щедротами могущественного шахзаде, у меня большой дом, я наполнил его богатством и роскошью в надежде, что ты приедешь и разделишь со мной милости великого шахзаде. Но ты покинула Гюлистан и увезла моих дочерей, породив в моем сердце великую тоску. К счастью Бог всемогущий указал мне, где вас искать. Доставивший тебе это письмо купец Лалаян вскоре поведет караван обратно в Тебриз. Повелеваю: собери наших дочерей и отправляйтесь вместе с караваном, Лалаян доставит вас в Тебриз. Твой муж Сам, сын мелика Беглара, в Иране называющий себя Сам Мелик-Бегларян»

К этому времени Шушан уже не вставала с постели. Она была так слаба, что буквы расплывались у нее перед глазами, и рука, державшая письмо, бессильно упала на кровать.

– Эрикназ, дитя мое.

Эрикназ взяла у матери письмо и стала читать вслух, Цахик сидела рядом с сестрой, прижавшись к ее плечу, и испуганно таращила большие темные глаза. Она знала отца лишь по рассказам матери и теперь понимала одно: этот таинственный человек, неизвестно откуда взявшийся, велит им ехать в Тебриз. Эрикназ была старше сестры всего на два года, но понимала гораздо больше. Дочитав, она с некоторой досадой спросила:

– Почему отец так странно пишет тебе, мама, словно укоряет?

Шушан тяжело вздохнула и слабо улыбнулась.

– Ваш отец всегда любил красиво говорить и писать. Он даже слагал песни, как Саят-Нова, и эти песни пели крестьяне в нашем селе. Необузданный нрав, вот что ему всегда мешало.

Голос матери звучал так тихо, что Эрикназ с трудом могла ее слышать. Она недовольно сдвинула брови, но постаралась говорить, как можно мягче:

– Это хорошо, что отец слагал песни, мама, но почему он не приехал за нами сам? Как ты сможешь сейчас ехать?

– Жена должна повиноваться мужу, так велит Бог, который ответил на мои молитвы и помог отыскать вашего отца, – Шушан умолкла, потому что ей все трудней становилось говорить.

– Это не Бог помог, а господин Прибиль, мама, – резонно возразила Эрикназ.

– Все мы орудия Господа. Обещай мне слушаться отца и всегда заботиться о сестре.

Неожиданно Шушан закашлялась и долго кашляла, прижимая к губам платок, а, когда приступ прошел, в холодном поту откинулась на подушки и закрыла глаза. На белой ткани платка виднелись пятна крови, но они уже не пугали ее – она к ним привыкла. Эрикназ увидела, что мать задремала и, тихо поднявшись, поманила за собой Цахик. Осторожно ступая на цыпочках, девочки вышли из комнаты и побежали к мадам Терезе. Эрикназ рассказала ей о письме и перевела написанное, как могла.

– Мадам Тереза, мама хочет ехать в Тебриз. Но как она сможет ехать?

Француженка, сдвинув брови, долго молчала, потом тяжело вздохнула:

– Когда ваша мама проснется, я зайду ее навестить. Хочу поговорить с ней, ты, Эрикназ, должна будешь перевести ей мои слова.

– Хорошо, мадам, – голос у Эрикназ неожиданно сорвался, что-то сдавило ей горло.

Увидев мадам Терезу, Шушан слабо улыбнулась. Француженка, присев у ее кровати, заботливо поинтересовалась:

– Как вы себя чувствуете, мадам Шушан?

Эрикназ перевела, и мать слегка наклонила голову.

– Сейчас лучше, спасибо, что ты нашла время навестить меня, госпожа.

– Эрикназ рассказала мне, что вы получили письмо от мужа. Я рада за вас.

– Спасибо.

Это армянское слово можно было не переводить, мадам Тереза его знала. Она кивнула, и лицо ее стало озабоченным.

– Однако разумно ли будет вам сейчас пускаться в путь? До Тебриза не близко, не лучше ли дождаться, пока вам станет лучше?

Ресницы Шушан, дрогнув, опустились, скрывая полный боли и тревоги взгляд.

– Может и так. Но что делать, ты ведь и сама понимаешь, госпожа, что девочек нужно поскорее отправить к отцу. Конечно, мне тревожно будет в дороге – они еще малы.

Не будь подле них переводившей Эрикназ, она бы откровенно сказала:

«Мне уже все равно, я умираю, мои мысли только о дочерях. Конечно, боюсь умереть в дороге – кто позаботится о девочках? Но выхода нет»

Пугать дочь ей не хотелось, но мадам Тереза поняла.

– Знаете, мадам Шушан, мне давно хотелось побывать в Тебризе, говорят, это изумительный город. Если вы не возражаете, мы поедем вместе, нам будет веселее в дороге.

Эрикназ была так изумлена и обрадована этими словами, что даже не сразу начала переводить. В устремленном на француженку взгляде умирающей что-то мелькнуло, когда дочь кончила говорить.

– Спасибо, госпожа. Бог наградит тебя за все, что ты делаешь для моих детей.

– За что меня награждать? Я люблю ваших девочек, мадам Шушан, мне доставляет безмерное удовольствие общение с ними. Надеюсь, что и в Тебризе не сразу их оставлю, если ваш муж не станет возражать.

Дослушав Эрикназ, Шушан серьезно ответила:

– К чему моему мужу возражать против того, что благо для наших детей? Он человек беззаботный и вспыльчивый, но в душе добрый и покладистый. Только как же ты оставишь Тифлис, госпожа?

Лицо мадам Терезы стало печальным.

– Меня здесь уже ничего не держит, мадам Шушан. Моя дорогая подруга Натали Ахвердова умерла. Старого моего приятеля доктора Караева два месяца назад хватил удар, и он вряд ли оправится. Катрин сказала, что его даже нельзя навещать – он никого не узнает, визиты вызывают у него лишь раздражение.

– Он хороший человек, пусть Бог пошлет ему выздоровление.

Сказав это, Шушан хотела перекреститься, но он слабости не смогла поднять руку.

– Доктор Прибиль с Катрин и их сынишкой скоро уезжают, – продолжала мадам Тереза, – доктора переводят в Херсонский полк. Мне будет совсем одиноко без ваших девочек, мадам Шушан, они уже стали частью моей жизни. Вы ведь знаете, наверное, что я потеряла всех своих близких во время революции. Поэтому я и хочу ехать с вами. Да и вы сами в дороге можете почувствовать себя хуже. Лучше, если рядом будет с вами находиться знакомый человек.

Шушан, казалось, спала, пока дочь старательно переводила, потом подняла ресницы и встретилась взглядом с мадам Терезой. Мгновение обе женщины смотрели друг другу в глаза.

– Спасибо, госпожа, – еле слышно прошептала Шушан, – но тебе вряд ли придется возиться со мной в дороге. Все, что у нас осталось – немного денег, два кольца и браслет – лежит в кисете на камине. Эрикназ покажет.

Ночью она умерла. Через две недели Эрикназ и Цахик в сопровождении мадам Терезы покинули Тифлис с караваном купца Лалаяна.

Глава пятая. Прием у Монтисов

Тебриз, весна 1823 года

 Дом Монтисов находился у ворот Миермиляр, из окон его открывался прекрасный вид на сады. Полковник Монтис, один из лучших военных инженеров британских войск, на службе у Аббас-Мирзы сколотил себе неплохое состояние, на это ясно указывали изысканная итальянская мебель и висевшие на стенах картины Верне.

Гостиная быстро наполнялась гостями, в воздухе висел гул голосов. Говорили в основном по-французски, изредка вставляя персидские, тюркские и английские фразы. Эрикназ представила Гайка:

 – Друг моих родственников из Джульфы Гайк Тер-Микаэлян. Он привез письмо от сестры.

 Хозяйка дома улыбнулась одними губами и протянула узкую руку. Гайк, склонив голову, коснулся губами холеных пальцев.

– Приятно видеть вас здесь, месье, – она повернулась к Эрикназ, – как поживает наша милая Цахик?

– Благодарю, сестра здорова. Немного скучает – сейчас ее муж в Нахичевани.

– Нахичевань! – воскликнул подошедший полковник Уильям Монтис. – Кто говорит о Нахичевани?

Невысокий, с живыми серыми глазами, он казался сгустком энергии. Его жена со вздохом пояснила:

– Шахзаде отправляет Уильяма строить крепость рядом с Нахичеванью, я все время забываю, как она будет называться.

– Аббас-Абад, дорогая. Но ты ошибаешься, строить ее будет инженер Этье, я буду всего лишь консультантом по военным делам.

Разговор ненадолго прервался, поскольку хозяйка представила гостям вошедшую молодую пару – капитана Джильберта и его супругу, остановившихся в Тебризе по пути в Индию. Подали сладости и галеты, желающим принесли вино, кальяны и чашки с чистой водой. После этого, по причине скорого отъезда полковника Монтиса, вновь заговорили о Нахичевани и Аббас-Абаде.

 – Я слышал, слепой Келб-Али-хан умер, – заметил молодой офицер в форме лейтенанта, которого все называли «Лесли», – а его сын Эхсан-хан отстранен от власти.

 – Эхсан-хан? – лениво протянул Джильберт. – Мне знакомо это имя, кажется, шахзаде Аббас-Мирза издал указ о назначении его начальником псовой охоты.

– В утешение за утрату власти, – усмехнулся Монтис. – Кстати, господа, именно Эхсан-хан возглавит гарнизон Аббас-Абада.

– Что ж, неплохо для него, – желчно усмехнулся сидевший рядом с Эрикназ мужчина, – меньше времени проводить дома с женой, больше на охоте и в новой крепости.

  Гайк видел лишь затылок говорившего, так как тот, повернув голову, смотрел на свою очаровательную соседку, но голос почему-то показался ему знакомым. Лейтенант Лесли расхохотался.

– Разумеется, – воскликнул он, – ведь Эхсан, покидая свой дом, обычно берет с собой наложницу Зухру. Однажды мне удалось ее увидеть во время охоты – она действительно очень хороша господа! Ехала верхом, переодетая в мужской костюм. Молодого хана можно понять, ходит слух, его жена дурна собой и горбата.

Послышался смех, Эрикназ недовольно вскинула голову.

– Месье Лесли, – твердо проговорила она, – Батыр-Нисан моя близкая подруга, могу заверить вас: она хороша собой и не горбата. К тому же не достойно рыцаря столь непочтительно отзываться о женщине только из-за того, что судьба ее сложилась несчастливо.

– Вы правы, мадам, – немедленно поддержал ее сидевший рядом мужчина, – стоит вам сказать одно лишь слово, и я вызову лейтенанта Лесли на дуэль.

Сказано это было шутливым тоном, и все вновь засмеялись. Мужчина слегка повернул голову, и Гайк вздрогнул, узнав Уиллока. Всего лишь мгновение они смотрели друг другу в глаза, потом англичанин презрительно оттопырил нижнюю губу и вновь повернулся к Эрикназ. Лесли насмешливо фыркнул:

– Очень страшно, Уиллок! Однако приношу извинения даме, – он почтительно поклонился Эрикназ, но она отвернулась и посмотрела на пожилого капитана с рыжими волосами и лицом, сплошь покрытым крупными веснушками.

– Капитан Харт, поделитесь с нами европейскими новостями, вы ведь недавно ездили в Венецию.

– Слушаюсь, мадам, – Харт по-военному расправил плечи, – главная новость: французские войска Священного союза (союз европейских монархов, созданный по инициативе Александра Первого для подавления беспорядков в Европе) перешли границу Испании, с Риего и его бунтовщиками скоро будет покончено.

– Военные новости дам не интересуют, Харт, – укорила его хозяйка, – неужто вы не привезли никаких сплетен? Что нового слышно о модах?

Харт забавно наморщил лоб и покачал головой.

– О модах не знаю, мадам, но слышал, что издатель Гент выпустил сатиру «Бронзовый век». Я не читал, но, говорят, в ней досталось и Священному союзу, и покойному Питту-младшему.

– Опять, – недовольно протянула хорошенькая мадам Джильберт.

– Кто автор сатиры? – полюбопытствовал хозяин.

– Сатира анонимная, но, говорят, это лорд Байрон.

При имени Байрона заскучавшее было общество зашевелилось. Глаза мадам Джильберт загорелись живым интересом:

– Байрон? Фи! Ему ведь приписывают и авторство поэмы «Дон Леоне», помните? Ну, там он упоминает о танцах Кучек (мальчики, используемые в Турции для гомосексуальных услуг), – она слегка порозовела, – попутчик Байрона сэр Джон Хобхаус пишет в своих записках, что в Англии этих мальчиков наверняка бы повесили.

– Дорогая, это Восток, – возразил ее муж.

– Возможно, автор не лорд Байрон, – примиряюще заметил Харт, – если помните, года четыре назад «Ежемесячный журнал» опубликовал рассказ «Вампир» о злодее, пьющем человеческую кровь, и все приписывали авторство Байрону, а в действительности автором оказался его личный врач Полидори. Издательству пришлось сменить обложку.

Уиллок мельком взглянул на хмурившую брови Эрикназ.

– А французы, как всегда, похитили у нас идею, – явно желая произвести на нее впечатление, небрежно заметил он, – говорят через год лягушатник Нодье написал целый роман, «Лорд Рутвен или вампиры».

Гайк вспомнил – среди книг, которые издатели регулярно присылали его отцу из Парижа, был и этот роман. Гайк, приехавший из Эчмиадзина навестить родителей, прочел его с увлечением, хотя Багдасар счел написанное чепухой и ласково посмеялся над восторгом сына. А вскоре магазин прислал пьесу Нодье «Вампир» и извинение – оказалось, автором первого романа был не Нодье, а Кипьен Берар. Это случилось незадолго до того, как дом отца перестал быть его домом, меньше года назад. В душе у Гайка защемило, чтобы избавиться от этой боли, а заодно и сбить спесь с наглого Уиллока, он громко возразил:

– Роман «Лорд Рутвен или вампиры» написал не Нодье, а Берар, месье Уиллок. Нодье же автор пьесы «Вампир». Думаю, вы не читали ни роман, ни пьесу, поскольку оба автора в предисловии не скрывают, что их работы – свободное продолжение рассказа англичанина.

Лицо Уиллока налилось кровью, Харт успел вмешаться, чтобы предотвратить вспышку:

– Само имя «Вампир» можно было бы считать плагиатом, доктор Полидори позаимствовал его из книги леди Каролины Лэм. Однако мрачный образ аристократа-кровопийцы Рутвена списан им с Байрона, он пишет об этом в предисловии к новому изданию.

Имя леди Каролины Лэм, скандально скомпрометировавшей себя в высшем обществе Лондона связью с Байроном, написавшей книгу «Гленарвон», в которой открыто выставляла напоказ свое унижение, заставило леди Монтис закатить глаза:

– Боже! Общество изгнало Байрона за его позорное поведение, а из него ухитряются сделать романтического героя.

– Как и из самого дьявола, мадам, – усмехнулся Харт, – к тому же, женщины питают слабость к изгнанникам.

– После ваших слов, Харт, не удивляюсь, что графиня Гвиччиоли могла пойти на связь с подобным человеком. Они с Байроном еще вместе?

Харт пожал плечами.

– Точно не слышал, мадам, меня больше интересуют дела военные, а не любовные. Достоверно знаю одно: лорд Байрон теперь строит в Генуе флот, чтобы отправиться на помощь грекам.

– Мой Бог! Сначала карбонарии, теперь греки. Говорят, он безумен, его жена даже настаивала на освидетельствовании.

Лесли осклабился и чуть понизил голос:

– Еще, господа, я слышал, лорд Байрон жил в доме на Бенкет-стрит с собственной сестрой, как…. Ну, вы понимаете.

– Лесли, здесь дамы, – строго заметил Монтис.

– Сэр, в стране, где мы сейчас находимся, подобное смущать не должно.

Опять взорвался смех. Гайк не все понял из сказанного, но в шутке Лесли ощутил что-то нечистое. Разумеется, он не мог знать о недавно распространившемся слухе: Фетх-Али-шах увлекся собственной дочерью и сделал ее своей наложницей.  Однако и мадам Монтис выразила свое недовольство:

 – Господа, господа! – она повернулась к Эрикназ. – Милочка, вы нас сегодня порадуете своим пением?

– К сожалению, мне пора, мадам, – Эрикназ поднялась, – брат скоро вернется и будет тревожиться, – она повернулась к Гайку, – вы проводите меня, месье?

Уиллок, двинувшийся было к ней с явным намерением предложить свои услуги, остановился. Губы его плотно сжались, на Гайка он не смотрел.

– Я не знал, что вы еще и поете, – негромко заметил Гайк по-французски, когда, спускаясь по ступеням, молодая женщина оперлась на его руку.

– Люблю армянские и персидские песни, вы же знаете, музыка у армян в крови. Европейцы приходят в восторг, хотя и не понимают слов, наша музыка зажигает их холодные души. Акоп… мой покойный муж не любил, когда я пела на званных вечерах.

Гайк проглотил вставший в горле сухой ком.

– Вы… вы очень его любили?

– Совсем не любила, – совершенно спокойно призналась она, – но это не значит, что я не скорблю о нем. Он был добр ко мне. Я плакала, когда узнала о его гибели. Но я его не любила, зачем скрывать? Я вообще никого никогда не любила, я не знаю, как это – любить. Акоп давно говорил мне о своей любви, но я не собиралась выходить за него замуж. Однако, когда Месроп Хачикян и моя сестра полюбили друг друга… Цахик на два года моложе меня, по армянскому обычаю я должна была выйти замуж первой. Ради нее я дала согласие Акопу. Вы осуждаете меня?

Повернув голову, она посмотрела ему в глаза.

– Я?! – воскликнул он. – Почему мне осуждать вас? С какой стати и по какому праву?

– Не знаю, мне показалось. А этот человек – Уиллок – вы были знакомы раньше?

Гайк растерялся от того, как легко она сменила тему разговора.

– Это трудно назвать знакомством, мадам.

– Это недобрый человек, и его всерьез задело ваше замечание о романе. Кстати, я тоже этот роман не читала, хотя и слышала о нем. Но Уиллок счел себя униженным вашим замечанием, потому что… потому что он пытается ухаживать за мной.

– Что?!

Кулаки Гайка невольно сжались, в голосе его послышалась такая ярость, что Эрикназ негромко засмеялась.

– Ну вот, мы и пришли. Обещайте зайти завтра, вы непременно должны познакомиться с моим братом. И кроме того, я хочу познакомить вас со своей подругой Мэри, женой Салех-Ширази. Вам знакомо это имя?

– Нет, я только первый день в Тебризе.

– Она англичанка. Жаль, что она сейчас не совсем здорова и не могла быть у Монтисов, я бы вас ей представила. Возможно, вам будет интересно поговорить с ее мужем Салех-Ширази – он был послан Аббас-Мирзой в Европу учиться, а после возвращения горит желанием издавать в Тебризе новостной листок на фарси. Не на том языке, на каком пишут поэты, а на простом, доступном народу. Чтобы каждый мог узнавать новости.

– Новостной листок! – восторженно воскликнул Гайк. – Отец рассказывал мне о листках с новостями, они издаются в Европе, я даже видел издания La Gazette, что он давным-давно привез из Франции. La Gazette была основана еще кардиналом Ришелье. Кардинал Ришелье…

Увидев ее улыбку, Гайк смутился, оборвал себя и умолк.

«В последнее время я что-то стал слишком много болтать»

Большая часть жизни его прошла рядом с родителями и в монастыре, основные представления о внешнем мире он почерпнул из книг или рассказов отца. Ему нравилось делиться с окружающими своими познаниями, и обычно его слушали с интересом, но эта молодая женщина…. Почему ему все время кажется, что она над ним смеется?

 – Я так и думала, что вас заинтересует Салех-Ширази, месье, – ласково сказала Эрикназ, – вы очень начитаны. Поэтому приходите непременно. Жду вас

Она легко взбежала на крыльцо. Гайк долго стоял, неподвижно глядя на закрывшуюся за ней дверь, а потом решительно тряхнул головой и неожиданно для самого себя решил нынче же купить еще один нарядный костюм.

Глава шестая. Постоялый двор в Смирне. Договор. Патриарший престол

Смирна, 1823 год

Патриарх Богос умер. Армянские клирики Константинополя обратились к султану с просьбой разрешить провести выборы нового патриарха, из Эчмиадзина прибыли посланцы Святого Престола. Весной 1823 года в порту Смирны бросило якорь русское торговое судно, и на берег сошел скоромно одетый армянин. Он не привлек ничьего внимания – Смирна издавна была одним из крупнейших центров армянской культуры в Османской империи, в ее порт ежедневно прибывали и покидали его десятки армян из Европы, Индии и России, кто в этой череде сменявших друг друга лиц мог бы узнать архиепископа Нерсеса Аштаракеци, главу Тифлисской армянской епархии?

Сойдя с корабля, приезжий прямиком направился на постоялый двор, который содержал армянин по имени Татевос. Последний встретил Нерсеса сияющей улыбкой, которая, казалось, никогда не сходила с его лица. Велев мальчику-слуге отнести вещи нового постояльца в его комнату, он спросил:

– Ага прибыл издалека?

– Из Венеции, – равнодушно ответил Нерсес.

Улыбка Татевоса стало еще шире.

– Восхитительный город! Однако высокочтимому аге и у нас понравится, в театре теперь ставят «Жеманниц» Мольера. Всего в двух кварталах отсюда церковь Святого Стефана. Впрочем, – спохватился он, – может быть, высокочтимый ага мхитарист?

– Нет, я принадлежу григорианской церкви, – сухо ответил Нерсес, нерасположенный болтать, и двинулся вверх по лестнице за мальчиком, тащившим его чемодан.

Однако вскоре Татевос постучал к нему в дверь:

– Если высокочтимому аге угодно, я могу подать обед в его комнату, а кофе принести на террасу. Там прекрасный вид на море, а рядом со столиком маленький фонтан.

Взгляд его стал столь многозначительным, что Нерсес с трудом сдержал усмешку – звуки падающей воды испокон веков были хорошим средством заглушать голоса при тайной беседе.

– Буду рад воспользоваться твоим гостеприимством, мой добрый хозяин.

Вечером, когда он сидел на террасе, Татевос принес ему кофе и под легкое журчание фонтана негромко сказал:

– Србазан хайр, я получил известие от епископа Гарабета: он сможет прибыть только завтра, неожиданные дела задержали его в Константинополе.

Нерсес немного помолчал, ничем не выражая своего удивления, потом спокойно спросил:

– Ты меня знаешь, почтенный ага?

– Прошло больше двадцати лет с тех пор, как мы встречались у Каламбики в Галате, Србазан хайр. Вы с его святейшеством Гарабетом любили пить кофе и беседовать, я тоже иногда заходил к Каламбики с друзьями. Однако Србазан хайр не может меня помнить – я простой человек.

– Не нужно так говорить, – поморщился Нерсес, – все мы дети Господа нашего, и если я не запомнил твоего лица, то виновата в этом лишь моя плохая память. Садись, ага, расскажи о себе. Давно ты покинул Константинополь?

– Я второй сын, – осторожно опускаясь на стул, ответил Татевос, – отец мой был богатым купцом, но считал меня повесой, поэтому все оставил старшему брату, завещав ему позаботиться обо мне. Брат – клянусь Господом! – честно выполнил свой долг, он нашел мне хорошую жену и долго заботился обо мне, как отец. Какое-то время мы вели дело вместе, но у нас слишком разные характеры. Спустя несколько лет он выделил мне мою долю, а позапрошлой весной я приехал в Смирну и купил этот дом у грека Маркоса – за несколько дней до того, как…

Постоянная улыбка сошла с лица Татевоса, он побледнел и, схватившись, за голову, застонал.

– Тебе пришлось видеть…? – вырвалось у Нерсеса.

– Это было ужасно, Србазан хайр! Турецкие солдаты жгли греческие дома, убивали детей, вешали епископов…. Следом за ними местные турки, еще накануне такие добрые и приветливые, бросились грабить дома богатых греков, а лица у них были…. Я не понимаю, как люди могут вдруг превращаться в зверей. Я велел жене запереться с детьми в комнате и задернуть все окна шторами. К счастью, Маркос, бывший хозяин этого дома, успел отправить свою семью в Венецию, а сам прятался у меня в кладовой. Дважды врывались сюда – сначала солдаты, потом ремесленники из турецких кварталов. Но я говорил, что теперь хозяин здесь армянин, и они уходили. Хотя был момент, когда мне показалось, что они не уйдут – бросятся в злобе своей грабить и жечь мой дом. Один начал кричать, что нужно убить всех зимми, но появился османский офицер и запретил трогать армянина. Когда все утихло, я вывел Маркоса и проводил на английское судно. Но потом… потом было еще хуже. Те турки, кто в первый раз еще не решились поднять руку на соседей и даже укрывали у себя греков, теперь злились – ведь грабившие унесли из греческих домов много ценного. И они тоже превратились в зверей – убивали детей, жгли, насиловали. Грабили церкви, убивали священников, топтали распятия. Молодых мужчин хватали и требовали перейти в мусульманскую веру, а кто отказался, тому на месте перерезали горло.  Трижды за прошлый год заливали Смирну реки крови, Србазан хайр. Видно, Господь отвернулся от греков.

Нерсес стиснул зубы, но постарался, чтобы голос его звучал, как можно ровнее и мягче:

– Господь посылает нам испытания, но ни от кого не отворачивается, сын мой.

Татевос вытер слезы широкой ладонью и тяжело вздохнул.

– А этой весной рынки были переполнены рабами, – сказал он, – несчастными, которых привезли с острова Хиос. Женщины, девушки, маленькие дети. Мальчиков постарше и молодых мужчин почти не было – их убивали. Кроме тех, кто выжили после кастрации и были проданы в гаремы. Я был на Хиосе – давно, по отцовским делам. Богато там жили, на золоте ели. Теперь, говорят, на острове никого не осталось, даже за мастиковыми деревьями сестры султана некому ухаживать, – он чуть наклонился вперед, – Србазан хайр, ходят слухи, что султан лишил Алет-эфенди своих милостей.

 Уже полгода ползли слухи о падении могущественного временщика, но кто мог знать, правдивы ли они, и как долго продлится опала? Тень временщика витала над империей – слишком долго Махмуд Второй находился под влиянием нишанджи, слишком долго ничто не могло поколебать доверия султана к Алет-эфенди.

– Возможно, – Нерсес чуть пожал плечами.

– Всевышний открыл глаза повелителю, – сказал Татевос, – все зло, что творится, шло от этого человека, дававшего султану дурные советы.

– Один человек, даже наделенный властью, неспособен принести столько зла, сын мой, – возразил Нерсес, – ибо, если нет дров, самый яркий факел не заставит пылать пламя в камине. Опасность всегда будет подстерегать христиан в стране османов.

Тяжело вздохнув, Татевос кивнул и поднялся.

– Это правда, Србазан хайр. Прошу прощения за свой печальный рассказ. Подать ли еще кофе?

– Нет, спасибо.

Поклонившись, Татевос вышел, но в ушах Нерсеса все звучали его слова:

«Трижды заливали Смирну реки крови»

Смирна – город легенд, знавший Гомера, Александра Македонского и Тамерлана. Смирна – один из семи городов, упомянутых в Откровениях Иоанна Богослова. Смирна – город его юности. Город, где он встретил Анаит.

Глядя на волны, покрытые белой пеной, Нерсес шептал слова Откровений:

– «И то, что видишь, напиши в книгу и пошли церквам, находящимся в Асии: в Ефес, и в Смирну, и в Пергам, и в Фиатиру, и в Сардис, и в Филадельфию, и в Лаодикию»

Уже сгустились сумерки, в последний раз прокричал муэдзин, и из-за туч выползла луна, а архиепископ Нерсес Аштаракеци все сидел и смотрел на блики, бегущие по черной поверхности моря.

Епископ Гарабет прибыл к концу следующего дня. Сидя на террасе, они с Нерсесом, как много лет назад, наслаждались ароматом кофе, пенившегося в чашках из тонкого фарфора, и любовались безбрежностью моря. Стемнело, Татевос зажег свечи и удалился. Голос Гарабета вплетался в тихое журчание фонтана:

– Я счастлив видеть тебя, друг мой. Судьбе угодно было разлучить нас на долгие годы, но едва ты пожелал встретиться со мной в Смирне, как я с радостью оставил все дела и поспешил исполнить твое желание.

– Наша встреча доставляет не меньшую радость и мне, друг мой, – со вздохом ответил Нерсес, – но я никогда не осмелился бы оторвать тебя от дел ради собственного удовольствия, ибо знаю, сколь глубокую рану нанесла тебе кончина Богоса.

Гарабет принял скорбный вид

– На то была воля Всевышнего, друг мой, – он перекрестился и прижал руку к сердцу, – нам, смиренным слугам Божьим, надлежит с покорностью принимать все посланное Богом.

Нерсес тоже перекрестился.

– Нам надлежит также позаботиться о достойном преемнике патриарха, – сказал он.

– Преемник будет назван султаном, – лицо Гарабета стало непроницаемым, – Эчмиадзин лишь утвердит назначение. Таков порядок, изменить который никто не может.

– Кроме России.

– России? – глаза Гарабета вспыхнули, но он тут же с притворным равнодушием пожал плечами. – Как может Россия влиять на Порту? Дипломатические отношения между обеими империями разорваны, Россия вот-вот вступит в войну на стороне единоверцев-греков.

Нерсес покачал головой.

– Император Александр не станет поддерживать греческих повстанцев, ибо они могут послужить дурным примером его собственным мятежным подданным. Тебе известно, наверное, друг мой, что в России существуют тайные общества недовольных императором. Повсюду – на юге, в Польше, даже в Петербурге.

Гарабет усмехнулся и погладил бороду,

– Я слышал об этом. Возможно, открыто поддерживать греков император Александр и не станет. Однако есть множество других способов проявить враждебность. Теперь, когда Османская империя больше всего нуждается в спокойствии на восточных границах, Аббас-Мирза вторгся в ее пределы. И мне точно известно, что сделал он это с поощрения русских.

Нерсес не стал спорить.

– Все так, Србазан хайр, – просто ответил он, – однако виной тому извечное противостояние России и Англии, а вовсе не желание русских навредить османам. Англичане снабдили персов пушками для войны против русских, но русские дипломаты Грибоедов и Мазарович переиграли англичанина Уиллока – убедили Аббас-Мирзу обратить английское оружие против османов. И шахзаде вторгся в восточную Анатолию вместо Грузии, только и всего. Возможно, война скоро окончится – прошлой осенью эпидемия холеры заставила Аббас-Мирзу отвести войска в Тебриз, а сейчас у него нет денег для продолжения кампании.

Гарабет задумчиво смотрел на собеседника.

– Понимаю, – протянул он, – окончание войны зависит от того, найдет ли шахзаде кредитора, готового ссудить ему средства. До сих пор кредит Ирану предоставляли англичане, и они с удовольствием предоставили бы ему средства для ведения войны с Россией, но войну с османами…

Довольный, что его понимают с полуслова, Нерсес подхватил:

– Войну с османами англичане финансировать не станут…

Он чуть помедлил, словно предоставляя собеседнику возможность продолжить, и тот подхватил, словно поймав брошенный мяч:

– … ибо англичанам эта война, из-за которой перекрыты торговые пути для Ост-Индской компании из Трапезунда через Эрзерум, невыгодна.

– Зато она выгодна русским, – закончил Нерсес, – поскольку теперь вместо английских тканей на прилавках базаров Тегерана и Тебриза лежит русский набивной ситец.

Взгляд Гарабета преисполнился тревоги:

– Русские собираются кредитовать шахзаде для продолжения войны?

Нерсес пожал плечами.

– Вряд ли. Император Александр не желает всерьез ссориться с британским львом, а это случится, если Ост-Индская компания продолжит терпеть столь разорительные убытки. Пока русский министр Нессельроде только кормит Аббас-Мирзу обещаниями, но вряд ли шахзаде получит от России деньги. Однако Стамбул смотрит на Петербург с опасением и не станет игнорировать его мнение при утверждении нового армянского патриарха Константинополя. Ибо султану сейчас больше всего нужен мир с персами.

– Разумно, – протянул Гарабет, – и чего же хотят русские от нового армянского патриарха Константинополя?

– Превыше всего ставить интересы Эчмиадзина. Новому патриарху следует отказаться от политики Богоса Первого, давшего епископам разрешение оставлять в приходах дань, предназначенную Святому Престолу. Кроме того, новый патриарх не должен противодействовать переселению армян из Западной Армении в русские пределы, как это делал Богос.

Епископ Гарабет чуть двинул бровями – именно по его совету Богос разрешил не отсылать дань Эчмиадзину и повелел во всех приходах объявить, что под угрозой проклятия армянским крестьянам запрещено покидать свою землю и уходить в Россию. Ибо уход их значительно уменьшал размер дани, собираемой патриархатом. Епископ был уверен, что Нерсес осведомлен об этом, хотя и не подает виду. Что ж, сейчас ему следовало открыть карты и объясниться откровенно:

– Епископату Константинополя известно, что Святой Престол теперь пустует – католикос Ефрем покинул его и скрывается в монастыре Ахпат. Более того, по слухам Аббас-Мирза собирается перенести Святой Престол из Эчмиадзина в Маку. И если такое случится, никто не сможет заставить армян Османской империи считать пребывающего в Маку католикоса главой армянской церкви, подчиняться ему и отсылать дань.

Лицо Нерсеса окаменело.

– Святой Престол будет вечно стоять там, куда ступила нога Спасителя, – холодно проговорил он, – междоусобицы нахараров лишили нас, их потомков, родной земли. Да не станут споры между священнослужителями причиной раскола нашей церкви! Над кем будет царствовать патриарх Константинополя, если паства его обратит свои взоры к Риму? Не стоит сомневаться, Србазан хайр, лишь только армяне Османской империи перестанут почитать столп нашей веры Святой Эчмиадзин, Рим немедленно откроет им свои объятия. Ибо мне известно стало, что султан Махмуд дал разрешение католическим миссионерам вернуться в империю.

Наступило молчание. Глядя на бегущие волны, Гарабет обдумывал сказанное архиепископом Тифлисским. Действительно, по настоянию Людовика Восемнадцатого, занявшего французский престол после реставрации Бурбонов, султан Махмуд, надеявшийся на союз с Францией, отменил запрет миссионерам находиться в Константинополе. Их пока было немного, но они так и кружили вокруг армян, соблазняя их всяческими благами, убеждая, что армяне-католики не могут считаться ахтарама, поскольку в богослужении используют армянские обряды. Для армянского патриархата будет весьма разорительно утратить свою паству, ибо армяне-католики станут платить дань не патриарху, а папе римскому. Наконец, окончательно признав правоту слов Нерсеса Аштаракеци, Гарабет кивнул:

– Я согласен, ради сохранения веры нашей, патриархат Константинополя должен во всем признать главенство Святого Престола и защитить перед Портой право Эчмиадзина собирать дань в армянских епархиях Османской империи. Пусть желающие уйти в Россию уйдут. Главное, чтобы и они, и оставшиеся не предали веру отцов.

Договор был заключен. Легкая улыбка тронула губы Нерсеса.

– Друг мой, – мягко сказал он, – мы много лет знакомы, не раз излагали друг другу свои мысли в беседах и письмах, я знаю, что мы единомышленники. И не знаю никого, кто был бы более тебя достоин занять патриарший престол.

Гарабет с облегчением вздохнул, но внешне ничем не выразил своих чувств.

– Я покорюсь любому решению Эчмиадзина, – он благоговейно возвел глаза к небу.

В главном пришли к соглашению, теперь можно было поговорить о другом.

– Я должен вернуть тебе твое кольцо, мой старинный подарок, – вытащив из кармана кольцо с бриллиантом, Нерсес протянул его Гарабету, – немой юноша, с которым ты мне его прислал, очень образно описал свою историю. Он оказался незаменимым секретарем, я оставил его при себе. Единственно, о чем он просит, это найти его жену и ребенка. Возможно, тебе известно, где они.

Гарабет молча смотрел на кольцо – то самое, которое выпросил у него старый Амо. Вот и разрешилась загадка исчезновения дильсиза. Значит, упрямый старик решил поступить по-своему и перед смертью сумел переправить Корьюна в Тифлис.

– Благодарю, друг мой, – слегка растянув губы в улыбке, ответил он, надевая кольцо на палец, – мне было бы тяжело навсегда утратить твой подарок. Но насчет жены молодого дильсиза пока ничего сообщить не могу, война с персами на время прервала сообщение с восточной Анатолией, лишь сейчас оттуда стали доходить какие-то слухи.

Нерсес кивнул.

– Понимаю. Что ж, я попробую ее отыскать, воспользовавшись своими связями. Кстати, насколько верен слух, что султан хочет вернуть опальному Алет-эфенди свою милость и вызвать его из Коньи?

Гарабет усмехнулся:

– Друг мой, это невозможно. Дух могущественного нишанджи еще витает над империей, но в действительности он еще осенью сменил Конью на рай Магомета.

Потрясенный Нерсес провел рукой по лбу.

– Сомнений нет? Известны подробности?

– Мельчайшие. У меня надежные осведомители и в Константинополе, и в Конье. Когда Алету предъявили обвинение в сговоре с янычарами, он пал к ногам султана и молил о пощаде. Ради своей прежней любви к нишанджи и доброго отношения к нему его матери Накшидиль султан обещал сохранить ему жизнь и выдал охранный фирман. Однако, едва успокоенный Алет-эфенди доехал до Коньи, как следом прибыл приказ султана о его казни. Когда палач подступил к нему с шелковым шнурком, Алет начал протестовать и предъявил охранный фирман. Два кадия внимательно изучили оба документа и решили, что приказ о казни подписан позже, чем фирман, поэтому именно он имеет силу. Палач, не медля ни секунды, накинул на шею эфенди удавку. Говорят, когда султану доложили о свершившийся казни, по щекам его покатились слезы.

Вновь наступило молчание, лишь журчание фонтана и далекий рокот волн нарушали тишину. Гарабет размышлял. Патриарший престол, наконец-то! Чтобы скрыть охвативший его восторг, он опустил глаза и стал разглядывать узор на фарфоровой чашечке. Нерсесу же почему-то вспомнился тот далекий день, когда он, сидя с Гарабетом в кофейне Каламбики на берегу Золотого Рога, впервые увидел Алет-эфенди, беседующего с юным французским бароном де Тоттом.

Глава седьмая. Суд и убийство

Карс, лето 1823 года

В июле 1823 года в Эрзеруме был подписан мирный договор между Османской империей и Ираном. Границы обеих стран остались в довоенных пределах, и караваны верблюдов вновь величественно зашагали по дорогам, перевозя товары из Трапезунда на юг и юго-восток – в Эрзерум, Карс, Хой, Тебриз, Тегеран. Вместе с караванами из Константинополя на восток империи хлынул поток новостей. Неясные слухи об опале грозного временщика Алет-эфенди, которым прежде в Карсе мало кто верил, подтвердились. Более того, уже стало известно о его казни, и однажды встревоженная Нур многозначительно сказала Анаит:

– Теперь от этого нечестивца Вали-аги нужно ждать беды.

В тот день они с Ледой ходили на базар за мясом и овощами, где на каждом шагу обсуждались привезенные купцами новости, и вернулись лишь к полудню – как раз тогда, когда Анаит играла с маленьким Корьюном. Увидев взволнованное лицо старухи, она передала Леде мальчика, а сама увела Нур в другую комнату.

– О какой беде ты говоришь, Нур?

– Разве непонятно? Говорят, Вали-аге стало известно, что его сын бежал и принял христианскую веру, чтобы жениться на нашей Сатеник. Только прежде он боялся нас трогать – все знали, что Алет-эфенди благоволит к Багдасару.

Сам Багдасар, когда жена рассказала ему о тревогах Нур, лишь отмахнулся:

– В последний раз я виделся с Алет-эфенди и беседовал с ним пять лет назад, наверняка он вскоре после этого забыл о моем существовании, о каком благоволении может идти речь? Никто уже не помнит о моей поездке в Константинополь, да и Вали-ага в последнее время стал вести себя тише.

И это была правда – Вали-ага несколько присмирел, даже выражение лица его, когда он проезжал по улицам Карса, было уже не столь высокомерным. Причиной тому послужил ряд событий.

После последней битвы при Басене, куда от Карса было послано пять тысяч солдат под предводительством одного из карсских полковников, Мехмед-Эмин-паша побывал в Эрзеруме и столь красочно расписал свои военные подвиги за время последней войны (разумеется, не упомянув о попытке бежать из Карса с красавицей-женой), что сам поверил собственным рассказам. Сераскир Эрзерума отнесся к нему благосклонно и даже направил великому визирю реляцию о представлении доблестного Карсского паши к военной награде. Это вселило в Мехмед-Эмина небывалую уверенность в собственных силах, и, вернувшись домой, он первым делом от души поколотил жену Аслану, а потом низвел ее до ранга младшей жены. После этого он вызвал к себе Вали-агу, велел представить отчет обо всех гарнизонных расходах и запретил прибегать к услугам казны для личных надобностей:

– Во имя Аллаха! Узнаю, что берешь из моей казны деньги покупать подарки своему бачи (мальчик для гомосексуальных утех), прикажу бить палками по пяткам и брошу в зиндан.

Вали-ага покорно наклонил голову и опустил глаза – в знак послушания и еще для того, чтобы скрыть вспыхнувшую во взгляде ненависть. Он попробовал было заключить с сестрой оборонительно-наступательный союз против паши, но побои неожиданно пробудили в Аслане покорную преданность мужу:

– Уходи! – злобно прошипела она брату. – И благодари Аллаха, что муж еще не поднял разговора о махре нашей дочери. Но я открою ему глаза!

Нужно сказать, что она постаралась – в один из вечеров явилась в покои паши, когда он, собираясь отойти ко сну, послал евнуха за Зейнаб, и пала к его ногам.

– Что тебе здесь надо, женщина? – грубо спросил он.

– Разреши мне сказать тебе о важном деле, господин.

Вошедшая в это время Зейнаб сердито уставилась на распластанную на полу Аслану.

– Что ей здесь надо, господин? – возмущенно спросила она. – Или ты опять хочешь вернуть ей свою милость? Зачем же тогда хочешь моей любви?

– Нет, моя радость, нет! – испугался он. – Я не хочу ее видеть, она явилась сюда незваная.

Зейнаб капризно сложила губки.

– Тогда, господин, она заслуживает наказания. Разреши мне самой ее наказать.

– Все, что пожелаешь, мое счастье!

Зейнаб захлопала в ладоши и велела евнуху принести розги, а потом приказала Аслане спустить шаровары и повернуться к ней голым задом. Стоя на четвереньках, Аслана жалобно охала и стонала при каждом ударе, а Зейнаб безжалостно хлестала ее, вслух считая удары. Наконец, когда после пятидесятого удара зад Асланы превратился в распухшее красное месиво, красавица закончила экзекуцию, дала поверженной сопернице поцеловать свою ногу и велела ей убираться восвояси.

После порки Аслана болела больше двух месяцев, но ей никто не позволил нежиться в постели, – чуть ли не ползком передвигаясь, она делала всю черную работу по дому и готовила еду, при этом постоянно дрожа от страха, что ее вновь накажут. И все же однажды, когда паша проходил мимо кухни, она вновь пала перед ним на колени и застыла в ожидании.

Мехмед-Эмин был в хорошем настроении – печень у него теперь болела редко, поскольку укрощенная Аслана больше не готовила жирную пищу и не клала в нее острые приправы. Поэтому он снисходительно глянул на поверженную бывшую мучительницу:

– Что тебе нужно, женщина?

– Во имя Аллаха, господин, выслушай меня! – она заторопилась, боясь, что кто-то ее прервет. – Господин, наша несчастная дочь замужем за сыном Вали-аги, будь он проклят! Ее муж исчез пять лет назад, все говорят, он бежал в Россию с дочерью армянского священника и там женился на ней. Ради армянки он стал гяуром, изменив своей вере, может ли наша Нурай оставаться женой такого человека? Пусть она потребует развода, а Вали-ага пусть вернет положенный ей махр.

Мехмед-Эмин-паша нахмурился. Предложение Асланы было разумно, но что оно могло дать ему лично? Если Нурай и разведется с мужем, Вали-ага не сразу выделит ей махр, если вообще выделит – деньги давно им растрачены, – но без этого вряд ли кто-то захочет вновь взять в жены подобное сокровище. Значит, Нурай придется жить в отцовском доме, а зачем она здесь нужна? Зейнаб будет недовольна.

– Если Нурай хочет развода, найди ей нового мужа – такого, который согласится ждать, пока твой брат Вали-ага выплатит ей положенный махр. И больше ко мне с этим не обращайся, – грубо сказал он и для острастки пихнул Аслану ногой в бедро, – в моем доме для нее места нет.

Подождав, пока муж уйдет, Аслана поднялась, потирая ушибленный бок, и стала думать. Прежде всего нужно было уговорить дочь согласиться на развод. За прошедшие годы Нурай из прыщавого подростка превратилась в дебелую девятнадцатилетнюю девицу. В доме Вали-аги, готового на все, лишь бы от него не потребовали растраченный махр, она чувствовала себя полной хозяйкой, жены, служанки и евнухи обращались с ней, как с царицей, и ей меньше всего хотелось менять образ жизни. Поэтому до сих пор, несмотря на все уговоры Асланы, обращаться к кадию ее дочь не желала.

– Зачем мне развод? Мне и так хорошо, – протяжно отвечала она, отправляя в рот очередную сладость.

– Скажи, – выпытывала мать, – а отец твоего мужа Вали-ага не пытается тебя трогать, не уговаривает лечь к нему в постель?

Нурай пожимала плечами:

– Зачем ему? Он больше мальчиков любит. Я его почти и не вижу.

После разговора с Мехмед-Эмин-пашой Аслана стала наседать на дочь еще решительней:

– Разве тебе не хочется иметь настоящего мужа? – вкрадчиво спрашивала она. – Такого, который делил бы с тобой ложе, ласкал тебя и дарил тебе детей?

Поскольку изменившийся статус матери в отцовском доме не стал для Нурай секретом, она в ответ лишь хихикала:

 – А еще бил бы меня, как тебя отец, заставлял работать на кухне и носить воду.

– Аллах посылает нам испытания, – Аслана смиренно возводила глаза к небу, – женщина должна покоряться воле мужа.

Как ни странно, это было сказано совершенно искренне – подвергшись жестоким наказаниям и унижениям по воле презираемого прежде мужа, она, подобно большинству трусливых и жестоких натур, стала испытывать к нему благоговейное почтение. Зато брат, бывший прежде сообщником во всех их общих интригах, вызывал ненависть и лютое желание причинить ему вред. Поэтому решительный отказ дочери просить развода приводил Аслану в отчаяние, и она с трудом сдерживала бешенство, когда, нежась на широкой мягкой тахте, Нурай лениво тянула:

– Зачем мне развод? Аллах видит, мне и без того хорошо.

Все изменилось внезапно – с приближением лета Аслана неожиданно заметила, что все чаще равнодушный прежде взгляд дочери оживляется, смех рассыпается колокольчиками, а движения раскормленного тела становятся легкими и грациозными. Вычислить виновника перемен было нетрудно – из-за природной лени Нурай почти не выходила из дома, а Вали-ага по причине скупости принимал гостей крайне редко. Кроме Керима – тот с течением времени осознал свою власть и стал вести себя в доме любовника, как хозяин. Конечно, он не имел доступа на женскую половину, зато Нурай пользовалась полной свободой ходить, где ей вздумается.

И вот однажды, уходя от дочери, Аслана встретила Керима, развязной походкой шагавшего к дому Вали-аги, и шепнула ему, что у нее есть важные новости. Пусть после вечерней молитвы иша, когда в доме паши все уже будут спать, он встретится с ней в примыкающем к кухне сарае. Керим поначалу ухмыльнулся, решив, что отвергнутая пашой старая жена захотела немного позабавиться, и совсем было решил не ходить, но потом его одолело любопытство.

Аслана ждала его, с головы до ног закутанная в чадру – не столько из скромности, сколько из-за холода, поскольку ночь, несмотря на приближение лета, выдалась прохладная. Керим вошел и, усевшись на ковер напротив нее, сидел неподвижно – если женщина и впрямь позвала его, чтобы развлечься, пусть сразу поймет, что она ему не нужна.

Острые глазки Асланы внимательно разглядывали юношу через прорезь в чадре. Она подождала, пока он нетерпеливо заерзает под ее изучающим взглядом, и лишь тогда спросила:

– Так ты все еще бачи моего брата? Я слышала, он ничего для тебя не жалеет.

Слова ее вызвали у Керима раздражение.

– Что тебе угодно было мне сказать, госпожа? – сердито поинтересовался он.

– Ты все еще его бачи, – словно не расслышав его вопроса, повторила Аслана, – ты уже стал взрослым, а он все не хочет с тобой расстаться. Заставляет тебя брить бороду, чтобы ты выглядел юнцом, а ведь ты уже взрослый! Мужчины часто берут себе бачи, но потом, когда те взрослеют, отпускают их. А Вали-ага не хочет тебя отпустить.

Керим резко вскочил на ноги.

– Для чего ты позвала меня, госпожа? – резко выкрикнул он. – Что тебе нужно?

– Сядь! – негромко приказала она и, подождав, пока он вновь опустится на ковер, продолжила: – Аллах видит, я хочу помочь тебе, Керим. Знай, что скоро ливень подарков, которыми тебя осыпает мой брат, иссякнет, ибо он больше не сможет заимствовать золото из городской казны – мой муж установил за ним строгий надзор. И что тогда ты будешь делать? Неужели ты испытываешь к нему такую любовь, что готов служить его похоти бескорыстно? А ведь ты мог бы освободиться от него. Более того, ты мог бы стать господином в его доме, иметь деньги и свой гарем.

Глаза Керима вспыхнули, и Аслана не могла этого не заметить. Однако он был хитер, поэтому ответил не сразу, а постарался принять равнодушный вид и в ответ на тираду собеседницы лишь с показным безразличием пожал плечами.

– Ты смеешься надо мной, госпожа! Во имя Аллаха, я бедный сирота, где мне взять деньги, чтобы купить себе дом и завести гарем?

Она наклонилась вперед, и Керим почувствовал исходящий от нее запах лука – в тот день Аслана по приказу мужа приготовила к обеду луковый соус и случайно выплеснула немного на свои шаровары.

– Клянусь Аллахом, молодой красавец, я хочу тебе только добра. Ты знаешь, что Вали-ага женил своего сына на моей дочери Нурай, но сын его бежал в Россию. Нурай вправе потребовать развода, и тогда кадий прикажет Вали-аге выплатить положенный моей дочери махр. Чтобы сделать это, ему придется продать дом и почти все свое имущество, ибо он давно растратил то, что получил от моего мужа. И знаешь, кому достанется его добро? Нурай и тому мужчине, который станет ее мужем!

Керим все еще не понимал.

– А мне-то что с того? – хмуро спросил он.

Аслана усмехнулась, но чадра скрыла ее усмешку, а голос стал еще более вкрадчивым.

– Я хочу счастья своей дочери, разве ты не заметил, что моя Нурай пылает к тебе любовью?

– Что?! – Керим подпрыгнул, как ужаленный.

– Для меня неважно, что ты беден, что ты сирота. Сделай Нурай счастливой, женись на ней, и ты станешь хозяином в доме своего господина.

Если честно, пару раз Кериму удавалось увидеть лицо Нурай – вернее сказать, она сама, якобы случайно, в его присутствии приподнимала чадру. То, что ему пришлось лицезреть, не породило в нем никакого желания вступить с ней в брак, поэтому первой мыслью его было наотрез отказаться от столь заманчивого предложения. Однако он сразу же подумал о Леде – если у него будет свой дом, она, наверное, согласится выйти за него замуж. Пророк разрешает правоверным иметь несколько жен, Леда станет его любимой женой, она будет делить с ним ложе, а толстую Нурай можно держать для черной работы. И все же следовало соблюдать осторожность.

– Вали-ага твой брат, госпожа, как я могу поверить, что ты желаешь ему зла? Откуда мне знать, что ты не замыслила погубить меня, одинокого сироту?

– Глупец! Как ты не понимаешь, я хочу счастья своей дочери! А ты ей нравишься. Сделай так, чтобы она из-за тебя потеряла голову. В доме Вали-аги никто ее не стережет, тебе не трудно будет пробраться к ней в спальню. И тогда сделай все, чтобы она потребовала развода.

Керим, имевший живое воображение, с трудом удержал подступившую к горлу тошноту.

– Коран запрещает посягать на мусульманку, жену мусульманина, неужели ты, госпожа, желаешь, чтобы я совершил грех и обесчестил твою дочь?

– Иншаллах, до чего глупый мальчик! Да ведь Ибрагим, муж моей дочери, давным-давно изменил своей вере и стал гяуром, так что Аллах простит тебе этот грех. Тем более, что Нурай станет твоей женой.

Еще раз все обдумав и взвесив, Керим кивнул.

– Хорошо, госпожа, я согласен.

«Еще бы, – насмешливо подумала Аслана, – другого я от тебя и не ждала»

– Только помни, ты должен сделать так, чтобы она воспылала к тебе страстью. Только тогда она согласится требовать развода.

– Я постараюсь, госпожа, – сдерживая дрожь отвращения, пообещал Керим.

Кадий Юсуфоглу, сосредоточенно шевеля бровями, внимательно слушал стоявшую перед ним молодую женщину.

– Меня выдали замуж ребенком, эфенди, – звонко говорила Нурай, изредка поглядывая на стоявшую в стороне мать, – и теперь, став совершеннолетней, я хочу потребовать развода.

Аслана чуть заметно одобрительно наклонила укутанную чадрой голову – дочь хорошо запомнила все, что следовало говорить.

– Сколько тебе лет, женщина? – спросил Юсуфоглу.

– Девятнадцать, кадий-эфенди.

– Известно ли тебе, что женщина, выданная замуж в несознательном возрасте, повзрослев, может потребовать развода лишь в период первых месячных? Ты давно потеряла это право.

– Мой муж так и не стал мне мужем, – застрочила она заученными фразами, – он покинул меня пять лет назад. Я хочу освободиться от этого брака, получить положенный мне махр и вручить себя тому, кто будет заботиться обо мне и даст мне детей. 

Случай был необычный, и доводы истицы звучали вполне убедительно. Для вынесения справедливого приговора следовало согласовать юридические каноны Османской империи с правом шариата. Кадий посовещался с муфтием и внимательно выслушал показания шухудюль-халь (уважаемые свидетели), которыми были сам Вали-ага и один из его старых родственников. После этого он вновь повернулся к Нурай.

– Ты требуешь развода, женщина, – сказал он, – однако для этого нет законного повода. Ты до сих пор единственная жена своего мужа, как этого требовал контракт при заключении никах. В доме почтенного Вали-аги, как показывают шухудюль-халь, ты ни в чем не нуждаешься. Твой муж не страдает никакой страшной болезнью, а если он оказался неспособен выполнять супружеские обязанности, то об этом следовало заявить на следующий день после первой брачной ночи, а не через пять лет.

Нурай чуть ли не взвизгнула:

– Как же я могла заявить об этом, кадий-эфенди? Я не видела мужа с тех пор, как вошла в его дом, и не по своей вине!

Капризные интонации ее голоса не понравились Юсуфоглу. Недовольно покачав головой, он строго произнес:

– По словам отца твоего мужа, уважаемого Вали-аги, теперь твой муж совершает хадж. Уходя, он сообщил об этом своему отцу и не оставил тебе права развестись в его отсутствие. Паломничество к святым местам не может стать предлогом для развода. Ты должна ожидать возвращения мужа столько, сколько это будет угодно Аллаху. И когда он вернется, то по закону обязан будет непрерывно провести с тобой целую неделю.

– Я хочу развода, – упрямо повторила Нурай, – не знаю, когда вернется муж и вернется ли вообще. Хочу получить свой махр и выйти замуж по-настоящему.

Юсуфоглу вновь посовещался с муфтием. Последний во время их беседы время от времени косился в сторону Вали-аги и чуть заметно опускал ресницы, словно успокаивал его, – накануне начальник карсского гарнизона тайно посетил дом муфтия и подарил ему большой алмаз за будущее содействие. Наконец Юсуфоглу и муфтий пришли к обоюдному согласию. Повернувшись к застывшей в ожидании Нурай, кадий сказал:

– Раз уж ты столь нетерпелива, женщина, то, согласно закону, можешь получить хал (развод по инициативе жены), если выплатишь семье мужа авад (выкуп) за твое содержание в течение всего времени брака.

От возмущения из груди стоявшей поодаль Асланы вырвался стон, а Нурай, совершенно позабыв приказ матери вести себя почтительно, топнула ногой и закричала:

– Как, кадий-эфенди! Семья моего мужа много лет тратила махр, который должен был пойти на мое содержание, а теперь я еще должна и вернуть им эти деньги?! Да ведь махр выделил мой отец, почитаемый всеми паша Карса!

Строго поджав тонкие губы, Юсуфоглу разглядывал бесцеремонную девицу. Возмущенный ее тоном, он поначалу хотел вообще прогнать ее с глаз долой, отказав во всех требованиях, но присущая его натуре справедливость взяла вверх. К тому же он краем глаза приметил переглядывания муфтия с Вали-агой, и знал, что муфтий грешит поборами. Дело становилось беспрецедентным.

– Есть ли свидетели того, о чем ты говоришь, женщина? – холодно спросил он.

– Да, кадий-эфенди, моя мать, здесь присутствующая, – Нурай кивнула в сторону Асланы, – она договаривалась о махре.

Муфтий поспешно заметил:

– Малик от аз-Зухрия передает, что недопустимо свидетельство женщины в деле о женитьбе и разводе.

– Теперь уже идет разговор не женитьбе и разводе, почтенный муфтий, – недовольно возразил Юсуфоглу, – а о недобросовестной сделке, ибо, по утверждению истицы, ее семья оплатила расходы семье ее будущего мужа. Согласно закону в подобной тяжбе, если возникают разногласия, требуется либо свидетельство двух мужчин, либо свидетельство одного мужчины и двух женщин, и это согласуется с сурой Аль-Бакара. Пока допросим эту свидетельницу, чтобы понять суть дела, потом, если потребуется, поищем других. Подойди сюда, женщина, – велел он Аслане.

Та приблизилась и, низко поклонившись, льстивым тоном проговорила:  

– Высокочтимый кадий-эфенди может вызвать также моего мужа, почтенного Мехмет-Эмин-пашу, который не явился сегодня сюда лишь потому, что чрезвычайно занят важными делами Карса.

 Сказать по правде, Мехмет-Эмин-паша даже не знал о предстоящей тяжбе, да и вряд ли счел бы нужным добровольно являться к кадию и тратить время, которое мог провести в более приятных занятиях. Нурай его нисколько не интересовала, много лет назад он отделался от нелюбимой дочери, поддавшись уговорам Асланы и заплатив ее брату за то, чтобы тот женил на ней сына. От того, получит теперь Нурай развод или нет, он ничего не выигрывал – отданные им деньги остались бы у Вали-аги или были бы выплачены Нурай, как махр. Аслана это понимала, но она также знала и то, что, если кадий вызовет ее мужа, тот обязан будет явиться и дать свидетельские показания – перед законом в Османской империи все были равны.

– Я вызову твоего мужа, женщина, если настанет необходимость, – ответил Юсуфоглу, – а теперь хочу выслушать тебя. Во имя Аллаха ты должна говорить правду.

Вали-ага побагровел, взгляд его уперся в муфтия, но тот отвернулся и возвел глаза к небу. Аслана клятвенно сложила на груди руки.

– Клянусь Аллахом, каждое мое слово правда! Дочь моя с детства была слаба здоровьем, и я боялась отдавать ее в чужую семью. Поэтому мы с братом сговорились поженить наших детей, а махр, положенный на содержание жены, выплатил мой муж. Когда мы обговаривали сумму махра в брачном контракте, об этом не упоминалось. Но мой муж может это подтвердить.

Юсуфоглу задумался и думал довольно долго.

– Что ж, раз так, – рассудительно сказал он наконец, – то можно считать это не сделкой, а подарком, добровольно преподнесенным отцом невесты семье жениха. Делать подарки никому не возбраняется. Требуется ли нам вызывать свидетелей, или почтенный Вали-ага подтверждает слова своей сестры?

Вали-ага побагровел, но опровергнуть сказанное Асланой не решился – он понимал, что паша, будучи вызван в суд, подтвердит слова жены, а если принесет клятву, то это усилит его свидетельство.

– Подтверждаю, высокочтимый кадий-эфенди.

– В таком случае, – решил судья, – истица, хоть и не имеет права на махр, но сможет получить хал, не выплачивая семье мужа авад, как компенсацию за свое содержание, ибо за нее уже заплатил ее отец.

– Высокочтимый кадий-эфенди! – упав на колени, Аслана зарыдала и умоляюще протянула к нему руки. – На мою дочь не потратили и четверти того, что мой муж передал Вали-аге! Как и на что она будет жить после развода, если не получит положенный ей махр?

– Встань, женщина! – раздраженно прикрикнул на нее Юсуфоглу, не выносивший женских слез. – Никто не заставляет твою дочь разводиться. Если бы ее муж умер или сам потребовал развода, если бы он дал ей право развестись в его отсутствие или, упаси Аллах, стал вероотступником – тогда да, тогда она была бы вправе получить махр.

Аслана подняла к кадию закрытое чадрой лицо, и ее влажные глаза яростно сверкнули.

– Пусть высокочтимый кадий меня выслушает! До сих пор я не хотела говорить всей правды, потому что Вали-ага мой брат. И, пусть сын его плохо обошелся с моей дочерью, но мне не хотелось, чтобы позор лег на всю нашу семью. Теперь же скажу всю правду: его сын Ибрагим не совершает хадж, он изменил своей вере, по христианскому закону женился на младшей дочери армянского священника Багдасара и живет с ней в России.

Наступила тишина. Кадий Юсуфоглу был ошеломлен столь страшным обвинением. Нужно сказать, что перед самым вторжением Аббас-Мирзы он был вызван в Стамбул и вернулся в Карс лишь весной. К тому времени люди давно позабыли о пущенных Керимом слухах о Сатеник и Ибрагиме, их больше беспокоило военное противостояние с персами. Поэтому кадий ничего и не слышал. Однако его зоркий взгляд отметил, что муфтий после слов матери истицы слегка смутился, а Вали-ага отвел глаза.

– Достопочтенный, Вали-ага, что ты можешь сказать в ответ на обвинение? – спросил Юсуфоглу.

– Армяне распространяют злобные слухи, высокочтимый кадий-эфенди, – глядя в сторону, пробурчал начальник гарнизона, – сын мой теперь в святых местах.

Муфтий поспешно вмешался:

– Кадий-эфенди, свидетельница – сестра почтенного Вали-аги, а суд запрещает принимать свидетельство сестры против брата. Если же появились сомнения, то можно прямо сейчас привести сюда армянского священника Багдасара и допросить.

Кадий смутился – Багдасар был его хорошим знакомым. Они часто беседовали или играли в шахматы в кофейне возле базара, обсуждали аспекты различных верований, иногда соглашались друг с другом, порою спорили. Юсуфоглу считал священника высокообразованным человеком и, будучи знаком с его взглядами, не мог поверить, чтобы тот способствовал браку дочери с мусульманином. Хотя…. Кто знает, что может уготовить людям жизнь?

– Судом не дозволено принимать показания неверных, – возразил он, – так зачем же тревожить того, чьи слова не могут помочь разъяснению дела? Если мать истицы обвинила мужа своей дочери в вероотступничестве, пусть приведет достойных свидетелей, которые подтвердят или опровергнут обвинение.

– Аллах видит, кадий-эфенди прав, – вкрадчиво проговорил муфтий, – однако в данном случае не идет речь о свидетельствовании неверного, мы хотим лишь расследовать дело и пролить свет на истину. Священник, хоть и неверный, но умеет говорить, пусть расскажет нам, где его дочь. Не следует бояться обеспокоить ничтожного армянина, если дело идет о чести уважаемой семьи.

Вали-ага, поняв ход мыслей муфтия, хищно оскалился – разумеется, собака-армянин ни за что не подтвердит слова Асланы, он знает, что с ним произойдет, если станет известна правда. На этот раз ему никто не поможет – его покровитель Алет-эфенди удушен и покоится в своей гробнице в Конье. Конечно же, Багдасар станет утверждать, что дочь его замужем в Тифлисе, вот и хорошо. После этого он, Вали-ага, приведет тех, кто засвидетельствуют, что видели Ибрагима молящимся в Медине у могилы Пророка. Два разбойника, что у него служат, в прошлый Рамадан зарезали и ограбили в Анатолии самого бейлербея (наместника султана). Ради того, чтобы их не выдали правосудию, они подтвердят что угодно. Предательнице Аслане не выиграть!

Слова муфтия заставили Юсуфоглу поморщиться, но что ему оставалось делать? Не хватало только, чтобы его заподозрили в симпатии к армянам! Он постарался сделать голос как можно более равнодушным:

– Что ж, дело действительно требует серьезного расследования, послушаем армянского священника.

Багдасар, доставленный в суд двумя стражниками, выглядел спокойным, хотя сердце его тревожно колотилось. Он с достоинством поклонился кадию и выпрямился, глядя на него в ожидании вопросов. Юсуфоглу смущенно отвернулся и посмотрел на муфтия, словно приглашал его говорить первым. Тот слегка приосанился.

– Слушай меня внимательно, армянин, я задам тебе несколько вопросов, но, отвечая, не вздумай солгать. Где твоя младшая дочь?

Внутри у Багдасара словно все сжалось, дыхание перехватило, но он заставил себя отвечать ровным голосом:

– Моя младшая дочь замужем и живет со своим мужем, эфенди.

Внезапно в воздухе повис дикий вопль Асланы, упав к ногам Юсуфоглу она стала биться головой о землю:

– Высокочтимый кадий-эфенди, пусть принесут сюда книгу христиан, пусть армянин поклянется на ней говорить правду! Неужели моя несчастная дочь должна лишиться всего из-за мужа-вероотступника?

Юсуфоглу, мельком взглянув на Багдасара, заметил его бледность.

– Замолчи, глупая женщина! – сурово проговорил он. – Разве тебе неизвестно, что клятва неверного не имеет силы?

Аслана продолжала биться.

– Пусть поклянется! Аллахом заклинаю, кадий-эфенди, пусть поклянется! Моя дочь, моя бедная девочка!

– Стража, прогнать ее отсюда палками! – закричал муфтий, но Багдасар торопливо вытащил из-за пазухи Библию, протянул ее вперед на ладони левой руки и накрыл сверху правой.

– Не нужно бить бедную женщину, эфенди, я готов поклясться.

Аслана сразу умолкла. Юсуфоглу, выразительно глядя на Багдасара, повторил:

– Клятва, данная неверным перед судом не имеет силы. Даже дав ее на книге христиан, неверный может счесть себя вправе солгать, поэтому нет смысла клясться.

Всего лишь мгновение они смотрели друг другу в глаза, потом губы Багдасара дрогнули в печальной улыбке.

– Высокочтимый кадий-эфенди, когда христианин клянется на Библии, он клянется прежде всего перед Богом, неважно, кто свидетели этой клятвы. И теперь перед лицом Господа нашего Иисуса Христа клянусь говорить правду и только правду.

Горло Юсуфоглу что-то сдавило, теперь он был почти также бледен, как и священник. Голос его внезапно охрип, ему пришлось откашляться прежде, чем начать говорить.

– Ага священник, эта женщина утверждает, что муж ее дочери изменил своей вере, чтобы жениться на твоей младшей дочери. Правда ли это?

Багдасар уже понимал, что обречен, и в душе его внезапно воцарилось странное спокойствие.

«Анаит, бедняжка. Господи, защити ее!»

– Правда, кадий-эфенди, – просто ответил он, – Ибрагим полюбил мою дочь, и она его полюбила. Чтобы жениться на ней он решил отказаться от своей веры и принять христианство. Это было его решение.

– Твоя дочь бежала с Ибрагимом тайно, без твоего согласия? – тон Юсуфоглу стал почти умоляющим, но Багдасар не принял его подсказку.

– Моя дочь была воспитана честной девушкой, кадий-эфенди, они с Ибрагимом рассказали мне обо всем и испросили моего согласия на брак. Я дал его, хотя и без особого удовольствия. Не в моих силах было противостоять их любви.

Неожиданно он улыбнулся ласковой и светлой улыбкой. Окружавшая судей толпа загудела, муфтий слегка наклонился вперед.

– Презренный гяур! Признаешь ли ты, что скрыл от властей стремление юноши из благородной семьи совершить иртитад?

В голосе муфтия клокотала ярость, вызванная, скорей всего, тем, что священник повел себя не так, как от него ожидали.

– Признаю, эфенди.

Голос муфтия перешел в крик:

– Признаешь ли ты, презренный, что действиями своими скорее склонил мусульманина стать муртадом, чем отвратил его от этого желания?

– Признаю, эфенди, – устало повторил Багдасар, стараясь не смотреть на Юсуфоглу, который на миг закрыл глаза.

Муфтий повернулся к кадию.

– Высокочтимый кадий-эфенди! По нашим законам иртитад наказывается смертью, но фетри (вероотступник, до совершеннолетия пребывавший в исламе, и чьи родители были мусульманами) имеет возможность сохранить свою жизнь, если в течение трех дней отречется от ложной веры и вернется на путь истины, указанный Пророком. Однако этот неверный, скрыв преступление юноши, помешал ему вернуться к вере отцов. Более того, он добровольно признался, что, используя влечение молодого человека к своей дочери, обратил его в свою ложную веру. Какого приговора он заслуживает?

Юсуфоглу, чьи мысли лихорадочно метались в поисках выхода из сложившегося положения, ответил не сразу. Наконец он понял, что нужно делать.

– Достопочтенный муфтий, – голос Юсуфоглу стал низким и торжественным, – мы стоим перед выбором. В первом случае, если армянский священник говорит правду, он заслуживает смерти. Но тогда следует признать, что сын уважаемого Вали-аги является вероотступником. Следовательно, его жена должна получить развод, а семья ее мужа должна полностью выплатить ей махр. Рассмотрим второй случай: священник лжет, и его показания направлены против уважаемого всеми Вали-аги. На всякий случай еще раз спрашиваю, почтенный Вали-ага, признаешь ли ты правоту слов неверного?

– Высокочтимый кадий-эфенди! – возмущенно возопил Вали-ага. – Собака-армянин давно ненавидит меня, поэтому и пытается оболгать. Я приведу свидетелей, видевших моего сына в Медине.

 – В таком случае налицо имеется клевета. Поскольку преступление неверного направлено против мусульманина, оно будет рассмотрено судом шариата. Однако, поскольку ни истица, ни ответчик еще не представили нужного числа свидетелей, вынесение приговора откладывается до полного выяснения обстоятельств. Свидетели могут отправляться домой, они будут вызваны в нужное время.

 Юсуфоглу взмахнул рукой, показывая, что отпускает всех участников дела и начинает следующую тяжбу. Вали-ага побагровел от ярости. Прищурив маленькие хитрые глаза, муфтий спросил:

– Не прикажет ли высокочтимый кадий-эфенди бросить армянина в зиндан?

Толпа зевак, окружавших судилище, одобрительно загудела. На лице кадия заиграли желваки.

– Почтенный муфтий, ни один подданный империи османов не может быть подвергнут наказанию до вынесения приговора.

«Это все, что я могу сделать для моего приятеля Багдасара, – подумал он, – помоги ему Аллах, он хороший человек»

Вали-ага подозвал к себе одного из своих людей и что-то ему шепнул. И взглянув в лицо начальнику карсского гарнизона, Багдасар ясно понял, что живым ему отсюда не уйти. Часть зевак двинулась следом за ним, и не успел он пройти несколько шагов, как послышались крики «Собака, неверный!», и в спину ему ударил брошенный кем-то камень. А потом камни полетели со всех сторон.

Все произошло очень быстро, огромный булыжник угодил Багдасару в висок, и он тяжело рухнул навзничь, распростершись на холодных камнях. Угасающий взгляд его устремился в бирюзовое небо, он не слышал гневного возгласа Юсуфоглу, не видел, как люди Вали-аги с притворным усердием сновали в толпе в поисках убийцы. Последней мыслью было «Анаит… девочки… Гайк», но пронзительный крик Анаит, ворвавшийся в гудение толпы, уже не долетел до его слуха.

Она упала на колени перед телом мужа, целовала мертвые губы. Несколько армян, подошедших следом за ней, безмолвно стояли рядом, опасливо поглядывая на окружавших их турок. И хотя кое-где в толпе еще слышались угрожающие выкрики в адрес неверных, но большинство стоявших вокруг людей растерянно молчали, словно жестокое убийство отрезвило их разгоряченные головы.

Ломая руки, Анаит подняла залитое слезами лицо, огляделась, словно в поисках сочувствия своему горю, и неожиданно встретила холодный ненавидящий взгляд Вали-аги. И тогда, взяв себя в руки, она поднялась и обратилась к Юсуфоглу:

– Высокочтимый кадий-эфенди, могу ли я забрать тело своего мужа, чтобы похоронить его по нашему обычаю?

– Ты имеешь право похоронить своего мужа, женщина, – стараясь говорить твердым голосом, ответил он, – мой же долг найти того, кто совершил это убийство и наказать его, ибо никто не смеет безнаказанно лишать жизни подданных нашего великого султана.

Последние слова против его воли прозвучали вяло, на губах же Вали-ага мелькнула злобная улыбка.

Глава восьмая. Побег

Пожилой епископ тер Аветис явился в дом священника Багдасара, чтобы принести соболезнования вдове покойного. Старая Нур почтительно поклонилась ему и подошла под благословение, но целуя худую морщинистую руку епископа, не удержалась – горестно всхлипнула. Он со вздохом покачал головой, взглядом указав на приоткрытую дверь комнаты, где стоял гроб, шепотом спросил:

– Как она?

– Все молчит, ни слова, – по лицу Нур потекли слезы, – только сидит и сморит. Ни крошки хлеба, ни глотка воды в рот не взяла. Говорю с ней – не отвечает. Не знаю, что делать, Србазан хайр.

Епископ кивнул и, осторожно ступая, словно боясь потревожить покойника, вошел в комнату. Анаит не шевельнулась, она неподвижно смотрела на лежавшего в гробу мужа, ничего не видя и не слыша вокруг себя.

– Дочь моя, – нерешительно начал тер Аветис, – Бог посылает нам испытания, чтобы испытать прочность нашей веры.

Анаит продолжала сидеть, словно каменная, взгляд ее по-прежнему не отрывался от мертвого лица Багдасара, в отблеске свечей казавшегося удивительно юным и беззащитным. Постояв немного, епископ перекрестил ее и тихо вышел. Он собрался сказать что-то заплаканной Нур, но в это время из дальней комнаты донесся веселый детский смех, и оттуда, топая ножками, выбежал двухлетний Корьюн.

– Анаит! – кричал он удивительно чисто для своего возраста, протягивая руки к комнате, где лежал покойный. – Хочу к Анаит!

Леда успела вовремя догнать его и подхватить на руки. На виноватом лице ее был написан испуг. Она прижала к груди вырывавшегося сынишку и робко поклонилась епископу.

– Унеси ребенка к соседям, – резко сказала ей Нур, с неприязнью глядя на цветущее здоровьем и юностью лицо молодой матери, – теперь здесь не место детям.

Послушно кивнув, Леда дала мальчику шлепка, чтобы не шумел, набросила накидку и вышла с ним из дому. Сначала она хотела отвести его к жене плотника, жившего в соседнем доме, потом решила, что та сейчас начнет вопить и плакать, выражая ей соболезнование. Слез и воплей Леда терпеть не могла, поэтому решила отнести сына к вдове, проживающей у церкви Двенадцати Апостолов.

Мара, веселая и разбитная молодая женщина, жила с пятилетним сынишкой Гегамом в маленьком доме, стоявшем несколько на отшибе. Она была прекрасной портнихой и неплохо зарабатывала шитьем, но из-за острого языка многие ее не любили, называли легкомысленной и даже поговаривали, что по ночам в дверь ее дома иногда стучат мужчины. Однако Леде Мара нравилась, при случае они любили поболтать, и теперь Леда засиделась в доме приятельницы.

Гегам, ласковый и приветливый мальчик, играл в углу с маленьким Корьюном, Мара шила, и они с Ледой вполголоса обсуждали случившуюся трагедию. Домой Леде возвращаться не хотелось – помочь горю Анаит она никак не могла, а постоянно встречать недобрые взгляды Нур было тяжело.

– Что ты теперь будешь делать? – ловко переворачивая и разглядывая почти дошитую юбку жены купца Баграма, спросила Мара. – Анаит со старухой жить здесь, наверное, не смогут, тяжело. Уедут к Сатеник или к Лилит. Ты от мужа так и не получила никаких известий?

Леда покачала головой.

– Какие известия, война была. Теперь, может, получу что-нибудь, только не знаю, когда.

– Смотри, если они захотят дом продать и уехать, приходи ко мне жить, места хватит. Будешь мне по хозяйству помогать, а на хлеб я нам всем заработаю.

Леда благодарно кивнула – она и сама думала, что ей делать, если Анаит с Нур решат покинуть Карс. Караваны вновь начали ходить, можно будет уехать в Тифлис, но к кому там обратиться? Может, купец Юзбаши помог бы, но где его искать в чужом городе? Более двух лет прошло с тех пор, как он оставил в Карсе Леду, у которой в пути начались роды, больше она о нем не слышала. В доме Багдасара и Анаит ей было так хорошо, что не хотелось никуда уезжать, хотя старуха Нур, конечно, порою злила.

– Спасибо тебе, Мара, у тебя доброе сердце. У меня тоже есть немного денег, если я поживу у тебя, то не обременю, – Леда со вздохом поднялась, – надо идти, уже темнеет. Завтра похороны, посмотрю, что нужно помочь, хотя Нур на меня волком смотрит, ни к чему не подпускает. Словно моя вина. Корьюна завтра заберу, хорошо?

Мара сочувственно кивнула. Поднявшись, она проводила гостью до дверей и закрыла за ней дверь. Леда спустилась с крыльца, свернула за угол, и тут выступивший из тени человек схватил ее за руку.

– Леда, подожди!

Она сердито оттолкнула Керима, вырвала руку.

– Ты с ума сошел, зачем ты подходишь ко мне днем? Хочешь, чтобы нас увидели? Уходи, мне сейчас не до тебя!

Он торопливо увлек ее в сторону от дороги.

– Я следил за тобой, ждал, когда ты выйдешь. Слушай, это очень важно. Завтра священника похоронят, а ночью после похорон Вали-ага со своими людьми нападет на его дом.

Леда смотрела на него в недоумении.

– Нападет на дом? Зачем?

– Вали-ага думает, что у священника припрятано много золота. Они бы и раньше напали, но боятся входить туда, где лежит покойник. Сегодня ночью возьми мальчика и уходи. Пройдешь потайным ходом к нашей пещере, затаись и жди меня. Вали-ага хочет, чтобы я шел с ними в дом священника, мне придется пойти, но потом я оттуда уйду и проберусь к тебе – отведу в деревню к молоканам, поживешь пока там. Потом все про тебя забудут, вернешься. Будешь жить со мной в моем доме.

Испуг боролся в душе Леды с недоверием. Откинув назад голову, она насмешливо прищурилась:

– Откуда у тебя дом?

Опасливо оглянувшись, он торжествующе зашептал:

– Дом Вали-аги скоро станет моим, не веришь? Его сын – вероотступник, мне Аслана сказала, где найти свидетелей. Как только приведу их, Нурай получит развод, и кадий обяжет Вали-агу выплатить ее махр. Ему придется отдать ей свой дом, ведь он растратил все ее деньги. Тогда я женюсь на Нурай, и все будет моим. Но она мне не нужна, ты будешь моей любимой женой.

Леда едва не расхохоталась.

– Ты глупее, чем я думала! Даже если ты женишься на Нурай, неужели она позволит тебе распоряжаться в ее доме?

Керим насупился.

– Я мужчина! – сердито буркнул он.

– И поэтому ты хочешь меня напугать, чтобы я бежала с тобой?

– Я не пугаю, клянусь Аллахом! Вали-ага от меня ничего не скрывает, он при мне говорил своим людям, что в доме священника они найдут много денег. Но мне он еще сказал, что главное для него – не деньги, а месть. Я знаю, он давно ненавидел священника, но боялся трогать, потому что Багдасару покровительствовал Алет-эфенди. Теперь Алет-эфенди казнен, священник убит, а его жену Вали-ага хочет сделать своей рабыней. Старуху, тебя и ребенка он велел убить, но разрешил своим людям раньше с тобой позабавиться. Клянусь, все это правда, я хочу тебя спасти!

Леда колебалась, не зная, верить или нет.

– Если то, что ты говоришь, правда, – рассудительно сказала она, – лучше всего обратись к кадию Юсуфоглу, сообщи ему, что готовится преступление. Он хороший человек и защитит нас.

Губы Керима искривила презрительная усмешка.

– К кадию! Что может сделать кадий? Дом купца Анания был ограблен, купцу проломили голову, и все знали, кто это сделал, но свидетелей не нашлось. И думаешь, Юсуфоглу не понял, что это по приказу Вали-ага его люди кидали камни и убили священника?

Ахнув, Леда прижала к груди стиснутые руки.

– Господи, спаси и сохрани нас! Но ведь Юсуфоглу обещал найти и наказать убийц, это всем известно.

– Закон не позволяет наказать преступника, если вина его не подтверждена свидетелями, а кто из правоверных согласится свидетельствовать против Вали-аги? По всему городу ходят его вооруженные люди, никто не захочет рисковать ради армянина. У тебя только один выход: взять ребенка и ночью бежать через потайной ход, потому что Вали-ага уже распорядился никого из семьи священника из городских ворот не выпускать. Я хочу тебя спасти, Леда, неужто ты не понимаешь, что я хочу тебя спасти?

В голосе Керима прозвучало искреннее отчаяние, и Леда неожиданно поверила, что он говорит правду. И тут же мозг молнией пронзили воспоминания – трюм корабля купца Юзбаши, избиение греков в Константинополе, сводивший ее с ума дикий страх. Багдасар говорил, что ради сына она должна забыть о пережитых ужасах, чтобы сохранить рассудок. За два года мирной жизни в семье, где с ней обращались, как с дочерью, ей это почти удалось. Теперь все вспыхнуло с новой силой.

– Только не этой ночью, – ей трудно было говорить, потому что зубы начали выбивать мелкую дрожь, – мне нужно собрать вещи.

– Хорошо, но уходи сразу после похорон, не возвращайся домой. Я раздвину камни, чтобы тебе легче было пройти с ребенком на руках.

Когда Леда вернулась, в доме было множество пришедших прощаться с покойным. Откуда-то доносились причитания и заунывный женский плач. Анаит все также сидела у гроба, не обращая внимания на подходивших людей, желавших отдать последнюю дань уважения погибшему священнику. Мужчины и женщины целовали его холодную руку, лежавшую поверх покрывала, и выражения их лиц были такими, словно они и от мертвого Багдасара ожидали благословения.

Две старухи начали истошно голосить, их увели. Нур трясущимися руками зажгла и поставила у изголовья покойного новые свечи вместо догоревших. В тревоге поглядывая на застывшую Анаит, она шепотом советовалась с соседками, не следует ли насильно увести несчастную, уложить в постель и хотя бы немного покормить. Наконец, не выдержав напряжения, Нур зашла в маленькую комнатку рядом с кухней, чтобы на минуту прилечь. Леда последовала туда за ней и, плотно прикрыв дверь, села рядом.

– Тетушка Нур, мне нужно тебе сказать очень важное.

– Что тебе нужно? Не до тебя сейчас, – старуха попыталась оттолкнуть молодую женщину, но та настойчиво придвинулась ближе и торопливо зашептала ей в ухо.

Измученная и утомленная, Нур не сразу поняла, о чем говорит Леда, но наконец до нее стало доходить.

– Нужно бежать, тетушка Нур, нам всем нужно бежать.

Сев на кровати, Нур схватилась руками за голову.

– Все этот проклятый турок, гореть ему в аду! Так я и знала, что он погубит нас. А ты-то откуда про это знаешь, а? – она острым взглядом окатила Леду, и губы ее искривились. – От твоего любовника-турка, небось? Молчишь? А что ж ты сама с ним не уйдешь? Ушла бы и оставила нас.

– Тетушка Нур, грех тебе такое говорить, – резко ответила Леда и неожиданно заплакала, впервые после гибели Багдасара, – мне госпожа Анаит как мать.

– Ну-ну, – тяжело вздохнув, Нур положила ей на плечо шершавую ладонь, – говори тогда сама, что нам делать, у меня голова уже ничего не соображает, а Анаит, сама видишь, в каком состоянии. Говоришь, нужно бежать. А как бежать? Если этот нечестивец Вали-ага велел не выпускать нас из города, нам не уйти.

Шмыгнув носом и утерев слезы, Леда начала излагать свой план:

– Сегодня же соберем вещи, возьмем еду, деньги, все самое ценное. После похорон уйдем прямо с кладбища, людям скажете, что госпоже Анаит стало очень плохо. Я знаю, куда идти, выведу вас из крепости.

Нур покачала головой.

– Бедняжке и впрямь очень плохо, как она пойдет? И я уже старуха.

– Нужно идти, тетушка Нур, нужно идти. Мужчины поставят на улицах столы, женщины приготовят хашлама (традиционное поминальное блюдо у армян) из баранины, и пока соседи будут поминать отца Багдасара, вечная ему память, мы сумеем спрятаться, люди Вали-аги будут ждать конца поминок. А потом выберемся из Карса и, если Бог нам поможет, за два дня доберемся до Ани, а из Ани пойдем в Эчмиадзин.

С наступлением темноты соседи начали расходиться. Нур и Леда силой увели Анаит, заставив ее лечь, у гроба остался молиться тер Аветис. Опустившись на колени, Леда прижала к щеке безвольно свисавшую руку Анаит и заговорила. Нур зажгла свечи, села рядом и, пока гречанка говорила, тревожно вглядывалась в лицо несчастной вдовы, равнодушно слушавшей слова гречанки.

«Понимает она или нет? Господи, спаси нас грешных, что будет с нами, если разум навсегда оставил мою бедную девочку?»

Однако, когда Леда закончила, в лице Анаит что-то изменилось, она пристально посмотрела на молодую женщину, перевела взгляд на свою старую няню и неожиданно сказала глубоким и сильным голосом:

– Леда права, нужно уходить. А теперь дайте мне поесть и сами подкрепитесь, завтра всем пригодятся силы. Путь предстоит долгий, нам следует позаботиться, чтобы мальчик ни в чем не нуждался.

Для своей возлюбленной Керим постарался – расчистил проход, чтобы нетрудно было пройти, неся на руках ребенка. Держа на руках уснувшего Корьюна, Леда шла первой, за ней двигались Анаит и Нур. Вещей с собой взяли немного – деньги, ценности, смену одежды на раз. В последний момент Анаит вытащила и сунула в карман то немногое, что осталось ей, как память от прошлого, – тетрадь сестры Сирварт и несколько старых писем.

 До Ани покупать еду в лежавших вдоль дороги деревнях было опасно – люди Вали-аги легко могли напасть на след трех путниц с ребенком. Поэтому пришлось основательно запастись съестным, и руки Анаит оттягивал большой мешок с сыром, маслом и вяленным мясом, а Нур несла лаваш и брынзу. Говорили вполголоса, чтобы не проснулся и не начал шуметь маленький Корьюн.

Пройдя немного, Леда и Анаит оставили Нур с мешками, на которые осторожно уложили спящего мальчика, а сами вернулись к входу, чтобы завалить его камнями. Им вместе удалось сдвинуть с места тяжелую глыбу, и та рухнула, перекрывая доступ в потайной ход. Однако еще оставалась широкая щель, в которую можно было просунуть голову, и Леда, обдирая руки начала уже раскачивать крупный камень, но Анаит ее остановила:

– Подожди.

Высунувшись в щель, она в последний раз посмотрела на Карс, залитый тусклым светом восходящей луны, бросила взгляд в ту сторону, где когда-то был ее дом и с коротким криком отшатнулась. Поспешно отстранив ее, Леда заглянула в отверстие и увидела поднимавшийся над армянским кварталом густой дым. Пожары в Карсе бывали редко, поскольку дома строились из черного камня. Случалось, что загоралась покрывавшая крыши солома, но ее быстро тушили. Порою огонь пробирался в набитые дорогими тканями купеческие склады, но в той стороне, откуда теперь валил черный дым, складов не было.

– Книги, – закрыв глаза сдавленно пробормотала Анаит, – библиотека Багдасара.

Ничего не ответив, Леда вновь начала раскачивать камень. Нужно было спешить, она не хотела, чтобы Керим, который теперь был вместе с грабившими их дом, позже смог пройти этим ходом. Анаит, конечно, не знала всех ее мыслей, но стала помогать, и вскоре камень рухнул, полностью перекрыв потайной ход и отрезав их от города.

Когда они добрались до выхода к реке, маленький Корьюн проснулся и, испуганный непривычным окружением, расплакался. Пришлось подождать, пока он успокоится и вновь уснет. Спустившись, наконец, в пещеру, Леда уложила сынишку на покрытую простыней копну соломы, прежде служившую им с Керимом ложем любви, и помогла сойти своим спутницам. Как раз в это время взошедшая луна заглянула в пещеру через широкий пролом, и в свете ее лицо старой Нур показалось Леде столь измученным, что она решила дать старухе отдых перед тем, как продолжить путь.

– Отдохни, тетушка Нур, и ты, госпожа Анаит тоже присядь, нам нужно….

Договорить она не успела, потому что внезапно в пещере потемнело, у пролома встала высокая мужская фигура. Анаит и Нур испуганно вскрикнули, но вошедший Керим лишь бросил на них презрительный взгляд и повернулся к Леде.

– Зачем ты привела их сюда? Они не нужны.

– Я сама решаю, что мне делать, – резко ответила она, – ты мне не указ.

– Молокане не станут прятать всех троих, пусть возвращаются в Карс. Они – законная добыча Вали-аги.

– Мы не станем прятаться у молокан, – сердито возразила Леда, – дай нам спокойно уйти, тебе самому так будет полезней – если Вали-ага их схватит, то узнает от них, что ты его предал. Тогда он тебя не пощадит.

Керим, прищурившись, оглядел ее с ног до головы.

– Так это ты завалила проход камнями? А я решил, что случился обвал. Думала, я не смогу выйти из крепости, и ты от меня сбежишь? Только зря, любой часовой по моему требованию откроет ворота и выпустит меня из города, все знают, что я второй человек в гарнизоне после Вали-аги, – в голосе его прозвучали хвастливые нотки, – и тебе от меня не скрыться, пойдешь со мной. Но ты права – армянки могут нас выдать.

Взгляд его стал недобрым, ладонь легла на рукоятку висевшего сбоку кинжала, и молодая гречанка тут же сменила тактику.

– Что, Керим, что ты! – шагнув к нему, нежным голосом заворковала она. – Я хотела всего лишь проводить женщин и вернуться, как я могу от тебя уйти? Сердце мое тает от твоего взгляда, душа рвется от любви к тебе, разве смогу я жить без тебя?

Даже в минуты страсти он не слышал от Леды столь нежных слов и теперь, ошеломленный, смотрел на нее, слегка приоткрыв рот и хлопая длинными ресницами. А Леда, взяв его руку, лежавшую на рукояти кинжала, поцеловала и прижала к щеке. Глаза ее сияли нежностью, грудь высоко вздымалась.

– Леда…

Слишком юн был Керим, и слишком мал был его опыт общения с женщинами, ибо в ту минуту, когда он, расслабившись, подался ей навстречу, Леда молниеносным движением выхватила у него из ножен кинжал и вонзила ему в сердце.

– Проклятый турок, – вне себя закричала она, – получай! За всех греков, которых вы, собаки, жгли и резали! За меня, за Багдасара!

Разбуженный криком матери Корьюн испуганно заплакал. Керим упал не сразу, несколько секунд он продолжал стоять, неподвижно, потом рухнул навзничь. Бросившись к нему, Анаит опустилась на колени, но, встретив безжизненный взгляд открытых глаз, поняла, что юноша мертв.

– Господи, Леда, что ты сделала, он ведь совсем еще мальчик!

Перед глазами у нее все плыло, мертвое лицо Керима сменилось лицом мужа, а потом вдруг стало удивительно похоже на лицо Гайка. Леда стояла, не шевелясь, сама потрясенная тем, что совершила. Маленький Корьюн продолжал вопить. Старая Нур сунула ему погремушку, которую он с плачем оттолкнул, кряхтя поднялась, подошла к Анаит и положила руку ей на плечо.

– Леда правильно сделала, дитя мое, он погубил бы нас. А теперь вставай, нам нужно спешить. Путь долог, а ноги мои уже не так крепки, как прежде.

Очнувшись, Леда повернулась к плакавшему сыну, но Анаит, стремительно вскочив на ноги, бросилась к мальчику и прижала его к себе.

– Не трогай ребенка, у тебя руки в крови!

В ужасе шарахнувшись, молодая женщина взглянула на свои руки. В атмосфере всеобщей истерии одна Нур, казалось, сохранила ясность и трезвость мысли.

– Нужно убрать тело, – сказала она так спокойно, словно речь шла о чем-то обыденном, – стражник, выпустивший его из города, расскажет об этом Вали-аге, его будут искать. Если найдут здесь, могут напасть на наш след. Пусть лучше думают, что его прикончили курды и сбросили в пропасть. Помогите мне.

Анаит не пошевелилась, она сидела, укачивая мальчика, который наконец успокоился и, задремав, прильнул головой к ее плечу. Нур с Ледой с трудом выволокли труп из пещеры и, подтащив туда, где край скалы нависал над зиявшей бездной, столкнули вниз. Потом, взвалив на спину мешки, стали спускаться по крутому склону. Анаит шла сзади, прижимая к себе маленького Корьюна.

Глава девятая. Древний Ани

К восходу солнца они спустились на равнину, но всего лишь на несколько минут остановились передохнуть. Поели, накормили ребенка и вновь двинулись в путь. Пришлось свернуть с прямой дороги, ведущей к турецкой деревне Суботан, на узкую заросшую тропу, чтобы обойти деревню стороной – ее жителей конный разъезд из Карса мог уже предупредить о трех разыскиваемых женщинах с ребенком. К счастью, далее путь их лежал через ровное пространство. Теперь впереди шла Анаит, знакомая с местностью, по которой им с мужем не раз приходилось ездить в Эчмиадзин. Стоявший щитом Алагёз (самая высокая гора Армянского нагорья) служил ей ориентиром, и все же они не раз сбивались с пути, и трижды поднималось солнце над горизонтом прежде, чем путницы добрались до подножия холма Аладж Даг.

– Я узнаю эти места, – оглядываясь, заметила Анаит, – здесь рядом есть небольшая армянская деревня Джала, мы с Багдасаром… – голос у нее задрожал, – мы дважды останавливались здесь у священника тер Мартироса по пути в Эчмиадзин.

– А не добрались ли сюда люди Вали-аги? – тревожно спросила Нур.

Анаит вздохнула.

– Выхода нет, у нас больше не осталось ни хлеба, ни сыра. Мальчику нужно есть, да и ноги твои, Нур, требуют отдыха.

– Может, я сначала проберусь в деревню и взгляну? – робко предложила Леда, опасливо поглядывая на Анаит.

Пока они говорили, маленький Корьюн носился по траве, подбегал то к Анаит, то к Леде и шаловливо дергал их за подолы платьев. Печально взглянув на мальчика, Анаит покачала головой.

– Пойдем все вместе, – решила она, – что будет, то будет.

К счастью, до Джала люди Вали-аги еще не добрались. Разграбив дом священника и не найдя ничего ценного, они в ярости подожгли его огромную библиотеку и стали искать женщин. Поскольку никто не видел, чтобы они покидали крепость, то пытались найти их в городе. Люди в масках, переодетые разбойниками, рыскали повсюду, даже врывались в церкви, но, естественно, никого не нашли. К утру поиски пришлось прекратить – кадий Юсуфоглу, узнав о случившемся, был возмущен и, явившись к паше, потребовал назначить расследование. Собственно говоря, он и без того знал, кто стоит за преступлением, но строгие законы требовали бесспорных улик и показаний свидетелей.

Паша все знал не хуже кадия, однако для порядка приказал начальнику гарнизона найти виновника беспорядков в армянском районе. Под этим предлогом люди Вали-аги, теперь уже открыто, рыскали повсюду – правда, искали не преступников, а скрывшихся неизвестно куда беглянок. Наконец Вали-ага заметил исчезновение Керима и велел его найти.

Керима нигде не было, стали вспоминать, кто последним его видел. И только к исходу следующего дня два стражника припомнили, что в тот вечер, когда ограбили дом армянского священника, они уже после закрытия городских ворот выпускали молодого чауша из крепости. С утра начались поиски за крепостными воротами, и на закате на дне пропасти обнаружили исклеванное птицами тело юноши.

Вали-ага, казалось, обезумел от горя. Как и предполагала старая Нур, поначалу решили, что Керим стал жертвой курдов. Вали-ага во главе отряда всадников сам выехал из крепости на поиски убийц. Однако в окрестных деревнях о появлении курдов никто не слышал, что казалось довольно странным – обычно шайки этих разбойников не ограничивались одной жертвой. И все же в близлежащей молоканской деревне Вали-аге удалось кое-что узнать о своем любимце – перепуганные молокане сообщили, что за несколько дней до того к ним приходил молодой чауш и договорился, что у них какое-то время поживет молодая женщина с ребенком. Однако так ее и не привел, и сам не пришел.

Услышав это, Вали-ага стал мрачнее тучи. Он не был семи пядей во лбу, поэтому никак не связал побег домочадцев священника с гибелью Керима, но мысль о близости своего любимца, пусть даже теперь и мертвого, с женщиной лишила его покоя. Когда же осмотрели всевозможные места, откуда могло быть сброшено в пропасть тело, то обнаружили пещеру и нашли валявшуюся в углу детскую погремушку, оставленную маленьким Корьюном. Только тогда начальнику гарнизона хватило ума сложить все воедино.

Теперь у него появилось объяснение некоторым странностям в поведении Керима, которые он прежде считал пустыми капризами. Ему ясно стало и то, что молодой чауш лишь пользовался его привязанностью, а в действительности пылал страстью к молодой женщине из дома священника и хотел ее спасти. Из-за этого он погиб, хотя не совсем понятно, кто его убил. Очевидно, с его помощью армянки с ребенком выбрались из Карса, но куда потом они могли направиться? Только на восток, к русской границе или в Эчмиадзин – место, которое армяне считают своей святыней.

Испытанная горечь и ярость были причиной того, что Вали-ага сам лично возглавил погоню за женщинами. Однако его медлительность дала беглянкам три дня форы и позволила беспрепятственно добраться до Аладж Дага.

Крестьяне в Джала готовились к празднику Вардавар (армянский праздник Преображения Господня), и приняли неожиданных гостей приветливо, тем более, что Багдасара и его жену здесь хорошо помнили. У маленькой полуразрушенной временем церкви, куда повела своих спутниц Анаит, их встретил священник тер Мартирос.

– Анаит, дочь моя, рад тебя видеть, где же твой муж?

Он вгляделся в ее лицо, и в глазах его появилось выражение тревоги. Анаит опустилась, почти упала на каменную скамью под тенистым деревом. Она держалась всю дорогу, но теперь неожиданно почувствовала, что не в силах говорить. Обступившие ее крестьяне, почувствовав неладное, умолкли. Леда с ребенком отошла в сторону. Нур ровным голосом рассказывала священнику о гибели Багдасара. О том, как им удалось бежать, говорить не стала, но сообщила, что их дом ограблен, им пришлось уйти.

– Завтра семь дней, как убили Багдасара, – перекрестившись, закончила она и подала священнику два серебряных ахче, – помолись за него, тер хайр.

Стоявшие вокруг армяне зашевелились, зашумели, рассказ Нур произвел на них тяжелое впечатление.

– Завтра я отслужу панихиду по брату моему Багдасару, пусть он покоится с миром, – важно проговорил священник, – и после Вардавара еще раз отслужу в мерелоц (день поминовения усопших, наступает в первый понедельник после главных церковных праздников).

Боясь появления Вали-аги и его людей, путницы наотрез отказались провести ночь в деревне. Узнав, что крестьянин по имени Баграт собирается на следующий день с раннего утра гнать в Талынь ослов со шкурами, Анаит пообещала заплатить сорок серебряных ахче, если он тронется в путь немедленно и позволит им ехать на его ослах.

Услышав слова «сорок серебряных ахче», Баграт расплылся в довольной улыбке.

– Через час выедем, госпожа, только навьючу на ослов мешки и седла закреплю, чтобы вам удобней было сидеть. Но до переправы мы засветло добраться не успеем, а в темноте я брода не найду. Придется в Ани заночевать.

– Хорошо, заночуем в Ани, – коротко ответила она и подала ему половину обговоренной платы.

Спустя час, сердечно распрощавшись со священником и сельчанами, беглянки с малышом устроились на спинах ослов между тюками со шкурами и тронулись в путь. Когда же солнечный диск коснулся горизонта, к Джала подъехали Вали-ага и его люди.

– Заедем в деревню, ага? – похлопывая рукояткой хлыста по боку своей лошади, спросил чауш Манучар, внимательно разглядывая ослиные следы и навоз на тропе. – Не могли они пройти мимо, наверняка здесь побывали.

Ноздри Вали-аги хищно раздулись.

«Может, они и теперь здесь. Допрошу армян, а не скажут – обыщу все дома»

 Их встретили с молчаливой покорностью – законы Османской империи повелевали безвозмездно предоставлять кров и пищу турецким военным и чиновникам.

– Кто в деревне старший? – крикнул Вали-ага. – Именем великого султана, собрать всех мужчин на площади!

Пока ничего не понимающие крестьяне передавали друг другу распоряжение, Манучар доехал до берега, где местные ребята метали камни, соревнуясь, кто дальше кинет.

– Какой ловкий и сильный мальчик! – восхищенно сказал он малышу лет десяти-двенадцати. – Будешь добрым воином. Скажи, а три женщины с маленьким ребенком, что к вам приезжали, давно уехали?

– Нет, ага, – пролепетал ребенок, смущенный столь милостивым обращением, – полдень уже давно миновал, когда они с Багратом уехали на ослах.

Манучар вернулся к Вали-аге, нетерпеливо ожидавшему, пока соберутся деревенские мужчины, сообщил то, что узнал, и с усмешкой добавил:

– Видишь, ага, как быстро я все выведал. Лучше воспользоваться наивностью ребенка, чем терять время со взрослыми.

Манучар был ловок и смекалист, но в последнее время стал кичиться своим умом, и это раздражало Вали-агу. Следовало осадить зарвавшегося чауша, и он, недобро сощурившись, проворчал:

– Ничего полезного ты не выведал, чауш, мы не знаем, какой дорогой они пошли.

– Тут к переправе одна дорога, ага. Ослы – не лошади, идут медленно. Засветло они не доберутся, а в темноте ни один погонщик через Арпачай скотину не погонит. В Ани заночуют, больше негде.

– Много болтаешь, как бы тебе без языка не остаться, – сердито буркнул Вали-ага.

Тем не менее, он велел крестьянам накормить его людей и их лошадей, и после короткой передышки отряд направился к Ани. Жители деревни с облегчением смотрели вслед удалявшимся всадникам.

 Баграт уверенно вел свой маленький караван. Широкий простор окружал путников, вдали виднелся массив Алагёза, куполом висел Арарат. К закату они достигли ущелья Цагкотцадзор (Долина Цветника), по дну которого с Аладж Дага спускалась маленькая речка Цагкотц. Древний Ани был построен на развилине, образуемой соединением Цагкотцадзор с ущельем, образуемым руслом реки Арпачай. Город лежал на плато, окаймленном со всех сторон ущельями. Единственная дорога к защищенному самой природой городу-крепости поднималась по склону скалы, и когда-то для защиты Ани от врагов ее преграждала двойная линия укреплений. Теперь же путники беспрепятственно миновали обломки наружной стены и вскоре достигли внутренней, на которой еще заметен был барельеф льва. Уже начало темнеть, но над массивными сводами ворот без створок еще можно было различить стертую надпись. И через эти своды ослы вступили в пустынный город, огласив своим криком древнюю армянскую столицу.

Они медленно двигались мимо развалин домов и маленьких часовен. Часть зданий была полностью разрушена, но многие неплохо сохранились, и даже в быстро сгущавшихся сумерках можно было заметить удивительную свежесть красок розового камня. Леда, родившаяся и выросшая в окружении кичливого блеска Константинополя, не удержалась от возгласа:

– Какая красота!

Анаит, ехавшая рядом с ней, заговорила, не поворачивая головы:

– Несколько лет назад мы с Багдасаром… – голос ее дрогнул, – мы везли сыновей в Эчмиадзин и остановились в Ани. Провели здесь два дня. Мой муж… он так любил историю, они с мальчиками и Сатеник облазили здесь все здания, читали надписи. Здесь много надписей – на армянском, арабском, грузинском и греческом языках. Багдасар… он говорил, надписи и архитектура указывают, что город строили и владели им поочередно армяне, грузины, курды, византийцы, теперь Ани находится во владениях османов. Войны и землетрясения превратили город в развалины, армяне покинули его, турки обходят стороной – боятся призраков. Багдасар… он часто приезжал сюда, делал зарисовки, описывал. Он обращался к своим друзьям в Париж и Вену, надеялся, они организуют экспедицию для раскопок. Теперь его записи сожжены. Вместе с книгами.

Дремавший Корьюн, которого она, сидя среди тюков, придерживала перед собой одной рукой, проснулся от ее голоса, но не заплакал, а удивленно похлопал длинными черными ресницами. Леда осторожно коснулась колена Анаит.

– Ты все еще сердишься на меня за то, что я сделала, госпожа, Анаит?

Анаит, на миг закрыв глаза, вздохнула и покачала головой:

– Нур права, ты спасла нас всех, девочка, прости меня за резкие слова. Но убийство грех, ибо противно воле Божьей, поэтому, когда прибудем в Эчмиадзин, исповедуйся и получи отпущение, чтобы на душе твоей больше не было тяжести.

– Да, госпожа Анаит, – взгляд Леды стал серьезным, – я давно уже не исповедовалась, не знала, могу ли прийти на исповедь к армянскому священнику – ведь я православной веры. Хотела спросить отца Багдасара, но все не решалась.

– Ты замужем за армянином и обвенчана по канонам григорианской церкви, значит, если рядом нет православного священника, можешь исповедаться в армянской церкви. Мы с мужем не раз говорили об этом, и Багдасар тревожился о тебе, но запретил мне обсуждать с тобой тему исповеди, – губы Анаит тронула печальная улыбка, – он был слишком деликатен, боялся, ты подумаешь, будто под видом исповеди он хочет выведать твои тайны.

– Ах, госпожа Анаит! – щеки гречанки заалели.

– Каждый человек вправе иметь свои секреты, девочка. Кажется, мы приехали. Нужно будить Нур.

Старуха, которую Баграт прочно привязал к седлу, чтобы не упала, громко похрапывала, усыпленная мерным покачиванием неторопливо шагавшего осла. Миновав хорошо сохранившуюся красивую церковь Святого Григория Просветителя, Баграт остановился у небольшого дома, крыша которого, судя по всему, не так давно подвергалась ремонту. Спрыгнув на землю, он помог сойти Анаит с ребенком и Леде, а когда стал освобождать от пут уже проснувшуюся и сердито ворчавшую Нур, скрипнули петлицы двери, и на пороге дома показался старик в одежде священника со свечой в руках.

– Приветствую тебя, сын мой, – сказал он, узнав Баграта, – сегодня ты приехал так поздно, как никогда.

Спустив на землю Нур, Баграт снял с ослиной спины бочонок с вином, потом большой мешок с овечьим сыром и два кувшина – со сливками и кислым молоком.

– Прими от жителей Джала, тер хайр, – сказал он и, опустившись на колени, с крестьянской деловитостью добавил: – Благослови меня, а потом занесу все в погреб.

Священник поставил свечу на высокий выступ в стене и, возложив руки на голову Баграта, благословил его.

– Ты привез ко мне гостей? – заметив наконец скромно стоявших в стороне женщин, спросил он.

Судя по голосу, старик был доволен, да и неудивительно – одинокая жизнь среди сов заставляет радоваться любому человеческому лицу. Передав сонного Корьюна Леде, Анаит приблизилась к священнику.

– Благослови и меня, тер хайр.

В тусклом мерцании свечи он узнал ее не сразу. Когда же узнал, то огляделся, но, увидев лишь Нур и Леду с ребенком на руках, удивленно воскликнул:

– Анаит, дочь моя, где же твой муж Багдасар?

– Его… больше нет.

Всю дорогу и в Джала Анаит мужественно держалась, но воспоминания, пришедшие на руинах Ани, лишили ее последних сил. Упав на колени, она разрыдалась. Ничего больше не спрашивая, священник положил руку ей на голову и благословил. А потом старчески надтреснутым голосом сказал то, что подсказывала ему житейская мудрость:

– Веди своих друзей в дом, Анаит, я вижу, с вами ребенок. Зажги свечи и приготовь мне, старику, что-нибудь вкусное. Я ведь тут один да один, истосковался по женской стряпне.   

После ужина и вечерней молитвы Баграт сообщил, что ночевать будет чуть поодаль, в многоугольной часовне. Женщинам священник предоставил свою комнату, скорее напоминавшую келью, а сам позвал Баграта посидеть с ним немного и рассказать, что делается в Джала и окрестностях.

Глава десятая. Похищение

В то время, как Анаит и Леда расстилали на полу шкуры, готовясь к ночлегу, Вали-ага гнал коня к Ани. Взошедшая луна ярко освещала дорогу, темневшие то там, то здесь кучки навоза указывали, что отряд на правильном пути. Внутри у Вали-аги клокотала ярость – из-за измены и гибели Керима, из-за ловкого побега армянок, теперь еще из-за Манучара, норовившего показать всем свою сообразительность. Однако, приблизившись к развалинам двойной ограды, он ощутил некоторую неуверенность. Его люди тоже придержали коней – Ани всегда внушал османам непонятный страх, въезжать в город-призрак ночью никому из них не хотелось. Даже чауш Манучар утратил свою обычную бойкость.

– Во имя Аллаха, не лучше ли подождать рассвета, ага? – неуверенно спросил он.

– Подождем рассвета, ага, подождем, – заговорили остальные.

Суеверный страх, написанный на их лицах, показывал, что в Ани их сейчас не загонит никакая сила. Поэтому Вали-ага велел спуститься к небольшому ручью, журчавшему у подножия скалы и расположиться на ночлег. Сам он всю ночь не сомкнул глаз и, едва восток окрасился алой краской, велел седлать коней.

 Однако подъехать к Ани они не успели – внезапно тишину нарушил лошадиный топот, и из развалин бывших двойных укреплений выскочил и вихрем помчался им навстречу небольшой конный отряд. Увидев турецких военных, неизвестные всадники стали стрелять наскоку. Внезапно Вали-ага дернулся, без единого звука сполз со спины своего коня и рухнул на землю. Его люди, ошеломленные неожиданным нападением, опомнились не сразу, и это позволило стрелявшим проскочить мимо них. Однако уже спустя мгновение Манучар, завопив «Курды!», выстрелил вслед несущемуся отряду. Один из всадников слегка покачнулся, но все же удержался в седле.

Нужно сказать, что людей Вали-аги мало интересовали армянки, которых они так настойчиво преследовали. Те из них, кто участвовали в грабеже дома священника Багдасара, ничем особо не разжились – им обещана была богатая добыча, но от пепла, в который обратилась огромная библиотека армянина, денег у них в карманах не прибавилось. Все же до сих пор они не смели роптать и послушно следовали за своим начальником, однако теперь он был мертв, а им пришла пора позаботиться о себе – у курдов поперек седел болтались увесистые мешки, наверняка с ценной поклажей, и было их раза в три меньше, поэтому турки немедленно пустились в погоню.

Время от времени преследователи и преследуемые обменивались выстрелами, которые не наносили урону ни одному из отрядов. Наконец перегруженные курдские лошади начали уставать, но мчавшийся впереди Манучар тоже чуть придержал лошадь и, обернувшись к товарищам, крикнул:

– Переправа! Кизил Килиса!

Его сразу поняли. Скакавшие впереди передавали задним:

– Кизил Килиса, Кизил Килиса!

Следует пояснить, что рядом с Кизил Килиса, маленькой армянской деревней на противоположном – левом – берегу реки Арпачай, находилась ближайшая переправа. Не было сомнений, что именно там курды пересекут Арпачай, чтобы скрыться за горными хребтами и добраться до своего селения Сапунджи. Однако во время переправы по скользкому каменистому дну тяжелая поклажа обычно заставляет всадников двигаться медленно и осторожно, из-за быстрого течения отстреливаться им практически невозможно, зато сами они являются прекрасной мишенью для засевших на скале врагов. Турки это знали, поэтому, рассчитывая покончить с курдами на переправе, во время погони старались не сближаться с ними на расстояние ружейного выстрела – дикие и жестокие жители Сапунджи известны были своей меткостью.

Но удача в этот день была не на стороне преследователей, ибо, свернув к броду, курды попали в полосу густого тумана, стелившегося над ущельем Арпачая. Видимость была столь плохой, что турки, безрезультатно сделав несколько выстрелов, отказались от своего первоначального плана. В азарте погони они тоже переправились через брод, а когда туман рассеялся, увидели, что расстояние между ними и курдами значительно сократилось. Мчавшихся впереди всадников теперь легко можно было достать ружейными выстрелами, но Манучар неожиданно остановился и высоко поднял руку – впереди находились русские пограничные посты.

Курды же, стремясь уйти от погони, помчались дальше и были встречены предупредительными залпами. Они не нашли ничего лучшего, как открыть ответный огонь, и немедленно за это поплатились. Спустя минуту трое из шайки были подстрелены, двое, поняв безрезультатность сопротивления, бросили ружья и высоко подняли руки, показывая, что сдаются. Пленников окружили русские солдаты и крепко скрутили им руки. Подошедший офицер скинул башлык с лежавшего на спине главаря, чтобы разглядеть его лицо, но внезапно из-под бурки убитого послышался детский плач.

– Ребенок, ваше благородие, – изумленно качая головой, проговорил один из солдат.

Отчаянно вопившего мальчика высвободили из обхватившей его мертвой руки. К счастью он был невредим, хотя и сильно напуган. Заметив, что некоторые мешки шевелятся, солдаты начали их развязывать, несильно, впрочем, удивленные – с похищением людей в приграничных районах они сталкивались постоянно. Спустя пять минут три женщины – Анаит, Нур и Леда, – помятые, наполовину задохнувшиеся, но живые, были освобождены из мешков.

Как позже выяснилось из допроса пленных курдов, шайка, захватившая путниц, действительно была из селения Сапунджи, расположенного на левой стороне Арпачая недалеко от Талыни. Грабить в окрестностях своей деревни они побаивались – Ереванский хан, в чьих владениях находилось Сапунджи, был строг и не желал беспорядков в пределах своего ханства. Однако курды испокон веков жили грабежом и кражей скота, поэтому для своих набегов они переправлялись через Арпачай в турецкие земли.

В тот день, когда беглянки выехали из Джала, несколько курдов, перебравшись через реку, прятались на скалах, издали выслеживая добычу. Напасть на деревню они не решались – их было слишком мало, а у крестьян Джала наверняка имелось оружие. Хотя, согласно законам Османской империи, вооружаться армянам запрещалось, но в приграничных районах этот запрет постоянно нарушался, тем более, что только-только закончилась война. Однако из Джала и обратно погонщики постоянно гнали ослов с грузами на базары Карса и Талыни, и такой маленький караван, сопровождаемый обычно одним человеком, мог стать неплохой добычей.

Караван Баграта привлек внимание засевшей в горах шайки, поскольку, во-первых, вышел из Джала в непривычное время, а во-вторых, острые глаза разбойников приметили сидевших среди мешков женщин.

На рынках рабов в Нахичевани и Ереване армянки ценились высоко – как молодые, так и пожилые. Последних охотно покупали для работы в гареме ханские жены – армянские старухи отличались аккуратностью и хорошо готовили, при этом в силу возраста они не могли соперничать с красавицами в борьбе за ложе господина.

Разбойники предвкушали богатую добычу, но напасть решили лишь после того, как погонщик, опытный в обращении с ослами, переправится через Арпачай, – ослы не овцы, управляться с ними на переправе нелегко. Курдские лошадки, ловко передвигаясь горными тропами, опередили бойко трусивших по дороге ослов и поскакали к переправе, чтобы устроить засаду. Однако с наступлением темноты разведчик, оставленный наблюдать за маленьким караваном, примчался и сообщил, что погонщик к переправе не пошел, а свернул с дороги и повел ослов в Ани, где, скорей всего, путешественники и заночуют.

В отличие от турок, курды суеверным страхом перед городом-призраком не страдали, поскольку сами не раз скрывались здесь от турецких стражников и знали Ани, как свои пять пальцев. Они сразу же направились к дому священника и, заглянув в окно, увидели спавших женщин и ребенка. Мешки со шкурами были аккуратно сложены у порога – на ночь Баграт разгрузил животных, чтобы дать им отдохнуть. Самого хозяина, как убедились курды, дома не было – вечером старый священник, желавший поболтать с Багратом, ушел с ним в часовню, там они за дружеской беседой опустошили бурдюк доброго вина, после чего оба уснули мертвецким сном.

Посовещавшись, разбойники решили с ослами не возиться – оставили животных спокойно топтаться у столба, где Баграт их надежно привязал. На спины лошадей погрузили шкуры, пробравшись в комнату, набросили на головы женщин мешки – те не успели даже вскрикнуть. Ребенка главарь шайки усадил перед собой на коня и укрыл буркой – пусть мальчик вырастет в племени курдов и станет воином. Все, казалось, предвещало удачу, но, уже выезжая из ворот, шайка столкнулась с поднимавшимся к Ани турецким военным отрядом.

Турок было намного больше, и курды сделали единственное, что им оставалось – открыв пальбу, помчались вперед. Возможно, им удалось бы уйти от турок, не сбейся они в тумане с дороги и не попади на русскую территорию. Теперь же трое из них были убиты, двоих связали и увели для допроса, а пленницы обрели свободу.

Анаит первой пришла в себя, услышав плач Корьюна, обо всем позабыла и бросилась к нему:

– Балик, солнышко мое!

Средних лет офицер подошел к ней, вежливо поклонился, спросил по-армянски:

– Ты армянка, госпожа?

– Да, ага, – она подняла на него заплаканные глаза, – помоги нам ради Христа, в которого мы оба верим.

Тронутый отчаянием, звучавшим в ее голосе, офицер ласково провел рукой по волосам Корьюна, уже переставшего плакать, но смотревшего на него испуганными глазами, и мягко ответил:

– Вани Атабекян, мелик Джраберда и офицер на службе русской армии, готов сделать для тебя все, что угодно, госпожа.

– Я Анаит, дочь священника Джалала, вдова карсского священника Багдасара.

Мелик Вани приосанился.

– Возможно, мы даже родственники, госпожа, – важно произнес он, – Атабекяны – побочная ветвь рода Хасан-Джалала, к которому принадлежат мелики Хачена.

Анаит слабо улыбнулась:

– Вряд ли, мой отец был простым священником.

– А мой простым ювелиром, – засмеялся Вани, и лицо его, утратив важное выражение, стало простым и открытым, – звание мелика я получил за скромные заслуги свои и в отсутствие прочих наследников.

– Где мои спутницы? – тревожно оглядевшись, спросила Анаит.

Меж тем два солдата, заботливо поддерживая под руки старую Нур, помогли ей подняться. Леда, которую один из похитителей оглушил ударом рукояти кинжала, чтобы не брыкалась, пришла в себя и тоже попробовала встать, но у нее все поплыло перед глазами, она со стоном опустилась на землю:

– Ох, голова!

Солдаты о чем-то заговорили по-русски, старая Нур, подойдя к Леде озабоченно ощупала ее голову.

– Сильно ударили, – ответила она на молчаливый вопрос Анаит, – шишка – ничего, пройдет. Плохо, что голова кружится, никак не может встать.

– В деревне Сонгурлы есть доктор, – сказал Вани, – дай мне мальчика, госпожа, я его понесу.

К удивлению Анаит, маленький Корьюн охотно пошел на руки к Атабекяну. Солдаты уложили Леду на бурку и подняли ее с четырех концов. Подошли два русских офицера, глядя на бледное лицо молодой женщины, один из них с сожалением покачал головой, сказал по-французски:

– Жаль девушку, по голове стукнули. Вот звери!

– Однако же недурна, – заметил второй.

– Месье, – поспешно обратилась к ним Анаит на том же языке, – далеко ли до деревни, где есть врач?

Офицеры смутились.

– Нет, мадам, отсюда не более двадцати минут ходу.

В татарской деревне Сонгурлы их поместили в большом каменном доме. Врач, невысокий смешливый толстячок, заставил Леду покрутить головой, осмотрел ее зрачки и, отчаянно коверкая французские слова, объявил Анаит, что ничего страшного – небольшое сотрясение.

– Пить микстура, я даю. Спать до утра. Скоро здоров.

Хозяин дома, невысокий пожилой татарин, сочувственно поцокав, принес молока, овечьего сыра и лепешек, погладил по голове Корьюна.

– Хороший мальчик, кушай.

Его жена постелила им в соседней комнате, помогла устроить Леду, рассказала, что в прошлом году курды пытались угнать из их деревни овец, когда пастухи гнали стадо на пастбище, но русские их отогнали выстрелами.

– Курд русских боится, Ярмол велел воров ловить и наказывать. А кто людей крадет, того Ярмол вешать велит.

Диалект, на котором говорили хозяева, был близок к турецкому, и Анаит с Нур хорошо их понимали, но слово «Ярмол» было им незнакомо.

– Кто? – переспросила Анаит.

– Ярмол – самый главный у русских. Кто тихо себя ведет, того не трогает, как жил, так и живи, как молился, так и молись.

Наевшись до отвала, Корьюн задремал, его уложили рядом с матерью, крепко спавшей под действием микстуры. Нур, у которой, по ее словам, ныли все кости, тоже прилегла отдохнуть. В соседней комнате хозяйка возилась у печи, в доме пахло свежеиспечённым хлебом.  Анаит, выйдя из дома, присела на широкую каменную лавку и закрыла глаза.

«У меня в доме в это время тоже всегда пахло хлебом, – думала она, – Багдасар…. Самый мудрый, самый добрый человек на свете. Если бы я ему во всем призналась, он бы меня простил, наверняка простил. Если бы он прочел мое признание…. Сегодня семь дней, как его нет, он так и ушел, не узнав о моем грехе. Я советовала Леде покаяться, а сама? Даже на исповеди никогда не признавалась в содеянном, наверное, за это Бог меня и покарал»

 По щекам ее катились слезы. Подошедший Вани Атабекян с поклоном спросил:

– Можно мне присесть рядом с тобой, госпожа Анаит? Я вижу, ты расстроена, могу ли я помочь?

Боясь разрыдаться, Анаит закусила губу. Вани, понимая ее состояние, сел рядом, но ничего не говорил, пока ей не удалось справиться с собой и ответить.

– Благодарю тебя от всего сердца, ага, мне действительно нужен совет, но мысли разбегаются. Всего несколько дней назад у меня был муж, был дом, теперь ничего нет. Будь я одна, меня это бы не так тревожило, но на мне лежит ответственность за моих спутниц.

Просто и безыскусно она рассказала, как погиб ее муж, об остальном сообщила в двух словах: во время нападения на их дом им удалось бежать, и они направляются в Эчмиадзин. Курды схватили их ночью в Ани, и теперь ее еще мучает тревога об их проводнике и старом священнике – не убили ли их разбойники.

– Не тревожься, госпожа Анаит, – успокоил ее Вани, – если бы убили, везли бы в мешках их головы. Но я на всякий случай пошлю человека в Ани разузнать. Однако, разреши спросить, почему ты решила искать убежище в Эчмиадзине?

– Мы с покойным мужем часто посещали Эчмиадзин, обычно останавливались в деревне Вагаршапат в доме вдовы Лусинэ. Багдасар… – она проглотила вставший в горле ком, – он боялся, что в гостинице монастыря мне будет неуютно. Думаю, Лусинэ и теперь нас приютит. В духовной школе Эчмиадзина учится мой сын, хочу быть рядом с ним. Старая Нур, моя няня, останется со мной, а Леда… она сама должна решить, что ей делать.

– Эта молодая женщина твоя родственница?

Анаит тяжело вздохнула и покачала головой.

– Леда гречанка, но ее муж армянин. Два года назад он отправил ее из Константинополя, чтобы уберечь от резни. По дороге она родила в нашем доме и осталась с нами. Ее муж так и не приехал – скорей всего, из-за начавшейся войны ему не смогли сообщить, где она. Боюсь, я была очень эгоистична и даже радовалась этому – я… я очень привязана к ее мальчику. Но это неправильно, я понимаю. В Эчмиадзине попрошу вардапета Ваана написать в Константинополь новому патриарху Гарабету, надеюсь, теперь, когда война окончена, удастся отыскать ее мужа.

Доброе лицо Вани Атабекяна выражало глубокое сочувствие.

– У тебя есть другие дети, госпожа?

– Дочери замужем, живут далеко. Старший сын…. Я даже не знаю, где он.

Голос ее дрогнул, Атабекян заметил это, но из деликатности не стал ни о чем спрашивать.

– Если пожелаешь, буду счастлив сопровождать тебя и твоих спутниц в Эчмиадзин.

Анаит стиснула руки и прижала их к груди.

– Ах, ага, ты столь великодушен, но смею ли я отнимать у тебя время? Ты состоишь на службе. Если укажешь мне надежного проводника…

– Я был бы рад сказать, что готов пожертвовать для тебя всем своим временем, госпожа, но мне действительно нужно побывать в Эчмиадзине. Видишь ли, митрополит Гандзасара светлейший Саркис, узнав, что я по делам службы отправляюсь в Тифлис, просил меня передать его жалобу главнокомандующему Ермолову.

– Ермолову! – воскликнула Анаит. – А я не могла понять, кого имеет в виду хозяйка, когда говорит «Ярмол».

Вани улыбнулся.

– Да, именно так называют Ермолова местные. Так вот, я отвез Ермолову жалобу, но светлейший Саркис еще попросил меня передать архиепископу Тифлисскому Нерсесу рукопись его книги, посвященной истории Агванкского (Карабахского) католиксата. Причем, взял с меня обещание передать из рук в руки – боится, что затеряется. Однако Нерсеса в Тифлисе нет – отбыл в Эчмиадзин и, говорят, надолго. Ожидать его в Тифлисе я не могу – дела требуют моего скорейшего возвращения. Чтобы выполнить обещание, придется отправиться в Эчмиадзин.

Анаит сама удивилась тому, что упоминание им имени архиепископа Тифлисского Нерсеса оставило ее совершенно равнодушной.

– Если так, то я с благодарностью приму твою помощь. Однако врач сказал, что моя спутница оправится не раньше, чем дня через два или три.

– Я не так сильно спешу, выедем через три дня или даже через четыре.

К вечеру вернулся посланный в Ани разведчик, сообщил, что виделся с Багратом и священником, оба, по его словам, были живы и здоровы. Баграт рассказал, что их разбудили выстрелы, но когда он подбежал к воротам, то увидел лишь мертвое тело Вали-аги и топтавшегося рядом с ним верного коня. Трогать мертвеца Баграт не стал, вернулся к дому священника, и обнаружил, что женщины и мешки с грузом исчезли. Оставленные в пыли следы лошадей объяснили ему причину случившегося. Кляня себя и крепкое вино, из-за которого все проспал, он в отчаянии стал рвать на себе волосы. Священник, тоже чувствовавший себя неловко, посоветовал немного подождать – курды, очевидно, столкнулись с турецким отрядом, который погнался за ними, но, чем бы ни окончилась погоня, турки непременно вернутся за телом своего начальника.

Так и случилось – спрятавшись в развалинах, Баграт видел, как вернулся отряд, но ни женщин, ни мешков с грузом с ним не было. Привязывая к конской спине мертвого Вали-агу, турки громко обсуждали постигшую их неудачу, проклинали разбойников-курдов, а также спорили, кто теперь будет назначен новым начальником гарнизона Карса. Когда турецкий отряд, наконец, уехал, удрученный Баграт долго не знал, что ему делать – гнать ослов в Талынь без груза не имело смысла, возвращаться домой в Джала было стыдно. К счастью, явился разведчик и обрадовал их со священником, сообщив, что путницы и ребенок спасены, а свой груз, отобранный у курдов, Баграт может забрать на ближайшем к Кизил Килиса русском пограничном посту.

Утром следующего дня Леда почувствовала себя лучше, голова у нее почти не кружилась, хотя она еще ощущала сильную слабость. Приехавший доктор осмотрел ее и остался доволен.

– Молодость, молодость! – потирая руки, говорил он Анаит и, указав, на Нур, добавил: – Будь эта старая дама вместо молодая дама, был бы конец. Молодая дама еще пить микстуру и спать. Два дня и забыть ушиб.

Доктор оказался прав – вскоре Леда уже могла вставать, а спустя два дня Анаит сказала Вани, что они готовы тронуться в путь.

Глава одиннадцатая. Встреча

Вручив архиепископу Нерсесу пакет с рукописью митрополита Саркиса, Вани Атабекян бросил быстрый взгляд в сторону сидевшего в углу молодого секретаря, работавшего с черновиками Джамбра, и продолжал неподвижно стоять. Нерсес понял и улыбнулся.

– Можешь говорить при моем секретаре, сын мой, я доверяю ему.

Атабекян вытащил из внутреннего кармана послание и передал архиепископу.

– От мелика Гюлистана Овсепа Бегларова, Србазан хайр. Я должен доставить ему ответное послание, если таковое будет.

Если Вани, везде и всем охотно рассказывал о рукописи митрополита Гандзасара, которую должен был вручить светлейшему Нерсесу, то о послании мелика Овсепа не знал никто. Глаза Нерсеса сверкнули.

– Ответ будет, но мне нужно время, чтобы его составить.

– Я подожду, Србазан хайр. Благослови.

Опустившись на колени, Вани получил благословение и удалился. Нерсес протянул письмо секретарю.

– Расшифруй, сын мой.

Тот отложил черновики и занялся письмом. Спустя час Нерсес читал послание мелика Овсепа Бегларова, чей младший брат Шамирхан служил переводчиком в дипломатической канцелярии Ермолова в Тебризе. Дважды перечитав написанное мелким и четким почерком секретаря, архиепископ велел служителю пригласить вардапета Ваана. Вардапет, уже знавший о прибытии Атабекяна в Эчмиадзин, торопливо вошел в покои Нерсеса.

– Србазан пожелал меня видеть? Есть новости?

Он тоже, как и Вани, невольно покосился в сторону молчаливо работавшего секретаря. Всего лишь несколько дней, как этот юноша прибыл в Эчмиадзин с архиепископом. Держался он особняком, в церкви во время литургии всегда стоял за спиной Нерсеса, но в остальное время старался избегать окружающих – настолько, что никто никогда даже не слышал его голоса. Однако архиепископ, по-видимому, безоговорочно ему доверял. Вот и теперь, не обратив внимания на осторожный взгляд вардапета, архиепископ сказал:

– Садись, вардапет Ваан. Шамирхан через своего брата мелика Овсепа Бегларова сообщает, что о намерении Аббас-Мирзы перенести Святой Престол в Маку действительно одно время ходили слухи – говорили, что шахзаде боится влияния русских на Эчмиадзин при столь близком соседстве с русской границей. Тем не менее, открыто он о своих намерениях не заявлял, очевидно, ничего окончательно не решил. Пока же, как полагает Шамирхан, принц отдал тайное распоряжение похищать монахов по одному или по два и насильственно переселять их в Маку с целью постепенно опустошать Эчмиадзин.

– Братья Мгер и Завен два дня назад уехали в Иманшалу с поручением, но так и не вернулись, – встревоженно проговорил вардапет, – мы полагали, их задержало дело, с которым они были посланы, но после того, что Србазан мне сейчас сказал…. Что мы сможем сделать, чтобы воспрепятствовать этому?

– Ничего, вардапет Ваан, ничего. Я обращусь к Ермолову, возможно, он сумеет повлиять на шахзаде.

– Нельзя ли нам обратиться за заступничеством к Асри Баиндуряну, секретарю шахзаде? Аббас-Мирза его любит и считается с его мнением.

Нерсес со вздохом покачал головой.

– Вряд ли, вардапет. Я писал об этом Шамирхану еще весной, но он ответил, что Асри высокомерен, гордится своей должностью и не хочет, чтобы его заподозрили в каких-либо интригах против принца.

– До меня дошел слух, что Асри собирается жениться на родственнице Овсепа и Шамирхана Бегларовых. Не может ли она оказать влияние на будущего мужа?

Нерсес невольно улыбнулся.

– У тебя неверные сведения, вардапет Ваан. Асри уже давно влюблен во вдову Акопа Давояна, двоюродную сестру Овсепа и Шамирхана, но она его не поощряет. Сам Шамирхан с той ветвью семьи не общается – там старинная вражда. Однако он пообещал Асри помочь ему в любовных делах, готов ради этого даже примириться с родственниками. Если брак состоится Шамирхан, в свою очередь, сможет рассчитывать на помощь Асри. Однако пока об этом рано говорить.

Вардапет Ваан в недоумении пожал плечами.

– Мне непонятно, Асри молод, богат и красив. Он не нравится той женщине?

– Все может быть, вардапет Ваан, женщины – капризные создания. Пока же предупреди всех братьев об опасности похищения, пусть поручения, которые следует выполнять вдали от монастыря, дают послушникам и ученикам духовной школы.

– Я как раз хотел сказать об одном из моих учеников…

Не договорив, вардапет вновь покосился на секретаря, продолжавшего с равнодушным видом работать с Джамбром.

– Говори, вардапет, повторяю: при моем секретаре ты можешь сказать все.

– Я имею в виду Гайка, сына карсского священника Багдасара, которого Србазан отправил в Тебриз. Дело в том, что вместе с Вани Атабекяном в Эчмиадзин прибыла госпожа Анаит, мать Гайка. Ее муж священник Багдасар был убит в Карсе несколько дней назад, их дом разграблен. Госпожа Анаит со служанками вынуждена была бежать, сейчас она остановилась у Лусинэ в Вагаршапате.

Кровь медленно отливала от лица Нерсеса.

– Господь всемогущий! – осенив себя крестным знамением и прижав к сердцу руку, он откинулся назад.

Вардапет тяжело вздохнул.

– Да, Србазан хайр, это и меня потрясло до глубины души, я уважал и ценил Багдасара, он был одним из самых образованных армян нашего времени. Никто, кроме нас, не знает, где находится Гайк, не следует ли сообщить ему о смерти отца? Сейчас его мать, младший брат и дядя втроем оплакивают утрату, не следует ли Гайку присоединиться к ним в их общем горе? Вряд ли он сможет узнать что-либо более важное и полезное, чем сообщил Шамирхан Бегларов, я думаю…

Вардапет умолк, напуганный бледностью архиепископа. Нерсес поднес руку к горлу, словно задыхался, и откинулся назад, на лбу его выступили капли пота.

– Я должен подумать, – глухо ответил он, – но прежде мне следует помолиться. Иди, вардапет Ваан, и пока никому ни слова о Гайке. Ни единого слова!

Вардапет поклонился и вышел. Архиепископ Нерсес Аштаракеци продолжал сидеть неподвижно. Когда же улеглось смятение мыслей, и сердце его вновь стало биться ровно, он понял, что не сможет ничего делать и ни о чем думать, пока не успокоит свою душу обращением к Господу.

После полуденной службы, народу в соборе было немного. Войдя в восточную апсиду, архиепископ опустился на колени и начал молиться.

«Господи, прости меня за преступление, совершенное против ушедшего на Небеса Багдасара. Видит ли он теперь меня, знает ли, какой стыд я сейчас ощущаю? Не я ли виной тому, что юноша, считающий этого святого человека отцом, сейчас не разделяет боль со своей несчастной матерью? Помоги мне, Господи, подскажи, что делать. Его сходство со мной уже дало пищу сплетникам, теперь и Анаит, сраженная горем, может не выдержать, открыть тайну. Я же сейчас не могу дать врагам в руки такое оружие против себя, мое честное имя – главное оружие, с которым я защищаю дело моего народа. Нет, призывать сюда Гайка теперь нельзя»

Долго молился Нерсес Аштаракеци, и никто не смел прервать его молитву. Когда же он отошел от алтаря, к нему приблизилась молодая женщина и опустилась на колени, молитвенно сложив руки.

– Србазан хайр, я грешна перед Богом и людьми, как о великой милости молю выслушать мою исповедь.

– Ты гречанка, дочь моя? – он определил это по ее акценту и неуверенно произносимым армянским фразам. – Можешь говорить по-гречески, если тебе трудно подбирать армянские слова.

Она перешла на греческий:

– Я была крещена в православной церкви, но сейчас вблизи нет ни одного православного священника. Люди сказали мне: Владыка Нерсес – великий и святой человек, Господь прислушивается к его словам. И я пришла молить о помощи, ибо за последние несколько дней мне столько раз приходилось бывать на волосок от смерти, что теперь мучает страх умереть, имея тяжкий грех на своей совести.

Губы Нерсеса дрогнули в еле заметной кривой усмешке. Первым побуждением его было велеть женщине уйти, потом он внезапно изменил решение и указал ей на дверь, ведущую в боковой придел.

– Что ж, дочь моя, раз ты пришла за помощью в армянский храм, я не вправе отказать тебе и выслушаю твою исповедь, Господь это дозволяет.

Она назвала ему свое имя – это был единственный вопрос, который задал ей архиепископ, – а потом говорила, быстро и горячо, словно боялась, что не успеет рассказать обо всем пережитом.

– …я поклялась мужу хранить ему верность, но по слабости своей не смогла устоять перед искушением. Когда же человек, с которым я грешила, стал угрожать нам, я убила его. Я грешна перед Богом.

Звучный голос Нерсеса вознесся ввысь:

– Да помилует тебя человеколюбивый Бог и отпущение дарует всех поступков твоих – исповеданных и забытых. И я порядком священнической власти освобождаю тебя от всякой причастности твоей грехам твоим….

Когда прозвучало «аминь», из груди Леды вырвалось рыдание. Справившись с собой, она вытащила из кармана золотой:

– Хочу сделать пожертвование храму, Владыка.

– Положи золото в ящик с пожертвованиями, дочь моя, и ступай за мной.

Опустив деньги в ящик, Леда в некотором недоумении последовала за архиепископом. Нерсес провел ее в свои покои, пропустил в кабинет, где сосредоточенно работал молодой секретарь, и остановился. Леда обвела глазами помещение и вскрикнула. Оторвавшись от работы, юноша поднял голову и застыл – словно увидел призрак.

– Корьюн!

Забыв обо всем, они бросились друг к другу в объятия.

– Я обещал тебе, что найду твою жену, и я ее нашел, – тихо сказал Нерсес.

Глава двенадцатая. Агабеим-ага

Тебриз, осень 1823 года. Карабах 1786-1797 годы. Тегеран 1805-1823 годы

Агабеим-ага обмакнула перо в отделанную изумрудами золотую чернильницу, строки мелким бисером ложились на благоухающую ароматом сандалового дерева бумагу.

«Если Тебриз будет раем, не забудется Карабах…»

За окном дворца полыхал зноем Тебриз, тяжело вздохнув, Агабеим ага подумала о своем прекрасном саде, оставшемся в Тегеране. Будет ли за ним должный уход? Если нет, то цветы засохнут через три дня. Жаль, они прекрасны – розы, жасмин, гортензии, даже тюльпаны, привезенные из Голландии. Хотя… какая для нее теперь разница? Отложив перо, Агабеим закрыла глаза, в памяти замелькали картины далекого детства.

…. Ей шесть лет, отец, Ибрагим-хан, взял ее посмотреть на скачки. Маленькая Агабеим сидит перед отцом в седле, мимо них вихрем проносятся всадники. Брат Мехти-Кулу и сын мелика Шахназара Джумшуд вырываются вперед, но неожиданно их обходит Мухаммед-бек. Сердце Агабеим колотится, глаза сияют. Девочка подпрыгивает, отец удерживает ее в седле, смеется – малышка влюблена в своего двоюродного брата Мухаммед-бека чуть ли не с пеленок, старших это забавляет.

Восторги Агабеим прервал появившийся в сопровождении свиты старый мелик Варанды Шахназар. Лицо у старика было серьезное, он подозвал Ибрагим-хана и сделал рукой знак всадникам, составлявшим его свиту. Они отъехали назад, рядом с меликом остался один Ибрагим-хан с маленькой Агабеим в седле перед собой.

– Сегодня я получил известие из Исфахана, – отрывисто сказал Шахназар, – персидский скопец Ага-Магомет-хан подверг город такому разорению, какого не видывали даже во времена нашествия афганцев. Он начал совершать набеги на Араратскую долину и грузинские земли. Если этот самозваный шах явится к нам, старые укрепления не помогут. Ибрагим, зять мой, мы с твоим отцом Панах-ханом, моим верным другом, вместе строили Шушу, и теперь я вновь говорю тебе: крепость следует укрепить.

Агабеим почувствовала, как Ибрагим-хан тяжело вздохнул.

– Народ будет недоволен, ага Шахназар, недавно чума прошла по Карабаху, треть людей вымерла. Как бы не взбунтовались, если сейчас заставить их работать.

Старик с величественным видом выпрямился в седле.

– Пусть боятся бунта твои глупые ленивые родичи, ты же, Ибрагим, умен и силен духом, иначе я не выдал бы за тебя свою любимую дочь. Да и Хюризат моя не согласилась бы войти в твой дом женой, не плени ее твои отвага и сила. Выбора нет, сейчас народ должен повиноваться своему властителю. Я уже стар, мои старшие сыновья Джумшуд и Хусейн еще не остепенились, они не имеют власти, пока я жив. Судьба Шуши в твоих руках, повелитель джаванширцев.

Ибрагим-хан усмехнулся про себя – вряд ли Шахназар, отдавая Хюризат ему в жены, спрашивал ее согласия, ему нужно было скрепить их союз родственными узами. Что ж, это хорошо, ему Ибрагим-хану Карабахскому, нужны сильные союзники. Поэтому кроме Хюризат в его гареме дочь Аварского хана Бике, дочь Ардебильского хана Шахниса, две сестры Гянджинского хана Туту Беим и Хуршид Беим. Последнее родство, правда, не помогло – Гянджинский хан Джавад после смерти отца стал его лютым врагом. Тем более необходим союз с остальными могущественными родственниками и в первую очередь с меликом Шахназаром. Тон, каким хан ответил мелику, был полон почтения:

– Ага Шахназар, я согласен, но нам нужно выслушать Вагифа.

– Я знал, что ты так скажешь. Призови его, он здесь.

Подъехавшему Вагифу, как и мелику Шахназару, уже давно перевалило за семьдесят. Тем не менее, он был крепок и ловок, как юноша, а фигура его, казалось, составляла единое целое с конем. Поэт, ученый, инженер и просветитель, Вагиф пользовался безграничным уважением Ибрагим-хана, сделавшего его своим визирем. Мелик Шахназар старался общаться с Вагифом как можно меньше, а если вынужден был это делать, то напускал на себя вид высокомерного превосходства. Как все облеченные властью люди мелик больше всего боялся показаться глупцом, а ведь это с каждым может случиться, если иметь дело со столь умным человеком, как поэт Вагиф, – ведь тот сумел даже предсказать лунное затмение! Ученый это прекрасно понимал, и иногда в его взгляде, устремленном на мелика, мелькала легкая смешинка. Однако теперь глаза Вагифа, внимательно слушавшего Ибрагим-хана, были серьезны.

Как раз в это время закончились скачки, и начались соревнования по стрельбе из лука. Агабеим, следившая за натягивавшими тетиву юношами, слушала разговоры старших краем уха, но кое-что из сказанного Вагифом запомнилось:

– …следует снестись с меликами Гюлистана и Варанды и предложить им союз, они должны понять, что Шуша – главная преграда на пути тирана в Карабах.

– Чтобы потом предать нас русским? – спросил Ибрагим-хан так резко, что девочка, сидевшая перед отцом на лошади, испуганно вздрогнула. – Ты ведь знаешь, Вагиф, что мелики за моей спиной пишут Потемкину и молят его изгнать меня с их земли.

 Вагиф рассмеялся.

– Не тревожься об этом, мой хан, Потемкину сейчас не до них – Россия начала войну с османами. Сейчас наш главный враг – самозваный шах Ага-Магомет-хан из племени Каджаров. Едва узнав о разорении Исфахана, я разослал письма нашим соседям. Еще не все ответили, но Талышский и Ереванский ханы готовы объединиться с нами в борьбе против жестокого скопца.

– Что бы я делал без твоего великого ума, Вагиф, друг мой! – охваченный порывом восхищения, воскликнул Ибрагим-хан.

Мелик Шахназар, не любивший, когда в его присутствии расточали похвалы другим, недовольно насупился, однако поэт, не обратив внимания на его хмурое лицо, спокойно продолжал:

– С каждой семьи из местных возьмем по два-три человека, родственникам твоим джаванширцам вели прислать людей. Я сам составлю план новых укреплений и возглавлю работы.

Торжествующие крики возвестили о победе Мехти-Кулу, брата Агабеим, в стрельбе из лука. Огорченный Мухаммед-бек уступил место победителю, а маленькая Агабеим от обиды за него тихо заплакала. Мужчины прервали разговор. Ибрагим-хан, с тревогой посмотрев на свою любимицу, спросил:

– Что такое, доченька?

– Мухаммед-бек… проиграл, – она горько всхлипнула.

Ибрагим-бек, обожавший девочку с трудом сдержал улыбку, но мелик Шахназар недовольно пожал плечами.

– Зря ты взял ее на поле, отдай нукерам, пусть отвезут к матери.

Агабеим сжалась – она знала, что старый мелик, которого все почему-то называли ее дедушкой, очень строг. Как и мама Хюризат-ханум. Хорошо, что мама Хуршид-Беим не заставляет ее часто навещать маму Хюризат-ханум. В голове у девочки путалось, а мелик Шахназар смотрел на нее и думал, что эта девчонка – крах всех его великих планов.

Много лет назад он, мелик Варанды, с помощью призванного им Панах-хана решил собрать под своей властью земли остальных четырех меликств – Гюлистана, Хачена, Джраберда и Дизака, – отобрав их у законных владельцев. Когда Панах-хан умер, и Ибрагим был возведен правившим тогда персидским шахом Каримом в звание хана, мелик Шахназар продолжал вести дела с сыном не менее успешно, чем с отцом. Им удалось заманить меликов в ловушку, и теперь мелик Дизака Бахрам томился в Ардебиле у одного из тестей Ибрагим-хана, а мелик Гюлистана Абов и мелик Джраберда Межлум бежали и скитались в чужих краях. Выдавая Хюризат за Ибрагим-хана, Шахназар взял с зятя клятву, что тот в будущем сделает ее старшего сына своим наследником, обойдя детей от других жен. Ибрагим-хан торжественно поклялся: когда сын Хюризат вырастет, он и Джумшуд, сын Шахназара, вдвоем будут править Карабахом.

Однако Бог рассудил иначе – у Хюризат все мальчики рождались желтушными и вскоре умирали, но единственная дочь ее, маленькая Агабеим, родилась крепким и здоровым ребенком. Однако она была девочкой, и за это мать возненавидела ее до того, что поначалу хотела удушить. Малышку отобрали у Хюризат и отдали Хуршид-Беим, второй жене Ибрагима. Той было уже под сорок, и Ибрагим больше не брал ее в свою постель. Мехти-Кулу, сыну Хуршид-Беим, уже исполнилось десять, с семи лет он был отдан на попечение мужчин и все реже прибегал к матери. Выдав замуж дочь Туби, Хуршид Беим тосковала, поэтому с радостью приняла малышку.

Девочка росла и с каждым днем становилась все более очаровательной, даже Ибрагим-хан, мало обращавший внимание на дочерей, ласкал ее и называл своим цветочком. Из-за этого Шахназар посоветовал дочери забрать малышку у Хуршид-Беим и воспитывать самой. Ибрагим-хан не возражал – как-никак, а родная мать. Но тут неожиданно запротестовала сама Агабеим – при виде Хюризат-ханум она начинала дрожать от страха и с плачем жалась к Хуршид-Беим. Ибрагиму немедленно об этом донесли, и, разумеется, отцовское сердце не выдержало – велел оставить ребенка у второй жены.

Вспоминая об этом, мелик Шахназар продолжал смотреть на маленькую Агабеим недобрым взглядом, и она начала дрожать. Вагиф, который все понимал, с улыбкой сказал Ибрагим-хану:

– Дай мне маленькую ханум, мой хан, я покажу ей цветок хары бюль-бюль.

Ибрагим-хан с некоторым облегчением передал дочь старому поэту. Удобно усадив девочку перед собой, Вагиф отъехал, и Агабеим немедленно успокоилась.

– Где цветок хары бюль-бюль, ага? – требовательно спросила она.

– Вот он, – Вагиф с улыбкой указал на удивительный цветок, напоминающий птицу с темным телом и розовыми крыльями, – о хары бюль-бюль сложено много прекрасных сказаний. Говорят, в нем слились воедино соловей и роза, вот послушай:

«Полетим, бюль-бюль, с тобою

Мы по саду, кругом, кругом.

Тут зимой порхал я – розе на досаду –

Кругом, кругом.

Ах, бюль-бюль, цветка достиг он,

Страсти языка достиг он»

Старик почувствовал, что девочка замерла.

– Это ты сочинил, ага Вагиф? – восхищенно спросила она.

– Нет, моя принцесса, это поэт-армянин Саят-Нова. Я встречался с ним, когда путешествовал в Тифлис, мы напели друг другу наши песни.

Голос Вагифа стал глубок и задумчив, Агабеим откинула назад головку, чтобы увидеть его лицо, взгляд ее был удивительно серьезен.

– Ага Вагиф, – попросила она, – научи меня читать и писать, как ты научил моих братьев. И еще научи меня слагать песни, как это делаешь ты.

Старый поэт спрятал улыбку, чтобы не обидеть девочку.

– Если твой отец и мама Хуршид-Беим разрешат, я научу тебя читать и писать, моя маленькая принцесса, но никто не сможет научить тебя слагать песни, они должны сами рождаться в твоем сердце.

– Прочитай мне про журавлей, – попросила она, и Вагиф стал читать ей свою песнь, написанную в форме гошмы, – песнь, которую Агабеим знала наизусть, но готова была слушать бесконечное число раз:

 «Задержите в полете удар крыла:

Слово есть у меня для вас, журавли

Вереница ваша откуда летит?

Начинайте об этом рассказ, журавли.

Очарован вами высокий Багдад,

Он прилету вашему будет рад.

Вы широкими крыльями бейте в лад,

Не роняйте перо в этот раз, журавли…»

Под звук его певучего голоса она закрыла глаза и увидела летящих в небе журавлей. В этот миг маленькой Агабеим почудилось, что в душе ее рождается песня.

Где-то в возрасте тринадцати лет детское чувство к Мухаммед-беку неожиданно превратилось в бурный поток. У него была красивая наложница Сурая, глядя на нее, Агабеим не могла понять, что чувствует – зависть, ненависть? Строки рвались из души:

«Благословен пребывающий с тобой,

Но в сердце пустыни и блаженство может убить»

Вагиф был единственным, кому она читала свои стихи. Он стал плохо видеть и не мог читать сам, со слуха поправлял ее ошибки, рассказывал о рифмах, газелях и гошмах. В глазах его светилось одобрение, и для Агабеим не было ничего важней этого.

Примерно в то же время умер могущественный мелик Шахназар. Перед смертью его отношения с дочерью Хюризат испортились, и, мстя памяти отца, она уговорила Ибрагим-хана признать наследником не Джумшуда, старшего сына мелика, а второго сына Хусейна. Последний был вял, глуповат и послушен, Ибрагим-хан, обещавший умирающему Шахназару позаботиться о его наследнике, вначале колебался, но потом понял, что жена права – Хусейн будет в его руках мягким воском, а умный горячий Джумшуд еще при жизни отца начал возмущаться, что Ибрагим заселяет опустевшие земли изгнанных меликов племенем джаванширцев.

Агабеим к тому времени уже многое начала понимать. В гареме отца появились новые жены – молодая грузинская княжна София Абашидзе, захваченная во время набега Аварского хана на дом ее отца и присланная Ибрагим-хану в подарок, и Хатай, дочь все еще томящегося в Ардебиле мелика Бахтама. Обе были чуть старше самой Агабеим, они плакали какое-то время, но потом покорились своей участи. Агабеим подружилась с Софией, получившей в доме отца неплохое образование, привязалась к ее крохотному сынишке Аббас-Кули, своему маленькому брату. Джевахир (такое имя получила София в гареме Ибрагим-хана) расцвела и выглядела вполне довольной. Агабеим не могла этого понять – неужели юной грузинке нравится, когда престарелый Ибрагим-хан ласкает ее юное тело? Один раз рискнула спросить:

– Джевахир, ты умная женщина, я не хочу, чтобы ты обижалась на мой вопрос, просто пытаюсь понять. Ты довольна своей судьбой? Мой отец богат и могуществен, но ведь ему уже больше семидесяти, а тебе только шестнадцать. Ты рассказала мне один раз, что на родине в Грузии у тебя был жених, и ты его любила, неужели ты его забыла?

Джевахир все же обиделась, вспыхнула и выхватила из рук Агабеим маленького Аббас-Кули.

– Уходи! – закричала она. – Пусть Всевышний накажет тебя за злые слова! Это тебе пусть выпадет участь стать рабой нелюбимого мужчины, а я всем сердцем люблю Ибрагим-хана и благословляю тот час, когда он призывает меня на свое ложе.

Обиженная Агабеим поднялась.

– Никогда не буду рабой нелюбимого! – торжественно пообещала она. – Лучше брошусь в пропасть, и пусть тело мое разобьется о камни.

После этого они с Джевахир не разговаривали, а Вагиф, которому расстроенная Агабеим рассказала о случившемся, тихо посмеиваясь, объяснил:

– Тебе только тринадцать лет, маленькая принцесса, я знаю, что в сердце твоем бурлит страстное чувство к твоему двоюродному брату Мухаммед-беку, и ты думаешь, будто без этой любви мир рухнет. Только ты ошибаешься. Жизнь сложна, и никогда не лежит перед нами ровной дорогой. Любому человеку, особенно слабой женщине, приходится продвигаться вперед по причудливо изгибающимся тропам судьбы. И лучше, если ты, пока идешь, будешь наслаждаться ароматом окружающих тебя цветов, а не плакать оттого, что сбилась с прямой дороги.

– Ага Вагиф, – тихо спросила она, – как сделать, чтобы я сама выбирала свою тропу, а не меня вели по ней?

– Стань мудрой, дитя мое, зная слабости других, сама будь выше слабостей. И тогда тебе удастся выбрать тот путь, к которому лежит твое сердце.

Сам Мухаммед-бек, который прежде подшучивал над чувством маленькой девочки, теперь стал краснеть, когда об этом заходила речь. Ибрагим-хан же полагал, что Агабеим давно забыла о своей детской любви. Во всяком случае, он желал бы для любимой дочери более знатного мужа, чем небогатый племянник. Однако у него не было времени думать о замужестве Агабеим – после длительной гражданской войны шах-скопец Ага-Магомет-хан окончательно укрепился в Иране и теперь готовился к прыжку на Грузию и Карабах. Он отправил меликам и ханам требование покориться его власти, угрожая непокорным жестокой расправой.

После долгих раздумий Ибрагим-хан решил не впускать Ага-Магомет-хана в Шушу, открывавшую дорогу в Карабах.

– Лучше погибнуть, чем сдать город евнуху, – сказал он.

Его поддержали примирившиеся с ним в этот тяжелый час мелик Гюлистана Абов и сын Шахназара мелик Джумшуд. Только тогда шушинцы оценили укрепления, возведенные по требованию старого мелика Шахназара. И хотя слово «Шуша», означало «стекло», стоявшая на скале крепость была неприступной.

В год, когда персидские войска впервые осадили Шушу, Агабеим исполнилось шестнадцать. Защитники города с высоты внимательно следили за окружившими город полчищами. С Ага-Магомет-ханом находились Джавад-хан Гянджинский и мелик Джраберда Межлум – ненависть к Ибрагим-хану была в них столь сильна, что в этой войне они решили принять сторону его врага. Ага-Магомет-хан оценил их преданность и приблизил к себе мелика Межлума, умного и хорошо образованного человека. И однажды в Шушу прилетела стрела, принесшая насмешливое послание Ибрагим-хану:

«Безумец, град камней летит с небес, а ты в стеклянных стенах ждешь чудес»

Вагиф, которому принесли бумагу, покрутил ее в руках и насмешливо заметил:

– Измененная касида поэта Ширази. Узнаю остроумие мелика Межлума – мальчишкой он обучался у меня грамоте. Я потратил на него немало сил – норовист и упрям, хотя и неглуп.

Тут же, взяв перо, Вагиф набросал на обратной стороне послания собственные стихи:

«Меня стеклом Создатель окружил, но крепкий камень он в стекло вложил»

Стрелу отправили обратно во вражеский лагерь, и шушинцы долго со смехом повторяли слова Вагифа. Это происшествие вложило в сердца мужчин уверенность в своих силах.

Женщины семьи Ибрагим-хана с тревогой ожидали вестей, но до них доносился лишь глухой рокот – то за стенами Шуши грозно гудело войско Ага-Магомет-хана. В полночь, когда в ханском дворце уже спали, послышался стук копыт. Подскакав, всадник обвел дворец взглядом – все окна были темны, лишь в одном тускло мерцала свеча. Он направил туда коня и остановился, запрокинув голову. В окне показалось лицо Агабеим.

– Мухаммед-бек, – прошептала она.

– Да, это я, – негромко проговорил он, – во дворце спят, я не стал никого беспокоить. Знал, что ты одна не спишь по ночам, слагаешь стихи и песни. Ибрагим-хан велел передать женщинам, чтобы больше не тревожились – войска Ага-Магомет-хана уходят.

– Уходят! – она прижала руки к груди. – Сорок дней они стояли под Шушой, а теперь, ничего не добившись, уходят? Не ловушка ли это?

– Мы тоже так подумали. Но к меликам пробрался лазутчик-армянин и сообщил, что шах решил идти на Тифлис. С Шушой хочет расправиться на обратном пути, так посоветовал ему Межлум, мелик Джраберда. Похоже, это правда – мелик Межлум всей душой ненавидит грузинского царя Ираклия. Он и его друг Джавад-хан Гянджинский в большой чести у Ага-Магомет-хана – Джавад -хан из Каджаров, родственник шаха, а Межлум ему нравится остроумием и образованностью. Скопец прислушивается к их советам. Значит, у нас в Шуше еще есть время.

– Время, – повторила она и неожиданно протянула к нему руки.

Глаза их встретились, мгновенно соскочив с коня, Мухаммед-бек обмотал поводья вокруг ствола тонкого дерева, уцепился за карниз и уже спустя минуту был в комнате Агабеим.

– Любимая!

Забыв обо всем, он сплелись в объятии. Причудливы тропы судьбы – изменив свои планы и дав Шуше отсрочку, грозный шах-скопец, никогда не знавший страсти, тем самым подарил им ночь любви. Первую и последнюю. Перед рассветом, покидая Агабеим, Мухаммед-бек крепко прижал ее к груди. Агабеим неподвижно стояла у окна, пока вдали не замер стук копыт его коня – он скакал в сторону своего дворца в районе Бойук Гудлар. Там его ждала наложница Сурая и их дети. Небо быстро светлело, перо Агабеим скользило по бумаге:  

«Любимый мой пришел ночью и ушел ночью.

Вернется ли? Не знаю. Вся жизнь моя пройдет в ожидании…»

Наступило затишье. Мелики с войсками разъехались по своим владениям, Мухаммед-бек был отправлен Ибрагим-ханом к его родичам, Шекинскому и Аварскому ханам с просьбой о помощи. На время в городе воцарился покой, но когда известие об ужасном нашествии на Тифлис достигло Шуши, в сердцах людей вновь поднялась тревога. Беженцы из разоренной столицы Картли-Кахети, сообщали все новые ужасающие подробности. В один из дней Вагиф, облачившись в черные одежды, сообщил Ибрагим-хану, что во время резни в Тифлисе погиб его великий собрат по перу Саят-Нова.

– Саят-Нова был христианином, – печально говорил Вагиф, – и, хотя некоторые стихи[m1]  его пронизаны вольнодумством, смерть он встретил на пороге храма со словами «Не откажусь от Иисуса, не выйду из церкви»

Смерть Саят-Новы особо Ибрагим-хана не тронула, но из уважения к Вагифу он позволил тому несколько дней предаваться скорби, хотя с минуты на минуты ждали возобновления осады Шуши. Однако вскоре к глубокому облегчению жителей стало известно, что Ага-Магомет-хан ушел в Иран.

Агабеим ждала любимого, но Мухаммед-бек, едва вернувшись, был отправлен Ибрагим-ханом к грузинскому царю Ираклию с предложением объединиться против Гянджи и отомстить его правителю, по чьему совету Ага-Магомет-хан разорил Тифлис. И опять была война – с Джавад-ханом Гянджинским и скрывавшимся у него меликом Межлумом.

Взять Гянджу не удалось, но Межлум, любимец шаха, погиб в бою. Когда известие об этом достигло ушей грозного Ага-Магомет-хана, он поклялся отомстить Ибрагим-хану за смерть любимца и крах своих планов – ни от кого не было секретом, что Ага-Магомет-хан собирался объединить Картли-Кахети и Карабах под властью армянского мелика Межлума, в чьей преданности был уверен. И опять шушинцы укрепляли крепость, Мухаммед-бек повез Шемахинскому хану послание Ибрагима с предложением заключить союз, а Агабеим продолжала ждать.

Вновь под стенами Шуши Ага-Магомет-хан появился следующим летом. За прошедший год многое изменилось. После смерти императрицы Екатерины русские – единственные, кого опасался грозный скопец, – покинули Закавказье, новая эпидемия чумы прошла по Карабаху, лишив меликов и Ибрагим-хана половины их войск.

Рассудив, что без войск защитить Шушу невозможно, мелики бежали в Тифлис. Шекинский Мамед-хан в помощи отказал под тем предлогом, что его сестра Мелкэ-Ниса – первая жена Джавад-хана Гянджинского. В Шемахе, свергнув прежнего правителя, пришел к власти хан Мустафа, сторонник Ага-Магомет-хана. Омар-хан Аварский вместо войск прислал цветистое заверение в дружбе и предложил в любой момент принять у себя в Белаканах своего родственника Ибрагим-хана, брата любимой сестры Бике.

По здравому размышлению Ибрагим-хан решил, что один отстоять город не в силах. Воспользовавшись приглашением Омар-хана Аварского, он вместе с семьей бежал к нему в Белаканы. У реки Тертер их настигли персидские войска, но Ибрагим-хан и сопровождавший его вооруженный отряд верных шушинцев сумели отбиться.

Известий из Шуши не было больше месяца. Неожиданно примчался один из остававшихся в Шуше слуг хана и привез столь ошеломляющую новость, что Ибрагим немедленно поспешил к родственнику.

– Пошли тебе Аллах удачи, Омар, – сказал он, – Ага-Магомет-хан убит в Шуше.

Омар-хан только что совершил вечернюю молитву и собирался лечь спать. Потрясенный словами зятя, он не сразу осмыслил услышанное.

– Убит? – в голосе его слышалось недоверие, он поскреб затылок и подумал, что напрасно решил провести эту ночь один, неплохо бы призвать на ложе новую жену, хорошенькую певунью Зюлейку. – Кто мог убить повелителя Востока? Ложный слух, Ибрагим, его пустили, чтобы заставить тебя вернуться в Шушу. Поедешь – попадешь в ловушку. Вели пытать того, кто принес эту новость, пусть скажет, кто его прислал.

– Этому человеку я верю, он мне предан и рассказал все подробно. Ага-Магомет-хан был убит ночью, убийца Сафарли-бек отрезал ему голову и швырнул на площадь. Мой верный слуга сам это видел и слышал, что говорили люди. Многие думают, шах-скопец сошел с ума, ибо поначалу объявил двум своим стражникам, Сафарли и Аббасу, что утром подвергнет их мучительной казни, а потом поставил их охранять свой сон.

– И вправду, безумец, – согласился Омар, почесав живот, – можно ли доверять свою жизнь тем, кому угрожаешь?

 Неожиданно вспомнив, что обещал выпороть Зюлейку за то, что слишком громко поет, он решил не призывать ее нынче на ложе. Подумал даже, что лучше было бы вообще ее продать – смотрит дерзко, высоко вскидывает голову. От такой всего можно ожидать.

– Увидев отрубленную голову своего шаха, армия Ага-Магомет-хана в ужасе отхлынула от Шуши, – продолжал Ибрагим, – и тут неожиданно вернулся мой племянник Мухаммед-бек и попытался предательски захватить власть в городе. Верный мне визирь Вагиф, желая образумить предателя, стал прилюдно его стыдить, но Мухаммед вспылил и на глазах у всех заколол Вагифа кинжалом. После этого начались беспорядки, местные жители кинулись грабить мой дворец. Поэтому, Омар, ты сам видишь, мне нужно немедленно ехать в Шушу. Семья пока останется у тебя. У меня достаточно людей, но если ты дашь мне двести всадников, я быстрее наведу в городе порядок.

– Ты прав, поезжай, – не удержав зевок, согласился Омар-хан и погладил бороду, – двести всадников я тебе дам.

Спустя полчаса Ибрагим-хан выехал из Белакан в сопровождении отряда. Новость об убийстве Ага-Магомет-хана распространилась мгновенно, но даже она не так сильно потрясла Агабеим, как сообщение об убийстве поэта Вагифа.

«Мухаммед, мой возлюбленный, – с болью думала она, – что ты наделал! Вместе с моим учителем, великим поэтом, ты убил нашу любовь!»

Преступление, совершенное Мухаммед-беком, сожгло дотла ее страстное чувство. Больше им встретиться не довелось – узнав о приближении дяди во главе вооруженного отряда, Мухаммед бежал из Шуши, но вскоре был убит Мустафой Шемахинским.  В день, когда пришло известие о его смерти, Агабеим поклялась, что больше не будет принадлежать ни одному мужчине.

Миновал год после убийства грозного Ага-Магомет-хана, в Иране окончательно утвердился у власти его любимый племянник Фетх-Али-шах, и однажды Ибрагим, вызвав к себе дочь, сказал ей:

– Аллах видит, ни я и никто из моей семьи не причастны к убийству Ага-Магомет-хана. В доказательство своей невиновности я предложил новому шаху, любимому племяннику убитого, взять тебя в жены. Фетх-Али-шах принял это предложение с радостью, до него дошел слух о твоем уме и твоей красоте.

Желания дочери он не спрашивал. И в памяти у нее вновь встали слова Вагифа:

«…зная слабости других, сама будь выше слабостей. И тогда тебе удастся выбрать тот путь, к которому лежит твое сердце»

Еще до прибытия в Иран Агабеим начала расспрашивать о будущем муже. Никого это, естественно, не удивляло, все старались рассказать, как можно больше. К дню свадьбы ей уже было известно, что шах очень красив, имеет самую длинную в мире бороду, сластолюбив и проводит время в гареме охотней, чем на поле боя или в занятии государственными делами. Слушая болтовню служанок и евнухов, она пришла к выводу, что Фетх-Али-шах также крайне суеверен, боится шайтана, который может отнять у него мужскую силу, и часто решает поступить так, а не иначе, следуя советам являющихся к нему во сне покойных родственников – обычно матери или дяди Ага-Магомет-хана. Покачиваясь в своем роскошном шатре, который несли направлявшиеся в Тегеран верблюды, Агабеим с горечью думала:

«Я потеряла свою любовь, но не желаю быть игрушкой и рабой сластолюбивого шаха. Поможет ли мне то, что я узнала о его слабостях?»

При вступлении в гарем невеста шаха имеет право выбрать любой наряд. Агабеим-ага в день своей первой встречи с мужем облачилась в платье его матери. Увидев ее Фетх-Али-шах был ошеломлен, а Агабеим, слегка повернув голову вбок – в точности так делала и его мать, об этом ей тоже удалось узнать, – пала к его ногам. Торопливо подняв молодую жену, шах сам почтительно склонился перед ней.

Всю ночь она, подобно Шехерезаде, развлекала мужа, читала ему стихи, рассказывала чудные истории, но коснуться ее он не посмел – ни тогда, ни позже. Его останавливало почтение, испытанное при их первой встрече. Восхищенный красотой и талантами Агабеим, он объявил ее главной женой своего гарема, но они так и не стали супругами в полном смысле этого слова.

Для Агабеим доставляли редкие книги персидских и арабских поэтов, в ее саду цвели привезенные из дальних земель прекрасные цветы. Лишь цветок хары бюль-бюль так и не прижился на чужой земле, и тоскуя о нем, она писала:

 «Все растет в саду, кроме хары бюль-бюль.

Мы не выживем на чужбине»

Фетх-Али-шах навещал Агабеим довольно часто. Они беседовали о делах гарема, шах любовался ее рисунками, слушал песни, которые она слагала. Часто в его устремленном на нее взгляде вспыхивали искры желания, но тут же гасли – болезненно суеверный шах боялся своего влечения к той, в ком однажды узрел свою мать. Тогда, покинув Агабеим, он спешил в свои покои и утолял вспыхнувшую страсть с одной из женщин гарема.

Война с Россией, начавшаяся после присоединения Картли-Кахетинского царства к Российской империи, встревожила Агабеим – Карабах был в самом центре военных действий. Фетх-Али-шах, полагавший, что его многочисленная армия легко справится с разрозненными отрядами русских в Закавказье, поставил во главе нее своего юного сына Аббас-Мирзу, а сам продолжал вести жизнь, полную развлечений и наслаждений.

Однако при известие о взятии Цициановым Гянджи и гибели Джавад-хана Гянджинского шах пришел в негодование и одновременно испытал испуг, на время отвлекший его от гаремных дел – с взятием Гянджи для русских открывалась дорога в Карабах и северные провинции Ирана. Он писал сыну и Пир-Кули-хану гневные письма, Аббас-Мирза отвечал почтительно и спокойно, объяснял отцу нужды армии. Шах, тратящий несметные богатства на свои прихоти, приходил в бешенство и, явившись к Агабеим, недовольно брюзжал:

– Я ошибся, когда назначил наследником престола Аббас-Мирзу. Еще не поздно все изменить.

– Повелитель знает, – мягко возражала Агабеим, – что шахзаде Аббас-Мирза умен и образован, он глубоко почитает и любит своего великого отца, но он слишком молод и нуждается в помощи.

Обычно ей удавалось успокоить разгневанного мужа. Она редко видела Аббас-Мирзу, в десятилетнем возрасте отправленного наместником в Тебриз, однако всегда испытывала к нему симпатию. Шахзаде, в свою очередь, относился к ней с глубоким почтением – когда умерла его мать Асия-беим, ему было только четырнадцать, но он уже считался мужчиной и, явившись в Тегеран к отцу, не посмел плакать, хотя сердце его разрывалось от боли. Одна Агабеим смотрела на него с сочувствием, призвав к себе, долго и ласково с ним беседовала. Поэтому, зная о ее тревогах, Аббас-Мирза вместе с донесениями отцу, писал также и ей.

Из его писем она узнала, что Ибрагим-хан, в отличие от своего старинного врага Джавад-хана Гянджинского, не стал сопротивляться русским и поклялся быть верным подданным русского императора. Но это ненадолго его спасло – спустя год Аббас-Мирза в посланиях, отправленных одновременно Агабеим и шаху, сообщил о гибели Ибрагим-хана и даже передал некоторые подробности, которые ему удалось узнать из рассказов перебежчиков и пленных.

По словам шахзаде, рассорившись с полковником Лисаневичем, возглавлявшим разместившийся в Шуше русский отряд, Ибрагим-хан выехал из крепости и поселился в палатках – возможно, хотел показать Аббас-Мирзе, подступавшему к Шуше с армией, что не имеет против него враждебных намерений, но при этом не может нарушить свое слово, данное русскому правительству. Как бы то ни было, теперь уже понять ход его мыслей не представлялось возможным.

Охрану Ибрагим-хана возглавлял шестнадцатилетний Аббас-Кули, сын Джевахир – княжны Абашидзе, – той самой, что вначале была так дружна с Агабеим, а потом, вспылив из-за пустого разговора, с ней рассорилась. Ухаживали за ханом его пожилая жена Туба и незамужняя дочь от Бике Аварской Салтанат Беим.

Лисаневич, узнав об отъезде хана, помчался следом и зарубил его саблей, не став вести никаких разговоров. Старый хан не сопротивлялся, но молодой Аббас-Кули и двое людей из охраны пытались вступиться за него и также были зарублены. От русских пуль погибли и бросившиеся бежать Туба с Салтанат.

«Ах, отец, отец, – утирая слезы, думала Агабеим-ага, – я женщина, и не мне тебя укорять, но почему же ты так необдуманно себя повел? Если ты хотел остаться с русскими, не нужно было выходить из крепости. Если ты хотел уйти к Аббас-Мирзе, нужно было уходить. Ты не мог нарушить данное русским слово? Шахзаде слишком молод и благороден, если так думает! Пусть в это верит кто угодно, только не я – Хюризат, женщина, давшая мне жизнь, хотя я и не считаю ее матерью, не раз со смехом рассказывала в гареме, как ты и ее отец мелик Шахназар, нарушив слово, захватили меликов Гюлистана, Дизака и Хачена. Ты никогда не держал слова, если это было тебе невыгодно. Одним могу объяснить: ты уже стал стар. Сколько тебе было? Восемьдесят, больше? Ты никогда не говорил о своем возрасте. Ты был крепок, как мужчина, сумел заставить Джевахир забыть о ее женихе. Бедняжка Джевахир! Маленькой Говхар, ее дочери, сейчас, наверное, десять, а ее сын Аббас-Кули… Каким он стал в шестнадцать лет? Отважным, раз бросился защищать отца»

Агабеим беззвучно плакала о своем брате, которого когда-то качала на руках, плакала о кроткой Тубе и застенчивой Салтанат, которых любила. Горше всего ей было узнать, что в убийстве отца принимал участие сын мелика Шахназара Джумшуд, ее дядя по крови, брат Хюризат. Об этом тоже кто-то из пленных сообщил Аббас-Мирзе. Впрочем, Джумшуда можно было понять – ведь по наущению Хюризат Ибрагим-хан лишил его наследства.

В ту минуту, когда Агабеим ага в очередной раз с болью в душе перечитывала письмо, в ее покои явился Фетх-Али-шах, чтобы принести свои соболезнования.

– Поверь мне, моя ханум, я не менее тебя скорблю о славном Ибрагим-хане. Позволь мне утешить тебя, сделав подарок, который я тебе приготовил. Зная о твоей любви к поэзии, я хочу подарить тебе хорошо образованного слугу-евнуха, он станет для тебя прекрасным собеседником в те дни, когда я, занятый делами государства, не смогу тебя утешить в твоей печали, – он дважды хлопнул в ладоши, – Манучехр!

В гареме Ибрагим-хана не было евнухов, но, даже прожив восемь лет в Тегеране, Агабеим-ага так и не привыкла без содрогания думать о людской жестокости, превращающей полного жизни мужчину или мальчика в обрубок человека. Тем не менее, она нашла в себе силы склониться к ногам мужа и поблагодарить его:

– Повелитель так добр!

Евнухи, кастрированные взрослыми, отличаются от тех, кто утратил мужественность в детстве. Они долгое время сохраняют мужской облик, на их утрату указывают лишь отсутствие волос, некоторая полнота и тембр голоса, похожий на фальцет неумелого певца. Во внешности человека, явившегося на зов шаха почти ничто не напоминало о его несчастье – лицо, правда, уже было безбородым, но фигура оставалась стройной, и голос звучал мягко, без визгливых нот:

– Повелитель меня звал.

Он пал ниц перед шахом. Тот милостиво махнул рукой.

– Встань, Манучехр. Благодари Аллаха за неслыханную удачу: ты будешь служить высокой ханум, повелительнице моего сердца.

– Я готов отдать жизнь за высокую ханум.

– Расскажи нам о себе, – велел шах, – мне сказали, что ты получил хорошее воспитание.

– Я из рода тифлисских армян Ениколопянов, повелитель, меня научили читать и писать на разных языках, потому что моя семья ведет дела со многими странами. Я с детства любил читать книги и многое запоминаю, потому что у меня хорошая память. В Тифлисе у меня семья – мать, братья и сыновья от первого брака. Когда началась война, мы с женой и маленькой дочерью гостили в Ереване у родных – брат моей матери выдавал замуж дочь. Домой в Тифлис возвращались с караваном, в Караклисе присоединились к грузинскому военному отряду. Почти сразу же после этого отряд вступил в бой и был разбит. Меня и мою семью захватили в плен. Ага, купивший меня для гарема повелителя, долго задавал мне вопросы, чтобы судить о моих знаниях, и остался доволен. Меня год готовили для службы в гареме, ага сказал, что я обучился всему очень быстро. Мулла, который помог мне обратиться в истинную веру, тоже мною доволен.

Изложив таким образом свою историю, Манучехр застыл в почтительном ожидании.

– Так ты мусульманин, – с довольным видом произнес шах, – в таком случае, ты не можешь быть рабом, ты будешь получать жалование.

– Как прикажет повелитель, – скромно ответил евнух.

Манучехр не только имел приятную внешность, но и хорошо умел скрывать свои чувства. Рассказывая шаху и Агабеим о себе, он успешно подавлял воспоминания о криках жены и маленькой дочери, когда их отрывали от него, о мучительной операции, о рынке рабов в Тебризе, куда привезли его и немногих выживших после кастрации мужчин. Однако что-то все же мелькнуло в его взгляде, и Агабеим это заметила. Поэтому она мягко сказала:

– Моя благодарность к повелителю не знает границ, мне действительно нужен грамотный слуга, который приведет в порядок мою библиотеку. Однако удовольствия беседовать с моим повелителем мне никто не заменит.

– Беседа с моей ханум для меня услада из услад, – галантно ответил шах.

С появлением нового евнуха Агабеим стала меньше скучать – Манучехр прекрасно знал восточную литературу, неплохо читал вслух, к тому же быстро разобрался в хозяйственных делах гарема и мог дать полезный совет. Беседы их с каждым днем становились все занимательней и иногда могли длиться часами. Однажды, вызвав к себе Манучехра, она протянула ему книгу стихов Абульхасана Рудаки, недавно доставленную из Самарканда.

– Прочитай вслух, ага Манучехр, я хочу услышать, как это будет звучать, хочу уловить ритм касыды (твердая поэтическая форма в восточной поэзии).

Он начал читать, но, проговорив «кудрями сердце отняла, его глазам ты отдала. Моя душа полна тоской, но сердце радостью горит…», внезапно выронил книгу и упал на колени:

– Да простит высокая ханум мою дерзость, не могу больше терпеть! Грудь мою сжимает тоска, отчаяние разрывает мне душу.

Агабеим испуганно смотрела на его искаженное болью лицо.

– Аллах, встань и расскажи, что тебя мучает, ты болен?

По щекам его текли слезы. Не вставая с колен, он прижал руку к груди.

– Боль живет в моем сердце, ханум. Когда я был захвачен лезгинами, со мной были жена и маленькая дочь. После…после того, что со мной сделали, я сначала не хотел жить. Потом пришел в себя, стал думать – что сталось с женой и нашей девочкой? Спрашивал, мне говорили, что их тоже отвезли на рынок рабов. Моя жена красавица, не знаю, кто ее купил, но дочь… Дочь я нашел.

– Нашел? Где? – воскликнула пораженная Агабеим. – Ты не мог ошибиться?

Он покачал головой.

– Нет, эта она, моя девочка, она в доме Иса-хана. Ей еще нет одиннадцати лет, он купил ее, чтобы взять в гарем, когда она подрастет, но сейчас ее заставляют делать в доме самую грязную работу. Я видел ее – она несла ведро с помоями. Раньше была веселая, птичкой летала, теперь боится глаза поднять. Помню, как она плакала и кричала, когда нас схватили. На правой щеке у нее родинка, раньше мы шутили, ее ангел поцелуем пометил, теперь кажется, черная слеза по щеке ползет. Высокая ханум, я скопил немного денег, но мне Иса-хан откажется ее продать….

– Ты хочешь, чтобы я ее выкупила? – голос Агабеим был полон сочувствия. – Хорошо, завтра я навещу ханум Фариду, старшую жену Иса-хана.

В доме Иса-хана были потрясены, когда у ворот остановились носилки повелительницы. Сияющая улыбкой Фарида склонилась в низком поклоне, льстивый голос ее был подобен меду:

– Аллах шепнул мне, что сегодня нужно ждать чуда, и чудо свершилось, высокая ханум осчастливила мой дом.

Суетились служанки и евнухи, над серебряным блюдом с пловом поднимался горячий пар, в хрустальных вазах сочно темнели засахаренные фрукты, золотилась рассыпчатая пахлава, в воздухе стоял аромат кофе. Отведав угощений и выпив две чашки кофе, Агабеим-ага начала разговор:

– Слышала, у вас в доме живет армянская девочка лет десяти с маленькой родинкой на щеке, хочу ее купить.

– Эту бездельницу? – Фарида была потрясена. – Высокая ханум, хочет купить эту неряшливую и глупую девчонку? Для чего?

– Говорят, люди с родинкой, похожей на слезу, приносят удачу, – Агабеим-ага чуть улыбнулась, но взгляд ее, устремленный на хозяйку дома, стал холоден, – однако, если она столь неряшлива и глупа, то твой муж, конечно же, не станет заламывать за нее непомерную цену. Поговори с ним, передай ему мои слова, а завтра утром я пришлю моего евнуха, он принесет деньги и заберет девочку.

Фарида почтительно поклонилась, не смея выразить своего недовольства. Девочка, купленная мужем, пришлась ей в хозяйстве как нельзя более кстати – слишком мала, чтобы посещать ложе Иса-хана в ущерб другим женам, но уже достаточно велика для выполнения самой неприятной работы. Однако отказать в просьбе первой жене шаха было немыслимо.

Агабеим-ага много занималась малышкой, которую в гареме назвали Гончэх за ее родинку, напоминающую крохотное семечко. Девочка оставалась нелюдимой, но к Агабеим привязалась так, что даже спать укладывалась у дверей в ее покои – в маленькой нише за высокой колонной. Во взгляде Манучехра, когда он смотрел на Агабеим, светилась благодарность.

– Если высокой ханум потребуется моя жизнь, я отдам ее не колеблясь, – постоянно повторял он.

К тринадцати годам Гончэх заметно изменилась – выросла, похорошела, и уже не так сторонилась окружающих. Как раз в то время умер от почечной болезни главный евнух гарема Якуб-хан, и Агабеим-ага, использовав свое влияние, добилась для Манучехра этой почетной должности. Теперь его звали Мутамад-эд-доуле Манучехр-хан. С каждым днем Фетх-Али-шах проникался к нему все большим доверием и часто проводил досуг за чашкой кофе в приятной беседе с Агабеим-агой и Манучехр-ханом.

Красота, обаяние и тонкий ум Агабеим по-прежнему привлекали шаха. Желание, пробуждаемое ею, с годами не остыло, а лишь усилилось, порой оно доводило его до безумия, как и невозможность овладеть ею из-за воспоминания о материнском платье. Иногда Фетх-Али удавалось найти в себе силы и добраться до своих покоев, иногда нет, и тогда он овладевал первой попавшейся ему по дороге молодой женщиной. Обитательницы гарема, рискуя подвергнуться наказанию, иногда проникали в коридор, ведущий к покоям Агабеим-аги, и ждали – для многих из них это был единственный способ отдаться повелителю и зачать от него дитя, ибо не для каждой из своих восьми или девяти сотен жен у шаха, даже при большом желании, хватило бы времени.

Однажды шах и Манучехр-хан сидели у Агабеим, угощавшей их засахаренными персиками, сладким шербетом и изысканной беседой. Внезапно взгляд Фетх-Али, устремленный на оживленное лицо молодой женщины, потемнел, он поднялся и вышел. Манучехр, понимающе переглянувшись с Агабеим, поднялся, чтобы следовать за повелителем, и в это время оба вздрогнули от пронзительного крика.

Спрятавшись за колонной, они, бессильные что-либо сделать, смотрели, как шах насилует отбивающуюся и в ужасе кричавшую Гончэх. Поднявшись наконец, он резко позвал:

– Манучехр!

Выступив из-за колонны, евнух склонился в низком поклоне. На истерзанную дочь он старался не смотреть.

– Я здесь, повелитель.

Красивое лицо шаха было исцарапано. Он дотронулся до своей щеки, увидел кровь, и это разъярило его куда сильней, чем оказанное девочкой сопротивление.

– Вели дать пятьдесят розог этой дикой кошке и, если она выживет, продай. Взгляни, что она со мной сделала! Смотри, никому ни слова об этом, иначе расстанешься с головой!

– Слушаюсь, повелитель, – ровным голосом ответил Манучехр.

Фетх-Али-шах неровной походкой направился к себе. Агабеим, выйдя из своего укрытия, тихо сказала Манучехру:

– Уведи ее поскорее из гарема, спрячешь в доме ювелира Юсуфа. Скажешь ему, это моя просьба. Шаху, если спросит, ответишь, что умерла под розгами. Но он вряд ли спросит.

Она оказалась права – в дальнейшем Фетх-Али-шах о Гончэх не спрашивал, воспоминание об оказанном ему сопротивлении было слишком унизительно. Два дня он не покидал своих покоев, вызванный врач наложил на его ссадины целебную мазь и поклялся, что шрамов не останется. Царапины зажили быстро, хотя следы от них какое-то время еще были заметны. Окружающие строили догадки, но вслух их никто высказывать не осмеливался. Истина была покрыта мраком – Манучехр-хан и Агабеим-ага молчали.

Гончэх, доверенная заботам жены ювелира, умной и красивой Наиры, физически скоро оправилась, но рассудок ее оставался помраченным, поэтому Наира не сразу поняла, что с ней творится, когда же окончательно во всем убедилась, то отправилась во дворец.

– Высокая ханум непременно захочет сегодня со мной поговорить, – сказала она евнухам, охранявшим покои Агабеим, – доложите ей, что у меня для нее есть изумительной красоты алмаз.

Отослав служанок и евнухов, Агабеим-ага пригласила Наиру сесть на низкую широкую тахту.

– Ты пришла рассказать мне о девочке?

Наира чуть помедлила, потом решила говорить прямо.

– Я пришла сообщить высокой ханум, что Гончэх скоро станет матерью. Хочу знать, что высокая ханум прикажет делать дальше.

Агабеим-ага прижала пальцы к вискам, чтобы уменьшить головную боль, которая часто появлялась у нее в минуты нервного напряжения.

– Найди место и хорошую повитуху, чтобы она могла родить. После родов Гончэх с ребенком останутся там, пока я не решу, что делать дальше.

Увы, ей не пришлось решать – родами Гончэх умерла. Она оказалась слишком молода для материнства. Новорожденная девочка какое-то время оставалась у повитухи, потом ее по приказу Агабеим-аги доставили в гарем. Это никого особо не удивило, в гареме всегда воспитывалось великое множество детей – многочисленное потомство шаха, маленькие евнухи, обучаемые для будущей службы, дочери знатных ханов, которые могли бы со временем взойти на ложе повелителя.

Годы шли, власть Манучехр-хана давно вышла за пределы гарема. Перед ним заискивали послы, он давал шаху советы, которым тот послушно следовал, назначал и снимал министров, распоряжался казной. По его приказу к Омид, дочери Гончэх, в гареме относились, как к шахской дочери, и этому способствовало ее явное сходство с отцом. Черты лица девочки отличались редкой красотой, грация движений навевала мысль о газели. Когда Омид исполнилось четырнадцать, Манучехр-хан и Агабеим-ага решили, что пора определить ее статус и узаконить положение.

Агабеим-ага в свои сорок два года все еще оставалась приятной собеседницей для шаха, хотя уже не вызывала в нем, как прежде, буйное противостояние страстей. В один из его визитов к ней она осторожно сказала:

– Повелитель, прошу разрешения представить юную девушку, которая, несомненно, окажется достойна высокого внимания. Если великий шах увидит ее, то сразу все поймет.

Да и как мог шах не понять, если прекрасное лицо Омид было копией того, что каждый день смотрело на него из венецианского зеркала, обрамленного драгоценными камнями? Как мог не почувствовать родную кровь? Разумеется, ему не собирались напоминать о маленькой дикарке, когда-то расцарапавшей царственные щеки, но мало ли других женщин походя «осчастливил» повелитель в коридорах своего дворца!

После слов Агабеим-аги глаза шаха заблестели любопытством. Он кивнул, и она позвонила в колокольчик. Не успел еще растаять нежный звон, как Манучехр-хан, ведя за руку Омид, отворил дверь и склонился до самой земли. Омид грациозно пала ниц. Фетх-Али с любопытством оглядел изящную фигурку у своих ног, потом милостиво кивнул:

– Встань, девушка, и назови свое имя.

Сцена была заранее подготовлена Агабеим-агой и Манучехром – поднявшись, Омид должна была сказать: «Я дочь повелителя вселенной, если ему угодно будет меня признать». Девушка поднялась, глаза ее были скромно опущены, но из-под длинных густых ресниц ей легко было наблюдать за шахом. От нее не укрылся блеск его глаз, и она нежно пролепетала совсем не то, чему ее научили:

– Я воспитанница высокой ханум, повелитель, меня зовут Омид.

– Теперь ты принадлежишь мне, тебя будут звать Тавус, – Фетх-Али повернулся к неподвижно стоявшему Манучехру, – пусть этой ночью ее приведут в мои покои.

Ошеломленная Агабеим молчала, Манучехр склонился в знак повиновения, Омид улыбнулась, очаровательно сверкнув зубками – готовясь предстать перед повелителем, она тщательно очистила их от привезенного из Индии бетеля, который в последние годы полюбили жевать обитательницы гарема.

– Если повелитель меня выслушает… – придя в себя, начала Агабеим, но шах отмахнулся:

– Потом ты все скажешь, моя ханум, не сегодня.

Резко повернувшись, он вышел. Манучехр молчал, лицо его было непроницаемо.

– Ага Манучехр, – сказала Агабеим-ага, – повелитель отказался меня выслушать, возможно он выслушает тебя. Нельзя допустить, чтобы дочь взошла на ложе отца.

Манучехр развел руками.

– Когда речь идет об удовлетворении страсти, повелитель никого не слушает, высокая ханум это знает.

– Скажи, что может свершиться нечто, запрещенное Аллахом.

– Если я начну с этого, шах сочтет мои слова дурной приметой и вряд ли станет слушать дальше, – криво усмехнувшись, проговорил Манучехр-хан, – высокая ханум знает, что наш повелитель был усыновлен и воспитан своим дядей грозным Ага-Магомет-ханом. Шах Ага-Магомет был крайне суеверен и боялся дурных предзнаменований. При этом он не отличался глубокой верой в учение Пророка. Боюсь, наш повелитель унаследовал образ мыслей своего великого дяди, запреты, налагаемые Кораном, его мало тревожат.

– Так поспеши к муджтахидам (ученые богословы у шиитов), обратись к аятолле (главный муджтахид), пусть вмешаются, пока не поздно, – забыв об осторожности, гневно воскликнула Агабеим, – их он выслушает. Даже османские султаны не смеют идти против улемов, а шах из рода Каджаров гораздо больше нуждается в поддержке духовенства. Ибо в жилах султана течет царственная кровь Османа, в Иране же после свержения Сефевидов властители, начиная с Надир-шаха, утверждали власть силой, а не занимали трон по праву божественного рождения. Ага-Магомет и его брат были даже не из мулук ат-таваиф (вожди царственной старшей ветви юкары-баш племени Каджаров), они из асгары-баш (младшая ветвь Каджаров)!

Омид, несмотря на юный возраст, неплохо разбиралась в политике – ее дед Манучехр-хан и Агабеим-ага, полагая, что девушку ждет судьба принцессы, не раз беседовали с ней о жизни сильных мира сего. Она прекрасно поняла смысл сгоряча сказанного Агабеим, глаза ее вспыхнули, но строгий взгляд деда заставил придержать язык. Торопливо, стремясь напомнить Агабеим об осторожности, он ответил:

– Род нашего повелителя вознесен по воле Аллаха, и да продлится он вечно! Высокая ханум, муджтахиды помогать не станут. Я выскажу свои мысли, и пусть высокая ханум скажет, прав я или нет. По окончании нынешней войны с османами мусульмане Ирана получили право беспрепятственно посещать святыню Кербелы. Так указано в параграфе подписанного в Эрзеруме соглашения. Однако для поддержания права нужна сила, и сила эта в незыблемой власти властителя Ирана. Поэтому аятолла не захочет портить отношения с повелителем из-за девушки. Омид никогда не была признана принцессой, никому нет дела до ее сходства с шахом, тем более, что мужчины не могут увидеть ее лица.

Омид не выдержала.

– Что плохого, если я взойду на ложе повелителя? – закричала она. – Меня обучили тому, как дарить мужчине радость. Наверное, высокая ханум завидует и не хочет, чтобы я дала повелителю счастье, потому что сама не смогла этого сделать.

Пергаментно-желтые щеки Манучехра, ошеломленного дерзостью внучки, чуть порозовели, лицо же Агабеим покрылось смертельной бледностью. Подойдя к Омид, она дала ей пощечину.

– Уходи отсюда, – голос ее звучал глухо, – я слишком избаловала тебя, ты нуждаешься в хорошем уроке и будешь наказана.

 Омид схватилась за щеку, глаза ее пылали яростью, губы кривились:

– Скорей высокая ханум будет наказана, если я передам повелителю ее слова о том, что в его жилах нет божественной крови. Подобные слова караются смертью. Ханум сама не велела их произносить, когда учила истории и рассказывала, что великий шах Ага-Магомет происходил из асгары-баш, низшей ветви Каджаров.

Внезапно Агабеим-ага успокоилась.

– Что ж, – с усталой насмешкой в голосе ответила она, окинув свою воспитанницу презрительным взглядом, – иди и донеси на меня. Только не забудь, Омид, что, повторив вслух то, чему я тебя учила, ты раньше меня станешь преступницей.

– Тавус! – девушка вскинула голову. – Теперь меня зовут Тавус, пусть высокая ханум это запомнит! Так сказал повелитель, и сегодня я взойду на его ложе. Ага Манучехр, – она высокомерно посмотрела на деда, – прикажи меня приготовить. Не медли, иначе я пожалуюсь повелителю!

Не поклонившись, Омид-Тавус выбежала из комнаты. Манучехр, взглянул на Агабеим, но та лишь холодно пожала плечами.

– Что ж, Манучехр-хан, иди и выполняй приказ.

– Пусть высокая ханум простит дерзость безумной девчонки, – он коснулся лбом пола у ног Агабеим.

– Мне уже все равно, – равнодушно уронила она, – иди.

В ту ночь Тавус взошла на ложе шаха. Больше повелитель не заходил к Агабеим поболтать и выпить кофе. Так прошло несколько месяцев, и однажды шах решил повеселить обитательниц гарема, устроив маскарад, но Агабеим, единственной из девяти сотен жен и наложниц, приказано было на праздник не являться. Из своих покоев она видела расцвеченное фейерверками небо, слышала доносившееся издали пение слепых музыкантов. А поутру Манучехр-хан, придя к ней, после обычных приветствий и пожеланий всех благ сказал:

– Высокая ханум знает, наверное, что в Тебризе сейчас находится бежавший от русских хан Карабаха Мехти-Кулу.

Действительно, Мехти-Кулу-хан, брат Агабеим, по воле русского императора шестнадцать лет стоявший во главе Карабахского ханства, неожиданно бежал в Иран. Причины этого не могли понять даже в Тегеране – Мехти-Кулу, мягкий и безобидный человек, врагов не имел, к нему неплохо относилось русское правительство, жители Карабаха его любили, как мусульмане, так и армяне. Одни утверждали, что виной бегства стали происки племянника Джафара, другие откровенно судачили о том, что неумеренное употребление спиртного сделало хана чрезмерно подозрительным, и ему в последнее время постоянно мерещились подсылаемые Ермоловым убийцы, третьи обвиняли во всем генерала Мадатова, хозяина села Чанахчи, который пытался лишить хана его влияния.  

Агабеим обо всем этом слышала, но Мехти-Кулу находился в Тебризе уже больше года, почему вдруг Манучехру понадобилось сейчас об этом заговорить? Тем не менее, она внешне не выказала никакого удивления, лишь слегка наклонила голову.

– Это мне известно.

– Повелитель желает доставить радость высокой ханум свиданием с братом, – он виновато отвел глаза.

Агабеим-ага еле заметно усмехнулась – это означало, что ее высылают из Тегерана в Тебриз.

– Передай повелителю мою глубокую благодарность. Я немедленно начну собираться. Прошу тебя, ага Манучехр, прикажи в мое отсутствие заботиться о моем саде.

Манучехр-хан тяжело вздохнул, взгляд его стал еще более виноватым.

– Возможно, высокая ханум еще не знает – повелитель приказал отдать сад в распоряжение Тавус-ханум, она любит гулять среди цветов, – понизив голос, он еле слышно добавил: – пока никто еще не знает, но она беременна.

Агабеим-ага похолодела. Омид, ее любимая воспитанница, беременна от родного отца!

«Моя вина. Или нет? Или она от рождения была такой, и я ничего не могла бы изменить?»

– Скажи, ага Манучехр, – сказала она, – теперь ты мусульманин, но прежде исповедовал христианскую веру. Если ты в глубине души все еще верен учению Христа, то это только твое дело. Но разве христианское учение, подобно учению Пророка, не считает великим грехом совокупление отца с дочерью? Почему ты не воспрепятствовал преступлению? В твоих руках огромная власть.

Лицо евнуха стало ледяным.

– Не в моей власти воспротивиться страсти повелителя, я уже говорил это высокой ханум. Что же касается остального…. Законы любой веры существуют для мужчин и женщин. Мы, лишенные права называться мужчинами и не ставшие женщинами, живем по другим законам. И главный из них – повиновение своему господину.

Низко поклонившись, он вышел, а Агабеим-ага еще долго сидела неподвижно. Мысли теснились в ее голове, горечь переполняла душу. Ей не удалось предотвратить несчастье, и, наверное, отъезд – единственное, что оставалось. Не видеть, не слышать, не содрогаться от ужаса, видя новые доказательства преступления. Одно хорошо – хары бюль-бюль так и не прижился в ее саду, преступные руки не будут дотрагиваться до цветка, подобного песне соловья, не станут ласкать нежные лепестки…

Перо Агабеим вновь заскользило по бумаге:

«В моем сердце больше не осталось крови. Она ушла по каплям, как и жизнь, что прошла мимо меня. Конец всему»

Глава тринадцатая. Батыр-Нисан

Миновав ворота, маленький караван в сопровождении вооруженного отряда двинулся по узким улицам Тебриза к дворцу Эхсан-хана, сына скончавшегося весной правителя Нахичевани, и остановился у входа на женскую половину дома. Закутанная в покрывало женщина, выйдя из носилок, в сопровождении трех столь же закутанных служанок и двух евнухов вошла в распахнувшуюся перед ней дверь. Навстречу ей спешили обитатели дома – старший евнух Мурад, несколько прислужниц и две наложницы.

– Где мой муж Эхсан-хан? – спокойно и холодно спросила вошедшая. – Доложите ему, что жена его Батыр-Нисан, повинуясь его повелению, прибыла из Нахичевани.

Евнух Мурад низко поклонился своей госпоже.

– Светлая ханум, шахзаде Аббас-Мирза назначил высокочтимого хана начальником псовой охоты, поэтому со вчерашнего дня высокочтимый хан сопровождает шахзаде и находится теперь в Шах-Голи. Однако по его приказу все в доме приготовлено для того, чтобы светлая ханум могла отдохнуть и приятно провести время.

Цветистая речь евнуха была произнесена тоном, в котором слышалось явное сочувствие – Шах-Голи, летняя резиденция шахзаде, находилась не столь далеко, чтобы Эхсан не мог с разрешения добродушного Аббас-Мирзы отлучиться на полчаса и приветствовать жену, им же самим призванную в Тебриз. К тому же, среди домочадцев, вышедших встречать госпожу, Батыр-Нисан не заметила Зухры, любимой наложницы Эхсана. Незаметно было также и суеты, которой всегда наполнял дом маленький Измаил, четырехлетний сын Зухры. Это означало, что хан, не желая расставаться с наложницей и ребенком, взял их с собой в Шах-Голи.

Не желая показать, насколько оскорбило ее пренебрежение мужа, Батыр-Нисан с достоинством кивнула и вежливо приветствовала двух других наложниц. Это были некрасивые имеретинские крестьянки с крупными носами и глубокими рытвинами на лицах – следами перенесенной оспы. Когда покойный Келб-Али-хан, отец Эхсана, решил, что для соблюдения достоинства рода Кенгерли его сыну необходимо пополнить гарем, Зухра сама выбрала самых уродливых девушек из всех продававшихся на базаре рабынь. Разумеется, Эхсан-хан на них ни разу не взглянул. Робкие и забитые, они выполняли в доме нетяжелую работу служанок и были вполне довольны тем, что их не бьют и досыта кормят.

Умывшись и переодевшись, Батыр-Нисан отказалась от еды и отослала всех прислужниц, сказав, что после дороги желает отдохнуть в одиночестве.

– Пусть никто меня не беспокоит, – приказала она.

«А если Эхсан все же приедет? Нет, он не приедет, я внушаю ему отвращение. Но почему? Разве я дурна собой? Ничуть. Все из-за Зухры. Возможно, следовало рассказать обо всем отцу, когда он спрашивал, но я побоялась его огорчить, у него столько забот!»

Действительно, старый Керим-хан, назначенный Аббас-Мирзой правителем Нахичеванского ханства вместо Эхсана, был занят с утра до ночи – после недолгого, но крайне неумелого правления зятя дела необходимо было привести в порядок. До него доходили слухи о том, что дочь несчастлива в браке, но Батыр-Нисан упорно это отрицала. Будучи смещен с должности правителя, Эхсан-хан по приказу шахзаде уехал в Тебриз, оставив жену у отца, но неожиданно велел ей приехать к нему, поэтому Керим-хан успокоился. И теперь Батыр-Нисан жалела, что не осмелилась рассказать отцу, в каком униженном положении находится в доме мужа.

Приказ Эхсан-хана прибыть к нему в Тебриз поселил в ее сердце надежду, еще более окрепшую, когда отец на прощание сказал ей:

«Не огорчайся тому, что Аббас-Мирза сместил твоего мужа и волей своей утвердил меня правителем. После моей смерти Эхсан-хан вновь займет свое место, а ты, его жена и мое единственное дитя, станешь царицей Нахичевани. Пока же мне предстоит привести в порядок дела ханства, а твоему мужу набраться мудрости, ибо охота – не единственное занятие, которому должен предаваться правитель. И еще, прошу тебя, поскорее подари мне внука»

Покачиваясь в своем шатре на верблюжьих спинах, Батыр-Нисан всю дорогу мечтала о встрече с мужем, но теперь ясно поняла: ничего не изменилось, она, как и прежде, совершенно не нужна Эхсан-хану. Еще горше становилось, когда в памяти вставало лицо отца, просившего подарить ему внука. Как можно родить, не ложась в постель мужа? Мысли ее были прерваны появлением евнуха Мурада:

– Светлая ханум, явилась ханум Эрикназ. Я сказал ей, что светлая ханум не велела мешать ее отдыху, но ханум Эрикназ ответила, что если я не отведу ее немедленно к светлой ханум….

Он не договорил, поскольку Эрикназ с веселым смехом уже переступила порог комнаты и протянула руки.

– Нисан!

– Эрикназ!

В мгновение ока Батыр-Нисан оказалась в объятиях подруги. Потом, чуть отодвинувшись и держась за руки, они стали разглядывать друг друга – словно хотели заметить следы изменений, происшедших с обеими за три года разлуки.

– Что с тобой, Нисан? – по-французски спросила Эрикназ. – Ты не выглядишь довольной.

Батыр-Нисан не выдержала пристального взгляда приятельницы – отвернулась, и губы ее искривила горькая усмешка:

– Наверное, мы все выглядим не так, как от нас ожидают. Я полагала, смерть мужа сделала тебя бледной и унылой, но ты еще больше похорошела и совершенно непохожа на убитую горем вдову.

Эрикназ вспыхнула, в голосе ее прозвучал легкий вызов:

– Прошло уже почти два года, я не могу вечно скорбеть.

– Нет, не то, не то, – Батыр Нисан покачала головой, – мне кажется, кто-то наконец сумел растопить твое ледяное сердце.

– Ну, пусть так, – продолжая держать руки подруги в своих, Эрикназ усадила Батыр-Нисан на широкую тахту, и сама опустилась рядом, – я расскажу тебе все, но сначала хотела узнать о твоей жизни. В салоне английского посла рассказывают невообразимые вещи, мне даже пришлось осадить одного щеголя. И сестра Цахик тоже писала, что тревожится о тебе.

– Маленькая Цахик, – Батыр-Нисан ласково и печально улыбнулась, – я так хотела на день задержаться в Джульфе, чтобы повидать ее и ее маленького сына, но муж велел мне поторопиться.

Она запнулась, а Эрикназ покачала головой.

– И теперь, когда ты явилась, следуя полученному приказу, его не оказалось дома.

– Шахзаде велел Эхсан-хану сопровождать его на охоте в Шах-Голи и…

Голос Батыр-Нисан задрожал, она умолкла. Эрикназ тяжело вздохнула и ласково погладила ее по руке.

– Нисан, дорогая, расскажи мне все и с самого начала. Твои слуги не знают французского языка, тебя никто не поймет, а я всегда умела хранить секреты.

Неожиданно Батыр-Нисан расплакалась и не сразу смогла успокоиться.

 – Отец сказал мне, что я выхожу замуж, и я не стала противиться – говорили, что Эхсан-хан, добр, отважен и красив, почему мне было возражать? Отец сказал: ты мое единственное дитя, и я все сделал для твоего счастья – по брачному договору без твоего согласия Эхсан-хан не может взять себе другую жену, а твои сыновья всегда будут иметь право старшинства. Так сказал мне отец, и что же? – голос ее неожиданно сорвался на крик. – В нашу брачную ночь муж пришел…пожелать мне спокойной ночи. И…все.

Ей стало легче, словно, выкрикнув о своем несчастье, она выплеснула накопившуюся в душе боль.

– Ты никогда не была на его ложе? – тихо спросила Эрикназ.

Судорожно вздохнув, Батыр-Нисан отрицательно покачала головой.

– Оно для наложницы Зухры, он никого не видит и не слышит, кроме нее.

– Какова она из себя? Говорят, эта женщина переодевается в мужской костюм и сопровождает его на охоте. Ходит слух, теперь он взял ее с собой в Шах-Голи.

Батыр-Нисан высокомерно вскинула голову.

– Не желаю говорить о ней!

– Нисан, – мягко проговорила Эрикназ, – стоит ли так изводить себя из-за того, что чужой для тебя мужчина увлечен другой женщиной?

– Эхсан-хан мой муж!

– Разведись, законы твоей религии это позволяют.

– Ты не знаешь, о чем говоришь, Эрикназ! На нашем браке зиждутся мир и спокойствие в Нахичеванском ханстве. Покойный Келб-Али-хан назвал Эхсан-хана своим наследником, но шахзаде Аббас-Мирза не утвердил его завещания и назначил наместником Нахичевани моего отца. Купечество и ремесленники этим довольны, но некоторые сторонники покойного твердят Эхсан-хану, что он должен призвать русских и с их помощью войти в свои права. Сейчас мой муж тверд в своем решении остаться верным Ирану и не идти против уз родства с моим отцом, но что будет, если я потребую развода?

– Сейчас между Россией и Ираном мир, по Гюлистанскому договору Нахичевань вновь отошла к Ирану, – возразила Эрикназ, – русские поддерживать мятеж не станут.

– А если вновь начнется война? Ага-Магомет-хан покорил Нахичевань силой, но ни Келб-Али-хан, ни его сыновья в душе никогда не были верны Каджарам. Вспомни, в прошлую войну Шейх-Али-бек, брат Эхсан-хана, переметнулся к русским, а оскорбленный Эхсан-хан может затеять междоусобицу. Знаешь, что это такое? Огонь, смерть, вопли женщин и детей.

Чем дольше говорила Батыр-Нисан, тем менее уверенно звучал ее голос. Эрикназ насмешливо улыбнулась и покачала головой.

– Ах, Нисан, дорогая моя! Да неужели твой брак все это предотвратит? Начнись новая война, Эхсан-хан поступит так, как сочтет для себя полезным, родство с твоим отцом и верность Каджарам его не удержат. Не обманывай и не мучай себя, милая, обратись к кадию и потребуй развода. Найди себе другого мужа. Ты красива, умна и достойна того, чтобы мужчина каждую ночь доказывал тебе свою любовь.

 Закрыв лицо ладонями, Батыр-Нисан вновь заплакала – так горько, что слезы потекли меж пальцев. В глубине души она сознавала правоту слов подруги, но мысль о самопожертвовании до сих пор была единственным, что позволяло ей мужественно переносить свое унижение. Эрикназ сочувственно гладила ее по плечу, Батыр-Нисан, плача, говорила:

– Когда Эхсан-хан потребовал моего приезда, я думала, что-то изменилось. Мой бедный отец… он был так доволен, что я еду к мужу! Спрашивал, когда же наконец я подарю ему внука. Вместо этого мне вновь приходится терпеть унижение. За что? Для чего он меня позвал? К чему такая жестокость?

Эрикназ подождала, пока взрыв отчаяния стихнет.

– Думаю, Эхсан-хан о тебе бы и не вспомнил, – сказала он, как можно мягче, – но о вашем браке стало ходить много разных слухов, Аббас-Мирза недоволен.

В широко открытых глазах Батыр-Нисан мелькнуло недоумение.

– Шахзаде? Но ему-то что за дело?

– Сложи и получишь ответ. Первое: французский инженер Этье по приказу шахзаде возводит крепость Аббас-Абад на границе Нахичеванского ханства. Второе: хлеб и камень везут из Нахичевани по приказу Керим-хана, без них Аббас-Абад существовать не сможет. Третье: Эхсан-хан назначен начальником гарнизона Аббас-Абада.

– Откуда тебе известно?

– Говорили у Монтисов. Я сложила и поняла: сейчас шахзаде, как никогда, нуждается в согласии между твоими мужем и отцом. Однако о каком согласии может идти речь, если Керим-хан сочтет тебя покинутой мужем? Чтобы избежать его недовольства, шахзаде приказал Эхсан-хану вызвать тебя в Тебриз. До тебя самой и до твоих чувств никому дела нет.

Лицо Батыр-Нисан вспыхнуло от унижения.

– Ты права во всем, – сказала она наконец, и в голосе ее уже не слышно было ноток прежней беспомощности, он звучал твердо и решительно, – из меня сделали игрушку политических интриг. Мне следует получить развод.

Эрикназ погладила подругу по плечу.

– Неужели я тебя убедила? – весело спросила она. – Что ж, значит, все решено. Помнишь, как мадам Тереза говорила: Нисан долго принимает решение, зато потом становится тверже скалы.

– Мадам Тереза, – взгляд Батыр-Нисан подернулся печалью, – я плакала, когда ты сообщила в письме о ее смерти. Почему так случилось? Она выглядела бодрой, когда я с ней прощалась при отъезде.

На глаза Эрикназ навернулись слезы.

– Остановилось сердце, так говорил врач. Ей было уже много лет, ведь она жила еще при дворе Людовика Пятнадцатого, помнила свадьбу Марии-Антуанетты, видела Вольтера. О своей семье она мне никогда не рассказывала, иногда говорила с другими людьми. После ее смерти я нашла письмо…

– Письмо?

– Да, – Эрикназ покраснела, – не следовало читать, но оно было такое старое, еще времен революции. Ей писал, кажется, управляющий ее замка в Пуату. Я храню это письмо вместе с другими и помню почти наизусть:

«Мадам, ваш замок Ла Маринер разрушен и сожжен, господин граф, ваши сыновья и молодая мадам убиты. Малыши в безопасности, старая няня Анриетта сказала молодой мадам, что отвела их к своей родственнице, а та поклялась на кресте спрятать детей и выдавать их за своих внуков. Как зовут родственницу, мне неизвестно, Анриетта звала родственниками всех подряд. Имя той женщины знали только молодая мадам и Анриетта. Молодая мадам была убита, когда в замок ворвались санкюлоты, а Анриетта погибла во время пожара. Посылаю драгоценности, которые мне удалось сохранить. Продайте их и покиньте Францию, как можно скорее. Ради Бога, мадам!»

Какое-то время обе молчали, думая о мадам Терезе де Ла Маринер, столь дорогой им обеим, потом Батыр-Нисан тяжело вздохнула.

– Да, – сказала она, – мадам Терезе немало пришлось пережить. Знаешь, – губы ее дрогнули в улыбке, – Мадинэ, жена моего отца, была страшно любопытна, один раз, когда мадам Тереза давала мне урок, она зазвала ее к себе, стала угощать сладостями и расспрашивать о твоем отце Саме Мелик-Бегларяне. Я должна была переводить – ведь Мадинэ не говорила по-французски, а мадам Тереза не знала ни тюркского, ни фарси. И я восхищалась, как ловко мадам Тереза умеет вежливо ответить на все вопросы и в то же время ничего не сообщить. После этого мадам Тереза сказала мне: никогда не расспрашивай своих подруг Эрикназ и Цахик об их отце. Они сами расскажут тебе все, если захотят.

– Ты действительно хочешь знать? – Эрикназ горько усмехнулась. – Отец мой умер и унес с собой в могилу все свои прегрешения.

Лицо Батыр-Нисан стало серьезным.

– Поверь, Эрикназ, я не стала бы говорить с тобой об этом, но хочу кое-что рассказать. В тот день, когда Асри Баиндурян, секретарь шахзаде…. Ага, ты смутилась, это имя тебе знакомо.

Рассердившись, Эрикназ с презрительным видом вскинула голову.

– Знакомо, – отрезала она, – но ты ошибаешься, у меня нет причин смущаться.

– Я так и подумала, – пристально глядя на подругу, кивнула Батыр-Нисан, – так вот, когда Баиндурян и мой отец Керим-хан прибыли в Нахичевань с приказом о смещении Эхсан-хана и утверждении отца наместником Нахичеванского ханства, с ними приехал переводчик русской миссии в Тебризе Шамирхан, который в России называет себя Бегларовым, а в Иране, как и твой отец, Мелик-Бегларяном. С ним была его жена Нуне. Шамирхан к миссии Баиндуряна никакого отношения не имел – он вез жену в Тифлис, поскольку она плохо переносит летнюю жару, и им с Баиндуряном оказалось по пути. Баиндурян просил меня позаботиться о Нуне, естественно, я не могла отказать. Это добрая, простодушная женщина, она не умеет… гм… скрывать свои мысли и…

– Я знаю Нуне, – резко прервала ее Эрикназ, – она глупа, назойлива и не в меру болтлива. Ты это хотела сказать?

– Видишь ли…. Полагая, что вас с ней связывают родственные отношения…

– Совершенно не связывают. С той ветвью семьи мы не поддерживаем родственных отношений.

– Вот и она то же самое сказала, я имею ввиду Нуне. За два дня, что она провела в моем доме…. Видишь ли, она не подозревала, что мы с тобой подруги, даже не знала, что мы знакомы, поэтому рассказала мне столько всего, что…. Вот главное: Асри Баиндурян до безумия влюблен в красавицу-вдову Эрикназ Давоян, но она наотрез отказывается выходить за него замуж. Асри вначале пытался повлиять на Эрикназ через ее брата Хачатура, но тот глуповат и никакого влияния на сестру не имеет. Не сердись, Эрикназ, я просто передаю слова Нуне.

Эрикназ пожала плечами.

– Я не сержусь.

– Тогда, сказала Нуне, Асри тесно сошелся с Шамирханом, который приходится Эрикназ двоюродным братом. Правда, вскоре он выяснил, что ваши семьи враждуют друг с другом. Однако Шамирхан обещал помочь.

– Нуне действительно глупа! Мне не нравится Асри Баиндурян, и не во власти Шамирхана этого изменить, но… – неожиданно Эрикназ встревожилась. – Что хочет сделать Шамирхан?

– Этого Нуне не знает. Мне же известно лишь то, что твой двоюродный брат Шамирхан теперь опять в Тебризе – недавно он проезжал через Нахичевань и виделся с моим отцом. Я чувствую в нем угрозу для тебя, но не пойму, какую – ведь мне неизвестно даже, что за вражда разделила ваши семьи.

Эрикназ опустила глаза.

– Поверь, Нисан, если я прежде не говорила с тобой о делах моей семьи, то не из недоверия, меня удерживал стыд. Но если ты считаешь, что это может иметь значение…. Хорошо, я расскажу.

Повествование Эрикназ было долгим. Рассказала она, конечно, не все, однако главное Батыр-Нисан поняла и горячо обняла подругу.

– Бедная моя, сколько же тебе пришлось пережить в детстве!

– Кроме печалей у меня были и радости, – с улыбкой возразила Эрикназ, – одна из них – дружба с тобой. Помнишь, как мы в первый раз увидели друг друга?

– Это было в тот день, когда отец привел меня к мадам Терезе.

Обе засмеялись, вспоминая подробности их первой встречи.

…Привезя в Тебриз девочек, мадам Тереза сняла небольшой уютный домик, смежный с домом Сама Мелик-Бегларяна. Вскоре у нее появился знатный ученик – шестилетний брат шахзаде Аббас-Мирзы маленький принц Касим-мирза, и слух об этом мгновенно распространился по Тебризу. Говорили, что сам шахзаде иногда заглядывает к прибывшей в город француженке, чтобы попрактиковаться в разговорной французской речи, ибо она знатного рода и говорит изысканно, не то что изредка приезжающие авантюристы, выдающие себя за французов.

Стремление Аббас-Мирзы провести европейские реформы ввели моду на французский язык. Многие знатные ханы и ханши умоляли мадам Терезу взяться за обучение их детей, обещая осыпать ее золотом. Однако сословные предрассудки старой аристократки не позволяли ей стать приходящей учительницей у отпрысков местной знати. При этом мадам Тереза с удовольствием занималась с Эрикназ и Цахик, которых любила, и считала честью для себя обучать маленького принца. Лишь Керим-хану удалось ее уговорить – хитрый дипломат, он с первого взгляда понял, что под личиной высокомерной светской дамы скрывается добрая душа.

– Благородная госпожа поймет заботы несчастного отца. Нисан дарована мне Аллахом, других детей у меня нет. Внемля моим мольбам, Аллах подарил мне дочь, но взамен взял к себе ее мать, мою любимую жену, теперь мое главное желание в жизни – дать девочке все самое лучшее, чтобы возместить утрату матери. Но что может быть лучше воспитания, полученного под руководством столь благородной наставницы, как французская госпожа?

Эрикназ, которую позвала мадам Тереза, переводила с трудом и ежеминутно запиналась – выспренние фразы Керим-хана сильно отличались от наречий, на которых она свободно болтала в Тифлисе. Сам могущественный хан в это время стоял, скромно опустив глаза, ибо мусульманин не должен смотреть на женщину, лицо которой не закрыто чадрой, даже если эта женщина – европейка. Его рука крепко сжимала дрожащую ручку испуганной дочери. Эрикназ стало жалко девочку, похоже, ее ровесницу – ведь у той тоже умерла мать.

Разумеется, хан немного кривил душой – мать Батыр-Нисан вовсе не была его любимой женой, просто ей единственной удалось забеременеть. Да и сама девочка ничуть не страдала от своего сиротства – многочисленные жены ханского гарема наперебой старались заменить ей свою умершую в родах подругу. Однако мадам Тереза в то время еще недостаточно хорошо разбиралась в нюансах семейных отношений знатных мусульман Тебриза – в Тифлисе местные персы и тюрки редко могли позволить себе иметь больше одной жены. Она выслушала путаный перевод Эрикназ и посмотрела на бледную от страха Батыр-Нисан.

– Переведи хану, Эрикназ, скажи, что я не даю уроки. Но если он согласен, его дочь может обучаться вместе с тобой и Цахик. Ты бы хотела этого? Я вижу, тебе понравилась эта девочка.

– О, да, мадам! – просияв, воскликнула Эрикназ и, повернувшись к хану, начала переводить слова своей наставницы….

Прошедшие годы не стерли запечатлевшихся в памяти детских воспоминаний. Продолжая смеяться, Эрикназ говорила:

– Ты тогда так дрожала! Боялась мадам Терезы?

– Еще бы! Отец сказал: сегодня я поведу тебя к учительнице, и если ты не будешь учиться усердно, я побью тебя палкой! А ведь меня никогда не били, даже не наказывали. Поэтому я надеялась, что мадам Тереза не возьмется меня обучать. Но теперь благодарю Аллаха, что отцу удалось ее уговорить.

Неожиданно лицо Эрикназ стало серьезным.

– Нисан, я рассказала тебе все. Теперь ты знаешь, что сделало Шамирхана нашим врагом. Так узнай, что за уловки он хочет использовать, чтобы завлечь меня в сети Асри Баиндуряна.

Батыр-Нисан покачала головой.

– Я сейчас подумала, Эрикназ, – нерешительно сказала она, – может, это и неплохие сети. Асри очень красив, он богат, и вы одной веры. Шахзаде высоко вознес Асри, доверяет ему свои тайны. Возможно, Шамирхан не хочет тебе зла, желая поспособствовать вашему браку. Ты была ребенком, когда случилось это несчастье, Шамирхан тоже был молод, когда потребовал выгнать вас с матерью из родного дома. Отец твой давно умер, за что Шамирхану тебе мстить, за что тебя наказывать?

– А за что он и его брат Овсеп наказали мою бедную мать? Она ни в чем не провинилась, нрав отца был всем известен. Вспышки гнева, которым он был подвержен, напоминали болезнь. Собственно, эта самая болезнь и свела его в могилу.

– Вот как, – удивилась Батыр-Нисан, – а я считала, что он погиб, упав с лошади.

– Именно так, но теперь, когда ты все знаешь, я могу тебе рассказать. Отец пытался заставить своего коня взять чересчур высокое препятствие, а тот не решался. Выйдя из себя, отец обезумел и ткнул несчастное животное в глаз рукояткой кнута. Конь от боли взвился на дыбы и стал метаться. В результате он сбросил отца, и тот сломал себе шею. Мне тогда было шестнадцать, помню, как брат Хачатур прибежал домой, сказал нам с Цахик, что отец умер. Бледный, весь трясся. Больше ничего не сказал, Хачатур вообще немногословен – с детства приучен не произносить лишних слов, ведь непонятно, какое из них могло вывести отца из себя.

– Меня тогда удивило твое спокойствие – когда я узнала обо всем и приехала тебя утешить, мадам Тереза и Цахик плакали, но у тебя в глазах не было ни слезинки

– Такая уж я, Нисан. Наверное, жестоко это говорить, но я ощутила одно лишь облегчение. Не могла любить человека лишь за то, что он меня зачал. Не могла простить, что он бросил нас с мамой.

Во взгляде Батыр-Нисан мелькнул ужас.

– Во имя Аллаха! Грех великий так говорить, Эрикназ, и твоя религия, и моя велят почитать родителей. Сам Мелик-Бегларян, несмотря ни на что, был твоим отцом.

Прекрасные глаза Эрикназ полыхнули огнем.

– Пусть я грешна, но не стану насиловать свои чувства. Я полюбила отца, слушая рассказы мамы, он казался мне возвышенной и мятежной душой. Но когда воочию его увидела и узнала…. Ах, Нисан, ты, с юных лет окруженная отцовским обожанием, никогда не поймешь, что значит жить с полубезумным родителем!

Батыр-Нисан крепко сжала руку подруги.

– Успокойся, Эрикназ, ты вся дрожишь. Давай, поговорим о другом.

Однако та, уже не в силах остановиться, продолжала:

– У меня, в отличие от бедного Хачатура, был хорошо подвешен язык, возможно, когда-нибудь во время одной из своих вспышек отец и прикончил бы меня. Но он боялся мадам Терезы – один ее строгий взгляд превращал его в ягненка. Хотя они даже не понимали друг друга, мне или Цахик приходилось переводить, если им нужно было поговорить. Правда, они редко говорили, мадам Тереза постоянно забирала нас к себе. Ради памяти мамы ей хотелось бы позаботиться и о нашем брате, но Хачатур избегал ее. Так ему велел священник в школе, где он учился, – боялся, что католичка-француженка может попытаться обратить армянского мальчика в свою веру.

Губы Эрикназ презрительно искривились. Батыр-Нисан еще крепче стиснула ее руку.

– Эрикназ, довольно! – воскликнула она. – Воспоминания так расстроили тебя, что теперь, ты непочтительно отзываешься не только о своем отце, но и о своей вере. Нехорошо, что я, исповедуя веру Пророка, должна об этом напоминать тебе, христианке.

Судорожно вздохнув, Эрикназ на миг закрыла глаза и усилием воли взяла себя в руки.

– Ты права, Нисан, в последнее время я стала вести себя несдержанно. Иногда мне кажется, что я уподобляюсь отцу в его вспышках.

Батыр-Нисан улыбнулась, тон ее стал лукаво-вкрадчивым:

– Думаю, этому есть причина, милая, что-то тебя волнует и тревожит. И уж не по этой ли причине ты так упорно отвергаешь красавца Асри Баиндуряна? Кто он?

– Ах! – лицо Эрикназ залилось краской. – Нисан, ты…. Как ты смогла догадаться?

– Ты забываешь, что мы с тобой почти сестры. Каков он – тот, кто приводит твои чувства в смятение? Умен, красив, богат?

– Молод, всего на год или два старше меня. Умен? Думаю, да. Если о чем-то не знает, то стремится познать. Красив? Не знаю, я люблю его улыбку, его голос, блеск его глаз, то, как он вскидывает бровь. Откуда мне понять, красив ли он? Он небогат, но мало этим обеспокоен.

– Небогат, – чуть прищурив глаза, задумчиво протянула Батыр-Нисан, – а твой муж оставил тебе неплохое состояние.

Эрикназ вспыхнула.

– Если ты думаешь…. Мои деньги его не интересуют, он о них, кажется, и не знает. Теперь он работает с мирзой (поставленное перед именем, слово «мирза» указывает на ученого человека) Салех-Ширази, получает жалование и вполне этим доволен.

– Кто такой Салех-Ширази?

– Ах, Нисан, как давно ты не была в Тебризе! Мирза Салех-Ширази – один из тех, кому шахзаде Аббас-Мирза оплатил из своих средств обучение за границей. Салех, когда вернулся, привез печатный станок и увлек шахзаде своей идеей издания в Иране листка новостей. Мэри, жена Салех-Ширази, англичанка, мы с ней познакомились у английского посла и сразу подружились. Когда она сказала мне, что ее мужу нужны в помощь переводчик и грамотный корректор, я сразу подумала, что Гайк….

Смутившись, Эрикназ сбилась и умолкла.

– Значит, его зовут Гайк, – весело подхватила Батыр-Нисан.

– Нисан, нехорошая, ты так и норовишь поймать меня на слове!

– Да ты сама лезешь в силок, – давясь смехом, возразила ее подруга, – а что такое «корректор»?

– Грамотный человек, который проверяет, чтобы в набранном тексте не было ошибок. Это особенно важно, когда используют литографию.

– Милая, ты решила убить меня умными словами?

– Это тебе в отместку за твой смех, – с напускной суровостью отрезала Эрикназ, но тут же смягчилась, – а теперь послушай, что я узнала, пока мы не виделись. Помнишь, мадам Тереза один раз рассказала нам про Иоганна Гутенберга, который придумал книгопечатание?

– Да, но… – Батыр-Нисан потерла лоб, – я тогда плохо поняла.

– Я тогда тоже плохо поняла, а теперь Гайк мне объяснил – из отдельных букв собирают текст, мажут сверху краской и прижимают бумагу. На бумаге отпечаток, и страница готова. Эти буквы называются литеры. Если случайно закралась ошибка, поменяют литеру, только и всего. Но теперь Алоизий Зенефельдер изобрел новый метод – литографию. Там не собирают буквы, а кислотой протравливают камень. Допустил ошибку – придется все начинать заново.

– Но для чего усложнять, если прежде было лучше? – изумилась Батыр-Нисан.

– Я тоже не сразу поняла, а у Мэри постыдилась спрашивать, позже мне Гайк растолковал: литография позволяет печатать карты и рисунки. Гайк, неплохо знает арабский и фарси, он переводит с французского надписи, следит, чтобы мастер не делал ошибок. Только с печатью пока еще у них не все хорошо получается. Мирза Салех хочет издавать новостной листок с рисунками и портретами, еще хочет напечатать на фарси свою книгу о Москве и Санкт-Петербурге, но Мэри говорит, до этого еще сто лет пройдет.

Глядя на оживленное лицо подруги, столь увлеченно и свободно ведущей рассказ, Батыр-Нисан вспоминала их занятия с мадам Терезой, беседы и споры, в которые мудрая француженка постоянно вовлекала своих воспитанниц, чтобы развить в них способность мыслить. Потом она вдруг подумала о своей нынешней безрадостной судьбе, и из груди ее вырвалось рыдание. Прервав себя на полуслове, Эрикназ обняла ее и прижала к груди.

– Нисан, не нужно, Нисан, дорогая! Не думай, о нем, он того не стоит, поверь. А хочешь… – она соображала, что бы такое придумать, чтобы утешить подругу, – хочешь, мы с тобой отправимся в мастерскую к Салех-Ширази, и посмотрим, как они наносят на камень рисунок?

Предложение это показалось Батыр-Нисан столь нелепым, что она рассмеялась сквозь слезы.

– Ах, Эрикназ, проказница, чего ты только не выдумаешь!

– А вот и нет, я серьезно. Мы не только посмотрим – завтра после полуденного намаза в мастерскую Салех-Ширази явится принц Мухаммед, старший сын Аббас-Мирзы. Салех будет ему подробно все рассказывать, и мы с тобой тоже послушаем.

– Разве принц Мухаммед в Тебризе? – удивилась Батыр-Нисан. – Ведь Аббас-Мирза отправил его в Хой.

– И опять ты ничего не знаешь! Хаджи мирза Агаси, которому шахзаде доверил сына, сделал мальчика истинным суфием (в исламе проповедующие аскетизм и повышенную духовность). Принц стал вести образ жизни дервиша и даже отказывался от еды

– Суфием! Но ведь ему, кажется, не больше пятнадцати?

– Когда это дошло до Аббас-Мирзы, он сильно разгневался. Вызвал Мухаммеда в Тебриз и велел ему ночи проводить в гареме, а дни посвящать освоению артиллерийского дела. Ты знаешь, как быстро у нас разносятся сплетни, уже известно, что шахзаде отчитывал мальчика в продолжении то ли двух, то ли трех часов, причем, довольно громко. Мухаммед, припав к ногам отца, слезно молил во имя Аллаха не принуждать его «сворачивать с пути духовного совершенства» и клялся, что в военных науках ничего не смыслит. Наконец Аббас-Мирза выдохся, приказал: «Раз не желаешь осваивать военные науки, досконально изучи печатное дело и литографию, ибо Иран нуждается в переведенных на фарси книгах по военному искусству» Потом привел в пример русского царя Петра Первого, который сам лично изучил корабельное дело. Принцу оставалось лишь повиноваться отцу, завтра он явится в мастерскую мирзы Салех-Ширази на первый урок.

Эрикназ рассказывала это с серьезным видом, но под конец скорчила выразительную гримасу, Батыр-Нисан хохотала.

– Ах, какая жалость, что мы этого не увидим!

– Почему? – невозмутимо возразила Эрикназ. – Я собираюсь туда пойти и взять тебя с собой. Переоденемся мальчиками-подмастерьями, Мэри устроит, чтобы нам дали какую-нибудь легкую работу. Не будь она беременна, присоединилась бы к нам, но живот ее выдаст.

Батыр-Нисан вновь засмеялась, но потом поняла, что подруга не шутит, и пришла в ужас.

– Аллах! Что ты говоришь, Эрикназ! Ты хочешь, чтобы мы покрыли себя позором?

– Позором! Почему Зухра, наложница твоего мужа, следует за ним в мужской одежде с открытым лицом, и никто не видит в этом позора?

– Я дочь Керим-хана из рода Кенгерли и жена Эхсан-хана, – Батыр-Нисан гордо подняла голову, – я не могу так опозорить отца и мужа. Ты, Эрикназ, из рода благородных меликов и тоже не должна так поступать и говорить. Не в обычаях твоего народа, чтобы молодая женщина так себя вела!

Эрикназ пожала плечами, на лице ее была написана досада.

– Один лишь раз я позволила тому, что считается обычаем, изменить мою жизнь – вышла замуж за человека, которого не любила. Я сделала это ради счастья Цахик, ибо мама перед смертью просила меня заботиться о сестре. Но теперь я свободна, люблю того, кого выбрало мое сердце, буду говорить то, что пожелаю, и пойду туда, куда захочу. Ты же, Батыр-Нисан, жена Эхсан-хана, оставайся дома – пусть твой муж унижает тебя, пусть его наложница и весь гарем потешаются над тобой. Плачь, пока не превратишься в уродливую старуху, тебе будет, о чем вспомнить в унылые старческие годы!

Поднявшись, она нарочито вежливо присела в реверансе – так, как учила их мадам Тереза. Потом направилась к двери. Лицо Батыр-Нисан дрогнуло, еще минута, и она бросилась вслед за подругой.

– Эрикназ, погоди! Я… я согласна, я пойду с тобой, но зачем было так жестоко со мной говорить?

Рассмеявшись, Эрикназ вернулась на свое место.

– Я так и знала, что ты согласишься, а говорила жестоко, чтобы придать тебе смелости. Не тревожься, будут знать только Мэри, мирза Салех и Гайк. Ну, и моя служанка Сатэ, она никогда меня не выдаст. Твоего мужа нет дома, сейчас ты здесь хозяйка. С утра приедешь ко мне, мы переоденемся, волосы скроем под тюрбанами, я спрячу лицо под грязью, а тебе можно не скрываться – тебя никто из мужчин не видел. Ладно, я побежала все готовить, жду тебя утром.

Глава четырнадцатая. Типография мирзы Салеха. Принц Мухаммед и Аббас-Мирза

Гайк ценил возможность работать со столь умным и образованным человеком, как мирза Салех-Ширази, да и сама работа постепенно его увлекла.

– Интересно? – с улыбкой спросил как-то раз Салех-Ширази, видя, что молодой корректор, закончив свою работу, не отправился передохнуть, а внимательно следит за наносившим рисунок художником. – Прежде ты знаком был с книгопечатаньем?

Доверчиво улыбнувшись в ответ, Гайк кивнул.

– Да, ага. У нас в доме много книг, и в детстве отец часто рассказывал, как их печатают. В Эчмиадзине большая типография, я там не раз бывал. Только прежде мне неизвестно было о литографии.

Салех-Ширази благодушно кивнул – молодой армянин ему нравился. В шутку решив однажды проверить, что запомнил Гайк, он начал задавать ему вопросы и, к изумлению своему, убедился, что юноша может не только в нужном порядке назвать этапы процесса, но и дает недурные объяснения. Поэтому в день, когда должен был явиться принц Мухаммед, он неожиданно заявил:

– Сегодня отложи свою работу, Гайк, подумай, как ты будешь рассказывать молодому мирзе о литографии.

– Я, ага? – растерянно пролепетал Гайк. – Но я не смогу, ведь я….

Салех-Ширази отмахнулся:

– Не волнуйся, расскажи ему, что знаешь, он все равно не поймет – говорят, Мухаммед слаб умом. И не проявляй к нему излишней почтительности, принц этого не любит, поскольку считает себя дервишем.

После этого Салех занялся обсуждением рисунка с художником, а Гайк в волнении бродил по помещению, не зная, куда себя деть. В темном углу возились с какими-то коробками и ящиками два мальчика. Они незаметно, но с интересом наблюдали за происходящим, и от этого Гайку становилось еще тревожней – проделка Эрикназ, которую он накануне воспринимал, как забавную шутку, теперь почему-то стала его беспокоить.

Мухаммед-мирза явился после полуденного намаза – плохо одетый, исхудавший от постоянных постов подросток. Сопровождавшим его конным сарбазам он велел ожидать на улице, поэтому в вошедшем мальчике Гайк не сразу признал принца – лишь тогда, когда Салех-Ширази, оторвавшись от своей работы, ответил на принятое у мусульман вежливое приветствие вошедшего.

– Мне поручено объяснить высокому мирзе, как получают литографическое изображение, – подойдя к принцу Гайк вежливо поклонился.

На лице Мухаммеда мелькнуло недовольство, во взгляде, исподлобья брошенном на Гайка, читалась явная неприязнь.

– Армянин? – резко спросил он.

Гайк спокойно кивнул:

– Да, мирза.

– Армяне неугодны Аллаху, – с вызовом проговорил мальчик, – ибо они заблудились на своем пути к Всевышнему.

– «Тот, кто очищен любовью, – чист»

 Гайк сам не понял, почему ответил этой фразой Али аль-Худжвири, суфия, живущего в одиннадцатом веке, но Мухаммед, неожиданно просияв, продолжил:

– «А тот, кто погрузился в Возлюбленного и отказался от всего остального, и есть суфий». Откуда ты знаешь о мудрости аль-Худжвири, армянин?

Гайк с трудом сдержал улыбку.

– Я читал его изречения в книге, которую напечатали в Индии и прислали моему отцу. Книгопечатание – великая вещь, оно развивается, позволяя донести до человечества мысли вековой мудрости. Хочет ли мирза, чтобы я рассказал о новом методе, недавно изобретенном в Европе?

С минуту Мухаммед молчал, слегка выпятив нижнюю губу, и разглядывая литографский камень, потом коротко бросил:

– Да.

– Рисунок наносят вот этим, это литографский карандаш. Мирза может сам попробовать нарисовать, если желает, – Гайк протянул принцу литографский карандаш, но тот стоял неподвижно, не решаясь взять в руки незнакомый предмет.

Два паренька, прежде возившиеся в углу, оставили свое занятие и с интересом придвинулись поближе. Щеки и носы у обоих были неимоверно грязны – Батыр-Нисан решила на всякий случай тоже замаскировать себя густым слоем сажи, – а Эрикназ вдобавок ко всему нацепила на левый глаз широкую повязку, закрывавшую половину лица. Увидев, что принц не решается дотронуться до карандаша, она тонким мальчишеским дискантом сказала:

– Не дозволит ли почтенный ага мне нарисовать для высокого мирзы что-нибудь радующее глаз? Говорят, я хорошо рисую.

– Что ж, добрый мальчик, – едва сдерживая смех, согласился Гайк и подал ей карандаш, – попробуй.

Салех-Ширази, беседовавший в стороне с художником, но при этом внимательно наблюдавший за происходящим, недовольно поморщился – эти озорницы дождутся неприятностей. Зачем он только внял просьбе Мэри и согласился разрешить девчонкам разыграть этот спектакль! При мысли о молодой жене губы его тронула нежная улыбка.

Эрикназ же, привычно прикусив губу, старательно рисовала. Внимательно наблюдавший за ней Мухаммед, неожиданно спросил:

– Что с твоим глазом, почему на нем повязка?

Эрикназ скорчила жалобную гримасу, тон ее стал плаксивым:

– Я просил милостыню у благородного хана и опустился на колени, преградив дорогу его коню. Хан разгневался, хлестнул меня кнутом и выбил мне глаз.

– Тебе не следовало преграждать путь ханскому коню, – нравоучительно заметил Мухаммед, – однако наказание все же слишком сурово.

– Высокий мирза прав, я сам виноват. Потом, когда я поправился, великодушный ага Салех дал мне работу, теперь я уже не прошу милостыню.

– Знаешь ли ты имя хана, столь жестоко тебя наказавшего?

– Имя его Алаяр-хан, – жалобным голосом проскулила Эрикназ и тут же чувствительно ощутила, как стоявшая позади Батыр-Нисан ущипнула ее за мягкое место.

Принц покраснел – Алаяр-хан был его родным дядей, братом его матери. Салех-Ширази, опасаясь, как бы прекрасная озорница Эрикназ не выкинула еще что-нибудь подобное, поспешно приблизился, собираясь отослать ее прочь. Однако Гайк, угадав его намерение, начал оживленно и громко объяснять Мухаммеду основные принципы литографии:

– Высокому мирзе следует знать, что литографский карандаш состоит из мыла, воска, сажи и бараньего жира. Когда рисунок будет нанесен на камень, мы протравим поверхность кислотой. Но рисунок останется непротравленным. Наверное, мирза догадывается почему?

Он внимательно посмотрел на принца, как бы ожидая его ответа, тот нахмурил брови, подумал и радостно кивнул:

– Потому что в карандаше бараний жир!

– Мирза прав! И потом, когда мы смоем жир и смочим протравленные места, типографская краска будет приставать только к тому месту, где был рисунок. Но мирза сейчас сам увидит, рисунок готов.

Действительно, Эрикназ отложила карандаш и с удовлетворением разглядывала свою работу. Мухаммед внимательно всмотрелся в изображение и в испуге воскликнул:

– Это же… это же мой отец, тень шаха Аббас-Мирза! О, Аллах, о, Али! Коран запрещает изображать человеческие лица.

– Нет-нет, – поспешно вмешался Салех-Ширази, – да будет известно мирзе, Коран запрещает наносить изображения людей на бумагу и поклоняться изображениям, но ничего не говорит о литографском камне.

– Правда? – принц посмотрел на Гайка, к которому проникся особым доверием.

– Конечно, – уверенно подтвердил тот, на ходу примериваясь к ситуации, – а оттиск на бумаге будет сделан на станке, а не сотворен рукой человека. Но высокий мирза, наверное, захочет и сам что-нибудь нарисовать? Или написать?

Мухаммед нерешительно взял литографский карандаш и подписал под рисунком:

«Великий из великих, знаменитый полководец Аббас-Мирза»

После этого камень был протравлен, промыт и закреплен на станке. Принц ни на шаг не отходил от Гайка, подробно объяснявшего ему весь процесс. Эрикназ и Батыр-Нисан следовали за ними, но Мухаммед их уже не замечал. Мальчишеское лицо принца раскраснелось, глаза оживленно блестели – ему стало интересно.

«Он вовсе не слабоумный, – думал Гайк, отвечая на его вопросы, – у отца в Карсе учился мальчик, которого все считали дурачком от рождения, а он быстрее всех научился читать и часто говорил очень умные вещи о прочитанном»

Наконец был получен оттиск. Изображение получилось слегка расплывчатым – химик, работавший у Салех-Ширази, никак не мог получить нужный состав для травления. Эрикназ при виде оттиска, засмеялась – так заразительно, что за ней начали хохотать и все остальные. Внезапно всеобщее веселье было прервано, наступила тишина, присутствующие почтительно склонились перед стоявшим в дверях человеком. Салех-Ширази, растерянный неожиданным визитом, поспешил навстречу гостю:

– Благодарю Аллаха, за то, что дал мне счастье видеть у себя в типографии могущественного шахзаде.

Шахзаде Аббас-Мирза внимательно обвел глазами присутствующих. С утра, вернувшись из Шах-Голи, он уже успел побывать на артиллерийских учениях и направлялся к себе во дворец, когда, проезжая мимо типографии, увидел у дверей свиту принца, почтительно ожидавшую своего господина. Шахзаде удивился, но тут же вспомнил, что велел сыну заняться литографией, и решил взглянуть, как продвигаются дела. Сойдя с коня, он сделал знак адъютантам ждать, распахнул дверь, и тут его окатили взрывы дружного смеха, в котором явно можно было различить женские голоса.

– Да пребудет с тобой Аллах, Салех-Ширази, – милостиво ответил шахзаде и внимательно огляделся по сторонам, – я вижу, мой сын исполнил мой приказ и отправился к тебе за знаниями.

Взгляд его скользнул по лицу Эрикназ, на мгновение задержался на Батыр-Нисан. Салех-Ширази понимал, что тридцатипятилетний Аббас-Мирза, в отличие от своего пятнадцатилетнего сына, достаточно смышлен во всем, что касается женского пола, поэтому торопливо прикрикнул на «подмастерьев»:

– Пошли вон, грязнули!

Девушки мгновенно скрылись, Гайк, державший в руках один из оттисков, тоже собрался исчезнуть, но шахзаде сделал ему знак приблизиться и протянул руку к рисунку:

– Дай сюда, что это?

 Он внимательно разглядывал оттиск, и непонятно было, что написано у него на лице – то ли осуждение, то ли одобрение. Шахзаде был европеизирован и не считал, что изображать человека на бумаге – грех. Он и его отец Фетх-Али-шах заказывали свои портреты художникам, которых приглашали в Иран из Европы, и их примеру следовали многие знатные ханы. Рисунок шахзаде понравился, еще больше понравилась подпись – он был чувствителен к лести. Салех-Ширази, прекрасно знавший Аббас-Мирзу, улыбнулся:

– Это первый наглядный урок по литографии, полученный мирзой, он сам сделал подпись к рисунку.

– А рисунок?

Салех предпочел бы ответить, что изображение сделано его художником, но тут вмешался Мухаммед:

– Портрет великого шахзаде нарисовал одноглазый мальчик-подмастерье, – с поклоном ответил он, – а этот молодой армянин объяснил мне, как получают оттиски.

Аббас-Мирза оглядел Гайка с ног до головы.

– Как твое имя? – милостиво спросил он. – Ты работаешь у мирзы Салеха?

– Да, великий шахзаде, меня зовут Гайк.

Салех-Ширази с добродушной улыбкой заметил:

– Гайк, кроме тюркского, прекрасно говорит и пишет по-французски, по-арабски и на фарси. К тому же, знает латынь. Его услуги для нашей работы неоценимы.

– Вот как, – с интересом воскликнул Аббас-Мирза и, перейдя на французский вновь повернулся к Гайку, – кто тебя обучал французскому?

Гайк сразу понял, что шахзаде во французском не особо силен, поэтому, рассказывая о себе старался выбирать выражения попроще. Пока он говорил, Мухаммед смотрел на него с нескрываемым восхищением – французского он не понимал, но его все больше и больше привлекали манеры, голос и поведение молодого армянина.

– Отец, – неожиданно воскликнул он, перебив Гайка, – я хотел бы тоже говорить на языке франков, пусть Гайк меня научит.

Гайк умолк. Недовольный вмешательством сына, Аббас-Мирза сердито нахмурился, и Мухаммед, сам испуганный своим порывом, опустился перед отцом на колени, умоляя простить его за дерзость. Отвернувшись от него, Аббас-Мирза испустил тяжелый вздох. Сыновей у него было превеликое множество, но по законам страны один лишь Мухаммед мог наследовать трон, ибо мать его Айше принадлежала к старшей царственной ветви Каджаров юкары-баш, а Мухаммед был старшим из ее детей мужского пола. Тем огорчительней для шахзаде было сознавать, что наследник его не наделен необходимыми для повелителя достоинствами. Видя его досаду, Салех-Ширази мягко сказал по-французски:

– Возможно, мирза Мухаммед и прав. Гайк помогал своему отцу-священнику обучать детей в школе и вел уроки в школе Эчмиадзина, у него талант обучать людей, я уже не раз в этом убеждался, видя, как он объясняет людям непонятное.

Лицо шахзаде разгладилось, он вновь посмотрел на Гайка и, устав от французского, вернулся к родному тюркскому наречию:

– Что ж, может, Салех и прав. Учителя говорят мне, что мой сын Мухаммед-мирза неспособен к учению, но если он изъявил желание брать у тебя уроки, то, возможно, тебе удастся вбить в его голову хоть немного знаний.

Гайк был рад тому, что Мухаммед своим вмешательством не дал ему закончить рассказ и позволил умолчать о причине побега из Эчмиадзина. Ему стало жаль угловатого нелюдимого подростка, который раздражал даже родного отца. Поклонившись, от ответил:

– Я постараюсь передать благородному мирзе те немногие знания, что почерпнул из книг и от наставников. Если так будет угодно Богу, я в этом преуспею, потому что мирза Мухаммед имеет хорошую память и хорошо понимает объяснения. Но пусть высокий шахзаде меня выслушает: если человек постоянно слышит, что ни к чему не способен, то он поверит в это и утратит дарованное Всевышним. Руссо утверждал, что цель обучения создать не ученого, а человека вообще, развить ум и способность суждения.

Выговорив последнюю фразу, Гайк покраснел, сообразив, что монолог его выглядит, как поучение. Та же самая мысль пришла в голову и ошеломленному Салеху, который ждал взрыва.

«Сумасбродный мальчишка, начитался книг в отцовской библиотеке, – в сердцах думал он, – если шахзаде вспылит, он велит запороть этого наглого щенка до смерти»

На щеках Аббас-Мирзы действительно выступили пятна гнева, однако искренний тон стоявшего перед ним юноши и имя Руссо, которого шахзаде никогда не читал, но уважал за принадлежность к французской нации, внезапно изменили его настроение и пробудили присущее ему от природы чувство юмора. Он милостиво кивнул и весело прищурился:

– Что ж, молодой ага, обучай моего сына французскому, европейской истории и географии – это те науки, которые учителя никак не могут вбить в его голову. Мне нравится, как чисто ты объясняешься на языке франков, поэтому я и сам иногда буду призывать тебя и беседовать с тобой.

Гайку следовало покорно склониться к ногам шахзаде и возблагодарить за оказанную милость, но он осмелился почтительно возразить:

– Великий шахзаде понимает, что….

– Что еще?! – раздраженно закричал Аббас-Мирза, Салех-Ширази выразительно округлил глаза, показывая Гайку, что пора умолкнуть, но юноша отвел взгляд.

– Для занятий с Мухаммед-мирзой мне нужны будут книги, – твердо ответил он.

– Книги, – шахзаде вновь оттаял, – я разрешаю тебе пользоваться моей библиотекой.

От Салех-Ширази Гайку было известно, что в библиотеке наследника престола собраны редчайшие экземпляры рукописных и печатных книг, там имелась даже подаренная Фетх-Али-шаху при вступлении на престол Британская Энциклопедия. В порыве восторга юноша упал к ногам Аббас-Мирзы. Шахзаде, тронутый столь искренним порывом, велел ему явиться во дворец следующим утром. Однако вскоре мысли его потекли в другом направлении, и он несколько раз оглядел помещение, ненадолго задерживая взгляд на литографском камне.

– Шахзаде хочет что-то узнать? – спросил следивший за ним Салех-Ширази.

– Где мальчишки-подмастерья, которые вертелись здесь, когда я вошел? Где тот одноглазый, что изобразил меня на камне?

– Посмотри, Гайк, куда делись эти сорванцы, скажи, что великий шахзаде желает их видеть, – невозмутимо приказал Салех, – скоро мне, наверное, придется выгнать этих бездельников и нанять новых.

Гайк вышел, прогулялся по дому и, вернувшись, столь же невозмутимо доложил, что мальчишек нигде не видно, и хозяин, по-видимому, прав – этих дармоедов давно пора выкинуть на улицу. Чуть прищурив глаза, Аббас-Мирза погладил бороду и усмехнулся.

Сатэ принесла горячей воды с мылом, Эрикназ и Батыр-Нисан, перебрасываясь шутками, долго смывали грязь. Наконец, насухо вытерев лицо и руки, Батыр-Нисан с облегчением вздохнула.

– Ах, Эрикназ, я думала, что умру, когда увидела Аббас-Мирзу. Мне показалось, он нас узнал.

– Не говори глупостей, – возразила Эрикназ, натягивая чистое платье, – как он мог нас узнать?

– Аллах, – Батыр-Нисан испуганно охнула, – я не подумала: если шахзаде вернулся в Тебриз из Шах-Голи, то и мой муж должен был приехать. Что я ему скажу?

Эрикназ пожала плечами и вздернула подбородок.

– Скажешь, что ты решила потребовать развода. Ах, Нисан, до чего же ты нерешительна! Помни, что ты принцесса из рода Кенгерли.

– Ты права, я так ему и скажу! – Батыр-Нисан тоже вскинула голову и, чтобы придать себе храбрости, несколько раз повторила: – Так и скажу, так и скажу!

Тем не менее, когда носилки остановились у боковой двери дворца Эхсан-хана, сердце ее готово было выпрыгнуть из груди. Хан действительно уже прибыл, с мужской половины доносились голоса суетившихся слуг, в дальней комнате громко плакал маленький Измаил. Батыр-Нисан, полагая, что служанки и евнухи заняты с прибывшими Зухрой и ребенком, надеялась пройти в свои покои незаметно. Однако не успела она сделать и двух шагов, как навстречу ей выступила Зухра. Она с нарочитой почтительностью склонилась перед женой своего господина, но взгляд ее светился откровенной насмешкой:

– Приветствую тебя, госпожа, да пребудет с тобой Аллах. Наверное, ты далеко уходила и очень устала?

– Да пребудет и с тобой Аллах, Зухра, – вежливо, но холодно ответила Батыр-Нисан, не собираясь вступать в беседу с наложницей.

Пройдя мимо Зухры и не удостоив ту больше ни единым словом, она проследовала в свои покои. Внутри у нее все кипело от обиды и ярости. Ко всему прочему Зухра еще больше похорошела, время, проведенное в Шах-Голи, явно пошло ей на пользу – глаза сияли, кожа напоминала атласную ткань.

Опустившись на подушки, Батыр-Нисан неподвижно сидела, настолько погрузившись в свои мысли, что пропустила время вечернего намаза. Вошла старая служанка, не очень низко поклонившись и зевая, спросила:

– Ханум желает чего-нибудь?

«Даже слуги не выказывают мне должного почтения. Эрикназ права, я забыла, что в моих жилах течет кровь ханов из семьи Кенгерли»

– Как только высокочтимый хан вернется из мечети, скажи ему, что я должна его увидеть, – тон ее был ледяным.

– Да, ханум, – снисходительно, хотя и с некоторым удивлением ответила служанка – все прекрасно знали, что Эхсан-хан открыто пренебрегает женой и никогда не проводит у нее ночей.

«Слуги подумают, что я пытаюсь заманить хана в постель – пусть. Наверное, и он так подумает. Но, если откажется…  если он посмеет, тогда… тогда я сама явлюсь в покои Зухры – туда, где он проводит каждую ночь»

  Эхсан-хан обычно заходил к жене, лишь если нужно было что-то ей сообщить. При этом он никогда к ней не входил – стоя в дверях, говорил все, что нужно, и уходил не обращая внимания на ее робкие просьбы остаться. Зухра не потерпела бы, донеси слуги, что хан провел время с женой. Вот и теперь, остановившись в дверях, он холодно произнес:

– Да пребудет с тобой Аллах, мне сказали, что ты хочешь меня видеть, ханум.

– И с тобой да пребудет Аллах. Нам нужно поговорить, высокочтимый хан, – голос ее слегка дрожал, и Эхсан-хан решил, что это очередная уловка жены, пытающейся завлечь его в свою постель.

– Уже поздно, и я устал, ханум, – сухо ответил он, – поговорим завтра.

– Это важно, высокочтимый хан. Ты вызвал меня в Тебриз, я покорно приехала и столь же покорно ожидала тебя здесь, в твоем доме. В награду за покорность я прошу всего лишь меня выслушать.

– Хорошо, – Эхсан с трудом сдержал раздражение, – говори, что хочешь сказать.

– Я хочу развода, высокочтимый хан, – громко и отчетливо произнесла она, – и будет легче, если ты сам мне его дашь. Тебе стоит лишь три раза сказать перед людьми «талак» (разведена), и я стану свободной.

От удивления он не сразу нашел, что ответить.

– Почему ты хочешь развода, ханум?

– Ты сам знаешь, – длинные ресницы ее опустились, в голосе против воли зазвучало смущение, – я тебе не жена. Если же ты откажешься дать мне развод, я пойду к кадию, закон будет на моей стороне – ведь между нами нет того, что должно быть между супругами.

Эхсан-хан задумчиво разглядывал жену – так, словно видел ее в первый раз. Слова Батыр-Нисан его встревожили – развод с дочерью Керим-хана мог навлечь на него серьезные неприятности и гнев Аббас-Мирзы. Наконец, не сумев придумать, что ответить, он просто-напросто резко повернулся и вышел. Батыр-Нисан, стиснув руки, смотрела ему вслед.

Глава пятнадцатая. Шахзаде Аббас-Мирза просит о помощи. Визит Агабеим к Эрикназ

За две недели, что Агабеим-ага провела в Тебризе, ее посетили первая и вторая жены Аббас-Мирзы, братья Мехти-Кулу-хан и Абульфат-хан, а также сам шахзаде. Впрочем, высокомерная Айше-ханум, мать принца Мухаммеда, нанесла визит лишь однажды – ей пришлось это сделать, поскольку статус ее был ниже, чем у жены шаха. При этом Айше постоянно давала понять, что по происхождению своему она стоит выше дочери Ибрагим-хана Карабахского. Агабеим-ага приняла Айше в высшей степени любезно, но вздохнула с облегчением, когда они распрощались.

В отличие от Айше, Хурде-ханум, мать многочисленных сыновей шахзаде, в том числе и его любимого сына Хозрев-мирзы, заезжала довольно часто. Беседы с ней доставляли Агабеим истинное удовольствие – очаровательная болтушка Хурде любила посмеяться и пошутить, с ней отдыхала душа. Агабеим понимала, почему так влечет Аббас-Мирзу к Хурде-ханум – столь сильно, что он даже подумывает, как обойти иранские законы и назвать своим наследником десятилетнего Хозрев-Мирзу, умного и красивого мальчика, унаследовавшего от матери ее обаяние.

Кроме женщин ее дважды навестил брат Мехти-Кулу-хан, и оба раза оставался у нее долго, хотя чувствовалось, что он испытывает неловкость в присутствии сестры – первой жены шаха! – стесняется своих дрожащих рук и помятого лица, подтверждающих слухи о его образе жизни. Каждая третья фраза Мехти-Кулу была уверением в преданности повелителю или восхищением неувядаемой красотой сестры. Возможно, Мехти-Кулу полагал, что с женщинами больше не о чем говорить. К стыду своему Агабеим чувствовала облегчение всякий раз, когда брат начинал прощаться.

Визит второго брата Абульфат-хана, любимца Аббас-Мирзы, поначалу доставил ей несказанную радость. Абульфат был красив, умел вести приятный разговор, небольшая разница в возрасте позволила им сохранить множество общих детских воспоминаний, к тому же именно Абульфат-хан когда-то сопровождал ее из Шуши в Иран и лично вручил Фетх-Али-шаху красавицу-сестру. Агабеим наслаждалась его обществом до тех пор, пока он не завел разговор о стихосложении.

Началось с того, что Абульфат-хан попросил любимую сестру прочесть ему «что-нибудь из написанных ею несравненных песен», потом предложил на ее суд свои газели. Агабеим помнила, что еще мальчиком брат слагал и пел песни на родном тюркском наречии, и песни эти радовали ее слух. Однако, живя в Иране, Абульфат стал писать газели и баяты на фарси, они выходили у него грубыми и неуклюжими, хотя льстецы в поисках награды сравнивали их с творениями Фирдоуси.

Ей пришлось терпеть несколько часов, пока брат полузакрыв глаза, извергал свои мало понятные строки. Чтобы не обидеть его, она притворилась, будто получила несравненное наслаждение. Однако тон ее выдал, Абульфат ушел от сестры обиженным и с тех пор больше не появлялся, а Агабеим огорчалась и ругала себя за то, что поступила неделикатно.

«Аллах наделил человека множеством граней, и хорошие люди часто пишут плохие стихи, – думала она, – ну и что из того? Почему я не притворилась лучше, почему допустила, чтобы в моем голосе прозвучала насмешка?»

 Совсем иное ощущение оставил у нее единственный визит Аббас-Мирзы – шахзаде счел своим долгом посетить жену отца на следующий день после ее прибытия в Тебриз. Он оказался прекрасным собеседником, тонко чувствовал поэзию, хотя сам писать никогда не пытался, и искренне отдавал дань уму и талантам Агабеим. Она оценила то, что он при всей свое занятости сумел найти время для визита, однако не думала, что в ближайшее время ей придется принимать его снова, поэтому была поражена, когда вошедший евнух с поклоном доложил:

– Шахзаде, наиб-ас-солтане (наместник повелителя, эквивалентно «его высочество»), здесь и желает видеть высокую ханум.

  Отложив перо, Агабеим-ага поднялась и поспешила навстречу Аббас-Мирзе, не закрывая лица, ибо это дозволялось связывающим их родством. Они приветствовали друг друга, согласно этикету, после этого Агабеим велела подать кофе с пахлавой и засахаренными фруктами. Вежливость не позволяла ей задавать вопросы, а шахзаде казался несколько смущенным и не спешил начать. Наконец он со вздохом поставил на стол чашку.

– Если ханум согласится помочь мне советом в одном непростом деле…

– Не только советом, но и всей жизнью готова служить благородному шахзаде.

– Ханум знает, – начал принц, – сколько тревог всегда доставляла Ирану Нахичевань. С тех пор, как великий Ага-Магомет-хан привел в покорность Нахичеванское ханство, его постоянно раздирали смуты. Как только хан из рода Кенгерли назначался наместником, немедленно появлялся представитель другой ветви семьи и пытался доказать свое право на первенство. При этом он обычно прибегал к помощи русских, которые всегда рады были воспользоваться его помощью. Чего стоил один только Шейх-Али-бек, сын слепого Келб-Али-хана, который провел по горным дорогам отряд Небольсина и позволил русским овладеть Нахичеванью!

– Однако позже благородный шахзаде простил Шейх-Али-бека и даже позволил служить в своей армии, – с улыбкой заметила Агабеим.

Аббас-Мирза вздохнул еще тяжелее.

– Что мне оставалось делать? Если я прикажу казнить всех, кто меня предавал или готов предать, в моей армии не останется ни одного офицера. Шейх-Али-бек объяснил свой поступок тем, что думал, будто его отец Келб-Али-хан казнен. Между тем, слепой Келб-Али-хан был жив и находился в Тегеране. Шах на него действительно гневался из-за симпатий к русским, но после подписания мира с Россией Нахичевань опять отошла к Ирану, и повелитель решил, что нет более достойного правителя для ханства, чем старый Келб-Али-хан.

Агабеим кивнула.

– Я знаю об этом от Манучехр-хана, главного правителя гарема. Решение нашего повелителя, как всегда, было мудрым: Келб-Али-хан навел порядок и сумел примириться со своим противником Керим-ханом.

– Ханум права, Келб-Али-хан поступил умно – женил своего сына Эхсана на единственной дочери Керим-хана. Батыр-Нисан-бегум – свет его очей, станет ли он враждовать с семьей ее мужа? Однако старый Келб-Али-хан умер, а сын его Эхсан-хан начал свое правление неумело и принес немалый вред торговле и ремеслу. Опасаясь уменьшения доходов, приносимых казне Нахичеванским ханством, я поспешил сместить Эхсана и назначил правителем его тестя Керим-хана, надеясь, что их родство предотвратит междоусобицу. Однако в случае развода….

Аббас-Мирза выразительно развел руками.

– Эхсан-хан хочет развода? – удивилась Агабеим.

– Развода хочет не он, а его жена Батыр-Нисан-бегум. Об этом он мне сообщил две недели назад и был этим сильно опечален.  Я встревожен – мне сейчас, как никогда, нужны согласие между Эхсан-ханом и его тестем.

Шахзаде огорченно покачал головой и умолк, Агабеим смотрела на него с недоумением.

– Но по какой причине Батыр-Нисан желает развода?

– Вот тут мне и нужно получить совет мудрой ханум. Батыр-Нисан утверждает, что муж после женитьбы ни разу не выполнил своей супружеской обязанности.

 – Шехзаде хочет сказать, что Эхсан-хан по причине болезни не в силах исполнить свою обязанность мужа? Мне жаль молодого человека, если так, но какой совет я могу дать? Все в воле Аллаха.

– Мне известно, что Эхсан-хан имеет наложницу, родившую ему сына, но он признался мне, что по непонятной причине с самого начала не в силах был разделить ложе с молодой женой. Однако, сознавая, насколько важен их брак для Нахичеванского ханства, окружил ее заботой и почтением, подобающими принцессе из рода Кенгерли.

– Если хан пренебрегает женой, то какой же совет я могу дать благородному шахзаде? – сухо спросила Агабеим-ага. – По закону мусульманка вправе потребовать развода. Неважно, принцесса она или простая крестьянка. Батыр-Нисан-бегум обратилась к кадию?

– Пока нет. Но две недели назад, объявив мужу о своем решении, она покинула его дом, и с тех пор никто о ней не слышал, ее нигде не могут найти.

– Возможно, оскорбленная своим мужем, она решила покинуть Тебриз и вернуться к отцу, – предположила Агабеим, но Аббас-Мирза отрицательно покачал головой:

– Керим-хан ничего не знает – ни о поведении зятя, ни о побеге дочери. Пока не знает – до сих пор Батыр-Нисан вела себя разумно, скрывая от отца свои семейные огорчения. И я желаю, чтобы так продолжалось впредь – мне ни к чему вражда между тестем и зятем, это разрушит мои планы. Что посоветует мне высокая ханум?

– Для начала я посоветовала бы найти Батыр-Нисан-бегум. Что говорит прислуга?

– Эхсан-хан опросил всех служанок и евнухов, им известно, что, солгав, они будут сурово наказаны. Однако никто ничего не видел и не знает.

Агабеим-ага мысленно тяжело вздохнула – и здесь ей приходилось принимать участие в гаремных интригах. Однако Аббас-Мирза нуждался в помощи, отказать ему было нельзя.

– Шахзаде понимает, что такого никак быть не может, – рассудительно заметила она, – старший евнух гарема должен что-то знать. Я сама с ним побеседую. Шахзаде может слышать наш разговор, но лучше было бы ему на время беседы удалиться в соседние покои.

– Его немедленно доставят сюда, – Аббас-Мирза хлопнул в ладоши и отдал приказ привести евнуха.

 Когда доложили, что Мурад, старший евнух гарема Эхсан-хана, доставлен, шахзаде удалился за полог. Мурад пал ниц перед Агабеим.

– Встань, – прозвучал над ним мелодичный голос, и евнух, дрожа от волнения выпрямился, – я желаю, чтобы ты правдиво ответил на мои вопросы.

– Клянусь Аллахом, посмею ли я солгать высокой ханум?!

Агабеим кивнула. Долгие годы общения с Манучехр-ханом позволили ей понять, что невозможно управлять гаремом, не зная всего, что происходит в доме – старшему евнуху должны быть известны самые сокровенные тайны, секретные разговоры и даже мысли хана и его женщин.

– Можешь быть спокоен, твой хан не узнает, о чем мы будем говорить, но одно лишь слово лжи, и ты будешь сурово наказан. О чем в последний раз говорил Эхсан-хан с ханум, своей женой?

Мурад колебался всего лишь мгновение – под мягким, но неумолимым взглядом первой жены шаха солгать он не посмел.

– Светлая ханум сказала высокочтимому хану, что желает развода.

– И что ответил Эхсан-хан?

– Ничего не ответил, ушел и отправился…

– Говори, ничего не утаивай. К кому он пошел и о чем говорил?

– Высокочтимый хан отправился к ханум Зухре и… и передал ей слова ханум, своей жены.

– Хочу знать точно, о чем они говорили.

Евнух немного оправился от своего первоначального страха и заговорил уже более гладко:

– Высокочтимый хан сказал, что развод принесет ему много бед, поскольку вызовет недовольство могущественного шахзаде и поссорит его с Керим-ханом. Тогда ханум Зухра посоветовала: «Запри свою жену в ее комнате и никуда не выпускай, тогда она не сможет отправиться к кадию. Всем объяви, что у нее холера». Еще ханум Зухра сказала: «Вчера твоя жена уходила из дворца навестить подругу, это все знают. Она могла заразиться – в Тебризе теперь бывают случаи холеры. Если прислуга будет думать, что Батыр-Нисан больна, никто близко не подойдет к ее покоям. Я сама стану прислуживать ей и приносить еду. А потом придумаем другое». И тогда высокочтимый хан сказал… Он сказал….

– Говори все, евнух, – сурово велела Агабеим.

– Высокочтимый хан сказал: «Ты права. Пусть все думают, что у нее холера. И, может быть, не нужно будет ничего придумывать – от холеры часто умирают. Если Батыр-Нисан умрет, кто сможет обвинить меня в ее болезни и смерти? Все в руках Аллаха»

Сказав это, Мурад в ужасе посмотрел на строгую жену шаха и умолк. Однако она ничем не выдала охватившего ее волнения и спокойно повторила:

– Говори все!

– Ханум Зухра испугалась, сказала: «Нет, ага моего сердца, такого не нужно, если тебя не обвинят люди, то накажет Аллах. Аллах все видит», а хан ответил: «Я терпел эту женщину в своем доме, но не могу вынести того, что меня всеми силами принуждают взять ее в свою постель. Аллах простит мне ее смерть, ибо знает, как она мне противна»

Агабеим почувствовала, что бледнеет.

– Что было потом?

– Двери в покои ханум заперли, утром слугам объявили о ее болезни. Приезжала подруга ханум и хотела ее видеть, но мне приказано было никого не пускать, так я ей и ответил. Ханум Эрикназ…

– Так зовут подругу твоей госпожи? Она армянка?

– Высокая ханум права. Ханум Эрикназ вдова, ее отец и муж верно служили шахзаде и были осыпаны им милостями. Ханум Эрикназ и раньше иногда приезжала к госпоже.

– И о чем они обычно говорили?

– Это мне неведомо, они говорили на незнакомом мне языке.

– Что ты сказал Эрикназ на этот раз?

– Сказал, что у ханум жар, она бредит и никого не узнает, поэтому врач не велел никого к ней пускать, он подозревает холеру. Ханум Эрикназ опечалилась и уехала. Днем никто, кроме ханум Зухры, к госпоже не заходил. А ночью ханум исчезла. Больше мне ничего неизвестно. Ее везде искали, хан и ханум Зухра допросили всех слуг, служанок и евнухов. Никто ничего не знает, не видел и не слышал.

– Могла ли твоя госпожа, опасаясь за свою жизнь, бежать через одно из окон?

Подумав, Мурад отрицательно покачал головой.

– Нельзя, окна высоко над землей. Одно окно, правда, выходит в коридор, но через него бежать никак нельзя. Коридор соединяет женскую половину дома с мужской, но по нему могут проходить только высокочтимый хан и евнухи, больше никому не разрешено.

Агабеим вздохнула – похоже, евнух искренне рассказал все, что знал.

– Хорошо, можешь идти.

– Да хранит Аллах высокую ханум!

Обрадованный Мурад склонился к ее ногам и, пятясь, вышел. Аббас-Мирза, откинув полог, предстал перед Агабеим, лицо его было мрачным.

– Шахзаде теперь понимает, что заставило бедную женщину бежать? Надеюсь, она жива и здорова, иначе хан не стал бы ее искать, а объявил о ее смерти. Возможно, что-то знает армянка Эрикназ, ее подруга.

Теперь на лицо Аббас-Мирзы появилась досада.

– Эта женщина в своей дерзости иногда доходит до неприличия. Не так давно переоделась мальчишкой и проникла в типографию к мирзе Салех-Ширази, когда там был мой сын Мухаммед-мирза, и обнаглела до того, что нарисовала мой портрет на литографском камне. Когда я явился туда, то поначалу ее не признал, хотя что-то в мальчишке мне показалось странным. Однако догадался, когда увидел свой портрет. Велел ее привести, но она скрылась. А ведь не ребенок – вдова и уже очень немолода, ей лет восемнадцать, не меньше.

Агабеим в недоумении приподняла брови.

– Портрет на литографском камне?

– Литография – новый метод печати, позволяет делать оттиски рисунков. Эрикназ хорошо рисует, об этом я не раз слышал от моего секретаря Асри Баиндуряна. Он совсем потерял из-за нее голову, молит меня своей властью принудить ее выйти за него замуж.

Агабеим мягко улыбнулась.

– Могущественный шахзаде не может заставить дерзкую немолодую вдову повиноваться его воле? – пошутила она. – Таким женщинам необходим муж, который будет держать их в руках.

Аббас-Мирза тяжело вздохнул.

– Мне не хочется портить отношения с живущими в Тебризе армянами, вмешиваясь в их дела. Армяне мне верно служат в армии, они легко перенимают опыт у иностранцев, а их купцы меня обогащают. Иногда я даже посещаю их церковные службы, чтобы они знали, как я ценю их. Сейчас, когда я провожу реформы в армии, для меня это особенно важно. Муж Эрикназ Акоп Давоян погиб у меня на службе, ее брат служит в пехоте, а отец, Сам Мелик-Бегларян, спас мне жизнь в бою при Асландузе.

– Мелик-Бегларян, – она наморщила лоб, вспоминая, – не сын ли мелика Абова?

Упоминание о мелике Абове заставило шахзаде недовольно нахмуриться – Ростом, старший сын Абова, служил под началом Цицианова и во время войны с русскими доставил персам немало хлопот. Попав в плен, Ростом был привезен в Тебриз. Он провел в темнице три месяца и наотрез отказался перейти на сторону Аббас-Мирзы, хотя его уговаривал сам грузинский царевич Александр – они с Ростомом были друзьями детства.

 «Пусть Аббас-Мирза быстрей казнит меня, – сказал наконец уставший от уговоров Ростом, – и пусть радуется, что в руках у меня сейчас нет меча».

Аббас-Мирза, которому тогда едва исполнилось шестнадцать, узнав об этих словах, пришел в ярость и велел казнить Ростома. С тех пор прошло много лет, но каждый раз, проезжая мимо армянской церкви, в ограде которой был погребен Ростом, шахзаде вспоминал о той своей вспышке и жалел о ней. Возможно, пощади он Ростома, ему удалось бы склонить Абова и его родных на свою сторону.

– Служивший мне Сам Мелик-Бегларян – племянник мелика Абова, – угрюмо ответил он на вопрос Агабеим, – бежал в Иран, поссорившись с братьями.

Агабеим-ага помнила мелика Абова еще со времени осады Шуши свирепым Ага-Магомет-ханом – тогда мелики пришли на помощь ее отцу Ибрагим-хану. Однако она заметила недовольство Аббас-Мирзы и не стала больше говорить о Саме Мелик-Бегларяне.

– Не считает ли шахзаде, что нужно расспросить Эрикназ? – спросила она. – Возможно, ей что-то известно о Батыр-Нисан.

– Высокая ханум желает, чтобы я приказал доставить ее сюда?

Подумав, Агабеим покачала головой.

– Нет, лучше мне самой ее навестить.

Старая Сатэ ахнула, увидев, чьи носилки остановились у ворот дома, и с давно забытой резвостью понеслась предупредить Эрикназ. В некотором замешательстве та поспешила навстречу гостье.

– Да вознаградит Всевышний высокую ханум за дарованное мне счастье, – изящно поклонившись, проговорила она.

Пораженная красотой и манерами молодой женщины, Агабеим ответила не сразу.

– Да пребудет с тобой Аллах, – сказала она наконец и, опустившись на подушки, внимательно оглядела комнату, задержав взгляд на висевших на стене портретах.

– Надеюсь, высокая ханум осчастливит меня, отведав что-нибудь в моем доме?

Улыбка еще больше красила Эрикназ, и Агабеим понравилось, что в улыбке этой не было угодливости.

– Прикажи подать чаю, – ответила она и вновь перевела взгляд на один из портретов, – ты и вправду хорошо рисуешь, ханум Эрикназ.

– В этом нет моей заслуги, Бог даровал мне способность изображать. Говорят, высокая ханум тоже любит рисовать. И еще высокая ханум умеет слагать песни, от которых щемит душа и замирает сердце.

Восхищение в голосе молодой женщины было столь искренним, что Агабеим не выдержала и улыбнулась.

– Где ты слышала мои песни, ханум Эрикназ?

– Их напевала моя покойная мать, когда я была еще ребенком. Сама она была родом из Варанды. Я с детства запомнила, – своим чистым и нежным голосом Эрикназ негромко пропела: – «Любимый мой пришел ночью и ушел ночью. Вернется ли? Не знаю. Вся жизнь моя пройдет в ожидании».

Шаркая ногами, Сатэ внесла поднос с угощением, поставила его на стол, и с низким поклоном удалилась. Агабеим поднесла к губам чашку из тонкого фарфора, отпила глоток и поставила на стол. Глаза ее затуманились печалью.

– Как давно это было! – прошептала она. – Не знала я, что в Карабахе еще помнят мои песни. Как звали твою мать?

– Шушан, дочь мелика Бабахана. Мелик Шахназар, его дальний родственник, выделил ему землю на границе Варанды и Хачена.

– Значит, со стороны матери ты в дальнем родстве с меликом Шахназаром?

Эрикназ удивилась волнению, прозвучавшему в голосе ее гостьи.

– Высокая ханум права, со стороны матери в очень дальнем. Но по отцу мы с ним в прямом родстве – мать моего отца Амарнан была дочерью Шахназара.

На миг Агабеим закрыла глаза.

«Будь Хюризат, сестра Амарнан, мне настоящей матерью, – думала она, – я смогла бы обнять внучку Амарнан, как свою племянницу. Но куда деться от зова крови? Куда деться от зова родной земли?»

– Ты родилась в Карабахе, ханум Эрикназ?

– В Гюлистане, на севере Карабаха. Но меня увезли оттуда в трехлетнем возрасте, я мало что помню.

– И где же ты жила?

– Мы с матерью и сестрой жили в Тифлисе. Когда мне исполнилось восемь, мама умерла от чахотки. Как раз тогда отец нашел нас и забрал к себе в Тебриз.

– В то время ты и подружилась с дочерью Керим-хана Батыр-Нисан?

Эрикназ вспыхнула, во взгляде ее появилась настороженность.

– Высокая ханум права, – с некоторым вызовом ответила она, – в то время. Мы обучались французскому языку у одной и той же наставницы.

– Понимаю, – мягко проговорила Агабеим, – скажи, ханум Эрикназ, к кому бы обратилась Батыр-Нисан, потребуйся ей помощь?

– Мне трудно ответить высокой ханум, я ведь не Батыр-Нисан.

Теперь в ее голосе звучала явная насмешка. Величественно выпрямившись, Агабеим-ага смерила дерзкую холодным взглядом.

– Мне говорили, что ты дерзка, и теперь ты с помощью дерзости пытаешься избежать правдивого ответа.

Спохватившись, Эрикназ виновато опустила голову.

– Если я оскорбила высокую ханум, осчастливившую меня своим посещением и приятной беседой, мне нет прощения.

Раскаяние ее казалось искренним, и Агабеим-ага слегка смягчилась.

– Я думаю, если бы Батыр-Нисан нуждалась в помощи, она прежде всего обратилась бы к тебе, ханум Эрикназ, – строго проговорила она, внимательно глядя на поникшую собеседницу.

Ресницы Эрикназ дрогнули, на щеках заиграли ямочки сдерживаемой улыбки.

– Высокая ханум ошибается, обычно я помогаю моим друзьям прежде, чем они попросят о помощи.

Агабеим спокойно кивнула.

– Что ж, ханум Эрикназ, это хорошо. А теперь расскажи мне все. Поверь, я не враг Батыр-Нисан.

– Что высокая ханум желает узнать? – Эрикназ отвела глаза.

– Где Батыр-Нисан?

– Но разве не у ее мужа следует об этом спросить? – удивление в округлившихся глазах Эрикназ было явно преувеличенным.

– Я хочу лишь увериться, что ей удалось бежать. И знай: я одобряю твой поступок.

С минуту Эрикназ испытующе смотрела на Агабеим.

– Значит, высокая ханум знает…

– Что жизни Батыр-Нисан угрожала опасность? Да, теперь знаю. Рассказывай.

– Когда я зашла навестить Нисан, – начала Эрикназ, – старший евнух не пустил меня к ней, сказал, у нее сильный жар, и врач объявил, что это холера. Я сразу поняла, что он лжет.

– Почему?

– Я говорила высокой ханум, что в детстве жила в Тифлисе. Доктор Прибиль, который лечил мою маму, часто рассказывал о холере, в войсках постоянно случались заболевания. При холере не бывает жара, наоборот, человек холодеет до того, что у него появляются судороги.

Изумленно оглядев ее, Агабеим рассмеялась.

– Ты не только дерзка, но и умна. Продолжай!

– Я знала, что Нисан хотела потребовать развода, мне известно, какое значение развод с ней мог иметь для Эхсан-хана. И еще известно, что яд часто путают с холерой. Мне стало понятно, что Нисан в беде. Моя служанка уговорила одного из евнухов Эхсан-хана помочь. Он долго отказывался – боялся холеры. Но три золотых пересилили страх. Он подкрался к выходящему в коридор окну, передал Нисан мою записку и… кое-какие вещи.

– Какие вещи?

– Мужскую одежду. Я написала Нисан, чтобы она ничего не ела, а ночью переоделась, выбралась из окна в коридор и прошла через мужскую половину. Она последовала моему совету – отказалась от еды, а ночью переоделась и выбралась в коридор, оттуда через мужскую половину прошла на кухню, взяла ведро и вышла из дому. Никто из слуг-мужчин не признал в мальчишке-водоносе свою госпожу, никто не удивился – водоносы обычно приносят воду задолго до рассвета. Нисан добралась до моего дома, и я ей… помогла. Больше я не могу ничего сказать высокой ханум.

– Слава Аллаху, Батыр-Нисан жива и невредима! Ханум Эрикназ, не тревожься, я не стану требовать от тебя сию минуту открыть, где она скрывается, мне понятен ее страх. Передай, что больше никто не посмеет посягнуть на ее жизнь, пусть спокойно возвращается домой. Или… лучше я сама ей напишу. Подай мне перо, бумагу и чернила.

Эрикназ поспешила подать все требуемое и, почтительно стоя в отдалении ждала, пока Агабеим своим ровным мелким почерком неторопливо выводила буквы. Дописав, жена шаха сложила послание, подала его Эрикназ и велела доставить Батыр-Нисан так скоро, как только возможно.

– Повинуюсь высокой ханум.

– Не тревожься, ханум Эрикназ, за человеком, которого ты пошлешь, никто не станет следить, чтобы узнать, где скрывается Батыр-Нисан-бегум.

Жена шаха произнесла это очень просто и с достоинством. Эрикназ послушно склонила голову и ответила с не меньшим достоинством:

– Если так сказала высокая ханум, то мне незачем тревожиться.

Агабеим кивнула, показывая, что вопрос решен, и указала Эрикназ на место подле себя.

– А теперь сядь, ханум Эрикназ, поговорим о тебе. Мне известно, что ты совсем недолго прожила со своим мужем. По воле Аллаха его унесла война, теперь ты свободна и богата. Однако твои богатство, молодость и красота для многих являются соблазном. Не лучше ли тебе выбрать себе в защитники достойного мужа твоей веры? – она чуть понизила голос. – Асри Баиндурян умирает от любви к тебе и желает стать твоим мужем.

Улыбнувшись, Эрикназ продекламировала Низами:

– «Заносчиво надев чужой халат, сам пред судьбою будешь виноват»

Агабеим-ага рассмеялась, с шутливой укоризной покачала головой и с удовольствием продолжила:

– «Коль птица к солнцу устремит полет, ее за дерзость солнце обожжет» Однако неужели нет мужчины, за которого красивая ханум Эрикназ хотела бы выйти замуж?

Эрикназ покраснела и смущенно отвела глаза.

– Высокая ханум слишком добра, интересуясь мною, – пробормотала она.

Агабеим потрепала ее по щеке и поднялась.

– Ты понравилась мне, девочка, – просто сказала она.

Проводив высокую гостью, Эрикназ набросила на голову толстую шаль, велела Сатэ запереть двери дома и вместе со слугами отправилась в церковь к полуденной службе.

Глава шестнадцатая. Асри Баиндурян и Шамирхан. Эрикназ дает поручение Гайку

 Помещение храма Сурб Мариам было небольшим, и Эрикназ сразу увидела стоявшего у противоположной стены брата – за два дня до того Хачатур уезжал в Маку с поручением шахзаде и по приезде явился к началу службы, не успев зайти домой. К нему подошел Асри Баиндурян, что-то сказал. Взгляд его горящих глаз был устремлен на Эрикназ.  Радостно улыбнувшись брату, она холодно кивнула Асри и отвернулась.

– Шамирхан, – довольно громко шепнула позади нее Егине Гайтмазян, – слава Богу, что без Нуне. Видно, допекла мужа – почти год не привозит ее из Тифлиса.

 Шамирхан обратил приветливый взгляд в сторону Эрикназ, но она отвернулась и стала искать глазами Гайка. Уже слышалось пение, каждый из вновь вошедших спешил зажечь свою свечу от свечи стоявшего поблизости прихожанина, мерцающие огоньки множились, разбегались по церкви, а Гайка все не было.

– Вот он, его ждешь? – шепотом просвистела старая Сатэ в самое ухо Эрикназ.

Торопливо вошедший Гайк остановился у самой двери, чтобы не мешать начинавшейся службе. Он уже опустил монету в ящик с пожертвованиями и взял свечу, но еще не успел ее зажечь.

– Сатэ-джан, подойди к Гайку, только незаметно, чтобы Асри не видел. Скажи, чтобы непременно навестил меня, как только сможет, – тихо попросила порозовевшая Эрикназ.

Сатэ покачала головой – она была стара, но все же не настолько, чтобы не понять, отчего румянец внезапно окрашивает щеки молодых женщин, а глаза их начинают сиять, подобно звездам. Приблизившись к Гайку и, зажигая его свечу своею, она еле слышно передала слова госпожи. Он встретился взглядом с Эрикназ и, улыбнувшись одними глазами, еле заметно кивнул.

Мерцали свечи, колеблемые легким движением воздуха и людским дыханием.

«…И помилуй Твои создания и меня многогрешного. Аминь»

По окончании службы Хачатур подошел к сестре.

– Здравствуй, сестра, здравствуйте Бабкен и мама Сатэ, – ласково сказал он.

Лицо старухи расплылось в беззубой улыбке. Прошло пятнадцать лет с тех пор, как Сам Мелик-Бегларян привез в Тебриз пятилетнего сына и поручил его заботам Сатэ. Маленький Хачатур, лишенный матери, росший рядом с подверженным буйным вспышкам отцом, привязался к служанке настолько, что называл ее «мама Сатэ». Ей было приятно, что, и став взрослым, он сохранил к ней прежнюю привязанность. Вся светясь радостью, она ворчала:

– Ты, сынок, наверное, забыл уже, что у тебя родной дом есть, сколько дней в чужом месте жил? Пойдем скорей домой, я халву приготовила.     

– Не сердись, мама Сатэ, – с важной серьезностью ответил он, – утомленный тревогами, я пришел сюда просить Бога даровать мне покой, и еще мне хотелось увидеть сестру и вас с Бабкеном. Но я только что вернулся в Тебриз, и теперь мне нужно отвезти послание шахзаде, чтобы с утра он мог его прочесть. Прости, сестра, не смогу тебя сейчас проводить домой.

Едва Хачатур произнес эти слова, как из-за его спины выступил Асри Баиндурян и низко поклонился Эрикназ.

– Если ага Хачатур позволит, я провожу прекрасную из прекрасных госпожу Эрикназ, моя служба у шахзаде на сегодня закончена.

Хачатур опасливо взглянул на нахмурившую брови сестру и, невнятно пробурчав, что теперь ему следует поспешить, торопливо распрощался.

– Благодарю тебя, ага Асри, – холодно возразила Эрикназ, – но со мной мои слуги.

Отвернувшись от него, она встретилась взглядом с неподвижно стоявшим Гайком и улыбнулась. Мгновение они смотрели друг другу в глаза, потом он низко поклонился. Рука неотрывно следившего за ними Асри легла на рукоять кинжала. Кто-то стиснул его локоть, мешая вытащить оружие, он в ярости обернулся и встретил спокойный взгляд Шамирхана.

– Не вздумай, – негромко произнес тот.

– Не вмешивайся! – голос Баиндуряна напоминал рычание раненого зверя.

– Что ты собираешься делать? Или думаешь, она согласится выйти за тебя замуж, если ты сейчас здесь, у храма, набросишься на него с кинжалом?

– Ты обещал мне помощь, и что? Она не хочет на меня смотреть, а его принимает у себя дома. Он сопровождает ее в английский сектор. А сейчас… ты видел, как они смотрели друг на друга?

Шамирхан пожал плечами.

– Ты достаточно умен Асри и понимаешь, что между ними нет ничего тайного, иначе они не показывали бы этого на людях. Возможно, она дразнит тебя.

Судорожно вздохнув, Асри сунул кинжал обратно.

– Дразнит? – губы его искривились в горькой усмешке. – Нет. Прежде мне казалось, что, я нравлюсь ей. Ждал, думал, горюет о муже. А теперь появился этот щенок… Великий Бог, видя, как они смотрят друг на друга, я готов был согрешить и забрызгать плиты храма его кровью!

– Его смерть тебе не поможет, он не должен умереть от твоей руки.

Угрюмое лицо Баиндуряна исказилось гневом.

– Ты давно обещаешь мне помочь, Шамирхан, но до сих пор ничего не изменилось. Клянусь Богом….

– Тише, запасись терпением, друг. Мне удалось достаточно о нем узнать. Поверь, очень скоро эта ребяческая влюбленность в душе Эрикназ сменится презрением. И тогда она вспомнит о твоей любви.

Взгляд Асри стал еще более мрачным.

– Хорошо, в последний раз я верю тебе, Шамирхан.

Холодно кивнув, он резко повернулся и, не оглядываясь, зашагал прочь. Шамирхан задумчиво смотрел ему вслед.

Старая Сатэ заметила взгляд Асри Баиндуряна, брошенный на ее госпожу и Гайка. Уже отойдя, она незаметно оглянулась и заметила, как Шамирхан удерживал руку Асри, потянувшуюся за кинжалом. Старуха похолодела – не трудно было догадаться, о чем они говорили.

«Не надо ей было с Асри так говорить. Он опасен, а она словно не замечает»

Хачатур, вручив послание из Маку секретарю Аббас-Мирзы, поспешил домой, чтобы насладиться халвой старой Сатэ. Они с Эрикназ пили чай, когда Бабкен сообщил о приходе Гайка и ввел его в гостиную.

– Завари кофе, Сатэ, – велела Эрикназ, с трудом скрывая радость, – ага Гайк любит кофе, ты же знаешь.

Хачатур тоже обрадовался приходу гостя – он был из тех простодушных людей, которые всех принимают с открытой душой и ко всем испытывают симпатию.

– Я сегодня не успел поздороваться с тобой в церкви, Гайк, меня отвлек Асри Баиндурян. Хорошо, что ты зашел.

– Как прошла поездка в Маку, Хачатур?

– Бог позволил нам избежать столкновений с курдами, и я привез радостную новость – строительство церкви Кара-Келисе почти закончено, летом паломников, что придут поклониться могиле святого Татевоса, встретит звон колоколов. Шахзаде доволен.

Хачатур перекрестился и приложил руку к груди. Гайк напрягся – до сих пор его сведения о работах, ведущихся в монастыре Святого Татевоса в Маку, были весьма скудны, а о намерениях Аббас-Мирзы относительно Святого Престола никто ничего определенного сказать не мог.

– Скажи, Хачатур, для чего шахзаде восстанавливает монастырь?

– Для чего? – Хачатур в недоумении сдвинул брови. – Ты задаешь странный вопрос Гайк! Шахзаде видит в армянах свою опору, а армяне неразрывно связаны со своей церковью. Аббас-Мирза покровительствует армянам, всем известно, что недавним указом он на три года освободил армянских купцов от налогов.

– Еще бы! – съехидничала Эрикназ. – Шахзаде, говорят, вкладывает свои личные средства в предприятия армян и получает немалую выгоду.

– Нет, сестра, выгода не причем, шахзаде искренне любит наш народ. Асри Баиндурян, с которым он не раз делился своими мыслями, говорил мне что Аббас-Мирза желает возродить Армянское царство.

Имя Баиндуряна вызвало краску гнева на лице Эрикназ. Еще больше ее раздражало, что брат в последнее время постоянно повторяет слова Асри.

– Не сказал ли тебе Асри, что именно его шахзаде сделает армянским царем?

Хачатур растерянно похлопал глазами, потом до него дошло, что сестра смеется.

– Ты напрасно насмехаешься, сестра, – покраснев, обиженно возразил он, – разве не показала последняя война с османами, что реформы укрепили армию? Почему бы Аббас-Мирзе не освободить все исконные армянские земли и не объединить армян под своей властью?

– Армяне, где бы они ни жили, были и будут объединены под властью Святого Престола, – мягко, но твердо сказал Гайк.

В замешательстве глядя на него Хачатур молчал, не зная, что ответить. Эрикназ ласково проговорила:

– Ты устал, дорогой брат, сегодня всю ночь провел в седле, потом был занят на службе. Не хочешь ли пойти отдохнуть? Не тревожься, я займу нашего гостя.

Хачатур хотел возразить, но под заботливым взглядом сестры неожиданно почувствовал, что действительно сильно устал.

– Ты, права, – пробормотал он, – не огорчу тебя, Гайк, если ненадолго удалюсь, чтобы вздремнуть?

– Если ты не сделаешь этого, я сочту себя назойливым и немедленно покину твой дом! – с чувством воскликнул Гайк.

Застенчиво улыбнувшись, Хачатур поднялся.

– Раз так, пусть сестра займет тебя беседой, она умна, и у нее это получается лучше, чем у меня.

 С этими словами он покинул гостиную. Смущенная Эрикназ посмотрела ему вслед.

– Иногда я чувствую себя виноватой перед братом, – сказала она по-французски.

– Вы велели мне прийти, мадам, – серьезно ответил Гайк на том же языке, – иначе я не стал бы утомлять Хачатура своим присутствием. Он действительно устал с дороги и нуждается в отдыхе.

Сатэ принесла засахаренные фрукты и вино, сладко улыбнулась:

– Ага Гайк, я сварю вам еще кофе, знаю, вы его любите.

– Спасибо, ханум Сатэ, – вежливо поблагодарил он.

 Сатэ все не уходила – ей было любопытно, о чем будут говорить гость и ее госпожа. Французского она не знала, но надеялась разобрать в незнакомой речи какое-нибудь имя. Однако Эрикназ с улыбкой ждала, и разочарованной старушке ничего не оставалось, как удалиться. Когда шарканье ее ног затихло, Эрикназ повернулась к Гайку.

– Сегодня утром мне нанесла визит Агабеим-ага. Она расспрашивала меня о Батыр-Нисан – кажется, шахзаде сильно встревожен ее побегом.

Гайк поставил на стол чашку с недопитым кофе, и лицо его стало недовольным.

– Несомненно встревожен, если первая жена шаха оказала вам такую честь, мадам. Агабеим-ага могла бы удостоить своим визитом лишь жену знатного хана. Однако теперь вы можете быть спокойны: под столь высоким покровительством жизни мадам Нисан вряд ли что-то будет угрожать.

– Шахзаде не допустит развода, – возразила Эрикназ, – этот брак для него слишком важен. Если Нисан найдут, ее вернут к мужу насильно. Но она не в силах терпеть далее свое униженное положение.

– Если так, ей давно следовало обратиться за помощью к своему отцу, почему она этого не сделала? Керим-хан любит дочь больше жизни, я уверен, что ради нее он даже готов испортить отношения с Аббас-Мирзою.

– Вы не хотите понять, Гайк! Поначалу Нисан вбила себе в голову, что должна пожертвовать собой ради мира и спокойствия в Нахичевани, но теперь поняла, что ее гордость не может больше страдать.

Он пожал плечами.  

– Чем еще вы можете ей помочь, мадам? Пусть явится и открыто требует развода. По исламским законам Эхсан-хан не сможет заставить ханум Нисан оставаться его женой, если она того не желает. Вы дали ей приют в своем доме, когда жизни ее грозила опасность, но как долго она может там скрываться? Ей больше ничто не грозит, раз Агабеим-ага взяла ее под свою защиту, вы же сильно рискуете, ибо на вашу голову может пасть гнев Аббас-Мирзы.

После гибели мужа Эрикназ унаследовала небольшой дом на берегу озера Урмия в сорока милях от Тебриза. Земли на берегу озера были щедрою рукой Аббас-Мирзы переданы во владение сарбазов полка Бахадран, состоявшего из русских дезертиров, но еще не заселены ими, поэтому дом Акопа Давояна стоял в месте достаточно безлюдном. Лишь в полутора милях от него проживал ближайший сосед – сам командир Бахадрана Самсон Макинцев.

Давоян хорошо знал Самсона, но сама Эрикназ ни с Макинцевым, ни с его женой познакомиться не успела – они с мужем после свадьбы прожили на озере всего месяц, и за это время их к соседям не приглашали. От прислуги было известно, что Елизавета, жена Макинцева, тяжело переносит беременность, хворает и не встает с постели. Акоп уговаривал жену нанести визит без приглашения – что может быть естественней, чем навестить больную соседку! – но Эрикназ не пожелала. Помешала гордость – Елизавета Макинцева была царской крови, дочерью грузинского царевича Александра, хотя и незаконной. Кто знает, как встретила бы столь знатная особа незваную гостью? А вскоре началась война.

 Когда Акоп погиб, Эрикназ ни минуты лишней не пожелала оставаться в доме на озере и вспомнила о нем лишь тогда, когда ее подруге потребовалось надежное убежище. По ее просьбе Гайк, не задавая лишних вопросов, заплатил два тумана армянскому купцу, следовавшему с семьей на свадьбу к родственнику в Тасуж, и тот сделал небольшой крюк, чтобы доставить Батыр-Нисан и двух женщин, нанятых ей в услужение, в дом на озере Урмия. Поэтому теперь слова Гайка о риске и, главное, его холодный тон удивили и задели Эрикназ.

– Я не знала, что вы так осторожны, Гайк, – в голосе ее звучала насмешка.

Он вспыхнул и опустил глаза.

– Хотите сказать «труслив»? Что ж, возможно, вы правы. Ибо, я считаю, что не следует без нужды навлекать беду на свою голову.

– Вы ведь прекрасно знаете, что я совсем не это хотела сказать! – испуганно воскликнула она. – Вы сердитесь? Скажите, сердитесь, да? Посмотрите на меня, пожалуйста, прошу вас!

Он посмотрел. Трудно было сердиться, глядя в эти прекрасные сияющие глаза. Не выдержав, Гайк отвел взгляд и улыбнулся, хотя улыбка у него получилась не очень веселой.

– На вас невозможно сердиться, мадам.

– Вы не любите Нисан, – не спрашивая, а утверждая, возразила Эрикназ, – почему?

– Трудно объяснить, почему мы любим одних, но не любим других, – не став опровергать ее слов, уклончиво ответил он.

– Вы считаете, что из-за нее я подвергаю себя риску?

– А разве нет? Агабеим-ага могла приехать к вам лишь по просьбе шахзаде, а это значит, он уверен, что вы причастны к побегу.

– Я тоже это поняла, – глаза ее озорно сверкнули, – поэтому и не стала отрицать. Призналась высокой ханум во всем, только не открыла ей, где Нисан. Не смотрите на меня с таким ужасом, Гайк, у высокой ханум благородное сердце, она не настаивала, лишь попросила меня передать Нисан ее письмо. Нужно найти надежного караванщика, который отвез бы послание, поэтому мне и пришлось вновь вас обеспокоить. Ведь вы – единственный, кому я могу доверять.

У Гайка перехватило дыхание от ее слов. И еще от того взгляда, каким смотрела на него самая прекрасная на свете женщина.

«Нужно бежать от этого безумия, – думал он, – тот, от кого отказались родные отец и мать, не вправе даже целовать пыль под ее ногами»

 В том, что родные с презрением его отвергли, у Гайка не было сомнений – по окончании войны между Ираном и Османской империей товары вновь потекли по Великому шелковому пути, и однажды он не выдержал – нарушил запрет архиепископа Нерсеса Аштаракеци и с одним из караванов отправил послание в Карс. Сообщил родителям, что живет в Тебризе, просил прощения за легкомыслие. Однако ответа не дождался, и тяжесть, лежавшая у него на сердце, омрачала восторг, которым наполняет молодые души первая любовь.

– Завтра мне предстоит отправиться в Тасуж, я сам отвезу письмо.

– О! – глаза Эрикназ округлились от удивления. – Но для чего вам ехать в Тасуж?

Лицо Гайка приняло торжествующее выражение.

– Вы видели это? – движением фокусника он вытащил из кармана сложенный вдвое лист бумаги и протянул ей. – Сегодня родился на свет первый номер нашего новостного листка, мирза Салех почти плакал от счастья, так что не нужно смеяться. Конечно, это только начало, рисунок на оттиске недостаточно четкий, но мирза Салех доволен – выглядит, как настоящая La Gazette. Читайте!

Эрикназ громко и медленно стала читать:

– Сегодня Тень повелителя шахзаде Аббас-Мирза провел смотр артиллерийских учений. Английский посол Макдональд приветствовал в своей резиденции прибывшего из России знаменитого английского врача МакНейла, – она рассмеялась, разглядывая иллюстрации к новостям, – как забавно изображены артиллеристы! Но англичанин в шляпе просто великолепен.

– И еще – теперь мы печатаем с двух сторон, – сияя, говорил Гайк, – взгляните!

Кивнув, Эрикназ перевернула листок, прочла дальше:

– Новости, полученные из Калькутты: король Бирмы Баджидо повелел своим войскам покарать жителей королевства Манипур. Новости Османской империи: в Миссолонги на помощь восставшим грекам прибыл известный своими стихами англичанин лорд Байрон. Он привез бриг, оружие и припасы.

Как раз в этот момент Сатэ принесла свежий кофе и услышав, что Эрикназ читает на фарси, навострила уши. Однако постепенно она стала приходить в недоумение – какой посланник, какой король Баджидо? Выяснить это ей не удалось, поскольку они вновь перешли на французский.

– Это так, проба пера, – говорил Гайк, – почти все новости мадам Мэри узнала в доме нового английского посла господина Макдональда. К сожалению, у нас еще нет обученных репортеров, как у европейцев. Однако обратите внимание, какой изящный шрифт!

– Правда, изящный, – разглядывая лист, согласилась Эрикназ.

– Мирза Салех на днях получил образцы этого шрифта из Казани – там работает татарская типография, ее открыли еще во время царствования русского императора Павла. Поэтому шрифт называют «казанским» Но в Санкт-Петербурге печатать на арабице (арабский шрифт) начали еще во времена императрицы Екатерины.

Эрикназ кивнула:

– Я слышала от Мэри, что мирза Салех-Ширази даже привез для шахзаде напечатанный в Петербурге Коран.

Гайк недовольно нахмурился.

– Мне это известно, но посоветуйте мадам Мэри не обсуждать это в кругу ее английских друзей. Улемы не дозволяют печатать Священную книгу, а Тебриз – не Англия.

– Вряд ли муджтахид мирза Мехти посмеет обвинить шахзаде в святотатстве, – беспечно возразила Эрикназ. – Однако не стану упрекать вас в осторожности, иначе вы вновь неправильно меня поймете и обидитесь.

Гайк покраснел.

– Прошу простить меня, мадам, если я был дерзок.

Взгляды их встретились, он смущенно отвел глаза.

 «Неужели он не видит, что я люблю его? – думала Эрикназ. – Неужели не понимает, что я никого никогда прежде не любила?»

– Вы мне так и не объяснили, почему должны ехать в Тасуж, хотя и обрадовали своим великолепным творением, – она вернула ему новостной листок.

– Оно не мое, мой вклад здесь не столь велик, – он аккуратно сложил листок и спрятал в карман, – а ехать мне нужно потому, что мирза Салех велел мне взять интервью.

– Взять…что?!

– Интервью, – довольный ее удивлением, небрежно повторил Гайк, – я ведь сказал, что у нас нет репортеров, которые находят интересные новости для La Gazette. Кому интересно читать про короля Баджидо? Людям интересней узнать о делах того, кто живет рядом с ними. Например, о таком знаменитом человеке, как Самсон-хан.

– И как вы будете брать интервью?

– Задавать вопросы, и записывать ответы. Мирза Салех показал мне, как правильно это делать. Потом напишу статью. Сначала, конечно, мирза Салех мне поможет

Эрикназ покачала головой.

– Что ж, удачи вам. Если вы навестите Самсон-хана, то вам нет нужды везти письмо Нисан, передайте его Мариам, старшей дочери Самсона.

– Вы ее знаете? – удивился Гайк

– Она моя хорошая приятельница, – Эрикназ вздохнула, – я встретила ее случайно. В первый месяц своей замужней жизни. И последний. У меня было тоскливое настроение, я взяла краски и ушла на берег – хотела написать пейзаж, но ничего не получалось. Вернее, получалась чепуха – острова виделись мне выбиравшимися из воды чудовищами, а горы вдали представлялись великанами. Мариам подошла так тихо, что я даже не слышала ее шагов. Стояла за моей спиной и смотрела на тот сумбур, что рождала моя фантазия. А потом вдруг заплакала. От неожиданности я уронила кисть – сначала испугалась, потом увидела девочку. Мариам тогда было лет тринадцать – тихая, молчаливая, глаза, как сливы. Дочь Самсона от первого брака, ее мать была армянкой. Я привязалась к ней, она напомнила мне Цахик.

– Вы часто жалеете о том, что ушло? – голос Гайка дрогнул.

Быстро взглянув на него, она отрицательно качнула головой.

– Никогда! Мне не нравился тот дом, не нравилось озеро. Мне ничто там не нравилось, поверьте! Мариам – самое теплое мое воспоминание о тех днях.

Голос ее зазвенел. Отведя взгляд, Гайк поднялся.

– Прошу меня простить, мадам, я должен уйти. Сегодня после асра (послеполуденный намаз) я даю молодому мирзе уроки географии и французского.

Эрикназ тоже поднялась и протянула ему послание Агабеим.

– Вот письмо. Пусть Бог защитит вас в пути, Гайк. И да освоит Мухаммед-мирза все премудрости географии и французского языка.

Рассмеявшись, он спрятал письмо потом, приняв серьезный вид, низко поклонился.

– Благодарю за добрые пожелания, мадам.

Проводив его, она не сразу заперла дверь и стояла на пороге до тех пор, пока ее плеча не коснулась подошедшая Сатэ.

– Ханум, – проворчала старуха, – запри дверь, не стой на ветру. Простынешь!

Глава семнадцатая. Агало-хан и ханум Геозала. Визит Шамирхана к Агало-хану

Один из самых почтенных армян Тебриза Агало-хан происходил из семьи тифлисских армян Ениколоповых или Ениколопянов и приходился родственником могущественному Манучехр-хану, старшему евнуху шахского гарема. Человек образованный, в прошлом учитель грузинских царевичей, он не поладил с русским правительством, а в 1804 году был даже заподозрен в связи со своим бывшим учеником грузинским царевичем Александром и брошен в тюрьму.

После заступничества молодого епископа Нерсеса Аштаракеци, доказавшего ложность обвинения, Агало освободили, а прибывший как раз в это время в Тифлис генерал Несветаев, нуждавшийся в опытном переводчике, принял его к себе на службу. Агало оказал генералу немало услуг, но в 1808 году, готовясь к походу на Ереван, Несветаев неожиданно заболел горячкой и умер. Потеряв своего покровителя, обобранный братьями, лишившими его отцовского наследства, Агало решил, что в Тифлисе ему делать нечего. Он перебрался в Тебриз, где шахзаде Аббас-Мирза всячески обласкал его, а природный ум и сопутствующая в делах удача позволили ему вскоре сколотить немалое состояние.

Благодаря дружбе с архиепископом Тифлисским Нерсесом Аштаракеци Агало, искушенный в решении дипломатических вопросов, стал официальным посредником между Аббас-Мирзой, Эчмиадзином и армянскими епархиями Ирана, за оказанные услуги шахзаде удостоил его титула «хан». Но более, чем титулом, богатством и почетным положением, Агало-хан гордился своей женой Геозалой – однажды, отведав изготовленных ее руками лакомств, Аббас-Мирза пришел в такой восторг, что разрешил ей свободно посещать свой гарем, дабы она и жен его обучила искусству приготовления сладостей.

Армяне Тебриза, уважавшие Агало за мудрость и рассудительность, часто обращались к нему при возникновении споров, и никто никогда не смог бы оспорить справедливость вынесенных им решений. Поэтому Шамирхан Бегларов, встревоженный неистовством влюбленного Асри Баиндуряна, решил навестить Агало и испросить у него совета.

Как ни любопытно было хозяину, для чего к нему пожаловал переводчик при русской миссии, прежде нужно было соблюсти законы гостеприимства. Лишь после того, как Шамирхан отведал несравненных сладостей Геозалы и выпил две чашки ароматного кофе, он получил возможность начать разговор.

– Я хотел бы поговорить с высокочтимым агой о моей двоюродной сестре Эрикназ.

Имя Эрикназ заставило Агало недовольно нахмуриться.

– В последнее время до меня доходит много слухов об этой женщине. Да простит меня Бог, но поведение твоей сестры заставляет желать лучшего.

Послышался легкий скрип, который, однако, ничуть не встревожил Шамирхана – он знал, что в этой роскошной гостиной, устланной дорогими коврами, можно говорить свободно, ибо Геозала не подпустит близко даже амбарную мышь, пожелай та подслушать разговор. Правда, сама хозяйка теперь наверняка стоит, прильнув ухом к неплотно прикрытой двери, но всем известно, что Агало не имеет от жены секретов и в любом случае потом обо всем бы ей рассказал. Поэтому в ответ на слова хозяина дома Шамирхан с добродушным видом развел руками и ответил, не понижая голоса:

– У людей злые языки, что поделаешь, ага! Эрикназ вдова, она молода, богата и красива, неудивительно, что у нее много завистников.

– Имея завистников, тем более не следует давать пищу злым языкам, – проворчал Агало, – о своевольном характере твоей двоюродной сестры ходит немало толков. Почему семья покойного мужа ее не образумит?

– Родители и дядя покойного Акопа Давояна, ее мужа, давно умерли, других родственников он не имел. Отец и дядя оставили Акопу небольшое наследство, после его гибели все принадлежит Эрикназ. Собственные деньги и положение вдовы позволяют ей ни перед кем не отчитываться в своем поведении.

– Ее брат может обратиться к шахзаде с просьбой учредить над его сестрой опеку.

Шамирхан тонко улыбнулся. 

– Хачатур имеет слишком мягкий характер, ему не совладать с этой упрямицей. К тому же он еще слишком молод.

 – Сколько ему лет?

– Чуть больше двадцати, ага.

– Самое время жениться, – глубокомысленно заметил Агало, – но какая жена захочет жить в одном доме с такой женщиной, как его сестра? Лучше всего, если ханум Эрикназ опять выйдет замуж.

Шамирхан тяжело вздохнул и возвел глаза к небу.

– Истинную правду говорит ага! Но беда в том, что Эрикназ не желает выходить замуж. Тебе ведь известно, ага, что с тех пор, как англичане и французы принесли в Тебриз европейские обычаи, многие армянки стали вести себя вольно. Свободно принимают у себя мужчин, посещают салоны европейцев, чужие мужчины провожают их до дома и ведут с ними разговоры на улице. Эрикназ росла в Тифлисе, ее воспитала француженка, ей по нраву такая жизнь, и нет никого, кто имел бы законное право ее образумить.

Агало-хан устремил на него пристальный взгляд.

– Но ведь ты, ага Шамирхан, ее двоюродный брат, один из самых близких родственников. Сколько тебе лет?

– Тридцать три ага.

– Хороший возраст. Если брат ханум Эрикназ слишком молод, чтобы вразумить ее, то можно ходатайствовать о назначении опекуном тебя. Могу составить нужные бумаги и обратиться от твоего имени к шахзаде. За подобную работу я беру десять туманов.

– Это большие деньги, ага, но ради сохранения чести семьи я готов заплатить.

– Думаю, шахзаде тоже будет доволен, – мысленно потирая руки, весело сказал Агало, обрадованный тем, что Шамирхан не стал торговаться, – он как-то упомянул в разговоре со мной о вызывающем поведении твоей двоюродной сестры, но не захотел вмешиваться, ибо предоставил мне самому решать дела живущих в Тебризе армян. Все бумаги будут готовы в ближайшие сроки, можешь быть спокоен.

– Благодарю от всей души, ага.

Возможность получить десять туманов была приятна Агало, но он все же не совсем понимал, с чего Шамирхан неожиданно озаботился судьбой родственницы. Тем более, что, как было известно почти всем, отношений эти две ветви семьи не поддерживали. Могут быть лишь две причины того, что человек желает получить опеку над женщиной: либо право распорядиться ее деньгами, либо право располагать ее рукой. Каким бы несведущим ни представлялся Агало-хан, он прекрасно знал размеры состояния Эрикназ – оно было не столь уж малым, но не таким большим, чтобы на него позарился человек вроде Шамирхана. Значит, ее рука. И довольный своей догадкой Агало наполнил чашу гостя вином.

– Ага Шамирхан, конечно, понимает, что, став опекуном свой сестры, он обязан будет в первую очередь озаботиться ее замужеством. Есть ли человек, который мог бы стать ей достойным мужем?

Шамирхан отпил немного вина, одобрительно кивнул и ответил:

– Почтенный Асри Баиндурян согласен взять ее в жены. Если нам удастся сговориться, то, думаю, лучшего мужа для нее не найти.

Агало расплылся в улыбке.

– Ты прав, ага Шамирхан, Асри из знатного старинного рода, предок его Баиндур вместе с Давид-беком стоял во главе Сюникского восстания и был отмечен шахом за силу и храбрость. Асри унаследовал достоинства своего славного прадеда – сам Аббас-Мирза во время скачек был восхищен его умением обращаться с конем. Когда же шахзаде увидел, что Асри прекрасно образован и обладает тонким умом, то приблизил его к себе, сделал одним из своих доверенных людей и осыпал богатством, и теперь в Тебризе нет армянина более достойного…

Еще долго Агало-хан превозносил достоинства Асри Баиндуряна, при этом усиленно размышлял, и все для него постепенно становилось на свои места. В том, что Шамирхан шпионит для Нерсеса Аштаракеци, Агало не сомневался. То, что Асри предан Аббас-Мирзе и посвящен во многие секреты шахзаде, он тоже знал. Понятно, для чего Асри так сильно понадобился Шамирхану. И пока Агало думал, он говорил, а Шамирхан терпеливо слушал и кивал головой. Додумавшись наконец, Агало закончил восхвалять Асри и умолк. Тогда Шамирхан сделал печальное лицо и испустил тяжелый вздох.

– Истинную правду говорит почтенный ага, истинную правду! Асри Баиндурян может стать прекрасным мужем для Эрикназ, и я с великой радостью с ним породнюсь. Однако есть препятствие – упрямица не желает выходить замуж за Асри.

– Не желает! – удивление в голосе Агало было слегка преувеличенным. – И в чем же причина? 

– Думаю, причина кроется в юноше, которого она с недавних пор стала выделять из всех своих знакомых.

Агало-хан поморщился.

– Так всегда бывает с молодыми женщинами, они не умеют выбирать достойных. Ты вовремя озаботился получить бумаги об опекунстве над сестрой – так тебе удастся оградить ее от посягательства того, кто, возможно, охотится за ее деньгами. Ты, наверное, уже узнал, каков этот человек?

– Разумеется, ага. Гайк, сын священника из Карса, по его собственным словам, обучался в духовной школе Эчмиадзина. Едва мне стало известно, что моя сестра оказывает ему внимание, я решил все о нем разузнать и послал своего человека в Эчмиадзин. Он встретил на базаре двух послушников, и только упомянул о Гайке, как ему наперебой стали рассказывать, что однажды Гайк дерзко ответил на замечание посетившего Эчмиадзин архиепископа Нерсеса и был за это наказан. Однако отбывать наказание в келье ему не захотелось, он украл монастырскую лошадь и сбежал.

– Так-так, значит, этот Гайк вор, – испытующе глядя на собеседника, протянул Агало-хан, – и если так, то я смогу получить от шахзаде бумагу, предписывающую арестовать его и отправить в Эчмиадзин. Направил ли монастырь жалобу Ереванскому хану и просьбу отыскать вора?

– Это мне неизвестно, ага. Мой человек ни о чем не расспрашивал, он лишь слушал, что болтали. В монастыре, как он понял, так и не выяснили, куда бежал Гайк, полагают, что в русские владения. Но, как бы то ни было, преступление совершено, разве этого не достаточно, чтобы арестовать преступника и отдать его на суд монастырских властей?

Агало ответил не сразу.

– Тут все не так просто, придется провести расследование, – задумчиво протянул он, словно размышляя вслух, – сначала нужно написать в Ереван, потом в Эчмиадзин. Необходимо найти свидетелей из монастыря, они должны дать показание под присягой.

– Я понимаю, ага, – поспешно согласился Шамирхан, – и оплачу все расходы. Принимая во внимание всю хлопотность дела, полагаю, это составит не меньше тридцати туманов.

Несмотря на фантастичность названной Шамирханом суммы, Агало никак не отреагировал, поскольку его внимание внезапно приковала дверь, которая заскрипела весьма выразительно. Он хотел вновь наполнить вином чашу гостя, но увидел, что кувшин пуст, и трижды хлопнул в ладоши, призывая слуг. Никто не явился.

– Лентяи! – загремел Агало. – Провалились они что ли? Да простит мне почтенный ага, я отлучусь всего лишь на минуту – позову бездельников и прикажу им подать вина.

Поспешно понявшись, он вышел и плотно прикрыл за собой дверь. Геозала ожидала его с кувшином в руках.

– Не связывайся, – шепнула она, – тот юноша пользуется покровительством мирзы Салех-Ширази и расположением самого шахзаде. Вот уже две недели, как он по приказу Аббас-Мирзы дает уроки Мухаммеду и даже допущен в личную библиотеку шахзаде.

Агало-хан благодарно кивнул – свободно посещая гарем, его жена всегда вовремя доставляла ему нужные сведения. Он вернулся в гостиную с кувшином в руке, продолжая громогласно распекать слуг:

– Лодыри, нынче же всех уволю! Хозяин должен сам ходить за вином! Позволь, я наполню твою чашу, ага. Так о чем мы говорили? О расследовании. Конечно, вор должен понести наказание, но нельзя требовать ареста, пока ничего не доказано. Возможно, никакой кражи и не было, как можно без доказательств бросать тень на имя молодого армянина? Ведь нет ничего позорней воровства, тебе это известно, ага Шамирхан.

В голосе Агало звучал упрек – пользуясь его неведением, ему попытались навязать участие в сомнительном деле, задевающем интересы самого шахзаде. Шамирхан понял.

– Клянусь, я меньше всего хотел бы порочить чье-то имя, ага! Хвала Господу, если юноша невиновен, но что, если он действительно имеет дурные наклонности? Меня беспокоит не только моя сестра, ага, известно ли тебе, что шахзаде недавно позволил Гайку посещать свою библиотеку, в которой хранятся бесценные рукописи?

– Как же такое возможно? – с вялым удивлением спросил Агало, снисходительным тоном своим давая понять собеседнику, что обо всем осведомлен, а удивленным представляется только из вежливости.

Однако Шамирхан понимал, что за столь короткое время Геозала не могла посвятить мужа во все подробности. Зная, что Агало изнывает от любопытства, он решил говорить откровенно.

– Уважаемый ага знает, что шахзаде Аббас-Мирза питает слабость ко всему европейскому. Гайк хорошо говорит по-французски, грамотно пишет на фарси. Почтенный мирза Салех-Ширази, ничего не зная о прошлом Гайка, дал ему работу в типографии. Однажды шахзаде, который чрезвычайно интересуется печатным делом, увидел Гайка и, узнав, что тот говорит по-французски, велел ему обучать принца.

– Значит, этот юноша ко всему прочему получил хорошее образование, – протянул Агало, – прости, ага Шамирхан, но мне все меньше верится, что он мог совершить кражу.

– Значит, высокочтимый ага считает, что расследование проводить не стоит?

Озабоченно-простодушное лицо Шамирхана напомнило Агало об обещанных тридцати туманах. Он заколебался.

– Если послушники обвинили его в краже, то, возможно, он действительно виновен. Нехорошо, если вор останется безнаказанным, и вдвойне нехорошо, если он повторит свой проступок в Тебризе. Это навлечет позор на всех живущих здесь армян. Я призову к себе этого юношу и поговорю с ним по-отечески. Посоветую ему немедленно покинуть Тебриз, ибо здесь его ждет неотвратимое и позорное наказание.

– Ты прав, ага, именно так и следует поступить. К огорчению своему теперь я должен тебя покинуть, ибо меня ждут дела, – поднявшись, он вытащил из внутреннего кармана и положил на стол два увесистых кисета, подвинул к Агало тот, что поменьше, – в этом кисете то, что я должен тебе за составление бумаг по опекунству. А вот в этом оплата хлопот по расследованию.

– Нет-нет, – из второго кисета Агало высыпал монеты и отсчитал себе пятнадцать туманов, остальное вернул Шамирхану, – за расследование окончательно рассчитаемся, когда будет результат.

Любезно распрощавшись с Агало-ханом, Шамирхан покинул его дом, довольный тем, как легко удалось устроить дело с опекунством. Его огорчал отказ Агало принять полную плату за удаление Гайка из Тебриза, но, в конце концов, это не столь страшно – став опекуном Эрикназ, он, Шамирхан, сумеет не допустить ее встреч с Гайком. А дальше будет видно.

Глава восемнадцатая. Уроки географии и французского

Родная мать Айше-ханум считала Мухаммеда идиотом – из-за того, может быть, что он никогда не выказывал к ней особой любви. Она без стеснения вслух сокрушалась о своем первенце, не забывая упомянуть, что Мухаммед поздно начал говорить и избегает общения с наложницами, которыми Аббас-Мирза велел наполнить гарем сына, едва тому стукнуло двенадцать лет. Втайне Айше надеялась, что Аллах заберет к себе Мухаммеда, и тогда наследником Аббас-Мирзы станет ее любимец Бахман-мирза. Возможно, поэтому одинокий и нелюбимый близкими Мухаммед всей душой потянулся к своему наставнику мирзе Агаси Ереванци, который поразил его воображение религиозной мистикой суфизма.

Увлечение каламом (толкование догматов ислама на основе разума, а не на основе утверждений религиозных авторитетов) заставляло Мухаммеда настороженно относиться к наукам, вбиваемым ему в голове учителями – муджтахидом Мехти и имамом Али-Мусави. Во время уроков на лице его было написано явное нежелание учиться, а реплики, порою им отпускаемые, казались совершенно неуместными, поэтому почтенные преподаватели вскоре сошлись во мнении, что Айше-ханум права в оценке умственных способностей старшего сына.

Разумеется, это не могло не тревожить Аббас-Мирзу – Мухаммед, его старший сын от матери царского рода, в будущем должен был сесть на трон Ирана. Ирландец доктор Кормик, лейб-медик шахзаде, пользовавшийся у него безграничным доверием, регулярно осматривал мальчика, но отвечал на все вопросы шахзаде столь расплывчато, что понять его не представлялось возможности.

В середине ноября 1823 года в Тебриз прибыли доктор МакНейл и его супруга Элизабет. Следуя в Тегеран, они проделали долгий путь из Лондона через Россию, но в Тебризе вынуждены были задержаться – Элизабет, готовившаяся стать матерью, чувствовала себя неважно. В связи с этим доктор Кормик испросил у шахзаде разрешения воспользоваться присутствием коллеги и проконсультироваться с ним относительно нескольких сложных случаев. Фактически это означало просьбу открыть перед МакНейлом двери гарема (самому Кормику, как личному врачу шахзаде, доступ туда был открыт всегда).

Аббас-Мирза, просвещенный и образованный правитель, разумеется, разрешение дал. Два доктора осматривали женщин и детей, переговаривались на латыни, вызывая у служанок и евнухов благоговейный трепет – на Востоке к ученым людям всегда относятся с глубоким почтением. По настоянию Айше-ханум, матери Мухаммед-мирзы, осмотрели также и молодого принца.

МакНейл, прекрасно владевший фарси, задавал мальчику вопросы, но ни на один из них Мухаммед не ответил. Хмуро сдвинув брови, он позволил себя осмотреть. Возможно, и не позволил бы, будь на то его воля. Закончив осмотр, МакНейл ласково улыбнулся сердито насупившемуся пациенту и сообщил Айше-ханум, что полностью согласен с доктором Кормиком – мальчик физически здоров, хотя и несколько истощен. Кормику же он заметил по латыни:

– Мальчишка полный идиот. К тому же злобный идиот – так смотрит исподлобья, что становится не по себе.

– Совершенно с вами согласен, коллега, – со вздохом ответил Кормик.

И хотя никто в гареме латыни не знал, тон и выражения их лиц были весьма выразительны. Окинув врачей недобрым взглядом, Мухаммед повернулся и выбежал из комнаты, а новую волну слухов о слабоумии молодого принца уже было не остановить – она перехлестнула через стены гарема и покатилась по Тебризу.

Разумеется, Гайк слышал сплетни о мирзе. Когда по приказу Аббас-Мирзы он впервые явился в просторный зал библиотеки шахзаде, чтобы провести урок с Мухаммедом, ему было не по себе. Однако в памяти ожили слова отца: слушай всех, но верь лишь собственным глазам и ушам. При встрече в типографии молодой мирза идиотом ему не показался, и это немного успокаивало.

Перед началом занятий Гайк достал с полок и разложил на широком каменном столе развернутые географические карты. Урок он начал словами:

– Перед мирзой лежит весь мир, но чтобы понять его, следует изучить каждый крохотный уголок.

Мухаммед настороженно уставился на атлас, в ломком мальчишеском голосе прозвучал вызов:

– Мир нельзя разложить на части, его можно постигнуть лишь благодаря озарению.

Гайк слегка растерялся, но тут же взял себя в руки.

– Мирза прав. Но озарению предшествует долгий и упорный труд. И труд этот есть постижение знаний, накопленных предками. С древних времен люди пользовались картами – купцы и мореплаватели находили по ним верный путь, военачальники изучали места, где должны были вести бой. Ученые изобрели способы сводить все карты воедино. И вот эта карта изображает всю нашу Землю, – он указал на карту полушарий.

Сдвинув брови, Мухаммед разглядывал прекрасный образчик издательства Янсона.

– Почему здесь нарисованы два колеса?

– Эти два круга изображают Землю с двух разных сторон.

– Разве Земля похожа на колеса?

Услышав столь наивный вопрос, Гайк с трудом подавил желание улыбнуться – принц для своего юного возраста был удивительно сведущ в философии суфизма, но совершенно не имел представления о естественных науках. Очевидно, его наставник мирза Агаси Ереванци уделял все внимание этическим воззрениям своего питомца, считая остальные познания излишеством.

– Земля похожа на мяч, которым любит играть мирза.

На лице Мухаммеда было написано явное недоверие.

– Аль-Газали писал, что ученые выносят суждения, опираясь на догадки, а не на истинные достоверные знания, – презрительно проворчал он, – как можно знать, что Земля похожа на мяч?

– Это как раз и есть достоверные знания. Да будет известно мирзе, что триста лет назад мореплаватели Магеллан и дель Канно обогнули Землю и доказали, что она кругла. И не только Земля – круглы Луна, Марс, Венера и Солнце. И все они вращаются в пространстве.

Мухаммед молчал, какое-то время, осмысливая услышанное. Очевидно, он был еще не до конца убежден, но теперь уже с большим с интересом разглядывал лежащие на столе атласы.

– Что это за линии? Разве Земля изрисована линиями?

– Эти линии невидимы глазу, но они необходимы, чтобы точно определить положение места на Земле. Такие линии есть на картах Птолемея, географ Меркатор из Фламандии назвал из параллелями и меридианами. 

Подумав, Мухаммед указал на фламандский атлас.

– Мне больше нравятся эти карты, – в голосе его появились повелительные нотки, – я хочу учиться по ним!

– Мирза прав, – мягко возразил Гайк, – они красивее, их гравировали очень тонко, оттиски с них изящнее, но карты Кассини намного точнее – их составляли в течение десятилетий и использовали новые методы. Уже четыреста лет существует топография – наука о составлении карт. Как можно военачальнику вести бой, точно не зная местности? Поэтому измерения европейских топографов теперь стали намного точнее, они используют научные методы. Мирза ведь понимает: для успеха военных действий полководец должен иметь не красивые, а точные карты.

Мухаммед слушал, широко открыв глаза.

– Теперь я понимаю, почему сердце моего великого отца Аббас-Мирзы склоняется к Европе, – воскликнул он, – только там можно обрести кладезь мудрости!

– Не только там, мирза. Персидский ученый Хабба́ш аль-Ха́сиб и его сын Абу-Джафар были великими астрономами и математиками. На основании их трудов можно точно определять киблу (направление в сторону священной Каабы в Мекке из любой точки земного шара).

Мальчик чуть наклонил голову, в глазах его светился интерес. Если ученику интересно, его всегда можно обучить – так говорил Гайку его отец. И уже на первом занятии Гайк понял, что Мухаммед не столь глуп, как утверждают окружающие. Спустя несколько дней принц перестал являться на уроки в грубой шерстяной одежде, надетой на голое тело, а вскоре щеки его округлились, и взгляд стал менее мрачным и отрешенным – из чего можно было заключить, что он перестал изводить себя бесконечными постами.

Теперь Мухаммед часто приходил на занятия раньше Гайка. Разложив на столе переплетенные в книги карты фламандских и голландских издателей, атласы Кассини и Кирилова – бесценные приобретения, которыми шахзаде Аббас-Мирза, с юных лет питавший слабость ко всему европейскому, постоянно пополнял свою библиотеку, – он внимательно разглядывал их, думал, а потом задавал вопросы.

Вопросы порой казались странными, но молодой учитель считал, что мальчику полезно немного подумать – вот так, стоя над книгами. И в тот день, когда, бежав от страстного чувства, прозвеневшего в голосе Эрикназ, Гайк покинул дом Мелик-Бегларянов, объяснив это необходимостью спешить на урок, он покривил душой – до начала занятий времени оставалось немало.

Как обычно, Мухаммед уже ожидал его в библиотеке, но на этот раз не стал задавать никаких вопросов, а радостно сказал:

– Учитель, я хочу путешествовать!

Гайк с улыбкой кивнул. Рука его легла на первый лист атласа Кассини, изображавший карту Парижа, и он очень медленно заговорил по-французски:

 – Мы в Париже, его высочество Мухаммед во Франции и желает видеть французского короля. Что следует сказать?

Напряженно сдвинув брови, Мухаммед подбирал французские слова.

– Я в Париже, – ответил он наконец, – я желаю видеть его величество.

Мухаммед уже знал, как в Европе величают царственных особ и очень старательно выговаривал «его величество». За последние дни их занятий «путешествия» по Европе стали его любимой игрой.  И еще ему понравилось во время «путешествий» объясняться по-французски. Одобрительно кивнув, Гайк продолжал:

– Его величество король Франции хочет знать все о его высочестве иранском принце Мухаммеде.

– Я иранский принц, мое имя Мухаммед, мой отец – знаменитый полководец Аббас-Мирза….

 Сильно запинаясь, он временами умолкал – ему не хватало запаса слов, Гайк подсказывал. И игра Мухаммеду нравилась тем больше, чем больше нового он усваивал. Карта полушарий Янсона перенесла их в Испанию, Афины, Стокгольм, и вновь вернула в Париж. Наконец Гайк открыл атлас Кирилова, и уже почти без запинки Мухаммед рассказал о себе по-французски «русскому императору».

После этого, положив перед своим учеником толстый том энциклопедии, Гайк заставил его читать по-французски и помогал переводить. И, наконец, усадил переписывать басню Лафонтена.

– Надеюсь, когда придется написать важное послание на французском языке, мирза не забудет, что рука должна двигаться слева направо.

Улыбнувшись шутке, Мухаммед низко склонился над столом и начал старательно выводить буквы. Гайк между тем гулял среди стеллажей и разглядывал книги – Вольтер, Дидро, учебники по артиллерийскому делу с описанием системы знаменитого Грибоваля, словари и энциклопедии. Шахзаде, с юных лет вынашивающий идею реформирования армии, стремился отыскать любые новинки, о которых до него доходили слухи. И тут же стояли бесценные рукописи на арабском и фарси. Осторожно снимая их с полок и просматривая, Гайк забыл о времени и вздрогнул, когда услышал голос Мухаммеда:

– Учитель, я закончил работу.

Исправив ошибки, Гайк перешел на фарси и похвалил усердие своего ученика:

– Скоро мирза сможет свободно писать и говорить на языке франков. Тогда мирзе можно будет путешествовать по всему свету, ибо везде найдутся люди, знающие этот язык. На сегодня наш урок окончен, мирза может отдохнуть, я же верну на место книги.

Он начал бережно расставлять на стеллажах книги и атласы. Мухаммед мог уходить, но не спешил покинуть библиотеку – за несколько дней он привязался к своему молодому учителю, ему не хотелось так скоро расставаться.

– Завтра у нас нет урока, учитель, ты пойдешь в типографию к мирзе Салеху?

– Нет, мирза, завтра я уезжаю – собираюсь взять интервью.

– Взять… что?

– Интервью.

Гайк вытащил новостной листок и протянул Мухаммеду. Повертев его в руке, мальчик стал читать, шевеля губами.

– Это похоже на La Gazette, о которой ты мне рассказывал? – привычно выпятив губу, с некоторым сомнением спросил он.

Гайк засмеялся и забрал у него листок.

– До La Gazette нам еще далеко, мирза должен это понимать. Чтобы привлечь внимание читателя, нужны обученные репортеры – кто-то ведь должен находить интересные для читателей новости. Для этого нужно брать интервью – расспрашивать людей. Потом репортер должен интересно описать все, что он узнал. Без хороших интересных статей никто не будет покупать La Gazette, – он спрятал листок и вновь начал расставлять книги, но Мухаммед не отставал.

– А что пишут во французской La Gazette, учитель?

– Что? – Гайк припомнил рассказы отца. – Например, во времена Ришелье сын герцога Шатильона похитил девушку из семьи Монморанси и тайно женился на ней. Об этом немедленно написала La Gazette. Статья пробудила в народе такое сочувствие к влюбленным, что король не решился их наказать. Родителям пришлось простить молодых супругов и признать их брак.

– Значит, La Gazette не только рассказывает новости, она пробуждает у людей чувства, – серьезно сказал Мухаммед.

– Мирза прав, кардинал Ришелье часто использовал La Gazette, чтобы привлечь симпатии народа и пробудить ненависть к врагам.

– В Иране непременно должна быть La Gazette! – решительно заявил молодой принц. – Учитель, а у кого ты будешь завтра брать интервью?

– У Самсон-хана, что живет на озере Урмия.

Неожиданно Мухаммед пришел в восторг.

 – У Самсон-хана! Как же давно я не видел Самсона и его дочь Мариам, мою молочную сестру!

– Дочь Самсон-хана – молочная сестра мирзы? – поразился Гайк.

– Ее мать ханум Мария вскормила меня своим молоком. Она была очень здоровая и крепкая женщина, поэтому моя мать Айше-ханум с соизволения моего великого отца шахзаде выбрала ее мне в кормилицы. До трех лет я был неразлучен с ней и Мариам, и потом им было дозволено постоянно меня навещать. В детстве я был к ним очень привязан. Ханум Мария была армянка, как и ты. Добрая женщина и красивая. Самсон очень любил ее. Он почти лишился ума от горя, когда ему пришлось ее убить.

Ошеломленный Гайк, едва не выронив атлас, который держал в руках, уставился на Мухаммеда.

– Да простит меня мирза, но я не понял. Самсон-хан убил свою жену?

Мальчик пожал плечами.

– Что ему оставалось? Он застал ее в объятиях другого мужчины. Мне жаль мою молочную сестру Мариам, она лишилась матери, но иначе Самсону нельзя было поступить. Ты мог бы простить своей жене измену, учитель?

– Не знаю, – поёжившись, ответил Гайк, – у меня нет жены.

– Самсон-хан не из тех, кто прощает предательство, – продолжал принц, – но он и сам на него неспособен. Отец мне сказал: «Из всех, кто мне служит, я могу безоговорочно верить только Самсон-хану, и ты ему верь – когда-нибудь он станет твоей главной опорой». Мой великий отец шахзаде ценит Самсон-хана, он сам устроил его второй брак – нынешняя жена Самсона царского рода, дочь царевича Александра, сына царя Картли Ираклия. Учитель, я хочу поехать с тобой и посмотреть, как ты будешь брать интервью!

Гайк пришел в замешательство.

– Я должен выехать на рассвете, – осторожно заметил он, – а мирза после утреннего намаза, как мне известно, изучает тавхид (доктрина единобожия в исламе) и фикх (юриспруденция в исламе) с муджтахидом мирзой Мехти. Попустив уроки, мирза вызовет недовольство муджтахида.

Лицо молодого принца внезапно исказил гнев.

– Пусть шайтан возьмет муджтахида Мехти! – резко выкрикнул он и топнул ногой. – Когда он меня учит, я молю Аллаха, чтобы скорее закончились уроки. Я должен повторять и повторять одно и то же, пока у меня не начинает гореть голова. Ненавижу его, знаю, что за моей спиной он уверяет всех, будто я глуп, никогда не смогу освоить наук и не смогу стать хорошим шахом. Доктор Кормик и этот доктор…. Они осматривали меня с ног до головы, задавали глупые вопросы. Мне было стыдно, и я не стал им отвечать, не ответил ни единого слова! Мне хотелось их убить! Они говорили между собой на чужом языке, но я понял, что они говорят обо мне – считают меня полоумным. Другие тоже так думают, из-за этого моя мать не любит меня, она любит моего брата Бахмана. Скажи, учитель, – тон его неожиданно стал жалобным, – неужели я действительно столь глуп?

Его огорченное мальчишеское лицо от обиды стало совсем детским. И Гайк ответил ему спокойно, стараясь ничем не проявить охватившее его чувство жалости:

 – Какая разница, кто и как думает? У мирзы хороший и пытливый ум, я каждый день в этом убеждаюсь. За две недели мирза запомнил множество названий стран, городов и французских фраз. Мирза изучил все латинские буквы и научился читать по-французски. Мало кто проявляет такие способности. И если это так, то почему мирза сомневается в себе из-за того, что думают и говорят другие люди?

Мухаммед повеселел.

– Я решил: завтра не буду изучать тавхид и фикх! На рассвете поеду с тобой на озеро Урмия. Я так хочу, и не спорь со мной, учитель! Хочу посмотреть, как ты берешь у Самсона… интервью.

Гайку ничего другого не оставалось, как согласиться – возражать принцам глупо.

– Пусть только мирза помнит, что я в первый раз беру интервью, – с некоторым смущением заметил он, – мирза Салех объяснил мне, как это делается, но не знаю….

В его голосе прозвучала неуверенность. Мухаммед недоверчиво покачал головой:

– Ах, учитель, ты шутишь, как у тебя может что-то не получиться? Ты ведь знаешь обо всем на свете! Скажи, откуда тебе столько известно, учитель?

– Многое я узнал из книг, изучая историю в Эчмиадзине, – ставя на полку последний том, ответил Гайк, – многое мне рассказал мой отец, он учился в Европе. Вот он, наверное, действительно знает все на свете.

Неожиданно Мухаммед улыбнулся, что делал нечасто.

– Ты почитаешь и любишь своего отца не меньше, чем я своего, учитель. Напиши, чтобы он приехал в Тебриз и привез твою мать, разве ты не хочешь, чтобы они были рядом с тобой? Твои родители будут жить под моей защитой, окруженные всеобщим почтением. Разве можно не почитать человека, столь ученого, как твой отец?

Слова принца тронули Гайка до глубины души, и с губ его сорвалось то, чего он никак не собирался говорить:

– У мирзы великодушное сердце, но вряд ли родители захотят видеть меня. Я оказался недостойным сыном – разрушил надежды, которые они на меня возлагали.

Внимательно вглядевшись в его опечаленное лицо, принц ответил не по-детски мудро – важно и серьезно:

– Ты не мог оказаться недостойным, учитель. Но я не стану тебя ни о чем расспрашивать. Расскажешь сам, если захочешь открыть мне свое сердце. Ах, учитель, мне так не хочется расставаться с тобой, я счастлив, что мы едем вместе! Сегодня же пошлю ферраша (служитель) сообщить Самсону о нашем приезде, он будет рад.                 

Когда они выходили из библиотеки, стражник склонился в низком поклоне. Заперев дверь, он вновь неподвижно вытянулся у входа. Но едва в хранилище премудрости воцарилась тишина, как из-за книжных полок вышел человек. Проведя рукой по стене, он нажал на незаметную глазу выпуклость. Стена раздвинулась, человек скользнул в черный проем и исчез.

Глава девятнадцатая. Интриги английских дипломатов. Братья Уиллоки

Ко времени нашего повествования возраст Ост-Индской компании насчитывал более двух веков. Точнее, двести двадцать три года – королева Елизавета Тюдор издала хартию, предоставляющую компании монополию на торговлю с Востоком в 1600 году. Сама старушка Елизавета тоже приобрела для себя акции компании, но пополнить свой королевский карман не успела – она мирно скончалась в 1603 году, а первые экспедиции были не особенно успешны. Зато уже спустя полвека дивиденды акционеров достигли двухсот пятидесяти процентов – продажа ввозимых в Европу с Востока пряностей, чая, сахара, индиго, селитры, шелка и опиума оказалась весьма прибыльной.

В течение столетий, действуя обманом, подкупом и силой, Компания разрушила государство Великого Могола, одолела своих голландских, португальских и французских конкурентов и, перекроив Индию под свои интересы, присвоила себе право собирать налоги и вести войны. Однако с середины восемнадцатого века Лондон стал постепенно ограничивать монополию Компании – вначале ее обязали выплачивать Министерству финансов четыреста тысяч фунтов стерлингов в год, уменьшив дивиденд акционеров до десяти процентов, а затем лишили политической независимости.

 Это определило появление двух противоборствующих сил. Воинствующая правительственная группировка стремилась провозгласить над английскими владениями в Индии суверенитет британской короны. Представители Компании противостояли им, выступая за сохранение своей власти.

В двадцатых годах девятнадцатого столетия внешнеполитические интересы группировок еще сильней разошлись. После поражения наполеоновской Франции правительственные круги Лондона главным своим противником на мировой арене видели Россию. План по захвату Бухарского и Хивинского ханств, задуманный в 1801 году русским императором Павлом Первым в союзе с Наполеоном, до сих пор не давал им покоя. В 1821 году лишенный власти Наполеон умер на острове Святой Елены, за двадцать лет до того Павел Первый пал жертвой заговора, подготовленного тем же английским двором, а перед глазами английских аристократов все еще маячил грозный призрак атамана Матвея Платова (тоже уже покойного), ведущего казаков в Британскую Индию.

«Как только русские присоединят Хивинское ханство, мы должны оккупировать Лахор и Кабул, – писал в своих записках победитель Наполеона при Ватерлоо герцог Веллингтон, – ведь не на берегах же Инда встречать врага»

Англичане прилагали все усилия, чтобы уменьшить влияние русских в Иране. Однако в то время, как правительственная группировка имела целью втянуть Россию в войну с мусульманскими государствами, для Ост-Индской компании предпочтительней были мир и спокойствие в регионе, ибо они способствовали процветанию торговли.

В 1822 году встал вопрос о создании в Иране прочного и постоянного британского присутствия, и временный поверенный английского правительства Генри Уиллок, представлявший интересы воинственно настроенных аристократических кругов, отправился в Лондон. Он не сомневался, что именно ему предложат возглавить вновь образованное посольство, поскольку известен был в правящих кругах, как знаток персидских обычаев и имел пятнадцатилетний опыт работы в Тегеране и Тебризе, где у него имелся влиятельный союзник в лице муджтахида мирзы Мехти, яростно ненавидевшего русских.

 Летом 1823 года Уиллок в ожидании назначения возвратился в Тебриз, но в октябре из Бомбея, где формировалась новая миссия, пришло сообщение: по настоянию директоров Ост-Индской компании послом в Иране назначен не Уиллок, а представитель Компании Джон Макдональд. Генри Уиллок получал должность всего лишь первого заместителя посла.

Ноябрьским вечером в гостиной дома Монтисов в английском секторе Тебриза уже не в первый раз обсуждалось назначение Макдональда. Кроме самого Монтиса здесь присутствовали лейб-медик Аббас-Мирзы доктор Кормик, Генри Уиллок со своим братом Джорджем и остановившийся в доме Монтисов доктор МакНейл. Дам не было – хозяйка дома и Элизабет МакНейл, со дня на день ожидавшая рождения ребенка, удалились в свои комнаты, – поэтому мужчины могли позволить себе курить и не стесняться в выражениях.

– Черт побери, – набивая трубку, с досадой говорил Монтис, – боюсь, с назначением Макдональда послом нам будет нелегко иметь дело с Аббас-Мирзой.

– Миссия в Бомбее будет формироваться долго, возможно, годы, – лениво потягивая густой эль, заметил доктор Кормик, – Макдональд прибудет нескоро. За это время, Уиллок, вам необходимо найти подход к мирзе Бюзюрку.

Слова эти несомненно имели смысл – каймакам (в Иране должность при наследнике престола, аналогичная должности великого визиря при шахе) мирза Бюзюрк, старый воспитатель Аббас-Мирзы, до сих пор сохранял на него огромное влияние. Однако Генри Уиллок, услышав совет Кормика, поморщился:

– К мирзе Бюзюрку! Сразу видно, Кормик, что вы еще не имели дело с этим хитрым лисом! Как вам известно, этим летом началось размежевание границ с Россией, и по приезде в Тебриз я пригласил мирзу Бюзюрка в гости – хотел убедить его, что в этом вопросе не стоит идти на соглашение с русскими. Он явился ко мне утром, после двухчасового застолья попросил принести дыню, потом уверил меня в своем глубоком уважении и попросил позволения прилечь – после сытной еды, как он сказал, у него нет сил думать о серьезных делах. Проспал у меня часов пять на мягких мутаках и пробудился лишь тогда, когда настало время вечернего намаза. Совершил омовение, помолился, а потом вдруг вспомнил, что ему нужно торопиться к шахзаде – тот, дескать, велел ему явиться. Так мы и не поговорили о русских делах.

– Неужели после моего прошлого посещения Ирана мирза Бюзюрк стал испытывать симпатии к русским? – удивился МакНейл.

– Скорей Темза потечет вспять, коллега, – со смехом ответил Кормик, – однако он осторожен и не хочет ссориться с Ермоловым. Сам я, к сожалению, пока ничем не могу помочь – Хурде-ханум, любимая жена Аббас-Мирзы, имеет не только влияние на принца, но и отменное здоровье, поэтому моими услугами никогда не пользуется.

Он глубоко затянулся и аккуратно выдохнул дым, окутав себя сизоватым душистым облаком.

– А та важная дама, которую вы просили осмотреть, чтобы подтвердить поставленный вами диагноз?

– Айше-ханум? Она мать принца Мухаммеда, но на шахзаде Аббас-Мирзу не имеет никакого влияния.

– Эта дама опасно больна? – лениво поинтересовался Генри Уиллок.

Кормик пожал плечами.

– Все болезни Айше от неумеренного обжорства, и МакНейл вполне согласен с моим диагнозом. Самое трудное – убедить в этом саму ханум. Однако, коллега, – он, прищурившись, посмотрел на МакНейла, – теперь вы направляетесь в Тегеран, где у вас весьма обширные связи.

 Джордж Уиллок, до сих пор молчавший, выразительно прищелкнул языком и сластолюбиво осклабился:

– Когда вы вновь начнете врачевать цветник шаха, МакНейл, то обнаружите там новые цветы – они выросли за время вашего отсутствия. Говорят, ханум Тавус совершенно свела с ума старика Фетх-Али, он продолжает призывать ее на ложе даже теперь, когда она беременна.

– Поскольку она беременна, ей очень скоро потребуется помощь врача, – подхватил его брат Генри, – конечно же, шах предпочтет, чтобы у его возлюбленной Тавус принимал роды врач с европейским дипломом доктора медицины. А позже вы, МакНейл, с вашим обаянием наверняка сумеете с ней подружиться.

– Нет-нет, – поспешно вмешался Кормик, – МакНейлу не стоит принимать роды. Открыто говорят, что Тавус – дочь самого шаха и очень похожа на него лицом. Дети от подобных связей часто оказываются нежизнеспособны, если ребенок умрет при родах, это подорвет авторитет английской миссии в глазах персидского двора. К тому же, Тавус слишком молода и, кажется, недостаточно умна для занятий политикой. Говоря о связях, я имел в виду Манучехр-хана. Вы ведь хорошо знакомы с ним, МакНейл?

Джон МакНейл задумчиво разглядывал зажатую в пальцах сигару. Генри Уиллок твердо обещал зачислить его в штат посольства, которое собирался возглавить, но с назначением Макдональда все изменилось – прибыв в Тебриз, МакНейл узнал, что в списке сотрудников будущей миссии в Иране, представленном Лондону новым послом Макдональдом, его имени нет. Теперь следовало менять все первоначальные планы.

– Не подумайте, что я упрекаю вас, Уиллок, – медленно проговорил он, – но вряд ли в нынешней ситуации мне имеет смысл ехать в Тегеран. Думаю предложить правительству свои услуги по проведению глубокой разведки на восток, проехать верхом от Йезда до Бухары через Кабул, Лахор и Кашмир. Разумеется, после того, как позабочусь об Элизабет и нашем будущем ребенке. Возможно, мне придется сопровождать их обратно в Англию.

Генри Уиллок с досадой поморщился. Он успел высоко оценить дипломатические способности Джона МакНейла за то время, что молодой врач прослужил под его началом.

– Не валяйте дурака, Джон, я уже написал герцогу Веллингтону и со дня на день жду ответа. Состав посольства, предложенный Макдональдом, в Лондоне вряд ли одобрят. Скорей всего, его вообще не утвердят. Пока же должность лекаря при временном поверенном остается за вами. Соглашайтесь, – голос его слегка смягчился, – и если я окажусь неправ, то сам подниму вопрос о разведке на восток.

– Мы с вами сумели заслужить доверие персидской аристократии и шаха, – добавил Кормик, – не перед каждым врачом откроются двери гаремов, и в Лондоне это должны учесть. Но помимо прочего мне известно, – он слегка понизил голос, – что у Манучехр-хана, как и у прочих евнухов, порою возникают трудности с мочеиспусканием, которые только вы можете облегчить. Поэтому, если кому-то и удастся склонить его в нашу сторону, то только вам.

МакНейл стряхнул с сигары пепел и пожал плечами. Он был еще молод – по окончании медицинского факультета в Эдинбурге четыре года прослужил в войсках Ост-Индской компании, потом год под началом Уиллока в Тегеране. Но это была суровая школа жизни, научившая его трезво оценивать обстановку.

– И мне не удастся, Кормик, не стоит тешить себя надеждой, – ответил он, – Манучехр-хан всегда на стороне своих собственных интересов и больше ничьих. В Индии я с успехом вел переговоры с вождями местных племен, при осаде Нундербара уговорил арабов уйти без боя, в Тегеране не раз разоблачал интриги персиян. Но перехитрить армянина не берусь.

Монтис расхохотался – весело и немного грубовато.

– Вы правы, Джон, ей богу! Хитры, как черти, и никогда не знаешь, что у них в голове. Но среди женщин встречаются красавицы, возьмите, к примеру, Эрикназ Давоян. М-м-м! – он поцеловал кончики пальцев и лукаво покосился на Джорджа Уиллока, который побагровел и насупился. – Ты ведь волочился за ней, Джорджи? Я видел, как ты смотрел на нее и того милого юношу, что ее сопровождал. Как же его звали? Эрикназ представила его моей жене и мне, но я всегда забываю имена.

Бесцеремонная фамильярность полковника объяснялась тем, что Монтис и Джордж Уиллок в свое время вместе обучались в Итоне.

– Чушь, – пробурчал Уиллок младший.

– Как же его звали? – морща лоб, продолжал вспоминать Монтис. – Мне показалось, что юная вдова Эрикназ предпочла его, а не тебя, Джорджи. Как же все-таки его звали, а?

– Гайк Тер-Микаэлян, – услужливо подсказал Кормик.

– Кто такой? – равнодушно поинтересовался Генри Уиллок.

Ему неизвестно было о неудавшейся нахичеванской авантюре – в то время он находился в Англии. О своем увлечении отвергнувшей его красавицей Джордж Уиллок брату тоже не рассказывал – не позволило уязвленное самолюбие. Кормик же, благодаря широкой медицинской практике знавший все и обо всех, охотно поделился сведениями о Гайке:

– Получил образование в Эчмиадзине, но священником стать не пожелал, хотя весьма преуспел в науках. Помогает мирзе Салеху – тот задался целью издавать в Тебризе газету на фарси. Шахзаде нашел этого юношу весьма образованным и велел ему обучать принца Мухаммеда географии и французскому языку.

– Да разве принца можно чему-нибудь обучить? – изумился МакНейл, вспомнив насупившегося подростка, который исподлобья смотрел злобным взглядом на осматривавших его врачей. 

Кормик возвел глаза к небу.

– Это не нам с вами решать, коллега МакНейл. Знаю лишь, что наш друг муджтахид Мехти, обучая Мухаммеда тавхиду и фикху, перед каждым уроком взывает к Аллаху о помощи. Кто недоволен решением Аббас-Мирзы обучать мальчишку светским наукам, так это Айше-ханум – она полагает, что из-за этого ее сын еще сильней озлобится. Однако кто смеет противоречить воле шахзаде?

– Забавно, – Генри Уиллок сунул в рот мятную пастилку, чтобы избавиться от вкуса табака, – значит, вы уверяете, Кормик, что будущий повелитель персов – идиот? Имеет это для нас какое-то значение?

– В ближайшее время вряд ли. Аббас-Мирза молод и достаточно крепок, хотя иногда у него пошаливает печень. Сам Фетх-Али-шах тоже еще не стар. Однако поговорим о другом, господа, даже в нашем тесном кругу не стоит долго обсуждать столь щекотливые вопросы.

Сменив тему, они заговорили о возводимой французским инженером Этье крепости Аббас-Абад.

– В распоряжении Аббас-Мирзы имеется превосходный материал для солдат, – дымя трубкой, размышлял полковник Монтис, – все деревни и племена без ропота дают ему рекрутов, это выносливые местные крестьяне и стойкие горцы. Но они неспособны к обучению, боюсь, мы только зря вкладываем в них свои деньги.

Генри Уиллок рассмеялся.

– Перестаньте, Монтис, у персов прекрасный способ сокрушать врага – заваливая его трупами своих воинов. Если Аббас-Мирза потеряет десять тысяч сарбазов в обмен на несколько десятков русских, для нас это уже будет равноценный обмен.

– Они в любой момент готовы обратиться в бегство, – возразил полковник, – полки и батальоны комплектуются из членов одного племени или одной деревни, как только побежит один, за ним бросается бежать весь полк. А потом, удрав с поля боя, они спокойно расходятся по своим поселениям. Покойный Ага-Магомет-хан, когда шел на Тифлис, ставил позади передовых частей туркоманов – те, как известно, люто ненавидят персов. Они без всякой жалости расстреливали всех, кто пытался дезертировать. Но Аббас-Мирза предпочитает европейские методы.

– Европейские методы годятся там, где все от солдата до генерала беззаветно преданы своей стране, – лениво заметил Кормик, – скажите, Монтис, помогут ли в случае войны ваши пушки защитить Аббас-Абад, если начальник гарнизона Эхсан-хан переметнется на сторону русских? А ведь так не раз случалось с нахичеванскими ханами.

– Это уже не мое дело, – сухо ответил полковник, – я делаю то, для чего персы меня наняли.

И он начал расспрашивать доктора МакНейла о пушках, карронадах и мортирах, которые тот видел в Кронштадте во время поездки через Россию. 

Покинув дом Монтисов и вернувшись к себе, Генри Уиллок прежде всего проверил почту, но письма из Лондона от герцога Веллингтона не было. Он велел лакею закрыть окно и затопить камин, сел в кресло и вытянул ноги к самому огню. В натопленной гостиной вскоре стало влажно и душно, но Уиллок любил тепло – оно позволяло ему расслабиться и полностью отдаться своим мыслям. Его тревожило, что герцог до сих пор не ответил на его письмо, он размышлял, перебирая всевозможные причины, и не услышал, как вошел Джордж. Громко скрипнуло стоявшее у окна кресло – в отличие от брата Уиллок младший жары не переносил и всегда старался сесть подальше от камина. Скрип заставил Генри вздрогнуть, он бросил на Джорджа недовольный взгляд.

– Если ты решил посвятить меня в свои любовные похождения….

– Перестань, – буркнул Джордж, – мне нужно кое-что тебе рассказать.

Медленно и обстоятельно он рассказывал о своей неудавшейся попытке надуть молодого купца Хачикяна. Генри, казалось, спал, но Джордж прекрасно знал, что брат внимательно наблюдает за ним из-под наполовину опущенных век. Когда он закончил, Уиллок старший долго молчал. В нынешней ситуации случившееся выглядело достаточно серьезно: молодой армянин, помешавший обмануть купца, волей случая был приближен к Аббас-Мирзе, вхож в дом Монтисов, и узнал Джорджа. Он мог сообщить об авантюре кому угодно и когда угодно.

 Не мнение шахзаде волновало Уиллока – к подобным махинациям персы относились снисходительно, считая умение обмануть ближнего своего рода искусством. Но совсем иначе на это могли посмотреть в Лондоне, особенно в свете нынешних осложнений с делами посольства. Стань известно о проделках Джорджа в парламенте, их противники, немедленно поднимут крик: «Брат помощника британского посла оказался нечист на руку! Скандал, позор для нации!» И это будет конец дипломатической карьеры Генри Уиллока. Однако укорять брата уже не имело смысла, поэтому он коротко бросил:

– И чего ты хочешь?

– Мне кажется, Генри, – вкрадчиво заметил Джордж, – молодой армянин может стать помехой. И не только мне, но и тебе.

Генри криво усмехнулся и неожиданно спросил:

– Ты все еще увлечен молодой вдовой, Джорджи?

– От нее без ума Асри Баиндурян, – уклончиво ответил Джордж, – полагаю, нам с ним лучше не ссориться.

– Что ж, хотя бы это с твоей стороны разумно. Кстати, в Эчмиадзине, насколько мне известно, не обучают французскому, вполне возможно, рассказ молодого армянина о себе – выдумка, за которой стоит Нерсес Аштаракеци. Иными словами, русские.

Глаза Джорджа загорелись.

– Хочешь сказать, он отправлен в Тебриз лазутчиком? Но как это доказать?

В ответ Генри Уиллок лишь снисходительно пожал плечами.

– Для чего нам затруднять себя доказательствами, Джорджи? Пусть этим занимаются другие. Например, шахзаде.

 Брови Джорджа сошлись к переносице, он напряженно размышлял.

– Звучит неплохо, Генри, очень неплохо. Ты сам доложишь Аббас-Мирзе или лучше это сделать Кормику?

– Джорджи, – нравоучительно произнес старший брат, – у тебя неплохо получается вербовать русских солдат, прельщая их прелестями Ирана, но в дипломатии ты ровным счетом ничего не смыслишь. Нам никоим боком не стоит этого касаться, а Кормик вообще ничего не должен знать. Пусть Аббасу обо всем доложит муджтахид Мехти. Мне почему-то кажется, он сделает это с удовольствием.

Джордж понимающе кивнул, взгляд его прояснился.

– Ты прав, как всегда, брат. Кто предоставит старику возможность получить удовольствие – ты или я?

– Ты ничего не понял, Джорджи? – с досадой вскричал Генри. – Ни ты, ни я не должны быть в это замешены! С кем ты собирался провернуть нахичеванское дело с купцом из Джульфы и разделить прибыль?

Смутившись, Джордж ответил не сразу, но под требовательным взглядом брата вынужден был признаться:

– С Иосифом Мазаровичем, братом русского посланника. Он послал Спиридона меня предупредить, когда услышал от брата о недовольстве Аббас-Мирзы делами в Нахичевани и скором смещении Эхсан-хана – знал, что я возвращаюсь в Тебриз через Нахичевань и буду там в одно время с молодым купцом Хачикяном.

Откинувшись в кресле и вытянув ноги так, что они едва не касались пламени, Генри Уиллок хохотал во все горло, временами вытирал слезы, пытаясь заговорить, но его тут же вновь душил смех. И было от чего – в то время, как Британия с Россией не могли поделить мир, братья английского и русского посланников успешно объединили свои усилия для совместных афер.

– Ах, Джорджи, и повеселил же ты меня!

Впрочем, выговорив это, он сразу помрачнел – на всем пространстве от Тебриза до Тифлиса Иосиф и Спиридон Мазаровичи давно прослыли отпетыми мошенниками. Вначале они просто покупали товары на рынке Тебриза и везли перепродавать их в Тифлис, но потом занялись темными торговыми операциями, отпугивающими от них честных купцов. Сам посол Симон Мазарович в их махинациях не участвовал, но братьев не останавливал, лишь просил их соблюдать внешние приличия – в основном из-за своего секретаря Александра Грибоедова. Тот рвал и метал, полагая, что поведение Мазаровичей подрывает престиж России, и наверняка был бы рад объявить, что брат английского посланника также принимает в этом участие. К счастью, прошло уже полтора года с тех пор, как Грибоедов покинул Тебриз, и эта мысль немного успокоила Генри, а Джордж, внимательно наблюдавший за сменой настроений на лице брата, с облегчением вздохнул.

– Пойми, Генри, – развязно сказал он, – политика политикой, а деньги деньгами. Я хочу вернуться домой обеспеченным человеком. Ох, Генри, сейчас твои туфли загорятся!

Уиллок старший поспешно отодвинул ноги от пылающего камина и недовольно покачал головой.

– Кто еще замешан в ваши дела? Мазаровичей использовать нельзя, Симон Мазарович на службе у русского правительства.

– Брось, Генри, – возразил Уиллок младший, – Иосиф и Спиридон до сих пор злы на армянина, каждый из нас там немало потерял. До русского правительства им дела нет, Мазаровичи – католики, уроженцы Венеции. Венецианцы мстительны, ты знаешь. Сам посол Мазарович теперь в Тифлисе – его жена должна там со дня на день родить. Исповедник Мазаровичей епископ Франческо Балтазар проводит в их доме целые дни, он в добрых отношениях с муджтахидом – их роднит ненависть к русским. Достаточно в присутствии Франческо….

– Хорошо, – резко перебил брата Генри Уиллок, – отправляйся к Мазаровичам. Поспеши все устроить, тянуть нельзя. Я до сих пор не получил письмо из Лондона, кто знает, не дошли ли туда какие-то слухи. Если Грибоедов что-то прознал, нас могут ждать большие неприятности.

Спустя двадцать минут Джордж Уиллок, набросив плащ и раскрыв зонт, чтобы защитить голову от слабо моросящего дождя, вышел из дому и направился к отстроенной Мазаровичем в Тебризе русской резиденции – Palais de Russie, как в письмах к друзьям назвал ее Грибоедов.  

Глава двадцатая. Шабестар и озеро Урмия. Гайк берет интервью у Самсон-хана

Когда Гайк и Мухаммед-мирза в сопровождении свиты принца миновали городские ворота, Тебриз и его окрестности еще окутывала сизая дымка предрассветного тумана, из которой выступали верхи минаретов. Горы, окружавшие город с севера и северо-востока, казались темными нагромождениями, хотя при свете дня они имели красный цвет. От мирзы Салеха Гайк знал, что жители Тебриза зовут эти горы злыми духами, полагая, что из их недр приходит самый страшный враг людей – землетрясение. Ибо за минувшие века ни разрушительные нашествия монголов, ни кровавые вторжения турок-огузов не принесли столько бед, сколько это грозное явление природы. О трагедиях, повторяющихся здесь довольно часто, красноречиво повествовали развалины, мимо которых ехали всадники – обвалившиеся мосты, покрытые пылью руины рухнувших домов и мечетей.

Согласно лунной хиджре шел месяц рабии-аль-аваль, что означает «весна, весенний месяц», ибо в этот месяц Амина, жена Абдуллаха, произвела на свет будущего Пророка, однако по григорианскому календарю подходил к концу ноябрь, поэтому в степи было прохладно, ветер и временами начинавшийся мелкий дождь заставляли путников плотней запахивать накидки, подбитые толстой шерстью.    

Мухаммед ехал рядом с Гайком, велев своей свите держаться позади.

– Учитель, – возбужденно говорил он, – мы подъезжаем к Шабестару, родине великого суфия Махмуда Шабестари. Послушай, как прекрасно сказал он в «Цветнике тайны»:

«Почему сотворенного называют достигнувшим соединения?

Как завершается его путь и движение по этому пути?

Что есть соединение возможного и необходимого?

Что есть рассказ о близости и дальности, о большем и меньшем?

Что за море, символом которого стал берег?

Что за жемчужина извлекается из его глубины?»

Гайк, прежде никогда не слышавший о Махмуде Шабестари, был потрясен страстностью, звучавшей в голосе юного принца.

– Мирза называет меня учителем, – смущенно сказал он, – но мне самому еще нужно многому учиться. Когда мы вернемся в Тебриз, я непременно прочту сочинения Шабестари, ибо они проникнуты величайшей мудростью. Я восхищен памятью мирзы, так хорошо запомнившего столь мудрые слова.

Лицо Мухаммеда просияло, и он неожиданно запел:

– «Что за часть, которая превышает целое?

Каков путь к достижению этой части?

Как разделились вечное и возникшее,

Что одно стало миром, а другое Богом?»

В Шабестаре жители высыпали из своих домов, испуганно глядя на богато одетых всадников. Соскочив с коня, принц бросил поводья одному из слуг и отправился поклониться могиле Махмуда Шабестари, не велев никому следовать за собой.

Отсутствовал он долго. Прокричал муэдзин, и сарбазы-персияне отправились в мечеть для совершения намаза. Армянской церкви в Шабестаре не было, но, когда Гайк и армяне, составлявшие треть свиты принца, собрались вознести молитву, к ним приблизились два местных жителя, судя по одежде несториане (последователи христианского учения одной из древневосточных церквей).

 – У нас нет здесь храма, – сказал один из них, – но есть место, где мы, поклоняющиеся Христу, возносим молитвы. Пойдемте с нами, братья.

Когда после обращения к Всевышнему персияне и армяне вновь собрались у своих лошадей, Мухаммеда еще не было. Юный принц вернулся лишь спустя полчаса, лицо его было спокойным, а взгляд светился умиротворение. Легко вскочив на коня, он поискал глазами Гайка и улыбнулся ему, что с ним в последнее время случалось все чаще и чаще.

– Сегодня во время молитвы Шабестари ниспослал мне знамение, учитель.

Дом Самсон-хана стоял среди тополей и яворов в полумиле от берега и производил впечатление внушительными размерами, хотя флигель, скорей всего, был пристроен позже. Сам дом огибала широкая веранда с массивными колоннами, к парадному входу вела лестница с толстыми деревянными перилами, сад был ухожен, дорожки расчищены и посыпаны песком.

Самсон ожидал гостей у ворот дома, и к величайшему удивлению Гайка приветствовал персидского принца без всякого почтения – по-русски обнял и троекратно облобызал.

– Рад, мирза, – звучно произнес он и, немного отстранив Мухаммеда, оглядел его с головы до ног, – вырос, давно не видел. Высокий. Прости, без почтения, ты не шах еще. Будешь шах – буду у твоих ног.

– Пусть Аллах отодвинет этот час как можно дальше, – серьезно ответил молодой принц, – да пошлет Всевышний долгие годы жизни могущественному шах-ин-шаху, моему деду, и благородному шахзаде, моему великому отцу.

Тоненькая черноглазая девушка отделилась от толпы встречавших и пала к ногам Мухаммеда. Самсон засмеялся.

– Твоя молочная сестра, мирза, узнаешь?

Мухаммед ласково поднял девушку.

– Мариам, сестра.

Неожиданно она заплакала, из черных, как сливы, глаз по щекам покатились слезы. Самсон-хан снисходительно махнул рукой.

– Рада. Ждала тебя, моя черноглазка. Угощать гостей, Мариам.

Судя по рубленым фразам, Самсон плохо владел языком, однако понять его было нетрудно.

– Это мой учитель, Самсон-хан, – указывая на Гайка сказал Мухаммед, – он будет сидеть за столом рядом со мной.

– Учитель! – Самсон удивленно крякнул и подкрутил усы. – Молод.

Он повел их в дом, где в огромном зале ломился от угощения стол. Свита принца расположилась в дальней его стороне, Мухаммед занял почетное место, с обеих боков от него сидели Самсон-хан и Гайк. К величайшему изумлению Гайка вошла нарядно одетая женщина с болезненным лицом и, поклонившись гостю, села по другую руку от Самсона. Очевидно, это была жена хозяина, дочь грузинского царевича Александра, – по заведенному в доме обычаю за столом ей принадлежало почетное место, и даже ради высокого гостя-мусульманина Самсон нарушать этот обычай не стал.

Впрочем, Мухаммед не казался ни оскорбленным, ни удивленным – возможно, он привык к необычным нравам, царившим в этом доме, и присутствие чужой женщины с открытым лицом ничуть его не смущало. Единственной уступкой последователям Пророка было отсутствие блюд из свинины. Перед гостями мусульманами стояли кувшины с подслащенной водой, армянам Самсон распорядился подать вина, но и мусульманам, не твердо придерживавшимся устоев веры не возбранялось его попробовать.

Мухаммед ел без особого аппетита – после многомесячных постов его желудок еще не привык к обильной пище, хотя он уже не выглядел тем заморышем, каким прибыл из Хоя. Однако Самсон придвинул к нему тарелку с мягкими плоскими лепешками, и мальчик оживился.

– Блины! – восхищенно воскликнул он, накладывая на лепешки черную икру. – Как давно я не ел их! Кто испек блины, Самсон?

– Мариам, твоя сестра, – ответил тот.

– Клянусь Аллахом, я выберу ей в мужья самого могущественного из ханов, – набив рот, пообещал принц.

По лицу Самсона пробежала тень, он покачал головой.

– Нет, мирза, она хочет мужа своей веры. Вера важна.

Неожиданно лицо Мухаммеда озарилось тем особым вдохновенным выражением, которое появлялось у него при рассуждениях о тонкостях суфизма. 

– Сегодня я молился у могилы Шабестари, Самсон, и мне было видение. Я видел врагов, толпой сплотившихся вокруг меня, но ты стал моей опорой и спасением.

Самсон перекрестился.

– Дай Бог, мирза, дай Бог. Я за тебя жизнь отдам.

– И еще, да простит меня Аллах, я видел себя шахом, и в стране у меня была La Gazette.

– Газета? – удивился Самсон. – Зачем тебе? В России есть газеты. Скучно пишут. Объявления. Купцы продают, портные шьют.

Растерявшись, Мухаммед взглянул на Гайка, и тот немедленно вступился за La Gazette:

– В La Gazette всегда есть страницы, где дают объявления, ага Самсон, но главное это новости. Люди должны знать, что творится вокруг них, знать о знаменитых людях, таких, как вы, например.

Польщенный Самсон почесал затылок и хмыкнул.

– Мой учитель Гайк приехал взять у тебя интервью, Самсон, – объявил Мухаммед.

О делах не полагалось говорить до окончания пира, но в доме Самсона, где порядки не соответствовали восточным обычаям, принц мог не ограничивать себя правилами. Самсон вопросительно посмотрел на Гайка, и тот кивнул.

– В Тебризе и окрестностях нет человека более значительного, чем Самсон-хан, – льстивым тоном, как учил его Салех-Ширази, произнес он, – люди желают знать все о столь великом воине, позволит ли благородный Самсон-хан задать ему вопросы, чтобы узнать о его жизни? Мы напишем об этом в нашей La Gazette.

– Гм, – Самсон-хан явно колебался.

– Разве ты не доволен такой честью, Самсон? – с упреком спросил Мухаммед.

– Меймунем (обезьяна), мирза, – ответил Самсон, – но….

Не поняв, Гайк растерялся, а принц перебил Самсон-хана громким хохотом:

– Мем-нунем (доволен), Самсон, мем-нунем! Каждый раз ты неправильно произносишь это слово, и я начинаю смеяться.

Ничуть не обидевшись, Самсон тоже залился раскатистым смехом и повернулся к Гайку.

– Видишь, ага, скажу неправильно, и неправильно поймешь, ты по-русски не знаешь, – наморщив лоб, он подумал и кивнул: – Хорошо, поедим, и спрашивай. Мариам переведет.

Мухаммеду не терпелось узнать, как берут интервью, поэтому после сытного застолья он не пожелал передохнуть, и Самсон провел их с Гайком в светлую чистую комнату с резными окнами, завешенными белоснежными занавесками. Позвали Мариам, объяснили, чего от нее хотят. Отказавшись сесть, она встала рядом с отцом, длинные ресницы ее были скромно опущены. Гайк вытащил из кармана подаренную ему Салех-Ширази записную книжку и карандаш. Он постарался сделать это спокойно и уверенно, хотя сердце у него готово было выпрыгнуть из груди. К счастью, Мухаммед и Самсон, проникнувшись торжественностью момента, тоже испытывали трепет и этого не заметили.

– Наши читатели хотят знать о проведенной в России молодости высокочтимого Самсон-хана, – важно начал Гайк, но тут же охрип, ужаснувшись собственным словам.

«Какие читатели? У нас еще нет никаких читателей, меня сию минуту уличат во лжи и высмеют!»

Однако Самсон-хан уже заговорил, и Мариам начала переводить:

– Отец мой Яков Мякинцев родом с Волыни, – она запнулась, не уверенная в том, какое значение имеет слово «крепостной», и перевела: – Из рабов. Взят был в рекруты сразу после женитьбы и служил на Кавказской линии. Под началом знаменитого Суворова укреплял Александровский редут в том месте, где река Лаба впадает в Кубань.

Гайк записывал быстро и старательно, но одно слово заставило его поднять голову и с удивлением посмотреть на Мякинцева.

– Разве в России есть рабы, ага Самсон?

Самсон-хан усмехнулся, вздохнул глубоко и тяжко, потом кивнул дочери, чтобы она переводила его ответ:

– Те, кто веруют в Магомета, делают рабами захваченных врагов и пленников, но в России русский владеет русским, как скотом, единоверец попирает единоверца. И дети их, и дети детей их разделены на тех, кто властвует, и тех, кто безгласно несет свое ярмо. Сданный в рекруты освобождается от службы хозяину, но при этом его ждет служба не менее тяжкая. Однако по закону рекрут имеет право вытребовать к себе венчаную жену свою, и мой отец вытребовал к себе мою мать, работу ей в полку определили – шить, стирать да готовить вместе с другими солдатками. Там, в станице Усть-Лабинской, я родился и уже с рождения был записан в рекруты, ибо такова участь всех солдатских сыновей. И мои родители знали, что другой участи у меня не будет.

– Живы ли они теперь? – дописав, спросил Гайк.

Самсон-хан пожал плечами.

– Кто знает! Когда я вошел в возраст и зачислен был в Нижегородский полк, отец с матерью еще были живы и дали мне свое благословение. Тогда на трон взошел император Павел и сделал солдату сильное облегчение – жалование стали аккуратно выплачивать, шинели выдали теплые, на зиму тулупы и валенки. А до того одну лишь епанчу тонкую давали, а теплое самим приходилось покупать. Офицеров новый царь тоже утеснил и стал с них за солдата отчет спрашивать. Потому, говорят, его и убили, на Руси доброе долго не держится.

На миг он задумался, и во взгляде его мелькнула печаль.

– Стало ли хуже солдату при новом царе Александре?

Самсон-хан ответил не сразу, и пока он раздумывал, Мариам стояла с опущенными ресницами, все в той же покорной неподвижности.

– Как царя убили, так полк наш Нижегородский на два поделили – Нижегородский и Нарвский. Из-за этого неразбериха стала страшная, никто даже имени командира толком не знал – одни генерала Глазенапа называли, другие Портнягина. А тут приказ вышел – сукно мундира сменить с черного на планшевое. Когда у нас шефом Фриз был, Карл Федорович, с ним мы горя не знали, а тут к кому обращаться? Я к тому времени уже до вахмистра дослужился, меня офицер встретил и стал распекать – почему одежда у солдат не по форме. Разошелся, раскричался, а под конец ударил. Молод я был, кровь взыграла, не вытерпел – одним ударом свалил его на землю, ружье отобрал и ушел. Бог меня спас – помог добраться до владений шах-ин-шаха, да живет он вечно. С тех пор я о родителях ничего больше и не слышал.

Мухаммед, до сих пор сидевший молча, не выдержал.

– Расскажи учителю, Самсон, как ты поступил на службу к моему великому отцу шахзаде, – воскликнул он.

Гайк постарался не выказать своего недовольства столь неуместным вмешательством – ему, а не принцу полагалось задать этот вопрос. Самсон усмехнулся.

– Переводи, дочка, переводи. Не сразу я поступил на службу к шахзаде, да и молод был еще в то время Аббас-Мирза, всего четырнадцать лет. Хотя уже тогда у него мысли появились армию изменить. Только поначалу инструкторами у него в армии были не англичане и не французы, а армяне. Первым стал покойный Ростом Ениколопов, брат Агало-хана, что теперь в Тебризе самый богатый человек. Потом Давид и Заал Сагиняны, Парсик Юзбаши, Зограб-хан из Джраберда. Они не пожелали подчиняться русским, предпочли поступить на службу к Аббас-Мирзе.

– Почему?

– От русских неизвестно чего ждать, а с персами армяне испокон веков живут вместе. Хоть вера разная, но уживаются. Шахзаде обещал армянам свое царство. Возможно, он его им и даст.

Забыв об интервью, Гайк поднял голову, глаза его сверкнули. Ему уже пришлось слышать подобное от Хачатура, но в устах простодушного брата Эрикназ это походило на досужие домыслы, которые повторяют, выдавая желаемое за действительное. Однако теперь это сказал столь высокопоставленный человек, как Самсон-хан.

– Царство! Но ведь ага Самсон понимает, что для царства нужен царь.

Самсон благодушно кивнул.

– Царя шахзаде уже выбрал. Царевич Александр, отец моей жены.

 Возмущенный Гайк вспыхнул.

– Эчмиадзин никогда не согласится венчать царя не григорианской веры, – выкрикнул он, забыв не только о своей миссии репортера, но и о присутствии принца.

Пожав плечами, Самсон возвел глаза к небу.

– Это уж как Бог и шахзаде решат, ага учитель, мы с тобой люди маленькие. Царевич Александр скоро обвенчается с дочерью знатного ереванского мелика Саака Агамаляна, царицей, значит, армянка будет. Вместе они будут править над армянами, теперь ждут только, чтобы невеста в возраст вошла. А насчет веры, так все мы христиане. Здесь по берегу Урмия, в Мараге и Салмасе – везде армяне и несториане живут. Шахзаде на веру не смотрит, всем земли выделил, жалование получают – один туман в месяц. Я своих солдат из православных на местных армянках переженил, дети в армянских школах учатся, в армянскую церковь ходят. Что плохого? У Ениколоповых в Мараге и здесь земли, я православный, они армяне, но, может, и породнюсь с ними – у них сыновья, у меня три дочери.

В этом месте переводившая Мариам вздрогнула, запнулась и, подняв глаза, сказала отцу по-русски:

– Четыре. Четыре дочери, отец.

Самсон отмахнулся, на своем рубленном тюркском пояснил Гайку:

– Говорит, четыре дочери. Я говорю: три! Считать умею: вторая жена Елизавета дочь Анну родила. От первой Мариам и Мавра. Третью девочку не принял. Узнал – жена с халдейцем встречалась. Ее убил, ребенка отдал. Повинился в грехе, получил отпущение. Мечеть построил.

От возбуждения речь его становились все менее понятной. Гайк, забыв свои тревоги о будущем армянском царстве, сочувственно взглянул на Мариам – бедняжка побледнела и мелко тряслась.

– Ты правильно поступил, Самсон, – торжественно провозгласил Мухаммед, – мужчина не может прощать жене измену, иначе он станет посмешищем в глазах всего света.

«Господи, защити бедняжку, что она сейчас должна чувствовать!»

Но Мариам, очевидно, привыкла к тому, что о ее матери, убитой отцом, рассуждают при ней вслух.

– Что мне еще перевести для аги, отец? – с тихой покорностью в голосе спросила она.

Самсон провел рукой по лбу, будто вспоминая, о чем еще не рассказал.  

– Здесь, в Тебризе, я сначала перебивался случайной работой, но потом встретил Юсуфа Топчи-баши. Знаешь, ага учитель, кто такой Юсуф Топчи-баши?

Гайк покачал головой.

– Это имя мне незнакомо.

– Прежде его звали Овсеп, он был артиллеристом и служил грузинскому царю Эракле. Когда войска великого шаха, которого называют Ага-Магомет-хан, вошли в Тифлис, пушки Овсепа стреляли до последнего, защищая церковь Сурб Саркис, и много персиян погибло от его руки. Но великий Ага-Магомет-хан был столь восхищен его искусством артиллериста и отвагой, что сохранил ему жизнь и предложил перейти к себе на службу. Овсеп подумал и согласился – ведь жить лучше, чем умереть. Только сказал, что никогда не изменит своей вере, и шах не стал от него этого требовать. Вскоре Ага-Магомет-хан был предательски убит в Шуше, но Овсеп продолжал служить Ирану, возвысился и стал зваться Юсуф-хан Топчи-баши. Он встретил меня, когда я нанялся амбалом к его родственнику, армянскому купцу.

Неожиданно Самсон умолк, погрузившись в думы о прошлом. Гайк, невольно робея перед человеком столь необычной судьбы, не решался нарушить его мысли вопросом. Мариам покорно стояла и ждала, но Мухаммед, не вытерпев, позвал:

– Самсон-хан, почему ты молчишь?

Вздрогнув, Самсон очнулся и оглядел их взглядом, который еще туманили воспоминания.

– Что еще мне говорить? Ага учитель спросил меня о моей жизни в России, и я все ему рассказал, а что было дальше, всем известно.  Юсуф-хан Топчи-баши предложил мне поступить на военную службу. Я стал собирать вокруг себя русских беглецов, которые, подобно мне, не смогли прижиться в полку. Были и офицеры – поручик Лисенко, капитан Вердье. Даже подполковник был, Кочнев. Кто в карты проигрался, кто в долги влез, кто просто лучшей жизни искал – я им в душу не лез, не знаю. Мое дело было выправкой заниматься. В тот год, когда ты, мирза, родился, – он повернулся к Мухаммеду, – у нас возле Салмаса учения проходили, и дед Мариам, жены моей первой отец, угощал шахзаде в своем доме. Жена моя тогда Мариам родила, и ее взяли тебя своим молоком выкармливать. А шахзаде на том смотре моих богатырей отметил за выправку. Даже англичане признают, что им не удается обучить войска такой выправке, какая у моего полка Бахадран. Запиши это для своей газеты, ага учитель, что же ты не записываешь?

Гайк спохватился, что, увлекшись рассказом Самсона, он забыл о своей главной задаче репортера. Покраснев и стиснув карандаш так, что побелели костяшки пальцев, он задал следующий вопрос:

– В какой церкви солдаты венчаются и крестят детей?

– Русские и армяне в местную армянскую церковь ходят. Есть и те, кто в Пророка уверовал, я для них мечеть отстроил. Только они обычаи мусульманские плохо знают, в мечети крестятся, уж ты прости меня, мирза. Сам я тоже прежде в армянскую церковь ходил, – Самсон быстро взглянул на Мариам, – а теперь в мой дом в Тебризе греческого священника из Трапезунда доставили. Жена пожелала, чтобы сына Джабраила и дочь Анну наших православный священник крестил. Жена моя вторая Елизавета, как знаешь, грузинка, как я, православной веры. Каждый вечер Евангелие читаем.

– Правда ли, что в последнюю войну воины Бахадрана принесли войскам шахзаде победу?

Грустная улыбка тронула губы Самсона.

– С турками воевать – труда немного надо. Вот в бою с Котляревским при Асландузе мы оплошали, не сумели против своих русских выстоять. Да и как выстоять, когда православный с православным друг на друга идут и по-русски перекликаются, друг другу кричат: ты из какой губернии? Почти весь полк мой там и лег, у Котляревского солдаты с бешенством дрались. Конечно, я новый полк набрал, потому что дезертиров из русских войск немало, всем известно, как милостив и великодушен шахзаде. Жалование мои солдаты получают исправно, землю имеют, семьями обзавелись. Не по-басурмански – по закону христианскому с женами венчаны, дети крещены. Я так полагаю, что даже бессловесной твари дозволено вкусить радость бытия, а это человек, Божье создание. За погибших же всегда за свой счет службы в местной церкви заказываю. Но только после Асландуза я и солдаты мои дали клятву, что против русских оружие больше не поднимем. Шахзаде нас понял и клятву эту обещал уважать.

– Скажи, Самсон, – с упреком возразил Мухаммед, – а если война с русскими будет, неужели ты моему великому отцу шахзаде в помощи откажешь?

Взмахом руки Самсон указал дочери на дверь. Мариам послушно выскользнула из комнаты, а Самсон, тщательно подбирая тюркские слова, по-приятельски подмигнул принцу и ответил:

– Думал про то. Бахадран – русские, армяне, много поляков теперь беру. Русские против русских не идут. Армяне против русских неохотно идут. Поляки против русских с радостью идут. Хорошие воины, крепкие. Ненавидят русских. Католики. Молятся отдельно. Не пиши про это в газете, ага учитель. А теперь для тебя, мой мирза, подарок.

– Подарок, – радостно воскликнул Мухаммед, – что ты приготовил мне, Самсон?

– Смотр. Послал за людьми. Увидишь. Напиши в газете, ага учитель.

Мухаммед не мог скрыть восторга при виде выстроившихся перед ним в ряд воинов Бахадрана. В овчинных шапках, высокие, в зеленых куртках с красными отворотами и зелено-красных шароварах, на которые были натянуты начищенные до блеска сапоги, они вытянулись перед молодым принцем, словно желая показать, что являют грозную силу, перед которой не устоять никакому врагу. Лица православных были чисто выбриты, кто принял ислам, отпустили бороды. Четко и слаженно выполняли они команды командиров, показывая превосходную выправку.

Грянул оркестр – гордость Самсон-хана. Местные жители и домочадцы Самсона, вышедшие посмотреть на парад, восторженно загудели. Неожиданно в одном из маршировавших Гайк узнал Серо. Тот чеканил шаг, не глядя в его сторону. Возможно, после смотра Гайку и удалось бы побеседовать со своим бывшим спутником – наверняка тому известно было, сколько правды в рассказе Самсон-хана о будущем Армянском царстве. Однако он вовремя вспомнил, что Серо велел скрывать их знакомство.

Вздохнув, Гайк открыл свою записную книжку и сделал вид, что увлечен описанием происходящего. Окружавшие принца стражники, как и их господин, во все глаза смотрели на проходивших мимо воинов. Осторожно отступая, Гайк выбрался из их толпы и приблизился к тому месту, где расположились домочадцы Самсона-хана. Хозяйка дома, укутанная теплой шалью, сидела на вынесенной для нее мягкой тахте. Вокруг толпились слуги, две толстые няньки держали на руках детей Елизаветы. В стороне, прислонившись к дереву, одиноко стояла Мариам, рядом с ней весело подпрыгивала очень похожая на нее девчушка лет десяти. Встав за их спиной и делая вид, что пишет, Гайк негромко произнес:

– Ханум Мариам, Эрикназ Давоян имеет к тебе просьбу.

Плечи девушки вздрогнули, она обняла за плечи непоседливую младшую сестру, пригладила ее выбившиеся из-под платочка кудряшки, ласково попросила:

– Меври, подойди к матушке, спроси, можно ли нам с тобой подойти поближе, посмотреть, как солдаты с ружьем управляются.

Обрадованная Мавра тотчас же вприпрыжку побежала к мачехе.

– Эрикназ просила передать письмо ее гостье, – торопясь успеть высказаться до возвращения девочки, проговорил Гайк, – та сейчас живет здесь, в ее доме.

Мариам кивнула, оглянулась, и убедившись, что никто на них не смотрит, быстро протянула руку. Гайк вложил в нее письмо, и оно мгновенно исчезло под плотной широкой накидкой.

Глава двадцать первая. Муджтахиды. Аббас-Мирза и Агало-хан. Казнь

Историки по-разному описывают шахзаде Аббас-Мирзу, и это неудивительно – у него, как и у большинства правителей, было множество сторонников и противников, ни от тех, ни от других нельзя было ожидать объективных суждений. Тем не менее, в стране, состоявшей из полудиких племен, говоривших на различных наречиях, и персидской знати, втайне ненавидевшей тюркскую династию Каджаров, его можно было считать патриотом.

Аббас-Мирза стремился реформировать армию на европейский лад, чтобы, подняв ее мощь, вернуть Ирану былую славу и утраченные земли.  Он способствовал процветанию торговли, всячески поддерживая живущих в его владениях христианских купцов. Возможно, европейцы не сочли бы его просвещенным – в том смысле, какое они вкладывают в это слово, – однако он понимал пользу образования и постоянно посылал для обучения в Европу способных молодых людей, таких, например, как мирза Салех-Ширази.

При всем этом, обладая от природы широким умом, Аббас-Мирза был человеком слабохарактерным и легко мог попасть под влияние имевших более твердую волю. Зная за собой эту слабость, он старался никогда не оставаться наедине с теми, кого в этом смысле опасался. Поэтому, когда муджтахид Мехти выразил желание пасть к ногам шахзаде, чтобы высказать свою просьбу, Аббас-Мирза немедленно послал за каймакамом мирзой Бюзюрком, бывшим своим воспитателем. Каймакам и муджтахид издавна испытывали друг к другу неприязнь, и шахзаде, предоставляя им спорить в его присутствии, мог спокойно поразмыслить и решить, на чьей стороне правда.

– Да благословит Аллах тень шаха могущественного шахзаде, – склонившись, насколько позволила поясница, произнес муджтахид Мехти, недовольно косясь на успевшего прибыть раньше него каймакама Бюзюрка, – дозволено ли будет мне высказать свое суждение по чрезвычайно важному вопросу?

– Да продлит Аллах твои годы, почтенный муджтахид, – вежливо ответил Аббас-Мирза, – садись и говори.

Поерзав на подушках, чтобы удобней устроить свой худой зад, муджтахид Мехти возвел глаза к небу и начал:

– О, Аллах, а, Али! Перед смертью посланец Аллаха, мир ему, пожелал оставить письменное завещание, однако ему не подали письменных принадлежностей те, кто не захотел, чтобы до правоверных дошла воля Пророка, желавшего, назвать своим преемником имама Али. Хадисы об этом событии достигли степени таватур (наивысшая степень достоверности), это признают даже сунниты. Умирая, посланник Аллаха сказал: «Слушайте же, о собрание ансаров (сподвижники Пророка)! Фатима: её дверь – моя дверь, её дом – мой дом, и кто вторгнется в него – разорвёт хиджабы (завесы) Аллаха». Так сказал посланец Аллаха, но, нарушив волю Пророка, халифы Абу Бакр, Умар и Усман отстранили Али от власти. Умар вторгся в дом дочери Пророка Фатимы и предал ее мученической смерти. Чтобы стереть память об этом злодеянии, первыми халифами на сто лет был введен запрет записывать хадисы на бумаге. Можно ли доверять ильм-ар риджал (наука о передатчиках хадисов) суннитских ученых, считающих достоверными хадисы, которые в течение сотни лет передавались из уст в уста, пусть даже самыми почтенными людьми? Однако ахль бейт (члены семьи Пророка), передавая знания из поколения в поколение, вели тайную запись. И там, где ильм-ар риджал суннитов ссылается на устные рассказы, мы, шииты, подтверждаем свою правоту письменами. Тафсир (толкование Корана) «Бурхан» целиком состоит из хадисов ахль бейт. Шестой непорочный имам Джафар ас-Садик (основатель ислама шиитского толка, потомок Пророка), да смилостивится над ним Аллах, был живым хранителем наследия Пророка. Ас-Садик был факихом (знатоком фикха) и мухаддисом (ученый, занимавшийся наукой о хадисах), он черпал свои доводы из ясных смыслов Корана и Сунны. В течение долгих веков для шиитов, изучающих фикх, учебником служат труды последователей шестого имама – книга Мухаккика «Шарайи» и свод «Аль-Кафи» великого аль-Кулайни.

Запутавшись в собственном многословии, муджтахид окончательно забыл, что хотел сказать, и умолк. Каймакам мирза Бюзюрк сидел неподвижно, и лицо его абсолютно ничего не выражало. Шахзаде терпеливо ждал, пока гость продолжит, но, в конце концов, решил деликатно прервать его мысли.

– Милость Аллаха снизошла на тебя, почтенный муджтахид, и я верю, что ты достиг не меньшей степени учености, чем Мухаккик и аль-Кулайни, – вежливо заметил он.

Муджтахид встрепенулся.

– О, Аллах, о, Али! Мне ли недостойному сравниться с великими учеными! Я всего лишь желал напомнить о том, что при изучении улум-и наклиййа (одна из религиозных наук) с Мухаммед-мирзой я стремился, чтобы мирза постиг мудрость, заключенную в «Шарайи» и «Аль-Кафи». Однако тревога наполнила мне душу уже в тот момент, когда я узнал, что обучать мирзу светским наукам призван молодой кафир (христианин). И беспокойство мое оказалось не беспочвенным – влияние армянина привело к тому, что вчера юный мирза, рискуя навлечь на себя гнев Аллаха, пропустил занятия по фикху, а также урок тавхида. А ведь тавхид, как говорил имам Али, да смилостивится над ним Аллах, это половина религии. Мне стало известно, что армянин, вместо того, чтобы обучать мирзу наукам, увлек его развлекаться на озеро Урмия.

Аббас-Мирза взглянул на каймакама. Мирза Бюзюрк, ответив ему понимающим взглядом, погладил бороду.

– Аллах в своей милости дозволяет развлечения в земной жизни, – сказал он, – иначе гуриям в раю пришлось бы ласкать одних отшельников, высокочтимый муджтахид.

– Не в те часы, которые следует посвятить служению Всевышнему, – ворчливо возразил муджтахид, – ибо изучение основ улум-и наклиййа обязательно для каждого правоверного и может быть приравнено к чтению дуа Фарадж (одна из основных молитв в шиизме).

– Мирза молод, – благодушно заметил Бюзюрк, – Аллах снисходителен к увлечениям юности.

– Молод! – возмущенно возопил муджтахид. – Мирза был еще моложе, когда вернулся из Хоя. Его мозг был отравлен идеями суфизма, но в нем не было и мысли о развлечениях. Еще месяц назад мирза не осмелился бы пропустить занятия. Всему виной учитель-кафир – лишь тот, кто идет по пути истины, способен правильно наставлять царственного юношу!

Аббас-Мирза продолжал молчать, и каймакам мирза Бюзюрк вновь заговорил:

– Прав высокочтимый муджтахид: улум-и наклиййа действительно есть фард-ы айн (обязательное к обучению для правоверных), и лишь тому дозволено преподавать фикх, тафсир и тасаввуф (духовное совершенствование), кто достиг вершин знаний в ильм-и калам (вопросы богословия). Однако, – тон каймакама стал наставительным, – улум-и аклиййа (общественные и естественные науки) есть фард-ы кифайа (необязательное, нужное лишь некоторым). Пророк, мир ему и благословение Аллаха, дозволял ходить за знаниями фард-ы кифайа, если оно полезно, к кафирам и даже к многобожникам.

Муджтахид Мехти вежливо склонил голову, словно отдавая дань почтения учености своего противника.

– Высокочтимый каймакам тоже прав, за знаниями фард-ы кифайа действительно можно обратиться к кафирам, – мягко и вкрадчиво произнес он, – однако молю шахзаде меня выслушать.

Глаза каймакама сузились – по тону муджтахида он понял, что тот придержал решающий довод напоследок. Аббас-Мирза тоже это понял и резко вскинул голову.

– Говори, муджтахид, – резко приказал он.

– Да будет известно великому шахзаде, что вчера вечером ко мне явился католический миссионер Франческо Балтазар – недавно у него возникли разногласия с армянским епископом Исраелом, и я помог их уладить, поэтому Франческо явился принести мне благодарность. Этот католический священник является духовным наставником семьи русского посла Мазаровича, который, как известно, придерживается католической веры. Вчера Франческо Балтазар рассказал мне, что, пребывая в доме Мазаровича, он слышал, как братья посла говорили о лазутчике, засланном Ермоловым и Нерсесом Аштаракеци.  Они даже назвали его имя – это армянин по имени Гайк, прибывший в Тебриз под видом бежавшего из Эчмиадзина ученика. Тот самый кафир, на которого возложена обязанность обучать мирзу улум-и аклиййа.

Аббас-Мирза и каймакам посмотрели друг на друга в полном недоумении.

– Мне об этом неизвестно, – сухо заметил шахзаде

– Высокочтимый муджтахид прав, что явился доложить шахзаде, едва узнав об этом, – елейным тоном заметил каймакам Бюзюрк, – я немедленно пошлю сарбазов арестовать армянина и допрошу его. Высокочтимый шахзаде позволит?

Каймакам выжидающе смотрел на Аббас-Мирзу, словно ожидая разрешения действовать, но тот недовольно сдвинул брови.

– Я сам этим займусь, каймакам! Сейчас ступай и прикажи прислать ко мне Агало-хана. И ты, почтенный муджтахид, ступай! И помните оба: пока никому ни слова!

«Полчаса старый дурак нес здесь околесицу, – с досадой думал Аббас-Мирза, злясь на муджтахида – хорошо, жизнеописание двенадцати имамов не стал пересказывать»

Рекруты, поставляемые персидской армии племенами, были плохими солдатами. Отряд фанатиков мог с криком «Алла!» броситься грудью на штыки, но он же немедленно обращался в бегство, если в стычке оказывался убит командир – в гибели начальника суеверные крестьяне усматривали дурное знамение. Как полагал Аббас-Мирза, именно это явилось причиной его поражения при Асландузе, когда двухтысячный отряд Котляревского разгромил тридцатитысячное персидское войско. Но для нововведений в армии требовались средства, поэтому шахзаде Аббас-Мирза всегда отчаянно нуждался в деньгах.

Фетх-Али-шах благосклонно смотрел на проводимые сыном преобразования, но на средства для реформ скупился и даже требовал, чтобы Аббас-Мирза отсылал в Тегеран половину доходов, приносимых доверенной ему отцом северной провинцией Азербайджан, – роскошь шахского гарема стоила недешево. Поэтому шахзаде приходилось всячески изворачиваться и идти на множество хитростей, и тут ему неоценимую помощь оказывал Агало-хан – через его посредничество шахзаде тайно передавал деньги богатейшему в Тебризе меняле Шермазаняну, а тот вкладывал их в предприятия армянских купцов. Разумеется, сделки с армянами хранились в глубочайшей тайне от духовенства в лице муджтахида Мехти – ислам не дозволял правоверным обогащаться за счет прибыли, и наследник престола, имевший сильных соперников в лице многочисленных братьев, не мог позволить себе открыто нарушать предписания Пророка.

Часть доходов Аббас-Мирза тратил на реформы, остальное оставалось в обороте. Тот же самый Агало-хан, поднаторевший в бухгалтерских хитростях, посоветовал на две трети уменьшить налог, которым облагались доходы армянских купцов. С одной стороны, это способствовало расцвету торговли и, следовательно, увеличению тайных доходов шахзаде. С другой стороны, с уменьшением взимаемых налогов формально сокращались поступления в казну шахзаде, а значит, меньше становилась обязательно отсылаемая в Тегеран половина. Предъявив шахским чиновникам отчеты своих бухгалтеров, Аббас-Мирза в письмах к царственному отцу горестно жаловался на оскудение своей казны.

Фетх-Али-шах подозревал, конечно, что сын хитрит, по его поручению евнух мирза Якуб, ведший всю бухгалтерию шахского гарема, не раз присылал из Тегерана проверяющих – якобы из желания помочь шахзаде разобраться с делами. Однако, благодаря ловкости Агало-хана (или его непревзойденному умению договариваться с людьми), ни один из присланных бухгалтеров не смог обнаружить несоответствия в доходах и расходах наследника престола. В результате доверие Аббас-Мирзы к Агало и местному армянскому купечеству крепло день ото дня, он всячески подчеркивал свое к ним расположение, и ему не по душе пришлось, когда с севера в Тебриз стали проникать лазутчики, будоража людей рассказами о гонениях, которым мусульмане подвергают армян и Святой Престол.

Шахзаде прекрасно знал, кто их засылает: предавшийся русским архиепископ Тифлисский Нерсес Аштаракеци. И дело вовсе не в старом католикосе Ефреме – пусть его бегство от притеснений Ереванского хана принесло Эчмиадзину существенные убытки, но он-то, шахзаде Аббас-Мирза, в чем виноват? Формально Гусейн-Кули-хан был его вассалом и в дни войны честно исполнял свой долг, ставя войска под знамя Ирана, но в мирное время в пределах Ереванского ханства старый самодур творил все, что хотел. Хитрый политик Нерсес это, разумеется, понимал, но он и Ермолов пользовались ситуацией, чтобы склонить симпатии армян Тебриза на сторону русских единоверцев. 

 В результате активной деятельности лазутчиков в течение нескольких месяцев три богатых купца, имевших прежде дела с Шермазаняном, тайно распродали свое имущество и перебрались в Грузию, а с ними вместе покинули Тебриз одиннадцать семей ремесленников. Аббас-Мирза скрежетал зубами, но мог лишь жалеть, что не содрал с Нерсеса кожу живьем, когда больше десяти лет назад тот приезжал в Тебриз и вел с ним переговоры, как поверенный Эчмиадзина.

 После побега армян шахзаде сгоряча объявил награду за выдачу каждого лазутчика. Однако желавшие получить награду так усердствовали, что начали хватать без разбору всех приезжих армян, даже купцов, прибывавших с товарами из Тифлиса. Агало-хан, явившись к Аббас-Мирзе, деликатно намекнул, что действия сарбазов наносят серьезный урон торговле, каймакам мирза Бюзюрк его поддержал. Шахзаде отменил приказ о награде и издал обратный приказ: бросать в зиндан любого, кто покусится на прибывшего в город армянина. При этом Агало-хан пообещал своими силами выявлять всех, ведущих подозрительные разговоры – арестовать их можно будет, не привлекая внимания и не раздражая армянское население. И опять каймакам встал на его сторону с такой горячностью, что Аббас-Мирза сообразил: мирза Бюзюрк имеет неплохой навар от сделок с армянскими купцами.

Три лазутчика благодаря Агало действительно были выявлены, при этом его участие осталось в стороне. Их пытали огнем, двое признались, один нет. Первых двух удушили, с третьего живьем содрали кожу– как бы ни был европеизирован шахзаде, он оставался сыном своего времени и своего мира.

Однако о прибывшем из Эчмиадзина молодом Гайке Агало-хан ничего не доносил, и самому Аббас-Мирзе юноша тоже никаких подозрений не внушал. Более того, пробравшись тайным ходом в библиотеку, шахзаде тайно присутствовал на занятиях Мухаммед-мирзы с молодым учителем, и успехи, достигнутые сыном за столь короткое время, оказались для него приятным сюрпризом – слухи о слабоумии мальчика уже доползли до Тегерана, хотя Фетх-Али-шах не придавал им значения. Пока еще не придавал – все могло измениться в один момент. Именно поэтому, обнаружив у молодого армянина столь ценный дар педагога, Аббас-Мирза стал подумывать о том, как его наградить. Однако донос муджтахида привел шахзаде в замешательство – если Гайк действительно лазутчик Нерсеса Аштаракеци, то как можно допускать его к принцу?

Нервно прохаживаясь по ковру, Аббас-Мирза ожидал прибытия Агало-хана. Тот явился минут через двадцать и пал к ногам принца:

– Шахзаде простит мне мое опоздание – когда явились ферраши, я был в старом халате, и мне пришлось переодеваться, ибо я не посмел явиться перед взором….

Аббас-Мирза нетерпеливо махнул рукой.

– Сядь, – сказал он, – и расскажи мне, что тебе известно о прибывшем из Эчмиадзина юноше Гайке.

– Странно, что шахзаде как раз сейчас задает мне этот вопрос, – опустившись на подушки, – заметил Агало, – сам я никогда не видел этого юношу и даже не слышал о нем, но как раз вчера ко мне обратились с просьбой расследовать связанное с ним неприятное дело. Говорят, он сбежал от наказания, которому его подверг мой старый добрый друг Нерсес Аштаракеци. При этом Гайк украл из монастыря лошадь.

Разумеется, Агало-хан слегка поддразнивал шахзаде, называя ненавистного ему Нерсеса Аштаракеци своим старым добрым другом, но Аббас-Мирза предпочел пропустить это мимо ушей. Сообщение Агало о Гайке его искренне удивило.

– Украл?! Меньше всего он похож на вора. Из Эчмиадзина поступила жалоба?

– До меня она, во всяком случае, не доходила. Однако я сам собрался расследовать дело, поскольку любое преступление должно быть наказано.

– Кто тебе сообщил о краже?

– Переводчик русской миссии почтенный мелик Шамирхан Бегларов.

Аббас-Мирза казался совершенно сбитым с толку.

– Да ему-то что за дело?

– Если шахзаде разрешит, я представлю свое собственное мнение об этом деле.

– Разрешаю, говори.

– Как, наверное, известно шахзаде, – начал Агало-хан, – высокочтимый Асри Баиндурян проникся страстным чувством к Эрикназ, вдове Акопа Девояна, и желает взять ее в жены. До меня давно доходили слухи, но до сих пор я мало этим интересовался – шахзаде понимает, что сам я вышел из возраста, когда подобные вопросы вызывают жадное любопытство, и у меня есть более важные дела.

– Причем тут Асри Баиндурян и его чувство к вдове? – в голосе Аббас-Мирзы звучало явное нетерпение.

– В том-то и дело. Шамирхан хочет завоевать расположение Асри. Думаю, он желает при его посредничестве заручиться поддержкой шахзаде – в России Шамирхан не имеет ничего, отцовские земли в Карабахе унаследовал его брат Овсеп.

Аббас-Мирза благосклонно кивнул головой.

– Если Шамирхан пожелает перейти ко мне на службу, я его приму.

– Желая заручиться поддержкой Асри, – продолжал Агало, – Шамирхан пообещал ему устроить брак со своей двоюродной сестрой Эрикназ. Однако эта женщина упряма, своевольна и независима, она отвергла Асри и, похоже, увлеклась юным Гайком.

В этом месте рассказа Аббас-Мирза вдруг вспомнил типографию и перепачканного грязью одноглазого мальчишку. Неожиданно для Агало он расхохотался:

– Клянусь Аллахом, ты прав, Агало!

– Чтобы воспрепятствовать родственнице совершать свои безумства, Шамирхан просил меня исходатайствовать для него право на опеку над Эрикназ, поскольку ее брат Хачатур молод и нерешителен, а других родственников мужского пола вдова не имеет.

Агало вытащил из кармана заранее составленную бумагу и положил перед Аббас-Мирзою. Тот прочел и, одобрительно кивнув, машинально поискал глазами письменные принадлежности. Агало, всегда державший все необходимое наготове, достал из висевшего на поясе холщового мешочка перо с чернильницей и с почтительным поклоном поставил перед принцем.

– Ты поистине неподражаем в своей предусмотрительности, Агало, – с легкой иронией в голосе заметил шахзаде, подписывая документ, – однако я не думаю, что какие-либо бумаги помогут Шамирхану справиться с буйной родственницей и выдать ее замуж за преданного мне Асри. Она невероятно красива, я это признаю, но никогда и в страшном сне мне не пришла бы в голову мысль взять подобную женщину в свой гарем. Единственно из благодарности к ее покойному отцу Саму Мелик-Бегларяну, отдавшему мне своего коня при Асландузе, и ради спокойствия преданно служащего мне брата Хачатура я до сих пор не наказал ее. Как Шамирхан собирается воспользоваться своими опекунскими правами?

– Прежде всего он запретит ей встречаться с юным Гайком, – аккуратно присыпав подпись Аббас-Мирзы песком и слегка помахав документ