Часть первая

Глава первая

Весной 1840 года по Санкт-Петербургскому тракту по направлению к столице катила карета Ивана Петровича Липранди. После восьми лет пребывания в забвении он вновь оказался нужен Отечеству и, получив назначение в министерство внутренних дел, спешил в Петербург. Семья его пока оставалась в имении – дороги в весеннее время мало пригодны для путешествий с маленькими детьми. И, тем не менее, начатое еще при Александре Первом строительство шоссе между Москвой и Петербургом завершалось, почти везде дорога имела щебеночное покрытие, лишь на некоторых участках пути еще приходилось ехать по бревенчатой грабле. Из Торжка Иван Петрович отправил вперед себя нарочного к петербургскому купцу Илье Кусову, своему двоюродному брату, у которого собирался остановиться, и теперь, подъезжая к городской заставе, с удивлением понял, что новая дорога позволила ему выгадать целый день пути.

Миновав мост через Фонтанку, карета Ивана Петровича загрохотала по мощеной мостовой Гороховой улицы. Проезжая Садовую, он вспомнил, что к Апраксину переулку, где находился старый дом его покойного отца, нужно сворачивать направо. Вспомнил и отвернулся, чувствуя подкатившее к горлу горькое чувство обиды.

Столичный дом, как и прочее имущество, отошел младшей сестре по завещанию, возмутившему всех Кусовых и Бибиковых. И как же им было не возмущаться – основную часть богатств Липранди-отца составляло огромное приданое его первой жены Елены Ивановны Кусовой, матери Ивана Петровича и его сестры Екатерины. За второй женой Варварой Яковлевной Бибиковой, родившей сына Павла, тоже дали немало – Алексинское имение. Однако после смерти коммерции советника Пьедро де Липранди его старшим детям досталось лишь родительское благословение, а деньги, имение и мануфактура отошли третьей жене Пелагее Талызиной и ее маленькой дочке.

Ни тридцать лет назад, ни теперь Иван Петрович Липранди не испытывал злых чувств к младшей сестре от третьего отцовского брака, а теперь с высоты своих пятидесяти лет понимал и отца, на старости лет потерявшего голову из-за хорошенькой Талызиной. В браке она не принесла мужу ничего, кроме прелестного лица и юного тела, но для горячей натуры Пьедро де Липранди, осевшего в России испанца с мавританской кровью, это оказалось важней всех имений и капиталов. И даже важней собственных детей. Иван и его единокровный брат Павел знали, что завещание свое отец составил под диктовку мачехи, но приняли бы его волю без досады – в конце концов, оба были мужчинами, способными самостоятельно проложить себе путь в жизни, – обидно было за старшую сестру Катю, по милости охваченного страстью старика оставшуюся бесприданницей.

Закон обязывал отцов выделять приданое дочерям, и после многолетней тяжбы поверенным Липранди удалось отсудить у мачехи какие-то крохи. Катя Липранди вышла замуж поздно, но брак ее с Александром Тухачевским оказался недолгим – в 1831 году Александр погиб во время мятежа в Польше, оставив жене двух сыновей с дочерью и крохотное имение Вражское под Пензой.

Иван Петрович почти десять лет не видел сестры, но теперь им предстояла скорая встреча – Катя приехала в Петербург еще зимой и тоже остановилась у Кусовых. Илье Ивановичу Кусову она приходилась родней вдвойне – его жена Лиза была сестрой ее погибшего мужа Александра Тухачевского. Своих детей у Лизы не было, что очень ее огорчало, хотя ни муж, ни его родня ее этим не попрекали и даже, кажется, были рады – уж кого-кого, а наследников от нескольких браков у Кусова-старшего, отца Ильи Ивановича, было с избытком.

Сама Лиза в первые года замужества ожидала материнства с нетерпением, потом горько плакала от несбывшихся чаяний. После гибели брата Александра все свои нерастраченные чувства она обратила на его детей. Постоянно писала невестке и посылала племянникам подарки, позже заботливо следила за успехами пятнадцатилетнего Николеньки и тринадцатилетнего Мишеля, обучавшихся в столичном кадетском корпусе на казенный счет. И вот теперь по ее настойчивому приглашению Катя – теперь уже Екатерина Петровна Тухачевская – решилась оставить Вражское и привезти в Петербург дочь Наденьку, – она понимала, что золовка права: девушке уже почти девятнадцать, пора замуж, а где найти хорошего жениха в их пензенской глуши?

Поначалу Екатерина Петровна была рада, что золовка взяла на себя заботу о ее дочери Наденьке – сама она слишком долго прожила вдали от шумного общества, избегала его и свободное время проводила за книгой или вязала. Лиза нарядила племянницу, как куклу, чего Екатерина Петровна по бедности никак не могла себе позволить, и начала вывозить к знакомым. За три месяца скромная деревенская барышня превратилась в обворожительную кокетку – смуглую, грациозную, с огромными черными глазами, доставшимися ей по наследству от деда Пьедро де Липранди. В последнее время поведение Нади стало вызывать у матери тревогу. Говорить об этом с золовкой было бесполезно – та баловала племянницу и во всем ей потакала. С тем большим нетерпением Екатерина Петровна ожидала приезда обожаемого брата.

Годы разлуки сильно изменили обоих, но, войдя в гостиную, Иван Петрович сразу узнал сестру, сидевшую со спицами в знакомой ему со времени их детства позе – слегка наклонив голову набок, будто разглядывая сплетенный узор.

– Катюша, ты ли это? Столько лет не виделись!

Уронив вязание, Екатерина Петровна бросилась обнимать брата, целовала, плакала и гладила по щеке с уже начавшей пробиваться колючей щетиной.

– Ванюша, родной, мы тебя только завтра ждали, – она чуть отстранилась, оглядела его и покачала головой, – все такой же худой! Тебя Зина что, не кормит?

– Да и ты тоже не толста. Черна, как и прежде.

– Хоть что-то да получили от папеньки.

Они дружно рассмеялись – худобу и смуглую кожу оба унаследовали от Пьедро де Липранди, причем, в большей степени, чем остальные его дети. Их брат Павел был смугл, но дороден, а унаследовавшая все младшая сестрица полнотой и белизной кожи пошла в мать. Погладив сестру по голове, Иван Петрович усадил ее в кресло поближе к камину, и сам устроился в другом, напротив.

– Рассказывай, Катенька, как дела. Как мальчики?

– Учатся, каждый день молю Бога за кузена Яшу Ростовцева, что устроил их на казенный счет, разве я могла бы из наших доходов за них платить? Николеньку учителя хвалят, Миша, говорят, немного ленив.

– Мал еще, подрастет, – успокаивающе махнув рукой, он стал расспрашивать о родне: – Как кузены Ростовцевы поживают? Как тетя Саша?

Тетя Саша – Александра Ивановна Ростовцева, в девичестве Кусова, – приходилась родной сестрой их матери Елены. Женщина она была по природе удивительно нежная и ласковая, Липранди ее очень любил. Из сыновей тети Саши он дружил со старшим Ильей, погибшим еще в турецкую войну, с остальными своими кузенами особо близок не был – сказывалась разница характеров. При упоминании о тетке Екатерина Петровна просветлела лицом, но тут же опечалилась:

– Тетя Саша сказывала, что у кузена Васи жена Катенька сильно болеет. Говорят, чахотка, мы за нее молимся. Кузен Александр с женой и сыночками здоровы, слава Богу. У кузена Яши две младшие девочки от скарлатины умерли, одна за другой. Верочка, жена его, сильно переживала, даже на богомолье ездила. В прошлом году у них с Яшей еще один сыночек родился, Илюша. Тетя Саша говорит, Бог его Яше и Верочке в утешение послал.

Иван Петрович незаметно вздохнул. Если честно, то его мало интересовали семейные дела кузенов. Дети рождаются и умирают – что тут такого? Взрослые тоже болеют и умирают, все в руках Божьих. Он больше желал бы знать о нынешней карьере кузенов, но понимал, что сестра имеет другие приоритеты, поэтому заботливо спросил:

– Сама-то тетя Саша не болеет?

– Болеет, конечно, скорби здоровья не прибавляют. Сильно постарела. Полжизни по мужу скорбела, теперь по старшему сыну. Как Илюша погиб, так она по сей день траур и не снимает, двенадцать лет в черном ходит. Но все такая же тихая и ласковая.

– Все мы не молодеем, сестра. Ну, а как у моей племянницы Наденьки дела, много ли она сердец успела разбить?

Тон его был шутлив, Екатерина Петровна улыбнулась, однако во взгляде ее мелькнула тревога.

– Она у меня красавица, мы надеемся на хорошую партию, хотя приданое у нее невелико. И мне, Ванюша, теперь очень нужен твой совет.

Поднявшись, Иван Петрович приблизился к камину и протянул руки, чтобы согреться.

– Б-р-р, холодно нынче, однако. Говори, сестра, я слушаю.

– Надюшей увлекся Иван Ростовцев. Помнишь, у мужа тети Саши был старший сын от первого брака с Ольхиной? Тетя Саша к нему, как к родному всегда относилась.

– Помню, конечно, он в четырнадцатом году от чахотки умер. И женат, кажется, был на княжне Александре Вадбольской, об их браке еще много разговоров ходило в обществе.

– Исключительная у тебя память, Ванюша, – Екатерина Петровна восхищенно качнула головой в знак одобрения, – я всегда все забываю. Так Иван Ростовцев, что теперь за Надюшей ухаживает, – сын того самого пасынка тети Саши и княжны Вадбольской.

Иван Петрович Липранди усмехнулся – память у него действительно была необыкновенная, как и умение наблюдать, недаром дневники его впоследствии донесли до историков столько уникальной информации.

– И каков же этот Ростовцев? Ты навела справки?

– Богат. Владеет долей в предприятиях Ольхиных – бабка с отцовской стороны дочерью Василия Ольхина была. Сами Ростовцевы тоже род не бедный, да и князь Вадбольский в свое время дочери в приданое ярославские и тульские имения выделил.

Липранди свел брови, напряженно припоминая.

– Княжна, мать молодого Ростовцева, ведь еще жива, кажется? Кузен Илья еще до гибели своей сказывал, что она собирается принять постриг, только ждет, чтобы дети ее вошли в возраст. Потом я как-то не интересовался, но о смерти ее не слышал.

– Так и есть, Ванюша, она приняла постриг в Никитском монастыре – еще в двадцать восьмом году.

– Какой частью наследства она располагает?

– Перед пострижением выделила приданое старшей дочери, выдала ее замуж. Остальным имуществом они с сыном владеют пополам, и по завещанию все отойдет ему – зятя, мужа дочери, она терпеть не может. Сын вступил во владение семь или восемь лет назад по достижении двадцати одного года, так что от матери не зависит. Из Пажеского корпуса он вышел в армию, участвовал в Польской кампании, был ранен в ногу, теперь в отставке. В Наденьку влюблен, приданое ее его не интересует, а в наших обстоятельствах, сам понимаешь…

Иван Петрович кивнул.

– Что ж, достойная партия, на твоем месте, сестра, я благодарил бы Бога.

– В смятении я, Ваня, не знаю, что делать! Ко мне кузен Яков от имени своего племянника Ивана Ростовцева обратился – предложение сделал. А Надюше Ростовцев не по душе – говорит, ростом ее ниже, молчалив не танцует. Говорит, ей с ним скучно. Ну, он невысок, конечно, но не так, чтобы много ее ниже, однако и впрямь робеет. А не танцует из-за раны, его в ногу ранило.

Липранди поморщился.

– Девичьи капризы! Неужто ты объяснить ей этого не можешь? Или ей кто-то другой по душе? – его проницательный взгляд уперся в расстроенное лицо сестры.

– В том-то и дело, Ванюша! Ей Федор Хитрово сильно нравится. Он, конечно, не так богат, как Ростовцев, и постарше, к тому же вдовец с двумя детьми, но собой пригож, боек и танцор хороший. Правда, кузен Кусов его очень не любит, говорит, игрок.

– Федор Хитрово, – размышлял Иван Петрович, – что ж, и то неплохо. Он роду хорошего – самого Михаила Илларионовича Кутузова внук, Анны Михайловны сынок. А что игрок, это ничего, я сам в молодости ночи, бывало, за картами проводил, но меру знал. Главное, скажи: он собирается предложение делать?

На глаза Екатерины Петровны навернулись слезы.

– Откуда же мне знать, Ванюша! Золовка Лиза все Наденьку против Ростовцева настраивает и с Хитрово норовит свести. Так что я в ужасном положении, мучаюсь, даже не знаю, как поступить. Ростовцеву пока не отказала, две недели сроку попросила – сказала, хочу справки навести. Предположим, откажу, а ну как Хитрово так предложения и не сделает, только скомпрометирует Надюшу?

От столь ужасной мысли она не выдержала и разрыдалась, закрыв лицо платочком. Липранди подождал, пока сестра успокоится, и тогда строго сказал:

– Постарайся набраться твердости, если хочешь дочери добра, ты мать, кроме тебя никто судьбой Нади распорядиться не может.

– Хорошо, что ты приехал. Ах, Ванюша! – из груди ее вырвался последний горестный вздох, она утерла слезы. – Ты прав, нужно больше строгости. Я золовке Лизе, конечно, за все благодарна, она с Надей, как с родной дочерью, я бы не могла из своих доходов девочку так одеть. Но разве дело, что Надя тетке в рот смотрит, а родную мать и слушать не хочет? – в голосе ее при воспоминании об упрямстве дочери вновь зазвучали нотки нерешительности. – Так что ты посоветуешь, брат? Я ведь сама не справлюсь.

От камина Ивану Петровичу стало жарко, он отошел и вновь опустился в кресло напротив сестры.

– Знаешь мое правило, Катюша: ничего не советую, пока сам не разберусь. Где теперь племянница?

– Золовка Лиза ее к модистке повезла, потом к знакомым заедут, а к ужину обещали вернуться.

Беседу их прервало появление хозяина дома. Илья Кусов был высок, грузен и круглолиц, его бас буквально оглушил гостя:

– Ванька! Мы же тебя только завтра ждали!

– Могу уехать, если не рады, – со смехом отозвался Липранди и тут же пожалел о сказанном, потому что его худощавая фигура немедленно подверглась опасности быть раздавленной в мощных объятиях кузена.

Смачно расцеловав гостя в обе щеки, Кусов наконец выпустил его, слегка отстранил и оглядел.

– Ну, Ванька! Ну, шут гороховый, насмешник! Каким был, таким и остался!

Спустя два часа вернулись хозяйка Елизавета с Наденькой, и Липранди убедился, что сестра ничуть не преувеличила – племянница стала прехорошенькой. За ужином у Кусовых, как всегда, собралось немало народу – дальняя родня, приживалы, случайные гости. Надю посадили рядом с Иваном Петровичем, по другую руку от него сидела гостившая у Кусовых мадам Лаура Сикар – вдова одесского мецената, бывшего компаньона Кусовых, приехавшая в Петербург хлопотать о выдаче ей и ее детям дипломов на дворянское достоинство.

Илья Кусов по-старинному громко прочел молитву и размашисто перекрестился, после чего приступили к еде. Вслед за салатами подали блины, скоромного не было – стоял Великий пост. Лакей, видимо, хорошо знавший свое дело, каждые пять минут подливал Кусову наливки, тот, крякая от удовольствия, раз за разом опустошал стопку. Ужинавшие тихо переговаривались между собой, от этого в воздухе висело негромкое жужжание.

Липранди галантно ухаживал за своими соседками по столу. Зная, что муж мадам Сикар за девять лет до того пропал в море при загадочных обстоятельствах, он заговорил с ней по-французски:

– Мне пришлось встречать в Кишиневе вашего покойного супруга, мадам. Так никто и не выяснил, при каких обстоятельствах его корабль потерпел крушение?

Вдова печально возвела глаза к небу и ответила по-русски:

– Никто, месье Липранди.

Прошло больше четверти века с тех пор, как мадам Сикар покинула Францию и переселилась в Одессу. Она все еще не очень уверенно обращалась с русским языком, однако предпочитала разговаривать на нем – очевидно, ей казалось, что это в какой-то мере может способствовать получению дворянского достоинства Российской империи. Липранди тоже перешел на русский:

– Удивительного ума человек был супруг ваш Карл Яковлевич и таланты имел необыкновенные.

– Благодарю, месье. Сам Ришелье очень… как это… ценить мой Шарль.

Между тем лицо Кусова от выпитой наливки раскраснелось, нос побагровел.

– И куда ж ты, интересно, сегодня племянницу возила? – рыгнув, громко спросил он жену. – Все лукавишь, говорила, к модистке поедете, а сама ее, небось, опять к Загряжской повезла?

Окружающие притихли, с интересом ожидая перепалки между хозяином и хозяйкой. Однако Елизавета, получившая изысканное воспитание, сумела не показать, как задел ее грубый тон мужа. Перед тем, как ответить, она отрезала кусочек от лежавшего у нее на тарелке яблочного пирога и, изящно держа его на вилке, с улыбкой кивнула:

– Ты прав, Илюша, мы были с визитом у Екатерины Ивановны – поехали к ней от модистки. Она всегда так ласкова с Наденькой, просила ее нынче привезти, не могла же я ей отказать.

Кусов недовольно поморщился.

– Терпеть не могу эту старую сводницу!

– Смею сказать, Илюша, ты ошибаешься относительно Екатерины Ивановны, – мягко, словно говоря с неразумным дитятей, возразила его жена, – она очень милая дама, в ее салоне собирается самое достойное общество.

– И кто же? – кромсая блин, проворчал Кусов. – Федька Хитрово да Гончарова?

Наденька, отчаянно покраснев, опустила глаза, ее мать, наоборот, побледнела и встревоженно посмотрела на золовку, но та с достоинством, делавшим ей честь, лишь удивленно приподняла брови.

– Ты прав, мы их обоих там встретили, но что в этом плохого? Ты что-то имеешь против Гончаровой? Мне кажется, она очень мила. К тому же, ее недавно пожаловали во фрейлины, я решила, что Наденьке знакомство с ней будет полезно.

– Как же, очень это ей полезно! – Кусов резанул по блину, и из-под ножа брызнуло варенье. – Полезно с Федькой пококетничать, да послушать, что эта сплетница Гончарова расскажет. И, конечно, сестрица ее Пушкина тоже там была, а?

Терпение его супруги казалось беспредельным, она улыбнулась еще более ласково и покачала головой, в голосе ее зазвучала печаль:

– Нет, Илюша, ты же помнишь, что нынче пятница. Наталья Николаевна по пятницам никогда не выезжает. Это день смерти ее мужа, она проводит его одна и в печали.

Липранди оторвался от своей беседы с мадам Сикар и с удивлением посмотрел на супругов.

– Разве Наталья Николаевна теперь в Петербурге? – спросил он. – Ходил слух, что после гибели Пушкина она удалилась в имение родных под Калугой.

Кусов ударил по столу так, что стопка подпрыгнула и опрокинулась. Брызги наливки полетели во все стороны, лакей подскочил убрать, пока красная жидкость не растеклась по скатерти.

– Вернулась! – рявкнул купец. – Хотя надо бы ей до конца жизни в глуши сидеть, грехи замаливать.

Елизавета Кусова и тут осталась совершенно спокойной.

– Ты неправ, Илюша, совершенно неправ, как можно? Наталья Николаевна ни в чем не виновата, все несчастное стечение обстоятельств. И она до сих пор не выезжает в большой свет. Но ведь Загряжская ее тетка, как не бывать у нее?

– Я помню Пушкин, – вступила в беседу мадам Сикар, с ненавистью взглянув на блины, которые за время поста успели ей опротиветь, – в Одесса он жил наш Hôtel du Nord. Итальянская улица. Потом месье Рено его сманил свой отель. Плохой человек месье Рено.

Неожиданно Наденька, до того сидевшая виновато потупившись, подняла на Липранди свои большие черные глаза.

– Дядюшка, а правду ли говорят, что вы с Пушкиным в Кишиневе дружили?

Вопрос племянницы неожиданно воскресил в памяти Ивана Петровича сцены далекого прошлого. Пред мысленным взором его на миг предстала огромная гостиная в доме гречанки Пенелопы Полихрони, бежавшей с дочерью от константинопольской резни, кудрявый молодой повеса, с горящими глазами внимавший юной Калипсо, что приятным голосом напевала странную турецкую песню. Эта молоденькая гречанка чем-то походила на Томас-Розину, первую жену Липранди, но он никогда не мог понять чем – черты лица Розины были мелкими, милый носик, в отличие от огромного «клюва» Калипсо, радовал глаз, да и очарование ее обволакивало окружающих тонко, по-французски, а не по-турецки дико.

Сердце Ивана Петровича сдавила тоска – обеих, и Розину, и Калипсо, в расцвете лет забрала чахотка, может, общее предопределение и вызывало в нем всегда столь сильное ощущение их сходства? И кудрявого волокиты тоже больше нет на свете. Тряхнув головой, чтобы прогнать печальные воспоминания, он ответил Наде:

– Случалось, Пушкин ко мне захаживал, чтобы книги одолжить. У меня ведь библиотека огромная была, из Франции много вывез. Поболтать, вина выпить тоже любил.

– А что он вам говорил, дядюшка? – голос Наденьки задрожал от благоговения.

Иван Петрович пожал плечами.

– Да ничего особенного, все больше я ему рассказывал – о молдаванских обычаях, о себе. Хороший мальчонка был, с интересом умел слушать и привязался, кажется, ко мне, – он усмехнулся и пошутил: – Мы ведь одной крови, у обоих мавры в роду.

– Дядюшка, а правда… правда, что Сильвио из его рассказа – это про вас?

Как раз в это время за столом наступило затишье, слова Нади услышали, все головы повернулись к Липранди. Удивленный столь пристальным вниманием, он в недоумении пожал плечами.

– Не знаю, не читал. Кто это тебе рассказал?

– Это мне… – Наденька запнулась и растерянно покосилась на мать, – я… Ну, это нынче, когда мы с тетушкой у Загряжской были. Я случайно упомянула, что мы вскорости ждем дядю, и имя ваше назвала. Ну и… тогда мне рассказали.

– Тебя дядя спросил, кажется, кто рассказал, – раздраженно проговорила Екатерина Петровна, – что ж ты ему не ответила? Или уже не помнишь, с кем разговаривала?

Елизавета Кусова, видя смущение племянницы, вступилась за нее:

– Что ты, право, так сердишься, Катя? Народу много было, как ей всех упомнить? Кажется, это Федор Николаевич Хитрово нам сказал, он человек очень начитанный.

– Да, правда, – обрадовавшись поддержке тетушки, радостно воскликнула Наденька, которой лгать матери было неприятно, а сказать, что почти два часа проболтала с Хитрово в углу гостиной, – боязно, – Федор Николаевич очень удивился, что мы в родстве, он не знал. Сказал, что вы, дядечка, знаменитый человек, раз вас сам Пушкин описывал. Да неужто вы не читали «Выстрел»?

Возможно, Иван Петрович Липранди, известный среди современников своей отвагой, ученостью и острым умом, был несколько задет тем, что знаменит всего лишь по милости «мальчонки», когда-то с восторгом внимавшего его повествованиям, потому что ответ его прозвучал довольно сухо:

– Я только исторические книги и архивы читаю, всяких там романов, рассказов, стихов не понимаю, да и не люблю.

– А я люблю! – закричал Кусов и вновь ударил кулаком, да с такой силой на этот раз, что на пол, подскочив и перевернувшись, грохнулась стоявшая перед ним салатница, к счастью, уже почти пустая. – Эх! Гляжу я на черную шаль! Загубили!

Заплакав, он уткнулся лицом в стол. Все с тем же непревзойденным спокойствием Елизавета Кусова позвала слуг и велела отвести барина в его комнату. Пять человек с трудом подхватили под руки и подняли грузного Кусова. Он не сопротивлялся и продолжал горько рыдать. Когда хозяина вывели, и остальные тоже начали подниматься из-за стола, Екатерина Петровна Тухачевская, строго посмотрев на дочь, попросила брата:

– Ванюша, мне теперь же нужно поговорить с Надей, не затруднит ли тебя присутствовать при нашей беседе?

Спустя несколько минут Наденька, сидя в покоях матери и переводя взгляд с нее на дядю, упрямо твердила:

– Нет, маменька, нет! За Ростовцева не пойду, хоть убейте, не хочу!

Екатерина Петровна готова была заплакать. Пытаясь сохранить строгий вид, она убеждала дочь:

– Невеста ты незавидная, приданого всего-ничего, Вражское – имение бедное, и оно твоим братьям принадлежит, я не вправе их обделить. Хочешь старой девой остаться? А если и найдется бедняк, что тебя возьмет, то будешь потом всю жизнь, как я, белкой в колесе крутиться. Где ты еще такую партию, как Ростовцев, отыщешь? Если деньги есть, то и наряды будут, и заграницу поедешь, и голову в будущем не нужно будет ломать, куда и как детей пристроить.

– Не хочу, – повторила девушка, – без любви нельзя идти замуж, так тетя Лиза говорит.

– Я знаю, что ты ее любишь, я тоже ее люблю, она нам благодетельница. Будь у тебя богатое приданое, ты тоже могла бы о любви думать, а так… Пойми, у нас с тетей Лизой жизнь разная, она счастлива, живет в довольстве, не знает, что такое нищета, вот и говорит.

Лицо Нади стало таким, словно мать сморозила невероятную глупость.

– Ах, маменька, вы это всерьез? – недоверчиво спросила она. – Разве вы не видите, как тетя Лиза несчастна?

– С чего это ей быть несчастной, если у Кусовых богатства немеряно?

Неожиданно Наденька улыбнулась странной и горькой улыбкой, от которой лицо ее стало почти старчески мудрым.

– Тетя Лиза сказывала мне, что ее за Кусова из расчета отдали. Государь-император Александр любил у Кусовых обедать – ему нравилось, как у них кушанья готовят. Дедушка и бабушка Тухачевские, родители покойного папеньки и тети Лизы, решили, что они через Кусовых могут к государю в милость войти и получить для себя и сыновей грамоту на графское достоинство. Потому и отдали дочь за дядю Илью, сына Кусова. Тетя Лиза свою матушку любила и почитала, поверила, когда та сказала, что так для ее братьев нужно, согласилась. Но только грамоту Тухачевские все равно не получили, а тетя Лиза теперь несчастна. Говорит, лучше бы ее убили, чем так замуж отдавать.

Екатерина Петровна смутилась – от покойного мужа ей тоже доводилось слышать историю замужества его сестры.

– Несчастна, оттого что детей Бог не дал, – неуверенно возразила она.

– Замуж следует выходить за любимого, – ответила Надя с той наивной уверенностью, какую может породить только юность, – тогда и Бог смилостивится, даст детей.

– Вот как, – тон матери неожиданно стал язвительным, – так ведь тебе Хитрово предложения, кажется, пока не делал.

Щеки Нади заалели, на глазах выступили слезы, голова поникла.

– За Ростовцева не хочу идти, – прошептала она.

– А если Хитрово так и не сделает предложения, то что? – настаивала мать.

– Он говорил… говорил, что хочет меня видеть ежеминутно, ежечасно… он…

Екатерина Петровна возмущенно переглянулась с братом, до сих пор не сказавшим ни единого слова.

– Прежде, чем делать тебе такие авансы, ему следовало переговорить со мной. Больше я не позволю тебе с ним видеться. Я твоя мать и завтра же объявлю Ростовцеву, что принимаю его предложение.

– Вы смерти моей хотите, маменька.

Уткнувшись в ладони, Надя заплакала – по-детски громко, горько и безнадежно. Иван Петрович решил, что настала пора ему вмешаться.

– Слушай меня внимательно Надюша, – сурово начал он и продолжил не раньше, чем рыдания стихли, и племянница стала прислушиваться к его словам, – твоя матушка вправе распорядиться твоей судьбой, ты это знаешь. И не зря Бог дал родителям власть над их чадами – кто еще сумеет уберечь детей от их собственного неразумья? Не позже, чем завтра, я объяснюсь с Хитрово и выясню его намерения относительно тебя. Если они серьезны – пусть сделает предложение. Если нет, ты выйдешь за Ростовцева, а Хитрово запрещу тебя компрометировать. Если он меня знает, как говорит, то поймет, что я слов на ветер не бросаю.

Подняв на него еще мокрые от слез глаза, Надя неожиданно хихикнула.

– Кто ж теперь вас не знает, дядюшка? Пушкин ведь вас описал! А давеча у мадам Загряжской еще припомнили, как вы с бароном Бломом на дуэли дрались и его побили, а ведь он в шведской армии лучшим шпажистом был!

Липранди скрыл под усами улыбку.

– Было такое в молодые годы, – согласился он, – за то меня бретером сочли и бояться стали. Да я и теперь не изменился, возможно, господин Хитрово об этом тоже слышал.

О чем Липранди говорил с Федором Николаевичем Хитрово, осталось неизвестным, но спустя три дня Хитрово попросил у Екатерины Петровны Тухачевской руки ее дочери. Она сообщила ему размеры крохотного приданого, но он благородно отмахнулся – заверил, что женится из одной лишь любви к Надежде Александровне, а все остальное для него значения не имеет. День был по-весеннему теплый и солнечный, разрешив дочери прогуляться с женихом, Екатерина Петровна села за письмо к своему кузену Якову Ивановичу Ростовцеву. Она писала, что вынуждена отклонить предложение его племянника Ивана Ивановича Ростовцева, поскольку выбор ее дочери пал на Федора Николаевича Хитрово.

Вечером того же дня Яков Иванович осторожно сообщил племяннику о полученном отказе и прочел ему письмо. Иван слушал, хмуро глядя в сторону, на лице его не дрогнул ни один мускул, хотя внутри все бушевало. Отказа он никак не ожидал – дядя сообщил ему о благожелательном отношении к нему мадам Тухачевской.

«Послать Хитрово вызов. А причина? Ничего, придумаю»

Во время Польской кампании ему несколько раз приходилось драться на дуэли. Причины были обычные для молодых офицеров – выяснение отношений во время веселой пирушки, ссора за карточным столом или нежелание одного уступить другому дорогу. К счастью, все поединки закончились благополучно, не оставив следа ни на теле, ни на совести Ивана, поэтому спустя несколько лет он вряд ли смог бы точно сказать, что в каждом случае являлось предметом спора, и кто был зачинщиком. Хорошо запомнилась лишь одна дуэль – несостоявшаяся.

Тогда молодой князь Алешка Вадбольский, сын старшего брата матери Ивана, расхвастался, что Вадбольские ведут свой род от Рюрика и принадлежат к числу Мономаховичей (ветвь Рюриковичей, к которой принадлежал Мономах). В глубине души Иван всегда переживал из-за того, что не вправе носить титул деда по материнской линии. А ведь в нем было столько же от князей Вадбольских, сколько и в Алешке! В ответ на хвастовство двоюродного брата он презрительно заявил:

«Старинные фамилии давно уже захирели бы и сгинули, если б не воля великого царя Петра. Новые дворяне, возвеличены лишь благодаря собственным заслугам и согласно Табели о рангах, поэтому они гораздо полезней России, чем те, кто, подобно тебе, кичатся давно забытыми деяниями предков»

Алешка вскипел:

«Можно даровать чиновнику дворянскую грамоту, но нельзя привить ему понятия о чести. Дворянин, ведущий родословную от купцов, вполне способен совершить предательство, разве не было тому примеров?»

Намек был на Якова Ивановича Ростовцева, дядю Ивана. В страшные дни междуцарствия 1825 года Николай, наследник престола по завещанию умершего в Таганроге Александра Первого, был предупрежден юным прапорщиком Яковом Ростовцевым о том, что самому цесаревичу и его семье грозит смертельная опасность.

Никакой личной выгоды Яков не преследовал. Да и о какой выгоде могла идти речь? Императором Николай тогда еще не был, жизни его и его семьи висели на волоске, цесаревич находился меж двух огней – гвардией, возглавляемой губернатором Милорадовичем, жаждущим посадить на трон Константина, и тайными обществами, мечтавшими установить конституционную монархию.

О предательстве речи тоже не шло – никаких имен Яков не назвал, хотя знал многих, поскольку сам являлся членом тайного общества. Более того, имена всех членов Северного тайного общества задолго до восстания были известны губернатору Милорадовичу. Не желай губернатор использовать заговорщиков в своих целях против Николая, он давным-давно арестовал бы их и не допустил восстания. Слишком поздно опомнился губернатор Милорадович, за это и поплатился жизнью. Возможно, для него это было наилучшим исходом – взошедший на трон Николай Павлович отличался злопамятностью.

А юный Яков Ростовцев, будучи христианином и романтиком, всего лишь не желал кровопролития, подобного случившемуся во Франции в дни террора, только это и заставило его предупредить цесаревича. Тем не менее, в первые годы после декабрьского восстания отношение к нему в обществе было двояким – одни громко восхваляли его поступок, другие, считавшие себя либералами, между собой называли предателем. Иван в дни восстания находился в Пажеском корпусе и позже неоднократно слышал множество рассказов о событиях тех дней, но никогда не сомневался в чистоте помыслов дяди, которого с детства любил больше всех других родичей.

С Яковом его связывала тесная дружба, незнакомые часто принимали их за братьев – лицом и сложением оба пошли в Ивана Ивановича Ростовцева, отца Якова и деда Ивана, разница в возрасте между ними была невелика, всего восемь лет. Услышав от кузена столь незаслуженное оскорбление в адрес любимого дядюшки, он влепил ему пощечину, а в ответ схлопотал от Алешки такой удар в подбородок, что больно прикусил язык. Приятели их растащили, поединок был назначен, но не состоялся – уже приехав к месту дуэли, Алешка драться отказался.

«Если папенька узнает, что я с тобой дрался, – хмуро заявил он, – он меня убьет, или ему станет плохо. Извиняюсь за свои слова, я был неправ»

Это было немыслимо, другого после подобного извинения изгнали бы из полка и навеки заклеймили презрением, но только не князя Алексея Вадбольского – его поняли, ибо отвага Вадбольских и их преданность семье были общеизвестны. И теперь, припомнив тот случай, Иван с ожесточением думал:

«Алешке простили, потому что князь. Будь я князем, Надин Тухачевская наверняка предпочла бы меня, а не Хитрово. Но с Хитрово я еще сочтусь, я…»

– Что ты собираешься теперь делать? – прервал его размышления Яков Иванович.

– Не знаю, – Иван упорно смотрел в сторону.

Однако дядя понимал: любым способом необходимо утолить мучившую племянника жажду возмездия.

– Уже пошел слух, – бодро начал он, – будто Липранди, дядя мадемуазель Тухачевской, потребовал от Хитрово сатисфакции за то, что тот компрометирует его племянницу. Хитрово драться с Липранди не решился, предпочел сделать девице Тухачевской предложение. Так пусть все думают, что ты сам от мадемуазель Тухачевской отказался, поскольку не пожелал давать свое имя скомпрометировавшей себя барышне. Хитрово в любом случае станет объектом насмешек – не очень-то почетно жениться под дулом пистолета. И стоит ли тебе в такой ситуации выяснять с ним отношения? Показывать, что тебя отвергли, и ты сводишь счеты со счастливым соперником? Подумай над моими словами.

Не зря Якова Ивановича Ростовцева считали одним умнейших людей своего времени, он умел находить нужные слова и убеждать. Подумав, Иван вынужден был признать, что логика дяди безупречна – в глазах людей лучше выглядеть отвергнувшим, чем отвергнутым.

– Хорошо, подумаю. Только не знаю… не могу понять, что мне теперь делать.

Во взгляде Якова Ивановича мелькнуло облегчение – его доводы были услышаны, дуэли не будет. Тон его стал еще бодрее:

– Ах, Ванюша, занятий на свете видимо-невидимо, что ты, право! Съезди в свои имения, посмотри, как идут дела.  Нынче указ готовится – по всей стране обязательно картофель приказано высаживать. Только народ боится – прежде многие неправильно с картофелем обращались, травились. Я полагаю, на первых порах помещикам нужно своим крестьянам самолично все разъяснять, а то ведь и до волнений недолго.

– Мои волноваться не станут, – равнодушно возразил Иван, вспомнив о полученном на днях письме, он вытащил из кармана слегка помятый конверт и протянул, дяде, – вот, кстати, мне управляющий отчет прислал, тут и про картофель, кажется. Я в этом не особо разбираюсь.

Пробежав глазами, Яков Иванович одобрительно кивнул:

– Что ж, прекрасно. У тебя, оказываются, уже третий год картофель выращивают. Управляющий пишет, что крестьяне картофельную муку делают и супы картофелем сдабривают. Утверждает, правда, что вручную нужно сажать, поэтому много не посадишь. Ну, это он неправ, в Европе уже приноровились.

Пожав плечами, Иван сунул письмо обратно в карман.

– Раз указ готовится, то я напишу ему, чтобы посевы увеличили. Он хорошо справляется, сумеет все крестьянам разъяснить, так что мне и ни к чему туда ехать.

– Экий ты ленивый, Ванюша! Ну, навести матушку в Москве, в Европу съезди, в конце концов.

Иван испустил тяжелый вздох.

– Хорошо, поеду, – недовольно сказал он, – хотя не люблю я этих поездок, ей-богу.

Глава вторая

За несколько лет до описываемых событий Вера Николаевна Ростовцева, жена Якова Ивановича, после смерти дочерей ездила на богомолье и, будучи в Москве, сдружилась с матерью Ивана, настоятельницей Никитского монастыря. Незадолго до приезда сына мать Агния, в миру Александра Петровна Ростовцева, в девичестве княжна Вадбольская, получила письмо, в котором Вера Николаевна деликатно сообщала ей об «особых обстоятельствах» делавших, желательным удаление Ивана из столицы.

«…. Поведение мадам Тухачевской представляется нам крайне непорядочным. Она могла бы отказать Ване в руке своей дочери сразу, но в течение многих дней притворялась, будто собирается принять его предложение. А в это время ее дочь почти открыто поощряла ухаживания господина Хитрово, который до вмешательства дяди этой девицы и не помышлял о браке. И хотя Яков почти убедил Ванюшу, что подобные люди не стоят того, чтобы уделять им внимание и тратить на них время, но все же лучше, если в течение нескольких месяцев Вани не будет в Петербурге – любое слово, любой намек может вызвать в душе его вспышку гнева и привести к столкновению…»

Встретив сына, Александра Петровна не стала его ни о чем расспрашивать – захочет, так сам скажет. Но Иван ничего матери рассказывать не стал, хотя навещал ее ежедневно – он остановился в доме двоюродного дяди рядом с Никитским монастырем.

– Ты бы, Ванюша, развлекся, еще сезон театров не закончился, на гулянье на Кузнецкий съезди, – жизнерадостным тоном говорила она, – ко мне на днях Голицына заезжала, спрашивала, отчего ты к ним обедать никак не едешь. Да и Вадбольские обижаются – Ваня, говорят, от петербургской жизни совсем загордился, родных забыл. Смотри, скоро лето, все по деревням разъедутся, скучно в Москве будет.

– Не хочу никуда идти, маменька, – угрюмо отвечал он, – и видеть тоже никого не желаю, только вас.

Мать гладила его по голове, про себя вздыхала, понимая, что сыну в душе, видно, совсем скверно, но старалась бодро улыбаться.

– Да я-то, Ванюша, с тобой тоже вовек бы не разлучалась, только, когда делами занята, не хочу, чтобы ты скучал. Дел у меня сейчас, сам видишь, немало.

– И что у вас всегда за дела, маменька?

– Ты слышал, наверное, Ванюша, что после изгнания французов государь Александр Павлович повелел возвести в Москве на Воробьевых горах церковь во имя Спасителя Христа?

– Как не слышать, маменька, об этом и в газете писали – двадцать лет прошло, деньги все растрачены, а храма нет, как и не было. Сам государь Николай Павлович разбирался, одних оштрафовал, других сослал.

– Ну, Бог им судья, – Александра Петровна со вздохом перекрестилась, – наша семья тоже немало храму пожертвовала, но на Воробьевых, говорят, почва плохая была для строительства. Теперь по указу государя храм во имя Спасителя Христа на месте Алексеевского женского монастыря заложили, а саму обитель к Крестовоздвиженской церкви перенесли, что в Красном селе. Место безлюдное, сестрам там нелегко. Самых старых и немощных из Алексеевского другие обители, и моя тоже, решили к себе принять. Да и сестрам на новом месте в Красном селе нужно помочь обустроиться – негоже, чтобы несправедливо ввергнутые в тяготы, они от обиды стали храму во имя Спасителя проклятья слать. Так что хлопотать приходится с утра до ночи.

– Напишу управляющему, чтобы семян картофеля в обитель прислал, – сказал Иван, вспомнив, что говорил дядя, – пусть огороды засевают. Если год будет урожайный, то к осени еще и несколько пудов муки велю прислать.

– Вот спасибо, Ванюша, – улыбнулась она, продолжая незаметно с тревогой вглядываться в его лицо, – Бог тебя наградит за доброту. Как твоя нога теперь?

– Не тревожьте себя этим, маменька.

– Вижу, что болит. Знаешь, а поезжай-ка ты на воды. Съездишь, ногу свою подлечишь, и сам окрепнешь – очень уж ты осунулся, как бы не заболел.

Внезапно Ивана охватило раздражение – его отец умер от чахотки, и мать постоянно тревожилась, как бы болезнь не передалась ему по наследству.

– Не тревожьтесь, маменька, – повторил он.

«Лучше уж чахотка, чем эта разъедающая изнутри тоска. Господи, дай силы забыть!»

В один из дней, когда Иван был у матери, навестить ее заехали давнишняя приятельница княгиня Надежда Федоровна Святополк-Четвертинская и ее брат князь Федор Федорович Гагарин. Последний в юные года до безумия влюблен был в княжну Вадбольскую, но она предпочла ему отца Ивана. И теперь Иван, хорошо знакомый с Гагариным по Польской кампании, неожиданно перехватил его ласковый взгляд, устремленный на Александру Петровну, и догадался:

«А ведь князь до сих пор любит матушку, недаром так и не женился! Наверное, грех быть влюбленным в ту, что посвятила себя Богу, но разве властен человек в своих чувствах?»

До выхода своего в отставку в 1835 году князь Гагарин за храбрость свою стал среди офицеров чем-то вроде живой легенды, при всем при том о нем ходило множество анекдотов, которые не рассказывают при дамах. Так однажды при взятии вражеского редута он проявил беспримерную отчаянность, бросившись под пули, за что был повышен в звании, а уже через неделю появился в компании непотребных женщин и прилюдно творил такие непристойности, что сам Великий князь Константин Павлович велел его разжаловать. Теперь же Иван внезапно почувствовал к этому немолодому уже человеку с добродушным испитым лицом и лысым черепом некоторую жалость.

Князь Федор Федорович, не имевший собственной семьи, жил у другой своей замужней сестры – Веры Федоровны Вяземской. Теперь Вера Федоровна и ее муж повезли тяжело больную дочь на воды, и, естественно, разговор прежде всего пошел об этом.

– Сестра из Баден-Бадена письмо прислала, просит Бога молить, чтобы воды Наденьке помогли, – вздыхая, говорила Надежда Федоровна.

Иван невольно вздрогнул – от имени «Наденька» в душе проснулась утихшая на время боль. Александра Петровна сочувственно покачала головой:

– Говорят, воды неплохо помогают, будем надеяться и молиться.

– Я уже три молебна заказала, – продолжала Святополк-Четвертинская, – жалко девочку, только восемнадцать исполнилось. Параша, их старшая, тоже в эти годы умерла. Матушке в Петербург я даже пока не сообщила, врач не разрешает ее тревожить.

Прасковье Юрьевне, матери Веры Федоровны и Надежды Федоровны, было уже семьдесят восемь, Александра Петровна понимающе кивнула.

– Как здоровье Прасковьи Юрьевны? – спросила она, взглянув на князя, который, как ей было известно, на днях вернулся из Петербурга.

– Когда я уезжал из Петербурга, матушка была в добром здравии, – ответил Гагарин, – только голова часто кружится. За ней повсюду горничная ходит, следит, чтобы, не дай Бог, не упала. А так – все помнит, – он широко улыбнулся, показав два уцелевших передних зуба, – просила привет вам передать и наилучшие пожелания. Обижается, что редко пишите.

– Благодарствую и принимаю упрек, нынче же отпишу. А как поживает Клеопатра Ильинична? Вы ведь, небось, не преминули навестить ее в Полюстрово?

Их общая старинная приятельница княгиня Клеопатра Ильинична Лобанова-Ростовская, разъехавшись с мужем, проматывала остатки своего состояния в принадлежавшем племянникам имении Полюстрово, ведя жизнь, более свойственную одинокому холостяку, нежели даме почтенного возраста. Любимым занятием ее была охота, говорили даже, что она в одиночку ходит с рогатиной на медведя. Выезды на охоту чередовались в ее доме с буйными застольями, посему князь Гагарин, бывая в Петербурге, навещал Лобанову-Ростовскую с превеликим удовольствием. И теперь вопрос Александры Петровны вызвал на его лице веселую ухмылку.

– Клеопатра Ильинична уверяет всех, что долго не протянет, – сообщил он без всякого, впрочем, сожаления, – печень шалит. Врач советовал отказаться от излишеств, но она его выставила за дверь. Кстати, супруг ее из-за границы вернулся – примириться желает.

Сестра его возмущенно всплеснула руками:

– Князь вернулся? Почему же ты, Федя, мне ничего не сказал?

– Забыл, – Гагарин равнодушно пожал плечами, – да тебе-то что? Вернулся и вернулся, я его мельком видел – давеча он явился к Клеопатре, когда мы у нее собрались, а она тут же велела ему убираться вон. Тогда она уже солидно…гм… приняла горячительного, – он смущенно покосился на Александру Петровну, – так что после его ухода еще долго громко возмущалась, кричала, что денег он от нее не получит.

– Да ведь у нее денег нет, она себя уж лет десять, как банкротом объявила, – удивилась Святополк-Четвертинская.

Князь пожал плечами.

– Ты странные вопросы задаешь, Надин, откуда мне знать? Может, не все растратила из того миллиона, что ей Военное министерство за дом со львами на Исаакиевской площади заплатило, а супруг проведал. Иначе с чего бы ему вдруг являться? Наверное, опять какой-то раритет для своей коллекции выискал.

Иван, до сих пор не принимавший участие в разговоре, неожиданно заинтересовался:

– Князь Лобанов-Ростовский – коллекционер?

Александра Петровна, довольная тем, что сын наконец оживился и вышел из своей скорлупы, улыбнулась, но князь равнодушно пожал плечами:

– Постоянно что-то собирает. Честно говоря, я Сашку Лобанова-Ростовского не выношу еще с тех пор, как мы с ним в Кавалергардском полку служили, да и он ко мне особой приязни не питает. Два раза стреляться собирались – начальство не допустило. Теперь жалею, нужно было все же его проучить.

– Князь, – кротко упрекнула его Александра Петровна, и он, покраснев, тут же виновато потупился:

– Прошу простить, забылся.

– Ты неисправим, Федя, – лицо Святополк-Четвертинской стало недовольным, и Александра Петровна поспешила сгладить неловкость:

– Не выпить ли нам чаю? – она позвала прислужницу, попросив ее поставить самовар, а Гагарин сразу оживился:

– Не осталось ли у вас той наливки, что я пробовал в прошлый раз?

Подали чай, Александра Петровна достала из висевшего на стене шкафчика сливовую наливку. Ивану она показалась некрепкой, но князь после первой же рюмки с наслаждением крякнул, раскраснелся, глаза его заблестели. Он уже открыл было рот, но Надежда Федоровна, зная, что брат под хмельком может болтать без умолку, поспешила его опередить:

– У меня, Сашенька, к тебе просьба (в узком дружеском кругу княгиня Святополк-Четвертинская, как в юности, продолжала называть мать-настоятельницу Никитского монастыря Сашенькой). Может, и необычная немного. Доктор Гааз теперь за купца Загибенина хлопочет, хочется ему посодействовать, он ведь мою Наташеньку буквально у смерти вырвал, когда она в горячке лежала.

Александра Петровна нахмурилась.

– Загибенин. Знакомая фамилия.

В Москве хорошо помнили, что купец Загибенин в свое время сожительствовал с бежавшей от мужа замужней дамой. После того, как родственники дамы отыскали ее и со скандалом принудили порвать с любовником, Загибенин уехал в Петербург и женился на актрисе Самойловой. Поэтому Надежда Федоровна немного смутилась, назвав его имя, князь Гагарин широко ухмыльнулся и бесцеремонно подлил себе еще наливки. Иван же, не интересовавшийся сплетнями, к тому же никогда подолгу не гостивший в Москве, остался равнодушен.

– Человек этот Загибенин в сущности неплохой, – словно оправдываясь, стала объяснять княгиня, – доктор Гааз, как ты знаешь, очень обеспокоен положением ссыльных, считает, что кандалы, какими их сковывают, тяжелы и калечат ноги. Он даже изобрел свои собственные кандалы и целую неделю в них проходил, чтобы узнать, каково будет каторжнику. Загибенин к этому начинанию доктора проникся большим сочувствием – прислал мастеров, средства выделил. Естественно, Гааз желал бы и ему помочь, тем более, что дело доброе.

– Да ты говори, Надин, – добродушно улыбнулась Александра Петровна, – можно подумать, что я не знаю доктора Гааза! Он с его святой душой всегда и всем готов помочь, но дурному делу не поспособствует.

– Та дама, – княгиня выдержала многозначительную паузу, – имела от Загибенина сына. Он хотел позаботиться о мальчике, но она тайно от него определила ребенка в воспитательный дом. Теперь Загибенин хочет отыскать его, наводит справки. Сестры Никитского монастыря часто оказывают помощь в сиротских приютах и воспитательных домах, если тебе что-то удастся узнать…

– Постараюсь, конечно, – вздохнула Александра Петровна, – но три года прошло, вряд ли удастся отыскать. Может, конечно, были приметы, но про них только мать знает.

– Ах, та дама, – княгиня брезгливо поморщилась, – не хочу называть ее имени…

– Подумаешь, секрет! – прервал ее брат, которого уже здорово развезло. – Чай, она не королева. Мадам Карниолина-Пинская – всего лишь внебрачная дочь актрисы Семеновой и дальнего нашего родича князя Гагарина.

– Князь, – оборвала его Александра Петровна, на этот раз очень сурово, – не стану напоминать вам о том, что достойно дворянина, а что нет.

Сконфуженный князь умолк. Заговорили о строительстве храма Спасителя и нуждах выселенных с насиженного места сестер Алексеевского монастыря. Князь Гагарин и княгиня Святополк-Четвертинская обещали прислать в новый монастырь муки и зерна.

– Скажу управляющему, чтобы еще ячменя пудов пять прислал, – виновато косясь на Александру Петровну, сказал князь, всей душой желавший заслужить ее прощение.

Иван же вдруг припомнил прокурора Карниолина-Пинского, однажды заехавшего к Якову Ивановичу по какому-то делу. Прокурор был невысок, слегка сутулился, а острый взгляд и тихий ровный голос его почему-то навевали мысль об инквизиции. Подумав о женщине, связанной с ним брачными узами, Иван невольно вздрогнул. Гости вскоре уехали, он тоже хотел попрощаться – видел, что у матери много дел. Но Александра Петровна усадила его рядом с собой на диван и взяла за руку.

– Я все думаю о девочке Вяземских, Ванюша. Жалко, ох, как жалко! Не будет она жить, чахотку водами не вылечить. Вот и папеньку твоего эта болезнь у меня забрала, – на глазах ее выступили слезы и потекли по щекам, – а у тебя его конституция. Очень уж ты бледен в последнее время, я все думаю, думаю, и нет мне покоя. Надо бы тебе на воды съездить.

Иван не помнил отца и не мог разделять ее горя, но он боялся слез, поэтому поспешно сказал:

– Ежели вы так хотите, маменька, я хоть сейчас поеду на воды, хотя чувствую себя превосходно. Только вы не расстраивайте себя.

Лицо его было спокойно, но зоркий материнский взгляд приметил, как дрогнули губы сына. И сердце ее сжалось – правду писал деверь Яков: душу Вани грызет тоска, а от тоски люди прежде всего и чахнут.

В начале июля Александра Петровна в один день получила три письма – от сына из Баден-Бадена, от дочери Надежды, и от старшей сестры Елизаветы Петровны Вадбольской, живущей в Ярославле. С дочерью они более тринадцати лет не поддерживали отношений – та была обижена на всех своих родственников за то, что препятствовали ее браку с Егором Макаровым. Даже о рождении у Нади детей мать узнавала от Елизаветы Петровны, – та повсюду имела обширные связи и была знакома чуть ли не со всеми в губернии. И, если уж Надя решилась написать матери, значит, случилось что-то из ряда вон выходящее. Дрожащими руками надорвав конверт, Александра Петровна вытащила из него даже не письмо – коротенькую записку:

«Сообщаю, что муж мой Егор Карпович Макаров умер два месяца назад»

И все – ни приветствий, ни поклонов. Александра Петровна поспешно вскрыла письмо сестры:

«… После смерти мужа Нади находится в ужасном положении. Уже известно, что Макарова прикончил крепостной кучер, чью невесту он обесчестил. Кучер забил его кнутом, когда вез в гости в соседнее имение, и скрылся, так его и не нашли. Дела у Нади весьма запутаны, имение заложено, кредиторы мужа не дают покоя. Мой поверенный сумел выяснить, что ей нужно около сорока тысяч, чтобы привести дела в порядок и сохранить дом для своих детей. Я написала ей, предложила помощь, но она даже не ответила. Боюсь, что и тебе не ответит, ты знаешь, она всегда была с норовом. Может, удастся помочь через Ванюшу, с братом она не ссорилась, он к ней, кажется, несколько лет назад даже заезжал…»

Отложив письмо, Александра Петровна задумалась, потом взялась за письмо сына.

«… третьего дня приехал и остановился в Hotel de l’Europe, так что ежели Вы, маменька, захотите писать, то пишите по этому адресу. Отель выстроен недавно и открылся лишь в этом году, поэтому наши соотечественники его еще не облюбовали. Метрдотель сообщил, что русские предпочитают Hollandischer Hof и Badischer Hof, где когда-то останавливался Барклай-де Толли. Напротив отеля казино, но у меня душа к азартным играм не лежит, Вам это известно, маменька.

Здешний доктор осмотрел мою ногу и советовал ее разрабатывать, поэтому я рано встаю, завтракаю и иду гулять. Потом процедуры, мне прописано два курса, всего шесть недель. Минеральная вода здесь поступает прямо из-под земли, горячая, немного соленая, вокруг источников недавно выстроили питьевой павильон Тринкхалле.

Вы, маменька, меня перед отъездом моим просили написать, если кого из наших знакомых встречу. Но пока никого не встретил. Кажется, видел издали мадам Васильчикову, она беседовала с господином и молодой дамой, но они мне незнакомы. Русские здесь, как правило, поднимаются после полудня, на процедуры являются к вечеру, я же спать ложусь рано, меня после процедур в сон клонит. Поэтому никого пока не видел, но, признаюсь, не сильно огорчен…»

Перечитав письмо, Александра Петровна тяжело вздохнула – слишком сильно, видно, задела сердце Ванюши барышня Тухачевская, никогда прежде он не бежал от общества.

Глава третья

Первые десять дней в Баден-Бадене протекли монотонно, ничего в жизни Ивана не изменив. С восходом солнца он, как и писал матери, отправлялся на прогулку в дубовую рощу, тянувшуюся вдоль берега реки Оос, и по хорошо утоптанной дороге добирался до старого аббатства Лихтенталь. Потом возвращался и спешил на процедуры, которые действительно помогали – колено, нывшее по ночам в течение восьми лет, перестало его беспокоить. На одиннадцатый день на обратном пути из аббатства ему повстречался приятель по Пажескому корпусу Андрей Шостак и бросился лобызаться.

– Ростовцев, радость-то какая, сто лет не виделись!

В корпусе они никогда особо не дружили. Иван, будучи четырьмя годами старше, с началом Польской кампании вышел в армию поручиком, Андрей в это время лишь проходил испытания для поступления в камер-пажеский класс. Нынешней весной кто-то из гостей Якова Ивановича упомянул, что некий Андрей Шостак служит при военном генерал-губернаторе Петербурга в чине штабс-капитана, и Ивану имя показалось знакомым, но в памяти даже не сразу всплыло, что они знали друг друга в корпусе. Поэтому столь бурное проявление радости его несколько смутило. Он слегка отстранился и дружески похлопал Шостака по плечу.

– Я тоже очень рад, какими судьбами?

– Как все – ищу забвений и развлечений, – считая, что удачно скаламбурил, Шостак весело хохотнул, – а ты?

– Залечиваю старые раны.

– И впрямь прихрамываешь, – согласился Шостак, – я тебя издали приметил, думал: ты, не ты? Слышал, ты в Польше отличился, завидую. Родиться бы мне на пару лет раньше! И давно ты здесь?

– Дней десять.

– Десять дней! И мы ни разу не встретились! Где ж ты бываешь?

Иван неопределенно пожал плечами.

– Гуляю, потом процедуры. После обеда вновь прогулка, доктор велел много ходить. Вот и сейчас хожу.

– Пошли вместе, я тебя провожу, – Шостак зашагал рядом с ним, – где тебя вечером можно встретить?

– А нигде, я рано ложусь.

Шостак всплеснул руками.

– Шутишь! Здесь роскошный курзал, балы, представления, ежедневно концерты, а дамы! – он закатил глаза. – Блеск! И полная раскованность. Неужели за десять дней ты ухитрился нигде не побывать и ни с кем не познакомиться?

– Предпочитаю покой и одиночество, – многозначительно ответил Иван, но Шостак намека не понял или не захотел понять.

– Покой и одиночество! – хохотнул он. – Можешь с избытком получить их зимой в своем занесенном снегом имении, если устал от петербургской жизни, а на водах следует развлекаться. Нынче же представлю тебя кузену Левушке и его жене.  Екатерина Андреевна дама весьма образованная и бойкая, с ней интересно поболтать. Они остановились у ее сестры княгини Гагариной, а я в Hollandischer Hof.

– Княгиня Мария Андреевна тоже в Баден-Бадене? – удивился Иван, замедлив шаг. – А в Петербурге говорили, ее муж получил назначение куда-то на юг.

В последние годы из-за искалеченной ноги он редко появлялся в обществе – во всяком случае, до тех пор, пока его не познакомили с барышней Тухачевской, – и по характеру своему мало интересовался сплетнями и слухами. Однако историю обеих сестер знал хорошо – ее часто обсуждали в его присутствии мать и жена Якова Ивановича, – и она почему-то затронула его сердце.

История эта была такова. У обеих дочерей известного сенатора Бороздина, Марии и Екатерины, после восстания 1825 года мужья были осуждены, как члены Тайного общества. Когда государь с дозволения Священного Синода дал женам заговорщиков право развестись, сохранив титулы и дворянские привилегии, сенатор Бороздин немедленно потребовал, чтобы дочери просили развода. Младшая, Екатерина, согласилась на это спокойно. Разведясь с Владимиром Лихаревым, она в течение несколько лет вращалась в свете, после чего вышла за Льва Шостака.

В отличие от сестры Мария сопротивлялась долго – она вышла замуж за Иосифа Поджио, вдовца с пятью детьми, вопреки воле отца, любила своего супруга страстно и после рождения ребенка желала лишь одного: последовать за мужем в Сибирь, подобно княгиням Трубецкой и Волконской. Однако отец-сенатор поклялся: если она попробует исполнить свое намерение, он лично использует все свое влияние для того, чтобы Поджио сгнил в Шлиссельбургской крепости.

«В Сибири лучше, чем в каземате, учти это»

Узнав, что у похороненного заживо мужа выпали все зубы, и началась чахотка, Мария спустя несколько лет все же согласилась на развод, а позже и на брак с князем Гагариным. Однако после смерти отца она пала в ноги императору и молила его разрешить ей оставить Гагарина и уехать к пребывавшему в Сибири Поджио, отцу ее единственного сына. Просьба княгини возмутила Николая Первого, ее муж князь Александр Иванович Гагарин имел выговор лично от императора – за то, что позволяет жене держать в голове сумасбродные мысли. Вскоре князя откомандировали на Кавказ, а Мария Андреевна получила строгое предписание сопровождать мужа. Об этом в начале мая сообщила за обедом Вера Николаевна, жена Якова, поэтому Иван был поражен, услышав, что княгиня находится в Баден-Бадене.

– Княгине дали разрешение на короткое время выехать на воды для укрепления здоровья после тяжелой болезни, – пояснил Шостак, – супруг ее теперь сопровождает на Кавказ графа Воронцова. Из Баден-Бадена Мария Андреевна отправится к нему. Разумеется, настроение у нее невеселое. Надеюсь, ты не будешь столь жесток, что откажешься доставить бедняжке удовольствие видеть соотечественника.

Иван криво усмехнулся.

– Не преувеличивай, Шостак, встретить русского в Баден-Бадене можно на каждом шагу. Я же сейчас могу говорить лишь о собственном здоровье. Общество больных, сам понимаешь, никому удовольствия не доставляет, так что уволь.

Андрей Шостак испустил самый тяжелый вздох, какой только могла исторгнуть его грудь, и закатил глаза к небу.

– Что за горькие слова ты произносишь! Неужто тебя не интересуют сплетни, маскарады и красивые женщины?

– Признаюсь, нет, – сухо буркнул Иван, прибавив шаг и с удовольствием отметив, что после процедур ступать на поврежденную ногу стало почти не больно, – извини, тороплюсь на процедуры, мне назначено.

– Да еще далеко, – Шостак тоже зашагал быстрей, и Иван с сожалением понял, что пройтись в одиночестве по берегу реки Оос ему не удастся, придется слушать, – ты зря отказываешься, в салоне княгини скучать не придется. Кстати, с ней приехала ее золовка Надежда Ивановна Карниолина-Пинская, дама весьма интересная.

Иван слегка вздрогнул, вспомнив разговор у матери, но постарался не выказать интереса.

– Вот как? – равнодушно обронил он. – Где-то я слышал это имя.

– Да как же не слышал, неужели не помнишь знаменитую актрису Семенову, что столько лет морочила голову старому князю Гагарину и отказывалась за него выйти? Надежда Ивановна – одна из дочерей старика и Семеновой. А хороша! – восторженно зажмурив глаза Шостак поцеловал кончики сложенных в щепотку пальцев. – В семнадцать лет ее выдали за обер-прокурора Карниолина-Пинского. Представь, девушка-огонь, а он сухарь, на двадцать лет старше.

– Так обер-прокурор тоже здесь?

Шостак подмигнул и осклабился.

– Мужа нет. Прелестная Надежда Ивановна наотрез отказалась с ним воссоединиться, хотя прокурор во всеуслышание грозил ей всеми карами земными и небесными. Князь Гагарин, чтобы замять скандал, отправил сводную сестрицу в Баден-Баден и поручил ее надзору жены. Кроме нее ты встретишься у княгини со всеми сливками местного общества и с парочкой итальянских революционеров. Так что, придешь нынче вечером к Гагариной?

Иван остановился, подобрал с земли несколько крупных желудей и стал кидать их в реку, стараясь забросить, как можно дальше. Когда же о воду ударился последний, он неожиданно для самого себя согласился:

– Пойду.

Как и уверял Шостак, княгиня Мария Андреевна искренне обрадовалась Ивану.

– Мне довелось когда-то знавать вашу матушку, изумительной души и красоты женщина, – с улыбкой протягивая ему руку, сказала она, – вы непременно должны остаться у меня обедать.

Отказаться не было никакой возможности. К обеду кроме родных княгини приехали князь Вяземский, надворный советник Николай Смирнов с женой, известной красавицей Александрой Россет-Смирновой, и два ученых итальянца – Луиджи Пальмиери и Карло Каттанео.

За столом Надежда Карниолина-Пинская, дама лет двадцати пяти, оказалась рядом с Иваном. Ухаживая за хорошенькой соседкой, как того требовали правила этикета, он вспоминал все, что слышал о ней, и от этого держался настороженно, однако изящество ее движений и прелесть точеного улыбчивого личика невольно завораживали.

– Вы остановились в Badischer Hof, месье Ростовцев? – спросила она.

– Нет, в Hotel de l’Europe.

– О, этот новый отель через площадь от казино! Признайтесь, вы страстный игрок?

– Ничуть, никогда не играю.

Смех у нее был прелестный, журчащий.

– О-о! Тогда вы удивительный человек! Говорят, с тех пор, как во Франции запретили азартные игры, вся Европа ринулась в Баден-Баден, – Надежда Ивановна понизила голос, – вы только взгляните на мужа красавицы Россет, этого толстосума Смирнова, – какой у него сосредоточенный вид. Полагаете, он думает о государственных делах? Нет, он теперь подсчитывает, сколько раз поставить на черное или красное.

Иван невольно улыбнулся.

– Вряд ли так точно можно знать, о чем думает господин Смирнов.

– Почему же? Увидите: к семи вечера он ринется в казино. Князь Вяземский непременно последует за ним, хотя он сильно расстроен из-за тяжелой болезни дочери.

Вспомнив о тяжелом состоянии юной дочери Вяземских, Иван поинтересовался:

– Как себя чувствует бедняжка?

Надежда Ивановна вздохнула и возвела глаза к небу.

– Обречена, остались считанные дни. Только ее мать еще на что-то надеется. Но ведь так исстари повелось – одним предназначено жить, других Бог забирает к себе. Неизвестно, чей жребий легче.

Около семи Смирнов действительно стал прощаться, небрежно спросив жену, не желает ли она, чтобы он отвез ее домой. Красавица Россет-Смирнова, бывшая в интересном положении, ехать с ним отказалась, сказав, что хочет поболтать немного с «милой Мари». Улыбнувшись мужу, она подставила ему щеку для поцелуя. Вслед за Смирновым уехал князь Вяземский. Иван решил тоже откланяться. Его не удерживали, но просили заезжать «запросто». Россет-Смирнова, подав руку, тоже звала к себе:

– Непременно заходите, на днях Николай Гоголь из Рима обещал приехать, будет новые главы читать.

Прощаясь с Надеждой Карниолиной-Пинской, Иван на миг встретился с ней взглядом, и сердце у него дрогнуло.

«Несчастная и, кажется, очень милая женщина, правда ли то, что о ней говорят?»

Спустя два дня он во время утренней прогулки встретил ее у фонтана в монастыре Лихтенталь. Сидя на каменной скамье под зонтиком, она читала «Обрученных» Мадзони, самый модный тогда роман, и, услышав приветствие, оторвалась от книги с некоторым недоумением. Однако во взгляде ее тотчас же вспыхнула радость.

– Ах, Иван Иванович, как я рада, вчера все вспоминала вас. Проводите меня?

– Чем я заслужил подобное внимание? – подавая ей руку, спросил он. – Если разрешите, понесу вашу книгу.

– Это все месье Пальмиери, вам известно, что он помешан на вулканах и даже изобретает специальный прибор, который может предсказать извержение? Вчера Мари попросила его рассказать про Везувий, и он такие страсти говорил, что я всю ночь спать не могла! А ведь Баден-Баден тоже на склоне Шварцвальда, вдруг где-то внутри под нами лава кипит? Если б вы были вчера у нас, мне не было бы так страшно, Иван Иванович, мне при вас спокойно становится, а тут все ночь кошмары мучили.

Она говорила столь серьезно, что Иван невольно улыбнулся.

– Не стоит тревожиться Надежда Ивановна, мы очень далеко теперь от всех вулканов, здесь извержений никогда не бывало.

– Ах, кто знает! – ее дрожащая ручка еще плотней прижалась к его боку. – И в Помпеи веками жили люди спокойно, жили себе, и вдруг пепел, лава, и все в одночасье мертвы, Господи Иисусе, – она перекрестилась и доверчиво посмотрела на него из-под пушистых ресниц, – а знаете, я вам скажу: мне нынче показалось, над горами какое-то облако стоит.

Иван улыбнулся. Какая наивность, да она просто очаровательный ребенок!

– Давайте, Надежда Ивановна, вместе посмотрим, чтобы вас успокоить. Я сегодня по берегу шел и никакого облака не заметил.

– Вот сюда, отсюда будет лучше видно.

Она потянула его к беседке, стоявшей на небольшой возвышенности и почти полностью спрятанной в густой зелени окружавших ее деревьев. Со стороны реки беседка нависала над небольшим обрывом, отсюда открывался вид на Шварцвальд. Раздвинув ветви, Надежда скользнула внутрь и потянула за собой Ивана.

– Сколько проходил мимо, никогда не замечал этой беседки, – с некоторым смущением следуя за ней, заметил Иван.

Ветви за их спиной с шелестом сомкнулись. Тихо зажурчал ее смех.

– Эта беседка не для всех, – ее рука взметнулась, указав на неровную линию длинного горного хребта, – видите облако? Страшное, черное облако. Неужели не видите?

– Нет, – голос его звучал глухо.

Надежда повернулась так резко, что он не успел отодвинуться, и она оказалась в его объятиях.

– Нет, так и не надо, – с губ ее сорвался веселый смешок, – поцелуй меня.

Они стали любовниками, но Иван наивно полагал, что никто об этом не догадывается. Теперь он запросто заходил к Гагариной. В ее уютной гостиной, из окон которой открывался вид на Шварцвальд, даже в жаркие дни царила прохлада, здесь всегда можно было встретить занятных собеседников и, главное, увидеться с Надеждой и сговориться с ней об очередном свидании.

Однажды профессор Пальмиери показывал своему соотечественнику Каттанео какую-то книгу и, скользнув взглядом в сторону тихо беседовавших Ивана и Надежды, бросил по-итальянски:

– Lui preso una cotta per lei

Надежда тотчас же негромко перевела на русский:

– Он по уши в нее влюблен.

Она весело засмеялась. Иван покраснел и, чтобы скрыть смущение, спросил:

– Ты знаешь итальянский?

– Моя мать была актрисой, ей нужно было знать многие языки, она нас обучала. Возможно, и я бы пошла в актрисы, но батюшка дал нам, своим детям от матушки, фамилию своих предков Стародубских и решил, что мне непристойно будет выйти на сцену. Вот так я и удосужилась чести стать супругой обер-прокурора, – ее носик слегка сморщился, придав прелестному личику брезгливое выражение.

– Однако не может ли болтовня итальянца тебя скомпрометировать? – встревожился Иван, но она равнодушно пожала плечами.

– Ах, не все ли мне равно! Милый, – пушистые ресницы затрепетали, – увези меня далеко-далеко, туда где будем лишь ты да я. И море, хочу моря!

И вновь зажурчал ее чарующий, сводящий его с ума смех.

«Правда, уехать с ней, видеть, слышать обнимать. Что мне другие! Только впрямь ли она чувствует то, что говорит? – шепнул внутренний голос. – Она актриса»

Надежда имела недурной голос и неплохую выучку. Однажды она мастерски исполнила романс «Искушение» под аккомпанемент мадам Екатерины Шостак, вызвав восхищение присутствующих.

– Ваше пение наполнило меня тоской по родине, мадам, – учтиво заметил Пальмиери, – мы, итальянцы, очень сентиментальны.

– Романс прелестен, но я все время забываю имя композитора, – пожаловалась княгиня.

Профессор учтиво наклонил голову.

– Джузеппе Верди, княгиня. Он еще молод, но на своей родине в Буссето и в Парме пользуется известностью.

– Вы ведь скоро покидаете нас, профессор? – складывая ноты, спросила Екатерина Андреевна.

– Да, мадам, хочу присутствовать на открытии железной дороги от Милана до Монцы.

– Я читала о железных дорогах, – Надежда очаровательно скривила губки, – это ужасно, никогда бы не села в железную вагонетку. Неужели в России тоже такие будут строить?

Вулканолог снисходительно улыбнулся.

– Непременно будут, мадам.

Надежда повернулась к Каттанео.

– А вы, месье, тоже едете любоваться железным чудовищем в Милане?

– Обязательно, мадам, – с легким поклоном в ее сторону отвечал тот, – и не только любоваться – три популярных научно-технических журнала, с которыми я сотрудничаю, просили меня подробно осветить это событие. Экономическое развитие невозможно без распространения научных и технических знаний, я уже не раз упоминал об этом.

– Да, конечно, вы правы, профессор, – с серьезным видом кивнула она и шепнула Ивану по-русски: – Ужасный зануда, не правда ли?

Глава четвертая

Спустя два дня Пальмиери уехал, но Каттанео все еще был в Баден-Бадене. Прошла неделя, но он по-прежнему захаживал к Гагариной, часто оставался обедать, и вид у него с каждым днем становился все более обеспокоенным.

– Я вижу, вас что-то тревожит, профессор, – мягко заметила однажды княгиня, когда сидевший подле нее итальянец, задумавшись, не ответил на ее вопрос, – не хочу показаться нескромной, но, может, в моих силах чем-то помочь вам?

– Держу пари, он проигрался дотла, – шепнул Андрей Шостак Карниолиной-Пинской.

– Каттанео не играет, – тоже шепотом возразила она, – скорей всего, он ввязался в какой-то заговор, все итальянцы заговорщики.

– Простите мою невнимательность, ваше сиятельство, – смущенно извинился перед княгиней Каттанео, – я в последние дни действительно крайне озабочен. Мой близкий друг прислал письмо из Лондона и просил оказать услугу некому лорду Гордону, который должен прибыть в Баден-Баден. Но Гордон все не едет, из-за этого откладывается и мой отъезд, а в Милане меня ждут неотложные дела.

– Да, помню, вы говорили об этом. И услуга столь важна, что вы никому не можете перепоручить этого англичанина?

– Шотландца, княгиня, шотландца! Услуга сама по себе смехотворна, но меня просил за Гордона близкий друг, я обязан выполнить его просьбу.

– Наверное, какой-то заговор, – протянула Надежда, – да, профессор?

– Надин! – упрекнула золовку княгиня.

– Никакого секрета нет, – рассмеялся итальянец, – если желаете, расскажу. Тут действительно заговор. Заговор против ее величества английской королевы.

– Погодите, погодите, – услышав его смех, воскликнула сестра княгини мадам Шостак, – тут, наверное, что-то забавное, не рассказывайте без нас.

Мужчины принесли стулья, дамы расселись.

– Уверен, многие знают историю несчастной шотландской королевы Марии Стюарт, родившейся около трехсот лет назад, – начал Каттанео.

Дамы, увлекавшиеся, как и все их современницы, романами Вальтер Скотта «Монастырь» и «Аббат», немедленно оживились.

– Мы знаем только ту историю, которую поведал нам в своем романе сэр Вальтер Скотт, – рассудительно заметила Россет-Смирнова, – думаю, как любой писатель, он несколько отклонился от истины.

– Вы правы, мадам, – вежливый поклон в ее сторону, – однако о самой королеве я не собираюсь много говорить, поэтому не стану сейчас разбирать авторские ошибки. Итак, вам известно, что Мария Стюарт была трижды замужем?

Мужчины снисходительно промолчали, дамы попытались заговорить, но получилось хором, и они тут же умолкли, виновато глядя друг на друга. Княгиня Гагарина ответила за всех:

– Вижу, вы хотите устроить нам экзамен, месье профессор, но, уверяю, русские дамы читают романы очень серьезно, особенно примечания. В первый раз Мария недолго была замужем за французским королем, после его смерти вышла замуж за Генри Дарнлея. У них был сын Иаков, впоследствии правивший Шотландией, а потом и Англией. В третий раз она вышла замуж за лорда Босуэла. Еще мы знаем, что ее несправедливо обвинили в убийстве Дарнлея и заключили в замок Лохливен. Если я ошибаюсь, пусть меня поправят, – она с улыбкой оглядела окружающих.

Каттанео развел руками.

– Справедливо или нет обвинение, пусть спорят историки. Итак, Мария вышла замуж за лорда Босуэла в мае 1567 года, спустя три месяца после того, как был убит ее муж Дарнлей. Для того, чтобы жениться на ней, Босуэлу пришлось спешно расторгнуть свой брак с Джин Гордон. Об этом сэр Вальтер Скотт ничего не написал. Не написал он также о том, что столь неприличная спешка была необходима, поскольку королева ждала ребенка от Босуэла. Вскоре после свадьбы обнаружили знаменитый ларец с письмами королевы к Босуэлу, весьма пикантного содержания, да простят мне присутствующие дамы.

– Мы прощаем, профессор, – улыбнулась Райт-Смирнова, – продолжайте, это так увлекательно!

– До нас дошли сонеты королевы, они весьма милы, – продолжал Каттанео, – но были и любовные письма. Однако многие из них были написаны совсем не в утонченном стиле королевы. На основании этих писем королеву обвинили в пособничестве в убийстве Дарнлея. Обвинители опираются на то, что, если даже почерк подделали, то в то время в дикой Шотландии вряд ли нашелся бы человек, умеющий грамотно писать по-французски. Однако известно, что у лорда Босуэла прежде была любовница француженка, очень образованная женщина. Некоторые письма могли быть написаны ею и служить основой для подделки.

– Так вы все же сторонник несчастной королевы, профессор, хотя уверяли нас в полном к ней безразличии, – шутливо упрекнула его княгиня, – но я вас понимаю, когда мне доставили роман «Аббат», я несколько дней просидела с книгой и отклонила шесть или семь приглашений на балы – до того меня занимало повествование.

Покачав головой, Каттанео отверг ее упрек:

– Ошибаетесь, княгиня, я просто пытаюсь сохранить историческую объективность. Однако мы отвлеклись от главного. Описывая заключение королевы в замке Лохливен, сэр Вальтер Скотт ничего не говорит о ребенке Марии и Босуэла.

Умолкнув, он обвел многозначительным взглядом своих слушателей и усмехнулся столь загадочно, что дамы буквально застонали:

– Профессор, говорите же!

– Говорите же, не мучайте нас! Что стало с ребенком?

Даже Лев Шостак, не выдержав, снисходительно прогудел своим глубоким басом:

– Ну-ну, профессор, не терзайте же наших дам! Что там приключилось с бэби?

В чисто итальянской манере жестикулировать, Каттанео потер ладонью о ладонь.

– Да простят меня дамы, но придется немного отвлечься. Как я уже говорил, по моему мнению основой развития общества является распространение знаний, поэтому в последние годы я провожу в Милане публичные лекции по философии, истории и географии. Скажу без ложной скромности, народу на эти лекции собирается немало, задают вопросы, и я рад – моя задача заставить людей мыслить. После доклада иногда подходят те, кто постеснялся задать вопрос при всех. Однажды подходит ко мне некто Алессандро Эбурно, хозяин небольшого магазина, торгующий кружевами, рюшками и прочим товаром. Нужно сказать, этот человек прежде был мне несколько неприятен, полагаю из-за фамилии – видите ли, один из римских цензоров, некто Квинт Фабий Максим Эбурн, был столь озабочен вопросами морали, что предал смерти собственного сына за связь с замужней патрицианкой, да простят мне дамы подобную вольность, – он слегка запнулся.

– О, какой жестокий отец! – воскликнула Екатерина Шостак.

– Выпорол бы парня, и конец, – пробасил ее муж.

– Конечно, это чересчур, – согласилась княгиня, – однако, профессор, ведь тот человек не отвечает за своего предка, жившего две тысячи лет назад.

– Да, княгиня, понимаю, это просто говорят чувства. Так вот, этот Эбурно протягивает мне два пожелтевших от времени послания: «Профессор, я еще на прошлых ваших лекциях хотел спросить, но все не решался. Не могли бы вы сказать, что это такое? У нас в семье эти письма хранятся с незапамятных времен, переходят от отца к старшему сыну» Я взглянул на подпись в одном из писем, и сердце у меня замерло: «Ваша добрая сестра и кузина Marie». И после имени буква R с характерным росчерком.

– Королева Мария! – стиснув руки, коротко выдохнула Райт-Смирнова. – О, профессор, продолжайте же, не томите!

– Одно из писем датировано мартом 1568 года и адресовано Генриху Лотарингскому. Часть текста в середине стерлась из-за небрежного хранения, но все же можно прочитать: «… оказать покровительство ребенку, рожденному в первый день декабря в замке Лохливен, при крещении получившему имя Александр Хэпбёрн» Хочу напомнить, что Хэпбёрн – родовое имя графа Босуэла.

– В первый день декабря, – протянула Надежда, – значит…

– Да, мадам. Генри Дарнлей был убит десятого февраля, свадьба королевы с Босуэлом состоялась пятнадцатого мая. Дитя было зачато в дни траура королевы по мужу, дата его рождения рассказала бы всему миру о совершенном Марией преступлении. Поэтому в документе, составленном секретарем королевы ломбардцем Клодом, указано, что в июле в результате преждевременных родов королева потеряла близнецов. Правда, сведения эти вписаны в сам документ намного позже, чем остальная часть текста, и другими чернилами. Однако, по утверждениям историков за время пребывания королевы Марии в Лохливене никто из находившихся при ней фрейлин детей не произвел, и не стала бы королева просить своего молодого французского кузена герцога Гиза оказать покровительство сыну судомойки.

На какое-то время наступило молчание. Слегка дотронувшись до своего уже сильно выступавшего живота, Райт-Смирнова задумчиво сказала:

– Так вы считаете, что ребенок, о котором говорится в письме… Да, вы ведь, кажется, говорили о двух письмах?

– Второе сохранилось лучше. Оно написано Анной д’Эсте герцогиней Немурской, датировано сентябрем 1568 года и адресовано настоятелю доминиканского монастыря в Милане. Анна д’Эсте – родная бабушка Марии Стюарт по матери. В письме настоятелю она просит его озаботиться судьбой Александра Хепбёрна, чтобы он был взращен в лоне католической церкви и получил воспитание, достойное сына благородных родителей. Сообщает также, что назначает монастырю ежегодный пенсион шестьсот миланских скудо.

Иван, до сих пор молчавший, воспользовался наступившим молчанием и решился спросить:

– Простите, сколько это будет на нынешние деньги?

Каттанео улыбнулся.

– Благодарю за вопрос, месье, хороший вопрос. Точно, конечно, невозможно ответить, поскольку монеты постоянно обесценивались, однако что-то около пяти тысяч нынешних золотых франков. Деньги, как видите, немалые. Поэтому я предположил следующее: какое-то время ребенок находился с матерью в Лохливене, возможно даже, королева сама кормила его грудью, потому что присутствие кормилицы было бы сразу замечено. Кроме преданных фрейлин к королеве никого не допускали, а они бы не выдали тайну своей повелительницы даже под угрозой смерти. Хозяйка замка тоже молчала – возможно, у нее были причины. В марте Мария в первый раз собралась бежать, тогда и решилась отослать ребенка во Францию своим родичам Гизам.

Княгиня припомнила:

– Да-да, где-то упомянуто – она пыталась бежать, переодевшись прачкой.

– Тогда побег не удался, но ребенка отправили раньше. Скорей всего, королева для верности написала два письма – одно бабушке, другое кузену герцогу Гизу. Однако молодой Генрих Гиз как раз в это время отправился в Венгрию, поэтому письмо к нему осталось не отосланным. Бабушка же Марии, Анна д’Эсте, не захотела ввязываться в столь щекотливое государственное дело – как-никак, а Мария так и не расторгла брак с Босуэлом, и пусть сама дата рождения ребенка покрывала позором ее голову, но фактически мальчик был рожден в законном браке и обладал всеми наследственными правами. Поэтому д’Эсте предпочла отправить его в миланский монастырь, настоятеля которого хорошо знала и уважала. И внезапно меня осенило: фамилия Эбурно вовсе не унаследована от римского цензора, а искаженный вариант фамилии Хэпбёрн. А вы что думаете, дамы и господа?

Вопрос Каттанео вызвал у дам настоящую бурю предположений. Профессор, улыбаясь, слушал, кивал. Наконец Лев Шостак, утомленный женским щебетанием, не выдержал и вступил в дискуссию:

– Позволят ли дамы и нам, мужчинам, высказаться? На мой взгляд, все выглядит очень просто: мальчик вырос, прожил всю жизнь в Милане, даже не подозревая о своем происхождении. Женился, имел потомство, и до наших дней письма хранились в семье.

Спорить с этим было трудно, ибо представительницы прекрасного пола в сущности не утверждали ничего противного, им лишь хотелось видеть во всем больше романтики.

– Ах, профессор, – взволнованно сказала Райт-Смирнова, – вам следует написать в Париж князю Лобанову-Ростовскому. Он влюблен в красавиц прошлого, собирает их письма и портреты. Кажется, он даже бывал в Шотландии и работал там с архивами, чтобы найти материалы о Марии Стюарт, а в прошлом году опубликовал несколько ее неизданных писем. Наверняка он помог бы разрешить ваши сомнения.

«Лобанов-Ростовский? – поразился Иван. – Да ведь тот самый, о котором князь Гагарин рассказывал матушке. Так вот, что он коллекционирует!»

– Мадам, я хорошо знаком с вашим соотечественником князем, – говорил меж тем профессор, – мы с ним не раз встречались в Париже, я даже читал его Lettres inedites de Marie Stuart («Неизданные письма Марии Стюарт»). Князь немедленно явился в Милан, лично побывал у Эбурно, видел письма и подтвердил их подлинность. Он желал бы выкупить письма, но пока не может найти нужную сумму.

«Потому-то он и жаждет помириться с женой, – немедленно сообразил Иван, – только, судя по рассказу князя Федора, надеяться ему не на что»

– Неудивительно, – презрительно оттопырив нижнюю губу, проворчал Лев Шостак, – при его-то мотовстве!

Профессор вступился за Лобанова-Ростовского:

– Эбурно и впрямь заломил немыслимую цену. Князь просил дать ему время, чтобы найти деньги, и теперь я оказался в двусмысленном положении.

– Почему же? – удивилась княгиня Гагарина. – Вашей вины в этом нет.

– Видите ли, кроме князя я написал шотландцу Чарльзу Гордону, десятому маркизу Хантли – мне говорили, он серьезно изучает историю своей страны. Однако дело неожиданно приобрело политический окрас – письма пожелали выкупить шотландские лорды.

– О, понимаю их, – на щечках Надежды заиграли очаровательные ямочки, от которых у Ивана замерло сердце, – ведь Мария Стюарт была их королевой. Но ведь это было давно, причем здесь политика, профессор?

– Возможно, вам известно, что в 1603 году Иаков Стюарт, сын Марии, надел на себя две короны – Англии и Шотландии – и перенес столицу из Эдинбурга в Лондон. С тех пор шотландцы чувствуют себя обиженными. Два крупных восстания, множество стычек, взаимная неприязнь. Шотландские лорды твердят о выходе из унии и независимости. О своем короле. Законный потомок королевы Марии Стюарт… Что может быть лучше?

Каттанео выразительно развел руками.

– Если мне будет разрешено, – начал Иван и смутился, когда все умолкли, вопросительно на него глядя, – я читал, что и в Англии, и в Шотландии очень сильны антикатолические настроения, католику запрещено занимать престол, но ведь этот потомок воспитан в католической вере.

– Это верно, – поддержал его Лев Шостак, – я тоже читал об этом – то ли в газете, то ли в каком-то альманахе. К тому же трудно поверить, что гордые шотландские лорды готовы признать своим повелителем миланского торговца.

– Святая мадонна! – воздев руки к небу, вскричал Каттанео. – Разумеется, никто не собирается сажать его на трон. Там прочно сидит молодая Виктория, в этом году она вышла замуж за Альберта Саксен-Кобург-Готского, наверняка Бог наградит их потомством.  Но почему не устроить Виктории маленькую неприятность? Меня это ни коим образом не касается, мне хватает дел в родной Италии. Пусть лорды покупают письма, досадно лишь, что будет огорчен столь уважаемый мною человек, как ваш соотечественник князь Лобанов-Ростовский. Из-за этого я и чувствую себя перед ним неловко.

– Вы слишком деликатны, профессор, – мягко возразила княгиня, – не ваша вина, что у князя не нашлось денег, а у шотландцев они есть.

Профессор тяжело вздохнул.

– В том-то и дело. Для шотландцев Эбурно согласился немного снизить цену – поддался на обещания сделать его королем. Однако маркиз Хантли, уполномоченный лордами выкупить письма, и этих денег не имеет. Ему необходим кредит, но он настолько погряз в долгах, что только один банк в Европе согласился ссудить ему деньги – тот, с которым я исстари веду дела. Он находится здесь, в Баден-Бадене, и мне придется стать гарантом перед моим банкиром. В роли заемщика выступит младший брат маркиза Джордж Гордон, которого я для того и жду.

В гостиной повисло молчание, мужчины переглянулись, Лев Шостак смущенно откашлялся.

– Гм. Простите за вмешательство не в свое дело, профессор, но уверены ли вы, что ваша репутация не пострадает, и заемщик сумеет расплатиться с банком?

Каттанео невесело улыбнулся.

– Если честно, я уверен, что не сумеет. Однако этот банк финансирует все наши дела, маркиз Хантли имеет связи и может оказать содействие в одном… гм… важном для нас предприятии.

В те дни в Италии повсеместно нарастало возмущение против засилья австрийцев, то там, то здесь вспыхивали вооруженные восстания. Морем и сушей через границы папской области правдами и неправдами провозили оружие. Скорей всего, именно такого рода содействия и ждали от Хантли в обмен на гарантии перед банкирами – британские суда, находившихся вне юрисдикции австрийских властей, не подвергались обыску. Однако подданных русского императора это ни в коей мере не касалось, поэтому профессора деликатно не стали ни о чем расспрашивать.

Благодаря мадам Райт-Смирновой, в тот же вечер пересказавшей в своем салоне трогательную историю Марии Стюарт, слухи об обитающем в Милане тайном короле шотландцев распространились с молниеносной быстротой. К середине августа русским аристократам, основным завсегдатаям курорта, уже несколько прискучили маскарады, спектакли и ежедневные концерты, на какое-то время в местном обществе ни о чем другом говорить не могли. Уже спустя два дня Каттанео получил сообщение о скором приезде Джорджа Гордона, и когда шотландский лорд прибыл в Баден-Баден, его приняли с таким восторгом, словно он сам являлся представителем королевской фамилии. И восторг этот был подогрет тем, что Гордон был молод и необычайно красив.

– Княгиня Зинаида Юсупова от него без ума, – лежа рядом с Иваном, говорила Надежда, – ей нравятся заговорщики, однажды она все бросила и умчалась к какому-то революционеру в Финляндию, а теперь, видно, решила сделать любовником шотландского лорда.

– Ну, это сплетни, – неуверенно возразил Иван, – Зинаида Ивановна красива, о красивых женщинах часто болтают.

Надежда испустила короткий смешок и обвила обнаженной рукой его шею.

– Милый, ты наивен, как дитя, Юсупова даже не скрывает своих похождений. Правда, очень капризна – говорят, сам государь к ней неравнодушен, подарил ей царскосельский домик Эрмитаж, чтобы устраивать там с ней рандеву. А она сразу после этого с ним рассорилась и уехала в Баден. Каково, а?

– А что же ее муж?

– Князь занят тем, что проигрывает свое состояние в карты, его мало волнуют похождения жены. Уверена, что красавчика-лорда она уж не упустит. И что самое забавное, у нее здесь объявилась соперница, княгиня Трубецкая.

– Софья Андреевна?

Иван был поражен – мать его однополчанина по польской кампании князя Александра Трубецкого была действительно красивой дамой и выглядела весьма молодо для своего возраста, но все же…. Надежда расхохоталась.

– Ну что ты, Софья Андреевна все же старовата для лорда Гордона, ей ведь уже за сорок! Нет, невестка Софьи Андреевны – жена ее второго сына Сергея, молодая княгиня. Она приехала всего неделю назад.

– И ее муж также мало обращает на нее внимание, как и Юсупов?

– Ах, Иван, – снисходительно проговорила Надежда, – ты словно и не жил никогда в Петербурге. Я говорю о Катрин Мусиной-Пушкиной, что два года назад обвенчалась Сергеем Трубецким, разве ты не слышал эту историю?

– Два года назад, я как раз оправлялся после операции в своем поместье – стала мучить засевшая в ноге пуля, и московский доктор мне ее удалил.

– Ну, так ты пропустил самое интересное. Император увлекся Катрин, а когда обнаружились последствия, стали припоминать, кого бы можно было определить в виновники. Катрин глупа, но память у нее прекрасная – припомнила, что однажды развлеклась с молодым Трубецким. Сергея вызвали в Петербург, и император лично повелел ему жениться. Он подчинился, но сразу после рождения девочки покинул жену и уехал в армию на Кавказ. А прекрасная Катрин, чтобы дать утихнуть разговорам, уехала с ребенком за границу. Сейчас она решила развлечься в Баден-Бадене. Кстати, старый князь Трубецкой, отец Сергея, вчера тоже сюда прибыл, ты не знал? У него что-то с печенью, врачи прописали воды. Говорят, он со своей невесткой Катрин даже не раскланялся при встрече. Можешь это себе представить?

Иван покачал головой – по окончании Польской кампании его однополчанин Александр Трубецкой пригласил офицеров полка погостить в отцовском поместье, и его отец князь Василий Трубецкой пленил всех своим милым приветливым обращением.

– Князь Василий Сергеевич в высшей степени галантен, если он так повел себя с невесткой, значит, положение его сына действительно ужасно. А что же молодая княгиня?

– Ее это мало волнует, у нее дела поважней. В Петербурге они с Зинаидой Юсуповой спорили из-за внимания государя, здесь соперничают из-за шотландского лорда. Игра в самом разгаре!

– Вряд ли им хватит времени доиграть, Гордон скоро уедет в Милан.

– Кажется, он тоже включился в игру. Каттанео уладил с ним все дела в банке и уехал, а лорд задерживается – пока не выберет, которой из княгинь отдать предпочтение. Ах, Иван, ну почему ты опять ничего не знаешь? Почему ты ни вчера, ни сегодня не был у нас с визитом?

– Никуда не хотелось идти, никого видеть. Гулял по берегу, думал о тебе, – он привлек ее к себе и заглянул в смеющиеся глаза, – только о тебе. Ждал нашей нынешней встречи.

Надежда с готовностью ответила на его ласку. Обессиленные любовью, они лежали, тесно сплетя руки и ноги, прижавшись щекой к его плечу, она тихо говорила, словно напевала:

– Я тоже все время думаю о тебе, милый, день и ночь! Засыпаю – думаю, просыпаюсь – тоже думаю. Не мыслю, как быть без тебя. Знаешь, сейчас мне мысль пришла – давай уедем, а? Вдвоем, чтобы никого-никого не было рядом. Завтра, а? В Милан, в Париж, в Женеву. Ты ведь тоже этого хочешь.

Ее нежный певучий голос сводил его с ума, но все же не до конца лишил здравого смысла. Надежда приходила к нему в отель, поднимаясь по задней лестнице с закрытым плотной вуалью лицом, чтобы не быть узнанной. Впрочем, во все времена любовные свидания в курортный сезон не были редкостью. Хозяин и прислуга любого отеля прекрасно знали, что стоит кому-то из них проявить нескромность или распустить язык, как отель не только утратит респектабельность, но и потеряет знатных клиентов. Поэтому Иван был уверен, что свидания их остаются для всех тайной. Но открыто уехать вдвоем, путешествовать по Европе…

– Как же можно нам ехать вдвоем? Ты жаловалась, что твой муж хочет затеять процесс, постоянно засылает соглядатаев, чтобы следить за тобой и иметь предлог.

Подложив под голову обнаженную руку и глядя в потолок, она криво усмехнулась.

– Пусть его! Я паду к ногам государя, сама буду умолять его дозволить развод с этим чудовищем. Моя матушка свидетельница того, как он меня мучил, как издевался надо мной! Если Богу угодно, я освобожусь от него и стану самой верной и любящей женой, когда вновь выйду замуж.

– За кого? – невольно вырвалось у Ивана.

В устремленном на него наивном взгляде мелькнуло искреннее удивление.

– За тебя, конечно, за кого же я еще могу выйти? Ведь одного тебя люблю. А ты? Разве ты не хочешь стать моим мужем?

До сих пор подобная мысль не приходила ему в голову. При воспоминании о том, что княгиня Святополк-Четвертинская рассказывала о Надежде его матери, Ивану стало не по себе, он растерянно промямлил:

– Да, конечно, только… только государь может не допустить тебя к себе, ходят разные слухи…

Надежда небрежно повела обнаженным плечом – движение, всегда сводившее Ивана с ума.

– Это какие слухи, о купце Загибенине? Любят же люди вздор нести! Знаешь ли, как дело было? Приглянулась ему одна моя дворовая девка, он и стал приставать, чтобы купить ее у меня. Я, конечно, отказала – девка богобоязненная, работящая, к чему мне ее для непотребного дела отдавать? Так он все-таки ухитрился ее улестить. Как у нее живот стал расти, я ее призвала к ответу, она мне во всем призналась. Я Загибенину возмущенное письмо отослала, а он мне, знаешь, что ответил? Что девка ему надоела, но ребенка он готов купить, когда тот родится, и о нем заботиться. Я ей все сказала, она в слезы – видно, он ей в сердце крепко запал. Родила тайно и сразу ребенка в приют снесла. Куда – не говорит, сколько я ни билась. От этого, конечно, разные слухи ходили, без этого народ наш не может, но уже давно все забылось. И кто же тебе обо мне наговорил? Родственник Андрей Шостак, небось?

– Нет, что ты.

– Он, точно. С самого начала стал мне амуры строить, да только у меня такие франты всегда смех вызывали. Он обозлился, теперь, где только можно, норовит обо мне гадость сказать.

Иван смутился.

– Я… я не слушаю, когда мне говорят, у меня своя голова есть.

– Вот и славно. А коли не дозволит мне государь развестись, буду так с тобой жить. Мир велик, уедем в Милан, в Париж – там никто ни о чем не спросит. А мне никого другого не нужно, только ты один.

Кровь кипела и бурлила в жилах Ивана от ее слов.

«Любит! Любит меня одного! И я… я ее тоже, кажется, люблю»

– Я люблю тебя, Надин, – он стиснул ее в объятиях.

Любви Надежда предавалась с удовольствием, когда они разомкнули руки, на щеках ее играл румянец, глаза блестели.

– Так мы поедем в Милан? – весело спросила она. – Мне так хочется посмотреть на этих железных чудовищ, о которых все говорят!

Внезапно Иван вспомнил о полученном накануне письме – мать сообщала о смерти мужа его сестры Надежды, писала, что та с малыми детьми в стесненных обстоятельствах, но по упрямству своему ни от кого не желает принять помощи. Одна надежда, что она согласится получить вспоможение от брата, на которого у нее нет причин таить обиды.

«… дело не столь срочное, Ванюша, ты поправляй свое здоровье, а как вернешься, так и съездишь к ней…»

Представив себе огорчение матери, Иван тогда подумал, что должен отправиться в Россию сразу по окончании курса лечения. Курс заканчивался через пять дней, но если ехать в Милан с Надеждой, потом еще воспользоваться случаем и попутешествовать немного по Италии… Нет, в этом случае раньше, чем к середине осени, до Москвы ему не добраться. А там пойдут дожди, распутица.

– Я теперь должен ехать в Москву, – виновато сказал он, – но потом…

– Потом! – неожиданно резким движением она соскочила с кровати и стала натягивать одежду. – Я все поняла, ты хочешь от меня избавиться? Так и скажи, для чего эта ложь, все эти слова о любви?

– Надин, подожди, ты не так поняла, я подумаю.

Вскочив, Иван неловко наступил на больную ногу, и впервые за последние недели ощутил столь острую боль, что в горле перехватило, а на лбу выступили капельки пота. Это заставило его остановиться. Надежда между тем натянула платье (в корсет она, приходя к нему, не затягивалась), надела шляпку, укутала лицо вуалью и направилась к выходу, но у двери задержалась:

– Думай. Если через три дня не решишь, больше не приду к тебе.

Хлопнула дверь. Утерев пот и переведя дыхание, Иван подумал, что нужно было бы одеться, пойти за ней и проводить, потом махнул рукой и вновь лег на смятые простыни. Боль в ноге притупилась, потом вообще утихла, а душа постепенно наполнялась тоской. Тонкий аромат духов Надежды, вмятина на подушке от ее головы, еще звучавший в ушах нежный обиженный голос… Он вдруг понял, что не в силах с ней расстаться.

Глава пятая

Утром Надежда не вышла, как обычно, прогуляться по берегу Оос, не видно ее было и в питьевом павильоне Тринкхалле. Иван специально прошелся во второй раз до аббатства Лихтенталь – посмотреть, не сидит ли она с книгой у фонтана.

Поиски оказались тщетны, Надежды нигде не было, а на любимом ее месте сидел с газетой старый князь Василий Сергеевич Трубецкой. Иван поклонился, хотя не был уверен, что князь его помнит, однако тот улыбнулся и протянул руку.

– Господин Ростовцев, приятно вас видеть.

– Мне тоже, ваше сиятельство. Не думал, что вы запомнили мое имя.

– Ну как же! Садитесь, поговорите со стариком, если не скучно. Я приметил вас, еще когда сын Александр привозил приятелей ко мне в имение. Когда же это примерно было? – он сморщил лоб.

– В тридцать втором, ваше сиятельство, по возвращении из Польской кампании.

– Теперь вспоминаю. Вы тогда рано уехали, сразу после обеда, – в голосе князя слышался упрек.

– Давали бал, а я мучился раной в ноге и не хотел омрачать друзьям праздник видом своих страданий, – пояснил Иван, несколько удивленный этим выговором, полученным спустя восемь лет.

– Да-да, раны в ногах иногда плохо заживают. Как вы теперь? Воды помогли?

– Почти здоров, ваше сиятельство.

– Ну, рад слышать. Надеюсь, мне тоже помогут, печень разболелась, – старик слегка поморщился, – а я еще тогда, как услышал вашу фамилию, думал позже вас расспросить, а вы уже уехали. Полковник Илья Иванович Ростовцев, что погиб в двадцать восьмом при штурме Кюстенджи, ведь ваш родственник?

– Родной дядя, ваше сиятельство.

– Мы с ним вместе всю турецкую войну прошли, отважный был человек. Много мне о своей молодой жене рассказывал, вот я и хотел вас расспросить.

– Александра Михайловна скончалась на следующий год после гибели дяди, их сыну, тоже Илье, теперь двенадцатый год, он в Пажеском корпусе.

– Двенадцатый? Так он и не помнит родителей, – лицо князя омрачилось, – тяжело с младенческих лет сиротой остаться. Но еще тяжелей, когда нам старикам приходится детей хоронить. Я вчера от сына Сержа письмо с Кавказа получил – ранен в битве при Валерике. Специально с курьерской почтой отослал, чтобы я раньше других получил и знал, что он жив. Хороший он у меня мальчик, хотя и великий проказник.

– Главное, что жив, а там, Бог даст, все образуется, ваше сиятельство, – сказал Иван, чтобы утешить старика.

– Пишет, бой был жестокий, их трое приятелей рядом стояло, – продолжал князь, все еще находившийся под впечатлением письма от сына, – затишье наступило, они немного поболтали, а потом вдруг опять стрельба. Вольдемара Лихарева пуля на месте сразила, насмерть. Вы Лихарева не знавали?

Фамилия показалась Ивану знакомой, но почему-то вдруг вылетело из головы, где он ее слышал.

– Знакомое имя, ваше сиятельство, но теперь никак не могу припомнить.

– Третий приятель их, поручик Лермонтов, уцелел. Вот как, каждому Бог свое предназначил. Вы о Лермонтове не слышали? Рифмоплет.

– Нет, ваше сиятельство, я больше серьезные книги читаю.

– Да, вот так-то. Моего Сержа ранило, а ведь тоже могло убить, – голова князя вдруг затряслась, и он неожиданно сердито взглянул на Ивана, – вы супругу-то его Екатерину Петровну здесь на водах часом не встречали?

Иван возблагодарил Бога за то, что Надежда накануне ввела его в курс отношений между старым князем и его невесткой, поэтому постарался сделать как можно более равнодушное лицо.

– Нет, ваше сиятельство, не имел чести быть представленным ее сиятельству.

Однако притворяться у него всегда получалось плохо, старый князь понял, что ему известно о скандальном браке князя Сергея Трубецкого. Пожевав губами, он неожиданно сменил тему и указал на лежавшую рядом с ним на скамье газету:

– Великое дело – телеграф. Как вы думаете, господин Ростовцев? Вчера только Луи Наполеон высадился в Булони, чтобы поднять мятеж, а нынче мы уже об этом читаем в газете. Да-с. Рад был вас встретить, господин Ростовцев, будете в Петербурге, прошу пожаловать ко мне.

Расставшись с князем, Иван еще немного побродил по берегу реки и отправился на процедуры. А когда, так и не встретив нигде Надежды, вернулся домой, в душе его уже созрело решение. Приказав принести перо и бумагу, он сел писать матери.

«… и хочу обрадовать вас, маменька, что нога моя уже совсем не болит, поэтому захотелось мне немного восполнить то, чего я недополучил за последние годы. Хочу немного развлечься, съездить в Милан и взглянуть на новое чудо, железную дорогу. Потом, может, побываю в Риме и Флоренции. Как только приеду в Россию, так сразу займусь делами сестрицы…»

После обеда начал накрапывать мелкий дождь, но позже распогодилось, вновь выглянуло солнце, и Иван отправился в курзал, где в этот вечер давал концерт австрийский пианист Сигизмунд Тальберг. Виртуозная техника артиста мало его интересовала, он надеялся встретить Надежду и сообщить ей о своем решении – быть с ней до конца жизни, что бы им в этом ни препятствовало. Однако и в зале Надежды не было.

Увидев княгиню Гагарину, входившую в сопровождении своего зятя Льва Шостака, Иван подошел к ним поздороваться. Мария Андреевна приветливо ему улыбнулась, на вопрос о здоровье домашних ответила:

– Слава Богу, все здоровы, только у сестрицы Кати слегка болит готова, поэтому она нынче не захотела прийти. Наденька тоже жаловалась на усталость, но я подозреваю, что она предпочла игре господина Тальберга роман господина Гюго.

– А мой дражайший кузен Андре, как всегда, предпочел казино, – весело заметил Шостак, – однако же музыкант сейчас выйдет, надо занять свои места.

Концерт закончился поздно. Проводив княгиню и ее зятя, Иван обошел дом, чтобы увидеть выходившее в сад окно Надежды. Оно было темным, значит, устав читать, она уснула. Постояв немного, он повернулся, чтобы уйти, но в это время до его слуха донесся тихий плач.

Под раскидистой кроной дерева, прижавшись к толстому стволу сдавленно рыдала женщина, сквозь просветы ветвей тусклый лунный свет озарял светлое платье. Иван подошел ближе, услышав хруст ветвей под его ногами, женщина испуганно оглянулась. Он узнал Екатерину Шостак и растерянно поклонился.

– Добрый вечер, Екатерина Андреевна, я… я случайно проходил мимо и услышал… Простите, ради бога, я могу вам чем-то помочь?

Всхлипнув и зажав рот рукой, она смотрела на него заплаканными глазами, лицо ее было искажено от горя.

– Он… погиб. Вольдемар Лихарев, мой первый муж. Я сегодня только узнала.

«Как же я не вспомнил, когда князь Трубецкой мне назвал фамилию? – пронеслось в голове у Ивана. – Ее первый муж Владимир Лихарев, конечно же!»

– От души сожалею, Екатерина Андреевна, поверьте. Мне сегодня сообщил об этом князь Трубецкой, его сын Сергей тоже был там ранен.

– Ах, Иван Иванович, как тяжело, как тяжело! Я должна скрывать свое горе, от всех, даже от Маши. А Лев… он добрый человек, но он не поймет. Когда Лев просил моей руки, то спрашивал, чувствую ли я еще что-нибудь к первому своему мужу. Я засмеялась, сказала, что даже не помню его лица. «Ты права, что навсегда выкинула его из своего сердца, там не должно быть места для того, кто предал своего императора» Так мне сказал Лев. Мой муж превыше всего на свете ценит преданность императору.

Губы ее, некрасиво искривившись, задрожали, пытаясь сдержать рыдания, она закрыла лицо руками.

– Екатерина Андреевна, – мягко проговорил Иван, – вы всегда найдете во мне самого преданного друга. Не в моих силах помочь вам, но я готов выслушать вас и разделить вашу боль. Не таитесь, иногда человеку нужно высказаться, чтобы горе не задушило его.

– Вы правы, благодарю вас, – уронив руки, она беспомощно смотрела на него припухшими заплаканными глазами, – я всегда помнила Вольдемара, ничего не забыла. После свадьбы мы уехали в имение его матери, и Вольдемар предложил пригласить Машу с мужем Иосифом. Теперь я понимаю: у Вольдемара с Иосифом Поджио были те тайные дела, из-за которых потом наши жизни разбились вдребезги. Но тогда… Боже, как же мы с Машей были счастливы! Молоды, опять обе вместе – мы с ней ведь с детства не разлучались, и замуж вышли почти одновременно, – с нами наши любимые мужья, у каждой из нас дитя под сердцем. Смех, шутки, веселье. Потом все сразу… Когда приехали фельдъегеря, Иосифа не было дома. Обыск, забрали какие-то документы, Вольдемара вывели на крыльцо, мы с Машей бежали следом – раздетые, с высокими животами. Его уводили, а он кричал нам, чтобы мы ушли в дом, холодно. Отец настоял на разводе – сказал, что так будет лучше для наших с Машей сыновей. Ложь – мой сын лишен всех дворянских прав. Иосифу с Вольдемаром даже не сообщили о разводе, они много лет ждали, что мы с Машей приедем к ним в Сибирь, а когда узнали… Это уничтожило их. Смотрите.

Вытащив из кармана миниатюру, Екатерина протянула ее Ивану. В свете луны он с трудом разглядел черты – милое женское лицо. Совсем юное. Чутьем угадал – это ее портрет.

– Прекрасный портрет, – возвращая его, галантно заметил он, – хотя сам оригинал намного прекрасней.

Не обратив внимания на комплемент, она прижала миниатюру к сердцу.

– За мгновение до того, как его убили, он показывал эту миниатюру своему другу Мишелю Лермонтову, говорил ему обо мне. Так мне написали. Умер с моим портретом в руке и с моим именем на устах, а я… Я забыла его. Думала, что счастлива со Львом – ведь от так ласков со мной, так заботлив. Потому и не могу сейчас рассказать обо всем Маше – она никогда не была счастлива с князем Гагариным, у нее до сих пор душа болит за Поджио. Если бы государь разрешил, она немедленно уехала бы к нему. Как мне ей сообщить о смерти Вольдемара?

Иван сочувственно покачал головой.

– И не говорите пока, соберитесь с силами. Когда их у вас станет достаточно, чтобы выдержать и свою, и ее боль, тогда скажете.

– Вы правы, – Екатерина слабо улыбнулась и отерла последние слезы батистовым платочком, – как мудро вы говорите, Иван Иванович! Спасибо, мне стало легче после разговора с вами. Я рада, что Бог послал мне такого утешителя, как вы.

– Для меня большая честь стать вашим другом, Екатерина Андреевна.

Теперь она смотрела на него очень пристально.

– Долг дружбы обязывает. Скажите, Иван Иванович, не могу ли и я в свою очередь вам чем-то помочь?

Вспомнив о Надежде, он криво усмехнулся и тяжело вздохнул.

– Боюсь, что нет, Екатерина Андреевна. Бывает так, что помочь человеку может один лишь Бог.

– Вы так думаете? – странным тоном протянула она. – Что ж, вам виднее. В таком случае, не могли бы вы оказать мне еще одну услугу, последнюю?

– Я в вашем распоряжении, Екатерина Андреевна.

– Стало прохладно, но мне не хочется теперь возвращаться в дом. Не могли бы вы принести мне мою шаль? Я заходила в угловую комнату взять книгу и оставила ее там на стуле.

– С удовольствием принесу, только объясните, как пройти в угловую комнату.

– О, это легко. Как войдете в боковую дверь, поднимитесь по лестнице, потом сразу направо и до конца коридора. Да, кстати, в угловую комнату редко заходят, прислуга ее запирает, возьмите ключ.

Немного недоумевая, Иван взял с ее ладони изящной формы ключик и отправился за шалью. Поднялся по лестнице и, подойдя к указанной ему двери, сунул ключ в замочную скважину. Ключ повернулся без труда, дверь распахнулась. Иван застыл на пороге – Надежда и Джордж Гордон сплелись в страстном объятии, и не нужно было иметь семи пядей во лбу, чтобы понять, чем они занимаются.

Легкий стук открывшейся двери напомнил любовникам о реальности. В полной растерянности они молча смотрели на нарушившего их идиллию нежданного гостя. Резко повернувшись на каблуках, Иван вновь причинил боль ноге, но не обратил на это внимания – душевная боль его в этот миг была намного сильней. Прихрамывая, он вновь спустился в сад и остановился возле неподвижно стоявшей у дерева Екатерины.

– Вы все знали? – голос его прозвучал глухо.

– Разумеется. И не я одна.

Отвернувшись от нее, он пошел прочь, чувствуя, как откуда-то из глубины медленно поднимается стыд, смешанный с яростью, и долго бродил, пока ноги сами не привели его к отелю Hollandischer Hof. Сонный слуга Андрея Шостака попытался было возразить, что «их благородие недавно вернулся из игрального дома и уснул, будить никак нельзя», но Иван резко отодвинул его и вошел в спальню, где сладко похрапывал его приятель.

Казино закрывалось в полночь, а было лишь около часу ночи, поэтому Андрей только-только начал видеть сладкие сны, когда его энергично потрясли за плечо – возможно, несколько грубее, чем предписывалось правилами вежливости.

– Вставай, Андрей, срочное дело.

– Что, а? – он резко подскочил, протирая глаза.

– Хочу получить сатисфакцию, кроме тебя у меня здесь нет никого, кто передал бы мой вызов.

К кодексу чести относились в высшей степени серьезно, поэтому Андрей Шостак немедленно очнулся, сел на кровати и даже сделал попытку оправить нечто не очень чистое и кое-где порванное, заменявшее ему, по-видимому, ночную сорочку.

– Понятно, – важно проговорил он, – где и когда ты хочешь драться?

– Завтра. Вернее, уже нынче, на заре.

– Нынче? – окончательно проснувшись, Андрей решительно мотнул головой. – Ты шутишь, Иван, это не ссора в полку где все дела на месте решаются. В мирное время порядки другие, ты сам это прекрасно знаешь. Нужно отыскать твоего противника, чтобы передать ему вызов, – он начал загибать пальцы, – это раз. Договориться с секундантами, это два. А потом, возможно, ему, да и тебе тоже потребуется время, чтобы оставить распоряжения на случай, извини, неудачного исхода. Даже одного дня может не хватить.

Лицо Ивана стало угрюмым.

– Хорошо, действуй по правилам, но следующее утро – крайний срок.

– Да, кстати, – спохватился Шостак, – с кем ты хочешь драться?

– С лордом Гордоном. Это все.

Шостак сконфуженно почесал затылок.

– Погоди, погоди, я ведь должен назвать ему причину? Или нет?

– Не думаю, чтобы он стал спрашивать, – сквозь зубы процедил Иван.

И оказался прав: лорд Гордон действительно не стал ни о чем спрашивать, поскольку был не столь глуп, чтобы не связать вызов с неожиданным появлением русского в комнате, где они с прелестной мадам Надин предавались приятному времяпровождению. Больше всего он боялся, как бы правда не достигла ушей его пребывавшей в Эдинбурге невесты.

Глава шестая

Поединок состоялся на заре следующего дня в небольшой рощице вблизи старого замка Эберштайн. Шотландец стрелял первым и промахнулся, несмотря на то, что неплохо владел оружием, а Иван прострелил ему ногу. Присутствовавший при дуэли местный врач немедленно промыл и перебинтовал рану, лорда Гордона усадили в карету и увезли. В тот же день Иван, ни с кем не попрощавшись, покинул Баден-Баден и уехал в Милан. В первом его послании, отправленном по прибытии в Милан, Александра Петровна прочла:

«… Теперь, матушка, я в Милане, и народу здесь великое множество. Людей более занимает открытие железной дороги, нежели все остальное. Я тоже присутствовал на открытии, и мне железная дорога понравилась, говорят, у нас в России тоже скоро будут такие. На камни кладут длинные железные рельсы, по ним едет железный тягач, пышет огнем, пускает дым и тянет за собой вагонетки. В Англии, говорят, таких дорог протянули почти на две тысячи верст, а в Америке больше трех тысяч. Задержусь здесь на несколько дней, отсюда отправлюсь в Геную, потом во Флоренцию, Рим и Венецию …»

Спустя два дня он отослал второе письмо:

«… Я попросил хозяина отеля найти мне чичероне который хорошо говорил бы по-французски. Он послал лакея с поручением, и уже через двадцать минут ко мне прибежал юнец лет пятнадцати по имени Антонио, заявил, что лучше него никто Милана не знает, и тут же взялся меня вести. Он показал мне старинный собор Дуомо, который весь будто состоит из иголок и столь не походит снаружи на наши святые храмы, что я не решился войти внутрь, чтобы помолиться. Антонио предложил мне даже подняться на крышу, но я побоялся слишком утомить свою ногу. Еще он показал мне церковь Санта-Мария-делле-Грацие при доминиканском монастыре и предложил за дополнительную плату провести в трапезную, где на стене изображена фреска Леонардо «Тайная вечеря», но я отказался. Наверное, Вы удивитесь этому, матушка, но мне пришлось в Петербурге видеть работу господина Иванова «Явление воскресшего Христа Марии Магдалине», и скуку я при этом испытал смертную, хотя все вокруг восхищались. Может, я неправ, но думается мне, что смертному не под силу передать суть Божественного…»

Юный Антонио не сумел скрыть своего разочарования, когда русский синьор не пожелал взглянуть на «Тайную вечерю».

– Разве синьор не желает посмотреть замок Сфорца? Это совсем близко! – с апломбом профессионального чичероне он бойко затараторил: – Герцог Франческо Сфорца приказал отстроить этот замок, после того, как его разрушила восставшая чернь. Синьор увидит стены, которые возвели, чтобы защитить крестьян от диких животных, башню для лучников, площадь перед крепостью, которую велел разбить сам великий Наполеон…

– Хватит! – резко прервал его Иван, у которого начала побаливать нога, к тому же день выдался жаркий. – Вот тебе за труды, найди коляску, я хочу вернуться в отель.

Мальчик вытаращил глаза – он рассчитывал на гораздо меньшую сумму.

– Благодарю, благородный синьор, великодушный синьор! Антонио всегда готов служить синьору! И если завтра синьор пожелает…

– Не пожелаю, – оборвал его Иван, усаживаясь в подъехавшую коляску, – иди.

Тем не менее, на следующий день, когда он спустился к завтраку, хозяин сообщил, что Антонио с раннего утра ждет его у входа.

– Я его не звал, – сухо возразил Иван, – теперь слишком жарко, чтобы гулять. Когда отходит дилижанс до Генуи?

– Рано утром и в полдень, синьор. Лучше ехать завтра утром. Сегодня на утренний дилижанс синьор уже опоздал, а после полудня начинается жара. Синьор, вижу, привык к прохладе. Сейчас еще прохладно, синьор может осмотреть парк Индро Монтанелли. Парк рядом с отелем, возле городских ворот Порта Венеция, синьор легко его найдет.

Подумав, Иван решил внять совету хозяина и выехать следующим утром. Он послал лакея взять место в дилижансе, а сам вышел пройтись, пока не началась жара. На улице рядом с ним, как из-под земли, возник Антонио.

– Синьор желает осмотреть Виллу Реале, где проживал вице-король? Когда-то там останавливался сам великий Наполеон со своей супругой Жозефиной. Теперь ее занял австрийский генерал Радецкий, – паренек скорчил гримасу отвращения, – или, может, синьор пожелает осмотреть базилику святого Амвросия, где приняли смерть первые христиане?

Поначалу Иван решил, что если не обращать внимания на мальчика, то тот отстанет, но Антонио продолжал шагать рядом. Сунув руку в карман, Иван вытащил мелкую монету и протянул ему:

– Возьми и оставь меня в покое.

К его удивлению Антонио решительно затряс головой, и гордо заявил:

– Нет, синьор, я не нищий. Моя работа – рассказывать путешественникам о Милане, если синьор желает, я покажу ему Арку Победы. Говорят, великий Наполеон пожелал ее построить, чтобы въехать через нее в Милан победителем. Только потом император Франциск велел колесницу на крыше Арки повернуть в сторону Милана – поначалу она смотрела в сторону Франции. Синьор увидел бы еще вчера, если бы решил осмотреть замок Сфорца.

Иван начал раздражаться.

– Я всего лишь хочу прогуляться в парке, и мне не нужны твои рассказы, – он решил немного поддеть надоевшего ему чичероне, – к тому же, как я могу проверить, что ты говоришь правду? Ты еще не родился во времена, о которых рассказываешь.

Не стоило так острить! Вспыхнув, паренек забежал вперед, заглянул ему в глаза и изо всех сил ударил себя в грудь.

– Добрый синьор должен верить! Антонио все слышит, что рассказывает ему дедушка, и все запоминает. Мой дедушка служил в войсках великого Наполеона, он помнит, как император был коронован в соборе Дуомо Железной короной Ломбардии. В бою дедушке оторвало ядром ногу, поэтому он редко выходит из дома, любит сидеть и читать книги. Нет ничего, что мой дедушка не знал бы!

– Что ж, похвально, что ты так любишь своего деда, однако…

– Ах, добрый синьор, – горячо воскликнул мальчик, – как же мне его не любить, дедушка всегда о нас заботился – обо мне и моих младших братьях, их у меня трое. Мне было только семь, когда австрийцы подавили восстание генерала Раморино в Пьемонте. Мой отец воевал рядом с Джузеппе (Мадзини, известный итальянский политик, основатель «Молодой Италии») и помог ему бежать, – в голосе Антонио прозвучала гордость, – а самого отца схватили австрийцы и расстреляли.

Страстность его тона немного смягчила Ивана, но имя Раморино заставило недовольно поморщиться.

– Генерал Раморино… гм… зря твой отец в это ввязался.

Имя итальянского генерала, поддержавшего польских мятежников и доставившего немало хлопот русской армии во время Польской кампании, было ему хорошо знакомо и не вызывало симпатии. Позже, как писали в петербургских газетах, Раморино вторгся из Швейцарии в Пьемонт, чтобы поднять там восстание. Впрочем, это дело уже России не касалось, и Иван почувствовал себя виноватым – не следовало говорить мальчику плохо о его отце. Однако Антонио ничуть не обиделся и спокойно кивнул:

– Дедушка тоже так говорит, – безмятежно согласился он, – он сердится на отца, потому что моя мама, его дочка, умерла с горя, когда отца убили. Она тогда опять ребеночка ждала. Дедушка взял нас к себе – меня и братьев. Много работал, чтобы нас одеть и накормить, мне тогда семь лет было.

В Петербурге Иван никогда не задумывался о жизни тех, кто должен трудом добывать себе хлеб насущный, однако судьба безного отставного солдата неожиданно его тронула. Воображению представился нищий на паперти, выпрашивающий милостыню, чтобы накормить внуков-сирот. Но нет, мальчик не захотел просто так взять деньги, значит, дед тоже горд. И тут же мелькнула мысль, что его черноглазый чичероне, возможно, наплел с три короба, чтобы тронуть сердце богатого иностранца.

– Как же твоему дедушке удалось без ноги вас прокормить?

– О-о! – рука паренька сделала выразительный жест. – Мой дедушка многое может! Он знает латынь, потому что хотел стать священником перед тем, как поступить на военную службу к императору. И у него очень хороший почерк, он переводит трактаты, составляет и пишет письма. Сам профессор Каттанео дает ему работу!

– Твой дед знаком с профессором Каттанео? – поразился Иван.

– Добрый синьор тоже слышал о профессоре? – обрадовался Антонио. – В Милане все знают профессора Каттанео, многие ходят на его публичные лекции, я тоже иногда хожу. Дедушка раньше часто переводил и переписывал для синьора профессора трактаты, но теперь у него глаза стали плохо видеть, даже очки не помогают. Теперь я сам работаю, и мой брат Джулио тоже работает, ему уже тринадцать, он помощник повара в ресторане. А я вожу туристов, рассказываю им про наш Милан, а если кто захочет, нахожу для него красивую путану. Если доброму синьору угодно, – мальчик интимно понизил голос, тон его внезапно изменился, стал угодливым и вкрадчивым, – я знаю здесь всех путан, есть одна…

В Пажеском корпусе порою велись и не такие разговоры, но заниматься сводничеством в столь юном возрасте… Брезгливое чувство побудило Ивана сменить тему:

– Знаешь ли ты торговца Эбурно? – спросил он.

Паренек оживился.

– Джакомо? Короля?

– Короля? Почему ты так его называешь?

– Да он сам себя теперь так называет, на каждом шагу кричит, что он король, и что у него есть об этом бумаги.

– Он имеет в виду письма?

– Синьор и про письма знает? А откуда синьор знает? – брови юного чичероне на миг сдвинулись, в глазах мелькнуло подозрение, но тут же взгляд его просветлел, выразительная мордашка разгладилась. – А, я понял, от профессора Каттанео. Значит, профессор Каттанео доверяет синьору, я сразу понял, что синьор хороший человек.

– Так расскажи мне про Джакомо Эбурно, я тебе заплачу.

– О, благодарю, добрый синьор! Синьор правильно сделал, что спросил меня, а не кого-то другого, потому что я знаю больше других. Все знали, что у Эбурно в семье старшего сына всегда называли Джакомо – так у них повелось с давних пор. А однажды приходит нынешний синьор Джакомо к моему дедушке и говорит: синьор Алессандро – это моего дедушку зовут Алессандро, – будь другом прочти эти бумаги. Они в сундуке у нас пылятся уже лет двести или даже триста, дед наказывал отцу их хранить, отец мне, а что в них уже все давно позабыли. Я велел очистить сундук от старых тряпок, чтобы держать в нем шелковые ткани – дерево хорошее, ни червоточины, ни моли, – а Катарина нашла на самом дне вот это. Катарина – его младшая дочь. Их у него две, Мария тихая и добрая, а Катарина злючка, она чуть что кричит и ругается. Бэ-э-э! – Антонио очень забавно скривился, показывая, как ругается Катарина.

– Про письма расскажи, – напомнил Иван, увидев, как оживился мальчишка, у которого, очевидно, с Катариной были свои счеты.

– Как пожелает синьор, – вздохнул мальчик, – так вот, дедушка просмотрел письма, потом послал меня в библиотеку с запиской – просил библиотекаря Розелли подобрать ему книги. Синьор Розелли его уважает, он дал мне две книги, и когда дедушка их прочел, он велел позвать Джакомо Эбурно и смеется, говорит ему: похоже, ты королевского происхождения, синьор Джакомо. Думаю, сможешь получить за эти бумаги немало денег. Иди к профессору Каттанео, он найдет тех, кто интересуется редкими письмами, и мы им напишем, – в этом месте своего рассказа Антонио расхохотался и долго не мог успокоиться, – пусть синьор простит меня, но синьор и представить себе не может, как дальше было забавно!

– Что тут забавного? – в голосе Ивана звучало раздражение. – Говори, я плачу тебе не за твой смех!

Намек отрезвил, веселившегося чичероне, он вытер выступившие на глазах слезы.

– Да-да, синьор, я продолжаю. Профессор Каттанео сказал, что знает людей, которые могут заинтересоваться письмами – русский коллекционер, что живет в Париже, и шотландский лорд из Эдинбурга. Джакомо попросил дедушку снять копии, и профессор написал в Париж и Эдинбург. И когда приехал знатный русский, Эбурно запросил с него за письма пятнадцать тысяч дукатов, добрый синьор может себе это представить?

Иван, прикинул, что это около пятидесяти тысяч рублей – можно открыть в Москве магазин и развернуть торговлю. Князь Лобанов-Ростовский, погрязший в карточных долгах, вряд ли смог бы столько заплатить. Дальнейшее было ему в общих чертах известно, но хотелось услышать версию Антонио.

– Сумма немалая, – согласился он, – что же дальше?

– Русский ответил, что непременно купит, – продолжал мальчик, – только просил обождать, пока получит деньги. Англичанин же давал только десять тысяч, зато предложил Джакомо стать королем. Джакомо спросил у дедушки: что делать? У дедушки тогда было веселое настроение, к тому же Джакомо ему уже поднадоел. И дедушка говорит: что ж, ты по закону король Шотландии. Сам понимаешь, быть королем очень выгодно, для этого можно и уступить пять тысяч. Напишем лорду, что ты согласен. И Джакомо всерьез поверил, что он король! Стал кричит об этом на каждом шагу. Чуть что: я тебя проучу, дай мне только занять мой трон! Или: не волнуйся, я все тебе отдам, как только получу свою корону. Ха-ха! Сначала многие думали, что он рехнулся, потом привыкли. А синьор мне действительно заплатит за мой рассказ?

– Держи, – Иван протянул ему пять лир.

– Если синьор пожелает увидеть Джакомо, – пряча деньги, обрадованно воскликнул паренек, – сегодня вечером я могу отвести синьора к Джакомо.

– Не нужно, завтра я уезжаю и сегодня рано лягу спать.

– Я зайду в отель после пенникеллы (сиесты) и буду ждать – вдруг синьор пожелает…

Устало отмахнувшись, Иван направился к отелю и с облегчением вздохнул, вступив под своды его террасы. Солнце поднялось высоко, воздух стал горячим, еще горячей, чем накануне, но в комнате Ивана царила приятная прохлада – ее окна выходили на север, а широкая крона дерева защищала помещение от бокового попадания солнечных лучей. Голова у него побаливала, и колено ныло сильней обычного, но к вечеру, поспав немного, он почувствовал себя бодро. Старик-слуга принес ему чай и сообщил, что на крыльце давно сидит и дожидается его «мальчишка старого Алессандро»

– Если синьор хочет, я его прогоню, – насупив брови, добавил он, – хитрый мальчишка, скользкий, как угорь.

Старик явно недолюбливал Антонио, и чисто из противоречия Иван возразил:

– Не нужно, я пойду с ним.

Новоявленный «король Шотландии» был невысок, почти полностью лыс, и в лице его не было ничего царственного. Сделав серьезное лицо, Антонио важно заявил:

– Синьор Джакомо, знатный иностранный синьор услышал о вас и специально прибыл в Милан, чтобы выразить вам свое почтение.

Ивану стало неловко от столь наглой лжи, но одернуть юного бесстыдника теперь было невозможно, и он поклонился хозяину дома. Тот казался несколько смущенным, но тоже поклонился, приосанился и одернул жилетку.

– Рад вас видеть, добрый синьор, – важно произнес он по-французски с ужасным акцентом и умолк, не зная, что королевское звание обязывает говорить дальше.

Выручила его вышедшая к гостям жена – маленькая женщина с усталым лицом и мягким взглядом. Ответив на поклон Ивана, она застенчиво спросила:

– Синьор, надеюсь, вы останетесь с нами ужинать. И ты, Антонио, тоже с нами садись.

Одна из хозяйских дочерей, повинуясь выразительному взгляду матери, вытащила чистую скатерть и покрыла ею стол – как догадался Иван, это было сделано из уважения к гостю. Обе девушки ловко и быстро расставили тарелки, разложили столовые приборы. Одна из них взгляд имела хмурый, тонкие губы были сердито поджаты. Вспомнив рассказ Антонио, Иван догадался, что это Катарина. Вторая, чуть старше, немного походила на мать – то же застенчивое выражение лица, глаза, хоть и небольшие, но добрые. Мария.

Сын Джако явился, когда мать уже принесла из кухни блюдо с ризотто. Ему было лет двадцать пять, манеры его казались несколько развязными, но гостю он поклонился вежливо и, извинившись за опоздание, сел на свое место.

Ризотто Ивану понравился, но в столовой было душно – комнаты находились на верхнем этаже, и за день солнце основательно нагрело крышу. Хозяева не замечали жары, но Иван чувствовал, как по спине катятся капли пота.

– Из какой страны вы прибыли к нам, синьор? – спросил Джакомо.

– Я русский дворянин, синьор, меня зовут Иван Ростовцев. Теперь же я прибыл в Милан из Германии.

– А, так и в России обо мне слышали! – удовлетворенно заметил хозяин. – Как вы думаете, синьор, ваш император поддержит меня в борьбе с королевой Викторией? В конце концов, она принадлежит Ганноверской династии, а теперь еще вышла замуж за Саксен-Кобург-Готского наследника, а я настоящий Стюарт. Никто, кроме меня и моих детей, не имеет права на трон Шотландии, который она узурпировала.

Он произнес эту тираду гладко и несколько заученно – явно ему приходилось повторять ее не один раз. Иван бросил взгляд на Антонио, важно надувшего щеки и потупившего ресницы, чтобы скрыть плясавшую в них смешинку. Ему сразу стало ясно, что к выказанному хозяином столь глубокому познанию династических нюансов британских королей причастен его дедушка. Однако вежливость требовала ответить, он поспешно отер салфеткой лоб, чтобы пот не капнул в тарелку, и постарался, чтобы голос его звучал как можно более серьезно:

– На ваш вопрос трудно сразу ответить, синьор. При королеве Анне Стюарт в 1707 году Англия и Шотландия были объединены актом об унии и стали одним королевством. Даже если часть лордов поддержит выход из унии, то ваша вера вряд ли позволит вам занять трон – в стране очень сильны антикатолические настроения, существует даже акт, запрещающий католику занять престол.

Джакомо растерянно смотрел на него, хлопая глазами.

– Не может такого быть, а как же королевские права? – жалобно спросил он, и его акцент стал еще сильней заметен.

– Брат королевы Анны Стюарт тоже имел права, – пояснил Иван, – но он был католиком, поэтому не смог взойти на престол.

– Видите, отец, – весело заметил Джако, – не бывать вам на троне. Перестаньте хотя бы смешить соседей своими разговорами.

Тонкие губы Катарины насмешливо дрогнули, Мария ласково провела ладонью по руке отца.

– Джако, сынок, – поспешно сказала хозяйка, – сходи в погреб за вином.

Иван смутился – ему показалось, что он совершил неловкость. Но что оставалось делать – нельзя же было вместе с сорванцом Антонио и его дедом издеваться над беднягой!

– Нет! – побагровев, Джакомо стукнул кулаком о стол. – Стой, Джако!

Юноша, уже направлявшийся к двери, чтобы исполнить просьбу матери, с недовольным видом остановился.

– Что еще, отец?

– Я вспомнил! – торжествующе проговорил Джакомо. – Пять лет назад сосед Пьеро посылал сына в Гамбург по торговым делам, а тот сошелся там с баптистами, окрестился в Эльбе на баптистский манер и отрекся от нашей святой католической веры, да простит ему Господь этот грех! – он набожно перекрестился. – Ты тоже поедешь в Гамбург, Джако, что нам остается делать? Прими баптистскую веру, я передаю тебе свой трон.

– Тьфу! – Джако повернулся к отцу спиной и продолжил свой путь в погреб за вином.

Кроткая жена Джакомо возмущенно посмотрела на мужа.

– Опомнись, Джакомо, муж мой, что ты говоришь?

– Знаю, что говорю! – кулак хозяина с грохотом опустился на стол, заставив подскочить стоявший перед ним стакан.

То ли от сытного ризотто, то ли от витавшего в воздухе напряжения, но жара вдруг показалась Ивану невыносимой, и он, задыхаясь, поднес руку к горлу, чтобы оттянуть мешавший дышать воротник. Голоса долетали до него будто бы издалека, и неожиданно вовсе стихли. Глаза его закатились, кровь отхлынула от лица, и он потерял сознание.

Глава седьмая

Голоса вернулись. Говорили по-итальянски, временами переходя на macromilanese (диалект западноломбардского языка, используемый в Милане и близкий к французскому), поэтому Ивану понятна была суть разговора:

– Значит, это не удар, доктор, какое счастье!

– Перегрелся на солнце. Говорите, он русский? Иногда они скверно переносят жару. Несколько дней полного покоя, больше пить, и компресс на голову.

Окончательно он очнулся в прохладном полумраке, где-то слабо мерцали свечи, отблеск их падал на висевшее на стене распятие. Голова казалась налитой тяжестью, попытка повернуть ее, чтобы оглядеться, отозвалась болью в шее.

– Где я?

Над ним склонилось милое женское лицо, показавшееся знакомым.

– Вам лучше синьор?

Ему удалось наконец вспомнить – он сидел за столом, было очень душно, по спине стекал пот. Потом все исчезло. Доктор. Что такое с ним стряслось?

– Что со мной?

– Ничего страшного, синьор, доктор сказал, это от солнца. Вам нужен полный покой, только и всего.

Ее рука намочила в воде полотенце и положила ему на лоб. Туман окончательно рассеялся, Иван слегка приподнял голову, огляделся и узнал Марию, дочь Эбурно.

– Ах, мадемуазель, поверьте, мне неловко причинять вам столько беспокойства. Где я, в отеле?

– Вы в нашем доме, синьор, в моей комнате – она ближе остальных к столовой, поэтому брат с отцом перенесли вас сюда, когда вам стало дурно.

– Невозможно мне так стеснять вас, – донельзя смутившись, Иван сделал попытку подняться, – я должен немедленно вернуться в отель.

Однако голова у него закружилась, и он вновь упал на подушки.

– Видите, – она укоризненно покачала головой, – вам нельзя вставать.

– Но я утром должен уехать с дилижансом.

– Антонио сказал нам. Но доктор запретил вам сейчас трогаться с места, мой брат Джако уже ходил на станцию предупредить, что вы не поедете. Он принес деньги, что они вернули.

– Поверьте, мадемуазель, меня тревожат не деньги, а то беспокойство, что я вам причиняю, я занял вашу комнату, – тут до него дошло, что он не только занял ее комнату, но и лежит на ее кровати.

Рассмеявшись тихим приятным смехом, Мария одной рукой поднесла к губам Ивана стакан с водой, другой ловко приподняла его голову.

– Пейте, синьор, доктор велел вам много-много пить. И не тревожьтесь, в своем доме я найду, где мне приткнуть голову, – ласково говорила она, пока он пил, – скажите лучше, как и куда сообщить вашей жене о вашей болезни. Она вас где-то ждет, ее зовут Надин? Вы повторяли это имя в бреду.

Надин. Надин Тухачевская, Надин Карниолина-Пинская. Это имя преследовало его, как проклятие.

– Никому не нужно сообщать, я не женат, так зовут мою сестру, – и это было правдой, потому что его сестра тоже носила имя Надежда, – я недавно получил из дома дурные вести – ее муж погиб самым ужасным образом, меня это сильно тревожит.

Мария чисто по-итальянски всплеснула руками, выражая искреннее сочувствие.

– Бедняжка, представляю, как это тяжело! У нее есть дети?

– Мальчик и две девочки, или…

В сильном смущении Иван запнулся – он совершенно не помнил, сколько детей у его сестры. Он заезжал к ней три или четыре раза по пути в свое имение, и вокруг Надежды всегда копошились детишки – маленькие и побольше, – она назвала брату имена малышей, но ему так и не удалось их запомнить. Однако Мария не заметила его смущения, горестно вздохнув, она перекрестилась.

– Пусть святая мадонна поможет вашей сестре и ее детям пережить горе, я буду за них молиться.

– Благодарю вас, мадемуазель.

– Меня зовут Мария, как ваше имя? Я не запомнила вашу русскую фамилию.

– Меня зовут Иван, Жан, если по-французски.

– Я буду называть вас Жанно, а вы зовите меня Марией. Я часто помогаю святым сестрам в больнице для бедных, ухаживаю за больными, и все они зовут меня Марией. Я вас хотела попросить, Жанно…

На этот раз смущенно запнулась она.

– Я готов выполнить любую вашу просьбу, мадемуазель Мария.

– Не смейтесь над моим отцом. Синьор Алессандро, дед Антонио, очень умный человек, но не очень добрый. Да простит мне мадонна, что я так говорю о старом человеке, но он веселья ради внушил отцу глупые мысли об этом королевстве, сделал его посмешищем в глазах соседей. Мой отец… он очень добрый, все его мысли о нас, его детях. Ему хотелось бы дать нам с сестрой хорошее приданое. Мы ведь некрасивы и уже немолоды, он понимает, что без хорошего приданого никто не захочет на нас жениться, вот и носится со своими фантазиями. А этого совсем не нужно. Разве женщине обязательно выходить замуж? Мне нравится работать в больнице, я очень многому там научилась.

Что-то дрогнуло в душе Ивана от ее слов.

– Поверьте мне, мадемуазель Мария, никогда я не стал бы смеяться над человеком, тем более, над вашим отцом. Мне самому пришлось испытать немало насмешек от окружающих. Хотя, возможно, я чрезмерно близко все принимаю к сердцу. Как и вы. Почему вы решили, что вы некрасивы?

От улыбки на ее щеках заиграли милые ямочки.

– Жанно, друг мой, это не я решила – так сказало мне зеркало.

– Все лгут, зеркала не исключение. Могу я спросить сколько вам лет? Но не отвечайте, если не желаете.

– Почему же? Мне нечего скрывать, я уже вышла из возраста невест. Двадцать шесть.

– Мне двадцать восемь, но я не считаю себя стариком.

– Вы мужчина, – пожав плечами, Мария сняла с головы Ивана полотенце, опустила в ведро с водой, отжала и вновь обернула ему лоб, – как ваша голова?

– Уже совсем не болит, вы меня исцелили.

Действительно, голова прошла, ворочать шеей было почти не больно.

– Вот и славно. Выпейте еще стакан воды и постарайтесь уснуть. Я ухожу не стану вам больше мешать. Утром, когда проснетесь, помочитесь в эту вазу, – она указала на стоявший в углу стеклянный сосуд, – я должна показать вашу мочу доктору.

– Что?! – он побагровел.

Матерински ласково потрепав его по руке, девушка легко поднялась.

– Друг мой, не забывайте, что я сиделка, для меня подобные вещи естественны, поэтому не смущайтесь. Спокойной ночи, Жанно.

На следующий день Ивану нанесли визит почти все члены семьи Эбурно. С утра пожаловала синьора в сопровождении служанки. Она поставила на столик рядом с больным тарелку овощного пюре и кувшин с соком, спросила о самочувствии. Служанка в это время аккуратно развешивала в шкафу выстиранную и отутюженную мужскую одежду, верхнюю и нижнюю. Взглянув повнимательней, Иван понял, что это его собственное одеяние и впервые заметил, что на нем чужая ночная рубашка. В голове пронеслась ужасная мысль – кто же его переодевал? Синьора, заметив пристальный взгляд больного, устремленный на служанку, улыбнулась:

– Пусть синьор не тревожится, все, что было в карманах его одежды, я сложила на дно шкафа, ничего не пропало. Синьор все найдет, когда встанет на ноги.

– Помилуйте, мадам, все, о чем я тревожусь, это о хлопотах, которые вам доставил своей болезнью.

Она возвела руки и обратилась к висевшему на стене распятию:

– О, мадонна, ты слышишь, что говорит этот молодой синьор? Какие хлопоты, синьор? Разве Господь не велит нам заботиться о ближнем?

– Я занял комнату мадемуазель Марии…

– Хвала Господу и святой Деве-матери у нас в доме достаточно комнат. Поправляйтесь, синьор, я буду молить мадонну послать вам скорейшее выздоровление. Я пришлю к вам Джованни, нашего слугу, он поможет вам поесть и умыться.

Джованни на вид можно было дать лет шестьдесят, голова его, полностью лишенная растительности, напоминала большой блестящий шар, огромный крючковатый нос придавал сходство с крупной хищной птицей.

– Синьор русский? – весело спросил он и, подмигнув, довольно четко произнес по-русски: – Здравствуйте, хлеба и погреться.

– Наверное, вам приходилось бывать в России? – догадался Иван.

– Я пришел туда с великим Наполеоном, а уходил… Впрочем, каждый оттуда уходил, как мог. Тогда я и выучил эти слова. Холодная страна, я отморозил себе там два пальца на ноге, их пришлось отнять. Зато после этого я научился ходить за ранеными.

В комнату заглянула Мария, приветливо поздоровалась с Иваном, спросила о самочувствии, переглянулась с Джованни, и тот незаметно качнул головой.

– Если вам что-то потребуется, Жанно, скажите Джованни, он вам во всем поможет. Ни в коем случае не вставайте, пока не разрешит доктор, у вас может закружиться голова. Позже я еще раз зайду вас проведать, пейте больше воды. Все будет хорошо.

Она вышла, ласково улыбнувшись Ивану, и он подумал, что никогда в жизни не видел такой улыбки – тонкой и мудрой.

– Хорошая девушка, – со вздохом заметил Джованни, взглянув на закрывшуюся за ней дверь, – жаль, у меня нет сына, женил бы на ней, пусть не красавица.

– У вас есть дети?

Старик ухмыльнулся и выразительно поднял руку, растопырив пальцы.

– Пять раз! Пять раз ловили меня рассерженные папаши и пытались затащить под венец. И всегда мне удавалось сбежать. Войн много, рекруты везде нужны, по мне было лучше воевать, чем обзавестись домом, растить кучу горланящих малюток и думать, как их прокормить, – он поскучнел, – теперь иногда жалею. Бегают, небось где-то похожие на меня мальчишки. Да какие мальчишки – теперь уж взрослые, своих, наверное, имеют. А я свой век у чужих людей доживаю.

– Разве с вами плохо обращаются в этом доме?

– Добрей синьоры и синьориты Марии никого нет, – согласился Джованни, – хотя синьор Джакомо иногда ворчит, а молодой синьор Джако безалаберен. Синьорита Катарина, конечно… бр-р! – он передернул плечами. – Так посмотрит иногда, что страшно становится. Единственно Бога прошу, чтобы, синьорита Мария была рядом со мной, когда я умру, глаза мне закрыла.

– Бросьте, Джованни, вам не так много лет, вы еще до ста лет доживете, – с улыбкой укорил его Иван, – неужто вы хотели бы, чтобы мадемуазель Мария всю жизнь в отцовском доме прожила?

Старик печально покачал головой.

– Синьорита Мария не создана для замужества. Если синьору удастся-таки продать те проклятые письма и выдать ее замуж, то какая жизнь ждет бедняжку? Она некрасива, разве муж будет ее любить? А у нее нежная и добрая душа, она не вынесет такой жизни.

– Мне пришлось видеть писаных красавиц, недостойных любви, – запальчиво возразил Иван, – что до меня, то я вовсе не считаю синьориту Марию некрасивой, она…

Он запнулся, устыдившись собственной горячности и, чтобы скрыть смущение, начал спускать с кровати ноги. Старый Джованни всполошился:

– Нет-нет, синьор, лежите, вы же слышали, что сказала синьорита Мария? Вам нельзя вставать.

– Но мне нужно…

Ему действительно стало нужно – в обезвоженном из-за непривычной жары организме наконец-то начали происходить естественные процессы.

– Сейчас все сделаем, синьор, – и Джованни ловко поднес ему стеклянную вазу.

Спустя несколько минут старик унес вазу с ее содержимым. Когда чуть позже Мария заглянула в комнату, сконфуженный Иван повернулся к стене и притворился спящим.

В течение последующих двух дней ему поочередно наносили визиты хозяин дома, его сын Джако и верный чичероне Антонио. Все они склонны были поболтать, сидя у постели больного, но уже спустя двадцать минут словно из ниоткуда появлялась Мария и, деликатно прервав беседу, отсылала их прочь. На третий день доктор, шустрый черноглазый толстячок, осмотрел Ивана и весело похлопал его по плечу:

– Завтра можете встать. Я опасался за ваши почки, но они, к счастью, работают нормально. Больше я вам не нужен.

– Спасибо доктор, – обрадованно ответил Иван, – скажите, сколько я вам должен.

Сумма, уплаченная Иваном, превысила ту, что назвал доктор, и толстячок удалился очень довольный. На следующий день Иван в первый раз поднялся с постели, его поддерживали по обе стороны Джованни и вездесущий Антонио. Мария была тут же и внимательно наблюдала, как он нерешительно сделал первые шаги.

– Голова не кружится, Жанно? Вы немного побледнели, – озабоченно говорила она, вглядываясь в его лицо, – почему вы хромаете?

– Это всего лишь старая рана, мадемуазель Мария, я получил огнестрельное ранение на войне около девяти лет назад. Пулю вытащили, но рана с тех пор так и не зажила.

Для чего он стал ей это объяснять? Небрежным тоном, искоса поглядывая в ее сторону, – увидеть, какое впечатление произвели его слова. В глазах девушки светилось искреннее сочувствие:

– Подумать только, вы ведь были тогда так молоды!

Зато юный Антонио пришел в восторг:

– Так вы были на войне, синьор! Я обязательно расскажу дедушке, он каждый раз про вас спрашивает. Я тоже скоро пойду воевать с австрийцами.

На какой войне был Иван и за кого воевал, он не поинтересовался. Да и какая разница? Мужчины должны воевать, таков, по мнению Антонио, был непреложный закон природы.

– Замолчи, – строго остановила мальчика Мария, и он послушно умолк.

– Я думаю, – обратился к ней Иван, – раз я в состоянии ходить, то сегодня уже могу переехать к себе в отель и освободить вашу комнату, которую я так бессовестно занял.

Не став возражать, она спокойно кивнула.

– Хорошо, только завтра. Сегодня жара уже начинает спадать, завтра станет прохладней.

Когда спустя два дня после возвращения в отель, Иван зашел к Эбурно, его встретили с распростертыми объятиями, как родного. И он стал заходить к ним чуть ли не ежедневно, хотя уже достаточно окреп, и ему пора было ехать.

– Когда вы собираетесь уезжать, синьор? – спросила его как-то Катарина.

Неожиданно Ивану показалось, что от ее поджатых губ и прищуренных глаз исходит непонятное ему злорадство. Он растерялся, но Мария пришла на помощь:

– Думаю, после перенесенного теплового удара вам не стоит ехать на юг, Жанно, наверное, лучше вернуться в Баден-Баден или ехать прямо в Россию, – мягко проговорила она, а Иван в ответ пробурчал что-то невнятное и, случайно перехватив устремленный на сестру взгляд Катарины, вдруг понял, что злорадство ее направлено не на него, а на Марию.

«Я все еще Милане, – писал он матери в следующем письме, – в жару у меня здесь случилось нечто вроде солнечного удара, но сейчас я уже совсем оправился, так что не тревожьтесь, маменька. Милан предстал передо мной совсем в ином свете, не то что в первые дни, и я даже рад, что задержался здесь. Вчера слушал в Ла Скала комическую оперу неизвестного в России композитора господина Джузеппе Верди «Король на час». Пение и музыка оперы показались мне милы, но здешние зрители отчего-то ее не приняли. Наверное, итальянцы слишком привередливы из-за того, что привыкли к бессмертной музыке Сальери и Россини. Свистели и кричали, мне было искренне жаль артистов и композитора…»

На премьеру оперы Иван пригласил всех трех дам семьи Эбурно. Когда с мест послышались свист и крики, возмущенная Мария вопреки им захлопала. Не обращая внимания на сердито шипевшую сестру, она поднялась и продолжала хлопать, Иван последовал ее примеру. Оба, стоя рядом, изо-всех сил били в ладоши, но их хлопки были почти не слышны из-за стоявшего в зале шума.

– Бессовестные люди, – повернув голову к Ивану и почти вплотную приблизив губы к его ушам, возмущенно и страстно говорила девушка, – всем известно, что синьор Верди недавно похоронил жену и ребенка, он через силу работал над этой оперой, выполняя заказ Ла Скала. Ах, до чего жестоки бывают люди!

Лицо ее раскраснелось, глаза сверкали, выбившаяся из прически кудрявая прядь волос упала на висок, и в этот миг она казалась Ивану столь прекрасной, что у него от боли сжалось сердце.

– Мадемуазель Мария, – сказал он, наклонившись к ней так близко, что выбившаяся прядь затрепетала от его дыхания, – вы согласитесь стать моей женой?

Уронив руки, она повернулась к нему, и глаза ее расширились.

– Святая мадонна, о чем вы, Жанно?

– Я люблю вас и прошу стать моей женой. Наверное, я слишком дерзок…

Его окатило сияние ее глаз. Кто сказал, что она некрасива?

– Я тоже люблю вас, Жанно.

– Значит, да?

– Да, но сначала вы должны поговорить с отцом и мамой. А теперь давайте хлопать.

Они вновь изо всех сил захлопали, но неожиданно Мария охнула – это Катарина, протянув руку больно ущипнула сестру.

Разговор с синьором и синьорой Эбурно состоялся в тот же вечер – проводив дам до дома, Иван попросил синьору и ее супруга уделить ему немного внимания. Джакомо, сидевший над счетными книгами, был несколько удивлен, когда жена ввела гостя.

– Простите, что я так поздно явился к вам, – начал Иван, – но синьорита Мария только что дала согласие стать моей женой – при условии, что вы, дорогая синьора, и вы, синьор, не станете возражать.

Они не сразу поняли. Потом синьора Эбурно воздела к небу руки.

– Святая мадонна спасет и защитит нас, когда же это она успела?

– Мария, – обретя способность говорить, сказал хозяин, – вы хотите жениться на Марии?! А знаете ли вы, что когда я взойду на трон или выгодно продам письма королевы, у нее будет такое приданое, что руки ее начнут искать короли и принцы?

– Синьор Эбурно, – спокойно возразил Иван, – вы никогда не взойдете трон, забудьте эти сказки. И письма за ту цену, которую просите, вы тоже не продадите. У лорда Гордона таких денег нет, у князя Лобанова-Ростовского тоже – он давно проиграл и растратил все, что имел.

Эбурно сник.

– Вы уверены? – печально спросил он.

– Совершенно уверен. Что-то вам, конечно, заплатят, и вам в конце концов придется это принять – других покупателей на письма нет. Вы хотели, продав письма за пятнадцать тысяч дукатов, дать приданое дочерям? Я предлагаю следующее: вы продаете мне письма за семь с половиной тысяч, эти деньги станут приданым синьориты Катарины. Я женюсь на синьорите Марии. Пусть ее приданым станут письма.

Эбурно вздохнул, сдвинул брови и задумался. В душе его проснулось подозрение – не пытаются ли его надуть.

– Вы так богаты, что можете заплатить мне семь с половиной тысяч дукатов? – недоверчиво спросил он.

– Я очень богат, – подтвердил Иван, – в России владею несколькими крупными имениями и долей в богатом предприятии, в Петербурге имею дома, которые сдаю в наем.

– И вы хотите жениться на моей дочери?

– Я люблю вашу дочь, и она меня любит. Мария согласилась стать моей женой, если на то будет ваше согласие.

Синьора Эбурно впервые вмешалась в разговор, сжав висевший на шее крест, она робко произнесла:

– Но ведь тогда Марии придется отказаться от своей веры и принять вашу.

– После реформ царя Петра Святейший Синод разрешил браки православных с католиками и протестантами, – объяснил Иван, – лишь иностранные принцессы, вступая в брак с членами царствующего дома, должны креститься в православную веру. В России Мария сможет посещать любую из церквей, католическую или православную. Однако наши дети будут православными.

– Дети должны быть воспитаны в вере отца, – согласилась синьора и, вздохнув, повернулась к мужу, – мы не вправе препятствовать счастью нашей дочери, Джакомо.

«… а теперь хочу написать о главном, маменька, – читала мать Агния, в миру Александра Петровна Ростовцева, – сообщаю, что вскоре сочетаюсь браком с дочерью миланского коммерсанта Марией Эбурно и прошу Вашего благословения. Когда Вы увидите мою Марию, маменька, вы ее полюбите. Ее нельзя не полюбить…»

Глава восьмая

За годы брака Мария родила мужу восьмерых детей, из которых выжили шестеро – четыре сына и две дочери. После того, как скарлатина в одночасье унесла младших – мальчика Петю и любимицу отца Лизоньку, – в имении, где их семья счастливо прожила более пятнадцати лет, поселилась гнетущая тоска. Иван запил и пил беспробудно. В пьяном виде он обычно спал в кресле, изредка поднимая веки и глядя на окружающих осоловелыми глазами, но трезвым становился угрюм, из-за малейшего пустяка приходил в бешенство, безжалостно порол дворовых, бил детей, несколько раз даже поднял руку на жену, обвиняя ее в болезни и смерти детей. Бонна фрейлин Гертруда, весьма образованная женщина, прожившая в их семье почти десять лет, со слезами на глазах собрала свои пожитки и перебралась в соседнее поместье к полковнику Леману, давно уже пытавшемуся ее к себе переманить.

Мария согнулась, в свои сорок с небольшим поседела, сжималась и вздрагивала от каждого окрика мужа. В конце концов, не выдержав, она написала свекрови в Москву. Время пощадило отрывки из ответного письма, написанного по-французски.

«…Милая Мари, дитя мое, – писала Александра Петровна, – будь я здорова, немедленно приехала бы к вам, но врач не позволяет мне надолго подниматься с постели. Будем уповать на Бога, я молюсь, чтобы Он вразумил моего сына. Сильней всего меня беспокоит то, что внуки мои не получают должного образования, а теперь еще вас покинула обучавшая их бонна. Разумеется, ее знаний уже недостаточно было для обучения мальчиков. Ивану я не раз об этом писала, и прежде он собирался отправить их в частный пансион, но теперь, кажется, совершенно ушел в свое горе и ни о чем не думает. Единственный человек, который имеет на него влияние, это его дядя Яков Иванович Ростовцев, я напишу ему и попрошу…»

Судя по датам, Яков Иванович немедленно откликнулся на просьбу невестки и отправил племяннику полное укоризны письмо, сохранившееся почти полностью.

«… Ты знаешь, племянник, как я люблю тебя, и как понятно мне твое горе, ведь и нам с моей дорогой Верочкой довелось не раз хоронить любимых чад своих. Разве не разрывалось у нас сердце, когда в прошлом году чахотка унесла нашу ненаглядную Сашеньку, а ведь ей едва минуло девятнадцать! Но поведение твое я не могу одобрить, оно больно ранит твоих жену и матушку, о себе я уже не хочу говорить. Приди в себя, вся Россия теперь изранена сердцем, скорбь пришла чуть ли не в каждый дом…»

Шел 1856 год, Крымская война окончилась для России тяжелым поражением, в храмах поминали павших, ширились тяжелые слухи о том, что император Николай Павлович, виня себя в постигших армию неудачах, покончил жизнь самоубийством. В этом была и доля истины – будучи сильно простуженным, государь вышел на парад и простоял на морозе несколько часов в тонком мундире с непокрытой головой.

«… У тебя четыре сына и две дочери, – продолжал Яков Иванович, – очнись, вспомни о своем отцовском долге. Сколько теперь Ване, твоему старшему, скоро пятнадцать? Да и Васе уже почти четырнадцать, следует подумать об их будущем. Матушка твоя в своем письме ко мне припомнила рассказы ее собственного отца князя Вадбольского, твоего деда, о том, как в юном возрасте его обучали доморощенные учителя. Он сам признавался в том, что недостаток образования сильно мешал ему в жизни. Теперь же, спустя почти сто лет, невозможно сделать успешной карьеры, не получив систематического образования. Развитию системы образования в России посвятили жизнь и твой другой дед Иван Иванович Ростовцев, и твой отец, да и я, твой дядя. Домашнее обучение, как бы хорошо оно не было, систематического образования дать не может.

В этом году ты собирался отправить старших детей в частные пансионы, каковы теперь твои намерения? Что касается твоих дочерей, то, как сообщил мне господин Вышнеградский, один из лучших педагогов нашего времени, «Ведомство учреждений императрицы Марии» готовит в Петербурге к открытию женское училище под попечительством принца Ольденбургского. Думаю, подобное училище было бы для Кати и Насти предпочтительней закрытого частного пансиона…»

Возможно, именно это письмо Якова Ивановича заставило Ивана очнуться и всерьез задуматься об образовании детей. Самого старшего, Ваню, отослали в Петербург в кадетский корпус, Васю, Катю и Настю – в Москву. Смышлёного Васю, любившего читать книжки, по совету дяди определили в Лазаревское училище, совмещавшее гимназию со специальным изучением восточных языков и восточный факультет университета. Девочки год провели в частном пансионе. Заведение было закрытым, но им дозволялось навещать бабушку – настоятельницу мать Агнию, в миру Александру Петровну Ростовцеву, глубоко почитаемую начальницей пансиона.

Весной 1858 года Александра Петровна умерла. Обе внучки и Вася были рядом с ней в последние ее дни. Болезнь тянулась давно, но детям об этом не говорили, накануне смерти она была весела, расспрашивала их об учителях и уроках, а потом сказала:

– Хочу вам сделать подарки. Тебе, Васенька, этот перстенек, его я подарила твоему дедушке незадолго до его смерти. Сейчас он тебе велик, а вырастешь – в самый раз будет, у тебя пальцы тонкие, как у него, – исхудавшая рука ее ласково коснулась вьющихся волос мальчика, она перевела взгляд на внучек, – а вы, девочки, сами выбирайте, кому и что больше нравится.

Ухаживавшая за больной сестра-монахиня принесла резную шкатулку и откинула крышку. Настя восторженно ахнула, ослепленная сверканием драгоценных камней.

– Ой, бабушка, как красиво, а можно мне это кольцо? – покосившись на старшую сестру – не станет ли возражать, – она робко указала на кольцо с рубином.

Но Катю занимало другое.

– А что тут за бумаги, бабушка? – с интересом спросила она.

– Бумаги, – Александра Петровна еле заметно вздохнула и коснулась кончиками пальцев аккуратно перевязанной ленточкой стопки, – это письма. Внизу те, что получала и хранила моя матушка, ваша прабабка. Сверху те, что получала я. От вашего деда, от вашего отца, от моих сестер. После моей смерти их сожгут.

– А можно мне взять их себе?

– Письма? – удивилась бабка.

– Да, бабушка. И шкатулку. Я тоже буду складывать сюда письма, которые получу. А колечко и колье пусть Настя возьмет. Она красивая, наденет их, когда поедет на бал.

Александра Петровна, тронутая словами внучки, задумчиво на нее смотрела. Катя была некрасива – чернявая, худая, похожая на мать. В свои неполные двенадцать лет она относилась к этому совершенно равнодушно. В отличие от нее Настя, хоть и была на год моложе, вполне осознавала свою прелесть – тонко очерченным личиком и огромными синими глазами она очень походила на Александру Петровну в молодости. И бабушка неожиданно почувствовала себя виноватой – за это сходство она в глубине души всегда больше любила Настю, а не замкнутую угловатую Катю.

– Хорошо, Катюша, – медленно проговорила она, – шкатулка и письма будут твоими после моей смерти. Но все же выбери себе что-нибудь еще. Хочешь эту брошь?

В крохотных золотых лепестках сверкали мелкие алмазы. Катя нерешительно покрутила искусственный цветок, словно не зная, что с ним делать.

– Хорошо, спасибо, бабушка, – неуверенно прошептала она.

Александра Петровна усмехнулась про себя:

«Берет, только чтобы меня не обидеть. Почему я прежде не разглядела, как она тонка в своих чувствах и деликатна душою?»

– Так можно мне это кольцо? – перебив ее мысли, с надеждой спросила Настя.

Бабушка неожиданно почувствовала себя разочарованной, но все же ласково погладила Настю по голове.

– Конечно, милая.

На следующий день в пансион пришла заплаканная сестра из обители и сообщила, что мать Агния ночью скончалась.

Глава девятая

Вскоре после смерти бабушки Катя и Настя оставили пансион – их семья переехала в Петербург, и там девочки поступили в только что открывшееся Мариинское училище, располагавшееся тогда в здании на углу Невского и Троицкого переулка. Здесь у них появилось множество новых предметов – математика, естествознание, словесность, иностранные языки. Немецкий обе девочки знали прилично, за дополнительную плату их определили изучать еще и английский – так посоветовал дядюшка Яков Иванович. Французский же был для них родным – дома мать с отцом общались по-французски, поскольку Мария за годы жизни в России хоть и стала понимать русский, но говорить на языке мужа так и не научилась. Однако, выполняя его желание, детей она называла на русский ласкательный манер – Ваня, Вася, Катя, Настя, Костя, Сережа.

О дядюшке Якове дети и в прежние годы постоянно слышали от родителей, а в Петербурге он наносил им визиты довольно часто, иногда с женой Верой Николаевной. В сентябре они всей семьей съездили к дядюшке на дачу в Павловск с поздравлениями – в день Веры, Надежды, Любви. После этого Яков Иванович не появлялся у них довольно долго. Когда он приехал вновь, то показался Кате совсем больным – руки у него тряслись, и он постоянно вытирал платком слезящиеся глаза. Позже Катя случайно оказалась свидетельницей разговора родителей.

– Как же Яков изменился, выглядит словно ему сто лет! – взволнованно говорила мать. – Знаешь, когда мы с тобой приехали в Петербург после нашей свадьбы, и ты нас познакомил – помнишь? – я сначала подумала, вы с ним ровесники.

– Он на восемь лет старше меня, – хмуро возразил Иван.

– Всего на восемь! Значит, ему теперь только пятьдесят с небольшим, а похож на древнего старца, матерь Божья, что горе делает с людьми! – Мария перекрестилась по-католически, что в последнее время стало раздражать ее мужа, и теперь он недовольно сдвинул брови, однако она, не обратив на это внимания, продолжала расспрашивать: – Но что же, все-таки, случилось в Дрездене с его сыном, Жанно?

– Никому неизвестно, задавать вопросы я не решаюсь. Официально объявлено, что Алекс умер от чахотки, как и его сестра Саша, но ходит множество слухов – одни считают, что он дрался на дуэли, другие говорят, будто он вербовал для Гарибальди волонтерские отряды с целью поддержки Наполеона Третьего и был тяжело ранен австрийским агентом.

– Гарибальди! – ахнула Мария. – Ах, до чего неспокоен этот человек! То воюет с французами, то их поддерживает, вокруг него льется и льется кровь, святая мадонна, защити мою страну! – она вновь перекрестилась. – Неужели он действительно мог увлечь сына бедного Якова?

Иван пожал плечами.

– Ну, это только предположения, известно лишь, что Яков месяц назад вернулся из Дрездена сам не свой и сообщил о смерти сына. Сказал, что его долг позаботиться о вдове и детях Алекса, при этом его жена Вера даже слышать не хочет о невестке, никто не знает почему. Так что, возможно, тут что-то личное, связанное с адюльтером.

Тут его взгляд упал на дочь, и он недовольно нахмурился.

– Катя, иди в детскую, – поспешно сказала мать.

Катя убежала. Она была взволнованна услышанным, ей стало жаль дядюшку Якова, но постепенно разговор забылся, вытесненный новыми впечатлениями. Училище не имело пансиона – каждый день после занятий ученицы расходились по домам. За некоторыми приезжали экипажи, но дом Ростовцевых находился всего в двух шагах от Троицкого переулка, поэтому Катя и Настя возвращались домой пешком, и как же славно было идти по Невскому, даже в мороз или слякоть! Мимо них сновали пешеходы, по мощенной мостовой важно катили экипажи, скакали гвардейцы, казавшиеся девочкам сказочными рыцарями. Из-под колес и копыт во все стороны летела грязь, воздух был наполнен грохотом колес и смачной руганью возниц, их пассажиров и всадников, которые часто не могли решить, кто кому должен уступить дорогу.

Домой возвращаться не хотелось – отец, хоть и стал меньше пить, но постоянно находился в раздражении, между ним и старшим братом Ваней, теперь уже студентом Николаевского инженерного училища, все чаще вспыхивали споры.

– Ты, исконно русский помещик, не хочешь понять, – кричал Иван сыну, – отмена крепостного права сделает тебя нищим!

Ваня, лицом и повадкой очень схожий с отцом, кипятился:

– Это вы не хотите понять, папа, не должны русские люди иметь рабами таких же, как они, русских! И нищим я не стану, получу профессию и буду работать! Вы просто не можете понять, папа, что общество наше теперь уже не то, что в ваше время, жить своим трудом намного почетней.

В гневе они, набычившись, стояли друг против друга и в споре своем гневно жестикулировали.

– Ах, я, оказывается, не могу понять!

Мария в споры мужа с сыном не вмешивалась, мудро рассудив, что от того, кто возьмет вверх в их гостиной, в реальности ничего не изменится, девочки старались держаться подальше от спорщиков, чтобы не попасться раздраженному отцу под горячую руку. После обеда они садились делать уроки. Кате учиться нравилось, Настя, ленивая от природы, над учебниками частенько дремала, но ее выручала хорошая память. К тому же, она была столь милой в обращении с окружающими, что учителя и родители часто прощали ей ее огрехи.

В 1860 году внезапно умер Яков Иванович. Иван тяжело пережил его смерть и вновь начал пить. Он окончательно рассорился со старшим сыном, однажды, будучи в подпитии, дал ему пощечину и в гневе крикнул:

– Ты мне не сын, не желаю тебя более знать! Уходи и не возвращайся, пока я жив!

Вспыхнув, юноша потер щеку.

– Я больше не переступлю порог, пока вы живы, папа, – холодно проговорил он и, повернувшись, вышел.

Иван делал вид, что ссора с любимым первенцем ему безразлична, в действительности же его грызла тоска, днем он изводил жену попреками, а ночью плакал у нее на груди пьяными слезами. Отмена крепостного права оказалась для него последней каплей – в день, когда в храмах зачитали царский указ, его разбил паралич. Вызванный врач покачал головой и вынес свой вердикт: больному предстоит до конца жизни оставаться прикованным к постели.

– Если, конечно, не случится чуда, – добавил он, но тон его был не слишком обнадеживающим.

Спустя месяц заехали навестить больного сыновья покойного Якова Ивановича – флигель-адъютант императора Николай Яковлевич и адъютант военного министра Михаил Яковлевич. Спустившаяся к гостям Мария поздоровалась с ними и виновато сказала:

– Жанно уже целый месяц болеет, он не в состоянии вас принять, мне очень жаль.

Их поразили ее осунувшееся лицо и опухшие от слез глаза. На миг у обоих мелькнула мысль, что у кузена случился очередной запой. Николай неуверенно проговорил:

– Какая жалость, кузина, нам нужно было его увидеть по делу. И ведь совсем недавно мы виделись с вашим сыном Ваней, он нам ничего не сказал.

Мария опустила голову – она послала старшему сыну письмо с сообщением о болезни отца, но тот не ответил. Горло у нее сдавило, но тут вошла пятнадцатилетняя Катя. Расцеловавшись с родственниками, она опустилась на софу рядом с матерью и заговорила по-взрослому серьезно:

– Вы про Ваню говорили, дядюшка, когда я входила? Ваня не хочет никого беспокоить, потому и ничего не сообщил вам. Мы даже Васе в Москву пока не написали, надеемся, что папе станет лучше.

Николай в недоумении переглянулся с братом.

– Что ж, будем надеяться на лучшее. Тогда, возможно, мне стоит поговорить с вами, кузина Мария. На днях нам пришлось отлучиться по делам имений, а вчера мы вернулись и обнаружили адресованные нам письма Ивана. Он сообщает, что в его прежнем завещании душеприказчиком и попечителем имущества ваших детей был назван наш покойный отец. Теперь же, пишет кузен, он изменил завещание и возложил эту обязанность на нас с братом. Мы были чрезвычайно удивлены, что он предварительно не обсудил этот вопрос с нами. Видите ли, это серьезная ответственность, а мы оба еще слишком молоды. Разве не естественней, чтобы вы, кузина, как мать, сами осуществляли опеку?

Мария судорожно вздохнула и стиснула в руке кружевной платок, от готовых вырваться из груди рыданий ей было трудно говорить.

– Да, я понимаю. Мой Жанно всегда и во всем советовался с Яковом. Теперь остались вы, его сыновья. Поэтому мы с мужем решили просить вас обоих принять на себя эту обязанность. Я чужая в этой стране, не знаю русского языка и русских законов. Ближе вашего отца и вашей семьи у нас никого нет. Жанно хотел все обсудить с вами, но вас не было в Петербурге. Наверное, он уже стал плохо себя чувствовать, поэтому и поторопился – изменил завещание, не успев с вами переговорить. Спустя два дня с ним случился удар, я даже не знала, что он успел вам написать, Теперь-то он уже вряд ли когда-нибудь сможет говорить и писать.

Силы оставили ее, поднеся к губам платок, она беззвучно разрыдалась. Катя поспешно обняла мать за плечи.

– Не надо, мама, милая, пожалуйста

– Да-да, простите, – Мария сквозь слезы взглянула на ошеломленно молчавших гостей, – неужели вы откажетесь?

Братья растерянно переглянулись – именно таково было их намерение. Причиной отказа было сложное положение, в котором они оказались по милости брата императора Великого князя Константина Николаевича. Амбициозный и честолюбивый, Великий князь претендовал на царский трон – по той причине, что правящий государь Александр Второй родился в 1818 году, когда их отец был всего лишь Великим князем Николаем Павловичем, даже не наследником престола, он же, Константин Николаевич, появился на свет в 1827 году, когда Николай Первый уже прочно сидел на троне.

Теперь Великий князь в очередной раз устраивал заговор, пытаясь сместить с трона царственного брата. После отмены крепостного права число врагов у Александра Второго резко увеличилось – недовольно было дворянство, роптали крестьяне, вынужденные выкупать свою землю. Великий князь решил воспользоваться поддержкой революционно настроенной части общества, и братья Ростовцевы были выбраны им в посланцы к живущему в Лондоне социалисту Герцену.

Положение их было весьма щекотливым. С Великим князем их связывала прочная многолетняя дружба, отказать ему в помощи они не могли. С другой стороны, они хранили верность императору, тем более, что Александр Второй благоволил к их отцу Якову Ростовцеву, после его смерти он возвел всю их семью в графское достоинство. Оставалось одно – выйти из игры.

Николай и Михаил условились явиться к Герцену ни от кого не скрываясь, вести с ним разговоры об абстрактных вещах – например, о возможности преобразования общества путем реформ. В Лондоне постоянно действовали агенты Третьего отделения, об их визите к опальному вольнодумцу непременно донесут. Неизвестно, что их ждет при возвращении в Россию – возможно, вечная ссылка или даже арест с конфискацией имущества. Совесть у них останется чиста – как перед императором, так и перед Великим князем Константином Николаевичем, – однако при таких условиях безответственно принимать на себя попечительские обязанности. Кузен Иван, полагали они, дай Бог, проживет еще долго, у него есть время выбрать других опекунов для своих детей. Теперь же, глядя на убитую горем женщину и мужественно поддерживающую мать девочку, братья поняли, что ответить отказом невозможно.

– Милая кузина, – взяв за руку Марию, проговорил Николай, – не тревожьтесь, вы всегда можете на нас рассчитывать. И не нужно плакать, расскажите лучше, как Настя, как мальчики.

На губах Марии мелькнуло подобие слабой улыбки.

– Настя у нас рукодельница и на уроках прилежна. Сейчас к подруге ушла, они какой-то водевиль готовят.

– Вот и славно, – похвалил Михаил.

– Скажите, кузены, – Мария перевела вопросительный взгляд с Николая на Михаила, – вам известно что-нибудь о будущем Павловского кадетского корпуса, где учатся мои младшие сыновья? Ходят разговоры, что он скоро будет упразднен, и я тревожусь.

– Тревожиться ни к чему, – утешил ее Николай, – готовится преобразование корпуса в Павловское военное училище, ваши сыновья завершат свое образование там.

– Вы меня успокоили. Ну, расскажите же о себе, как ваша матушка?

– Матушка на водах, на днях вернется в Петербург и непременно к вам заедет. Мы с Михаилом скоро едем в Англию. Надеюсь, к нашему возвращению Ивану станет лучше. Что говорит доктор?

– Доктор говорит, что жизнь Жанно в неопасности, – губы Марии задрожали, но она сумела вымученно улыбнуться, – что же касается его возможности двигаться и говорить… тут доктор говорит, что в жизни есть место чуду.

Обменявшись огорченными взглядами, братья решили, что пора прощаться.

– Ужасно, – говорил Николай брату в везущем их домой экипаже, – папа был так привязан к кузену, и я тоже с детства его любил. Ты, надеюсь, не сердишься, что я согласился принять обязательства по опеке? Не в силах был огорчить несчастную женщину.

– Разумеется, ты прав, – Михаил тяжело вздохнул, – такое несчастье!

Время шло, но глава семьи так и не оправился, тело его оставалось безжизненным, речь напоминала лепет малого ребенка. По окончании инженерного училища старший сын Ростовцевых Иван служил в Кронштадте, второму сыну Василию, выпущенному из Лазаревского института с отличными оценками, предложили остаться в институте в качестве преподавателя, но он предпочел военную службу. В 1865 году Василий Ростовцев был зачислен в один из недавно сформированных в Туркестанском крае батальон

Часть вторая

Глава десятая

После многовекового пребывания под властью шейбанидов, потомков Чингисхана, Ташкент был захвачен казахами и поделен между четырьмя казахскими ханами. В 1784 году доблестный Юнус Ходжа – один из четырех правителей, человек хитрый и ловкий, – сумел изготовить крупнокалиберную пушку «зан-бурак» и показать ее своим соперникам в действии, отчего весь базар оказался осыпан останками человеческих тел. Три хана не стали ожидать продолжения и благоразумно покинули Ташкент. Объединив их владения, Юнус-Ходжа основал Ташкентское государство и в течение двенадцати лет правил им довольно успешно.

На огромный расцветший город, не осмеливаясь ничего предпринять, с жадностью поглядывали соседи с запада и востока – эмир Бухары и хан Коканда. Наконец в 1796 году Алим-хан Кокандский сделал попытку захватить Ташкент, но Юнус-Ходжа отразил нападение. Однако спустя несколько лет его стали преследовать военные неудачи, а в 1802 году свел в могилу туберкулез.

После смерти Юнус-Ходжи Ташкентским государством какое-то время правили его сыновья, но они не обладали ни военным опытом, ни житейской мудростью своего отца. В 1810 году кокандцы все-таки захватили Ташкент и устроили его жителям жестокую резню. В течение последующих десятилетий захватчики-кокандцы постепенно сжились с коренными ташкентцами, ужасы войны стали забываться – жители огромного города, стоявшего на перекрестье торговых путей, нуждались в мире, чья бы власть его ни поддерживала. После взятия Ташкента Алим-хан его укрепил, обнес рвом и зубчатой стеной с двенадцатью воротами, снес до основания дворец Юнус-Ходжи и на берегу канала Анхор построил новую Урду (крепость), в которую попасть можно было только по узкой тропинке и с разрешения хана. Урду он также укрепил каменными стенами и тремя глубокими рвами, а в середине укрепления выстроил свой замок, показывая жителям Ташкента, что власть его над городом вечна и незыблема.

К середине девятнадцатого века в Ташкенте вновь расцвели торговля и ремесла. Базары были завалены хлопком, паласами и коврами, возводились мечети и караван-сараи, принимавшие проходившие через город караваны. Кокандское же ханство постепенно утрачивало былую мощь – непрерывно воюя с Россией, оно теряло свои земли и крепости. Понимая это, ташкентская знать и духовенство, не очень жаловавшие кокандцев, решили отправить Бухарскому эмиру просьбу принять город в свое подданство – они надеялись, что эмир избавит их как от кокандцев, так и от наступавшей с севера русской угрозы. Однако помощь из Бухары прийти не успела – в середине июня 1865 года русские под командованием генерала Черняева ворвались в город через Камеланские ворота.

Бои на улицах Ташкента шли три дня. Русские брали баррикады штыками и теснили кокандцев к центру города, те отступали и вновь строили баррикады. В конце второго дня боев к генералу Черняеву, по-восточному низко кланяясь, приблизилась депутация аксакалов, торговцев и ремесленников.

– Ростовцев! – крикнул генерал. – Подойди сюда!

Василий поспешил к генералу. В Ташкенте было немало знавших русский язык – еще со времен Юнус-Ходжи город вел активную торговлю с русскими, – однако при важных переговорах Черняев предпочитал во избежание недоразумений использовать своего драгомана (переводчика).

– Не нужно разорять город, великий генерал, – перевел Василий, – мятежники и кокандцы желают крови, но мы, ташкентцы, не хотим войны, мы изъявляем покорность русскому царю.

– Спроси, где теперь собрались кокандцы, – потребовал Черняев.

– На базаре, – перебивая друг друга, затараторили депутаты, – их много, тысяч пятнадцать, они поклялись на Коране умереть за веру и город.

Чтобы утихомирить поклявшихся умереть, по базару ударили из пяти орудий. На ночь полукругом подожгли дома, отделив базар от расположившихся на отдых войск – не дать врагу сделать вылазку. На следующий день опять пришлось очищать от врагов улицы, но тут вновь явились депутаты.

– Что еще? – раздраженно поинтересовался генерал. – Ростовцев, переводи.

– Обещают самостоятельно очистить Ташкент от черни и засевшего в домах сброда. Молят не разрушать город.

– Хорошо, даю им время, но если не выполнят обещания… – в голосе Черняева звучала угроза, подождав, пока аксакалы отойдут, он уже другим тоном сказал Василию: – Иди к Камеланским воротам, поручик, пусть перевяжут тебе руку.

У Камеланских ворот располагался подвижной госпиталь. В углу палатки на расстеленной на земле подстилке лежали раненые, среди них приятель Василия поручик Юрий Кауфман. Его ранило в грудь, и на повязке расплылось широкое красное пятно. Увидев Василия, он слегка приподнялся, и пока врач перевязывал его друга, пытался балагурить:

– Ну и что ж ты так долго не шел к нам, Ростовцев? Теперь придется отнять ему руку, правда, доктор?

Врач ничего не ответил, а Василий беззлобно хмыкнул:

– Напугал, сейчас грохнусь в обморок.

Доктор осмотрел сквозную рану ниже плеча, промыл ее и перевязал, но оставаться в лазарете Василий не захотел. Кауфман крикнул ему вслед:

– Приходи вечером в лазарет, Вася, сыграем в карты. А то я тут от скуки загнусь.

– Замолчите, господин поручик, – рявкнул на него доктор, – сейчас опять кровотечение начнется.

К вечеру бои стали стихать. Депутаты выполнили свое обещание, последние кокандцы покинули Урду, русские им не препятствовали. Утром следующего дня наступила тишина, и генерал Черняев, спокойно проехав на коне по центру города, принял от ташкентской знати двенадцать золотых ключей от городских ворот.

В своем письме матери и сестрам Василий лишь мельком упомянул, что в бою получил ранение, больше описывал свои первые впечатления от необычного азиатского города:

«Когда спускаешься к Ташкенту с горы, он кажется заколдованным садом без конца и края. Заколдованным, потому что погода стоит безветренная, деревья словно мертвые, даже листка не колыхнется. Зато, как съедешь вниз, так появляются лачужки. Улицы здесь кривые и узкие, телега не проедет. Русских не любят, обзывают нас на своем языке «петухами». Кричат вслед, думают, не понимаем. Я, конечно, понимаю, не зря столько лет в Лазаревском институте восточные языки изучал. Один раз не вытерпел – повернулся, крикнул:

«Тысяча русских петухов тридцать тысяч кокандских ишаков из Ташкента прогнали»

Они тут же притихли, когда я до чайханы добрался, туда старики пришли – извиняться. С тех пор меня запомнили – на задирают. Когда генерал Черняев узнал, долго смеялся…»

Смеялся не только Черняев, долго хохотали, услышав о случае с извинявшимися стариками, однополчане Василия, а громче других оправляющийся от ранения Юрий Кауфман.

– Слушай, Ростовцев, обучи меня парочке местных ругательств, чтобы научить их уважать русского офицера, – постоянно просил он.

Впрочем, хозяева небольшого дома у Чимкентских ворот, где на первых порах поселились Василий, Юрий Кауфман и еще два офицера, относились к ним достаточно дружелюбно. Хозяин, пожилой сарт по имени Сеид, кокандцев терпеть не мог и был рад, что их изгнали из города. Он обожал поболтать, часто, вернувшись из сада, поднимался на крышу, где ночевали его постояльцы, и ставил перед ними ведро полное фруктов.

– Кушяй, урус, кушяй.

– Скажи, Сеид, что за птица у тебя с другой стороны крыши гнездо свила? Нельзя ее прогнать? – морщась спросил на второй день их пребывания Юрий Кауфман. – Больно уж воняет.

Василий перевел, и Сеид строго покачал головой:

– Нельзя, урус, это мурги сулейман, священная птица. Когда халиф Аль-Мамун повелел уморить голодом в темнице мудрого и святого Ахмада ибн Ханбала, птица мурги сулейман приносила святому пищу. А чтобы он не задохнулся в собственных испражнениях, уносила их прочь. Поэтому въевшийся в ее тело запах неприятен. Обидеть мурги сулейман – великий грех, благословен тот, под чьей крышей она свила гнездо.

Выслушав перевод, Юрий почесал затылок и хмыкнул, но встретив укоризненный взгляд Василия, удержался от смеха, лишь выразительно зажал себе нос. Впрочем, кроме появлявшегося ближе к ночи неприятного запаха, жилище Сеида имело множество других недостатков – оно находилось у самой дороги к базару, куда с рассвета до заката следовали вереницы караванов, поэтому весь день в воздухе стояли оглушительный грохот повозок и крики вьючных животных.

– Персия мне представлялась адом, – пробормотал штабс-капитан Пукалов, прозванный «Маничкой» за мягкость обращения и яркий девичий румянец во всю щеку, – но теперь я вижу, что это было очень даже милое место. Кстати, спроси его, Вася, почему у них здесь мечети без минаретов.

– Я уже спрашивал, для минарета нужен жженый кирпич, он здесь, как я понимаю, очень дорог. А не пора ли нам идти к Черняеву? Генерал сегодня звал нас к себе ужинать.

Генерал Черняев угощал за большим столом, где сидело человек тридцать офицеров. Стол ломился от местных лакомств и русских сдобных печений, по всей длине расставлены были тарелки с казылыком (конская колбаса), тут же стояли привезенные из России водка и вино. Два денщика наливали желающим кумыс, потом принесли чай, подали пирожки с мясом, бялиш (паштет) и плов.

– Лазутчики нынче донесли, эмир Бухары Музаффар послал гонцов к Худояру, хану Коканда, – громко говорил раскрасневшийся от водки Черняев, – хотят сговориться против русских. Как мы Ташкент взяли, так они о вековом соперничестве меж собой забыли, собираются газават объявить. Пусть попробуют, мы их упредим – через два дня выступаем на Ура-Тюбе и Джизак.

Подвыпившие офицеры одобрительно загудели.

Глава одиннадцатая

После взятия Ташкента Черняева стали преследовать неудачи. По решению военного министерства он был отправлен в отставку, его сменил генерал Романовский, которому удалось взять и присоединить к России Ура-Тюбе, Джизак и Худжанд. Наступило некоторое затишье, Романовский отбыл в Петербург – официально для получения наград, но ходили слухи, что он получил назначение на Кавказ и больше в Туркестан не вернется. В декабре 1866 года в одном из своих редких писем домой Василий писал:

«… Простите, дорогие мама, папа и сестры, за то, что долго не сообщал о себе. Некогда было взять перо в руки, время было горячее. Бухарского хана усмирили еще в мае, осенью Ура-Тюбе и Джизак взяли. Теперь в наших руках и Худжанд, откуда дороги ведут на Ташкент, Коканд и Бухару. Я цел и невредим, ни одной царапины на мне нет, так что не тревожьтесь, родные. Сейчас у нас затишье, бухарцы присмирели, русские купцы спокойно ездят в Коканд и Бухару…»

Катя по нескольку раз перечитывала отцу послания брата, он слушал, по лицу его текли слезы. Мария первой открывала и читала приходившие от Василия письма, но тоже любила послушать чтение Кати. Она садилась рядом с мужем, брала его за руку и, затаив глаза, внимала каждому слову дочери, словно не знала уже весь текст наизусть. Там, в далекой жаркой стране, каждую минуту могла оборваться жизнь ее мальчика. Младшим, Косте с Сережей, тоже вскоре предстояло быть выпущенными в армию, оба горели нетерпением, и их мать думала об этом с тоскливой покорностью – смысл войн, которые постоянно вела Россия на южных рубежах, был ей непонятен.

Весной 1867 года по окончании Павловского военного училища Константин уехал в Оренбург, Сергей – на Кавказ, ставший после пленения Шамиля относительно спокойным местом. Летом Ростовцевы получили от обоих короткие весточки, сообщавшие о благополучном прибытии. От Василия же письмо пришло длинное и обстоятельное, как всегда написанное хорошим французским языком.

«… радостно узнать, что брат Костя рядом со мной в Оренбурге. Хотя что такое «рядом»? От Оренбурга до Ташкента в два раза дальше, чем от Петербурга до Москвы! Но здесь, вдали от дома, по-иному мыслится расстояние, надеюсь, что мы с братом вскоре свидимся. Еще у меня радость: в Ташкент прибыл кузен отца граф Михаил Ростовцев, сын покойного Якова, любимого папиного дяди.

Вы, помнится, говорили мне, мама, что они с дядей Николаем заезжали навестить вас перед отъездом в Европу, вскоре после того, как Государь пожаловал их семью графским достоинством. Потом ходили слухи, будто оба они по возвращении из Европы попали в немилость к Государю и сосланы в свои имения, но точно никто ничего не знал. Так вот, в день нашей встречи мы с дядей Михаилом проговорили всю ночь, от вечернего намаза до утреннего, как здесь говорят, и он рассказал все подробно. Я хочу передать вам его рассказ и непременно прочтите папе.

Оказывается, в Лондоне у общих знакомых (кажется, это было в доме господина Герцена, что слывет социалистом) они случайно встретились с Аполинарием Куровским. Довольно долго говорили с ним о каких-то пустяках, по словам дяди обсуждали роман «Королева Борнео», написанный покойным прусским королем Фридрихом-Вильгельмом. За Куровским в Лондоне внимательно следили наши английские осведомители (и не зря: год спустя он оказался одним из вдохновителей Польского восстания), об этой беседе донесли Государю, и он был весьма раздосадован. По возвращении в Россию дядя Николай и дядя Михаил уже на границе получили повеление считать себя уволенными из армии по прошению и приказ следовать в свои Псковские имения.

Они пробыли в ссылке почти четыре года, однако Grand Duc Constantine (Великий князь Константин, фр.), всегда испытывающий к ним дружеские чувства, сумел добился отмены наказания. Дядя Николай прощен и скоро отправится в поездку по казахским степям с целью выбрать маршрут будущей железной дороги. Кажется, в этой экспедиции примет участие юный сын Grand Duc Constantine, возможно, экспедиция посетит и Ташкент. Что касается дяди Михаила, ему тоже разрешено покинуть свое имение, и теперь он прибыл в Ташкент для изучения восточного искусства и пробудет здесь месяца два.

Под большим секретом дядя сообщил мне, что обручен и в сентябре собирается сочетаться браком с дочерью оренбургского купца Валентина Бергмана, который держит в городе небольшой магазин. Его дочь, невесту дяди, зовут Татьяной. Дядя Михаил ее боготворит. Непременно сообщите об этом папе, чтобы его порадовать.

Еще новость: в наш полк выпущен подпоручиком хорошо знакомый вам Алеша Куропаткин, друг и однокашник Кости с Сережей по Павловскому училищу. Он передает всем вам низкий поклон. Алеша привез из Петербурга грустную новость: генерал Романовский, уехавший в Петербург с докладом, к нам больше не вернется, и это печально, мы все его полюбили…»

С первого же дня между Юрием Кауфманом и молодым подпоручиком Алешей Куропаткиным установились неприязненные отношения. Причиной тому стал совершенно невинный вопрос Алеши – когда его представили Кауфману, как старшему по званию, он спросил:

– Вы, господин поручик, наверное, родственник известного во флоте доктора Семена Аркадьевича Кауфмана? Прекрасный знаток своего дела – за месяц избавил отца от болей в спине. Другие врачи лечили от ревматизма, а господин Кауфман вмиг определил воспаление в почках и составил нужный рецепт.

Ничего, кроме симпатии, ни в лице, ни в тоне Алеши не было, но Кауфман неожиданно нахмурился.

– Нет, господин подпоручик, – резко ответил он, – доктору Кауфману я ни с какой стороны не родственник. Батюшку вашего Николая Емельяновича я знавал, он у нас в корпусе курс топографии вел, я рад, что ему полегчало. Николай Емельянович большого уважения достоин – нелегко сыну крепостного себе путь пробивать. Лишь благодаря собственному усердию, а не заслугам предков он до поручиков дослужился и был дворянского звания удостоен.

Лицо Алеши, задетого не столько словами Юрия, сколько пренебрежением, звучавшим в его голосе, вспыхнуло, глаза сверкнули. Василий поспешил вмешаться:

– И верно, сие уважения достойно, – добродушно сказал он, сглаживая неловкость Кауфмана, – дед мой по отцу тоже заслугами своими дворянского звания достиг, и за то я глубоко чту его память. Правда, теперь уже не те времена, чтобы кичиться заслугами предков, каждого по его собственным достоинствам ценят.

Он бросил укоризненный взгляд на Кауфмана и улыбнулся Алеше, а тот, вернув ему улыбку, задорно тряхнул головой:

– Вы правы, Василий Иванович, времена не те! Дед мой из рекрутов до штабс-капитана дослужился, батюшка во флоте капитан-поручика достиг, а я, может, Бог даст, генералом стану!

Кауфман насмешливо улыбнулся, но ничего не ответил. Почувствовав неодобрение товарищей, он больше не пытался задеть молодого Куропаткина. Позже, когда они с Василием остались вдвоем, тот спросил:

– Объясни, Юрий, с чего ты вдруг стал задирать мальчика? Он ведь ничего дурного тебе не сделал и не сказал. Куропаткин дружен с моими младшими братьями, и мне неприятно, что ты ни с того ни с сего…

– Ни с того ни с сего! – вспыхнув, воскликнул Кауфман. – А приписать мне родство с иудеем Семеном Кауфманом?

– С иудеем? – в недоумении переспросил Василий. – Но ведь фамилия «Кауфман» немецкая.

– По-немецки прусская фамилия «Кауфман» пишется с двумя «н» на конце, а еврейская – с одним. Русские же канцеляристы стали писать ее одинаково. Семен Кауфман – крещеный еврей. В Петербурге всем известно, что у него крест лишь болтается на шее, а душой он тянется к своему племени и покровительствует иудейской общине. Мои же предки Кауфманы всегда были христианами, один из них Ульрих Кауфман даже служил епископом в Вене.

Столь горячая тирада в устах его всегда остроумного и немного циничного друга привела Василия в замешательство – он не мог даже предположить, что Юрий столь ревностно относится к своей родословной.

– Думаю, молодой Куропаткин не имел намерения тебя оскорбить, – осторожно заметил он, – его всего лишь привлекло сходство фамилий.

– Сходство фамилий! Так почему тогда он не назвал меня родственником будущего генерал-губернатора?

Действительно, с недавних пор пошел слух, будто государем одобрен закон о создании Туркестанского генерал-губернаторства, называли даже имя будущего генерал-губернатора – Константин Петрович Кауфман. Василий примиряюще развел руками:

– Возможно, генерал Кауфман не столь хорошо ему знаком, как доктор Кауфман. Кстати, насчет генерал-губернатора еще ничего официально не объявлено, а слухов в нашем затерянном в песках Туркестане, сам знаешь, всегда хватает. Хотя, если генерал Кауфман твой родственник и сам лично тебе об этом сообщил, то ты можешь знать, – он вопросительно взглянул на приятеля, – странно только, что ты мне ничего прежде не говорил. Мне тоже следует обидеться на твою скрытность?

– Генерал ничего мне не сообщал, и обижаться тебе не на что, – криво усмехнувшись, Юрий пожал плечами, – хотя мы действительно в родстве. Первые прусские Кауфманы, братья Теодор и Август, приехали в Россию при императрице Екатерине, служили под началом Суворова и Потемкина и были в милости у государыни. Нынешний генерал Константин Петрович Кауфман – один из внуков Теодора. Мой же отец был внуком Августа. Эти две ветви семьи отношения между собой не поддерживают.

Василий покачал головой.

– Удивительно, когда между столь близкими по крови семьями нет связи, ведь в России у них нет иной родни.

– Видишь ли, тут сложная история. Мой прадед Август рано овдовел, имел только одного сына, игрока и кутилу. Когда тот проиграл полковую казну, Август продал имение, чтобы возместить растрату и спасти семейную честь. Сын его, мой дед, вышел в отставку и продолжал служить по гражданскому ведомству, но продолжал играть. Тогда Август во всеуслышание от него отрекся. В конце концов, дед совершил крупную растрату и покончил жизнь самоубийством. За неделю до этого он похитил мою бабку и тайно с ней обвенчался. Август об этом ничего не знал. Не знал и о том, что спустя девять месяцев после этого родился мой отец. Все свои заботы он направил на рано осиротевшего племянника, сына Теодора. Тот, естественно, считался единственным наследником дяди, но после смерти Августа неожиданно появились моя бабка с моим малолетним отцом и потребовали своей доли наследства. Разумеется, это не могло способствовать возрождению семейной любви.

– И ей удалось что-нибудь отсудить? – полюбопытствовал Василий.

– Кажется, – равнодушно ответил Кауфман, – но для меня это не имело никакого значения, поскольку мой батюшка унаследовал страсть к игре. Я плохо его помню, он умер от холеры, когда мне было семь, и единственно, что оставил, это совет никогда не играть в долг. Правда, мне не всегда удается ему следовать, вот и тебе в последнюю игру задолжал сорок рублей.

Собственно говоря, общая сумма долга Кауфмана уже перевалила за сотню, но Василий тактично не стал об этом упоминать.

– Вернешь, когда сможешь, или, может, завтра отыграешь.

– Спасибо. Эх, хорошо бы жениться на богатой, – мечтательно вздохнул Юрий, – но где в этой пустыне найдешь невесту, да еще с состоянием? Даже просто женщины не найти.

И он был прав – русский гарнизон страдал от недостатка женщин. После прибытия генерал-губернатора Кауфмана стала активно застраиваться местность вокруг старого города, дома заселялись военными, возводились православные храмы, но привозить семьи в этот затерянный в песках край, окруженный враждебными ханствами, пока было небезопасно.

В старом городе местные сутенеры предлагали офицерам проституток и бачи-бази (мальчики для гомосексуальных утех). К этому неодобрительно относились как местное духовенство, так и генерал-губернатор Кауфман – заболеваемость лихорадкой, дизентерией и тифом в войсках достигала катастрофических масштабов, меньше всего губернатору хотелось добавить еще и вспышку венерических заболеваний. Тем не менее, публичные дома на окраине старого города продолжали процветать, а на ташкентском базаре в зажигательно-непристойных танцах извивались бачи-бази. Василию эти мальчики в женских нарядах с размалеванными лицами казались отвратительными, но он подозревал, что многие его товарищи, в том числе и Юрий Кауфман, тайно пользуются их услугами. Юрий перестал откровенничать, карточный долг так и не вернул, но играть стал меньше и по вечерам часто, ничего не сказав, куда-то исчезал.

Весной 1868 года относительное затишье внезапно закончилось, эмир Бухары воспрянул духом и отказался от договора с Россией, подняли головы кокандцы. Летом Катя получила письмо от брата, написанное по-русски – чтобы не прочла мать:

«… Опять у нас горячее время. Неделю мы провели в осаде, запертые в самаркандской цитадели. Все это время беспрестанно шли бои, и я полагал, что больше уже вас не увижу. Теперь Бухарский эмир вновь усмирен и окончательно признал себя вассалом России, однако впереди еще немало боев, и писем от меня, возможно, долго не будет. Прошу тебя, Катюша: сумей объяснить это маме, как-нибудь так, чтобы ее не напугать. Будьте твердо уверены: если со мной что случится, то вам сообщат немедленно, а если я долго не отвечаю на письма ваши, то это значит, что я жив-здоров, но не имею возможности написать…»

Следующее письмо пришло лишь спустя полтора года. Оно тоже было написано по-русски и адресовано Кате:

«… спасибо за то, что пишешь и сообщаешь все новости из дома, сестра, прости, что долго не отвечал. Завтра уезжаю по поручению генерала в Хиву послом к хивинскому хану Мухаммед-Рахиму. Зная твою рассудительность, сестра, поручаю тебе, если не вернусь, успокоить наших родных, особенно матушку. Молись за меня, Катя, сестренка, все в руках Божьих»

Хивинский Мухаммад Рахим-хан был крайне недоволен высадкой русских войск на берегу Каспия в Красноводске. Военный губернатор уже дважды отправлял в Хиву послов, желая успокоить хана и уверить, что русское правительство не имеет намерения покушаться на независимость ханства, а действует исключительно с целью проложить новые торговые пути. Однако ни одно и посольств не вернулось, хивинский хан велел передать, что послы задержаны, как заложники. Об этом Василий, разумеется, сестре писать не стал.

Глава двенадцатая

Ни один человек, не знающий расположения колодцев на их пути, не смог бы добраться до Хивы. Василия и сопровождавшего его солдата Кузьму вел армянин Мурад, невысокий шустрый человечек с почерневшей от постоянного пребывания под солнцем кожей и напоминающими спелые сливы глазами. Он имел обыкновение, когда верблюды их приближались к очередному колодцу, креститься и говорить:

– Один Бог знает, есть ли там теперь вода, – тон его при этом был совершенно спокоен, даже равнодушен, а Василия и Кузьму от его слов невольно бросало в дрожь       .                       Наконец после долгого путешествия среди безжизненных песков перед ними райским садом предстало Хивинское ханство. Река Амударья, из которой прорыто было множество канав, питала землю, позволяя дехканам выращивать хлеб, фрукты и хлопчатую бумагу, по дорогам катили арбы, груженые товаром, важно вышагивали верблюды. Едва они вступили в Хиву, как смуглый человек при виде Василия и Кузьмы, одетых в русскую военную форму, приблизился к ним и низко поклонился:

– Здравия желаю, ваше благородие.

– Ты русский? – поразился Василий, разглядев висевший на груди у человека потемневший от пота и грязи деревянный крестик.

– Так точно, ваше благородие, – он зашагал рядом с ними, – уже двадцать лет здесь живу.

Проводник Мурад пояснил:

– Здесь много русских, ваше благородие. Кого из степей привозят, кого с Каспия, кого хивинцы у киргизов покупают.

– Покупают? – возмущенно воскликнул Василий и вновь посмотрел на смуглого человека. – Так ты раб?

– Раб, – равнодушно подтвердил тот, – здесь много русских рабов. Персиян тоже много, есть татары. На полях работаем и по хозяйству.

– Да как же вы терпите такое? Неужто даже бежать не пытаетесь?

Русский развел руками.

– Куда бежать, ваше благородие? Кругом пески. На первых порах тяжело, конечно, что храма православного нигде нет, потом привыкаешь. Хивинцы не злые, крест разрешают носить, жену мне дали, детишки уже дома кучей бегают. Я здесь и хозяйством своим обзавелся. Вас ведь русский генерал к хану прислал, ваше благородие? Так, может, остановитесь у меня? Дом большой, жена у меня хорошо готовит, русские блины научилась печь. Дорого я не возьму, ваше благородие.

– А что, Гасан дело говорит, ваше благородие, – одобрительно воскликнул Мурад.

– Гасан?

– Григорием крестили, – объяснил смуглый русский, – а здесь Гасаном зовут. Ну, я не обижаюсь, где ж им мое имя выговорить, Гасан и Гасан. Так вы подумайте, ваше благородие! У меня устроитесь не хуже, чем остальные ваши послы.

– Остальные? – Василий был сбит с толку. – Ты о ком говоришь?

– Которых прежде русский генерал присылал.

Видя замешательство своего офицера, вмешался Кузьма, прежде молчавший и внимательно вслушивающийся в разговор:

– Это ты про их благородия Еропкина и Завалишина говоришь? – строго спросил он, и смуглый радостно закивал:

– Они, они!

Штабс-капитан Еропкин и полковник Завалишин, неплохо владеющие местным наречием, были теми самыми послами, которых генерал-губернатор отправил в Хиву для переговоров и которые, как считалось, сгинули в неизвестности. Василий переглянулся с солдатом и перевел недоумевающий взгляд на смуглого:

– Так они живы-здоровы? Не в зиндане?

– В зиндане?! – Гасан-Григорий даже руками всплеснул от возмущения. – Их благородия по домам живут, хан Рахим велел с ними хорошо обращаться, им даже баб прислали из рабынь, по-ихнему хатын.

От слов его Василию стало неловко – полковник Завалишин считался примерным семьянином и имел многочисленное потомство. После того, как его след затерялся в Хиве, многие в полку жалели его жену и осиротевших детей, даже организовали подписку в их пользу.

– Ты врешь! – неуверенно проговорил он, поскольку больше ничего ему на ум не пришло. – Будь они свободны, давно вернулись бы или хоть весть послали.

Гасан снисходительно усмехнулся.

– Отсюда против воли хана никому не уйти и весть не послать, ваше благородие, сразу догонят. Все равно, что несвободен. Но живется им неплохо, и у меня вам будет не хуже, ваше благородие. Дорого я за постой не возьму, дешевле нигде не найдете.

– Иди пока и дожидайся, – велел ему проводник Мурад, – их благородие еще у хана не были.

Гасан отстал, но продолжал плестись сзади. Наконец вдали показался дворцовый комплекс, напоминающий четырехугольник неправильной формы.

– Таш-Хаули (главный дворец хивинских ханов), – указав на него, проговорил Мурад, – дальше вы сами найдете дорогу, ваше благородие, мне приказано было только вас довести и за верблюдами присмотреть. Вход у западной стены.

Спустя десять минут Василий и Кузьма приблизились к западной стене. Стражники у ворот с непроницаемыми лицами разглядывали стоящих перед ними русских.

– Послы к великому Мухаммед Рахим-хану, – вытащив из-за пазухи свернутое послание и слегка помахав им, громко и торжественно провозгласил Василий.

В мехмонхоне (гостиная для приема послов) им пришлось ждать. Пока они ожидали, Василий любовался дивной мозаикой и рассматривал возвышение для юрты посреди двора, а Кузьма со знанием дела разглядывал стены.

– Толстые, ваше благородие, – вполголоса заметил он, – ядра вряд ли пробьют.

Хан Рахим оказался молод, не старше двадцати пяти лет. Прочитав послание генерала Кауфмана, он раздраженно проговорил:

– Русский генерал должен был уже понять: я не стану с ним разговаривать, только с Белым царем. Если Белый царь хочет войны, пусть приходит, и пусть Создатель решит, кому даровать победу. Русские уже приходили в Хиву, но ушли ни с чем. Об этом я написал Белому царю, но еще не получил ответа.

– Великий Мухаммад Рахим-хан должен понимать, – с поклоном отвечал Василий, – что Россия не желает войны, ей не нужны земли Хивы, но если подданные великого хана не прекратят нападения на приграничные русские земли, то генерал Кауфман вынужден будет прибегнуть к силе для их усмирения. И именно с ним благородному хану придется разговаривать, ибо государь наделил его неограниченной властью.

– Если Россия не хочет войны, почему русские заняли земли на берегу Каспия и строят там военные укрепления? Где видано, что один государь, желая мира, строит военное укрепление на границе другого государства?! – крикнул хан, и окружающие его согласно закивали головами.

Направляясь в Хиву, Василий тщательно изучил историю Хивинского ханства, имена всех предшественников Рахима и их родственные связи. Подобных возражений хана он ожидал и теперь, вновь поклонившись, начал заранее подготовленную речь:

– Генерал Кауфман уже сообщал великому хану, что укрепления на берегу Каспия в Красноводске возводятся не для войны, а для склада товаров, перевозимых из Астрахани и с Кавказа, и для защиты купеческих караванов. Развитие торговли выгодно как для Хивы, так и для России. Торговля с Россией принесла дяде благородного хана Аллакули-хану несметные богатства, позволившие построить сей прекрасный дворец, – Василий обвел рукой вокруг себя. – И разве не в войне с дикими ордами кочевников погиб Абдулла-хан? Разве не в результате беспорядков злоумышленник сумел убить Кутлуг Мурад-хана? Отец высокочтимого хана Саид-Мухаммад-хан железной рукой усмирил кочевников, навел порядок в государстве, жил в мире и торговал с Россией, при нем опять начался расцвет. Почему же благородный и мудрый Мухаммад Рахим-хан поощряет разбойников, совершающих набеги на русские владения? Почему противится развитию торговых путей?

Знание тюркского наречия позволило ему излагать свои мысли свободно и изящным слогом. Хан это оценил. Он сам был образованным человеком, писал стихи и музыку, собрал огромную библиотеку.

– Где ты изучал наш язык, посол?

– В Москве, великий хан, в Лазаревском институте восточных языков. Нам преподавали не только языки, но историю и литературу Востока.

– Так ты умеешь писать и читать на нашем языке?

– Умею, – Василий улыбнулся.

– Какие еще языки ты знаешь?

– Французский, немецкий, английский и итальянский. Знаю и армянскую грамоту.

– Великолепно! – хан в восторге вскочил на ноги и зашагал по двору. – Я стремлюсь собрать как можно больше книг со всего света и перевести их на мой язык, мечтаю организовать в Хиве печатное дело. Если согласишься на меня работать, я вознагражу тебя достойно твоему уму и способностям.

– У меня нет слов, чтобы выразить благодарность великому хану, – дипломатично ответил Василий, – ибо подобное занятие всегда было мне по сердцу. Я готов поступить на службу к благородному Мухаммад Рахим-хану, как только мой долг перед собственным отечеством будет выполнен.

Рассмеявшись, Рахим-хан покачал головой.

– Ты умен и находчив, – одобрительно сказал он, – пока я желаю, чтобы ты был гостем в моем дворце. Увидишь мою библиотеку, бесценные рукописи. Тебе знакомы имена Бабур и Алишер Навои?

Василий решил, что это, в конце концов, не самый худший вариант. Припомнив отрывок из Навои, он процитировал:

«Встречай вином и вечер, и восход,

Лишь кабачок – спасенье от невзгод»

Хан принял это за намек и расхохотался.

– Ты прав, друг, я позабыл обязанности хозяина. Аллах не накажет меня строго, если сегодня в честь гостя в моем дворце будет пениться вино, – неожиданно он хитро прищурился, – а поэт Фируз тебе знаком?

Василий добросовестно порылся в памяти.

– Нет, благородный хан.

Не удержавшись, Рахим-хан похвастался:

– Это я. Ты будешь первым из неверных, кто услышит мои газели. Напиши письмо своему генералу, сообщи, что пока еще я думаю над его предложением, а ты ждешь ответа. Письмо доставят.

– Наверное, мне остается лишь поблагодарить великого и мудрого хана и покориться, – с достоинством ответил Василий.

Ему и вправду ничего больше не оставалось. Лишь в первой половине мая он получил наконец милостивое разрешение покинуть Хиву. Вместе с ним возвращались Еропкин и Завалишин – Рахим-хан заявил, что они ему больше не нужны. По просьбе Василия он отпустил с ним также несколько пожелавших вернуться в Россию русских рабов, уплатив их хозяевам из своей личной казны. Однако дружелюбие хана по отношению к Василию не распространялось на генерал-губернатора Кауфмана – Василий вез последнему короткий и довольно нелюбезный ответ: Хива не боится вступить в противоборство с Россией, а Великий Судия всех земных судей даст победу тому, кому пожелает.

Когда перед ними вновь раскинулись сады Ташкента, полковник Завалишин, сделав над собой усилие, смущенно обратился к Василию и Еропкину:

– Господа, я…гм… хотел бы попросить вас не разглашать… гм… некоторые подробности моего…гм… так сказать, пребывания в Хиве. Вы, господин Еропкин, холосты, вам простительно, а я человек семейный, и мне не хотелось бы… Сами знаете – сплетни у нас бегут быстрей, чем телеграф.

Он багрово покраснел, и они немедленно дали честное слово никому не разглашать подробности жизни полковника в хивинском плену.

Глава тринадцатая

Явившись к губернатору Кауфману с докладом, Василий к огромному удивлению своему застал у него, помимо начальника Ташкента Мединского и полковника Раевского, своего дядю графа Михаила Яковлевича Ростовцева – втроем они что-то оживленно обсуждали, склонившись над картой. Поздравив Василия с благополучным прибытием, губернатор прочитал ответ Мухаммад Рахим-хана и недовольно нахмурился:

– Каналья, знает, что теперь нам не до него – в западном Китае неспокойно. Впрочем, ничего другого я от него и не ждал. Ничего, дойдет и до Хивы очередь, – он неожиданно спохватился и повернулся к Михаилу Яковлевичу: – граф, вам, наверное, нужно теперь с племянником переговорить, мы с вами после наши дела обсудим, – во взгляде, брошенном им на Василия, мелькнуло нечто, похожее на жалость.

Графу Михаилу Яковлевичу по распоряжению губернатора отвели большой дом недалеко от клуба. По дороге он с интересом оглядывался – при Кауфмане русская часть Ташкента быстро застраивалась, улицы были прямые и ровные.

– У нас здесь теперь и концерты устраиваются, – с гордостью заметил Василий, – а при клубе изрядная библиотека есть, ежели пожелаете, дядюшка, отведу вас осмотреть.

– Я уже там побывал, – улыбнулся граф, – как услышал по приезде, так в тот же день туда и заглянул. В восторге и даже имею намерение пожертвовать часть моих личных книг.

– Наши офицеру будут вам от души благодарны. Кстати, у нас теперь и ресторан Розенфельда есть, не желаете ли сходить откушать, дядюшка?

Споткнувшись, Михаил Яковлевич остановился и слегка поморщился.

– Нет, – ответил он, – в другой раз, нынче у меня что-то нога побаливает, ходить больно. Растянул должно быть по пути, когда меняли лошадей на почтовой станции.

– Может, лекаря? – предложил Василий. – Повязку наложит, а то охромеете.

Граф отмахнулся:

– Пустяки, пройдет.

Мебель внутри дома была простая и грубо сколоченная, но чистая, а к стульям мастер даже приделал мягкие зеленые сидения. Денщика отправили в магазин за едой и водкой, и скоро стол был заставлен закусками, денщик нарезал помидоры и огурцы, выложил на тарелку сушеный урюк. Михаил Яковлевич разлил водку по стопкам.

– Ну, за встречу.

– Давно ли вы из Оренбурга, дядюшка? – утерев губы, расспрашивал Василий, – как здоровье супруги, виделись ли с братом Костей? Его полк ведь в Оренбурге стоит. Известно что-то о наших? Я-то сам все эти месяцы, что пробыл в Хиве, никаких известий из Петербурга не получал.

Увидев, что дядя медлит с ответом, он умолк, и во взгляде его мелькнуло беспокойство.

– Тяжело мне тебе сообщать, – начал граф печальным и торжественным голосом, – батюшка твой, а мой кузен Иван Иванович скончался.

– Отец умер, – бессильно откинувшись на спинку стула, без всякого выражения проговорил Василий.

– Прибыл я в Ташкент два дня назад, – продолжал Михаил Яковлевич, – губернатор Кауфман попросил меня помочь в разработке положения о временном управлении присоединенными степными областями. Впрочем, тебе это мало интересно. Так вот, перед самым моим отъездом из Оренбурга пришло письмо от брата Николая: пишет, что батюшка твой скончался во время Великого поста, отошел тихо и без мучений. Я решил, раз еду в Ташкент, сообщу тебе обо всем самолично. Не знал только, что ты в Хиве, но, видишь, как раз вовремя Господь сподобил тебя вернуться. Помянем раба Божьего Ивана, хороший был человек.

Выпили, помолчали. Горько вздохнув, Василий покачал головой.

– Сколько лет я не видел отца! Учился в Москве, потом уехал в армию, теперь он умер вдали от меня, а я ничего и не знал.

– Что делать, милый, жизнь мотает нас по свету. Брат твой Костя заезжал к нам – он тоже из дома письмо получил, Катя ему сообщила. Мы с ним и супругой моей Татьяной Валентиновной посидели, помянули Ивана. Я посоветовал Косте исхлопотать отпуск и съездить домой, думаю, начальство по такому поводу не откажет. И тебе тоже советую. Я уже говорил о тебе с губернатором, отпуск тебе предоставят в любой момент. Всем вам, детям Ивана, предстоит много дел решить, вы ведь наследники.

– Конечно, конечно, – Василий закрыл глаза, потом внезапно открыл, – дядюшка Николай не написал, мой брат Иван… он… был с матушкой в это время?

– Ему сообщили, – сухо ответил Михаил Яковлевич, – приехал он или нет, не могу сказать, Николай отправил мне письмо немедленно, как был извещен о кончине кузена. Уверен, он и вся семья наша приложат все силы, чтобы матушка твоя не чувствовала себя одинокой в этот тяжелый час.

– У меня нет слов, чтобы выразить свою благодарность за матушку и сестер.

– И, милый, о чем ты говоришь, мы родные, твой отец всегда был нам как брат. Кстати, ты ведь, наверное, и не знаешь, что Настя вышла замуж перед Великим постом?

– Замуж? – ахнул Василий. – Нет, откуда мне знать? В то время я был оторван от мира в Хиве. За кого?

– За штабс-капитана Константина Николаевича Лемана.

– Не слышал. Известно ли, что он за человек? Если сестра окажется несчастна, вся вина ляжет на меня, я старший брат и обязан был…

– Вовсе не ты, – мягко прервал его граф, – это не ты, а мы с братом Николаем, согласно воле твоего отца, его душеприказчики, а также попечители твоих братьев и сестер до достижения ими двадцати одного года. Николай навел справки, и могу тебя успокоить: Леман из хорошей семьи, хотя и небогатой. Кстати, имение Леманов по соседству с вашим, только ты вряд ли их помнишь. Отец его лет пять назад скончался в чине генерала, мать урожденная Чернова. Кстати, дама в свое время весьма и весьма знаменитая.

– Чем же?

– Вряд ли ты слышал об этой истории, случилась она в двадцать пятом году – задолго до твоего рождения, да и до моего тоже. Со временем дело забылось, но отец мой покойный его хорошо помнил и как-то на досуге нам рассказал. Екатерина Чернова была девицей весьма привлекательной, из-за нее потерял голову молодой флигель-адъютант императора Владимир Новосильцев, но матушка его с Черновыми родниться не желала – семья бедная, род незнатный. Убедила сына отказаться от девушки, а Владимир уже предложение сделал и согласие семьи невесты получил. Брат Екатерины Константин Чернов потребовал сатисфакции, стрелялись на очень тяжелых условиях – с восьми шагов. Одному голову пулей пробило, другому печень. Ни один не выжил. Весь Петербург тогда был взбудоражен – молодежь встала на сторону молодого Чернова, защищавшего честь сестры, похороны вылились в настоящую демонстрацию. Время было беспокойное – двадцать пятый год, случилось все за пару месяцев до декабрьских событий. Потом одни говорили, будто Екатерина после смерти брата и жениха застрелилась, другие считали, что она ушла в монастырь. В действительности же прошло несколько лет, и она вышла за Николая Михайловича Лемана. Они прожили в счастливом браке более четверти века, муж твоей сестры – один из их многочисленных сыновей, назван в честь покойного дяди Константином. Я его не видел, но, говорят, красив, лицом пошел в мать.

– Что ж, – задумчиво проговорил Василий, – будем надеяться, он действительно полюбил Настю, а не ее приданое.

– Сестру твою Настю тоже Бог красотой не обидел, надеюсь, они будут жить в любви и согласии. Теперь нужно озаботиться судьбой Кати. Сколько ей уже?

Подумав и подсчитав, Василий ответил:

– Двадцать четыре.

– Видел ее в последний раз, когда мы с братом уезжали в Европу. Ей было лет пятнадцать, но уже тогда характер проявлялся – заботливая, рассудительная. Матушка моя Вера Николаевна очень хорошо о ней отзывается, говорит, Катя все эти годы помогала за отцом ухаживать, всегда рядом с матерью была. Ты, как будешь в Петербурге, непременно подумай о ее судьбе, ты – брат.

– Непременно, дядюшка. А что это вы все время морщитесь?

– Да все эта нога треклятая. Сначала только ходить было больно, а теперь уже и сижу – тоже болит.

– Все же я приведу к вам лекаря, пусть повязку наложит.

В тот же день Василий подал рапорт с просьбой об отпуске и немедленно получил согласие начальства. Вечером он зашел сообщить об этом Михаилу Яковлевичу и привел с собой полкового врача Бергера, своего хорошего приятеля.

Граф лежал в постели – у него был небольшой жар, нога, с которой денщик с трудом стащил сапог, распухла и потемнела. Ощупав ее, Бергер нахмурился, велел денщику подложить под ногу подушку, а на голову больному класть влажную салфетку и отправился на крыльцо покурить, сделав знак Василию следовать за ним.

– Сколько лет господину графу? – отрывисто спросил он.

– Тридцать восемь. А что, чтобы вылечить растяжение, тебе нужно знать возраст больного?

Бергер не отреагировал на шутку и продолжал расспрашивать.

– Насколько я понял, он твой родственник.

– Дядя.

– Не случалось ли в семье вашей случаев внезапной смерти?

– Право же… Да, конечно, отца дяди нашли мертвым в своем кабинете, кажется, он писал какой-то прожект, когда его хватил удар, – припомнив рассказ бабушки, Василий добавил: – И дед его, отец отца, тоже, как мне говорили, скончался от остановки сердца. Это важно?

Бергер погрузился в размышление.

– Так я и полагал, – заметил он наконец, – наследственная склонность.

– К чему? Это же простое растяжение.

– Не растяжение. Объясню попроще: у некоторых людей кровь… гм… склонна образовывать сгустки, которые могут внезапно перекрыть сосуд, питающий важный орган. Заболевание обычно встречается у людей, имеющих к нему наследственную предрасположенность. Если закупоренный сосуд питает сердце или мозг, может наступить мгновенная смерть, как у отца и деда графа. У самого же графа сгустком перекрыт сосуд, питающий ногу. Начинается гангрена.

Василий похолодел.

– Ты уверен?

Доктор пожал плечами и стал терпеливо объяснять:

– Случай классический – конечность похолодела, пульс в ней не прощупывается, некроз тканей. Боткин в своей лаборатории уже лет десять искусственно воспроизводит на животных подобные сосудистые патологии с целью их изучения и демонстрирует студентам, так что сомнений быть не может, я сам у него учился. Обычно страдают люди старше пятидесяти, а графу нет и сорока, но…

Вздохнув, он развел руками, Василий в отчаянии схватил его за плечи и затряс.

– Неужели нельзя помочь? Что-то ведь можно сделать! Придумай, Бергер!

Доктор осторожно высвободился из его рук.

– Перестань, Ростовцев, я не Бог. Единственное средство лечения гангрены, какое пока знает медицина, – ампутация. Причем, немедленная – болезнь развивается молниеносно.

Василий беспомощно закрыл глаза.

«… несчастье неожиданное, немыслимое, – спустя два дня написал он родным в Петербург, – только что мы с дядей радовались встрече, сидели и беседовали, и вот его с нами больше нет. От ампутации он отказался наотрез, правда, доктор особо и не настаивал, по лицу его я видел, что надежды мало. До последней минуты я сидел возле дяди и держал его за руку. Губернатор выразил мне глубокое сочувствие, он, как и все вокруг, потрясен случившимся. Мне нужно уладить в Ташкенте кое-какие дела, связанные с похоронами и поминальной службой, после этого выеду в Оренбург. Увижусь там с вдовой дяди, выражу ей соболезнование и передам несколько вещиц, что он хранил при себе: обручальное кольцо, медальон, флорентийскую табакерку и бумажник с письмами. Оттуда сразу выеду к вам в Петербург. Перед смертью дядя просил также непременно снять с него золотой нательный крест и передать его матери Вере Николаевне – боялся, что местные грабители разроют и ограбят могилу…»

Глава четырнадцатая

Граф Николай Яковлевич Ростовцев с тревогой смотрел на мать. Вера Николаевна, седая, вся в черном, слезящимися глазами разглядывала золотой крест, лежавший на ее трясущейся ладони.

– Спасибо, Васенька, спасибо, что был рядом, не покинул его.

– О чем вы говорите, графиня!

– Не стыдно? Какая я тебе графиня? Зови тетушкой, как Катюша и Настя, сестрицы твои, зовут.

– Хорошо, тетушка, – послушно ответил Василий.

– Вот и еще один из деток моих меня покинул, – голос ее дрогнул, – и Яша, вечная ему память, ушел. Одна я осталась.

Она сказала это обиженным, почти укоризненным тоном – за годы супружества смерть отняла у них с Яковом Ивановичем пятерых детей, сыновей и дочерей, но муж всегда делил с ней горе. Теперь его больше не было, всю боль от утраты сына приходилось нести ей одной. Граф Николай Яковлевич поспешно возразил:

– Что вы такое говорите, матушка, разве мы все не с вами? Я, ваши внуки, Маша.

Он взглянул на жену, и та немедленно подтолкнула к свекрови сына и дочь – пятилетних близнецов Яшу и Сашеньку. Наученные, как себя вести, дети послушно приблизились к бабушке и взяли ее за обе руки. Потрепав Яшу по щеке и ласково погладив кудрявую головку Сашеньки, Вера Николаевна вымученно улыбнулась:

– Мои хорошие. Идите теперь, поиграйте, не нужно вам на печаль мою смотреть. Уведи их, Маша, – велела она невестке, а когда та с явным облегчением удалилась вместе с детьми, вновь повернулась к Василию: – Расскажи, Васенька, с самого начала. Нам по телеграфу сразу сообщили, сам Великий князь Константин Николаевич лично приезжал от всей императорской семьи соболезнования выразить, но рядом с ним только ты один был… тогда… только ты все знаешь.

И Василий стал рассказывать – с той минуты, как он, возвратившись из Хивы, встретил Михаила Яковлевича у губернатора Кауфмана. Он все это описал в письме, которое отослал родным перед своим отъездом из Ташкента, знал, что Катя показывала письмо Николаю Яковлевичу. Вера Николаевна тоже его читала, но теперь слушала Василия с неподвижным скорбным лицом, ловя каждое слово.

– Это все, что я помню, тетушка, – он умолк и перевел взгляд на графа.

Тот, опустив глаза, смотрел в пол, губы его вздрагивали, словно он что-то шептал. Они с братом Михаилом с детства были особенно близки, смерть Михаила казалась ему нелепой, неестественной, невозможной. Не от пули, не во время эпидемии, а от какой-то непонятной редкой болезни. Вспомнилось, как Катя предложила съездить с письмом Василия к почетному лейб-медику Сергею Петровичу Боткину.

«Сергей Петрович прекрасный диагност, дядюшка, он приезжал, когда собирался консилиум для папы. Он не откажется нас выслушать»

Боткин их выслушал сочувственно, сказал, что, не видя больного, поставить диагноз трудно, но, судя по описанным в письме симптомам, полковой доктор в Ташкенте был прав.

«Единственное возможное лечение в подобном случае – немедленная ампутация. К сожалению, как следует из сообщения вашего родственника, больной от ампутации отказался. Так часто случается – человек, еще недавно совершенно здоровый, не верит врачу, возмущается, что его ни с того ни с сего хотят сделать инвалидом. Или колеблется, тянет время и в результате погибает – в случае молниеносной гангрены время дорого. Примите мои соболезнования, мадемуазель, граф»

Узнав о словах знаменитого врача, Вера Николаевна расплакалась.

«Это все из-за нее, – твердила она, имея в виду жену умершего сына, – Мишенька обожал ее, боялся, что она его бросит, если он останется без ноги»

Убедить ее, что невестка, остававшаяся в Оренбурге во время поездки Михаила Яковлевича в Ташкент, никоим образом непричастна к смерти мужа, было невозможно. Василий знал об этом от Кати, поэтому его не удивила резкость, с какой графиня презрительно произнесла:

– Значит, ты виделся с его женой в Оренбурге? Какова она тебе показалась? Миша ведь так и не привез ее познакомить с нами.

– Разумеется, я видел Татьяну Валентиновну, – мягко ответил он, – мне нужно было выполнить просьбу дядюшки и передать ей те вещи, какие он просил. Она скорбит и в память о дяде организовала подписку для открытия бесплатной лечебницы.

На это Вера Николаевна ничего не сказала, пристальный взгляд ее вновь обратился к золотому крестику покойного сына.

– Православного следует хоронить с крестом на груди, – она горестно покачала головой, – когда я умру, положи этот крест мне на грудь, Николенька, так меня и похорони.

– Матушка, не нужно говорить о смерти, – в голосе графа слышался упрек.

– Кому же мне еще говорить, ты один у меня остался, – взгляд ее был печален, тон серьезен, даже немного торжественен.

Василий решил, что пришла пора прощаться, и поднялся. Проводив его, граф вернулся к матери, сидевшей в глубокой задумчивости, и опустился рядом с ней на софу.

– Как вы, матушка? – взяв ее за руку, спросил он.

– Очень милый мальчик этот Васенька, – озабоченно проговорила она, – неплохо было бы его женить.

Граф мысленно улыбнулся – раз матерью стали овладевать матримониальные планы, значит, она понемногу приходит в себя.

– И на ком же вы хотите его женить, матушка? Уж не на Вареньке ли Кусовой?

Вера Николаевна искренне удивилась вопросу сына.

– На ком же еще? Молод, прекрасно образован, богат.

Варенька Кусова приходилась графу кузиной по матери. Она была дочерью Ильи Ивановича Кусова и его жены Елизаветы Николаевны, в девичестве Тухачевской. Варенька родилась тогда, когда все уже уверились, что брак ее родителей останется бездетным. Рождение дочери полностью изменило жизнь семьи – мать напрочь отказалась от светской жизни, отец бросил пить, теперь все их стремления и помыслы вращались вокруг ненаглядного дитяти. Получив образование в Мариинской гимназии и имея огромное приданое, Варенька была завидной невестой, но замуж не торопилась. Ей уже минуло двадцать четыре года, но она упорно отказывала всем женихам.

При жизни Якова Ивановича семьи их почти не общались – Яков Иванович не мог забыть, что в свое время Елизавета Кусова, мать Вареньки, приложила все усилия, чтобы дочь ее брата Надя Тухачевская отказала его любимому племяннику Ивану Ростовцеву и стала женой элегантного вдовца Федора Хитрово.

После смерти Якова Ивановича, когда Николай и Михаил были высланы императором из Петербурга, Елизавета Кусова стала приезжать к графине с визитами и часто привозила с собой дочь, тогда еще девочку-подростка. Постепенно родственные отношения наладились, а в последние годы Кусову и графиню объединило стремление найти Вареньке подходящего жениха.

– Сомневаюсь, что племянник Вася придется Варе по сердцу, – уже не скрывая улыбки, возразил граф, – кузина придирчива к внешности, а Вася слишком черен – от итальянской крови смугл, да еще загорел на туркестанском солнце.

– Вася вовсе не дурен собой, – возразила графиня, – не красавец, конечно, но мужчине это и ни к чему. Знаешь, Николенька, что я надумала: в понедельник день ангела Варвары, Катя Ростовцева непременно заедет Варю поздравить – они приятельницы, вместе в гимназии учились. Черкну ей записку, чтобы Васю с собой привезла.

– Вы великий стратег, матушка, – целуя ей руку, заметил граф, – но почему бы вам и о Катюше Ростовцевой не подумать? Настя у них бойкая, она сама устроила свое счастье, а за будущее Кати я чувствую себя ответственным. Вряд ли кузина Мария сейчас в состоянии о ней позаботиться – за эти годы болезнь мужа отняла у нее много сил, теперь она еще не пришла в себя после его смерти.

Вера Николаевна печально покачала головой.

– Нет, милый, Катя не пойдет замуж. Она убедила себя, что дурна собой, а потому искателей ее руки может интересовать лишь ее состояние.

– Какая глупость! – возмущенно воскликнул граф. – Надеюсь, вы постарались ее разубедить?

– Пыталась, но это бесполезно. Она заявила, что сейчас у женщин есть много иных возможностей устроить свою жизнь, нежели замужество – знаешь, эти модные нынче идеи? Хочет стать сестрой милосердия или даже фельдшерицей, собирается вступить в общину Святого Георгия, что будет осенью открыта под попечительством Марии Федоровны (супруга наследника престола, будущего Александра Третьего).

Поднявшись, граф Николай Яковлевич прошелся по комнате, новость его поразила.

– Не уверен, что это хорошая идея, но Катя уже взрослая, ей самой решать.

– Возглавит общину Елизавета Петровна Карцева, – продолжала его мать, – она еще в Крымскую войну прекрасно себя зарекомендовала, был помощницей Пирогова. Думаю, для Кати и других молодых женщин Карцева послужит прекрасным примером, не следует беспокоиться.

– М-да, ну что ж, вам видней.

Поцеловав мать в щеку, он с задумчивым видом вышел из гостиной, а Вера Николаевна села писать Кате.

Глава пятнадцатая

На следующий день, едва Катя после завтрака спустилась на кухню, чтобы обсудить с кухаркой Дуняшей обеденное меню, как явился лакей с запиской. Передавая ее, он важно надул щеки и громогласно провозгласил:

– От ее сиятельства графини Веры Николаевны!

Развернув послание, Катя прочла:

«У меня к тебе большая просьба, Катюша: как поедешь Варю Кусову с днем ангела поздравлять, привези с собой брата Василия. Кусовы очень хотели про Туркестан послушать, здесь у нас в Петербурге вообще об этом крае никто ничего не знает, только слухи ходят»

– Ах ты, Господи, – вздохнула она, аккуратно складывая записку, – надо пойти спросить Васю.

Дуняша попросила:

– Раз в столовую идете, спросите еще, барышня, кто из господ нонче дома обедать будет, а то наготовлю, а они опять уедут.

– Спрошу непременно, – пообещала Катя.

Подходя к столовой, где братья пили кофе, она услышала ровный голос старшего брата Ивана:

– Облигации государство разместит на Лондонской бирже, это уже известно, – говорил Иван, – вероятней всего, они в будущем будут обмениваться на акции частных железнодорожных компаний. При правильном вложении средств можно получить огромную прибыль, но нужно действовать крайне осторожно.

Тихо войдя, Катя присела на краешек стула, но братья были столь увлечены обсуждением выпущенных в нынешнем году облигаций государственного железнодорожного займа, что не заметили ее прихода.

– Я слышал, частные компании выпускают ценные бумаги, – робко заметил Костя, слегка покраснел и пояснил: – Так у нас в полку говорили. Многие офицеры вкладывают средства, и я хотел бы. Только не понимаю, в чем разница между акциями и облигациями.

Снисходительно улыбнувшись, Иван пояснил:

– По акциям в случае получения прибыли компания выплатит дивиденд, по облигациям же получишь лишь фиксированный процент. Если ты приобретешь государственные облигации, то государство гарантирует тебе выплату только пяти-восьми процентов. Цена же акций компании, если она получает государственный кредит, может взлететь до небес, в один прекрасный день ты станешь крезом.

Глаза Кости вспыхнули восторгом, который несколько охладил Василий:

– Или можешь в один день все проиграть, – отложив газету, которую просматривал, заметил он, – не советую тебе, Костя, ничего предпринимать, пока во всем не разберешься.

Костя растерянно переводил взгляд с одного брата на другого. Иван не стал спорить, он одобрительно кивнул, как бы подтверждая слова Василия:

– Вася совершенно прав. Поэтому, если хочешь приумножить свое состояние, тебе следует доверить свои средства знающему человеку. Я уже давно слежу за курсом, так что мог бы тебе помочь. Если доверяешь моему опыту, конечно.

– Разумеется, – обрадованно воскликнул Костя, но Сергей его одернул:

– Дядюшка Николай Яковлевич вряд ли тебе это разрешит.

Иван удивленно поднял бровь:

– Граф Николай Яковлевич?

Костя поскучнел

– Он попечитель нашего с Сережей имущества, – неохотно пояснил он, – так распорядился папа в своем завещании. До двадцати одного года.

– Вот как! А я и не знал, – Иван вопросительно взглянул на Катю, словно лишь теперь заметил ее присутствие.

– Да, это так, – подтвердила она, – поначалу папа в завещании назначил дядю Якова Ивановича своим душеприказчиком и попечителем имущества своих детей до достижения ими двадцати одного года. Когда Яков Иванович умер, он попросил его сыновей принять эту обязанность на себя и изменил завещание.  Это случилось как раз перед самой болезнью папы. Васе все это известно, но ты долго не поддерживал с нами связи, поэтому ничего и не знаешь.

Иван нахмурился.

– Тебе известна причина моего отсутствия.

Катя пожала плечами.

– Я тебя не упрекаю, ты просил объяснить, и я объясняю. Косте двадцать лет, Сереже только девятнадцать, без разрешения графа они не могут распоряжаться своим имуществом.

Сумев подавить раздражение, Иван развел руками.

– Ну, тогда ничего не поделаешь, братьям придется подождать. А ты, Вася, не хочешь ли вложить средства в облигации?

– Пока воздержусь, – Василий вновь взялся за газету, а Иван повернулся к сестре:

– Катя, не хочешь разбогатеть на облигациях?

– Нет. И если вы закончили с облигациями, то позвольте мне задать пару вопросов. Для начала, кто будет обедать дома?

Сергей вопросительно взглянул на Костю.

– Нас с тобой нынче к Вяземским обедать звали, поедем?

– Надо поехать, князь обидится.

– Я никуда не поеду, – на минуту оторвавшись от газеты, – бросил Василий.

– А ты Ваня?

– Не знаю еще, – ставя на стол чашку и прикладывая к губам салфетку, ответил Иван, – приятели звали в ресторан, но не хочется идти – устал, знаете ли, от бесприютной офицерской жизни. Кстати, мама здорова? Почему она не вышла к завтраку?

– Мама ушла к мессе, она позавтракала очень рано.

– Ах, да, в храм Святой Екатерины на Невском. Кажется, она стала ходить туда с самого нашего приезда в Петербург. Бедная мама, мне кажется, ее втайне всегда мучила мысль, что мы с ней принадлежим к разным вероисповеданиям. Она вернется к обеду?

– Непременно.

Губы Ивана тронула нежная улыбка, придавшая его красивому лицу особое очарование, – с годами он стал походить на их бабушку по отцу Александру Петровну, до старости сохранившую редкую красоту.

– Ну, тогда я точно никуда не поеду, хочется побыть с мамой, мы так давно не были вместе!

«И кто же виноват, что ты десять лет не показывался и не давал о себе знать? – подумала Катя. – Сколько бедная мама выстрадала за эти годы – отец парализован, ты нас знать не хочешь, носишься со своими обидами»

Вслух она, естественно, ничего не сказала, лишь стала усиленно разглядывать записку графини, которую уже немного смяла, и тут вспомнила, для чего, собственно, шла в столовую.

– Да, Вася, – сказала она, – тетушка Вера Николаевна просит, чтобы ты со мной к Кусовым на днях съездил Варю с днем ангела поздравить. Хочет, чтобы я тебя им представила. Пишет, все жаждут твои рассказы о Туркестане послушать. Поедешь?

Поморщившись, Василий опустил газету.

– Не хочется, Катя. Только ведь два дня, как приехал, еще после дороги не отошел.

– Да, я-то понимаю, – лицо ее стало виноватым, – но тетушка очень просит, неловко.

– Катя права, – подхватил внимательно прислушивающийся Иван, – раз графиня просила, неудобно отказать, нужно съездить. Да велика ли трудность – с днем ангела барышню поздравить и поболтать немного? Понимаю тебя, конечно, в ином обществе можно просто умереть со скуки, – он выразительно закатил глаза, – ладно, я тоже с вами поеду, чтобы тебе не очень тоскливо стало. Представишь меня тоже, Катюша?

В начале сентября у Кости с Сергеем закончился отпуск. Проводив младших сыновей, Мария загрустила. Как ни пытались окружающие развлечь ее разговорами, она оставалась печальной, а однажды, взглянув на Василия, неожиданно заплакала и стиснула его руку:

– Вот и ты скоро уедешь в свой Туркестан, в свои степи.

Пытаясь ее успокоить, он пошутил:

– Что же вы сейчас плачете, мама, мой отпуск еще закончится очень нескоро. А то слез не останется к тому времени, как мне уезжать нужно будет.

Шутка получилась неловкой, Мария заплакала еще сильней. Зато сумел порадовать мать Иван – однажды вечером, вернувшись из Кронштадта, куда уезжал на две недели, он с веселым видом сообщил, что подал ходатайство о переводе в Петербург, и, скорей всего, оно будет удовлетворено.

– И еще, хочу сообщить вам, мама, и вам Катя с Васей, – чуть помедлив, он с торжественным видом обвел взглядом сидевших в гостиной брата и сестру, – я помолвлен – вчера сделал предложение и получил согласие девицы Варварой Ильиничной Кусовой и ее родителей.

– С Варей! – ахнула Катя, подняв глаза от книги, которую читала, сидя у окна.

– Да, – важно кивнул Иван, – венчаемся перед рождественским постом. Так что, мама, теперь я всегда буду рядом с вами.

– Да пошлет вам Бог счастья, милый сын, да сохранит вас Святая Дева! – из глаз Марии потекли слезы, но теперь это были слезы счастья.

Катя сконфуженно уткнулась носом в книгу – она представила себе, как огорчена будет графиня Вера Николаевна, еще летом посвятившая ее в свои матримониальные планы относительно Вареньки Кусовой и Василия. Правда, сама Катя отнеслась к этим планам скептически, поэтому ничего брату не сказала. Каждый раз на ее робкое предложение съездить к Кусовым Василий отвечал отговорками – в отличие от обожавших злачные места младших братьев, он предпочитал проводить отпуск с книгой или бродить по Петербургу, который знал довольно плохо. В августе начался дачный сезон, Кусовы отбыли в Петергоф, и вопрос со сватовством на время был отложен. А Иван, как оказалось, времени не терял.

«Когда же они сошлись с Варей? – пронеслось в голове Кати. – Значит, Ваня все это время, нам не сказав, ездил в Петергоф. Хотя с какой стати он должен был нам докладывать о своих делах?»

Сам Василий, услышав новость, свел брови и с трудом припомнил:

– А, это та барышня, к которой мы летом с поздравлениями ездили? Мила, очень и очень мила, поздравляю, брат.

О предстоящем браке дочери с Иваном Ростовцевым графине Вере Николаевне сообщила сияющая от радости Елизавета Кусова:

– Варенька так влюблена, так влюблена! Мы с Ильей счастливы безмерно. Между нами, Иван гораздо приятней своего покойного отца, тот был немного увалень, я помню, как он сватался к моей племяннице Наденьке Тухачевской.

– Поздравляю, – сдержанно сказала графиня.

– Позавчера Ростовцев сделал предложение, – тараторила Елизавета, – а вчера после ужина они с мужем обговорили приданое.

Тут Вера Николаевна почему-то вдруг припомнила, что Иван Ростовцев старший готов был взять Наденьку Тухачевскую без всякого приданого.

– Что ж, я очень рада, – еще сдержанней проговорила она.

В приданое Кусовы давали за Варей сто тысяч и два доходных дома – на Васильевском острове и на Петербургской стороне. Однажды за завтраком Иван поделился с родными своими планами:

– Один из домов буду сдавать и иметь доход, другой продам и куплю что-нибудь поближе к вам, мама, чтобы нас с вами не разделяли мосты.

Мария опечалилась.

– Почему бы вам с Варей не жить здесь? Дом огромный, стоит пустой. После смерти отца здесь остались только мы с Катей. Мне было бы не так одиноко.

Иван поморщился.

– Это не совсем удобно, мама, и Варя не захочет. Вот если бы вы согласились продать мне дом, тогда другое дело.

Василий оторвался от газеты, которую по обыкновению просматривал за завтраком, Катя подняла голову, прислушиваясь к разговору. Когда пошли слухи о скорой отмене крепостного права, их отец продал большую часть имений, обратив средства в доходные дома в Москве и Петербурге. Вовремя продал он также и долю в предприятиях Ольхиных, узнав, что долг их по займам превышает сто шестьдесят тысяч. Дома приносили более, чем приличный доход и по завещанию отходили сыновьям. Дочерям при выходе замуж или по достижении совершеннолетия определены были тульское и ярославское имения. После освобождения крестьян выкупные и оброчные средства, получаемые с временнообязанных, сделали обеих девушек богатыми невестами. Двести тысяч и дом, где со времени приезда в Петербург проживала их семья, получила Мария. Прежде она об этом как-то не задумывалась, полагая, что в России так и должно быть, поэтому теперь, услышав предложение старшего сына, встревожилась и растерялась:

– Продать? Но где же я буду жить?

– Ах, мама, это же простая формальность, вы с Катей останетесь жить здесь, как жили. Просто мы с Варей будем чувствовать себя иначе, если вы получите деньги, – объяснил Иван, – если хотите, я даже могу распорядиться этими деньгами с пользой для вас. Вложить их, например, в облигации железнодорожного займа, и вы станете регулярно получать доход.

Мария неожиданно расцвела и оглядела своих детей.

– Да-да, железная дорога – это прекрасно. Я помню, мы познакомились с вашим отцом в тот год, когда у нас в Милане открылась железная дорога. Значит, мы будем жить все вместе? Тогда, конечно, пусть будет так, как ты говоришь, милый сын.

– И мы с вами на днях оформим купчую, – весело подытожил Иван.

Катя отодвинула чашку с кофе и резко поднялась.

– Спасибо, мама, я пойду к себе.

Василий проводил сестру взглядом, но Иван с матерью, казалось, даже не обратили внимания на ее уход – нежно глядя друг на друга, они обсуждали планы на будущее.

– Пышной свадьбы решили не устраивать из-за траура, – говорил Иван, – мне предоставляют отпуск в связи с вступлением в брак, зиму мы с Варей проведем в Италии, а когда вернемся…

Не дослушав, Василий тоже поблагодарил мать и, выйдя из-за стола, направился к Кате. Когда он постучал, она сидела у окна и мрачно размышляла – вспоминала, первое время после смерти отца, когда они вдвоем с матерью просиживали ночи в гостиной.

Мария тогда никак не могла уснуть, а Катя боялась оставить ее наедине с тяжелыми мыслями. Уже кончался апрель, а в Петербурге все еще было сыро и слякотно. Мария, так и не привыкшая к северному климату, мерзла. Укутавшись в теплый плед и придвинувшись к камину, она неподвижно смотрела на мерцающее пламя. Катя понимала, что нужно отвлечь мать, вытащить из этой скорлупы горестного молчания, и она начинала расспрашивать о письмах королевы Марии Стюарт. Мать давным-давно отдала ей оба письма, Катя хранила их в шкатулке своей прабабушки княгини Вадбольской, и обо всем, что с ними связано, ей давным-давно было известно. Мария прекрасно об этом знала, тем не менее, вновь и вновь отвечала на вопросы Кати, потом, слово за слово, оживлялась, начинала вспоминать оставшихся в Милане родителей, брата, сестру.

«Так мы больше и не увиделись с тех пор, как я уехала с вашим отцом в Россию, – печально сказала она однажды, – писали друг другу редко. Знаю только, что папы уже нет в живых, у брата большая семья, и мама живет с ним. Ей уже под восемьдесят, не знаю даже, жива ли. Сестра Катарина вышла замуж за австрийского офицера – прельстился деньгами, что оставил ей мой Жанно. Уехала с ним и ни разу не написала, больше о ней не слышали. Война была, кто знает?»

И хотя голос ее звучал невесело, Катя заторопилась поддержать разговор:

«Вам, наверное, тоскливо было в первое время в России, мама?»

Мария пожала плечами.

«Мне даже в молодости, когда видела в зеркале свое некрасивое лицо, не оставалось времени тосковать и печалиться. Видишь ли, мои родители не были богатыми – только один слуга, и тот жил у нас скорее из милости. Изредка, когда появлялись деньги, нанимали служанку, но обычно мы с сестрой помогали маме делать работу по дому сами, да еще ходили в школу. Когда я подросла, стала помогать монахиням ухаживать за больными и немощными, мне нравилось. Доктор знакомый меня похвалил однажды, сказал, что руки у меня ловкие, будь я мужчиной, непременно стала бы врачом»

«И вы даже не думали о замужестве, мама?»

Мария вздохнула.

«Моя мама просила Бога дать нам с сестрой хороших мужей, сестра Катарина тоже просила себе мужа и злилась, но я никогда не просила и не печалилась об этом. И что мне было печалиться, если я помогала людям и делала дело угодное мадонне? Не думала, что выйду замуж, однако на все воля Божья, мы с моим Жанно полюбили друг друга, когда я его выхаживала, и он увез меня в Россию. Может, и тосковала бы здесь поначалу, но опять же некогда было – все мое время вы забирали. Только вы подросли – отец слег. И теперь, наверное, Бог забрал его к себе, чтобы дать мне наконец время потосковать»

По щекам ее покатились слезы. Катя поспешно взяла руку, матери поцеловала исхудавшие пальцы, прижала к щеке сухую ладонь. Знала, что следует говорить, говорить, не давать матери вновь замкнуться в своем горе.

«Мама, милая мама, не нужно, плакать. Давно хотела вам сказать… Я, наверное, похожа на вас, еще когда ухаживала за папой, поняла, что мне нравится облегчать страдания и боль ближним. Выходить замуж не хочу, у меня одно желание: стать сестрой милосердия. Что вы на это скажете? Благословите ли меня?»

Мария долго и внимательно смотрела на дочь, потом кивнула.

«Что ж, в тебе многое от меня, а руки твои даже лучше. Наверное, мадонна награждает тебя за то, что все эти годы ты ухаживала за отцом, и направляет по правильному пути. Если не хочешь выходить замуж, не выходи, я буду рядом с тобой, пока Бог не заберет меня к себе, а тогда… Лучше будет, если ты превратишь этот дом в больницу или приют для сирот, тебе так будет легче – дом слишком велик для тебя одной»

В голосе ее вновь зазвенели слезы, Катя сердито покачала головой:

«Мама, умоляю вас, никогда больше не говорите о смерти, я одного хочу: чтобы вы вечно были со всеми нами. Если мы, ваши дети, вам действительно дороги, заботьтесь о себе. Не изводите себя, не сидите по ночам, спрятавшись в своем горе. Доктор прописал вам микстуру, почему вы ее не пьете?»

Строгий тон ее подействовал на мать, судорожно вздохнув, Мария попыталась улыбнуться. Улыбка вышла виноватой и грустной.

«Хорошо, Катя, больше не буду говорить. Прости меня, я виновата, думаю только о себе, забываю, что тебе тоже нелегко. Дай мне микстуру, и пойдем спать»

С тех пор она стала немного спокойней, больше не сидела по ночам. И теперь, вспоминая тот разговор, Катя с неожиданной неприязнью подумала, что стоило появиться Ивану – тому, кто не давал о себе знать в самые тяжелые для них десять лет, – как мать забыла и о своем намерении быть вместе с ней, Катей, до самой своей смерти, и о своем предложении в будущем превратить их дом в приют. Стук Васи прервал ее мысли.

– Можно, Катя?

– Входи.

Голос ее прозвучал глухо, опустившись на софу рядом с сестрой, Василий взял ее за руку.

– Ты недовольна решением мамы продать дом Ивану? Для тебя это что-то меняет?

Губы Кати искривились в усмешке.

– Помнишь, что было написано на стене в одной их тюрем инквизиции? – она продекламировала по-итальянски: «Пусть Бог спасет меня от тех, кому я верю. Кому не верю, тех оберегусь я сам»

Брат смотрел на нее серьезно и внимательно.

– Ты это к чему?

Кате вдруг стало стыдно из-за своих мыслей о матери.

«Как я смею осуждать маму? Это мамин дом, пусть делает, что хочет и живет, как хочет, лишь бы была здорова и спокойна»

– Да ни к чему, просто так, не слушай, – рассмеявшись, Катя встала и потянула брата за руку, – пойдем, Вася, погуляем, пока погода хорошая, а то заладят дожди, отпуск твой закончится – так и уедешь в свои степи всего Петербурга не повидав.

Дожди и впрямь зачастили, над Петербургом гулял противный порывистый ветер, но за несколько дней до отъезда Василия небо прояснилось, и Катя немедленно потянула брата на прогулку:

– Пойдем туда, где ты еще не бывал, Васенька.

Миновав Летний сад, они по плашкоутному (наплавной) Троицкому мосту перешли на Петербургскую сторону. Место было Василию знакомо, летом они с Катей однажды гуляли здесь на огороженном бульваре, и теперь он вновь залюбовался богатыми декорациями моста – пучками пик, увенчанными двуглавыми орлами, и пирамидальными обелисками, украшенными накладными деталями в виде щитков на фоне перекрещивающихся мечей.

– Красота несравненная. Однако сюда мы ходили и прежде.

Не ответив, сестра улыбнулась и продолжала вести его вдоль набережной. Вскоре они свернули, оставив позади шпиль Петропавловской крепости и наконец дошли до серого двухэтажного здания, на вид довольно невзрачного, как, впрочем, и все окружавшие его постройки. Катя замедлила шаг и указала брату на здание:

– Здесь я начну свою новую жизнь.

Василий смотрел на нее в недоумении.

– О чем ты, Катя?

– Ухаживая за папой все эти годы, я вдруг поняла в чем мое призвание: быть сестрой милосердия. Когда я узнала о скором создании Свято-Георгиевской общины, сразу обратилась к Елизавете Петровне Карцевой. Она станет настоятельницей общины, поэтому выбирает сестер очень тщательно. Мы долго беседовали, она рассказывала мне о своей жизни, хотя мне и без того было многое о ней известно. Это женщина… Ах, Вася, ты не представляешь себе, что это за женщина! Только не пытайся меня отговаривать, тетушка графиня Вера Николаевна уже попыталась, но поняла, что это бесполезно.

– Я не пытаюсь, – серьезно возразил он, – просто хочу понять, почему ты так решила. Ведь сестры, кажется, дают обет безбрачия. Не сделай ошибки, Катя.

– Община – не монастырь, – возразила она, – ее можно покинуть в любое время, никто никого ни в чем не неволит. Служить милосердию – великая радость для меня. Через две недели состоится торжественное открытие общины, жаль, что тебя не будет в Петербурге. Мы уже начали работу, Елизавета Петровна целые дни хлопочет, часто приезжает наша попечительница Мария Федоровна, жена наследника престола. В апреле умер ее маленький сын, а теперь, говорят, она опять беременна и дала обет посвятить себя делам благотворительности, если Бог сохранит ей этого ребенка.

Василий пожал плечами.

– Я убедился, что Бог распоряжается нами независимо от того, что мы творим. Чем ты будешь заниматься в общине?

– Здесь откроется больница, в ней Елизавета Петровна будет обучать нас профессии сестры милосердия. У нее огромный опыт, она ведь в Крымскую войну работала со знаменитым хирургом Пироговым. Возможно, при общине откроются фельдшерские курсы, будут готовить фельдшериц. Ах, Вася, я жду не дождусь!

Василий впервые видел сестру в столь восторженном состоянии, глаза ее сияли, смуглые щеки разрумянились, голос звенел.

– Тебе, наверное, будет нелегко, – осторожно заметил он, – работа займет много сил и времени. И потом… ты говорила с мамой?

Оживление Кати угасло.

– Да, конечно, – тон ее стал сдержанным, – мама меня благословила, она и сама помогала монахиням в больнице до того, как вышла за папу. Думаю… думаю снять себе квартиру где-нибудь поблизости, – эта мысль только что пришла ей в голову, но она сразу же поняла, что именно это ей и нужно – уйти из дома, который теперь будет принадлежать брату Ивану, – мы ведь не только в больнице станем работать – здесь рабочие кварталы, придется постоянно навещать страждущих, помогать сиротам и немощным.

– Ты оставишь маму? – поразился он. – Теперь, когда она в горе?

Катя плотно сжала тонкие губы и выпятила подбородок, от чего некрасивое лицо ее стало еще более некрасивым.

– Я оставалась с мамой и отцом все эти годы. Одна. У каждого из вас была своя жизнь. Теперь мама счастлива, что Иван будет с ней, ей не до меня. Что ж, я понимаю – он ее первенец. Любимый первенец.

– Напрасно ты так, сестра, – нерешительно укорил ее Василий, – неужели ты ревнуешь к нашему брату? Мама всех нас любит одинаково

На это Катя ничего не ответила.

– Когда перееду, сообщу тебе, по какому адресу мне писать, – холодно отрезала она.

Глава шестнадцатая

Первые письма Василий отослал матери и Кате из Оренбурга. Матери он писал очень крупными буквами – у Марии по словам врачей развивалась катаракта, она плохо видела, и очки не помогали, – поэтому, письмо вышло коротким.  Послание же к Кате, поскольку у Василия образовался избыток времени, получилось длинным и подробным.

«…Докладываю тебе, как ты просила, обо всех подробностях моего путешествия. До Нижнего Новгорода доехал быстро, хотя и с пересадками. Все-таки великая это вещь, железная дорога, хотя я еще не решаюсь приобрести облигации государственного займа. В поезде до Нижнего попутчики мои, ехавшие в Самару, всю дорогу тревожились, что Волга встанет, и пароходы не пойдут. К счастью, пароходы еще ходили, так что до Самары я добрался пароходом с красивым названием «Лебедь». Тракт от Самары до Оренбурга хорошо наезжен, на каждой станции можно перекусить или хотя бы попить чаю. Но в Оренбурге моя эйфория закончилась – когда я спросил на местной станции, где достать тарантас для путешествия в Ташкент, смотритель лишь развел руками – оказывается, мне следовало подготовиться к переезду через степь и достать тарантас еще в Самаре. Самое обидное, что летом, приехав из Ташкента в Оренбург, я беспечно забросил свой тарантас, не озаботившись сохранить его для обратной дороги.

Графиня Татьяна Валентиновна, вдова дядюшки Михаила, узнав о моих бедах, обратилась к своему отцу господину Бергману, и он обещал помочь. Не знаю каким образом, но на днях тарантас мне достанут, обещали даже с теплым верхом. Теперь же я с удобствами поселился на постоялом дворе близ городского общества, обедать хожу в кухмистерскую по соседству, ужинаю у Татьяны Валентиновны, она особо на этом настаивала. К ужину у нее обычно собирается небольшое общество, хотя из-за траура не ставятся игральные столы и нет музыки, только ужин и беседы в гостиной. Пьют у нее за ужином много, но, в основном, подают не водку, а домашнюю наливку из местных ягод. Наливка очень крепкая и сладкая, пьянеешь незаметно, поэтому я уже зарекся выпивать больше двух стопок. Дамы за столом пьют не меньше мужчин, из-за этого разговоры подчас ведутся очень шумные. Наверное, тебе будет интересно познакомиться с оренбургским обществом, поэтому коротко опишу некоторых гостей.

В первый же мой визит к Татьяне Валентиновне она представила меня молодому коллежскому секретарю Киселеву Ивану Гавриловичу и его сестрице Ирине Гавриловне, барышне лет семнадцати. Позже Татьяна Валентиновна шепотом сообщила мне, что они сироты – родители два года назад умерли от холеры, ничего почти детям не оставив. Покойный дядюшка Михаил Яковлевич знавал их отца и принял в сиротах большое участие. Он воспользовался своими связями и пристроил юного Киселева архивариусом в контрольную палату, а его сестрицу в только что открывшееся тогда училище с пансионом для девиц на казенный счет, где она проучилась полтора года. Теперь, думаю, Татьяна Валентиновна специально каждый день зовет брата и сестру к себе ужинать, чтобы подкормить их, судя по бледному виду Киселева, этот молодой человек постоянно голоден. И немудрено, чиновники в провинции получают мало, гораздо меньше столичных, а ведь бедняге приходится еще и содержать барышню-сестру.

К Ирине Гавриловне Татьяна Валентиновна очень добра, зовет ее «Иришей». Кажется, она имеет намерение устроить ее судьбу, но не знаю, удастся ли. Девица эта хоть собой и очень недурна, но с большим норовом, смотрит букой, а иногда даже позволяет себе говорить дерзости. Однако у Татьяны Валентиновны ангельское терпение, она понимает, что девушка тяготится своим положением. Думаю, именно ее доброта и мудрость привлекли к ней дядюшку Михаила, и все горше мне становится при мысли, что счастье их было таким коротким.

Вот, как ты просила, я сообщил о своих делах и подробно описал мои нынешние впечатления о нашей родственнице Татьяне Валентиновне. В прошлую нашу встречу она была в таком горе, что мы сказали друг другу лишь пару слов, но теперь я вижу, что она действительно хороший человек. Почти ежедневно ее навещает господин Козицкий Михаил Александрович. Насколько я понял со слов Татьяны Валентиновны, он из поляков, но православного вероисповедания, мать его была в родстве с супругой нынешнего Оренбургского губернатора Крыжановского. Козицкому немногим за сорок, он холост, недурен собой и элегантен. Судя по его поведению, он имеет виды на Татьяну Валентиновну и ждет лишь окончания траура. Ей он, кажется, тоже непротивен. Семья Козицкого сослана была сюда еще в тридцатые годы, но сумела сохранить немалую часть своего состояния, так что вряд ли он охотится за приданым. Что ж, если все между ними сладится, то дай им Бог счастья, Татьяна Валентиновна еще слишком молода, чтобы вдоветь до конца своих дней. Больно, конечно, за дядюшку Михаила, но живые должны жить.

Теперь как раз собираюсь к Татьяне Валентиновне на ужин. Перед отъездом из Оренбурга черкну тебе еще одно коротенькое письмецо, а потом меня уже надолго поглотят степь и война…»

За ужином у графини Татьяны Валентиновны Ростовцевой народу собралось немного. Кроме самого Василия, Козицкого и Киселевых были еще коллежский асессор Дударь с супругой и губернский инженер-архитектор Жуков. Кормили обильно, вокруг стола сновали два лакея, заменяя опустевшие тарелки чистыми и подливая гостям крепкой домашней наливки темно-вишневого цвета.

Татьяна Валентиновна, дама лет тридцати, была в трауре, который не снимала после известия о смерти мужа. Черное придавало ее лицу изможденный вид, еще сильней подчеркивая желтоватый оттенок кожи и отеки на лице. Однако после двух стопок наливки лицо графини зарумянилось, взгляд оживился.

– Господа, – звучно проговорила она, обведя взглядом присутствующих и дожидаясь, пока к ней устремятся все взоры, – вы помните, конечно, что в Оренбурге в прошлом году была организована подписка для строительства детского приюта. Городское управление выделило для приюта участок земли. Участок огромный, средств местные золотопромышленники и купечество пожертвовали достаточно, мой покойный супруг граф Михаил Яковлевич тогда же предложил одновременно возвести там богадельню и бесплатную больницу для бедных. Однако городское общество отклонило предложение под тем предлогом, что невозможно отыскать в Оренбурге нужное количество опытных сиделок, способных работать в богадельне и больнице. Сегодня племянник мужа Василий Иванович, – кивок в сторону Василия, – рассказал мне, что его сестра Екатерина Ивановна недавно вступила в Свято-Георгиевскую общину, которая готовит сестер милосердия. И теперь у меня появилась мысль: не обратиться ли нам к губернатору Николаю Андреевичу с просьбой отправить сестер Успенской общины для обучения в Петербург? Для этого можно использовать часть пожертвованных меценатами средств. Вернувшись, сестры обучат других, те обучат следующих, и идея моего дорогого незабвенного супруга сможет воплотиться в жизнь.

– Идея хороша, м-да, – пожевав губами, задумчиво и важно произнес коллежский асессор Дударь, – очень неплохая идея.

– Нужно составить петицию, – робко пискнул коллежский секретарь Киселев, но его никто не расслышал, потому что в дискуссию вступил низкий бархатный голос Михаила Александровича Козицкого:

– Превосходная мысль, голубушка Татьяна Валентиновна, превосходная! Однако от губернатора сие не зависит, пожертвования собраны для строительства приюта и находятся в ведении благотворительного комитета. К комитету и только к нему следует апеллировать.

Неожиданно подняла очаровательную головку сидевшая рядом с Козицким юная Ирина Киселева. На лице ее появилось упрямо-насмешливое выражение.

– Ой, да что вы говорите, Михаил Александрович! – ехидно пропела она. – От губернатора не зависит! Еще скажите, что не супруга губернатора стоит во главе комитета!

К дерзостям этой девицы давно привыкли, но говорить подобным образом о губернаторе было уже чересчур. Укоризненно покачав головой, Козицкий сказал тем тоном, каким провинившемуся ребенку объясняют, что не слушаться старших грешно:

– Вы неправы, милая наша Ирина Гавриловна, совершенно неправы! Действительно, во главе комитета стоит уважаемая супруга губернатора Олимпиада Кирилловна, ибо именно она решила построить в городе детский приют в память о своей умершей дочери Ольге. Разумеется, поступили пожертвования от многих меценатов, я сам пожертвовал посильную для меня сумму, как же иначе? Несчастная мать! Однако распорядиться средствами по своему усмотрению – направить, например, часть денег на строительство больницы или богадельни – Олимпиада Кирилловна не вправе. Конечно, идея графини Татьяны Валентиновны возвышенна и благородна, я уверен, что в свое время губернатор Николай Андреевич постарается воплотить ее в жизнь, ведь он человек великого ума и высокой души.

Вспыхнув, Ирина упрямо поджала губы и одним глотком опустошила стоявшую перед ней маленькую стопку с ликером.

– Великого ума и высокой души! – с язвительным презрением повторила она – Да куда уж выше!

Ее брат испуганно покосился на Дударя, своего сослуживца, – еще донесет начальству о колкостях его сестры, отпущенных в адрес губернатора, потом докажи, что не ты ее настроил против его высокопревосходительства.

– Тебе не стыдно таким тоном говорить о его высокопревосходительстве, нашем благодетеле, Ира? – срывающимся дискантом почти закричал он. – По его милостивому соизволению, тебя приняли в училище на казенный счет, разве после смерти родителей я в состоянии был бы платить учителям за твое обучение?

– Меня приняли по ходатайству покойного графа Михаила Яковлевича, – отвернувшись, сердито буркнула она, – ты сам это прекрасно знаешь.

Ласково засмеявшись, Козицкий потрепал ее по руке.

– Ах, как вы еще молоды, Ирина Гавриловна!

Она сердито отстранилась, но тут неожиданно залилась смехом сидевшая рядом с Василием мадам Дударь, тоже вся раскрасневшаяся от наливки. Складочки на ее подбородке мелко тряслись, колыхались, прижимая ладонь к губам, она повторяла:

– Не могу! Ох, не могу, простите! Как про пансион сказали, так припомнилось, что мне на той неделе дочка рассказывала: у них в пансионе девицы уже разделись, спать легли, а тут к ним в дортуар его высокопревосходительство с ревизией врывается – проверить, на всех ли кроватях есть простыни. Ему донесли, что кастелян простыни ворует. Ха-ха-ха!

Муж мадам Дударь с досадой нахмурился и в свою очередь опасливо скользнул взглядом в сторону сослуживца Киселева, который поджал губы и скромно опустил глаза.

«А ну как доложит начальству? Ишь, рожа стала довольная, а то весь скукожился, когда его сестрица тут расчирикалась. А моя-то корова тоже хороша – сколько твердил ей: в гостях пей в меру!»

– Его высокопревосходительство по природе своей столь честен и столь нетерпим к любым хищениям, – сурово глядя на веселящуюся жену, отчеканил он, – что вправе явиться с проверкой куда угодно и в какое угодно время.

Инженер-архитектор Жуков, слывший вольтерьянцем, издал непонятный звук, слегка напоминающий смешок, и Татьяна Валентиновна, вспомнив свои обязанности хозяйки, решила, что пора вмешаться:

– Господа, господа, кушайте, прошу вас, нынче специально для вас готовили заливное. Милейший человек наш губернатор, хотя иногда чудит, не без этого. Но ведь благодаря кому прошлой зимой в Оренбурге открылся театр, который все мы с удовольствием посещали? Благодаря ему, нашему Николаю Андреевичу.

– Вы не упомянули банк, который при Николае Андреевиче заработал в нашем городе, дорогая Татьяна Валентиновна, – своим бархатным баритоном поддержал ее Козицкий, – согласитесь, господа, что без банка не может нормально существовать ни одно цивилизованное общество. Вам, Ирина Гавриловна, по молодости лет трудно все это оценить. Много позже, когда у вас будут собственные дети, вы поймете, какие возможности открывают для них нынешние преобразования.

Он вновь попытался отечески потрепать Ирину по руке, но она отпрянула так резко, что лакей, собиравшийся поставить перед ней тарелку, едва не уронил ее на пол. Глаза девушки яростно сверкнули.

– А продавать башкирские земли за бесценок – это тоже цивилизация? Да? – выпалила она. – Это махинации, а не цивилизация!

– Ира! – залившись краской, беспомощно пролепетал ее брат.

Василий, понятия не имевший, о чем она говорит, был поражен внезапно наступившей тишиной. Беспомощно взглянув на Козицкого, Татьяна Валентиновна умоляюще пробормотала:

– Михаил Александрович, пожалуйста…

Он утер рот салфеткой и заговорил. Баритон его по-прежнему был бархатистым и глубоким, но Василий уловил в нем оттенок досады:

– Милая Ирина Гавриловна, о каких махинациях вы говорите, где вы такого наслушались? Цены на пустующие земли утверждены согласно проекту, если вам это понятно.

– Мне все понятно! – с вызовом выкрикнула она, и Василий, невольно любуясь пылающим от гнева милым личиком, подумал, что девочке не следовало нынче пить столько наливки. – Мне это очень хорошо понятно! Только эти земли не пустующие, несчастных башкирцев выселяют с плодородных земель и гонят на пустошь. Там они целыми семьями умирают с голоду, а их земли губернатор за бесценок продает своим родственникам и приближенным. Об этом все шепчутся, только боятся говорить вслух. Погодите, когда государь узнает, вам всем несдобровать! Вы ведь тоже дальний родственник Олимпиады Кирилловны, Михаил Александрович, разве нет? Насколько вы обогатились на несчастных башкирцах?

Теперь тишина стала мертвой, даже лакей перестал двигаться вдоль стола и застыл с кувшинчиком наливки в руках. Прежде невозмутимое лицо Козицкого побагровело, а выражение его стало таким, что Василий слегка привстал, собираясь вмешаться, – на мгновение ему показалось, что чиновник сейчас ударит девушку. Однако Козицкий сумел взять себя в руки.

– Вы слишком много выпили нынче, Ирина Гавриловна, – холодно проговорил он и мельком взглянул на вспотевшего Киселева, который, казалось, утратил дар речи от безумной дерзости своей сестры, – на месте вашего брата я бы теперь отвез вас домой и хорошенько выпорол.

– Да, это уже чересчур, – придя в себя, выдохнула Татьяна Валентиновна, – Иван Гаврилович, вам сейчас лучше отвезти Иришу домой. Действительно, мне не следовало позволять ей пить столько наливки.

Одним глотком опустошив стоявшую перед ней стопку, Ирина вскочила на ноги.

– Я больше ногой не переступлю порог вашего дома! А господину Козицкому скажите, чтобы больше не являлся к нам, когда моего брата нет дома, не привозил бонбоньерки и не пытался меня обнять, – она с презрением смерила Козицкого взглядом, – гнусный вы человек!

С последним ее утверждением Василий был полностью согласен. Татьяна Валентиновна покраснела, потом побледнела и в свою очередь гневно уставилась на Козицкого.

– Что это значит, Михаил Александрович? – резко спросила она.

Тот холодно пожал плечами:

– Вы же видите, графиня, девица пьяна и не знает, что говорит.

«Интересно, брат Ирины знает о том, что Козицкий пытается ее соблазнить? – думал Василий, поглядывая на смущенное лицо Киселева. – И если знает, то в какую сумму оценил честь сестры?»

Ему стало тошно от одной лишь мысли об этом. А скандал продолжал разгораться.

– Я не знаю, что говорю? – стоя над сидевшим с каменным лицом Козицким, дерзко смеялась Ирина. – А кто вчера обещал купить мне дом в Бузулуке, осыпать меня золотом и одеть в шелка?

Козицкий ничего не ответил. Татьяна Валентиновна растерянно озиралась, словно в поисках помощи, инженер-архитектор Жуков продолжал спокойно есть заливное, мадам Дударь возвела глаза к небу.

– Боже, какой позор! – крякнула она, непонятно к кому адресуясь.

Ни с кем не прощаясь, Ирина направилась к выходу. Ее брат, с сожалением отодвинув тарелку, поднялся следовать за ней.

– Простите нас, графиня, ради Бога, – он с виноватым видом повернулся к Козицкому, – и вы, Михаил Александрович, простите, умоляю. Сестра не совсем здорова.

Обернувшись к брату Ирина угрожающе зашипела:

– Не смей идти за мной, слышишь?

Растерянный Киселев застыл на месте. Василий легко и быстро вскочил на ноги.

– Не беспокойтесь, господин Киселев, оставайтесь и продолжайте ужинать, я провожу вашу сестрицу, если она не возражает. Мое почтение, господа.

Выйдя из гостиной, Ирина остановилась и вызывающе посмотрела на Василия.

– Я возражаю.

– Раньше нужно было говорить, – добродушно усмехнулся он, – теперь уже никуда от меня не денетесь.

Лакеи подали Ирине шубку, Василию шинель, и они вышли на улицу, освещенную газовыми фонарями. Стоял небольшой мороз, в воздухе кружили мелкие снежинки, воздух был чист и приятен. Василий подставил девушке согнутую калачиком руку, но она высоко вздернула подбородок.

– Благодарю за заботу, я вполне способна добраться до дома одна.

– Верю, – весело согласился он, – но я вас все же провожу. А теперь обопритесь на мою руку и не устраивайте скандала, на нас прохожие смотрят.

– Мне все равно, – она сердито фыркнула, но все же взяла его под руку, – и что теперь?

– Теперь, мадемуазель, ведите меня к своему дому, я здесь чужой и города не знаю.

Они молча прошли несколько шагов, и Ирина неожиданно спросила:

– Вы верите, что я говорила правду, граф?

– Ну, во-первых, я не граф. В графское достоинство была возведена семья моего дяди, мужа Татьяны Валентиновны, за оказанные престолу услуги. А во-вторых, почему вдруг мне вам не верить? Такое в жизни часто случается.

Девушка вздохнула – как ему показалось, с некоторым облегчением, – но настойчиво продолжала допытываться:

– И в то, что я говорила о губернаторе, тоже верите?

– Ирина Гавриловна, я здесь чужой, что я могу знать, чтобы судить? Но если вы так говорите, то у вас должны быть основания.

– Основания, – неожиданно она всхлипнула, – основания! Несчастные башкирские женщины собрались и пришли из деревень, пешком добирались с детьми на руках – хотели молить жену губернатора, чтобы их не гнали с родной земли, не обрекали на голодную смерть. Это было два месяца назад. А их к Олимпиаде Кирилловне и на порог не пустили. Дети плакали, а полицмейстер велел городовому вышвырнуть их всех из города. Потом губернатор заявил, что это был бунт. Все это знают, все видели, а вы говорите «основания»!

– Я не знал, – растерянно проговорил Василий, – клянусь, не знал всего этого. А что же Татьяна Валентиновна? Она тоже все видела?

Ирина пожала плечами.

– Что бы она могла сделать? А ссориться с губернатором никто не станет. Многие даже говорят: подумаешь, какие-то грязные башкирцы. Как будто Бог не сотворил всех людей одинаковыми! Другие просто молчат. Я сама даже не верю, что сказала сегодня такое, – неожиданно она озорно улыбнулась, – наверное, наливка графини и впрямь была слишком крепкой. Брат сейчас, конечно, сходит с ума, он мне этого не простит.

Василий улыбнулся ей в ответ, но тут же стал серьезен.

– Как же вы собираетесь жить дальше?

Девушка задумалась.

– Не знаю. Ходила прежде к матери Таисии, настоятельнице Успенской общины, просила ее меня наставить и принять в число сестер. Она отказала.

– Почему же?

– Святости духа и терпения мне не хватает, так она сказала. Не для Божьего промысла желаю мир покинуть, а от мирских дел приюта ищу. Наверное, она права. Но только когда Татьяна Валентиновна о вашей сестрице стала рассказывать, я вдруг подумала, что тоже хотела бы научиться. Это непросто, да?

– Думаю, непросто, – подтвердил Василий, припомнив рассказы Кати, – нужно уметь правильно перевязки делать и даже на операциях врачам помогать. Особенно на войне нелегко приходится. В Крымскую многие сестры сутки проводили на ногах, выхаживая больных и раненых, некоторые из них умерли от болезней. Служение больным, как и служение Богу – дело нелегкое. Кстати, где ваш дом? Я полагал, это недалеко.

– Мы давно его прошли, – равнодушно ответила она, – как увидела свои ворота, так не захотелось туда входить.

Сильно раздосадованный, Василий остановился, однако ничем не показал своего раздражения.

– Что ж, ведите меня обратно, – спокойно произнес он, – я бы, конечно, с удовольствием еще с вами прогулялся, но ждут дела – мне нужно собираться в дорогу.

Неожиданно Ирина встала перед ним, загородив ему дорогу.

– Возьмите меня с собой, – тихо попросила она.

– Что?!

– Возьмите, пожалуйста! Мне приходилось перевязывать бездомных собак, и я быстро научусь перевязывать людей. Разве в Ташкенте не нужны сестры милосердия?

В свете фонаря ее глаза казались бездонными и смотрели на него умоляюще. Василий тяжело вздохнул.

– Вы не представляете, о чем просите, Ирина Гавриловна, Ташкент теперь – не место для юной девушки. Простите, что не могу исполнить вашу просьбу.

– Да, понимаю, и вы меня простите. Что ж, идемте.

Вновь опершись на его руку, она двинулась в обратную сторону. Глядя на шагавшую рядом с ним поникшую фигурку, Василий почему-то ощущал неловкость – словно его попросили о помощи, а ему пришлось отказать.

– Что же вы теперь будете делать, Ирина Гавриловна? – сочувственно спросил он.

– А что же? Буду жить, как жила, – равнодушно ответила она, – к Татьяне Валентиновне больше не пойду, пусть брат хоть криком изойдет. А Козицкий после сегодняшнего ко мне побоится подойти.

«Зато сумеет сильно отравить твою жизнь, – подумал Василий, – исподтишка, пользуясь своим влиянием в местном обществе. Такие люди мстительны и умеют пользоваться промахами других, а ты, девочка, нынче наговорила много лишнего, наверняка это дойдет до жены губернатора, как бишь ее? Олимпиады Кирилловны»

– Есть ли человек, за которого вы хотите выйти замуж, Ирина Гавриловна?

В ответ она весело хмыкнула.

– Замуж? Да мне Татьяна Валентиновна все время женихов находит, только они противные.

– Я имею в виду, есть ли человек, которого вы любите и желали бы видеть своим мужем?

– Кого же здесь можно любить, посудите сами? Вы, Василий Иванович, со мной говорите, словно я дурочка какая-то. Слава Богу, я про любовь достаточно книг прочитала, это все глупости. Или вы со мной не согласны?

Подобная рассудительность столь юной барышни его изрядно развеселила, но он сдержал смех и постарался говорить серьезно:

– Трудно сказать, сам я этого чувства не испытал, но в восточной и европейской поэзии о любви написано много прекрасного. Однако к чему я начал этот разговор? Если вам все равно, то могу предложить следующее: я в Оренбурге пробуду еще несколько дней. Мы успеем обвенчаться, потом я сразу уеду, но вы останетесь, защищенная моим именем. Никто больше не посмеет вас оскорбить и унизить, а если вам станет тяжело здесь, вы сможете уехать.

Пораженная его словами, она резко остановилась и повернула к нему голову.

– Почему?

– Что «почему»?

– Почему вы мне это предлагаете? Вам стало меня жалко?

– Да. Вы ведь тоже жалели башкирских женщин, что плохого в жалости? Объясните, если сможете.

Подумав немного, Ирина покачала головой:

– Не знаю. Пожалуй, ничего. Но вы… вы же будете связаны на всю жизнь.

Василий равнодушно пожал плечами.

– Возможно, эта жизнь не продлится очень долго, скоро в Туркестане развернутся горячие бои. В случае моей гибели вы станете свободной, возможно, полюбите кого-нибудь и выйдете замуж. Во всяком случае, вы останетесь богатой вдовой – у меня есть состояние.

Она вздрогнула и отдернула руку, лежавшую на его локте.

– Нет, я так не хочу! Не хочу, чтобы вы погибли! И потом, у меня нет прав на ваше состояние, у вас есть сестра.

– Моя сестра и остальные родственники прекрасно обеспечены, в моем состоянии они не нуждаются. Если же я уцелею, и кто-то из нас пожелает освободиться, то мы как-нибудь найдем повод для развода. Так что, согласны?

– Но… говорят, офицерам нельзя жениться.

– Нельзя до двадцати трех лет, не имея состояния и на актрисах, а до двадцати восьми для женитьбы требуется представить разрешение полкового командира. Мне в этом году исполнилось двадцать восемь, состояние у меня имеется солидное, а вы – молодая девушка из приличной дворянской семьи, хотя и бедной. Так что я имею полное право на вас жениться, никого не спрашивая. Поскольку я еще в отпуске, нас может обвенчать любой местный священник. Так что? Решайтесь, Ирина Гавриловна. Согласны?

– Да, – тихо ответила она и добавила уже тверже: – Согласна. Спасибо. А можно… можно, я буду вам писать, когда вы уедете?

Он расхохотался.

– Обязательно. Пишите и не ленитесь, я буду ждать ваших писем. Только от меня частых ответов не ждите – возможно, будет недосуг.

«… сообщаю тебе, Катюша, новость, которая тебя немного удивит: я женился. Маме сообщил о своей женитьбе коротко, без подробностей, для тебя же добавлю: внезапное мое решение жениться – не следствие романтических чувств или каких-либо обязательств. Жена моя совсем молода, это Ирина Гавриловна Киселева, о которой я писал тебе в прежнем письме. Я дал ей твой новый адрес, если выберешь время ответить на ее письмо, буду рад. Она желала бы написать и маме, но я объяснил ей, что мама не читает по-русски, сама же Ирина владеет французским на очень и очень провинциальном уровне. Я договорился с француженкой, она будет давать ей уроки. Дама эта недавно приехала сюда с мужем, он будет учительствовать в местном кадетском корпусе.

Дела с женитьбой на несколько дней задержали меня в Оренбурге, я снял для Ирины небольшой домик и открыл в местном банке счет на ее имя. Моему управляющему в Петербурге я послал распоряжение ежемесячно переводить на этот счет определенную сумму. Пожалуйста, если найдешь время, загляни в его контору на Мойке, убедись, что письмо не затерялось в пути и им получено. На всякий случай высылаю тебе копию распоряжения…»

Закрутившись с делами, Катя не сразу собралась выполнить просьбу брата, потом забыла о ней и вспомнила лишь тогда, когда получила письмо от самой Ирины – наивное послание, написанное крупным детским почерком:

«… простите, если письмо мое обеспокоит Вас, уважаемая Екатерина Ивановна, но Василий Иванович говорил, что я могу Вам написать и выразить свое почтение. Очень Вам завидую, потому что Вы заняты благородным делом и помогаете страждущим. Передайте, пожалуйста, мое почтение Вашей матушке. Скажите, мне очень хотелось бы самой ей написать, но я пишу с ошибками. Когда живы были мои папенька и маменька, у меня была гувернантка, и в училище нам тоже преподавали французский, но мне еще многому нужно научиться. Василий Иванович нашел мне учительницу, и я очень стараюсь…»

Ругая себя за то, что позабыла о просьбе брата, Катя в тот же день отправилась в контору на набережной Мойки, убедилась, что все в порядке, и распоряжения брата получены. Оттуда она решила забежать к матери, всей душой надеясь, что брата и его жены не будет дома. Их действительно не было, но они вернулись, когда Катя уже уходила – застали ее буквально на пороге. Конечно, не обошлось без объятий, поцелуев и упреков:

– Что же ты нас совсем забыла, Катя? – возмущалась Варя. – Словно мы чужие. И теперь сразу уходишь, осталась бы ужинать.

– Действительно, – поддержал жену Иван, – осталась бы.

– В другой раз, Ваня.

Она расцеловалась на прощание с матерью и невесткой, Иван последовал за сестрой, забрал у лакея ее шубку и заботливо ей подал.

– Заходи почаще, сестра, хочется посидеть, поговорить, вспомнить детские годы. Да, чуть не забыл, – он легонько, словно сетуя на собственную забывчивость, хлопнул себя кончиками пальцев по лбу, – хотел тебя расспросить о женитьбе Васи – кто эта оренбургская мадемуазель?

– Я знаю не больше твоего, – без всякого выражения ответила Катя, – если тебя интересует, напиши брату и расспроси.

Иван кивнул.

– Придется написать. Насколько я знаю, Василий, вступив в права наследования после смерти отца, еще не составил завещания. В связи с его браком могут возникнуть разного рода осложнения.

Катя слегка приподняла брови.

– Тебе-то что до того, Ваня? Вася сам решит, когда ему составить завещание.

– Разумеется, – кротко согласился ее брат, – но все мы под Богом ходим, и следует разумно распорядиться своим состоянием, чтобы нажитое предками однажды не ушло на ветер. Как я понял, супруга Василия бесприданница, она крайне юна и легкомысленна. Разумно ли будет, если в случае, не дай Бог, – он перекрестился, – какого-либо несчастья в ее руки попадет часть состояния, которое так заботливо сохранял для нас, своих детей, наш отец? В конце концов, это было бы неуважением к памяти отца.

С минуту Катя с задумчивым интересом разглядывала Ивана, словно изучала редкую рептилию, потом кивнула.

– Да, конечно, неуважением к памяти. До свидания, Ваня, мне пора.

В последующие месяцы она в свой бывший дом не заходила. Иногда Мария сама приезжала ее навестить и с тревогой думала, какой усталой порою выглядит дочь.

«Неудивительно – работа в госпитале, посещение больных в бедных семьях, вечерами допоздна сидит с книгами, изучает разные медицинские пособия. Стать хорошей сестрой милосердия непросто, это благородное дело, оно угодно Господу и мадонне. Я ведь тоже прошла через все это, хотела посвятить жизнь уходу за страждущими, пока… пока не встретила моего Жанно. Святая Дева Мария, дай ему успокоения на небесах, он столько страдал при жизни!»

Глава семнадцатая

В следующий раз Василий уже в звании подполковника оказался в Оренбурге лишь спустя два года – он был в числе офицеров, сопровождавших генерала Кауфмана. Перед самым Рождеством 1872 года пришел приказ готовиться к походу на Хиву, возглавить кампанию предстояло Кауфману. После заседания в Оренбурге специального комитета, состоявшего из начальников отдельных частей войск и управлений, генерал отбыл в Петербург, чтобы утвердить план в военном министерстве. Перед отъездом он имел разговор с Василием и еще двумя офицерами – полковником Пукаловым, которого по старой памяти иногда называли «Маничкой», хотя он давно оставил привычку смущаться и краснеть по всякому поводу, и молодым ротмистром Штакельбергом.

– Как вам известно, господа, – сказал он, – в Оренбурге был временно расквартирован четвертый стрелковый батальон нашего Туркестанского полка. Решено отправить его в Казалинск, оттуда он двинется на соединение с нашим ташкентским отрядом. Окружное начальство Оренбурга обязалось озаботиться обеспечением, однако вы сами знаете, как это бывает – дело доверяется поставщикам, а среди них люди самые разные. Зима в этом году суровая, сами видели, как сейчас мы в Оренбург из Ташкента через степи добирались. Нежелательно, чтобы еще до начала похода при переходе в Казалинск кто-то из солдат и офицеров остался без теплой одежды и обморожение получил. Или, не дай Бог, сани с батальонными тяжестями и довольствием из-за поломки где-то в снегу застряли. Так что вам, господа, поручаю проверить все досконально. Вам ясно?

– Ясно, ваше высокопревосходительство, – вытянувшись в струнку, хором ответили все трое.

– К вам, Василий Иванович, особая просьба, – обратился генерал к Василию, – вы ведь знаете киргизский язык?

– Все понимаю, ваше высокопревосходительство, поскольку этот язык относится к тюркской группе, но не смогу в совершенстве на нем объясниться, так как это восточно-кыпчакский диалект.

– И прекрасно, объясняться вам не нужно, только слушать. Сами понимаете, после Орска начинается голая степь, ни жилья, ни еды, отряд полностью зависит от поставщиков порционного скота, а поставщики, в основном, богатые киргизы. Когда с ними будут идти переговоры, вам непременно следует присутствовать, не выдавая своего понимания их речи, – прислушаться, о чем они толкуют между собой, не замышляют ли измены.

– Понял, ваше высокопревосходительство.

Генерал Кауфман повернулся к полковнику Пукалову.

– Я отдал распоряжение отправить обоз, а затем весь отряд до конца января, сроки поджимают. Поскольку к этому времени из Петербурга я еще не вернусь, ответственность за сроки ложится на вас, полковник, – он оглядел всех троих и добавил уже совершенно другим тоном: – Завтра вы все званы на обед к губернатору, господа.

Выйдя от генерала, Пукалов недовольно заметил:

– Как снег на голову. За две недели мы должны успеть полностью обеспечить отряд и подготовить его к переходу через зимнюю степь.

Василий примиряюще покачал головой:

– Что делать, полковник, война.

– Лучше десять раз побывать в бою, чем один раз объясниться с подрядчиками. А вы, ротмистр, чего сияете? – раздраженно набросился Пукалов на молодого Георгия (или Джорджи, как иногда дружески его называли приятели) Штакельберга.

– Я просто подумал, что пару-другую недель пробыть в Оренбурге после нашей ташкентской глуши совсем неплохо, говорят, здесь и театр есть, – Штакельберг мечтательно вздохнул, – а куда мы теперь направляемся, господа?

– Не в театр, ротмистр, – наставительно проговорил Пукалов, – не в театр. До окончания дел о театрах забудьте. Сейчас для начала разместимся на постоялом дворе, потом немного ознакомимся с делами, и не мешало бы сходить в баню попарить кости. Не знаю, как вы, а я здорово промерз за время нашего скитания по степи.

– А вы, подполковник? – Штакельберг с любопытством посмотрел на Василия.

Тот в недоумении пожал плечами.

– Что я?

– Так ведь у вас же в Оренбурге жена.

Василий растерялся. Он никому в полку не сообщил о своей женитьбе и вовсе не собирался навязывать Ирине свое присутствие, хотя за время нынешнего переезда по степи из Ташкента в Оренбург, путешествия унылого и снежного, дремля в кибитке, порою вспоминал ее письма – детски-наивные и ласковые.

«Прознал откуда-то мерзавец. Ах, какой мерзавец! Просто удивительной способностью обладает обо всем проведать. Или письма подглядел?»

Действительно, несмотря на свою молодость ротмистр Штакельберг был удивительно пронырлив. Всего за один год службы в их полку он успел прознать абсолютно обо всех секретах полковых офицеров, при этом отличался неимоверной болтливостью. Многие его недолюбливали, но Василий относился к юному офицеру, ровеснику своего младшего брата, снисходительно, хотя частенько его одергивал. Тем не менее на этот раз он едва не вспылил:

– Вы бы, Джорджи, больше о своих делах думали.

Однако было поздно – Пукалов уже услышал и немедленно заинтересовался:

– Действительно? А я и не знал. Вы нас представите супруге, Ростовцев?

– Да ведь мы только с дороги, господа, – уклонился Василий, – перекусить нужно, помыться.

Больше ему ничего не пришло в голову сказать. Они заглянули в штаб, потом отправились попариться в баню, из бани отправились в трактир напротив торгового дома. Там собралась шумная компания знакомых офицеров из четвертого батальона, лакеи разносили блюда с горячим, трактирщик, довольный наплывом посетителей, принес и поставил на стол несколько бутылок водки. Под конец обеда завязалась шумная беседа, Штакельберг, слывший хорошим рассказчиком, поведал пару забавных историй из полковой жизни, и Василий внезапно испугался, что молодой болтун сейчас заведет разговор о его женитьбе. Он незаметно ускользнул, словно бы вышел по надобности, постоял немного на морозе в распахнутом полушубке и, чувствуя легкое головокружение от выпитого, неожиданно для самого себя решил:

«Надо к ней зайти, как не зайти? Невежливо будет, да и перед Катей неловко – был в Оренбурге и не зашел к жене. Я ведь Кате всего не объяснил о своем браке»

Ирина, увидев его, ахнула и сделала то, чего он от нее совершенно не ожидал, – бросилась к нему на шею, крепко обняла и горячо расцеловала в обе щеки. Смущенный Василий старался не дышать, чтобы девушка не почувствовала запаха спиртного, а она, гладя его по плечу, звала служанку:

– Матрена! Скорее, Матреша, в лавку за чаем сходи. Самовар нужно ставить, барин приехал! –взгляд ее сиял, светился нежностью. – Господи, а я словно чувствовала – пирожков к ужину напекла, с мясом и картошкой.

Вбежала Матрена, краснощекая молодка лет тридцати, всплеснула руками и тут же утерла их о передник.

– Господи благослови, счастье-то какое, барыня. Сейчас я, сейчас…

Она убежала, а Василий смущенно сказал:

– Да что вы, Ирина Гавриловна, к чему так хлопотать, я только поел.

Не слушая, она повела его к столу, и вот уже перед ним выстроились блюда с печеным, вовсю пыхтел самовар, а Ирина, подкладывая ему на тарелку пирожков и огурчиков домашнего засола, подливала наливки, расспрашивала:

– Вы ведь здесь, наверное, из-за похода на Хиву? У нас в Оренбурге теперь только и слышно, что об этом походе. Вы мне прежде даже не сказывали, а Катерина Ивановна написала, что вы были в Хиве и хана их знаете. Расскажите, правда ли, что это такой опасный поход, как говорят?

И хотя Василий пообедал в трактире, отказаться стало невозможно. Да и пирожки были легкие, рассыпчатые, так и таяли во рту.

– Хива сама по себе ничтожна в сравнении с Россией, – рассказывал он, и Ирина, подперев рукой подбородок, смотрела на него внимательно и серьезно, – покорить Хиву не было бы труда, но она окружена непроходимыми безводными пустынями. Хивинский хан, распознав во мне человека образованного, позволил пользоваться его библиотекой, и там я нашел интереснейшие описания походов яицких казаков на Хиву, составленные Абдулгазы-Богадур-ханом. Походы эти начались еще до Ивана Грозного. Случилось так, что казаки захватив караван богатых хивинских купцов, узнали от них о богатстве Хивы и о том, что летом там не бывает войска. Пишут, что в то время река Амударья впадала в Каспий, и путь через степи был много легче. Казаки прошли степью до Ургенча – это один из хивинских городов, – разорили его, ограбили и уже направлялись обратно, когда подоспели хивинские войска и отрезали их от воды. Что такое пустыня без воды, объяснять не надо. Чтобы выжить, сильные убивали слабых и пили их кровь.

– Ужасно! – стиснув ладонями раскрасневшиеся щеки, воскликнула Ирина с таким пылом, что Василий смутился.

– Бога ради простите, Ирина Гавриловна, что я увлекся и стал при даме о таких ужасах рассказывать.

– Нет, продолжайте, продолжайте, пожалуйста! Мне жутко интересно. Все-все рассказывайте, я не такая уж нежная, просто поразило, что христиане могли пойти на такое, не дикари ведь.

– Ну, яицкие казаки хоть и считали себя христианами, но вольницы их жили далеко не по христианским законам. Не было у них ни венчания, ни постоянных жен – привезет из набега какую-нибудь, потом бросит, другую берет. Это позже их русские государи к охране границ стали привлекать, а то жили сами по себе, в основном, грабежом да набегами. Как заиграет кровь, богатство поманит, так в поход собираются, без всяких запасов, только с тем, что в седле. И еще два раза ходили они на Хиву, грабили, и каждый раз хивинские войска их настигали и истребляли почти всех, а уцелевших угоняли в рабство. На помощь хивинцам приходили то жара, то лютые морозы, то жажда, то голод. В одном из повествований Абдулгазы-Богадур-хана говорится, что на пути следования казацкого отряда хивинцы находили обглоданные трупы, а после захваченные в рабство казаки признавались, что убивали и поедали своих товарищей, уж простите за столь грубые подробности, Ирина Гавриловна.

– Ничего, мне интересно, и я сама просила рассказать, – возразила она, – но говорите же, говорите! Что потом?

– Потом хивинцы и туркмены, желая избавиться от казацких набегов, перекрыли русло Амударьи, развернули ее и направили в Аральское море, оградив себя пустыней. Спустя век государь Петр Первый, желая торговать с азиатами, послал к хивинскому хану Ширгазы послом князя Черкасского – царь просил хивинцев вернуть Амударью в прежнее русло, чтобы по ней могли передвигаться русские купцы. Он даже предложил хану прислать русский отряд для защиты Хивы. Ширгазы притворился, что готов принять предложение, заманил посольство в Хиву и истребил. Князь Черкасский тоже погиб. Расстояние от Хивы до Петербурга немалое, великий государь, когда узнал о предательстве, хотел покарать Ширгазы, но скончался прежде, чем успел это сделать.

Стиснув руки у груди, Ирина смотрела на Василия широко открытыми глазами.

– Боже, и вы тоже ездили туда послом! Они же могли убить вас!

Улыбнувшись ее детскому испугу, он покачал головой:

– Бог с вами, времена идут, все меняется. Нынешний хан очень милый человек, по-своему он образован и даже, как я говорил, имеет библиотеку. Возможно, сумей я три года назад склонить его к покорности нашему государю, нынешней войны бы не было. Но хан очень горд – он считает, что Всевышний охраняет Хиву, и пустыни непроходимы для всех врагов. Действительно, чуть больше тридцати лет назад генерал Перовский вновь предпринял поход. Он в пух и прах разбил хивинские и туркменские войска, путь на Хиву был открыт, но тут на помощь Хиве опять пришла природа. Наступила зима – в степях этих почти не бывает осени и весны, сегодня может быть жарко, а через пару дней ударит мороз, начнется метель. Людей Перовского стали косить болезни, верблюды начали падать. Чтобы спасти людей, генерал повернул назад.

– Но как же тогда вы сами туда добрались?

– Меня провел армянин, караванным путем. Имея достаточный запас воды и хорошо зная дорогу, на которой расположены колодцы, пройти пустыню можно. Однако во время войны пройти ее нелегко – туркмены и хивинцы засыпают колодцы, или бросают в них трупы разложившихся животных. Теперь мы пойдем в Хиву, основательно подготовившись и учтя ошибки других.

Ирина слушала, качала головой.

– Как же вы много всего знаете, Василий Иванович! Я тут французский учила с мадам Пети – ее муж в кадетском корпусе французский преподает, а она в женской гимназии. Это наше училище теперь гимназией стало, вы знаете? Так о чем я?  Ах, да, один раз они у меня в гостях чай пили, так я месье Пети про Наполеона спрашивала, его дед в наполеоновской армии воевал. Представляете, он уверен, что Наполеон при Ватерлоо победил!

Они оба рассмеялись.

– Будьте снисходительны к национальной гордости месье Пети, Ирина Гавриловна. К тому же, вы преувеличиваете мои заслуги, сам я ведь тоже стал изучать историю Хивы, лишь готовясь к посольской миссии.

– Ничего не преувеличиваю, вы действительно очень умный и очень смелый. Вы – лучший человек из всех, кого я знаю! И не спорьте! – Ирина упрямо тряхнула головой и, прислушавшись к завыванию ветра за окном, поежилась. – Опять метель начинается.

Она поднялась и, подойдя к камину помешала кочергой угли. Тлеющее пламя вспыхнуло, рассыпалось искрами, стало разгораться. Глядя на ее чуть склоненную фигурку, Василий вдруг подумал, что не так уж часто ему выпадало в жизни наслаждаться теплом и спокойствием домашнего уюта. Может, только в раннем детстве, когда отец еще не пил, а мать была спокойна, и лицо ее не носило печать перенесенных страданий. А потом годы, проведенные в московском пансионе, Лазаревский институт, война – вот и вся его жизнь. Теперь за окном метель, а рядом с ним в теплой гостиной эта девочка – такая наивная и чистая, с таким воодушевлением внимающая его рассказам. И тут он понял, что пришла пора подниматься и уходить, иначе что-то в его жизни может необратимо измениться.

– Что ж, Ирина Гавриловна, вы меня накормили, напоили, спасибо вам. Рад был узнать, что все у вас хорошо, загляну еще на днях, если не возражаете. А теперь…

Она метнулась и встала перед ним, глядя ему в лицо полными слез глазами.

– На днях, да? На днях? Я истосковалась вся, молилась, чтобы вас никакое оружие не взяло, а вы «на днях»!

От обиды голос Ирины зазвенел, руки ее легли ему на плечи, стоявший в воздухе запах сдобных пирожков смешался с ароматом ее волос. Растерянно попытавшись отодвинуться, Василий пролепетал:

– Ирина Гавриловна, но как же… Мы же не…

– Я вам писала, может, глупо писала, – торопливо говорила она, – я не умею так писать, как вы, столько не знаю всего. Вы мне тогда говорили: может, меня убьют, и вы освободитесь. Или можно будет развестись, чтобы я вышла за другого. Так вот, я не хочу освобождаться, не хочу развода, не хочу за другого. Мы венчаны, я жена ваша перед Богом, не оставляйте меня!

Чувствуя закипавший в крови жар, но все еще стоя с опущенными руками, он глухо проговорил:

– Подумайте, Ирина Гавриловна. Это уже будет навсегда.

– И пусть, мне другого ничего не надо! Думать мне нечего, я ведь вас сразу… Да хотите – верьте, хотите – нет, только я уже тогда, с первого дня… Сама стеснялась сказать, а вы ничего не замечали, считали меня глупым ребенком.

– А это не так? – губы его дрогнули в мягкой улыбке.

– Так было, – серьезно и легко согласилась она, – но теперь ребенок вырос. Я люблю вас и никогда никого больше не полюблю. Я жена ваша, обнимите меня!

Руки его крепко стиснули ее плечи, они долго целовались, нежно, страстно и не очень умело, а потом Ирина взяла его за руку и повела в спальню.

Два месяца, проведенных в Оренбурге, впоследствии вспоминались Василию, как сказочный сон. Весь январь он дни напролет вертелся по службе, но знал, что вечером его ждут теплый очаг и вкусный ужин, а ночью нежно обнимут тонкие руки молодой жены. В начале января отправили обоз, за ним в течение месяца отдельными эшелонами вышел весь батальон. С последним уехал полковник Пукалов, Василию и ротмистру Штакельбергу телеграфным распоряжением из Петербурга было велено дожидаться генерала Кауфмана в Оренбурге.

«… и не знаю, Катюша, сможешь ли ты меня простить: уже столько дней я совершенно свободен, а только-только удосужился тебе написать. Наверное, виной тому неожиданно свалившееся на меня счастье, которое совсем затмило мне разум. Уже Ира укорила меня, я и взялся было за перо, но как раз в тот день из Орска вернулся наш Костя. Конечно же, мне захотелось расспросить его подробно и потом рассказать тебе обо всем в этом письме, так что не дописал и отложил.

Прежде, еще по приезде, когда я спрашивал о Косте, мне сказали только, что в конце ноября он был отправлен с депешей в Орск и пока не воротился. Потом сообщили, что он в Орске и болен. Я не хотел ничего вам сообщать, пока не станет известно. Теперь же я от него самого узнал все подробно. По дороге в Орск его ямщик заплутался, и они провели несколько дней занесенные метелью. К счастью, им удалось выбраться, но Костя сильно обморозился, долго лежал в горячке, и ему пришлось отнять три пальца на правой ноге, так что ходит он пока с трудом. Сильно огорчен, что не сможет принять участие в походе. Как всегда, он недружен с пером, поэтому сообщаю по его просьбе: он просил отпуск для поправки здоровья, так что скоро вы увидите его в Петербурге. Потом он, наверное, будет подавать в отставку. Маме я пока о его болезни не пишу, чтобы ее не огорчать, расскажи ей сама, очень осторожно.

Едва собрался отправить тебе это письмо, как явился адъютант генерала Кауфмана и сообщил, что генерал только что прибыл в Оренбург и требует нас с ротмистром Штакельбергом к себе. Так что я опять отложил письмо и отправился к генералу. С ним прибыли из Петербурга племянник Государя герцог Лейхтенбергский Евгений Максимилианович и сын военного министра молодой Милютин, они тоже будут участвовать в походе и отбывают в Ташкент уже завтра. Нам же со Штакельбергом велено задержаться в Оренбурге, чтобы встретить и сопровождать в Казалинск другого племянника Государя, Великого князя Николая Константиновича. Кажется, вся императорская фамилия решила участвовать в хивинском деле!

Миссия мне предстоит довольно неприятная, говорят, этот молодой племянник Государя характер имеет неровный и высокомерный. Кажется, Штакельберг был назначен ему в сопровождающие по его просьбе – они в юные годы вместе повесничали. Я же никак не мог понять, из-за чего удостоился подобной чести, пока генерал не сказал мне:

«Великий князь Константин Николаевич (брат Александра Второго и отец Великого князя Николая Константиновича, о котором идет речь) очень ценит и уважает вашего дядюшку графа Николая Яковлевича Ростовцева, подполковник»

Как я понял по его многозначительному тону, мне предстоит поддержать честь фамильного имени, оказывая благотворное влияние на царственного молодого повесу. При случае упомяни об этом дядюшке, попеняй ему за выпавшую мне невеселую долю (в шутку, конечно). Заодно передай мой низкий поклон. И все же, несмотря ни на что, я рад, что еще несколько дней смогу пробыть с ненаглядной моей Иришей…»

Письмо доставили утром, но Катя смогла его прочитать, лишь вернувшись из больницы. В ушах у нее еще звучали стоны рабочего, которому оторвало руку на фабрике, и до нее не сразу дошел смысл письма, а когда дошел, она велела привратнице послать мальчика за извозчиком и поехала к матери.

– Мама, я с радостной новостью – Вася сообщает о Косте. Видите, вы беспокоились, а все обошлось.

Пропуская самое тревожное, Катя прочла матери письмо, переводя с русского на французский. Мария напряженно слушала, иногда недоверчиво покачивала головой – словно понимала, что дочь читает не все.

– Святая мадонна вняла моим мольбам, жив, – прошептала она, прижимая руку к сердцу, – чувствовала я, что-то с ним случилось, они с Сержем хоть раз в месяц, да присылают о себе весть, а тут… Много ли мне надо – одно два слова, знать, что живы.

Поговорить им не удалось – к матери зашел Иван, узнавший о приходе сестры.

– Катя, милая, радость-то какая! Нет, никуда не убежишь, нынче ужинать останешься, Варя тоже с тобой хочет поговорить. Мама, не отпускайте ее!

– Действительно, останься, – попросила Мария, и Катя не смогла ей отказать.

Невестка Варя, беременная и сильно подурневшая, после ужина увела Катю к себе, долго жаловалась на дурное самочувствие, потом вдруг с жадным интересом начала расспрашивать о жене Василия:

– Правда ли, что он с ней, как с женой, не живет? Говорят, после венчания сразу уехал, они и ночи вместе не провели. Прости, ты девица, конечно, но все же, наверное, понимаешь, о чем я.

– Тебе лучше спросить у того, кто это говорит, – холодно отвечала Катя.

Спустя несколько минут она распрощалась с невесткой и уехала домой.

Глава восемнадцатая

Великий князь Николай Константинович задерживался, и Василий проводил отпущенное ему время отдыха, наслаждаясь семейным покоем и любовью молодой жены. Спустя два дня после отъезда генерала Кауфмана в Ташкент графиня Татьяна Валентиновна давала бал для офицеров Оренбургского батальона, готовившегося вскоре покинуть Оренбург для участия в походе на Хиву. Василию и Ирине тоже было послано приглашение, разглядывая его, Ирина смущенно заметила:

– Я у нее не была, ну… с тех пор. Она меня не звала, сама бы я тоже не поехала. Брат сильно огорчался, что из-за меня и его перестали звать, потом… денег стал у меня одалживать.

– Дала? – с улыбкой спросил Василий.

– Немного. Это ведь не мои – твои деньги.

– Наши, – спокойно поправил ее муж, – можешь дать ему столько, сколько сочтешь нужным.

– Да он теперь еще и журналистом служит, а прежде только архивариусом был, так что жалование ему повысили. Как повысили, так он со мной разговаривать перестал, не заходит. И денег не вернул. А Татьяна Валентиновна… говорят, – она слегка понизила голос и зябко повела плечами, – Козицкий теперь у нее в любовниках.

Василий пожал плечами.

– Пусть их, это не наше дело.

– Да мне потому и боязно туда идти – из-за Козицкого. Он, если на улице меня встречает, оглядывает сверху донизу, вот так, – ее ресницы взлетели и вновь опустились, показывая, как Козицкий меряет ее взглядом с ног до головы, – кривит губы и проходит мимо, не раскланивается.

– И слава Богу, что не раскланивается, забудь про Козицкого, ничего он тебе не сделает.

– А вдруг…

– Никаких «вдруг», – строго проговорил он, – на бал нам придется пойти, да и неудобно мне, что я у Татьяны Валентиновны в этот приезд еще не был. Два месяца! Как никак родственники, обижается, наверное.

Однако Татьяна Валентиновна ничуть не казалась обиженной, по-родственному расцеловав обоих, она сказала им пару милых слов и грациозно уплыла приветствовать других гостей. Когда начались танцы, Ирина забыла о своем прежнем нежелании идти на бал – танцевать она любила и на мелькавшего среди гостей Козицкого уже не обращала внимания. Василий, не любивший танцевать, стоял у стены, любуясь изящной фигуркой жены, порхавшей, как бабочка, и время от времени на него оглядывавшейся. Оправдание у него было – несмотря на старания Татьяны Валентиновны, дам на балу было явно меньше, чем кавалеров.

Сильно хромая, к брату подошел Костя, губы его кривила горькая усмешка.

– Я-то теперь на балах не у дел, но ты почему не танцуешь?

– Не хочется, – Василий внимательно посмотрел на хмурое лицо брата, – а ты не огорчайся так, подживут твои болячки, и снова запляшешь. Экое дело – три пальца на ноге! Почему так давно не заходил? Завтра непременно заходи.  Ирина удивлялась на днях, говорит: наверное, Костя меня недолюбливает.

– Зайду, – пробормотал Костя, – и смущенно отвел глаза.

Не то, чтобы ему не нравилась Ирина, но женитьба брата с самого начала вызывала недоумение. Когда за два года до того Василий проезжал через Оренбург и по дороге обвенчался с Ириной, Кости в городе не было – его посылали с донесением в Илекскую крепость. О том, что Василий женился, ему написал Иван – просил разузнать, что за всем этим кроется, не авантюристка ли девица, сумевшая каким-то образом так быстро наложить руку на их брата. Костя отправился к графине Татьяне Валентиновне, всегда очень ласково его принимавшей, но на все его расспросы она отвечала туманно и неопределенно, отшучивалась, под конец велела непременно быть к ужину.

Вечером после ужина Костя побеседовал по-отдельности с некоторыми из собравшихся гостей – попробовал, словно невзначай, завести разговор о молодой жене Василия. Однако почти все этой темы удачно избегали, кроме Козицкого – тот, как бы намеками, наговорил столько, что Костя сделал определенный вывод: девица весьма неприятная и хитрая, но сирота-бесприданница, из-за этого Василий ее по мягкости своей пожалел, жить же с ней не собирается, сразу после венчания уехал в полк, даже ночь не провел с новобрачной. Так Костя в нескольких словах и сообщил Ивану, а потом напрочь забыл об Ирине, своих дел хватало – учения, разъезды, миловидная супруга коллежского секретаря Дерягина, иногда дарившая ему свои ласки.

Впервые увидеть новую невестку ему довелось лишь нынешней зимой, когда Василий приехал в Оренбург. Однажды, навестив брата по возвращении из Орска, Костя с изумлением убедился, что Ирина очаровательна, они с Василием счастливы и не скрывают своей любви друг к другу. Чувствуя себя неловко из-за своего письма к Ивану, он стеснялся заходить к ним и теперь-то подошел к Василию, когда Ирина ушла танцевать. Не зная, куда деться от внимательного взгляда брата, Костя переминался с ноги на ногу, но, к счастью, товарищи позвали его за карточный стол.

Танец закончился, кавалер Ирины подвел ее у мужу, но тут опять заиграли вальс, к ним стремительно подлетел Штакельберг:

– Разрешите пригласить вашу супругу, Василий Иванович?

И вновь Василий следил за кружившейся Ириной. Штакельберг что-то говорил ей во время танца, она улыбалась, а когда вновь оказалась подле мужа, со смехом сказала:

– Георгий Карлович так забавно рассказывает, чуть не уморил! – она повернулась к Штакельбергу и попеняла: – Отчего вы к нам никогда не зайдете, Георгий Карлович? Право же, нехорошо с вашей стороны, вы ведь с моим мужем в одном полку! Приходите обедать.

– Правда, Джорджи, зайдите как-нибудь, – сдержанно кивнул Василий.

Видеть у себя Штакельберга ему вовсе не хотелось, но вежливость требовала поддержать приглашение жены. Штакельберг же явно обрадовался.

– Непременно-с! – ответил он и, поклонившись Ирине, отошел.

На следующий день к ним, выполняя данное брату накануне обещание, зашел Костя, а прямо следом за ним явился Штакельберг. Весь вечер он в свойственной ему манере рассказывал занимательные истории, большей частью из жизни молодого Великого князя Николая Константиновича, которого они с Василием поджидали в Оренбурге, чтобы сопровождать до Казалинска, а потом вместе идти на Хиву. Василий хоть прежде и не особо желал его видеть, был доволен – Костя на время позабыл о своих бедах и слушал с интересом, а Ирина в самых веселых местах простодушно смеялась, утирая глаза платочком.

– Да неужто, Георгий Карлович, вы так накоротке с Великим князем были, что он вам такое про себя рассказывал?

– Я, Ирина Гавриловна, после Пажеского корпуса два года в Николаевской академии вместе с ним провел, и там у нас довольно тесная компания сложилась. В веселые минуты мы друг друга рассказами развлекали, и Никола тоже от других не отставал. Один раз поведал, как в десять лет во время похорон своей бабушки императрицы Александры Федоровны поджег бахрому у гроба – посмотреть, не оживет ли она. Мы здорово развлеклись, когда он описывал, какой тогда поднялся переполох.

– Поджег бахрому! – испуганно ахнула Ирина, сразу посерьезнев. – Да ведь пожар бы случился, вся семья царская могла погибнуть! Только представить, не дай Бог! – она перекрестилась и наставительно заметила: – Конечно, дитяти простительно, но вы-то уж взрослые были, вам грех над таким развлекаться. Ведь сам Государь мог пострадать!

– Скажу вам честно, Ирина Гавриловна, Никола никого, даже Государя, ни в грош не ставил и не ставит, сам не раз нам это говорил.

Теперь уже и Костя искренне возмутился:

– Да как же так! И это Великий князь российский?! Сын брата Государя?!

Штакельберг с удрученным видом развел руками:

– Представьте себе. Не раз заявлял нам, что в России следует установить республиканское правление. А один раз мы с товарищами большой компанией собрались повеселиться и попросили его спеть – у Николы, знаете ли, неплохой голос, и на гитаре он бренчит отменно. Так он пропел, я даже запомнил:

«Мы распеваем «у-лю-лю!», навеселе немного.

Не кланяемся королю и в грош не ставим Бога!»

– Вольный перевод на русский стихов французского поэта Гюго, – словно между прочим заметил Василий и удостоился сердитого взгляда Ирины.

– Это оскорбление Государя и веры нашей, – глаза ее засверкали, щеки заалели, и Василий невольно залюбовался вдохновенным лицом жены, – я сама грешна – не раз вела себя вызывающе и дерзко, не раз перечила старшим, не прощала обид, но есть для меня святое, за что жизнь готова отдать! Ведь если Государь и вера православная – не то, перед чем должен благоговеть каждый русский человек, за что же тогда умирают на войне русские люди? За что мой муж, вы, Георгий Карлович, да и сам Великий князь идете сейчас в страшную пустыню, где вас ждет погибель? – голос ее дрогнул, смягчился, в нем зазвенели слезы. – Неужели же никто из вас, друзей Великого князя, его не одернул? Плохие же вы друзья!

Штакельберг принял смущенный вид.

– Вы правы, Ирина Гавриловна, сто раз правы! Но мы тогда были все навеселе, поэтому смеялись. Теперь я понимаю, что это было нехорошо.

– Рада, что вы это поняли, Георгий Карлович, – важно кивнула она.

Вспомнив обязанности хозяина, Василий пригласил гостей в курительную, попросив Ирину подать туда кофе.

– Что, Джорджи, попало вам от моей жены? – весело спросил он, набивая трубку.

– Да уж! – Штакельберг повертел головой и с наслаждением затянулся. – Завидую вам, Василий Иванович, на такой удивительной женщине вы женаты!

– Ежели Государь так все прощает племяннику, – усевшись поудобней и слегка поморщившись, Костя осторожно вытянул больную ногу и тоже взялся за трубку, – то недолго ведь, чтобы и в его собственном доме революционер объявился. Уже ведь было, что покушались на Государя.

– Бросьте, – Штакельберг небрежно махнул рукой, – Никола не революционер, он просто по природе своей смутьян, и никто не знает, что он выкинет через минуту. К примеру, в ночь на свой двадцатый день рождения велел доставить к себе во дворец, – он оглянулся на дверь – не слышит ли хозяйка – и понизил голос, – тридцать проституток.

Забыв о революционерах, Костя наклонился вперед.

– Доставили? – тоже оглянувшись на дверь, спросил он.

– Стольких найти не успели, кажется, только двенадцать или пятнадцать. Задняя дверь его дворца всю ночь открывалась и закрывалась, но после этого Николе пришлось срочно уехать на лечение в Германию. Люэс (старое название сифилиса).

– Так люэс, говорят, не лечится, – удивился Костя.

– Если рано заметить, то ртутью можно излечить, – со знанием дела пояснил Штакельберг, – в Германии лечат. Думаю, вылечили, иначе он вряд ли бы с нами в Хиву шел.

Василий решил, что пора и ему вмешаться в столь содержательную беседу.

– Господа, не лучше ли вести себя так, чтобы избежать подобных последствий? – рассудительно заметил он.

– Ты женат, – вздохнул Костя, – уже, наверное, и забыл, каково быть без женщины.

– Я всегда смотрел на женщин с уважением, – возразил ему старший брат, – и что у тебя за заботы? Тебе уже скоро двадцать три, состояние у тебя имеется. Вам, Джорджи тоже, через год двадцать три стукнет, батюшка ваш, думаю, не откажется выдать вам поручительство. Вот и женитесь.

– На ком? – Штакельберг возвел глаза к небу. – Вы легко говорите, Василий Иванович, нужно, чтобы по сердцу пришлась, да еще, чтобы происхождения была благородного, иначе полковое собрание не даст разрешения на брак. Ну и чтобы барышня тоже согласилась, – он вдруг оживился, – вот опять про Николу: предложил он руку и сердце Фредерике Ганноверской, даже Государь разрешение дал. Для дочери низложенного короля Георга лучше партии, чем русский Великий князь, не найти. Но нет – отказала. Официально по причине близкого родства, в действительности же сердце барышни – потемки, говорят, влюблена в какого-то чиновника. После этого Никола еще пуще стал безумствовать. Теперь он увлекся одной американкой – то ли Фанни, то ли Минни. Открыто возил ее по Европе, даже ездил с ней к своей сестре, греческой королеве Ольге. А теперь я узнал, только это между нами, господа, что он просил у Государя разрешения на брак с ней. Вместо разрешения его отправили в Хиву.

Василий поморщился.

– Просто удивительно, как вы, Джорджи, сидя в этой глуши, оказались так хорошо осведомлены об последних событиях в жизни Великого князя! Я слышал от генерала Кауфмана, он пожелал участвовать в экспедиции, поскольку интересуется научными исследованиями русла реки Амударьи.

Он постарался, чтобы это прозвучало простодушно, без насмешки – все-таки, Штакельберг был его гостем. И сделал явную ошибку – забыл, что усомниться в достоверности предлагаемых Штакельбергом сведений означает вызвать новый поток словоизвержения, еще более бурный.

– Что вы, Василий Иванович! У меня осталось множество приятелей в окружении Николы, с ними я веду постоянную переписку, так что сведения мои совершенно достоверны. К тому же, мне достаточно много известно еще со времен моего пребывания в Петербурге, я эту даму сам видел – она появилась еще до моего отъезда. Да, точно – Фанни. Фанни Лир, теперь я вспомнил!

Костя немедленно заинтересовался:

– И хороша она?

– Мм-м! – Штакельберг звучно чмокнул кончики сложенных щепоткой пальцев. – Хороша – не то слово. Только глянешь на нее – рассудок мутится. Из-за нее Никола теперь в обиде на Государя, возненавидел даже мать, а ведь прежде он боготворил ее! Но она пожелала, чтобы перед походом на Хиву он приехал к ней в Ниццу проститься – Великая княгиня лечит там расшатанные нервы. Как не лечить, если любовница ее мужа Кузнецова недавно родила сына. И Государь своей волей отправил Николу в Ниццу, не дав провести последние дни с Фанни. В отместку Никола во время одного из обедов на границе, когда тост за здравие Государя поднимали, перебил говорившего и поднял тост за здравие своей «любимой женушки Фанни». А в другой раз столько наговорил о собственной матери, что пришлось вмешаться следившим за ним агентам Третьего отделения. Вам известно, господа, что Великая княгиня Александра Иосифовна в свое время имела роман с композитором Штраусом?

– Со знаменитым Штраусом? – поразился Костя.

– С ним, – подтвердил Джорджи, – и еще со множеством адъютантов своего мужа. Об этом Никола успел поведать во всеуслышание, дальше агенты помешали ему говорить, а было бы забавно! Ведь Великая княгиня имела еще и пристрастие к женскому полу – ее однажды застали с фрейлиной Анненковой в весьма недвусмысленных позах. Анненкову тогда удалили от двора, Великую княгиню выслали в Швейцарию, где она тоже накуролесила – пыталась совратить дочь хозяйки гостиницы. Великий князь Константин Николаевич, отец Николы, уплатил солидный штраф, чтобы замять дело. После этого-то он как раз и сошелся с балериной Кузнецовой – кто может вынести подобное поведение супруги? Но представляете конфуз, который случился бы, выложи Никола все это в присутствии своих гостей!

Он захохотал, Костя последовал его примеру, а Василий недовольно поморщился.

– Господа, – сухо проговорил он, – не кажется ли вам, что мы сами теперь поступаем недостойно – сидим и сплетничаем о даме.

Костя перестал смеяться и изобразил смущение, но Штакельберг беспечно пожал плечами:

– Какие же это сплетни? Говорят, лет пятнадцать назад весь Петербург только о том и судачил.

– Пятнадцать лет назад вы, Джорджи, еще под стол пешком ходили и вряд ли что-то можете помнить, а говорить могут люди все, что угодно. Прекратим этот разговор.

Сказав это, Василий заметил, как понимающе переглянулись Костя со Штакельбергом, и неожиданно почувствовал себя глубоким стариком.

О приезде Великого князя за день сообщили по телеграфу. Губернатор Крыжановский готовился к торжественной встрече племянника Государя, все местные чиновники и даже рабочий люд были возбуждены. Служанка Матрена пришла к господам отпрашиваться:

– Барин, барыня, завтра с утра отпустите, хочу глянуть, как царев племянник по городу поедет, никогда прежде царевичей не видала.

– Да ведь ты светлейшего князя Евгения Максимилиановича видела, – с улыбкой возразил сидевший рядом с женой в гостиной Василий, – он с генералом Кауфманом из Петербурга ехал. Тоже родной племянник Государя, внук покойного императора Николая Павловича.

Матрена пренебрежительно махнула рукой.

– Э, барин! Ненастоящий он царевич. Он ведь царю-батюшке Николаю, царство ему небесное, – она перекрестилась, – по дочери внук. А нонешний – по сыну!

Почему Евгений Лейхтенбергский – сын дочери покойного императора Николая Первого, и герцога Максимилиана Лейхтенбергского – «ненастоящий царевич», а сын сына того же императора – «настоящий», Матрена объяснить бы вряд ли смогла, но убежденность в первенстве мужского начала над женским угнездилась в ней столь незыблемо, что спорить не имело смысла.

– Хорошо, Матреша, как поедет, можешь сходить посмотреть, – согласилась Ирина, а когда обрадованная Матрена вышла, посмотрела на мужа так печально, что у него оборвалось сердце, – как он приедет, так ведь и тебе придет пора уезжать, Вася.

На глазах ее выступили слезы. Василий обнимал жену, утешая, говорил ей ласковые слова:

– Ну что ты, Ириша, милая, не на век же я уезжаю! Вот сходим в Хиву, и снова я к тебе, опять вместе будем.

Ничего не помогало, она весь день ходила осунувшаяся, бледная, за обедом почти ни к чему не притронулась. На следующий день Василий, скрепя сердцем, отправился выполнять свой долг и встречать Великого князя Николая Константиновича. Или Николу, как называли его старые приятели.

Великий князь Никола производил приятное впечатление – молодой, высокий, обаятельный. С сопровождавшим его бароном Каульбарсом Василий был немного знаком по Кульджинской (Кульджа в то время принадлежала Китаю, по просьбе Китайского правительства Россия в 1871 году для подавления восстания ввела туда войска) экспедиции, и тот представил его Великому князю, который вежливо, но холодно кивнул:

– Племянник графа Николая Яковлевича? Рад чрезвычайно, мой отец весьма ценит вашего дядю.

– Благодарю, ваше высочество.

Отвернувшись от Василия, Никола дружески обнял Штакельберга и завел с Каульбарсом и полковником Романовым, болезненного вида человеком лет сорока пяти, разговор о предстоящем путешествии. Из этого Василий сделал вывод, что Никола относится к графу Ростовцеву совсем не так тепло, как его отец Константин Николаевич. Зная характер дяди, Василий был уверен, что граф открыто не одобряет сумасбродного поведения Великого князя Николы, чем и настроил его против себя.

«Прекрасно, – с некоторым облегчением подумал он, – это означает, что мое общение с Николой будет ограничено»

Оренбург они покидали на следующий день – задерживаться Великий князь не пожелал, несмотря на просьбы губернатора. Прощаясь, Ирина крепко обняла мужа, никак не отпускала и долго глядела ему вслед из окна, когда он покинул их дом. Внезапно голова у нее закружилась, сознание померкло. Придя в себя, она увидела, что лежит на кровати, и вокруг нее суетится Матрена. Впрочем, особой тревоги на лице служанки не было.

– Ничего, барыня-голубка, лежите себе, – ласково приговаривала она, – все хорошо будить. А я-то ить уж давненько приметила, что от мясного вас стало воротить.

Не понимая ничего из ее бормотанья, Ирина смотрела перед собой покрасневшими от слез глазами.

Глава девятнадцатая

С наступлением весны у Марии распухли суставы на ногах и руках, передвигалась она с большим трудом. Сергей Петрович Боткин, возглавлявший медицинскую часть Свято-Георгиевской общины, осмотрел ее по просьбе Кати и покачал головой:

– Что же вы так запустили болезнь, мадам? Ревматизм ведь уже не первый год беспокоит вас, признайтесь.

Мария печально улыбнулась.

– Если честно, месье доктор, суставы начали побаливать у меня почти сразу же по приезде в Россию, но я полагала, это обычная дань русскому климату.

Боткин прописал ей мази и пилюли, а Кате в разговоре с глазу на глаз сказал:

– Меня сильно беспокоит сердце вашей матушки, Екатерина Ивановна. Вы ведь уже немного разбираетесь в медицине, могу сказать, что поражен миокард, это достаточно серьезно.

Катя побледнела.

– Что же делать, Сергей Петрович?

– Избегать переутомлений, волнений и переохлаждения, в сырую погоду не выходить из дома. А также регулярно выполнять все мои назначения.

После этого Катя стала чаще навещать свой прежний дом, иногда оставалась ночевать, хотя старалась бывать лишь на половине матери, избегая встреч с братом и невесткой. Однако в день, когда должен был приехать Костя, ей пришлось остаться ужинать – поезд из Москвы опаздывал, мать волновалась, и Кате не хотелось ее оставлять.

Костя вошел, когда прислуга уже начала собирать со стола, и сразу попал в горячие объятия родных. Расцеловав сына, Мария заплакала, Иван крепко обнял брата, отстранил, оглядел, похлопал по плечу:

– Изменился, возмужал. Герой! Ну, знакомься с моей женой и племянницей.

Смущенный Костя поцеловал руку Варе, снова беременной, опасливо дотронулся до принесенной няней пухленькой малышки в кружевном платьице и подошел к скромно стоявшей в стороне Кате.

– Катюша!

– Костя, братишка.

Они крепко обнялись. Костя вытащил из-за пазухи сложенное вчетверо послание и протянул сестре:

– От невестки Ирины. Всем кланяется, а тебе письмо велела передать.

– И что же это, интересно, она такого занятного тебе пишет? – преувеличенно весело воскликнул Иван. – Поделись, Катюша.

Ему явно хотелось, чтобы письмо было прочитано при нем и сейчас же, но Катя, словно не замечая жадного интереса в его глазах, спокойно сунула сложенный листок в карман.

– Как прочитаю, непременно поделюсь.

Няня ушла, унеся ребенка, Варя отправилась распорядиться, чтобы для Кости подали ужин. Мария сидела рядом с сыном и не могла на него наглядеться, Иван забрасывал брата вопросами о проекте строительства железной дороги между Оренбургом и Самарой, но Костя к стыду своему ни на один из них не мог ответить. Незаметно выскользнув из столовой, Катя поднялась в свою комнату и, сев у окна, расправила сложенные листки – разумеется, ей не меньше, чем Ивану, не терпелось узнать, что написала Ирина.

«Милая Катя! Не обижайся, что обращаюсь к тебе просто по имени и говорю «ты», но так велел мне Вася и сказал, что ты непременно разрешишь. И тебя просил, чтобы ты звала меня по имени и говорила «ты». Прости, что столько времени прошло с Васиного отъезда, а я только-только тебе пишу, но мне было очень тоскливо, сил не было взяться за перо, и еще я болела. Но не тревожься, болезнь моя приятная, в конце сентября у нас с Васей будет ребенок. Косте не сказала, постеснялась, даже Вася еще не знает, так что тебе первой сообщаю. От Васи за все это время пришло только одно письмо из какого-то далекого местечка под названием «Юз-Кудук». Он послал его с оказией и предупредил, чтобы других писем пока не ждали. Тебе я это письмо пересылать не стала, потому что оно мне очень дорого, я храню его у сердца. Но я его для тебя отдельно переписала, точь в точности. Оно на другом листочке…»

Сумерки за окном сгущались медленно, но все же в комнате уже стало темно. Катя зажгла свечу и взяла другой листок, поменьше.

«…письмо это, наверное, будет последним до окончания похода. Сейчас уезжает в Казалинск посланный с донесением киргиз, и все мы торопимся закончить свои послания, чтобы успеть с ним отправить. Кате и маме написать уже не успею, ты сама им напиши. Сообщи, что я жив-здоров, и все у меня хорошо. Как только станет возможно, напишу вам всем…»

Вернувшись в столовую, Катя заметила устремленный на нее цепкий взгляд Ивана. Присев за стол напротив Кости, с аппетитом уплетавшего мясное рагу, она весело сказала:

– Прочла письмо Ирины и хочу всех обрадовать: осенью у них с Васей ожидается прибавление в семействе.

– Ребенок! – вилка пораженного Кости застыла в воздухе вместе с нацепленным на зубцы кусочком мяса. – И ничего мне не сказала, – в голосе его послышалась обида, – а ведь я дядя!

Лицо Ивана окаменело, на Катю он больше не смотрел.

– Матерь Божья да сохранит моего внука, – вспыхнувшая было радость в глазах Марии неожиданно померкла, сменилась тревогой, – а еще она что-нибудь…

Катя заторопилась, понимая ее тревогу:

– Вася жив-здоров, она получила от него письмо – очень короткое, он торопился отправить с оказией. Я вам, мама, потом это письмо переведу и прочту, если пожелаете, Ирина его переписала. Но там немного, – она говорила весело и оживленно, – Вася пишет, что поход нетруден, однако места неосвоенные. Предупредил, что теперь уже нескоро опять напишет.

– А я слышал, что хивинский поход… – начал было Костя, но запнулся и умолк под выразительным взглядом сестры.

Мария сделала вид, что ничего не заметила, но лицо ее стало печальным.

Согласно утвержденному в Петербурге плану, операцию по покорению Хивы возглавлял генерал Кауфман. К затерянному в песках крохотному ханству русские войска двигались с четырех сторон – Оренбурга, Мангышлака, Красноводска и Туркестана. Туркестанский отряд выступал двумя колоннами, из Казалинска и Ташкента. Обе колонны должны были соединиться в горах Букан-Тау и затем двигаться на Хиву.

Ташкентская колонна шла к Букан-Тау через Джизак, Василий, в течение долгих лет служивший в Ташкенте, предпочел бы идти со своими однополчанами, но ему приказано было сопровождать задержавшегося по причине личных дел Великого князя Николу, а тот намеревался следовать с казалинской колонной – во-первых, не желал находиться рядом со своим кузеном Евгением Максимилиановичем, которого считал доносчиком, во-вторых, из-за своей задержки попасть в Ташкент до начала похода он просто не успел бы.

Во время их следования из Оренбурга в Казалинск стояли сильные морозы, хуже них были внезапно налетавшие бураны, однако маленький отряд был неплохо оснащен для путешествия по зимней степи. Великий князь и сопровождавшие его офицеры разместились в нескольких хорошо утепленных кибитках, Василий ехал с полковником Дмитрием Ивановичем Романовым, оказавшимся человеком очень милым, хотя и болезненным на вид. Если не сильно трясло и можно было удержать в руках карандаш, Романов, разложив на коленях планшет, набрасывал свои заметки, в другое время дремал, иногда слегка постанывал. Чтобы утеплить кибитку, на одной из почтовых станций Василий раздобыл у знакомого киргиза теплую овечью шкуру и застелил пол, Романов обрадовался:

– Вот, как хорошо, Василий Иванович, а то поддувает снизу, у меня от холода ноги ныть начинают.

– Ревматизм, наверное? – сочувственно спросил Василий. – При нем, говорят, холод вреден.

Романов от прямого ответа уклонился, вместо этого сказал:

– Я ведь весь путь от Посьета до Николаевска самолично, почитай, прошел, когда там телеграфные столбы ставили. По лесам и болотам, почти две тысячи верст, вот и сказывается.

– Вас, я слышал, называют отцом Амурского телеграфа. Сам я особо телеграфным делом никогда не интересовался, хотя, конечно, отдаю телеграфу должное. А для вас-то это, наверное, дело всей жизни.

– Всей жизни, – лицо Романова просветлело, – да. Я телеграфом интересуюсь с тех пор, как себя помню, оттого и в Инженерную академию подался. И сколько мне еще в жизни телеграф от насмешек защищать приходилось!

– Почему же от насмешек? – удивился Василий.

– Вы, Василий Иванович, сейчас видите только, как плоды пожинают, раз не интересовались, то и истории телеграфа в России не знаете. Вас еще и на свете не было, когда Павел Львович Шиллинг сконструировал первый электромагнитный телеграфный аппарат, дай Бог памяти, в тридцать втором году. Конечно, он был несовершенен – сложен, множество проводов. В тридцать шестом, за год до смерти Шиллинга, телеграфную линию проложили между двумя крайними зданиями Адмиралтейства, по этому поводу ходило много шуток, оно и понятно – курьер быстрей добежит, чем сидеть выстукивать. В сорок шестом, когда я в академию поступал, Зимний уже соединен был с Главным штабом и с Царским селом, но и тогда анекдотов было не мало – считалось, что нет ничего надежней оптического телеграфа. Об оптическом телеграфе слышали?

– Как не слышать, – улыбнулся Василий, – тоже анекдот ходил: Наполеон обязан своими победами оптическому телеграфу, однако оптический телеграф сильно зависит от погоды, поэтому Наполеон и потерпел поражение в России, где погода непредсказуема.

Романов рассмеялся.

– Не слышал, но анекдот хороший. При сильном снегопаде передача светового луча на расстояние действительно затруднена, поэтому вся Европа начала прокладывать линии электрического телеграфа, и Россия тоже старалась не отстать, но ведь учтите наши расстояния! До Крымской войны не больше двух тысяч верст проложили, это почти за двадцать лет. Однако потом осознали всю важность, за три года с небольшим по всей России уже десять тысяч верст было проложено. Как раз тогда, в пятьдесят восьмом, Россия к себе северный берег Амура присоединила, меня отправили в экспедицию. Проект был грандиозный – провести телеграфную линию от Иркутска до устья Амура. А это, представляете, что такое? Столбов десятки тысяч установить, на тысячи верст просеки прорубить, а рук рабочих нет – Сибирь это вам не Европа, тут на сотни верст человеческого жилья можно не встретить. Конечно, солдат всегда можно пригнать, но транспорт, оборудование – миллионы рублей потребуются. Поэтому противников было немало, нас с Казакевичем Петром Васильевичем, губернатором Камчатки, сам Государь беседой о проекте удостоил, – сказав это, он вдруг смутился, что расхвастался, – простите, Василий Иванович, я увлекся, все болтаю и болтаю, надоел вам, наверное.

– Нет, мне очень интересно, говорите, – заверил его Василий, которого и впрямь увлек рассказ.

– Так вот, в шестьдесят первом Государь утвердил наконец строительство отдельной ветки телеграфа от устья Амура до Хабаровки (теперь Хабаровск), Морское министерство отправило меня в Европу, потом в Америку – закупать оборудование, обучаться их методам. Вернулся – сам стал обучать телеграфистов. Через пять лет уже вся Амурская ветка работала, а пока мы ее строили, Сибирская телеграфная линия от Казани прошла через Тюмень, Омск и Иркутск до Сретенска. Три года назад соединили наконец Сибирский телеграф с Амурской веткой, теперь, чтобы из Петербурга в Николаевск приказ доставить, не нужно курьеру два месяца во весь опор мчаться, нескольких минут достаточно.

– Так вы и здесь для телеграфа свои исследования проводите?

– Непременно, – подтвердил Романов, – а также для строительства железных дорог и налаживания пароходства в верховьях Оксуса (старое название Амударьи). Самому тоже хочется там побывать, все ж новые места.

– Простите, – припомнил вдруг Василий, – чисто из любопытства. Три года назад я был в отпуску в Петербурге, и брат мой Иван – он тоже, как вы, военный инженер и очень железными дорогами интересуется, – так он говорил будто был какой-то американский проект – через Сибирь соединить телеграфом Америку с Европой. Правда это или нет?

– Был такой проект. С чего все началось – американцы в течение трех лет пытались проложить кабель по дну Атлантики, только изоляция не выдерживала морской воды. Тогда они решили соединить материки не с запада, а с востока – Чукотку с Аляской через Берингов пролив. Расстояние-то там через воды насколько меньше! В пятьдесят седьмом обратились к русскому правительству за разрешением, но у нас сочли это несерьезным – в Сибири ведь были пространства неизведанные, я сам тогда только-только в экспедицию собирался. Когда же стали очевидны успехи строительства нашей Амурской ветки и Сибирского телеграфа, Государь подписал соглашение с американской компанией Вестерн Юнион, они завезли оборудование на Чукотку и Аляску, начали исследования. А спустя два года неожиданно отказались от проекта и расторгли договор.

– Почему?

– Ну, официально причиной была названа конкуренция, англичане их обошли – использовали гуттаперчу, как изоляционный материал, и сумели проложить кабель по дну Атлантики. После этого строительство телеграфа через Берингов пролив, по утверждению американцев, потеряло смысл. Я же подозреваю, что истиной причиной стало золото. Когда американские специалисты с разрешения Государя проводили исследования Аляски для нужд телеграфа, они обнаружили золото. Об этом официально заявлено не было, но мне рассказали. Слышали про Самюэля Морзе?

– Это который телеграфную азбуку придумал?

– Он. Хотя, ходили слухи, идея была его помощника Альфреда Вейля. Ну, да ладно, это к слову. Так вот, когда я в шестьдесят первом в Америку ездил, Морзе еще жив был, меня ему представили, и я подружился с его племянником. Так это племянник потом на Чукотке с американским отрядом работал – они заготовки для столбов делали, весь лес на Анадыри вырубили. Вот он мне по дружбе и рассказал: американское правительство предложило России продать Аляску, после того, как их инженеры наткнулись там на золото. Переговоры велись все через ту же компанию Вестерн Юнион. Договор о продаже был подписан спустя месяц после того, как компания официально отказалась от строительства телеграфа. Американцы, не торгуясь, выложили за Аляску более семи миллионов долларов, хотя наше министерство финансов готово было согласиться и на пять миллионов. В шестьдесят седьмом году над Аляской был спущен русский флаг и поднят американский.

– Жалко землю отдавать, – вздохнул Василий, – лес на Анадыри тоже жалко, зря вырубили. Я, знаете, как среди песков пожил, особо стал леса ценить.

– Ну, землю отдали, так на то воля Государя была, ему видней. И лес не зря на столбы порубили – потом из России в Токио телеграфную линию проложили. Американцы-то поначалу много оборудования к нам завезли и потом бросили, а мы использовали. Ничего не пропало.

Их беседу прервал ямщик – приподняв полог, он гаркнул во все горло, стараясь перекричать свист ветра:

– Прибыли, барин!

Кибитка подъехала к затерянной среди снегов маленькой почтовой станции. Послышались громкие голоса, русская речь мешалась с киргизской, почувствовав близость корма, ржали усталые лошади. Выбежавший без шапки смотритель низко кланялся – он был заранее предупрежден о скором прибытии племянника Государя. Пока замерзшие путники пили чай, из кибиток выпрягли лошадей, впрягли свежих, и вскоре маленький отряд вновь тронулся в путь.

В Казалинске Василий и Штакельберг поступили в распоряжение командующего казалинской колонной полковника Голова, опытного военного топографа, прекрасно изучившего местность. Голов был требователен, но умел по достоинству оценить хорошо выполненное задание. На заседании штаба, представляя Василия и Штакельберга своим офицерам, он сказал:

– То, что колонна готова к выступлению, полностью обеспечена провиантом, медикаментами и фуражом, заслуга, подполковника Ростовцева и ротмистра Штакельберга.

Великий князь Никола, полковник Романов и подполковник Каульбарс были назначены в отряд офицерами Генерального штаба, Каульбарс – помощником Голова. До выступления из Казалинска офицеры разместились в довольно грязных внутри киргизских юртах, однако киргизы протапливали свои жилища, и в них было гораздо теплей, чем в кибитках.

Василий и Романов, сдружившиеся по дороге в Казалинск, поселились в одной юрте. Ближе к ночи, несмотря на пылавший в очаге огонь, им приходилось кутаться в теплые плащи – мороз крепчал. Старая киргизка, мать хозяина юрты, целые дни неподвижно сидела у очага и, не умолкая, что-то бормотала себе под нос. В тусклом свете сильно коптящей свечи Романов набрасывал путевые заметки, вздрагивая каждый раз, как старуха неожиданно возвышала голос. На второй день Василий не выдержал, указав на Романова, укорил старуху по-русски и по-киргизски:

– Ты мешаешь.

Однако она не умолкла, а заговорила еще горячей.

– Пусть ее, ничего, – остановил Василия Романов, – вы понимаете, что она говорит, Василий Иванович?

– Жалуется, что туркмены увели ее младших сыновей в рабство в Хиву, призывает Аллаха помочь русскому царю поскорее разбить хивинцев и освободить сыновей.

Покачав головой, Романов продолжал писать. Ночью Василия разбудили тихие стоны. Полагая, что соседу по юрте снится страшный сон, Василий дотронулся до его плеча, но Романов прошептал:

– Я не сплю. Боли в ногах адские, простите, что помешал.

– Не позвать ли доктора Гримма, Дмитрий Иванович?

– Нет-нет, у меня так бывает по ночам.

– Как же вы с такими болями дальше пойдете?

– Ходить ничего, и верхом тоже. Во сне может вдруг начаться, если ноги не так поверну. Да вот, уже и отпустило. Еще раз простите, что разбудил. Спите, Василий Иванович. Прошу вас, не говорите никому.

Две недели, пока добирались до колодца Иркибай, Романов спал спокойно, днем беседовал с Великим князем, обсуждая путевые заметки, рассматривал с Каульбарсом карты дорог. По ночам Василий, по-прежнему ночевавший с ним в одной кибитке, больше не слышал его стонов и решил, что болезнь отступила.

У Иркибая сделали остановку – здесь, согласно плану, следовало возвести форт. Солдаты расчищали колодцы, заваленные служившим хивинскому хану разбойником Садыком, один батальон под руководством Великого князя Николы сооружал укрепления. Созвав старших офицеров, Голов провел совещание – предстоял переход через пустыню Кызылкум. Приглашены были местные киргизы, плохо знавшие русский. Голов попросил Василия перевести, что говорит старший.

– Говорит, что скоро наступит жара, снег растает, несколько дней будут стоять лужи. Советуют выходить в Кызылкум в эти дни, пока еще весь снег не сошел. Тогда для первого перехода лошадям и верблюдам воду брать не нужно – напьются из луж.

Спустя три дня действительно потеплело. С Иркибая в пустыню выступил авангард, за ним потянулись основные силы. На смену мартовским холодам с морозами и снежными буранами шла апрельская жара. В три перехода Казалинская колонна прошла сто верст, преодолела зыбучие пески Кызылкума и в срок достигла склонов гор Букан-тау. И когда над степью завыли горячие сухие ветры, поднимая тучи мелкого колючего песка, они уже расположились у родников Бокале. Здесь была превосходная вода, а важней воды в пустыне нет ничего – недаром киргизы говорили: кто даст каплю воды умирающему от жажды, тому простится сто смертных грехов.

В Букан-Тау Романова вновь одолели боли. Ночью, услышав стон, Василий зажег свечу и увидел белое, как мел, лицо полковника, его искусанные губы, с которых по подбородку стекали струйка крови.

– Я немедленно позову Гримма! Нельзя так мучить себя, Дмитрий Иванович!

Пальца Романова с силой стиснули его запястье.

– Нет! Никто, слышите?

Тело его изогнулось от боли, но он продолжал удерживать Василия.

– Дмитрий Иванович, но это нелепо, – голос Василия звучал мягко и, как он сам полагал, убедительно, – почему не обратиться к врачу? Есть же средства. Понимаю, вы боитесь, что врач запретит вам участие в этом походе, но если ревматизм доставляет вам столько мучений…

– Сейчас уже полегче, – Романов выпустил его руку и теперь лежал неподвижно, расслабившись, чтобы не вернулась утихшая боль, взгляд его, устремленный вверх, был неподвижен, – это не ревматизм, Василий Иванович, люэс.

– Что?! – Василий невольно отпрянул, и Романов издал сухой и короткий смешок.

– Простонародное название сифилиса. Не бойтесь, я незаразен. Уже незаразен. Знаете ли, последняя стадия.

– Простите, – приходя в себя, пролепетал Василий, – я просто… не представлял.

– Служба, экспедиции, тайга, топи. Годы. А в шестьдесят первом вдруг Европа, Париж. Зачем я вам говорю это?

Сделав над собой усилие, Василий взял его за руку и сел рядом.

– Говорите, – сказал он, – говорите, если вам от этого легче. Дальше меня ничего никуда не пойдет.

– Благодарю, – прошептал Романов, – мне действительно немного полегчало, когда вы… так. Я и вправду незаразен, иначе бы не допустил, чтобы вы… Я ведь знаю – у вас молодая жена.

– Не сомневаюсь, вы благородный человек, Дмитрий Иванович.

Лицо Романова постепенно приобретало нормальный цвет, боли отступили. Глаза его были закрыты, и Василий решил было, что больной уснул, но Романов неожиданно заговорил, не поднимая век:

– Париж, Монмартр. Красивая женщина, даже имя ее помню – Адель. Мы провели неповторимые два месяца, я просил ее выйти за меня замуж, готов был ради нее бросить все, уехать из России. Она лишь загадочно улыбалась, ничего не отвечала. Потом мне нужно было ехать в Америку, она обещала писать. И вдруг исчезла. Вернувшись в Париж, нигде не смог ее найти, уезжал в Россию с тяжелым сердцем. Сразу по приезде в Петербург был командирован на Кавказ – предполагалось проложить телеграфную линию между Ставрополем и Пятигорском, разработчики хотели знать мое мнение, как специалиста. Там, в станице Невинномысской я встретил свою будущую жену. Молоденькая девушка, сирота, она удивительно походила на Адель – тоненькая, глаза огромные, черные, как ночь, ее бабка была армянкой. И звали похоже – Аделаидой. Отец был офицером, погиб, мать давно умерла, девочку воспитывала тетка – тоже офицерская вдова, своих пятеро. Жили в постоянной нужде, разумеется, мое предложение сочли даром небес. От невесты я до венчания и двух слов не услышал – такая была робкая и боязливая. Уже по дороге в Иркутск понял, что образования у нее никакого, но это меня мало беспокоило – я чувствовал себя счастливым. В Иркутске мы прожили недолго – мне предстояло ехать на Амур, жену туда с собой не возьмешь. Рубка просек началась еще за год до моего приезда, я прошел по всему маршруту до самого Николаевска, малярией болел, чуть не умер. Из Николаевска написал Аделаиде, предложил приехать, но не настаивал – понимал, что Иркутск хоть и провинциальный город, но Николаевск по сравнению с ним вообще захолустье. Жителей меньше двух тысяч, библиотека бедная. Крупный порт, конечно, уже и заграничные торговые суда по Амуру шли, но молодой женщине в том какой интерес? – он умолк.

– Приехала? – осторожно спросил Василий.

– Ответила, что приедет, но не спешила. Я ждал, обучал телеграфистов, уже начался обмен первыми депешами, а спустя год получаю известие из Иркутска: Аделаида Петровна Романова скоропостижно скончалась – упала и ударилась виском об угол камина.

– Какое несчастье! – с искренним сочувствием воскликнул Василий. – Примите мои соболезнования.

Открыв глаза, Романов посмотрел на него слезящимися глазами.

– Я подал рапорт, но мне не сразу разрешили покинуть Николаевск – нужно было завершить подготовку группы телеграфистов, отобрать тех, кто смог бы вести занятия вместо меня. Наконец добрался до Иркутска, отыскал приятельницу Аделаиды, живущую по соседству вдову. Она при виде меня смутилась, покраснела, глаза все время отводила в сторону – да-да, несчастье-то какое, царство ей небесное. Горничная ее провожала меня, потихоньку шепнула: вам, ваше благородие, правды никто не скажет, вы бы немецкого доктора расспросили. Я сунул ей полтинник и пошел искать доктора. Отыскал доктора, что давал заключение о смерти, – важный немец, в Иркутске пользовался большим авторитетом. Поначалу он хотел от меня отделаться, но я запер дверь и вытащил пистолет. От важности его в один миг и следа не осталось – выложил мне все, как на духу. Приведу его рассказ:

«Супруга ваша Аделаида Федоровна обратилась ко мне с жалобой на сыпь. Я сразу распознал сифилис. Объяснил ей, что это такое и как заражаются, она перепугалась отчаянно и сразу назвала имена трех офицеров, с кем у нее была связь. Первый уже уехал из Иркутска на Кавказ, супруга ваша полагала, что именно он ее заразил, и я с ней полностью согласился. Другой, полковник, был женат, они сошлись случайно, связь их длилась недолго и прервалась, когда к нему приехала жена. Третий, молодой поручик, был ее последним любовником. Я сказал ей, что потребуется пройти курс лечения, и еще, что следовало бы сообщить обоим ее любовникам. Она сразу согласилась – написала короткие записки полковнику и поручику, умоляла меня отвезти их лично. Поручик, когда прочел, перепугался – он, оказывается, кое-что у себя заметил, но не придал значения. Полковник же, узнав, весь позеленел, заметался – у него тоже появились признаки, ко всему прочему жена его была беременна, а она из Мордвиновых, родственница Милютина. Ему даже не столько болезнь была страшна, сколько скандал – родные жены с самого начала были против их брака, если узнают… Я попытался ему объяснить, что это меньшее из зол, которые его ждут, но он метался и не слушал. На следующий день за мной прибежала горничная вашей супруги, вся белая, дрожит. Поздно вечером, говорит, пришел полковник, она приняла у него шинель, а он обругал ее, велел идти к себе и носа не высовывать, если хочет жить. Горничная испугалась, заперлась в своей каморке, но слышала, что и на барыню он кричал, страшно ругался – до нее доносилось. Потом она уснула, утром зашла в гостиную прибраться, а барыня лежит и не двигается, на голове кровь. К моему приходу тело уже начало коченеть. Решили, что упала – ударилась затылком об угол камина. Кое-что мне в позе ее и в беспорядке в гостиной показалось странным, но к чему было поднимать этот вопрос? Дал заключение: несчастный случай»

Вот, что поведал мне немецкий доктор, – с губ Романова сорвался стон, но это был стон боли душевной, не физической.

– Что вы предприняли? – в волнении воскликнул Василий. – Это же было явное убийство, раз уж и доктор заподозрил! Месть, злоба или, может, он рассчитывал таким образом скрыть…

– Ничего, – прервал его Романов, – ничего я не стал предпринимать. Полковника и его жены в Иркутске уже не было, да и наказан он был и без того. И жена его, бедняжка, скорей всего тоже. Я заказал поминальную службу и вернулся в Николаевск. На сердце было тяжело, годами без отдыха работал с утра до ночи. Когда впервые почувствовал недомогания, списал это на усталость. В семидесятом уехал в Европу на воды, и там у меня начались сильные боли в ногах. Доктор, к которому я обратился, вынес свой вердикт: последняя стадия сифилиса. Он оказался очень внимательным и грамотным врачом, подробно меня обо всем расспросил, все мне объяснил. Судя по срокам болезни, сифилисом меня еще в Париже наградила Адель. Первую стадию я не заметил, потом на какое-то время признаки обычно исчезают. Как раз в такой период я женился и заразил Аделаиду – именно я, а не тот уехавший на Кавказ офицер. Позже в тайге я перенес малярию, жар, как объяснил доктор, убивает сифилис, но у меня убил не до конца. А в последней стадии, уже незаразной, болезнь поразила кости и суставы ног. У некоторых проваливаются носы, другие слепнут, меня доводят до безумия невыносимые боли. Неизвестно, что лучше, возможно, я это заслужил. Конец мой уже недалек, когда мне предложили принять участие в экспедиции в Хиву, я принял это, как последний дар судьбы. Теперь вы понимаете, Василий Иванович, почему я не хочу обращаться к врачам.

Сердце Василия было полно сочувствия.

– Ужасно то, что вы мне рассказали, ужасно!

– Неисповедимы пути Господни, – со вздохом проговорил Романов, – я не упрекаю Аделаиду, во всем моя вина – связался в Париже с беспутной женщиной, потом скоропалительно женился, взял молоденькую девочку, необразованную, неразвитую. Считал, что облагодетельствовал. Она вышла за меня порядочной девушкой, но что ей было известно о жизни? Я увез ее из теплого края в далекую Сибирь, уехал и оставил. С глаз долой – из сердца вон, первый же соблазнитель ее увлек. Теперь все думаю: если бы Бог дал мне возможность избежать проклятой болезни, вернуться назад и пройти по жизни тем же путем, клянусь Всевышним, я простил бы бедняжке все, что угодно.

Внезапно Василий ощутил в душе своей странное чувство, навеянное словами Романова.

«…женился скоропалительно… вышла за меня порядочной девушкой, но что ей было известно о жизни? С глаз долой – из сердца вон»

В голове свербело:

«Неужели все женщины таковы? Если и Ириша… Нет, я не смею так о ней думать! Ведь после венчания я дал ей полную свободу, но она дождалась меня, уверяла, что любит, говорит, полюбила с первого взгляда. Но тогда она была ребенком, а теперь… теперь она женщина. С глаз долой – из сердца вон. И этот Козицкий постоянно где-то рядом…»

Ему было мучительно стыдно за столь подлые мысли, но прогнать их никак не удавалось, они лезли и лезли, будто змеи, и испугавшись, что Романов по лицу его об этом догадается, он поспешно сказал:

– Думаю, вам лучше ехать в кибитке, Дмитрий Иванович. Для посторонних сошлитесь на ревматизм, поход наш ведь и для здорового человека нелегок. А я всегда буду поблизости, если потребуется помощь.

Романов коснулся его руки холодными пальцами.

– Спасибо, – прошептал он.

Глава двадцатая

Отряд из Джизака должен был уже прибыть к месту воссоединения колонн в долину Юз-Кудук, но вестей от Кауфмана все не было. Полковник Голов ожидал два дня, наконец прискакал курьер. Первоначальный план похода менялся из-за задержки джизакского отряда, полковнику Голову предписано было через Юз-Кудук и Тамды следовать к колодцам Аристан-бель, оттуда идти к хивинской границе и соединиться с ташкентской колонной у колодцев Халата – именно оттуда должен был начаться, согласно вновь утвержденному Кауфманом плану, переход к Амударье.

Спустя час новость уже стала известна отряду, и вскоре к полковнику Голову приблизились три местных киргизских аксакала, очень встревоженные. По-русски они говорили плохо, и полковник попросил стоявшего рядом с ним Василия перевести:

– Переведите точно, подполковник, кажется, они хотят сообщить что-то важное.

Василий перевел:

– Скажи, почтенный аскер башчысы (военачальник, киргизск.), почему ярым-падишах (дословно «пол царя», так азиаты называли генерала Кауфмана, наместника императора в Средней Азии) хочет идти к Оксусу от колодцев Халата? От Букан-тау путь короче, и там на всем пути много колодцев. По дороге же от Халата к Оксусу только колодцы Адам-Крылган, да и то туркмены или люди разбойника Садыка наверняка засыплют их или отравят воду.

Полковник Голов и остальные офицеры были вполне согласны с аксакалами, но полученный от Кауфмана приказ не допускал возражений. В тот же день Голов собрал заседание штаба, а на заре следующего дня из лагеря выступил авангард во главе с Великим князем Николой. За ним потянулись главные силы. Романов теперь в основном ехал в кибитке, запряженной верблюдами, иногда пересаживался на коня, во время привалов спокойно беседовал с другими офицерами, Василия же старался избегать, и тот решил, что полковник сожалеет о своей откровенности.

В ночь на седьмое апреля полковой священник прямо в степи провел пасхальную службу, три солдата и два офицера с хорошими голосами исполнили «Воскресение твое, Христе спасе», после этого в воздух взлетели ракеты, возвещая о начале великого праздника Пасхи. Семнадцатого во время короткого привала в нескольких верстах от Тамды отметили день рождения Государя, священник вновь отслужил молебен, настроение у солдат и офицеров было праздничное. Заметив отсутствие Романова, Василий заглянул в кибитку и увидел, что полковник лежит, запрокинув голову. Поначалу он решил, что Романов спит, но тот позвал его тихим хриплым голосом:

– Василий Иванович.

Василий зажег свечу и увидел побелевшее лицо полковника – такое у него бывало во время приступа сильных болей.

– Дмитрий Иванович, вам опять нехорошо?

– Ничего. Хотел просить вас… конверт, у меня под подушкой, мои последние корреспонденции. Нужно отправить в «Голос»

– Как мне это сделать? Отправить с курьером?

– Нет, просто передайте Великому князю.

– Великому князю? – в недоумении переспросил Василий. – Но я увижу его не раньше, чем вы, мы в двух переходах от колодцев Аристан-бель, он с авангардом теперь уже там.

Романов не стал возражать.

– Да-да, голубчик, знаю. А теперь, попрошу вас: сходите к доктору Гримму, спросите опиума.

До сих пор Романов никогда обезболивающего не просил, говорил, что хочет сохранить ясную голову для своих заметок, и Василий решил, что боли действительно нестерпимы.

– Потерпите, ради Бога, Дмитрий Иванович, я вмиг обернусь.

Он был в нескольких шагах от кибитки, когда донесшийся оттуда выстрел заставил его броситься обратно. Вложив себе в рот дуло пистолета, ученый исследователь, географ, геодезист и писатель Дмитрий Иванович Романов навсегда избавился от пожиравших его тело болей.

У колодцев Халата, джизакская колонна поджидала подхода последних эшелонов казалинской, за это время под личным наблюдением генерала Кауфмана было вырыто шесть резервуаров для хранения питьевой воды. Наконец подтянулся арьергард казалинской колонны, начали возводить укрепление, где предполагалось оставить склады с продовольствием и боеприпасами, но тут разбушевался тебат (песчаный ураган). Василий укрылся в большой палатке вместе со Штакельбергом и двумя офицерами, старинными своими приятелями, с которыми пять лет вместе прослужил в Ташкенте. Выйти наружу было невозможно – ураган сшибал с ног, глаза слепило песком, – поэтому терпеливо выжидали, развлекаясь болтовней.

– Господа, – говорил Штакельберг, – оказывается, нашу казалинскую колонну заставили сделать десять лишних переходов всего лишь из-за того, что в джизакской колонне все сухари были червивыми. Справедливо ли это?

– Не только сухари, – угрюмо буркнул один из приятелей Василия, пришедший к Халата с джизакской колонной, – у нас две трети верблюдов оказались больны, и фуража не хватило. Да и люди измучены, до Букан-тау мы не дошли бы.

В словах его была горькая правда – снабжение джизакской колонны в отличие от казалинской было организовано из рук вон плохо, сухари оказались испорчены, больше половины верблюдов пало. Чтобы спасти людей и уцелевших животных от голода, генералу Кауфману пришлось свернуть с намеченного ранее пути к бухарской границе и идти к колодцам Халата. По пути он обратиться к бухарскому эмиру с просьбой продать ему продовольствие. Эмир с радостью снабдил отряд всем необходимым и благородно отказался от платы – во-первых, хотел лишний раз выказать свою преданность русскому императору, во-вторых, был счастлив, что и гордому Хивинскому ханству скоро придется покориться русским. Однако идти к горам Букан-тау, как было намечено прежде, у джизакского отряда уже не хватило бы сил, пришлось изменить прежний план – к Амударье решено было выступить не от гор Букан-тау, а от Халата.

– Разумеется, в своей реляции в Петербург генерал не стал вдаваться в нюансы и сообщил лишь то, что задержка и изменение маршрута вызваны объективными трудностями, – Штакельберг весело оскалил мелкие белые зубы.

Приятели Василия тоже рассмеялись – естественно, генерал Кауфман понимал, что вина за плохое снабжение вышедшей из Ташкента колонны лежит прежде всего на нем, и вряд ли он стал бы чернить самого себя в докладе министерству.

– Не пристало русскому офицеру жаловаться на лишние переходы, Джорджи, – укорил Василий Штакельберга.

– Не в этом дело, Василий Иванович, – вспыхнул Штакельберг, – но вспомните, что говорили нам киргизы: лучше идти от Букан-тау. Великий князь Никола теперь сидит над картами – генерал поручил ему разработать новый план перехода от Халата к Амударье – и сильно встревожен. Нам придется пройти сто верст по безводному пространству, причем, сто верст – это только приблизительно, там, может быть, гораздо больше. Кажется, хивинцы называют этот путь «дорога смерти» или что-то в этом роде.

Помолчали, потом Василий спросил:

– Так великий князь уже здоров? Я слышал, он болел.

– Трепала лихорадка, – подтвердил Штакельберг, – но уже оправляется, ночами и вечерами работает. Днем, правда, лежит пластом – от жары и от этих чертовых ветров у него кровь к голове приливает. Ага, господа, – он вдруг прислушался, – тебат, кажется, уходит.

Шум ветра снаружи стих, но когда офицеры попробовали выбраться наружу, их осыпало падающим с неба песком. Смеясь, бранясь и отряхивая себя, они вернулись в палатку – подождать, пока осядет поднятая ураганом пыль. Наконец воздух очистился, с ясного бирюзового неба светило заходящее солнце, по-южному быстро плывущее к горизонту. Вечерней прохлады пока не ощущалось, но зной стал уже не столь изнурителен. Оказавшись на вольном воздухе, Василий решил, что теперь самое время навестить Великого князя Николу.

Шатер Великого князя стоял неподалеку от шатра главнокомандующего. Сам Никола сидел за низеньким походным столом, на котором лежала большая карта, и делал пометки карандашом. Во взгляде его, брошенном на нежданного посетителя, не было неприязни, выказанной им при первой их встрече, зато светилось любопытство.

– Садитесь, господин Ростовцев, – он приветливо указал на низенький складной стул со слегка покосившимися ножками.

– Ваше высочество, – осторожно присев, начал Василий, – простите, что отрываю вас от дел, но у меня к вам поручение от покойного Дмитрия Ивановича Романова. Он просил меня передать вам его заметки с тем, чтобы они были отосланы в «Голос».

Вытащив из нагрудного кармана пакет, он положил его перед Великим князем. Лицо Николы помрачнело, какое-то время он смотрел на пакет, потом осторожно взял его и повертел в руках. Василий хотел подняться, но Никола его удержал.

– Подождите, господин Ростовцев, подождите! Я уже слышал о его смерти, но расскажите мне подробнее. Мы с ним ехали вместе от самого Петербурга, он так мечтал заняться исследованиями устья Амударьи и вдруг… Как давно он просил вас передать мне этот пакет?

– За несколько минут до того, как…

– Непонятно мне, ничего непонятно! Вы, очевидно, были дружны с ним, если он просил вас… Может, вы знаете причину?

Василий невольно отвел глаза.

– Причина – боли в ногах, ваше высочество. Ревматизм. Застарелый, кажется.

Никола бросил на него проницательный взгляд и покачал головой.

– Вы чего-то не договариваете, господин Ростовцев, но это ваш право. Бог с вами не стану настаивать.

– В таком случае…

Василий вновь сделал попытку подняться, и вновь Великий князь его остановил.

– Погодите, раз уж вы здесь.  Хочу спросить: правда ли, что вы ведете происхождение от шотландской королевы Марии Стюарт?

Меньше всего Василий ожидал подобного вопроса, ошеломленно уставившись на Великого князя, он захлопал глазами.

– Но… но как… откуда…

Никола оскалил зубы в веселой усмешке.

– Ну, откуда растут все ноги и распространяются новости – от Джорджи Штакельберга.

– Но как он… Ах, да, наверняка, мой братец!

В последние дни их пребывания в Оренбурге Штакельберг действительно близко сошелся с Костей, что Василию было вполне понятно – оба молодые офицеры, одного возраста. А прихвастнуть Костя порою любил. Странно только, что о родстве подполковника Ростовцева с шотландской королевой еще неизвестно всему Туркестанскому полку. Словно отвечая на мысли Василия, Никола усмехнулся:

– Я просил Джорджи не болтать об этом – хотел расспросить вас первым, но все не получалось поговорить наедине. Мне интересно, потому что моя матушка тоже потомок Марии Стюарт и считает, что очень на нее похожа. Сколько себя помню, она всегда носила одеяния а ля Мария Стюарт.

Иронический тон, каким Великий князь говорил о своей матери, был неприятен Василию, покачав головой, он мягко ответил:

– Думаю, ее высочество Великую княгиню, как и многих, привлекает ореол романтики, окружающий образ несчастной королевы, это вполне простительно.

– А, ну да, конечно, – Никола пренебрежительно махнул рукой, – так скажите же все-таки, каким образом вы связаны с Марией Стюарт? Или это тоже секрет?

– Да нет, какой там секрет! – пожав плечами, Василий коротко поведал ему о письмах, на протяжении веков хранившихся в семье его матери, о передаваемой из уст в уста истории ребенка, рожденного в замке Лохливен, а под конец добавил: – Я тоже когда-то в ранней юности внимательно изучал все, что касается Марии Стюарт. Потом понял, что она была всего лишь не очень умной правительницей и очень несчастной женщиной. Вряд ли Великая княгиня, ваша матушка, захотела бы обменяться с ней судьбами.

– Ну, это как сказать, – тон Николы вновь стал саркастическим, – моя матушка любит чувствовать себя несчастной. И делать несчастными окружающих.

– Если ваше высочество больше ничего не желает узнать, то я хотел бы…

– Нет, погодите, скажите еще о письмах королевы – уцелели ли они, смогу я как-нибудь их увидеть?

– Теперь они хранятся у моей сестры Екатерины – с тех пор, как наша бабушка завещала ей свою шкатулку со старыми письмами, сестра взяла на себя роль семейного архивариуса. Я думаю, она не откажет, если вашему высочеству когда-нибудь захочется увидеть письма.

Великий князь смотрел на него задумчиво и серьезно.

– Значит, выходит, мы с вами в какой-то степени кузены, – протянул он с таким видом, что Василий не удержался от смеха.

– Столь высоко я не претендую, ваше высочество. А теперь разрешите мне откланяться.

Широко улыбнувшись, Никола поднялся и протянул ему руку.

– Простите, что задержал вас своей болтовней. Кстати, по-родственному: через пару часов уезжает мой курьер – я отправляю с ним письмо отцу, приложу также записки бедняги Романова. Ежели пожелаете, можете тоже черкнуть своим родным, он доставит.

– Вот за это спасибо, ваше высочество, – с благодарностью воскликнул Василий.

«… отправляю тебе это письмо, Катюша, пользуясь оказией и второпях. На днях начнется самая тяжелая часть нашего похода к Амударье, пойдем через безводную пустыню. Маме об этом не сообщай, я написал ей только, что жив-здоров, кланяюсь. Еще написал ей, что Великий князь Никола с большим интересом расспрашивал меня о пресловутом письме Марии Стюарт, надеюсь это ее немного развлечет.

Стал писать Ирише, не смог – получается грубо, резко, два раза начинал и рвал письмо. Сам не знаю, что со мной. На днях застрелился очень хороший мой приятель, от его рассказа в душе моей поселились гнусные чувства – подозрительность, сомнения. Наверное, я одичал в этих степях, ведь с самого своего отъезда из Оренбурга ни от кого из вас не имею никаких вестей. Напиши ей сама, прошу тебя, милая моя сестра. Узнай: если чувства ее ко мне переменились, то передай, что она была и остается свободной…»

Прочитав письмо брата, Катя со вздохом покачала головой – бедный Васенька, ему, наверное, и впрямь тяжело приходится, если в голове вертятся подобные мысли. И как сообщить ему в его безводную пустыню, что Ирочка живет одной лишь любовью к нему и мыслями об их будущем ребенке? Он ведь даже и не знает еще, что скоро станет отцом.

День в больнице выдался нелегким, тем не менее, Катя решила, не откладывая, нынче же выполнить просьбу брата и написать Ирине. Она хотела было зажечь свечу, но передумала, подошла к окну и раздвинула занавеси. В комнате сразу стало светлее – приближалось время белых ночей. Сев за стол и придвинув к себе бумагу, Катя обмакнула перо в чернильницу.

Глава двадцать первая

Хива пала. Хивинцы, предпочитавшие войне мирную жизнь и торговлю, воевать не любили и не умели. Поверив генералу Кауфману, обещавшему ничем не мешать привычному укладу их жизни, они открывали базары в занятых русскими городах, приносили на продажу продукты и даже ухитрялись заламывать немыслимые цены. Повинуясь приказу генерала, военные платили, не торгуясь, хотя и тут случались казусы – к бумажным банкнотам хивинцы, несмотря на уговоры, относились с подозрением и наотрез отказывались их брать, при этом с удовольствием принимали в оплату серебряные и медные монеты.

Иное дело туркмены, народ непоседливый и горячий. Они не считали себя подданными хивинского хана, но готовы были верно ему служить, и именно из них в основном состояла хивинская армия. Их постоянные вылазки не давали русским войскам ни минуты покоя, днем и ночью носились они с криком и гиканьем вокруг лагерей и стоянок, обстреливая войска с флангов. У города Мангит был серьезно поврежден обоз оренбургского отряда, идущего под командованием генерала Веревкина, а когда русские, вступив в город, двинулись по улицам, затаившиеся в домах туркмены начали стрелять и убили несколько человек. Взбешенные солдаты сожгли Мангит дотла и в будущем также поступали с деревнями, где встречали сопротивление. Вместе с домами сожжены были и их прятавшиеся внутри хозяева, мирные хивинцы, оказавшиеся в этой войне меж двух огней.

Хивинский хан Мухаммад Сеид-Рахим, видя бесполезность сопротивления, обратился к генералу Кауфману, подошедшему с юго-востока к воротам Хазар-аспа, с изъявлением покорности и просил не бомбить город. Кауфман принял его капитуляцию и велел прекратить огонь. Однако оренбургский отряд генерала Веревкина, подошедший с севера к воротам Хазават, встретил отчаянное сопротивление туркменов, отказавшихся повиноваться хану. Сам Веревкин был тяжело ранен в голову. В результате бомбардировка ворот Хазават продолжалась, и несколько снарядов попало в ханский дворец. Перепуганный хан бежал из города под защиту туркменов-йомудов. Его престарелый дядя Сеид Эмир и младший брат Ата-джан вышли навстречу генералу Кауфману и сдали ему город.

Судя по тому, что в комнатах ханского дворца не осталось ничего, кроме ветхих ковров и битой посуды, мародеры после побега Сеид-Рахима успели неплохо поживиться. С появлением военных местные хивинцы поспешили скрыться, однако персияне – бывшие рабы, освобожденные с приходом русских, – продолжали бесцеремонно шнырять по всем помещениям, щеголяя яркими нарядами, отобранными у бывших хозяев. К счастью главная сокровищница находилась за прочной двойной дверью и была надежно заперта. Ее отперли по приказу командующего, обнаружив внутри трон с низкой спинкой и сваленное у стены оружие. В смежной комнате среди прочего хлама валялись книги, и Кауфман, которому доложили о находке, отправил Василия взглянуть, не ли среди книг чего-либо ценного.

Войдя в сокровищницу, Василий увидел среди множества собравшихся офицеров Великого князя Николу и его кузена Евгения Максимилиановича, герцога Лейхтенбергского. Разглядывая сбрую, покрытую драгоценными камнями, Никола с некоторой досадой говорил кузену:

– Эти изумруды, увы, низкого достоинства и почти ничего не стоят. Жаль, как раз сейчас я сильно нуждаюсь в деньгах.

– Когда ты не нуждался в деньгах, Никола? – со смехом спросил Лейхтенбергский.

– Пожалуй, я возьму эту саблю, – Никола с задумчивым видом приподнял и подержал в руке, словно взвешивая, тонкую саблю с украшенными рубинами и бирюзой ножнами. – похоже, персидская работа.

К ним подошел молодой полковник Скобелев, первым овладевший ханским дворцом, в одной руке у него был выложенный золотом кинжал, в другой – охотничья двустволка, заряжающаяся с казенной части.

– Взгляните, ваше высочество, а ведь это английское произведение. Похоже, у хана неплохие отношения с британцами.

– Ну, теперь ему придется иметь дело с русскими, – со смехом проговорил Евгений Максимилианович, – и это во многом благодаря вашей редкой отваге, Михаил Дмитриевич. Вряд ли мы так легко и быстро овладели бы Хивой, не прояви вы столько мужества.

Ни для кого не было секретом, что овдовевший за три года до того герцог Евгений Максимилианович Лейхтенбергский был без ума от семнадцатилетней сестры Скобелева Зинаиды, девицы необычайной красоты. Император Александр Второй ничего не имел против брака племянника с особой нецарственного рода – Евгений Максимилианович был всего лишь сыном его сестры и не являлся Великим князем. Однако Скобелевы противились этому браку, считая Евгения Лейхтенбергского человеком развратным и порочным, поэтому он всеми силами пытался завоевать расположение брата Зинаиды, полковника Михаила Скобелева. Тот был горяч и отважен, но очень падок на лесть, поэтому льстивые слова герцога пришлись ему по душе, он напыжился и гордо вскинул голову.

– Благодарю, ваше высочество, многие при взятии Хивы проявили мужество, не только один я.

– Но вы больше всех! – горячо воскликнул Евгений Максимилианович. – Кстати, как поживают ваши почтенные родители и ваша прелестная сестрица Зинаида Дмитриевна? Давно ли вы имели от них известия?

Великий князь Никола незаметно отодвинулся от кузена Лейхтенбергского, предоставив тому самостоятельно развивать дальше тему «прелестной сестрицы Зинаиды Дмитриевны», и взгляд его натолкнулся на проходившего мимо Василия – тот, лавируя среди сваленных в беспорядке тюков с тканями, сундуков и свернутых рулонами ковров, направлялся в смежную комнату, где хранились ханские книги.

– Подполковник! Господин Ростовцев!

Василий поклонился.

– Чем могу служить, ваше высочество?

– Хотел узнать, что написано на этой пластинке, – Никола указал на прикрепленную к трону дощечку, – вы ведь хорошо знаете восточные языки.

Подойдя поближе, Василий перевел:

– «Во времена Магомед-Рахима, шаха Хорезма», – он задумался, – похоже, этой надписи не менее шести веков, ваше высочество. Думаю, точнее можно узнать в книгах хана. Кстати, его высокопревосходительство велел мне разобраться с ханской библиотекой. Желаете посмотреть вместе со мной?

– Охотно.

Оставив кузена оживленно болтать с полковником Скобелевым, Никола последовал за Василием в смежную с сокровищницей комнату. Она не привлекала ни офицеров, ни пронырливых персиян, поскольку здесь нельзя было разжиться ни богатыми украшениями, ни отделанными драгоценными камнями саблями и кинжалами. Повсюду валялись ржавые кольчуги, латы, старая глиняная посуда. И здесь, вперемешку со всем этим хламом, лежали покрытые пылью бесценные тома рукописных книг.

– Какое варварство! – с досадой воскликнул Василий. Качая головой, он открыл том в дорогом кожаном переплете. – Рубаи. А это «Всемирная история».

Присев на корочки рядом с ним, Никола с любопытством разглядывал рукописи. Открыв одну из них, он восхищенно заметил:

– Какой изящный почерк. Вы правы, господин Ростовцев, варварство так обращаться с книгами. Жаль, я не могу понять, что это?

Василий взглянул.

– «История Хивы», ее стоит перевести, я кое-что прочел, когда был в Хиве посланником, здесь много неизвестного нашим историкам.

– Что командующий сделает с библиотекой хана?

Василий пожал плечами.

– Не знаю. Пока он лишь просил меня взглянуть на книги. Думаю, библиотеку отправят в Петербург.

– Издержки всех войн, – угрюмо проговорил Никола и со стуком захлопнул книгу, – кто-то все утрачивает, кто-то получает добычу. Хан, наверное, дорожил своей библиотекой?

– Берег, как зеницу ока, – Василий вздохнул, – но неизвестно, вернется ли он, а если и вернется, то в нынешних условиях вряд ли сможет сохранить рукописи – дворец наполовину разграблен и разрушен.

Великий князь помрачнел еще больше.

– Интересно, господин Ростовцев, о чем вы думали, когда шли сюда и изнывали от жажды и зноя в безводных песках? О том, что ради славы моего дяди-императора должны разрушить этот маленький оазис в пустыне и приобрести все эти побрякушки и книги?

Задетый его тоном, Василий с кривой усмешкой бросил взгляд на торчавшую из кармана Николы отделанную драгоценностями рукоятку кинжала.

– Ваше высочество, как я вижу, тоже не брезгует побрякушками. Мы же, простые солдаты, должны идти туда, куда требует долг.

Слегка смутившись, Никола пожал плечами.

– Захватывать и присваивать – прерогатива победителя, так исстари заведено. Нет, это я к тому, что Хива лежит в стороне от торговых путей, стратегически она нам тоже не нужна, кому понадобилась эта война? Для того лишь только, чтобы доставить славу Российской империи?

Вспомнив, что слышал о прежних крамольных высказываниях Великого князя, Василий поспешил возразить:

– Прошу прощения, но вы не совсем правы, ваше высочество. Хану Рахиму достаточно было лишь изъявить покорность нашему Государю и выполнить требования командующего, тогда бы этой войны не случилось. Я прослужил здесь восемь лет и знаю азиатский народ, он не имеет понятия о снисхождении, здесь уважают лишь силу. Наше попустительство было бы принято за слабость, примеру хана немедленно последовали бы бухарцы и кокандцы, восстали бы киргизы, а это бесконечные войны и разрушения.

Никола слушал его, недовольно сдвинув брови.

– Наверное, вы правы, я еще слишком мало прослужил в Туркестане, чтобы обо всем судить. Простите меня, если я обидел вас своими словами.

– Вы меня ничуть не обидели, ваше высочество, – сдержанно ответил Василий, – каждый вправе иметь свое мнение, хотя не всегда стоит высказывать его вслух. Как говорится, и у стен есть уши.

Неожиданно Никола рассмеялся и протянул ему руку.

– Спасибо за поучение, дорогой кузен. Вы правы – каждое мое слово становится известно в Петербурге. Что ж, поговорим о другом. Как вы думаете, хан приедет?

В манерах и обращении молодого Великого князя было столько обаяния, что Василий не сумел сдержать улыбки.

– Думаю, да, – он пожал протянутую ему крепкую юношескую руку, – генерал уже отправил ему послание с предупреждением: если хан Сеид-Рахим не вернется, правителем в Хиве будет объявлен его младший брат Ата-джан, у него уже сейчас много сторонников среди местной знати.

Хан вернулся. Гордые туркмены-йомуды готовы были сражаться за него до последней капли крови, даже после того, как сами хивинцы покорились русским, однако хан Рахим не мог допустить, чтобы на трон взошел его брат. Спустя несколько дней после падения Хивы он явился к командующему и, опустившись на колени перед сидевшим на возвышении Кауфманом, принес клятву верности русскому императору.

Публичное коленопреклонение ничуть не унизило его в глазах подданных, поскольку хивинцы не знают стульев и именно так всегда сидят – встав на колени и опустив зад на пятки. Так что получилось, что хан всего лишь присел, чтобы побеседовать на равных с грозным ярым-падишахом.

Если разорение дворца и огорчило хана, то он ничем этого не показал, тем более, что его гарем уцелел – Зюлейка, самая красивая и любимая из жен, побоялась, что русские сделают их своей добычей и увела остальных в дом старого ханского дядюшки. Теперь она обнимала повелителя, смеялась и гладила его крупное лицо своей нежной белой ручкой.

– Какое счастье, что ты здесь со мной, мой дорогой господин, освежись перед едой после долгого пути! – она трижды хлопнула в ладоши, и слуги внесли шербет. – Я велела приготовить твои любимые блюда. Скажи скорей, что с нами сделают русские? Неужели отнимут у тебя Хиву?

Хан пожал плечами.

– Ярым-падишах уверяет, что русскому царю не нужна Хива, ему нужна лишь моя покорность. Видно Аллаху угодно было, чтобы русские преодолели путь смерти в песках, я же, неверно истолковав волю Всевышнего, наказан – дворец мой разграблен.

Зюлейка ласково и вкрадчиво заглянула ему в глаза.

– Не печалься, мой господин, послушай, что скажет Зюлейка. Когда русские стали стрелять по дворцу, и ты бежал, увлекаемый йомудами, мы с женщинами гарема снесли все самое ценное в тайник под сокровищницей. В самой сокровищнице оставили только все самое дешевое, отделанное попорченными камнями – чтобы русские не стали искать дальше и не нашли тайник.

Глаза хана засверкали, он в гневе оттолкнул Зюлейку и дал ей пощечину.

– Спрятали! – вскричал он. – Так почему же вы не скрыли там же мои книги? Теперь меня к ним не допускают, а ярым-падишах сказал, что их увозят в столицу русских.

Зюлейка, ничуть не возмутившись, спокойно потерла щеку. Она привыкла к подобному обращению, и оно ей даже нравилось – побив, хан потом любил ее горячей и крепче.

– Мы не успели, мой господин, потому что спешили унести кувшины с вином, которое привезли тебе купцы из-за Каспия, русские непременно опустошили бы их, посмотри, как они пьют свою водку! А потом они ворвались во дворец, и нам пришлось укрыться в гареме. Те красивые чашки и блюдца, что ты купил мне у китайских купцов, я тоже не успела спрятать, они все растащили, половину перебили. Если бы ты видел, как грубо хватали мои чашки русские солдаты, мой господин, а ведь ты так любил пить из них!

На глазах у нее выступили слезы. Услышав, что его вино надежно спрятано, хан просветлел лицом и потрепал ее по спине.

– Ничего, я куплю тебе новые чашки, моя Зюлейка, еще лучше прежних. Другое меня сейчас тревожит: Хива должна будет заплатить русским золотом за все потери, что они понесли во время этой войны, где мне взять столько золота? Мой любимый друг и советник Мат-Мурад арестован и отправлен в русские владения, без его советов я не знаю, что делать.

– Если б не Мат-Мурад, подобного не случилось бы, – с досадой возразила Зюлейка, – если ты помнишь, мой господин, когда русские подошли к Хиве, твой почтенный дядя Сеид-Эмир советовал сдать им город, чтобы избежать разорения. Однако Мат-Мурад запретил открывать ворота и велел стрелять по русским из пушек. Вошли бы русские мирно, тебе не пришлось бы бежать, и дворец был бы цел. Это очень хорошо, что Мат-Мурада здесь больше нет – от его советов всем нам одно только зло. К тому же, он всегда присваивал половину зякета (пошлина с товара), который должен был отдавать в казну, это всем известно.

Хан снова ударил ее, теперь уже по другой щеке.

– Не смей порочить Мат-Мурада, женщина! – прорычал он, правда, в рычании его слышались нотки неуверенности.

Удар, как и прошлый, был не очень силен, у Зюлейки лишь слегка раскраснелось лицо, и она спокойно продолжала:

– У тебя много достойных советников, мой господин, – Якуб-бей, Мат-Ниаз, да и твой почтенный дядя всегда изрекает мудрые вещи. Конечно, ни один из них не сможет сравниться с тобой умом и доблестью.

Лицо хана на миг расплылось от удовольствия, но тут же вновь стало хмурым.

– Я не могу никому доверять, – проворчал он, – даже дядя готов принять сторону русских против меня.

– Но что им всем остается делать? Сила на стороне русских. Но ты, мой господин, все же не будь ни с кем откровенным, даже дяде не говори о спрятанных нами сокровищах.

– Не учи меня, что я должен делать, женщина, пока я не наказал тебя кнутом! – предостерег Рахим, но бить жену на этот раз не стал, и она спокойно продолжала:

– Сиди на самых потрепанных коврах, ешь из глиняной посуды – пусть видят, что у тебя ничего не осталось. И ежедневно тверди ярым-падишаху, что счастлив стать слугою русского царя. Какую дань он хочет наложить на Хиву?

Тон ее стал деловитым, и хан ответил столь же деловито:

– Миллион сто тиллей (золотая хивинская монета, равная одному рублю восьмидесяти копейкам).

За спиной хана служанка подала Зюлейке знак, и та поняла, что угощение для ее повелителя готово.

– Теперь поешь мой дорогой господин, на душе у тебя станет легче, – проворковала она.

Служанки внесли подносы с едой и напитками. От блюда с горячим пловом поднимался пар, щекоча ноздри сводящим с ума ароматом, тонкими ломтями нарезан был арбуз, от лепешек исходил запах свежеиспеченного хлеба, истекали соком румяные персики. В одном из кувшинов плескалась чистая вода, в другом – доставленное из тайника сладкое вино. Насытившись и утолив жажду, хан захотел курить. Слуга с низким поклоном подал ему трубку, и, затянувшись, Рахим решил, что жизнь не столь уж ужасна.

– Ярым-падишах дает мне рассрочку на двадцать лет, – он выпустил изо рта струю дыма.

– Что ж уже неплохо, – мгновенно подсчитав, утешила его Зюлейка, – чуть больше пятидесяти тысяч в год, Мат-Мурад присваивал не меньше.

Подобревший после трапезы хан пропустил мимо ушей навет на своего любимца.

– Это еще не все, я не должен взимать зякет с товаров русских купцов.

– Одиннадцать тысяч тиллей, из которых казна не получала и половины, – заметила всезнающая Зюлейка, – бухарские купцы платили восемь с половиной тысяч, казне доставалось около двух. Итого, в казну шло около семи тысяч. Теперь только от одних бухарских купцов казна будет получать больше, чем при Мат-Мураде.

Неожиданно хан вновь разозлился.

– Если ты знала, что он обворовывает меня, почему не сказала раньше?

– Но ты не позволял, мой господин! За одно лишь слово против Мат-Мурада ты меня бил!

Тон ее стал игриво жалобным, и размякший хан, протянув руки, привлек к себе Зюлейку.

– Иди ко мне, мое сокровище, красавица луне подобная!

– О, мой повелитель, – страстно шептала она.

Позже, лежа в ее объятиях и разомлев от любовных игр, он вдруг припомнил:

– По приказу ярым-падишаха я издал указ, по которому освобождаются все рабы. Кто же теперь станет возделывать землю?

Зюлейка принесла кувшин с водой, обмыла его и себя, а потом опять легла рядом и блаженно закинула руку за голову, от чего ее упругая грудь обольстительно приподнялась.

– Ничего не поделаешь, мой господин. Жаль лишаться русских рабов, они хорошо работают, но их не так уж много. Персияне же ленивы и едят больше, чем нарабатывают, пусть уходят с нашей земли. Они успели немало наворовать и награбить за те дни, что ты скрывался. Вот я подумала: пошли тайного гонца к туркменам, пусть перехватывают этих собак-шиитов по дороге в Иран и отбирают у них награбленное. Это послужит им уроком.

– Ты права, моя солнцеликая, – жадно втянув слюну, Рахим положил руку на напрягшуюся грудь и вновь притянул ее к себе.

Когда же они, расслабленные и потные, тяжело дышали, приходя в себя, Зюлейка сонным голосом заметила:

– И еще я подумала, мой господин: туркмены живут на твоей земле, так пусть они возьмут на себя часть уплаты наложенной русскими дани.

– Туркмены никогда не повиновались мне, – вздохнул хан, – они не станут платить.

– Так пусть русские их заставят. Намекни об этом ярым-падишаху. Если туркмены откажутся, пусть русские их проучат.

– Но туркмены всегда были верны мне, – нерешительно возразил Рахим, – и в этот раз, когда я скрывался у них, они поклялись за меня сражаться.

– Зачем тебе их верность, мой господин? Они готовы сражаться за тебя, потому что любят драться, но они не признают твоей власти и не платят в казну налогов. Сколько раз ты хотел наказать их, но по доброте своей жалел, а они лишь смеялись над тобой? Сердце мое обливается кровью, как подумаю, сколько неприятностей они тебе доставили своей глупостью!

Лежа на спине, хан задумчиво смотрел в потолок и размышлял над словами Зюлейки. Туркмены-йомуды всегда были его головной болью. Беспокойное неукротимое племя, они не признавали над собой никакой власти, кочевали между Амударьей, Каспием, Афганистаном и Ираном, промышляли в основном грабежом караванов, захватом жителей приграничных районов и продажей рабов. Из-за этого у Хивы, собственно, и обострились отношения с Россией – бесчинства туркменов киргизы и русские приписывали хивинцам, поскольку туркмены-йомуды считались подданными хивинского хана. Что ж, племя йомудов и вправду пора укротить. И лучше всего сделать это руками русских.

– Ты права, моя красавица, никто не смеет надо мной смеяться! Но к чему мне тратить время и силы на туркменов? Русские здесь, пусть они их и приструнят своими винтовками, которые сделаны в Америке.

Зюлейка посмотрела на него в недоумении.

– Что такое Америка?

Хану стало приятно, что умная Зюлейка тоже не все знает. А вот он, Рахим, как раз накануне говорил с человеком из далекой страны Америки – тот пришел в Хиву с русскими, чтобы написать о ней книгу, и рассказал хану массу интересных вещей.

– Видишь, как мало ты знаешь женщина! – важно сказал хан. – Америка – страна за морем, на верблюде туда добираться четыреста дней. Там делают винтовки, и там правит хан, которого выбирают на четыре года. Потом выбирают нового.

– А старого хана новый убивает? – с жадным интересом спросила Зюлейка.

– Этого я не понял. Тот человек из Америки говорит, старый хан сам уходит. Но кто захочет уйти сам, если у него власть? – тут на Рахима неожиданно навалился сон, и он громко захрапел, а Зюлейка лежала, размышляя о странной далекой стране за морем.

Вечером Василий по просьбе хана перевел Кауфману:

– Преданность моя русскому царю безгранична, но не в моих силах укротить туркменов-йомудов и прекратить их бесчинства в русских владениях. Я не смогу заставить их исправно платить налоги, только могущественный ярым-падишах сумеет это сделать.

Хан почтительно склонил голову, при этом с гордостью подумал, что, хоть ярым-падишах и сидит на возвышении, а он, Рахим-хан, присел на пятки, головы у них на одном уровне. Действительно, генерал Кауфман был мал ростом, хивинский же хан имел могучее богатырское сложение. Генерал внимательно слушал, кивал головой – он уже давно подумывал о необходимости укротить гордое племя туркменов, слова хана убедили его в этом окончательно.

На следующий день в полдень Василий отправился на базар, где в жаркие часы можно было укрыться от зноя и слепящих лучей яркого южного солнца. Проехав верхом вдоль улиц, крытых плотно уложенными бревнами, сверху присыпанными землей, и миновав длинный ряд лавок, он добрался до главного места розничной торговли, и тут увидел Великого князя Николу, пытавшегося что-то втолковать местному купцу, торгующему шелковыми тканями. Купец, по-видимому, неплохо знал русский язык, но объяснение Николы до него никак не доходило. Направив коня к Великому князю, Василий приблизился и, поклонившись, спросил:

– Могу я чем-то помочь вашему высочеству?

Никола повернул к нему сердитое лицо.

– Господин Ростовцев, как кстати! Скажите же, прошу вас, этому болвану, пусть покажет ткани с другими сочетаниями цветов. Краски хороши, но какой безвкусный рисунок!

Василий взглянул на разложенные рулоны пестрых материй. Никола был прав – по-отдельности цвета казались хороши, но красные, желтые и бурые полосы совершенно не гармонировали друг с другом.

– Боюсь, ваше высочество, ничего лучшего у него нет, хивинцы вообще не умеют сочетать цвета, я в этом убедился еще в прошлую свою поездку в Хиву. Вот шелка бухарской или кокандской выделки – те словно сами светятся. Но теперь война, купцы из Бухары или Коканда не решаются везти товары в Хиву.

Лицо Великого князя выразило досаду.

– Жаль. Завтра я уезжаю в Россию, хотелось приобрести что-нибудь стоящее для… дамы.

– Боюсь, все здешние товары не представляют для дамы никакого интереса, они привезены в основном из России. Значит ваше высочество не будет участвовать в туркменском походе?

– Не буду, – угрюмо подтвердил Никола, – да ведь и туркменский поход не решен еще – генерал Кауфман дал туркменам три недели, чтобы они выплатили свою часть контрибуции.

– Они ее не соберут, – возразил Василий, – об этом известно и генералу, и хану Рахиму. Туркмены никогда не платили Хиве налогов и даже не знают, как их собирать.

– Разве у них нет ни вождя, ни хана? – удивился Никола.

– Нет, каждая семья живет своей вольной жизнью. Вместе они собираются лишь во время войн и набегов, их основной промысел – грабежи и торговля рабами, захваченными на границах с Россией и Персией. Как же такой народ вдруг соберет и выплатит триста тысяч рублей? Требовать от них прекратить бесчинства на наших границах тоже бесполезно – одни поклянутся, другие продолжат грабить и захватывать русских подданных. Единственно – напугать, чтобы впредь никому не было повадно.

Великий князь слушал с интересом.

– Значит, поход и впрямь состоится, – задумчиво проговорил он, – жаль, что придется его пропустить, Азия меня увлекла своими песками и пустынями. Непременно вернусь сюда когда-нибудь, но теперь меня с нетерпением ждут. Генерал Кауфман уже удовлетворил мое прошение об отпуске, хотя, полагаю, в Петербурге кому-то придется очень не по душе, что я так быстро вернулся. Да только мне безразлично!

– Не желаете подкрепиться, ваше высочество? – мягко спросил Василий, решив не развивать щекотливую тему.

Никола поколебался немного, однако кивнул – было время обеда, но по жаре возвращаться к себе на квартиру ему не хотелось. Они проехали вдоль рядов, спешились и расположились на широком ковре напротив одного из балаганов. К ним немедленно подскочил толстый хивинец в грязном халате, с угодливым видом поклонился, на ломаном русском языке спросил:

– Урус что желать?

Василий бросил ему серебряный полтинник и ответил на местном наречии:

– Пусть присмотрят за лошадьми, а нам подай арбуз и плова с лепешками. Да и шербету принеси.

Довольный хивинец сунул полтинник в карман, взял под уздцы лошадей и отдал приказ вертевшимся неподалеку шустрым мальчишкам. Не прошло и пяти минут, как один из мальчишек приволок огромный арбуз. Однако Великий князь никак не мог отделаться от мучивших его мыслей, вскинув нож, он на мгновение замер и гневно воскликнул:

– Нет, нет и нет! Никто не заставит меня подчинить свою жизнь нелепым предрассудкам.

– Разумеется, нет, – спокойно согласился Василий, – режьте арбуз, ваше высочество. В Хиве сначала едят десерт, потом горячее.

Разрезанный арбуз с треском развалился на две половинки, его красная мякоть таяла во рту. Второй мальчишка поставил перед ними две пиалы с пловом, лепешки и кувшин с шербетом. От пиал исходил щекочущий запах специй. Ложек не принесли, но вместо них вполне можно было использовать полусогнутые тонкие лепешки.

После еды настроение Великого князя немного улучшилось, он сделал несколько глотков шербета и с брезгливым видом отодвинул кувшин в сторону.

– Здесь нет чего-нибудь более крепкого?

– Разве что водки у наших купцов достать.

Василий бросил толстому хивинцу три пуля (хивинская монета целой в одну треть серебряной копейки) и сказал несколько слов на местном наречии. Толстяк осклабился, кивнул и вскоре перед ними появилась бутылка с русской водкой, при этом хивинец, знакомый с русскими обычаями, сумел раздобыть где-то две стопки. Выпив, Великий князь раскраснелся и вновь начал выражать недовольство:

– Почему из-за нелепых предрассудков я не имею права связать жизнь с любимой женщиной? Да здравствует республика, где нет ни каст, ни сословных различий!

Василий оглянулся, но, к счастью, никого, кроме плохо понимавшего по-русски хивинца и мальчишек, рядом не было. Отодвинув свою стопку, почти не тронутую, он негромко заметил:

– Чем Господь нас редко обделяет, так это врагами. Не стоит без нужды искушать судьбу и увеличивать их число, ваше высочество.

Никола дерзко расхохотался, потом помрачнел.

– Наверное, вы правы, кузен, и уже не в первый раз пытаетесь призвать меня к осторожности, благодарю. Но я не могу, не могу! Жизнь без нее мне не нужна! – в голосе его зазвенело отчаяние. – Даже те, кто стоят у вершин власти, не могут устоять против веления сердца, мой дядя-император открыто живет с княжной Долгорукой и имеет от нее детей, почему же я…

Он возвысил голос, но Василий бесцеремонно его прервал:

– Так вы скоро едете, ваше высочество? А его высочество герцог Лейхтенбергский тоже уезжает?

Горько усмехнувшись, Великий князь поник и опустил голову.

– Да, я и вправду болтаю лишнее. Евгений? Нет, к чему ему ехать, его ведь никто не ждет в России с таким нетерпением, как меня. Почему вы не пьете, кузен? Не хотите? Зря, водка неплохая. Однако, какой же подарок мне привезти из далекой Хивы? Мне сказывали, на хивинском базаре встречаются невиданные редкости. Что, к примеру, пользуется успехом у местных дам?

Обрадованный тем, что Никола сменил наконец тему их беседы, Василий указал на бредущую мимо худую женскую фигуру в грязной белой чалме и столь же грязном рваном халате.

– Взгляните, ваше высочество, так ходят здесь все женщины – специально, чтобы не привлекать мужчин. А вуаль, что закрывает им лицо, сделана из грубого конского волоса. Неужто вы полагаете, что под подобной одеждой они носят перлы, достойные европейской дамы? Восторги по поводу здешнего базара сильно преувеличенны.

– Ужасно! – Великий князь забавно сморщил нос. – Но я все равно не поверю, что женщины не заставляют мужчин покупать им подарки – женщина всегда остается женщиной, уж это мне доподлинно известно!

Улыбнувшись, Василий покачал головой.

– Конечно, ваше высочество, на этом базаре для женщин кое-что покупают – шелк, бисер и прочие безделушки. Местные шелка вы сами видели, остальное тоже низкого качества. До недавнего времени у зажиточных хивинцев хорошим подарком для женщин гарема считались крепкие русские рабыни – они более усердны, чем персиянки, и хорошо делали домашнюю работу. Но с нашим приходом рабство в Хиве упразднено.

Никола весело хмыкнул, растянулся на ковре и подложил руку под голову.

– Что ж, наверное, так даже лучше, вряд ли моя дама пришла бы в восторг, привези я из Хивы хорошенькую рабыню, – она очень ревнива. Значит, не судьба, придется мне заглянуть в ювелирные магазины Оренбурга и Самары.

Закрыв глаза, Великий князь умолк и вскоре стал потихоньку похрапывать. Сделав знак хивинцу убрать остатки еды, Василий бросил ему еще два пуля, велел накормить и напоить лошадей, а потом с удовольствием растянулся рядом Николой и тоже уснул. В жару для послеобеденного отдыха не найти было лучшего места, чем крытый хивинский базар.

Глава двадцать вторая

…Он пытался проснуться и открыть глаза, но не мог. В ушах стоял треск, ржали лошади, стремительно неслись казаки, поджигая дома, покинутые бежавшими туркменскими семьями. Пылали засеянные пшеницей поля, испуганно блеяли козы и овцы, хрипло лаяла выскочившая из огня собака, кое-где валялись забытые впопыхах нехитрая одежда, посуда и детские игрушки. Туркменские всадники, постреливая, носились вокруг русского отряда на своих юрких лошадках, но особого урону не наносили, и солдаты отгоняли их меткими выстрелами из дальнобойных американских винтовок. Толпа бегущих женщин с детьми пыталась перебраться через болото, лишь одна из них с безразличным ко всему видом сидела на земле подле убитого мужа и держала на коленях его окровавленную голову.

«Не трогать! – закричал Василий прицелившемуся было в толпу казаку. – Женщин не трогать!»

Подскакав к нему, другой казак указал на валявшиеся повсюду тела убитых туркмен.

«Странно, ваше благородие, что они мертвяков своих оставили, обычно не бросают. Как бы не устроили какую каверзу»

Замечание было верное – туркмены, даже рискуя жизнью, всегда забирали с боля боя тела погибших товарищей. Василий с казаком придержали коней, разглядывая трупы, и, словно им в ответ, убитые неожиданно зашевелились. Один из притворявшихся мертвым туркмен выстрелил. Казак грохнулся наземь, испуганная лошадь его понеслась дальше, закричали вязнущие в болоте женщины, и Василий ощутил непонятное умиротворение, когда следующая пуля ударила в грудь его самого…

Знакомый голос говорил с ним рядом:

– Вроде приходит в себя, доктор, глаза пытался открыть.

– Слава Богу, значит, будет жить, – ответил густой бас.

Василий неожиданно уснул, но на этот раз ему не снились ни горящие туркменские дома, ни скачущие с факелами казаки. Когда он очнулся, уже смеркалось, и его слегка покачивало – словно в лодке. Рядом тихо беседовали двое.

– Где я?

Над ним склонился человек с перевязанной головой, в котором он узнал своего старого приятеля Юрия Кауфмана.

– Ну, Ростовцев, живуч! – весело проговорил тот. – Неделю без памяти в лихорадке пролежал, уж никто не верил, что выживешь, верно, Боби?

Боби. Василий припомнил, что так приятели называли молодого графа Павла Петровича Шувалова. При штурме Хивы Шувалова сильно контузило, даже опасались за его жизнь. Сильно заикаясь, граф спросил:

– Н-н-не помните? Н-н-ничего?

– Как вы, граф? – прошептал Василий.

Шувалов махнул рукой, говорить ему было трудно, за него ответил Юрий:

– Поправился, видишь. Только слова тянет, но доктор обещает, что пройдет, – он добродушно хлопнул графа по плечу, – то вообще молчал, а пока мы плывем, говорить начал.

Шувалов добродушно улыбнулся. Василий встревоженно переводил взгляд с одного на другого.

– Плывем? Куда?

Кауфман подмигнул:

– Самое интересное ты проспал, а теперь уже нас флотилия на буксир взяла. Нашу баржу пароход «Самарканд» вниз по Улькундарье тянет, завтра на Арале будем.

За те дни, что больных и раненых везли по Аральскому морю до устья Сырдарьи, а потом вверх по реке до Казалинска, Василий окреп и стал подниматься, но был еще слишком слаб, чтобы пускаться в дальнейшую дорогу. Присматривавший за ним солдат Тимошка, списанный из рядовых в денщики из-за того, что во время зимнего похода отморозил ногу и лишился пальцев, постоянно ворчал:

– Коль ваше благородие будет клевать, как воробей, то как болезнь превозмочь? Кушать надо, ваше благородие!

Аппетита у Василия не было, а тут еще и настроения не стало – Юрий Кауфман и граф Шувалов, с которыми он в последние дни близко сошелся, уже оправились и уезжали в Петербург. С Юрием Василий отправил письма родным.

«…маме пишу, что жив-здоров, – читала Катя, – а тебе сообщаю по секрету, что был ранен во время туркменского похода, но теперь почти поправился. Восстанавливаю силы в Казалинске, откуда начинался наш поход. Как оправлюсь, сразу тронусь с места. О вас ничего не знаю, если кто-то мне и писал, то все письма отправлены были в Ташкент. Позже мне их, доставят вместе с остальными моими вещами. В Ташкент я больше не вернусь, сейчас получил отпуск по ранению, а потом собираюсь подать в отставку. Письмо это передаст тебе мой однополчанин Юрий Сергеевич Кауфман, коли я упустил написать что-то, что тебя заинтересует, можешь его расспросить, я ему сказал ничего от тебя не скрывать. Мы с Юрием вместе служим уже больше восьми лет, и он очень заботился обо мне, пока я был в беспамятстве…»

Оторвавшись от письма, она растерянно посмотрела на терпеливо ожидающего Юрия. Он заходил дважды прежде, чем застал ее дома. В третий раз решил дождаться – хозяйка квартиры сказала, что «барышня из больницы придут уже скоро». Когда Катя, возвратившись после выдавшегося нелегким дня, увидела на пороге незнакомого офицера с черным азиатским загаром, услышала «от вашего брата Василия», ей померещилось самое плохое. Схватив протянутое им письмо, разорвав дрожащими руками конверт, она начала читать и лишь после первых строк, поняв, что брат жив, немного успокоилась. Взгляд ее стал виноватым.

– Юрий Сергеевич, да? Простите, ради Бога, вы сказали, что от Васи, и я вдруг подумала страшное. Простите, зайдите, пожалуйста, я велю подать чаю.

В маленькой гостиной Юрий незаметно огляделся – скромно для девицы с ее состоянием. И одета также скромно – темное платье, белый платок на голове. От Василия он знал, что сестра его вступила в Свято-Георгиевскую общину.

«Коли захочет выйти замуж, то забудет про все эти глупости. Община – не монастырь, девиц там против воли не держат»

– Что вы, Екатерина Ивановна, прекрасно понимаю. Не хочу вас тревожить, пойду уже, только вот для матушки вашей письмо – не стал к ней заходить и тревожить, решил, что вы и передадите.

– Непременно должны выпить чаю, – оживленно говорила Катя, – садитесь, садитесь, не церемоньтесь, у меня все по-простому. Угощений знатных, правда, нет, но мне сейчас из лавки крендельков с яблоками принесут, попробуйте. Я ведь дома почти и не бываю, целые дни при делах.

– Василий мне сказывал, вы в больнице сестрой милосердия служите.

Катя устало улыбнулась.

– Не только, теперь еще учусь на фельдшерских курсах. Помимо того и других дел много – навестить на квартире убогих, старушку определить в богадельню или сироту в приют, походатайствовать за ребенка, чтобы на казенный счет учиться взяли. Но, конечно, с больными работы больше всего.

Юрий покачал головой.

– Здесь ведь у вас район какой – больше рабочие живут, народ грубый. Как только не боитесь по домам ходить – ведь и пьяных можно встретить. А вы – девица нежная, хрупкая.

Она рассмеялась.

– Не такая уж и хрупкая. Да и нас тут все знают, уважают. А, вот и чай принесли.

Горничная поставила самовар, прибежал мальчишка из лавки, принес кренделей с яблоками и, получив чаевые, убежал, весело подпрыгивая. Они пили чай, грызли крендельки, а Катя одним глазом нет-нет, да и косилась на письмо брата, которое продолжала теребить в руках.

– Да вы дочтите письмо и перечтите, ежели хочется, Екатерина Ивановна, – дружелюбно сказал Юрий, – я же понимаю. Потом расспросите, коли что-то интересно. А я пока чаю попью, меня не обязательно развлекать.

Благодарно улыбнувшись, Катя вновь уткнулась в послание брата. Юрий пил чай и незаметно ее разглядывал. Лицом некрасива, хотя мила в обращении. Кожа темна, как у цыганки, но гладкая, чистая. Сколько ей? Василий говорил, на четыре года его младше, стало быть, где-то двадцать шесть или двадцать семь. При ее состоянии это все мелочи.

Конечно, есть невесты и побогаче, и помоложе, но они не для него – всего за несколько дней своего пребывания в Москве и в Петербурге Юрий прекрасно понял, что полковая дружба и отношения в свете не имеют между собой ничего общего. Тот же самый Боби, который во время их путешествия по Улькундарье к Аралу, так часто открывал ему душу, в столице принадлежит к высшему обществу – граф Павел Петрович Шувалов! Если он, бедный офицер Юрий Кауфман, вздумает сделать предложение шестнадцатилетней Сонечке, сестрице Боби, Шуваловы его просто высмеют. А вот для немолодой и некрасивой Кати Ростовцевой он вполне подходящая пара, и вряд ли ее семья станет во что-то вмешиваться. Конечно, с этими экзальтированными барышнями нелегко – то им образование подавай, то благотворительность. Придется приложить усилия.

– Вася пишет, вы можете еще о нем рассказать, – внезапно оторвавшись от письма, Катя посмотрела на Юрия и, встретив его пристальный взгляд, слегка смутилась.

– А как же, могу, ему ведь пока трудно много писать.

Юрий долго и пространно рассказывал об их службе в Ташкенте, о последних боях у Хивы, о путешествии к Аралу. Не преминул намекнуть на то, что является дальним родственником главнокомандующего, а теперь, выйдя в отставку, хотел бы заняться коммерцией. Катя слушала, кивала.

– Из Казалинска Вася, конечно, в Оренбург поедет? Он писал, что в Ташкент возвращаться не собирается.

– Думаю, да, в Оренбург, – Юрий улыбнулся краешком губ, – молодая жена ждет, они ведь уже сколько не виделись. Мы в пустыне были, ни писем, ни весточек, она, небось, все глаза выплакала. Честно говоря, я Василию завидую – меня вот никто не ждет.

– У вас нет родных? – сочувственно спросила Катя.

– Родители умерли, царство им небесное, братьев и сестер нет, так что один, как перст. Дядя, матушки брат двоюродный, здесь, в Петербурге, но это ведь совсем другое. Хочется свою семью иметь. Семья самое главное в нашей жизни, вы не согласны, Екатерина Ивановна?

Чуть подавшись вперед, он посмотрел на нее так выразительно, что она смутилась еще сильней.

– Да, конечно. Еще чаю, Юрий Сергеевич?

Юрий деликатно отказался:

– Нет, благодарю, – он взглянул на висевшие на стене часы-ходики и поднялся, – у вас был трудный день, да и мне уже пора. Могу ли я как-нибудь вас навестить?

– Милости прошу, – ласково ответила Катя, – только я дома, сами видите, редко бываю.

«Надо будет ее уломать, – шагая мимо Петропавловской крепости, думал Юрий, – с ее приданым можно будет и дело свое начать»

Почти никого из знакомых Василию офицеров Туркестанского отряда в Казалинске не осталось, только тяжело раненые и больные. Неожиданно затосковав, он решил, не дожидаясь позволения доктора, ехать в Оренбург.

«Глупо сидеть и чего-то ждать, если она не захочет меня видеть, лучше со всем покончить сразу. Хотя с какой стати мне в голову лезут такие мысли? Все покойный Романов, не могу его забыть, беднягу»

– Куда это вы собрались, ваше благородие? – сердито спросил Тимошка. – Дохтур не дозволяет, а ну как у вас в дороге рана откроется, аль опять лихорадка?

– От судьбы не уйдешь, – ответил Василий, и уже на следующее утро покинул Казалинск в почтовой карете.

В Оренбург он прибыл в середине сентября, и первой его встретила у входа Матрена, горничная Ирины. Ахнув, она бросилась к нему и, схватив руку, попыталась ее облобызать, запричитала:

– Барин, радость-то какая!

Василий отнял у нее свою руку.

– Ну, будет тебе вопить! Как барыня?

– Барыня, бедняжка наша, извелась вся, мы уж не надеялись, что вы к сроку поспеете. Я побегу вперед, упрежу, а то от радости…

Матрена помчалась в дом, Василий вошел следом.

– Что ты кричишь, Матреша?

Голос был ее, а вот саму Ирину Василий узнал не сразу – увидел вышедшую в прихожую толстую барыню. Переваливаясь по-утиному, она побежала к нему, протянув руки, и только тогда до него дошло.

– Ириша, ненаглядная моя, как же ты… как же я ничего не знал!

Всхлипывая, Ирина прижималась к нему всем телом.

– Так я писала. И Катя писала, неужто ты не читал?

– Ни одного письма не получил. Что? Когда?

– Уже скоро, недели две осталось, может, раньше. Я вот, что подумала: коли ты долго не приедешь, то мальчика назову Иваном, как твоего отца, а девочку – Натальей, как мою матушку. Но теперь уже ты сам реши.

– Как решила, так пусть и будет, – целуя ее, ответил он.

Наташа появилась на свет в первый день октября. Погода стояла солнечная и на редкость теплая. Поздно вечером Василий сидел рядом с задремавшей женой и смотрел на лежавшую в колыбели малышку – смуглая, в него, с черными волосиками, но чертами лица похожая на мать.

– Красавица, – шепотом сказал он.

Ирина услышала, пошевелилась, приоткрыла глаза и попыталась приподняться.

– Дай мне тоже на нее посмотреть.

«… никогда я еще не чувствовал себя таким счастливым, – писал Василий сестре, – вчера крестили дочку, и она очень спокойно к этому отнеслась, ни разу не заплакала. Даже священник удивился. Знаю, Катюша, мне сейчас очень стыдно за письмо, в котором я писал тебе о своих сомнениях, сейчас мне трудно даже представить себе, как я был глуп…»

Глава двадцать третья

Спустя год у маленькой Наташи родился брат Николенька. После родов Ирина почти полгода хворала и едва стала оправляться, как вновь свалилась. Неделю прометалась в бреду, а когда жар спал, доктор с облегчением признался измученному Василию:

– Скажу вам честно: надежды у меня было мало. И теперь еще легкие у нее не очень хороши, так что немного окрепнет – и на море.

«…Доктор посоветовал нам ехать в Крым. Если ничего не изменится, то в путь тронемся, наверное, сразу после Пасхи, – писал Василий Кате, – уже сейчас меня берет страх при мысли о путешествии с двумя маленькими детьми, да и Ириша еще не совсем здорова. Представь: до Балакова около шестисот верст в карете со всем нашим скарбом, няней и кормилицей, потом на пароходе до Царицына, а там почти столько же верст до Ялты. Странно, что Ириша совсем спокойна и даже радуется предстоящей поездке. Потому, наверное, что она никогда не путешествовала.

Сейчас о твоих делах. Прости меня, ради Бога, если бы не брат Иван, я никогда бы не стал поднимать эту тему. Никогда прежде он мне не писал, а тут буквально завалил письмами. Его тревожит, что Юрий Кауфман имеет на тебя виды. Я уже дважды ему деликатно намекал, что это твое дело и только твое, ни меня, ни его не касается. Сам я Юрия прекрасно знаю со всеми его достоинствами и недостатками, но знаю и тебя: ты сама сможешь во всем разобраться. Однако Иван мнит себя твоим спасителем, требует моего вмешательства, а теперь еще растревожил маму. Я это чувствую по ее письмам…»

От досады рука Кати сжалась, смяв письмо – Иван позволяет себе переступать все границы. Два года назад Юрий Кауфман, едва вернувшись из Туркестана, пытался делать ей авансы, но она вежливо дала ему понять, что это ни к чему. Он исчез, но пару месяцев назад вновь замаячил на горизонте – дважды напросился на чашку чая, несколько раз приглашал на прогулку, один раз в театр. Последнее приглашение Катя, поколебавшись, все же приняла – в Александринском театре не так давно стали ставить оперетту, и она еще не слышала Периколу в исполнении Зинаиды Кронеберг, а по слухам примадонна собиралась оставить сцену. Впрочем, уже очень скоро Кате пришлось об этом пожалеть – откровенное ухаживание за ней Юрия ее раздражало, к тому же потом ей пришлось пережить неприятный разговор с братом.

В тот день Иван с женой, разумеется, тоже присутствовали в театре, где собрался чуть ли не весь Петербург. Их с женой пригласила к себе в ложу княгиня Хованская, и брат лишь издали кивнул Кате, когда они встретились взглядами. Спустя два дня Катя зашла навестить мать, и он тоже явился на материнскую половину – словно не подозревая о визите сестры.

– Катюша, радость какая – зашел к маме, а ты тут. Сто лет тебя не видел!

Покорно подставив ему щеку для поцелуя, Катя кротко возразила:

– Что ты, Ваня, мы же пару дней назад виделись в театре, неужто ты забыл?

Иван нахмурился, его раздражало, когда сестра говорила таким тоном – наполовину кротким, наполовину ехидным.

– Было слишком много народу, нам не удалось поговорить, – буркнул он, – твой кавалер… Он показался мне знакомым.

– Это Юрий Кауфман, бывший однополчанин нашего Васи.

Мария, прежде не прислушивавшаяся к беседе сына и дочери, неожиданно оживилась.

– Однополчанин! Ах, дитя мое, нужно непременно его пригласить к нам, мне приятно было бы с ним поговорить.

– Что вы, мама! – Иван, нежно поцеловал ей руку. – Этот человек имеет репутацию игрока и мошенника, его не приглашают в приличные дома.

– Игрока и мошенника, – обеспокоенно взглянув на дочь, повторила Мария.

– Да-да. Едва Кауфман достиг совершеннолетия, как начал проигрывать отцовское состояние, говорят даже, был пойман на плутовстве. Теперь служит приказчиком – двоюродный дядя взял его к себе из милости.

– Ты удивительно много знаешь о человеке, чье имя только что услышал, – холодно заметила Катя.

Иван слегка покраснел.

– Хорошо, ты права, – в театре в ложу к Хованской заходил князь Шувалов, он знаком с Кауфманом по Туркестану и назвал мне его имя. Я подумал, что этот господин, возможно, имеет на тебя виды, поэтому на следующий день навел справки. Кажется, брат имеет право заботиться о сестре.

– Я благодарна тебе, Ваня, но хочу успокоить: сама я никаких видов на господина Кауфмана не имею.

– Я рад этому. Мне сказали, что в прошлом году он делал предложение мадемуазель Тропининой. Разумеется, получил отказ – Тропинины не выдадут дочь за человека его положения. Однако, похоже, он не оставил надежды найти богатую невесту.

Сказав это, Иван впился в сестру испытующим взглядом. Кате стало смешно – не верит, ну и Бог с ним. Пожав плечами, она взяла руку матери и прижала ее ладонь к своей щеке.

– Не волнуйтесь, мама, – ласково сказала она, – меня господин Кауфман совершенно не интересует, и замуж я не собираюсь. Вы ведь знаете, чему я решила посвятить свою жизнь.

Казалось, Иван все еще сомневается в ее словах. Тогда Катю это мало обеспокоило, а вскоре за повседневными делами разговор их вылетел из памяти. Однако теперь из письма Василия ей стало ясно, что своими нашептываниями Иван продолжает тревожить мать. А ведь той ни в коем случае нельзя волноваться! Спохватившись, она заметила, что в сердцах мнет еще не дочитанное письмо, и осторожно разгладила бумагу.

«… еще получил письмо от дядюшки Николая, он рассказал мне, что ты и его жена тетя Мари взяли на себя заботу о нашей маленькой кузине Верочке. Благое дело, и хорошо, что вы вовремя узнали, в каком несчастном положении находился ребенок…»

Катя улыбнулась. Маленькая Верочка была дочерью ее двоюродного дяди Ильи Ильича. У их с Василием деда, кроме хорошо известного Якова Ивановича, было еще три брата, старший из них Илья Иванович погиб в турецкую войну, не успев увидеть своего новорожденного сына, тоже Илью. С тех пор прошло сорок семь лет, Илья Ильич вырос, дослужился до генерал-майора и успел трижды жениться. От первого брака он имел троих сыновей, теперь обучавшихся в кадетском корпусе, вторая жена умерла за полтора года до описываемых событий и оставила четырехлетнюю дочку Верочку.

Выдержав положенный срок траура, Илья Ильич женился на бездетной вдове, с которой находился в связи еще при жизни второй супруги. Новая жена его очень плохо обращалась с Верочкой, но об этом Катя узнала совершенно случайно – от одной из сестер их общины, ездившей к родным в Гатчину, под которой находилось имение Ильи Ильича. Вместе с графом Николаем Яковлевичем и его женой Марией Васильевной они отправились в Гатчину.

Илья Ильич встретил их крайне нелюбезно. Он был лишь несколькими годами старше графа, в детские и молодые годы они дружили, но после смерти Якова Ивановича, когда за заслуги последнего его семью возвели в графское достоинство, отношения их резко ухудшились.

«Не погибни мой отец за отечество в молодом возрасте, – часто говаривал в обществе Илья Ильич, – он не менее заслуг имел бы и тоже, глядишь, графом, а то и князем стал бы. Я не завидую, упаси Бог, горько лишь, что отец мой родной не успел получить то, чем другие незаслуженно пользуются»

В нынешнем году он начал строить дом на Невском, от которого рассчитывал получать немалый доход, на фасаде дома велел укрепить герб семьи Ростовцевых и не возражал, когда кто-нибудь по ошибке величал его «графом». Незваных гостей Илья Ильич принял с выражением лица, которое никак нельзя было назвать приветливым, – сухо поклонился дамам, руку графу не подал, но все же сделал жест, изображающий приглашение садиться. После этого он, не задавая общепринятых вежливых вопросов о здоровье и прочее, с выжидающим видом уставился на Николая Яковлевича, как бы спрашивая: зачем пожаловал? Зная о причинах столь неприкрытой неприязни хозяина к графу, Катя решилась начать беседу первой.

«Рады видеть вас в добром здравии, дядюшка Илья, – спокойно и серьезно проговорила она, – были в Гатчине, решили заехать – познакомиться с вашей супругой, моей новой тетушкой»

Слегка сморщив нос, Илья Ильич пробормотал что-то похожее на благодарность. Вошла его супруга Анна Анатольевна, сухощавая высокая дама лет тридцати, мужчины поднялись. Илья Ильич представил жену гостям. После пары общепринятых вопросов о здоровье графиня Мария Васильевна обратилась к хозяйке:

«Дорогая кузина, можно ли нам увидеть племянницу Верочку? Она теперь, наверное, совсем большая»

Супруги недовольно переглянулись, дернув за шнурок звонка, Анна Анатольевна велела горничной привести падчерицу.

«Наверное, носится в саду, – сказала она, – удивительно неспокойный ребенок, совершенно не слушается няню»

«Думаю, она уже слишком велика, чтобы целые дни проводить с няней, – заметил граф, – ей уже пять? Возможно, следует определить ее в пансион»

К общему удивлению предложение это хозяйку явно обрадовало, хотя Илья Ильич недовольно сдвинул брови.

«Пансион, – проворчал он, – за все нужно платить. Образование мальчиков обходится недешево, теперь еще строительство дома. Пусть подрастет еще, рано»

Привели Верочку. При виде нее хозяйка слегка смутилась.

«Опять испачкалась, – с выражением досады на лице она повернулась к графине, – поверите ли, кузина, это просто вихрь какой-то, а не ребенок»

Верочка бросила на нее затравленный взгляд и сразу же опустила глаза. Одного взгляда на нее было достаточно, чтобы убедиться: девочка заброшена. Платьице явно не нынче было испачкано, его давно не меняли и не стирали. На ручке отпечатались свежие синяки, похоже, от чьей-то грубо схватившей ее руки.

«Здравствуй, Верочка, – ласково сказала Катя и протянула ей руку, – подойди ко мне. Скажи, ты хотела бы поступить в пансион?»

Неожиданно малышка бросилась к ней и прижалась, дрожа всем телом.

«Вера, – строго прикрикнула на нее Анна Анатольевна, – веди себя, как следует. Простите, ради Бога, за ее поведение. Илья, – она многозначительно посмотрела на мужа, – ты видишь, друг мой, Веру и впрямь пора отдавать в пансион, там ее научат себя вести»

Так, неожиданно получив в союзницы мачеху Веры, явно тяготившуюся присутствием в доме дочери мужа, они сумели убедить родственника определить дочь в столичный пансион. Он был недорогим – сильно расщедриться Илья Ильич не захотел, – но за детьми там смотрели неплохо. Маленьким барышням от четырех до восьми лет, в основном дочерям небогатых провинциальных дворян, прививали хорошие манеры, присматривавшие за ними гувернантки-француженки учили бегло говорить по-французски и танцевать. Относились здесь к воспитанницам доброжелательно и не очень строго – все-таки они были еще слишком малы. Среди новых подружек, Верочка оттаяла, стала улыбаться и болтать, как все дети ее возраста, взгляд ее уже не был затравленным. Но пансион – это все-таки не семья, и все без исключения девочки с нетерпением ожидали встреч с родными. Родители, сестры или добрые тетушки, приезжая в столицу, привозили им гостинцы, с разрешения дам-воспитательниц брали на прогулку. Верочка ждала Катю, больше ей ждать было некого – графиня Мария Васильевна сочла, что, добившись определения Веры в пансион, она свой долг выполнила. И теперь, читая письмо брата, Катя вспомнила, что уже больше недели не видела своей подопечной.

«Ах, как нехорошо, ребенок ведь ждет, а я совсем про нее забыла. До ужина успею немного с ней погулять»

Подгоняемая уколами совести, она торопливо надела пальто и шляпку, взяла зонт на случай дождя и вышла из дома.

Пансион Верочки находился на Выборгской набережной, недалеко от нового помещения Свято-Георгиевской общины, переехавшей в завещанный ей лейб-хирургом Нарановичем дом у Сампсониевского моста. Проходя мимо него, Катя часто рассказывала Верочке о своей работе в больнице, об убогих и сиротах, которым община оказывала помощь. Девочка слушала с интересом, о подопечных Кати уже говорила, как о старых знакомых:

– Девочка Луша поправилась? Доктор спас ей ногу?

Судьба восьмилетней Луши, дочери местного рабочего, перед Пасхой по неосторожности попавшей под копыта лошади извозчика, вызывала у нее особое сочувствие. В прошлый раз Катя рассказала ей, как сам знаменитый доктор Пирогов пытается спасти ногу Луши, но нынче, услышав вопрос Верочки, она печально покачала головой:

– Нет, Верочка, ногу пришлось ампутировать, потому что началась гангрена. Если бы не ампутировали, то Луша умерла бы.

Глаза Верочки широко раскрылись.

– И как же она теперь? Без ноги?

– Вчера ее выписали, пришла ее мама и забрала из больницы. Когда Луша немного окрепнет, ей сделают деревянную ногу, это называется «протез».

– Эта нога будет, как настоящая?

– Она сможет передвигаться на костылях, но настоящей ноги у нее уже никогда не будет.

Какое-то время Верочка шла молча, опустив голову.

– Жалко Лушу, – тихо сказала она, – жалко, что у нее никогда не будет ноги. Зато у нее есть мама, а моя мама… Я бы лучше согласилась, чтобы Бог взял мою ногу и оставил мне маму. Почему Бог всегда делает не так, как лучше, кузина Катя?

– Доверься Богу, – Катя крепче сжала в своей руке маленькую ручку, – ему виднее, что лучше.

Перейдя мост, Верочка немного оживилась:

– Мы не пойдем сегодня в зоосад, кузина Катя? – спросила девочка.

Она обожала ходить в частный зверинец супругов Гебгардт, и всегда подолгу простаивала возле каждой клетки.

– Уже поздно, – Катя поправила на Верочке капор, – зоосад скоро закроют. В следующий раз пойдем непременно, посмотрим тигра. А сегодня просто погуляем, посидим в беседке или зайдем в домик-кофейню, выпьем по чашечке шоколада с булочкой, хорошо?

Обычно они гуляли в восточной части Александровского парка – другая его часть все еще оставалась недостроенной. В парке ближе к вечеру гуляющих было пруд пруди – богато одетые господа, принарядившиеся рабочие близлежащих заводов, мамаши и няни с малышами. По огибавшей пешеходную тропу дорожке для верховой езды с шумом скакали всадники, в песочницах весело гомонили дети. Среди всеобщего оживления Верочка забыла обо всех своих бедах, глаза ее засияли. Многие рабочие, узнав Катю, почтительно с ней раскланивались, и Верочка испытывала чувство гордости.

– Тебя все знают, кузина Катя, да?

– Ну, не все, но многие, – с улыбкой ответила Катя.

– Здравствуйте, Екатерина Ивановна.

Перед ней стоял улыбающийся Юрий Кауфман.

– Здравствуйте, Юрий Сергеевич, – слегка кивнув, она протянула ему руку, – это моя маленькая кузина Вера.

Он пожал ей руку, скользнул в сторону Верочки безразличным взглядом, и холодно улыбнулся:

– Очень приятно, мадемуазель. Разрешите мне присоединиться к вашей прогулке?

– Сожалею, но нам уже пора домой – Верочку ждут в пансионе, – Катя тоже изобразила улыбку и постаралась не встретиться с удивленным и разочарованным взглядом своей маленькой кузины, – рада была вас повидать, Юрий Сергеевич.

– Можно вас проводить? Я на днях заходил к вам, Екатерина Ивановна, но горничная сказала, что вас нет дома.

– Вы же знаете, как я всегда занята. Занимаюсь на фельдшерских курсах, работаю в больнице. Даже сказать не могу, когда буду свободна.

– Хотелось бы как-нибудь повидаться, поговорить. Разрешите пригласить вас в оперу?

– Не знаю, право, когда смогу выбрать время.

– Может, сумеете как-нибудь?  В Александринском «Мертвую петлю» господина Потехина дают. Говорят, смотрится легко и с интересом.

– Да, я слышала, но право же совсем нет времени, – у моста Катя остановилась и решительно протянула руку, – до свидания, Юрий Сергеевич.

Верочка молчала, пока они не дошли до дверей пансиона, и лишь только тогда спросила:

– Мы из-за этого господина не стали гулять? Он тебе не нравится, кузина Катя?

Катя ласково пригладила ее растрепавшиеся волосы и поцеловала в щеку.

– Беги, Верочка, а мне сегодня еще нужно письмо написать. В следующий раз погуляем.

Она собиралась нынче же вечером ответить брату, но, лишь взявшись за перо, сообразила, что писать в Оренбург бессмысленно – до отъезда Василия письмо туда дойти не успеет. Своего же крымского адреса он ей не сообщил, потому что сам его еще не знал. Оставалось ждать.

Глава двадцать четвертая

Письмо от Василия пришло лишь спустя полтора месяца.

«…и, наверное, ты удивишься, но путешествие наше оказалось очень даже приятным. Мои дамы, Ириша с Наташенькой, в полном восторге, а уж о Николушке и говорить не приходится, всю дорогу таращил вокруг себя глаза, даже вопить по ночам перестал.

На пароходе мы свели знакомство с полковником Аргамаковым и его супругой Марьей Ивановной. Узнав, что ты моя сестра, эта дама пришла в восторг, она тебя знает по делам благотворительности и отзывается с большой похвалой. Мы расстались с ними в Царицыне, и оба они просили передать тебе низкий поклон.

До Алупки добирались долго, но без особых приключений. Место это очень оживленное, дачников, по моим прикидкам, несколько тысяч. В Крыму уже построена железная дорога, так что народу скоро станет еще больше. Многие живут здесь постоянно, потому что доктора считают здешний климат незаменимым для легочных больных. Похоже, это правда, мы всего неделю здесь, а Ириша уже выглядит окрепшей, ее перестал мучить кашель.

Дом у нас двухэтажный, красивый и чистый. Ириша успела подружиться с нашей соседкой Викторией Антоновной Лагодой. Виктория Ивановна ежедневно по-приятельски ненадолго забегает к нам поболтать, играет с детьми, рассказывает что-нибудь из местной жизни, мы ведь здесь новички. Я рад, что Ириша не скучает. Лагода намного ее старше, но они как-то очень быстро нашли общий язык. Виктория Антоновна здесь вместе с младшей сестрой Ольгой, которую она окружила поистине материнской заботой. Ольга много работает, она талантливая художница и в этом году поступила в Императорскую Академию. Ученица известного в Петербурге художника Шишкина, и сам он, по ее словам, вскорости тоже собирается прибыть в эти места.

На днях к нам заехала познакомиться Александра Александровна Демидова, жена известного владельца уральских заводов. У них с мужем имение в Кореизе, это от нас в двух-трех верстах. Дама эта молода, примерно ровесница Ирише. Она весьма разговорчива, собой недурна, энергия из нее так и бьет ключом, даже, кажется, чересчур. Ирише она не приглянулась, но, разумеется, мы пригласили ее бывать у нас запросто…»

С террасы их дома открывался вид на Воронцовский дворец, за которым серела горная цепь Ай-Петри. Ольга Лагода, попросившая разрешения до заката поработать у них на террасе, с восхищением заметила:

– Состязание в красоте творений Бога и человеческого гения.

Она села делать наброски в углу террасы, посередине за большим круглым столом ее сестра Виктория, полная барышня лет двадцати восьми, и Василий с Ириной пили чай. Тут же с лошадкой-качалкой возилась маленькая Наташа, Николенька, уже начавший подниматься на ножки, хватаясь за стулья, отважно перебирался от одного из сидящих за столом к другому, пока не приблизился к игравшей с лошадкой сестренке на расстояние примерно в аршин. Дальше схватиться было не за что. Он мог, конечно, опуститься на четвереньки и добраться до лошадки ползком, но ползать Николенька упорно отказывался. Взрослые с любопытством за ним наблюдали.

– Ну, выхода нет, – сказала Ирина, – хочет лошадку – придется ползи.

– Не поползет, – уверенно возразил Василий, – упрямый.

Николенька постоял, словно раздумывая, потом выпустил опору и попытался сделать шаг самостоятельно. Неумелые еще ноги, как и следовало ожидать, его подвели, он шлепнулся на мягкое место, и терраса огласилась громким ревом. Виктория подхватила мальчика, по-бабьи запричитала, успокаивая и с укором глядя на смеющихся Ирину с Василием, давно привыкших к подобным эксцессам.

– Не бойтесь, Виктория Антоновна, он не ушибся, – Ирина утерла слезы смеха и взяла у соседки сынишку, – когда больно, он по-другому кричит, это от досады, обидно, что не дошел. Не хочет ползать, хоть убей. Ладно, дружочек мой, ты сегодня наигрался, накричался, спать пора. Наташенька, и тебе пора.

Она позвала няню, детей отправили спать, взрослые продолжали пить чай и говорить о Николеньке, заботливая и хлопотливая Виктория все не могла успокоиться:

– Зря вы так спокойно, раз он такой отчаянный, то может упасть и ушибиться. Есть дети, что не хотят ползать, у нас и Оленька не ползала, – Виктория бросила полный любви взгляд на увлеченную работой сестру, – сразу пошла. И сколько шишек набила!

– Да ты-то как можешь помнить? – насмешливо откликнулась с другого конца террасы Ольга. – Тебе всего три года было, когда я родилась.

Виктория сердито отмахнулась.

– Да все я знаю, и про тебя, и про Сонюшку.

Художница рассмеялась.

– Поверите ли, – весело обратилась она к Ирине и Василию, – за нами и матушка так не приглядывала, как наша любимая сестрица.

Василий вступился за Викторию:

– Забота сестер есть дар небес, Ольга Антоновна, – ласково проговорил он, – и хоть мне не хочется порою тревожить мою сестрицу Катю своими невзгодами, но я счастлив, когда она заботится обо мне.

– Скоро наша Сонечка выходит замуж, так что все заботы достанутся мне одной, – шутливо пожаловалась Ольга, – как только вынести!

Виктория тут же взвилась:

– Ну и выходит, и что же?! Я что, меньше думать о ней стану? А кто станет, этот ее мичман Хотинский? Да у него ветер в голове! – она всплеснула руками и тоже обратилась за поддержкой к хозяевам: – Нет, чтоб делом заниматься и честно служить, так организовал с приятелями электрическую. компанию, будто с нее какой-то доход будет. И после этого я за Сонечку с таким женихом спокойна должна быть?

– Электрическую компанию? – заинтересовался Василий. – Какую же?

– Ну, или как-то по-другому называется, я точно не помню. Что-то с электричеством.

– Телеграф?

– Ах, если бы телеграф! Телеграф все знают. Нет, это приятель его в свои дела втягивает, Лодыгин. Может, вы слыхали такую фамилию, Василий Иванович?

Василий покачал головой.

– Впервые слышу.

– И слава Богу, не слышали, а то из-за его электрической лампы все ума лишились.

– Лампы?

– Да, лампы. Хиля аж захлебывается, когда рассказывает. Я поняла только, что сначала Лодыгин в стеклянную банку железную проволоку совал, потом уголь стал совать. Чтобы от электричества в банке все это нагревалось, и свет шел. Вы про такое слышали?

Василий в недоумении пожал плечами, а Ирина спросила:

– Что за странное имя – «Хиля»? Это жениха вашей сестры так зовут?

– От Ахиллес это. Ахиллес Хотинский, а мы по-родственному его Хилей зовем. И ведь сколько народу в эту авантюру втянуто – сам Великий князь Константин Николаевич три тысячи рублей велел выложить.

– Может, тогда и впрямь дело того стоит? – нерешительно заметил Василий. – Великий князь, как я слышал, человек умный и передовых взглядов.

– Да просто этот Лодыгин умеет всем головы морочить, вот что! Из почтенной семьи, в роду все военные, а он только и знает дурачиться. Из юнкеров ушел в отставку, ударился в изобретательство. Поначалу электрическую летательную машину придумал – чтобы, значит, вместо воздушных шаров на этой машине по воздуху летать. Даже с прошением обращался, чтобы деньги ему выделили, хорошо министр не дал – страшно подумать, сколько людей побилось бы. Теперь вот лампу придумал. Зачем, скажите, электричеством светить, если Господь свечи, и керосин дал?

– Осветить бы все электричеством, – с досадой воскликнула из своего угла Ольга, – как же здесь на юге быстро темнеет!

Действительно, сумерки сгущались быстро, уже не различить было серый массив Ай-Петри, и почти не виден стал Воронцовский дворец. Легкий ветерок принес из парка запах магнолий, вошла горничная, зажгла свечи. Оставив работу, Ольга ополоснула руки и села за стол, Ирина налила ей чаю.

– Устали, Ольга Антоновна?

– Даже не знаю, Ирина Гавриловна, ничего не замечаю, пока работаю, – молодая художница слабо улыбнулась, – если мне еще завтра у вас поработать, не помешаю? Не все успела.

– Заходите без всяких церемоний, даже не спрашивайте, всегда рады вас видеть. Мы ведь здесь никого, кроме вас с Викторией Антоновной пока не знаем, Александра Александровна Демидова только однажды заезжала, но она мне немного странной показалась, – Ирина посмотрела на мужа, словно ожидая подтверждения своих слов, но тот лишь пожал плечами:

– Очень энергична, вот и все. Интересно было бы взглянуть на ее супруга, я много о нем слышал, он тоже теперь здесь?

– Неужели вы не знаете? – поразилась Виктория. – здесь уже все знают, что они разошлись. Вместе не живут, он добивается развода.

Ирина всплеснула руками.

– Да как же так, ведь у них дети, она что-то говорила – кажется, трое или четверо?

– Четверо живых, один мальчик умер при рождении. Говорят, из-за того, что муж неудачно ударил ее во время беременности. Он и вправду был с ней жесток, даже его мать Софья Александровна вмешалась – боялась, что сын за смертоубийство пойдет в Сибирь. По ее настоянию они и разъехались.

– Боже, какой ужас! – Ирина прижала к щекам ладони. – Теперь я понимаю, почему бедняжка кажется странной – столько вынести! И за детей ей, наверное, больно – им без отца расти, да и толки разные пойдут.

Виктория равнодушно пожала плечами.

– Ну, детьми Демидова мало занимается и вряд ли за них будет особо переживать. Живет довольно свободно, мнение общества ее мало волнует, – в голосе соседки зазвучала явная неприязнь, – хотя бы такое взять: свекровь в этом году умерла, так она даже траур не носила. Это как?

Василий, не любивший обсуждать дам, поспешно сказал:

– Можно и без траура носить печаль в душе, дорогая Виктория Антоновна. Софья Александровна, матушка Демидова, царство ей небесное, во втором браке за князем Кочубеем была, или я ошибаюсь? Почему спрашиваю – отец князя ведь был человеком необычайных дарований. Я, когда тюркский язык изучал, читал о нем интересную статью на языке османов – Виктор Кочубей был посланником в Константинополе, вы знаете? А предка его Пушкин в своей поэме «Полтава» описал.

Виктория слушала, осоловело хлопая глазами и не понимая, с чего вдруг хозяин дома углубился в дебри истории. Ирина с трудом удержалась, чтобы не рассмеяться, – ее муж очень ловко перевел разговор на другую тему. Она бросила быстрый взгляд на Ольгу, но та, казалось, ничего из сказанного за столом не слышала – вытащив из кармана карандаш и маленький блокнот, молодая художница что-то быстро зарисовывала, улыбаясь своим мыслям.

Спустя два дня к ним вновь заглянула Александра Демидова. Она была в простом ситцевом платье с волосами, не убранными в прическу, а заплетенными в длинную толстую косу, которая, как с тайной завистью заметила Ирина, доходила до самых колен.

– Простите мой вид, Бога ради, вышла на прогулку, шаг за шагом дошла до вашего дома. Решила заглянуть.

– Милости просим, всегда рады.

Ирина усадила ее на веранде. После рассказа Лагоды она испытывала к гостье сочувствие и всеми силами старалась подавить непонятно почему поднимавшееся из глубины души чувство неприязни. Опустившись в кресло-качалку, Демидова по-детски весело качнулась пару раз и с укором заметила:

– Я вот к вам во второй раз, а вы до сих пор ко мне в Кореиз не собрались. Нехорошо это, не по-соседски.

– Мы здесь пока не освоились, – оправдывалась Ирина, – еще никому не успели нанести визит. К Лагоде иногда заходим, и то потому, что ее дом от нашего только сад отделяет. Чаю хотите?

– Если хлопот не доставлю, то можете угостить. А то я по солнцу шла, жарко.

– Да какие там хлопоты, я и сама выпью, – заглянув на кухню и велев болтавшей с кухаркой горничной подать чаю, Ирина вернулась на террасу и села напротив Демидовой, – я вот удивляюсь вам, Александра Александровна, как вы не боитесь здесь везде бродить. Я бы сразу заблудилась.

Демидова рассмеялась, смех у нее был задорный, с легкой хрипотцой.

– Чего бояться-то? Я здесь каждый кусток знаю, это ведь Крым, не Петербург. Там вот и вправду можно заплутать.

– Я в Петербурге никогда не бывала, – вздохнула Ирина, – наверное, вы правы: это такая громада! А вам там много приходилось бывать?

– Немного, – Александра криво усмехнулась одними губами, – двоюродный дядя мой Александр Агеевич Абаза, слышали о нем? Нет? В министерстве служит, дом на Фонтанке имеет. Он предложил отцу отправить меня к нему – его дочь Прасковья моя ровесница, ее только начали вывозить в свет, и меня стали вывозить вместе с ней. Как же я была счастлива, каждый день молила Бога послать дядюшке здоровья и долгих лет жизни, даже совестно вспомнить, как я тогда была глупа! Ах, как я была глупа!

В последних словах ее было столько страсти, что у Ирины невольно вырвалось:

– Почему же?

– Потому что у дядюшки был свой расчет. Прасковьей тогда увлекся князь Урусов, и дядя считал его блестящей партией. Но Прасковье князь не нравился, она была влюблена в моего нынешнего мужа Демидова. В свете уже тогда поговаривали о его странностях, но Прасковью от этого еще сильней к нему влекло. Выходить за Урусова она отказывалась наотрез. Чтобы отвратить дочь от Демидова, дядя с женой и решили устроить мой с ним брак. Мне только-только исполнилось пятнадцать, что я понимала? Вы, конечно, уже слышали, чем это кончилось – он чуть не убил меня.

Смутившись, Ирина покраснела и нервно затеребила край салфетки.

– Да, я… ну… Да как же вас венчали-то – в пятнадцать лет?

– Подали прошение епархиальному архиерею. У дяди везде связи.

– А ваши родители? Неужто они не навели справки?

Коротко рассмеявшись, Александра пожала плечами.

– Что родители? Они тогда хлопотали о разводе, им было не до меня. Одна из дочерей пристроена – и ладно, и хорошо.

– Простите, – растерянно пробормотала Ирина, – я не знала.

Александра небрежно махнула рукой.

– Не нужно извиняться, это здесь все знают. Матушка моя после развода вновь вышла замуж и стала баронессой Икскюль-Гильденбандт, отец тоже женился – на дочери генерала Дейтриха.

Будучи в замешательстве от стольких откровенных признаний, Ирина ощутила огромное облегчение, когда появилась курносая горничная, неся пузатый самовар.

– Чай сами нальете, барыня? – весело спросила она.

– Да-да, спасибо, Глаша.

Она стала наливать чай, вошла няня, неся на руках разрумянившегося после дневного сна Николеньку.

– Проснулся наш озорник, – возвестила она, – я уж его унесла, чтобы барышню не потревожил, она еще почивает.

– Дай его мне, спасибо, – взяв у няни весело гукавшего сынишку, Ирина коснулась губами его щечки, – принеси, пожалуйста, молока, я его напою, – поставив вырывавшегося мальчика на пол, где он тут же занялся любимым делом – переходить от стула к стулу, – она сияющими глазами посмотрела на гостью, – знаете, Александра Александровна, я все думаю: у вас было много бед в жизни, а все же Бог в своей милости дал вам детей, значит, не следует отчаиваться.

Демидова удивленно вскинула брови.

– Я и не отчаиваюсь, Ирина Гавриловна, голубушка. Я живу, и рада этому, а дети… Наверное, совсем другие чувства к ним испытываешь, если они рождены от любимого, – рука ее коснулась живота, и Ирина невольно отметила это движение.

Беседа их была прервана Василием, появившимся с Наташей на руках.

– Мы тоже проснулись, – возвестил он, но тут увидел гостью и, поставив дочку на пол, вежливо поклонился, – рад вас видеть, Александра Александровна, простите, не знал, что вы здесь, сам только что вернулся – ходил за газетой. Как здоровье, детишки?

Наташа побежала к матери, Демидова поднялась.

– Спасибо, все хорошо. Мне уже пора, я ведь к вам случайно забрела. Надеюсь, скоро вас увидеть у себя в Кореизе. Нет-нет, Ирина Гавриловна, не провожайте меня, ради Бога, занимайтесь своими ангелочками. Василий Иванович меня проводит.

Попрощавшись с Ириной, Александра спустилась с террасы и грациозной походкой двинулась по посыпанной гравием тропинке, длинная коса толстой змеей скользила у нее по спине. У калитки она остановилась, прощаясь, на мгновение задержала руку Василия в своей, торопливо сказала:

– Вас очень хочет видеть один человек, это важно.

Василий смотрел на нее с недоумением.

– Меня? Вы уверены? Я почти никого здесь не знаю.

– Вы знаете его, и он вас знает – это его высочество Великий князь Николай Константинович. Узнав, что вы здесь, он просил меня привести вас к нему. Однако это связано с риском, сразу скажу: он под арестом в имении императорской семьи в Ореанде, ему не разрешено ни с кем общаться, но я могу вас к нему провести. Так пойдете?

– Да, конечно, но я не могу понять…

– Тогда завтра утром, – перебила его Демидова, – я жду вас у себя в Кореизе, оттуда сразу направимся в Ореанду. Никому не говорите. Прощайте.

Махнув ему на прощание, она скрылась меж деревьев. Василий вернулся к возившейся с детьми жене, она подняла на него глаза и тут же заметила неладное.

– Что случилось, что она тебе сказала?

– Если честно, я почти ничего не понял, но завтра утром мне придется уехать.

– Вот как! Значит, не хочешь мне рассказать?

Василий обнял обиженную жену.

– Не настаивай, родная, позже.

– Ну… что ж, как тебе будет угодно, – она дернула плечом и высвободилась, – не хочешь, так не говори. Между прочим, я сегодня за ней наблюдала и почти уверена, что она беременна.

Глава двадцать пятая

Великий князь Никола крепко стиснул руку Василия.

– Спасибо! Спасибо, что откликнулись на мою просьбу и пришли… кузен.

– Помилуйте, ваше высочество, как я мог не прийти? Ничего не понимаю – вы под арестом. За что?

Никола оглянулся на Александру. Она понимающе кивнула и со словами «я прослежу» выскользнула из комнаты.

– Даже здесь, в своих покоях, я не хозяин у себя, – с кривой усмешкой пояснил Великий князь, – князь Ухтомский, которому поручен надзор за мной, человек достаточно милосердный и на многое закрывает глаза, но все же, и он обязан повиноваться приказам. Садитесь однако же.

Опустившись на стул, Василий отметил изменения в облике Николы – лицо осунулось, в глазах появился лихорадочный блеск.

– Не смею спрашивать о причинах, ваше высочество, но как надолго определено вам подобное наказание?

С губ Николы сорвался короткий смешок.

– До самой смерти. И это, наверное, продлится достаточно долго – мне только двадцать пять. Вдобавок я официально объявлен умалишенным.

– Помилуйте!

– Не верите? Но вы же сами предостерегали меня когда-то. Причина? Обвинен в краже драгоценных камней. Поскольку подобное преступление несовместимо со званием члена императорской семьи, считается, что совершил я его в припадке безумия. Меня заперли в этом дворце, а чтобы я не попытался совершить побега, постоянно одурманивают лекарствами. Забавно, не правда ли? – откинувшись на спинку стула, он захохотал.

Подождав, пока стихнет приступ болезненного смеха, Василий мягко сказал:

– Буду рад сделать все возможное, чтобы помочь вашему высочеству.

– Но вы сами-то, сами можете поверить, что я вор?

В устах столь блестящего когда-то юноши это прозвучало так по-детски жалобно, что Василий отшатнулся, как от удара.

– Вы шутите, ваше высочество? Разумеется, нет. Полагаю, это предлог.

– Вы правы, – судорожно вздохнув, Никола взял себя в руки, – я сошелся с людьми, разделяющими мои взгляды. Не стану называть никаких имен, скажу лишь, что они намерены сделать все возможное для установления в России республиканского строя. Однако для их работы нужны средства, много средств! Один из них был моим адъютантом и связующим звеном между мной и этими людьми. Однажды их тайному обществу срочно потребовались деньги. Мой адъютант имел право в любой час являться в покои моей матери с посланиями от меня. Он воспользовался ее отсутствием, похитил несколько драгоценных камней из оклада ее иконы, подаренной ей моим дедом-императором в день свадьбы, и продал. Мать сразу же заметила пропажу, подняла тревогу. Камни отыскали, по описанию купившего их ювелира опознали адъютанта. Арестовали. Что мне оставалось делать? Я взял его вину на себя.

– И он спокойно согласился на ваше самопожертвование? – вскричал Василий. – Тогда вы ошиблись друзьями, ваше высочество! Вы уверены, что они действительно преследовали те цели, которые соответствовали вашим устремлениям? А не были ли они простыми мошенниками?

Никола отвернулся

– Самое обидное, что к тому времени я уже добыл нужную сумму, но не успел еще им об этом сообщить, – угрюмо ответил он, – после я узнал, что арестованный адъютант открыл им все – и о тайном обществе, и моей связи с ним. Меня допрашивал сам император, но я не стал ему ничего отвечать. Просто молчал и смотрел в сторону.

Представив себе картину подобного допроса, Василий покачал головой.

– Думаю, было не совсем вежливо так себя вести. Пусть даже не с Государем, а просто с родным дядей.

– Вы ничего не понимаете! – юноша вспыхнул. – Вначале он говорил со мной так задушевно, что я был тронут, поклялся на Библии, что никогда не был вором. Проклинаю себя за это! А потом он сразу изменил тон, назвал меня клятвопреступником – меня, внука императора! Потребовал, чтобы я в подтверждение своих слов рассказал ему все. Все, понимаете? О своих друзьях, об их планах. Этого я не стал делать, предпочитаю нести клеймо вора и клятвопреступника. Шувалову (шеф жандармов и главноуправляющий Третьего отделения до 1874 года) я так и заявил: «Считаете меня вором? Хорошо, признаюсь: я украл»

Наступило молчание. Дверь бесшумно отворилась, вошла Александра Демидова и, опустившись на софу рядом с Великим князем, взяла его за руку, не стесняясь присутствия гостя.

– Друг мой, – ласково проговорила она, – не стоит так волноваться.

Не приходилось сомневаться в том, какие отношения существуют между этими двумя. Прикосновение Демидовой успокоило Великого князя, румянец гнева сошел с его лица, он устало улыбнулся и посмотрел на Василия.

– Теперь вам все известно. И вы по-прежнему готовы мне помочь?

– Я польщен доверием вашего высочества и готов сделать все, что смогу. Однако возможности мои, к сожалению, невелики.

– Ваш дядя граф Ростовцев близок к моему отцу и пользуется уважением самого Государя. Вы могли бы убедить его походатайствовать за меня, – взяв руку Александры, Никола поднес ее к губам, – я хочу жениться на мадам Демидовой. Граф Ростовцев умный человек, он сумеет найти слова и объяснить отцу и дяде, что так будет лучше для всех.

Говоря это, Никола продолжал сжимать руку молодой женщины, неподвижно сидевшей со скромно опущенными глазами. Растерявшись, Василий с трудом подыскивал слова для ответа.

– Гм… но… мадам Демидова… она замужем.

– Она получит развод и очень скоро, этого желают оба – и она, и господин Демидов.

– Однако… для браков особ, принадлежащих императорской семье существуют определенные ограничения.

– Знаю, – Никола небрежно махнул рукой, – ну и что? Морганатические браки у нас свершаются гораздо чаще, чем думают. Вам известно, что тетушка моя Мария Николаевна, мать кузена Евгения Лейхтенбергского, после смерти мужа вступила в морганатический брак с графом Строгановым? Они тайно повенчались еще при жизни моего деда, правда, от него это тщательно скрывали – Государь Николай Павлович в гневе не пощадил бы и любимую дочь. Но после его смерти дядя мой, вступив на престол, признал брак законным. Почему бы ему не позволить и мне вступить в брак по любви?

Вспомнив о безрассудствах, которые прежде творил Великий князь Никола – сначала из-за неразделенной любви к Фредерике Ганноверской, потом из-за «милой женушки Фанни», – Василий лишь пожал плечами.

– Ни возраст, ни все предшествующее поведение вашего высочества не смогут убедить Государя в серьезности ваших намерений, – сухо сказал он, выразительно глядя на покрасневшего Николу, – это касается и моего дяди графа Ростовцева. К тому же в начале шестидесятых графа и его покойного брата подозревали в сношениях с либералами, они довольно долго находились в немилости у Государя. Поэтому теперь он вряд ли захочет вмешиваться – ведь ему, как человеку близкому к вашему батюшке, наверняка известно о ваших связях с… сомнительными людьми.

– Я стал другим, – горячо воскликнул Никола, – любовь меня изменила. Мне больше не нужны ни реформы, ни конституция, я хочу лишь дописать свою книгу о Средней Азии, обобщить заметки о Хивинском походе, возможно, принять участие в новой экспедиции на благо России. Но больше всего я хочу быть рядом с любимой женщиной. Вы должны понять меня, кузен, разве вы сами не познали счастье в браке?

Вздохнув, Василий развел руками.

– Я вполне вас понимаю, ваше высочество, но ведь сие не от меня зависит, а жизненный опыт мой подсказывает, что ни Государь, ни ваши родители никогда не позволят вам вступить в подобный брак. Теперь ваше положение незавидно, не стоит делать его еще хуже.

– Хуже! – в глазах Николы неожиданно мелькнула ярость. – Что может быть хуже? Когда меня везли сюда под конвоем, солдатам-охранникам запрещено было общаться со мной. Если я пробовал что-то спросить они смеялись и кричали: «Молчите, ваше высочество! Вы сумасшедший, ваше высочество!» Бросали мне деревянные свистульки и игрушки, как ребенку.

Василий был впечатлителен, нарисованная Николой картина заставила его побледнеть.

– Видите ли, ваше высочество…

– Не называйте меня так, ненавижу свой титул! Я согласен принять свою участь изгоя, навсегда быть вычеркнутым из числа членов семьи Романовых и вести жизнь простого безвестного дворянина. Великий князь Николай Константинович Романов канет в лету, станет простым дворянином Волынским, на которого не распространяются ограничения и запреты, касающиеся членов императорской фамилии.

На мгновение у Василия мелькнула мысль – так ли уж неправы врачи, ставящие Николе диагноз «безумие»?

– Если вы не хотите, чтобы я обращался к вам так, как это положено по вашему рождению, то позвольте говорить, как старший с младшим по возрасту, – тон его стал строг, – вы можете утратить все привилегии вашего титула, но, повторяю, вам не позволят избавиться от обязанностей, налагаемых вашим положением. Оставьте вашу безумную затею!

– Никогда! – страстно вскричал Никола. – У нас будет ребенок, я хочу, чтобы он был рожден в законном браке и носил мою фамилию – ту, которую я для себя выбрал. Если Государь пожелает, мы уедем на край света, и никто никогда о нас не услышит. Моя жена – а я уже теперь считаю ее своей супругой – готова жить со мной даже в пустыне.

При этих словах его Александра, до сих пор сидевшая с поникшей головой, выпрямилась, взгляд ее горел, в звенящем голосе слышался вызов:

– А если Государь не даст согласия на наш брак, я и без того готова посвятить жизнь человеку, которого люблю. Его считают безумным? Хорошо, тогда я навеки стану при нем сиделкой. Только бы нас не разлучали!

Василий недовольно поморщился.

– Просить разрешения Петербурга на адюльтер по меньшей мере нелепо, мадам. Вам его никто не даст, к тому же вы себя сильно скомпрометируете. Не забывайте, что у вас есть дети.

Мадам Демидова упрямо тряхнула роскошной косой и вызывающе вскинула подбородок.

– О моих детях есть кому позаботиться, я же нужна ребенку, которого ношу под сердцем и его отцу, – грациозно опустившись на колени перед Великим князем, она покрыла его руки поцелуями, – мой любимый, мой повелитель, мой принц! Раз никто не хочет нам помочь, то я сама поеду в Петербург и припаду к ногам Государя. Он милостив, он не станет разрушать нашу жизнь, мы ведь еще так молоды!

Коса ее вздрагивала при каждом движении, в голосе слышались истерические нотки. Никола положил руку на приникшую к его коленям прелестную головку, и посмотрел на Василия.

– Значит, вы отказываетесь выполнить мою просьбу и обратиться к графу, кузен, – спокойно и без всякого упрека сказал он, – но я на вас не в обиде. В моем нынешнем положении меня постоянно предают даже те, кому я привык безоглядно доверять.

Задетый его словами и тоном Василий поднялся.

– Никто и никогда не мог бросить мне упрек в предательстве, но нынешнее печальное положение вашего высочества заставляет меня быть снисходительным. Я обращусь к графу Ростовцеву и сделаю все, что смогу, но не ручаюсь за последствия своего вмешательства, об этом я уже говорил. Прощайте, ваше высочество, – он поклонился Великому князю так низко, как никогда не кланялся прежде и скользнул холодным взглядом в сторону Александры, – окажите любезность, мадам, выведите меня отсюда тем же путем, каким привели.

Домой Василий вернулся поздно. Ирина не стала будить прислугу, и сама подала мужу ужин. Он ел и рассказывал, а она слушала, сидя в привычной своей позе – подперев щеку рукой.

– Не переживай так сильно, Васенька, эта дама с самого начала показалась мне немного странной, а Великий князь… Мне его жаль, очевидно, что-то действительно случилось с его головой, раз он не видит очевидного. Да разве Государь позволит ему жениться на Демидовой! Что ты теперь собираешься делать?

– Обратиться к дяде, раз я это обещал. Нужно ему написать, только ума не приложу, о чем.

– Знаешь, Васенька, думаю, не стоит тебе дяде писать – он не поймет, рассердится, что ты согласился не в свое дело вмешаться.

– Да как же не писать, коли я обещал?

– Обещал обратиться к графу, а обращаться можно по-всякому. Опиши все Кате, объясни, попроси, чтобы сходила к дяде и передала просьбу Великого князя.

– Я не могу перекладывать такое на сестру, – Василий утер рот салфеткой и отодвинул тарелку с недоеденным салатом, – пойдем спать, Ириша, завтра буду думать.

– В письме ведь так не напишешь, – упорствовала Ирина, – а Катя умная, она все поймет и найдет слова.

Василий подумал и решил, что жена, наверное, права.

– Хорошо, попробую написать Кате. Идем скорее, – он поднялся, протягивая ей руку, шепнул: – Я соскучился по тебе.

В ответ Ирина загадочно улыбнулась и потянула его наверх. В спальне, раздеваясь, она вдруг вспомнила:

– Да, чуть не забыла – от твоей сестрицы Насти письмо пришло, когда ты в Ореанду уезжал. Письмо нам обоим, поэтому я прочла.

– От Насти? – уже улегшийся в постель Василий сильно удивился – младшая сестра его своими письмами не баловала, да и вообще писать особо не любила.

– Пишет, что у нее с мужем неприятности – прошлым летом на маневрах с лошади упал, спину повредил. Они на воды ездили, вроде лучше стало, а сейчас опять болит. Врачи в Крым посоветовали. Они с детьми приедут, Настя спрашивает, можно ли на первых порах у нас остановиться – не обеспокоят ли. Пусть у нас поживут, да?

Василий ласково потрепал ее по руке.

– Конечно, пусть живут у нас. Дом большой, места всем хватит. Ложись скорей.

– Настины девочки постарше Наташеньки, но ничего, будут вместе играть, – скользнув в объятия мужа, Ирина прижалась к нему всем телом, горячим и страстным.

Утром он поднялся с первым лучом солнца, заботливо укрыл разметавшуюся во сне жену и спустился к себе в кабинет – написать письмо сестре.

«…Возможно, в Петербурге ходят какие-то слухи о Великом князе Н.К. Я столкнулся с этим совершенно случайно, и меня попросили о помощи…»

С середины письма Катя вернулась к его началу и еще раз внимательно стала перечитывать описание встречи брата с Великим князем Николой, все более приходя в недоумение. Отношения между мужчиной и женщиной не были для нее тайной – на курсах фельдшериц она в течение нескольких лет изучала медицину, оставаясь при этом целомудренной душой и телом. За годы трудов в Свято-Георгиевской общине ей не раз приходилось встречаться с ужасающими пороками человеческой натуры, порожденными нищетой и страданиями, но они никогда не вызывали у нее ни отвращения, ни осуждения. Теперь же мысль о женщине, забывшей о своей чести, почему-то вызывала брезгливое чувство. И удивление – для чего брату понадобилось во все это вмешиваться? Словно оправдываясь, он писал:

«…в любом другом случае я постарался бы держаться подальше, тем более, что ситуация, на мой взгляд, совершенно безнадежная. Однако в какой-то момент я не выдержал, пообещал. Поэтому совесть требует сделать все, что в моих силах. Прошу тебя, обратись к дядюшке Николаю Яковлевичу. Дело Н.К., насколько я понимаю, секретное, но дядюшка настолько близок к Великому князю, отцу Н.К., что не может о нем не знать.

Настеньке и Косте я сейчас тоже напишу, а ты, как зайдешь к ним, еще раз скажи, что мы с Иришей счастливы будем их видеть, так что пусть не стесняются и приезжают…»

По мере того, как Катя говорила, удивление на лице графа сменялось выражением недовольства. Когда она умолкла, Николай Яковлевич встал, прошелся по кабинету и остановился у окна. Подождав немного, Катя спросила:

– Что мне ответить Васе, дядюшка?

– Ничего. Будет лучше, если вы оба обо всем этом забудете. Пойдем к Маше, она тут намедни о тебе спрашивала – хотела насчет Мишеньки что-то узнать, ты же у нас почти доктор.

Миша, шестилетний сын графа, имел привычку разговаривать во сне, от этого мать и бабушка боялись, как бы его не сочли умалишенным. Успокоив их, Катя посидела немного, выпила чаю с молоком и поехала домой, но по дороге вспомнила, что хотела заглянуть к сестре Насте и велела кучеру повернуть к дому Леманов.

– Катюша! – сестра бросилась ей на шею. – Как хорошо, что ты зашла, а мы сегодня от Васи письмо получили, завтра собираться начнем.

Прибежали две ее маленькие дочки, стали ласкаться к Кате, обе наперебой спешили поделиться новостью:

– Тетя Катя, мы скоро на море едем!

– Ну, не так скоро, – с усталой улыбкой возразила их мать, – еще собраться нужно.

Василий с Ириной ждали Леманов в середине июля. Примерно за неделю до их приезда они сидели с детьми на террасе, когда внезапно вбежала Александра Демидова. Они не видели ее со дня их с Василием поездки в Ореанду, и теперь беременность ее уже была хорошо заметна.

– Его увезли! Прислали врачей из Петербурга, усыпили и сонного заставили сесть в карету, он не хотел уезжать.

Упав в кресло, она закрыла лицо руками и разрыдалась, Николенька немедленно за компанию заревел в голос, Василий поднялся, пробормотал нечто похожее на приветствие и, не зная, что делать, в замешательстве взглянул на жену. Не растерялась одна Ирина, позвав няню, она велела ей увести детей, обняла гостью за плечи и стала ее успокаивать:

– Не следует вам так волноваться, Александра Александровна, все в руках Божьих.

Демидова уронила руки на колени, взгляд заплаканных глаз ее стал злым.

– Я напишу Государю! – резко сказала она.

– На вашем месте я бы этого не делал, – осторожно возразил Василий, – но, конечно, воля ваша.

Александра его не слушала.

– У Великого князя Николы больше прав на трон, чем у любого другого члена семьи, – по-детски капризно надув губы, говорила она, поглаживая живот, – они все там знают, что если мы поженимся, наш сын будет следующим в праве наследования. Поэтому нам препятствуют.

Василий устало вздохнул и развел руками – большей глупости ему слышать еще не приходилось.

– Мадам, вы вправе думать все, что вам угодно.

– Прощайте! – Александра поднялась и исчезла также быстро, как появилась, супруги в некотором замешательстве смотрели ей вслед.

– Бедняжка, – сочувственно проговорила Ирина, – мне кажется, она действительно его любит, от этого немного помешалась.

– Есть люди, лишенные разума от рождения, – с досадой возразил ей муж, – жалеть нужно не их, а их близких. Мне жаль ее бедных детей.

– Все равно, мне и ее тоже жаль, она ждет ребенка, – взяв его за руку, Ирина заглянула ему в глаза, – знаешь, почему мне ее так жаль? Потому что я тоже… В марте у нас опять будет ребенок, я уже уверена. Ты не рад?

Вместо ответа Василий поцеловал руку жены и привлек ее к себе. Ему было тревожно, он упрекал себя за неосторожность – в Крыму Ирина совершенно оправилась и выглядела вполне здоровой, но доктор советовал еще года два оберегать ее от материнства.

«… Наконец-то я, Катюша, за всей этой суматохой выбрал время написать тебе и маме. Прежде два слова о мадам Д. Она исчезла и больше не появляется. Как сообщила мне соседка наша Виктория Антоновна Лагода, которая все и всегда знает, Д. покинула свое имение и отправилась в Москву. Так что, думаю, нам всем, как и советовал дядюшка, лучше об этом забыть, больше помочь мы ничем не сможем.

Настенька и Костя с нами уже больше месяца. Вчера я возил Костю в Ялту к местному медицинскому светиле, тот рекомендовал продолжать морские купания и принимать солнечные ванны (это рекомендуют здесь всем), а еще растирания особой мазью. Купальный сезон здесь длится до октября, но и зимой можно принимать подогретые морские ванны. Уже сейчас Костя чувствует себя лучше, по ночам болей нет, иногда появляются при резких движениях и ходьбе, но доктор говорит, со временем пройдет и это.

Настя и моя Ириша совершенно неразлучны, целые дни болтают и играют с Николенькой. Настя его обожает, жалуется, что Бог дает ей одних дочек. От всеобщего внимания Николенька заважничал и чувствует себя королем. Наташка тоже в восторге от того, что у нее появились две новые подружки, бегает за Машей и Танечкой, как хвостик. Так что дамам не до нас, мужчин, и мы с Костей чувствуем себя брошенными (шутка).

Недавно в газетах появилось сообщение о восстании в Герцеговине. Вначале в местном обществе произошло волнение, полагали, что Россия немедленно вступится за восставших, и будет война с Турцией. Однако на днях наше новая знакомая Анна Ивановна Несвицкая получила письмо из Лондона от сестры своего жениха Новиковой. Та вращается в дипломатических кругах, к тому же брат ее мужа дипломат в Вене. Она пишет, что восстание инспирировали католические священники, в Герцеговину уже начали слетаться гарибальдийцы, поляки и русские революционеры всех мастей. Поэтому наше правительство относится к восстанию весьма скептически.

Тем не менее, газета «Голос» напечатала призыв Славянского комитета к славянам о помощи. Под Ялтой в имении баронессы Фредерикс организован сбор средств для восставших, мы ездили туда и познакомились с Марфой Степановной Сабининой, очень милой и энергичной женщиной, думаю, ты о ней слышала. Мы с Костей пожертвовали по сто рублей, а Настя с Иришей по твоему примеру неожиданно увлеклись идеей помогать в местной больнице для бедных, чему мы с Костей резко воспротивились. Возможно, ты меня осудишь, но весной мы с Иришей ожидаем прибавления в семействе, при ее здоровье я не хочу, чтобы она переутомлялась…»

Глава двадцать шестая

В феврале 1876 года Ирина родила девочку. Роды начались раньше, чем она предполагала, принимала их местная акушерка – привезти из Ялты врача Василий не успел. Ребенок, тем не менее, оказался здоровым и крепеньким, у Ирины же к вечеру начался жар, диагноз, поставленный приехавшим доктором, был неутешителен – родильная горячка.

– В Алупке и Кореизе теперь много случаев, – суховато сказал он, – будем надеяться.

Однако по виду его было заметно, что надежды почти нет. Спустя два дня Ирины не стало. Несчастье было столь огромным и неожиданным, что Василий не сумел его сразу осознать.

«…боюсь за него, – написала Настя в письме Кате, – маме ты сама про смерть Иры скажи, я писать не буду. Боюсь. Горе ужасное, мы все плакали, и Костя плакал. А Васенька молчит и молчит. И мне страшно. Приезжала Сабинина, мне сказала про Васю, что пусть плачет, надо непременно плакать…»

Но Василий не плакал. Спокойно и равнодушно принимал он от соседей выражения соболезнования, во время заупокойной службы заплаканная Настя со страхом поглядывала на брата.

– Васечка, – шепотом умоляла она, – поплачь, Васечка.

В ответ он лишь пожимал плечами.

«… Когда отпевали Иру, лицо у него было совсем каменное, – вытирая слезы, читала дальше Катя, – а третьего дня крестили маленькую Ирочку, так он стоял в стороне и ни слова не сказал. Будто удивлялся. Осунулся, целые дни в своем кабинете, к столу не выходит. Я велела подавать еду ему в кабинет. А сегодня ему письмо пришло, и он вдруг сказал, что хочет в Петербург по делам съездить, и ничего, если оставит детей с нами. Не знаю, зачем ему ехать, но я хоть обрадовалась, что он заговорил. Сказала ему, пусть едет, отчего не ехать? И о детях пусть не волнуется, они с родной тетей будут. Маленькой Ирочке нашли хорошую кормилицу, девочка тихая, почти не плачет, хлопот с ней никаких. А Наташа и Николенька мне только в радость. Мать они уже не ищут, забыли, а вот мои две еще спрашивают, где тетя Ира. Они ведь постарше, помнят. Я им говорю, что тетя Ира ушла к ангелам. Слышала на днях, как Маша моя Тане сказала, что тетя Ира ушла к ангелам, но вместо себя оставила нам маленькую Ирочку, чтобы мы не скучали. А Таня ответила, что нет, это злой волшебник тетю Иру заколдовал и превратил в Ирочку, а когда Ирочка вырастет, то опять станет тетей Ирой. Они у меня обе фантазерки, иногда такое придумают…»

Катя, обожавшая племянниц, улыбнулась сквозь слезы. И тут же вновь сжала сердце тревога – Василий всегда делился с ней своими бедами и горестями, а тут ни одного письма, даже о смерти жены и рождении дочери не написал. Она-то ждала в марте счастливого известия, а вместо этого прочла о несчастье. Настя не упомянула, когда брат собирается выехать в Петербург, но, судя по всему, ждать его следовало в ближайшее время.

Проезжая через Москву, Василий решил навестить давнишнего своего приятеля купца Михаила Хлудова. Адреса он не знал, но первый же встреченный им полицейский сообщил, что дом Хлудова находится в Тупом переулке, и показал дорогу – Хлудовых в Москве знали стар и млад. И не только в Москве – знаменитые мануфактурщики Хлудовы вели торговлю с Соединенными Штатами, имели свою контору в Лондоне, проникали вглубь Средней Азии, где умело налаживали отношения с местными ханами и строили свои предприятия. Именно Хлудовы взяли на себя снабжение армии генерала Черняева, во многом способствовав взятию им Ташкента.

Еще до ташкентской операции Михаил Хлудов, по-юношески восхищавшийся генералом Черняевым, несколько раз устраивал для офицеров Туркестанского полка, в том числе и Василия, охоту на тигров. Собственноручно сделал капкан и с гордостью им показывал – мягкий, чтобы не повредить тигриные лапы. Во время охоты Василий стал свидетелем проявления той магической силы, какой обладал Михаил – подойдя к пойманному зверю, он взглянул тому в глаза, и молодой тигр, прежде рычавший и отчаянно бившийся, притих, стал издавать жалобные стоны. Михаил положил руку ему на голову, слегка пригнул ее к земле и застегнул на шее покорно урчавшего животного заранее приготовленный металлический ошейник.

Впоследствии Хлудов не раз появлялся среди людей, ведя на поводке своего нового питомца. Тигр, получивший кличку «Орел», вел себя вполне прилично, хотя окружающие все же старались держаться подальше. Азиаты, почитавшие отвагу и силу, смотрели на Михаила с благоговением, а восхищенный правитель Кашгара Якуб-бек Бадаулет, с которым Хлудовы вели торговлю, подарил ему молодую тигрицу – чтобы Орел не чувствовал себя одиноким. Тигрицу Михаил назвал «Сонькой», и с тех пор его частенько видели уже с двумя тиграми. Василий от Орла и Соньки не шарахался, чем снискал расположение Михаила. Несколько раз им довелось поболтать – молодые люди были ровесниками, оба росли в Москве, и общие темы находились.

Спустя три года Василию довелось близко сойтись со старшим братом Михаила, Иваном, – они встретились в Самарканде, куда Иван Хлудов приехал по торговым делам, вместе пережили мятеж и осаду самаркандской крепости бунтовщиками. Там же в числе многих подхватили малярию и лежали рядом на разостланных на земле шинелях. Слабые и мокрые от пота они поднимались между приступами озноба, пытаясь подсобить отбивавшим атаки товарищам.

Когда их освободили войска Кауфмана, полковой врач начал лечить больных доставленным из Оренбурга хинином. Василию и многим другим лекарство хорошо помогло, они оправились, но Иван принимать хинин почему-то не мог – у него возникало сильное сердцебиение и прерывалось дыхание. Спустя два месяца один из жесточайших приступов малярии свел его в могилу, и смерть эта сильно огорчила весь полк – Ивана любили за отзывчивый нрав и умение встретить шуткой любую опасность. Во время поминального застолья товарищи припомнили, что он шутил даже тогда, когда их отряд, засевший в самаркандском дворце, готовился взорвать себя вместе с осаждающими цитадель мятежниками.

Все это вспоминал Василий, подходя к дому Михаила Хлудова в Тупом переулке. Он вдруг подумал, что смерть на войне, как бы горька она ни была, почему-то кажется естественной, в то время как… Неожиданно горло у него перехватило – Ириша. Боль пробила оцепенение, которое до сих пор сковывало грудь, пронзила насквозь.

«Господи, дай силы не упасть, не задохнуться – прямо здесь и прямо сейчас»

Открывшего ему дверь Прохора, лакея Хлудова, сопровождавшего своего беспокойного хозяина в поездках по Туркестану, Василий вспомнил сразу, но тот его не признал. Оставив посетителя в гостиной, он пошел о нем доложить, а спустя несколько минут дверь неожиданно приоткрылась, и на пороге… Василий вздрогнул от неожиданности при виде торжественно прошествовавшего в гостиную тигра, и тут же в памяти ожили далекие туркестанские годы.

– Сонька, – позвал он.

Постаревшая за десять лет тигрица медленно приблизилась и легла у его ног, в дверях раздался хохот.

– Ростовцев, Васька! А я-то, когда доложили «Ростовцев», думал, это Сашка Ростовцев Москву решил навестить и ко мне вдруг заявился. Решил его попугать немного Сонькой.

С трудом высвободившись из могучих объятий, Василий с невольной улыбкой спросил:

– И за что же это ты так моего родственника?

Александр Александрович Ростовцев, как и граф Николай Яковлевич, приходился ему двоюродным дядей по отцу, но с той ветвью семьи они общались мало – Александр Александрович был другом, ровесником и адъютантом младшего из дядюшек Государя, Великого князя Николая Николаевича. При дворе он слыл за добродушного весельчака, но с родней всегда держался настороженно – возможно, опасался просьб о протекции.

– Останешься у меня обедать, – говорил меж тем Хлудов, – потом серьезно поговорим. А родственник твой… что ж, человек он неплохой, но дела вести не умеет. Он ведь по матери самого Ольхина внук, какое состояние было! Бабка его Елизавета Николаевна все в своих руках держала, а как она померла, так наследники дело на ветер пустили. Обидно становится, когда таких людей вижу.

За столом у Хлудова сидело не менее пятидесяти человек приживальщиков. Василия представили распоряжавшейся всем хорошенькой даме по имени Вера Александровна, которую он счел женой хозяина. После обеда Хлудов позвал гостя в свой кабинет, туда же по его приказу подали закусок и водки. Вера Александровна, мило улыбнувшись, сказала:

– Не буду вам мешать, господа.

Глядя на закрывшуюся за ней дверь, Хлудов сразу помрачнел, налив себе и Василию водки, поднял стопку.

– Знаю о твоем горе. Помянем супругу твою, да и мою тоже – и я ведь два месяца назад овдовел.

Последние слова Михаила привели Василия в сильную растерянность, взгляд его невольно устремился вслед ушедшей Вере Александровне.

– А…

Он вовремя спохватился и умолк. Хлудов, поняв, криво усмехнулся.

– Это Верка. Давно я с ней, теперь, может, женюсь, как траур минет, может, нет. Лизонька, жена моя, красавицей была. Съела не то за обедом. Брат Васька у меня в тот день в гостях был, теперь всем рассказывает, что это я ее отравил – ему, мол, яд в кофе подсыпал, а она его чашку по ошибке взяла. Дурак! Хоть и ругаемся мы с ним всегда, а родного брата травить неужто стал бы? Вот дурак, а? Выпьем же!

Подняв стопку, он одним глотком ее опустошил. Василий последовал его примеру, и от растекшегося по жилам крепкого тепла ему стало легче.

– Брат твой Василий Алексеевич, я слышал, человек очень ученый, – отдышавшись, заметил он.

– Правду слышал, – в голосе Хлудова, вопреки тому, что он только что говорил о брате, зазвучали нотки гордости, – за границей в университетах чего только не изучил! И химию, и медицину, и музыку. Сам скрипки изготовляет, лак для них специальный изобрел. Играет так, что сердце радуется. Только в делах человек никудышный, никакой хватки, одни фантазии в голове. Не будь он таким боязливым, я бы, может, подумал, что это он меня хотел отравить, и Лизоньку заодно. Ему яд приготовить – раз плюнуть. Только нет, у него бы духу не хватило. Грибами она, душа моя, отравилась, сына нашего Ленечку осиротила. Вот и весь сказ. Говорю тебе, потому что ты все рано домыслы услышишь, не хочу, чтобы плохое думал.

– Так расследование же должно было быть, – удивился Василий, – без расследования при внезапной смерти никак нельзя. И подозрения лишние снять.

Хлудов пренебрежительно пожал плечами.

– Какое расследование, кому оно нужно? Хлудовы у самого генерал-губернатора Долгорукого в чести, кто нас заподозрит? Отравилась грибами, и все. Ладно, теперь о делах. Ты ведь получил послание Михаила Григорьевича?

Василий сунул руку во внутренний карман и вытащил сильно измятое письмо генерала Черняева – то самое, которое заставило его сорваться с места и отправиться в Петербург.

– Вот оно. Думаю, тебе, Миша, известно, что в нем, наверняка не я один получил такое послание.

– Ты прав. Что ты решил? Согласен?

– Раз я здесь, значит, согласен.

– Прекрасно! Можно ли в стороне стоять, когда братьев-славян турки истребляют? Прошлым летом, когда только началось восстание, на Балканы со своими идеями слетелись разные темные личности – и наши доморощенные революционеры, и мятежные поляки, и карбонарии. Потом, зимой, как пошли морозы, грязь, слякоть, все «идейные» разбежались – это им не книжками своими в Лондоне и Брюсселе трясти. Те тягости только русский офицер может вынести. Черняеву нужны надежные люди, а тебя он по Ташкенту знает.

– Я готов. Только не до конца понимаю, что от меня требуется. Россия ведь пока не воюет с Турцией.

– Ну, раз ты наш, могу тебе все объяснить, – вскочив, Михаил Хлудов крупными шагами стал расхаживать по кабинету, – всем известно, что в Боснии и Герцеговине турки истребляют славян, но Россия играет в дипломатию. Государь запретил русским принимать какое-либо участие, Россия вместе с остальной Европой давит на Сербию и Черногорию, чтобы и они не вмешивались. Неслыханный позор! Еще прошлой осенью лучшие русские люди стали собираться вокруг генерала Черняева, желая отправиться на помощь братьям. Однако Государь узнал об этом, вызвал Черняева к себе, заставил дать слово, что он без Высочайшего дозволения не покинет пределы России и не примет участия в балканских событиях. Михаил Григорьевич обещал, но теперь все изменилось: Милан Обренович, князь Сербии, просил его возглавить сербскую армию. Генералу необходимо выбраться из России.

– Это сложно? – спросил напряженно слушавший его Василий.

– Агенты следят за каждым его шагом, днем и ночью. Раз уж ты в Москве, мне пришла в голову идея: погости у меня немного, вытребуй здесь для себя бумаги ехать заграницу. Губернатор Долгоруков их подпишет не глядя, скажу, что хочу попутешествовать с приятелем. Черняев прибудет в Москву, а отсюда уедет с твоими бумагами и под твоим именем. Ты согласен?

Еще не так давно подобное предложение смутило бы Василия, теперь же он равнодушно пожал плечами.

– Почему нет?

– Прекрасно! – лицо Хлудова выразило облегчение. – В Петербурге снова затребуешь паспорт, твоих родных это не удивит – решил съездить в Европу, прийти в себя после смерти жены.

Стиснув зубы, Василий постарался скрыть боль, пронзившую его при этих словах.

– Хорошо.

– Мы пересечем границу возле Ясс, ты поедешь через Бендеры, чтобы не вызвать подозрений. Встретимся Белграде.

«… я задержался в Москве погостить немного у моего приятеля Михаила Хлудова, – написал Василий Кате, – на днях буду в Петербурге, ждите меня…»

Нужные бумаги, как и обещал Хлудов, выдали быстро и без проволочек, а спустя несколько дней в Москву прибыл из Петербурга сам генерал Михаил Григорьевич Черняев.

– Изменился, – крепко стиснув плечи Василия, весело говорил он, – я бы тебя не узнал. Сколько лет уже прошло с тех пор, как мы Ташкент брали? Спасибо за паспорт, жаль, что вместе поехать не сможем – веселее было бы. Ну, да ладно, у нас каждый добирается сам, как может.

Накануне отъезда генерала из Москвы известный славянофил Александр Киреев устраивал в своем московском доме обед. Целью его было уверить наблюдавших за Черняевым агентов, что генерал прибыл в первопрестольную всего лишь для встречи с друзьями и обсуждения дел Славянского комитета. Дам не было, за столом говорили громко, балканского вопроса старались не касаться, обсуждали Крымскую войну пятьдесят четвертого года.

– Никогда бы им над нами не одержать победы, не будь князь Меньшиков таким бездарным командующим, – горячился Черняев, – затопить флот который мог сражаться!

– Чтобы не подпустить корабли врага к Севастополю, – возражал Киреев, – ты, Михаил, под Инкерманом (город в Крыму, где в 1854 году произошло сражение русских с англичанами), как и я, сражался, знаешь, насколько у англичан оружие лучше нашего было. Нашему флоту не продержаться было.

– Корнилов предлагал принять бой на море. Ну, пусть бы их враги на рейде затопили – корабли все равно преградили бы путь к Севастополю.

– Экипажи бы погибли. А так моряки уцелели, потом Севастополь защищали.

– Война есть война, Алексей, я, когда Ташкент брал, убитых только после штурма считать стал. А Меньшиков себя с самого начала бездарным командиром проявил, его за полгода предупредили: англичане и французы высадку в Крыму готовят. Неужто подготовиться нельзя было? Балаклаву укрепить, на всем побережье скот забить и в водоемы бросить, хлеб и посевы сжечь. Чем бы тогда иностранцы свою армию кормили, а? Меньшиков же все в целости врагу оставил. Только неприятель высадился, как ему местные татары продовольствие подвезли.

Пока они спорили, младший брат Киреева Николай тихо говорил Василию:

– Рад безмерно, что вы с нами. Супруга моя Анна Ивановна привет вам передает и свои соболезнования, очень она с вашей супругой, светлая ей память, дружила.

– Анна Ивановна? – дрогнувшим голосом переспросил Василий, стараясь припомнить.

– Анна Ивановна Несвицкая, в Крыму прошлым летом вашей соседкой была. Месяц назад мы с ней обвенчались.

– Поздравляю от всей души. Теперь вспоминаю, Анна Ивановна говорила нам о своем женихе, просто я не сразу сообразил, что это вы, – не удержавшись, Василий спросил: – Супруге вашей известно о… ваших планах?

Николай улыбнулся хорошей светлой улыбкой.

– Больше, чем известно, Анюта тоже едет. В санитарном поезде.

На следующий день Черняев послал своего лакея за билетом в Петербург, наказал покупая у кассира, говорить громко – чтобы слышали «все стоящие рядом господа». Еще прежде Хлудов на ту же дату приобрел два билета до Киева – для себя и своего приятеля господина Ростовцева, – объясняя всем и каждому, что они собираются провести там пару недель перед тем, как отправиться в Вену. На вокзал провожать отъезжающих приехало множество народу, во время шумных проводов генерал Черняев занял место Василия в киевском поезде.

В Петербурге Черняева ожидали извещенные телеграммой агенты. Не обнаружив его в прибывшем из Москвы поезде, они телеграфировали в Москву – уточнить, когда именно должен был прибыть генерал. На вышедшего из вагона Василия никто из них не обратил внимания. Проволочка дала возможность Черняеву и Хлудову беспрепятственно добраться до пограничного пункта в местечке Унгены и прейти границу возле Ясс.

Мария плакала, обнимая сына, невестка Варя всхлипывала, даже у брата Ивана, всегда холодного и рассудительного, в глазах стояли слезы. Стиснув плечи Василия, он торжественно произнес:

– Все в руках Божьих, а на земле у тебя есть близкие, они делят с тобой твое горе.

Василий невольно отметил, что годы супружеской жизни и отцовство сильно изменили брата – он стал мягче, лицо его утратило прежнее выражение снисходительного превосходства. И сочувствие в его голосе было непритворным.

– Спасибо, брат, – ласково ответил он Ивану.

– Я сейчас за Катей пошлю, – спохватилась Варя, но Василий возразил:

– Не нужно, она теперь, наверное, в больнице, я к ней вечером сам поеду.

За обедом он сообщил, что хочет немного попутешествовать, и родные отнеслись к этому сочувственно.

– Тебе нужно отвлечься, – согласился Иван, – поезжай в Париж, в Ниццу.

– Съезди в Милан, – глядя на него лучистыми глазами, тихо проговорила мать.

Василий нежно ей улыбнулся, погладил иссохшую руку, но ничего не ответил. Вечером он поехал к Кате. Предупрежденная невесткой, она ждала и при виде брата сделала то, что совершенно несвойственно было ее сдержанной натуре, – кинулась ему на шею и горько зарыдала. И вместе с ней заплакал Василий – впервые после смерти жены. Слезы омыли ему душу, сидя напротив сестры, он смог спокойно рассказать ей о последних месяцах своей счастливой жизни с Ириной, о ее смерти и рождении маленькой Ирочки, о Наташе и Николеньке.

– Хотел сказать тебе, Катя: в своем завещании поручаю тебе опеку над детьми. Вторым опекуном назначаю дядюшку Николая Яковлевича, он поможет тебе разобраться в делах, если… что-нибудь случится. Все же Европа далеко, еду я не на один день.

Легким движением руки Катя его остановила.

– Не надо, Вася, я знаю, куда ты едешь и зачем.

Лгать под внимательным взглядом Кати было невозможно, но Василий все же попытался изобразить улыбку. Она получилась кривой.

– Ну, если ты у нас всезнайка, тем лучше.

Шутливый тон ему тоже не удался.

– Если ты решил, пусть будет так, – серьезно ответила она, – только я ведь тоже не бессмертна. И я тоже еду.

– Куда? – не глядя на нее, глухо спросил он.

– Пока община посылает меня и двух сестер в Дубровник, там развернут русский госпиталь. Нужна помощь нашим медикам – среди беженцев из Боснии и Герцеговины вспыхнула эпидемия тифа.

– Ты так спокойно об этом говоришь, – голос его дрогнул, – а ведь тиф заразен.

– Не заразней чумы или холеры, – Катя позволила себе улыбнуться, – поверь, брат, у меня неплохой опыт, тебе нет причины тревожиться. Мы справимся с эпидемией.

– После этого ты вернешься?

– Как распорядится Карцева. Если начнется война…

– Война начнется, знаю точно. Это вопрос одного-двух месяцев.

– … если начнется война, община отправит санитарный отряд для помощи раненым. Наверное, потребуется и моя помощь. Я солдат, Васенька, и должна выполнять свой долг там, где мне приказано. Ты ведь меня понимаешь, правда?

Взяв руку сестры, Василий прижал ее ладонь к своей щеке.

– Понимаю, Катюша. Береги себя.

– И ты береги себя, брат. Не нужно напрасно искать смерти.

Василий равнодушно пожал плечами – душой он давно был мертв.

Часть третья 

Глава двадцать седьмая

В конце апреля 1876 года в Болгарии вспыхнуло восстание, давно подготавливаемое болгарскими эмигрантами, живущими в Сербии, Румынии и России. Нужно сказать, что в победу восстания они изначально не верили, один из руководителей революционных комитетов эмиграции, Любен Каравелов, откровенно заявил:

– Восстание не освободит народ из-под ига, но вызовет русское вмешательство. Пусть турки зальют страну кровью – это всколыхнет Европу, которая теперь даже плохо себе представляет, кто такие болгары, и где они живут.

Вряд ли им удалось бы поднять сельское население – после восстаний и репрессий конца сороковых и начала пятидесятых годов наступило некоторое затишье, крестьяне хотели спокойной жизни, а чорбаджии (зажиточная прослойка) прекрасно ладили с турецкой администрацией. Однако по окончании Кавказской войны из России в Турцию хлынул поток кавказских горцев, воевавших под знаменем Шамиля и бежавших от русских войск после его капитуляции и пленения. Желая держать подальше этих «единоверцев», исконно живущих грабежом и разбоем, Высокая Порта заселила ими болгарские земли, отдав в их руки беззащитное христианское население.

Именно бесчинства, творимые пришельцами, которых местное население окрестило «черкесами», заставило крестьян взяться за оружие. Уже в мае восстание было подавлено с жестокостью, возмутившей цивилизованный мир. Газеты, русские и иностранные, пестрели описаниями зверств турок, печатали рвущие душу изображения растерзанных и умерщвленных поселян, частоколов, на колья которых были насажены детские головки. Писали:

«Болгары гибли сотнями и тысячами… в Перушице, Бошаке, Ветрине были истреблены целые поселения… убивали детей, убивали поселян, бежавших при приближении войск, убивали тех, кто прятался…»

Прокатилась волна убийств и по другим населенным христианами турецким территориям – в Салониках французский и германский консул, повторив печальную судьбу Грибоедова, были растерзаны фанатами за попытку спасти христианку.

Франция и Германия заявили протест, Италия и Австрия осудили варварство, Англия, снабжавшая турецкую армию оружием, стыдливо молчала. Через своего посла Игнатьева Россия отправила в Константинополь ноту с требованием прекратить истребление болгар, тем дело и ограничилось. Русское общество недовольно роптало. Дамы теперь, открыв популярный еженедельник «Нива», пропускали страницы, где напечатаны были рецепты по укреплению желудка или романтическая история любви князя Стародубского к золотошвейке Ольге Старопольской, а искали глазами политические новости. Одна из статей в петербургской газете была – явно с намеком! – озаглавлена строками из стихотворения поэта Тютчева:

«Ты долго ль будешь за туманом скрываться, русская звезда?»

Однако начинать войну Александр Второй не собирался. Не желали войны министр внутренних дел Горчаков и любовница императора княгиня Юрьевская. Горчаков считал, что Россия к войне не готова, Юрьевская боялась, что царственный возлюбленный сам отправится на войну, а ведь там всякое случается, и как она тогда останется одна с малыми детьми? Им противостояли императрица (возможно, в пику Юрьевской) и наследник престола Великий князь Александр Александрович. Он тайно просил русского консула в Белграде – тоже славянофила – передать сербскому князю Милану Обреновичу следующее:

«Если вы, ваша светлость, теперь же объявите войну Турции, вам потребуется продержаться всего два месяца. После этого у Государя не останется иного выхода, как поддержать вас и вступить в войну. После победы над Турцией Сербия сможет существенно расширить свои земли»

Истребление болгар не настолько сильно волновало князя Милана, чтобы идти на подобный риск, но последний довод престолонаследника Александра Александровича оказался решающим. Желание увеличить свою территорию владело также черногорским князем Николаем Первым Негушем-Петровичем – замкнутая в горах крохотная Черногория как ни одна страна нуждалась в плодородных землях и, главное, в выходе к морю. В июне 1876 года Сербия и Черногория, заключив договор, объявили Турции войну.

Газеты сообщили, что главнокомандующим сербской армией назначен популярный среди военных генерал Черняев. Патриотически настроенные читатели «Нивы», пропустив страницу с напечатанными выигрышными номерами тиража первого займа государственного банка, прежде открыли статью «Михаил Григорьевич Черняев» и с чувством благоговейного восторга прочли:

«…генерал Черняев олицетворяет в эту минуту исконное заветное стремление русских людей – протянуть братьям братскую руку помощи»

Идеей помощи братьям-славянам были охвачены все слои общества, и император Александр понял, что остановить поток добровольцев в сербскую армию не в его власти. В июле он официально дал разрешение отставным офицерам ехать на Балканы, и тут же последовали массовые отставки, а в газетах стали появляться фамилии геройски павших в боях русских офицеров – прежде, до Высочайшего разрешения, они скрывались под вымышленными именами.

Катя, прибывшая с санитарным отрядом в австрийский Дубровник на границе с Черногорией, в течение месяца ежедневно просматривала итальянские и австрийские газеты, пытаясь понять, что происходит в Сербии. До ее отъезда из Петербурга от Василия не получено было никаких известий. Уже из Дубровника она отправила родным в Петербург письмо – сообщала о себе, спрашивала о брате, – но ответа не получила. К счастью или нет, но работа в госпитале не оставляла ей времени для тревожных мыслей – эпидемия среди беженцев, прибывающих из Герцеговины, вспыхнула с новой силой, Катя и две другие сестры Свято-Георгиевской общины буквально валились с ног.

Докторов в их госпитале было двое – известный в Петербурге хирург Студийский и сербский врач Томич. В июне Студийский срочно уехал в Грахово, где работали доктор Полисадов и студент-медик Мишич – от последнего пришло сообщение, что доктор Полисадов заразился тифом и находится в тяжелом состоянии. Спустя неделю Студийский написал, что Полисадов умер, поэтому он пока остается в Грахово – заменить покойного.

Известие это произвело на сестер тяжелое впечатление – на курсах фельдшериц, открытых при Свято-Георгиевской общине в 1874 году, молодой врач Петр Полисадов проводил практические занятия по анатомии и хирургии на базе их больницы.

– Надо поставить свечку, – вытерев слезы, сказала Оля Годейн, и каждая из сестер, выкроив свободную минутку, сбегала в православную церковь, поставила свечку, помолилась за воюющих.

«Господи, – стоя перед образом, беззвучно шевелила губами Катя, – брата Василия от ран и болезней убереги»

К середине июля эпидемия пошла на убыль, зато раненых становилось больше, начала ощущаться нехватка перевязочных средств. Однажды при Кате помогавшие в госпитале черногорки сестры Иличкович заспорили с доктором Томичем, который от гнева так покраснел, что Катя испугалась – как бы его не хватил удар. Сербского она не понимала, чтобы успокоить доктора мягко коснулась его руки:

– Что такое? Что они говорят, отчего вы так волнуетесь?

– Нет, вы представить себе не можете, – закричал он, и от возмущения сербский акцент его стал еще более явственным, – предлагают, как в прежние времена, обертывать раны бараньими шкурами. Они, видите ли, из семьи потомственных лекарей, уверяют, что в их роду всегда так делали!

– Не нужно волноваться, доктор, перевязочные средства, наверное, скоро доставят.

Драгоценный груз с медикаментами доставили в двадцатых числах июля, вместе с ним прибыл санитарный отряд во главе с Екатериной Петровной Карцевой. Она приветливо поздоровалась с донельзя обрадованным доктором Томичем, обняла и перекрестила Катю и обеих ее товарок, заботливо оглядела их с ног до головы:

– Устали?

Конечно, они устали, но признаться в этом Карцевой, которая в Крымскую войну сутками по колено в грязи и крови выхаживала раненых, было бы стыдно.

– Теперь вы приехали, будет легче, – слабо улыбнулась Катя.

Елизавета Петровна покачала головой.

– Завтра утром мы уезжаем в Цетине, – привычным своим суховато-деловым тоном говорила она, – в больницу при Цетинском монастыре привезли много раненых, доктор Соколов, что теперь там, просил помочь – рук не хватает. Еще нужна помощь во временном госпитале при Пиперском монастыре, вы поедете туда, Катя? Зная вас, я уверена, что вы справитесь.

– Разумеется, поеду, но как же здесь, в Дубровнике? – она встревоженно взглянула на обеих сестер, работавших с ней в дубровницком госпитале – их лица выразили испуг при мысли, что они останутся без старшей и более опытной Кати.

Елизавета Петровна успокоила:

– Княгиня Шаховская направила девять сестер в Дубровник и Грахово. Они должны быть здесь завтра или послезавтра.

Сестры милосердия московской общины «Утоли мои печали», основанной княгиней Шаховской, имели немалый опыт в обращении с больными, Катя успокоилась. Ее близкая приятельница Мари Шереметьева, прибывшая с Карцевой, сообщила петербургские новости:

– Забежала я перед отъездом к твоей матушке, она чувствует себя хорошо, и все-все у вас здоровы. Да, и еще печальная новость: молодой Киреев погиб. Николай. Еще в июне погиб, но только теперь в газете напечатали. Прежде, пока Государь не разрешил добровольцам открыто в Сербию ехать, Киреев скрывался под именем… а, вспомнила – Хаджи Гирей. Говорят, турки так его тело изуродовали, что не узнать было.

– Киреев… – похолодев, Катя прижала руку к груди, – а насчет… моего брата что-нибудь…

Мари сочувственно погладила ее по плечу.

– Нет-нет, милая, о Василии ничего. Матушка твоя сказала, что писем нет, но ведь какие письма, им сейчас не до того. Я привезла тебе двадцать восьмой номер «Нивы», как раз перед отъездом получила. Здесь много о Сербии, полистаешь в дороге, пока до Цетине ехать будем.

Едва рассвело, отряд Карцевой покинул Дубровник. Дорога, тянувшаяся вдоль побережья, была ровной, лошади бежали резво. Часть медикаментов оставили в дубровницком госпитале, остальное было погружено в крытые повозки с красным крестом на боку, в которых ехали и сестры милосердия.

Только-только Катя и Мари, собравшись позавтракать, достали из сумок хлеб и фляги с водой, как повозка слегка замедлила ход, и к ним очень ловко перескочил с облучка сопровождавший отряд монах Цетинского монастыря Лука. Размашисто перекрестившись и весело подмигнув, он, извлек из висевшего у него на боку мешка завернутый в чистую тряпочку огромный кусок белого сыра, уселся по-турецки на покрывавший коробки холст и очень чисто произнес по-русски:

– Приятного аппетита! Можно к вашему хлебу со своим сыром?

– Милости просим, – Катя отрезала ему хлеба от своей половины, стала нарезать ломтиками истекавший водой сыр, – спасибо за сыр. А кучеру?

Лука отмахнулся.

– Его утром в гостинице накормили. Меня тоже, – честно признался он, – только я всегда хочу есть.

Слова эти подтверждало отчетливо вырисовавшееся под монашеским одеянием солидное брюшко, которое, впрочем, ничуть не стесняло его движений.

– Ты хорошо говоришь по-русски, брат Лука, – заметила Мари, подавая ему извлеченную ею из дорожной сумки салфетку, – из каких ты мест?

– Хорошо говорю, потому что в Киев был послан в монастыре учиться. Читать тоже по-русски умею, – проглотив последний кусок, Лука с явным сожалением вздохнул, обтер салфеткой рот и сделал большой глоток вина из фляги, – благодарствую. Родом я из больевичей, из Црмницы, – в голосе его слышались нотки гордости, – князь Илья Пламенац мне свойственник.

Катя, за последний месяц не раз имевшая дело с раненными черногорцами, уже знала, что они идентифицируют себя не по национальности, а по принадлежности к племенам, которых в Черногории имелось великое множество, и имя отважного князя Ильи Пламенаца тоже было ей знакомо, Мари же в некотором недоумении посмотрела на монаха, но расспрашивать не стала, вместо этого спросила:

– Цетине большой город?

– Очень большой! – Лука надулся от важности. – Что в Киеве есть, то и в Цетине. Привремена Богословия (Временная семинария, серб.), институт девичий, Бильярда.

– Бильярд, – поправила Мари.

– Бильярда! – возразил монах. – Игра такая есть, ее владыка Петр из Венеции привез и у себя во дворце поставил. Вот с тех пор весь дворец и зовется Бильярда. Только нынешний кнез (князь, серб.) Никола новый дворец отстроил. Четыре года строил, а княгиня Даринка не захотела в нем жить, уехала в Европу. Но никто о том особо не жалеет.

– Княгиня Даринка? – удивилась Катя. – Разве жену князя Николая не Миленой зовут?

Лука укоризненно поцокал, допил вино, опустошив флягу, лицо его раскраснелось.

– Даринка – жена кнеза Данила, которого в Катарро (теперь Котор) убили. Кнез Данил встретил Даринку в Триесте и позабыл обо всем на свете, а ей тогда было всего тринадцать. Из-за нее и клобук митрополита отказался надеть, пошел на хитрость.

Вино развязало монаху язык, речь его стала яркой и образной. Он рассказывал о том, как князь Данил, избранный правителем после владыки Петра, отправился в Россию – якобы для возведения в сан митрополита. Ибо прежде все правители были митрополитами. Из-за данного ими обета безбрачия они не имели прямых наследников, после их смерти новый владыка избирался из рода Негушей-Петровичей (семья черногорских правителей, к ней принадлежали правившие Черногорией митрополиты). Однако вместо принятия сана митрополита князь Данил испросил у русского императора Николая Первого одобрения на принятие наследственного княжеского титула. Вернувшись из России, Данил созвал скупщину (парламент в Черногории) и объявил о согласии русского императора на установление в Черногории светской власти. Он заявил также о своем желании жениться на Даринке Квекич и иметь от нее наследника, ибо только таким образом можно устранить междоусобицу, начинавшуюся после смерти каждого владыки из-за борьбы претендентов за власть. Не все были довольны, но не посмели спорить с волей русского императора. Князю удалось настоять на своем, он стал правителем и женился на Даринке.

– Княгиня Даринка и впрямь так красива? – спросила с интересом слушавшая его Мари.

Лука скорчил гримасу, которая, по его мнению, должна была изобразить несравненную красоту княгини Даринки.

– Глаз не отвести! – он закатил глаза и растянул лоснящиеся толстые губы. – Ее воспитывали, как принцессу, ради нее кнез Данил научился говорить по-французски и танцевать, как танцуют в Париже и Вене. Баловал ее, любое желание исполнял. Захочет Даринка платье из Парижа – и тут же в Париж из Цетине несутся посланцы кнеза. Захочет редкую книгу – тут же дают наказ купцам отыскать и привезти книгу, сколько бы она ни стоила.

Мари мечтательно возвела глаза к небу.

– Счастлива женщина, которую так любят! Правда, Катя?

Катя пожала плечами – она знала, что некрасива, никто ее не полюбит, поэтому раз и навсегда изгнала из своей души подобные романтические идеалы. Взяв привезенный Мари еженедельник «Нива», она стала его перелистывать, задержалась на странице с портретом французской писательницы Жорж Санд, ниже был напечатал некролог.

«Значит, Жорж Санд умерла. Никогда ее не любила, что за жалкие создания ее героини! Взять ту же Индиану – ради мужчины позабыла честь и совесть. Может ли женщина так себя унизить, утратить свое достоинство?»

С раздражением перевернув страницу с некрологом и чуть не порвав ее, Катя увидела то, что искала – «Очерки Сербии». Тут же был напечатан портрет Черняева.  В статье ничего нового она не прочла – только краткое изложение истории Сербии, в конце дифирамбы отважному молодому сербскому князю Милану Обреновичу и его жене Наталье, женщине «удивительной красоты»

«Почему все княгини – женщины удивительной красоты? А что, если бы я была княгиней? Мою красу тоже превозносили бы?»

У нее вырвался короткий смешок – как раз в тот момент, когда Мари говорила:

– Я не очень хорошо помню, но ведь нынешний правитель князь Николай не сын князя Данила? Как же…

Прерванная на слове, она умолкла, растерянно посмотрев на подругу. Спохватившись, Катя извинилась:

– Прости, это я не тебе, это я своим мыслям.

Она пробежала глазами первые строчки следующей статьи – о башибузуках и их жестокости в Болгарии, – и читать ей расхотелось. Монах же, ставший на редкость красноречивым после опустошенной им фляги с вином, счел своим долго посвятить русских сестер милосердия в азы истории своей родины.

– Княгиня Даринка не успела кнезу Даниле сына родить – родила дочь Ольгу, а вскоре Данила убили. Кнез как чувствовал – назначил наследником племянника Николу. По старшинству должен был бы брата своего Мирко, отца Николы, назначить, но кучи и белопавличи могли восстать – у них с Мирко вражда еще с тех пор, как он по их деревням огнем и мечом прошел. Его отряды тогда хуже башибузуков лютовали.

– Башибузуков? – услышав это слово, Катя скользнула взглядом по все еще открытому еженедельнику. – Почему?

Монах Лука пояснил:

– Кнез Данил повелел всем племенам платить налоги в его казну, но кучи и белопавличи отказались. Тогда по приказу кнеза Данила непокорные деревни сожгли дотла. Убивали даже малых младенцев. И тогда женщины кучи предрекли кнезу, что кровь их детей падет на его голову, и никогда ему не иметь сына. Так и вышло. А белопавличи… Марко! – высунувшись из окна, по-сербски крикнул он кучеру. – Ты у нас все помнишь, как звали белопавлича, что застрелил кнеза Данила?

– Тодор Кадич, – чуть повернув голову, басом ответил кучер.

– Тодор Кадич, да. Говорят, долго готовился он отомстить Данилу за убитых сородичей. Вот уже и Катарро скоро, – добавил монах без всякого перехода.

В Катарро прибыли к вечеру, санитарный отряд Карцевой встретил русский консул, пригласил соотечественниц остановиться в его доме – не очень уверенно, поэтому они предпочли поужинать в маленькой таверне у моря и провести ночь на постоялом дворе. После ужина Катя с Мари немного прошлись по берегу, чтобы перед сном размять ноги. Странно, но редкая красота побережья Которского залива, озаренного лучами заходящего солнца, оставила их равнодушными, Мари с удивлением призналась в этом Кате:

– В детстве родители возили нас сестрами в Италию, как ни мала я была, не могла без восторга смотреть на море и бирюзовое небо. Мне казалось, ангелы вот-вот слетят вниз и заберут мою душу. Один раз со мной даже случилась истерика, я испугала матушку. А теперь смотрю на эту красоту – и равнодушна.

Катя пожала плечами.

– Не любоваться красотой мы сюда явились, – суховато ответила она, – наш путь лежит в мир страданий.

На заре отряд покинул побережье. До австрийской границы доехали быстро, но едва пересекли ее, как их основательно затрясло на каменистой дороге. Мари и Катя, вцепившись в обшивку, своим весом удерживали трясущиеся ящики с драгоценными медикаментами, им помогал вновь перебравшийся к ним в повозку Лука.

– Неужто нет другого пути? – страдальчески охнув, спросила его Мари.

Монах пожал плечами.

– Только через гору Ловчен и Негуши. Но там повозки не проедут. Зато нигде, кроме Негушей не делают такого пршута (провяленный или копченый свиной окорок) и сыра, – лицо его приняло мечтательное выражение.

– Господи Иисусе! – вскричала Мари. – Только не говори мне сейчас о еде!

Когда-то в тех местах проходил торговый путь, позже из-за землетрясений и обвалов дорога не раз оказывалась завалена камнями, однако по приказу правителей ее периодически расчищали – для иностранцев. Простые черногорцы считали дороги излишней роскошью. Более того, они не без основания полагали, что именно отсутствие дорог позволяет им столь успешно противостоять туркам. Время от времени отряду встречались мужчины в синих шароварах, вооруженные ножами и ружьями, и женщины в длинных белых рубашках, гнущиеся под тяжелой ношей – они несли в Катарро на продажу продукты и ремесленные поделки. В своих опанках (род лаптей) черногорцы и черногорки ловко перепрыгивали со скалы на скалу, при виде медленно громыхавших по камням повозок с красным крестом они останавливались, кланялись, громко кричали:

– Помогай Бог!

Возницы вежливо отвечали:

– Добрави сретя!

На полпути остановились перекусить в местной корчме – большой каменной избе с соломенной кровлей. Старая корчмица на захотела брать у них деньги.

– Я за царя Александра каждый день Бога молю, – очень чисто выговорила она по-русски.

И вновь загрохотали колеса по каменистым горным дорогам. Неожиданно из лежавшей внизу долины донеслось веселое пение: «Перстен дава Jанко харамбаша, за перстеном ябуке се маша» (Янко-атаман дает кольцо, а за кольцом и яблоко румяное)

– Что поют? – прислушавшись, полюбопытствовала Мари и тут же подскочила от грохота выстрела.

Катя тоже вздрогнула, но Лука и глазом не повел.

– Невесту сватают, – невозмутимо пояснил он.

– Война кругом, время ли до веселых свадеб? А ежели турки налетят?

С улыбкой посмотрев на Катю, монах покачал головой.

– Было время, – торжественно проговорил он, – когда в этих краях кроме тужбалиц (причитания по покойнику) других песен не пели. Теперь же народ поднялся против турок за веру Христову, для войны юнаки (воин) должны родиться, много юнаков!

Вскоре шум веселого сватовства остался далеко внизу, дорога стала ровней, и Катя задремала, прислонив голову к стенке возка. Сквозь дремоту и громыхание колес до нее доносился оживленный голос Мари:

– У вас всегда принято так шумно невест сватать, Лука?

– Всегда. Если юнаку девушка приглянется, и она согласна стать ему женой, то шумное сватовство устраивают, потом свадьбу играют. Бывает, что родители по дружбе породниться хотят и заранее сговорятся, пока жених с невестой малы. Тоже веселое сватовство устраивают, а потом ждут, пока жених с невестой вырастут, тогда свадьбу играют. Если, конечно, не случится, как случилось в Байцах.

Монах сказал это таким тоном, словно все должны были знать, что случилось в Байцах, от этого Мари слегка смутилась, но все же решилась спросить:

– А… что случилось в Байцах?

– Не знаешь эту историю?! – он укоризненно покачал головой. – Так слушай. Ивановичи и Мартиновичи, что жили в Байцах, вместе ходили на турок и крепко между собой дружили, хотя Ивановичи были старожилами, а Мартиновичи пришли из Герцеговины. И так дружили, что носы с усами могли между собой разделить.

– Носы… с усами? Как это?

– За сто отрезанных вражеских носов с усами кнез в награду монеты давал, – объяснил Лука, – если, к примеру, Мартинович больше ста носов у врагов отрезал, а Ивановичу до сотни трех не хватило, то Мартинович отдавал Ивановичу лишнее. Один раз Иванович Мартиновичу даст, в другой раз Мартинович Ивановичу, так крепка была их дружба.

Прикрыв рот, Мари издала странный звук, то ли ахнула, то ли икнула, но любопытство пересилило подступившую к горлу тошноту.

– А… почему с усами?

– Сама подумай, ведь бессовестные могли от жадности женский нос отрезать и принести. Потому-то кнез и велел обязательно с усами резать, – в голосе монаха слышалось легкое нетерпение, – ты лучше про главное слушай. Однажды один из рода Мартиновичей спас в бою Ивановича, и они решили породниться. Сговорили сына Мартиновича с дочерью Ивановича, сватовство отпраздновали. Жениху еще пяти лет не было, а невеста только-только родилась, но годы прошли, настало время готовиться к свадьбе. Да только случилось так, что невеста с другим сбежала. И в тот день, когда это случилось, стали Мартиновичи с Ивановичами заклятыми врагами.

– Да неужто же можно – так, сразу?

– Честь того требовала. Почти двадцать лет воевали, больше сотни людей полегло. Со скал друг в друга стреляли, с ятаганом налетали – голову срубить. А ведь в тех краях и хумцы из Зеты живут, и дольнекрайцы из Старого Влаха, и белоши, и угняне. Так каждый раз, как они мимо Байцев проезжали, им приходилось всю дорогу кричать: «Я не Мартинович, я не Иванович». Иначе убить могли.

Мари невольно рассмеялась.

– Как это мило, однако же! А если кто совсем чужой проедет – кто о вражде не знает и не крикнет? Его ведь убьют!

– Свои всегда все знают, а чужому нечего в наших краях делать, – строго ответил монах, – убьют, так поделом.

– Но ведь не по-христиански, как же можно! – возмутилась она.

– Не по-христиански, – согласился Лука. – Поэтому владыка Петр властью своей вражду прекратил – вызвал их к себе и велел женить сына одного из Ивановичей на дочери Мартиновича. После этого деревни породнились, и война окончилась. Только такое редко случается, каждая девушка знает: позор, если нарушит отцовское слово, всему роду беду принесет.

– Но можно ли девушку по одной лишь родительской воле без любви вести под венец? – с упреком возразила Мари.

– Почему нельзя? – удивился Лука. – Родителям видней. Вот и кнез наш Никола на княгине Милене по родительскому уговору женился.

Глаза Мари вновь заискрились любопытством.

– Правда? Расскажи, Лука, расскажи, про вашего князя!

Монах приосанился и для пущей важности погладил свое брюхо.

– Был у Мирко Петровича-Негуша верный друг Петро Вукотич, – начал он, – и сговорили они своих детей – Николу и Милену. Когда мать Милены умерла, ее взяли в дом жениха, там она и росла. Никола был слаб здоровьем, боялись даже, что Бог может забрать его к себе. Когда кнез Данил погиб, оставив Николу наследником, со свадьбой решили поспешить – Милене исполнилось тринадцать, она уже могла родить сына. Сыграли свадьбу. Молодая княгиня была хороша собой, но Никола на жену почти не обращал внимания. Целые дни проводил он в разговорах с вдовой своего дяди княгиней Даринкой. Для Даринки выстроили новый дворец – из Европы мастеров позвали. За обедом Даринка сидела во главе стола, еду для нее готовили французские повара, у нее в гостиной собирались дипломаты, словно она была правительницей.

– Может, у него возникло к ней романтическое чувство?

Выпалив это, Мари слегка смутилась, у Кати же от столь непристойного предположения ее приятельницы вмиг улетучилась дремота, она открыла глаза и многозначительно кашлянула:

– Мари, князь Николай – племянник княгини Даринки, она его тетя, ты не забыла?

Вопреки обыкновению, Мари заспорила:

– Ну и что? Я однажды подслушала разговор своих братьев – они обсуждали какую-то книгу, там рассказывалось об отношениях светлейшего князя Потемкина с его родными племянницами. Кажется, цензура потом эту книгу изъяла, но ведь случалось же! А ведь между княгиней Даринкой и князем Николой даже нет кровного родства.

Поморщившись, Катя очень тихо, но внушительно произнесла:

– То было в другую эпоху, при других нравах, и в другом месте. Избрав путь служения людям, мы должны забывать о греховных мыслях, Мари. В эту страну мы приехали, чтобы помочь страждущим, а не вести разговоры, обидные для живущих здесь людей. Подумай сама: князь Николай – их повелитель.

Двадцатидвухлетняя Мари всего год, как вступила в общину, охваченная подобно многим россиянам желанием помочь славянским братьям, стонущим под игом проклятых турок. В своем стремлении поддержать единоверцев она отказала двум женихам и не жалела об этом – работа сестры милосердия ей нравилась, руки у нее были ловкие и сноровистые. Иногда мешало лишь то, что не всегда получалось изгнать из памяти картины прежней жизни, полной озорства и веселья. Елизавета Петровна Карцева включила Мари в число сестер санитарного отряда после долгих колебаний и наказала ей во всем прислушиваться к старшим подругам и следовать их примеру. Поэтому, получив от Кати столь строгую отповедь, девушка покраснела, на глазах ее выступили слезы, ей совестно было смотреть на Луку, который, впрочем, вовсе не выглядел обиженным.

– Где люди живут, там разные грехи случаются, недаром праматерь Ева перед змием не устояла, – добродушно заступился он за Мари, – о Даринке и Николе и впрямь всякое предполагали, но только интерес между ними другой был. Кнез Никола в Европе учился, всякие языки знает, Даринка тоже образование получила. А княгиня Милена даже читать не могла, какой кнезу с ней интерес? Но долг свой они с Николой всегда исправно выполняли. И при Даринке тоже, поэтому злые языки поболтали и умолкли. Когда же княгиня Даринка с дочерью уехали в Европу, кнез с женой вообще дружно зажили. Милена, чтобы мужу не скучно с ней было, даже французскому учиться стала. Теперь у них восемь детей. Правда, только один сын, но Бог даст им еще сыновей, они молоды.

Испуганно косясь на Катю, Мари больше вопросов монаху не задавала, сам он поболтал еще немного, утомившись, на время умолк, но уже при подъезде к Цетине вновь оживился и сообщил, что в городе имеются телеграф, гостиница и «заложница» – так черногорцы, постоянно нуждавшиеся в деньгах и потому время от времени закладывающие свое оружие, почтительно величали ломбард.

Глава двадцать восьмая

Резиденция черногорских властителей выглядела вполне цивилизованно. Дома были в основном одноэтажные, но построены в западном стиле и образовывали ровные улицы. Княжеская семья обитала в двухэтажном дворце, выстроенном когда-то для княгини Даринки, но теперь самого князя в городе не было. Санитарный отряд встретили русский врач Василий Васильевич Максимов и один из секретарей князя священник Иоанн Судечич. Последний сообщил, что княгиня Милена поручила ему озаботиться обустройством сестер милосердия, поскольку князь Николай теперь со своими войсками, осаждающими запертых в Никшиче турок.

Максимов и священник, судя по всему, были в самых дружеских отношениях, позже доктор рассказал, что Судечич – человек высокообразованный, поэт и автор черногорского гимна «Убавој нам Црној Гори». Когда-то он имел большое влияние на политику князя Николая, но в результате интриг был отстранен от дел и теперь заведует типографией и отвечает за издание местных газеты и альманаха.

Цетинский монастырь и больница, носившая имя князя Данила, находились в двух шагах от дворца. В монастыре их встретил митрополит Илларион. После его приветственной речи (к счастью, очень короткой) приехавшие сестры перекусили с дороги и взялись за работу. Как сообщил Максимов, до приезда сюда русских медиков врачеванием занимались местные лекарки, передающие из поколения в поколение тайны своего ремесла. Судя по тону, каким он говорил о них, отношения его с лекарками с самого начала не сложились:

– Трудно с ними, Елизавета Петровна. Я, конечно, ничего не могу сказать, работают добросовестно, не покладая рук, но о дезинфекции никакого представления. Столько бился, чтобы отучить их промывать раны отварами!

Карцева вздохнула – Максимов был еще молод, она-то знала, что иногда – в случае отсутствия карболки и перевязочных материалов – сестрам милосердия приходилось промывать раны травяными отварами и рвать на бинты собственное нижнее белье.

– Не тревожьтесь, Василий Васильевич, только бы нам хватило медикаментов.

Работающие в больнице лекарки – старая Ружа и ее дочери Мара с Белой, – как и товарки Кати в Дубровнике, происходили из семьи Иличкович. Едва прибыл санитарный отряд, как Мара исчезла – ушла в монастырь Острог, как объяснила Бела, единственная из всей семьи прекрасно говорившая по-русски.

– Одна ушла? – удивилась Елизавета Петровна. – Не опасно?

Бела пожала плечами.

– Мара тайные тропы знает, почему бояться? Турки теперь в крепостях заперлись, а наши юнаки женщину никогда не обидят. В Остроге раненых лечит наша сестра Милица, нужно ей помочь, а здесь вы приехали, теперь есть, кому работать.

Прежде Елизавета Петровна собиралась отправить с Катей в Пиперскую обитель кроме Мари Шереметьевой еще двух сестер. Однако уже с первого взгляда ей стало ясно, что в больнице Цетинского монастыря работы невпроворот – после поражения в битве у Волчьей долины турки закрылись в крепостях, черногорцы пытались их оттуда выбить, из-за этого бои шли постоянно, и раненых везли сюда, в «главную» больницу. После слов Белы ей пришла в голову иная мысль:

– Бела, вы с матерью не согласитесь отправиться в Пиперский монастырь? Там теперь развернут временный госпиталь, нужны умелые руки.

Бела что-то сказала матери по-сербски, и та кивнула головой. Бела широко улыбнулась.

– Отчего же нет? У нас в семье все лепые лекарки. Приходим, куда нужно.

К вечеру в Цетине прибыл князь Николай, и его адъютант передал Елизавете Петровне с Катей приглашение на ужин от княгини Милены. Встретили их во дворце в высшей степени любезно. На князе была нарядная чамарка (сюртук с пуговицами), княгиня платье носила простое, серого цвета. Гостьям представили воеводу Машо Врбицу, невысокого мужчину в черногорской одежде, и юношу лет семнадцати по имени Пренк Биб-дода, сына покойного паши Мирдиты (регион Албании, исторически населенный католиками).

Кроме них других гостей за ужином не было, что случалось довольно редко – лишь тогда, когда князь собирался обсудить что-либо секретное или конфиденциальное. За столом Врбица и Пренк Биб-дода сидели по правую и по левую руку от князя, Елизавета Петровна и Катя занимали места напротив них, по обе стороны от княгини Милены. Князь Николай и Врбица, прекрасно говоривший по-русски – он обучался артиллерийскому делу в Санкт-Петербурге, – сказали Елизавете Петровне и Кате несколько слов на их родном языке, затем разговор пошел по-французски. Княгиня Милена, уже несколько лет безуспешно пытавшаяся овладеть языком Вольтера, ограничивалась самыми простыми фразами. После ужина они перешли в гостиную, где висел большой портрет черноволосой женщины с крупным носом, напоминавшим клюв хищной птицы.

– Это… княгиня Даринка, – подыскивая французские слова и оттого слегка запинаясь, пояснила Милена, – прежде… прежде это была ее гостиная.

Несмотря на улыбку, игравшую на ее губах, понятно было, что ни воспоминания о Даринке, ни ее портрет не вызывают у княгини теплых чувств. Катя же с удовлетворением подумала, что не ошиблась в своих предположениях – знаменитая Даринка оказалась вполовину не столь красива, как расписывал ее ехавший с ними монах Лука.

«Красавиц делает молва, знаменитая Клеопатра, если судить по ее изображениям, была уродиной. Я не царица и не княгиня, значит, мне нужно примириться со своей внешностью и думать о другом, более важном и возвышенном»

Задумавшись, она не расслышала первых слов князя Николая.

– … Пренк Биб-дода от всей души желает помочь делу гуманности и цивилизации, – говорил князь, – два дня назад из Венеции в Катарро прибыло принадлежащее капитану судно, на его борту груз с медикаментами, которые он предоставляет в распоряжение наших военных больниц.

Елизавета Петровна была скупа на внешнее выражение чувств, но сейчас она действительно обрадовалась и не скрывала этого.

– Это то, в чем мы теперь больше всего нуждаемся, не знаю, как выразить мою благодарность, ваша светлость.

Князь поклонился.

– Это мой народ бесконечно благодарен русским сестрам, делающим святое дело, – он повернулся к Кате, – нам известно, что вы едете в госпиталь при монастыре Челия Пиперска, сестра. Машо Врбица направляется в Сербию к князю Милану, он сопроводит вас до Пиперской обители и доставит туда медикаменты.

Машо Врбица ласково улыбнулся Кате.

– Благодарю вас, – серьезно сказала она ему и перевела взгляд на юного Пренк Биб-доду, – и вас благодарю, князь.

Пренк Биб-дода поклонился, польщенный обращением «князь». В действительности на княжеский титул он никакого права не имел. Его отец, Биб Дода, был не князем, а всего лишь вождем Джонмаркаджского клана албанского племени Мирдиты. Порта щедро оплачивала преданность и услуги Биб Доды – в 1844 году его отряды подавили восстание Дервиша Кара (вождь албанских крестьян, восставших против османов из-за введения в Албании новых налогов и рекрутского набора), в 1849 году он, несмотря на заключенный им союз с Сербией и Черногорией против Османской империи, выставил на службу Порте десять тысяч рекрутов, а во время черногорско-турецкой войны 1861-1862 годов предал в руки турок союзника черногорцев аббата Гаспера Красиничи, возглавлявшего восстание северо-албанских католических племен. За это среди католиков и даже мусульман Албании имя Биб Доды пользовалось недоброй славой предателя и убийцы собственного народа. Портой же ему было присвоено звание паши, а после его смерти, последовавшей при загадочных обстоятельствах, восьмилетний Пренк, сын Биб Доды, был привезен в Константинополь, где получил неплохое образование.

Теперь юного Пренка отправили на родину – ряды турецкой армии после столкновений с черногорцами быстро редели, предполагалось, что молодой вождь по примеру своего отца сумеет предоставить Порте достаточно рекрутов из местных племен. Однако в свои семнадцать лет Пренк был далеко неглуп – он сразу понял, что албанцы, как христиане, так и мусульмане, совершенно не желают воевать за столь долго угнетавшую их Османскую империю. Получив оружие, они просто-напросто расходились по домам, а те, кто оставались, в первом же бою пускались в бегство, увлекая за собой остальных.

Поразмыслив, молодой албанский вождь решил, что и у него нет особого резона служить туркам. Звание паши и почести, сопутствующие этому званию, он унаследовать от отца не мог – у османов они не передаются от отца к сыну. Содержание, предоставленное Пренку Портой, было весьма скудным – Османская империя переживала нелегкие времена. Когда-то отец Пренка, как католик, получал субсидии от католической Франции, но после предательства им аббата Гаспера Красиничи субсидии прекратились.

Через Игнатьева – русского посла в Константинополе – Пренк обратился к Александру Второму с просьбой о субсидиях, предлагая сдерживать турок в Мирдите силами католиков-албанцев. Опасаясь раньше времени обострить отношения с Турцией, русский император отказал, однако Пренк Биб-дода надеялся на перемены в ближайшем будущем. Явившись к черногорскому князю Николаю, он предложил ему союз против османов, и самый надежный залог своей верности – ящики с красным крестом, доставленные в Катарро. В одних ящиках действительно находились медикаменты, о которых князь говорил Карцевой, в других лежали винтовки-штуцеры (нарезное дульнозарядное ружье). Их доставили из Англии в небольшой турецкий порт Бар для армии Махмуд-паши, но люди Пренка сумели перехватить оружие и переправить в Катарро. Разумеется, об этом австрийской таможне, любезно пропустившей груз для больниц без досмотра, знать не полагалось.

Едва рассвело, Катя с Мари и лекарками Иличкович в сопровождении отряда Машо Врбицы покинули Цетине. В дороге будущим товаркам удалось наконец-таки как следует познакомиться – в Цетине просто не хватило времени.  Бела была не прочь поболтать, она сообщила, что врачеванием у них в семье женщины занимались испокон веков – вправляли вывихи, накладывали шины на сломанные кости, удаляли пули. Набор ее тонко выточенных ножичков привел Катю и Мари в восторг.

– Какой мастер тебе их вытачивал? – спросила Катя. – Я работала в Дубровнике с твоими сестрами, но никогда у них такого не видела.

– Мама сама их и вытачивала, – Бела кивнула в сторону старой Ружи, важно закивавшей головой, – прежде лучше нее никто пули из ран не вытаскивал. Теперь уже не может – глаза плохо видят. Только перевязывает и отвары готовит. Ножи мне отдала, потому что считает самой способной. Я одна из всех сестер в школе училась, могу читать, писать и говорить по-русски.

Сказано это было без гордости, просто, как констатация существующего факта. В способностях Белы им пришлось убедиться очень скоро. В Жупе Добрской, где Машо Врбица сделал остановку, чтобы дать передохнуть лошадям, к Беле подошел паренек-черногорец с перевязанной рукой и попросил осмотреть рану. Вот тогда Катя, прослушавшая в школе фельдшериц лекции Боткина и Пирогова по внутренним и хирургическим болезням, оценила сноровку Белы, быстро и легко удалившей пулю, засевшую в мякоти плеча юноши. Старая Ружа промыла и перевязала рану, пока перевязывала, что-то негромко говорила по-сербски. Закончив, она поцеловал юноше руку, и Бела последовала ее примеру. Когда он ушел, любопытная Мари уже никак не могла удержаться от вопроса:

– Этот юноша князь? Почему вы обе поцеловали ему руку?

– Он юнак, сражается с турками, – серьезно ответила Бела, – женщина целует руку мужчине, потому что никто, кроме него не защитит ее. Мужчина дает женщине поцеловать свою руку, если ее уважает.

От Жупы Добрской отряд Машо Врбицы двигался, огибая с севера главную турецкую крепость Подгорицу или, как турки называли ее, Бугуртлен. Выходившие навстречу крестьяне утверждали, что все спокойно – турки заперлись внутри крепости и не решаются высунуть нос. Еще до захода солнца отряд приблизился к селу Горни Црнци, над которым находился монастырь Челия Пиперска. Въехать в село они, однако, не успели, потому что путь им преградили вооруженные всадники.

– Турки! – Мари испуганно стиснула руку Кати, которой тоже стало не по себе.

– Это Марко Милянов, – успокоила их Бела

Впереди всех ехал высокий, плотного телосложения мужчина, подняв руку, он по-сербски обратился к Машо Врбице. Тот ответил – резко и сердито.

– О чем они говорят? – спросила Катя у Белы. – Чего хотят, почему преградили нам путь?

– Хотят оружие, которое в повозках с красным крестом.

– Какое оружие?! Мы везем медикаменты для госпиталя!

– Сверху медикаменты, под ними оружие, – спокойно объяснила черногорка.

– Оружие! – ахнула Мари.

Катя побледнела.

– Откуда ты знаешь это, Бела? – она старалась говорить ровно, но голос ее дрожал.

Улыбнувшись, Бела пожала плечами.

– Я родилась и выросла среди оружия, мне ли не знать его стук и запах! Албанец подарил штуцеры кнезу Николе, кнез отправил их с Врбицей в Никшич на наших повозках. Моя мать сказала об этом юнаку, которому я вытащила пулю из плеча. А он сказал Марко Милянову. Теперь Милянов хочет забрать штуцеры себе.

Катя была сбита с толку.

– Почему? Разве Марко воюет за турок?

Ружа, понявшая ее вопрос, торжествующе кивнула.

– Скажи! – очень чисто по-русски велела она дочери.

– Марко Милянов – самый главный враг турок, – в голосе Белы звучала гордость, – он из племени кучи. Юнак тот тоже кучи, и матушка кучи. Вы слышали, что сделал отец нынешнего кнеза Николы с их племенем? – она перевела взгляд с Кати на Мари.

– Помнишь, Катя, монах Лука нам рассказывал? – вспомнила Мари.

– Да, но я все рано не понимаю, – устало возразила Катя, проведя рукой по лбу.

– Скажи! – вновь потребовала Ружа.

– Отец мой из Брчеле, – сказала Бела, – когда матушка вышла за него замуж, она покинула свое племя, а потом узнала, что Мирко Петрович, отец кнеза Николы, истребил ее деревню. Тогда извели весь ее род, убили отца, братьев и даже грудных племянников. Убивали даже женщин, а ведь любой юнак сочтет позором поднять руку на женщину! Теперь матушка не хочет, чтобы оружие попало к людям кнеза Николы.

Внимательно выслушав сказанное дочерью, Ружа вновь кивнула. Между тем спор между черногорскими предводителями становился все громче. Машо Врбица говорил довольно миролюбиво, но в голосе Милянова Катя, даже не понимая, различала угрожающие нотки. В подтверждение этому ее слух уловил бряцание оружия.

– Что они говорят? – волнуясь, продолжала она расспрашивать Белу. – Что говорят?

– Врбица говорит, что штуцеры ему не нужны, он по приказу кнеза Николы едет в Сербию, там много оружия из России. Но кнез Никола велел ему по дороге завезти оружие его людям, они охраняют Дужское ущелье и держат в осаде турок в Никшиче. Машо не может ослушаться приказа, – послушав еще немного, лекарка стала переводить дальше, – а Милянов отвечает, что здесь вокруг земли кучи и пиперов, людей у него больше. Если Врбица не отдаст оружие добром, они захватят повозки и отберут штуцеры силой.

Катя ужаснулась при мысли о том, что случится с драгоценными медикаментами, если вокруг них разгорится бой. Она выскочила из повозки, за ней последовали Мари и обе черногорки. Разгоряченные спором Машо Врбица и Марко Милянов заметили их лишь тогда, когда Катя встала между ними.

– Во имя христианского милосердия, – с достоинством произнесла она, – прошу вас помнить, что из-за ваших споров могут пострадать медикаменты, которые находятся в повозках. Они предназначены для раненых воинов и завтра могут понадобиться любому из вас.

При виде женщины в скромном сером платье, белой косынке и повязке с красным крестом на рукаве – так одевались сестры общины – мужчины умолкли. Марко Милянов, похоже, понял сказанное, но русских слов в запасе у него было недостаточно для ответа. Он обратился к Кате, и стоявший рядом с ним красивый черноглазый юноша, одетый, в отличие от остальных воинов, в скромную неяркую одежду, перевел его слова:

– После Бога превыше всего мы чтим русского царя. Никто не дотронется до повозок, русская сестра, пока ты не вытащишь оттуда свои медикаменты.

Тотчас же по знаку Марко его люди окружили повозки. Машо Врбица хотел было вмешаться, но Катя его остановила:

– Господин Врбица, прошу вас подождать. Медикаменты не должны пострадать из-за вашего спора.

Как раз в это время появились молодой монах и послушник, посланные из монастыря игуменом, которому уже сообщили о прибытии санитарного отряда.

– Мир вам, сестры, – очень чисто сказал по-русски монах, – радость великая приветствовать вас в Пиперской обители, да пребудет с вами благословение Господне. Всевышний вовремя привел вас сюда, потому что только сейчас к нам принесли трех раненых юнаков, а доктора Павлова теперь нет в больнице – ночью его вызвали к раненым в Биоче, и если Бог даст, он вернется только завтра.

Как поняла Катя из его слов, доктор Павлов теперь был в соседнем монастыре Дуга Морачка, куда отвезли пострадавших в стычке с турками у крепости Медун. Она посмотрела на Врбицу, который стоял, плотно сжав губы, потом на Милянова.

– Видите, господа, сейчас нам прежде всего нужно попасть в монастырь.

Монах наклонил голову.

– Мы поможем вам отнести ящики с лекарствами в монастырь, сестра.

– Отнести? Почему не отвезти их?

– По той дороге повозки не пройдут, – объяснил он, – нужно нести коробки в руках.

Неожиданно старая Ружа подошла к Марко Милянову и, опустившись перед ним на колени, заговорила горячо и сердито. Нахмурив брови, он ответил ей так резко, что Мари испуганно прижалась к Кате, а та вопросительно взглянула на Белу.

– Мама просит Марко не доверять кнезу Николе, чей отец истреблял кучи, пиперов и белопавличей. А Марко сердится, говорит, что главного врага нашего, турок, не победить, если христиане станут враждовать друг с другом.

Все же Марко Милянов дал Руже поцеловать свою руку. Старуха отошла и стояла, понуро глядя в землю, пока ее не позвала дочь. Обе черногорки и монах с послушником начали выгружать коробки с медикаментами. Юнаки Милянова, окружавшие повозки, стояли неподвижно.

– Они нам не помогут? – растерянно спросила Мари, но мужчины помогать им явно не собирались.

Пожав плечами, Катя вздохнула:

– Придется самим.

– Я помогу вам, – с улыбкой проговорил черноглазый юноша, который переводил Кате ответ Милянова.

Сам Милянов в это время вновь беседовал с Машо Врбицей, но теперь тон его был гораздо более миролюбивым. Помогая Кате вытащить большую коробку, Бела шепнула:

– Говорит, не нужно радовать турок раздорами между христианами. Теперь ему штуцеры нужнее, потому что он получил донесение: через два дня турки выйдут из Подгорицы, чтобы прорваться к крепости Медун, и будет бой. Обещал взамен штуцеров после боя отправить войскам кнеза Николы к Дужскому ущелью все оружие, которое его юнаки отберут у турок. Говорит, пусть Врбица спокойно едет в Белград и делает то, что приказал ему кнез Никола.

Едва все медикаменты были выгружены, как черногорцы бросились разбирать лежавшие под ними штуцеры.

– Что же, нам и тащить самим придется? – Мари готова была расплакаться.

– Я позову крестьянок, – успокоила ее Бела.

На зов ее пришли четыре женщины, каждая довольно легко взгромоздила себе на спину по тяжелой коробке, то же самое сделали Бела с Ружей и монах с послушником. Из трех оставшихся коробок две поставил себе на каждое плечо черноглазый красавец, последнюю с трудом подняли с двух сторон Катя с Мари.

Монах и послушник двинулись по ведущей в монастырь тропе, за ними шли женщины, замыкал шествие черноглазый красавец, который шагал так легко, словно не чувствовал тяжести груза на своих плечах. Увидев, что Катя обеспокоенно оглянулась на оставленные повозки – их в будущем предполагалось использовать для перевозки раненых, – он ласково ее успокоил:

– Не тревожься русская сестра, крестьяне спрячут повозки.

Дорога в гору была столь крута, что уже очень скоро Катя и Мари выдохлись.

– Не могу больше! – остановившись и прижав руку к сердцу, простонала Мари.

Вся процессия тоже остановилась. Шедшая впереди Бела, которая, как и ее старая мать, даже не запыхалась, сказала:

– Отдохнем.

Мари громко всхлипнула:

– Неужели никто из мужчин не мог помочь нам нести это?

На лице Белы мелькнуло удивление.

– Юнак никогда и не носит груза, для этого есть мы, женщины, – наставительно ответила она, – кто будет хранить нашу честь и защищать нас от турок, если юнак станет пахать землю, молотить зерно и шить опанки?

Остановившийся, как и остальные, черноглазый юноша покачал головой.

– Не так давно я в Црна Гора (Черногория), но не перестаю удивляться, до чего ленивы здешние мужчины.

– Молчи, болгарин! – сердито оборвала его Бела. – Когда турки терзают и бесчестят ваших женщин, вы, болгары, жалуетесь и молите о помощи. Наши же мужчины сражаются и побеждают.

Гнев и отчаяние исказили лицо юноши. Ничего не ответив, он подошел к Кате и Мари, взял их коробку, поднял и водрузил на одну из своих, а потом также молча двинулся вперед. Катя видела, как вздулись жилы на его руках и шее. Они с Мари поплелись за ним, остальные тоже тронулись с места. Лишь пройдя несколько шагов, Катя сообразила поблагодарить:

– Спасибо. Как тебя зовут?

– Димитр. Димитр Георгиев Тренчев из Разлога.

– Спасибо тебе, Димитр.

Узкая тропа лентой вилась по краю пропасти, солнце уже начало садиться, и Катя с ужасом думала, как они пройдут по этой дороге, когда стемнеет, и не будут видны повороты. Однако издали уже доносился мелодичный звон – это в звоннице церкви Рождества Пресвятой Богородицы звонил колокол, призывавший к вечерней молитве. И еще до того, как дневное светило скрылось за горизонтом, перед ними предстали каменные стены Пиперской обители.

Глава двадцать девятая

Навстречу прибывшему отряду спешили игумен и два монаха, все трое глубокие старики. На почтительном расстоянии от игумена и монахов стояли паломник и три крестьянки из Горни Црнци. Паломник, страдающий болезнью ног, пришел поклониться мощам основателя монастыря Стефана Пиперского и испить воды из целебного источника, крестьянки помогали доктору Павлову ухаживать за ранеными, убирали, стирали, пекли хлеб, приносили из деревни молоко и сыр. Головы их были повязаны белыми платками, которыми они по приказу доктора послушно заменили традиционные черногорские шапки. Подняв руку, игумен осенил прибывших крестным знамением, голосом звучным и сильным для столь немощного тела он сказал по-русски:

– Благодарим Тя, Господи Боже наш за великих подвижников, посланных в нашу скромную обитель великим русским царем для помощи нашим братьям!

– Мир вам, отец игумен, – вежливо ответила Катя, слишком измученная для того, чтобы произносить все положенные православными канонами приветствия, – мы привезли медикаменты, покажите, где можно сложить их, а нас отведите к тем, кому нужна срочная помощь.

Тут же поднялась суета, по указанию монахов коробки понесли в келейный корпус, пристроенный к монастырю при Петре Первом Негуше – там теперь размещался госпиталь, и там же в одной из маленьких келий жил доктор Павлов. К Беле и Руже приблизилась одна из крестьянок в белом платке, заговорила возбужденно и торопливо, по лицу ее текли слезы.

– Просит помочь ее сыну, – перевела Бела Кате и Мари, – его принесли, когда доктор уже уехал. Пуля засела в горле. Задыхается, уже весь синий.

Молодой черногорец действительно весь посинел, воздух с трудом прорывался в легкие. Хуже всего, как сразу же отметила Катя, был отек, затруднявший дыхание. Это поняла и Бела, едва взглянув на раненого.

– Нужно удалить пулю, – сказала она Кате.

– Подождем доктора, сами мы не сумеем.

– Он не доживет, – бесстрастно проговорила Бела.

Кате и самой понятно было, что лекарка права – жить юноше оставалось от силы полчаса или час, отекшая ткань перекрывала дыхательные пути. Крестьянка, понявшая, о чем они говорят, отчаянно запричитала. Не обращая на нее внимание, Бела еще раз ощупала горло раненого, потом посмотрела на Катю.

– Нет, не смогу. Была бы нога, рука, плечо… Попробуй ты.

Побледневшая Катя качнулась назад.

– Я?! Я не врач.

– Ты училась. Он все равно умрет. Попробуешь ты или нет.

Эти было очень жестоко, несчастная мать затихла с искаженным от горя лицом. Катя взглянула на беспомощно молчавшую Мари, и голос ее стал тверд:

– Пусть зажгут свечи, здесь темно, – она осторожно ощупывала горло, пытаясь сообразить, где, вероятней всего засела пуля, потом решительно выпрямилась, – скорее, Мари, посмотрим – наверняка у доктора Павлова имеется запасной набор инструментов…

Доктор Павлов оказался человеком запасливым – кроме нескольких чистых белых халатов и марли, в его келье имелся даже карманный хирургический набор Пирогова для трахеостомии. Имелись также шприц Вуда для инъекций, цинковый купорос, карболовая кислота и винный спирт. К сожалению, не было ни опия, ни морфина для обезболивания – возможно, доктор Павлов увез все с собой. У Мари дрожали губы.

– Ты хочешь…

– Пусть вскипятят воду, принесут чистые простыни, полотенца и водку. Свечи, больше свечей, – ровным голосом прервала ее Катя, – ты должна мне помочь.

«Верхняя трахеостомия. Срочно»

Кате не раз приходилось видеть, как в больнице при их общине проводили операцию задыхающимся от крупа детям, и теперь словно наяву слышала то, что на занятиях в школе фельдшериц рассказывал им о верхней трахеостомии Николай Иванович Пирогов:

«Если по жизненным показаниям необходима срочная трахеостомия, и нет возможности дать больному опиум, нужно прежде всего обездвижить его любым способом»

Раненому подложили под спину свернутую валиком подушку. По указанию Кати, Димитр и молодой монах удерживали его ноги и плечи – не без труда, он был крупным мужчиной, – послушник крепко прижал к столу его голову. Мари уже взяла себя в руки и готова была выполнять все, что говорила ей Катя. Лицо раненого стало синим, глаза закатились. Взяв скальпель, Катя мысленно восстановила перед глазами картину последней трахеостомии, которую ей пришлось видеть, в ушах вновь зазвучал голос великого хирурга:

«Помните об антисептике! Я сам впервые задумался об этом, когда у меня в сорок пятом году десять гвардейцев после пустякового кровопускания умерли от сепсиса. Обработать руки хирурга и операционное поле. Помните: заражение может свести на нет самую блестящую операцию, каждый шестой из операционной попадает на кладбище»

Бела и Ружа снисходительно наблюдали за тем, как Катя обмывает руки раствором карболовой кислоты и протирает гортань больного – черногорки не верили в преимущество карболки и ляписа перед настоем ромашки для чистоты раны.

«Разрезать кожу и подкожный слой, на уровне второго-третьего хряща, развести шейные мышцы, оттянуть вниз перешеек щитовидной железы. Аккуратно рассечь хрящ трахеи, главное – не повредить крупный сосуд»

Счастье – пуля застряла как раз напротив входного отверстия, ее удалось ухватить пинцетом и извлечь сразу. Дыхание больного на миг замерло, потом он резко кашлянул. В лицо Кате полетели брызги крови и слизи, она быстро ввела в трахею расширитель и вставила трахеостомическую канюль (трубку).

Теперь грудь больного со свистом поднималась, лицо его постепенно приобретало нормальный оттенок. Мари умело осушила выступившую вокруг надреза кровь тампоном. Убедившись, что ни слизь, ни кровь не мешают прохождению воздуха, Катя укрепила канюль, пришив кожу к прилежащим к ране мышцам, обложила со всех сторон пропитанными спиртовым раствором салфетками. Только теперь она начала дрожать, вспомнив обо всех возможных осложнениях трахеостомии.

«Гнойное воспаление, стеноз трахеи, фистула…»

Обмякнув, больной больше не бился, он лежал неподвижно, но дышал. Глаза его открылись, взгляд постепенно становился осмысленным. Словно издалека доносился плач его матери, Бела, смотревшая теперь на Катю с некоторой робостью, перевела ее вопрос:

– Он теперь будет так ходить? С трубкой?

Женщина с ужасом смотрела на торчавшую из горла сына канюль. Катя слабо улыбнулась.

– Переведи: когда спадет отек, доктор вытащит трубку. Сейчас нельзя, он не сможет дышать. Пока ему нельзя двигаться. Он уже все понимает, скажи ему, Бела, чтобы лежал спокойно. И матери объясни, пусть не отходит от него ни на шаг. Пить ему можно маленькими глотками.

Сняв окровавленные халаты и косынки, они с Мари смыли кровь с рук и лиц. Кате казалось, что она находится в каком-то нереальном мире, немного отрезвлял исходивший от рук запах карболки. Мари, чувствовавшая себя ненамного лучше, тихо сказала ей:

– Ты… ах, Катя, я даже не думала, что ты сможешь. Жаль, что женщины в России не бывают врачами. Ты сейчас бледная, как смерть, сядь, отдохни немного, тебя ноги не держат.

Стиснув зубы, стараясь, чтобы голос звучал спокойно, Катя покачала головой:

– Прежде нам нужно взглянуть, не нуждается ли кто-то еще в срочной помощи.

– Русская сестра, – подойдя к ним спросил болгарин Димитр, – тебе еще нужна будет моя помощь перед тем, как я уйду?

Взгляд его светился уважением, даже больше – восхищением. Катя хотела отказаться, но почему-то ответила:

– Не знаю, может быть. Пойдем с нами, если ты не торопишься.

Они обошли кельи, превращенные в палаты для раненых, двоим недавно привезенным промыли раны и сменили плохо наложенные повязки, уснувших будить не стали. Димитр следовал за ними по пятам, что почему-то сильно раздражало Белу.

– Твоя помощь здесь больше не нужна, болгарин, – резко сказала она наконец по-сербски, – возвращайся к Милянову и займись подобающим для мужчины делом. Или ты решил стать монахом и поселиться в келье?

– Я уйду, когда мне скажет русская сестра, – ответил ей он на том же языке, и в голосе его послышался вызов, – не ты здесь главная, лекарка.

Глаза Белы вспыхнули гневом, на лице выступила краска.

– О чем вы спорите? – устало спросила Катя, присев на скамью. – Кажется, мы обошли всех раненых.

– Лекарка говорит, что я тебе здесь больше не нужен, это так, русская сестра?

– Ты очень помог нам, Димитр, – протянув ему руку, ласково ответила Катя, – но теперь мы закончили наши дела. Ты можешь идти, однако сначала поешь вместе с нами.

Из монастырской кухни послушник принес им хлеб, пршут и сыр, поставил на стол кувшин с вранацем (легкое красное вино). Перед тем, как сесть за стол, Мари пошла взглянуть на прооперированного черногорца и сменить салфетки вокруг раны. Вернувшись, сообщила, что он уснул, но дышит хорошо, трубка стоит на месте, и мать, как ей было велено, сидит рядом и не спускает с него глаз.

– Отек, кажется, стал меньше, – она неуверенно взглянула на Катю, и та одобрительно кивнула головой:

– Отек и должен спадать после того, как удалено инородное тело. Только бы не началось заражение, иначе его не спасти. Но тут уж надеяться можно только на молодой организм и на Бога.

– Бог направил твою руку, русская сестра, – горячо проговорил Димитр. – И Бог не даст этому юнаку умереть.

Бросив презрительный взгляд в его сторону, Бела с неожиданной злостью возразила:

– Это было не так уж трудно, пуля засела неглубоко. Я и сама могла бы попробовать…

– Не вздумай этого делать никогда, – с несвойственной ей резкостью перебила Катя и сразу же почувствовала себя неловко, голос ее стал виноватым, – прости, Бела, я тоже не имела права делать трахеостомию, я не врач. Выхода не было. Но я шесть лет работала в больнице, на курсах нам читали лекции по анатомии и физиологии, я не раз присутствовала при подобных операциях и дважды помогала хирургам. Ты же, не имея опыта, просто убьешь больного.

– Я лечу людей с тех пор, как себя помню, – окинув ее надменным взглядом, ответила Бела, – пять поколений моих предков занимались медициной, мой дед даже делал операции на черепе.

Неожиданно Ружа, сидевшая, опустив голову на грудь, и сладко дремавшая после выпитого вина, засмеялась и заговорила по-сербски, окончив свою речь обычным приказанием дочери:

– Скажи!

Однако Бела, нахмурившись, молчала. Вместо нее перевел Димитр:

– У юнака из племени васоевичей болела голова после удара саблей, и дед Белы просверлил у него в черепе дырку. Юнак умер, а деду Белы пришлось до самой смерти прятаться от его родственников. Еще мать Белы говорит ей, что она должна слушать русскую сестру, которая училась у русских докторов, а не повторять ошибки деда.

Понятно было, что старая Ружа невысокого мнения о медицинских заслугах своего чересчур самонадеянного свекра – похоже, тот больше любил ставить эксперименты над больными, чем лечить их. Совет Ружи дочери переводить было и вовсе необязательно – слова матери Бела и без того поняла. Очевидно, Димитр перевел нарочно – чтобы уязвить постоянно задевающую его лекарку.

Смуглое лицо Белы потемнело, Мари опустила глаза, чтобы скрыть улыбку, а Катя поспешила перевести разговор на другую тему:

– Скажи, Димитр, действительно ли так сильно похожи болгарский и сербский языки? Ты хорошо говоришь по-сербски и по-русски, я же совершенно не могу понять местного наречия. Хотя, говорят, русский язык очень похож на сербский.

Болгарин улыбнулся.

– Отец посылал меня в Трепчу, что близ Митровицы, – пояснил он, – там я учился ремеслу у золотых дел мастера Ларионова. В семье у Ларионова говорили по-русски, я и грамоте русской у него выучился. И сербский знаю, в Трепче и Митровице много сербов, больше даже, чем турок.

– Так ты ремесленник? – Бела презрительно усмехнулась. – Я сразу поняла это по тому, что тебе больше нравится женская работа, чем война.

Длинные черные ресницы Димитра обиженно взметнулись кверху, но болгарин показал, что умеет за себя постоять:

– Разве плохо зарабатывать деньги своим мастерством и умением, лекарка? – насмешливо спросил он.

– Плохо для юнака! – отрезала она. – Кнез Никола позвал однажды мастеров из Австрии – хотел, чтобы мужчины наши научились обувь шить. Да только никто из юнаков на такой позор не согласился. Одного только Чокету кнез заставил. Чокета в детстве упал, ногу повредил, поэтому воевать не мог, и в монастырь не приняли. Кнез долго его уговаривал, повесить даже грозил, но Чокета отказывался. Тогда кнез сам сел с ним сапоги мастерить – вот, говорит, раз я делаю, то и тебе не зазорно. Теперь из мужчин только один Чокета в Цетине обувь и шьет, другие мужчины его презирают, а женщины говорят: «Наш Чокета – баба, как и мы»

– Глупая женщина! – возмущенно вскричал болгарин. – Кто изготовил штуцеры, которые захватил Марко Милянов, как не заморские ремесленники-оружейники? И кто изготовил драгоценности, что носит ваша княгиня Милена, как не золотых дел мастера из Венеции? Ваши же мужчины не желают ничему учиться, они возлагают всю тяжелую работу на женщин, а сами только и умеют, что махать саблей и слагать песни о своих подвигах.

Бела вызывающе засмеялась.

– Так почему же ты, болгарин, приехал воевать рядом с нашими мужчинами, которые побеждают турок? Почему ты не остался стенать и плакать на своей растерзанной родине?

Лицо Димитра стало печальным, как тогда, когда Бела в первый раз задела его по дороге из Црнци в монастырь, но ответил он сдержанно и с достоинством:

– В Разлоге, где я родился, никто не плачет и не бедствует, а воюю я по приказу сердца и совести.

Бела открыла было рот, но Катя, желая прекратить перепалку, ее опередила:

– Расскажи, почему ты ушел воевать, Димитр, – ласково попросила она, и болгарин с готовностью стал рассказывать:

– Я уже сказал, что семья моя всегда жила хорошо. Отец работал на пару с золотых дел мастером Стояновым – изготовлял футляры для драгоценностей. С турецкими властями наши болгарские чорбаджии ладили, а разбойников-черкесов у нас и в глаза не видели. Когда Стоянов умер, я вернулся из Трепчи и начал вместо него работать с отцом. Работал хорошо, нам присылали заказы даже из гарема паши. Брата Исидора отдали в обучение мастеру-кожевеннику, мне нашли невесту – красивую девушку Парашкеву, дочь Досю Георгиева из Банско. Никто в Разлоге не хотел восстания. И турки тоже не трогали наших мест – даже после того, как Христо Ботев (болгарский поэт и революционер) в первый раз переправился через Дунай, чтобы поднять восстание. Потому что у нас было больше протестантских храмов, чем православных.

– Так ты протестант! – перебила его Бела. – Приходилось мне видеть протестантов в Дубровнике – не носят креста, не совершают крестного знамения, сами друг другу отпускают грехи!

С оскорбленным видом Димитр вытащил и показал спрятанный под потрепанной рубашкой крест, потом перекрестился справа налево.

– Крещен в православной вере, как и мать с отцом мои, – звонко и торжественно заявил он, – и если придется, готов за веру мою жизнь отдать! Только правду говорю: никто из Разлога восстания не хотел. Когда к нам приехали из Румынии люди от Любена Каравелова и стали мутить народ, старые чорбаджии задержали их и заперли, чтобы выдать турецким властям. Правда, потом выпустили, но велели никогда больше не появляться. Однако в тех местах, где лютовали черкесы, восстание началось. Невеста моя Парашкева поехала с родителями навестить родных в Брацигово, и потом никто так и не узнал, что с ними случилось. Кто бежал из Брацигово, говорили, что турецкие солдаты согнали все христиан в церковь и подожгли ее. Тогда я и решил взять в руки оружие. Только где воевать? Говорили, что Христо Ботев опять высадился у Козлодуя, но скоро его отряд был разбит. Сербия объявила Турции войну, и я поехал в Сербию. Воевал в отряде Хаджи Гирея.

– В отряде Николая Киреева! – воскликнула Мари.

Вздохнув, Димитр покачал головой.

– Никто тогда не знал его настоящего имени, сестра. Там было много русских офицеров, они не называли своих имен – русский царь запрещал им участвовать в войне. Но они были отважны и учили воевать сербских крестьян. Сербы не очень хотели воевать, они говорили: «Мы привыкли жить с турками, зачем нам война?» Когда князь Милан призвал крестьян на войну, а русские офицеры стали учить их воевать, хитрые крестьяне притворялись, что не могут понять приказов. Хаджи Гирей узнал, что я понимаю по-русски и по-сербски, взял меня переводить на учениях, но сербы все равно отлынивали. Наш болгарский отряд в бою всегда стоял до последнего, но сербы постоянно обвиняли болгар, в своих поражениях. Когда при Великом Изворе Хаджи Гирей был убит, мы вместе с русскими хотели отбить его тело, но трусливые сербы бросились бежать и помешали нам. Мы не смогли похоронить с честью нашего командира и других павших русских офицеров, турки захватили их тела и надругались над ними. И тогда я больше не захотел служить в сербской армии, уехал к Марко Милянову.

Переглянувшись с Мари, на глазах у которой выступили слезы, побледневшая Катя прижала руку к гулко колотившемуся сердцу, и на миг ей показалось, что сейчас она задохнется.

– Димитр, не знаешь ли ты… не встречал ли ты среди русских офицеров моего брата Василия Ростовцева?

– Что я могу сказать тебе, русская сестра? Я ведь говорил: русские офицеры не называли нам своих имен. Может, я видел его, может, нет. Клянусь, если удастся что узнать, сразу сообщу тебе, какой бы горькой ни была правда, – он поднялся, – теперь мне время вернуться в свой отряд. Храни вас Бог, сестры!

– И тебя пусть Бог хранит, Димитр, – ответила Катя, – спасибо за все.

Заглянув к лежавшему с канюлей в трахее черногорцу, они с Мари вновь сменили салфетки вокруг раны. Катя знаком велела его матери подержать подсвечник и убедилась, что из трахеи не выделяется слизь, пощупала его лоб – жар был, но небольшой. Ничего страшного.

– Кажется, все хорошо, да? – Мари смотрела на Катю с надеждой, но та лишь плотно сжала губы и качнула головой.

– Доживем до утра – узнаем. Нужно будет каждые два часа промывать кожу вокруг раны и менять салфетки. Этой ночью будем спать и дежурить по очереди, позови Белу.

Мари ушла за Белой, но вскоре вернулась и сообщила, что лекарки нигде нет.

– Как сквозь землю провалилась. А Ружа уснула за столом, где мы ужинали.

– Пусть спит, – тяжело вздохнула Катя, – она стара, вымоталась за день. Но Бела меня огорчает. Они с матерью сами согласились ехать сюда, чтобы нам помочь, и вдруг она исчезает, ничего не сказав. Весь день была злая, этому бедному болгарину Димитру ни с того ни с сего наговорила гадких вещей. Не пойму, что с ней случилось.

Мари округлила глаза и неожиданно хихикнула.

– Ах, Катя, невинная ты душа! Да она влюбилась в этого болгарина, неужели ты не видишь? Такой красавец! А он на нее и не глядит, вот она и зла на весь свет.

Подобные разговоры Катя не любила, поэтому недовольно нахмурилась.

– Мари, мы не глупые институтки, чтобы распускать недостойные сплетни, не для того приехали на войну.

Мари пожала плечами.

– Можешь не верить, но она действительно в него влюбилась. Уж я-то вижу, это ты ничего не замечаешь.

Подняв на нее полный упрека взгляд, Катя сказала очень кротко, но тем тоном, какой обычно порождал в душе ее младшей подруги чувство неловкости за собственное легкомыслие:

– Подумай, что ты говоришь, Мари! Подумай, как следует, и тебе станет стыдно. Прошлым вечером Бела и Димитр в первый раз друг друга увидели. Недавно Димитр потерял невесту и страдает. Неужели ты думаешь, Бела столь глупа, что не понимает этого? Может ли она надеяться, что при подобных обстоятельствах он обратит на нее внимание?

Вопреки обыкновению, Мари от ее нотации не стушевалась и вовсе не казалась пристыженной. Она вновь испустила веселый смешок и закатила глаза к небу.

– Ах, Катюша, Катюша! Конечно же, он не обратил на нее никакого внимания. Потому что он смотрит только на тебя. Неужели ты и этого не заметила? Хорошо, хорошо, не буду, не сердись. Ложись отдыхать, через два часа я сменю салфетки возле раны и тебя разбужу.

Ничего не ответив, обиженная Катя повернулась и ушла в маленькую келью, отведенную для сестер милосердия. И хотя не так давно ей безумно хотелось спать, уснуть она так и не смогла, поворочавшись пару часов, встала и отправилась сменить Мари.

К утру вернулся доктор Евгений Васильевич Павлов, энергичный мужчина лет тридцати. Катя была немного знакома с ним по Петербургу – однажды он ассистировал во время операции, проводимой пациентке больницы при их общине, – тогда он показался ей чрезвычайно толковым и энергичным врачом. Теперь после бессонной ночи лицо его осунулось, глаза слегка припухли, и лицо обросло щетиной, но взгляд, как и прежде, светился неистощимой энергией. По приезде он немедленно обошел больных, и глаза его заблестели при виде больного с трахеостомой – к его приходу молодой черногорец уже сидел и маленькими глотками пил воду с чайной ложки, которую подносила ему мать.

– Простите, Евгений Васильевич, что я воспользовалась вашим трахеостомическим набором, – виновато говорила Катя, пока Павлов, уложив пациента на спину, осматривал рану, – конечно, с моей стороны это была непростительная самонадеянность, по статусу своему я не имела права проводить операцию, но выхода не было, он умирал…

– Превосходно! – перебил ее Павлов, и рука его неожиданно перекрыла входное отверстие трубки, – ну-ка, молодец, вздохни самостоятельно, – больной, испуганно дернувшись, закашлялся, а потом сделал вдох через рот, – отлично, можешь дышать сам. Коллега, – он посмотрел на заалевшую при этом обращении Катю, – вы все сделали отлично. Рана, чистая, отек полностью спал, канюль можно удалить. Петь он, конечно, вряд ли теперь сможет, но жить будет. Удаляйте сами, это ваш больной.

Обработав края раны карболкой, Катя осторожно извлекла канюль, вновь обработала, сделала перевязку. Больной дышал свободно.

– Трахеостома самостоятельно закроется через два часа, – она вопросительно взглянула на доктора, и он ободряюще кивнул ей в ответ, – заживление произойдет вторичным натяжением.

– Какая жалость, что все в России препятствует женскому медицинскому образованию, – покачав головой, ответил он, – вы стали бы прекрасным врачом. Никогда не думали завершить образование и получить диплом в Цюрихе?

Катя вздохнула и покачала головой.

– Нет. Когда нужна помощь больному, рука моя тверда, но в жизни я слабая трусиха. Решимости Сусловой и Боковой (после запрета на женское высшее медицинское образование Суслова и Бокова были отчислены из Петербургской Медико-хирургической академии, но получили медицинские дипломы заграницей) у меня нет.

– Жаль, очень жаль. Из вас вышел бы прекрасный хирург. А вот я, представьте себе, в начале своего пути боялся крови.

– Вы шутите, – Катя взглянула на него с недоверием.

– Нет-нет, какие шутки! Один раз даже сбежал с операции. Кстати, ее делал Павел Андреевич Наранович, что подарил свой прекрасный дом вашей общине. А на пятом курсе профессор Руднев пригрозил меня отчислить, за отказ прооперировать собаку.

– Но когда же вам удалось с собой совладать?

– Во время франко-прусской войны. Именно там я понял, какое это гнусное дело – война. Сохранение жизни человека на втором плане, одни лишь мы, медики, можем помочь, и грех тут чего-то бояться или испытывать нерешительность. Поэтому, если можете помочь, как вчера, не стоит колебаться и потом упрекать себя в излишней самонадеянности.

– Наверное, вы правы, – вздохнула Катя, – запомню ваши слова. А как вы попали на франко-прусскую войну?

– Совершенно случайно – оказался на поле боя при возвращении из Парижа в Петербург. Я тогда сопровождал жену военного министра Милютина графиню Наталью Михайловну – ее отправили в Париж удалить небольшую кисту. Совершенно зря, я уверен, Пирогов провел бы операцию много искуснее.

– Вряд ли кто-то может сравнится с нашим Николаем Ивановичем, – с гордостью согласилась Катя.

– Видите, мы с вами единомышленники. Однако тут любовь ко всему иностранному, знаете ли. Как бы то ни было, но графиню отправили, и Милютин просил меня ее сопровождать и присутствовать на операции. До сих пор не забуду ужасного впечатления от гигиены французских госпиталей! Хирург Пеан делал операцию во фраке.

– Во фраке?! – глаза Кати расширились от ужаса.

– Да, представьте себе! Закончил операцию, отряхнул фрак от крови и прямо из операционной отправился на торжественный банкет к министру. А я еще сутки трясся при мысли, что у бедняжки Натальи Михайловны начнется заражение. К счастью, обошлось.

– Я читала, что именно французы больше всех травили несчастного Земмельвейса (венгерский врач, заставивший персонал больницы опускать руки в хлорную известь перед тем, как принимать роды, и объявленный за это сумасшедшим). А ведь он был прав – смертность от родильной горячки снизилась в семь раз. Ой, что это?

Мирную тишину раннего утра внезапно разорвал грохот орудийной стрельбы, казалось, задрожала, загудела вся земля. Зазвонил колокол монастырской церкви, вбежала разбуженная шумом Мари.

– Катя, что случилось? – голос ее дрожал, она не сразу заметила присутствие доктора.

Он ласково улыбнулся при виде ее испуганного хорошенького личика, еще хранившего на щеке след от подложенной во сне руки, и ответил вместо Кати:

– Война, мадемуазель. Судя по тому, что я узнал в монастыре Дуга Морачка, скоро работы у нас будет невпроворот. Я уже разослал просьбы о помощи в Грахово, Цетине и Далмацию.

Пока Мари растерянно хлопала глазами, вошли Ружа и Бела, вежливо поклонились доктору.

– Только что прибежал юнак, – сообщила Бела, – среди холмов идет бой, у Какарицка Гора много раненых.

Глава тридцатая

С начала войны Марко Милянов, стоявший во главе племени кучи, дважды предпринимал попытку взять турецкую крепость Медун – место, где он появился на свет, – однако сил для штурма у него было недостаточно. Тем не менее, ему удавалось довольно долго держать Медун в осаде, прервав снабжение гарнизона продовольствием. В конце июля комендант крепости с помощью оптического телеграфа сообщил турецкому командованию в Подгорицу, что положение его становится хуже день ото дня.

В начале августа Махмуд-паша, главнокомандующий турецкими силами, двинулся во главе сорокатысячного войска в сторону деревни Кучи, где сосредоточены были главные силы Милянова. Рассчитывая застать противника врасплох, полагаясь на восьмикратное численное превосходство, он надеялся без особых потерь одержать быструю и легкую победу.

Однако Милянов, знавший от перебежчика о предстоящем наступлении, успел к нему подготовиться. Едва авангард Махмуд-паши оказался среди холмов Звизда, Расоваца и Хелям, как с их вершин по туркам ударили пушки. У подножия Хеляма – около села Фундина – черногорцы произвели сильное смятение среди турок, бросившись на них буквально из-под земли, – они поджидали противника, затаившись в окопах и траншеях. А тем временем черногорское войско под командованием Ильи Пламенаца зашло Махмуд-паше в тыл и при поддержке артиллерии, размещенной на холме Какарицка Гора, атаковало турецкий арьергард с запада.

Потеряв в бою у Фундины четверть своего войска, Махмуд-паша попытался вырваться из гибельного котла и отступил на юго-запад, где турки сразу же попали под огонь метких черногорских стрелков, засевших со штуцерами на холмах Острица и Стразница. Низамы (регулярные турецкие войска) и башибузуки (вольнонаемные турецкие войска), беззащитные перед дальнобойными ружьями, в панике метались на открытой местности, бежали, не слушая приказов командиров. Последние, впрочем, тоже не помышляли ни о чем, кроме спасении собственных жизней. Махмуд-паше повезло – ему удалось скрыться. Другие паши оказались менее везучи – тех, кто не пал от пули, опьяненные победой черногорцы заперли в сараях и сожгли заживо.

Рубашка молодого черногорца казалось сотканной из красного сукна, и вся его одежда окрасилась в красный цвет. Вряд ли можно было выжить при такой потере крови, но все же Катя стала накладывать повязку, пытаясь остановить кровотечение.

– Спальени су! – бормотал он. – Викали су! Мирис! Изгорело месо! Проклети турци!

Внезапно по телу его пробежала судорога, взгляд замер. Опустив руки, Катя выпрямилась, не закончив перевязку. Стоявший рядом монах протянул руку и, закрыв умершему глаза, хотел было прочесть молитву, но Катя встревоженно спросила:

– Что он говорил? Пожалуйста, брат, что он сейчас говорил?

Почему-то ей казалось очень важным знать последние слова умершего у нее на руках человека. И монах, наверное, понял ее, потому что серьезно и торжественно передал смысл сказанного:

– Радовался, что проклятых турок сожгли. Говорил, они кричали, когда горели, и пахло горелым мясом.

На миг Катя закрыла глаза и стиснула зубы.

«Боже милостивый!»

– Да примет Господь его душу, – она перекрестилась и стала мыть руки, чтобы заняться следующим пациентом.

Монах прочел над покойником короткую молитву и отошел к раненым, сидевшим и лежавшим прямо на земле в ожидании медицинской помощи, – подать воды и облегчить боль словом Божиим, а кого-то, может быть, напутствовать в мир иной.

На помощь доктору Павлову из Даниловграда приехали студент-медик Мишич и доктор Студийский, из Цетине прибыли пять сестер и сама Елизавета Петровна Карцева. Настала ночь, а раненых все приносили и подвозили. Перевязочные пункты разместились в четырех палатках и в двух крестьянских избах у холма Какарицка Гора. Тех, чьи раны были обработаны и перевязаны, в санитарных колах отправляли в госпиталя, одних везли в Даниловград, других в Цетине, те, кто могли передвигаться, самостоятельно добирались до больницы Пиперского монастыря. Туда же отправили несколько тяжелых раненых, нуждавшихся в срочных операциях. На рассвете Мари неожиданно расплакалась и вытянула перед собой свои руки ладонями кверху:

– Не могу больше!

От карболки кожа ее покрылась трещинами и язвами, из которых сочилась сукровица. Катя ужаснулась:

– Что это? Тебе нельзя перевязывать раненых такими руками. Возвращайся в монастырь, смажь эфирным маслом.

Руки Мари невыносимо болели, ей с трудом удавалось не стонать. Видя страдание подруги, Катя поспешила усадить ее в отъезжающую к монастырю колу с ранеными. Поправив висевшую на плече санитарную сумку, она помахала Мари рукой и в этот момент услышала:

– Сестра! Русская сестра!

В звавшем ее юноше она узнала болгарина Димитра. Рубашка его была порвана и окровавлена, но лицо сияло радостью:

– Я искал тебя, русская сестра, и нашел!

– Здравствуй, Димитр. Ты ранен? Сейчас перевяжу.

Он пренебрежительно махнул рукой.

– Уже подсохло. Турок вчера оцарапал, сам без головы остался. Я для другого тебя искал – ты мне имя брата назвала, Василий Ростовцев, я его запомнил. Вчера встретил здесь русского офицера – знал его, когда воевал с Хаджи Гиреем. Он сейчас здесь, ищет среди раненых своего друга. Спросил его о твоем брате – он его хорошо знает. Говорит, жив. Потому я тебя искал, торопился – завтра он уезжает в Белград. Хочешь его видеть и спросить о брате?

Побледнев, Катя качнулась, судорожно вдохнула еще пахнущий гарью и порохом воздух.

– Идем, скорее, веди меня!

Русский офицер сидел на земле рядом с распростертым на разостланной шинели телом. Лицо его осунулось, взгляд был печален, подошедших Катю и Димитра он заметил не сразу.

– Друг, – позвал Димитр, – это сестра Василия Ростовцева, я говорил тебе.

Молодой офицер поднялся.

– Простите, мадемуазель, граф Федор Эдуардович Келлер к вашим услугам. Искал приятеля моего Александра Григорьева и отыскал, – он со вздохом указал на лежавшего, – ранен был в бою, как видите.

Лежавший застонал, зашевелился, забормотал. Пытаться помочь несчастному было бесполезно, Катя поняла это сразу, – внутренности, развороченные снарядом, вывалились наружу, странным казалось, что при столь ужасном ранении, человек прожил столько времени и даже сохранил способность произносить слова.

– … жалкий человек…чего он хочет…

Воздух со свистом вырывался из его груди, внутри что-то клокотало и булькало.

– Не понимаю, – опустившись на колени рядом с несчастным, Келлер беспомощно взглянул на Катю, – он все время повторяет. Что, Сашка? Что?

– Дальше… как… забыл…скажи… Я думал… жалкий человек… забыл… скажи.

Катя наклонилась над умирающим и каким-то озарением ощутила в этот момент его мысли и чувства.

– «Я думал: жалкий человек, чего он хочет! – медленно прочла она. – Небо ясно, под небом места много всем, но беспрестанно и напрасно один враждует он – зачем?»

Голос ее звучал тихо и ровно. Лицо юноши разгладилось, приобрело умиротворенное выражение, он дернулся, захрипел, и взгляд его застыл. Протянув руку, Катя закрыла ему глаза.

– Спасибо, – перекрестившись, глухо произнес Келлер.

– Возможно, следовало напутствовать его молитвой, – просто сказала она, – но он хотел перед смертью услышать Лермонтова. Я не смогла ему отказать. Пусть Бог примет его душу.

<