ГЛАВА ПЕРВАЯ

Голод… страдание… голод…

Вот уже год, как обрывки мыслей врывались в сознание Тани в любое время дня и ночи, как вопль о помощи. В промежутках наступала тишина – странная и ко всему безразличная. Сейчас ЭТО опять пришло – внезапно, словно ударило молнией.

 Голод…жизнь…

 Мелькнуло и больше не возвращалось. Она перевела дыхание, поджав ноги, поудобнее устроилась на мягком диване и начала листать «Биохимию аминокислот» Майстера. Подождала, прислушалась к самой себе – нет, ничего. Лишь из-за стены донеслось:

 – Тут нужно использовать теорему Коши, смотри.

Это приехавший к ним на выходные Анвар помогал Тимуру разобраться с дифференциальным уравнением. Едва он начал писать, как Тимур завопил:

 – Все, стоп! Дальше не пиши, я сам. Ну, я и козел – здесь же однозначно!

 Анвар учился на шестом курсе МФТИ и жил в общежитии в Долгопрудном, но приезжал к ним в Теплый Стан довольно часто – выполнял, как считалось, просьбу своей тетки Халиды «приглядеть за детьми». В столь официальную версию его регулярных наездов наивно верил лишь Тимур. Ему было абсолютно невдомек, почему Лиза с Дианкой постоянно прерывают их с Анваром сугубо мужские разговоры, приставая с разными несущественными просьбами.

 Вот и нынче – сразу после ужина Тимур потащил двоюродного брата к себе в комнату, чтобы в спокойной обстановке обсудить уравнение, не имевшее по его мнению единственного решения при заданных граничных условиях. Однако не прошло и двадцати минут, как в дверь постучали, в приоткрывшуюся щель заглянула чуть взлохмаченная головка Лизы и озабоченно спросила:

 – Тим, можно к тебе? Помоги достать с антресолей коричневую коробку, а?

 – А потом нельзя?

 – Нет, Тимочка, мне же ковер нужно чистить, а там насадки для пылесоса.

 – Потом пропылесосишь, я занят.

 – Ладно, пиши, я сама полезу, ничего страшного, – покорно проговорила сестра. – Пиши, Тимочка, пиши, не отвлекайся. Я пошла – поставлю на стул табурет, а Дианка меня подержит и…

 Тимур в сердцах вскочил.

 – Не смей лазить, у табурета ножка сломана! Шею сломаешь, потом мама с меня голову снимет. Погоди, Анвар, сейчас я ей достану, потом допишу, у меня одна нога там, другая здесь.

 – Допишешь без меня, потом покажешь, основную идею я тебе дал, – весело возразил Анвар и, выйдя в коридор, постучал в дверь комнаты Тани.

 – Можно, Танюша?

 – Да, Анвар, заходи, садись. Как там Тимкин интеграл?

 Как всегда, ее ровный голос заставил сердце Анвара тревожно забиться. Он попытался улыбнуться.

 – Разобрались. Слушай, Тань, – встретившись с пристальным взглядом Тани, он запнулся и умолк.

 – Слушаю, – глаза ее улыбались, но лицо оставалось серьезным.

 – Я все это время собираюсь с силами…

– Знаю, – кивнула она и спустила ноги с дивана, – чтобы задать мне один вопрос.

 Криво усмехнувшись, Анвар развел руками.

 – Ну, раз тебе, все известно, то ты, вероятно, даже знаешь, какой именно вопрос.

 – Знаю, – из груди ее вырвался печальный вздох. – Нет, Анвар, не нужно об этом – я никогда не смогу выйти за тебя замуж, и больше не будем говорить на эту тему.

 – Как это не будем, – вспылил он, – объясни, иначе я не отстану! Я тебе больше не нравлюсь? Отвечай!

 – Почему я должна что-то объяснять?

 В ее голосе прозвучал вызов, но Анвар решил не обижаться – немедленно сменил тон и ответил очень мягко:

 – Почему? Потому что я не умею все понимать без слов, как ты, Танюша? Прежде я мог только молча надеяться на то, что ты предпочтешь меня… ну, скажем, этому Янковскому из вашей группы, который постоянно тебе названивал и являлся с цветами на Восьмое Марта.

 Он уже давно понял, что ласковый тон действует на нее безотказно, и теперь тоже не ошибся – сдвинув брови, Таня отвернулась и виновато буркнула:

 – Ладно тебе, ты уже сам давно понял, что Янковский мне до лампочки.

 – Да, понял – год назад, в тот день, когда ты… словом, когда мы…

 – Ты хочешь сказать, когда я решила с тобой переспать, – бесстрастно подытожила она.

 – Ты обнимала меня, – голос его зазвенел отчаянием, тонкое лицо исказилось болью, – ты меня целовала, ты говорила… ты говорила, что я тебе нужен. И это была правда, я не мог ошибиться, я чувствовал тепло твоей души. Так что случилось потом?

 – Какая разница? – она упорно смотрела в сторону.

 – Большая! Почему ты стала меня избегать? Я стал тебе противен? Перестал нравиться?

 Таня не выдержала.

 – Нет, Анвар, не надо так думать! Ты мне нравишься и… даже больше, но…

 Она не успела договорить – Анвар сорвался со стула и в миг оказался рядом с ней на диване.

 – Все, ты сказала, последнее слово съела корова! Иди ко мне, я ведь просто с ума сходил все это время!

 – Перестань, сейчас кто-нибудь войдет!

 – Кто войдет? Лиза с Дианкой не войдут и Тимку не пустят. Они ведь давно все заметили – сейчас специально позвали его какую-то коробку с антресолей снимать. Ага, кажется, он уже что-то снял.

 Оглушительный грохот, и раздавшийся вслед за ним хор возмущенных голосов указывали, что процесс снимания коричневой коробки с насадками для пылесоса прошел не совсем гладко. Не обращая внимания на несущиеся из коридора вопли, Таня подошла к двери, плотно прикрыла ее и, повернувшись к Анвару, прислонилась к стене.

 – Ты мой друг, я тебе верю и объясню то, что ты хочешь знать. Во-первых, я не могу стать твоей женой, потому что не хочу иметь детей. А ты любишь малышей, ты захочешь иметь, большую семью, как принято у вас в роду.

 – Почему ты не хочешь иметь детей? С тобой что-то не в порядке, ты больна?

 – Неважно. Не хочу – и точка.

 – Хорошо, раз ты так ставишь вопрос, я согласен – детей не будет. Только ты и я.

 – Нет!

 – Да! – он встал рядом, с ней, его ладони легли на ее плечи. – Пойми, что я от тебя не отстану – ты станешь моей женой, тебе не сбежать. Что бы ни было, понимаешь? Ты понимаешь?

 – Пусти, пожалуйста, отойди! – но высвободиться из цепких рук Анвара Тане не удалось, она запрокинула голову назад. – Это было только во-первых, и это еще не все.

 – Тогда говори прямо сейчас, что у тебя во-вторых.

 – А во-вторых, я убийца, я убила твоего дядю Ильдерима! Это я его убила, а не мама, и твой дедушка Рустэм об этом знает.

 Руки Анвара соскользнули с ее плеч, ошеломленный, он с минуту не мог произнести ни слова, а когда вновь сумел заговорить, то голос его дрожал.

 – Ты… ты нарочно, этого не может быть!

 – Да, это так! Я сказала обо всем твоему деду, поэтому он и разрешил похоронить маму на вашем кладбище. Он не велел мне об этом рассказывать – никому. Но ты должен был узнать. Видишь теперь, что мы не можем пожениться?

 Закрыв лицо, Анвар с минуту стоял неподвижно, потом опустил ладони, и в глазах его мелькнул недобрый огонек.

 – Я не стану плохо говорить о мертвом, пусть мой дядя Ильдерим покоится с миром, но все это в прошлом, ты была ребенком. Не надо, чтобы прошлое камнем висело над нами. Если это все, то давай забудем и заново начнем нашу жизнь.

 Подняв руки, она порывистым движением обняла его и притянула к себе, но тут же оттолкнула.

– Это еще не все, не все! Есть в-третьих.

 На губах Анвара мелькнула улыбка.

 – Раз мы пережили «во-первых» и «во-вторых», то самое ужасное позади – переживем и «в-третьих».

 – Зря ты так думаешь. В-третьих, я – экспериментальный образец, сотворенный пришельцами.

 – Не понял. Знаешь, Танюша, расслабься и расскажи мне все от начала до конца.

 – Не расскажу, не могу, – ее лоб прижался к крепкому плечу Анара, голос перешел в шепот: – Не думай, что у меня бзик, я дам тебе почитать рукопись тети Ады – копию. Я сама перепечатала ее в нескольких экземплярах, а формулы вписала от руки. Мне там не все понятно – много математики. Тетя Ада была криптоаналитиком, она искала ключи к шифрам закодированных текстов.

 – Что ж, это мне уже ближе. И когда дашь?

 – Да хоть прямо сейчас. Ты, наверное, поймешь лучше, чем я. Знаешь, даже папе я этого не показывала. Читай, а я успокою Тимура с девчонками – они так галдят, что сейчас соседи снизу прибегут.

 Положив перед Анваром папку, она вышла в коридор. Дианка с Лизой ползали по полу, собирая раскиданные повсюду винтики и колесики от ручной швейной машинки. Сама машинка, раскуроченная ударом, вывалилась из коробки и лежала на боку. Тимур, потирая ушибленное плечо, сердито кричал:

 – Какого черта, ведь сто раз говорил вам ничего тяжелого на антресоли не класть! Хорошо еще, что не на голову! Кто ее туда засунул?

 – Да ты, Тимочка, и засунул, кто же еще, нам с Лизой ее не поднять, – стоя на четвереньках, Дианка повысила голос, чтобы перекричать брата, – сунул, небось, и забыл, а я ее с лета ищу. Мама думала, она в кладовке, сказала, чтобы мы достали и шили, а ты, оказывается…

 Таня прервала выяснение отношений.

 – А еще громче вам слабо покричать? Хватит базарить, соберите все детали и несите на кухню, Анвар посмотрит, можно ли починить, – остановив встрепенувшегося было Тимура, она строго добавила: – Но сейчас Анвар занят, не беспокой его, Тима.

 Вечером, когда Дианка с Лизой уже легли, Анвар и Таня сидели на кухне, собирая воедино разлетевшиеся при ударе колесики. Вернее, собирал Анвар, а Таня подавала ему нужные детали – она безошибочно знала, когда и что нужно дать. Тимура, всем сердцем жаждущего принять участие в столь важном деле, Анвар вежливо отшил:

 – Тим, я пока без тебя все обмозгую, ладно? Иди спать.

 – Да я только хочу помочь…

 – Пока не надо, если что, мне Таня поможет.

 – Да что она понимает!

 – Тимка, иди спать! – хором прокричали из своей комнаты сестренки.

 – Я помогу, не волнуйся, Тима. Умывайся и ложись, – негромко произнесла Таня, и Тимур тут же беспрекословно поплелся в ванную – он с детства, сам не зная почему, привык подчиняться ее ровному голосу.

 Тихо насвистывая, Анвар ловко орудовал отверткой. Когда все в доме стихло, он оторвался от работы и негромко сказал:

 – Я прочитал. Это же невероятно, просто фантастично – именно наше село пришельцы избрали своей резиденцией! Все мои родные и односельчане, ты, я дядя Сережа, мы носим их в себе, они внутри нас, а мы даже не ощущаем их присутствия! Теперь я понимаю, почему работа экспериментальной базы в нашем селе так засекречена. Но, мне кажется, дяде Сереже первому следовало прочесть этот дневник, почему ты…

 – Нет, Анвар! Тетя Ада сумела найти ключ и прочесть их закодированные послания. Она закончила свою книгу в восьмидесятом году, перевела на немецкий и хотела опубликовать в Швеции, но рукопись непонятно как исчезла из издательства. Я должна была передать другой экземпляр немецкой рукописи одному человеку, который… Словом, одному ее другу, у которого была договоренность с другим издателем. Мне не удалось этого сделать, а вскоре он умер. Теперь не знаю, есть ли вообще смысл добиваться издания книги.

 – Что значит «есть ли смысл»? Твоя тетя сумела расшифровать послания инопланетных пришельцев! Если мы вступим с ними в контакт… С ума сойти – они владеют управляемым термоядерным синтезом, генной инженерией, телепатией, прогнозируют будущее на основании анализа микроскопических вероятностных процессов! Сколько информации мы можем получить, и они сами хотят с нами ею поделиться! Но ведь без этой книги мы не сможем вступить с ними в контакт. Почему ты не передала дневник отцу или дяде? Когда твоя тетя умерла, ты была ребенком.

 – Она не умерла, ее убили спецслужбы. Ввели яд, вызывающий обширное тромбообразование, хотя все сочли это естественной смертью. Только я знала правду, и она просила меня не говорить папе и дяде Пете – боялась, что и их тоже…

 – Что ты такое говоришь?

 – Это связано с секретной работой, которой занимался папа, а он занимался как раз bacteria sapiens. Я позволила тебе прочесть дневник, потому что все это теперь утратило смысл.

 – Как утратило? Как такое вообще может утратить смысл?

 – Может, потому что bacteria sapiens больше нет – их погубил Чернобыль. Понимаешь, я все это вижу, но мне трудно объяснить словами… Ладно, попытаюсь. Короче, их разум был единым целым. Когда радиация внезапно уничтожила огромную биомассу – ту, что была вывезена на экспериментальную базу в район Припяти, – остальные не сумели выжить.

 Губы ее искривились, в глазах мелькнула боль. Анвар растерянно покачал головой и потер лоб, как делал всегда, когда собирался с мыслями.

 – Погоди, Танюша, но ведь экспериментальная база у нас в совхозе работает, и дядя Сережа с тетей Халидой проводят там исследования.

 – Экспериментальный комплекс в вашем совхозе – филиал ленинградского НИИ. Дядя Петя, как директор этого института, ежегодно добивается для них финансирования, иначе папину базу давно бы прикрыли. Те люди, которые затеяли эту работу, ушли вслед за Брежневым и Андроповым.

 – Но для чего дяде Сереже сидеть в совхозе, если там нечего изучать?

 – Почему нечего? Они изучают грунт, местную флору и фауну – все это носит следы тысячелетий пребывания там бактерий-пришельцев. Но самих bacteria sapiens больше нет, они погибли, и я слышала, как они умирали. Я слышала их стон, их боль, их тоску, я и сейчас слышу какие-то отголоски, хотя понимаю, что их больше нет. Осталась только я – их попытка найти общий язык с человечеством. Ты ведь прочел и понял, чего они хотели, когда создавали меня? Я должна была дать начало расе, способной к взаимопониманию.

 Уткнувшись в ладони, она зарыдала – горько и отчаянно. Анвар похолодел – прежде ему никогда не приходилось видеть слез Тани. Он отодвинул в сторону швейную машинку и, присев перед ней на корточки, попытался развести в стороны ее руки, прижатые к лицу.

 – Таня, пожалуйста, Таня! Ну-ка посмотри на меня! Вот так, уже лучше.

 От заплаканных глаз по мокрым щекам разбегались черные полоски растекшейся туши, голос Тани дрожал:

 – Это страшно, ты понимаешь? Спастись из гибнущей галактики, пролететь расстояние в сотни тысяч световых лет и найти гибель на ничтожной песчинке, которая вращается вокруг крохотной звезды! Великая цивилизация была уничтожена из-за глупых ошибок людей. Ты понимаешь, насколько мы недоразвиты?

 – Конечно. А я самый недоразвитый из недоразвитых, посмотри на меня, – на лице Анвара появилась забавная гримаска, какие строят детям, чтобы их рассмешить, сердце его разрывалось от нежности.

 «Я люблю тебя, неужели ты не понимаешь? – думал он. – Танька, Танюшка моя!»

 – Все я понимаю, – вытерев слезы, сказала Таня своим обычным ровным тоном, – это ты не понимаешь, как нам будет тяжело. Тетя Злата предупредила меня, чтобы я скрывала от всех эту мою дурацкую способность – слышать чужие мысли. Даже папа ничего не знает. Однажды мне пришлось рассказать об этом твоему дедушке Рустэму, и он… я поняла, что он испугался. Ему стало страшно со мной, он попросил меня уйти.

 «Я – не он. Пусть другие боятся, но моя душа принадлежит тебе, можешь лезть в нее, сколько тебе угодно – я весь твой. И ты знаешь, что это правда»

 – Да пойми же ты, пойми, что это глупо! – оттолкнув Анвара, Таня вскочила на ноги. – Невозможно быть с человеком, который видит тебя насквозь!

 Он тоже поднялся, уперся ладонями в стену по обе стороны от ее лица – так, чтобы не дать ей сдвинуться с места.

 «Со мной возможно, ты должна в это поверить»

 – Из-за этого погибла мама, – торопливо говорила она, – из-за того, что я прочла в ее мыслях и полезла туда, куда детям не следует лезть. Дядя Петя и тетя Злата любят меня, как родную дочь, но им стало со мной плохо, когда они обнаружили эту мою проклятую способность. Им было тревожно даже, когда я была рядом с их детьми – Машкой, Эриком и Женькой.

 – Неужели они могли это тебе сказать?

 – Мне не нужно ни о чем говорить, ты забыл? Я знаю их чувства и мысли, а над чувствами люди не властны. Поэтому, едва окончив школу, я решила уехать из Ленинграда и поступить в институт в Москве.

 – Тихо, тихо! – Анвар покачивал ее, прижав к себе, как маленького ребенка, не пытаясь возражать или убеждать. Зачем говорить что-то человеку, который и без слов понимает твои мысли?

 – Из-за этого я не хочу детей – они унаследуют от меня мою проклятую способность, она будет усиливаться из поколения в поколение. Ведь именно так я была запрограммирована.

«Я не могу без тебя жить, пусть все будет так, как ты хочешь. На свете много брошенных детей, мы усыновим маленькую девочку и вместе ее воспитаем. Я куплю ей говорящую куклу, а тебе – французскую тушь, которая не мажется от слез»

 Вслух он не произнес ни слова. Всхлипнув в последний раз, Таня шмыгнула носом и вытерла ладонью слезы, окончательно размазав тушь по лицу, а потом обняла Анвара и прижалась к нему всем телом.

 – Ладно-ладно, глупенький, раз ты так уж сильно не можешь без меня жить, я за тебя выйду. Хорошо, можешь купить мне французскую тушь, которая не мажется от слез.

 В воскресенье утром, когда Дианка с Лизой готовили завтрак, тихо обсуждая текущие события, сонный Тимур, зевая, вышел на кухню и удивленно воззрился на собранную швейную машинку.

 – Анвар что, всю ночь ее ремонтировал? Ничего себе! А где он?

 – Он всю ночь ремонтировал, а теперь лег спать. Садись завтракать, Тима.

 – Где он лег, если диван не раздвинут?

 – Тима, садись, пожалуйста, – мягко, но настойчиво повторила Лиза. Подтолкнув брата к столу, она поставила перед ним тарелку с кашей, – Анвар у Тани, они еще спят, не шуми.

 – У Тани? – с обиженным видом Тимур плюхнулся на табурет. – С какой это стати вы постелили Анвару в комнате Тани? Он же, когда приезжает, всегда спит у меня на диване!

 – Тима, ты как ребенок, – вздохнула Дианка, – все-то тебе надо объяснять. Анвар и Таня давно друг друга любят, это только ты никогда ничего не замечаешь.

 Вытаращив глаза, Тимур перевел взгляд с одной сестры на другую, покраснел и смущенно поскреб затылок:

 – Дела! Надо же!

 – Тимочка, только не таращи на них глаза, когда они выйдут к завтраку, пожалуйста, будь тактичным, хорошо? – поучала брата Лиза. – И не задавай вопросов типа: «Ну, как вам вместе спалось?»

 – Делай вид, что ты ничего не замечаешь, ладно? – вторила сестре Дианка.

 – Очень умные, да? Не надо учить, сами не орите, а я и так все понимаю, – прошипел он.

 – Оставьте парня, девочки, пусть таращит глаза и задает вопросы, сколько хочет, ничего страшного, – весело сказал Анвар, открывая дверь кухни и пропуская Таню вперед, – через месяц наша с Таней свадьба!

 Легкое смущение ушло, за столом стало весело, девчонки хором затараторили, обсуждая будущее мероприятие:

 – Тань, а где вы будете регистрироваться – во дворце или ЗАГСе? Свадьбу в ресторане будем отмечать или здесь? Сколько гостей пригласим? А мама и дядя Сережа приедут?

 – Нет, – твердо ответила Таня. – Гостей и ресторанов не будет, свадеб и дворцов тоже. Мы зарегистрируемся в ЗАГСе, потом я вам куплю по мороженому. И все.

 Лица Дианки и Лизы вытянулись, выразив искреннее разочарование. Анвар улыбнулся.

 – Ладно, девчонки, выше нос! Сейчас просто нет времени – у меня в январе защита диплома, потом надо готовиться к экзаменам в аспирантуру. Ничего страшного, летом в совхозе закатим пир на весь мир. Да, Танюша?

 Отведя глаза, она замешкалась с ответом – каждая поездка в совхоз «Знамя Октября» стоила ей невероятного нервного напряжения. Одной из причин этого была Фируза, третья жена Рустэма Гаджиева. Первый год после гибели сына она провела в Тбилиси у его вдовы, своей невестки Айгуль, но после окончания срока траура Зураб, дядя Айгуль, решил, что племяннице хватит скорбеть по неверному супругу. Он познакомил Айгуль с уважаемым, хотя и не очень молодым человеком – тоже вдовцом, – и через полгода сыграли свадьбу. В семье молодоженов бывшая свекровь оказалась лишней – ей на это не просто намекнули, а сказали открытым текстом.

 Поначалу разобиженная Фируза устроилась работать дворником и переехала в служебное помещение – все тот же дядя Зураб любезно позаботился, чтобы его родственнице предоставили жилплощадь для проживания, – но мести душные тбилисские улицы оказалось ей не по душе. И, оставив метлу, в восемьдесят втором году Фируза вернулась в совхоз, хотя прежде обещала, что нога ее не ступит туда, где похоронена убийца сына. Правда, в свой старый дом, где был убит Ильдерим, у нее так и не хватило духа войти – третья жена Рустэма Гаджиева поселилась в бывшем доме Ильдерима и Айгуль.

 Сам Рустэм, казалось, даже не заметил возвращения Фирузы, ни разу с ней не заговорил, глазом не повел в ее сторону, но она сумела примириться с дочерью и быстро восстановила прежний авторитет среди односельчан. К ее повествованиям о жизни своего замечательного мужа, «великого» Рустэма Гаджиева, прибавились рассказы об ученой дочери Халиде, втором зяте-профессоре и живущем в Москве внуке Тимуре – таком умном, что «профессора из университета сами просили его поступить к ним учиться».

 Однако основным в репертуаре Фирузы было воспоминание о «злой ведьме», Наталье, сгубившей ее сына Ильдерима, при этом она не скупилась на злые реплики и колкости в адрес Тани. Третья жена Рустэма Гаджиева сама не могла понять, что ею руководит – неприязнь к дочери убийцы или ужас, испытанный в тот день, когда четырнадцатилетняя девочка так верно отгадала ее потаенные мысли. Во время своего последнего пребывания в совхозе Таню измучил рой неприятных ощущений и мыслей окружающих.

 «Хорошо, что она не так часто сюда приезжает – неспокойно ее видеть, нет ли на ней какого проклятия?»

 «Как бы какого несчастья не принесла»

 «На мать непохожа, но кто знает – яблочко от яблони недалеко падает»

 «В столице они, известно, все такие»

 «Халида с Сергеем сейчас хорошо живут, спокойно, им, наверное, неприятно ее видеть – лишнее напоминание»

 «Сергей, отец, конечно, ничего не поделаешь, но лучше бы ей сюда не приезжать»

 В последний раз Таня гостила в совхозе в восемьдесят четвертом и тогда же твердо решила, что больше ногой сюда не ступит. Однако с тех пор прошло почти четыре года, разговоры и сплетни Фирузы должны были всем порядком приесться, а подробности событий далекого восьмидесятого постепенно стирались из людской памяти. Немного поколебавшись, она ответила Анвару:

 – Посмотрим.

 Девочки повеселели, практичная Лиза сразу решила обсудить детали.

 – Таня ведь не поедет в общежитие к Анвару, так? Значит, Анвар должен жить у нас и тогда, наверное, лучше будет перенести в Танину комнату широкую кровать папы и мамы.

 – Зачем? – изумился Тимур. – Кровать-то тут причем?

 Дианка возвела глаза к небу и вздохнула.

 – Тимка, ты безнадежен.

 – Тимочка, какой же ты у нас еще глупенький, – ласково и ехидно подхватила Лиза.

 – Почему это? А-а, ну да, понял! Ой, я козел!

 Он сконфузился и покраснел, щеки Тани тоже слегка порозовели, а Анвар рассмеялся и хлопнул брата по плечу.

 – Все нормально, братишка, выше нос. Не надо ничего переносить, пока мы снимем квартиру, а там будет видно.

ГЛАВА ВТОРАЯ

 Голод… Страдание… Мысль… Мы живы? Кто мы? Мы возрождаемся… Память…где наша память? Голод, всегда голод…

 Таня зажала ладонями уши, покачнулась, как от удара – ЭТО пришло внезапно, постепенно набирало мощь, и потоком врывалось в сознание.

 Память, возвращается, но мучает голод. Лишь живой Белок может его насытить.

 Она едва не проехала свою станцию, но едва вышла из электрички, как поток мыслей возобновился и был столь силен, что чуть не заставил ее застонать от боли.

 Те, кто еще дремлет, очнитесь для нового существования! Чем больше нас, тем могущественнее Новый Разум. Катастрофа убила Разум наших предков, мы выжили, но слишком мало Белка. Голод…

 Остановившись, Таня ждала, но ЭТО ушло и больше не возвращалось. Навстречу шагал Анвар – когда она возвращалась из института поздно, он встречал ее на станции. Мела метель, и у Тани мелькнула мысль, что к утру дверь их маленького домика будет завалена снегом – квартиру Анвару найти не удалось, и они сняли частный домик без удобств на окраине Москвы. Вечером, пока муж грел ужин, она, достав чистую тетрадь, начала записывать сохранившиеся в памяти обрывки фраз, и внезапно в мозг ее опять словно что-то ударило.

 Новый Разум нуждается в живом Белке. Материков, генерирующих тепло, больше, чем достаточно, но мы, Выжившие, не такие, как наши предки. Катастрофа лишила наш наследственный код возможности изменяться, Природа Планеты поставила жесткий барьер, он не дает нам слиться с Белковыми Материками и беспрепятственно поглощать их Белки. Высокоорганизованная система Материка мгновенно распознает чужеродный Белок и стремится его уничтожить. Голод…

 Вновь ЭТО пришло спустя месяц – в институте во время семинара. Поскольку ручка и бумага были под рукой, Таня тщательно записала:

 Эксперимент модификации начат, цель его – создание неограниченного запаса живого Белка, идентичного Белку Носителей Разума. Потомство Белковых Материков – вот, что обеспечит прогресс цивилизации Выживших. Первая часть Эксперимента потребовала заблокировать неконтролируемый процесс зарождения новой жизни, сделав высокоорганизованные Белковые Материки, носящие Носителей, неспособными к воспроизводству потомства

 – Смотрю, кроме Муромцевой никто не записывает, что я говорю, – одобрительно заметил ведущий семинар доцент Киселев.

 В апреле Анвар поступил в аспирантуру, а вечерами подрабатывал в бюро инвентаризации – чертил и копировал схемы. Домой он возвращался поздно, и вечерами Таня сама выходила встречать его к электричке – стояла в конце платформы и ждала. Тетрадь обычно лежала у нее в сумке – на всякий случай. Теперь ЭТО возникало гораздо реже, мысли в мозгу хотя и формировались в более отчетливые фразы, но звучали глухо, словно издалека. В последний раз они пришли к ней именно на платформе, под стук колес подходящего поезда.

 …Нынешнее поколение Выживших продолжает второй этап Эксперимента. Блокада снята, в наследственный код Материков вносятся соответствующие коррективы. Все потомки высокоорганизованных Белковых систем, носящих в себе Выживших Носителей, будут иметь модифицированный наследственный код, соответствующий коду Белка Выживших. Чем больше модифицированного Белка, тем сильнее Новый Разум!

 Когда поток пассажиров вынес Анвара из вагона, первое, что он увидел, было бледное лицо жены.

 – Танюша, ты в порядке?

 – Анвар, – вместо ответа сказала Таня, – ты хотел летом съездить в совхоз к родителям. Так поедем, или ты будешь занят?

 – Месяц летом я как-нибудь выкрою, – скрывая радость, согласился муж, – как раз все вместе и поедем – с Тимкой и девочками. Я так рад, что ты решилась.

 «Я должна понять, – думала Таня по дороге к дому, ощущая тепло обнимавшей ее плечи руки мужа, – именно там я должна все понять»

 В первый же день после приезда в совхоз «Знамя Октября» они с утра ушли в лес. Бродили почти четыре часа, потом решили идти к роднику. До них уже доносилось легкое журчание, когда из-за дерева показался леопард. Он замер, уставившись на Таню и, очевидно, был не меньше их ошарашен встречей. Постояв с минуту, хищник важно повернулся и скрылся в лесной чаще. Таня перевела дыхание, но Анвар особо не встревожился.

 – Здешнее зверье еще никогда не нападало на людей, – весело сказал он, – не бойся.

 В небе с шумом пронеслась стая птиц, издали казавшихся похожими на птеродактилей. Неожиданно Таня замедлила шаг и застыла – глубокая вмятина напоминала огромный след человека, а рядом с ней лежало тело мертвой лисицы. Визуально определить причину гибели животного им не удалось – видимых повреждений не было. Тонкий писк заставил обоих обернуться – у кромки воды пытался и никак не мог встать на ноги крохотный лисенок. Громко ахнув, Таня поспешно подняла малыша и издали показала мужу.

 – Я ждала, чувствовала – что-то здесь найду! Теперь точно знаю, что. Посмотри, даже леопард их не тронул – почувствовал необычное и насторожился.

 Анвар в два прыжка оказался рядом.

 – Что это у тебя? Это же… Дай-ка сюда.

 Он осторожно взял из ее рук крохотный шевелящийся комочек и начал его разглядывать. Детеныш лисы имел странную зеленовато-бурую окраску, две головы и шесть ног. Протяжный глухой стон заставил обоих поднять головы – не далее, чем в полутора метрах от них стояла голая беременная женщина огромного роста. Женщина? Не женщина, не человек – Таня осознала это мгновенно. Странное существо смотрело на них полными страдания глазами, и по лицу его катились слезы. Потом беременная самка вновь застонала, повернулась и, грузно ступая, ушла вглубь леса.

 Едва Зара переступила порог дома Халиды, к ней бросились целоваться две абсолютно схожие лицом девочки-подростки.

 – Тетя Зара, здравствуй! Ой, что это ты принесла?

Она осторожно поставила на стол блюдо с засахаренным инжиром, сняла с него полотенце.

 – Из моего сада инжир, в Москве у себя такого, небось, не едите? Ну-ка, я на вас посмотрю, какие стали. Где Лиза, где Дианка? Год не видела, уже не различу. А где Тимур? – она принюхалась: – Сгорело у вас что-то на кухне?

 – Пирог немного пригорел, мы сами печем. Только к этой плите еще не привыкли, слишком большую температуру поставили.

 Из соседней комнаты донесся взрыв смеха, потом что-то загрохотало, послышался шум возни и дверь распахнулась. В гостиную вывалился Тимур с повисшими по бокам младшими братьями и притворно-жалобно завопил:

 – На помощь, бьют! – увидев Зару, он сразу принял степенный вид, выпрямился и, легко стряхнув с плеч хохочущих Рустэмчика и Юрку, с достоинством произнес: – Здравствуй, тетя Зара, приятно тебя вновь увидеть. А Анвар с Танькой почему с тобой не пришли? Еще дрыхнут с дороги?

 Она не успела ответить, потому что к ней, протянув обе руки, уже шла Халида.

 – Здравствуй, Зара, дорогая, как я рада! Видишь, что у нас творится? Я сегодня и на работе не была, Сережа меня отпустил. А то, говорит, мы с тобой вечером вернемся, а от дома остались рожки да ножки, – ее тихий грудной смех звенел счастьем матери, возле которой наконец-таки собрались все ее дети, но брови строго сдвинулись: – Ах, мальчики, как нехорошо вы себя ведете! Рустэм, Юра, что подумает о вас тетя Зара?

 В свои тридцать шесть она стала еще прекрасней, чем прежде, и ее особое хрупкое очарование заставляло окружающих относиться к ней особо бережно. Вот и теперь, стоило матери сделать вид, что она огорчена, как шаловливые близнецы, тут же присмирели, изобразив пай-мальчиков.

 – Здравствуй, тетя Зара, как поживаешь?

 – Извини, мы не слышали, что ты вошла.

 – Садись, садись, – Халида усадила невестку за стол. – Сегодня у меня дочки хозяйничают, а я отдыхаю. Девочки, чем вы нас с тетей Зарой угостите?

 Дианка засуетилась с чаем, Лиза принесла из кухни чуть подгоревший с одного боку пирог.

 – Тетя Зара, извини, что подгорел, но на вкус он нормальный. Мы еще пудинг приготовили, только мальчишки все уже слопали. А это я сама крендельки испекла, у нас от пирога тесто еще оставалось. Вкусные получились, попробуй.

 – Знаю, что все вкусное, раз вас ваша мама учила готовить, а подгорело – ничего, бывает. У самой хорошей хозяйки иногда что-нибудь да подгорит, – утешила девочку Зара, беря испеченный Лизой кренделек.

 – Думала наши молодожены тоже с тобой придут, – говорила Халида, наливая гостье чай в большую золоченую чашку-пиалу, – вчера я их только мельком видела, они поздно приехали – в Тбилиси самолет с опозданием прилетел. Я Таню с Анваром просила: переночуйте у нас – нет, ни в какую. Сказали мне пару слов, пока девчонки с Тимуром из машины выгружались, и Сережа сразу повез их к вам.

 Зара важно кивнула.

 – Ты же знаешь, Халида, что по нашему обычаю Анвар, как мужчина, должен прежде привести жену в отцовский дом.

 – Да-да, я понимаю – обычай. Но, может быть, теперь уже Анвару с Таней можно будет пожить у нас? Я им и комнату приготовила. Зара, дорогая, ты не обижайся на меня, пожалуйста, но ведь у вас тесно – три семьи под одной крышей.

 – Да нет, зачем обижаться, я понимаю. Только не так уж у нас и тесно, может, я и счастлива бы была, будь потеснее, – печально вздохнула гостья, – да только, видно, не суждено.

 – Все будет хорошо, Зара, врачи сказали, нужно еще немного подождать, ты ведь знаешь.

 Говоря это, Халида искренне досадовала на себя за то, что неосторожно коснулась больного места гостьи – старшие сыновья-близнецы Зары почти одновременно привели в дом жен, но с тех пор миновало уже больше двух лет, а в семье до сих пор не слышно было детского плача. Одна-единственная внучка согревала сердце Зары – ребенок Гюльнары, младшей сестры Анвара. Осенью восемьдесят пятого Гюля вышла замуж за Рамазана, внука Асият, и в положенный срок родила девочку, но больше детей не имела. И теперь вдруг Зара решилась заговорить о том, что мучило ее на протяжении последних нескольких месяцев.

 – Старая Асият говорит, что в селе нашем такого никогда не случалось – не позже, чем через девять месяцев после свадьбы, на свет рождался ребенок, а то и двое или даже трое. Нас тобой в пример взять – у меня двойня, ты тоже два раза рожала двойняшек, хотя и жила в Москве. Нас с Асланом поженили, когда нам по семнадцать было, а почему поженили? Потому что однажды запах весны свел нас с ума, и мы совершили грех. Я родила сыновей через четыре месяца после свадьбы и долго стыдилась этого, хотя Рустэм, да хранит его аллах, всегда был добр к нам и даже отправил нас с Асланом учиться в большой город и добился, чтобы нам там дали комнату в общежитии. Почему же теперь женщины в совхозе перестали рожать? С января восемьдесят седьмого ни одного ребенка не зарегистрировали. Сколько ждать? Сколько надеяться? Пока смерть не заберет нас в могилу?

 В глазах ее мелькнуло отчаяние, и Халида начала успокаивать невестку, стараясь говорить, как можно увереннее.

 – Не надо так, моя хорошая! С другими тоже так было. Супойнат, жена Юсуфа, тоже отчаялась, а в ноябре вдруг забеременела, ей вот-вот рожать. И Айгази, жена Курбана, беременна и Джейран, жена Салихата, тоже. Скоро и в твоем доме послышится крик ребенка.

– Может быть. А может быть, и нет. Ты ученая женщина, Халида, но я тоже имею образование и тоже жила в большом городе, когда училась на зоотехника. Вижу, что не только с женщинами такое творится. Прежде коровы с овцами у нас в селе часто по паре приплод приносили, хотя я по своей специальности знаю, что в других местах это большая редкость, а прошлой весной Рустэму стельных телок пришлось закупить, чтобы план по молоку выполнить, потому что наши все пустыми остались. В этом году две коровы, телясь, погибли, а молодняк весь с уродствами, забивать будем. Откуда такая напасть?

 – Да, Зара, это не тебя одну беспокоит. Мы с Сергеем провели исследования, даже отправили материал в Москву для консультации, но пока ничего конкретного никто сказать не может. Похоже на массовые генные мутации не выявленной этиологии.

 – Может из-за того, что случилось в Чернобыле? Нам ведь не говорят всей правды.

 – Трудно сказать, Зара, но даже в Киеве женщины нормально рожают, а мы не в зоне бедствия.

 – Получается, что даже специалисты с докторами не знают, что у нас творится.

 – Иногда, Зара, в природе происходит непонятное – такое, что людям пока не под силу объяснить.

 – Да-да, что-то совсем непонятное. И дикие звери начали выходить из лесу – никогда прежде они не оставляли следов возле наших пастбищ.

 – Обычно так бывает, когда какой-нибудь естественный катаклизм вынуждает животных искать спасения у людей – сильная засуха или наводнение, например.

 – Но ничего такого сейчас нет – ни засухи, ни наводнения. Может, они бегут от лесного человека, которого Аслан и Юсуф встретили у родника? – предположила Зара. – Раньше, сколько жила, про такое чудище никто никогда не слышал.

 Вздохнув, Халида отрицательно качнула головой.

 – Вряд ли. Просто, наверное, это существо раньше старалось держаться подальше от людей, а теперь и его тоже какая-то опасность выгнала из леса.

 – Чего бояться такому великану? Аслан и Юсуф говорят, лесной человек был ростом с дерево. Сначала многие думали, что это парням от страха показалось, пока не увидели следы.

 – Почему же показалось? Сергей сфотографировал один такой след, сделал химический анализ почвы вокруг – там содержится большое количество различных соединений хрома. Подобные следы находили в районе Гималаев – местные жители уверяли, что их оставил пресловутый снежный человек, непальцы называют его «йети». Так что, Зара, когда фотографию и результаты анализа опубликуют в журнале, наш совхоз, и все мы станем знаменитыми.

 Шутка ее не развеселила гостью. Чуть наклонившись вперед, Зара озабоченно сказала:

 – Халида, мне нужно с тобой поговорить наедине. Я думала, Таня с Анваром здесь – они ведь с раннего утра ушли из дома. И я…понимаешь…

 – С раннего утра? А я думала, они еще отдыхают с дороги, – Халида вгляделась в смущенное лицо гостьи и торопливо поднялась, бросив дочерям: – Девочки, уберите, пожалуйста, со стола. Пойдем, Зара, расскажешь все по порядку.

 У себя в комнате она усадила невестку в кресло у окна и села напротив, внимательно глядя на мнущуюся женщину.

 – Ах, Халида, может, я и зря с тобой об этом говорю. Я ведь на сегодня специально с работы отпросилась, сказала, что сын с молодой снохой приезжают. Думала, нам с ними о многом поговорить нужно будет, обсудить – они ведь зимой в Москве расписались, а свадьбу настоящую даже не сыграли. Нам перед людьми стыдно, даже мои дети родные мне говорят: «Разве Анвар у нас сирота безродный, что мы ему свадьбу по-людски не сделали?»

 Халида с облегчением рассмеялась:

 – Ах, вот в чем дело! Успокойся, Зара, ничего страшного! Зимой Тане и Анвару было действительно некогда – у нее сессия, у него защита диплома, поступление в аспирантуру. Но если они хотят, то можно сыграть свадьбу хоть сейчас. Что же касается расходов, то мы с Сергеем всегда готовы…

 – Нет-нет, Халида, я сейчас не об этом, другое меня тревожит. Очень сильно тревожит.

 – Другое? – в голосе Халиды вновь послышалось беспокойство.

 – Гюля моя больше всех волновалась и тоже, как ты, говорила: «Как Анвар Таню привезет, сразу свадьбу сыграем, я сама все организую».

 – Понятно, Анвар – ее любимый брат, и Таню она тоже очень любит.

 – Вчера она у нас допоздна сидела – ждала их, думала, они раньше приедут. Потом уже муж пришел и домой ее увел – сказал, Шабна, ее дочка, без нее спать не хочет, плачет.

 – На восемь часов отложили рейс, – вздохнула Халида, – я тоже ждала, уже и места себе не находила. Но ничего, все хорошо, что хорошо кончается – самолет благополучно приземлился, Сережа их всех из Тбилиси привез, наши дети дома.

 – Сегодня Гюля с самого утра вместе Шабной к нам прибежала, и Асият с ней приплелась – ты ведь знаешь, какая она любопытная, ей везде не терпится первой сунуть свой нос. Ну и… Фируза с ней пришла – они ведь теперь с Асият неразлучны.

 Тон гостьи встревожил Халиду.

 – Мама? – она провела рукой по лбу. – Да, но… Я понимаю, что ты не начала бы этот разговор, если б ничего особенного не произошло. В последнее время мама стала очень странная, с ней всякое случается, я знаю. Скажи мне, что случилось, Зара, я не обижусь.

 – Я лучше расскажу по порядку, – сконфуженно отведя взгляд, заторопилась та. – Пришли они, я их всех, конечно, посадила с нами завтракать. И за завтраком Фируза… Ты извини меня, Халида, она…

 – Ничего.

 – Ты права, в последний год Фируза… стала какая-то другая. Язык у нее, конечно, всегда был острый, и кого она не любила, тому часто косточки перемывала, но обычно за глаза. Что говорить, я и сама ее много слушала и, грешным делом, часто ей верила. Но теперь у нее привычка стала – сказать людям такое, от чего бывает больно. Вот и сегодня – поздравила Таню и Анвара, а потом – сладко так – говорит: «Ну, Зара, теперь тебе, может, Танюша внуков нарожает, а то другие твои снохи так с этим и не справились, некому будет твой род продолжить».

 – Ах, Зара, мне так неприятно, я даже не знаю, что и…

 – Смотрю, у Мадины, старшей моей невестки, уже глаза на мокром месте. А Таня – спокойно так – говорит: «Почему же некому? У Гюльнары дочка есть, Шабна. У вас, тетя Фируза, тоже только двое детей было – что в этом страшного?» Фируза, чувствую, разозлилась: «Да, мне Аллах много детей не дал, а все потому, что у меня одна Халида десяти детей стоит – умница и такая красавица, каких свет не видывал. Такую одну иметь – других не надо, мой муж Рустэм тоже так всегда говорил».

 Краска бросилась в лицо Халиде.

 – Какая ерунда, для чего только мама всегда придумывает такие вещи!

 Но она прекрасно понимала для чего – Фирузе просто-напросто хотелось сделать неприятное Гюльнаре, намекнув, что ее-то малышка Шабна, особой красотой не отличается. Поэтому Халида, слушая невестку, не знала, куда спрятать глаза от стыда. Но дальнейший рассказ Зары привел ее почти что в шоковое состояние.

 – И представь себе, Халида, когда Фируза такое сказала, Таня вдруг посмотрела на нее и говорит: «Нет, тетя Фируза, не потому у вас больше детей не было, что аллах не дал. Можете рассказывать всем свои небылицы, но не аллах, а ваш недобрый язык в этом виноват, именно так ваш муж Рустэм вам сказал, а не иначе». Фируза стала белее нашей стенки – мы даже испугались, что она сейчас умрет на месте. Но только она не умерла, а стала кричать на Таню: «Я знаю, что в тебе злая сила живет! Недаром ты столько лет во сне к людям приходила, покоя им не давала! Из-за тебя святые духи нас наказывают, и женщины детей рожать перестали. Сначала твоя мать, шлюха и убийца, горе сюда принесла, а теперь и ты приехала беду сеять! Меня мой муж Рустэм почитает, говорит, что дочь наша – свет его очей». Таня от этого крику твоей матери тоже белая стала и вдруг засмеялась. Ты знаешь ведь, Халида, что она спокойная очень – даже и не улыбнется никогда. А тут вдруг засмеялась в голос и – весело так – сказала: «Вот именно – почитает. Потому что своим злым языком вы однажды очень больно обидели его старшую жену Сабину. Поэтому и сказал ваш муж Рустэм, что почитать вас, как мать своих детей, он будет всегда, но делить ложе с такой злой женщиной больше не хочет – душа у него не лежит. Потому и детей у вас больше не было. Разве я неправду говорю, скажите?» Фируза ничего не ответила, вскочила и бросилась вон из моего дома, словно за ней сам шайтан гнался. Теперь она по всему селу с женщинами шушукается, людей против Тани настраивает. Еще трех часов не прошло с тех пор, а я сейчас Зейнаб, мать Джейран, на улице встретила, она расстроенная, чуть не плачет. Говорит мне: «Не обижайся, Зара, но лучше пусть твоя новая невестка уезжает. Моя дочь два года ждала, пока забеременеет, а теперь мы боимся, что с ребенком недоброе случится».

 Халида схватилась за голову.

 – Какой кошмар! Не волнуйся, Зара, я сегодня же поговорю с мамой, сегодня же! Если она не прекратит свои фокусы, вмешаются отец и Сергей.

 – Да, Халида, спасибо. А то ведь ты сама говоришь, что в природе сейчас непонятно что творится, и всякое может быть. Фируза настроит людей против моей семьи, а случись что с ребенком Джейран, Айгази или Супойнат – как нам потом жить среди людей? Будут говорить, что это мы беду наслали из зависти.

 – Ах, Зара, что ты такое говоришь! Ты же образованная женщина, и мы не в каменном веке живем.

 – Век веком, а люди всегда одни и те же. Мои бедные невестки по ночам, слышу, плачут потихоньку, сыновья тоже нервничают, по каждому пустяку сердятся, и сердце мое кровью обливается, но от этого я ведь не желаю зла Супойнат за то, что она вот-вот родит, – Зара всхлипнула и закрыла лицо руками. – Неужели люди думают…

 – Перестань, моя хорошая, никто ничего не думает! – погладив по голове невестку, Халида решила перевести разговор на другую тему: – Так как, вы с Гюлей – поговорили с Анваром и Таней по поводу свадьбы?

 В последний раз шмыгнув носом, Зара вытерла слезы и безнадежно покачала головой:

 – Нет. Когда Фируза убежала, Анвар с Таней посмотрели друг на друга, потом встали из-за стола, поблагодарили меня, и Анвар сказал: «Пойдем погулять». Ушли, и не знаю – вернутся к обеду или нет? Где ходят? Думала, они здесь, а у тебя их тоже нет. Вдруг Таня обиделась?

 Халида рассмеялась.

 – Перестань, Зара, Таня умная девочка, не вижу причины ей на тебя обижаться.

 – А может… она беременна? – в голосе Зары внезапно зазвучала надежда. – Они ведь уже больше полугода живут. Она тебе ничего не писала? Просто я боюсь, в городе ведь принято – как что, так сразу аборт делать.

 – Думаю, им рано думать о детях – Анвар только что поступил в аспирантуру, Тане учиться год осталось, потом интернатура. Но я с ней обязательно поговорю, скажу, что если что, то мы с Сережей всегда готовы помочь. Но, Зара, дорогая, я сама хотела с тобой поговорить – не понимаю, почему Анвар решил, что они с Таней не могут жить у нас в московской квартире, а должны снимать жилье? Разве мы чужие? Конечно же, в этом их домике без удобств ни о каком ребенке и речи не может быть.

 – Что я могу сделать, Халида? Ты, наверное, говоришь правильно, но только Анвар своего решения не изменит – хочет чувствовать себя настоящим мужчиной, независимым, – она сказала это с гордостью за сына, потом бросила взгляд на настенные ходики, – пора мне, Халида, надо обед идти готовить. Прости, что всегда прихожу и свои беды на тебя вываливаю.

 Губы Халиды тронула улыбка.

 – Ничего, Зара, главное, чтобы тебе стало легче. Не волнуйся, я поговорю с мамой. И с Таней тоже поговорю.

 Проводив гостью, она подумала, не сходить ли ей прямо сейчас к Фирузе, но неожиданно зазвонил телефон.

 – Халида, так не хотелось мне тебя сегодня беспокоить, но приходится, – в голосе Сергея звучали нотки озабоченности, которую он даже не пытался скрыть. – Ты можешь подойти в лабораторию?

 – Прямо сейчас? Что-нибудь случилось?

 – Случилось. Нет-нет, девочка, не со мной, мне просто срочно понадобился твой наметанный взгляд профессионала.

 – Бегу.

 Едва она вошла в лабораторию, Сергей, торопливо пояснил:

 – Таня с Анваром нашли у родника мертвую лису, а рядом ползал живой детеныш-мутант. Молодцы ребята – сразу же прибежали нам сообщить. И еще сказали, что видели беременную самку йети. Я осмотрел местность – действительно, такие же следы, что и в прошлый раз, но немного поменьше. Сейчас они все еще там рыскают вместе с моими аспирантами – может, что-то интересное и обнаружат. Однако сейчас меня сильней тревожит покойная лисичка и ее потомство – мы нашли нору с тремя лисятами из того же помета. Тоже мутации, хотя и не столь явно выраженные. Девочка, я хочу, чтобы ты занялась малышами – возьми в помощь двух лаборантов и попытайся хотя бы на первый взгляд определить причину и характер.

 Едва лаборантка приоткрыла дверцу вольера, как двухголовый лисенок зашипел, закрутил обеими головенками, высовывая розовые язычки, от чего девушка испуганно ойкнула и отшатнулась. Трое других лисят вели себя тихо и лишь жалобно попискивали, пока у них брали кровь. К концу рабочего дня, когда сотрудники собрались в маленькой комнате, где обычно проводили семинары и устраивали небольшие чаепития, усталая Халида коротко сообщила о предварительно полученных результатах.

 – Номер один: основная причина – дезаминирование 5-метилцитозина, мутации в гене, кодирующем белок p53. Номер два: анализ крови указывает на наличие мутации без сдвига рамок считывания с сохранением общей длины ДНК. Номер три: мутация со сдвигом рамок считывания, структура белка полностью изменена. Внешне малыша трудно назвать лисенком, хотя общие черты фенотипа сохранены. И номер четыре, – она показала двухголового детеныша, – изменен порядок экспрессии генов, имеем гомеозисную мутацию.

 Денис Дегтярев, бывший аспирант, а ныне заместитель Сергея, вытащил сигарету, но тут же спохватился и спрятал ее обратно.

 – Четыре абсолютно разных по типу и крайне редких мутаций, – нервно сказал он, – но раз они возникли одновременно, значит, это не спонтанные мутации. Очевидно, все они индуцированы одним и тем же мутагеном. Как это возможно? Четыре мутации!

 – Не связаны ли мутации потомства с возрастом матери? – робко пискнула молоденькая аспирантка и тут же отчаянно покраснела.

 Халида покачала головой.

 – Нет. Самое странное, что мутации номер три и четыре относятся к летальным, их наличие всегда ведет к стопроцентной гибели эмбриона сразу же после зачатия. Непонятно, как особи с подобными нарушениями генетического аппарата вообще могли оказаться жизнеспособными.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Среди ночи Таня внезапно проснулась и почувствовала, что ЭТО рядом. Стараясь бесшумно ступать босыми ногами по гладкому деревянному полу, она набросила халат, включила ночник и, открыв шкаф, порылась в большой дорожной сумке, из бокового наружного кармана выудила заветную тетрадь и авторучку. Рука не поспевала за летящими мыслями.

В процессе Эксперимента мы столкнулись с множеством препятствий. Наш главный враг – Природа Планеты. Она строго обозначила границы возможных изменений наследственного кода Белков и уничтожает все, что выходит за эти границы. Тем не менее, Выжившими Носителями получены экземпляры жизнеспособных Материков, которые в естественных условиях погибли бы сразу же после зарождения. Жаль, что модифицированные системы не способны воспроизвести себя в потомстве, однако нам сопутствовала неожиданная, хотя и случайная удача. Новый Разум получит необходимый ему Белок!

 Невольно взмахнув рукой, Таня задела настольную лампу. Тут же поспешно поправила развернувшийся абажур, но свет ночника все-таки потревожил спящего Анвара. Он потряс головой, открыл сначала один глаз, потом другой и хотел уже вновь провалиться в забытье, но внезапно осознал, что жена не лежит рядом с ним, а сидит за столом и пишет.

 – Танюша, ты почему не спишь? Опять фиксируешь свои наблюдения? Почему ты не отдала сегодня дяде Сереже рукопись Ада Эрнестовны?

 – Да я его сегодня почти не видела, потом мы все носились с этой лисой, – ее сознание прислушалось к наступившей тишине, – завтра все ему вручу и в придачу отдам свою тетрадку. Ладно, спать, – аккуратно уложив бумаги в папку, она сунула их в шкаф, юркнула в кровать и сразу же очутилась в крепких объятиях мужа.

До утра они занимались любовью, но едва задремали, как их разбудил крик Гюльнары, громко стучавшей в дверь и звавшей мать:

 – Мама! Открой скорей, мама!

 Зара уже поднялась и возилась на кухне вместе со старшей невесткой. Накинув платок, она поспешно откинула щеколду и впустила дочь. Голос ее дрожал.

 – Гюля, что такое? Что? Что-то с Шабной? Или с твоим мужем?

 – Нет-нет, с ними нормально, – Гюльнара буквально упала на стул, закрыв лицо, Зара немедленно успокоилась и даже немного рассердилась.

 – Тогда чего ты кричишь? Я дверь специально на задвижку закрыла, чтобы кот ночью не удрал, а ты стала кричать, я и не заметила, как он между ног проскочил. Теперь опять два дня где-то бегать станет.

 – Мама, – тихо сказала Гюля, отнимая от лица руки, – беда, мама! Супойнат, жена Юсуфа, родила нынче ночью. Но лучше бы ей не рожать – ребенок… Я и говорить боюсь, на кого он похож. Бабушка Асият помогала акушерке принимать роды, и теперь ей плохо – лежит и встать не может. Уже из дома в дом весть пошла, – она заплакала, ее слушали разбуженные шумом отец и старшие братья, на пороге своей комнаты, обнявшись, стояли Анвар и Таня. Гюля снова заговорила: – Фируза собрала женщин – кричит, что это наша невестка Таня беду на всех накликала. Люди сюда идут, я обогнала их, а Рамазану сказала, чтобы за дедушкой Рустэмом бежал. Тане уйти куда-то надо – спрятаться.

 – Еще чего, – выходя из спальни, сердито возразил Аслан, ее отец, – нас тут четверо мужчин, мы что, с глупыми женщинами не совладаем? А раз Рамазан к отцу побежал, то он сейчас на машине подъедет – поговорит с этими дурами.

 – Там не только женщины, папа, Юсуф совсем обезумел от горя – он ведь наследника ждал и дождаться не мог. Его друзья с ним идут, и Курбан тоже сам не свой – боится он, его жене скоро рожать.

 – Ничего, разберемся.

 Его прервал гул голосов под окном. В дверь застучали, пронзительный голос Фирузы перекрыл шум толпы.

 – Хозяева, откройте! Пусть ваша младшая невестка к нам выйдет!

 – Уведи жену в комнату, – велел Анвару отец, подходя к двери. Распахнул ее и встал на пороге, заслонив своим массивным телом проход. – Что вам надо в такой ранний час, соседи? – в этот момент он очень походил на Рустэма Гаджиева, своего отца, и люди на миг смущенно приумолкли, но потом вновь послышались выкрики:

 – Позови младшую невестку!

 – Пусть объяснит, за что принесла горе в наше село!

 – Какая чушь! – Таня шагнула было к двери, но Анвар ее отстранил.

 – Уходи! Сиди в нашей комнате и не высовывайся!

 – Дядя Аслан, впусти меня, я должен с ней поговорить! За что? – исступленно кричал Курбан. – Пусть скажет, пусть объяснит, у меня жена беременная! Не впустишь – все равно войду!

 – Ты, что подраться со мной хочешь? – с усмешкой взглянув на щуплого низкорослого юношу, спросил четвертый сын Рустэма Гаджиева, легонько шевельнув могучими плечами.

 Зара властно отстранила рукой старшего сына, который при слове «подраться», метнулся было к отцу, шагнула вперед и встала рядом с мужем.

 – Ближе к вечеру приходите, соседи, я всех за стол усажу и долмой накормлю, а сейчас на работу пора, солнце поднялось.

 – Не до работы мне, тетя Зара, – угрюмо проговорил Юсуф. – Жена рассудка лишилась, а сын…

 – Ты умный парень, Юсуф, – в голосе Аслана звучало глубокое сочувствие, – ты на глазах моих вырос, твоя боль – моя боль. Но неужели ты веришь, что это Таня виновата? Как ты, комсомолец, веришь, что можно накликать беду?

 – Не до комсомола мне теперь, пропади он пропадом, – и такая горечь слышалась в словах молодого человека, что никто не одернул его за аполитичное высказывание.

 Возбужденные возгласы, несущиеся со всех сторон, начали утихать, но тут Фируза, стоявшая все время с заложенными за спину руками, неожиданно заголосила:

 – От нее, от Тани вашей, все беды нашему селу! Она порчу навела, больше некому! И мать ее такая же была – забыли? Шлюха и убийца!

 Оттолкнув Анвара и пытавшуюся схватить ее за подол платья Гюльнару, Таня выскочила на крыльцо.

 – Прекратите немедленно! – крикнула она Фирузе – И больше никогда – слышите? – не смейте…

 Зашуршали колеса, и возле дома остановился автомобиль директора совхоза. Из него выскочили Рустэм, Сергей, Халида и молоденький милиционер Назим.

 – В чем дело? – сурово оглядев толпившихся людей, спросил Гаджиев-старший. – Почему не на работе? Юсуф, ты сейчас повезешь жену в Тбилиси в больницу – я уже звонил, договорился. А остальные – по рабочим местам.

 Недобро оглядываясь на Таню, люди начали расходиться, и тут пронзительный вопль вновь нарушил установившееся было спокойствие.

 – Не-е-т!

 Выдернув из-за спины руку, сжимавшую острый камень, Фируза размахнулась и метнула его в сторону Тани. Глухой удар, короткий стон – никто даже не понял, что случилось. Анвар подхватил обмякшее тело жены, отчаянно закричал:

 – Таня!

 Равнодушный взгляд Тани был устремлен ввысь, по щеке от виска стекала тонкая струйка крови. Она уже не могла слышать горького плача Халиды, почувствовать, как дрожащие руки отца гладят лицо, стирая кровь.

 – Таня, доченька! Доченька, родная моя, как же это? Что же это?

 Поздно вечером приехавшие из районного центра следователь и два милиционера увезли Фирузу в тюрьму. Тело Тани на экспертизу забирать не стали – в этом не было необходимости, потому что многочисленные свидетельские показания позволили до мелочей восстановить картину преступления. Она лежала на столе в доме Аслана и Зары Гаджиевых, и руки ее были сложены на груди по русскому обычаю. На тумбочке у стены горела свеча, а рядом с ней стояло глубокое блюдо, полное хинкали.

 Сергей, осунувшийся и за один день, казалось, постаревший лет на десять лет, стоял рядом, вглядываясь в неподвижное лицо дочери. Губы его беззвучно шевелились, неслышно шепча:

 – Вот как получилось, доченька, вот ведь как оно получилось.

 В соседней комнате Анвар лежал на кровати, и лицо его было белым, как бумага, глаза широко открыты. Приезжавший врач недавно ввел ему лекарство, но оно почти не подействовало. Перед глазами стоял туман, мелькало лицо Тани, с губ срывались бессвязные фразы. Заплаканная Гюля сидела рядом с братом, время от времени прижимая к губам его руку.

 – Брат, – всхлипывала она, – не надо, прошу тебя!

 В соседней комнате слышались приглушенные голоса Зары и ее невесток. Чернота за окном начала светлеть, и вот уже первый луч солнца пробился сквозь задернутые шторы. И вновь за окном послышался шум голосов, напоминавший шум реки Джурмут в дни половодья. Зара вошла и встала рядом с дочерью.

 – Сейчас милиционер из райцентра приезжал, – тихо сказала она, – ночью Фируза в камере удавилась.

 Ахнув, Гюля в ужасе уставилась на мать.

 – Как же так они не углядели?

 – Ее до утра в камеру с двумя спекулянтками посадили. Они ночью спали, ничего не слышали, а утром встали – она на своем поясе на решетке висит. Сразу охранника позвали, конечно, но уже ничего было не сделать.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Из хроник Носителей Разума

Сразу после Катастрофы началась эра Возрождения. Они, Возродившиеся после Катастрофы, дали начало нынешней цивилизации Носителей Разума. Первобытное мышление Возродившихся предков отличалось наивностью, поведением их в основном руководило желание удовлетворить свой голод. Самая нелепая попытка раздобыть себе Белок для пропитания вошла в историю Разума под названием Эксперимент Модификации. Возродившиеся наивно полагали, что смогут перехитрить мудрую Природу и создать высокоорганизованные Материки с Белком, идентичным Белку Носителей Разума, но их ждала случайная Удача. Еще и трижды не обошла Планета греющую ее Звезду после Катастрофы, а Эксперимент Модификации уже мог быть завершен, наступила эра Знания.

 Игорь Петрович Эйзнер, провожая посетителя, выглянул в приемную. Секретарша, как раз в этот момент решившая припудрить нос, мгновенно сунула пудреницу в сумочку и изобразила готовность приступить к работе, но он махнул рукой и скрылся за дверью своего кабинета. Слегка пожав плечами, девушка собралась было возобновить прерванное занятие, но тут на столе ее зазвонил телефон.

 – Приемная заместителя министра. Сейчас узнаю, – строго сказала она неведомому собеседнику и, нажав кнопку селектора, обратилась к начальнику: – Игорь Петрович, профессор Муромцев звонит – он только что прилетел, спрашивает, вы его примете?

 – Да-да, мы созванивались, пусть сразу же приезжает.

 Пропуск Сергею был заказан заранее, секретарша с любезным видом сказала:

 – Игорь Петрович вас ждет.

 Массивная дверь, обитая дерматином, открылась, пропустив профессора Муромцева в кабинет замминистра, и бесшумно захлопнулась за его спиной. Игорь Петрович с улыбкой шагнул навстречу посетителю, стиснул его плечи, и тут же превратился в Гарьку Эйзнера, бывшего университетского товарища Сергея.

 – Поверить, не могу – Серега! Нет, ты скажи, сколько мы не виделись – лет двадцать? Погоди, дай взгляну – вроде не поправился. А меня жена все время пилит, что толстею, на диету сажает.

 – Ирка? – опускаясь на мягкий стул, хмыкнул Сергей. – Припугни, скажи, что будет морить голодом – пойдешь из министров в трубочисты. Худым в министерстве делать нечего.

 Звучно расхохотавшись, Эйзнер пригладил седые волосы.

 – Чего мне всегда не хватало для полноты счастья, так это твоих мудрых советов! Но ты-то сам, честно говоря, фигуру сохранил, как тебе это удалось? – он нажал кнопку селектора и отрывисто бросил: – Ирочка, два кофе и прочее ко мне в кабинет, пожалуйста.

 Муромцев попробовал возразить:

 – Гарик, я не хочу отнимать у тебя лишнее время…

 – Перестань, какое время! Времени вагон, не знаю, куда его девать, – замминистра улыбнулся собственной шутке

 Сергей подождал, пока вошедшая с подносом Ирочка все расставит и выйдет, а потом негромко спросил:

 – Ты просмотрел материалы и служебную записку, которые я представил месяц назад?

 – Да-да, – Эйзнер отвел взгляд, – крайне интересное исследование, эти бактерии, которые ведут себя подобно разумным существам.

 – Что ж, рад, что ты не считаешь все это плодом моей фантазии, как некоторые. Сурена Вартановича уже нет в живых, и поддержать меня больше некому.

 – А как же твой брат?

 – Когда речь идет о bacteria sapiens, Петя всегда предельно осторожен, а сейчас после смерти жены он так подавлен, что ни о чем не может думать.

 – Да, я знаю, – вздохнул Эйзнер. – Очень тяжело, конечно, у меня к Злате Евгеньевне всегда было особое отношение. Помню вашу квартиру на Лиговском – огромные апартаменты с высокими потолками. Сколько раз я у вас ночевал, когда мы готовились к экзаменам! Засидимся за полночь, а Злата Евгеньевна зайдет и скажет: «Звони маме, Игорек, что ты остаешься у нас, а то она будет беспокоиться». Господи, какая же была красивая женщина! У меня всегда сердце замирало, когда она смотрела на меня! В последний раз я ее видел… дай вспомнить… Да, в шестидесятом, когда заходил к вам перед отъездом в Москву. Болезнь Альцгеймера, как мне говорили?

 – При жизни поставили диагноз болезнь Альцгеймера, но при вскрытии – мы с Петей оба присутствовали – картина ему не соответствовала. Налицо было губчатое изменение вещества мозга, астроцитарный глиоз. Моя жена лично проводила дополнительное генетическое исследование и выявила мутацию гена, кодирующего синтез прионового белка. Посмертный диагноз – болезнь Крейтцфельдта-Якоба. Я не стал спорить с патологоанатомом, хотя придерживаюсь другой версии. Злата была носителем bacteria sapiens.

 – Бог мой, неужели ты видишь здесь какую-то связь?

 – Похожие заболевания я наблюдал среди жителей той местности, где находится наша научно исследовательская база, и где практически все население является носителями bacteria sapiens. Правда, летальных случаев немного, и родственники не позволили провести вскрытие – ссылались на местные обычаи. Поскольку криминала не было, настаивать я не мог, но клиника заболеваний сходна – у всех больных в различной степени происходит изменение личности. Но главное, что аналогичную картину мы наблюдали при вскрытии павших диких и домашних животных – половина мозга просто-напросто превращена в губку.

 – Возможно, тут есть связь – считается, что спорадическая форма болезни Крейтцфельдта-Якоба вызывается заражением. Ты сделал большую ошибку, Сережа, необходимо было настаивать на вскрытии – вспомни эпидемию «коровьего бешенства» в Англии.

 Сергей криво усмехнулся.

 – Я подавал рапорт в министерство. К сожалению, никакой реакции не последовало.

 Эйзнер вспомнил, что на одном из закрытых совещаний в министерстве вопрос о случаях заболеваний, сходных с «коровьим бешенством», действительно поднимался. Однако в памяти Игоря Петровича сохранились лишь сильнейшее недовольство министра по этому поводу и разговоры о политической подоплеке, поскольку, по мнению видных специалистов, в СССР «коровьего бешенства» нет и быть не может.

 – Да-да, – он неловко поерзал в кресле, – сейчас вспоминаю. Там, кажется, даже ЦК вмешивалось, или я что-то путаю?

 – Нет, все правильно. Видишь ли, первой из погибших была жена директора совхоза Сабина Гаджиева. Я всегда считал Гаджиева своим другом, знал его, как человека с широкими взглядами, образованного и мудро мыслящего, поэтому уговаривал согласиться на посмертное исследование мозга Сабины. Однако он неожиданно пришел в бешенство, обратился в ЦК и одновременно встретился с какими-то правозащитниками. Те сразу раздули все так, будто мы чуть ли не производим бактериологическое оружие, потребовали расследования. После этого, собственно, и поднят был вопрос о закрытии нашей базы.

 – Гм. Кажется, там среди населения, живущего в районе базы, случались рождения детей с аномалиями?

 Игорь Петрович теперь отчетливо припомнил письма скандального директора совхоза Гаджиева, которые ЦК направило в министерство с пометкой «разобраться». Гаджиев сначала утверждал, что над его односельчанами проводятся опыты, потом требовал разрушить какие-то строения, для постройки которых ввезли радиоактивный цемент из Чернобыля. В совхоз трижды приезжала комиссия с журналистами, поскольку Гаджиев обращался еще и к правозащитникам. Радиации или следов бактериологического оружия не обнаружили, хотя на саму базу комиссию не пустили – объект считался засекреченным, – детей с аномалиями или хотя бы их медицинские карты никто из членов комиссии не увидел, однако свободная пресса немедленно отреагировала, обвинив руководство базы во всех возможных грехах.

 – Давай, я тебе все изложу в хронологическом порядке, – сказал Сергей. – После Чернобыля bacteria sapiens исчезли, и мы считали, что они погибли. В течение последующих двух лет ни женщины, ни самки животных в совхозе не беременели. Первый приплод коровы и овцы принесли весной восемьдесят восьмого, у их потомства мы выявили самые невероятные с точки зрения законов генетики мутации. Летом впервые за два года родила местная женщина, и это для всех нас оказалось кошмаром – жуткое уродство новорожденного. После того, как у трех женщин подряд родились дети с тяжелейшими аномалиями, женщины боялись беременеть. Я настаивал на консультации в генетическом центре, но родные даже не подпустили к этим детям врача – увезли их из совхоза и спрятали где-то в горах у родственников. Я связываю эти случаи с мутацией bacteria sapiens, поэтому нам просто необходимо продолжить исследования. Поэтому я в докладной записке, что базу закрывать ни в коем случае нельзя, и прошу тебя меня поддержать.

 Замминистра Эйзнер смутился.

 – Почему ты так уверен, Сережа, что это связано с мутацией твоих бактерий? – отведя глаза в сторону, спросил он. – После Чернобыля мне приходилось бывать в местах пострадавших от катастрофы – там тоже встречаются случаи аномалий среди новорожденных.

 – Район совхоза не является зоной бедствия. Но главное не это, а характер обнаруженных нами мутаций. Мы ведь с тобой биологи, Гарик, и лучше других знаем азы генетики. Тебе не хуже, чем мне, известно, что в целях сохранения вида природа проводит жесткий отбор. Аномалии возникают довольно часто и могут быть вызваны самыми разными причинами – радиацией, химикатами и прочим, – но мутация мономорфных генов однозначно приводит к гибели зародыша, иначе мы были бы сплошь и рядом окружены мутантами. Так вот, здесь налицо выживание особей, которые должны были погибнуть сразу после зачатия – когда утрачены все признаки видовой принадлежности. До сих пор в лесу на плато ты сможешь увидеть неизвестных науке животных самой невероятной окраски. Посмотри на фотографии – к какому классу ты отнес бы эти создания? Млекопитающие, пресмыкающиеся, земноводные? Или, может быть, рыбы?

 Замминистра уставился на разложенные Сергеем снимки, где были запечатлены странные существа, и потер лоб.

 – Ты хочешь сказать…

 – Я хочу сказать, Гарик, что эти животные относятся к подтипу позвоночных теплокровных животных к классу млекопитающих – новый вид, так сказать. Вид, который мутанты bacteria sapiens создали для каких-то своих целей. Ты мне все еще не веришь?

 Откинувшись назад, Эйзнер надел очки и вновь наклонился над фотографиями.

 – Я не сказал, Сережа, что не верю тебе, но… но что это? Это… ребенок?

 – Единственный снимок, который я успел сделать, – криво усмехнулся Сергей. – В ноябре восемьдесят восьмого в совхоз приехала работать молодая пара из Дербента – зоотехники. Жена, Оксана, была уже беременна, а через месяц родила нормальную девочку. Сразу пошли разговоры – почему, дескать, ребенок, зачатый в Дербенте, оказался нормальным, а женщины в совхозе рожают уродов? Неожиданно припомнили, что в конце восемьдесят шестого к экспериментальному корпусу нашей базы пристраивали крыло, и какому-то умнику взбрело в голову, что тогда из Чернобыля привезли радиоактивный цемент, и уродства у новорожденных вызывает радиация. В то время у меня с Рустэмом Гаджиевым еще были нормальные отношения, и он контролировал ситуацию в селе, иначе нас просто разгромили бы. Весной восемьдесят девятого молодежь начала уезжать из совхоза – куда угодно, лишь бы подальше, – а за ними тянется старшее поколение. За четыре месяца село практически обезлюдело – бросают дома, скот, вещи. Осталось несколько семей, в основном, старики.

 Вздохнув, Игорь Петрович решил высказать все напрямую.

 – Я ничем не смогу помочь тебе, Сережа, и вряд ли сам министр сможет. Этот Гаджиев обратился к правозащитникам, вокруг твоего совхоза начнут сновать репортеры – у нас ведь теперь везде гласность. Такого понапишут, что в страшном сне не привидится, эта тема для них – манна небесная. Связываться с ними вряд ли кто захочет, и базу твою, скорей всего, закроют.

 – Я ведь прошу только создать компетентную комиссию. Пойми, приезжали представители Красного Креста, задавали совершенно безграмотные вопросы, а потом в зарубежной газете появилась вот эта заметка, читай: «…в одном маленьком селе на территории Дагестана в СССР проводят опыты над людьми».

 Эйзнер повертел вырезку в руках, потом отложил ее и тяжело вздохнул.

 – На данный момент вряд ли какая бы то ни была комиссия решится спорить с международным Красным Крестом. Ты ведь не хуже меня знаешь, Сережа, что в узкой научной области компетентен только тот, кто непосредственно занимается конкретным вопросом. Для тебя сейчас верней всего было бы заручиться поддержкой Петра Эрнестовича, а не моей, он – ученый с именем, академик.

 – У Петра своя точка зрения на этот вопрос, и я пока не хочу его вмешивать – он сейчас в таком состоянии, что даже поговаривает об уходе с поста директора института.

 – Я знаю, – кивнул Эйзнер, – но пока и у нас в министерстве, и в Академии все надеются, что он передумает – такого талантливого руководителя трудно сразу заменить. Кстати, я слышал, Петру Эрнестовичу предложили прочитать курс лекций в Гарвардском университете?

 – Это было весной, еще до болезни Златы, потом все ушло на второй план.

 – Долго она болела?

 – Первые признаки мы заметили за месяц до смерти, но, возможно, болезнь началась раньше. Ту же самую картину я наблюдал у Сабины Гаджиевой. Похоже, что и Рустэм страдает аналогичным заболеванием, но у него, как и у некоторых других, процесс замер, не дойдя до летального исхода. В любом случае комиссия нужна, чтобы взять под контроль всех носителей bacteria sapiens – их здоровье и жизни под угрозой.

 Во взгляде Эйзнера, который он бросил на Сергея, читалось явное сожаление.

 – Поверь мне, Сережа, никто этим заниматься не будет, никакая комиссия. Мой совет тебе: не связывайся со всеми этими правозащитниками и с этим Гаджиевым, у которого, как ты говоришь, поехала крыша. До конца квартала спокойненько вывезите себе с базы все образцы и оборудование – часть разместите у себя в Питере, часть в Москве при каком-нибудь НИИ и продолжайте себе работать. Честно, Сережа, не смогу я ничего для тебя сделать! Мне легче добиться, чтобы вас дополнительно финансировали и выделили помещение, чем улаживать скандалы, раздутые правозащитниками и любителями гласности.

 – Что ж, я все понял, спасибо и на этом, Гарик.

 – Ну, что ты, Сережа, все, что могу. А чего не могу – не обессудь.

 Разговор был окончен. Игорь Петрович хотел было еще расспросить бывшего однокурсника о личной жизни и семье, но вовремя спохватился – кто-то недавно упомянул, что дочь Муромцева погибла, а жена у него теперь не Наташа, с которой Сергей познакомил его двадцать лет назад во время встречи выпускников их факультета, а какая-то другая. Нет, лучше ничего не говорить и не спрашивать – еще ляпнешь по незнанию бестактность. И, поднявшись, Эйзнер с радостной улыбкой потряс приятелю руку.

 ГЛАВА ПЯТАЯ

Из хроник Носителей Разума

 Случайная Удача Возродившихся, помогла цивилизации Носителей Разума вернуть себе память и знания Живших до Катастрофы предков. Нынешние поколения не испытывают голода – аккумулируя излучение греющей Планету Звезды, Носители Разума синтезируют необходимый для своего существования Белок. Мы больше не пытаемся спорить с Природой Планеты, ибо все в ней строго уравновешено – утратив способность изменять свой наследственный код, организм Носителя Разума приобрел стойкость к излучению девяносто второго элемента. Ныне нам известно, что Планета заселена мыслящими Белковыми Материками. Слившиеся Материки – те, кто еще до Катастрофы стали частью Носителей Разума, слившись с ними воедино. Постигнув знание Живших до Катастрофы о наследственной памяти, мы изучаем историю поколений Слившихся Материков.

 Холодной осенней ночью двадцать девятого года мощный взрыв, прогремевший на берегу реки Зуша, потряс стены домов на окраине Мценска. Молодая женщина с красивым, хоть и чуть тронутым оспой лицом спрыгнула с широкой русской печи и бросилась к колыбельке, где мирно посапывал носиком маленький светловолосый мальчик. Она крепко обняла ребенка и, встав на колени, уткнулась лицом в теплое одеяльце, которым он был укутан. Старуха со спутанными ото сна волосами тоже села и испуганно перекрестилась.

 – Что это было, Дося? – кряхтя, она сползла на пол и поплелась к окну, бормоча: – Господи, да неужели опять стреляют? Не видать нам, видно, покоя!

 Молодая продолжала прижимать к себе сына.

 – Не знаю, мама, – дрожащим голосом ответила она, – я не выдержу, если опять что-то…

 Однако выстрелов не было, невнятные отзвуки голосов вдали стихли, и над Зушей опять воцарилась тишина. Старуха напряженно и долго прислушивалась, вглядываясь в темноту за окном, потом с некоторым облегчением проговорила:

 – Нет, ничего не видно – на станции, может, что-то взорвалось. Оставь ребенка, не буди, а то испугаешь. Ложись, дочка, хоть отоспись нынче. Завтра у тебя выходной, на работу не нужно.

 С этими словами она полезла обратно на печь и вскоре уже негромко похрапывала, пригревшись под толстым теплым одеялом. Наконец и дочь решилась отойти от колыбельки. Забравшись на печь и прикорнув рядом с матерью, она закрыла глаза, но забыться ей удалось лишь под утро, и сон не принес успокоения – беспокойные образы в голове Доси переплетались с картинами прошлого, и дважды мать, пробуждаясь, сонно бормотала:

 – Перевернись на другой бок, Досенька, перекрестись, а то опять плохое тебе снится…

 … Когда в семье полковника Тихомирова родилась младшая дочь, родители дали ей редкое имя Феодосия. Дося, как звали девочку родные, была поздним ребенком – в год ее рождения старшая сестра как раз окончила гимназию и вышла замуж за молодого, но уже известного в Воронеже врача-окулиста, а братья-подростки поступили в кадетский корпус. Отец, Федор Андреевич Тихомиров, красавец и кумир полковых дам, со старшими своими отпрысками всегда был суров и взыскателен, но к малышке Досе питал особую нежность. Потому, возможно, что она единственная из всех детей унаследовала тонкие черты отцовского лица, и даже у незнакомых людей на улице светлели лица при виде очаровательной светловолосой девочки с огромными черными глазами.

 Безмятежное детство Доси закончилось в девятьсот пятом году, когда ее отец и оба брата погибли во время Мукденского сражения. Мать, в одночасье поседевшая и почерневшая лицом от горя, продала дом в Воронеже и вместе с одиннадцатилетней дочкой уехала в Мценск к своим родителям. Дося поступила в местную гимназию, где много лет преподавал ее дед по матери Прокоп Тарасович Саенко.

 Основной контингент здесь составляли купеческие дочки, большинство из которых с неприязнью встретили хорошенькую новую ученицу. Поэтому, наверное, особо близких подруг у нее никогда не было, и все свое свободное время девочка проводила с дедом. Высоко эрудированный и мудрый человек, он старался посвящать внучке как можно больше времени. Дочь же его, мать Доси, после пережитой трагедии полностью замкнулась в себе и почти забыла о девочке, пытаясь найти спасение от горя в вере и молитвах.

 В памяти Доси сохранились сияние купола собора Святителя Николая, звон колоколов и особый запах, стоящий в храме во время пасхальной службы. Синеватый дымок тонкой струйкой понимается от кадильницы, лицо матери с ввалившимися глазами кажется высеченным из камня, взгляд, устремленный на архиерея, застыл, лишь губы слегка шевелятся. Голос архиерея высоко взлетает к куполу.

 «Благослови, душе моя, Господа! Господи, Боже мой, возвеличился еси зело»

 Дося пытается молиться и не смотреть по сторонам, но взгляд ее невольно скользит по лицам толпящихся вокруг дам и барышень, и то ли от духоты, то ли от усталости в голову лезут грешные мысли.

 «Непонятно, зачем та барыня себе так высоко волосы взбила? На мопса стала похожа. Ей бы гладко причесаться и пробор сделать – совсем по-другому бы выглядела. А та уродина слева вообще непонятно на кого похожа – локонов себе сбоку напустила, а лицо худое, как у бабы-яги, и нос длинный. Жаль, что нельзя мне самой ее причесать, я бы ей косы вокруг головы уложила – лицо круглей бы стало, и нос не так скверно бы выпячивался»

 Девочке нравилось делать прически и стричь, но она даже сама на себе не могла поэкспериментировать – гимназисткам полагалось ходить с туго заплетенными косами. Мать же после гибели мужа и сыновей даже шляпок не носила, а всегда выходила из дома покрытая туго повязанным под подбородком черным платком, и, разумеется, она не позволила бы дочери касаться своих волос. Поэтому единственными клиентами Доси были ее куклы. Они покорно и безропотно подчинялись всем прихотям своей маленькой хозяйки, и единственное, о чем она могла бы сожалеть, так это о том, что у кукол после стрижки локоны уже не отрастают. К счастью дедушка Прокоп, знавший о слабости своей внучки, постоянно дарил ей кукол с длинными волосами.

 Весной девятьсот девятого Прокоп Тарасович умер от сердечного приступа. Любимого всеми учителя хоронил весь город. Отпевали его в Мценском соборе, и Дося, стоя у гроба и плача, шептала слова молитвы. Теперь ей было пятнадцать, и она лучше, чем четыре года назад, понимала, что такое утрата родного человека. В мае, когда занятия в гимназии закончились, приехала из Воронежа старшая сестра Маша и увезла Досю к себе.

 Почти три месяца девочка провела вместе с сестрой и ее детьми в богатом имении пригласившего их на лето князя Хованского – близкого друга мужа Маши. Хованский и его жена были завзятыми театралами и меломанами, в доме их постоянно гостили известные актеры и театральные критики. Прадед князя построил в своем имении небольшой театр, в котором когда-то играли крепостные актеры, а позже сами хозяева и их гости ставили любительские спектакли и водевили. Красивая девочка Дося, сыгравшая маленькую роль в одной из коротких пьес, вызвала дружное восхищение зрителей, и именно тогда к ней пришло желание стать актрисой.

 В Воронеж семья Маши вернулась в конце августа. Зятю нужно было съездить в Мценск по делам, и он собирался отвезти туда Досю – вскоре у нее должны были начаться занятия в гимназии. Однако девочка упросила сестру разрешить ей еще немного побыть в Воронеже, чтобы увидеть выступление приехавшего на гастроли московского театра.

 Игра актеров ослепила Досю. Трижды посмотрев «Графиню Мицци», поставленную по пьесе Шницлера, она твердо решила, что станет актрисой, и другой дороги в жизни у нее быть не может. В день отъезда труппы в Одессу Дося оставила сестре записку, что уезжает в Петербург учиться на актрису, и пришла в гостиницу, где остановились актеры. Режиссер Сергеев, которому было крайне некогда, оглядел девушку веселым, чуть нагловатым взглядом.

 «Вы что ж, мадемуазель, в артистки решили податься? Идите-ка лучше, барышня, домой к папеньке с маменькой, а то они волнуются»

 Дося ответила заранее придуманной ложью:

 «У меня нет родителей, я сирота, так что обо мне никто не волнуется. И я уже выступала… один раз, правда»

 «В любительском спектакле? Нет, милая барышня, прежде, чем стать настоящей актрисой, нужно много учиться, а у нас здесь не школа для юных дилетанток»

 Сергеев пренебрежительно махнул рукой и уже отвернулся, собираясь бежать дальше по своим делам, но Дося испуганно вцепилась в его рукав.

 «Я научусь! Я все буду делать, буду помогать, только возьмите меня в труппу!»

 Насмешливо хмыкнув, режиссер пожал плечами.

 «И что вы умеете делать? Нам лишние люди не нужны, обучать вас у меня нет времени»

 «Я прически умею делать. И вообще, буду делать все, что вы скажете. Все!»

 Она сказала это таким тоном, что Сергеев приостановился и окинул ее долгим оценивающим взглядом. Потом криво усмехнулся, придвинулся поближе и положил руку на упругое девичье бедро. В лицо Досе пахнуло перегаром.

 «Так уж и все?»

 Она не отодвинулась и не оттолкнула влажную ладонь. Подтвердила, глядя ему прямо в глаза:

 «Все. Я хочу быть актрисой, научите меня»

 В ту же ночь Дося оказалась в постели режиссера Сергеева и отдалась ему совершенно спокойно, без всяких сомнений и колебаний. Эта жертва, которую, как она считала, ей пришлось принести из любви к искусству, оказалась не столь уж неприятной – Сергеев был опытным любовником и отнесся к своей юной подруге достаточно бережно. Он не спрашивал, сколько ей лет и не испытал никакого чувства вины, когда убедился в невинности девушки – полагал, что раз она выбрала такой путь, то все равно достанется какому-нибудь проходимцу.

 Дося не пропускала ни одной репетиции, старательно вникая во все тонкости актерского мастерства, помогала костюмерше и в гримерной. У нее были хороший вкус и ловкие руки. Актеры быстро привыкли к девушке, и постоянно можно было услышать:

 «Досенька, взгляни, как я в этой ротонде»

 «Дося, помоги, пожалуйста закрепить тиару»

 Сергеев в постели был с ней ласков, а на людях сдержан, суров и требователен. На свой страх и риск он дал Досе маленькую немую роль служанки в пьесе Шницлера «Графиня Мицци», во время репетиций заставлял ее, как и других артистов, работать до изнеможения, не стесняясь, ругал при всех площадными словами, но она была счастлива. В Одессе спектакль с участием Доси прошел удачно, зрители с удовольствием аплодировали хорошенькой девчушке, пробегавшей по сцене в белом фартучке с изящной метелочкой, а местный фотограф по заказу Сергеева так ее и запечатлел – в костюме горничной, с метелочкой в руках.

 Из Одессы труппа отправилась в Тифлис, затем в Баку, Ашхабад и Самарканд, а после Рождества прибыли в Ташкент. На спектакле, который они давали в старом дворянском собрании присутствовал сам городской голова Николай Гурьевич Маллицкий.

 Между двумя действиями, когда Дося должна была пробежать по сцене со своей метелочкой, она осторожно выглядывала из-за кулис, разглядывая человека, о котором ходили легенды. Говорили, что прежде Маллицкий был редактором газеты, и в поисках материала пробрался в одну из страшных тюрем бухарского эмира – зиндан – чтобы взять интервью у узников. Что такое зиндан, Дося себе представляла – в холе, примыкавшем к зрительному залу, висела картина знаменитого художника Верещагина «Зиндан».

 В Ташкенте пробыли до начала февраля – ждали приезда театра Комиссаржевской, чтобы увидеть игру великой актрисы. Спектакль «Бой бабочек» с участием Веры Федоровны прошел там же, в старом дворянском собрании, собрав почти весь город. Досю, с замиранием сердца следившую за каждым движением Комиссаржевской, постепенно охватывало отчаяние – никогда ей самой так не сыграть! Бог не дал таланта, так что же она наделала? Ради чего бежала, обманула сестру, бросила мать, живет с чужим человеком? Может, ей следует уйти в монастырь и до конца жизни замаливать свой грех?

 На следующее утро после спектакля костюмерша Феня принесла страшную весть – в городе оспа, заболела Комиссаржевская, и говорят, что сердце у нее слабое, не выдержит. Торопливо набросив пальто, Дося побежала на Самаркандскую улицу, где жила Вера Федоровна. У подъезда толпились люди – ждали доктора. Он вышел, оглядел собравшихся, но ничего не сказал – сел в пролетку и махнул извозчику, чтобы трогал. Вернулся через час, привез с собой другого врача, и оба скрылись в подъезде.

 Дося простояла у дома на Самаркандской до сумерек, пока у нее не разболелась голова. Наконец не выдержала, поплелась домой, а голова болела все сильней, разламывалась поясница, и в горле пересохло. На сердце лежала тоска – горничная сообщила, что лучше Вере Федоровне не стало, и люди шептались, что ей не выжить. Войдя в гостиницу, где жили актеры, Дося потеряла сознание – страшная болезнь добралась и до нее.

 Ташкентская эпидемия оспы унесла жизнь двух человек из их труппы, а троих актрис так сильно обезобразила, что бедные женщины рыдали, глядя на себя в зеркало. У Доси осталось три или четыре неглубокие оспинки, и доктор успокоил ее, сказав, что со временем они будут почти незаметны. Придя в себя, она долго плакала, узнав о смерти Комиссаржевской и товарищей, а Сергеев сидел рядом и утешал. Сам он не болел, но трагедия выбила его из колеи и лишила душевного равновесия. Осунувшееся лицо режиссера с черными кругами вокруг глаз постарело, взгляд потух. Дося тихо спросила:

 «Что теперь? Вы уезжаете?»

 Несмотря на их близость, ей трудно было сказать ему «ты». Он помотал головой.

 «Нет, я разбит. Когда поправишься, отправлю тебя к матери, а я… Я останусь в Ташкенте. Коля Маллицкий поговорил с Керенским, и тот предложил мне преподавать историю в учительской семинарии»

 Дося не знала, кто такой Керенский, и не сразу сообразила, что Коля Маллицкий – тот самый знаменитый городской голова, спускавшийся в зиндан. В настоящее время ее интересовало другое, и голос ее дрогнул.

 «А… театр? Вы ведь вложили столько сил!»

 «Нет больше театра, а у меня внутри пустота. За эти дни я стал другим человеком. Знаешь, как бывает – кажется, что впереди столько надежд и свершений, а потом вдруг какая-нибудь нелепость, и в один миг все…»

 «Мама всегда говорила, что трудные минуты, когда уже ничего нельзя изменить, нужно уповать на Бога, и вера поможет нам перенести все испытания»

 Губы его искривила усмешка.

 «Возможно, но я плохой христианин. Ладно, не буду тебя расстраивать, пойду. Поспи»

 Наклонившись над девушкой, Сергеев поцеловал ее в лоб и хотел было подняться, но Дося вцепилась в его руку:

 «Подождите, посидите еще. А откуда вы знаете городского голову?»

 «Ах, это, – он слабо улыбнулся, – когда-то мы с ним вместе учились в Петербургском императорском историко-филологическом институте. Потом наши пути разошлись – я увлекся театром, а Колю, как лучшего выпускника, Керенский пригласил преподавать в Туркестанской учительской семинарии. Федор Михайлович Керенский – это главный инспектор учебных заведений в Туркестане, очень умный и интересный человек. В девятьсот первом Коля стал редактором «Туркестанских ведомостей», работал журналистом – в те годы он и пробрался в Бухару, спустился в зиндан. В девятьсот шестом его уволили, а через год вопреки всему выбрали городским головой – настолько велик его авторитет в Ташкенте. Сейчас у него грандиозные идеи – улучшить ирригационную систему, осветить улицы и прочее. Мне будет безумно интересно работать рядом с ним. Позже… когда чуть отойду, возможно, займусь созданием местного театра»

 Дося слушала, как завороженная:

 «А можно мне… можно мне тоже остаться? Я не могу сейчас вернуться к маме, понимаете, я… Ведь это был грех, что я обманула сестру, не подумала о маме, когда решила уехать с театром и… другое. Но я думала, что стану когда-нибудь великой актрисой, и искуплю свой грех, а теперь меня Бог наказал – я изуродована оспой»

 «Ты вовсе не изуродована, – в голосе Сергеева слышалось смущение – он понимал, что под словом «другое» Дося имела в виду их связь, – доктор сказал, что тебе повезло – когда пройдет воспаление, останется несколько оспинок, это не так страшно»

 «Все равно. Мне нужно искупить свой грех, но не так, как это делает мама. Она целые дни молится, чтобы утешиться после гибели отца и братьев, а я хотела бы делать что-то полезное людям, понимаете? Я хочу тоже остаться здесь и работать – в больнице помогать, например, или учить рабочих читать»

 Лицо Сергеева стало вдруг бесконечно уставшим.

 «На тебе нет никакого греха, девочка, не выдумывай, скорей всего, во всем виноват я. Но ты когда-нибудь выйдешь замуж, родишь детей и забудешь меня, как… как страшный сон»

 «Никогда! – она прижалась воспаленным еще лицом к его руке. – Я никогда не выйду замуж, потому что я теперь уродина. И ни в чем вы не виноваты, а я… я люблю вас!»

 Ей искренне казалось, что она говорит правду. На лице Сергеева появилось изумленное выражение.

 «Черт побери, я даже вообразить себе не мог, я думал, ты… Послушай, раз так, то будешь моей женой. Только… только обвенчаться я сейчас не могу – у меня жена в Ростове. Если сумею получить развод, то тогда…»

 Из Ташкента Дося написала матери и сестре – каялась в своем обмане, сообщила, что переболела оспой и вышла замуж. О том, что брак гражданский умолчала, писать свой обратный адрес не стала – не указала даже, в каком городе живет. А чтобы по почтовому штемпелю не выяснили, попросила возвращавшуюся домой актрису их бывшей труппы опустить письма в почтовый ящик в Москве.

 Первые четыре года жизни в Ташкенте навсегда остались в памяти Доси волшебной сказкой. Она довольно быстро привыкла к жаркому южному лету и теплой зиме без снега. Они теперь жили в большой квартире рядом с семинарией, где преподавал Сергеев. У них постоянно собирались художники и артисты, время от времени наезжали с визитами Маллицкий и вышедший в отставку в год их приезда Федор Михайлович Керенский.

 Доктора не обманули – спустя год лицо Доси вновь похорошело, о перенесенной оспе напоминали лишь несколько мелких рытвин. В тринадцатом году, когда в дворянском собрании праздновали пуск первого в Ташкенте трамвая, подвыпивший бельгиец Рожье кружил Досю в танце, шепча на ухо комплименты и, в конце концов, сделал вполне недвусмысленное предложение. Она покраснела, притворилась, что не поняла, но стало приятно.

 В год начала войны родился сын Федя, в семнадцатом, незадолго до того, как большевики взяли власть, появилась на свет дочка Маша. Девятнадцатый год стал черным для Доси – в январе, во время подавления белогвардейского мятежа, Сергеев возвращался домой из семинарии, и по дороге его настигла шальная пуля. Так и не дождавшись мужа, Дося узнала о его гибели лишь спустя два дня, когда стрельба затихла.

 Она осталась с двумя детьми на руках, и никто из прежних друзей не мог прийти ей на помощь – во время мятежа одни погибли, другие были арестованы, третьи просто боялись, потому что самого Маллицкого арестовали по подозрению в связи с мятежниками.

 Дося написала матери в Мценск, но ответа не получила – почта в те дни работала плохо, и письма терялись. Она устроилась уборщицей в сиротский приют – иначе им было бы не пережить голодное время. В двадцать первом, когда жизнь, казалось, наладилась, дети в приюте начали болеть дифтеритом. Заболели и Федя с Машей. Феди в одночасье не стало – задушил круп, а Машу увезли в больницу. Дося всю ночь просидела на скамейке у дверей, а утром к ней вышла нянечка с жалостливым лицом.

 «Доктор всю ночь пленки с горла снимал, чтобы не задохнулась. Сердце не выдержало, видно так уж ей на роду написано»

 И побрела Дося по улице, сама не зная куда. Приключилось с ней что-то странное – в голове зазвучало вдруг пение ангелов, а ноги сами понесли к Свято-Никольскому монастырю, но монастырь еще год назад был закрыт большевиками. Возле полуразрушенной, обсыпавшейся стены упала несчастная на колени и стала биться головой о землю. Разбилась бы до смерти, но проходившие мимо прохожие успели удержать обезумевшую от горя женщину – отправили в больницу, где врач ввел лекарство, погрузившее ее в забытье.

 В палате для психически больных Дося провела почти полгода. Лекарства не излечили ее от душевной боли, но сделали ко всему равнодушной. Выйдя из больницы, она устроилась работать в открытую нэпманом парикмахерскую – сначала сметала волосы клиентов, а потом сама начала стричь, причесывать и завивать.

 Получалось у нее хорошо, и от посетителей не было отбою – тайком от хозяек прибегали хохотушки-домработницы, чтобы сделать перманент, после собраний приходили комсомолки, желавшие избавиться от такого пережитка прошлого, как косы, приезжали на машинах жены ответственных работников и даже привозили своих мужей. Ссутулившуюся мастерицу с низко надвинутым на глаза черным платком, наполовину скрывавшим лицо, клиентки уважительно называли тетей Досей, и от этого она ощущала себя бесконечно старой.

 Осенью двадцать четвертого возле парикмахерской остановилась машина, и из нее вылез человек в кожаной тужурке с пышными волнистыми волосами и пронзительным взглядом. Нэпман, хозяин парикмахерской, поспешил к нему навстречу, усадил в кресло к Досе и выразительно сощурил один глаз, давая понять, что клиент – большая шишка. Она стригла густые волосы, стараясь попасть «в волну», чтобы форма волос было ближе к естественной. Клиент остался доволен – оглядел себя в зеркале, сказал:

 «Хорошо, – потом неожиданно резко спросил: – Вас как зовут, гражданка?»

 Дося не сразу поняла, что вопрос адресован к ней, немного помедлила, тихо ответила:

 «Тихомирова. Феодосия Федоровна Тихомирова»

 «Интересное у вас имя, гражданка Тихомирова. Вы кто по происхождению? Из дворян?»

 «Я… да»

 «И кто же у вас в семье служил в белой гвардии – муж, брат, отец?»

 «Никто. Мой муж был профессором семинарии, его убили в случайной перестрелке на улице, а отец и братья погибли еще в японскую войну»

 «Дети есть?»

 «Умерли»

 «Что ж, сочувствую вашему горю, гражданка»

 Когда он уехал, нэпман, опасливо оглянувшись, шепотом объяснил:

 «Это товарищ Варейкис, секретарь среднеазиатского бюро».

 Вечером следующего дня, перед самым закрытием парикмахерской, у входа вновь остановился автомобиль. Красноармеец в форме велел испуганной Досе сесть в машину:

 «Товарищ Варейкис приказал доставить вас к нему»

 Без кожаной тужурки он выглядел иначе – казался моложе и проще. Велел не допускающим возражения тоном:

 «Сними платок и выпрямись. Почему ты одеваешься во все черное?»

 «Я в трауре»

 Под его пристальным взглядом она послушно выпрямилась, стащила с головы платок, и пышные светлые волосы рассыпались по плечам. Губы Варейкиса скривились в усмешке.

 «Так я и думал! Сколько тебе лет, гражданка?»

 «Тридцать»

 «Тридцать лет – не старость, мне тоже тридцать. От кого ты прячешь лицо, гражданка, почему скрываешься? Или это маскировка? Тебе есть, что скрывать от Советской власти?»

 Дося затряслась мелкой дрожью.

 «Я… я не… Вы меня арестуете?»

 Он придвинулся к ней совсем близко, взгляд его стал хищным.

 «Арестами занимается ЧК. Разденься, гражданка, я хочу, чтобы ты удовлетворила мое желание»

 Впервые после смерти детей Досе стало смешно. Она могла бы предположить, что ее заподозрили в контрреволюционном заговоре или собираются арестовать за дворянское происхождение, но чтобы Варейкиса привлекло ее тело… Сама она давно уже считала себя глубокой старухой.

 «Вы шутите? – в голосе ее против воли прозвучала насмешка. – Вам что, больше не с кем удовлетворить ваши потребности?»

 «Есть. Но я хочу тебя»

 Он придвинулся ближе, и Дося, отпрянув, невольно бросила взгляд в сторону стоявшего напротив нее большого зеркала. С ней встретилась глазами женщина с прекрасным молодым лицом, стройной фигурой и пышными белокурыми волосами. Это потрясло ее гораздо сильнее, чем непристойное предложение всесильного большевика. В изумлении она сделала два шага навстречу своему отражению, потом спохватилась и набросила на голову платок. Дрожащими руками затянула концы под подбородком, низко надвинула на глаза.

 «Разрешите мне уйти, прошу вас!»

 «Не разрешаю!»

 Его руки стиснули ее плечи, притянули к себе. Сопротивляться у Доси не было сил, но виной этому была не физическая слабость – возможно, она и сумела бы оттолкнуть Варейкиса, но ее тело, давно не знавшее близости с мужчиной, невольно потянулось ему навстречу. Животная страсть захлестнула, лишила способности думать. Когда пришла в себя, они лежали обнаженные, и рука Варейкиса продолжала обнимать ее плечи. Их одежда, сброшенная впопыхах, была разбросана по кабинету, а в стороне на стуле лежал маузер. Невольно мелькнуло: «Я могла бы его сейчас убить».

 Словно услышав движение ее мысли, Варейкис пошевелился, поднял голову.

 «Ты мне понравилась, гражданка Тихомирова, я никогда не встречал таких, как ты. Думаю, мы еще много раз будем вместе»

 Досю охватил ужас.

 «Нет! Вы получили от меня, что хотели, а теперь дайте мне уйти! Я больше не хочу вас больше видеть! Никогда!»

 «Почему? – удивился он. – Тебе ведь тоже было хорошо, как и мне. Я знал много женщин – и из рабочего класса, и из дворян, даже одну княжну. Но такой горячей еще не встречал».

 «Мне… противно!»

 Взгляд его блеснул сталью, голос неожиданно стал резким.

 «Противно? Потому что ты из дворян, а я сын простого рабочего? Но ты забыла, гражданка Тихомирова, чья сейчас власть! Рабочий класс правит страной, а бывшие дворяне на него работают. А того, кто не хочет, тех мы ставим к стенке!»

 «Я не это хотела сказать, мне не вы противны, а я сама. Потому что этого не должно было быть, потому что это грех»

 «Неужели ты все еще веришь в бога, гражданка Тихомирова? – иронически спросил Варейкис. – Ничего, я займусь твоим воспитанием. Скоро ты поймешь, что бог – это сказки, придуманные церковниками, чтобы морочить головы простым людям и держать их в повиновении. В нашей новой стране не будет ни попов, ни церквей – мы их всех разрушим под корень»

 Дося села, прикрывая руками голые груди, и огромными черными глазами посмотрела на лежавшего Варейкиса сверху вниз.

 «Вы можете разрушать церкви и убивать, – тихо сказала она, – но вам не добраться до Бога, Он от вас слишком далеко»

 «В небе что ли? Ничего, уже аэропланы летают, и туда доберемся»

 «Бог везде – с теми, кто верит, и с теми, кто не верит. Возможно, и вам придется когда-нибудь к нему обратиться. А теперь разрешите мне уйти»

 С минуту он разглядывал молодую женщину чуть прищуренными глазами, потом кивнул.

 «Сейчас можешь идти, но скоро мы опять увидимся, я тебя не оставлю, запомни»

 В ту же ночь Дося купила билет на поезд и уехала из Ташкента, не взяв с собой ничего, кроме маленького узелка с вещами. Зарплату в парикмахерской за этот месяц ей еще не выплатили, поэтому денег едва хватило, чтобы добраться до Мценска.

 Мать жила в том же маленьком домике на берегу Зуши. Дочь она упрекать в былых грехах не стала – что случилось, того не изменить. Сказала лишь:

 «Знала, что ты вернешься когда-нибудь, молилась за тебя»

 Рассказала, что бабушка умерла еще до революции, сестра Маша жила все там же – в Воронеже. В девятнадцатом белые мобилизовали ее мужа военным врачом в казачьи войска, а в двадцатом красные после разгрома белогвардейцев расстреляли. Дети Маши были уже взрослые и работали, Маша преподавала в школе.

 Спустя две недели Дося устроилась на работу – в местную парикмахерскую. Черной одежды больше не носила, хотя одевалась просто. Мужчины на улице оборачивались и глядели вслед – кто робко, кто откровенно нагло, – клиенты, стригшиеся в парикмахерской, пытались назначить свидание. Она спокойно отвечала «нет» и смотрела на очередного поклонника таким равнодушным и холодным взглядом, что ему становилось не по себе.

 Ночью наваливались женская тоска и одиночество, хотелось стонать и грызть подушку, а в памяти против воли возникал образ Варейкиса. После этого сама себя стыдилась, вечерами приходила вместе с матерью в храм, ставила свечку перед иконой. Глядя на светлый лик обнимавшей младенца женщины с тонким лицом, вытирала слезы и замаливала грешные мысли. Шли годы, и однажды мать робко заметила:

 «Хорошо бы замуж тебе выйти, Досенька»

 «Что ты, мама, я уже старая»

 «Какая ты старая, ты еще детей нарожать можешь. Подумай, дочка»

 «Да за кого мне выходить? Я у себя в парикмахерской постоянно разные предложения слышу, может, мне за коммунара на один день выйти?»

 «Не дай Бог! Пусть они на своих суфражистках женятся и потом с ними разводятся. Но разве хороших людей мало? Инженер Абрикосов вон. Мать его со мной дружит – говорила, что нравишься ему, только он не решается тебя просить, потому что вдовец, и дочка у него от первой жены. А человек он хороший – крупный специалист и в церкви с тобой обвенчается. Можно ему хоть заходить к нам иногда?»

 «Хорошо, пусть заходит»

 Абрикосов, высокий полный мужчина с добрым лицом, начал к ним заходить. Он приносил цветы и смотрел на Досю преданными собачьими глазами. Она была к Абрикосову совершенно равнодушна, но, возможно, и согласилась бы за него выйти, однако спустя четыре года после бегства из Ташкента жизнь ее в одночасье резко изменилась.

 В одну из дождливых октябрьских ночей возле их маленького домика остановился черный автомобиль. Люди в кожаных тужурках с маузерами на боку увезли Досю в ЧК, и следователь с усталым лицом долго и нудно допрашивал ее о жизни в Ташкенте, о знакомстве с Керенскими и Маллицким.

 «Федор Михайлович Керенский был хорошим знакомым моего мужа, – сказала она, – его сына Александра я почти не знала – видела всего дважды в дворянском собрании. Николай Гурьевич Маллицкий был другом моего покойного мужа, он прекрасный и благородный человек, большой ученый никогда не занимался никакими контрреволюционными заговорами, если именно это вас это интересует»

 Следователь усмехнулся и неожиданно резким тоном спросил:

 «Вы знали, что муж вашей сестры служил в деникинских войсках?»

 «Я в последний раз видела его в десятом году, а потом больше десяти лет не поддерживала связи с родными. Но мой зять был врачом, мирным человеком, я уверена, что его принудили служить белым»

 Он ничего не ответил, велел ее увести. Она дважды споткнулась, пока молодой красноармеец вел ее вдоль длинного унылого коридора. В небольшом кабинете, стоя спиной к вошедшим, смотрел в окно человек с пышными волнистыми волосами, показавшимися Досе странно знакомыми. Красноармеец вышел, не произнеся ни слова. Человек медленно повернулся, и Дося прикрыла рот ладонью, чтобы сдержать крик – перед ней стоял Варейкис.

 «Вот я тебя и нашел, гражданка Тихомирова, – в голосе его не было ни гнева, ни угрозы, скорее насмешка. – С годами ты только хорошеешь, и черный платок перестала носить. Много у тебя было любовников за эти годы? – внезапно шагнув к ней, он стиснул ее плечи и с исказившимся от ярости лицом проговорил сквозь зубы: – Впредь запомни: бегать от меня бесполезно. Знаешь, кто я теперь? Первый секретарь обкома всей Центрально-Черноземной области. В Мценске, Орле, Тамбове, Воронеже и еще много где мое слово закон, так что не советую меня раздражать. Ты будешь делать все, что я скажу»

 Дося подумала о матери, сестре, племянниках, и не посмела спорить – покорно опустив голову, тихо спросила:

 «Что я должна делать?»

 В те дни, когда он появлялся в Мценске, за ней приезжала машина. Варейкис в постели был горяч и нетерпелив, тело Доси, жаждущее мужской ласки, тянулось к нему, и из-за этого душе было тяжело и совестно. Он дарил дорогие подарки, которые Дося сразу же прятала в большой деревянный сундук, стараясь, чтобы они не попались на глаза матери – боялась расспросов. Но мать ни о чем не спрашивала, лишь крестилась, глядя на дочь странными глазами, и о свадьбе больше не заговаривала. Люди шептались за ее спиной и посматривали с опаской, кто-то хмурился при встрече, кто-то заискивал. Клиенты в парикмахерской перестали с ней заигрывать, Абрикосов больше не дарил цветы и не приходил. Через полгода она забеременела, но побоялась ему признаться – ей хотелось оставить ребенка, но почему-то казалось, что Варейкис непременно будет настаивать на аборте.

 Так получилось, что больше месяца они не встречались – в районе бурными темпами шла коллективизация, и Варейкис был очень занят. Эта отсрочка неизбежного разговора принесла Досе некоторое облегчение. После работы, бродя по берегу Зуши, она еще и еще раз повторяла про себя слова, которые собиралась сказать ему при встрече. В воздухе стоял запах уходящего лета, издали доносились голоса, по большаку к станции со скрипом катили телеги, слышался лай собак.

 Иногда в воздухе повисали крики и детский плач, тогда у Доси больно сжималось сердце – опять гонят раскулаченных. Она спешила домой, стараясь не смотреть в сторону дороги, по которой, таща за руки хнычущих детей, понуро шагали изгнанные из родных домов мужики и бабы.

 Придуманные во время прогулок по берегу Зуши слова так и не пригодились, потому что объяснять ей ничего не пришлось – когда первый секретарь обкома вновь приехал в Мценск, у Доси уже заметно выпирал живот. Разглядывая ее своими глубоко посаженными и слегка прищуренными глазами, он какое-то время хмурился, потом кивнул, обронив:

 «Что ж, рожай. Только не вздумай крестить. Сделаешь по-своему – будет очень плохо»

 Маленький Прокоп родился в конце зимы. Варейкис приехал через месяц, велел привезти мальчика. Ребенок ему понравился – он даже улыбнулся, что случалось с ним нечасто, и пощекотал крохотную шейку в складочках.

 «Завтра уезжаю в Москву на совещание. Приеду – увезу вас обоих в Воронеж»

 Когда Дося вернулась домой, мать сурово сказала:

 «Крестить надо, я уже с отцом Николаем говорила»

 «Мама! Он запретил, нельзя!»

 Она не назвала имени, но мать и без этого поняла, кто такой «он».

 «Не узнает, тайно окрестим. Ты старших-то не крестила?»

 «Федю крестила, а Машенька в самую революцию родилась, не стали крестить – не до того тогда было»

 «Вот Бог тебя и наказал, что в трудное время от него отступилась. Надо крестить. И свой крест, каким тебя окрестили, тоже на шею надень. Ты ведь, когда из дома убежала, его оставила, а я хранила, молилась за тебя»

 Она вытащила из маленькой шкатулки серебряный крестик, продела тоненький шелковый шнурок и протянула дочери. Прокопа окрестили через два дня, в церковь несли тайно, под покровом ночи.

 Через месяц Варейкис приехал в Мценск и сразу же вызвал Досю к себе. Торопливо надевая жакет, она отдала сынишку матери перепеленать и незаметно шепнула ей на ухо:

 «Крестик с шейки сними, не забудь»

 Уверена была, что никто ничего заподозрить не может – священник обещал хранить крещение в тайне – и, тем не менее, садясь в машину, никак не могла унять бившую руки дрожь. Однако беглого взгляда на лицо Варейкиса ей хватило, чтобы понять – знает. Скользнув взглядом по лицу спавшего у нее на руках мальчика, он вздохнул и покачал головой:

 «Положи его на кровать, пусть спит, – подождал, пока она развернет теплое одеяльце и уложит ребенка на кровать, потом продолжил: – А теперь скажи, ты забыла, что я запретил тебе разводить поповщину? Неужели надеялась, что я ничего не узнаю?»

 От его вкрадчивого голоса дрожь Доси усилилась.

 «Ведь пишут же в газетах, – сделав над собой усилие, тихо сказала она, – ведь сами коммунисты уверяют, что у нас свобода вероисповедания»

 «Именно! Свобода от мракобесия и суеверий! Веками церковь обманывала народ, навязывала ему свою волю, но революция принесла нам свободу. Страна строит социализм, я коммунист, а ты – женщина, которую я хотел перед всеми назвать своей женой, несмотря на твое дворянское происхождение. Ты – мать моего сына! И ты тайком бежишь к попу-обманщику, чтобы тот побрызгал ребенка грязной водой! Позор!»

 Слова Варейкиса падали мерно и страшно, как удары бича, но возмущение и обида, захлестнувшие Досю, пересилили охвативший ее ужас.

 «Я не стыжусь своего происхождения! – она гневно вскинула голову. – Крестить ребенка – позор? А глупости писать в газетах – не позор? “Мы имеем решительную победу крупного социалистического земледелия”. Да вся культурная Россия над вами, коммунистами, смеется! Сапогами вокруг себя топчете все напропалую, как варвары, и рады – новую жизнь, дескать, строим! Какую победу, когда хозяйства разорены, а половина крестьян с земли согнана?»

 Варейкес медленно багровел от шеи до кончиков волос – Дося довольно точно процитировала одну из его фраз, произнесенную во время доклада и напечатанную в местной газете.

 «Теперь мне стало понятно, кто ты есть по своей сути, гражданка Тихомирова, – тихо, но со скрытой угрозой произнес он. – А притворялась сочувствующей! Знаешь, что полагается за контрреволюционную агитацию?»

 Вспышка Доси уже угасла, но гордость заставила скрыть охватившую ее панику.

 «Я никого не агитирую, я просто сказала тебе то, что думаю, но если ты считаешь нужным, то можешь меня расстрелять»

 Варейкис шагнул к ней, рванул платье на груди и замер, увидев блеснувший крестик.

 «Тоже нацепила? Сними!»

 «Нет!»

 Она прикрыла ладонями крестик и стояла, не шевелясь.

 «Вот как? Что ж, даю тебе ровно одну минуту, чтобы решиться. Итак, я жду. Иначе…»

 У Доси внезапно мелькнула мысль, что он хочет отнять у нее Прокопа. С силой оттолкнув Варейкиса, она рванулась к ребенку и так крепко прижала к себе мальчика, что тот проснулся и заплакал.

 «Не отдам! Лучше сразу убей!»

 Варейкис поморщился и отвернулся.

 «Уходи! – резко приказал он. – И помни: ты сама во всем виновата»

 Прошла весна, миновало лето, но они так ни разу больше и не увиделись. В сентябре, когда пропало молоко, и можно стало на весь день оставлять Прокопа с бабушкой, Дося договорилась в парикмахерской, что будет работать в две смены. Нужны были деньги – приходилось ежедневно покупать молоко для сына и цыплят для начавшей прихварывать сердцем матери. Дров тоже не хватало – с лета не сумели запастись, а уже в середине октября начало холодать.

 Во сне к Досе часто приходили горькие воспоминания, часто будили подступавшие к горлу рыдания, больно сжимавшие горло. Вот и теперь – судорожно всхлипнула и от этого очнулась. Светать еще не начало, но сон больше не шел, и ей стало досадно, что хотя бы нынче, в свой выходной, не удалось отоспаться. Завтра опять с утра до позднего вечера стричь клиентов и топтаться на отекающих к концу рабочего дня ногах.

 Она бесшумно выбралась из-под одеяла и, зябко ежась, начала торопливо натягивать одежду. За ночь воздух остыл – для экономии они отапливали не весь дом, а только маленькую комнату, в которой спали. Мать и дочь забирались на разогретую за день печь, но Прокопа бабушка боялась во сне задавить, поэтому мальчика укладывали в колыбельку, укутав двумя теплыми одеялами.

 Набросив на плечи шубку, Дося вышла на запорошенное ноябрьским снегом крыльцо – взять оставленный молочницей бидончик с молоком. У дверей соседнего дома, приложив руку козырьком ко лбу, стояла согбенная старуха и пристально вглядывалась в сереющую рассветом даль. Дося обернулась и посмотрела в ту же сторону, не сразу сообразив, что ей видится столь необычным. Потом поняла и ахнула – там, где еще накануне на высоком берегу Зуши сиял куполами собор Святителя Николая, торчали обломки кирпичных стен.

 – Тетя Маня, что это? – не своим голосом спросила она соседку. – Где храм?

 Та не ответила, лишь истово перекрестилась, бормоча что-то, и затрясла седой головой. Из своих домов выходили спешащие на работу люди, но, взглянув в сторону обсыпавшихся обломков, невольно останавливались.

 – Что это? – беспомощно, как ребенок, спрашивала повязанная платком пожилая женщина в синем пальто. – Что с храмом сделали?

 Она обращалась то к одному, то к другому прохожему, но большинство из них лишь растерянно пожимали плечами. Подошел круглолицый паренек с комсомольским значком, громко и бойко, как рассказывают вызубренный наизусть текст, начал объяснять окружающим:

 – Нет больше храма, товарищи, сам товарищ Варейкис к годовщине Великой Октябрьской социалистической революции велел его взорвать! Скоро вообще со всеми храмами и попами в нашей стране будет покончено навсегда, потому что нашему народу религия не нужна. Религия – опиум для народа, она отравляет сознание масс и мешает строить социализм.

 Протяжный стон за спиной заставил Досю обернуться – мать, босая и в одной рубашке, стояла в дверях, в ужасе глядя на уже отчетливо видные в прозрачном тумане занявшегося дня останки собора.

– Мама, что ты делаешь, ты простудишься!

 Дося метнулась к матери, обхватила ее за плечи, но та неожиданно качнулась вбок, схватилась за сердце и, выскользнув из рук дочери, тяжело рухнула ничком на заснеженное крыльцо. Приехавший минут через двадцать врач уже ничем не смог ей помочь.

 В середине ноября первый секретарь обкома партии Иосиф Михайлович Варейкис лично проверял, как проходит коллективизация в недавно образовавшемся Лискинском районе. Приехав в центр района – рабочий поселок с красивым названием Свобода, – он обратился к собравшимся в клубе железнодорожников коммунистам и комсомольцам, сказав им:

 – Мы создаем фундамент социалистической экономики в деревне, нам приходится выкорчевывать многочисленный класс кулаков – деревенских капиталистов. Деревня, товарищи, все более приобщается к многочисленным культурным завоеваниям, которые раньше были доступны лишь городскому населению…

 Когда короткая, но горячая речь товарища Варейкиса была окончена, и стихли аплодисменты, в дальнем углу, где стайкой примостились комсомолки, взметнулась кверху тоненькая ручка. Отчаянно краснеющая от собственной храбрости девчушка с торчащими во все стороны вихрами решительно встала и звонко произнесла:

 – Уважаемый товарищ Варейкис! Вы вот сейчас про культурные завоевания нам говорили, а у нас тут даже парикмахерской рядом нет. Если свадьба или праздник, то очень далеко ехать, а в другие дни самим себя стричь приходится, но у нас неровно получается и некультурно. И поэтому очень мы, комсомолки и другие девушки просим, чтобы для нас тут была парикмахерская, потому что мы ведь тоже женщины, хотя и советские.

 Для большей выразительности она тряхнула симпатичной головкой, волосы на которой были выстрижены неровной лесенкой. Парторг нахмурился, кто-то в зале засмеялся, кто-то зашикал на девчушку, а на губах товарища Варейкиса неожиданно заиграла странная усмешка.

 – Что ж, товарищ, – доброжелательным тоном произнес он, – пожелание трудящихся женщин мы учтем. Будет вам парикмахерская.

 Через неделю в поселок приехала парикмахер по фамилии Тихомирова с маленьким узелком и грудным ребенком на руках. Ее поселили в крохотной каморке на первом этаже общежития железнодорожников рядом со складом, где хранился инвентарь. Складское помещение освободили, стены наскоро побелили, над дверью прибили вывеску

ПАРИКМАХЕРСКАЯ

 Внутри повесили зеркало, поставили перед ним стол и стул. Рано утром Тихомирова относила сынишку в ясли, потом, возвратившись в парикмахерскую, начинала завивать, стричь и причесывать. Голова ее всегда была повязана черным платком, надвинутым на глаза и скрывавшим почти половину лица, спина гнулась от утомительного стояния на ногах, но дело свое она знала прекрасно, и окружающие вскоре стали уважительно называть мастерицу-парикмахершу по имени-отчеству – Феодосия Федоровна.

 А в маленьком домике на берегу Зуши, откуда их с сыном выселили по личному указанию товарища Варейкиса, теперь жил ответственный партийный работник, прибывший на работу в Мценск по указанию ЦК. Ему же досталось все имущество, конфискованное у «незаконно» владевшей им гражданки Тихомировой дворянского происхождения.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Из хроник Носителей Разума

 Анализ событий, чередующихся вдоль линии следующих друг за другом поколений Разумных Материков, позволил сделать вывод, что в целом эти Материки неоправданно агрессивны, непредсказуемы и крайне опасны – даже для самих себя. В прогрессе их цивилизации заложено разрушительное начало, поэтому Носителям необходимо найти средство, чтобы защитить свой Разум.

 Вихрь времени причудливо спутал линии судеб. Уже через пять лет маленький поселок Свобода так разросся, что получил статус города, и Дося, теперь уже Феодосия Федоровна, вновь стала горожанкой. Спустя три года после этого живущий в бывшем домике ее деда ответственный работник из Москвы, а затем и сам товарищ Варейкис были объявлены врагами народа, арестованы и расстреляны.

 Феодосия Федоровна, которая газет читать не любила, а радио старалась не слушать, узнала об этом на собрании работников парикмахерской и потихоньку перекрестилась. В ту ночь ей не спалось, и до утра не оставляли горькие воспоминания. Становилось страшно при мысли о том, какой теперь была бы их с Прокопом судьба, свяжи она в свое время свою судьбу с всемогущим коммунистом Варейкисом.

 Когда начало светать, вдруг отчетливо встали в памяти слова, сказанные ею самой во время их первого разговора – еще в Ташкенте:

 «Бог везде – с теми, кто верит, и с теми, кто не верит. Возможно, и вам придется когда-нибудь к нему обратиться»

 Мучительной болью сдавило сердце:

«А вспомнил ли он о Боге перед тем, как его…»

 Взглянув на безмятежно разметавшегося в сладком утреннем сне девятилетнего сына, Феодосия Федоровна тихо заплакала, но сразу же взяла себя в руки, вытерла слезы и, поднявшись, начала собираться на работу.

 В том же году Прокопа приняли в пионеры. В красном галстуке и беленькой рубашке он вместе с другими ребятами маршировал по улице и, надувая щеки, громко пел задорные пионерские песни. Крестик снял – сказал, ребята засмеют. Феодосия Федоровна опечалилась, но не возражала – что делать, если такое время. В церковь больше не ходила, даже крестным знамением осеняла себя тайком – чтобы сын не видел. Только в сорок первом, провожая его в эвакуацию, перекрестила на перроне и сухими губами зашептала давно забытую молитву. Сын, уткнувшись носом ей в шею, коротко всхлипнул, а рядом, обнимали своих детей, крестили их и плакали другие матери.

 В войну Феодосию Федоровну вместе с другими женщинами и подростками мобилизовали рыть окопы на правом берегу Дона. Иногда разрешали съездить домой помыться, и всякий раз, когда маленький пароходик с людьми приближался к родному берегу, лица толпившихся на борту людей тревожно вытягивались. Каждый с нетерпением вглядывался в прибрежную даль, пытался отыскать глазами свой дом – уцелел ли после очередной бомбежки. Июль сорок второго был страшным – вражеские войска подступили к Дону, земля дрожала от рвущихся снарядов. Немцев остановили напротив станции Лиски, из-за этого и сам город вскоре переименовали в Лиски.

 Здание общежития, находившееся недалеко от станции, устояло, хотя кое-где по стенам пошли крупные трещины. Когда в сорок четвертом Прокопа привезли из эвакуации, они с матерью достали штукатурки и тщательно заделали широкие щели, но вскоре стены опять начали расходиться, и во время сильных дождей комнату заливало водой. Наконец, в пятидесятом, после того, как в коридоре на втором этаже пластом рухнул потолок, никого, к счастью, не задавив, комиссия признала дом аварийным. Жильцов в спешном порядке переселили, и Феодосии Федоровне с сыном тоже дали комнату – на улице Маяковского.

 Как раз в этот год Прокоп вернулся из армии и устроился слесарем на завод. Там же работала табельщицей одна из давнишних и весьма словоохотливых клиенток Феодосии Федоровны. Придя как-то раз к ней в парикмахерскую подстричься и сделать перманент, она, словно между делом, с невинным видом заметила:

 – А вы, Феодосия Федоровна, смотрю, совсем не волнуетесь – я бы на вашем месте спокойно не сидела и не смотрела бы, как Агафья моего сына обхаживает.

 Ножницы дрогнули в руке у Феодосии Федоровны, и она чуть было не отхватила клиентке пол уха, но сумела взять себя в руки и внешне спокойно спросила:

 – Агафья? Не понимаю, какая Агафья?

 Для клиентки это было словно манна небесная, и она немедленно застрочила:

 – Так вы ничего не знаете? Агафья Кислицына из сборочного цеха вашего Прокопа охомутала! Даже в перерыв за ним в столовую бегает, хвостом вертит, после работы у проходной поджидает. Ему-то, конечно, лестно – она баба взрослая, всему, что надо научит. Но только мое мнение, что лучше ему с ней не связываться – такая настырная, что потом не развяжешься. Знаете, как она его при всех называет? «Мой сладенький муженек!» И ведь какая бессовестная – самой уже за тридцать, а приклеилась к парню молоденькому!

 Похолодев, Феодосия Федоровна с трудом проглотила вставший в горле ком. Прокоп действительно в последнее время частенько не ночевал дома, отговаривался тем, что останется у приятеля – они, якобы, готовятся вместе поступать в вечерний институт. Тем не менее, она приняла невозмутимый вид и равнодушно проронила:

– Не знаю, скорей всего это обычные сплетни. Если б было что-то серьезное, сын мне бы, я уверена, сказал, – все же не сумела сдержать любопытства: – А эта женщина… Агафья… она что – вдова?

 Клиентка, блаженствуя, выдала требуемую информацию:

 – Разведенка. Муж был военный, они в сорок первом поженились. Он, как вернулся, года три с Агашкой прожил, потом к другой переметнулся. Сначала просто так встречался, потом, когда уже на серьез у них пошло, Агафью стал просить: дай, мол, развод по-хорошему. Она уперлась: нет и все! Он просил, просил, потом в суд подал – так Агашка и через суд развод не давала. У военных ведь с разводами строго, а он еще и партийный – так она все к нему в парторганизацию бегала, командиру жалобы писала. Почти год с этим разводом ему тянули, пока он справку от врача не принес, что та его женщина ребенка ждет. Тут уж судье пришлось развести – раз ребенок, то ничего не попишешь.

 – Ей самой, Агафье этой, родить бы, пока он при ней был, – осторожно заметила Феодосия Федоровна. – Что ж она за три года-то не сообразила? Были бы дети в доме, так и муж не стал бы в другую сторону глядеть.

 – Прям, вы скажете тоже, Феодосия Федоровна! Разве от этого зависит? – клиентка передернула плечами под укутавшим ее парикмахерским покрывалом. – У нас на заводе мастер от трех детей к молодой формовщице ушел. Сейчас мужиков на всех баб не хватает, так им полное раздолье, что хотят, то и творят. А у Агашки, говорят, вообще детей не может быть, у нее в начале войны, когда окопы рыли, выкидыш случился, и ей доктора что-то удалили – иначе нельзя было, а то бы кровью истекла.

 – Выкидыш? – Феодосия Федоровна напряженно свела брови. – Да-да, я припоминаю – когда мы работали на окопах, у одной девушки случился выкидыш. Не знаю, правда, Агафья ли это была, я вообще не знала, как ее звали – мне женщины потом рассказывали. Жалко, бедная.

 Ей припомнились страшное военное время, промерзлая, неподдающаяся лопатам земля, донесшийся откуда-то издали пронзительный крик боли. Вечером говорили, что у молодой женщины от тяжелой работы случился выкидыш, и ее увезли в госпиталь. Случай этот быстро забылся, не до того тогда было – совсем рядом рвались снаряды, и каждый миг для любого из работавших в поле мог оказаться последним.

 – Да чего ее жалеть! – презрительно хмыкнула клиентка. – За войну мы все натерпелись, что ж теперь – каждый будет другим людям жизнь отравлять? Ведь Агашка до чего вредная – муж после развода хотел с ней честно квартиру поделить. Говорит: одна комната тебе, другая пусть нам будет. Пришли они с новой женой с вещами, а Агафья в квартире изнутри заперлась, кричит: «Не пущу! Ты с ней здесь все равно жить не будешь! А если насильно въедете, то и жене твоей и ребенку что-нибудь сделаю!» Он сначала попробовал было ее уговорить, потом увидел, что бесполезно, и рукой махнул – не надо мне такого, лучше я с женой в общежитие для военных пойду. Ушли, и даже из квартиры он выписался. Агашка потом на заводе бабам рассказывала: «Я их так шуганула, что они больше носа ко мне не сунут!». И зря она радовалась, потому что кто же ей разрешит одной в двух комнатах жить? Ее сразу же уплотнили и одну комнату забрали. Агафья взбесилась, конечно, тоже пробовала новую жиличку не пустить, но тут уж ей не с мужем воевать пришлось – к ней гимнастку подселили, она по области первые места завоевывала. Девушка-сирота, родители на фронте погибли, и, говорят, сам председатель исполкома велел ей комнату выделить. Характера тоже решительного – сразу Агафью на место поставила. Та долго злая ходила, на всех гавкала, а теперь все позабыла, расцвела – в сыночка вашего клешней вцепилась. Так что вы в оба смотрите, Феодосия Федоровна, потому что баба это такая, что…

 Тревога и сомнения овладели Феодосией Федоровной. Раньше ей никогда не приходилось спорить с сыном – Прокоп рос спокойным и дисциплинированным мальчиком, даже подростком не доставлял особых хлопот ни учителям, ни матери. Неужели теперь, когда он, повзрослев и возмужав, вернулся из армии, ей придется что-то от него требовать, доказывать, объяснять? И что, собственно, объяснять – то, что его завлекла в свои сети нехорошая женщина? Нехорошая, потому что, не удовлетворившись выпавшей ей на долю горькой судьбой, связалась с пацаном на десять лет ее моложе?

 Тяжело вдруг стало Феодосии Федоровне, и припомнились ей собственные до боли тоскливые и мучительно-одинокие ночи, встала в памяти вся жизнь, прошедшая под надвинутым на лицо черным платком. В тот день она рано легла спать, долго ворочалась и, наконец, решила:

 «Что Бог даст, то и будет, а сын сам разберется»

 Так ничего и не сказала Прокопу. Время шло, он то исчезнет на пару ночей, то снова появится, а в один прекрасный день привел домой незнакомую девицу и представил матери:

 – Мам, это моя жена Ирина, мы сейчас в ЗАГСе расписались.

 Мать с минуту растерянно разглядывала вновь испеченную сноху. Девушка была крепкого сложения и довольно высока ростом – даже немного выше Прокопа. Коротко остриженные волосы обрамляли миловидное личико с решительно очерченным подбородком, и у Феодосии Федоровны мелькнула мысль, что Ирина напоминает женщину с плаката «Родина-мать зовет». Оправившись от неожиданности, она с достоинством кивнула:

 – Что ж, поздравляю. Жаль, не знала – никакого подарка не приготовила. Присаживайтесь к столу, я сейчас накрою.

 В словах ее слышался скрытый упрек, но Ирина, не обратив на это никакого внимания, весело и широко улыбнулась:

 – Ничего страшного.

 Феодосия Федоровна поставила на стол чугунок с мясом, нарезала колбасы и хлеба, вытащила из шкафа полбутылки водки, что осталась после новоселья, разлила по стопкам. Ирина пить не стала, лишь слегка пригубила и при этом в упор смотрела на мужа, словно желая ему о чем-то напомнить. Прокоп опустошил одну рюмку, вторую, третью, налил себе четвертую и лишь после этого, раскрасневшись, решился и начал:

 – Мам, мы с Ирой с тобой поговорить хотели. Понимаешь, у нас такое дело, что… Короче, хотели тебя попросить, Ира скажет.

 Ирина немедленно подхватила:

 – Да, мы хотели вас очень попросить. Понимаете, – помедлив, она искоса взглянула на мужа, – ну, короче, я тут рядом живу – на улице Коминтерна. Комната хорошая, большая, только соседка вот… Из-за нее мы с Прокопом даже свадьбу не смогли по-людски справить.

 – Не пойму, – Феодосия Федоровна пожала плечами, – причем здесь твоя соседка? Это ваша свадьба.

 – Ну, знаете, она очень вредная баба, просто ужас какой-то! – Ирина брезгливо поморщилась и выпятила вперед подбородок. – Когда меня к ней подселяли, она невесть что устраивала – мне даже с милицией вселяться пришлось. Главное, я-то причем? От нее муж сбежал, и ее все равно бы уплотнили – не будет же она одна в двух комнатах жить! А мне по ходатайству горкома комсомола ордер дали, я за город на соревнованиях выступала. Так она мне в первый же день знаете, что сделала? В суп грязной воды налила, в которой у нее белье кипятилось. Хорошо, я еще не отравилась – там отбеливатель был.

 Она остановилась, выжидающе глядя на свекровь. Та чуть наклонила голову вбок и вздохнула.

 – Разные люди бывают. Если жизнь неудачно сложится, то иной человек станет искать путь к спасению, а другой может озлобиться и возненавидеть весь свет. Попробуй к ней с добром подойти, пожалей ее.

 – Вам, конечно, легко, – в голосе Ирины послышалось раздражение, – вы ее не знаете, а говорите. Попробовали бы сами с ней иметь дело!

 – Да, конечно, тебе видней. Нам вот с Прокопом повезло – у нас в квартире хоть и три семьи живет, но соседи попались очень интеллигентные, приятные люди. Так что если из-за соседки у тебя в квартире свадьбу справить нельзя, то можете здесь посидеть или в ресторан пойти – я денег дам, у меня на сберкнижке кое-что отложено.

 – Ой, да что вы, да я не про то совсем хочу сказать! Просто эта моя соседка… Ну, я же не виновата, что у меня муж есть, а у нее нет? А она такая завистливая! Представляете, обещала, что нас с Прокопом со свету сживет! На работе ему такой скандал закатила! Ой, да вы даже не знаете, сколько ему из-за нее на работе пришлось перетерпеть!

 Скромно потупившись и тщательно разглаживая юбку на коленях, Ирина сквозь ресницы наблюдала за реакцией свекрови. Лицо Феодосии Федоровна выразило искреннее недоумение.

 – Что-то я вообще ничего не пойму – причем тут работа? – она посмотрела на сына. Прокоп побагровел, избегая взгляда матери, но Ирина спокойно объяснила:

 – Ясно при чем – Прокоп ведь с этой Агафьей на одном заводе!

 Имя Агафьи мгновенно оживило в памяти Феодосии Федоровны давнишний разговор с клиенткой в парикмахерской.

 – Агафья? А скажи мне, Прокоп, это не та ли Агафья, с которой ты встречался?

 Он виновато икнул, прикрыл рот, но ничего не ответил. Ирина же рьяно ринулась защищать мужа.

 – Да она сама ему на шею повесилась! После работы каждый день у проходной дожидалась, липла, как клещ. Он и идти-то к ней не хотел, просто отвязаться не мог!

 – Это он тебе рассказал или ты сама так решила? – в голосе Феодосии Федоровны слышалась легкая ирония, и Ирина, сердито отведя глаза, с вызовом в голосе проговорила:

 – Вы мне что, не верите? Вы бы сами что – хотели бы, чтобы ваш сын на этой старухе женился? Ей уже за тридцать!

 – Гм, – Феодосия Федоровна чуть заметно усмехнулась, – а тебе, невестушка, извини за нескромный вопрос, сколько?

 – Мне? – щеки Ирины чуть заалели. – Мне двадцать три, ну и что? Я же всего на два года Прокопа старше, а не на десять! Да спросите, кого хотите, что эта Агафья из себя представляет, какая она наглая и злющая, тогда не будете ее защищать!

 – К чему мне ее защищать? Я только говорю, что если ты у своей соседки Прокопа отбила, то она и будет злиться, это понятно. Ты бы тоже на ее месте злилась.

 – Ничего я не отбивала! Я его прежде и не знала даже! Видела, что парень к ней приходит – ну, и пусть приходит, мне-то что? А в тот день я вечером на кухне котлеты жарила, и Прокоп забежал воды попить. Я ему говорю, что, мол, давайте, я вам из своего чайника кипятка плесну или чай налью, а сырую воду из-под крана не пейте – после дождя она мутная какая-то, грязная. Налила ему чаю и еще бутерброд с котлетами сделала. Он пошутил, сказал, что такие котлеты – мечта каждого мужа. Я засмеялась, а тут вдруг Агафья из своей комнаты вылетает. Злая, как черт, и на меня с кулаками – отойди, мол, от моего мужика, тварь ты этакая… Понесла-поехала на меня вразнос последними словами. Прокоп сначала ее просто удерживал, уговаривал, а потом разозлился, говорит: «Я тебе не муж, так что отвяжись от меня! Все – ухожу, надоела ты мне со своей ревностью!» Она побежала к входной двери и встала на пороге – не выпускает его из квартиры. Он не знает, что делать – драться с ней ведь тоже не хочется. Мне смешно стало, я говорю ему: «Раз так, то пошли ко мне котлеты есть». Забежали ко мне в комнату, я дверь заперла, чтобы Агафья не вломилась. Она побесилась еще, конечно, в коридоре, но потом ушла к себе, а мы нормально посидели – поели, наливку я достала. На другой день Прокоп меня в кино пригласил – шутил, что должен за котлеты отблагодарить. А через неделю мы в ЗАГС заявление подали. Агафье решили честно все сказать, а она… она тут же в заводской комитет комсомола побежала – заявила, что беременна, а Прокоп ее бросил. Его на закрытом комсомольском собрании обсуждали, даже в партком вызвали – из комсомола грозили исключить. Хорошо потом уже женщины заводские за него вступились, Агафью пристыдили, говорят: «Чего ты парню молодому жизнь калечишь? Если ты беременная, справку от врача принеси!». Тогда только она приутихла немного – где ей такую справку взять? Все знают – потому муж ее бросил, что родить не могла. Мы с Прокопом сначала свадьбу хотели по-человечески справить, друзей позвать, но после такого ему товарищам на заводе совестно в глаза смотреть.

 Феодосия Федоровна потрясенно думала, что всего за несколько месяцев в жизни ее сына произошло столько событий, а он даже и не подумал поделиться с матерью своими тревогами. Прежде, как кто обидит или неприятность случится, так сразу к маме, а теперь – нет, все сами с Ириной этой. И из глубины материнской души поднялась затаенная неприязнь к молодой снохе, которая, ясно, как божий день, полностью взяла Прокопа в свои руки. Повернувшись к смущенному сыну, она ледяным тоном проговорила:

 – Что ж, если тебе действительно совестно, то это хорошо – это значит, что ты не совсем стыд утратил. Попрекать я тебя не стану – ты человек взрослый, сам без матери в жизни разберешься, что тебе делать. О чем ты хотел меня попросить?

 – Мам, понимаешь, Ира… – он запнулся, а Ирина заторопилась:

 – Вы знаете, мы, когда подали заявление, то решили не ждать два месяца – зачем ждать, если мы все равно поженимся, правда? Короче, я вчера была у врача, он сказал, что у меня будет ребенок, – она с гордостью погладила свой плоский животик, – срок шесть недель уже. А эта Агафья… Откуда мы знаем, что она может сделать, когда узнает? Я просто за ребенка боюсь. Поэтому мы решили: у вас комната, у нас тоже, почему бы нам не съехаться и не жить вместе? У нас даже вариант есть – двухкомнатная квартира.

 – Свекровь слегка пожала плечами и, ничего не ответив на это предложение, неожиданно спросила:

 – Ты, значит, спортсменка? На соревнования будешь постоянно ездить – а как же семья?

 – Нет, со спортом теперь все – я уже и тренеру сказала. Теперь у меня на первом месте семья, – скромно потупившись, она вновь потрогала ладонью живот, – и потом, мне техникум нужно закончить, не век ведь по соревнованиям ездить. Я в торговом техникуме учусь на товароведа, мне итак несколько раз отсрочку давали, когда я за область выступала. Закончу, потом, может, и магазином заведовать стану – у меня дядя в исполкоме работает, мамин брат. Он всегда обо мне заботился – когда папа с мамой на фронте погибли и вообще. Он, кстати, и предложил нам поменяться. И вам тоже лучше – будете в отдельной квартире жить. То есть не совсем в отдельной, конечно, но все-таки с родным сыном, а не с чужими людьми. Только, – щеки ее чуть заалели, – там нужно будет доплатить, потому что мы ж будем две комнаты в коммуналке на отдельную менять. Но вы же говорили, что у вас деньги есть.

 – Деньги есть, – согласилась Феодосия Федоровна, – только не обессудь, невестушка, но меняться я не собираюсь.

 Ирина была искренне поражена.

 – Вы, не хотите меняться? А почему? Хотите сначала посмотреть квартиру?

 Феодосия Федоровна усмехнулась и покачала головой:

 – Нет, не хочу.

 – Ну, как угодно, – голос невестки стал преувеличенно кротким: – Видишь, Прокоп, придется нам жить с Агафьей, раз твоя мама отказывается нам помочь. Но, конечно, это ее право.

 – Квартирные дела свои решайте сами, – холодно и спокойно возразила свекровь, – а с внуком, когда родишь, всегда помогу.

 Ирина окончила техникум уже после рождения сына Алеши, а через год ее назначили директором большого гастронома. Прокоп с завода ушел и устроился работать к ней в продуктовый отдел – сначала грузчиком, потом продавцом.

 Феодосия Федоровна, несмотря на их с невесткой взаимную неприязнь, всегда готова была помочь, когда речь шла о внуке. Родители хотят съездить в санаторий? Пожалуйста, Алеша поживет это время у бабушки. В садике карантин, с кем мальчика оставить? Конечно же, у бабушки Феодосии в парикмахерской.

 Он был тихенький и никому не мешал – сидел себе в уголочке и во все глаза смотрел, как мастера орудуют ножницами да бритвой. И, в конце концов, так вышло, что Алеша прикипел сердцем к парикмахерскому делу. В двенадцать лет он впервые сделал настоящую стрижку – Феодосия Федоровна предоставила в его распоряжение свою голову. Получилось очень даже неплохо – так неплохо, что две молоденькие парикмахерши из мужского салона потом постоянно – вроде бы в шутку – приставали к мальчику: «А меня, Алешенька, не подстрижешь?»

 Почти восемь лет Прокоп и Ирина жили в атмосфере непрекращающихся конфликтов с соседкой Агафьей, нрав которой с годами становился все хуже и хуже. В конце пятидесятых дядя Ирины сумел выбить им квартиру в районе новостроек, однако посоветовал:

 – Комнату на Коминтерна государству не отдавайте, лишняя жилплощадь не помешает. Разведитесь фиктивно, Ира с ребенком по ордеру пропишутся в новой квартире, а Прокоп останется здесь. Потом вы в эту комнату жильцов можете пустить, все деньги.

 Так и сделали – официально развелись, Прокоп остался прописанным на Коминтерна, а когда перебрались на новую квартиру, то сдали комнату бездетной паре.

 Щербинины были хорошими приятелями Ирины и Прокопа – почти каждое лето они вчетвером проводили в грязелечебнице при санатории имени Кирова в маленьком азербайджанском городе Шеки. Ирина, как директор гастронома, доставала бесплатные путевки у себя в профкоме, а Зину Щербинину направляли доктора – после бурно проведенной молодости у нее были какие-то проблемы по женской части, и ей никак не удавалось забеременеть. Особо из-за этого она не огорчалась, хотя постоянно бегала по врачам и, не стесняясь, во всеуслышание рассказывала о прописываемых гинекологом процедурах, сопровождая свои рассказы солеными шуточками.

 Жили они с мужем Андреем в одной комнате с его старой полуслепой бабкой, приятного в этом было мало, поэтому Зина немедленно уцепилась за возможность снять жилье. Ирина, правда, поначалу колебалась.

 – Не знаю, Зинуля, соседка Агафья у нас там – настоящая ведьма. Начнет скандалить, что жильцы въехали, побежит еще куда-нибудь кляузничать.

 Веселая и бесшабашная Зина беспечно махнула рукой.

 – Ничего, Ириша, у меня характер легкий, я со всеми лажу, и с Агафьей твоей тоже договорюсь.

 И правда, поладила – к величайшему удивлению Ирины, – даже подружилась. В шестьдесят четвертом – то ли процедуры сделали свое дело, то ли грязи помогли – Зине удалось-таки забеременеть и родить. Когда они с мужем привезли сына Ваську из роддома, Агафья по-соседски забежала на него взглянуть, и при виде ребенка с ней приключилось что-то странное – разгладился недобрый прищур глаз, и сердито поджатые губы расцвели улыбкой.

 – Дай-ка мне его подержать, – сказала она, осторожно приняла у Зины крошечный весело гуливший комочек и неожиданно нежно засюсюкала: – Ой, ты мой голубенький, ой ты мой лапочка!

 Теперь, прибегая с завода после работы, Агафья торопилась к соседям – помочь Зине искупать ребенка и посидеть с ним, пока мать сбегает в магазин или будет возиться на кухне. К весне Васенька подрос, все время улыбался и тянулся к соседке не меньше, чем к матери. Заводские сплетницы между собой судачили:

 – Агафья-то наша – расцвела, заулыбалась, даже не верится. Никак мужика себе завела.

– Гладкая какая стала – правду говорят: в сорок пять баба ягодка опять.

 В мае Щербининым опять предложили бесплатную путевку в шекинский санаторий. Агафья аж с лица спала при мысли о разлуке с Васенькой, начала уговаривать Зину:

 – Езжайте вдвоем, чего вам в дороге с ребенком маяться? Тихомировы-то Алешку никогда с собой не берут, всегда с бабкой оставляют. А я отпуск возьму – посижу с Васькой, мне одно удовольствие.

 Если честно, то Зину это вполне устроило бы – ей при ее веселом характере и любви к застольям возня с пеленками успела малость поднадоесть. Однако Васька еще не совсем отлучился от груди, да и совестно ей было сваливать заботы о сыне на постороннего, в общем-то, человека.

 – Спасибо, Агашенька, только в следующем году, ладно? – сказала она и ласково чмокнула свою суровую соседку в щеку. – А то я его ведь еще кормлю, врач сказала, только осенью можно будет совсем от груди отнять.

 Первые дни после отъезда Васеньки Агафья ходила сама не своя, но вскоре ее немного отвлекло событие, взбудоражившее всех горожан. Весной того года умер первый секретарь компартии Румынии. Ну, умер и умер – все люди умирают. Секретаря по-человечески пожалели и вскоре бы навсегда позабыли, но неожиданно оказалось, что некие трудящиеся обратились к руководству СССР с просьбой присвоить их городу имя покойного румынского коммуниста. Этих загадочных трудящихся никто не знал и никогда в глаза не видел, но, тем не менее, славный город Лиски готовился к переименованию. Новость обсуждали на заводе, в магазинах, в общественном транспорте, и Агафья даже слегка позабыла о своей тоске.

 Щербинины отчего-то задерживались. Когда по подсчетам Агафьи им уже с неделю, как следовало вернуться, в квартире неожиданно появились Ирина с Прокопом. Агафья, не желая с ними сталкиваться, ушла к себе в комнату, однако слегка приоткрыла дверь и подсматривала через щель – ей любопытно было, чем занимаются соседи. Ирина и Прокоп возились в комнате, что-то складывали, потом начали выносить в коридор вещи Щербининых. Когда Прокоп, отчего-то сильно прихрамывая, вынес и поставил у двери разобранную кроватку Васеньки, Агафья не выдержала – выскочила и встала, с вызовом уперев руки в бока.

 – Вы это чего – Зинку с Андреем с квартиры сгоняете? Так учтите, других жильцов я сюда не пущу. Заявлю, вот, куда следует, что вы государство обманываете – квартиру вам дали, а вы еще и хитрите, махинации разные устраиваете, чтобы комнату за собой оставить.

 – Заявляй, – раздраженно отмахнулся Прокоп от бывшей любовницы, – поселят тебе сюда алкоголиков, они тебе полы заблюют, по шее накостыляют, так будешь каждый день в милицию бегать жаловаться.

 – Не бойся, я сама кому хочешь накостыляю. А вещи Щербининых не имеете права трогать, пусть сами приходят и забирают. Васенькину кроватку не трожьте!

 Ирина вышла из комнаты и прислонилась к стене.

 – Не кричи, Агафья, – устало проговорила она, и обычно бодрый голос ее прозвучал как-то странно и надтреснуто, – нету Щербининых. Мы в аварию попали, Зина с Андреем погибли, и Прокоп тоже еще с трудом ходит.

 До Агафьи не сразу дошел смысл сказанного соседкой.

 – Погибли, – бессмысленно повторила она, а потом вдруг дернулась и прижала к груди руки: – А Васенька? С Васенькой что?

 – Пока он у хороших людей, потом сестра Зинки его заберет в Воронеж. Мы вещи, вот, собираем, хотим багажом ей все отправить – продаст, может, что. А то у нее итак семья большая, а тут еще один ребенок.

 Внезапно в глазах Агафьи мелькнула надежда.

 – А может… Может, мне его отдадут? На заводе я хорошо зарабатываю, накормлю, одену, а уж любить буду – как мать родная.

 Пораженные супруги переглянулись, потом Ирина вздохнула и покачала головой.

 – Не позволят тебе Васеньку взять, ты же не родственница. Раз Зинки сестра согласна его принять, то ей и отдадут, а так бы в детдом отправили.

 – Так я бы… я бы его, официально усыновила.

 – Ты одинокая, тебе не разрешат. У меня знакомые – муж с женой бездетные – хотели ребенка усыновить, так сколько им всех бумаг пройти пришлось, чтобы разрешение получить! И потом еще в очереди два года стояли, чтобы здорового ребенка взять.

 Вздернув подбородок, Агафья опалила Ирину ненавидящим взглядом и, резко повернувшись, ушла к себе в комнату.

 Весной следующего года, когда Прокоп с женой пришли к Феодосии Федоровне поздравить ее с праздником Первого мая, Ирина, чуть смущаясь, сказала:

 – А мы вам, мама, сюрприз приготовили – вы скоро во второй раз бабушкой станете. Мы не думали, не гадали даже – так уж получилось. Решили оставить.

 Свекровь пожала плечами.

 – Поздненько вы что-то решили, раньше-то надо бы. Прежде я сколько раз тебя просила на аборт не ходить, обещала, что и со вторым помогу, а ты мне все: во второй раз с пеленками в жизни возиться не стану! Теперь мне уж за семьдесят, я вам не помощница.

 Ирина с вызовом ответила:

 – Так вы же, мама, съезжаться с нами не пожелали, куда в одну комнату второго ребенка? А потом, как мы квартиру получили, уже не получалось у нас, – она вдруг поникла и заговорила совсем другим тоном: – Не то я говорю, мама, не то! Не хотела я второго ребенка, это правда, и радовалась даже, что больше не беременею, и не приходится по больницам бегать, но теперь… Мы вам не рассказывали все подробно, чтобы не волновать – Щербинины в том автобусе рядом с нами сидели, когда авария случилась. Много народу погибло, почти все. Автобус в пропасть сползал, но один ученый из Ленинграда – его наружу выбросило – помог нам с Прокопом выбраться. Я сама не знаю, откуда у меня тогда силы взялись, как все успела – Васеньку между сиденьями отыскать, Прокопа наружу вытолкнуть и самой выпрыгнуть. Как только автобус упал в пропасть, парень тот – ученый – стал сознание терять, он был в голову ранен. А Прокоп… если б вы видели тогда его ноги! Кровь и мясо, ни одной целой косточки – все раздроблено, он без сознания, Сергей, тот ученый, без сознания, Васька плачет, а вокруг горы и ни единой души. Я кричала, звала на помощь, а сама думаю: все, конец, так и останемся здесь. Потом вдруг появились люди, отвезли нас в село – вокруг за сто километров ни одного врача. Я сидела рядом с Прокопом и думала, что наша жизнь кончена – если мой муж не умрет от заражения крови, то уже никогда не будет таким, как все. Мама, вы не видели, каким он был! После таких травм люди заканчивают жизнь в инвалидной коляске, а Прокоп… он через две недели начал ходить, кости срослись – без врачей и без гипса. Когда вернулись домой, еще хромал немного, но теперь еще и года не прошло, а уже и следа от его переломов не осталось. Доктора позже смотрели – не поверили! Прокоп, скажи, что я правду говорю, не выдумываю!

 Тот кивнул.

 – Да, мам, Ира не врет. Меня положили на какой-то мох, сверху прикрыла травой, и я думал, что умираю, тела своего даже не чувствовал. Еще, Ира забыла рассказать, с нами из автобуса один парнишка молоденький спасся, и у него позвоночник был сломан. Так он уже через неделю ходить начал.

 – Врач уже точно уверен, что я беременна, – сказала Ирина, – и мне вдруг как-то сразу пришла мысль: это знамение. Всю жизнь я над верующими смеялась, и над вами тоже, мама, виновата. Только теперь мне думается: может, действительно, Бог есть и спас нас с Прокопом от смерти, чтобы мы еще одну жизнь в этот мир привели. Вы так не думаете, мама?

 Феодосия Федоровна тяжело вздохнула, но обсуждать вопрос бытия божьего с невесткой не стала, а лишь суховато обронила:

 – Что ж, все может быть.

 – Я, мама, что думаю, – уже прежним своим тоном деловито проговорила Ирина, – я думаю, что надо нам о будущем жилье для Алеши позаботиться. Почему бы вам его к себе не прописать? Я, конечно, ничего не хочу сказать, и дай вам Бог долгих лет жизни, но ведь вы уже человек немолодой, и случись что – пропадет жилплощадь.

 Свекровь недобро усмехнулась.

 – Ты что ж, родного сына хочешь из своей квартиры к бабке в коммуналку выселить? Второго еще не родила, а уже старший тебе не нужен стал?

 – Да что вы такое говорите! – всплеснула руками сноха. – Почему выселить? Если вы Алешу пропишете, то мы потом вашу комнату и ту, что на Коминтерна обменяем на отдельную квартиру. С нами вы съезжаться не захотели, это ваша воля была, и я не имею права вас упрекать, но ведь Алеша – ваш любимый внук, разве вам не хотелось бы с ним рядом жизнь доживать?

 Подумав немного, Феодосия Федоровна согласилась:

 – Алешу я пропишу, но только он будет постоянно жить со мной, такое у меня условие, а то вы из мальчика бесплатную няньку себе сделаете. Насчет обмена не суетитесь, я о своем внуке и без вас позабочусь, кое-что за свою жизнь отложить успела. У нас на работе в кооператив люди записываются, мне тоже предлагают вступить.

 – Что ж, раз вы так хотите, – Ирина пожала плечами, но привлеченная идеей кооператива решила не возражать. – Ладно, пусть живет с вами.

 В шестьдесят шестом у Тихомировых родился второй сын Коля. Феодосия Федоровна так и не смогла заставить себя полюбить этого мальчика – потому, возможно, что подсознательно считала ребенка «узурпатором», похитившим у ее любимого Алеши родительскую любовь и нежность. Удивительно, но сам Алеша так не считал – мягкий и ласковый по натуре, он обожал младшего братишку и всем сердцем желал, чтобы семья жила в мире и согласии.

 Три года спустя, когда строители сдали новый кооперативный дом на улице Нахимова, Феодосия Федоровна с внуком въехали в двухкомнатную квартиру. В тот год ей уже минуло семьдесят шесть, но она продолжала работать в парикмахерской – хотела обучить Алешу всем тайнам своего мастерства. Ему уже минуло восемнадцать, но в армию его не взяли по причине плоскостопия.

 Клиенты вначале с опаской поглядывали на молоденького парикмахера и старались не садиться в его в кресло, но пришло время, и народ повалил к нему валом – и мужчины, и женщины. Алексей сам выбирал нужную модель стрижки, сам решал, следует ли делать «химию», уложить волосы на бигуди или вообще оставить прямыми. Если кто-то пытался возражать, разговор у юного мастера был краток, но решителен:

 – Пересядьте, пожалуйста, в кресло к Надежде Викторовне (или там к Марье Ивановне), она сделает вам все, что вы захотите, – и, повернув голову к двери, он кричал: – Следующий!

 К Алексею приезжали стричься известные артисты, и лица клиентов преследовали его даже по ночам, он просыпался, делал наброски, придумывал для них модели причесок. Однажды, наблюдая за тем, как работает внук, Феодосия Федоровна тихо проговорила:

 – Ну, вот и все, что могла, то дала, а остальное тебе от Бога.

 С неожиданной силой потянуло ее в церковь. Зашла она в маленький храм возле кладбища, вдохнула знакомый с детства особый запах плавящегося воска, но сама свечу поставить не успела – болью сдавило сердце, и перед глазами пошли круги. С трудом добралась до дома, разделась и легла. Алеши в тот день работал в вечернюю смену, воротился часов в девять и, решив, что бабушка спит, не стал заходить к ней в комнату – боялся обеспокоить. Однако сон Феодосии Федоровны был крепок – так крепок, что утром она уже не проснулась.

 На похоронах свекрови Ирина, утешая горько плакавшего Алешу, стала его уговаривать:

 – Не надо так убиваться, сынок, от смерти нам всем никуда не деться. Бабушка во сне умерла, тихо, мирно, и дай Бог каждому такую смерть.

 Алеша в ответ стиснул зубы и замотал головой.

 – Уйди, мама, уйди!

 Мать обиженно вздернула плечи и отошла.

 Разбирая вещи Феодосии Федоровны, Алексей в ящике комода под вещами нашел фотографию – старую, но хорошо сохранившуюся. На ней шестнадцатилетняя Дося была запечатлена в роли служанки графини Мицци – в передничке и с метелкой в руке. Он отнес снимок в фотоателье, чтобы увеличить, и повесил портрет на стену. В течение многих лет после этого дамы, наносившие визиты в его холостяцкую квартиру, ревниво спрашивали: «Кто это?».

 Годы шли, Алексей, потом Алексей Прокопьевич Тихомиров, по-прежнему работал в парикмахерской, совершенствуя свое мастерство. С родителями виделся редко – они всегда были заняты и особо в нем не нуждались. Подраставший Коля – мальчик неглупый, но весьма развязный – забегал довольно часто, и Алексей Прокопьевич, нежно любивший брата, постоянно снабжал его карманными деньгами.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Из хроник Носителей Разума

 После того, как Планета трижды после Катастрофы обошла греющую ее Звезду, Носители Разума удалось восстановить систему прогнозирования будущего, созданную Живущими до Катастрофы. Анализ фактов, полученных при изучении истории Разумных Материков, позволил сделать однозначный вывод: две цивилизации и два Разума не могут сосуществовать на одной Планете, кто-то должен быть уничтожен. Нам, потомкам Возродившихся, не опасно излучение девяносто второго элемента, мы в состоянии обитать в любой точке поверхности Планет. Однако сосуществование с агрессивными Материками, несущими смерть всему живому, может оказаться для нас гибельным. Способ уничтожения цивилизации Разумных Материков должен быть найден ближайшими поколениями.

 В восьмидесятом у Тихомирова появился странный клиент. Он пришел к самому концу вечерней смены, в мужском зале мастера уже начали собираться домой, а в дамском Алексей, как всегда, заканчивал работу последним – в тот день клиенты и клиентки друг за другом непрерывно подходили к нему по записи, и ему некогда было даже вздохнуть. Когда до закрытия парикмахерской оставалось всего чуть-чуть, Тихомиров, выглянул в коридор и увидел припозднившегося клиента – тот негромко спрашивал что-то, заглядывая в приоткрытую дверь мужского зала. Оттуда ему ответили басовито и раскатисто:

 – На сегодня рабочий день закончен, приходите завтра, – ответных слов припозднившегося клиента Алексей не расслышал, но басовитый голос из мужского зала все также громко возразил: – Ну и что, что десять минут до закрытия – мастерам еще собраться надо! Вы думаете, в парикмахерской не люди работают, мы должны тут с вами до ночи сидеть?

 Тихомиров сам не понял, что в выражении лица мужчины заставило его сказать:

 – Вам только постричься? Хорошо, заходите и садитесь ко мне в кресло.

 – Благодарю, – на осунувшемся лице клиента что-то дрогнуло, он взглянул на надпись над дверью и слегка заколебался, – сюда, в женский зал?

 – Я стригу всех. Но если вам непременно хочется в мужской зал, то приходите завтра.

 – Да нет, какая разница, я просто так спросил, извините.

 Подстригая его, Алексей не спешил – он никогда не спешил во время работы. Стрелки часов показывали уже четверть десятого, клиент неловко поерзал:

 – Я вас и вправду задерживаю, чуть-чуть подстригите только, и все.

 – Не двигайте головой, какое тут «чуть-чуть», – суховато буркнул Тихомиров и слегка наклонил его голову вперед, – месяца четыре не стриглись?

 – Ну… около того.

 – Так что сидите и терпите, я кое-как работу не делаю, – он внимательно оглядел клиента и, вновь защелкав ножницами, спросил: – Так как, понравилось вам в нашем городе? Осядете или сбежать собираетесь?

 Мужчина подскочил, как ужаленный:

 – Вы… вы меня знаете?

 Алексей даже ахнул:

 – Да что ж вы так прыгаете, я вам чуть ухо не отстриг! Откуда мне вас знать, я просто вижу, что прежде вы постоянно у хорошего мастера стриглись и не из нашего города – у нас хороших мастеров мало, и у всех у них я манеру стричь наизусть знаю. Так что человек вы приезжий, это и без слов ясно. Если постоянно у нас в городе будете жить, то я вам мастера порекомендую, потому что не дело так волос запускать.

 – Да, – сразу как-то обмякнув, согласился клиент, – вы правы. Я теперь буду жить у вас в городе постоянно – назначен директором музея Ленина.

 – Почетная должность, – с уважением молвил Тихомиров, – у нас школьники этот музей особо любят, я даже сейчас помню, как нас туда постоянно на экскурсию водили.

 – Должность, может, и почетная, но работа не сахар. Простите, если омрачу воспоминания вашего счастливого детства, но в музее давным-давно пора делать ремонт и менять экспонаты.

 – Вы мои воспоминания никак не омрачите, – засмеялся Алексей, – мы-то, дети, ведь почему так любили музей? Потому что нас в тот день, когда на экскурсию вели, с уроков снимали, а про экспонаты я, если честно, и не помню ничего. Но ремонт, конечно, везде требуется, и нервотрепка тут всегда огромная – я смотрю, вы в последнее время много переживаете. Это ведь все сразу на волосе сказывается – сечется, тусклый становится. Вы сюда как – с семьей приехали или одни?

 Клиент сразу помрачнел.

 – Один.

 Тактичный Алексей не стал расспрашивать, а лишь соболезнующим тоном посоветовал:

 – Питаться вам нужно получше, и витамины пейте. Прежде у вас, видно, другой режим был, а теперь за собой не следите. Волос ведь все чувствует, сразу лезть начинает.

 – Шут с ним. Долго еще?

 – Вот и все, посмотрите на себя. Нравитесь?

 Мужчина оглядел себя в висевшем на стене зеркале и неожиданно растерялся.

 – Какой-то я… знаете… слишком молодой.

 – А вы разве старый? С вас два пятьдесят.

 – Да-да, конечно, пожалуйста. Скажите, а можно мне у вас постоянно стричься?

 Алексей лишь пожал плечами.

 – Можно, конечно, но приходите, пока волос сильно не отрос, и форма сохранилась – тогда и быстрее, и стричь легче. Через два месяца, это уже, как максимум. Только клиентов у меня много, вы запишитесь за день по телефону – прямо сюда мне позвоните, моя фамилия Тихомиров. Номер на стене вон, спишите, – он достал ручку и блокнотик, куда вписывал имена своих постоянных клиентов, – как ваша фамилия, чтобы вспомнить вас в случае чего?

 – Лу…Самсонов. Самсонов Леонид Аркадьевич.

 Он позвонил ровно через два месяца, за день до того, как Алексей уходил в отпуск. Вежливо попросил позвать к телефону мастера Тихомирова и застенчиво сказал ему:

 – Здравствуйте, вы меня не помните, наверное, – директор музея Самсонов. Можно будет к вам записаться на стрижку?

 – Поздно вы как позвонили – завтра у меня все забито под завязку, а с послезавтра я в отпуске, в Кисловодск еду, и недели через три только буду в городе. Если хотите, могу порекомендовать мастера…

 – Нет-нет, – торопливо перебил его Самсонов, – я лучше подожду. Извините, что побеспокоил, но вы мне велели позвонить не позже, чем через два месяца, а у меня все не получалось – с этим ремонтом в музее времени не было. Извините, счастливо вам отдохнуть.

 – Погодите, могу вас завтра постричь на дому, если хотите. Квартира у меня на Нахимова, рядом с музеем, так что вам даже и удобней будет, чем в парикмахерскую через Дон переезжать.

 – Что вы, мне неловко вас так затруднять.

 – Какое затруднение, я все равно еще буду двух клиенток на дому обслуживать – тоже не уложились, а им срочно. Так что завтра в семь вечера, если желаете, я вас жду.

 – Ну, если так, то конечно. Адрес ваш мне скажите, пожалуйста.

 «Не уложившимися» клиентками Тихомирова были интересная дама чуть за тридцать Раиса Горюнова и красивая девушка Галя Смирнова. Раиса назавтра уезжала по путевке в Крым и не могла, естественно, явиться в дом отдыха, по ее собственным словам, «лохматой ведьмой». Гале же предстояло торжественное событие – свадьба с бывшим одноклассником Ваней Ефремовым, который служил в армии, но для такого случая получил кратковременный отпуск.

 Забегавшись с предсвадебными хлопотами, Галя опоздала и пришла на полчаса позже назначенного ей времени, но Тихомиров не стал бранить юную невесту, у которой уже заметно выпирал животик, а лишь вздохнул.

 – Опоздала? Смотри, у меня в семь клиент на стрижку должен подойти – я тебя тогда брошу, и будешь ждать, пока я с ним закончу.

 – Я подожду, – пролепетала она, – ничего. Спасибо, Алексей Прокопьевич, извините меня.

 Самсонов подошел ровно в семь, и Алексей, впустив его, строго сказал Гале:

 – Теперь, невеста, пересядь на другой стул, пока я человека обслужу. Сама виновата, что опоздала, ничего не поделаешь.

 Галя послушно приподнялась, но Самсонов замахал руками.

 – Что вы, что вы, мне совершенно некуда спешить! Разве можно заставлять ждать такую очаровательную невесту?

 Зардевшись, Галя осталась сидеть, и Алексей вновь занялся ее локонами, а Самсонов подошел к стене, на которой висела фотография юной Доси, и уставился на нее во все глаза. Колдовавший над локонами девушки Алексей пояснил ему:

 – Это моя бабушка. В молодости хотела быть актрисой, даже на сцене выступала, а так получилось по жизни, что стала парикмахером. Но мастером была замечательным, меня самого с детства к своему ремеслу приобщила. Сколько мне потом все твердили: Алексей, иди в институт учиться – высшее образование получишь, инженером станешь, у тебя к математике способности. А я не захотел – стригу людей, и мне это в радость. Одна бабушка меня понимала.

 – Ой, Алексей Прокопьевич, да лучше вас мастера во всем свете не найти! – подхалимски пискнула Галя. Не отрывая глаз от портрета, Самсонов задумчиво сказал:

 – Институт, высшее образование – все это стереотипы. Людей с детства учат тому, что искусство – это Пушкин, Шекспир, Моцарт, Леонардо да Винчи. Они не ведают, что истинный творец может жить прямо рядом с ними, непосредственно их касаясь. Я уже во второй раз вижу, как вы работаете, ваша работа – искусство.

 Польщенный Алексей, тем не менее, возразил:

 – Да что вы, кому сказать, так засмеется! Искусство стричь чужие головы? Я – работник сферы бытовых услуг, какое тут может быть искусство?

 – Вы создаете красоту, это и есть искусство, не важно, кто поймет, а кто засмеется. Сфера тут значения не имеет, и бабушка ваша это прекрасно понимала. Знаете, у нее удивительное лицо, она так напоминает мне… одну женщину – такую же прекрасную. Только волосы светлые.

 – Это была ваша жена, да? А где она сейчас, вы разошлись? – с наивным откровением молодости полюбопытствовала Галя, но, услышав сердитое покашливание Алексея, сразу же спохватилась: – Ой, простите, я всегда так бесцеремонно лезу со своими вопросами, меня и мама, и жених ругают.

 – Ничего страшного.

 Самсонов криво усмехнулся, но на вопрос Гали не ответил – отошел от портрета и присел на стул около журнального столика, где лежала стопка фотоальбомов. Чтобы сгладить неловкость, Тихомиров, укладывая локоны Гали, начал пространно рассказывать:

 – Бабушка моя удивительным человеком была, в молодости полстраны, можно сказать, объехала, стольких людей повидала, столько мне рассказывала! Актрису Комиссаржевскую лично на сцене видела, художника Верещагина знала, Керенского – не того, который во Временном правительстве был, а его отца. Отец этот, Федор Михайлович, между прочим, был директором той гимназии, где сам Ленин учился, он ему и золотую медаль дал. Другой бы, может, и не дал – ведь у Владимира Ильича старший брат на царя покушался.

 Самсонов слушал его с живейшим интересом.

 – Жаль, что бабушки вашей уже нет в живых, – сказал он, – столько живой памяти утеряно, неужели она никогда ничего не записывала?

 – Жизнь у нее нелегкая была, не до писания было, а вот кое-какие фотографии от нее сохранились. В двадцатых годах ей пришлось срочно из Ташкента уехать, так она только эти фотографии с собой и прихватила. Да посмотрите сами – альбомы прямо рядом с вами лежат.

 Пока Тихомиров возился с волосами Гали, брызгал их лаком и давал ей последние инструкции по поводу того, как лучше прикрепить фату, Самсонов просматривал фотоальбом, где хранились ташкентские фотографии Феодосии Федоровны. Алексей вышел в прихожую проводить Галю и через минуту вернулся.

 – Все, извините, что заставил вас ждать, садитесь, – сказал он клиенту, который со странным выражением лица рассматривал в эту минуту какой-то снимок, – что это вы смотрите? А, это не из бабушкиных, это в шестьдесят пятом снято – мои папа с мамой на юг тогда ездили, в дом отдыха. Да вы садитесь – сюда, перед зеркалом. Это вообще, можно сказать, трагический снимок.

 – Трагический? – Самсонов поднялся и неожиданно покачнулся. Алексей решил, что он зацепился за что-то ногой.

 – Осторожнее, не упадите, ради бога. Садитесь, давайте, я вас простыней оберну, чтобы волосы за воротник не летели, – он укутал клиента, легонько пощелкал ножницами и начал стричь, продолжая разговор. – Так вот, про снимок. Мои родители тогда со своими друзьями были в доме отдыха в Шеки – есть такой курорт в Азербайджане, – и их группой повезли на экскурсию. А отцу до этого подарили на день рождения фотоаппарат, и он все время фотографировал. Перед тем, как садились в автобус, всю группу щелкнул, и в дороге как что интересное, так снимал. Короче, одну кассету целиком отщелкал и матери в карман платья положил (у нее кармашек с молнией был), а другую не успел – их автобус на другой день попал в аварию. С моими родителями уцелело человек пять, остальные погибли, и друзья родительские тоже погибли. Мне тогда четырнадцать было, я помню, какие папа с мамой оттуда вернулись – немного не в себе оба. Фотоаппарат пропал, конечно, а кассету мама у себя в кармане нашла, но с нее только одну фотографию удалось напечатать – остальные засветились. Она тогда долго успокоиться не могла – постоянно фото это всем показывала, рассказывала про аварию. Глаза блестят, сама трясется и одно и то же повторяет: подумать только, были люди живы, а потом в один момент их не стало – это вот Андрей с Зиной, это Лиза Лузгина с сыном. Даже жутко становилось от ее разговоров. Бабушка мне тогда потихоньку сказала: ты, Алешенька, забери у мамы незаметно эту фотографию и спрячь, не то она себя вообще изведет, а то и с ума сойдет. Я так и сделал – унес и в бабушкин альбом положил. А мама и вправду после того успокоилась. Потом, когда мой младший брат у нее родился, она вообще прежняя стала. Видите, как бывает – время все лечит.

 Самсонов дернул головой и откинулся назад. Недовольный Алексей хотел сделать ему замечание, но вдруг увидел в зеркале лицо клиента – оно было смертельно бледным, а на лбу выступили капельки пота. Взгляды их встретились, Самсонов хотел что-то сказать, но из груди его внезапно вырвался стон. Парикмахер испугался.

 – Вам плохо? Вы очень бледный.

 – Жарко… очень.

 – Воды холодной, может быть, дать? Или, если хотите, у меня в холодильнике лимонад есть.

 – Нет-нет… Нет, все нормально, я… – он сделал над собой усилие, – у меня… Понимаете, у меня в автокатастрофе… У меня погиб очень близкий человек, и я сейчас вспомнил… Простите.

 – Это вы меня простите, зря я рассказал.

 Расстроенный Алексей молча достриг клиента. Тот сидел, закрыв глаза, и лицо его казалось высеченным из мрамора.

 – Сколько я вам должен? – поднявшись, спросил он уже почти обычным голосом, но в отличие от прошлого раза даже не взглянул в зеркало. – На дому, наверное, дороже?

 – Нет, также – два пятьдесят, – отводя глаза, проговорил Тихомиров и начал сворачивать простынь.

 Самсонов, достав из кармана бумажник, вытащил трешку, но внезапно уронил все это на журнальный столик и шагнул к мастеру.

 – Я прошу вас, отдайте мне эту фотографию, она ведь вам не нужна! Или продайте, я заплачу. Сколько вы хотите?

 С минуту Алексей смотрел на странного клиента, потом открыл альбом, достал фотографию и протянул ему.

 – Что вы, какие деньги! Возьмите.

 – Спасибо. Спасибо вам огромное!

 Прижав снимок к груди, Самсонов почти выбежал из квартиры, хлопнув входной дверью. Тихомиров, растерянно смотревший ему вслед, не сразу увидел на журнальном столике забытый клиентом бумажник.

 – Погодите! – он схватил бумажник, но тот выскользнул из его рук, и все содержимое вывалилось на пол – ключи, две красные десятки и паспорт в целлофановой обложке.

 Собирая все это, Алексей не удержался и, открыв паспорт, полистал страницы. Паспорт, как паспорт, все есть – фотография, прописка, национальность. Непотрепанный – выдан всего пару месяцев назад в связи с утратой старого. В графе «семейное положение» стоял штамп о разводе, и этого Тихомиров почти что ожидал. Что-то заставило его вновь открыть первую страницу, и он сразу понял что – дата рождения. Согласно паспортным данным Самсонов Леонид Аркадьевич родился в одна тысяча девятьсот сорок втором году, но парикмахер мог бы поклясться, что его клиент лет на восемь-десять моложе – возраст по волосам он мог определить с точностью до года.

 За бумажником Самсонов вернулся спустя час, и лицо у него было уже не таким бледным.

 – Простите, оставил у вас бумажник с ключами, домой не могу попасть.

 – Да-да, вот он лежит – как вы и оставили, – равнодушно молвил Алексей, – и сдачу с трех рублей я вам еще должен.

 – Нет-нет, это я вам должен, – их взгляды встретились, и Самсонов вдруг улыбнулся: – Когда мне можно будет в следующий раз у вас постричься?

 – Как вернусь – приходите в любое время, милости просим.

 Годы шли, со стены холостяцкой квартиры Алексея Тихомирова юная Дося в костюме горничной графини Мицци по-прежнему весело и нежно взирала на своего взрослеющего внука. Однажды Коля, регулярно прибегавший к старшему брату постричься, осмотрел себя в зеркале, перевел взгляд на портрет и ухмыльнулся.

 – Слушай, мне б еще метелочку – я точно буду, как баба Дося.

 Алексей тоже глянул и впервые поразился сходству Коли с Феодосией Федоровной в молодости – при жизни-то ее ни ему, ни кому другому не пришло бы в голову сравнивать хорошенького мальчика с его сгорбленной старенькой бабкой.

 Учение в школе давалось Коле легко, хотя учителя недолюбливали его за развязное поведение и крайнюю самоуверенность. Влюбленные одноклассницы названивали в квартиру Тихомировых, что вызывало у матери крайнее беспокойство.

 – Ты об этих девчонках меньше думай и меньше время на них трать, тебе в институт поступать надо, – внушала сыну Ирина.

 – Ой, мам, ты что думаешь, я в институт не поступлю? Ха! А девки – это так, побалдеть, на фиг они мне нужны!

 В последних классах у него отбоя не было от девчонок, и мать прямо-таки тряслась от страха – ей мерещилось, что «ребенка» непременно окрутит и потащит в ЗАГС «какая-нибудь наглая стерва». С годами опасения ее крепли – Коля постоянно ездил на олимпиады в Воронеж, а матери так ни разу и не удалось вырваться, чтобы поехать с ним, потому что за полгода в их гастрономе прошло около десяти ревизий и пятнадцати мелких проверок – шел восемьдесят третий «андроповский» год. Когда же младший сын поступил в Воронежский Политехнический институт, у Ирины уже четко сформировались три идеи фикс: женить старшего сына, уберечь от брака младшего и обменять свою двухкомнатную квартиру на трехкомнатную.

 Вопреки всем опасениям матери Коля, сдав первую сессию, приехал в отчий дом на каникулы никем не окрученный, веселый, но безумно проголодавшийся. Уплетая материнские котлеты, он с набитым ртом разворачивал перед родителями и братом перипетия своей студенческой жизни:

 – Две практики прогулял – уже к декану. Зашибись, да? Главное, девчонкам всем зачеты поставил, а мы тридцать первого декабря до девяти вечера сидели – еще одну лабораторную делали. Потом сразу в общагу на дискотеку рванули, а второго уже по математике экзамен – один день всего готовиться. Одна дура в чулки себе шпаргалок напихала, потом на экзамене никак вытащить не могла – юбку задирает, вся из себя чешется, а вытащить не может. Да, мам, чуть не забыл, голова моя садовая, – он хлопнул себя по макушке, – вам всем от Васьки Щербинина горячий привет и низкий поклон.

 – Ты что, заходил к Полине Ивановне? – поразилась Ирина.

 Полина Ивановна была сестрой Зины Щербининой и после ее гибели взяла опеку над осиротевшим племянником. В первые десять-двенадцать лет после трагедии Ирина, наезжая в Воронеж по делам, обязательно забегала проведать сына погибшей подруги, и иногда брала с собой Колю. Тот от всей души ненавидел чопорную неулыбчивую тетку Васи и теперь в ответ на изумление матери презрительно фыркнул.

 – Делать мне нечего – заходить к этой стерве! Васька от нее давно ушел, она его до мозгов достала.

 – Погоди, – всполошилась Ирина, – как это ушел?

 – Да очень просто – взял и ушел. Ему уже девятнадцать, он может и без опекунов обойтись. Невозможно же каждую минуту, – Коля скорчил свою хорошенькую мордочку и загнусил голосом Полины Ивановны: – «У меня кроме тебя трое сыновей, я не смогу тебя всю жизнь содержать, ты должен получить денежную специальность!». Представляешь, заставила его на юридический поступить – адвокаты, она считает, золотые горы гребут. А Ваське это право поперек горла, он два года проучился, плюнул и забрал документы – поступил к нам в политехнический. А от тетки вообще ушел, чтоб не доставала – ему и стипендии хватает.

 Ирина встревожилась.

 – Погоди, он что, из ее квартиры выписался?

 – А на фиг она ему со своей квартирой, он в общежитии прописан.

 – Видишь, что творят, – всплеснув руками, сокрушенно сказала Ирина мужу, – в Воронеже у Васеньки, значит, жилплощади теперь нет – тетка его обратно не пропишет. В нашем городе от родителей тоже комнаты не осталось – ее, как бабка Андрея умерла, заселили.

 – Будет работать – дадут общежитие, – махнул рукой Прокоп, – потом пусть жену с квартирой ищет.

 – Васька тоже так говорит, – запихав в рот еще одну котлету, подтвердил Коля, – у меня, говорит, одна дорога в жизни – жениться на дочери министра.

 – Видишь, молодой, а уже как разумно рассуждает, – Ирина с укором посмотрела на старшего сына. – Я тебе, вот, дочь генерала сватаю, а ты все нос воротишь.

 Алексей добродушно улыбнулся и развел руками, но Коля немедленно заинтересовался:

 – Это какого генерала?

 – Русанова, Марьи Григорьевны мужа, знаешь их дочку? Хорошая девочка, симпатичная. Училище закончила музыку преподает.

 – Мам, да ты че? – фыркнул Коля. – Она же старая, ей, наверное, лет сорок.

 – Во-первых, тридцать четыре, а во-вторых, Алексей тоже не молоденький – тридцать три уже, тридцать четыре скоро. В прочной семье жена должна быть чуточку старше мужа.

 – Ладно, пора мне уже, – посмотрев на часы, Алексей подмигнул брату и поднялся, – доброго вечера всем.

 Когда за ним со стуком закрылась входная дверь, Коля сморщил нос и весело загоготал.

 – Опять Лешка сбежал от твоих сватаний! Мам, тебе еще не надоело? Оставь ты его в покое со своими невестами, он, может, не создан для семейной жизни.

 Прокоп, обычно редко споривший с женой, на этот раз подержал сына.

 – Да и правда, оставь ты Алешку в покое, – добродушно сказал он жене, – а то он уже скоро бегать от твоих невест будет.

 – Что за радость быть холостым, не пойму, – в сердцах проговорила Ирина и начала собирать со стола посуду, – поймет, когда, стариком станет, а уже поздно будет.

 В течение последующих двух лет она регулярно возобновляла свои попытки найти старшему сыну достойную спутницу жизни, в последний раз это окончилось скандалом. На следующий день после впустую прошедшего званного вечера рассерженная Ирина явилась к Алексею, пылая гневом.

 – Я специально людей приглашаю, и каких людей?! К председателю райсобеса племянница из Москвы приехала. Из Москвы, доходит это до твоей дурьей головы?! Квартира в Москве, на работу бы тебя там устроили, а женщина-то какая хорошая! Воспитанная, в школе работает. Чего тебе еще надо? Тебе уже тридцать пять!

 – Мам, ну я ведь с ней честно потанцевал, как ты и просила, – добродушно отбивался Алексей, пытаясь не рассмеяться, – чего ты еще хочешь?

 – А что ты ей сказал?! Нет, ты подумай, что ты ей сказал! Ты сказал, что у нее ужасная прическа!

 – Я совсем не так сказал, но стрижка у нее и вправду ужасная. Разве можно при длинном носе и остром подбородке так стричь челку? Я просто посоветовал ей…

 – Ах, ты просто посоветовал! – ядовито-спокойно произнесла Ирина. – А ты знаешь, что она обиделась, и после твоих советов у меня будут испорчены отношения с влиятельными людьми?

 – Да не бери в голову, мам, – защищаясь, он попытался польстить честолюбию матери, – ты у нас тоже директор гастронома, не абы кто. А если она обижается, то глупая – я ей только хорошего хотел.

 – Ах, она глупая, значит! А сюда к тебе очень умные ходят, да? Думаешь, я не знаю, сколько у тебя тут баб перебывало? Мне уже перед людьми стыдно!

 – А у меня тут не только бабы – мужчины тоже бывают, я на дому стригу.

 – Ты из меня дуру-то не делай, а то кругом дураки – не видят, когда ты кого стрижешь, а кого…

 – Ладно, мам, все, ко мне клиент пришел, мы с тобой в другой раз договорим.

 В прихожей действительно настойчиво звонил звонок. Разъяренная Ирина пулей вылетела из квартиры сына, чуть не сбив с ног входившего Самсонова. Тот прислонился к стене, задумчиво глядя ей вслед.

 – Это ваша мама?

 – Заходите, садитесь. Да это моя мама, она сегодня слегка не в духе.

 – Я помешал вашему разговору? Вам нужно было позвонить мне – я пришел бы в другой раз.

 – Нет-нет, наоборот, если честно, то вы меня просто спасли, – засмеялся Алексей, обвязывая клиента простыней и разворачивая его вместе с креслом лицом к зеркалу.

 – Спас, правда? И от чего же?

 – От женитьбы.

 Вопреки ожиданию Алексея Самсонов остался серьезным.

 – А знаете, – каким-то странно мечтательным тоном сказал он, – иметь жену и детей – действительно, большое счастье.

 – Если так думаете, то почему сами в холостых ходите? – шутливо спросил Алексей и внезапно заметил, что клиент его дрожит, а лицо в зеркале побледнело.

 – Я женился очень рано, у меня все это было – любимая женщина, дети, интересная работа. И все это у меня отняли, все! У меня не осталось даже имени – я живу по чужому паспорту.

 – По чужому, – неопределенно произнес парикмахер и неожиданно признался: – А ведь знаете, я такое за вами подозревал, даже точно знал, можно сказать.

 – Знали? Откуда? – плечи Самсонова напряглись.

 Алексей не стал скрывать правду.

 – Вы помните, как в первый раз ко мне приходили? Забыли тогда бумажник? Я его взял, бежать за вами хотел, а у меня из рук вдруг вырвалось – все посыпалось на пол. Ну, я и… когда подбирал в паспорт взглянул, извините уж за любопытство, а там год рождения. Я ведь, не хвалясь, вам скажу: возраст клиента по волосу точно могу определить. Поэтому сразу понял, что что-то тут неладно. Конечно, могли и в паспортном столе ошибиться, всяко бывает. Вы ведь, если по-настоящему, то где-то с пятидесятого или с пятьдесят первого, да?

 – С пятьдесят первого, – поникнув головой, тихо обронил Самсонов.

 – Голову держите ровно, не опускайте. Так вы мой, стало быть, ровесник. Но как же так вышло, что у вас все отняли? – он сразу же спохватился. – Нет, вы мне, конечно, не обязаны рассказывать, если не хотите.

 – Ценю вашу деликатность, но теперь уже можно. Не думайте, что я преступник и скрываюсь – меня принудили к этой жизни. Так вышло, что я неожиданно для себя самого оказался втянутым в борьбу сильных мира сего – случайно узнал, что ценнейшая коллекция картин, которую в восемнадцатом веке русский купец Соловьев передал в дар церкви, была преступным образом вывезена из СССР и продана. Человек, который по наивности своей попытался добиться правды и разоблачить преступников, был убит, а мне, свидетелю, предложили исчезнуть и жить под его именем. Хотя, точнее сказать, не предложили – у меня не было выбора. Это все произошло в конце семьдесят девятого, почти шесть лет назад, но даже после того, как умер Брежнев, сняли с поста замминистра его зятя Чурбанова, а тогдашний глава МВД Щелоков застрелился, я все равно боялся – не за себя, за своих близких. Боялся даже узнать, что с ними, как они живут. Но теперь началась перестройка, – голос клиента неожиданно зазвучал возбужденно и страстно, – я верю Горбачеву, я верю, что в стране началась новая жизнь! Прошлого все равно не вернуть, но я безумно хочу к жене и детям, у меня нет в жизни ничего дороже них.

 – Вот, как бывает, даже и не поверишь, что такие вещи взаправду случаются! – Алексей покачал головой и осторожно добавил: – Но только ведь вы уже сколько семью не видели – шесть лет? Лучше бы сначала написать или, может, позвонить. Потому что ведь шесть лет…

 – Нет! – Самсонов так резко мотнул головой, что Алексей едва успел отдернуть ножницы, чтобы его не уколоть. – Не буду ни писать, ни звонить. Сегодня утром я написал заявление с просьбой уволить меня по собственному желанию и вечером уезжаю в Москву – к ним. Что бы ни случилось, но меня уже больше никто и никогда не сможет разлучить с моей семьей. Не знаю пока, правда, как я стану им объяснять, что скажу, но…

 – Да скажите правду, что еще говорить? Тут ведь нет ничего стыдного, вы же не к другой женщине сбежали.

 – Поверит ли Халида правде, как вы считаете?

 – Халида! Какое имя красивое у вашей жены! Должна поверить, почему же нет? В крайнем случае, так вы ведь у нас в городе шесть лет почти прожили, работаете хорошо – даже в областной газете про наш музей Ленина писали. Так что если надо, все подтвердят, и я первый.

 – Знаете, я мог бы обратиться с заявлением в прессу и рассказать о своей судьбе. Меня сочли бы жертвой застойного времени, мне бы сочувствовали, может быть, пели бы дифирамбы, как бывшим диссидентам. Но я хочу, чтобы моя Халида мне поверила без всяких заявлений и подтверждений, ведь мы никогда друг другу не лгали. Дети вот только… Хотя они уже почти взрослые и тоже имеют право знать правду.

 Закончив стрижку, Алексей тщательно протер напудренной ваткой лицо и шею Самсонова, снял мелкие волоски.

 – Вот вы и готовы, пусть жена полюбуется, как мастер Тихомиров все эти годы вас стриг.   

 Расплатившись с Алексеем, клиент на прощание стиснул ему руку.

 – Спасибо, – сказал он, глядя на мастера сияющими глазами, – спасибо за все и прощайте!

 – В столице будете волосы подравнивать – обязательно идите к хорошему мастеру и скажите, чтобы форму сохранял, – наставлял его Алексей, провожая до двери, – а случится снова быть у нас в городе – милости просим подстригаться, и жену приводите.

 – Обязательно, – рассмеялся Самсонов, – не знаю, правда, как и когда это случится, но надеюсь, что мы непременно встретимся.

 Они встретились через неделю. Около девяти вечера в дверь квартиры Алексея позвонили, и он оторопел, увидев на пороге клиента, которого уже считал бывшим.

 – Я к вам без записи – примете или прогоните?

 На лице Самсонова играла кривая усмешка, и заметно было, что он сильно пьян. Алексей чуть отступил, пропуская гостя.

 – Заходите, садитесь, нам бы с вами сейчас чайку выпить, а? Я как раз чайник поставил, сейчас закипит.

 По дороге на кухню он позвонил приятельнице, с которой собирался провести вечер, и сказал, что сегодня ничего не получится – появилось срочное дело. Глядя прямо перед собой мутными глазами, Самсонов сделал два глотка крепкого цейлонского чаю, потом неожиданно со стуком поставил чашку на блюдце.

 – Вам ведь, конечно, интересно узнать, как произошла моя встреча с семьей, – странным бесцветным голосом проговорил он. – Так вот, не было никакой встречи, для них я, оказывается, давно мертв. На кладбище стоит крест с моим именем. Мой сын, которого я в последний раз видел десятилетним мальчиком, меня не узнал, мои дочери меня забыли, моя жена, женщина, которую я любил больше жизни и света белого, вышла замуж.

 – Боже мой! – ахнул Алексей. – Да как же так? И вы им ничего не сказали?

 – Оказывается, она была беременна, когда мы расстались, потом родила близнецов – мальчиков. Моих сыновей! Но они считают своим отцом ее второго мужа. Он хороший человек, я всегда любил его, как отца. Я и сейчас его люблю, я не могу на него сердиться. И на нее тоже, но… но мне больно. Больно!

 – Но старшие дети-то? Они ведь вас помнят, обрадуются, если узнают, что вы живы! Почему вы им-то не сказались? Дети-то ваши, что бы там ни случилось. И вам было бы полегче, чем одному такую боль терпеть.

 Самсонов помотал головой.

 – Халиде будет еще больней, если я вернусь. Она уже пережила этот ужас и успокоилась, а теперь опять станет метаться. Нет, ради нее я готов остаться мертвым.

 – Я бы на вашем месте объявился бы, не выдержал, – вздохнул Алексей, – а вот бабушка моя, наверное, как и вы бы рассудила. Она, знаете, верующая была, моя баба Дося. Не то, чтобы там иконы, молитвы, как иные бабушки, – она в душе своей бога хранила и редчайшего сердца человек была.

 Поднявшись, Самсонов слегка покачнулся, шагнул к портрету Доси с метелочкой и встал рядом, пристально вглядываясь в прекрасное юное лицо.

 – Да, – голос его внезапно охрип, – она соткана из света. Как и Халида, – из груди его вырвалось рыдание. Он весь поник, закрыв лицо ладонями, но внезапно резко вскинул голову, и руки его упали, а взгляд загорелся: – Все, нужно с этим покончить, иначе мне не жить! Я должен стереть все воспоминания из своей памяти и стать другим человеком. Другим, слышите? И жизнь моя тоже станет другой.

 – Вот и хорошо, – ласково проговорил Алексей. – Нынче я вас уже не отпущу, у меня переночуете, а с завтрашнего дня начнете новую жизнь. Сейчас чай допивайте, давайте, и я вас спать уложу – вам отдохнуть нужно и сил набраться.

 Самсонов провел ночь на кровати, где прежде спала Феодосия Федоровна, а утром ушел рано, не попрощавшись. На рассвете Алексей сквозь сон услышал, как тихо стукнула входная дверь, а когда он, отряхнув остатки сна, поднялся и заглянул к гостю, того уже не было. Кровать оказалась аккуратно застланной, на столике возле зеркала лежала нацарапанная неровным почерком записка: «Спасибо за все».

 Шли месяцы, минул год, другой – Самсонов не давал о себе знать, и Алексей начал понемногу забывать о своем странном клиенте. Весной восемьдесят девятого, когда младший брат Коля учился на пятом курсе, их отец, Прокоп Тихомиров неожиданно заболел. С головой его творилось что-то странное – он путался в событиях и порою забывал самые обычные вещи. Алексей с матерью отвезли больного в Воронеж к известному невропатологу Беленькому, но тот ничем не смог их утешить, лишь сказал Ирине:

 – Могу лишь сказать, что по всем признакам ваш муж страдает болезнью Альцгеймера – возможно, вы слышали о старческом слабоумии, которое поражает некоторых людей?

 – Что вы, доктор, – растерялась она, – моему мужу еще и шестидесяти не исполнилось!

 – Да, я понимаю, но в некоторых случаях болезнь начинает развиваться рано. К сожалению, болезнь Альцгеймера неизлечима. Есть, конечно, множество средств, способных замедлить течение процесса, но… – он печально и выразительно развел руками, – у вашего супруга она развивается на редкость быстро, трудно что-либо прогнозировать.

 Ирина была сражена. Большая часть ее жизни прошла рядом с мужем, он был ее опорой – и дома, и на работе. Ведь не так просто столько лет заведовать магазином, лавировать между ревизиями, недостачами и жалобами покупателей. Чтобы продержаться столько лет на этой должности, необходимо было иметь рядом близкого человека, которому можно всецело доверять. Кроме того, ее тут же ударила мысль: а комната на Коминтерна – как же с ней быть?

 Уже почти тридцать лет Прокоп был прописан в этой коммуналке, и Ирина постоянно связывала с этой комнатой многочисленные надежды на увеличение своей жилплощади. Вначале она очень рассчитывала на работавшего в исполкоме дядю – что он поставит Прокопа на жилищную очередь и поможет получить квартиру. Дядя Прокопа на очередь поставил, но до конца свою миссию выполнить не успел – скоропостижно скончался от инфаркта. Ирина начала уже подумывать о том, чтобы обменять свою «двушку» и комнату на одну трехкомнатную квартиру, но тут Агафья Кислицына, соседка по коммуналке, за доблестный труд получила у себя на заводе орден «Трудового Красного Знамени». У Ирины, конечно, немедленно разыгралось воображение:

«Теперь Агафье, как орденоносцу, завод даст отдельную квартиру, а Прокоп, как очередник, займет ее комнату»

 Ждала она очень долго, но зря – завод решил, что орденоносец Агафья Кислицына прекрасно доживет свой век с соседями в коммуналке.

 Когда Коля был на четвертом курсе, супруги Тихомировы вновь начали подумывать об обмене, но теперь их планы несколько изменились – ведь годы летят, и младший сын в любой момент может жениться. И где тогда жить молодым – с родителями? Если же доплатить (а такая возможность у них к тому времени появилась), то их квартиру и комнату на Коминтерна можно свободно обменять не на одну «трешку», а на две «двушки».

 Варианты обмена были разные, супруги не спешили – выбирали. Наконец приятельница Ирины, работавшая в бюро по обмену жилплощади, подыскала очень неплохой, но крайне запутанный вариант – меняться должны были четверо квартиросъемщиков сразу. В результате в квартиру Тихомировых въезжала молодая бездетная семья, Ирина с Прокопом получили бы опять же двухкомнатную квартиру, хотя и меньшей площади, Коля – маленькую и уютную «полуторку», а в комнату на Коминтерна должны были отправить нынешнего хозяина «полуторки» – инвалида-алкоголика, за две тысячи рублей согласившегося обменять изолированную жилплощадь на коммуналку.

 Как раз в это время у Прокопа и начались нелады со здоровьем. После разговора с доктором Беленьким Ирина начала нервничать – а вдруг мужа признают недееспособным? Болезнь развивается стремительно, вполне может случиться, что при подписании документов в бюро обмена заметят его неадекватное поведение и потребуют провести медицинскую экспертизу, а там оформление опеки и прочая тягомотина. Короче, действовать нужно было очень быстро, пока странности Прокопа Тихомирова не стали заметны окружающим.

 Время шло, а исполком все тянул и тянул – разбирался, не давая разрешения. В конце концов, подруга Ирины выяснила причину.

 – Все это ваша соседка Кислицина мутит воду – ходила на прием к самому Гориславскому, накатала заявление, что вы обманом принуждаете инвалида меняться. Из-за этого он и распорядился приостановить обмен – велел разобраться. Ты, Ира, глупость сделала, я тебе честно скажу – для чего вы Агафье про обмен растрепались? Такие дела надо тихо делать.

 Гориславский стал председателем исполкома в самый разгар перестройки и стремился создать себе имидж демократа, всерьез озабоченного нуждами населения. Он любил брать под свой контроль дела, в которых можно было представить себя защитником больных и социально-незащищенных групп населения, а потом городская пресса активно освещала это в местной печати. Поэтому слова подруги заставили Ирину жалобно ахнуть – защита обманутого инвалида столь лакомый кусок, что Гориславский вряд ли выпустит его из рук.

 – Что же делать? – жалобно спросила она. – Теперь обмен уже точно не разрешат. Но откуда я могла знать, что эта сволочь Агафья такую пакость сотворит? Какое ей вообще дело? Мы что, ее комнату трогаем?

 Подруга пожала плечами.

 – Ты как младенец прямо! Сейчас в вашей комнате никто не живет, она в квартире одна, как царь и бог и что, ей сосед-алкоголик очень нужен?

 – Ладно, что же теперь делать?

 – Придется все переиграть. На первом этапе проведем родственный обмен – Колю пропишем в коммуналку, Прокопа к тебе. После этого я сделаю тройной обмен – инвалид фиктивно поедет в Вологду, у него там дочь живет, и против «воссоединения с семьей» никто возражать не станет. Коля въедет в «полуторку» инвалида, а мой человек из Вологды пропишется в вашу комнату. Потом, конечно, я его с инвалидом обратно поменяю, но это уже мои проблемы. Только все это, естественно, будет стоить намного дороже. Если ты согласна…

 – Согласна, куда же мне деваться?

 – Только чтобы Агафья ни сном, ни духом не знала, ясно?

 Механизм обмена вновь заработал. Первый этап прошел успешно, по окончании его Коля оказался прописан в коммуналке на Коминтерна, Прокоп – у жены. Приятельница, просмотрев документы, удовлетворенно сказала Ирине:

 – Ну и ладненько – разрешение инвалиду на обмен с Вологдой уже есть, теперь мы за неделю все оформим, только Коля нужен. Он сейчас где, в Воронеже? На день-два ему придется приехать, без него нельзя.

 – Хорошо, сейчас пошлю телеграмму.

 По дороге домой она отправила сыну в Воронеж телеграмму-молнию с просьбой на пару дней отпроситься из института по семейным делам, а вечером они с мужем, поужинали и легли спать часов в десять, как обычно.

 Около полуночи Прокоп проснулся, и ему внезапно захотелось выпить крепкого чаю. Он побрел на кухню, одну за другой включил все четыре газовые горелки и только после этого решил поискать спички, однако в темноте никак не мог их найти, а свет зажечь не сообразил. Ирина, разбуженная, наконец, просочившимся в комнату сильным запахом газа, бросилась на кухню. Ее рука первым делом автоматически нажала кнопку выключателя света, и тут же мощной взрывной волной вышибло стекла, а потом языки пламени, пожирая все вокруг себя, заплясали по стенам.

 Пожарным удалось локализовать и погасить бушевавший в доме пожар, но две квартиры – тихомировская и этажом выше – выгорели дотла. Супругов Тихомировых и жившую над ними пенсионерку врачам спасти не удалось. Коля, получивший еще накануне телеграмму матери, приехал рано утром и узнал, что остался сиротой, а также потерял в огне все родительское имущество и квартиру – ведь на момент пожара он был прописан в комнате на улице Коминтерна, в одной коммунальной квартире с соседкой Агафьей Тимофеевной Кислицыной.

 Алексей полагал, что тут и разговору быть не может – по окончании института младший брат будет жить у него. Коля, тем не менее, слегка поломался.

 – Ты же понимаешь, Леша, что тут вопрос принципиальный, я должен сначала подумать. Хочется при любых условиях остаться независимым и самостоятельно принимать решения. Конечно, если ты пообещаешь никогда не вмешиваться в мою личную жизнь, то я, возможно, и соглашусь.

 Алексей, с нежностью глядя на брата, ласково ответил:

 – Ты мне, Колюшка, главное говори, когда тебе что надо будет, а в остальном мне что вмешиваться? Ты образованный, институт кончил, так что лучше меня знаешь, как жить.

 Устроиться на работу после института Коля не спешил, высокомерно заявив:

 – Труд, Леша, должен быть творческим, иным я себе этот процесс не мыслю, а где в нашем отстойном городе может найти работу талантливый инженер? На заводе металлоконструкций или мясокомбинате? Да это же курам на смех! Кстати, Васька Щербинин устроился технологом на наш мясокомбинат, рассказывал – жуткое убожество, технологии каменного века. Нет, меня в такое место под страхом смерти не загонишь, я буду искать достойную себя работу. Буду искать, пока не найду, иначе просто потеряю самоуважение.

 – Конечно, Коленька, ищи, – добродушно согласился брат, – только милиция вот – зайдут, начнут выяснять, почему не работаешь. Давай, я тебя фиктивно лаборантом к одной моей знакомой в лабораторию транспорта устрою, и трудовую книжку они тебе зараз откроют.

 Коля снисходительно пожал плечами.

 – Устрой, если хочешь, пока я буду искать работу, мне не жалко.

 Но время шло, и с каждым днем ему хотелось работать все меньше и меньше. Алексей никогда не отказывал брату в деньгах, и тот вел достаточно свободную жизнь. Иногда приводил веселую компанию приятелей и девиц сомнительного поведения в свою комнату на улице Коминтерна, они устраивали там пир на весь мир, и это доводило Агафью Тимофеевну до белого каления.

 Однажды утром, когда Коля, не проспавшийся еще после веселой вечеринки, но мучимый дикой жаждой, сполз-таки с кровати и побрел на кухню, чтобы согреть себе чаю, она встала в коридоре у него на дороге и, грозя сухим пальцем, прошипела:

 – Я, вон, в милицию заявлю на то, что ты здесь бордель устраиваешь, шалав своих водишь.

 Коля похлопал осоловелыми глазами, потом ощерился.

 – Не понимаю, чего вас так волнует, любезная Агафья Тимофеевна? Я здесь прописан и имею полное право принимать гостей. После одиннадцати мы не шумим, никто, кроме вас, на нас не жалуется, а то, что я делаю на своей жилплощади – мое личное дело.

 – Бардак разводите, туалет и кухню всю изгадили, а мне потом за вами подтирать?

 – Что поделаешь, это коммунальная квартира, и здесь я такой же хозяин, как и вы. Так что мы с вами равны по всем статьям, ясно?

 – Равны! Я те дам «равны»! Ты, бездельник, за всю жизнь копейки не заработал, а я с пятнадцати лет у станка. Шестьдесят лет трудилась, мне за труды орден государство дало!

 – Значит, ваш орден оказался особо никому не нужен, дражайшая Агафья Тимофеевна, раз вам государство даже отдельной квартиры не дало. А то, что вы когда-то на культ личности трудились, сейчас никому не интересно, теперь у нас перестройка и демократия.

 – Погоди, вот уж заявлю, куда надо, что ты, тунеядец, нигде не работаешь!

 В ответ на это Коля, нарочито весело улыбнулся и развел руками.

 – Почему это нигде? Я, дорогая Агафья Тимофеевна, работаю в проектно-конструкторской лаборатории транспорта и связи, можете поинтересоваться в отделе кадров. Адрес дать?

 Презрительно сплюнув, старуха повернулась и поплелась к себе. Войдя в свою комнату, она дверь за собой оставила приоткрытой – дабы сосед понимал, что за ним постоянно наблюдают, и не чувствовал себя слишком уж вольготно. Коля скорчил ей вслед гримасу и повилял туловищем, передразнивая старчески неуклюжие движения. Потом он продолжил свой путь на кухню, но на пороге демонстративно споткнулся, зацепив ногой аккуратно расстеленный половичек, и громко крикнул:

 – Тряпки-то свою уберите, Агафья Тимофеевна, я из-за вас шею ломать и инвалидом быть не собираюсь!

 В ответ из комнаты соседки донеслось злобное бурчание. С того дня противостояние их приняло открытую форму.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Из хроник Носителей Разума

 Планета в четвертый раз после Катастрофы начала свой ход вокруг греющей ее Звезды, рубеж пройден. Удача, выпавшая на долю наших предков, позволила нам овладеть системой прогнозирования будущего, наш Разум достиг уровня Живших до Катастрофы. Изменяя будущее, нынешнее поколение Носителей, их превзойдет.

 Повинуясь указаниям Удачи, мы не спорим с Природой, подобно первобытным Выжившим, она наш надежный союзник. Важнейшую роль в ней играет нормальный закон распределения независимых случайных величин, ибо это предельный закон, к которому стремятся все остальные законы. Изначально предполагалось, что создав жесткий континуум причинно-следственных связей, Носители Разума в силах исключить случайность и контролировать ход событий в Природе. Ныне последний этап исследований завершен, континуум создан в виде соединения восьмого элемента с двумя первыми при строго фиксированном угле между связями.

 Продолжалась посадка на рейс «Париж-Москва». Пожилая россиянка, перепутавшая терминалы, подоспела одной из последних. То ли из-за сильного волнения, вызванного боязнью опоздать, то ли от жары, стоявшей в Париже в эти последние дни августа восемьдесят девятого, лицо женщины было бледным, на лбу выступали бисеринки пота. Утирая их уже не очень чистым белым платочком, она случайно оглянулась на вежливо пропустившего ее вперед юношу в белом, охнула и покачнулась, пролепетав:

 – Умираю… уже в глазах… двоится.

 Элегантный мужчина поддержал ее за локоть и, бросив взгляд в том же направлении, чуть приподнял бровь.

 – Мадам! – дама, не реагируя и не открывая глаз, продолжала на нем висеть, и тогда он воспользовался более родным для советских людей термином: – Гражданочка! Гражданочка, придите в себя, эти молодые люди – всего-навсего близнецы.

 Один из близнецов торопливо шагнул к женщине, взяв ее за кисть, нащупал пульс и растерянно пожал плечами.

 – Небольшая тахикардия, а так…

 На помощь уже спешили две сотрудницы аэрофлота. Пришедшая в себя дама, вдруг испугалась: а что, если – чем черт не шутит! – ее не допустят до полета? Она выпрямилась, раздраженно отстранила юношу и поддерживавшего ее элегантного мужчину, буркнула что-то и заторопилась на посадку. Близнецы с облегчением переглянулись, потом обнялись, и один из них последовал за дамой, а другой – тот, что щупал пульс – отошел в сторону. Элегантный мужчина усмехнулся и, покачав головой, направился следом за улетавшим в Москву близнецом.

 В самолете места мужчины и юноши оказались рядом, дама сидела позади через три ряда, и юноша пару раз оглядывался, бросая на нее тревожные взгляды. Мужчина, заметив это, успокоил его:

 – Да она в полном порядке, не волнуйтесь. Просто от жары, наверное, немного крыша съехала. У меня самого, если честно, та же самая проблема – дочки-близнецы и похожи, как две капли. Мы-то в семье их спокойно различаем, а вот другие – нет. От этого и все беды – шалости, знаете, розыгрыши и прочее. Учителя вот жалуются.

 В голосе мужчины прозвучала не соответствующая сказанному глубокая печаль, что немного удивило юношу.

 – Да вы не переживайте так, – сказал он собеседнику, – всякое случается, но с годами это проходит. Нас с Эриком, например, учителя тоже всегда путали, а тогда, в семидесятые-восьмидесятые, еще в школе форму заставляли носить, так что и не оденешься по-разному. Но мама всегда старалась, чтобы у нас были разные стрижки и рубашки разных цветов. И не потому, что мы могли бы что-то такое выкинуть с учителями, насчет этого у нас было строго, а просто она боялась, что каждый из нас может потерять свою индивидуальность.

 – Мы… с женой, – голос мужчины слегка дрогнул, – много читали о близнецах, когда родились девчонки. Многие считают, что среди двойняшек один всегда лидер, другой – ведомый.

 – Мы из тройни, у нас еще сестра Машка. Но настоящим лидером среди нас была наша двоюродная сестра Таня – мы воспитывались все вместе, и мама никогда нас не разделяла. Вообще она была удивительным человеком, наша мама, другой такой… Знаете, она была таким тонким человеком – замечала то, мимо чего другие прошли бы, не заметив. Например, ее бы ужасно огорчило то, что из-за нас с Эриком той женщине стало нехорошо. А все я виноват – мне понравилась его стрижка, и я сделал такую же. Нацепил такой же белый костюм – жарко же. Ну его, к богу, приеду домой в Питер – остригусь наголо.

 Юноша расстроено умолк, не заметив странного выражения лица своего собеседника и его внезапно ставшего острым взгляда.

 – Ну, не надо так уж сильно себя винить, ничего страшного. Кстати, – мужчина протянул руку поверх разделявшей их спинки кресел, – давайте познакомимся: Самсонов Леонид Аркадьевич. Но можно просто – Леонид.

 – Муромцев Евгений Петрович, – юноша улыбнулся, – но можно просто – Женя.

 – Очень приятно познакомиться, Женя. Так вы из Ленинграда?

 – Коренной питерец. А вы?

 – Живу в маленьком городке на берегу Дона, носящем имя румынского коммуниста. Георгиу-Деж, слышали о таком?

 – Нет.

 – Так я и думал. А в вашем прекрасном Ленинграде я бывал, даже жил какое-то время. Кстати, фамилия Муромцев, мне тоже знакома, я только сейчас вспомнил – в нашей районной поликлинике работала доктор Муромцева. Муромцева Злата Евгеньевна, изумительной души человек. Не родственница ваша?

 Женя опустил голову.

 – Это… была моя мама. Она умерла… совсем недавно.

 – Умерла! – ахнул Самсонов. – Не может быть, как же так! Это была… это же была редчайшая женщина, моя жена, когда узнает… Ведь это именно Злата Евгеньевна дала нам с женой статьи о психологии близнецов, мы получили от нее столько необходимых советов и до сих пор… Но как же так, отчего? Несчастный случай? – он вдруг спохватился: – Простите меня, дурака, не отвечайте, я понимаю, как вам больно. Я просто очень и очень расстроился, когда вы так неожиданно сказали. Примите мои соболезнования.

 – Спасибо, – тихо ответил юноша, – не извиняйтесь, я вас понимаю, мою маму многие любили. Нет, не несчастный случай, она заболела. Ее лечили лучшие специалисты, но так ничего и не смогли сделать.

 – Неужели опухоль?

 – Нет, не опухоль. Болезнь Крейтцфельдта-Якоби, крайне редкое заболевание, затронувшее мозг и нервную систему. Врачи предположили, что болезнь могла носить наследственный характер и начала молниеносно развиваться после пережитого горя – незадолго до этого трагически погибла наша двоюродная сестра. Мама воспитывала ее и любила, как родную дочь, и когда… Мама очень переживала, но крепилась, а потом буквально за пять месяцев сгорела.

 – Таня… погибла?

 Этот хриплый болезненный вскрик, вырвавшийся из груди Самсонова, поразил Женю. Он изумленно взглянул на побледневшее лицо соседа.

 – А вы что, знали Таню?

 Самсонов постарался взять себя в руки.

 – Да, я помню ее, – сказал он уже спокойнее, – мы… мы с женой познакомились с ней в поликлинике – она зачем-то приходила к Злате Евгеньевне. Потом… потом мы ее случайно встретили в Москве, разговорились. Давно, правда. Мы даже представить себе не могли такое, поэтому меня так потрясло… Моей жене… нам обоим очень нравилась эта девочка. Жена очень расстроится, когда я скажу.

 У Жени не было причин не принять это сбивчивое объяснение, и он печально кивнул.

 – Мы все были потрясены и долго не могли прийти в себя – так нелепо.

 – Как это случилось? Я имею в виду – с Таней?

 – Я же говорю – нелепо. Они с мужем поехали навестить родных, и там одна сумасшедшая старуха по имени Фируза бросила камень – попала Тане прямо в висок, убила на месте.

 – Какой кошмар! – Самсонов, действительно потрясенный, прижал руку ко лбу и откинулся назад в своем кресле. – И что же потом стало с этой старухой? Посадили?

 – Ее, наверное, и сажать не стали бы – отправили бы в сумасшедший дом. Но она всех обдурила – в ту же ночь в камере предварительного заключения сняла с себя пояс, привязала к решетке и повесилась. И тихо так все ухитрилась сделать – с ней сидели две женщины, и они даже ничего не услышали, только утром увидели, когда проснулись. Позвали милиционера, но уже было поздно, конечно. Правду говорят, что сумасшедшие очень хитрые.

 – Да, действительно, – Самсонов на миг закрыл глаза, потом резко встряхнул головой и судорожно вздохнул, – это так трагично – все, что вы мне рассказали. Злата Евгеньевна, Таня… Вам, конечно, намного тяжелее, но и я чувствую себя так, словно отсекли какую-то часть моей прошлой жизни.

 – Мы все это уже пережили, – тихо сказал Женя. – Тоже было страшно, больно, тяжело. Но надо жить, папа все время нам это твердит, хотя ему, конечно, тяжелей всех.

 – Да, надо, – мягко подтвердил Самсонов, – ваш папа прав. Вы учитесь, Женя?

 – Я в аспирантуре, окончил истфак университета. А вы?

 – Занимаюсь бизнесом.

 – Бизнесом? – изумился юноша.

 – Да, а что вас так удивило?

 – Ну… не знаю. Просто мне почему-то показалось, что вы ученый – ну, по вашему лицу, знаете. Я как-то иначе себе представлял бизнесменов.

 Сказав это, Женя тут же испугался, что сморозил нечто бестактное и обидел собеседника. Он сконфуженно умолк, однако Самсонов в ответ лишь весело рассмеялся.

 – А каким, по-вашему, должен быть бизнесмен – этакая тупорылая акула Нью-Йорка? Я очень внимательно слежу за развитием бизнеса в нашей стране и смело скажу: среди нынешних бизнесменов есть очень неглупые люди. Березовский Борис Абрамович, например. Слышали о таком?

 – Нет.

 – Математик, между прочим, доктор физмат наук, член-корреспондент Академии наук. Или Давид Ян и Саша Москалев – талантливые ребята, еще только учатся в физтехе, а уже пытаются заработать деньги. У вас в Ленинграде Андрей Рогачев начал подвизаться, очень неплохой парень. Не слыхали?

 – Нет. А чем они все занимаются?

 – Кто чем. Березовский торгует автомобилями, Рогачев – канцтоварами. А ребята из физтеха придумали электронный словарь-переводчик и тоже пытаются толкнуть его направо и налево.

 – Даже не знаю. Канцтовары, наверное, неплохо, а то в магазине сейчас днем с огнем авторучки не сыщешь, а в остальном… Ну, придумали ребята словарь – отлично, подари его человечеству. А этот доктор наук – неужели стоило бросать математику, чтобы заниматься торговлей? Это же скучно!

 Самсонов расхохотался – весело и ласково.

 – Не скажите, не скажите! Во-первых, любая торговля требует грамотного подхода и знания рынка, иначе прогоришь до того, как начнешь. А рынок это и экономика, и социология, и психология человеческая. Во-вторых, бизнес – очень романтичная и опасная в нашей стране сфера деятельности.

 Женя снисходительно пожал плечами.

 – И что тут опасного?

 – Ну! Во-первых, конкуренты. Во-вторых, желающие «пощипать» тех, кто мало-мальски что-то заработал. Слышали о рэкетирах? В нашей стране их называют «крыша».

 – Слышал, конечно, но мне кажется, что лучше не вступать с ними в сделку, а в таких случаях прямо обращаться в милицию, она для того и существует.

 – Милиция, дорогой мой Женя, давным-давно ничего сделать не может, к тому же, она наполовину куплена. Крышевание – очень мощный и хорошо организованный бандитский бизнес, милиция вмешиваться в его дела просто не станет. «Крыша», так сказать, и защищает и обирает, а бизнесменам приходится лавировать.

 – Да, романтики – дальше некуда, – пожав плечами, хмыкнул Женя, – и вам тоже приходится лавировать?

 – Нет, я самого начала внимательно изучил ситуацию и решил начать бизнес с организации собственной службы охраны. Так что я сам себе «крыша».

 – А чем вы занимаетесь? Если не секрет, конечно.

 – Ну, почему же секрет? У меня собственное предприятие по розливу и продаже минеральной воды. Сейчас даже собираюсь открыть в своем городе завод.

 – Минеральной воды! – изумленно воскликнул Женя. – Но ведь все эти заводы давным-давно работают, да и кому у нас в стране сейчас особо нужна минеральная вода – повсюду стоят очереди за колбасой и маслом.

 – Да мне тоже особо не нужны советские рубли, я предпочитаю работать на экспорт, а заграницей нашу воду любят. Знаете, сколько в Советском Союзе источников целебной минеральной воды – в Сибири, на Кавказе, в Средней Азии? Знают об этом только местные жители, которые ею пользуются, а больше, пожалуй, и никто. У меня на все есть сертификаты, так что это не липа, а реальность – омолаживание, заживление экзем, сглаживание старых шрамов и прочее. Во Франции есть косметические фирмы и фармацевтические компании, которые покупают все оптом и платят очень и очень даже неплохо.

 – Послушайте, но ведь это, – Женя нервно потер висок указательным пальцем, – это, наверное, неправильно! Французы пользуются нашей целебной водой, а мы…

 – Мы всей страной сидим у телевизора и заряжаем водопроводную воду от Аллана Чумака. Скажите, Женя, почему, если все вокруг маются дурью, то я должен делать то же самое?

 – Я этого не говорю, я просто считаю, что все ценное должно быть в первую очередь отдано своему народу. Конечно, я не какой-нибудь зацикленный идиот, я знаю, что у нас было много плохого – культ личности, застой, зажим свободы слова. Теперь страна перестраивается, от нас самих зависит, какой будет новая жизнь.

 Самсонов, усмехнувшись, покачал головой.

 – Пару лет назад я и сам верил, что Горбачев сможет что-то сделать. Это пока он не начал вырубать виноградники.

 – Виноградники – не самое главное. Горбачев освободил Сахарова, дал людям возможность свободно читать, говорить, ездить заграницу.

 – И еще свободно резать, жечь убивать людей другой национальности. Скажите, Женя, умный вы мальчик, неужели возможность прочесть Солженицына стоит жизней, загубленных в Средней Азии и Сумгаите?

 – Нет, конечно, нет! Но люди сами должны понять…

 – Люди ничего не должны, за все, что происходит в стране, отвечает ее руководитель. Попытки бороться с алкоголизмом, резня на национальной почве – все это случалось в России на протяжении веков и неоднократно. Если Горбачев и его команда этого не знают и не учитывают последствий своих деяний, они попросту безграмотны. А то, что в стране наступает эпоха глобального дефицита, и люди, имея деньги, не могут ничего купить, тоже говорит не в его пользу.

 – Вы говорите совсем, как мой дядя Сережа.

 В глазах Самсонова мелькнуло что-то странное, и преувеличенно насмешливый тон его скрыл легкое дрожание голоса.

 – Что ж, значит мы с вашим дядей Сережей единомышленники.

 – Но мой папа думает иначе, – запальчиво возразил Женя, – папа лично пережил времена культа личности, он понимает, что такое свобода. Конечно, есть такие, что готовы пожертвовать свободой ради куска колбасы, но я тоже считаю, что папа прав!

 – А кем работает ваш папа? – вкрадчиво и мягко поинтересовался его собеседник.

 – Мой папа ученый, действительный член Академии наук. И он никогда бы не бросил науку и не стал бы, как этот ваш… как его… Березовский, торговать автомобилями! В нашей семье всегда считалось, что деньги – не главное в жизни человека!

 – Я бы ответил вам, Женя, но боюсь, вы обидитесь, а мне бы этого не хотелось.

 Женя слегка остыл и упрямо мотнул головой.

 – Не обижусь, говорите.

 – Раз ваш папа видный ученый, то он наверняка имеет специальный паек, поэтому вы избавлены от необходимости драться в магазине за колбасу и не имеете права судить тех, кто хочет накормить своих детей. А насчет денег… не все имеют возможность, как вы и ваш брат, провести лето во Франции, для этого тоже нужны деньги.

 Невзирая на свое обещание, Женя вспыхнул.

 – Вы не знаете, а говорите! Мы вовсе не проводили отпуск! Я был на раскопках, а Эрик стажируется – он хирург и хочет заниматься трансплантацией. Знаете, сколько людей в нашей стране нуждается в пересадке сердца?

 – Если честно, то я этим вопросом как-то не занимался. А почему он не мог стажироваться в Советском Союзе?

 – У нас в стране нет базы, в застойные годы трансплантация сердца была под запретом. Конечно, трансплантология развивалась – Петровский, например, еще в шестидесятых годах пересадил почку. Но, понимаете, для трансплантации сердца годится лишь орган только что погибшего донора, а у нас бытовала ханжеская мораль: вдруг этот человек еще способен вернуться к жизни, а мы, дескать, покусимся на его сердце? И ждали, хотя врачам было ясно, что мозг уже погиб.

 – Понятно. Но я слышал, что операции по пересадке сердца вообще мало эффективны – первым был, кажется, один южноафриканский хирург, и газеты очень много писали об этом случае, я был тогда еще мальчиком. Но больной вскоре умер, я не прав?

 – Да, первый больной – Луи Вашканский – умер, но это было давно, еще в шестьдесят четвертом, с тех пор наука шагнула далеко вперед, хотя, конечно, риск большой. Два с лишним года назад у нас в стране делал пересадку сердца ученик Петровского, Валерий Шумаков. Больной тогда тоже умер, с тех пор на операции по пересадке сердца у нас официально наложено негласное вето. Поэтому Шумаков – он папин хороший друг – посоветовал послать Эрика стажироваться заграницу. Папа всегда говорит: «Нет пророка в своем отечестве». Кристиан Барнард, который оперировал Вашканского, считал своим учителем, знаете кого? Советского ученого Владимира Петровича Демихова! Это имя вы когда-нибудь слышали? Конечно, нет, он же не бизнесмен!

 В голосе Жени прозвучали ехидные нотки, и Самсонов с улыбкой покачал головой.

 – Не приходилось, признаюсь.

 – Демихов – удивительный человек, папа с ним хорошо знаком. Знаете, когда Владимир Петрович начал делать модель искусственного сердца? Еще в детстве! Он родился в крестьянской семье, еще мальчиком оперировал собак – хотел посмотреть, как устроено собачье сердце.

 – Бедные собачки! Неужели ему было их не жалко? Вспоминаю себя в детстве – я бы не смог.

 – Я тоже, но Демихов с самого детства шел к своей цели. Позже он учился на слесаря и на станке сделал модель стального человеческого сердца, но потом, когда приехал в Москву и поступил на биофак университета, решил, что лучший материал – серебро. Он продал свой единственный приличный костюм, купил серебряные пластины и принялся за работу, а через два года пересадил искусственное серебряное сердце собаке. Это было еще в тридцать восьмом, представляете?

 – Да, впечатляет. И собака после этого жила?

 – Два с половиной часа, но для того времени это было огромным прогрессом. Позже он, однако, пришел к выводу, что лучший вариант – пересадка органа от живого донора того же вида. Именно он впервые пересадил легкое от одной собаке другой, а в пятьдесят первом впервые в мире пересадил сердце собаке Дамке. И после этого она жила целых семь часов! Причем, умерла она не из-за сердца, а потому, что при операции у нее была повреждена гортань. Потом у него еще были интересные эксперименты – одной собаке он пришил вторую голову, другой подшил второе сердце, и они обе достаточно долго прожили, – он вдруг спохватился: – Извините, я вам не наскучил своими рассказами?

– Нет, что вы, Женя, очень интересно. Я об этих собаках даже где-то читал – давно, правда. А людей Демихов оперировал?

 – Нет, у него не было специального медицинского образования, он был биолог. Кроме того, я же говорю: у нас в стране пересадку сердца считали аморальной. Владимира Петровича называли шарлатаном, одно время его исследования вообще хотели запретить, потом все же разрешили, но отвели для работы подвал в институте Склифосовского – ужасное место, сырое и темное. Туда к нему приезжали учиться ученые со всего света, сам Кристиан Барнард специально прилетел к Демихову в Москву – когда готовился к пересадке сердца Вашканскому. Сейчас-то технология таких операций во всем мире уже отработана, главная задача – преодолеть несовместимость тканей. Наш Эрик решил посвятить себя трансплантологии, а стать настоящим специалистом сейчас пока можно только заграницей, понимаете?

 – Да-да, теперь мне понятно. Интересное имя у вашего брата – Эрик.

 – Его зовут Эрнест, в честь папиного отца, это мы его дома называем Эриком.

 – Ясно, – тон Самсонова был легким и шутливым, – а вы, Женя? Почему вы все о вашем брате, а о себе – ничего? На каких раскопках вы были?

 – Да, ерунда, – юноша небрежно отмахнулся, – мне самому лично интересней было бы в Крыму покопаться, чем под французским солнцем носилки таскать, но одно хорошо – французы нам за работу заплатили, все деньги пойдут в наш фонд.

 Самсонов слегка приподнял брови.

 – В ваш фонд?

 – Я имею в виду в фонд нашего общества «Молодежь за милосердие».

 – Милосердие, – Самсонов вскинул брови, – неужели вы, Женечка, всерьез увлекаетесь подобной чепухой?

– Почему чепухой? – вспыхнул Женя. – Потому что это не бизнес и не приносит денег?

 Самсонов расхохотался было, но сразу же взял себя в руки и извинился:

– Простите, не хотел ранить ваши чувства. Просто вспомнил то время, когда мы с ребятами мечтали стать тимуровцами и помогать убогим старушкам. Вы, Женя, тоже ходите помогать больным и сирым?

 Юноша исподлобья взглянул на собеседника.

– Бывает, что и ходим, – с угрюмым вызовом в голосе проговорил он, – ходим в больницы, в детские дома, в дома престарелых, беседуем с людьми, помогаем, чем можем. Организуем там вечера, концерты – моя сестра Машка, например, играет на скрипке, она скрипачка. И знаете, вы, наверное, удивитесь, но это делается от души.

– Ничуть не удивлюсь, мы тоже рвались в тимуровцы от всей души. Помню, наш класс только-только приняли в пионеры, и мы находились на таком подъеме чувств, что отправились по домам предлагать свою помощь. Она, правда, оказалась никому не нужна, нас даже в квартиру никто не впустил. Одна старушка решила, что мы хотим стащить с веревки ее белье – такой крик подняла!

– Знаете, я могу вас понять, – неожиданно печально и серьезно сказал Женя, – возможно, я тоже раньше мог бы рассуждать, как вы. Но во время болезни мамы, когда пришлось побывать с нею в разных больницах, повидать столько неизлечимо больных людей… Только тогда я вдруг понял, что мир нуждается в доброте и милосердии.

 Самсонову стало неловко.

– Простите меня, Женя, ради бога, – он с виноватым видом дотронулся до лежавшей на подлокотнике кресла руки юноши, – я смеюсь не над вашими чувствами. Люди должны творить добро, это безусловно, но подобная деятельность должна быть правильно организована. Я читал в газетах все эти разглагольствования о подобных движениях и обществах – добровольные, основанные на энтузиазме и инициативе. Но, извините, где тогда взять средства на аренду помещений, организацию съездов, зарубежные поездки? Без этого вы не сумеете обойтись.

 Женя беспечно возразил:

– Сумеем! Мы стараемся зарабатывать, сами вносим по возможности.

– Сколько вы заработали на раскопках во Франции?

– Я… не знаю, деньги получит фонд. Я ведь не один работал, просто другие ребята улетели раньше, а мне захотелось еще пару дней побыть с Эриком.

– Но откуда вы знаете, что деньги будут израсходованы именно на нужды вашей организации?

 На этот раз Женя рассердился по-настоящему.

– Я доверяю организаторам и всем, с кем работаю! Среди нас нет мошенников.

– Не кипятитесь, я никого не хочу обидеть, но знать всех вы однозначно не можете. К тому же, люди, получив в свое распоряжение большие деньги, часто меняются. В подобной организации необходимы жесткий учет и контроль, именно так действуют благотворительные фонды на Западе.

 Женя внимательно слушал, напряженно сведя брови.

– И кто же их контролирует? – спросил он.

– Те, кто их финансирует – любая организация должна иметь постоянный источник финансирования, иначе она обречена. В ней должны постоянно работать люди и получать заработную плату, у нее должны постоянно быть в наличии средства для помощи сиротам и для лечения тяжело больных. Или вы полагаете помочь всем теплыми беседами и игрой на скрипке? Только не обижайтесь, пожалуйста, я прекрасно понимаю, что вы делаете все, что можете, но с наличием постоянного источника финансирования можно сделать гораздо больше.

– Нет, я не обижаюсь, вы говорите разумные вещи, – на лице юноши появилось задумчивое выражение, – но только где взять такой источник?

– А источник – так презираемые вами бизнесмены. Именно они имеют возможность «отстегнуть» на благотворительность, потому что это – их собственные деньги.

– Но для чего им это нужно? – изумился Женя. – Ведь их цель – заработать деньги, а не…

– О, причины могут быть самые разные – желание сделать рекламу, получить льготы от государства, придать себе весу в глазах любимой женщины. В конце концов, бизнесмены ведь тоже люди, иногда им просто хочется сотворить доброе дело. Кстати, вы, как историк, должны знать имя Саввы Морозова – тоже своего рода благотворитель. Так что мой вам совет, Женя: хотите делать добрые дела – займитесь частным предпринимательством и тратьте всю прибыль на благотворительность. Заодно вы точно будете знать, куда пошли ваши деньги.

 Иронические нотки, прозвучавшие в голосе Самсонова, не обидели Женю. Он добродушно улыбнулся и шутливо развел руками.

– С удовольствием бы, но предпринимательство – не мой профиль. Я даже в своем письменном столе никак не разберусь, что где лежит, куда мне что-то там еще организовывать!

– В бизнесе каждый зарабатывает деньги с учетом своих возможностей. Я, например, возглавляю предприятие, но у меня есть множество помощников – юристов, бухгалтеров, специалистов-менеджеров. Каждый из них вносит свой вклад и пропорционально ему зарабатывает.

– А что делают специалисты-менеджеры? – полюбопытствовал Женя.

 Чуть забавляясь его наивностью, Самсонов начал объяснять:

– Я ведь рассказывал вам, что меня интересуют источники минеральной воды – их на территории страны великое множество, но их необходимо отыскать. Один из моих специалистов, например, находит такой источник, опрашивает население, оценивает качество воды, получает сертификат. Потом заключается договор с хозяином земли, на которой находится источник. Это обычно какой-нибудь захудалый колхоз или совхоз, и он рад за копейки продать воду, от которой нет абсолютно никакой прибыли. Видите, достаточно нудная и кропотливая работа, но я плачу за нее хорошие деньги. А после того, как мы подписываем контракт о поставках с одной из западных фирм, мой специалист-менеджер получает еще и премию. Ну что, Женя, нравится вам такое занятие? Пойдете ко мне работать?

 Однако Женя, не улыбнувшись шутке, как ожидал его собеседник, внезапно нахмурился.

– Погодите, – проговорил он, приложив указательный палец к виску, – я сейчас… у меня вдруг появилась мысль. Если я вам сообщу, где есть изумительная минеральная вода, вы мне заплатите за информацию?

– Ого! А говорили, что вам не нравится бизнес! Но прежде, чем заплатить, я должен получить сертификат и подписанный с хозяином земли договор.

– Вы получите сертификат, проблем не будет. Это изумительная вода, она заживляет раны, лечит нервную систему. А договор директор совхоза непременно подпишет. Есть такой совхоз «Знамя Октября» в Дагестане, не слышали, конечно?

 Самсонов вздрогнул от неожиданности и невольно стиснул кулаки – так, что ногти до боли вонзились в кожу.

– Конечно… нет.

 Женя, не заметив его заминки, начал рассказывать:

– Дядя Сережа говорил, что еще недавно это был один из богатейших совхозов, но практически за полгода вся молодежь оттуда уехала, осталось только несколько семей, даже скот весь пришлось забить, потому что работать некому. Директор наверняка рад будет продать воду – все равно она утекает в землю, какая ему разница?

– А откуда ваш… дядя Сережа все это знает? – голос Самсонова звучал хрипло и сдавленно, на лице мелко задергался маленький мускул, но он ничего не мог с этим поделать, поэтому небрежно отвернулся, посмотрев в иллюминатор. – Минут через сорок, наверное, начнем снижаться.

– Да, наверное, – Женя тоже мельком глянул в окно, а потом вернулся к разговору. – Дядя Сережа знает, потому что он там еще недавно жил – ну, почти постоянно. У них там была экспериментальная база, к тому же он женат на дочери директора совхоза. Теперь, правда, они оттуда уехали – насовсем.

– Ах, вот как! – его собеседник по-прежнему смотрел в окно. – Тогда конечно.

– Что «конечно»?

 Самсонов, наконец, взял себя в руки и обернулся.

– Конечно, мы с вами сейчас подпишем контракт, я беру вас на работу.

– Прямо сейчас? – обомлел Женя. – Но ведь я… ведь я учусь в аспирантуре.

– Ну и учитесь себе на здоровье, я тоже в настоящее время официально работаю директором музея Ленина, – он открыл кейс и, вытащив бланки с заранее отпечатанным текстом, передал их собеседнику. – Внимательно прочтите текст, вникните в суть и, если вас устраивают условия, поставьте свою подпись. Читайте.

 За двадцать минут до приземления самолета в аэропорту Шереметьево Женя Муромцев, трижды перечитав текст контракта, поставил свою подпись на двух экземплярах. Один из них Самсонов ему вернул, другой, бегло проглядев, спрятал к себе в кейс и вытащил пачку стодолларовых купюр.

– Это на предварительные расходы, – небрежно сказал он, протягивая ошеломленному Жене деньги, – начинайте работать.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

 В начале сентября восемьдесят девятого года, часов в шесть вечера, в квартире Алексея Тихомирова зазвонил телефон, и давно забытый им голос произнес:

– Здравствуйте, Алексей, вы меня еще помните?

 Парикмахер перед звонком как раз подстригал клиентку и отошел к телефону, держа в руке ножницы. Услышав голос в трубке, он их чуть было не выронил.

– Боже ж ты мой, неужели Самсонов?

– Я самый. И опять хотел бы у вас постричься.

– Господи, да конечно! Сегодня же и заходите, если хотите, в семь я уже буду свободен.

– Прекрасно. Только у меня к вам одна просьба: не согласитесь ли вы сами ко мне приехать? Машину за вами пришлют, насчет этого не беспокойтесь – ровно к семи, как вы сказали. Посидим, поболтаем, посмотрите, как я живу, потом вас доставят домой.

 Любопытство, разбиравшее Алексея, заставило его согласиться.

– Ну… раз так, то конечно.

 Автомобиль остановился на берегу Богатого озера, у трехэтажного кирпичного особняка, обнесенного оградой. Металлические створки ворот разъехались, пропустив машину, и она медленно подкатила к самому дому. Самсонов, ожидавший мастера в небольшой комнате на втором этаже, с улыбкой протянул ему руку.

– Очень рад вновь вас видеть, очень!

 Он выглядел теперь гораздо представительней, чем прежде. В волосах его прибавилось седины, взгляд и осанка были исполнены достоинства, в каждом движении ощущалась уверенность в себе. Алексей оробел, коснувшись величественно протянутой руки, и слегка смешался.

– Спасибо. Я как-то… и не ожидал даже… Выглядите хорошо, я рад.

– Благодарю, – Самсонов шутливо наклонил голову, – а моя прическа? Что вы, как специалист, можете сказать о ней?

 Стриг его хороший мастер, даже очень хороший, это Алексей увидел сразу.

– Работа прекрасная, – оценивающе взглянув на волосы клиента, сказал он, – вам, может, лучше опять к этому мастеру обратиться?

 Самсонов рассмеялся.

– Спасибо за совет, но этот мастер находится в Париже. Вряд ли стоит тащиться во Францию только для того, чтобы постричься – особенно, если рядом такой мастер, как вы.

 Алексей сначала даже онемел при упоминании о Париже, потом слегка откашлялся и очень сухо ответил:

– Ну, с Парижем нам не равняться – у меня своя манера стричь, и я вряд ли в точности воспроизведу первоначальную форму. У нас сейчас в салонах много молодых работает, они смогут. Так что если вам требуется именно такая модель…

 Во взгляде Самсонова блеснула веселая усмешка, он замахал руками.

– Что вы, Алексей, право! Сразу и обижаться! Я ничего от вас не требую, стригите, как считаете нужным. Я знаю, что вы – художник, а кто же смеет указывать художнику? Я с удовольствием стригся бы у вас всю мою жизнь, но пришлось какое-то время пожить в Париже. Не ходить же мне было лохматым, сами посудите!

– Ладно-ладно, – Алексей не выдержал и тоже улыбнулся, – садитесь.

 Самсонов удобно устроился в кресле перед широким трюмо и закрыл глаза, предавая себя в руки мастера.

– Вам, Алексей, наверное, покажется странным, – тихо сказал он, – но единственный человек, которого я хотел бы увидеть по возвращении в СССР, это вы. Я только что узнал о вашей недавней трагедии, позвольте мне выразить свое соболезнование. Ужасное несчастье!

– Спасибо, – в горле Алексея внезапно встал ком, и на глазах выступили слезы, – я…

 Он шмыгнул носом, отер рукавом глаза и вновь защелкал ножницами. Самсонов больше не сказал ни слова, но, когда работа была закончена, и Алексей начал медленно укладывать свои инструменты, он дотронулся до его руки.

– Не торопитесь, Алексей, нам еще нужно поговорить. Кстати, я привез из Франции коллекцию прекрасных вин – предлагаю вам попробовать.

– Я… гм… если посидеть и поговорить хотите, то лучше чаю – у меня к алкоголю организм очень слабый и плохо себя чувствую.

– Бог мой, какой там алкоголь – во Франции это и дети пьют. Все дело в качестве – у нас в стране алкоголь в основном некачественный, отсюда быстрое опьянение.

– Да, водка очень плохая стала, – согласился парикмахер.

– Горбачеву вместо того, чтобы нервировать народ «сухим» законом, нужно было проследить за качеством алкоголя. Могу в доказательство предложить вам попробовать отличное бренди – напиток крепкий, но качественный. Чай тоже будет, не волнуйтесь. Я не забыл, как вы меня во время нашей последней встречи чаем отпаивали.

 Высокий мужчина принес чай, расставил на столе закуски, бокалы и стопочки, Самсонов вытащил из бара напитки в невиданных прежде Алексеем красивых бутылках. Мастер не удержался – попробовал-таки крепкой янтарной жидкости.

– Да, наверное, вы правильно сказали – у нас такого не продают, – он вдруг заерзал – это было именно то, из-за чего он не любил пить в гостях. – Гм… Извините, а как бы мне пройти в…

 Самсонов понимающе улыбнулся и открыл дверь, за которой оказался примыкавший к комнате санузел. У Алексея на миг закружилась голова – ему показалось, что унитаз сделан из чистого золота. Он даже не сразу решился использовать его по назначению, а потом никак не мог найти, где же сливается вода. К тому же, откуда-то из стен неожиданно полилась тихая мелодия – надо сказать, очень приятная. Алексей вымыл руки и, выйдя, сконфуженно сказал хозяину:

– Простите, я не нашел, где слить воду.

 Самсонов весело рассмеялся:

– Забыл вас предупредить – здесь у меня оригинальная конструкция. Знаете, увидел однажды в рекламном проспекте, что в Японии создана специальная модель унитаза – на жидких кристаллах. Помимо того, что его электронная система сама совершает все необходимые операции без вмешательства человека, она еще и делает экспресс-анализ мочи, а также по вибрации, извините, струи определяет состояние вашей нервной системы и включает соответствующую музыку – для улучшения настроения. Захотелось купить и опробовать – я, видите ли, люблю все прогрессивное, – он нажал на кнопку у двери и протянул гостю выскочивший будто из ниоткуда листочек бумаги. – Кстати, ваш анализ мочи.

– Спасибо, – это «спасибо» вырвалось у Алексея машинально. От этого ли, или от выпитого спиртного, но он неожиданно разозлился, что случалось с ним крайне редко, и в сердцах скомкал бумажку: – Что за ерундой эти ваши японцы занимаются? Нормально в туалет сходить не могут или в другом месте музыку послушать?

– Это рынок, Алексей. Да вы садитесь, вы еще чай не допили. Рынок требует, чтобы каждый производитель совершенствовал свой товар – при жесткой конкуренции это просто необходимо.

– Но не до идиотизма же доходить! У нас и нормальный-то унитаз не купишь, а тут…

– У нас в стране страшный дефицит, а вскоре будет еще хуже. На Западе же изобилие, каждый выбирает товар по вкусу – были бы деньги. Когда-нибудь и у нас будет то же самое.

– У нас не будет, – возразил Алексей, – товар-то откуда взять, если не хватает? Даже сахар стали по талонам давать.

– Товар завезут с Запада, мы для них прекрасный рынок.

– Этого у нас правительство никогда не позволит, у нас даже если из-под полы кто импортное продает, то сразу милиция подходит.

 Самсонов поднялся.

– Я хочу показать вам свой дом, Алексей, не возражаете?

 Не решившись отказаться, Алексей поплелся за хозяином, почему-то решившим провести его по всему коттеджу. В огромном зале стены были увешаны персидскими коврами, под ногами поскрипывали половицы дорогого паркета. У камина в стиле «а ля ретро» стоял столик, на котором в вазочках лежали очищенные дольками апельсины, разрезанные пополам персики, яблоки и груши. Рядом со столиком дремали два огромных черных дога. Один из них поднял голову и слегка заворчал на гостя. Самсонов потрепал его по голове и, указав Алексею на одно из двух кресел венецианской работы, сам опустился в другое.

– Ужасные гурманы, – с кривой усмешкой произнес он, кивнув в сторону собак, – питаются исключительно антрекотами и черной икрой. Лично я предпочитаю овсяную кашу и фрукты – полезней для печени.

– Занятно, – опасливо косясь на ворочающего головой дога, буркнул Алексей, – вы это специально мне сейчас рассказываете?

– Вот именно, я продолжаю нашу беседу о дефиците, – легко подтвердил его собеседник и придвинул к гостю столик с фруктами, – угощайтесь. Я хочу доказать вам, что при определенных условиях дефицита можно просто не замечать.

– Спасибо. Вы говорите, не замечать дефицита. Как это не замечать, если деньги, вроде, у всех есть, а купить на них ничего не купишь. И я очень рад, что в молодые годы не женился, потому что одинокому сейчас легче – смотрю, как люди мечутся по очередям, чтобы продуктов для семьи достать.

 Самсонов тихо рассмеялся и покачал головой.

– Деньги! – сказал он. – Вы не о тех деньгах говорите, Алексей, дорогой мой! На «деревянные» рубли, что печатают в СССР купить действительно ничего нельзя – купить можно только на настоящие деньги.

 – Доллары что ли? Так ведь за валюту и посадить могут.

– Бросьте, сейчас за это уже никого не сажают, у нас перестройка. Так что, вы хотели бы зарабатывать настоящие деньги?

– Зарабатывать… доллары? – у Алексея перехватило дыхание. – Но… как? Кто мне станет платить долларами? Стригу – да, стригу хорошо. Дома подрабатываю, хотя, может, и не положено, в салоне, если кто мне помимо прейскуранта что в карман положит, тоже не возражаю, но воровать, как некоторые, или еще там что-нибудь такое, – он сделал неопределенный жест рукой, – не умею.

– Я не понимаю, почему богатство у вас ассоциируется с воровством? Или, – бровь Самсонова весело взвилась кверху, и в голосе его послышались шутливые интонации, – может, вы полагаете, что я хочу вас завербовать в шпионы? Успокойтесь, Алексей, я вам предлагаю разбогатеть, абсолютно законным способом – официально занявшись частным предпринимательством.

 Откинувшись на спинку кресла, парикмахер посмотрел на Самсонова круглыми глазами.

– Предпринимательством? – испуганно пробормотал он. – Не знаю, это же риск какой, а мне ведь еще надо о брате младшем позаботиться и на ноги его до конца поставить. В салоне у меня постоянный заработок идет, а тут что? То ли получится, то ли нет – знакомый у меня организовал кооператив и прогорел. Да мне, если честно, и нужды особой нет так рисковать – зарабатываю я нормально, и бабушка кое-какие сбережения в наследство оставила.

 Самсонов кивнул.

– Понимаю. Но ведь вы же смотрите, наверное, телевизор, слышите, что говорят депутаты в Госдуме – шоковая терапия. Знаете, что такое шоковая терапия? Это значит, что цены начнут расти безо всякого ограничения. Помните, наверное, из политэкономии, чем определяется рыночная цена?

– Я этого, извините, помнить не могу, потому что в институте не учился, а сразу в салон пошел работать.

– Это значит, что одни предлагают, другие покупают, и так, пока все не будут довольны – тогда и цена установится. Но какое у нас, к черту, предложение, если промышленность и сельское хозяйство безграмотно разрушаются? А спрос растет, потому что все хотят кушать и одеться. Поэтому цены будут расти без остановки, и годика через три-четыре они будут такие, что всех сбережений вашей бабушки не хватит купить буханку хлеба.

– Ценами пусть правительство занимается, а мы люди маленькие. Я знаю только, что у нас не капитализм, а социалистическое государство, оно народ не обидит. Всегда все и дорожало, и дешевело, и зарплаты нам тоже прибавляли.

– Зарплату людям, конечно, чуть-чуть прибавят – чтобы все сразу не померли с голоду. Но именно, чтобы не померли с голоду. И так вы будете жить – влачить нищенское существование. Многие даже продадут свои квартиры, чтобы выжить, и поселятся в подвалах.

– Страсти-то какие рассказываете! Может, еще все наладится – не зря же люди в правительстве работают.

– Вы так и не поняли, что творится? Вы не видите, что прилавки опустели, а рубль превращается в пустую бумажку? Я экономист по образованию, Алексей, и скажу вам абсолютно точно: никакое правительство не в силах противостоять экономическим законам. Системе осталось существовать не больше двух-трех лет. Что будет потом – не знаю. Но тот, у кого будут деньги, останется на плаву, остальные потонут.

– А у кого они будут?

– У тех, кто сейчас кричат о демократии, а сами под шумок разворовывают так называемую социалистическую собственность. Они станут миллионерами – долларовыми миллионерами, я имею в виду. Возможно, унитазы в их домах будут даже лучше моего. Вам это будет не обидно?

– Я… я не знаю, – Алексей был ошеломлен, почти оглушен убедительными доводами Самсонова и признался: – Честно вам скажу: когда я все эти выступления по телевизору слушаю, у меня тоже иногда недоверие возникает, но потом сразу думаю – нехорошо ведь людей просто так подозревать.

 – Видите! Вы человек разумный и пытаетесь анализировать, хотя и подсознательно. Я на плаву, вы могли убедиться в этом, осмотрев мой дом. Считайте, что я предложил вам держаться за меня и выбрать – японский унитаз или подвал. Третьего не дано, думайте.

 Алексей закрыл глаза и задумался. Самсонов ждал, постукивая пальцами по столу. Наконец парикмахер открыл глаза и решительно тряхнул головой.

– Хорошо, рискну. Только хочу знать все подробно.

– Вот это другой разговор, а теперь о деле. Предлагаю я вам следующее: возглавить крупный кооперативный спортивно-развлекательно-бытовой комплекс. Официально вы будете числиться его директором и председателем кооператива.

– Шутите? Какой из меня директор или председатель?

 Бровь Самсонова взлетела кверху – вроде бы в недоумении.

– А почему нет? Вы человек талантливый, в городе вас знают и уважают, к вам люди придут, как ни к кому другому.

 Алексей рассмеялся – весело и просто.

– Я вот сейчас басню вспомнил – в школе учили. Там ворону лисица хвалила, хвалила, та и каркнула, а сыр и выпади у нее изо рта. Не надо меня расхваливать, я себе цену и сам знаю. Не думаю, будто вы верите, чтобы я при своей неграмотности мог с таким предприятием управиться. Матушка моя универмагом заведовала, так она сначала торговый техникум окончила, а потом еще в институте заочно училась. Думаю, не в обиду вам сказать, вы меня хотите, как подставное лицо, использовать. Какие-то свои дела хотите через этот комплекс делать?

 Самсонов расхохотался.

– Вы – чудо, Алексей! Ладно, предположим, вы правы. И что – вас это не устраивает?

 Пожав плечами, Алексей неопределенно хмыкнул.

– Да как сказать! Может, я при новой жизни только так и способен заработать – подставным быть. Вопрос в том, что я с этого получу, и что мне может грозить. С одной стороны, и в подвал, как вы предрекаете, не хочется, а с другой – у меня младший брат, сами понимаете.

– Вот это деловой разговор, – одобрительно кивнул Самсонов. – Перечислю преимущества. Оплата труда достойная. Ваш брат окончил политехнический, если я не ошибаюсь? Что ж, можете оформить его в комплексе электриком, работа ему понравится, зарплата удовлетворит. При комплексе будут функционировать сауна, массажный кабинет, ресторан, кафе, дискотека, кинотеатр, но главное, чем я вас хочу заинтересовать, это салон красоты наподобие тех, что я видел в Париже. Он будет в полном вашем распоряжении, оборудование, парфюмерия, инструменты, зал ожидания, где можно посмотреть телевизор, почитать, послушать музыку – все в соответствии с европейскими стандартами.

– Да, сладко поете. И что ж – я один буду там работать?

– Вы – хозяин. Хотите – пригласите работать лучших специалистов города. В любом случае, я уверен, что в вашем салоне отбоя не будет от клиентов. Ну, как вам?

– Больно уж хорошо, – вздохнул Алексей, – но бесплатный-то сыр только в мышеловке. А ну как потом за все это посадят?

– О бесплатном сыре речь не идет – вы будете работать, и работать много. Но не стану скрывать, председатель столь крупного кооператива юридически несет огромную ответственность.

– Вот то-то и оно.

– Однако в организационной работе вам помогут опытные люди, и обещаю, что все будет строго в рамках закона. Если же возникнут осложнения, вы будете заранее предупреждены. Подставлять вас не будут, даю слово.

– Верю вам, – просто ответил мастер. – Что ж, рисковать, так рисковать, по рукам.

 Спустя сорок минут после отъезда Алексея к Самсонову прибыли новые гости – подполковник милиции Никита Михайлович Авдиенко и предприниматель Вячеслав Иванович Володин. Самсонов принял их в том же огромном кабинете, где распрощался с Алексеем, и два дога по-прежнему мирно лежали у камина, лишь один из них слегка пошевелил ушами, умными глазами разглядывая вошедших.

 Самсонов обменялся с гостями короткими рукопожатиями и жестом хозяина предложил им расположиться в креслах у манящего своим великолепием накрытого столика, но оба визитера чувствовали себя несколько скованно. Осторожно присев на краешек сидения, подполковник – плотный коренастый мужчина средних лет – хмуро произнес:

– Рад видеть вас опять в добром здравии, Леонид Аркадьевич. Однако я еще два дня назад, когда узнал о вашем прибытии из заграницы, приглашал вас к себе для беседы, но вы не соизволили явиться, так сказать. Ваш сотрудник заявил, что вас нет в городе.

– Что вы, товарищ подполковник милиции, – легко возразил Самсонов, – я всегда рад встрече с вами, но мне действительно пришлось разбираться здесь кое с какими срочными делами, я еще даже не имел возможности побывать у себя на городской квартире. Но ведь вам передали мое приглашение, разве нет?

– Что ж, если гора не идет к Магомету, то Магомет идет к горе. Давайте по делу – вот, товарищ Володин на вас жалуется, – подполковник кивнул в сторону второго визитера, который неловко заерзал на краешке кресла и сердито насупился, – и я обязан всесторонне проверить, хотя мне не хотелось бы, честно скажу вам, ни с кем из вас обострять отношения.

 Самсонов выглядел искренне огорченным.

– Не пойму, какие у вас могут быть ко мне претензии, Вячеслав Иванович, – он повернулся к хмурившемуся Володину и обескуражено развел руками, – наши сферы деятельности абсолютно не соприкасаются, у меня минеральная вода, у вас – мясная продукция.

– Вот именно! – неожиданно визгливым голосом выкрикнул Володин. – Я вам поперек дороги не становлюсь, а что ваш Муса Шалимов на рынке творит? В наших кооперативных палатках все стекла побиты, продавцы трясутся, работать боятся – женщине чуть не выбили глаз.

– Муса Шалимов? – бровь Самсонова взлетела кверху. – Да, сейчас только вспомнил, знакомое имя – если не ошибаюсь, именно этот деятель «крышует» всех местных кооператоров. Но почему он вдруг стал моим?

– Бросьте, Леонид Аркадьевич, не делайте из меня дурака – все ваши киоски стоят чистенькие, даже краска не облупилась.

– Возможно, вы просто не сумели договориться с Шалимовым? – доброжелательным тоном предположил Самсонов. – Сколько он хочет, если не секрет?

 Володин налился краской до кончиков волос, голос его задрожал от возмущения.

– Почему я должен договариваться с разными темными типами? Есть законы!

 Самсонов развел руками.

– Насчет законности и правопорядка вообще не ко мне нужно апеллировать, а скорей к нашей родной советской милиции, – он слегка поклонился подполковнику, и тот вдруг засуетился.

– Господа-товарищи, вы же оба предприниматели, не нужно ссориться. Государство кооператоров всячески поощряет – от налогов вас на три с половиной года освободили, цены устанавливаете, какие хотите, проверок никаких, не то, что госпредприятие. Так что давайте уж, договоритесь между собой полюбовно, чтобы везде было тихо.

– Везде не получится, – возразил Самсонов, – но кое-где можно. Так вы не ответили на мой вопрос, Вячеслав Иванович: сколько хочет Шалимов?

– Если мой кооператив станет платить всем вымогателям, то незачем и работать! – визгливый фальцет вознесся до небес. – У меня не госпредприятие, я закупаю продукцию у частных лиц по их ценам – на средства от оборота, между прочим. И не надо думать, что мой кооператив гребет миллионы – у нас цены в розничной продаже хоть и выше государственных, но прибыль ничтожна. Нич-тож-на!

 Самсонов поморщился и вздохнул.

– Ну, начнем с того, что закупаете вы не у частных лиц. Мясокомбинат отпускает вашему кооперативу продукцию по госрасценкам – именно тот товар, который должен бы был поступать на прилавки городских магазинов. Но не поступает, отчего население уже три месяца не может отоварить мясные талоны. Директор комбината ведь ваш тесть, если не ошибаюсь? Что ж, я его не осуждаю – похвально заботиться о будущем своих детей и внуков, время сейчас сложное.

 Лицо Володина сменило ярко красный цвет на темно багровый.

– Вы… вы… как…

 От возмущения и растерянности он больше не смог выговорить не слова. Самсонов с добродушным видом махнул рукой и сказал ему тоном, каким успокаивают маленького ребенка:

– Конечно же, я это знаю, у меня есть копии всех накладных – фальшивых и настоящих, копии заведомо убыточных договоров, которые ваш дорогой тесть заключил с вашим кооперативом и хранит у себя в несгораемом сейфе в единственном экземпляре. Кроме того, у меня есть записи разговоров, которые вы вели у себя на даче в тесном семейном кругу. Но я не понимаю, дорогой мой Вячеслав Иванович, почему вы так волнуетесь? Разве я вам враг?

– Для чего же тогда… – от волнения голос Володина осел и стал хриплым. – Что вам от меня надо?

– Разве я сказал, что мне от вас что-то надо? Это вы пришли ко мне с какими-то странными претензиями и обвинениями. Если же хотите получить добрый совет, то пожалуйста: заплатите Шалимову. Он хочет получить всего лишь малую часть того, что вы успели наварить за этот год. Вы ведь реализуете свой товар не только через розничную сеть – вам принадлежат пять кооперативных кафе у нас в городе и в Воронеже, а также большой ресторан. Кстати, охрана там никудышная, насколько мне известно, просто удивительно, что Шалимов не взялся за вас с этой стороны. Возможно, у него просто еще руки не дошли.

– Позвольте, – возмущенно загудел вдруг подполковник, – все кооперативные объекты в городе охраняются сотрудниками милиции!

– То-то и оно, – Самсонов тут же обернулся к нему, словно ждал этих слов, и сокрушенно развел руками, – именно поэтому в этом году уже дважды горел торговый комплекс «Солнышко» около вокзала. Не хотят ваши сотрудники за милицейскую зарплату на рожон лезть, ну что вы с ними можете сделать! Другое дело, если их попросят на полчасика ослепнуть и оглохнуть, а за это детишкам на молочишко подкинут, да еще целыми оставят.

 Глаза подполковника сверкнули гневом.

– Если вы намекаете на то, что наши сотрудники пошли на преступный сговор, то вам придется дать показания и сообщить, откуда у вас такие сведения.

– Я не намекаю, товарищ подполковник, я прямо говорю. Панченко, руководитель комплекса «Солнышко», передал вам сумму, – вырвав из блокнота листок, Самсонов написал на нем что-то и передал подполковнику, – за то, что вы усилите охрану его объекта. Однако это ему не помогло. Думаю, теперь Панченко и многие другие предприниматели предпочтут пойти на сделку с Шалимовым.

– Ах ты…

 Подполковник неприлично выругался и с силой скомкал листок.

– Можете сжечь, – любезно предложил Самсонов, пододвинув к нему пепельницу в виде морской раковины и зажигалку. – Так что, вы видите, информация у меня совершенно точная. Но опять же – я не собираюсь ею злоупотреблять. Наоборот, мне хотелось бы предложить вам обоим взаимовыгодное сотрудничество.

 Они ответили одновременно.

– Сотрудничество? – это рявкнул подполковник.

– Что именно? – скрипнул вновь перешедший на фальцет Володин.

– Господа (или товарищи, как вам будет приятней), у меня имеется свой бизнес, как вы знаете. Правдами или неправдами, но он позволил мне за пару лет скопить капитал, теперь я хочу подумать о будущем. Было время – я лелеял мысль остаться на Западе и инвестировать свободные средства в какую-нибудь западную компанию. Однако при зрелом размышлении я решил, что у нас в стране неизмеримо больше возможностей. Мне нужны партнеры – такие, на которых можно было бы положиться.

 Самсонов умолк и оглядел своих собеседников. Подполковник отвел взгляд.

– Исключено, – с достоинством произнес он, – моя должность не дает мне права заниматься коммерческой деятельностью.

– Простите, я неудачно выразился, – извинился Самсонов. – Итак, пока только расскажу о своих планах, а потом мы обсудим, как и что каждый из нас сможет получить. Хочу открыть в городе кооперативный спортивно-оздоровительный бытовой комплекс. Ну, конечно, прежде всего, спортивные секции – аэробика, восточные единоборства. Молодежь к этому тянется. Вам что-то уже не нравится, товарищ подполковник?

 Подполковник Авдиенко недовольно сдвинул брови.

– Восточные единоборства? Да нам и без того работы хватает! Тут недавно мальчишка в автобусе поругался с мужчиной – ударил его в живот и сбежал. Мужик молодой вроде, здоровый, а удара не выдержал – скончался на месте, даже «Скорую» не дождался. Пацана того, конечно, мы потом взяли, и он, в конце концов, признался – с ними в какой-то частной секции каратист занимается, обучает специальным ударам. Конечно, пока суд да дело, того каратиста и след простыл. И таких прохиндеев сейчас по всему городу окопалось – человек десять.

– Что ж, перетащим этих прохиндеев к себе на работу, и милиции будет меньше хлопот.

– Да чем вы их заманите? Они у себя наваривают – дай бог.

 Самсонов широко улыбнулся и впервые за все время назвал подполковника по имени отчеству, словно желал подчеркнуть, что разговор их отныне переходит на неофициальные рельсы.

– Я оплачу их работу по европейским стандартам, дорогой мой Никита Михайлович. Ваше дело отыскать этих ребят и объяснить им, что другого выбора у них нет.

 Подполковник нахмурился еще сильней.

– Не хотите же вы сказать, что станете платить им валютой?

– А почему нет? Валютой – в отдельном конвертике, естественно. Из всех зол следует выбрать меньшее, вы не согласны? Однако, помимо этого, я предполагаю привлечь к комплексу внимание всех слоев населения города. Для молодежи – дискотеки, просмотр видеофильмов, которые не идут на большом экране. Для заботливых мамаш и их детишек – развивающие кружки, музыкальные курсы, хор, рисование и прочее. Для дам – салон причесок и косметический кабинет. И обязательно иностранные языки по специальным методикам для всех возрастных групп – нынче все мечтают без особого труда за один день стать полиглотами. Ну, а для желающих хорошо отдохнуть – особый клуб, сауна с массажным кабинетом и… хорошенькими массажистками.

 На это подполковник среагировал мгновенно и резко.

– Вот это уж никак не пойдет! Шутите? Публичный дом в городе! Хотите, чтобы с меня шкуру заживо содрали? Мои ребята и без того по всему городу за проститутками гоняются.

– Вот именно, вот именно, дорогой мой Никита Михайлович, – шутливо согласился с ним Самсонов, – вы в самый короткий срок покончите с проституцией в городе – все девицы легкого повеления переквалифицируются в массажисток. Но, если серьезно, то подумайте о вашей доле прибыли в предприятии – это будут не те копейки, которые вы получаете от кооператоров.

– Пока я не вижу для себя прибыли, а только головную боль.

– Хорошо, продолжу. Внутри комплекса я открою магазин-кулинарию, где станут продаваться мясные и молочные полуфабрикаты. На этажах будет несколько баров, специальное кафе для спортсменов, рестораны, молодежное кафе, кафе «Матери и ребенка». Цены там, конечно, будут выше государственных, но так и положено, при нынешнем дефиците люди будут и тому рады. Думаю, что основная масса населения, особенно женского, нас полностью одобрит. Однако мне нужен постоянный и надежный поставщик, чтобы обеспечить все эти точки общепита продовольствием. Вячеслав Иванович, – Самсонов внезапно повернулся к Володину и широко ему улыбнулся, – как вы относитесь к тому, чтобы слить оба наших кооператива воедино?

 Оторопев от неожиданности, Володин растерянно проскрипел:

– Слить? Но…

– Каждый из нас сохранит свою юридическую и финансовую самостоятельность. Как только мы станем единым трестом, я постараюсь своими силами урезонить Шалимова. Вас он оставит в покое – пусть куражится с приезжими колхозниками и мелкими кооператорами, которые захотят сбить вам цену. Да и остальные ваши объекты будут в полной безопасности, я позабочусь об этом лучше, чем сотрудники МВД. Думаю, Никита Михайлович, – та же широкая улыбка подполковнику, – вы не станете возражать, у вас и без того много дел.

– И какую же долю прибыли вы за это потребуете? – Володин так кипел, что, казалось, вот-вот разорвется на части.

 Самсонов развел руками.

– Ну вот – хочешь сделать доброе дело, а тебя подозревают чуть ли не в вымогательстве.

– И все же, выражайтесь конкретней!

– Если конкретней, то слияние кооперативов принесет прибыль именно вам. Вкратце объясню схему: мясокомбинат при посредничестве вашего кооператива по договору будет закупать у зарубежного поставщика для моего комплекса мясную и молочную продукцию. Естественно, что цены, по которым государство расплатится с поставщиком, официально будут договорные, но реально поставщик возьмет с вас по себестоимости. Половина разницы отойдет лично вам, половина – вашему тестю, директору мясокомбината.

 Во взгляде Володина ясно читалось подозрение.

– Ну, на благотворителя вы не похожи, – насмешливо сказал он. – Половина плюс половина, а что тогда вам?

– Мясокомбинат в качестве взаимозачетов при закупке продукции должен поставлять за рубеж минеральную воду с моего завода. Из-за недавно вышедших постановлений и ограничений я уже не могу сам непосредственно экспортировать свой товар. Вас такой расклад устроит?

 Глаза Володина восторженно сверкнули, но он тут же испуганно оглянулся на Авдиенко, сидевшего во время этого разговора с отсутствующим видом, и промямлил:

– Я должен буду все это обсудить.

 Однако Самсонова присутствие подполковника милиции при обсуждении сделки, казалось, абсолютно не смущало.

– Естественно, вам потребуется время, чтобы обсудить детали, но уверен, что мы найдем общий язык, – весело сказал он, – вряд ли вы когда-нибудь получите более выгодное предложение.

– А… поставщик – он вполне надежен?

– Вполне, – тон Самсонова стал небрежным, – это крупная французская фирма, принадлежит она мне.

– О-о! – взгляд Володина стал чуть ли не подобострастным, а подполковник Авдиенко покашлял, словно желая обратить на себя внимание. Самсонов посмотрел на него.

– С вами, Никита Михайлович, надеюсь, мы тоже будем сотрудничать с обоюдной для нас обоих выгодой. Полагаю, что доход от работы комплекса будет достаточно велик, а экономическая обстановка в стране крайне нестабильная. Опять же – из-за недавних постановлений и ограничений я не могу использовать механизм, с помощью которого раньше конвертировал рубли в западную валюту. Однако ваше ведомство имеет на это право.

– Я – не Министерство Внутренних дел, – буркнул подполковник, и Самсонов с серьезным видом подтвердил:

– Конечно, нет. Но позже я объясню вам, какими лазейками в структуре МВД можно будет воспользоваться, чтобы перечислить деньги на счет зарубежной фирмы. Одна треть дохода, полученного от работы комплекса, будет принадлежать вам – в валюте, естественно.

– А фирма, конечно, та же самая – ваша? – в глазах Авдиенко мелькнул огонек, и Самсонов это подметил.

– Разумеется. Затем вашу долю я переведу на ваш зарубежный счет или на счет вашей дочери, например.

– Гм. Над этим я еще подумаю, – подполковник почесал затылок и откашлялся. – И где же вы территориально хотите разместить комплекс?

– Я уже нашел прекрасное место. Год назад музей Ленина на Первомайской закрыли, поскольку там обвалилось правое крыло. Сейчас комиссия решила окончательно: здание музея реставрации не подлежит, экспонаты временно разместят на улице Луначарского, а там… видно будет. Здание уже сносят, как вам известно – вот на его месте я и предполагаю возвести комплекс. При хорошей организации это займет менее полугода и полностью окупит себя за два-три месяца.

 От неожиданности полковник даже откинулся назад.

– Дорогой мой Леонид Аркадьевич, вы слишком много времени провели за рубежом в капстранах, – в голосе его звучала явная ирония, – ни горком партии, ни горисполком не позволят занять территорию музея Ленина под комплекс. Еще окончательно не решено, что там будет – новый ли музей Ленина, или музей городской славы. Должно быть что-то в этом роде – горожане место хорошо знают, оно у них будит определенные ассоциации. Придется вам найти другой район – не столь исторический.

 Самсонов насмешливо хмыкнул и пренебрежительно дернул плечом.

– Что за ерунда! От местоположения зависит доход – Первомайская улица лежит на центральной магистрали города. Меня это место вполне устраивает, а уж найти аргументы для того, чтобы убедить отцов города, – ваша задача, Никита Михайлович.

– Моя? Вы шутите? Я сам, как член партии, буду возражать против подобного кощунства! Подумать только – на месте памяти вождю революции разместить бордель с вашими массажистками!

 Володин, не выдержав, отвернулся и хрюкнул, Самсонов же принял нарочито серьезный и виноватый вид.

– Простите, Никита Михайлович, если я задел ваши чувства!

– Не стоит смеяться, пресса обязательно все вытащит на свет божий, у них на такое собачий нюх. При нынешней гласности никому не хочется скандала, сами понимаете. Если, конечно, обойтись без массажисток…

 – С прессой мы договоримся, не страшно, а массажистки принесут половину дохода, сами понимаете. Помимо того, что это для нас и лишняя информация и компромат. Разумеется, когда будете приводить в горкоме аргументы в пользу комплекса, массажисток можно особо не рекламировать.

 – Боюсь все же, мне не удастся убедить горком партии.

– Не удастся вам – удастся Гориславскому. Он ведь вам очень многим обязан, если я не ошибаюсь. Да и вашей супруге, которая работает в городской прокуратуре, тоже.

– Гм, – Авдиенко смутился, – не совсем понимаю, откуда вы могли получить такого рода информацию.

– Начиная новое дело, я, прежде всего, собираю информацию. Это обходится мне очень дорого, но, в конечном счете, с лихвой окупается. Так как?

 Подполковник немного подумал и кивнул.

– Хорошо, попробую. Официально возглавлять кооператив будете вы?

– Ни в коем случае, официально я к этому вообще не должен иметь никакого отношения. Председателем кооператива и директором комплекса станет Тихомиров Алексей Прокопьевич, все документы будут оформлены на его имя.

– Тихомиров? – поразился Авдиенко. – Сын Ирины Тихомировой, бывшего директора гастронома? Это который парикмахер?

– Он самый.

– Продувная была баба, хоть и погибла нелепо, но сын-то этот у нее, я слышал, вроде бы… гм… особо умом не отличается.

 Володин, хитро прищурив один глаз, вступил в беседу.

– Я думаю, Никита Алексеевич, – сказал он полковнику, – что Леонид Аркадьевич сделал правильный выбор, на этом месте особо хитрый нам не нужен.

 Самсонов усмехнулся этому «нам», но ничего не ответил.

 Проводив гостей до выхода и воротившись, он велел охраннику убрать со стола остатки ужина. После этого в кабинет ввели худощавого человека с острым взглядом слегка прищуренных черных глаз. Кивком головы отпустив охрану, Самсонов указал мужчине на кресло возле камина.

– Садитесь, Шалимов, – ровным голосом произнес он, – нам с вами сейчас придется кое-что обсудить.

 Один из дремавших у камина псов неожиданно поднял голову и негромко гавкнул. Вздрогнув и бросив опасливый взгляд на собак, черноглазый поспешно шлепнулся на мягкое сидение.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Из хроник Носителей Разума

 В пятый раз после Катастрофы Планета обходит греющую ее Звезду и прошла уже почти три четверти пути вдоль своей обычной траектории. Выпавшая на долю наших предков Удача отвернулась от нас, но теперь мы можем обойтись и своими силами. Поколения Носителей Разума продолжают работать. Сцепляя жестким континуумом цивилизацию Разумных Материков, они уменьшают число степеней свободы. Когда локальные возмущения вероятностей перестанут затухать, образуя стоячие волны, ход истории общества Разумных Материков изменится – в соответствии со своей Природой они сами приведут свою цивилизацию к гибели. Планета будет принадлежать только нам, Носителям Разума.

 Лиза разбудила брата в семь утра, но Тимур поворочался, одним глазом глянул в окно, за которым мела густая метель, и снова уткнулся в подушку. Минут через двадцать Дианка стащила с него одеяло:

– Тимка, хватит дрыхнуть, у тебя совесть есть? Опоздаешь.

 Он вяло отбивался.

– Девчонки, да рано еще! Самолет все равно опоздает – метель какая.

– Вставай, а то водой обольем, серьезно! Анвар ведь просил его встретить!

 Благодаря сестрам ему удалось не опоздать и выбраться из рейсового автобуса в аэропорту Шереметьево как раз в тот момент, когда диктор объявила о прибытии самолета из Нью-Йорка. Тимур немедленно рванул с места в карьер и так спешил, что пронесся бы мимо Анвара, но тот ловко перехватил его на лету и крепко стиснул плечи.

– Сильно спешишь? Далеко бежать собрался? Привет, братуха!

– Анвар, черт! Привет, американец! Как же это я тебя не заметил?

– А с каких это пор ты стал замечать, что вокруг тебя творится? Слушай, а ты вроде бы подрос.

– До двадцати пяти люди растут, мне еще годика три осталось.

 Смеясь, двоюродные братья чуть отстранились, разглядывая друг друга. Они не виделись больше трех лет, за это время Тимур действительно слегка подрос, взгляд Анвара стал жестче и спокойней.

 Багаж получили быстро – пять пухлых увесистых сумок. Две из них Анвар передал Тимуру:

– Это вам с девочками. Ладно, часть заокеанских даров скинул – сразу легче стало.

– А Лиза с Дианкой уже ждут и не дождутся, – бесхитростно наябедничал Тимур, – и с раннего утра меня в аэропорт гнали, водой облить грозились. На такси поедем?

– Знаешь, Тимка, я не поеду к вам, у меня через четыре часа самолет в Тбилиси. Сейчас посажу тебя с сумками на такси и отправлю домой, а сам в Домодедово.

– Во, дает! – огорчился Тимур. – Девчонки уже кренделей напекли, а он… Назавтра не мог билет взять?

– Не мог, Тимка, соскучился, честно! Почти три года родителей и Гюлю не видел, это же представить себе!

– Ладно, тогда я с тобой до Домодедова прокачусь, поболтаем, – решил Тимур, – а оттуда домой. Погоди, только позвоню девчонкам – предупрежу.

 «Икарус» был теплый, с мягкими сидениями и наполовину пустой, поэтому в багажное отделение вещи ставить не стали – пристроили на свободных сидениях. Вновь закружила метель, автобус тронулся, пронзая светом фар мглистый туман, кондуктор двигаясь меж рядов, отрывала билеты пассажирам и позвякивала мелочью.

 Тимур довольно поерзал на сидении.

– Мягко, слушай! Ладно, рассказывай, как там в Америке.

– Сначала ты – как там девчонки?

– Девчонки? А что им делать – зубрят без сна и отдыха, обе в глубокой панике.

– С чего вдруг?

– У них бзик, что их в первую же сессию непременно должны отчислить.

 Анвар рассмеялся.

– Первый курс, совсем зеленые. Напомни, в каких они институтах?

– Лизка – юрист, Дианка – доктор.

– Серьезно. Ладно, что еще интересного?

– Ну… – Тимур добросовестно порылся в памяти, – ах, да, Лизка себе парня завела.

– Да ну! Дожили, ничего себе!

– Представляешь, Толик этот к нам приходит и приходит, они с Лизкой все в столовой сидят и право учат. А я-то думаю – чего это они так долго учат? Хожу, беспокоюсь, говорю им: голова заболит столько сидеть, пошли хоть в кино сходим.

– А тебе твой глубокий аналитический ум не подсказал, что ты третий лишний, божий ты одуванчик?

– Да все Дианка – сразу мне толком ничего не объяснила, говорит только: как Толик придет, исчезни и вообще в комнате не появляйся. И откуда я должен знать?

– И как же ты все-таки дошел до сути?

– А это она уже мне потом рассказала – они, оказывается, не только право учат, но еще и целуются, а я им мешаю. Представляешь?

 Анвар от души расхохотался.

– Да уж, это я себе могу представить. Как тетя Халида с дядей Сережей?

– Нормально, вроде. У Муромцевых Эрнест все еще во Франции стажируется, а Машка замуж вышла, мама не писала тебе?

 На лицо Анвара набежала легкая тень.

– Если честно, я все это время ни с кем не поддерживал контакта – только с Гюлей. В восемьдесят девятом она мне еще много писала – сообщила, что бабушка Сабина умерла, и про Злату Евгеньевну тоже, я послал телеграммы. Потом написала, что дядя Сережа с тетей Халидой уехали из села в Ленинград, а теперь уже пишет по два слова за полгода. Может, обиделась – в одном письме она спросила, когда я приеду, а я…я написал, что никогда не вернусь домой и никого из родных не хочу видеть. Свинство, конечно, с моей стороны, я знаю, но просто тогда еще сил не было вспоминать и…

 Внезапно он закрыл глаза, и плечи его передернула судорога.

– Я понимаю, – Тимур сочувственно поерзал, чтобы отвлечь брата от тяжелых воспоминаний, и начал рассказывать нарочито веселым тоном: – Так я про Машку – летом ездила к Эрнесту в Париж и выскочила там за американца. Они теперь везде с гастролями ездят – то в Канаду, то в Норвегию.

 По-настоящему веселым тон у него не получился, Анвар открыл глаза и, увидев испуг в глазах брата, попытался улыбнуться и поддержать разговор.

 – Что ж, неплохо. У них там ведь еще один брат есть, да? Они ведь тройняшки?

 Тимур обрадовался.

– Женька в аспирантуре. Нормальный парень, я его раньше как-то не очень знал, но в этом году он к нам раз пять заезжал – у него дела в Москве. Перед Новым годом в ресторан нас с девчонками водил, даже Толика Лизкиного позвал.

 Анвар засмеялся.

– Ну, и как тебе в ресторане?

– Скучно, музыка – бред один. Но девчонкам понравилось, и поели нормально. Женька нас с одним мужиком познакомил, и тот весь вечер с Дианкой танцевал.

– Почему с Дианкой?

– А с кем, со мной, что ли? – удивился Тимур. – Лиза же с Толиком была. Нормальный мужик, Леонид зовут, только старый – ему уже сорок, он сказал. В математике немного сечет, даже численные методы знает – экономист. Все советовал мне за границу ехать работать, говорит: «Наука у нас уже начала понемногу хиреть – все таланты навострили лыжи на Запад».

– Он не так уж и неправ, – Анвар пожал плечами, – у тебя вообще-то какие планы после университета? Толковые ребята везде нужны – и в Гарварде, и в Кларкском университете. Могу нащупать почву, если хочешь.

– Не знаю, как мама скажет, я не хочу, чтобы она лишний раз нервничала.

– Ладно, бэби, подождем, пока диплом защитишь, потом решим. Вы часто с ними видитесь? Как Рустэмчик с Юркой?

– Нормально, только балуются много, а слушаются только меня. Как позвоню в Питер, они там сразу по струнке начинают ходить.

– Ну, ты же старший брат! – ласково усмехнулся Анвар. – А видитесь часто?

– Мама все время приезжает, чего тут ехать от Москвы до Питера – одна ночь!

– Да, всего одна ночь, – откинувшись на спинку сидения, Анвар закрыл глаза.

– Мы сейчас в Питер на каникулы все вместе решили махнуть. В пятницу у нас с Дианкой последний экзамен, в субботу у Лизки история, а потом сразу на поезд. Можешь с нами съездить, они всегда рады тебя видеть, мама говорила…

 – Скажешь им, что я женюсь, – жестким тоном прервал его Анвар.

– Женишься? – Тимур ахнул и обалдело похлопал глазами. – А как же… Таня?

– Ты сошел с ума, скоро три года, как Тани нет! – в глазах Анвара сверкнул гнев, не сознавая, что делает, он стиснул руку Тимура с такой силой, что тот вскрикнул.

– Пусти, ты что! Да, ты прав, конечно, просто… Мы все это время думали, что ты ее любил, что ты страдаешь, не можешь прийти в себя, а ты… Пусти! – в голосе юноши зазвенели слезы.

– Ты – ребенок, – немного успокоившись и разжав пальцы, ответил Анвар, – моя жена уже почти три года, как мертва. Я любил ее больше жизни, но ее нет, а я живой человек. Твои родители тоже любили друг друга, об их любви у нас в селе складывали легенды, но тетя Халида вышла замуж, когда твой отец умер. Почему ты меня осуждаешь?

 Тимур потер руку и неожиданно по-детски всхлипнул.

– Не знаю. Таня была… она была необыкновенная. Но я тебя не осуждаю, ты прав – женись, конечно.

 Боясь расплакаться, он отвернулся и прижался носом к стеклу, пытаясь сквозь вьюгу разглядеть огни приближавшегося аэропорта.

 Самолет Анвара приземлился в Тбилиси после полудня. Пошел мокрый снег, и сначала таксист отказывался по такой погоде ехать в горы, но, увидев в руках пассажира купюру в пятьдесят долларов, согласился.

 Ехали медленно, шофер осторожно вел машину по вьющейся между скалами и пропастью дороге. Наконец проехали мост, автомобиль, шурша колесами, покатил по безлюдным улицам села. Расплатившись с водителем, Анвар постучал в дверь.

– Мама! Папа!

 Зара встала на пороге, протягивая к нему руки.

– Сынок!

– Мама! – он почти упал в ее объятия, заскорузлые от работы руки нежно гладили его плечи.

– Ты словно упал с неба, даже не сообщил, что приезжаешь, – она вдруг тревожно оглянулась и потянула его за рукав. – Зайдем.

 Ввела в дом, плотно прикрыла за собой дверь и вновь прижала сына к груди. Анвар, зарывшись лицом в ее волосы, вдыхал знакомый с детства запах.

– Где все – еще на работе?

– Сядь, сядь, сынок, сейчас я положу тебе долмы – только сготовила. Вымой руки, чистое полотенце только что повесила – как чувствовала, что ты приедешь.

 Сев за стол, Анвар огляделся – все в доме казалось прежним, но его не оставляло чувство гнетущей пустоты.

– Как отец, мама? Все здоровы? Когда придут? Я так соскучился!

– Ешь, сынок, ешь. Ты не забыл еще вкус долмы? Отвык, наверное, в Америке от нашей еды.

– Ни в какой Америке еда не сравнится с тем, что готовят твои руки, мама, – он отодвинул пустую тарелку и оглянулся – за окном быстро темнело, Зара внесла и поставила на стол заварной чайник, щелкнула выключателем, и вспыхнувший свет упал на ее осунувшееся лицо.

– Пей чай сынок, мед клади. Варенья в этом году не сварила – сахару мало.

 Неясная тревога овладела сердцем Анвара при виде избороздивших ее лицо глубоких морщин и странного затравленного взгляда.

– Когда все вернутся, мама?

 Словно в ответ на его вопрос хлопнула дверь – Аслан, четвертый сын Рустэма Гаджиева, стоял на пороге.

– Папа!

– Анвар, сынок! – могучие руки Аслана дрожали, когда он обнимал сына.

– Папа, я увидел тебя, а теперь больше всего на свете хочу повидать Гюлю. Побегу к ней, хорошо? Братья все равно еще не пришли с работы.

– Сядь, – неожиданно суровым голосом произнес Аслан, а Зара добавила:

– Не выходи из дома, сынок, никто не должен знать, что ты вернулся. Вечером я приведу сюда Гюлю, а рано утром отец отвезет тебя на грузовике в Тбилиси.

– Не понимаю, мама, – чувствуя, что ноги начали дрожать, он медленно опустился на стул. – Я приехал к вам, я вернулся к себе домой. Или я в чем-то провинился, что ты меня гонишь?

– Гоню тебя? – Зара медленно опустилась на стул рядом с мужем и оперла ладонью поседевшую голову. – Раньше Джурмут пересохнет, и синий олень встанет на горе, вещая смерть всему живому, чем язык мой повернется прогнать из дому моего сына. Но выслушай и тогда поймешь, почему я говорю такие слова. Когда беда пришла в наш дом, и погибла твоя жена, мы больше всего боялись, что тебя оставит рассудок. Ты уехал в Москву, а через месяц написал, что американцы приглашают твоего шефа работать в Америку, и он предложил тебе поехать с ним. Мы были рады – надеялись, что чужая земля и чужие люди помогут тебе забыть боль, и в душе твоей воцарится мир. Одна Гюля имела мужество писать тебе письма – такие, чтобы не нарушить твой покой и умолчать о пришедших на нашу землю бедах. У нас же с отцом не хватало сил брать в руки перо.

 Анвар слушал, родители рассказывали, и когда один из них уставал, начинал говорить другой.

…Через три месяца после несчастья, свалившегося на Супойнат, жену Юсуфа, подошло время рожать Айгази, жене пастуха Курбана. В совхозной больнице роды принимали молодая врач и старая акушерка Асият. Когда Асият увидела ребенка, она начала хохотать – новорожденный мальчик не имел шеи, от этого голова и туловище его казались одним целым, напоминавшим яйцо, на самой верхушке которого зиял огромный глаз. Продолжая хохотать, Асият выбежала из больницы и начала танцевать, а люди смотрели на нее и ничего не могли понять, пока до них не дошло, что опять пришла беда, и разум старухи не выдержал.

 Молодая врач тоже растерялась, но все же сообразила – позвала главного врача, медсестру и нянечку. Асият увели и сделали ей укол, позвонили в районный центр, сообщили Рустэму. Хотели забрать у Айгази ребенка, но несчастная мать вцепилась в него и так кричала, что махнули рукой – оставили его с ней до приезда врачей из районного центра. Ночью, когда нянечка прилегла на диван в коридоре, Айгази открыла окно, вылезла и убежала. Ее искали в лесу, но так и не смогли найти – решили сначала, что она бросилась с ребенком в пропасть, но нигде у подножия плато тела обнаружить не смогли, а ребенка, оказалось, мать Курбана унесла и куда-то спрятала.

 Сергей и Халида были крайне встревожены тем, что случилось. Они пришли к Джейран, которая в то время ждала ребенка и начали уговаривать ее поехать в Ленинград, чтобы лечь на обследование. Однако молодая женщина была в истерике, она заперлась в доме и не хотела говорить, а потом ее муж Салихат вышел к ним и попросил уйти.

 Вскоре поползли слухи – будто, когда строили базу, завезли в совхоз радиоактивный цемент из Чернобыля. Жители села собрались на главной площади, они были возбуждены, кричали и требовали, чтобы ученые разрушили базу и сбросили в пропасть то, что от нее останется. Сергей попробовал с ними поговорить.

 «Мы провели исследования, – сказал он, – и не связываем возникновение уродств с радиацией. Дефекты возникают на генетическом уровне, они вызваны мутациями, причину которых мы пока не можем объяснить»

 Толпа загудела, подалась вперед, и вдруг кто-то крикнул:

 «Это все вы, ученые, над нами экспериментируете, потому вашу базу и засекретили»

 И тут же пошло со всех сторон:

 «Мы газеты читаем, знаем, что в застойное время КГБ творило»

 «Пусть из ООН приезжают, пусть из-за границы специалисты проверят»

 И кто-то крикнул:

 «Уезжайте, не хотим, чтобы в нашем селе ваша база была!»

 «Разрушим их базу!»

 Тогда милиционер Назим испугался и два раза выстрелил в воздух, а Рустэм Гаджиев встал посреди дороги, ведущей к базе, и поднял руку.

 «Подумайте над тем, что говорят ученые, – сказал он, – а сейчас с миром разойдитесь по домам»

 Люди послушались и стали расходиться. Остались только самые упрямые, которые продолжали кричать:

 «Мы уезжаем, не хотим здесь жить!»

 «Подальше от ученых – там наши дети родятся нормальными и здоровыми»

 Рядом с Рустэмом встала его жена Сабина и обратилась к Салихату:

 «Салихат, сынок, никто не желает зла Джейран, ученые хотят ей только помочь, уговори ее пройти обследование»

 Салихат, муж Джейран, резко повернулся и зашагал к своему дому. Ближе к вечеру Халида вновь пришла к Джейран, чтобы уговорить ее пройти обследование, но молодой женщины дома не было. Не было и ее мужа, а соседка сказала, что видела их часа два назад – они направлялись в сторону леса.

 Как долго могла гулять в лесу молодая беременная женщина? К ночи поднялась тревога, и Рустэм велел начать поиски. Искали супругов до самого утра, а когда встало солнце, из леса вышел Салихат, держа наперевес ружье. Он остановился, ожидая, пока люди подойдут поближе, а когда встревоженные односельчане окружили его, бросил ружье наземь и сказал:

 «Джейран не хотела, чтобы врачи ее обследовали, она не хотела слышать их приговор. У нее не было сил узнать судьбу нашего ребенка, и не было сил ждать. Ей не хотелось, чтобы ее и ребенка обследовали даже после смерти – она попросила меня выстрелить ей в сердце и закопать их обоих в лесу – так далеко, чтобы никто не нашел. Я выполнил ее просьбу. Я убийца, арестуйте меня»

 Следователь долго допрашивал его, но он так и не назвал места, где похоронил жену. Через два месяца односельчане узнали, что Салихата признали невменяемым и поместили в сумасшедший дом. После этого люди начали уезжать из совхоза. Сначала уезжали молодые семьи, неженатые парни и незамужние девушки – ужас гнал их всех из родных домов. Старшие братья Анвара вместе с женами тоже покинули село – устроились работать в Дербенте.

 Всего лишь за полгода совхоз опустел, к лету восемьдесят девятого лишь Гюля с Рамазаном и еще несколько молодых пар оставались в своих домах, не больше пятнадцати семей. На фермах не хватало рабочих рук, одну из двух совхозных школ закрыли – родители торопились увезти детей. В конце весны Сергей и Халида с младшими сыновьями уехали в Ленинград – там от тяжелой болезни умирала жена Петра Эрнестовича.

 Вскоре после их отъезда Сабину, первую и любимую жену Рустэма, тоже поразила болезнь. Тбилисский профессор Гургенишвили, к которому повез ее Рустэм, сказал, что это старческое слабоумие. Он сделал все, что мог – прописал лекарства, от которых не было никакого толку, и позвонил в Москву, чтобы проконсультироваться с коллегами. Но все было напрасно, Сабина быстро угасала.

 Когда смерть коснулась своим крылом ее чела, и с уст отлетел последний вздох, у изголовья усопшей находились вторая жена Рустэма Мариям, мать Аслана, и младшая жена Лейла. Зара стояла позади свекрови и видела окаменевшее от горя лицо Рустэма. Он даже не оглянулся, когда тихо стукнула дверь, и вошли только что приехавшие из Тбилиси Халида с Сергеем. Дочь встала рядом с отцом, взяла его за руку, но Рустэм даже не пошевелился.

 «Папа, – тихо проговорила она, – я знаю, как тебе больно. Твоя боль – моя боль»

 Сергей коснулся плеча тестя.

 «Примите мои соболезнования, Рустэм. Сожалею, мы из Москвы звонили профессору Гургенишвили, сегодня говорили с ним лично. Он сказал, что врачи сделали все возможное, но процесс был необратим»

 Гаджиев окинул его недобрым взглядом.

 «Врачи! – презрительно проговорил он. – Врачи никогда не умели лечить, все их лекарства и диагнозы – пустой звук. Сабине было только семьдесят, ее мать и бабушка в эти годы могли бы посоревноваться в рассудительности с любым мудрецом. Откуда у Сабины могло возникнуть старческое слабоумие? Старческое слабоумие не убивает так быстро, чтобы понять это, не нужно быть ученым»

 «Папа, – Халида прижала руки к груди, – три дня назад умерла жена Петра Эрнестовича, Сережиного брата. У нее были те же симптомы, и когда мы поговорили с Гургенишвили, у нас возникли подозрения. С нами прилетел патологоанатом, просим тебя разрешить произвести вскрытие»

 Рустэм долго смотрел на дочь неподвижным взглядом, потом его губы разлепила кривая усмешка.

 «Подозрения! – с горечью произнес он. – Какие подозрения?»

 Халида посмотрела на мужа, и Сергей положил руку ей на плечо.

 «Мы подозреваем связь между их гибелью, врожденными аномалиями детей и обитавшей прежде на плато бактерией, – мягко ответил он, – это единственное, что связывает всех погибших»

 «Эта бактерия обитала здесь, и мы жили спокойно, – в глазах Рустэма мелькнул гнев, – что вы сделали с ней на своей базе, почему она стала губить людей? Правы те, кто говорят, что не зря вашу базу так засекретили!»

 «Папа, нет, ты не понял!»

 «Молчи, не лги мне! Твой муж – ладно, он сын лживого народа. Но ты, моя принцесса!»

 И, подняв руку, Рустэм Гаджиев ударил по лицу свою любимую дочь. Халида отстранила мужа, сделавшего было гневное движение в сторону тестя.

 «Нет, Сережа, погоди. Папа, ты неправ, но я понимаю – горе затемнило твой разум, – она взяла руку отца, ударившую ее, и поднесла к губам, – но сейчас важней всего другое – позволь сделать вскрытие»

 Рустэм вырвал у нее свою руку, и лицо его стало белым, как снег, а глаза яростно сверкнули.

 «Нет! – крикнул он. – Я больше не верю ученым и вскрытие делать не позволю! Больше того, сразу после похорон, я вылетаю в Москву. Обращусь к Горбачеву, обращусь в прессу, обращусь к зарубежным организациям – пусть пришлют своих представителей и выяснят, чем вы все это время занимались на своей базе! А вам советую – собирайтесь и уезжайте из совхоза. Люди злы на вас, и в случае чего у меня не будет возможности вас защитить – у меня только один милиционер»

 На следующий день после похорон Сабины Рустэм действительно вылетел в Москву. Он добился того, что в совхоз приехали представители международного Красного креста, а вскоре в одной зарубежной газете появилась статья о том, что «в одном маленьком селе на территории Дагестана в СССР проводят опыты над людьми». Статью перевели на русский язык, и Рустэм велел повесить ее на газетном стенде рядом с правлением. После этого гнев людей достиг апогея. Дом Халиды ночью забросали камнями – разбили все стекла, напугали Рустэмчика и Юрку. С чьей-то легкой руки в памяти сельчан ожили старые слухи – о том, что беду на совхоз накликала Таня. Проклинали ее мать, отца и мужа, женщины начали коситься даже на Зару и ее дочь, кричали им с Гюлей в спину недобрые слова. Рустэм не вмешивался. Дважды еще в совхоз приезжали иностранные корреспонденты – фотографировали, беседовали с людьми.

 Наконец Рустэм Гаджиев добился своего – летом восемьдесят девятого из Москвы поступило распоряжение о закрытии базы. Оборудование вывезли, ученые разъехались по домам. Перед отъездом Сергей и Халида зашли к Рустэму, хотели с ним поговорить, но он запретил своей жене Лейле, которая теперь жила с ним и вела его хозяйство, впускать их в дом…

 Рассказ родителей потряс Анвара до глубины души.

– Неужели дедушка Рустэм так изменился? – спросил он. – Я помню его совсем другим.

– Кто знает, где правда, а где ложь, – вздохнул Аслан. – В декабре Гюля в Дербент к братьям ездила, узнала, что две женщины из нашего села через год решились-таки, родили – дети нормальные. Мадина, невестка твоя, сказала Гюле, что тоже ребенка ждет. Возможно, отец и прав был, когда ученых выгнал. Но только те наши люди, кто уехал, в совхоз уже не вернутся, да и от совхоза ничего не осталось – прошлой весной весь совхозный скот забили, только личный остался.

– Но мы никогда не думали, что ты или Таня в чем-то виноваты, – поспешно добавила Зара.

 – Мама, я хочу увидеть Гюлю и Шабну, – устало сказал Анвар, – я привез для них подарки.

 Аслан нахмурился.

– Рамазан нервный стал, все время кричит и попрекает Гюлю – за дело и без дела. Если он узнает, что она с тобой виделась и приводила дочку, может устроить скандал, или даже ударит. Отдохни пока, сынок, я схожу в гараж – пригоню к дому машину, чтобы с самого утра мы могли уехать. А мама сходит в дом твоей сестры и попросит Гюлю прийти. Только не нужно, чтобы Шабна с ней приходила – она еще мала и не умеет держать язык за зубами.

 Взяв сына за руку, Зара отвела его в комнату, где когда-то он и Таня провели свою последнюю ночь.

– Все вещи ваши уложила в шкаф. Ты посмотри сам, я ничего не трогала – так все и лежит.

 У Анвара защемило сердце, когда он увидел аккуратно разложенную по полкам одежду – его и Танину, все, что он оставил, в полубезумном состоянии покидая родной дом. Из-под стопки белья выскользнула и упала на пол папка. Анвар поспешно поднял ее, развязал аккуратно завязанные бантиком тесемки, увидел листки, исписанные неровным торопливым почерком – рукопись книги. Ему стало не по себе – как он мог об этом забыть, неужели горе настолько лишило его рассудка?

 «Я давно должен был вернуться домой, найти эту папку и отдать дяде Сереже»

 Дверь распахнулась, в комнату вбежала Гюля и бросилась ему на грудь.

– Анвар, брат!

 Зашуршали колеса за окном – Аслан пригнал из гаража машину. Зара зашторила окна, в большой столовой вспыхнул свет. За окном завывал холодный январский ветер, потрескивали дрова в камине. От тарелки с лепешками, стоящей на круглом дубовом столе, поднимался ароматный пар, пряный запах сациви щекотал ноздри, искрилось рубиновыми бликами домашнее вино.

– За тебя, сын, за твои успехи в науке.

– За тебя, брат, – Гюля тихо всхлипнула, – чтобы счастье вновь согрело своим теплом твою жизнь.

 Анвар со стуком поставил на стол бокал, и вино едва не плеснуло через край.

– Ты права, сестра. Я хотел сообщить вам, что собираюсь жениться.

 С минуту все молчали, потом Аслан, откашлявшись, ответил:

– Что ж, ты прав – твоя жена умерла больше двух лет назад, а мужчина не должен жить один.

 И тут же разом заговорили женщины.

– Кто она? – спросила мать.

– Она хорошая? – Гюля тревожно смотрела на брата.

 Он улыбнулся.

– Очень хорошая. Ее зовут Карена Китт, она американка. Прекрасная, образованная женщина, психоаналитик – очень престижная в Штатах профессия. И еще: сейчас для меня пришло время выбирать – вернуться в Союз или навсегда остаться в Америке. Я выбрал Америку. Лет через пять, когда встану на ноги, попробую вас тоже туда перетащить.

 Побагровевший от выпитого вина Аслан усмехнулся и приосанился.

– Ты, сын, решил, наверное, что мы здесь спим и видим эту твою Америку. Лет через пять мы сами туда приедем и купим всю Америку с потрохами. Понял сын? С потрохами! Жена, сходи к отцу, возьми ключ и принеси сюда нашу шкатулку!

– Аслан! – Зара испуганно прижала к груди руки, но глава семьи лишь отмахнулся.

– Молчи, женщина! – стукнув по столу кулаком, сурово проговорил он. – Делай то, что тебе велят. Пусть знает! Пускай они хоть все разом убегут, куда хотят – в Дербент, в Москву, в Америку, – мы проживем.

 Накинув теплую шаль, Зара послушно вышла из дома, и пока она ходила, Аслан непрестанно пил, подливая себе и сыну искрящегося вина. Анвар лишь иногда, чтобы не обидеть отца, делал глоток, поднося к губам полный бокал. Когда Зара вернулась, ее муж взял принесенную ею шкатулку, открыл и вывалил на стол кипу американских долларов. Замелькали зеленые купюры с портретом президента Франклина, Анвар невольно подался назад.

– Папа, откуда это?

– Оттуда! Ты там, в Америке, считаешь свои атомы, а мы здесь делаем деньги.

– Как?

– А ты догадайся своим ученым умом, попробуй! Вы все сбежали, решили, что мы здесь с голоду вымрем? Не вымерли, в сто раз лучше жить стали! Знаешь, сколько стоит вода из наших источников? За нее и французы, и американцы большие деньги дают.

– Папа, причем тут вода? Объясни, я ничего не понял.

– Ну, я… – Аслан встретил укоризненный взгляд Зары и запнулся, – я просто хотел тебе показать, что жалеть нас не надо.

– Ты показал. Теперь объясни, откуда у тебя американские доллары.

– Ну это… это, как теперь говорят, коммерческая тайна. Жена, убери деньги и унеси шкатулку.

– О какой воде ты говорил, папа? Кто дает за нее деньги?

 Аслан в сердцах стукнул кулаком по столу, отчего звякнула посуда, а бокал Анвара перевернулся, и вино растеклось по скатерти красным, как кровь, пятном.

– Все, забудем об этом, тебе что, поговорить больше не о чем? Думай о своих делах, сын. Иди, отдохни – рано утром тебе уезжать.

 Неожиданно подняла голову Гюля.

– Нет! – закричала она. – Все эти проклятые деньги! Пусть они и ослепили вас, но мой брат не уедет так – унося в своем сердце обиду и тревогу! Пусть лучше он все знает, и если вы не расскажете ему, то расскажу я!

 Анвар перевел взгляд с пылающего гневом лица сестры на родителей. Аслан смущенно потупился, Зара закрыла лицо передником.

– Расскажи, сестра, я должен знать, что случилось.

 – В прошлом… или нет, уже позапрошлом, восемьдесят девятом, году сюда приехал Женя Муромцев, племянник дяди Сережи. Он приехал уже после того, как закрыли экспериментальную базу, и ученые разъехались – в сентябре или октябре, не помню точно. Женя хотел поговорить с дедушкой Рустэмом, но тот его не принял – решил, что он приехал от дяди Сережи и тети Халиды. Тогда Женя пришел ко мне домой и объяснил нам с Рамазаном, в чем дело. Один бизнесмен сказал ему, что иностранцы очень ценят нашу минеральную воду и готовы за нее хорошо заплатить. Что в этом плохого? Ведь вода все равно уходит в землю, а если соберем ее в специальные резервуары, а потом отправим на завод к этому бизнесмену, он заплатит нам хорошие деньги. Только нельзя будет об этом никому рассказывать, потому что иначе появятся конкуренты и отнимут у нас такую редкую возможность заработать. Мы поговорили с папой, а потом все вместе отправились к дедушке Рустэму, он согласился.

– У него выхода не было, – подтвердила Зара, – всего за год в совхозе человек сорок пять осталось, молодежь почти вся уехала.

 – Мы с Рамазаном тоже собирались уезжать, – виновато призналась Гюля, – уже даже насчет работы в Дербенте договорились. А что делать – нам нужно было думать о дочери. В городе хоть в магазинах и пусто, но у спекулянтов все можно достать. Но как стало можно заработать хорошие деньги, Рамазан решил остаться – Женя-то сказал, что бизнесмен будет платить долларами. И дедушка Рустэм разрешил нам образовать кооператив, сказал:

«Пусть все, кто хочет, работают в кооперативе, собирать воду не трудно. Только вот сохранить заработанные деньги труднее. Преступных людей на свете много, узнают, что у людей есть деньги – слетятся, как бабочки на огонь, и кто вас тогда защитит? Мужчин в селе почти не осталось, даже милиционер уехал. Лучше поэтому о своей работе никому не рассказывайте и даже родным не пишите, потому что языки у людей длинные. Деньги же храните в сейфе, в правлении, потому что в своем доме каждый может спрятать, а потом забыть, куда спрятал, и решит, что его обокрали. И тогда начнется вражда между соседями – все будут друг друга подозревать. Сам я к кооперативу иметь отношения не хочу, мне моей пенсии хватает, но вы должны будете часть денег менять на рубли и отдавать мне на оплату электричества, телефона, покупку газовых баллонов и другие нужды. В доме у каждого еще скот остался, корма надо покупать, иначе нам не выжить»

– Аслана, отца твоего, председателем кооператива выбрали, – с гордостью вставила Зара.

– А я веду бухгалтерию, – добавила Гюля, – даже на двухмесячные курсы в Тбилиси ездила, папа договорился. Сначала деньги за воду платили небольшие, но за последние полгода мы денег столько заработали, сколько в жизни не видели. Теперь у всех одна мечта – заработать побольше долларов, потому что на рубли уже ничего купить нельзя. Народу в совхозе осталось немного, но все, кроме дедушки Рустэма и бабушки Лейлы, работают в кооперативе, даже Шабна собирает с нами воду. У каждого есть доллары – очень много долларов. Все молчат, потому что не хотят привлечь в село грабителей, и никто уже не хочет, чтобы люди возвращались в совхоз, потому что тогда придется с ними делиться деньгами и работой. Если же к кому-то приезжают друзья или родные, то все вокруг начинают волноваться, и хозяева стараются побыстрее выпроводить гостей – как тебя наши папа с мамой.

 Она с вызовом посмотрела на отца, и лицо четвертого сына Рустэма Гаджиева вновь покраснело, но теперь это была краска стыда.

– Молчи, девчонка, – резко произнес он, дрожащими руками плеснул еще вина в свой бокал и залпом его опорожнил, – не тебе судить родителей! Прежде мы с утра до ночи вертелись – земля, фермы, стройки, ремонтные мастерские. Работали – выспаться времени не было, а что нам это давало? На две недели в отпуск съездить, стиральную машину купить, телевизор посмотреть? И то, если электричество не отключат.

– А сейчас что, вы лучше живете? – устало спросил Анвар.

– Нет, но у нас есть доллары! Как накопим, весь мир купим! Америка твоя сама просить будет, чтобы мы туда приехали!

– Не пей больше, Аслан, – взмолилась Зара, – тебе завтра с утра Анвара в Тбилиси везти.

– Не учи меня, женщина! Хочу и пью!

– Пусть пьет, раз начал, я сама завтра отвезу брата, – вставая, тихо сказала матери Гюля.

– Прекратим этот разговор, папа, – тоже поднявшись, проговорил Анвар, которому невыносимо было видеть пьяного отца и смущение матери, – живите все так, как считаете лучше для себя. Завтра на рассвете я схожу на кладбище и уеду. Не тревожьтесь – никто от меня не услышит ни единого слова о ваших деньгах. Спокойной ночи.

 Он вышел вслед за сестрой, а вдогонку ему неслись выкрики захмелевшего Аслана:

– Гордились – социализм строим! В партию я вступал – два года ждал очереди. А к чему пришли? Свобода! Но я не жалею, слава аллаху! С голоду не умираем! Заграницу поедем, Америка еще нас узнает!

 Потом раздался испуганный возглас Зары, а вслед за ним послышался звон бьющегося хрусталя – это четвертый сын Рустэма Гаджиева в порыве возмущения взмахнул рукой и смел со стола всю посуду.

 На кладбище приехали задолго до рассвета. Гюля оставила фары машины включенными, чтобы при их свете найти дорогу – могил теперь стало намного больше, и пришлось покружить прежде, чем они добрались до надгробия с портретом Тани. Сняв шапку, Анвар долго всматривался в фотографию жены – словно в тусклом мерцании фар хотел разглядеть нечто новое в чертах ее лица.

– Пора, Анвар, – Гюля тихо дотронулась до его плеча, – не успеешь к утреннему самолету.

– Прощай, Таня, – беззвучно прошептал он, – прощай единственная моя любовь.

 Возвращаться в родительский дом они не стали – прямо с кладбища Гюля повезла брата в тбилисский аэропорт, уже целуя его перед посадкой, спохватилась.

– Чуть не забыла – передай тете Халиде письмо. Я знаю, что она очень волнуется о дедушке Рустэме, написала ей, что все в порядке.

 Ленинград встретил его метелью. Пожилой таксист ворчал, ругая погоду, и явно намеревался поговорить, но Анвар, сделав вид, что дремлет, откинулся на спинку сидения и закрыл глаза. Он и вправду заснул – очнулся лишь, когда машина мягко притормозила возле дома на Лиговском проспекте.

 Муромцевы были дома. Халида открыла дверь и с секунду смотрела на племянника широко открытыми глазами, а потом бросилась его обнимать.

– Анвар! Почему ты не предупредил? Тимур звонил, сказал, что ты только вчера улетел в Тбилиси, мы думали, что ты сейчас у родителей. Как в совхозе?

– Все здоровы, – он отвел глаза, – пришлось уехать пораньше.

 Больше Халида спрашивать не стала. Сергей крепко прижал его к груди, Рустэмчик и Юрка застенчиво жались к стене, с интересом разглядывая гостя, Петр Эрнестович, сильно постаревший, долго тряс ему руку.

– Ну-с, молодой человек, сейчас доложите нам, как там в Америке.

– Да уж, готовься, дорогой, – пошутил Сергей, – сейчас навалимся с расспросами.

 Халида суетилась с угощением, из кухни уже тянуло вкусным запахом печеного. Забежав на минутку в столовую, где усадили гостя, она весело упрекнула мужа:

– Сережа, пусть он сначала отдохнет и поест, завтра будете его пытать. Ох, какая метель за окном, давно такой пурги не было…

 …Три года назад за окном тоже мела метель – тогда, когда они с Таней после свадьбы приехали навестить старших Муромцевых. Злата Евгеньевна постелила им в бывшей спальне Таниных родителей, и они всю ночь напролет не сомкнули глаз. Занимались любовью, потом говорили, потом вновь начинали целовать друг друга. Она начинала – читала мысли и желания мужа еще до того, как он успевал поднять руку. Спрашивала: я доказала тебе, что вижу тебя насквозь, не боишься? Не хочешь сбежать? Ответ ей был не нужен, она его и так знала – Анвар не боялся. Но он отвечал, потому что люди должны говорить, а не общаться мыслями – на то они и люди. Шутил: какой смысл мне бежать, если это самое лучшее угадывание мыслей в моей жизни…

 …Теперь Тани не было на свете, и Анвар вдруг вспомнил, как у них в селе некоторые старики верили в существование призраков, а молодые над ними посмеивались. Мелькнула мысль – может быть, старики были не так уж неправы? Он чувствовал себя вконец измотанным – две ночи в самолетах, разговор с родителями, вьюга, – но, тем не менее, мягко улыбнулся Халиде и покачал головой.

 – Завтра не получится, тетя Халида, хочу сегодня же уехать в Москву – ночным поездом.

 Все тут же поскучнели. Сергей в недоумении развел руками.

– К чему такая спешка? Побыл бы несколько дней, в воскресенье Тимур с девочками приедут.

– Я решил, что так будет лучше – если удастся достать билет, то завтра или послезавтра улечу в Нью-Йорк.

 Странная горечь, прозвучавшая в его голосе, заставила хозяев прекратить расспросы и уговоры. Они переглянулись, и Халида ласково сказала:

– Конечно, делай, как нужно. Надеюсь, к ребятам ты в Москве заскочишь? А то ведь девочки тебя так и не повидали.

– Конечно, тетя Халида, обязательно к ним зайду. А сейчас я хочу отдать вам вот это, – он достал из сумки папку и протянул ее Сергею. – Тут рукопись книги вашей сестры.

 На миг воцарилась такая тишина, что слышно было, как тикают старинные ходики на стене.

– Рукопись… Ады? Откуда? – от волнения Сергею не сразу удалось развязать тесемки. – Петя, да ты возьми, посмотри – это она!

– Не может быть! – руки Петра Эрнестовича задрожали. – Сколько же мы искали ее!

– Здесь подлинник на русском языке и четыре копии – Таня перепечатала. Немецкий вариант в переводе Ады Эрнестовны, который она готовила к изданию. Одну русскую копию я заберу себе, если вы не возражаете. А в этой тетрадке записки Тани она дописала это в ту ночь… В ту последнюю ночь, когда она была жива. Прочтите, это очень важно, Петр Эрнестович подтвердит.

– Подтвержу… что?

– Подтвердите, что это правда – вы ведь знали о ее необыкновенных способностях. Это касается разумных бактерий.

– Bacteria sapiens, – опустившись на стул, тихо проговорила Халида.

– Я не биолог, мне многое неясно. Таня хотела, чтобы именно вы изучили ее записи. А, вот еще тете Халиде записка от Гюли, чуть не забыл.

– Мама, пирог горит! – крикнул из кухни Рустэмчик.

 Уложив в этот вечер детей пораньше, Халида присоединилась к изучавшим рукопись мужу и зятю. Они бы просидели всю ночь, но в одиннадцать Сергей спохватился – отобрал у брата бумаги, накапал ему капель.

– Петя, спать, остальное отложи на завтра.

 Академик Муромцев покорно кивнул.

– Хорошо, Сережка, иду. Видишь, какой я послушный, но вы оба тоже давайте на боковую – завтра на работу.

 Они мирно разошлись по своим комнатам, Халида, прислушавшись к шорохам и скрипу, доносившимся их комнаты деверя, уверенно констатировала:

– Сейчас лампу зажжет, в постели читать будет.

 Сергей махнул рукой.

– Ладно, мы тоже не лыком шиты.

 Около трех часов ночи, отложив копию рукописи и тетрадь Тани, Халида печально сказала мужу:

– В сущности, записки Тани только подтвердили нашу с тобой последнюю гипотезу: после Чернобыльской катастрофы bacteria sapiens, оказавшиеся в зоне бедствия, погибли, и их гибель уничтожила практически всю популяцию, поэтому наши анализы и не могли обнаружить их присутствия. Однако отдельные экземпляры выжили и дали жизнь новым поколениям, а эти новые агрессивны и опасны. Ты спишь, Сережа?

– Нет, – Сергей открыл глаза и устало посмотрел на жену, – я думаю о том, что будь Таня жива, мы могли бы точно узнать, как эволюционировали bacteria sapiens к настоящему моменту. Если бы я знал о ее телепатических способностях, если бы Петя и Злата вовремя сообщили мне… Почему они скрывали?

– Но ведь Петр Эрнестович объяснил: такая способность постоянно проявлялась в роду твоей матери, они не связывали это с bacteria sapiens. Если бы Таня успела передать вам рукопись Ады Эрнестовны и свои записки, мы поняли бы все намного раньше, только и всего. Сережа, успокойся…

– Успокоиться? Моя девочка, теперь, когда мы познакомились с записками Ады и Тани, я знаю точно: все мы, животные и люди, до Чернобыля носившие в себе bacteria sapiens, инфицированы этими бактериями-мутантами. Они в любой момент могут вызвать в наших тканях мутации, не совместимые с жизнью, как в случае Сабины и Златы. Это бомба, которая может в любой момент разорваться, помнишь, как выглядел мозг Златы при вскрытии? Половина его превращена была в губку – как показал анализ, такую картину вызвала мутация гена, кодирующего прионовый белок. Твой отец тысячу раз был прав – bacteria sapiens долгие годы мирно сосуществовали с людьми, пока мои работы не привлекли к ним внимание. Эта идиотская идея наших авантюристов от науки – вывезти массы грунта с bacteria sapiens в район Припяти… Я должен был костьми лечь, но не допустить этого, моя вина!

 Стараясь успокоить мужа, Халида погладила его по плечу.

 – Подожди, Сережа, неизвестно, действительно ли виной болезни Златы и Сабины бактерии-мутанты. Отец не дал нам исследовать мозг Сабины, а в случае Златы основными механизмами можно считать протеолиз и ошибки трансляции, которые привели к возникновению белков, сходных с прионами. Мы с тобой уже выяснили, что этому заболеванию возможно противостоять – удаление кодирующего гена делает организм животного устойчивым к воздействию мутагена, у нас почти готова сыворотка…

– Готова! –Сергей горько усмехнулся. – Знаешь, сколько еще придется работать, пока она будет готова! К тому же, в случае уродств у новорожденных механизм мутаций другой. Помнишь, как мы впервые обсуждали гипотезу о мутировавших потомках bacteria sapiens? Ты сказала: «Все выглядит так, словно бактерии-мутанты для каких-то своих целей вызывают у зародышей несовместимые с жизнью мутации, но при этом, вопреки естественному отбору, сохраняют их жизнеспособность». Теперь из записок Тани стало понятно – они готовят для себя источники питательного белка. Мне страшно подумать…

– Ты так и не дал мне договорить, – Халида порылась в кармане халата и вытащила письмо Гюльнары, – а, вот она – записка от Гюли. Пишет об отце, а вот тут – да, вот: «…тетя Зейнаб из Дербента написала, что перед Новым годом ее невестка Меся родила девочку, а у ее подруги Сураи родился сын, и все у них хорошо. Наша Мадина написала, что беременна – уже третий месяц». Понимаешь, Сережа, что это может значить?

– Нет, – угрюмо ответил он.

– Мутировавшие формы bacteria sapiens погибли, мы свободны! Мы все – ты, я, Женя, Тимур, девочки.

– Халида, родная, не обольщай себя надеждой.

– Нет, Сережа, я уверена, что это так! В прошлый раз мне моя деловая Лиза знаешь, что заявила? Говорит: «Толик окончит институт, а я как раз окончу первый курс, и мы сразу поженимся – ждать нет смысла. Первого ребенка заведем сразу – как вы с папой». У меня прямо сердце оборвалось – что мне было ей сказать, как было объяснить, что нельзя? А теперь мы свободны! Свободны!

 На глазах у Халиды выступили слезы. Сергей обнял взволнованную жену, погладил ее по голове.

– Успокойся, девочка, будем надеяться, что ты права. Все, не плачь, когда дети приезжают?

– В воскресенье утром, у них уже билет на субботу. Да, Сережа, я хотела спросить – ничего, если я девочкам постелю в столовой, а Тимура в комнате Жени положу, Женя не рассердится?

– Конечно, нет, чего ему сердиться? Он ведь по нескольку дней иногда пропадает у своей, как Петя выражается, дамы сердца. Ладно, девочка, пора ложиться.

 Под утро Халиде приснился странный сон. Блестящий серебряный глаз поблескивал в тумане, в мозгу звучал голос и не голос – мысль:

 «Только вам двоим под силу их остановить, только я могу вам помочь»

 Испуганная, она проснулась, пытаясь удержать ускользавшее из памяти сновидение. Посмотрела на часы, тихо, чтобы не потревожить мужа, выскользнула из-под одеяла и отправилась на кухню готовить завтрак. Сергей не пошевелился, хотя в последнее время спал достаточно чутко. Впервые за много лет ему снилась погибшая дочь. Прижимая к груди руки, Таня пристально смотрела на него и говорила:

 «Опасность, папа, опасность! Разорви континуум, разорви!»

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Из хроник Носителей Разума

Согласно показаниям системы прогнозирования, источниками локального возмущения вероятности являются те Разумные Материки, что слились с Носителями Разума еще до Катастрофы. Они составляют ничтожно малую долю общего числа функционирующих на Планете Разумных Материков, но они – часть Носителей Разума и предназначены служить нашим задачам.

 Строго следуя своей природе, Слившиеся с Носителями Материки совместно друг с другом создадут жесткие цепочки совокупностей событий. Функционируя или прекращая свое существование в цепи событий, они станут вехами, прокладывающими путь к установлению власти Разума на Планете.

 Дианка и Лиза, предупрежденные матерью о приезде Анвара, напекли сладостей, но он с трудом заставил себя съесть кусок пирога.

– Девчонки, умираю – спать.

– Девчонки, только без никаких, – предупредил Тимур, – на моей кровати ему стелите, а я рядом на диване лягу – мы с ним ночью болтать будем.

– У тебя завтра с утра экзамен, – рассудительно заметила Лиза.

– Я могу и позже подойти, это вы, зеленые, к девяти спешите свои «неуды» получить.

– Почему это «неуды»? – вспыхнула Дианка. – У меня, если завтра химию на «отлично» сдам, повышенная стипендия будет.

– Ну и ладно, иди, зубри дальше свою химию.

– А у тебя когда последний экзамен? – спросил Анвар у Лизы.

– Послезавтра, а завтра последняя консультация.

– Ну и идите все, занимайтесь, а я спать лягу.

– А болтать? – встрепенулся Тимур. – Я от тебя ночью все равно не отстану, будешь мне американские анекдоты рассказывать – я про секс жуть, как люблю.

– Про секс тебе не анекдоты надо, иди себе девочку заведи, – фыркнула Лиза, – а то двадцать два года, а ума – как у первоклассника.

– На фиг они мне, бабы все дуры.

– Сам дурак! – это сестры ответили ему дружным хором.

 Анвар расхохотался.

– Ладно, ребята, весело живете, но у вас, я смотрю, разговоры уже не те пошли. Стелите мне, я ложусь.

 На кровати брата он заснул, как убитый. Призраки прошлого не беспокоили, и даже Тимур, несмотря на все свои попытки, так и не сумел его растолкать и подвигнуть на рассказ американских анекдотов о сексе.

 С утра ребята разбрелись по своим делам, а Анвар, проснувшись и доев вчерашних пирожков, попытался заказать билет в Нью-Йорк, но никак не мог дозвониться. Около одиннадцати, когда он вертел телефонный диск, держа у уха трубку, влетела запыхавшаяся Дианка и с порога крикнула:

– Пять! У меня повышенная!

– Поздравляю, – больше Анвар ничего не успел сказать, потому что наконец-таки на другом конце провода ответил приятный женский голос.

 Ему предложили на выбор – улететь сегодня или через два дня. Подумав, он решил, что в Москве ему делать в сущности нечего. Закончив разговор и повесив трубку, пошел на кухню к Дианке, собиравшей со стола посуду.

– Так, говоришь, повышенная?

– Представляешь, такой паразит – не хотел ставить «пять», по всему курсу гонял. А ты завтракал? Сейчас я посуду домою, потом сварю тебе что-нибудь вкусненькое, а потом побегу за маслом – в угловом магазине очередь стоит, масло дают.

– Не надо вкусненького, я сейчас уезжаю.

– Да ты что! – от огорчения у нее вытянулось лицо. – Ты же вчера ничего не сказал.

– Только что заказал билет – в четырнадцать тридцать самолет, другого не было. Мне еще нужно будет выкупить билет и прочее, так что минут через сорок нужно выходить. Жалко с ребятами не попрощался, поцелуй их от меня, а с Тимкой я еще созвонюсь.

– Я тебя провожу, – она со вздохом стащила с себя передник.

– Ни в коем случае!

– Ну, до метро хотя бы доведу, а то ты еще заблудишься – столько лет здесь не был. И потом, мне дома все равно неохота сидеть – прогуляюсь, в библиотеку схожу, потом, может быть, в кино. А за маслом пусть Тимка стоит, раз он такой умный, а то я в прошлый вторник три часа стояла. Ой, как жалко, Анварчик, ну почему ты уезжаешь?

– Да мне и самому жалко.

 Через полчаса, когда Анвар уже собрался, Дианка сидела у стола и аккуратно дописывала круглым почерком:

«… в библиотеку, потом в кино. Приду часа через три, – она подумала, и исправила, – четыре. Если задержусь – позвоню»

– Послание пишешь? – шутливо спросил он.

 После трагедии, случившейся одиннадцать лет назад, Халида установила в своей семье незыблемый закон: каждый, хотя бы ненадолго отлучаясь из дома, обязан сообщать остальным, где находится и когда вернется, а если что-то изменится, то непременно звонить и предупреждать. Даже живя без матери, Тимур и девочки никогда не нарушали это правило.

– Все, вперед, – положив записку на видном месте, она побежала в прихожую надевать сапоги и шубку.

 У метро Анвар в последний раз обнял и расцеловал сестренку.

– Будьте все умниками, не деритесь и держите хвост трубой. Дальше не провожай, в метро я уж как-нибудь дорогу найду.

 Дианка постояла, печально глядя ему вслед, потом медленно пошла прочь. Ей было грустно, и уже не хотелось ни в кино, ни в библиотеку. Опечаленная отъездом брата, она брела, глядя себе под ноги, и не видела медленно следовавшего за ней автомобиля.

 Самсонов видел, как они прощались у метро, но подойти не решился – двенадцать лет назад, когда они с Анваром виделись в последний раз, тот был уже почти взрослым и вполне мог его узнать. Обогнав Дианку, он остановился и, открыв дверцу, выбрался из машины.

– Диана, какая встреча!

 Узнав его, девушка удивилась и обрадовалась.

– Ой, здравствуйте, Леонид! – она протянула ему руку в варежке. – А как вы меня узнали? Когда я в шапке нас с Лизой никто различить не может.

– А я, видите, различил. Что вы здесь делаете?

– Я живу в этом районе, вам разве Женя не говорил?

– Может, и говорил, но я запамятовал, – накрыв маленькую ладошку второй рукой и не выпуская ее, он смотрел на девушку сияющими глазами. – Садитесь, довезу до дома.

– Ой, нет, спасибо, я хотела прогуляться, – ей стало неловко, – я… понимаете, я сегодня сдала последний экзамен. На «отлично», – уточнила она, как будто для него это было столь важно.

 Из груди его вырвался тихий и нежный смешок.

– Ну, раз на «отлично», я вас просто обязан прокатить. Садитесь, гулять сейчас холодно.

 И Дианка, решившись, забралась в теплый салон.

– Куда едем? – включая зажигание, спросил Самсонов. – Приказывайте, сегодня весь мир принадлежит отличнице.

– Да мне все равно, а вы здесь зачем – по делам?

– Были дела, я их уже закончил и сегодня уезжаю в Париж.

– Ой, в Париж! А у меня брат сегодня тоже уехал – в Америку.

– Родной брат? Тимур?

– Двоюродный. Он физик, его пригласили там работать. И, знаете, он хочет, чтобы Тимка тоже к нему приехал – когда закончит университет.

– Что ж, это правильно, в Америке у Тимура будет больше возможностей, я уже говорил это, когда мы были в ресторане.

 Дианка посмотрела в окно – они слились с потоком машин и быстро ехали по Профсоюзной улице к центру.

– Как быстро едем – уже Новые Черемушки проехали. Днем хорошо – нет пробок.

 Возле магазина «Березка» Самсонов внезапно притормозил.

– Знаете, я хотел попросить вас об одном одолжении: моя дочь сегодня тоже сдала экзамен, и я хочу сделать ей подарок – какое-нибудь украшение. Поможете выбрать?

 Лицо Дианки слегка вытянулось.

– У вас есть дочь? Вы не говорили. А она большая?

– Как вы. Поэтому я и прошу вас помочь.

– Странно, вы такой молодой. А что вы хотите ей купить? Золото сейчас не купишь – если даже бывает, то такие очереди, что с ума сойдешь.

 Самсонов негромко засмеялся.

– Естественно, люди хотят хоть во что-то вложить свои деньги. Но купить можно все, что угодно, было бы желание.

 Не заходя в торговый зал, он провел девушку прямо в кабинет администратора. Толстый чернявый мужчина, поднявшись им навстречу, угодливо заулыбался.

– Здравствуйте, здравствуйте, меня предупредили.

 У Дианки глаза на лоб полезли при виде блеска разложенных перед ней украшений, но Самсонов холодно покачал головой.

– Уберите, моя дочь предпочитает бриллианты.

– Пожалуйте, есть хорошая вещица.

 При виде бриллиантового кулона в золотой оправе Дианка даже руками всплеснула от восторга.

– Какая прелесть!

– Вот это и возьмем, – Самсонов небрежно бросил чернявому две толстые пачки банкнот в банковской упаковке, – покажите, как это надевается.

 Продолжая улыбаться, тот застегнул замочек на шее девушки и, отступив, зацокал языком:

– Мадемуазель, вам удивительно идет, поцелуйте вашего папу за такой подарок.

 Самсонов крепко взял ее за локоть прежде, чем она успела ответить.

– Идем.

 В машине Дианка закинула руки назад, чтобы расстегнуть замок, но у нее не получилось.

– Помогите, пожалуйста, – попросила она Самсонова, – у меня никак не выходит.

 Он посмотрел на нее странным взглядом.

– А вам действительно идет. Очень. Вы похожи на вашу маму?

 Дианке стало неловко.

– Говорят, что да, но мама у меня очень красивая, я не такая. Так помогите же это снять.

– Зачем? Оставьте себе.

– Да вы с ума сошли! Вы просто ненормальный!

 Самсонов удержал ее руки – иначе она разорвала бы тонкую цепочку, пытаясь ее сорвать, или, что более вероятно, порезала бы себе шею.

– Почему вы так сердитесь Диана? Считайте, что это вам награда за отлично сданный экзамен.

– Какая награда, вы купили это для вашей дочери!

– У меня нет никакой дочери, у меня вообще никого нет на этом свете, я хотел сделать подарок вам, неужели это такое преступление?

– Это же просто шантаж какой-то, – девушка опустила руки и неожиданно всхлипнула, – как вам не стыдно!

 Он улыбнулся и тронул машину.

– Почему мне должно быть стыдно? Разве стыдно делать подарки?

– Все равно, вы должны это забрать!

– И куда я это дену? Вы же умная девушка, Диана, и понимаете, что я не могу везти бриллиант во Францию – у меня первый же таможенник заберет его и прикарманит.

– Отдайте обратно в магазин и возьмите свои деньги.

– Магазин не принимает назад ювелирные украшения. Так что, видите, выхода нет – придется вам оставить это себе. Не обижайте меня, примите подарок.

– И что вы от меня за него потребуете? – Дианка вся напряглась и, положив руки на колени, смотрела прямо перед собой. – Вы что, считаете, что я совсем дура?

– Я так не считаю, – с нежностью проговорил он, – и ничего от вас не потребую. Но если хотите меня поблагодарить, сделайте то, что советовал тот мужчина в магазине – поцелуйте меня.

– Он сказал поцеловать моего папу, а вы не мой папа!

– Да, – голос его прозвучал глухо, – вы правы, я не ваш папа. Что ж, тогда не целуйте.

 Сердце девушки внезапно пронзила жалость.

– Да я вас и просто так могу поцеловать, без бриллианта, – повернувшись к нему, она быстро коснулась губами его щеки, – но эту штуку вам все равно придется забрать.

– Давайте так сделаем, вы пока оставите бриллиант у себя, а когда я вернусь, мы решим.

– Ну… ладно. Я отдам вам, когда приедете.

– Вот и договорились. Сейчас я отвезу вас домой, но там вы бриллиант снимите – не выходите с ним на улицу.

 Дианка немного успокоилась.

– А вы не опоздаете на ваш поезд? – спросила она.

 Самсонов беспечно махнул рукой:

– Опоздаю – ничего страшного, поеду на другом.

– Нет, что вы! Езжайте на вокзал, а я выйду и поеду домой на метро. «Профсоюзная» – как раз наша ветка.

 Подумав немного, он сказал:

– Сделаем немного иначе – вы доедете со мной до Белорусского вокзала, там нас встретит Женя Муромцев, я должен оставить ему машину. Вот он и довезет вас до дома. Согласны?

 Дианка слегка поежилась, но отказаться было неудобно.

– Ну… хорошо. Только не опоздайте.

– Как скажете, – не доезжая до Баррикадной, Самсонов свернул налево, пояснив: – Лучше ехать здесь, возле планетария всегда такой застой, что не проедешь.

– Говорили, что не москвич, а так хорошо знаете Москву.

 Он буркнул в ответ что-то невнятное, но Дианка не слушала – ей вдруг стало очень жарко. Самсонов, взглянув на ее раскрасневшееся личико, посоветовал:

– Снимите шубку, Диана, и бросьте ее на заднее сидение. Давайте, я помогу вам, вот так.

 Переулками он быстро добрался до Грузинского вала и минут через пять припарковал машину у Белорусского вокзала.

– Наконец! – Дианка с облегчением вздохнула и потянулась за шубой, но Самсонов ее остановил.

– Сейчас подойдет Евгений, и вы с ним поедете обратно, не одевайтесь.

– А когда вы вернетесь из Парижа?

– Не знаю, – медленно проговорил он, – может, через месяц, может, через год. Может, вообще не вернусь.

– Как, а… бриллиант?!

 Губы его тронула печальная улыбка.

– Пока я не приеду за ним, считайте его своим. И вспоминайте меня… иногда.

 От его тона у нее почему-то сдавило горло и защекотало в носу.

– Послушайте, Леонид, а вы сами… вы не хотите меня поцеловать?

 В глазах Самсонова мелькнула смешинка, брови взлетели кверху.

– А знаете – хочу, – весело согласился он.

– Ну…тогда поцелуйте.

 Зажмурившись, она повернула к нему лицо, подставив полуоткрытые губы. Обняв хрупкие девичьи плечи, Самсонов бережно поцеловал ее в лоб, прижался щекой к щеке и на мгновение застыл, еле слышно прошептав:

– Девочка моя, родная.

– Здравствуйте, шеф!

 Самсонов торопливо отстранился от девушки – снаружи в машину заглядывал Женя Муромцев. При виде Дианки глаза его сначала округлились, потом понимающе сузились, взгляд на мгновение впился в бриллиант на ее груди.

– Здравствуй, Женя, – смущенно проговорила она.

– Привет, – он небрежно отвернулся от нее и почтительно сказал Самсонову: – Шеф, вы не опоздаете? Ваш поезд отходит через двадцать минут.

– Ну, и хорошо, – выбравшись из машины, Самсонов набросил пальто и вытащил кейс.

 Стараясь не смотреть на Дианку, Женя подал ему папку.

– Здесь все документы, я подготовил, что дальше делать?

– Все, молодец. Отвезешь сейчас Диану, поставишь машину в гараж и можешь возвращаться к себе в Питер. Жди моего звонка.

– Слушаюсь, шеф.

 Самсонов пожал ему руку, улыбнулся Дианке и, повернувшись, направился в здание вокзала. Женя сел на водительское место и хмуро поинтересовался:

– Тебя куда везти – домой?

– Ага.

 Зажатые бесконечной вереницей машин, они медленно ползли по Садово-Кудринской. Взглянув на висящие на углу круглые часы, Дианка занервничала.

– Как поздно! А нельзя дворами проехать?

– Ничего не поделаешь, я не москвич, знаю дорогу только по кольцу и через центр.

– Можно я выйду и позвоню домой?

– Здесь никак не выйти, так что потерпи.

 Им удалось припарковаться только у метро «Смоленская». Накинув шубку, Дианка побежала к автомату.

– Не отвечает, – сказала она, вернувшись в машину, – Лиза в библиотеке, к экзамену готовится, а Тимка, небось, спит. Он, когда спит, его из пушки не разбудишь. Я потом еще позвоню, ладно?

 – Мост переедем, позвонишь – рядом с парком есть автоматы, – он тронул машину с места.

– Лучше бы я на метро поехала – уже дома бы была.

– Согласен. Но шеф велел тебя довезти, и я обязан выполнить указание.

– А ты… Леонида давно знаешь? – ей хотелось поговорить о Самсонове, но было неловко задавать откровенные вопросы.

 Женя искоса взглянул на нее и усмехнулся краешком губ.

– Достаточно.

– Мне кажется, он хороший человек и очень легко ранимый.

– Гм. Тебе виднее.

– Почему-то таким редко везет в личной жизни

– Ты, я вижу, всерьез решила пожалеть шефа.

 В голосе его прозвучала явная ирония, но Дианка по простоте своей этого не заметила.

– Да, мне его очень жалко и вообще… Знаешь, я хочу познакомить Леонида с мамой и дядей Сережей, когда он приедет, как ты думаешь?

 От этих ее слов у Жени внутри все похолодело, и мысли в голове заходили ходуном. То, что Самсонов неплохо провел время с девчонкой, ему было ясно, как день. В принципе, ничего странного тут нет – шеф мужик обаятельный, деньги есть, бабы его любят. Смех один: Халида всегда уверяла, что спокойна за дочек, потому что с детства внушила им строгие правила нравственности. Святая наивность! А девчонка молодец – раз-раз, и безо всяких запрыгнула к мужику в постель. В другое время бы посмеяться, но если эта дурочка разболтает матери, да еще вздумает привести шефа к родным, то для него, Жени, это может выйти боком. Шеф придет, чего ему бояться? Девчонку он не насиловал, сама согласилась, а познакомиться с Муромцевыми ему будет даже интересно – ведь сертификаты на минеральную воду из совхоза «Знамя Октября» выданы институтом, возглавляемым академиком Петром Эрнестовичем Муромцевым и подписаны профессором Сергеем Эрнестовичем Муромцевым. И в момент выяснится, что все эти сертификаты, представленные парижским фирмам, в действительности собственноручно изготовлены Женей. Что бланки с печатями украдены им из отцовского института, а подписи отца и дяди подделаны. Что после этого будет, лучше даже не думать – воображения не хватит. Главное, все с самого начала было так тщательно продумано, никто из домашних даже не подозревает о его бизнесе с минеральной водой – благо, что у Халиды с Рустэмом Гаджиевым и другими родственниками прерваны все отношения. И теперь из-за этой девчонки…

– Ты обалдела? – насмешливо спросил он. – Представишь шефа, как жениха, или хочешь повиниться перед мамой в том, что натворила?

 – А… а что я такого натворила?

– Если он тебе пообещал жениться, то не верь – он женат, и дети есть.

– Женат?

– А ты думала. Но жена ему жить не мешает, он ее в другом месте держит, а для удовольствия у него есть классные телки, так что ты не единственная. И жалеть его особо не надо – он у себя в городе царь и бог, у него и завод, и магазины, и бордель отличный есть – я сам там пару дней поразвлекся, когда приезжал к нему по делам.

– Бордель? – от ужаса у Дианки даже голос сел.

– А что тут такого? Вполне нормальное дело. Я бы тебе, конечно, раньше не стал об этом рассказывать, но ты теперь созрела, так что поймешь.

– Что… пойму?

 Женя не ответил. Когда они, проехав Зубовский бульвар, пересекли мост, он свернул на набережную и, обогнув парк, остановил машину в пустом, занесенном снегом месте.

– Фу, хоть здесь тихо. Ладно, давай, поговорим. Короче, с кем ты там, и что ты там – мне до лампочки, но меня в это дело не вмешивай, ясно? Мне из-за тебя неприятностей с отцом и дядей Сережей не нужно, поняла?

– Нет, – убитым голосом ответила она, – что я такое должна понять? Почему неприятностей?

– Потому что мне теперь твоя мама скандал устроит за то, что я познакомил тебя с боссом.

– Ну и что такого, что познакомил?

– А это, – его палец коснулся бриллианта, – тебе шеф, наверное, просто так, за красивые глаза подарил? Давно ты с ним путаешься?

 Девушка ахнула.

– Ты… ты что говоришь! Ты ничего не понимаешь, это совсем не то!

– Это ты будешь своей маме объяснять, а мне не надо. Я шефа знаю, он за просто так бриллианты не дарит, да я и сам видел, как вы в машине обжимались.

– Да возьми ты этот бриллиант, он мне не нужен!

 Заплакав, она потянула цепочку, и замочек неожиданно раскрылся, бриллиант скользнул по ее груди и упал на пол. Женя поднял его и, протянув ей, нарочито небрежно сказал:

– Да ладно, чего ты? Ничего страшного, тебе даже повезло, можно считать, – думаешь, всем целкам бриллианты дарят?

– Это… неправда!

 Дианка оттолкнула его руку, и бриллиант, отскочив, залетев под сидение. Она зарыдала в голос и никак не могла остановиться – сказывалась усталость бессонных ночей перед экзаменом, обидно было от незаслуженных подозрений и откровенных намеков Жени, но больней всего жгло то, что Самсонов ей солгал.

 Наблюдая за ней, Женя незаметно усмехнулся и добродушно проговорил:

– Хорошо, не реви, я уже понял: он тебе навешал лапшу на уши про свою несчастную жизнь, а ты поверила. Ладно, забудем – что случилось, того уже не воротишь. Мой совет тебе: помалкивай, даже Лизе ничего не говори. Твоя мама и без того переживает, что ее отец на нее сердится, а если о тебе пойдут слухи, представляешь, что с ней будет? Да она со стыда сгорит!

 Он остановился, чтобы перевести дух и посмотреть, не переборщил ли. Дианка всхлипнула в последний раз, потом схватила свою шубу в охапку и распахнула дверцу машины. Выскочить ей удалось только наполовину – Женя поймал ее за руку и втянул обратно.

– Пусти! – стиснув зубы, она пыталась вырваться.

– Ага, сейчас, – он захлопнул дверцу, запер и тогда только выпустил девушку, – и далеко ты собралась, можно поинтересоваться?

– Я не хочу с тобой ехать! Выпусти меня, я дойду до метро и поеду домой!

– Хорошо, я довезу тебя до метро.

– Не хочу! Не хочу тебя видеть, я сама дойду! – она замолотила кулачками по стеклу.

– Надо же, какой темперамент! – хмыкнув, Женя включил зажигание. – Сиди тихо, ты стекло выбьешь, а мне потом с шефом объясняться.

– Ненавижу тебя и твоего шефа!

– Это как угодно, но одну я тебя здесь в темноте не пущу – изнасилуют, а потом мне за тебя отвечать.

 Дианка повернула к нему свое заплаканное личико и зло сверкнула глазами.

– Да мне все равно, лучше пусть сто раз изнасилуют, чем с тобой рядом сидеть. Пусти! – она неожиданно рванула руль, и машина, развернувшись, уперлась в сугроб.

– Ого, это уже становится серьезным, – он выключил зажигание и сердито сказал: – С ума сошла, хочешь машину разбить? Или рвешься, чтобы тебя поскорей изнасиловали? Так я сам могу тебе доставить удовольствие, если желаешь, – и, обхватив хрупкие плечи девушки, грубо впился губами в ее губы.

 Дианку, никогда прежде по-настоящему не целовавшуюся с мужчинами, охватил ужас. Задыхаясь, она отчаянно билась, пытаясь высвободиться, и когда Женя, наконец, ее выпустил, размахнулась и изо всех сил ударила его по лицу – раз, другой.

 В жизни ему давали пощечину только один раз – мать, никогда не поднимавшая руку на своих детей, ударила сына по лицу, когда он, случайно узнав подробности гибели первой жены дяди, ляпнул про нее нехорошее слово.

 «Никогда не повторяй этого даже в мыслях, – гневно сказала Злата Евгеньевна, – особенно при Тане. Даже в мыслях, ты меня понял? Понял или нет?»

 Жене в ту пору только-только исполнилось пятнадцать, после того, что ему довелось услышать о Наталье, она стала ему ненавистна, было невыносимо обидно за любимого дядю Сережу. Но со старшими не поспоришь, а когда вместе с матерью за него взялся отец, пришлось сдаться и покорно буркнуть:

 «Понял, больше не буду»

 В тот миг его охватило чувство глубокого унижения. Оно окончательно так никогда и не ушло, осадок сохранялся даже тогда, когда хоронили мать, и сердце разрывалось от горя. И теперь это чувство внезапно вспыхнуло вновь. Он схватил Дианку за руки и с силой встряхнул.

– Ты что себе позволяешь, шлюха несчастная!

– Подлец! – она брыкнула ногой, больно ударив его по ноге острым каблучком сапога.

– Ах, так! Ладно, хотел с тобой по-хорошему, теперь поговорим иначе, – и Женя нажал незаметно вмонтированную в сидение кнопку.

 Спинка откинулась назад, и Дианка упала на спину. Он навалился на девушку всей тяжестью своего тела, и ужас, застывший в ее широко раскрытых глазах, доставил ему огромное удовольствие.

– Пусти! Женя, пусти, пожалуйста, что ты хочешь делать?

– А ты сама как думаешь? – его рука скользнула по ее ногам, забралась по юбку. – Ты женщина опытная, шеф тебя всему обучил. Что я хочу с тобой делать?

 Она дрожала под ним – такая юная, красивая и… уже доступная. Желание вспыхнуло в нем с дикой силой. Почувствовав это, Дианка взвизгнула, изогнулась и ухитрилась вцепиться зубами в его руку. Укус был неслабый, Женя в ярости дал ей затрещину, потом задрал юбку и рванул затрещавшие колготки и нижнее белье. Заглушив своим ртом рвущийся с губ девушки крик, он расстегнул брюки и рывком раздвинул ее ноги.

 Черные волосы Дианки разметались по спинке сидения, при каждом его движении девушка дергалась и болезненно стонала. Когда Женя наконец ее выпустил, она так и осталась лежать – неподвижно, с бессильно раскинутыми ногами. Он сел, с ужасом глядя на ее испачканные кровью бедра.

– О боже, Дианка, я… Я не думал…

 Дианка медленно поднялась и тоже посмотрела на свои бедра.

– Ты… ты меня изнасиловал, – не своим голосом сказала она, – ты… да как ты…

– Прости меня, прости, пожалуйста! Я ведь решил… О, черт! Не сердись, я все исправлю.

– Подлец! – гневно крикнула девушка, и глаза ее сверкнули. – Что ты можешь теперь исправить? Я все расскажу маме и дяде Сереже, все! Я ни в чем не виновата!

 Женя пришел в ужас, представив себе гнев отца и дяди. По сравнению с тем, что он сейчас натворил, подделка сертификатов – мелкое хулиганство.

– Да ты что, Дианка, дорогая моя, любимая, зачем? Зачем кому-то говорить, кого-то беспокоить? Мы поженимся, и все будет в порядке.

– С чего ты взял, что я за тебя выйду замуж? – она выпрямилась, одернула юбку и, вскинув голову, говорила со спокойным достоинством в голосе. – Из-за того, что ты меня изнасиловал? Я в этом не виновата, и за такого подонка, как ты, выходить не собираюсь. А ты преступник и сядешь за это в тюрьму.

 «Статья за изнасилование. К тому же, ей еще нет восемнадцати, она несовершеннолетняя»

– Погоди, Диана, – осевшим голосом проговорил он, – дай объяснить.

– В милиции будешь объяснять. Открой дверь, я выйду.

 Окинув его презрительным взглядом, Дианка отвернулась и попыталась открыть запертую дверцу машины. Леденящий холод ужаса сковал Женю.

– Нет! – руки его молниеносно дернулись к ней, пальцы обхватили тонкую девичью шею, рванули назад.

 Что-то хрустнуло, тело Дианки, обмякнув, бессильно привалилось к Жене. Глядя в ее равнодушные ко всему, широко раскрытые глаза, он чувствовал, что внутри него все цепенеет.

 «Изнасилование и убийство несовершеннолетней. Что же теперь со мной будет?»

 Внезапно возникло безумное желание жить, мысли четко заработали в поисках спасения. Включив зажигание, Женя медленно повел машину, выбирая наиболее занесенное снегом место. Притормозив рядом с небольшим овражком, наполовину заметенным пургой, он вытащил тело Дианки, подумав, кинул рядом с ней ее шубку и тщательно облил все это бензином из стоявшей в багажнике канистры. Затем бросил спичку и, рванув машину с места, поехал прочь, выжимая всю возможную на занесенной дороге скорость и стараясь не оглядываться на полыхавшее позади него пламя.

 Всю ночь в квартире Лузгиных горел свет. Стоя у окна, Тимур неподвижно глядел на занесенную снегом улицу. Заплаканная Лиза металась по квартире, Толик ходил за ней по пятам, пытаясь успокоить.

– Вспомни, Лиза, может, у нее есть еще какой-нибудь друг, приятель?

– Я всех обзвонила, всех! – рыдая, она упала на диван. – Ее нет нигде, нигде, понимаешь? Тимур, что же нам делать? Надо звонить маме!

 Тимур повернул к ней посеревшее и осунувшееся за несколько часов лицо.

– Подождем до утра, Лиза, – жестко проговорил он, – мама сейчас все равно ничего не сможет сделать.

– Я звонил папе, – сказал Толик, – он говорит, что вообще-то милиция начинает искать через три дня, но он постарается узнать – утром к ним поступает информация обо всех происшествиях по городу. Если что узнает, сразу сообщит.

 Отец Толика работал на Петровке, но ждать его звонка у Лизы не было сил.

– Давайте, мы сами туда поедем, прямо сейчас!

– Перестань, Лиза, – голос Тимура звучал хрипло, словно кто-то железной рукой сдавил ему горло, – мы ничего не сможем сделать. Ничего! Точно также было, когда пропал папа. Ты не помнишь, ты еще была маленькая, а я помню.

 Московский поезд прибыл в Ленинград в шесть утра, но Женя еще часа три покрутился на Московском вокзале, дожидаясь, пока Сергей и Халида уйдут на работу – боялся, что не в состоянии будет выдержать встречу с матерью Дианки. В начале десятого, когда он, прислушавшись на всякий случай, осторожно повернул ключ в замке входной двери, Петр Эрнестович, еще был дома и вышел в прихожую его встретить.

– Ты здесь уже совсем перестал появляться, Евгений, – недовольно сказал он сыну, – но хоть иногда-то давай о себе знать.

– У меня работа над диссертацией в самом разгаре, папа, поэтому не всегда есть время тебе докладывать о нюансах личной жизни.

– Я понимаю, но вчера звонил Марат Васильевич, тебя искал – ты, оказывается, вообще не появляешься в университете.

 Марат Васильевич Доронин был научным руководителем Жени, и они действительно не встречались уже более месяца.

– Я ведь сейчас в основном в библиотеках, папа! Хочу закончить вторую главу диссертации и ему показать. А что он хочет?

– Во-первых, он хочет тебя видеть, что совершенно естественно. А во-вторых, завтра в одиннадцать ты должен представить на ученом совете отчет о проделанной работе. Дай мне хотя бы телефон той дамы, у которой ты постоянно проводишь время, а то меня спрашивают, как тебя найти, а я и не знаю, что ответить, даже неловко.

– Да ну ее, я с ней на время разругался, – Женя нарочито небрежно махнул рукой. – Ладно, пап, не сердись. Дай, я тебя поцелую и пойду готовиться к докладу.

 Покачав головой, Петр Эрнестович вздохнул и стал надевать пальто. После смерти жены руки у него начали дрожать, и теперь он никак не мог попасть в рукав. Женя помог отцу одеться, заботливо поправил шарф на его шее, нежно поцеловал в щеку.

 «Хорошие у меня дети, – думал академик Муромцев, спускаясь в лифте. – Златушка моя ненаглядная, почему ты так рано ушла от меня? Сколько счастья ты дала мне в этой жизни, но наши дети – самое дорогое, что ты мне оставила»

 Тимур и Лиза с Толиком приехали на Петровку к одиннадцати. Отец Толика сам встретил их и провел к себе в кабинет. Говорил сухо, отрывисто – согласно сводке по городу накануне вечером и ночью произошло несколько несчастных случаев, но все жертвы опознаны, Дианы среди них нет. Однако рядом с парком Горького обнаружен обгоревший труп девушки лет семнадцати. Внешне ее опознать невозможно, но эксперты попробуют провести идентификацию по костной ткани – ведь Лиза с Дианой идентичные близнецы, и если Лиза согласна на участие в экспертизе…

– Согласна! – она закрыла лицо руками и заплакала.

 Предварительные результаты экспертизы почти не оставили сомнений. Тимур сам позвонил в Ленинград и изменившимся от горя голосом сказал Сергею:

– Дядя Сережа, Диана погибла, вы сами скажите маме, я не могу…

 Халида выслушав мужа, почти не изменилась в лице. Спустя два часа они с Сергеем вылетели в Москву.

 Она держалась с достоинством, мужественно утешала своих убитых горем детей, а со следователем разговаривала очень спокойно – так спокойно, что он решился сообщить ей и Сергею подробности.

 Выяснилось, что из всех знакомых последним видел Диану живой Анвар, который сам физически совершить преступления не мог – в час, когда девушка погибла, он уже находился в самолете, это было проверено. По телефону Анвар уточнил, когда и где распрощался с Дианой, предложил даже прилететь в Москву, но следователь счел, что в этом нет необходимости. Больше ее никто не видел – ни в библиотеке, ни друзья, ни соседи. По версии следствия ей предложили или, может, заставили сесть в машину – возможно, пригрозили. Затем отвезли в безлюдное место – на снегу возле тела четко отпечатались следы колес. Что там могли сделать с девушкой, следователь уточнять не стал, но Халида и сама могла себе это представить.

– Сейчас мы ищем машину, – сказал он, сочувственно глядя на белое, как мел, прекрасное лицо матери погибшей, – и когда найдем, убийцы получат по заслугам.

 Выходя из кабинета, Халида покачнулась. Сергей попытался поддержать ее за локоть – ему показалось, что жена споткнулась, зацепившись ногой за порог. Однако она судорожно вздохнула и медленно осела на пол, потеряв сознание.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

 Спустя два дня после приезда в Париж Самсонову позвонил и попросил о конфиденциальной встрече представитель известной американской торговой фирмы Эндрю Кларк. Приехав в отель, где остановился Самсонов, он первым делом заявил:

– Мистер Самсонов, предупреждаю, что если мы хотим достичь соглашения, наша беседа должны иметь строго конфиденциальный характер.

– Мистер Кларк, – тщательно подбирая английские слова, в тон ему возразил Самсонов, которому не понравился самоуверенный тон американца, – какое соглашение вы имеете в виду? Я пока не знаю, о чем пойдет речь, именно вы были инициатором нашей встречи. Или это я позвонил вам и предложил наше нынешнее рандеву?

 Он специально использовал романтичное французское «рандеву» вместо сухого «appointment», чтобы усилить сарказм и осадить собеседника, но Кларк не понял иронии, и лицо его осталось равнодушным.

– Речь идет о взаимовыгодном сотрудничестве, – объяснил он.

– Какого рода? – небрежно поинтересовался Самсонов.

– Нам известно, что у вас заключен контракт об эксклюзивных поставках минеральной воды «Алидэ» французскому концерну «О вив». Мы хотели бы перекупить контракт и уже имеем предварительную договоренность с некоторыми членами правления, но их меньшинство.

 Он слегка откашлялся, умолкнув на пару секунд. Самсонов пожал плечами.

– Согласно контракту, я, как поставщик «Алидэ», в данном случае тоже имею право голоса.

– Да-да, я знаком с условиями соглашения. Именно поэтому мы решили обратиться лично к вам, мистер Самсонов – если наша фирма перекупит контракт, это окажется для вас крайне выгодным, мы готовы это обсудить.

 Во взгляде Самсонова мелькнула веселая усмешка, он откинулся на спинку кресла и покачал головой.

– Мистер Кларк, вы меня просто удивляете! Я подсчитал, сколько денег вам придется выложить, чтобы заручиться поддержкой большинства членов правления. Для чего вам это?

 Американец изумился, потом вспомнил, с кем имеет дело, и снисходительно объяснил недогадливому русскому:

– Мистер Самсонов, торговать непосредственно с вами нам выгодней, чем покупать «Алидэ» у «О вив».

– Это я понимаю, но чем вызван ваш интерес именно к «Алидэ»? Очевидно, она пришлась по вкусу вашим клиентам?

– Мистер Самсонов, я не уполномочен это обсуждать – речь идет о перекупке контракта, это обычное явление в деловом мире.

– Ну, тогда я сам скажу – согласно полученной мной информации за последний месяц ваш доход от продажи «Алидэ» превысил суммарную прибыль за два года. Помимо розничной торговли, у вас по всему миру оптом закупают «Алидэ» компании – изготовители безалкогольных напитков. Если хотите, я могу назвать имена ваших постоянных покупателей.

– Мистер Самсонов!

– Я понимаю ваше возмущение – информация сугубо конфиденциальна. Однако, если она станет известна членам правления «О вив», они поднимут цену за контракт до небес. Или сделка вообще не состоится.

– Хорошо, мистер Самсонов, я вижу, вы – деловой человек. Назовите свою цену.

 Поморщившись, Самсонов пожал плечами.

– Я не собираюсь участвовать в ваших аферах с перекупкой контракта. Почему бы вам не заключить соглашение непосредственно со мной, минуя «О вив»?

 Лицо Кларка выразило недоумение, он ошеломленно уставился на собеседника, словно плохо его расслышал:

– Мистер Самсонов, вы не можете заключить с нами соглашение, пока действует ваш контракт на эксклюзивную поставку «Алидэ» концерну «О вив», это незаконно.

– На поставку «Алидэ» – да. Но, видите ли, в той местности, откуда мы получаем «Алидэ», имеется несколько источников. Вода в них одинакова, но источники называются по-разному. Мы можем поставлять вам…ну, скажем, воду из другого источника и дать ей другое название. Не все ли вам равно, как будет называться вода?

 Американец с минуту хлопал глазами, не совсем понимая, потом до него стало доходить.

– Вы предлагаете просто переименовать воду? Но сертификат, лицензия…

– Мистер Кларк, документы и образцы продукта я представлю вам в течение одного-двух месяцев. Независимые эксперты дадут заключение, что вода полностью идентична «Алидэ», разве этого недостаточно? Ваши клиенты останутся довольны – особенно, если вы снизите цену. И, главное, все абсолютно законно! Согласитесь, что это обойдется вашей фирме намного дешевле, чем суета с перекупкой контракта.

 Он на миг остановился, обдумывая, правильно ли использовал слово «fuss» – суета. Лицо Кларка медленно разглаживалось.

– Удивительно, как просто, – в его голосе слышалось невольное восхищение, – я передам ваше предложение правлению нашей фирмы, мистер Самсонов. Думаю, его оценят по достоинству.

 Подождав до полудня по местному времени, Самсонов позвонил в Ленинград Жене Муромцеву – обычно в это время Сергей, Халида и Петр Эрнестович были на работе, дети в школе. Это устраивало как Женю, не желавшего посвящать родных в свой бизнес, так и Самсонова – ему казалось, что возьми по случайности трубку Халида, и время утратит свою власть над ним. Сможет ли она узнать его голос, и можно ли вообще узнать голос давно умершего человека?

 Халида, любимая. Даже воду из источников горного плато он назвал ее именем, это французы, у которых немое «аш», переделали слово «Халида» в «Алидэ». Швейцарцам та же вода поставляется под названием «Бетти». Бетти – английское сокращение имени Елизавета. Так звали его мать, так зовут одну из дочерей. Решено – вода той партии, которую купят американцы, получит название «Диана». Какая разница, как назвать товар, если людей словно безумие обуяло, и, попробовав раз, все жаждут вновь испить дагестанской воды?

 Женя не стал интересоваться, для чего Самсонову нужен сертификат и зачем одну и ту же воду называть разными женскими именами. Он получал за свою работу хорошие деньги и давно забыл то время, когда весь полученный от бизнеса доход собирался передать в фонд общества «Молодежь за милосердие».

– Дома никого, мы можем свободно говорить? – спросил Самсонов.

– Один, как перст, – пошутил Женя, – но не стал уточнять, что Сергея и Халиды вообще не было в Ленинграде.

 Он внимательно слушал и записывал то, что говорил ему босс:

– Поедешь к Гаджиеву, выяснишь, могут ли они увеличить поставки воды. Если нет, то дадим людей им в помощь. Затем на завод к Козину – пусть подсуетится насчет лицензии. Твое дело – сертификат. Когда в институте у твоего отца смогут его подготовить?

– Дня через три, я думаю.

– Так скоро? – поразился Самсонов.

 Женя спохватился – наглость хороша, но в меру.

– Я имею в виду, что дня через три смогу привезти им образцы, – вывернулся он, – а потом еще недели две или даже три, не меньше.

– Отлично. Через месяц в Париж поедет Тихомиров, ты встретишься с ним в Москве и передашь ему образцы и документы.

– Это какой Тихомиров – директор комбината бытовых услуг у вас в городе?

– Он самый, – Самсонов усмехнулся, – судя по твоему тону, я вижу, тебе у нас понравилось. Так вот, с ним все и передашь. В сертификате и лицензии должно стоять название «Вода из источника Дианы».

– Дианы? – Жене покачнулся, ему показалось, что его хватили обухом по голове, а потом еще сдавили горло. Однако Самсонов на другом конце провода не мог видеть побелевшего лица своего сотрудника.

– Что тебе не нравится? – недовольно спросил он.

– Да нет, шеф, все нормально, начинаю работать.

– Да, кстати, ты тогда отвез домой Диану, все в порядке?

– Все окей, шеф, ваше распоряжение выполнил в точности, – взяв себя в руки, Женя заговорил веселым и даже немного игривым тоном, – доставил ее до подъезда в целости-сохранности, и всю дорогу она пыталась вытянуть из меня подробности вашей личной жизни – два раза даже чуть в грузовик из-за этого не врезался. Кажется, вы ее здорово заинтересовали, мои вам поздравления.

– Ладно, – сухо оборвал его Самсонов, – так ты все понял? Действуй.

 Женя был тем более рад окончанию разговора, что в прихожей раздался звук поворачиваемого в замке ключа. Петр Эрнестович, покряхтывая, долго раздевался, потом, повесив пальто и сняв сапоги, отправился в ванную мыть руки.

– Ты дома? – заглянув к сыну, спросил он.

– Папа? Ты сегодня рано. А я так заработался над главой, что ничего не слышал – ты давно пришел? Сейчас я тебя накормлю и сам поем – борщ сегодня получился отличный, еще горячий.

 Женя любил и умел готовить, Злата Евгеньевна, шутя, говорила, что из него выйдет отличный семьянин.

– Мальчики еще в школе?

– Скоро уже придут, – Женя посмотрел на часы.

– Я жду звонка из Москвы, – говорил Петр Эрнестович, осторожно помешивая борщ, чтобы остыл, – должен звонить профессор Липсон, я просил его заехать в клинику и осмотреть Халиду.

– Ей не лучше? – лицо Жени приняло встревоженное выражение.

– Сегодня говорил с Сережей – речь к ней постепенно возвращается, но левая рука еще парализована.

– Ужасно! А сам дядя Сережа как?

– Плохо, а как ты думал? Он дня через два приедет – накопились дела, без него никак не разобраться. Потом снова уедет – хочет забрать с собой Рустэмчика с Юркой.

– Нам не доверяет?

– Пока побудут в Москве, Лиза и Тимур за ними присмотрят. Сережа говорит, Лиза скорей придет в себя, если братишки будут рядом. Это Толик, приятель ее, посоветовал – он обещает во всем помочь. Хороший мальчик, Сереже он очень нравится.

– Папа, это такой кошмар, я даже не представляю! А ничего неизвестно насчет… насчет того, кто это сделал?

 Петр Эрнестович со вздохом пожал плечами.

– Обещают искать, а там… Да, Сергей меня просил обо всем сообщить Гаджиеву, сам он не хочет – из-за ссоры, да и сил у него сейчас нет, я понимаю. Надо попозже позвонить – поговорю с профессором Липсоном, потом ты мне напомни.

– Что ты, папа! По телефону?!

 Испуганный возглас, вырвавшийся из груди сына, удивил Петра Эрнестовича. Он пожал плечами.

– Другого выхода нет, я могу, конечно, послать телеграмму, но…

– Нет, папа, нет, ни в коем случае! Такие вещи можно сообщать только лично. Конечно, у Гаджиева мозги явно не в порядке, раз он так себя вел, но дочь он обожает, и по телефону… Нет, раз дядя Сережа хочет непременно сообщить, то я… я сам съезжу в этот треклятый совхоз и лично обо всем ему расскажу.

 Петр Эрнестович был поражен.

– Ты хочешь лететь в совхоз? Сейчас? А твоя диссертация?

– Папа, да это два-три дня, не больше. Может, Гаджиев захочет повидать дочь – тогда мы вместе с ним прилетим в Москву.

– Гм, возможно, ты прав. Что ж, лети.

 «Неплохо я придумал, иногда, когда сложишь все воедино и сосредоточишься, в голову приходят удачные мысли, – думал Женя. – Прав был старик Кант – высшим условием рассудка является единство нашего сознания»

 До совхоза он добрался быстро – в одном из тбилисских гаражей стояла синяя «Волга», специально предназначенная для его поездок. Аслан, отец Анвара, узнав о предложении Самсонова, довольно кивнул, и глаза его вспыхнули хищной радостью.

– Мы сами соберем столько воды, сколько надо, посторонняя помощь нам не нужна, – сурово проговорил он, – но нужен еще один договор.

– Расценки ставим те же? – Рамазан, муж Гюли, вопросительно взглянул на тестя. – За сверхурочную работу следовало бы увеличить.

– Те же, – отрезал Женя, – но ежемесячно будут выплачиваться премиальные. Если вы согласны с условиями, договор можем составить прямо сейчас. Если нет, мы пригласим рабочих со стороны.

 – Посторонних мы в совхоз не пустим, – резко возразил Аслан, – какой процент премии вы будете платить?

 Для вида Женя немного поспорил, но в итоге остался доволен – они согласились на сумму, значительно меньшую, чем Самсонов готов был им заплатить. После подписания договора он попросил проводить его к Рустэму Гаджиеву. Мужчины переглянулись, внезапно наступило тяжелое молчание.

– Дедушка сказал, что дела кооператива его не касаются, – робко заметила Гюля, – ему нужно только, чтобы мы аккуратно вносили деньги на общественные нужды, и мы…

– Это по личному вопросу, – прервал ее Женя, – проводи меня к нему, будь добра. Уже темно, я сам не найду дороги. Он у себя в правлении?

– Уже поздно, дедушка, наверное, дома.

 Гюля посмотрела на отца, потом на мужа – они пожали плечами.

– Хорошо, пойдем.

 Дверь открыла Лейла, четвертая жена Рустэма Гаджиева. Робко поздоровавшись с гостем, она провела его к мужу, который работал за письменным столом, и вышла.

 В последнее время с головой Рустэма творилось что-то странное – он начинал писать и никак не мог собраться с мыслями, в разговоре внезапно умолкал и не в состоянии был подобрать нужное слово, а иногда говорил вообще не то или напрочь забывал имя собеседника. Поэтому он начал избегать людей – отважный Рустэм Гаджиев, ставший легендой за свою храбрость и умение презреть любую опасность, больше всего на свете боялся показаться окружающим смешным и нелепым. Сурово посмотрев на смущенно мнущегося молодого человека, он напрягся, пытаясь вспомнить, кто это, и спросил:

– И о чем… ты хотел со мной поговорить?

– Дядя Сережа и ваша дочь просили передать вам привет, они спрашивают, как ваше здоровье.

– А-а! Ну…передай им… я в порядке. Все?

– Все, до свидания, – и с облегчением вздохнув, Женя выскочил из комнаты.

 Когда через три дня, закончив все дела, он вернулся в Ленинград, отец и только что вернувшийся из Москвы дядя были дома. Сергей выглядел усталым, возле губ его пролегли глубокие морщины.

– Ну, что? – спросил он, обнимая племянника. – Как Рустэм?

 Женя беспомощно оглянулся на отца и вздернул плечи.

– Что Рустэм? Я сообщил ему, а он… Дядя Сережа, ты извини, я знаю, что тебе больно это слышать, но мне кажется, старик совсем тронулся – начал кричать, что вы с тетей Халидой сами во всем виноваты, и он не желает ничего знать. Полный маразм, короче.

 Сергей тяжело вздохнул.

– Ладно, не желает, так не желает. Главное, что ему сообщили, а дальше его дело. Ладно, я пойду к себе, мне надо поработать. Завтра вечером возвращаюсь в Москву.

 Он вышел, а расстроенный Петр Эрнестович ласково сказал сыну:

– Не переживай, что поделаешь. Иди к себе, сынок, отдохни.

– Некогда отдыхать, папа, мне надо дописать главу.

 Запершись у себя в комнате, Женя включил яркую настольную лампу, достал припасенный заранее бланк сертификата и начал тщательно и аккуратно делать работу, давно ставшую для него привычной – подделывать подписи отца и дяди.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

 Пока Халида находилась в клинике, Сергей метался между Москвой и Ленинградом. Петр Эрнестович, выбрав время, тоже решил навестить невестку и спросил у сына:

– Не хочешь вместе со мной съездить в Москву – проведать Халиду? И Лузгиных нужно повидать, поддержать немного – представляю, как бедным ребятам сейчас тяжело.

 Женя отказался.

– У меня сейчас такая напряженка с диссертацией, папа, что никак не выбраться, чуть позже съезжу к ним один.

– Ну, как знаешь.

 Видеть убитых горем Тимура и Лизу для Жени было выше сил, а при одной мысли, что ему придется зайти к Халиде, которая все еще находилась в клинике, внутренности наливались ледяным холодом. Поэтому в середине марта, когда ему все же пришлось отправиться в Москву, чтобы передать готовые сертификаты и договор Алексею Тихомирову, он скрыл от отца свою поездку, объяснив отлучку «личной жизнью».

 Поезд прибыл на Ленинградский вокзал в начале седьмого, и Женя из автомата позвонил в гостиницу, где остановился Тихомиров.

– Это Муромцев, извините, что звоню в такой час – только с поезда. Могу я сейчас к вам подъехать?

– Да, конечно же, буду ждать.

 Женя приехал спустя сорок минут и, войдя в номер, вновь извинился:

– Простите, что побеспокоил вас в такую рань, вы еще спали, наверное? Просто хочу сегодня же самолетом вернуться в Ленинград – приходится много заниматься, не успеваю.

– Что вы, что вы, садитесь, – говорил Алексей, усаживая гостя, – а я привык рано вставать – всю жизнь на работу к семи было приходить. Сейчас позавтракаете – я из буфета бутербродов и чаю два стакана принес. Здесь, знаете, интересно как – всю ночь кафе работает, и поднос они дают, чтобы в номер можно было отнести.

– Что вы, я не голоден, – вежливо отказался Женя.

– Как же это «не голоден», если прямо с поезда? Вы в каком институте учитесь?

– Я окончил университет, сейчас в аспирантуре. До защиты диссертации всего год, приходится вертеться.

 Алексей не очень хорошо представлял себе, чем занимаются в аспирантуре, но во взгляде его мелькнуло уважение.

– Вон как! А у меня брат младший закончил на инженера, сейчас со мной работает. Да вы ешьте, не стесняйтесь.

 Немного подумав, Женя откусил кусочек бутерброда.

– Когда вы будете в Париже? – спросил он.

– Завтра днем выезжаю, мне Самсонов билет заказал, – со вздохом ответил Алексей, – а уж когда доберусь, тогда доберусь. Никогда по заграницам не ездил, да и не поехал бы, но начальство велело – не поспоришь.

– Вы никогда не бывали заграницей? – Женя был поражен.

 Прежде он встречался с Тихомировым лишь однажды – когда приехал к Самсонову сообщить о подписания договора с кооперативом Аслана Гаджиева. Босс тогда пришел в хорошее настроение, посоветовал ему немного расслабиться и отправил к Тихомирову. Комбинат, где, помимо прочих развлечений, массажистки оказывали клиентам особого рода услуги, привел Женю в восторг. Самого Тихомирова он видел лишь мельком, и тот показался ему деловым и весьма респектабельным бизнесменом. Теперь же напротив него сидел простой, застенчивый и, судя по манере говорить, не очень образованный человек.

– Я и в Москве-то прежде только раз бывал, – откровенно признался Алексей, – а в молодые годы дальше Воронежа никуда и носа не совал – не лежит у меня душа к чужим местам. Но Самсонов говорит, оборудование новое для салона нужно у французов приобретать, а кто же лучше меня разберется? Я ведь, считай, с малолетства у парикмахерского дела стою, по бабушке потомственный мастер. Так что приходится ехать, и документы ваши велено заодно захватить – почте Самсонов не доверяет.

– Да, документы, – спохватившись, Женя положил на стол папку с сертификатами и копией договора, – вот они.

– Давайте, я сразу и уложу, – щелкнув замочком, Алексей открыл свой портфель, – а то как бы не затерялось – у меня прямо голова кругом идет от этой суеты. Ох, как я не люблю ездить!

– Ничего, зато увидите другой мир. Раз вы в Париже еще не были, он вам, думаю, понравится. Лично для меня первое впечатление было оглушающим – собор Нотр-Дам, Большие бульвары, Лувр, статуя Генриха Четвертого на Новом мосту. У меня все это вызывает профессиональный восторг, я ведь историк. Других, может, больше прельщают парижские магазины – магазины там, конечно, блеск, с нашими не сравнить, хотя потом они быстро приедаются.

– Какие уж там бульвары и магазины! – от рассуждений Жени Тихомиров и вовсе приуныл. – Мне и в Москве-то боязно от гостиницы отойти – не дай бог, заблужусь. Сегодня вот обязательно надо на какую-то Большую Грузинскую улицу съездить, документы отвезти на склад – французы туда оборудование для нашего салона должны доставить. Так, поверите ли, я сейчас с вами говорю, а сам думаю, что мне на улицу придется выйти. Дрожу, как дитя малое, можете представить?

 Он сам улыбнулся своим словам, но у Жени внезапно перехватило дыхание – Большая Грузинская! Они ее пересекли – тогда, когда… когда ехали с Дианкой. И почему-то в сознании вдруг мелькнула совершенно нелепая мысль: нужно было свернуть направо по Большой Грузинской, зря он, как дурак, попер на Садовое кольцо. Может быть, тогда все случилось бы иначе? Или нет? Извечная философская проблема – причина и следствие. Бесчисленное множество причинно-следственных цепочек, и любая из них не имеет ни начала, ни конца. Или то, что он совершил, и есть конец?

 Горло сдавила ледяная рука, но у него хватило сил подняться и с любезной улыбкой протянуть Алексею руку.

– Ну, мне пора, желаю вам удачной поездки.

– А вы не знаете, случайно, где эта Большая Грузинская? – провожая его, озабоченно спрашивал Тихомиров.

– Это… Кажется, это где-то рядом с Белорусским вокзалом. Не волнуйтесь – доедете на метро до «Белорусской», потом спросите. Не бойтесь. Или такси возьмите.

– Да? Ну, спасибо вам огромное. Видите, а в Париже-то ведь и не спросишь ни у кого, и такси не закажешь – все по-французски говорят. До свидания, удачной вам учебы.

 Проводив Женю Муромцева, Тихомиров еще раз проверил, все ли документы уложены в портфель, допил чай, отнес в буфет поднос с посудой и немного посудачил с толстой буфетчицей о жизни. Вернувшись в номер, он побрился, почистил свое пальто, которое накануне нерадивый водитель грузовика обдал брызгами тающего под весенним солнцем грязного снега, а потом долго собирался с силами перед тем, как покинуть гостиницу и отправиться на поиски Большой Грузинской.

 Все оказалось не так страшно – пришлось, конечно, немного поплутать, но к часу дня ему удалось добраться до нужного склада. На двери висела табличка с надписью «Обеденный перерыв», женщина в толстой телогрейке усердно чистила ступеньки крыльца, лицо ее было наполовину скрыто сползавшей на лоб ушанкой. Впустить Алексея она отказалась.

– Вадим Сергеевич сказал без него не пускать.

– Когда же он придет?

– Не знаю. Обедают.

– А кроме него никого нет? Мне только документы передать.

– Нет Вадима Сергеевича, он сказал не пускать, – не глядя на него, тихо повторила женщина.

 Не пускать, так не пускать. Алексей решил дождаться заведующего на месте, чтобы потом опять не бродить по дворам и закоулкам в поисках этого склада. Ничего, не замерзнет – это накануне в Москве было холодно из-за порывистого ветра, нагонявшего промозглую сырость и холод, а нынче тихо, и солнечно.

 Женщина отчистила ступеньки и начала было убирать грязь вокруг крыльца, но притомилась и встала отдохнуть, вытирая со лба пот.

– А вы что ж не пойдете обедать? – шутливым тоном спросил ее Алексей. – Вон сколько наработали.

– Вадим Сергеевич не разрешает уходить, – потупившись, прошептала она, – мне еще много работать надо.

– Когда же вы приходите на работу?

– В половине шестого.

– Так рано? – удивился он.

– У нас с утра товар грузят, потом убрать надо, мусор выкинуть.

– А зовут-то вас как?

– Таисия.

– А я – Алексей.

 Она ничего не ответила и, взявшись за скребок и метлу, снова принялась за грязь. Вадим Сергеевич появился минут через десять, скользнул равнодушным взглядом в сторону Тихомирова и прикрикнул на женщину:

– Тайка, опять прохлаждалась? Почему песком ступени не посыпала?

 Не говоря ни слова, женщина побежала за песком.

– Здравствуйте, я от Самсонова – документы вам привез, – сказал Алексей.

 Заведующий в момент весь подобрался, и лицо его осветилось приветливой улыбкой.

– Здравствуйте, здравствуйте! – он протянул руку. – Конечно, он мне звонил из Парижа. Что же вы тут стоите и не заходите?

– Ждал, пока вы с обеда вернетесь.

– Тайка, – грозно рявкнул заведующий на тащившую ведро с песком женщину, – ты это почему дверь заперла и человека на улице держишь?

 Она опять не ответила, только еще ниже опустила голову и начала кидать песок на ступени.

– Да что вы, я не в претензии, – заступился Алексей, – воздухом подышал, погода чудесная.

 Открыв дверь и пропуская его внутрь, заведующий весело и громко говорил:

– Знаете, держу ее только потому, что родственница попросила – такая дура, что нигде больше на работу не хотят брать, а не умирать же ей с голоду все-таки? – его ничуть не заботило, что тяжелая дверь за ними закрывалась медленно, и женщина вполне могла услышать эти слова.

 Алексей испуганно оглянулся – фигурка снаружи мелькнула в последний раз, потом дверь захлопнулась.

– Мне кажется, она на совесть работает, честно. Многие, если убирают, то ведь как – стараются побыстрее, тяп-ляп сделать.

– Да, честная, – заведующий небрежно махнул рукой и пропустил его в кабинет, – заходите, садитесь, – он вдруг звучно захохотал: – Мне ее честность, знаете ли, один раз сильно боком вышла.

– Как это – боком? – оглянувшись, Тихомиров осторожно опустился на краешек стула.

– А вот так. Ко мне тут должен был ревизор подойти, а мне еще кое-что проверить нужно было – самую малость. Я ее прошу: Тая, я буду у себя в кабинете, но если кто подойдет, то скажи, что я отлучился, минут через сорок буду. Так она и ляпнула: Вадим Сергеевич, говорит, у себя в кабинете, но велел сказать, что минут через сорок будет. Хорошо, ревизор знакомый был, посмеялись только. Я тогда разозлился, сначала вообще ее уволить хотел, думал, что она специально решила напакостить, но потом понял – просто идиотка. Говорят, такая форма идиотизма есть, когда человек даже в малости соврать не может. Хорошо, давайте, я просмотрю ваши бумаги.

– Что ж тут плохого? – хмуро возразил Алексей, протягивая ему толстую папку. – Многие люди не любят врать.

 Листая и просматривая бумаги, заведующий продолжал говорить:

– Да нет, с одной стороны и хорошо, что честная, – можно все деньги на открытое место положить, и знаешь, что не возьмет. Ладно, работает – я уж ее и не трогаю. Единственно что – мужчин не переносит. Ее, говорят, когда-то изнасиловали, так теперь, если кто-то дотронется, так сразу истерику закатывает. Я уж грузчиков предупреждаю, кто товар разгружает, чтобы не трогали – крику не оберешься. А то ребята на погрузке все больше молодые, могут и по заду хлопнуть, и ущипнуть. Баба-то она из себя симпатичная, по виду не скажешь, что дура. Что ж, все бумаги в порядке, – он закрыл папку и провел по ней ладонью, – я завтра подпишу в бухгалтерии. Куда вам их подвезти?

– А сегодня нельзя все закончить? А то я ведь завтра уезжаю.

– Сегодня? – заведующий сморщил лоб. – Сегодня мне скоро товар должны подвезти, я не смогу отлучиться. Разве только вы сами сходите в бухгалтерию и подпишите – тут не очень далеко, на Юлиуса Фучика.

 Алексей тяжело вздохнул.

– Нет, это я, наверное, не найду – я пока вас тут искал, с меня семь потов сошло.

– Да не беда, Тайка вас проводит. Тая! – крикнул он в полный голос.

 Она прибежала босиком – скинула у порога сапоги, чтобы не нанести внутрь грязи.

– Что Вадим Сергеевич? – лицо было виноватое – наверное, ожидала, что ей опять за что-то устроят разнос.

– Проводишь человека до бухгалтерии, покажешь куда идти, а то заблудится. Потом можешь идти домой – утром пораньше придешь и уберешь.

 Без телогрейки, в стареньком, но ладно сидевшем на ней пальтишке и пуховом беретике она неожиданно оказалась очень хорошенькой и почему-то напомнила Алексею юную Досю с фотографии.

– Спасибо, что проводили, – ласково сказал он, прощаясь с ней у дверей бухгалтерии, – до свидания, идите отдыхать.

 Но Тая отдыхать не пошла. Когда минут через сорок Алексей, покончив с делами, вышел на улицу, от стены дома отделилась маленькая фигурка и робко дотронулась до его рукава.

– Пойдемте, провожу.

– Тая! – удивленно воскликнул он. – Что вы здесь делаете? Я же сказал, чтобы домой шли.

– Проводить хочу – чтобы не заблудились.

 Алексей взглянул на небо. Солнце спряталось за тусклой серой пеленой, моросило что-то непонятное – то ли мокрый снег, то ли дождь.

– Давайте, Тая, я лучше вас сам до дома доведу, а потом вы мне покажете дорогу, и я пойду. Вы далеко живете?

– Нет, близко.

 Она жила в большом доме, построенном, судя по планировке, в сталинские времена. Алексей сам не мог понять, что на него нашло – прощаясь, он взял покрасневшую от холода маленькую натруженную руку и поднес к губам.

– До свидания, Таенька, и чтобы все у вас в жизни хорошо сложилось.

 Ее вдруг начало трясти, и Алексей испугался – не надо было брать ее за руку, говорил же заведующий, что ей страшно, когда до нее дотрагиваются.

 Неожиданно пальцы ее вцепились ему в рукав, потянули в подъезд.

– Пойдемте! Пойдемте!

– Куда? Зачем? – испугавшись и не решаясь ее оттолкнуть, он плелся следом за женщиной.

– У меня обед есть, я вас покормлю.

 У нее была симпатичная однокомнатная квартирка – не очень большая, но очень чистая и со всеми удобствами. Усадив гостя за стол, Тая побежала на кухню, потом в ванную. Она с таким счастливым видом хлопотала и носилась по всему дому, что Алексей не решился отказаться от тарелки густого борща с мясом, который оказался исключительно вкусным.

– Спасибо вам, Тая, – ласково сказал он, – я давно так не ел.

 Лицо Таи внезапно расцвело белозубой улыбкой, превратившей ее в настоящую красавицу.

– Вкусно, да?

– Да, спасибо большое. В следующий раз увидимся – я вас в ресторан свожу. А сейчас мне уже идти пора, и вам отдохнуть надо, я мешаю.

 «Господи, какое лицо! Для него нужна особая модель стрижки»

 Внезапно Тая вновь мелко затряслась, глаза ее стали огромными, налились слезами и, вцепившись в Алексея обеими руками, она отчаянно запричитала:

– Не уходи, миленький мой, хорошенький мой! Кормить буду, стирать буду! Только не уходи!

– Тая, да вы что! Нет, так нельзя, я ведь в Москве только проездом, я… у меня билет на завтра.

 Не зная, куда деться, он отводил глаза и бормотал все самое нелепое, что только могло прийти в голову.

– Ждать буду! – из груди ее вырвалось горькое рыдание. – Тебя одного буду ждать, другого никого не хочу! Тебя одного! – закрыв глаза, она стащила с себя блузку, оголив красивую полную грудь. – Вот! Без тебя жить не буду!

 И столько страсти было в движениях и взгляде этой молодой, забитой жизнью женщины, что на миг у Алексея туманом застило сознание – так он, во всяком случае, решил, когда позже пришел в себя, лежа обнаженным рядом с Таей. Ну, а потом терять уже было нечего, и снова она прижималась к нему своим горячим, ждущим ласки телом.

 За окном стемнело, где-то за стеной радио отыграло полуночный гимн Советского Союза, и Алексей понял, что нынче ему до своей гостиницы уже не добраться. Счастливо напевая что-то себе под нос, Тая набросила халат и побежала на кухню. Алексей полежал немного, потом оделся и пошел следом – стоя у плиты, она жарила гренки, и аппетитный аромат их приятно щекотал нос.

– Сладкие, кушай, – ее глаза лучились счастьем, – Вадим Сергеевич у нас всем сахару выдал и масла.

 Алексей внезапно ощутил безумный голод и, не раздумывая, уселся за стол. Гренки таяли во рту – Тая, как он уже понял, была мастерицей готовить.

– Очень вкусные гренки, Таюша. Что ты мне все подкладываешь, а сама не ешь?

– Кушай, кушай, – подперев щеку, она влюблено смотрела, как он ест, – я еще сделаю, хочешь?

– Не надо я уже сыт, лучше расскажи мне что-нибудь.

– Что рассказать?

– О себе расскажи. У тебя есть родные или ты одна живешь?

 И молодая женщина послушно начала рассказывать бесхитростную историю своей жизни…

 …С тех пор, как Тая пошла в первый класс, к ней прилепилось прозвище «идиотка». Доведенная до отчаяния ее неспособностью запомнить хотя бы одну из букв алфавита, учительница стонала:

 «Да что же это? Неужели ты полная идиотка?»

 Бойкий и сметливый Дима Потапов, сидевший с Таей за одной партой, постоянно отбирал у нее цветные карандаши и ластики, потому что свои терял. Не силой отбирал, а просто говорил:

 «Дай сюда, идиотка»

 И Тая послушно отдавала ему свои вещи, хотя потом в дневнике ее появлялась грозная запись:

«Уважаемые родители, примите меры! Ваша дочь опять не готова к уроку – нет ни карандашей, ни ластика!»

 Возмущенная мать задавала девочке хорошую трепку и требовала объяснений, но дочь, опустив голову, молчала, лишь на кончиках ресниц ее трепетали прозрачные слезинки. Если отец возвращался с работы трезвым, то не обращал на них внимания – молча ел и садился смотреть телевизор. Однако это случалось крайне редко, а пьяным, он багровел и набрасывался на мать.

 «Не трогай ребенка, стерва! Убью!»

 Жена немедленно обращала на него гнев, предназначенный для дочери.

 «Скотина, опять налакался! Всю жизнь мне изуродовал, сволочь! Ты что обещал, когда женился, а? Обещал, что в рот больше не возьмешь!»

 «Сука!»

 О Тае тут же забывали. Родители на повышенных тонах выясняли всю подноготную своих отношений, и продолжалось это, как правило, достаточно долго. Не дожидаясь окончания перебранки и не обращая внимания на крики и ругань, девочка начинала заниматься своими повседневными делами – мыла полы на кухне, выносила мусор, ела и укладывалась спать на своем диванчике в углу комнаты. Ночью ее будили странные звуки, доносившиеся с кровати родителей. Спрятавшись под одеялом, она со страхом прислушивалась к стонам матери и довольному кряхтению отца, с губ которого время от времени слетали нехорошие слова. Но теперь слова эти звучали не грубо, как во время давешней ссоры, а ласково, даже нежно. Когда звуки стихали, и отец начинал громко храпеть, девочка успокаивалась и засыпала.

 После первого класса Таю оставили на второй год – она так и не научилась складывать из букв слоги и считать в пределах десяти. Матери деликатно посоветовали перевести дочку в спецшколу, но та встала на дыбы.

 «Своих детей переводите! А что не читает, так это потому, что учить надо нормально, смотрите, как она пишет!»

 Действительно, любимым занятием Таи в школе было перерисовывать из ученической прописи буквы – прочесть написанное она не могла, но получалось у нее очень красиво и аккуратно. В конце концов, учителя устали спорить, Таю оставили в покое, и до седьмого класса она в школе тем и занималась – переписывала тексты и перерисовывала картинки. За это ей ставили тройки по всем предметам, переводя из класса в класс. Возможно, переписывание чем-то и помогло – к концу седьмого класса девочка с грехом пополам научилась читать и кое-как складывать однозначные числа. Самое странное при этом, что, расплачиваясь в магазине, Тая всегда знала до копейки, сколько сдачи ей должны дать. Если ее пытались надуть, она ничего не говорила, не спорила, но и не уходила – стояла рядом с кассой до тех пор, пока у кассирши не сдавали нервы.

 «Чего стоишь? Дай, пересчитаю, сколько тебе сдала, – она пересчитывала, добавляла недоданное, кидала девочке деньги: – На, все тут правильно! Бери и не мозоль мне больше глаза»

 После седьмого класса, когда Тае минуло пятнадцать, мать забрала ее из школы и попыталась определить в ПТУ от своего завода, но там только руками замахали – разве такую выучишь на машине работать! Покалечится или других покалечит.

 Спустя месяц после этого случилось несчастье – отец Таи, ремонтируя на заводе станок, забыл отключить высокое напряжение. Его убило на месте, но компенсацию семье завод выплачивать отказался – экспертиза обнаружила в крови погибшего алкоголь. Чтобы похоронить мужа и устроить поминки «не хуже, чем у людей», матери пришлось залезть в долги. Вскоре она начала прихварывать, и одна из подруг посоветовала:

 «Тайку пристроить надо, чтоб работала, а не бездельничала, а то одной тебе не выкрутиться»

 «Да куда пристроишь? В пятнадцать лет на работу не примут, учиться ее, бестолковую, тоже никуда не берут. Да она и не бездельничает – я с работы прихожу, а дома все чисто, обед готов, белье постирано»

 «Я и говорю: сходит, уберет у кого-нибудь – вот тебе и деньги. Сейчас некоторые, если уборку делать, с фирмы «Заря» девочек приглашает, но многие есть, кто боится их в дом пускать – мало ли, они там все лимитчицы. А Тайку твою в нашем районе знают – девочка хорошая, чужого не возьмет»

 Так Тая стала убирать чужие квартиры. Среди ее постоянных клиентов были научные сотрудники Потаповы – родители того самого Димки Потапова, который в первом классе отбирал у нее ластики и карандаши. За последний год он вытянулся, возмужал и при встрече с Таей его веселый взгляд смотрел прямо сквозь нее – будто она была абсолютно прозрачной пустотой.

 В начале сентября Потаповы-старшие уехали на Черное море. Без них Тая приходила три раза в неделю – прибрать, постирать и приготовить обед для Димы и его старшего брата-студента. Она старалась прийти и закончить все дела с утра пораньше, пока ребята были на занятиях – Потапова оставила ей свои ключи. Но однажды Дима пришел из школы очень рано – как раз тогда, когда Тая, стоя на табуретке, протирала люстру. Он швырнул сумку, постоял на пороге комнаты, а потом, воровато оглянувшись, приблизился к занятой своей работой девочке и сунул руку ей между ног.

 От неожиданности она вскрикнула.

 «Тихо, не ори!»

 Дима стащил ее с табуретки, бросил на диван и задрал полу старенького халатика. Перепуганная Тая не сопротивлялась – закричала только тогда, когда почувствовала жгучую боль между ног.

 «Больно, не надо!»

 Дима зажал ей рот. Наконец он поднялся и, удовлетворенно глядя на плачущую девочку, начал было застегивать брюки, но поморщился, заметив на них пятнышко крови.

 «Кончай реветь, идиотка, – сказал он, – ничего с тобой не случилось, сейчас все пройдет. Иди, вымойся в ванной и никому ничего не рассказывай – даже матери. Ясно? А брюки мои прямо сейчас застирай, чтобы пятна не осталось»

 Тая кивнула и, стараясь сдерживать слезы, послушно поплелась в ванную.

 Постепенно она забывала о случившемся. Возможно, совсем забыла бы, но спустя две недели Дима, вернувшись из школы с приятелем, суровым голосом позвал Таю к себе в комнату:

 «Тая, протри у меня пыль – смотри, сколько на шкафу»

 Она робко вошла с тряпкой и вся напряглась, каким-то шестым чувством почуяв недоброе. Дима вдруг оказался за ее спиной и, стиснув сзади локти, подтолкнул к приятелю.

 «Давай, я ее подержу, а ты раздевай. Да не бойся, она никому ничего не скажет – она же идиотка, ни черта ни понимает»

 Тая взвизгнула – так неожиданно и пронзительно, что он на миг ослабил хватку. Вывернувшись из его рук, она выбежала из комнаты и заперлась в ванной. Дима стучал, ругался, уговаривал, грозил выломать дверь – Тая не отвечала. Она вышла лишь тогда, когда вернулся из института брат-студент. Зашла к нему в комнату и, потупившись, сказала:

 «Я у вас не буду работать, вы извините»

 Мать, узнав, рассердилась.

 «Идиотка, ты что фокусничаешь? Потаповы семьдесят пять рублей в месяц платят!»

 Однако заставить дочь вернуться в тот дом она так и смогла. Не объясняя причины своего отказа, Тая смотрела в пол и упрямо мотала головой.

 «Не пойду к ним»

 Вскоре мать совсем расхворалась. Врачи поставили диагноз «рак», и через полтора года ее не стало. Друзья позаботились о Тае – устроили на завод уборщицей. Когда ей исполнилось восемнадцать, она неожиданно расцвела и похорошела. Вскоре у нее появился кавалер – добродушный фрезеровщик Саша Кузьмин во всеуслышание заявлял:

 «А что, я, может, на ней и женюсь. От жены, я считаю, особого ума и не надо – была бы честная, да хозяйственная, мне не нужна какая-нибудь сучка вертлявая. И чтоб не очень много болтала. Вон все наши бабы заводские – целые дни собачатся. А Тайка тихая, никогда слова плохого никому не скажет»

 Тае он не нравился, она вся сжималась при его прикосновении, но подруги матери в один голос твердили:

 «Повезло тебе! Саша хороший парень – непьющий, порядочный. Ты судьбу должна благодарить – за него любая побежит, а он, видишь, тебя выбрал»

 Сбитая с толку, Тая не посмела возразить, когда в один прекрасный день Кузьмин объявил:

 «Завтра идем в ЗАГС, готовь паспорт»

 Подруги матери захлопотали, засуетились, заспорили. Спорили обо всем – где отметить событие, что подарить молодым, какой цвет больше подойдет для свадебного платья, где купить кольца. В конце концов, решили, что лучше будет накрыть столы в большой заводской столовой, купить в подарок стиральную машину от профсоюза и чайный сервиз от друзей. Что касается платья, то все единодушно сошлись на бледно-голубом цвете, а насчет колец Кузьмин обещал подсуетиться сам – приятель из Бурятии, где золото было намного дешевле, обещал привезти ему несколько образцов на выбор.

 За неделю до назначенного дня бракосочетания счастливый жених поздно вечером ввалился к Тае и достал коробочку, в которой лежали несколько массивных золотых колец:

 «Выбирай, Таюха»

 Она только что вышла из ванной и, стыдясь обмотанного вокруг головы полотенца, застенчиво смотрела в пол.

 «Не знаю я»

 «Чего не знаешь – выбирай. Какое выберешь, с тем и будешь жить»

 Он сам примерил ей несколько колец, остановил выбор на одном. Полюбовался – широкий ободок делал руку Таи тоньше и изящней. От его движений полы банного халата девушки слегка распахнулись, мелькнула молочно-белая кожа выше колен. Лицо ее вспыхнуло:

 «Ой!»

 Она поспешно прикрылась, но его горячая рука легла на ее круглое бедро, и взгляд стал тяжелым, а голос внезапно охрип.

 «Ты… это… не бойся. Мы же все равно скоро поженимся»

 Легко подняв Таю на руки, Саша понес ее на кровать. Охваченная ужасом девушка пыталась вырваться, из груди у нее вырвался отчаянный крик:

 «Нет! Не трогай! Не хочу с тобой!»

 Почувствовав себя оскорбленным, он отступил.

 «Что ты кричишь?»

 Она всхлипнула.

 «Боюсь»

 «Я что – насильник? Я тебя в жены беру, у тебя на руке кольцо. Не нравлюсь – уйду к чертовой матери. Так да или нет?»

 Тая растерялась – что скажут подруги матери, если он уйдет? Она поникла и покорно прошептала:

 «Да»

 Когда Кузьмин ее выпустил, лицо его было искажено гневом.

 «Так вот, почему ты так ерепенилась – было, что скрывать. Или ты меня дураком решила выставить? Идиотка несчастная»

 Он шагнул было к двери, но потом вспомнил – вернулся, сорвал с ее пальца кольцо и вышел, не сказав более ни слова. На следующий день весь завод был потрясен новостью: свадьбы не будет. Тая не очень поняла, что привело ее суженого в такую ярость, но почувствовала сильнейшее облегчение.

 Сам Кузьмин не собирался скрывать причину – скоро об этом знал весь завод. О Тае пошли сплетни. Парни, встречая ее в цеху и коридорах, отпускали двусмысленные шуточки, иногда обманом пытались завести в темный угол и потискать. Она с криком убегала и вскоре стала бояться мужчин, как огня. В конце концов, подруга матери посоветовала ей уволиться и устроила уборщицей на склад к своему родственнику Вадиму Сергеевичу. Тот был человек серьезный, семейный и, в общем-то, неплохой, хотя и грубоватый. Таю постоянно бранил, но не приставал и грузчикам не позволял ее лапать. И вот уже десятый год, как она на этом складе, хотя в снежное время бывает нелегко, потому что приходится работать и за дворника, и за уборщицу…

 Конечно, в интерпретации Таи рассказ звучал иначе, и речь ее часто становилась бестолкова и несвязна, но Алексей понял то, что она не сумела высказать словами. Неожиданная мысль пришла ему в голову и смутила настолько, что на миг он растерялся.

– Тая, скажи – мы вот с тобой сегодня много раз были вместе. А ты предохранялась?

– Как это? Я не знаю.

 Наивное недоумение во взгляде Таи заставило Алексея виновато вздохнуть.

– Да нет, ничего, все хорошо, милая. А когда у тебя должны быть…

 Краска залила ее лицо и шею:

– А зачем это тебе?

 В конце концов, ему все же удалось уговорить ее сказать – отвернувшись в сторону, она смущенно назвала день.

– Ладно, – он весело повернул ее к себе, чмокнул в кончик носа, поцеловал в губы, – буду знать. Когда поеду из Парижа – зайду к тебе, расскажешь, все ли в порядке.

 Лицо девушки просияло и вновь поразило его своей красотой.

– Обед тебе сделаю, – проворковала она и погладила его по щеке, – постираю. Вечером я никуда не хожу, ждать буду.

 Москва проводила Алексея мокрым снегом, а в Париже бушевала весна.

– Сейчас здесь самое лучшее время года, – весело сказал ему Самсонов, просматривая доставленные из Москвы документы, – зимой слякоть, а летом, случается, такая жара, что не продохнешь. Обожаю Париж весной!

 Они сидели в залитом солнцем номере Алексея. Номер был большой, со всеми удобствами, к уютной спальне примыкал маленький кабинет с письменным столом и широким диваном.

– Я здесь что, один буду жить или как? – Алексей неуверенно покосился на диван. – Дорого, наверное – на одного две комнаты и туалет с ванной. Может, подселить кого на диван?

– Разумеется, один, оставьте свои советские замашки, здесь Европа. У меня на другом этаже точно такой же номер. Фирма за все платит, так что успокойтесь. Я вам оставлю проспекты – подберете оборудование для салона, маникюрного и косметического кабинетов. Краски там, шампуни, фены – я в этом не разбираюсь, вам лучше знать. Не стесняйтесь в средствах – мы сейчас имеем возможность заказать все самое лучшее, так что не упускайте шанс.

– Здесь все по-французски, – листая проспекты, смущенно возразил Алексей.

– Просмотрите рисунки, а попозже к вам зайдет переводчик – все, что нужно, он вам переведет, а потом поездит с вами по городу, покажет Париж. Кстати, я открыл счет на ваше имя в одном из парижских банков – возьмите кредитую карту и походите по магазинам. Кроме того, вы должны выбрать подарок для себя лично – фирма хочет сделать вам презент на ваш юбилей.

– Юбилей?!

– Вам скоро исполнится сорок, вы забыли?

– Ах, да, даже и забыл. Но ведь и вам тоже – вы ведь, как и я, с пятьдесят первого.

 Самсонов нахмурился.

– Да, но кроме вас об этом никто не знает – для всех мой сорокалетний юбилей давно миновал.

– Но ваша семья…

– Кто будет отмечать юбилей давно умершего человека? – внезапно лицо его разгладилось, глаза вспыхнули, и он слегка подался вперед к Алексею. – Знаете, вам одному я могу об этом сказать: я видел своих детей, даже говорил с ними.

– Видели своих детей? Неужели? – в голосе Алексея звучала искренняя радость. – Так вы им сказались, они все знают?

– Нет, что вы – один знакомый по моей просьбе пригласил их в ресторан, мы посидели, побеседовали. Знаете, я был потрясен – сыну ведь было всего десять, когда… А теперь он оканчивает университет, увлечен математикой и физикой. Правда, на девчонок не смотрит и утверждает, что любовь и прочее – ерунда, недостойная настоящего ученого.

 Алексей негромко засмеялся.

– И сколько же ему?

– Двадцать один.

– Еще совсем ребенок. Ничего, придет время – влюбится. Главное, чтобы хорошую девушку встретить.

– А дочки какие большие! – светясь радостью, продолжал Самсонов. – Я ведь, помню, сам им косички заплетал, а теперь им уже по семнадцать, красавицы! У одной даже приятель есть – тоже с ней был в ресторане. Хороший парень, мне понравился.

– А вторая?

– Вторая серьезная, собирается стать врачом. Мы с ней весь вечер танцевали, беседовали обо всем на свете.

– Смотрите, чтобы не влюбилась в вас, – пошутил Тихомиров, – вы ведь молодой, красивый, элегантный – закружите голову собственной дочке.

 Самсонов смутился.

– Знаете, возможно, вы правы – я, кажется, сделал глупость. Перед отъездом в Париж страшно захотелось еще раз кого-нибудь из них увидеть – подъехал к выходу метро, из которого они обычно выходят, и стал ждать. Тут ее и увидел – она провожала своего двоюродного брата. Потом пошла, а я подъехал, пригласил сесть в машину. Часа полтора, наверное, катались по городу и общались. Знаете, такая умница, такая замечательная девочка, у меня просто сил не было с ней расстаться – поверите, на поездку в Париж хотел плюнуть! Но мне под конец тоже показалось, что я пробудил в ней не дочерний интерес – хотела даже, чтобы я ее поцеловал, губки подставила. Конечно, поцеловал – в лобик и в щечку.

 Алексей покачал головой.

– Тогда вам уже по-другому нельзя – или признаться им, или вообще больше туда не показываться. У девчонок ведь как – вобьет себе в голову, что кто-то ей нравится, и начинает ночами замки строить. А если этот человек целоваться с ней не хочет, отстраняется, так сразу мысли: «Почему? Значит, я ему противна. А вдруг я не такая, как все?» И прочее. Особенно у серьезных так бывает. У меня одна дама стриглась, психолог, так она рассказывала, что это называется «комплекс». Говорит, потом время, конечно, лечит, но след на всю жизнь может остаться.

 Побледнев, Самсонов вскочил и в волнении заходил по комнате.

– Вы правы, тысячу раз правы! – воскликнул он. – Надо взять себя в руки, больше я к ним не покажусь, не позвоню, даже близко не подойду! Конец! Я умер и должен себя вести, как подобает мертвым.

– По мне, так лучше бы признались – со спокойной душой расцеловали бы дочек, с сыном о жизни поговорили. У вас ведь еще двое деток есть?

 Стиснув зубы, Самсонов покачал головой и бессильно упал в кресло.

– Те уже не мои, – глухо произнес он, – они носят фамилию другого человека, зовут его папой. Он воспитывает их, любит, как родных детей, и никто никогда не скажет им правды. Но эти трое… Мы с ними сидели в ресторане, беседовали. Сын в разговоре о чем-то вдруг вспомнил: «Еще папа тогда был жив». Они помнят меня!

– А жена ваша с ними живет?

– Нет, они с мужем в Ленинграде – воспитывают сыновей.

– Тогда вы можете ей и не объявляться, чтобы не встревожить, только детям скажитесь. Детки ваши уже взрослые, вы с ними все можете решить промеж собой, они поймут.

– Знаете, воскресать, как и умирать, не очень-то легко.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Из хроник Носителей Разума

 В шестой раз после Катастрофы Планета начала обходить греющую ее Звезду и прошла уже одну треть полной траектории. Система прогнозирования указывает: именно то, что Носители Разума считали величайшей удачей эксперимента первобытных Выживших, может явиться препятствием к осуществлению наших замыслов.

 Разумные Материки, слившиеся до Катастрофы с Носителями Разума, могут нам помешать, и они же способны помочь, создав жесткую систему причинно-следственных связей, которая устранит препятствие. Если оно не будет устранено до того, как в шестой раз замкнется траектория,, Носители Разума никогда не овладеют Планетой.

 Ранним утром девятнадцатого августа Самсонов приехал к Алексею домой. Пройдя в бывшую комнату Феодосии Федоровны и усевшись на диван напротив портрета юной Доси с метелочкой, он спросил:

– Вы не хотите совершить маленький вояж?

 Разбуженный его визитом Алексей запахнул наспех наброшенный халат и, присев на краешек стула, растерянно похлопал сонными глазами.

– Я как-то не совсем… Что-то случилось?

– Вы что, радио не слушаете?

– Да я как-то с утра не включаю – у соседей за стеной маленький ребенок, и…

 Не дав ему договорить, Самсонов прибавил звук висевшего на стене маленького приемника. Ошеломленный Алексей слушал речь вице-президента Янаева:

 «В тяжкий, критический для судеб Отечества и наших народов час обращаемся мы к вам! Над нашей великой Родиной нависла смертельная опасность! Начатая по инициативе Горбачева политика реформ, задуманная как средство обеспечения динамичного развития страны и демократизации общественной жизни, в силу ряда причин зашла в тупик. На смену первоначальному энтузиазму и надеждам пришли безверие, апатия и отчаяние. Власть на всех уровнях потеряла доверие населения. …Растоптаны результаты общенационального референдума о единстве Отечества. Циничная спекуляция на национальных чувствах — лишь ширма для удовлетворения амбиций…

 Сегодня те, кто по существу ведет дело к свержению конституционного строя, должны ответить перед матерями и отцами за гибель многих сотен жертв межнациональных конфликтов. На их совести искалеченные судьбы более полумиллиона беженцев. Из-за них потеряли покой и радость жизни десятки миллионов советских людей, еще вчера живших в единой семье, а сегодня оказавшихся в собственном доме изгоями…

 Война законов и поощрение центробежных тенденций обернулись разрушением единого народнохозяйственного механизма, складывавшегося десятилетиями. Результатом стали резкое падение уровня жизни подавляющего большинства советских людей, расцвет спекуляции и теневой экономики…

 Государственный комитет по чрезвычайному положению СССР полностью отдает себе отчет в глубине поразившего нашу страну кризиса, он принимает на себя ответственность за судьбу Родины и преисполнен решимости принять самые серьезные меры по скорейшему выводу государства и общества из кризиса…

 Мы очистим улицы наших городов от преступных элементов, положим конец произволу расхитителей народного добра…»

 Когда речь была окончена, и из репродуктора полилась тихая музыка, Самсонов выключил радио.

– Теперь вам все понятно? – выразительно приподняв бровь, он посмотрел на Алексея.

– И ведь правильно-то как говорит, – рассудительно сказал тот, – руками и ногами бы подписался. Говорят, Горбачев заболел, а помните ведь, как с Хрущевым было – тоже сказали, что по состоянию здоровья, хотя никто не поверил, конечно. Я тогда в школу шел, меня пацан из соседнего подъезда встречает: «Леха, слышал, что Хрущева сняли?» И побежали мы перед занятиями в соседний киоск газеты покупать, даже на урок опоздали. Так что, выходит, у нас нынче смена власти?

– Больше похоже на переворот – в Москву вводят танки.

– Дожили! Для чего танки-то? Народ у нас послушный, хоть и любит покричать, а ведь раззадорить людей – все может случиться.

– Знаете, Алексей, чем больше я пытаюсь во все это вникнуть, тем больше убеждаюсь, что творится величайшая нелепость. Но одну фразу из речи вы, видимо, упустили – ту, где говорится о преступных элементах и расхитителях народного добра. Предупреждаю: если начнутся массовые чистки, то первым попадете под эту категорию именно вы.

– Я?!

– Разумеется, – хмыкнув, подтвердил Самсонов, – ведь официально вы являетесь директором кооператива – комбината бытовых услуг. Если вскроются некоторые сделки, которые были проведены через ваш комбинат и за вашей подписью, то… Не хочу вас пугать, но расстрельная статья за хищение в особо крупных размерах еще действует.

 Побледнев, Алексей покачнулся и вцепился пальцами в край стола.

– Я бы вообще только салоном занимался и стриг людей, – жалобно залепетал он, – но я ведь тоже не каменный. Старые клиенты просят, есть еще и такие, что у бабушки моей стриглись – как я могу отказать? Да и кто виноват, что в магазинах по полгода талоны не отоваривают?

– Погодите, причем здесь талоны? – на лице Самсонова было написано совершенно искреннее недоумение.

– Как это «причем»? В магазинах пусто, а у нас на складе морозильники забиты – для ресторанов и кафе всегда все, пожалуйста, Володин в миг без отказа доставляет. Вот я и решил – для клиентов, что у меня стригутся, со склада на комбинате я мясо по два двадцать отпускаю, а масло по три сорок. Жалко же с людей драть – там ведь и многодетные есть, и пенсионеры. Зато, если свадьбу или банкет кто заказывает, я им, наоборот, на все цену завышаю, поэтому до сих пор у меня концы с концами и сходились. Матушка моя ведь в торговле работала, я с детства наслышан, как такое делается – она всегда говорила, что если уж человек решил торжество устроить, то мелочиться и копейки считать не станет. Но вчера вечером я последнее мясо по госцене распродал, потому что нынче богатый клиент должен был предварительный заказ на свадьбу оплатить, а Володин свежий завоз сделать. Но теперь какая свадьба, какой завоз! Так что на сей момент у меня по деньгам крупная недостача. Расстреливайте, виноват.

 С минуту Самсонов смотрел на него круглыми от изумления глазами, потом, откинувшись на спинку стула, начал безудержно хохотать.

– Простите, Алексей, – наконец-таки сумел он выговорить, вытирая слезы смеха, – я всегда считал вас человеком искусства, но не предполагал, что вы, к тому же, еще и Робин Гуд. Однако, да будет вам известно, через ваш комбинат проходят гораздо более крупные аферы, чем ваши интимные делишки с клиентами. Не буду сейчас вдаваться в подробности, но отвечать за все придется именно вам.

– Почему меня об этом не предупредили? – с укором спросил Алексей.

– Зачем? Вам ведь с самого начала было понятно, что я собираюсь использовать этот кооператив для некоторых своих, скажем, комбинаций. Это вас абсолютно не касалось, от вас требовалась только подпись, за это вам хорошо платили. Однако в такой ситуации подставлять вас я не желаю, поэтому предлагаю исчезнуть.

– Спасибо вам огромное за такую заботу. И куда же я должен ехать?

 Самсонов сделал вид, что не заметил иронии, прозвучавшей в голосе Алексея.

– Пока все аэропорты открыты, – невозмутимо ответил он, – хотя мне это не совсем понятно. Если они ввели чрезвычайное положение, то почему не перекрыли границы? Закрывают газеты, а «Эхо Москвы» вещает вовсю, и никто его не глушит. Так что пока самолеты летают, но никто не знает, что произойдет позже. Через час будете в Москве, оттуда вас переправят в Швейцарию, а там встретят и обустроят, я уже отдал распоряжение.

– Заграницу? Нет, что вы, как я могу? Я ведь и брата своего, как вы сами советовали, на комбинате устроил работать, вдруг с него за меня спрос будет? Сам комбинат-то теперь закроют?

– Ваш брат всего лишь электрик, какой с него спрос, не смешите, пожалуйста! Комбинат же, думаю, в ближайшие день-два работать не будет, а там дальше – посмотрим по ситуации. Мне вообще кажется, что все не так уж страшно, но раз я вас в это втянул и не предупредил, как вы меня упрекнули, то должен на сто процентов обеспечить вашу безопасность, так что собирайтесь.

 Алексею стало неловко.

– Да нет, это я уж сгоряча сказал – чего мне вас упрекать, у меня своя голова есть. Однако уехать заграницу мне сейчас никак нельзя – ведь если что, так и вернусь нескоро, а в Москве есть одна женщина… Короче, моя была оплошка, – сконфужено признался он, – но теперь уж ничего не поделаешь – шестой месяц пошел. Думал даже расписаться и сюда ее привезти, а теперь, видите, как получается. Но в любом случае мне ее, Таю мою, оставить сейчас в таком положении нельзя – у нее на свете кроме меня ни одной души.

 Взгляд Самсонова затуманился грустью.

– Я не знал, простите. Все равно – уезжайте. Я о ней позабочусь, даю слово.

– Нет, – Алексей сказал это очень мягко, но твердо, – Тая моя, видите ли, немного не от мира сего. Ее многие обижали в жизни, поэтому она всех боится и никому не верит – кроме меня, – смех его зазвенел нежно и немного смущенно, – не знаю уж, чем я удостоился. Знаете, что я сделаю – раз вы говорите, что мне тюрьма светит, то поеду-ка я пока к Тае и у нее отсижусь. Москва велика, кому там до меня будет дело – своих расхитителей, небось, за перестройку накопилось.

 Самсонов вздохнул.

– Ладно, я вижу, что вас не переубедишь. Летите в Москву и сидите там у своей Таи – носа никуда не высовывайте. Единственно, о чем я хотел вас просить… – внезапно он запнулся, потом прикрыл глаза и качнул головой, – хотя нет, не надо.

 Алексей мягко коснулся его руки.

– Как ваши дети – вы знаете?

– Нет, – из груди Самсонова вырвался тяжелый вздох, – после нашего с вами разговора я решил не вмешиваться в их жизнь – ничего хорошего это не даст. Решил, что мне не следует их видеть, с ними разговаривать – даже по телефону. Не следует о них думать, даже знать о них ничего не следует. Но сейчас мне вдруг стало тревожно – «Эхо Москвы» сообщило, что Ельцин едет в Москву, у «Белого дома» начал собираться народ. Наверняка будут беспорядки, а ведь молодые всегда первыми везде лезут.

– А знаете, что, – неожиданно предложил Алексей, – давайте, я к ним зайду. Посмотрю, как живут, поговорю, если надо.

– Да ведь вы боитесь чужих мест, – рассмеявшись, возразил Самсонов, – помните, как в Париже ударились в панику, когда заблудились на Вандомской площади?

– Ничего, как-нибудь. Говорите адрес.

– И как же вы им представитесь?

– Как есть, так и представлюсь – что я друг их отца. Покойного отца, раз уж вы так решили.

– Вы не знаете ни моего настоящего имени, ни фамилии…

– А вы мне их скажете. Скажете ведь? – Алексей спокойно посмотрел Самсонову в глаза, и тот опустил голову.

– Скажу, – глухо произнес он. – Я мог бы предоставить в ваше распоряжение одну из наших машин в Москве, но у вас ведь нет прав, а мне не хочется, чтобы кто-то из водителей знал…

– И не надо, я на метро доберусь. Метро там далеко?

– Когда мы только переехали, было далеко, но в восемьдесят седьмом открыли новую ветку. «Теплый Стан» в двух шагах от нашего… от их дома.

– Доберусь, у людей спрошу, в крайнем случае. Но если вдруг что…

 Их глаза встретились, Самсонов кивнул.

– Я позабочусь о вашей Тае, не тревожьтесь.

 Самолет прибыл в Москву по расписанию. По дороге из Домодедова до метро «Парк Культуры» Алексей и остальные пассажиры экспресса слушали включенное на полную мощь радио, оторопело переглядывались, но комментировать услышанное не решались. В метро же люди вели себя раскованней, двое мужчин, стоявших вплотную к Алексею, весело обсуждали текущие события прямо у него под ухом, сквозь стук колес поезда до него отчетливо доносились обрывки фраз:

– Слушал «Эхо Москвы», сообщили, что Ельцин приехал в Белый дом, Руцкой и Хасбулатов тоже там. Говорят, народ собирается, к ночи ждут штурма.

– Не будет никакого штурма – Язов и Янаев не решатся устроить побоище в центре Москвы. К тому же говорят, что все танки без боеприпасов.

– Тогда зачем было их вообще вводить? Нет, какую-нибудь провокацию да устроят, и жертвы будут, это я уверен на сто процентов.

– Да уж точно – когда так накалено, без жертв не обойтись.

– С другой стороны, танки пригнали, а на Площади Революции в метро обращение Попова на стенках расклеили, и никто его не снимает – все ходят себе и читают.

– А главный-то наш где? Ни слуху, ни духу.

– Объявили же, что заболел у себя на Форосе.

– Неизвестно, его, может, уже и убрали, кто сейчас что знает?

 Заслушавшись, Алексей чуть не проехал «Белорусскую» – выскочил в последний момент, когда двери уже закрывались. До дома Таи он дошел пешком, и самым странным ему показалось, что Москва жила своей привычной жизнью – троллейбусы и автобусы следовали по обычным маршрутам, толпы приезжих сновали по магазинам, а о политических переменах напоминали лишь выложенные на прилавки киосков газеты с крупными буквами ГКЧП на первой полосе.

 Тая была дома – еще в мае, когда врач подтвердил ее беременность, Алексей велел ей уволиться со склада. Она красивым почерком переписала написанное им заявление «по собственному желанию» и на следующий день понесла Вадиму Сергеевичу.

 С утра его не было. Тая положила заявление ему на стол, а потом, обвязав голову платком и надев халат, принялась за привычную работу. Заведующий появился только после обеда, а когда увидел заявление у себя на столе, был ошеломлен до глубины души и совершенно искренне расстроился. Позвав Таю, он сначала накричал на нее, обозвал неблагодарной идиоткой и велел отнести заявление на помойку, потом пригрозил, а под конец начал уговаривать.

 Тая стояла, молча слушала и спокойно улыбалась – теперь, когда она душой и телом принадлежала Алексею, только его слово имело для нее значение. Увидев, что говорить с ней – только слова бросать на ветер, Вадим Сергеевич плюнул и, поставив на заявлении свою подпись, в сердцах рявкнул:

 «Две недели отработаешь, как миленькая, иначе по статье уволю»

 Однако Алексей, предвидя такую его реакцию, заранее отрепетировал с Таей ответ. И она, вскинув свое похорошевшее за последние месяцы личико, спокойно ответила:

 «Меня уволить нельзя, я жду ребенка. А если не отпускаете сразу, то мне доктор на две недели больничный выпишет»

 Побагровев, как кумач, Вадим Сергеевич махнул рукой и сказал почти жалобно:

 «Раньше не могла предупредить? Где я сейчас уборщицу найду? Ладно, черт с тобой, только инвентарь прямо сейчас сдай, а то обходной лист не подпишу. Все до единого сюда неси, я по списку проверю – веники, скребки, рабочую одежду свою сдавай. Чтобы мне потом днем с огнем по всему складу не рыскать»

 «Хорошо»

 Тая кивнула и, послушно стащив с себя казенные халат и платок, аккуратно повесила их на спинку стула. Вадим Сергеевич глянул на нее и был потрясен – в простеньком легком платьице, привезенном Алексеем из Парижа, молодая женщина была чудо, как хороша. Но сильней всего потрясла его ее стрижка.

 «Тайка, да ты… да ты прямо фотомодель! Что за мужик-то у тебя, где ты его подцепила? Он что, жениться на тебе хочет или как?»

 «Сейчас я ведро и веник принесу, Вадим Сергеевич, – не ответив на его вопрос, сказала она, – а зимний инвентарь в подсобке. Тоже сюда нести?»

 Он расслабленно махнул рукой.

 «Да ладно, не надо ничего, иди домой!»

 С тех пор Тая надолго из дома не отлучалась – ходила к врачу, в магазин и прогуляться. Как раз до прихода Алексея она мыла полы и, открыв дверь, кинулась ему на шею, как была – в переднике, с мокрыми руками. Горячие губы осыпали страстными поцелуями его лицо.

– Алешенька! Люблю, люблю!

– Таенька, птичка моя, как ты тут жила без меня, что делала? Ты извини – не успел предупредить, что приеду.

– Я тебя все равно ждала, пойдем.

 Через десять минут Алексей уже сидел за кухонным столом, наслаждаясь ее стряпней, а Тая, быстро домыв полы, села напротив него в своей излюбленной позе – подперев рукой щеку – и смотрела сияющими глазами.

– Как ты себя чувствуешь, что говорит доктор? – озабоченно спрашивал он.

– Хорошо чувствую, и ребеночек тоже.

– Что ты целый день делаешь?

– Гуляю, в магазин хожу, к доктору хожу. Вчера гречку давали, я два часа в очереди стояла.

– А сегодня с утра ты выходила?

– Ходила – в угловой магазин.

– У вас здесь с утра все было спокойно? Что люди в магазине говорили, ты помнишь?

 Тая озабоченно наморщила лоб, пытаясь вспомнить.

 – Говорили, постное масло после обеда будет – я записалась, у меня пятьдесят шестая очередь. А с утра говядину давали, но я не стала стоять – ты в прошлый раз много привез, еще осталось.

 Весело напевая, она собрала со стола грязную посуду и поставила в раковину. Потом подошла к Алексею сзади и, обняв, приникла к его спине упругой полной грудью. Он поймал ее маленькую руку и прижал к губам.

 Спустя час откуда-то из-за стены донеслись звуки «Лебединого озера», и Алексей внезапно вспомнил, что творится в стране. Оторвавшись от прильнувшей к нему Таи, он выбрался из постели и начал одеваться.

– Ты уезжаешь? – голос ее звучал покорно, но во взгляде затаилась обида.

– Нет, Таенька, я теперь нескоро уеду, но сейчас мне нужно сходить по делам. Хорошо?

 Она сразу расцвела и радостно кивнула.

– Да, хорошо.

 Алексей, уже одетый, присел на краешек кровати и погладил ее по руке.

– Слушай внимательно, что я говорю. Все деньги, что привез, я оставляю у тебя – спрячь подальше. Если вдруг не вернусь, ты их трать, поняла?

 Руки Таи мгновенно вцепились ему в рубашку, глаза испуганно расширились.

– Как? Почему не вернешься? Уедешь?

– Нет, не уеду, но мало ли – время тревожное. Мне сейчас надо съездить в Теплый Стан, но вдруг меня задержат по дороге.

– Задержат, – растерянно повторила она, – почему?

– Да вот так, есть за что. Найдут и заберут, как миленького.

– Алешенька, родной!

 Глаза ее налились слезами, спохватившись, он улыбнулся.

– Не пугайся, Таюша, все будет хорошо. Слушай дальше: если вдруг меня долго не будет, то дашь телеграмму Самсонову Леониду Аркадьевичу. Дай-ка мне мою планшетку, у меня тут записная книжка. Вот – я пишу тебе и кладу здесь на стол. Это очень хороший человек, и он тебе во всем поможет, ты его слушайся, поняла? Да, я твой телефон потерял, запиши мне его опять.

 Тая повертела в руках бумажку с адресом Самсонова и положила обратно на стол, потом погладила планшетку Алексея.

– Красивая!

– Да, – согласился он, – документы в ней летом удобно носить, а то в рубашке карман маленький. Так пиши телефон.

 Красивым крупным почерком Тая написала на вырванном из блокнота листке свой номер телефона, аккуратно сложила бумажку пополам и сунула ему в карман рубашки.

– А то опять потеряешь, – нежно проворковала она, посмотрела на него сияющими глазами и поцеловала в губы.

 Чтобы не заблудиться, Алексей пошел к Кремлю прямо по улице Горького. Ближе к центру в переулках действительно стояли танки, нелепо смотревшиеся на мирных августовских улицах. Вокруг них толпились возбужденные мужчины и женщины, наседая на очумевших танкистов.

– Вы будете в нас стрелять, если прикажут?

– Кому вы подчиняетесь?

 Те отмалчивались – они не очень хорошо понимали, зачем их спозаранку заставили пригнать сюда свои машины, да еще без боеприпасов. На тротуаре топтались потные и усталые солдаты, явно не знавшие, что им делать. Внезапно, получив от кого-то приказ, они попытались перекрыть улицу Горького, но толпа энергичных пожилых женщин немедленно прорвала заслон. Две бойкие тетки тут же взяли в оборот курносого солдатика с едва пробивавшимися над верхней губой усиками.

– Нет, ты скажи, неужели, если тебе прикажут, ты в нас станешь стрелять? Мы ж тебе в матери годимся.

 Паренек сконфуженно крутил своим курносым носом, просил:

– Вы отойдите, а? А то еще заденут вас.

 Алексей, не выдержав, мягко сказал женщинам:

– Отойдите, правда, устал пацан ведь, не видите разве?

 Женщины тут же повернулись к нему, собираясь вступить в дискуссию, но не успели – от Кремля в сторону Белорусского вокзала хлынул поток возбужденных людей, смявших остатки солдатской цепочки. Они мчались, подобно стаду диких буйволов, гулко топоча по мостовой, сметая все на своем пути и дружно скандируя:

– Ельцин! Ельцин!

 Молодая мамаша, стоявшая у обочины дороги, держала за руку сынишку лет шести и громко говорила:

– Запомни, сынок, это исторический день!

 Ее интонации и звучавший в голосе пафос внезапно показались Алексею столь неприятно фальшивыми, что он поспешно отступил от женщины с мальчиком и, развернувшись, зашагал по переулку мимо все также уныло стоявших танков. Ему хотелось лишь одного – поскорее отыскать вход в метро и оказаться подальше от душного безумствующего центра столицы.

 Теплый Стан, в отличие от улицы Горького, жил своей обычной будничной жизнью. Даже газеты в киосках лежали не передовицей кверху, а были свернуты пополам, и от аббревиатуры нового правительства виднелись только две буквы – ЧП Пожилая женщина, у которой Алексей спросил дорогу, жила в том же доме, что Лузгины, и довела его почти до их подъезда. По дороге она рассказала, что у зятя сломалась машина, и из-за этого ей сегодня придется ехать на дачу на электричке, а не ехать нельзя – малина пошла, соседские мальчишки без нее уже все кусты обломали. О политике не говорили – попутчицу Алексея перемены во властных структурах интересовали меньше всего. Возле третьего от конца подъезда она остановилась.

– Мне сюда, а вы дальше пройдите, счастливо вам.

 Дверь квартиры открыл светловолосый парень с цепким взглядом чуть прищуренных голубых глаз. Это никак не мог быть Тимур – Самсонов говорил, что все его дети темноволосы и темноглазы. Смущенно откашлявшись, Алексей поздоровался:

– Здравствуйте, можно мне кого-нибудь из Лузгиных повидать?

– Их нет дома, – парень продолжал сверлить его взглядом.

– Никого нет? А я друг покойного Юрия. Случайно сейчас в Москве – проездом. Зайду, думаю, посмотрю, как ребятки – время тревожное.

– Вы друг их отца?

– Когда-то в школе вместе учились, потом дороги разошлись. Да вот, паспорт мой посмотрите, если не верите – Тихомиров Алексей Прокопьевич.

– Что вы, не нужно, заходите, пожалуйста, – парень все же мельком скользнул взглядом по паспорту и посторонился, пропустив Алексея в квартиру.

– Да нет, чего мне заходить, раз их никого нет, я только узнать хотел.

– Зайдите же, присядьте.

 Немного помявшись, Алексей скинул у порога туфли и в носках прошел в комнату.

– Скоро они вернутся? – взгляд его уперся в висевшую на стене фотографию двадцатилетней давности, и он, узнав Самсонова, указал на нее подбородком: – Юрка-то здесь какой – молодой совсем.

– Я – Анатолий Суханов, жених Лизы, – парень протянул ему руку, – а ребята в клинике у Халиды Рустэмовны, ей сегодня опять стало хуже.

– Как хуже? – ахнул Алексей, опускаясь на обтянутый белым дерматином диван. – Она что, болеет? Где она сейчас – в Москве или в Ленинграде?

– В Москве, – Толя вздохнул и тоже сел, – три дня назад ей стало нехорошо, и муж привез ее в Москву – в ту клинику, где она лежала зимой.

– Она и зимой болела?

– Зимой у нее был инсульт, но потом она как будто пришла в норму, даже на работу вышла. Возможно, слишком много работала – ей нельзя было переутомляться, а она хотела закончить какое-то исследование.

– А сейчас-то с ней что – опять инсульт? Такая молодая, подумать только!

– Врачи пока не могут ничего определить – говорят, тяжелое поражение нервной системы. Сегодня с утра из клиники позвонили – у нее начались судороги. Мы сначала хотели к Белому Дому сходить, но после звонка ребята с Сергеем Эрнестовичем сразу поехали к ней в больницу.

– Ужас-то какой! – Алексей провел рукой по лбу, с ужасом думая, что скажет Самсонову. Нет, не Самсонову – Юрию Лузгину, – а младшенькие-то где – тоже в больнице?

 – Нет, Рустэмчик и Юрка сейчас в пионерском лагере под Москвой, я потому здесь и дежурю – вдруг оттуда позвонят, чтобы их забрать, время ведь сумасшедшее, как говорит мой папа.

– Ох, да ну ее к богу эту политику! Сейчас был в центре, так лучше не вспоминать – невесть, что творится, люди совсем с ума посходили, а на поверку выходит, что важней здоровья ничего и нет. Врачи-то хорошие, где она лежит?

– Наверное – там знакомый Сергея Эрнестовича работает, специалист с мировым именем.

– С мировым, а вылечить не может. Ребята тоже переживают, наверное?

– Естественно. Тимур еще как-то старается держаться, но на Лизу смотреть страшно.

– А Диана как?

 Толя вздрогнул, как от удара, и уставился на гостя.

– Диана? Так вы… вы ничего не знаете?

 Внезапно Алексей почувствовал, что бледнеет.

– Что знать-то? – дрогнувшим голосом спросил он. – Ничего я не знаю, уж сколько лет не общались. Проездом в Москве, вот и решил зайти. Что молчишь? Говори, не томи!

– Дианка погибла этой зимой, – тихо сказал Толя, – после этого у Халиды Рустэмовны и случился инсульт. Вы… Вам плохо? Я сейчас воды…

 Мир качался и кружился перед глазами вместе с расстроенным лицом Толи. Зубы звякнули о стакан с водой, но сделать глоток не было сил – спазм сжал горло. Отстранив руку юноши, Алексей выпрямился – сейчас ему следовало взять себя в руки и выяснить подробности.

– Как? – казалось, что за него говорит кто-то другой – чужой и незнакомый. – Я должен знать, как это случилось, скажи мне все, как сказал бы… ее отцу.

 С минуту Толя пристально смотрел на гостя, потом поставил стакан с водой на журнальный столик и начал рассказывать.

– Уже полгода прошло, но пока ни одной зацепки, – угрюмо сообщил он под конец, – опросили всех – друзей, знакомых, соседей. Столько людей пыталось помочь – как что-то всплывало в памяти, так сразу звонили и сообщали. Но ничего! Попрощалась с двоюродным братом и словно в воздухе растворилась. Мы с Лизой сами ходили к метро – там всегда старушки торгуют, мы их спрашивали, не заметили ли они похожей девушки. Лиза с Дианкой ведь на одно лицо… были.

– И что же, неужто никто и ничего?

– Одна бабуля только ее и вспомнила – как они с Анваром поцеловались, а потом он зашел в метро, а Дианка постояла и тоже пошла. Куда пошла, ей недосуг было следить – торговалась с покупательницей. Конечно, было бы лето, нашлись бы еще свидетели, а зимой под шапкой и лица почти не видно.

– Так теперь, выходит, это дело закроют? – сурово спросил Алексей. – Раз и без того ничего нет, а со временем и вообще все забудется.

– Сдадут в архив, – поправил Толя, – со временем, может, что-то и всплывет, – он вздохнул и расправил плечи, – но я независимо от этого буду искать – сам. Я найду их!

 Алексей печально покачал головой.

– Не так-то легко самому, и молодой ты слишком.

– Не такой уж и молодой, как вы думаете, я в этом году уже закончил юридический, сейчас стажируюсь на Петровке, скоро и сам буду работать следователем.

– Что ж, удачи тебе.

 Бредя к метро, Алексей вспоминал их с Самсоновым (Юрием, мысленно поправил он себя) разговор в Париже. Это было в марте, Юрий тогда со светившимся взглядом рассказывал ему о своих детях, терзался, что нарушил покой дочери, а ее к тому времени уже почти два месяца, как не было в живых. И от этой мысли яркое августовское солнце вдруг показалось Алексею черным. Он спустился в метро, сел в вагон и, закрыв глаза, продолжал вспоминать, пытаясь вытащить из памяти что-то постоянно ускользавшее, но не дающее покоя. Его растолкала бойкая старушка.

– Мужчина, уступите место!

– Простите, – Алексей торопливо вскочил, усадил ее на свое место, но она все никак не могла успокоиться:

– Закроют глаза и словно не видят! Ничего, доживут до нашего возраста!

 Добродушная толстуха вступилась за Алексея.

– Хватит ворчать-то, села – сиди. А то целый день у метро стоишь, огурчиками торгуешь, и ничего, а тут человек, может, устал, с работы едет.

 «У метро стоишь…»

 Голос диктора перебил его мысли:

 «Осторожно, двери закрываются. Следующая станция «Октябрьская»

 Спохватившись, что нужно выходить, Алексей бросился к выходу и, лишь оказавшись на платформе, сообразил, что вышел на одну станцию раньше, чем нужно. Постояв в нерешительности, он махнул рукой и решил подняться наверх – немного оглядеться и отойти от гнетущего гула метро. В другое время собственная бравада привела бы его в ужас, но сейчас, когда сердце было переполнено скорбью, а голова мыслями, перспектива заблудиться беспокоила мало.

 Район Шаболовки показался Алексею куда более оживленным, чем Теплый Стан. Пройдя несколько шагов, он остановился в толпе пешеходов, ожидавших, пока загорится зеленый свет, и тут в мозгу его словно вспыхнуло, слилось воедино:

 «У метро стоишь… Одна бабуля ее вспомнила… Они с Анваром поцеловались… Тут я ее и увидел – она провожала своего двоюродного брата…».

 Конечно же – именно Юрий Лузгин, родной отец Дианы, последним видел ее живой! Покатал по городу, они поговорили, а потом? Где он ее потом оставил? Раз не у дома, значит, девочке захотелось отправиться куда-то в другое место – наверняка туда отец ее и повез. Привез, оставил и уехал, а потом решил исчезнуть, чтобы больше не вносить сумбур в жизнь своих детей. Если б он знал о случившейся трагедии и дал показания следователю, убийцу (или убийц), возможно, давно бы разыскали.

 Потрясенный этой мыслью Алексей, не сознавая, что делает, шагнул на мостовую. В тот же миг пронзительный скрип тормозов слился в его сознании с испуганным женским воплем и вспыхнувшей перед глазами яркой россыпью тысяч звезд. Потом все исчезло, и он окунулся в темноту.

 Отброшенное ударом тело Алексея лежало на мостовой, его планшетка отлетела в сторону и лежала от него шагах в десяти. Ошеломленные прохожие приходили в себя, кто-то побежал к автомату вызывать милицию и «Скорую», а мужичок с испитым лицом и сизым носок ловко прошмыгнул меж людей, схватил валявшуюся на земле планшетку с деньгами и документами и пустился бежать.

 Проведя тревожную ночь, Тая с утра решила сходить на почту и дать телеграмму, как велел Алексей – ей казалось, что это должно как-то помочь ее любимому, который обещал к вечеру вернуться, но не вернулся и не позвонил, хотя номер ее телефона лежал у него в кармане рубашки. Она надела светлый летний пиджачок, положила в карман листок с адресом Самсонова и была уже в дверях, когда зазвонил телефон.

– Это из Первой Градской беспокоят, – сказал басовитый женский голос. – Вы извините, конечно, но у нас тут в травматологию мужчину без документов доставили. Его раздевали, и номер ваш в кармане нашли, может, подскажете – светловолосый такой мужчина, полноватый.

 – Мужчина, – повторила Тая, прижав руку к груди, где мелко-мелко заколотилось сердце.

– «Скорая» вчера привезла – автобусом сшибло, – продолжала гудеть женщина. – Мне-то это все ни по какому пирогу, это милиции дело родных разыскивать, но мне доктор говорит: «Сейчас такое время, что милиции не до того, сама сообщи». А куды ж я сообщать должна, если документов при нем никаких, с улицы забрали?

– Забрали, – голос Таи упал почти до шепота, – адрес скажите, куда ехать, я приеду.

 Повесив трубку, она заметалась по кухне – нужно было собрать Алешеньке в больницу покушать. Со времени болезни матери ей было известно, что в больницах кормят неважно, поэтому она быстро разогрела густой вчерашний борщ, налила его в большую стеклянную банку, обернула платком, чтобы не остыл, и всю дорогу бережно прижимала к груди, как ребенка.

 Добравшись до травматологии Тая растерялась, потому что не знала, о чем спрашивать. Наконец, толстая медсестра выслушала ее бессвязный вопрос, посмотрела на выпирающий живот и обернутую платком банку и спросила:

– Это твой муж что ли? Сразу бы и сказала, – она отвела испуганную молодую женщину к ординаторской: – Жди главврача, он сюда зашел. Я сейчас вернусь.

 В ординаторской громко кричал высокий мужской голос:

– Вся честные люди сейчас у Белого Дома, а я должен здесь с вами в дерьме копаться! Я за Ельцина голосовал!

– Мне на это наплевать, с утра смену сдадите, тогда хоть к черту на рога отправляйтесь, а сейчас за вас никто работать не будет. Никого не отпущу, а уйдете самовольно – под суд отдам.

– Ничего, суд расследует и скажет, кто есть кто!

 Медсестра вернулась, немного послушала и, покачав головой, постучала в кабинет.

– Валентин Игоревич, тут жена того мужчины пришла, что без документов – поговорите с ней?

 Тая вспыхнула от стыда – Алексей говорил, что они распишутся, но можно ли было называть ее женой? Возразить она, однако, не посмела, да и пожилого доктора со злым лицом подробности ее семейно-правового статуса явно не интересовали. Скользнув взглядом по ее округлившейся талии, он немного смягчился.

– Здравствуйте, пройдемте ко мне в кабинет.

– Я борща принесла – покормить, – решилась она сказать, идя за ним следом.

 В кабинете главврач усадил ее напротив себя, открыл историю болезни.

– Что я могу вам сказать – привезли вчера после дорожно-транспортного происшествия. Перелом правой руки, черепно-мозговая травма, предположительно ушиб мозга, до сих пор он окончательно не пришел в сознание.

– Жить он будет?

– Надеюсь. Состояние тяжелое, но травм, несовместимых с жизнью нет, сегодня будем делать пункцию.

– Что делать? – в широко открытых глазах Таи мелькнул ужас.

 Он слегка улыбнулся и пояснил:

– Не пугайтесь, это просто обследование, оно показывает, насколько тяжело травмирован мозг человека. Думаю, завтра переведем его в общую палату. Я могу выписать вам пропуск – его и помыть, и покормить надо будет. Персонал у нас здесь, конечно, есть, но… всегда лучше, когда свой человек ухаживает. Если хотите, конечно.

– Хочу. А что мне нужно делать?

– Приходите завтра с утра, приносите чистый халат и тапочки. Не волнуйтесь, сегодня мы его еще обследуем, и тогда все будет известно. А теперь скажите, как его фамилия и имя-отчество, а то надо карту заполнить. И адрес тоже, пожалуйста.

 Он сказал это таким строгим тоном, что Тая вдруг испугалась – не за себя, а за Алешеньку, ведь он предупреждал, что его могут забрать, если найдут. Куда заберут и почему, ей было неясно, но ради своего ненаглядного она впервые в жизни сознательно сказала неправду – назвала не его фамилию, а свою. И адрес тоже свой сказала.

 Бредя по Ленинскому проспекту с остывшей уже банкой борща, Тая думала о том, что назавтра Алешеньке нужно будет наготовить котлет – не с обжаренной коркой, а паровых, диетических. С гречкой. И супчику овощного отварить. Взгляд ее упал на вывеску «Почта-телеграф» на противоположной стороне дороги, и вновь припомнился последний наказ любимого – в случае чего отправить телеграмму. Перейдя дорогу, она зашла в почтовое отделение, взяла бланк и аккуратно переписала с листка адрес Самсонова. Потом долго думала, потому что все услышанное сегодня смешалось и перепуталось в ее бедной головке, и, наконец, вывела своим красивым каллиграфическим почерком:

 «Алексея Тихомирова забрали. Расследуют»

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

С раннего детства Тина Валевская всегда просыпалась в половине седьмого утра по московскому времени – когда бы ей ни довелось накануне лечь спать, и в каком бы часовом поясе она ни находилась – и сразу же вставала. Если учесть, что время в Варшаве отстает от московского, то можно понять крайнее недовольство ее бывшего мужа Вацека Валевского. Пытаясь повлиять на жену, он постоянно приносил домой брошюры и журналы со статьями ученых, окончательно и бесповоротно доказавших, что лучшее время для занятий сексом – с шести до восьми утра.

 Тина пару раз пробовала поваляться час-другой в постели, как делают многие, но потом весь день тело казалось расслабленным, язык распухшим, а голова набитой соломой, даже секс не помогал. Такое состояние было совершенно недопустимо при ее работе репортера, требующей предельной концентрации сил, а для секса есть ночь – именно так она, в конце концов, стала отвечать на все аргументы мужа.

 До их встречи Вацек не пропускал ни одной юбки, но после свадьбы достаточно долго оставался преданным мужем. Однако принципиальная позиция Тины, служившая причиной постоянных раздоров, и жесткий режим, установленный женой для занятий любовью, заставил его вернуться к прежней жизни и искать утешения у других женщин. Не желая прощать постоянных измен, она подала на развод.

 Они познакомились и сошлись в восемьдесят шестом, когда Тина после окончания университета проходила стажировку в Варшаве. Она забеременела по его неосторожности – порвался презерватив. Когда обнаружились последствия, Вацек, как верующий католик, пришел в ужас при мысли об аборте. Саму Тину религиозные соображения волновали мало, к Вацеку она особых чувств не испытывала, но, как ни смешно, чашу весов перевесило то, что он называл и считал себя прямым потомком Александра Валевского – сына Наполеона и прекрасной Марии. К тому же, «Тина Валевская» звучало гораздо поэтичнее, чем «Тина Авдиенко». Хотя, если честно, то, глядя на своего долговязого и худющего мужа, она сильно сомневалась, что в нем сохранились гены великого императора – тот, как известно, был невысоким и достаточно плотного телосложения. Вацек шутил, что гораздо больше походит на Бонапарта их с Тиной дочь – очаровательная толстушка Маня. Он до безумия любил малышку, и Тина не возражала, чтобы после развода девочка осталась на попечении отца. При этом у нее в голове вертелась злорадная мысль:

 «С утра в детский сад, потом деньги зарабатывать – ребенка-то надо кормить и одевать. Вечером забирать из сада, думать об ужине, спать укладывать. Интересно, останется ли после этого у тебя, кобель несчастный, время бегать по бабам?»

 Хотя наивно, конечно, было полагать, что заботы о трехлетней дочке могли остановить такого женолюба, как Вацек – тут с ним и сам Наполеон не мог бы сравниться.

 Когда в конце девяностого она вернулась в родной город, ее отец, подполковник милиции Никита Михайлович Авдиенко, злорадно констатировал:

 «Получилось так, как и должно было быть, ты сама во всем виновата»

 Он с самого начала был категорически против брака дочери с иностранцем – возможно даже и не допустил бы его, не начнись перестройка. После возвращения устроил ее работать на местный телеканал, но велел не лезть на рожон – время сложное.

 В начале января, делая телерепортаж для передачи «Наши предприниматели – кто они?», Тина познакомилась с Самсоновым. Интересный и элегантно одетый бизнесмен с манерами аристократа поразил воображение молодой женщины. В основном по ее инициативе они потом еще раза два или три встречались на нейтральной почве и приятно проводили время. Затем Самсонов уехал и пару месяцев провел заграницей, а когда вернулся, Тина немедленно возобновила свои атаки.

 Что ж, и она ему нравилась – молодая интересная женщина, с которой всегда можно было найти тему для интересной беседы. Тину же в нем сводило с ума буквально все – остроумие, мягкость манер, запах дорогого одеколона. И секс, конечно, после которого он не отталкивал ее, а прижимал к себе и лежал, словно в забытье.

 Иногда с его губ срывались странные слова – один раз Тина даже различила нечто вроде «Халида» или «Алидэ». Это ее неприятно поразило – «Алидэ» было название минеральной воды, которую разливали на его заводе и продавали в их городе. Вода, конечно, прекрасная, Тина сама ее очень любила, но это же надо – в минуты страсти думать о бизнесе!

 Подполковник Авдиенко, человек консервативных взглядов, был не очень доволен, что дочь открыто живет с мужчиной, и подчас говорил ей с грубоватой прямотой:

 «Где это видано, чтобы ребенка мужу оставлять? Родила, так воспитывай, а то бросила дочку на мужа, а сама б…ешь. Нравится мужик, хочешь с ним спать – оформите отношения в ЗАГСе. Ему-то что надо, не понимаю – ты молодая, интересная, на двадцать лет моложе, а он уже, вроде, перебесился. Настаивай!»

Но когда женщине под тридцать, отец не может указывать ей, как строить личную жизнь. Хотя в чем-то Тина с отцом была и согласна – ей казалось, что она могла бы стать Самсонову неплохой женой. Однако бизнесмен замуж не звал, так что приходилось довольствоваться малым, но надежда у нее теплилась.

 В июне они вдвоем на неделю слетали в Крым, а в августе, когда начались события с ГКЧП, Самсонов позвонил ей и предложил уехать с ним в его коттедж на Богатом озеро, чтобы отдохнуть и слегка расслабиться. Сначала Тина заколебалась – в стране такое горячее время, а ей, репортеру, придется быть оторванной от мира. Потом согласилась и, плюнув на все, взяла на две недели отпуск – в конце концов, политики и без нее разберутся в своих делах, а у нее личная жизнь горит. Может, Самсонов таким образом решил выяснить, что для нее важней – он или азарт работы. Нет уж, она достаточно поднаторела на собственных ошибках и не станет их повторять. Вацек-то ей не особо был нужен, а вот Леонида Самсонова упускать не хочется.

 Пролетело десять дней, но он так ни разу и не заикнулся об их будущих семейных отношениях. К концу августа зачастили грозы – с утра на небе не видать было ни облачка, а после обеда поднимался ветер, сгущались тучи, и начинало сверкать-громыхать, поливать, как из ведра. К вечеру же вновь светлело, и тянулась, охватывая небо, огромная разноцветная радуга.

 На одиннадцатый день утром Тина проснулась в свой точно назначенный час и увидела, что Самсонова рядом с ней нет. Это ее не удивило – в отличие от Вацека он, как правило, занимался сексом по ночам, вставал рано и посвящал начало дня делам. Соскочив с кровати, она подбежала к окну и раздвинула жалюзи. Небо, как всегда по утрам, сияло голубизной, воздух был наполнен пряным запахом уходящего лета, в голове теснились беспокойные мысли.

 «Если он сегодня не предложит мне, то тогда… А что – тогда? Тогда – ничего не изменится, все будет по-прежнему, я ведь не могу насильно отвести его в ЗАГС»

 Теплые ладони легли ей на плечи, Тина ахнула, потом рассмеялась.

– Подкрадываешься, как ниндзя? Леонид, ты меня заикой когда-нибудь сделаешь.

– Извини, я думал, ты слышишь, – он ласково провел рукой по ее щеке, – сейчас мне позвонил Никита Михайлович, через час он будет здесь.

– Папа? Так рано? Но что случилось?

 На миг у нее мелькнула нелепая мысль, что Самсонов решил пригласить отца, чтобы в его присутствии сделать ей предложение, но он лишь пожал плечами.

– Не знаю, приедет – скажет. Пойдем, пока позавтракаем.

 Из окна особняка можно было видеть аккуратно заасфальтированную неширокую полосу, тянувшуюся к дому от магистрального шоссе. Она огибала сплошную железную стену, которой был обнесен особняк, и упиралась прямо в раздвижные ворота, снабженные аппаратурой специального наблюдения. Когда черная «волга», объехав ограду, замерла рядом с массивными створками, они бесшумно раздвинулись, пропустив машину внутрь, и тут же вновь сомкнулись.

 Авдиенко торопливо прошел в кабинет хозяина, где Тина накрыла на стол, тяжело опустился в кресло и подождал, пока сядут его дочь и Самсонов.

– Час назад, – негромко сказал он, – по распоряжению прокурора Баяндина арестован Володин, мне только что сообщили, что в его офисе работает следственная группа, готовится распоряжение о закрытии всех торговых точек и предприятий общепита, принадлежащих его кооперативу.

 Откинувшись назад в кресле, Самсонов прищурил глаза.

– С самого начала, пожалуйста, и во всех подробностях – все, что вам известно, – попросил он.

– В прокуратуре стало известно, что двадцатого Тихомиров был арестован в Москве, и начато расследование, – сказал подполковник.

– Арестован? – изумился его собеседник. – Откуда такие сведения?

– Не нужно со мной хитрить, Леонид Аркадьевич, вы получили телеграмму из Москвы еще двадцатого днем, а вся важная информация, которая поступает через открытую связь…

 В ответ Самсонов лишь пожал плечами и возвел глаза к небу:

– Короткая и не совсем ясная телеграмма – с какой стати делать подобные выводы? Я дал распоряжение своим людям выяснить, где находится Тихомиров, но пока никаких результатов. По моим каналам, во всяком случае, информации об аресте в Москве не поступало, а каналы мои надежны, как вы знаете.

– Тем не менее, о нем до сих пор ничего неизвестно, это позволяет сделать определенные выводы. Вначале полагали, что арест связан с переворотом, но вот уже неделя, как все вроде бы успокоилось, демократия восторжествовала, а Тихомиров все сидит. Естественно, первая мысль появляется, что дано негласное указание поприжать предпринимателей на местах. Баяндин тут же сориентировался по курсу – решил самостоятельно выявить злоупотребления. Вчера кооператив Володина закупил у мясокомбината несколько тонн мясопродуктов для реализации через свою сеть, а буквально через час к ним явились представители прокуратуры и изъяли всю документацию. На мясокомбинате тоже работает комиссия. Как я понял, Баяндин решил заработать себе на этом политический капитал – завтра все изъятое у кооператива мясо будет передано в магазины города. На местном телевидении уже готовят передачу.

 Тина даже ахнула.

– Как передачу?! А я тут сижу и…

– Подожди, – мягко остановил ее Самсонов, – помолчи пока, Тинуля, ладно? Только не обижайся, – он повернулся к подполковнику: – Да, это серьезно. Но почему вы не обратились к Гориславскому? Он ведь может надавить на Баяндина и на телевизионщиков.

 Покачав головой, Авдиенко горько вздохнул.

– На Гориславского сейчас нельзя рассчитывать, – сказал он и немного съязвил: – Вам, возможно, даже известно, почему – вам ведь всегда все известно.

 Усмехнувшись, Самсонов неопределенно хмыкнул.

– Да нет, только кое-что, – скоромно сказал он, – и если вы мне расскажете подробности, то не откажусь послушать. Раньше вы об этом тактично умалчивали, а я из скромности не спрашивал, но сейчас нам невредно будет сравнить наши данные.

 Кивнув, подполковник начал рассказывать.

– Есть в городе одна такая девица – Зоя Парамонова. Мы с ней за несколько лет такого навидались, что дрожь берет! Мать ее без мужа родила, но нашелся хороший человек – взял ее с ребенком, даже усыновил девочку. Оба рабочие, так что росла девчонка в порядочной семье, о ней и заботились, и воспитывали, но только управы на нее не было. С двенадцати лет начала развратничать – сначала с парнями по подъездам обжималась, а потом подцепил ее один городской сутенер, некто Яков Родин по прозвищу Жак, и у них пошло-поехало.

 Девчонка рослая, красивая до чертиков – отец, видно, татарин был или кавказский какой-нибудь – и начала мужиков цеплять, кто побогаче. Голову закрутит, проведет с ним время, а потом к нему сразу ее приятель сутенер и подкатывает – девочка-то, мол, малолетка, куда же ты, милый друг, смотрел? Тот со страху ему и отстегивает крупную сумму – понятно, что тут уж все карманы вывернешь, лишь бы не посадили. У нас, конечно, была обо всех их проделках информация, но что сделаешь, коли Зойка эта действительно несовершеннолетняя? Хотя у нее в ее годы ума и хитрости было – куда там взрослой бабе! Родители сами от нее стонали, а в школе только руками разводили – что мы можем сделать? Ну, исключим из пионеров, в комсомол не станем принимать – так ей на это плевать с высокого потолка. Прежде, конечно, всыпали бы этой школе по первое число, но ведь нынче же демократия! Директор у них тоже демократ оказался, сказал:

«Она, конечно, пропускает иногда занятия и уроки дома не готовит, но память у нее прекрасная, так что двоек нет, и у нас она даже, скорее, числится четверочницей»

 Четверочница! А что после школы эта четверочница вытворяет, никому и дела нет!

 Так вот, весной восемьдесят девятого попался этой Зойке на удочку Денис Гориславский, сын председателя исполкома. Парнишка неплохой, студент – учился тогда в Москве на последнем курсе и приехал к родителям на майские праздники. Взял отцовскую «волгу», чтобы двоих приятелей покатать. Не положено, конечно, но наши ребята председательскую машину знают и сквозь пальцы смотрят. Едут они, значит, на дачу, а тут Зойка на шоссе стоит – голосует. Девка она, я уже говорил, до жути красивая и вполне развитая – ей в то время еще шестнадцати не было, а смотрелась, как двадцатилетняя. Парни, конечно, ее в машину взяли, и вот тут она устроила целый спектакль. Сначала намекнула, что не прочь развлечь парнишек, отправилась с ними на дачу и там стала ломать комедию – сначала притворилась недотрогой, а когда немного выпила, то вроде бы поддалась на уговоры и всю ночь эту тройку развлекала. Заездила ребят так, что они с утра все в лежку лежали и глаз продрать не могли, а она у них потихоньку паспорта забрала, номер машины записала и удрала.

 Сутенер ее, когда понял, кого она нагрела, сразу сообразил, что тут можно крупный куш сорвать, но только нужно действовать по-другому, иначе сам погоришь. Отправил ее сразу в милицию заявление писать – так и так, мол, несовершеннолетнюю девочку изнасиловали трое неизвестных. В милиции Зойку, конечно, как облупленную знали, но делать нечего – завели дело об изнасиловании. Моя жена сама им занималась, и мы сначала никак не могли понять, чего же девочка добивается – рыдает, строит из себя святую невинность и все рассказывает о троих ребятах, которые сначала предложили ей покататься на машине, а потом куда-то отвезли и втроем с ней «это» сделали.

 Начинаем искать этих плохих парней, а тут появляется сутенер Яша Родин и прямо к их родителям – так, мол, и так, ваших сыновей милиция разыскивает, а у меня и паспорта их, и номер машины записан, так что раскошеливайтесь по-крупному, дорогие папочки и мамочки. Гориславский, конечно, в панике – он-то ведь понимает, что так просто от этого шантажиста не отделаться. Вызвал меня для конфиденциальной беседы и все рассказал. С парнишкой я тоже поговорил – весь белый, трясется. Рассказал подробно, как было, и не соврал – я потом с двумя другими тоже поговорил, и они все в точности повторили. К тому же, мне и почерк Зойки Парамоновой хорошо известен, поэтому сомнений не было. Короче, в конце концов, с сутенером кое-как договорились, я отобрал у него паспорта ребят – пригрозил, у меня было чем. А дело сдали в архив, как нераскрытое.

 Баяндин, конечно, обо всем знал, но делал вид, будто это его не касается – у него в то время как раз дочь вышла замуж, и Гориславский обещал ему, что поможет ей получить отдельную жилплощадь. Год назад дочь Баяндина с мужем вселились в трехкомнатную квартиру, так что Баяндин получил от исполкома все, что хотел, и Гориславский ему вроде как больше не нужен. Поэтому он раскопал дело Парамоновой и машет им перед носом у председателя, как палкой – чтобы тот ни в какие дела прокуратуры не лез. Поэтому, если Баяндин решил задавить кооператив и сделать себе на этом имя, то Гориславский сейчас и слова в защиту Володина не скажет.

 Выслушав подполковника, Самсонов кивнул.

– Теперь все окончательно прояснилось. Что ж, раз ваш патрон находится под столь сильным прессингом, то на него, действительно, нельзя рассчитывать.

– И что ж вы посоветуете?

– Могу дать один-единственный совет – совет стратегов всех времен и народов: бей врага его же оружием, – поднявшись, хозяин дома сделал приглашающий жест рукой, – пройдемте в мой кабинет, Никита Михайлович, и ты, Тина, тоже – я хочу вам кое-что показать.

 Авдиенко переглянулся с дочерью, и оба последовали за Самсоновым.

 Помещение, возникшее на экране видеоплеера, подполковник узнал сразу.

– Комплекс Тихомирова? Сауна?

 Внезапно он напрягся, потому что спиной к нему встал абсолютно голый коренастый мужчина. Вокруг него захлопотали три хорошенькие обнаженные девушки, послышались их воркующие голоса. Рука мужчины легла на ягодицы одной из них, он притянул ее к себе и опустился на скамью, наполовину обернувшись к зрителям. Тина громко ахнула:

– Баяндин!

 Две девушки массировали спину прокурора, третья, опустившись на колени, взяла в рот его мужское достоинство. Баяндин млел от наслаждения, на губах его играла блаженная улыбка. Потом он рывком поднял девицу и усадил на себя верхом. Через какое-то время девушки поменялись местами. Теперь блестящее от пота лицо прокурора можно было видеть совершенно отчетливо, слышалось его прерывистое дыхание, зрачки глаз казались неестественно широкими. Самсонов невозмутимо констатировал:

– Он находится под воздействием слабого наркотика, любой опытный врач подтвердит это, едва на него взглянет, – он выключил плеер и повернулся к Авдиенко: – Что вы скажете?

– Гм. Это, конечно, аргумент. Каков мужик, однако! Не ожидал, не ожидал, – в голосе подполковника милиции послышалось нечто, похожее на легкую зависть, – однако без наркотика он вряд ли был бы способен на подобное…

– Папа прекрати, это примитивно до ужаса! – гневно воскликнула Тина и возмущенно посмотрела на Самсонова: – Вы что, собираетесь Баяндина этим шантажировать?

 Тот развел руками.

– Как французы говорят, à la guerre comme à la guerre (на войне, как на войне).

 Авдиенко сердито отмахнулся от дочери.

– Не лезь не в свое дело! – повернувшись к Самсонову, он деловито поинтересовался: – Кто возьмется продемонстрировать ему этот… гм… фильм?

– Тина, кто же еще.

– Я?!

– Разумеется. И чем раньше, тем лучше. Думаю, тебе стоит поехать к нему прямо сейчас. Ты ведь сотрудник телевидения – скажешь, что привезла готовый монтаж, который пойдет в эфир и хочешь в последний раз уточнить кое-какие моменты. Попросишь его просмотреть видео вместе с тобой без свидетелей, плеер повезешь с собой – вряд ли у них в прокуратуре имеется хорошая оргтехника. Когда он просмотрит до половины, спохватишься, скажешь, что перепутала.

– А потом?

– Потом в точности передашь ему то, что мы тебе сейчас скажем.

– Есть кое-что еще, – Авдиенко искоса посмотрел на дочь, – два дня назад из Москвы к нам прибыл собственный корреспондент «Правды», некто Артем Доронин.

– Темка?! – ахнула Тина и тут же, спохватившись, покраснела.

– Ты ведь с ним знакома, насколько я помню, – подполковник, казалось, забавлялся смущением дочери, – так вот, он получил задание подробно осветить это дело и преподать все в нужном ракурсе. Точнее, в ракурсе Баяндина.

– Я могла бы с ним поговорить, – Тина нерешительно переводила взгляд с отца на Самсонова, – у нас с ним когда-то… были неплохие отношения. Правда, мы очень давно не виделись, – поспешно добавила она.

 Отношения у них когда-то действительно были неплохие, и Тина даже планировала завлечь Доронина в сети Гименея, но потом появился Вацек, и ей показалось, что фамилия «Валевский» звучит лучше, чем «Доронин». Ей неловко было об этом вспоминать в присутствии Самсонова, но тот, казалось, не заметил ее смущения и небрежно махнул рукой.

– Мои люди уже получили информацию об этом… гм… товарище. Импульсивен, большой женолюб, склонен к излишнему употреблению алкоголя. Даже слишком склонен. Им займутся.

– Только никаких эксцессов, – испугался подполковник, – если на моей территории что-либо случится с этим московским папарацци…

– Бог с вами, Никита Михайлович, с ним будут обращаться, как с хрустальной вазой. По моей просьбе его взял под свое крыло столь нелюбимый вами Яша Родин. Я с вами, конечно, согласен на все сто, что этот Родин совершенно гнусная личность, но иногда он бывает полезен. Кстати, нужно связаться с администрацией гостиницы, чтобы у этого корреспондента Доронина в баре номера постоянно находилась полная бутылка с бренди, я обеспечу запас.

– Гм, – Авдиенко в некотором замешательстве почесал затылок, – что ж, на ваше усмотрение. Однако вернемся к мясокомбинату – пока суд да дело, в руки комиссии могут попасть кое-какие документы, которые хранятся на мясокомбинате, – в голосе подполковника слышалось напряжение, – а это крайне нежелательно.

 Самсонов приподнял бровь.

– А что, если из-за внезапной болезни директора – сердечный приступ или еще там что-то, не дай бог, конечно, – ревизоры не смогут ознакомиться с содержимым его сейфа? Он ведь хранит всю документацию у себя в кабинете, не так ли?

– Предположим. Но у него есть секретарша, в экстремальных ситуациях она должна иметь доступ к сейфу начальника.

– Кажется у нее два внука? – небрежно спросил Самсонов. – Погода стоит прекрасная, почему бы ей на сегодня-завтра не взять отгулы и не побыть с детьми на даче? Может быть, нужно подготовить старшего мальчика к школе – ведь скоро начнутся занятия.

– Я этим займусь прямо сейчас, – понимающе кивнул Авдиенко и, торопливо поднявшись, посмотрел на дочь, – поедешь со мной, Тина, я тебя подброшу до прокуратуры.

– Извините, Никита Михайлович, – голос Самсонова звучал мягко, но твердо, – однако будет лучше, если Тина поедет и вернется обратно в моей машине. Сопровождать ее будут мои люди.

 В глазах его таилась веселая и не совсем понятная Тине усмешка.

 Она вернулась уже после полудня – около двух. Швырнув на стол сумку с видеоплеером, без сил рухнула на диван и закрыла глаза.

– Все. Искупалась в дерьме, никогда не забуду, но сделала, как ты хотел. Володина уже освободили, я с ним даже немного пообщалась. Обе комиссии, правда, пробудут на комбинате и в офисе кооператива до вечера – все будет выглядеть, как обычная проверка ревизоров.

– Я уже знаю, милая, спасибо, – сев рядом, Самсонов взял ее руку и поднес к губам.

– Все конфискованное у кооператива мясо будет ему возвращено, Баяндин пообещал это совершенно недвусмысленно. Боже, если б ты видел его лицо, когда… Нет, даже вспоминать не хочется!

– Не вспоминай – забудь, словно этого всего никогда не было.

 Помотав головой, словно отгоняя неприятное видение, Тина глубоко вздохнула и выпрямилась.

– Да, еще Володин просил тебе передать: в кафе и рестораны комплекса Тихомирова он пока никаких поставок делать не будет – они будут закрыты до тех пор, пока не выяснится, что случилось с самим Тихомировым, и где он находится.

 Самсонов кивнул.

– Что ж, мне и самому хотелось бы это знать. Ладно, подождем, пока все прояснится, не станем рисковать.

– Ах, Леня, мне так тошно от всего этого! В городе повсюду стоят очереди – вчера Баяндин выступал по местному радио и обещал, что на прилавках появится мясо, конфискованное у тех, «кто злоупотребил народным доверием». Люди ждут, они уже больше трех месяцев не отоваривали талоны, а теперь…

– Ничего не поделаешь, дорогая, – улыбнулся он, – так лучше для них же – пусть уже сейчас поймут, что от государства бесполезно чего-либо ждать, и все равно когда-нибудь придется покупать на рынке и по рыночным ценам.

 Рассмеявшись, она потерлась головой о его плечо.

– Знаешь, мне безумно интересно тебя слушать – у тебя всегда на все есть готовый ответ.

– Да? – его бровь весело взлетела кверху. – Ну, раз интересно, то я буду говорить и говорить, пока тебе самой не надоест.

– Мне никогда не надоест, – лицо Тины вдруг стало серьезным, она, не мигая, посмотрела ему прямо в глаза, – мне хотелось бы слушать тебя до конца моей жизни.

 Самсонов не стал притворяться, что не понял намека. Вздохнув, он отстранился от нее и, поднявшись с дивана, отошел к окну. Постоял немного, потом повернулся к Тине, и лицо его было виноватым.

– Я очень хорошо отношусь к тебе, Тина, но жениться не могу – на это есть причины.

– Другая женщина?

– Это в прошлом, хотя никуда от меня не ушло. Но мне не хочется вводить тебя в заблуждение, поэтому решай сама, как нам быть дальше.

 На миг она печально поникла, но сразу же взяла себя в руки и, тряхнув волосами, беспечно ответила:

– Ладно, не бери в голову – раз не можешь, то пусть все остается так, как было раньше.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Вася Щербинин с детства обожал роботов. Он перечитал всю фантастику, какая имелась в районной библиотеке, и подчас изумлял приятелей и двоюродных братьев, цитируя им целые отрывки из Азимова или Брэдбери. Это убедило тетку в том, что у мальчика великолепная память, а с такой памятью, как она считала, следует быть юристом и никем больше.

 Однако, проучившись два года на юридическом факультете, Вася затосковал и, в конце концов, не выдержал – рассорившись с теткой, забрал документы и поступил в политехнический.

 Получив диплом, он вернулся в родной город – до гибели родителей вся их семья была прописана в однокомнатной квартире старой бабушки. Бабушка давно умерла, в квартире жили чужие люди, но Вася наивно полагал, что раз город забрал квартиру родителей, то должен дать ему взамен другую жилплощадь. Однако председатель исполкома Гориславский, к которому он пришел на прием, лишь замахал руками.

 «Откуда я тебе возьму жилье?! Да и по закону тебе не положено – если б тебя в детдом взяли, а то ведь тетка опекунство оформила»

 Вася разозлился.

 «А квартиру у ребенка положено отнимать? Я маленький был, по какому праву меня из квартиры выписали? Вот подам в суд – пусть разбирается с вашим беззаконием»

 «Правильно, – одобрил Гориславский, – в застойные времена было много случаев нарушения социалистической законности, это теперь у нас гласность и демократия. Но только у города сейчас квартир все равно нет, поэтому суд тебе вряд ли поможет. Тебя куда направили на работу – на наш мясокомбинат? Вот и хорошо – поработай, дадим тебе пока комнату в общежитии, а твой вопрос мы будем держать под контролем, не волнуйся. При первой же возможности…»

 Комната в общежитии оказалась светлая и чистенькая, на этаже были все удобства, в подвале работал буфет. Кроме прогорклого печенья и чая цвета ослиной мочи там обычно ничего не продавали, но по субботам выносили столы и устраивали дискотеки. Со временем Вася так привык к своему новому жилью, что у него даже пропало желание добиваться отдельной квартиры, тем более что его всерьез увлекла работа.

 На комбинате к нему относились неплохо и уважали – во-первых, ему легко и очень быстро удавалось разобраться во всех поломках и дефектах конструкций, во-вторых, он отремонтировал долго бездействовавшие электронные часы на проходной. В-третьих, именно ему, Васе Щербинину, пришла в голову спасительная мысль перемотать обмотки трансформаторов осветительных систем. В результате стало возможным использовать не дефицитные лампочки на 220 вольт, а старые, на 127, которых на складе было навалом. За эту мысль главный инженер Угаров с чувством потряс молодому специалисту Щербинину руку и пообещал дать ему три отгула.

 «Вы лучше моему рацпредложению ход дайте, – сказал Вася свойственным ему нагловатым тоном, – а то положили под сукно и держите, я вам его сто лет назад принес»

 Угаров немного смутился и вспомнил: действительно, спустя два месяца после начала своей работы на мясокомбинате Щербинин принес оформленное рацпредложение, которое положили под сукно и благополучно про него забыли.

 «Рассмотрим, обязательно рассмотрим, – бодро пообещал он. – А знаешь, что, Василий, я распоряжусь, чтобы тебе у вас в ремонтном цеху отвели место – экспериментальную площадку, так сказать. Конструируй там… гм… в свободное от работы время»

 Легко сказать – «в свободное от работы время»! Рабочий день Васи был загружен настолько, что у него не оставалось времени вздохнуть. Приходилось оставаться после работы, но в этом тоже было свое преимущество – никто не лез под руку и не интересовался, откуда Вася достает детали для своей конструкции. А доставал он их, естественно, разбирая оборудование, которое навалом валялось по всему комбинату. Кто-то его когда-то заказал, кто-то получил, кто-то отнес на склад, и годами пылилась там вся эта дорогостоящая импортная электроника – заброшенная, никому не нужная.

 Золотой мечтой Васи Щербинина был робот – полностью автоматизированное компактное оборудование с программным управлением, которое по заданной программе от начала до конца разделывало бы тушу забитого животного. Два года кропотливой работы дали результат – робот-разделочник был практически готов. Как раз накануне того дня, когда на мясокомбинат приехала комиссия, Вася провел последнее испытание. Успех превзошел его ожидания, ночью он беспрестанно просыпался от вновь возникавших в голове идей и утром, придя на комбинат, совершенно не заметил царившего вокруг оживления.

 Народ на комбинате гудел, как пчелы в улье. Уже все знали, что самого утра директора увезли в больницу с сердечным приступом, а вскоре должна прибыть комиссия. Комментировали выступление прокурора Баяндина, накануне обещавшего по телевизору покончить с расхитителями народного добра, три контейнера с мясом, закупленным кооперативом Володина, были задержаны на проходной и отогнаны в сторону. Начальник ремонтного цеха, встретив Васю на проходной, накричал на него:

– Щербинин, ты, мать твою, что за бардак в цеху развел? Убери из ремонтного весь свой хлам, скоро комиссия приедет.

– У меня экспериментальная конструкция, куда я так сразу все уберу? – взвился Вася. – Угаров разрешил мне там работать.

 Начальник почесал себе затылок и вздохнул.

– Угаров велел за полчаса все цеха в порядок привести, чтоб никакого мусора – у нас пищевое производство. Если что, то с кого спросят? С меня, а не с тебя. Ладно, я придумал, давай так – ты возьми в гараже старый ГАЗ, загрузи на него весь свой мусор и куда-нибудь отгони – к своему общежитию, что ли. Поставь там во дворе, и пусть стоит, никто его не тронет. Только в цеху прибери, чтобы на полу после тебя не винтика не осталось, ясно? Погоди, я тебе пропуск выпишу, чтобы ГАЗ с комбината выпустили. Да, вспомнил – в холодильном цеху рефрижератор барахлит, ты, как вернешься, посмотри, в чем там дело, они просили.

– За холодильный их механик Сидоров отвечает, – вконец разозлился Вася, – где он, кстати? Уже десятый час.

– Отнесись с пониманием, – миролюбиво сказал начальник, – женился ведь человек.

 Действительно, пять дней назад Илья Сидоров из холодильного женился на работнице колбасного цеха Тоне Суховой, но Васе-то какое было дело? Он так и ответил:

– Мне до лампочки – на бракосочетание только три дня дают. Я за него пахать не буду – звоните в общежитие, пусть приходит.

 Начальник в ответ лишь развел руками.

– Уже звонили, не дозвонились.

 Он не лгал – кладовщица с утра звонила в общежитие, где жила молодая семья Сидоровых, но не дозвонилась. Телефон общежития был непрерывно занят – вахтерша тетя Феня обсуждала со своей приятельницей, табельщицей цеха первичной переработки, внезапную болезнь директора.

– Ладно, так я его сейчас сам разбужу, паразита! – сказав это, мрачный и недовольный жизнью Вася Щербинин разобрал своего робота на три части и с помощью приятеля загрузил все в дышавший на ладан старенький ГАЗ, который обычно использовали для перевозки мелких грузов внутри комбината.

 Сев за руль, он миновал проходную и осторожно повел машину вдоль дороги, но до общежития ему удалось добраться нескоро – минуты через три автомобиль чихнул и прочно встал на месте. Ругаясь и кляня все на свете, Вася вытащил из багажника инструменты и ринулся выяснять отношения со старичком ГАЗиком.

 Пока он возился, хмурое небо расчистилось, и выглянувшее солнышко пригрело не по-осеннему жарко. Наконец машина вновь зафырчала и ожила. Потный и злой Вася на малой скорости довел злополучный ГАЗ до общежития, поставил его во дворе и бегом взлетел на пятый этаж – будить Сидорова.

 Он громко постучал в комнату молодоженов и даже пару раз стукнул ногой по двери, но изнутри никто не откликнулся, хотя со стены и с потолка посыпалась штукатурка. Внезапно косяк треснул, замок выскочил из своей скважины, и Вася Щербинин вместе с дверью ввалился в семейное гнездо мирно почивавших Сидоровых.

 Столь крепкий сон их был вполне естественен, если учесть все предыдущие события. Накануне супруги решили еще раз отметить с друзьями начало супружеской жизни и засиделись допоздна. Сам Илья Сидоров хранил не очень ясные воспоминания о последних минутах этого празднества. Помнил только чей-то звонкий смех – кажется, смеялась подружка жены Клава Шустова – и чье-то податливое теплое тело, по которому елозила его рука. В три часа ночи он проснулся в постели рядом со своей законной половиной, но когда у него возникло естественное желание воспользоваться супружескими правами, жена изо всех сил заехала ему локтем по глазу и со злостью прошипела:

 «Иди – с Клавкой милуйся! Кобель несчастный!»

 Ошарашенный Илья застонал от боли и отпрянул к стене. Тоня ждала дальнейших поползновений, но ничего такого не последовало – ее супруг, покорно притихнув, испуганно вжался в подушку. Глаз у него ныл и болел от удара, к тому же явственно ощущались последствия вчерашней попойки – начало мутить.

 Не выдержав, он сполз с кровати и поплелся в конец коридора, где находился мужской туалет. Тоня крепилась, сколько могла, но долгое отсутствие супруга ее все же обеспокоило. Придя в туалет и увидев, что Илью рвет желчью, она была так напугана, что, простив ему подругу Клаву, помогла добраться до комнаты и с самоотверженностью, достойной жены декабриста, до утра отпаивала травяным настоем от похмелья – рецепт этого настоя в ее семье передавался из поколения в поколение по женской линии.

 То ли травы, то ли нежная забота супруги сделали свое дело – организм Сидорова восстановил равновесие настолько, что около девяти утра он смог с честью доказать жене свою любовь. На этот раз Тоня не противилась, и оба, счастливые, позабыв обо всем на свете, уснули где-то в половине десятого.

 Когда возле их супружеского ложа с шумом и треском возник разгоряченный Вася Щербинин, Тоня не сразу пришла в себя, потом, ойкнув, попыталась натянуть простыню на аппетитно выглядывающую из расстегнутой ночной рубашки грудь. Молодой супруг никак не мог открыть заплывший синяком глаз, но Вася пару раз энергично встряхнул его и стащил с кровати.

– Вставай, б…, уже обед скоро!

 Антонина глянула на часы, ахнула и схватила в охапку висевшее на стуле платье. Одеваясь за шкафом, служившим ей ширмой, она кричала мужу:

– Илюша, работу проспали, одевайся!

 Вновь спустившись во двор, Вася встал возле ГАЗа, с ухмылкой наблюдая за тем, как наспех натянувшие на себя одежду молодожены пулей вылетели из дверей общежития и вихрем промчались мимо него по направлению к комбинату. Ему тоже следовало бы вернуться на работу, но он не хотел – хоть убей! Поразмыслив чуток, Вася решил, что сегодня комбинат как-нибудь проживет без него. Раз ГАЗ опять на ходу, то почему бы не покататься на нем по городу? Хотя, конечно, тут и до неприятностей можно допрыгаться – табличка с номером на машине вся потрескалась, да и прав у него нет. Ладно, хотя бы съездить к Коле Тихомирову – на Коминтерна можно запросто проехать дворами.

 До приезда Васи настроение у Коли было препаршивое – подружка Зойка Парамонова давно не заходила, брат Алексей уехал и как в воду канул, в городе болтают, что его арестовали. В другое время бы посмеялся, но теперь ведь всякое может случиться!

 Появление друга вывело Колю из состояния депрессии, он даже запрыгал по квартире – благо, что Агафьи Тимофеевны не было дома.

– Васька, подлец, ты где прятался, чертяка, почему так долго не появлялся?

– Работаю, знаешь ли, я ведь не электриком числюсь под началом у родного брата, – подмигнув, Вася вытащил захваченную с комбината бутылочку со спиртом-ректификатом, – чистый, но для нас, интеллигентов, крепковато, разбавить бы надо.

– Разбавляй, – вытащив из шкафчика бутылочку минеральной воды «Алидэ», Коля поставил ее на стол, – а я сейчас чего-нибудь пожрать соображу. У меня хлеб есть, консервов навалом, хорошо бы только еще картошечки – сейчас гляну у себя в закромах.

 В закромах у него картошки не оказалось, но возле двери стоял мешок, который пару дней назад притащила с рынка запасливая Агафья Петровна. Справедливо рассудив, что с нее не убудет, Коля выбрал несколько крупных картофелин и поворошил немного содержимое мешка – чтобы убыль была незаметна. Чистой кастрюли у него не оказалось, а возиться с горой скопившейся грязной посуды не было охоты. Какое-то время он неуверенно смотрел на любимую эмалированную кастрюлечку Агафьи Тимофеевны – в ней она заваривала себе слабительную траву крушину. Потом решился – в крайнем случае, скажет, что хотел накормить голодного Васю. Конечно, теперь уже старуха не испытывала к повзрослевшему сыну погибших Зины и Андрея Щербининых тех чувств, что питала когда-то к крохотному малышу Васеньке, но относилась к нему хорошо – намного лучше, чем к Коле.

 Пока разбавляли и дегустировали ректификат, обсуждали политические события, картошка подгорела. То, что уцелело, полили сверху рыбными консервами и съели здесь же на кухне, черпая ложками, позаимствованными из стола все той же многострадальной Агафьи Тимофеевны. Потом стали рассматривать дно опустевшей кастрюлечки – оно почернело, и эмаль безнадежно потрескалась. Кроме того, как на кухне, так и в прихожей прочно установился назойливый запах горелого.

– Тяга у вас ни к черту, – сморщив нос, констатировал Вася и опасливо оглянулся, – будет тебе от бабки Агашки. Может, нам смыться по-быстрому?

 Однако спирт-ректификат придал Коле смелости, и он беспечно махнул рукой.

– Плевать, что она мне сделает?

– Ну, все-таки… Неудобно как-то. А где она, кстати?

– Да шляется где-то по очередям, ну ее! Давай лучше отсюда в комнату переселимся, чтобы эту вонь не нюхать – говорят, от дыма рак легких может быть.

 Они ушли в комнату и, плотно прикрыв за собой дверь, сели играть в преферанс. Раскрыв веером карты, Вася деликатно поинтересовался:

– Ты, Коляша, извини, конечно, но что там с Алексеем? А то у нас на комбинате бабы болтают.

 Хмыкнув, Коля пожал плечами.

– На то и бабы сделаны, чтобы болтать. Шесть трефей.

– Шесть пик. Я просто говорю, что люди уже вроде как привыкли к комплексу, полгорода там время проводит – видео, дискотеки, салон. Главное, что в кафе там пожрать можно было, в магазинах-то пусто. Потому и болтовня пошла – одни говорят, Алексея арестовали за растрату, другие считают, он в бега подался. И с комплексом вроде что-то не то – какое-то нарушение законности.

– Лешка уехал по делам, и сам перед отъездом распорядился закрыть комплекс – значит, были причины. Приедет – откроемся. Пасуешь?

– Сейчас, жди! Буба шесть. А когда он приедет?

– Я что, знаю? Шесть червей. У него бизнес. Зарплату за август нам всем выдали, никого не уволили. Да если б там было какое-то нарушение, то ревизоры бы давно все вверх дном перерыли!

– Это точно – у нас на комбинате сегодня комиссию ждут, так все на ушах стоят. Ладно, я пас, бери прикуп.

 Почесав затылок, Коля тряхнул головой.

– Семь трефей.

– Вист.

– Ладно, пас.

 Игра шла скучно, в конце концов, смешав карты, Вася сказал:

– Надоело, сегодня что-то никакого азарта. Давай, еще немного ректификата водичкой разбавим, раз закуска осталась. Слушай, а девчонка эта, что я у тебя в прошлый раз видел, все к тебе бегает?

– Зойка? Бегает, конечно, куда она денется? – Коля плеснул себе и Васе в стаканы ректификату, долил минералкой «Алидэ». – А что, понравилась?

– Симпатичная. Ты жениться еще не собрался?

– Шутишь? Жениться на Зойке? Да она с малых лет по мужикам промышляет, ее полгорода знает. Это ко мне она за так бегает – я ей нравлюсь.

– Везет тебе, – вздохнул Вася, – тебя бабы любят. Как ты ее подцепил, интересно?

– На фиг мне ее цеплять – она меня первая стала клеить. Пришла в салон стричься, а я как раз там возился – подключал в сушилке фены, что Алешка из Парижа привез, они, заразы, на триста восемьдесят вольт, трансформатор пришлось ставить. Ну, она и начала липнуть: «А я тебя знаю, тебя Коля зовут». А я, естественно, не железный, ты сам ее видел.

– Да, девчонка клёвая, что надо. Она Агашки не боится?

– Боится? – Коля расхохотался и долго не мог успокоиться. – Это Зойка-то? Ладно, – сказал он, вытирая слезы смеха, – давай еще по маленькой сообразим, а то сто лет не виделись. За встречу.

– Я уже пойду, наверное, – Вася опорожнил стакан и поставил на стол, – а то сейчас Агашка заявится, – опасливо оглянувшись, он прислушался и начал подниматься – несколько неуверенно, потому что спирт-ректификат его слегка разморил.

– Брось трусить, сиди. Кстати, может, попозже и Зойка прибежит – с позавчерашнего дня ее что-то не видать.

 Последний довод заставил Васю вновь опуститься на место.

Однако Зойка была занята – вот уже третий день она, выполняя личное указание Яши Родина по прозвищу Жак, занималась журналистом Артемом Дорониным. В то время, как Коля с Васей играли в карты и болтали, она готовилась к очередному выходу на работу и натягивала ажурные колготки. Потом, по балетному выгнув носок, начала разглядывать ногу – прелесть. Прав Жак – для настоящей работы советское дерьмо не годится, только импорт.

 Из кухни в ее комнату потянуло запахом махорки – отчим, зараза, дымит на кухне. Презрительно сморщив нос, Зойка отворила дверь и крикнула:

– Папашка, хватит на весь дом отравой дымить, сейчас Ксюшка из школы придет, а тут от твоей заразы сдохнуть можно. Бери «Кент», я угощаю, – но поскольку ей никто не ответил, она вытряхнула сигарету из пачки и встала в дверях кухни, как была – в обтягивающем топике и ажурных колготках. – Ладно, сама все выкурю, раз не хочешь. Мне что, я себе сигареты всегда достану, это вам на заводе по пачке махорки в неделю выдают. Козлы!

 Насмешливо глядя на угрюмо молчавшего отчима, она продолжала кривляться и ёрничать, а он, трусливо отведя глаза, попыхивал неуклюже свернутой самокруткой.

…Зойке было три года, когда слесарь-инструментальщик Щеглов женился на ее матери. Он честно пытался полюбить девочку и даже официально ее удочерил, хотя не дал своей фамилии, но не лежало его сердце к этому ребенку. Тонкая смуглая и черноволосая Зойка ничем не походила на мать – ширококостную бесцветную блондинку. Соседи судачили, что девочка, скорей всего, пошла в отца. «Скорей всего», потому что отца этого никто никогда и в глаза не видел, но, если судить по Зойке, то был он писаным красавцем.

 Стройная, длинноногая с лебединой шеей и точеным личиком, она уже в двенадцать лет вытянулась выше матери и отчима. Щеглов, как многие невысокие люди, болезненно реагировал на все, что связано с ростом. Словно чувствуя это, в разговоре с родителями Зойка нарочно повыше вскидывала голову и подчеркнуто свысока смотрела на них своими прекрасными черными глазищами.

 Детей у Щегловых не было около трех лет, и отчим страшно переживал. Потом, когда родилась дочь Ксюша, он был на седьмом небе от счастья, но с годами его чувства остыли – из-за родовой травмы один глаз у малышки сильно косил, и Щеглову постоянно мерещилось, что люди подсмеиваются над ним, сравнивая его родную дочь и цветущую красотой Зойку. Ксюшу возили на консультацию в Москву, но врачи объяснили родителям, что этот тип косоглазия лечению не поддается – есть, конечно, шанс, что поможет операция, но это только когда девочка станет взрослой. После поездки в Москву Щеглов начал выпивать – сначала изредка, потом чаще.

 Что касается Зойки, то косоглазия младшей сестры она словно бы не замечала, и та была для нее единственным любимым существом. Они спали в одной комнате, и иногда, увидев страшный сон, Ксюша перебиралась к старшей сестре. У Зойки внутри все переворачивалось от нежности, когда малышка доверчиво прижималась к ней, ища защиты. Она начинала рассказывать длинную-предлинную сказку, и Ксюша, постепенно успокоившись, вновь засыпала.

 Зойке не было еще и двенадцати, когда соседка приметила ее целующейся в подъезде со старшеклассником. Разумеется, рассказала матери, та взбеленилась, надавала оплеух, отругала последними словами. Отчим не вмешивался, но стал мрачнее тучи. Обсудив ситуацию, родители решили установить для Зойки казарменный режим – в школу и из школы, никаких гуляний с подружками, никаких кино. Скучно – читай книги или смотри телевизор. Кровать шестилетней Ксюши решили перенести в комнату родителей – чтобы девочка не подвергалась губительному влиянию старшей сестры. Это ранило Зойку сильней всего. Хотелось кричать и выть в голос, но нельзя было показывать «им», как ей больно. Стоя посреди опустевшей комнаты, она сказала зло и громко, чтобы слышно было за стеной:

 «Кретины …нутые, будут все трое в одной комнате спать, чтобы Ксюшка видела, как они друг с другом по ночам …аются. А мне что, мне только лучше – своя комната»

 Казарменный режим не помог, и родители, в конце концов, махнули рукой. С тринадцати лет Зойка начала тискаться с ребятами «по-настоящему». Ее приятно волновали прикосновения их рук к своему телу, но больше всего нравились ласки и нежность. Парни, обсуждая ее, смеялись.

 «Приласкать, как кошку, она сразу готова дать»

 Она не смогла бы точно сказать, кто и когда лишил ее невинности – во всяком случае, не сохранила об этом никаких болезненных или трагических воспоминаний. Когда сутенер Яша Родин обратил внимание на высокую для своего возраста и уже бывалую девчонку, ей было лет тринадцать-четырнадцать.

 «Мы с тобой будем делать большие дела, – благосклонно сказал он ей, – но только если ты станешь меня слушаться»

 Зойка поверила – во-первых, Родин разбудил ее честолюбие, а во-вторых, ей просто стало интересно. Кроме нее в подчинении у него было еще несколько девушек, и Жак, как человек начитанный, часто проводил с ними нечто вроде лекций по ликбезу.

 Просто и безо всякой скабрезности говорил о сексе, раздавал ксерокопии переводных работ на тему, учил, как предохраняться и как тактично осмотреть клиента, чтобы не подцепить заразу, о чем с ним говорить. Снабжал девочек импортными презервативами и сводил их со спекулянтами, торговавшими фирменной одеждой. Иногда на Жака находило вдохновение, и тогда он переходил на отвлеченные темы – рассказывал о школе гетер в древней Греции, о нынешних японских оиран, о последних парижских модах. Зойка слушала, раскрыв рот, впитывала – это было в сто раз интересней всего того, что рассказывали учителя в школе.

 Основной жизненный принцип, который Жак сумел вбить в ее хорошенькую головку, был таков: женщина должна стоить дорого, в этом основа ее самоуважения, а уважая себя, нельзя отдаваться бесплатно. Проникнувшись этими идеями, Зойка перестала тискаться по подъездам ради удовольствия. На обычную «работу» ее Жак до поры до времени тоже не выпускал. Малолетку, которая еще учится в школе, опасно использовать «стандартным» способом – того и гляди нарвешься. Зато он подгадывал ситуацию и устраивал авантюры, подсовывая ее богатым клиентам, а те потом, осознав, что попали в щекотливую ситуацию, предпочитали откупиться.

 За два с небольшим года ее малолетства Родин провернул немало дел, самым доходным из которых оказалась афера с сыном председателя исполкома Гориславского. Другого на месте Жака давно бы раздавили, но слишком хитер был Яков Родин и слишком многих держал в руках. Когда же Зойке исполнилось шестнадцать, что переводило ее из разряда малолеток в несовершеннолетние, он решил, что девочка уже вполне в состоянии вступить в «большую жизнь» и работать, как все.

 Однажды случилось так, что богатый немец, приехавший в город по делам своей компании, загорелся, увидев изысканную красоту Зойки. Они восхитительно провели время в его номере, и под конец благодарный клиент решил накормить ее ужином в ресторане отеля. К несчастью в этот вечер в соседнем зале того же ресторана отчим Зойки, Щеглов, отмечал с друзьями какой-то юбилей. Один из его приятелей заметил девочку, узнал ее, сообщил соседям по столу, и информация тут же разлетелась во все стороны. Щеглов, услышав перешептывание, проследил за взглядами окружающих, увидел Зойку и побагровел – то, чем занималась здесь его падчерица, было вне сомнения.

 Дома, еще до возвращения Зойки, они вместе с женой выкинули из ее шкафа и разодрали все наряды. Когда же она, наконец, вернулась от клиента, с нее полностью содрали одежду и превратили в клочья. Потом Щеглов зажал ее между ног и жестоко отхлестал ремнем по обнаженному заду. Раньше он никогда не поднимал на падчерицу руку и теперь, казалось, в каждом ударе вымещал годами копившуюся злость. Мать стояла рядом и истерически вопила:

 «Убей ее! Убей ее, суку, позор такой на нашу голову!»

 Наконец голую и исхлестанную до крови Зойку выпустили, швырнули на пол и ушли, заперев дверь на ключ. Она долго лежала на полу не в силах подняться. Слышно было, как за стеной отчим кричал на жену:

 «Все ты! Ты! Сама ее нагуляла, в тебя она пошла! Позор на весь завод – все ее там видели»

 Мать Зойки рыдала навзрыд.

 «Говорила я тебе, силком он меня взял – солдат тот, татарин вонючий»

 «Взял, так аборт бы сделала. Раньше я тебе это никогда не говорил, а теперь скажу: таких, как твоя дочка, с рождения давить надо»

 «Стыдилась я, – всхлипнув, призналась она, – мне бы матери сказаться, а боялась – сказала только, когда седьмой месяц пошел. Она меня к доктору, деньги даже ему давала, а тот никак не согласился – поздно уже, говорит, аборт делать, я из-за вас в тюрьму не хочу. С одной акушеркой договорились – она пузырь проткнула, выкидыш хотела сделать, а тварь эта возьми да живая родись. Все врачи в роддоме говорили: помрет, не выживет. Нет, живучая оказалась, сучка»

 «Сама сука, – со злостью прошипела Зойка, трогая распухшую губу, – ненавижу!»

 За стеной ее не услышали. Голос матери становился тише, и оправдания ее постепенно переходили в упрек.

 «Али я плоха тебе была все эти годы? С утра до вечера на фабрике, по магазинам хожу, готовлю, стираю, за водкой тебе в очередях стою, аль плоха? Что ты и выпимши бываешь, так никогда тебе слова не говорю. Я что, на мужиков чужих смотрю иль как?»

 «Ладно тебе, – примиряюще загудел отчим, – я тоже не пьяница, зарплату всю тебе несу и на баб чужих тоже, кажись, не смотрю»

 «Куда тебе на чужих, – в голосе матери прозвучало легкое презрение, – ты сначала дома с женой свое дело справь»

 Бурчание отчима внезапно стало тихим и неотчетливым, но по тембру его голоса Зойка поняла, что сейчас он на практике будет доказывать матери, что «дело свое» может «справить» вполне прилично – благо, что десятилетняя Ксюша спала крепко, из пушки не разбудишь. Зойка поднялась и начала изо всех сил колотить в стену.

 «Открой!»

 «Чего тебе надо? – злым голосом крикнула мать. – Тварь поганая!»

 «В уборную хочу!»

 «Делай, где стоишь, из комнаты тебя теперь не выпущу, б… такая!»

 Зойка отыскала в шкафу старое платье, с трудом натянула его на исхлестанное тело. Потом подошла к окну, решительно перешагнула через подоконник и медленно двинулась по узкому карнизу вправо – за углом, она знала, была пожарная лестница. От злости и боли Зойка не чувствовала страха. Добравшись до лестницы, она стала спускаться, но ступеньки обрывались метра за три до земли – пришлось прыгать. Когда Жак увидел избитую, хромавшую на одну ногу Зойку, он лишь зубами скрипнул.

 «Кто?»

 «Отчим, – она добавила звучное ругательство, – они с матерью мне всю одежду разодрали, работать не в чем»

 «Ладно, пока оклемаешься, побудешь у Симы, а с папашей твоим мои ребята сами поговорят. Сволочь какая, девчат моих калечить!»

 И поговорили – как и о чем, Зойка не знала, но когда она, проведя три дня у компаньонки Симы, вернулась домой, никто из родителей больше не сказал ей ни слова.

 Вскоре, почувствовав свою безнаказанность, Зойка начала издеваться. Прежде она никак не называла отчима, а теперь со смешком кликала «папашкой» и говорила ему разные гадости, а он лишь багровел и отводил в сторону злобно блестевшие глазки.

 С матерью они вообще ни о чем не говорили, один раз только случился у них конфликт, когда Зойка купила Ксюше у спекулянтов красивое платье. Обычно замкнутая и угрюмая девочка неожиданно оживилась и расцвела. Нацепив темные очки, скрывавшие косоглазие, она распустила волосы и в восторге плясала перед зеркалом. Так ее и застала мать, когда вернулась, – уставшая и расстроенная горькими мыслями о пустом холодильнике. На фабрике обещали, что нынче привезут мясо, но так и не привезли, в магазинах пусто, и опять придется варить постные щи.

 «Мам, посмотри, – разлетелась к ней Ксюша, – какое платье мне купила Зойка! Я тебе нравлюсь?»

 Размахнувшись, мать дала девочке затрещину и начала сдирать с нее платье.

 «Снимай, тварь такая, убью!»

 Зойка услышала из своей комнаты крики и горький плач сестры. Вбежав, она оттолкнула мать от Ксюши, поднесла к ее носу кулак.

 «Попробуй только, тронь Ксюшку хоть еще раз! Я тогда твоего Щеглова до конца жизни кастратом сделаю, – она прижала к себе всхлипывающую сестренку. – Пусть ребенок надевает, что хочет, поняла? А мяса я тебе из ресторана принесла – в морозильнике лежит. Но это только для вас с Ксюшкой, чтобы кобелю твоему оттуда ни кусочка, ясно?»

 Мать опустила голову и сразу как-то обмякла, но возразить старшей дочери не посмела.

 Со временем поручения Жака становились сложнее. Зойка теперь была уже не просто привлекательной малолеткой, пригодной только для того, чтобы окрутить и запугать богатого лоха – ее красота, обаяние и страстность могли вскружить голову мужчине и довести его до безумия. Ума и хитрости у нее хватало, благодаря врожденной интуиции и урокам Жака она в достаточной мере разбиралась в психологии клиента и знала, для кого прикинуться наивной девочкой, перед кем изобразить наглую и беспутную девку, а с кем повести умные (в меру, конечно) разговоры. Поэтому Родин начал давать ей серьезные и целенаправленные задания. Получив указание «вывести из игры» московского корреспондента, он без колебаний выбрал для этой работы Зойку…

 Доронин ждал ее с нетерпением и, встретив на пороге своего номера, судорожно сжал в объятиях.

– Я жду тебя уже два часа!

– Раньше не могла, у меня же техникум, – она с достоинством откинула назад голову и сделала попытку отстраниться, изобразив застенчивость.

 Это было не совсем ложью – сразу после школы Зойка отнесла документы в строительный техникум. На занятиях она практически не появлялась, но официально числилась студенткой – Жак полагал, что, в любом случае, работавшим на него девушкам следует иметь определенный статус в обществе.

– Ты врешь, ты все врешь! – корреспондент московской газеты покрыл горячими поцелуями ее лицо и шею, увлек к дивану. – Моя!

– Сумасшедший! – делая вид, что вырывается, Зойка умело прижималась к нему гибким горячим телом.

 Спустя два часа, обвязав обнаженный торс полотенцем, Артем принес ей в постель поднос с фруктами и икрой, подал бокал, наполненный искрящимся в полумраке вином. Его пальцы нервно сжимали тонкую ножку другого бокала.

– Ты свела меня с ума, – глухо произнес он, – я не смогу с тобой расстаться. Мы поженимся, я увезу тебя в Москву, и мне плевать на то, что ты делала раньше. Скажи честно, я тебе нравлюсь, хоть чуть-чуть?

 Зойка с трудом подавила готовый сорваться с губ смешок – она была на работе. Тонкие пальцы, нежно трепеща, легко коснулись щеки Доронина.

– Таких, как ты, я еще не встречала, – голос ее стал низким и звучал хрипловато, словно из груди рвалась с трудом сдерживаемая страсть.

– Я дам тебе все, что ты хочешь, но помни: если ты мне изменишь, я тебя убью. С этого момента ты от меня не отойдешь ни на шаг, теперь ты моя жена.

 В планы Зойки подобное совершенно не вписывалось, и она едва сдержалась, чтобы не послать назойливого журналиста куда, как далеко.

– Ты меня запереть хочешь, да? – ее ресницы кокетливо пали на щеки и вновь взметнулись. – Но я должна быть дома – у меня маленькая сестренка, и без меня она не сможет.

– А как же родители? Ведь у вас есть родители?

– Родители! – Зойка тяжело вздохнула.

 В разговоре с клиентами Жак не советовал девушкам ругать своих родителей – в крайнем случае, выразить свое отношение к ним интонацией. И теперь по тону Зойки вполне ясно стало, что она думает о своих предках – тем более, что тут уж ей совершенно не приходилось притворяться. Артем понял, бережно коснувшись губами ее щеки, он сочувственно произнес:

– Бедняжка! Ладно, я думаю, мы что-нибудь придумаем – можно, наверное, будет устроить так, чтобы твоя сестренка жила с нами.

 Зойка чуть было не сказала: «Пошел ты на…», но удержалась. Голос ее дрогнул, в нем прозвучало искреннее чувство.

– Какой ты добрый, Артем!

– Я не такой добрый, как ты думаешь, – брови его сурово сдвинулись, – и если узнаю, что ты мне изменила, будет плохо, ты поняла? Я вполне способен убить тебя и себя. А завтра или послезавтра ты улетаешь со мной в Питер – я представлю тебя отцу, как мою будущую жену.

 Ответом ему был сияющий взгляд Зойки, руки ее обхватили его шею, и, отбросив на ковер поднос и полотенце, окутывавшее бедра Доронина, они вновь сплелись в страстном объятии.

 Спустя полтора часа после этого Зойка яростно кричала Яше Родину:

– Да пропади он пропадом, этот ваш московский педераст! Я что, из-за него личной жизни теперь не могу иметь? Не полечу с ним никуда!

– Ты ее сейчас вообще не поимеешь, свою гребаную жизнь! – Яша взял ее за шкирку и слегка встряхнул. – Будешь его пасти день и ночь, и чтобы к своему Николаше Тихомирову ни шагу не сделала, ясно? Куда Доронин скажет, туда и полетишь, доходит?

 Родин обычно никогда не допускал грубостей в разговоре со своими «девочками», а уж рукам воли и подавно не давал. Поэтому Зойка поняла, что дело тут нешуточное – сразу расслабилась и покорно кивнула.

– Поняла.

– За тобой будут следить день и ночь, узнаю, что ты наведалась к Тихомирову – разговор с тобой будет короткий, – сурово предупредил он.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Люди в городе ждали мяса, и ярые активисты еще накануне, сразу же после выступления прокурора Баяндина, установили дежурство возле магазинов. Вновь подходивших заносили в списки очередников и каждому присваивали соответствующий порядковый номер. Кто-нибудь из первых вместе со списком обязательно нес вахту у входа – ведь вновь пришедшие могли бессовестно начать новый список.

 Пять раз в день и трижды за ночь проводились переклички, и всем очередникам полагалось строго, как штык, быть на своем месте, а отсутствующие вычеркивались сразу и без всяких поблажек. Прошедшим же перекличку присваивались новые номера, старые списки уничтожались и составлялись новые – работа нудная и утомительная, но каждый знает, что составить новые списки необходимо, иначе вычеркнутые могут явиться к шапочному разбору и предъявить свои права по старым. Кому нужны склоки, разборки, доходящие порою до рукопашной? Нет уж, разорвали листок с твоей фамилией, и словно тебя вообще на свете не существовало. Так что извольте вовремя прийти и отметиться, дорогие товарищи, а то одни должны маяться и сторожить очередь, а другие будут где-то порхать по своим делам? И в назначенные для переклички часы с высоты птичьего полета могло показаться, будто людские потоки стекаются в строго определенные места.

 На улице Свободы у магазина с вывеской «МЯСО-РЫБА» народ дежурил уже более суток, наиболее активные провели под дверью всю ночь. На ступеньках были расстелены газеты – на них расположились те, кто не доверял своим уставшим от долгого бдения ногам. Вокруг валялись обрывки бумаги и прочий мусор. Две интеллигентного вида старушки пришли на дежурство со своими складными стульчиками и чинно на них восседали с книжками в руках. Крепко сжимая в руках список очередников у самой двери незыблемо стояла Агафья Тимофеевна Кислицына, соседка Николая Тихомирова, и спорила с красавицей Галей Ефремовой.

– Ты что, думаешь, я слепая, не слышала, что Степанова и на свой, и на твой номер откликнулась? Потому тебя и вычеркнули.

– Неправда, я сама откликнулась!

– Молодые, а бессовестные стали, не краснея, врет, – сурово изрекла полная и круглая, как колобок, Мария Егоровна Голубкова.

 Она, как и Агафья Тимофеевна, знала, что в очереди никому нельзя давать послабления, иначе сам останешься на бобах. Интеллигентный пенсионер Великанов был того же мнения – отложив газету, он поправил на носу очки и, с укором глядя на Галю, покачал головой.

– А еще спрашиваем друг друга, почему такая жизнь! Потому что такая молодежь пошла – в наше время жили тихо-мирно, а сейчас что? В Закавказье бойню устроили, в Средней Азии уши друг другу режут. А в Литве что делается? И ГКЧП тоже… гм… Когда это прежде видано было?

 Упоминание о ГКЧП добило Галю. Она покраснела так, словно сама была зачинщицей путча, и с вызовом в голосе созналась:

 – Ну и что? Ну, не смогла я на перекличку ночью прийти – у меня дети маленькие.

– У тебя муж есть, пусть с детьми и сидит, коли жрать хочет, – отрезала, как обрубила, Агафья Тимофеевна, – записывайся теперь в очередь заново.

– Почему заново, когда я со вчерашнего дня еще записалась?

– Записалась, так на перекличку приходи! – неприязненно пророкотала Мария Егоровна. – А то будешь по ночам с мужем трахаться, а мы тут за тебя в очереди стой!

 Вместо того, чтобы смутиться, Галя задорно тряхнула хорошенькой головкой.

– Ну и что? Я со своим мужем трахаюсь, а не с чужим, как ваша Катька.

 Катя, дочь Марии Егоровны, прежде была одноклассницей Гали, и еще со школьных времен между ними сложились неприязненные отношения. Мечтой родителей было найти Кате надежного и обеспеченного мужа, но та наплевала на их желания и тайком бегала на свидания с женатым человеком. Вернее, считалось, что тайком – об этой связи знало полгорода. Поэтому слова Гали острым ножом вонзились в душу Марии Егоровны. Она побагровела, и, возможно, разговор перерос бы в грандиозный скандал, но тут дверь магазина распахнулась, и на пороге стала продавщица Евдокия.

– Чего вы тут шумите, граждане-товарищи? – весело сказала она. – В девять не откроемся, сразу говорю – рефрижераторы с комбината еще не приехали, потом пока мясо рубить будем. Погуляйте, сходите.

 И скрылась. Сидевшая на стульчике старушка неожиданно ахнула и схватилась за сердце.

– Забыла! Люди добрые, номер свой забыла, что делать?

– На руке писать надо, – наставительно заметил пенсионер с газетой.

– Так у меня старый записан, а после переклички новый дали, забыла я!

– Вы после меня, я точно помню, – успокоила ее пожилая дама и повернулась к Агафье Тимофеевне: – Посмотрите, Тихонова после Петровой стоит?

 Время близилось к девяти, и народу вокруг магазина, несмотря на предупреждение продавщицы Евдокии, становилось все больше и больше. Галя, боясь, что останется вообще ни с чем, записалась заново. Ровно в девять очередь загудела, люди придвинулись поближе к державшей список Агафье Тимофеевне. Она скалой вросла в порог, плечом к плечу с ней стояли Марья Егоровна и еще несколько активисток.

– По списку проходить, без списка никого не пропустим!

 Люди топтались на тротуаре и проезжей части дороги, не обращая внимания на отчаянные гудки машин и ругавшихся нехорошими словами водителей. Все глаза были в ожидании устремлены на массивную дверь – пошел слух, что мясо уже привезли, и мясники рубят туши. Директор же магазина в это самое время звонил на комбинат, пытаясь прояснить ситуацию.

 Сначала ему сообщили, что авторефрижераторы скоро отправятся, потом это «скоро» застыло на одном месте. Время шло, толпа снаружи напирала, а директор все звонил, не решаясь дать указание продавщице Евдокии открыть магазин.

 Наконец, ближе к обеду, он позвонил в последний раз и тут враз получил исчерпывающую информацию: директор комбината в больнице, его заместитель занят с внезапно приехавшей комиссией, а мяса в ближайшее время не будет. Когда будет? Неизвестно, возможно даже, что вообще никогда. Продавщица Евдокия, знавшая своего начальника, как облупленного, сразу все поняла по его обескураженному виду, и лицо ее пошло пятнами.

– И что ж мне теперь, как к людям выйти? – строго спросила она. – Мне и без того покупателям стыдно в глаза смотреть – приходят, а у меня вместо мяса ширпотреб лежит на продажу. Тьфу! Нет уж, идите сами Петр Денисович, скажите им. Идите, идите, я не пойду!

– Погоди, куда? Ты… это… ты выйди и скажи им что-нибудь – просто так, чтобы успокоились.

 Пожав плечами, Евдокия вышла на крыльцо и пробормотала что-то невнятное вроде «магазин откроют после обеда». Люди поняли ее именно так, как хотели понять – откроют, когда будет мясо. Все немного успокоились – пусть хоть после обеда, только что б открыли. Народ повеселел, из толпы даже понеслись шуточки.

– Что ж ты, Евдокия Прекрасная, томишь-то нас? Уж мы тут тебя ждем, не дождемся, все глаза ночью себе проглядели.

– Ну, чего дальше-то делать будем? – буркнула продавщица, захлопнув дверь и вопросительно глядя на трусливо вжавшегося в стенку директора. – Дальше сами им говорите.

– Во время перерыва скажу, – решился, наконец, тот. – В два обед, половина разбредется, меньше крику будет.

 Однако, вопреки его ожиданиям, к двум часам народу меньше не стало – пошли слухи, что из-за позднего прибытия мяса магазин будет работать без обеда. Тогда директор написал крупным почерком на листе бумаги «СЕГОДНЯ МЯСА НЕ БУДЕТ» и притулил лист за стеклянной витриной магазина. До стоявших возле самой витрины не сразу дошел смысл прочитанного. Потом передаваемая из уст в уста новость поползла, распространяясь по всем направлениям. Растерянность и недоумение овладели очередью, люди пожимали плечами, смотрели друг на друга и перекидывались возмущенными репликами.

 Поначалу каждый из обманутых как бы пытался воззвать к сочувствию в сердце ближнего:

– Нет, вот интересно – мурыжили нас, мурыжили…

– Это народ наш такой – сколько его мордой в грязь не тычь, а все стерпит.

– Думаете, действительно не привезли? Привезли, небось, и для своих припрятали.

 После этого последнего предположения последовал взрыв эмоций, и растерянность в голосе людей переросла в гнев:

– Сволочи – на складах держат, а народу шиш с маслом.

– Вот-вот – зайти бы к ним на склад и посмотреть, что они для себя наворовали.

 Неожиданно в витрину магазина полетел увесистый булыжник, но брошен он был неловко, под углом, и стекло, звякнув, уцелело. На миг в воздухе повисла легкая неловкость, потом интеллигентный пенсионер в очках взмахнул газетой «Известия» и сказал, словно оправдывая того, кто бросил камень:

– Это же надо – до чего людей довели! А все Горбачев! И ГКЧП тоже… гм… ясно, что все с его подачи было – это же белыми нитками шито.

 Стоявший рядом с ним высокий нервный инвалид с палочкой возразил:

– А что ГКЧП? Я ничего не боюсь, прямо скажу: собрались умные люди, хотели страну спасти, а Горбачев и их продал. Нет, что ни говори, а при Сталине и жили лучше и работали нормально.

– Тут я с вами здесь в принципе не согласен – Сталин тоже много народу зря посажал, – запротестовал интеллигентный пенсионер, поправляя очки, – Лично я голосовал за Ельцина, а демократия это… гм…

 Он не успел высказать свою точку зрения на демократию, потому что толпа, придя в себя, вновь загомонила. Сварливыми нотками выделился голос Агафьи Тимофеевны:

– К исполкому идти нужно и самого Гориславского мордой в эти безобразия! – она грозно потрясла зажатым в руке списком очередников и большой потрепанной кошелкой.

 В другое время окружающие отнеслись бы к подобному призыву с известной долей скептицизма, но теперь слова ее оказались созвучны настроению масс, и из толпы послышались сочувственные возгласы:

– Правильно, хватит молчать, домолчались!

– Пусть Гориславский знает!

 Никто не понял, как это случилось, но очередь неожиданно переросла в несанкционированный митинг, а тот превратился в столь же несанкционированную демонстрацию. Взволнованная толпа двинулась к центральной площади города, на которой стояло здание горсовета, хотя были и такие, что остались стоять возле магазина.

– У нас все всегда наоборот делают… гм… национальная наша черта, – непонятно к чему рассудительно заметил пенсионер с газетой «Известия» в руках.

– Думаете, привезут все-таки? – вопросительно взглянула на него Галя Ефремова, и пенсионер неопределенно пожал плечами.

– Иногда говорят, что не привезут, а потом подвозят, все бывает.

– Тогда новые списки составим, я в них первая буду – я вчера здесь пятой была записана, – Галя неуверенно оглядела жидкую кучку оставшихся.

 Спорить с ней не стали, потому что в перспективу привоза мяса верили мало. Пенсионер с газетой продолжал размышлять вслух:

– Нет, хотели бы привезти – с утра бы доставили, но и эти, – кивок вслед ушедшей толпе, – ничего не добьются. Ладно, схожу на Дон, может, рыбки наловлю.

 И ушел. Приятная дама Раиса Горюнова, интимно понизив голос, спросила Галю:

– Послушайте, вы не в курсе – что слышно о Тихомирове? В последний раз я у него стриглась где-то пару недель назад, и тогда же он отпустил мне мясо со своего склада. Вам тоже, наверное? Вы ведь как раз после меня стриглись.

– Ага, – Галя печально вздохнула и поникла головой, – он мне всегда отпускал. Алексей Прокопьевич такой золотой человек был!

– Почему «был»? Я, вроде, не слышала, чтобы он умер.

– Так говорят, его посадили. И комплекс закрыт, салон тоже не работает.

– Ерунда, людям только бы болтать! Посадили бы – в газете было бы написано, сейчас гласность. Я на работу мимо комплекса езжу – на главной двери написано «Комплекс временно закрыт для проведения ремонтных работ». Может, они даже и открылись уже.

– Хорошо бы, – грустно проговорила Галя, – а то в детсаду сейчас карантин, и прямо не знаю, чем дома детей кормить – в саду-то хоть кормят. Вы посмотрите, как будете на работу ехать – может, правда, открылись они уже у Тихомирова. Позвоните мне тогда, ладно? Я вам сейчас свой телефон напишу.

– Обязательно, – пообещала Горюнова, принимая от нее нацарапанный на обрывке газеты номер телефона, – если что, то сегодня же сразу и позвоню. Хотя нет, – спохватилась она, – сегодня я в ночную смену работаю. Но в ближайшие дни – обязательно. Если что узнаю, так сразу к вам.

 – Вот спасибочки!

 Обрадованная Галя заторопилась домой – свекровь хоть и согласилась посидеть сегодня с детьми, но будет лучше, если она уберется домой пораньше, до того, как муж вернется с работы. А то начнет по обыкновению гадости говорить:

 «Ах, Ванечка, сынок, у вас тут такая грязь! Я хоть прибрала чуток, плиту помыла»

 Как будто ее кто-то просит прибирать и плиту мыть!

 Горюнова же шла домой, и почему-то в голове у нее вертелся последний их с Алексеем Тихомировым разговор – перед самым путчем. Она ведь тогда не собиралась стричься – зашла, чтобы попросить его продать мяса из ресторана.

 «Какая там стрижка, Алексей Прокопьевич, вы ведь знаете, сейчас нас всех ничего уже не волнует – ни красота, ни одежда. Было бы что поесть»

 «Ах, голубушка, – рассудительно отвечал он, – ну, продам я вам мяса, конечно, но ведь не это главное! Самое печальное, что все это кончится когда-нибудь, все образуется, и еда в магазинах появится, а красота – увы! – уже не вернется. И останутся наши женщины у разбитого корыта, а в сорок лет их станут называть бабулями – вот, что самое страшное. А волос вам надо бы немного подравнять – отрос уже волос-то»

 И тогда, махнув на все рукой, Раиса Горюнова отдала себя в руки мастера.

 «Ладно, шут с ним со всем, стригите!»

 Он укутал ее кружевной импортной пелеринкой и весело защелкал ножницами. Поворачивал, крутил в удобном парикмахерском кресле, весело приговаривал:

 «Такое лицо, как ваше, требует специального оформления, вы плохо цените свои возможности, голубушка! Я вам вот расскажу: один мой знакомый получил письмо от родственников из Канады. Уехали, знаете, как евреи, еще в конце семидесятых и прижились там. Так вот, о чем я говорил? Ах, да, получает он письмо, а там фотографии – две тетушки лет под девяноста, а выглядят так, – рука Тихомирова сделала ножницами выразительный жест, – что нашим сорокалетним с ними не сравниться. Прическа, одежда, косметика, морщин вообще не видно. Но главное – женственность! Сколько женственности! В Париже, например, женщина в сорок лет только жить по-настоящему начинает, а у нас?»

 Горюнова вспомнила, что как раз в тот момент к ней в глаз залетел волосок, и она, заморгав, с горечью ответила:

 «Постояли бы эти еврейские родственники с наше в очередях!»

 Тихомиров тут же подхватил:

 «Вот именно! Мы в суете своей о мирском думаем, а о красоте забываем. А ведь с нашей российской женщиной никто по красоте сравниться не может. Да вы посмотрите на себя, посмотрите, что это вы сегодня какая-то сонная? Возьмите щетку, проведите сами по волосам»

 И когда Раиса, проморгавшись и приподняв веки, взглянула на свое отражение, то на время позабыла обо всех бытовых неурядицах. На нее смотрело похорошевшее и помолодевшее девичье лицо – никак и не скажешь, что месяц назад тридцать девять стукнуло. Мысль о мясе ушла куда-то далеко-далеко, оглядывая свой преображенный лик, она кокетливо переглядывалась с ясноглазой дамой из зеркала и приглаживала волосы щеткой.

 Греясь воспоминаниями, Раиса Горюнова шла к своему дому, и в руке ее неуклюже подпрыгивала большая старая авоська. Неожиданно туфля с сильно покосившимся каблуком неловко съехала вбок – собираясь на дежурство в очереди, она специально надела обувь похуже. Подвернувшаяся нога напомнила о неудачной охоте за мясом, и вновь обуяли тревожные мысли: как же теперь быть? Раньше у мужа на заводе хоть нормальную колбасу в заказах давали, а два дня назад он такую принес, что даже собака Рона есть не стала. Ладно, мужу с дочерью можно картофельного супу сделать, а чем эту Рону, тварь капризную, кормить? Хлебом с картошкой не прокормишь – не человек, подохнет. Жалко, породистая – за щенка двести рублей заплатили. Придется продать – недавно приятель мужа приводил парня, тот хорошие деньги предлагал. Ладно, что голову ломать – правильно Тихомиров говорит, что, в конце концов, все образуется.

 Горюнова остановилась и взглянула на свое отражение в пыльной витрине закрытого на ремонт магазина в Красноармейском переулке. Волосы чуть подросли, конечно, но очаровательная форма стрижки пока сохранялась, и настроение у нее вновь поднялось. Порыв теплого ветра с запахом осени ударил Раисе в лицо, донес издали гул, приятно напоминавший рокот моря, – это толпа под предводительством Агафьи Тимофеевны двигалась по проспекту Ленина, приближаясь к горсовету.

 Люди столпились на площади перед зданием, и Агафья Тимофеевна подступила к самой двери. Взгляды окружающих были устремлены на смятый листок со списком очередников в ее сухом кулачке, и впервые в жизни она преисполнилась сознанием собственной важности. Толпа грозно гомонила:

– Хватит над народом издеваться!

– Дайте людям мяса!

 Политические лозунги звучали вяло, отдельные выкрики терялись в общем шуме:

– Да здравствует Ельцин! Горбачева и ГКЧП к ответу!

– За Сталина!

 Агафья Тимофеевна взмахнула списком и крикнула своим пронзительным, закаленным в битвах и скандалах с Колей Тихомировым голосом:

– Гориславского!

 И все немедленно поняли, что именно его, председателя городского совета народных депутатов Гориславского, нужно призывать к ответу, потому что ни Ельцин, ни Горбачев, ни, тем паче, Сталин мяса горожанам не дадут.

– Гориславский! Гориславский! – дружно скандировала площадь. – Гориславского сюда!

 Но Гориславский еще накануне уехал из города к себе на дачу и как раз в этот момент разговаривал по телефону со своим первым замом, докладывавшим обстановку. Закончив разговор, он в нерешительности повертел в руке телефонную трубку, соображая, кому позвонить – ситуация в городе складывалась аховая, а обсудить ее вроде бы было не с кем. С первым секретарем горкома партии Журавлевым? Но сразу после путча Ельцин приостановил деятельность КПСС, и уже все говорят о роспуске компартии, так что первый вроде бы теперь не у дел. С КГБэшниками? Но у госбезопасности по стране тоже полный аврал – отца-основателя Дзержинского спихнули с постамента возле Центрального Детского мира, чуть метро не порушили, по коридорам Лубянки шныряют подозрительные типы вроде диссидента Буковского, а новый главный чекист Бакатин по прозвищу Баба Катя перед ними только расшаркивается. Нет, единственно, кто еще держится, так это милиция – хоть их главный, Пуго, и ухитрился застрелить себя тремя выстрелами в голову, они пока у дел.

 И плотно прижав трубку к уху, Гориславский набрал номер подполковника Авдиенко.

– Никита Михайлович, ты в курсе того, что происходит у здания горсовета? – спросил он, услышав голос главного милиционера города.

 Ответ прозвучал официально и довольно сухо – Авдиенко еще не успел позабыть неблагодарности Гориславского, не пожелавшего вмешиваться в дело предпринимателя Володина.

– Я в курсе всего, что происходит в городе, товарищ Гориславский.

 Тон подполковника слегка обидел председателя, и он тоже заговорил официально:

– Я хочу знать, товарищ Авдиенко, что вами предпринято в связи с происходящим.

 Казалось, на расстоянии было слышно, как подполковник пожал плечами.

– Моими сотрудниками никаких противоправных действий не отмечено, но люди взволнованы и хотят с вами говорить – думаю, вам лучше приехать и лично с ними побеседовать.

– Для начала я должен сам для себя прояснить ситуацию. Вчера на заседании исполкома решено было по мере возможности сегодня в течение дня отоварить мясные талоны. Почему нарушено постановление исполкома?

– Полагаю, из-за отсутствия возможности, – невозмутимо ответил подполковник, – на прилавки должно было поступить мясо, конфискованное у кооператива Володина, но сегодня Баяндин ознакомился с результатами работы комиссии и отменил постановление о конфискации. Мясо возвращено кооперативу.

 В голосе Авдиенко невольно прозвучали нотки злорадства. Гориславский растерялся от неожиданности.

– Отменил? Гм… И как же теперь разрядить ситуацию?

– Люди взволнованы и хотят с вами побеседовать – так побеседуйте. Мои ребята обеспечат вашу безопасность.

 Час спустя к зданию горсовета подкатили две «волги» в сопровождении трех милицейских машин, из которых, как горох из стручка, посыпались парни в милицейской форме. В одной из «волг» находились Гориславский и его первый заместитель, в другой – первый секретарь горкома Журавлев. Его, собственно, никто сюда не звал, но проигнорировать появление первого тоже было нельзя, и полненький Гориславский, с трудом выкарабкавшись из своей машины, дружески потряс ему руку. В конце концов, все они пока – пока! – были коммунистами.

 Из здания вынесли аппаратуру, установили на специальные подставки, и председатель поднял руку, призывая граждан его выслушать.

– Товарищи, прошу меня внимательно выслушать! Поверьте, руководство города делает все, чтобы выправить ситуацию – в ближайшие дни в магазины поступят мясо и колбаса, а также будет завезено сливочное масло, это я вам обещаю. У меня самого талоны за два месяца не отоварены, жена ругается, говорит: пока снабжение не наладишь, буду тебя одной перловкой кормить.

– А трахаться она с тобой будет? – звонко выкрикнул из толпы молодой голос.

 Народ посмеялся – то ли над шуткой председателя, то ли над выкриком наглеца. В продовольственные трудности жены Гориславского никто всерьез не поверил, да он и сам слегка проговорился – перловка в городе хоть изредка и появлялась, но за ней тоже нужно было будь здоров сколько простоять. Однако обстановка слегка разрядилась.

 Затем выступил заместитель председателя, кандидат экономических наук Радкевич, долго рассказывал о том, что делается для нормализации обстановки. Говорил сложно, сыпал научными терминами, и хоть никто ничего не понял, но у людей родилось ощущение, что все и вправду не так плохо, потому что за них думает такой умный и ученый человек.

 После Радкевича хотел было взять микрофон первый секретарь Журавлев, но Гориславский вежливо его отстранил и предложил высказаться «представителю городского населения». И протянул микрофон Агафье Тимофеевне Кислицыной.

 «Жену бы твою в очередях поставить, – рвалось с уст Агафьи Тимофеевны, – да чтоб мордой потыкалась в пустые прилавки!»

 И много еще чего хотела сказать пенсионерка Кислицына председателю горсовета Гориславскому, а под конец добавить длинное непечатное ругательство. Но не сказала и не добавила – помешало впитанное с материнским молоком чувство почтения к старшим по рангу. Вместо этого она для чего-то подала ему список очередников и робко пролепетала в микрофон:

– Сказали, мясо будет, а не привезли. Прокурор по телевизору обещал, люди с ночи стояли, список вот. Зачем обманули-то? По домам уже есть нечего.

 Гориславский с торжественной важностью принял у нее список, всем своим видом выражая сочувствие к несправедливо обиженным очередникам, с чувством потряс мозолистую ладошку пенсионерки.

– Со всем этим мы разберемся, с прокурором Баяндиным вопрос выясним, и кто-то будет за все это крепко наказан. А продовольственную проблему в городе мы решим в кратчайшие сроки, еще раз обещаю вам это, товарищи.

 Обнадеженный народ потоптался еще немного и начал расходиться. Возбужденная сознанием собственной значимости Агафья Тимофеевна шагала рядом со своей товаркой Марией Егоровной и рассуждала:

– Коли мы никогда высказываться не станем, так начальство никаких мер и не примет. Теперь время такое, что простым людям тоже свое слово надо иметь.

 Всегда робевшая перед начальством Мария Егоровна восхищалась:

– Молодец ты все-таки, Агаша, все ему высказала, у меня б вообще язык отнялся, если б он мне микрофон дал.

 На углу Советской и Коминтерна Агафья Тимофеевна распрощалась с приятельницей и отправилась домой. За спиной ее, казалось, выросли крылья, и она взлетела на свой этаж с легкостью пионерки, какой была шесть десятков лет назад.

 Но уже на площадке тонкий нюх Агафьи Тимофеевны учуял застоявшийся запах горелого, и ее обуяли недобрые предчувствия. Ворвавшись в квартиру, она, прежде всего, бросилась на кухню и застыла на месте при виде открывшейся ее взору безобразной картины – на затоптанном полу валялись картофельные ошметки, плита была залита подгоревшим отваром, и в довершение ко всему из мойки торчала любимая эмалированная кастрюлечка, наполовину изгаженная, наполовину сожженная.

 Как разъяренная фурия встала Агафья Тимофеевна на пороге комнаты Коли Тихомирова, и на голову его обрушилось длинное непечатное ругательство, изобретенное специально для председателя Гориславского, но так ему и не высказанное. Предусмотрительный Вася, как был с ферзем в руках, так и юркнул под стол, но Коля мужественно решил оказать сопротивление.

– Агафья Тимофеевна! – завопил он. – Выйдите вон, вы не имеете права вторгаться в мою комнату!

– Я тебя мордой в твое право! – грозно рыкнула она и швырнула перед ним на стол свою погибшую кастрюлечку. – Это что такое?

 Кастрюлечка смела фигуры с шахматной доски и сшибла со стола бутылку с недопитым ректификатом. Бутылка при падении больно стукнула Колю по ноге, отскочила и разбилась, после чего по комнате пополз острый запах спирта.

– Крыса старая, гремучая! – вне себя от гнева закричал он, ухватил шахматную доску и изо всех сил метнул ее в сторону нападавшей.

 Доска ударила Агафью Тимофеевну острым углом прямо в висок, и последним острым чувством ее была горечь – оттого, что нынче, впервые в своей горькой и нелегкой жизни, она ощутила себя человеком и теперь вот должна так нелепо умереть от руки распоясавшегося нахального мальчишки, залившего плиту и спалившего ее любимую кастрюльку.

 «Гориславский руку жал, – с ужасающей скоростью замельтешило в угасающем сознании, – квартиру отдельную, может, дали бы и к магазину со спецпитанием прикрепили. А этого паразита Кольку теперь точно посадят, не вывернется, падла!»

 Эта греющая душу мысль была для Агафьи Тимофеевны последней, а потом в мозгу ее что-то сверкнуло, и все исчезло навсегда. Приготовившийся к бою Коля увидел, что противница его не шевелится, и в испуге замер на месте. Вася выбрался из-под стола и растерянно уставился на распростертую старуху. Потом громко икнул и робко сказал:

– Агафья Тимофеевна, вставайте, чего вы?

 Наклонившись над ней, он пощупал пульс, попытался приподнять неподвижное тело, но оно выскользнуло у него из рук и упало, гулко стукнувшись о пол. Широко открытые глаза тускло и бессмысленно смотрели мимо Васи, и от этого взгляда его начал бить озноб.

– Агафья Тимофеевна, хватит вам, вставайте! – тонким фальцетом закричал Коля, боясь, однако, приблизиться к старухе. – Хватит вам притворяться, я все равно не верю!

– Чего орешь, готова она, – осадил его приятель, – прямо в висок.

– И… и что теперь? – руки и ноги Коли мелко-мелко тряслись. – Что делать, Васька, скажи, ты же два года учился на юриста!

– Так это когда было, – Вася тяжело вздохнул, – в милицию надо идти, там скажут, что делать.

– Я же не хотел! Ты же видел, что я не хотел – это была самооборона, она первая начала!

 Несостоявшийся юрист почесал затылок и сокрушенно покачал головой.

– Не пройдет – ни как самооборона, ни даже как превышение пределов необходимой обороны. Какая у тебя может быть самооборона с семидесятилетней старушкой? У нее ни ножа, ни пистолета, а ты с расстояния доску метнул, это любая экспертиза в момент установит, – он наморщил лоб и, стараясь не смотреть на мертвую Агафью Тимфеевну, начал рассуждать: – Может, как убийство в состоянии аффекта, вызванного противоправными действиями потерпевшей? Хотя тут, если прокурор захочет придраться, тоже есть скользкие места – первым-то ты совершил противоправное действие, когда сжег ее кастрюльку. Короче, придется приложить все усилия, чтобы судья квалифицировал, как убийство по неосторожности.

– Усилия? – голос Коли внезапно охрип.

– Естественно, а то ведь и умышленное могут припаять – все знают, что вы с ней, как кошка с собакой жили. Ты не обижайся, я тебе просто по-дружески говорю.

– Иди ты знаешь, куда! Друг! Еще поклянись, что ты будешь меня ждать и передачи носить!

 Вася смущенно поморгал глазами.

– Ну… буду, конечно, если тебя не очень далеко ушлют. Да ты не переживай – год или два отсидишь, потом, может, амнистия выйдет. На зоне к убийцам, говорят, неплохо относятся, это насильников…

– Заткнись, не желаю я сидеть – ни год, ни два, ни десять! Было бы из-за кого, а то из-за этой стервы, – внезапно страх Коли ушел, он подскочил к неподвижно лежавшей Агафье Тимофеевне и в ярости пнул ногой мертвое тело, – и не собираюсь никуда заявлять!

– Это в каком смысле?

– В прямом! Ты сам говорил, что у нас раскрываемость преступлений крайне низкая, какого черта мне самому в петлю лезть? Искать ее никто не станет – у нее ни родных, ни особо близких подружек нет. Есть в Свердловске какая-то дальняя родственница, она в позапрошлом году к ней на месяц уезжала – скажу, опять поехала. Как будто кто-то станет эту старую стерву разыскивать – у милиции и без того дел по горло.

– Гм, – Вася растерянно почесал нос и отвел в сторону взгляд, чтобы не видеть трупа, – раскрываемость-то низкая, но это не тот случай. Во-первых, что делать с мертвым телом? Спрятать труп практически невозможно, его все равно обнаружат – рано или поздно. А когда обнаружат, то тебя в момент вычислят, потому что экспертам как дважды два доказать, что убийство произошло не в лесу, а в квартире. Во-вторых, я при этом становлюсь соучастником и тоже иду по статье, а мне это, знаешь, не очень-то…

– Давай, переместимся в другое место, надо поговорить, – неожиданно спокойно прервал его Коля, – а то мне не хочется видеть это, – он брезгливо кивнул в сторону мертвой старушки и спокойно перешагнул через ее ноги.

 «О чем мне с ним говорить? – мелькнуло в голове у Васи. – Не о чем нам говорить, нужно идти в милицию и как можно скорее»

 Мелькнуло и сразу же испарилось. После секундного колебания он тоже шагнул через бездыханное тело и поплелся за приятелем. Тот без всяких церемоний направился в комнату Агафьи Тимофеевны – так, словно смерть соседки сразу же сделала его хозяином всей квартиры. Вася смущенно замялся на пороге.

– Подожди, нельзя же…

– Можно, чего там, она уже не встанет. Садись, куда пожелаешь, – с этими словами Коля плюхнулся прямо на аккуратно застеленную кровать. – Будем играть в открытую, мы не дети. Да садись же, чего ты стоишь?

 Поколебавшись, Вася осторожно присел за деревянный стол, покрытый старенькой, но чистой скатертью, и смущенно огляделся.

– Послушай, Колян, – сказал он приятелю, – я понимаю твое состояние, мне и самому тошно, но, честное слово, нам лучше побыстрей заявить в милицию – тогда тебя, может, до суда и не посадят, а возьмут подписку о невыезде и отпустят. На сто процентов – нет другого выхода.

– А если есть? – прищуренный взгляд Коли Тихомирова буравил друга. – Не хочу я садиться в тюрьму за эту гадину, понятно? Что ты хочешь за то, чтобы помочь мне? Мое предложение: поможешь – я отдаю тебе свою комнату, она будет в твоем полном распоряжении.

– Ты с ума сошел? – ошеломленно спросил Вася.

– Только не рыпайся, я же сказал: играем в открытую. Тебе нужна жилплощадь? Конечно, нужна – не можешь же ты до конца жизни жить в общежитии. У Гориславского можешь пороги не обивать, он тебе фиг с два что даст, и от своего мясокомбината ты черта с два что получишь – все строительство в городе заморожено, и скажи еще, что я вру.

– Да нет, не врешь, но, все равно, то, что ты предлагаешь, невыполнимо – как ты можешь отдать мне комнату? А с моей стороны это было бы вообще бессовестно.

– Во-первых, все выполнимо: я тебя прописываю у себя и ухожу к брату – он мне сам предлагал к нему переехать. Во-вторых, совесть тебя вообще не должна мучить – если меня посадят, то жилплощадь мне уже не пригодится. Так как?

– Ну, я не знаю, ты так сразу начал…

– Потому что времени нет. Ну? Соглашайся, другого такого шанса у тебя уже не будет.

 Вася молчал, красные пятна на его лице сменились бледностью. Внезапно он решительно поднял голову, и глаза его сверкнули.

– Согласен, я помогу. Как только мы уладим это дело, ты меня к себе пропишешь и уйдешь. Но этого мне мало.

– Хорошо, я дам тебе денег – в долларах, естественно. У Алексея есть, и он достанет еще, если будет нужно. Сколько ты хочешь?

– Мне не нужны деньги, я хочу Зойку.

 Невзирая на трагизм ситуации из груди Коли вырвался веселый смешок.

– Ты обалдел? Эту шлюху? Да заплати ей по таксе – она и без того станет твоей.

– Ты не понял – я хочу, чтобы она была только моей и больше ничьей. Ты говорил, она для тебя готова на все – так вот, объясни ей, что от ее согласия зависит твоя жизнь.

– Ладно, договорились. Теперь о деле – ближе к ночи вывезем труп на твоем допотопном драндулете. Привяжем к ногам что-нибудь тяжелое, чтобы не всплыла, и бросим в Дон – я знаю безлюдное место за мостом, там достаточно глубоко.

 Вася отрицательно мотнул головой.

– Не пойдет.

– Почему?

– Потому что по всему берегу сидят рыболовы, у всех лодки – меньше, чем через две недели ее обнаружат, и тогда…

– Ладно, ты прав. Тогда что – закопать?

– Где – на детской площадке или на газоне возле горсовета?

 Коля устало откинулся на спинку стула, прежние решительность и напористость, казалось, оставили его, он как-то весь сразу обмяк и махнул рукой.

– Ладно, Васек, я иссяк, говори, что ты предлагаешь.

 Вася словно дожидался такой реакции приятеля – тон его сразу стал решительным, взгляд холодным, речь уверенной и отрывистой.

– На вашем комплексе сейчас точно никто не работает?

– Да нет, он ведь закрыт – только сторож сидит на вахте. Я там был два дня назад, проводку проверял – на всякий случай, чтоб не случилось возгорания, – так ни единой души. Но туда ее везти нельзя – Алеша в любой день может вернуться, и комплекс откроют.

– Там, кажется, рядом с салоном какое-то большое помещение – с кранами, а на окнах жалюзи. Я запомнил, когда в прошлый раз к тебе туда заходил.

– Косметический кабинет – там дамы до пояса раздеваются, поэтому окна и закрыты.

– Ну и отлично, там я и установлю свою машину – мне один момент ее собрать и подключить к водоснабжению и сливу.

 Коля опешил.

– Погоди, какую машину?

– Мясоразделочную, она у меня в машине. Сама потрошит, сама рубит, сама пакует, сама себя потом промывает. Разрубит тело, выпотрошит, даже одежду отделит. Потом расфасует все по пакетам, мы уложим их в морозильную камеру, и пусть лежат себе – если кто-то и заглянет, то ему даже в голову не придет, что это человечье мясо. А я без всякой спешки в несколько заходов вывезу все на комбинат – там у нас есть высокотемпературная печь для сжигания органических отходов.

 – Что за ерунду ты городишь, Васек, представляешь, сколько возни будет со всем этим? Придумай что-нибудь попроще.

– Попроще не получится – если заметать следы, то труп должен исчезнуть полностью и навсегда, иначе на наш след обязательно выйдут. Мне этого не нужно, тогда делай все сам.

– Ладно, – Коля с досадой пожал плечами, – но на комбинате бытовое напряжение, двести двадцать вольт, это я только для фенов трансформатор на триста восемьдесят перемотал.

– Сгодится, у меня на входе повышающий трансформатор,

– А общая мощность какая?

– Пять киловатт. У вас в комплексе сеть наверняка рассчитана на гораздо большую мощность, если учесть сауну, салон и прочих потребителей.

– Ну, хорошо, а как мы довезем тело до комплекса? Вдруг на мосту милиционер остановит, когда будем Дон переезжать? Вдруг они захотят проверить машину, что тогда?

 Вася усмехнулся и пожал плечами.

– Если все твои «вдруг», то тогда будет плохо, тем более, что у меня нет прав. Но, думаю, не остановит – на моем драндулете сбоку написано «МЯСОКОМБИНАТ», а к мясу сейчас все относятся трепетно. Ну, так что – решаешься?

– Леший с тобой, Васька, делай, как знаешь.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

 В течение полугода Жене Муромцеву постоянно мерещилось подозрение в устремленных на него взглядах окружающих, а в самых невинных их фразах чудился скрытый намек. Ему хотелось немедленно все бросить и бежать подальше – туда, где его никто не отыщет и не предъявит обвинения. Поначалу им владело одно лишь желание – дотянуть до лета. В августе Маша пригласила их с Эрнестом к себе в Майами, и Женя сразу же начал оформлять визу – уехав в Штаты, он попробует остаться там навсегда. Сначала сестра немного поможет, потом, конечно, придется устроиться куда-нибудь на работу. Все равно куда – разносчиком товаров, официантом в кафе, курьером. Однако со временем, когда воспоминание о совершенном преступлении ушло в тайники памяти, и страх начал отступать, перспектива стать курьером или официантом в американском кафе уже не представлялась Жене столь привлекательной – нет, уезжать следует, лишь имея деньги и определенный статус в обществе.

 Он мыслил трезво: денег, лежавших на его счету в швейцарском банке, было пока недостаточно для комфортной жизни в тех же Штатах или, скажем, во Франции. Воду «Алидэ» теперь покупали не только европейские, но американские и азиатские фирмы, доход Жени был намного выше, чем в первые годы работы, но слишком много, с его точки зрения, приходилось платить совхозному кооперативу, а Аслан Гаджиев на уступки не шел. С досады Женя однажды даже предложил Самсонову насильственно ввезти в совхоз дешевую рабочую силу.

 «Там осталось от силы пятнадцать семей, дома пустуют – ввезем туда своих рабочих, что Гаджиев сможет сделать? Совхоз почти отрезан от мира, им давным-давно никто не интересуется»

 Босс это предложение отверг с ходу.

 «Не будет портить отношения с Гаджиевыми и привлекать к себе внимание»

 Женя попробовал его убедить:

 «Они совершенно обнаглели, шеф, с какой стати мы должны им столько платить? Сколько заплатим, столько заплатим – можно подумать, у них есть выбор, и кто-то другой кроме нас будет покупать их воду!»

 «Не будем мелочиться, Женя, – благодушно возразил Самсонов, и глаза его лучились веселой усмешкой, – ты, как историк, должен знать, что жадность сгубила многих великих деятелей, не станем им уподобляться. В конце концов, люди Гаджиева имеют лишь мизерную часть того, что получаем за воду мы»

 Это «мы» чуть не заставило Женю вспылить – если уж на то пошло, то ему самому доставались крохи от того, что бизнес с водой приносил Самсонову. Однако он промолчал, вовремя вспомнив любимую поговорку отца:

«Спорить с начальством – все равно, что плевать против ветра»

 Бесило его еще и то, что жители совхоза требовали оплачивать их труд на одну четверть в рублях, на три четверти в долларах. Самсонов и на это согласился. Но зачем, скажите, нужны доллары жителям оторванного от всего мира плато – задницу, извините, подтирать? Вначале Женя даже предложил за небольшой процент открыть им счета в зарубежном банке, однако сельчане приняли это с угрюмым недоверием. Получая деньги, они тщательно пересчитывали их, а потом несли на хранение Рустэму Гаджиеву. Тот запирал всю эту «зеленую» массу в огромный несгораемый сейф, где она и лежала мертвым грузом.

 В конце концов, Женя решил плюнуть и заняться своими делами, которых у него было предостаточно – нужно было подумать о своем будущем статусе за кордоном, а для этого перед отъездом из Союза следовало получить степень кандидата наук. На Западе не смотрят, кандидатскую ты защитил диссертацию или докторскую – получил ученую степень, и сразу тебя величают доктором, а к приставке D-r (доктор) относятся там с большим почтением. «Доктор Муромцев» звучит гораздо эффектней, чем просто «мистер Муромцев». Ученая степень придаст весу в обществе, а помимо этого позволит преподавать в каком-нибудь захудалом университете или колледже – если не удастся подготовить себе солидную материальную базу.

 К лету даже Петр Эрнестович, знавший, что такое аспирантский труд, с тревогой поглядывал на осунувшееся лицо сына – позабыв о сне и отдыхе, Женя проводил дни и ночи за письменным столом или в библиотеке. К началу мая была написана последняя глава, но она не понравилась его научному руководителю – пришлось половину переделывать и переписывать. Марат Васильевич явно искал, к чему бы придраться, и не настроен был в ближайшее время допускать его к защите – по его мнению, аспирант Муромцев в течение двух с половиной лет уделял научной работе меньше времени, чем следовало бы. Не выдержав, Женя попросил отца:

– Папа, ты не мог бы поговорить с Дорониным? Иначе он меня никогда не выпустит на защиту.

 Петр Эрнестович нахмурился.

– О чем мне с ним говорить? Я далек от истории и философии, о качестве твоей работы судить не могу.

– Причем здесь качество моей работы? Здесь личная неприязнь, ты что, не понимаешь?

– Не знаю, я много раз беседовал с Маратом Васильевичем и не заметил в его отношении к тебе никакой предвзятости.

– Ты, как ребенок, папа! Понятно, что перед тобой он будет лебезить, ты ведь академик, директор НИИ, а он какой-то профессор!

– С какой стати ему передо мной лебезить? Мы работаем в разных сферах науки, а я никогда не спекулировал своим званием и должностью. И что значит «какой-то профессор», какое ты имеешь право так отзываться о людях? Он твой научный руководитель! Ты сначала дорасти хотя бы кандидата наук.

– Как я могу дорасти, если он ставит мне палки в колеса?

– У него есть причины на тебя обижаться, – пожал плечами отец, – ты постоянно куда-то исчезаешь, дважды заставил его сильно понервничать, когда нужно было отчитываться на ученом совете, а тебя нигде днем с огнем не могли отыскать. Своим аспирантам я подобного не прощаю. Да, в последние месяцы ты много работал, но нельзя все делать нахрапом. И потом, печатные работы – сколько у тебя публикаций?

– Одна в печати, вышли две и еще есть тезисы докладов. Этого вполне достаточно для защиты. Ладно, папа, не хочешь – твое дело.

 Петр Эрнестович поначалу твердо решил не вмешиваться в дела сына, но позже отцовское сердце не выдержало – он созвонился с Дорониным, а затем примиряюще сказал Жене:

– Все у тебя в порядке, не понимаю, почему ты так дергаешься. Марат Васильевич говорит, что есть кое-какие недоработки, но если за лето ты все исправишь, то осенью сможешь представить диссертацию к защите, а защита у тебя будет, скорей всего, в декабре. Когда у тебя заканчивается срок аспирантуры?

– Первого декабря, – хмуро буркнул Женя.

– Так все нормально, чего ты суетишься? Летом приналяжешь на работу, забудешь на время о личной жизни и исправишь ошибки, на которые тебе указал Марат Васильевич. К тому же, как раз выйдет из печати еще одна твоя публикация – двух все-таки маловато, хотя и допустимо. Ты ведь понимаешь, что, в конечном счете, твою работу будут оценивать ученый совет и ВАК, а каждый руководитель хочет, чтобы его диссертант был на высоте.

 Сын с досадой отвел глаза – в последнее время ему стало казаться, что Петр Эрнестович начал говорить слишком много прописных истин. Но ссориться с отцом не имело смысла, и он ответил с легкой иронией в голосе:

– Ладно, папа, как скажешь – приналягу и забуду о личной жизни.

 Последнего Женя, конечно, сделать не мог – бизнес есть бизнес, и в течение лета приходилось неоднократно, отрываясь от диссертации, отлучаться по делам, но все остальное время он честно проводил за работой, даже к несказанному удивлению родных отказался от поездки в Майами. Маша, слегка обидевшись, сказала по телефону:

– Эх, Женька, предатель ты, братик! У меня муж в августе на гастроли уезжает, я-то думала вы с Эриком меня развлечете.

– Ничего, тебя Эрик и один в этом году развлечет. А ты почему не гастролируешь?

 Она хихикнула в трубку.

– А вот не скажу – помучайся любопытством, если тебе так интересно.

 Мучиться любопытством Жене пришлось недолго – сразу после путча встревоженные Маша с Эрнестом прилетели в Ленинград и были крайне поражены тем, что жизнь здесь идет своим прежним размеренным темпом.

– Машка мне все мозги прожужжала, – смеясь, говорил Эрнест, – кричит: едем папу с Женькой спасать, их уже, наверное, в тюрьме сгноили. Ей, кстати, муж запретил лететь, она не послушалась – теперь разводиться будут.

– Ладно врать, Джош со мной никогда не разведется, он по мне с ума сходит, – зардевшись, сердито возразила сестра.

 Сразу понятно стало, почему она не поехала с мужем на гастроли, и почему Джош возражал против ее перелета через Атлантику – талия Маши округлилась, и даже походка стала немного утиной. Петр Эрнестович покачал головой, бережно поцеловал дочь.

– Джош твой совершенно правильно тебе запрещал, почему ты мне ничего не сообщила?

– Чтоб ты не волновался зря, папочка, хотела преподнести тебе в декабре на блюдечке уже готовенький сюрприз.

– Ну и сидела бы у себя дома, готовила мне свой сюрприз, в твоем положении не рекомендуется лезть в самолет! Мальчик или девочка?

– Девочка, – она нежно улыбнулась и стала удивительно похожа на мать, – не переживай так, папа, мне в сто раз хуже было бы сидеть в Майами и сходить с ума.

– Это точно, – подтвердил Эрнест, – нет худших мозгодеров, чем беременные дамочки. Машка, как посмотрела репортаж с места событий, так сразу начала строить планы вашего спасения.

 – Настоящий репортаж, папочка! – стиснув тонкие руки, воскликнула Маша. – Брат Джоша репортер, он все дни ГКЧП был у Белого дома и подробно отснял как раз тот эпизод, когда погибли люди. Шли танки, люди на них бросались с такими лицами, что было страшно! Просто обезумели – набросили на танк брезент, подожгли, танк метался давил их. Но самое ужасное было, когда парнишка-танкист вылез из танка, – его облили бензином и подожгли. Я две ночи потом не могла спать – перед глазами стояло, как он пылал. И какие страшные лица были у людей – что будет со страной, папа? Я хочу, чтобы ты бросил свой институт, и вы с Женей уехали ко мне в Штаты.

 Петр Эрнестович, почувствовав прилив усталости, на миг закрыл глаза и вздохнул.

– Успокойся, детка, не паникуй, все образуется. Главное сейчас, чтобы моя внучка родилась здоровенькой. Из Ленинграда я никогда не уеду, но в следующем году, может, съезжу к тебе в гости.

– Ты можешь читать лекции – тебя ведь много раз приглашали в Гарвард, – всхлипнув, она прижалась лбом к плечу отца и немного успокоилась. – Как дядя Сережа?

– Мечется между Москвой и Ленинградом, неделю назад приезжал, потом уехал.

– Тете Халиде не стало лучше, она все еще в клинике?

– Состояние стабильное… пока, – вдаваться в подробности он не стал и перевел разговор на другую тему: – Кстати, Сережа утром звонил – сообщил, что в эту субботу Лиза выходит замуж за своего приятеля Толика.

 Маша ахнула и прижала руки к груди, Женя от неожиданности дернулся и зло прищурился. Оба они одновременно воскликнули:

– Замуж?!

– Да, расписываются. Свадьбу они, конечно, праздновать не будут, даже не говорили никому, что подали заявление, – Петр Эрнестович слегка приподнял брови. – А что тут такого? Мы с вашей мамой поженились, когда вокруг рвались снаряды, и каждую минуту гибли люди.

– Конечно, папа, – поддержал его Эрнест, – Лиза имеет полное право на счастье. Раз уж мы все здесь собрались, то нужно будет послать молодым коллективное поздравление от всей нашей семьи, что думаете, парни? – он весело посмотрел на сестру и брата.

– Да, наверное, – Маша вздохнула, – я рада за Лизу, могу представить, что она пережила! Так и не нашли тех негодяев?

– Пока нет, – отец угрюмо покачал головой, – но мы с Сережей рады, что Лиза с Тимуром начали понемногу приходить в себя. Когда все это случилось, а потом и Халида слегла, на них было страшно смотреть. Я хотел, чтобы Рустэмчик с Юркой остались со мной в Ленинграде, даже с одной знакомой договорился, что она мне с ними поможет, но Сережа ни в какую.

– Зачем это, папа? – неожиданно резко спросил молчавший до сих пор Женя. – Зачем тебе брать их сюда?

– Там сейчас все внимание сосредоточено на болезни Халиды, такая атмосфера травмирует детей. Ты же видел, какие они стали весной? Одно время вообще играть разучились – забьются куда-нибудь в угол с книжкой или перед телевизором весь день сидят. За лето в лагере хоть немножко отошли.

– Я не про то, я вообще спрашиваю, зачем тебе нужны эти дети? Они нам никто.

– Что ты говоришь, Женя! – широко открыв глаза, ахнула Маша. – С ума сошел!

 На какое-то время воцарилась мертвая тишина, Петр Эрнестович, сузив глаза, пристально смотрел на сына.

– Как это никто? – медленно произнес он. – Рустэм и Юра – дети твоего родного дяди.

– Ты прекрасно знаешь, что они не его дети! – поднявшись, Женя с грохотом отшвырнул ногой стул. – Я вообще не понимаю – ведь дядя Сережа прописан в квартире тети Ады?

 Петр Эрнестович изумленно посмотрел на сына и, почему-то почувствовав себя виноватым, начал объяснять:

– Да, нам пришлось дядю Сережу отсюда выписать – если бы тетя Ада не успела его к себе прописать, после ее смерти квартира бы пропала. А так мы со временем сделаем родственный обмен, и квартира останется тебе. Эрик – медик, когда у него закончится стажировка, я оформлю его в свой институт и ему тоже сделаю квартиру. Мы с мамой и дядей Сережей так и планировали – у каждого из вас будет своя жилплощадь, потому что вы молодые, захотите жить отдельно, а мы уж будем доживать свой век здесь, и Сережа останется с нами. Позже бы я самому себе сделал квартиру через свой институт, и эта квартира отошла бы Маше, но теперь вот так получилось, что Маша американка, отрезанный ломоть.

– Папа, ну что ты говоришь! – Маша погладила отца по плечу. – Мне квартира не нужна, но какой же я отрезанный ломоть!

– Почему я должен отсюда уходить и оставлять эту квартиру дяде Сереже? – глаза Жени недобро сузились. – Я живу здесь и прописан здесь, а дядя Сережа прописан в той квартире – так пусть он и уходит. Почему он, когда вернулся со своей экспериментальной базы, поселился здесь, да еще привез с собой свою жену и ее детей? Это мой дом, и я не хочу, чтобы мне мешали! Из-за них и их проблем я постоянно отрываюсь от работы над диссертацией.

 Наступила гробовая тишина, потом Эрик свистящим шепотом сказал брату:

– Заткнись, а то я сейчас сам тебя заткну!

 Не ответив, Женя выскочил из комнаты. Маша заплакала, спрятав лицо в ладонях.

– Папа, что такое случилось с Женей? Он с ума сошел? Он никогда не был таким… таким злым.

 Петр Эрнестович был бледен и выглядел сильно расстроенным.

– Возможно, я должен был поговорить с вами об этом раньше, – сказал он, – но нам с мамой всегда так хотелось, чтобы вы росли свободными от бытовых мелочей! Я не думал, что из-за квартиры Женя так…

 Маша начала всхлипывать, Эрнест торопливо произнес:

– Не огорчайся, папа, у Женьки иногда случаются заскоки, ты же знаешь. Помнишь, как он один раз при Тане отозвался о тете Наташе, после ее гибели? Мама тогда даже дала ему пощечину, а ведь она никогда прежде и пальцем не тронула никого из нас. Но потом Женька жутко мучился и жалел об этом, я знаю. Ну, находит на человека, что сделаешь?

 Петр Эрнестович покачал головой и вздохнул.

– Ладно, не будем об этом. Что бы с вами ни случалось в жизни, мама всегда говорила мне: «Это наши дети, Петенька, ничего не попишешь». Женя – мой сын и ваш брат, чтобы он ни делал, как бы он себя ни вел.

– Машка, немедленно прекрати реветь! – строго проговорил Эрнест. – Папа, ты только не расстраивайся, я ему вправлю мозги – по-братски, не волнуйся.

 Однако Женя, взяв себя в руки, вернулся минут через десять.

– Я очень извиняюсь, – весело произнес он, садясь на свое место, – кажется, наговорил нехороших вещей, прошу прощения. Папа, прости, пожалуйста, я не хотел никого обидеть, но с этой диссертацией у меня иногда ум за разум заходит.

 Выражение лица Петра Эрнестовича оставалось расстроенным.

– Нет, возможно, ты и прав, – ответил он, – это моя вина. В восемьдесят девятом, когда закрылась база, у Сережи был выбор – ему предлагали возглавить кафедру на биофаке МГУ, он мог остаться в Москве и обменять квартиру Ады на московскую. Это я настоял на том, чтобы они с Халидой приехали в Ленинград. И на том, чтобы мы жили все вместе. Я чувствовал себя безумно одиноко после смерти Златушки, а тут еще Эрнест собрался в Париж на стажировку, Маша постоянно где-то носилась со своими гастролями, ты почти не бывал дома. Мне просто страшно стало остаться одному. Но я не подумал, что для тебя это создаст помехи – квартира у нас большая.

– Папа, тебе не нужно оправдываться, – нетерпеливо прервал его Женя, – я же сказал: я извиняюсь.

– Не прерывай меня, пожалуйста, я еще не все сказал, – лицо и взгляд отца внезапно стали жесткими, – так вот, хочу тебя успокоить: Халида сюда уже не вернется. Не хотел вам говорить, но врачи отводят ей еще от силы два-три месяца жизни.

– Папа! – ахнув, Маша поднесла руки к горлу.

– Подожди, дочка, я должен все объяснить твоему брату. Дальше: Рустэмчик с Юркой останутся в Москве – на этом настаивает Лиза. Она теперь единственная женщина в их семье и полагает, что братьям с ней будет лучше, а Сережа при нынешних обстоятельствах не считает себя вправе идти против ее желания. Что он сам для себя решит, я пока не знаю, и он не знает – ему сейчас очень плохо. Всем нам сейчас плохо – гибель Дианы полностью разрушила нашу жизнь. Ты, Женя, и сам за это время стал другим, разве ты не замечаешь?

 От слов отца Женю внезапно замутило, он побледнел, глаза его яростно сверкнули.

– Меня это абсолютно не касается! – в голосе его звенело бешенство. – Почему я должен из-за нее переживать? Родная сестра уже обо всем забыла – замуж, видите ли, торопится! Шлюха! И та такая же была, поэтому ее и убили! Из-за этого…

 Он не договорил, потому что Эрнест коротким ударом в лицо опрокинул его на пол вместе со стулом. Вскочив на ноги, Женя вцепился в отворот рубашки брата и, рванув ее, с треском разорвал пополам. Маша громко взвизгнула, еще минута, и они покатились бы по полу. Петр Эрнестович, поспешно поднявшись, вклинился между сыновьями и растолкал их в разные стороны – оба при этом с удивлением почувствовали, что руки отца, несмотря на возраст, сохранили прежнюю силу.

– Стоп! Еще драки в нашем доме не хватало! Постыдитесь, здесь ваша сестра, она ждет ребенка! А тебе, сын, – он посмотрел на слизывающего кровь с губы Женю, – я мешать в этой жизни не хочу. Поэтому решай сам: останешься здесь, а я уйду жить в квартиру Ады, или я останусь здесь, а ты уйдешь.

 Женя отвел глаза и, потрогав мизинцем разбитую губу, мрачно буркнул:

– Ладно, давай ключи от квартиры тети Ады, я сам туда уйду.

 Он переехал в тот же день, Маша и Эрнест улетели через неделю – даже не позвонив ему и не попрощавшись. Отец звонил только один раз – коротко сообщил, что перевел ему деньги на сберкнижку. Женей постепенно овладевало отчаяние и злость на самого себя – идиот, если начали сдавать нервы, то следовало просто отговориться головной болью и уйти. Для чего было устраивать всю эту нелепую заварушку, восстанавливать против себя отца, брата и сестру! Теперь в ближайшее время дорога к Маше в Штаты закрыта, Эрнест, если останется после стажировки работать во Франции, тоже вряд ли протянет руку помощи, а отношения с научным руководителем придется выяснять без отцовской протекции.

 В начале сентября он должен был передать зарплату за два месяца кооперативу Аслана Гаджиева, но приехал в совхоз без денег и объяснил людям, что из-за августовского путча возникли проблемы с перечислением валюты из-за рубежа – пусть продолжают работать, деньги им будут полностью выплачены в ноябре или даже, может, раньше. Аслан поверил – расспрашивать и уточнять не стал, лишь кивнул.

– Хорошо, мы подождем до ноября, люди будут работать.

 В действительности же, всю сумму, переданную ему Самсоновым для оплаты труда рабочих, Женя спрятал на дно платяного шкафа в квартире тетки, где теперь жил. Он рассуждал так:

 «Если Самсонов об этом узнает, мне конец – внешне он человек очень интеллигентный, но с теми, кто его пробует надуть, обращается круто, я это видел. Однако в любом случае я не смогу остаться в Союзе. Защищу диссертацию, отправлю документы в ВАК, дождусь диплома – все это займет около полугода. За это время нужно успеть пощипать шефа, но пощипать так, чтобы он меня не засек. Потом уже, когда уеду, пусть все горит синим пламенем»

 Вернувшись из совхоза, он засел за диссертацию, и после двадцатого позвонил Доронину.

– Марат Васильевич, я внес все исправления в соответствии с вашими указаниями, когда можно будет подвезти вам рукопись, вы будете завтра на факультете? Кстати, вчера вышел последний номер «Вестника» с нашей статьей, вы еще не смотрели?

 Доронин покашлял в трубку – после отпуска, вернувшись с юга в туманный Ленинград, он сразу же простыл, и его хронический бронхит резко обострился. Меньше всего ему теперь хотелось видеть Женю и читать его исправленную диссертацию, но неудобно было перед Муромцевым-старшим – все-таки академик, ученый с мировым именем.

– Я, Женя, тут немного приболел, в ближайшие дни на работе не появлюсь. Но если ты так уж сильно торопишься, то подвези сегодня диссертацию ко мне домой – скажем, часиков в пять.

 Дверь Жене открыла супруга Доронина Софья Александровна – высокая полная дама с пышными русыми волосами, кое-где серебрящимися сединой.

– Здравствуйте, Женя, Марат Васильевич вас ждет у себя в кабинете. Или, может, сначала выпьете чаю с дороги?

– Спасибо, Софья Александровна, я лучше сразу пройду к Марату Васильевичу.

– Как хотите, тогда чай с моим пирогом потом, но не вздумайте сбежать – поймаю и в наказание заставлю съесть вдвое больше.

 У нее был мягкий, обволакивающий уши голос. На третьем курсе Софья Александровна вела у группы Жени философию и славилась тем, что любила по поводу и без повода покритиковать Иммануила Канта, за что получила прозвище «Антикант». Женя очаровательно улыбнулся ее милой шутке.

– Ваши пироги, Софья Александровна, я готов есть до бесконечности.

 По дороге в кабинет она представила ему сидевших в столовой молодого человека и девушку:

– Вы незнакомы? Это сын Марата Васильевича Артем, а это Зоя, его невеста.

 Один взмах ресниц Зои, и внезапно Жене показалось, что земля начала уходить из-под ног. Еле устояв на ногах, он с трудом сумел из себя выдавить:

– Очень приятно, рад познакомиться.

 Марат Васильевич встретил его на пороге кабинета, дружески пожал руку.

– Заходи, заходи. Ну-с, давай, посмотрим, что там у нас.

 Он просматривал текст с внесенными изменениями, удовлетворенно кивал головой, иногда задавал вопросы – тогда Жене приходилось напрячь всю свою волю, чтобы не ляпнуть какую-нибудь глупость. В голове вертелось:

 «Надо же – как только этому плюгавому удалось отхватить такую телку!»

 Почему-то вспоминались рассказы приятеля – тот долго дружил с дочерью Дорониных Ирой, их однокурсницей, и даже собирался на ней жениться, поэтому на правах жениха был в курсе всех маленьких секретов семьи. До поры до времени он хранил их, как будущий родственник, но когда по окончании университета Ира вышла замуж за немца и укатила в Германию, отвергнутый жених начал облегчать себе душу направо и налево, и Женя узнал, что когда-то давно Доронин жил и работал в Москве. Там у него осталась другая семья – жена и маленький сын Артем. С Антикант он познакомился на какой-то конференции, влюбился с первого взгляда, но отношения их в течение двух лет оставались официально незарегистрированными – то ли законная супруга Доронина не хотела давать развод, то ли он сам не решался. Лишь после рождения Иры, развод был получен и второй брак узаконен.

 Когда первая жена Марата Васильевича умерла от рака, Доронины по настоянию Софьи Александровны забрали к себе Артема. Однако подросток оказался неблагодарным – он возненавидел мачеху, презирал отца, а сестру постоянно изводил ехидными репликами. В семнадцать лет Артем вернулся в Москву и поступил на факультет журналистики, после чего вся семья с облегчением вздохнула. Время от времени он наезжал к отцу, вел себя при этом нагло и развязно, но Антикант относилась к пасынку с ангельским терпением и перед всеми демонстрировала свою лояльность. Жене этот Артем не понравился с первого взгляда, но девушка! Он постарался отогнать навязчивые мысли о ней, вспомнил, что забыл показать Доронину последнюю свою публикацию, и вытащил журнал из кейса.

– Марат Васильевич, я еще не показал вам последний номер «Вестника», вот статья.

 Тот полистал, удовлетворенно кивнул.

– Что ж, три статьи, тезисы докладов – это уже солидно. Думаю, в конце октября можно будет представить диссертацию на ученом совете, а в начале ноября сделаешь доклад в ведущей организации – думаю, что в институте у Соболева. Если они дадут положительный отзыв, считай, что половина дела сделана.

– А раньше нельзя? Я внес все исправления, как вы сказали, автореферат у меня готов.

 Доронин развел руками.

– Никак не получится – один из оппонентов, которого я тебе наметил, уезжает в длительную командировку в Индию, мне нужно будет решать, кем его заменить. К тому же над началом реферата тебе придется еще немного поработать – фразы об актуальности и практической значимости выглядят несколько размытыми. Да и незачем торопиться, время у тебя еще есть, – с этими словами он поднялся, показывая, что разговор окончен, и сделал гостеприимный жест рукой: – Пойдем пить чай, а то опять убежишь, как в прошлый раз, и Софья Александровна устроит мне жестокий разнос.

 Нет, нынче Женя убегать не собирался. За столом его посадили рядом с Зоей, и от близости ее голова у него шла кругом. По другую сторону от девушки сидел Артем Доронин, и во взгляде его, устремленном на невесту, читалось откровенное вожделение. Марат Васильевич, подмигнув, достал из буфета пузатый графинчик с домашней наливкой.

– Думаю, никто не станет возражать, если мы столь радостное событие, как знакомство с молодой невестой, отметим чем-то более крепким, чем чай?

 Женя торопливо прикрыл свой бокал ладонью:

– Мне нельзя, я за рулем.

– У вас своя машина, да? – Зойка улыбнулась, и сердце Жени моментально куда-то провалилось.

– Ну, не совсем своя – папина. Просто он сейчас ездит на служебной, а эту отдал мне.

– Ой, мне так нравится кататься на машине!

– Я бы мог вас покатать, если пожелаете.

– У тебя будет сто машин, двести, сколько захочешь! – Артем сразу захмелел, и лицо его раскраснелось.

Он недовольно взглянул на Женю и хозяйским движением обхватил плечи Зойки, резко притянув ее к себе. Она осторожно высвободилась.

– Посуду побьешь.

 Софья Александровна принесла из кухни блюдо с жареными кусками курицы, поправила сбившуюся скатерть, сказала мужу:

– Марат, у молодых бокалы пустые, достань-ка еще водочки.

 Показалось Жене или нет, что она намеренно желала напоить пасынка? Зойка почти не пила – едва пригубила и поставила на место. Из-под длинных ресниц вновь бросила на Женю долгий зовущий взгляд и поднялась. Артем вцепился в ее руку и потянул назад.

– Сиди!

– Да мне в туалет надо.

 Выдернув руку, она выбежала из комнаты, а Артем, потянувшись за ней, неожиданно потерял равновесие и врезался локтем салатницу.

– Ну, брат, ты уже готов, – расхохотался тоже порядком набравшийся Марат Васильевич.

– Ах, боже мой, Артем, переодень рубашку, я дам тебе чистую, – Софья Александровна засуетилась, захлопотала вокруг пасынка, оттирая салат салфеткой.

 Женя, чувствуя, что становится лишним, поднялся.

– Благодарю, разрешите, я уже пойду. Спасибо, Софья Александровна, все было очень вкусно.

– Да-да, Женечка, до свидания. Заходите к нам почаще, не забывайте нас. Марат, проводи Женю, потом найди в шкафу какую-нибудь рубашку для Артема. Только пакет на верхней полке не трогай – там твой новый костюм, что Ирочка тебе летом в Италии купила.

– Не надо меня провожать, Марат Васильевич, я сам найду дорогу, до свидания. До свидания, Артем.

 Женя пожал руку, протянутую научным руководителем, та оказалась потной и липкой. Доронин-младший пробормотал в ответ что-то невнятное. Руку ему Женя подавать не стал из чисто гигиенических соображений – побоялся испачкаться салатом. Зойка стояла в прихожей возле трехстворчатого трюмо и неторопливо водила щеткой по густым коротким волосам. Их с Женей взгляды пересеклись в зеркале.

– Уже уходите? Надоело здесь?

– Да нет, почему, – Женя смущенно оглянулся, на дверь в столовой, – просто дела.

– А на машине покатаете когда? Или просто так говорили?

– Да хоть сейчас, – забыв обо всем на свете, Женя любовался изящным изгибом ее шеи.

– Тогда пошли, мне уж тут все осточертело!

 Одной рукой она прижала к груди свою сумочку, другой порывисто схватила Женю за руку и увлекла к выходу. Он оглянулся – ему показалось, что в дверях столовой мелькнуло лицо Софьи Александровны, и на нем было написано неподдельное удовлетворение. Возможно, чего-то подобного Антикант и добивалась.

 В машине Зойка сразу прилипла носом к стеклу, с интересом разглядывая дома и улицы незнакомого города – до сих пор ей не приходилось бывать нигде дальше Воронежа. Женя поинтересовался:

– Вы впервые в Ленинграде?

– Ага, – она улыбнулась ему через плечо и вновь уткнулась в стекло.

 «А сначала произвела впечатление наивной девочки и примерной невесты, – думал он, – Интересно, с ее стороны это детская игра, или она знает, чего хочет? Однако до чего хороша!»

 Евгений Муромцев считал себя великим эстетом и знатоком женской красоты, ведь жизнь его прошла в окружении красивейших женщин – матери, сестры Маши, Халиды, второй жены дяди. При воспоминании о Халиде и ее красивых дочерях он на миг помрачнел, но тут же мысли его вновь обратились к сидевшей рядом девушке. Зойка была не просто красива – такого удивительного сочетания грации, пластичности движений и обворожительной игры глаз Женя еще не встречал.

– У меня сейчас родилась мысль закончить нынешний вечер у меня дома, – сказал он, внезапно решившись взять быка за рога, и замер в ожидании ответа. Она пристально взглянула на него, потом с улыбкой кивнула и повела по губам кончиком языка.

 Войдя в бывшую квартиру Ады Эрнестовны, Зойка плюхнулась на широкий диван и изящно закинула ножку за ножку. Женя растерянно стоял перед ней, изнывая от желания и восторга, не зная, что делать.

– Иди ко мне, садись, – она по-хозяйски похлопала по дивану рядом собой, а когда он медленно опустился рядом, внезапно обхватила его шею тонкими руками и притянула к себе.

 Считая себя опытным ловеласом, Женя никогда даже не предполагал, что всего лишь от поцелуя у него может помутиться рассудок. Внезапно оттолкнув его, Зойка вскочила и, изящно виляя бедрами, начала стаскивать с себя платье. Он смотрел, как зачарованный, голос ему не повиновался.

– Зоя…

– Раздевайся, чего ты? Помочь, сам не справишься?

 Насмешка вызвала желание овладеть ею грубо, причинить боль. Закрыв глаза, она извивалась в его объятиях, втягивала в себя горячим лоном, страстно стонала. Не выдержав гонки, он кончил, бессильно обмякнув на ней всей тяжестью потного ослабевшего тела. Зойка полежала немного неподвижно, потом зашевелилась и скользнула губами к его обмякшему члену.

– Погоди, Зоя, я…

 Она не слушала, и вновь он пришел в возбуждение, но теперь уже она уселась сверху и запрыгала на бешеной скорости. По утро Женя не выдержал – отключился и заснул, как убитый. Зойка равнодушно потрогала его в разных местах и, убедившись, что он готов и в ближайшее время вряд ли очнется, отправилась в ванную. Выйдя оттуда, она обошла квартиру, везде сунула свой нос, порылась в платяном шкафу и в изумлении уставилась на толстую пачку стодолларовых купюр.

– Ого! Ничего себе!

 Сунув пачку обратно под белье, она быстро оделась и начала беззастенчиво потрошить брошенный на диван пиджак Жени – вытащила паспорт, пачку визитных карточек, бумажник. В бумажнике тоже лежали доллары и двести рублей десятками. Зойка отсчитала пятнадцать десяток и вместе со стодолларовой купюрой аккуратно уложила эти деньги к себе в сумочку. Подумав, добавила к этому еще и пару визитных карточек. Потом, набросив на плечи кофту, холодно взглянула на разметавшегося во сне Женю и пошла к двери.

 Было еще рано, но уже не безлюдно – редкие прохожие шагали по обеим сторонам улицы, спеша на работу. Зойка дождалась, пока с ней поравняется пожилая женщина в платочке, пристроилась идти с ней в ногу, чтобы не задерживать, и спросила:

– Как тут до метро дойти?

 Женщина, не замедляя шага, окинула ее удивленным взглядом.

– До метро тут на автобусе можно проехать – две остановки.

– А такси здесь есть? Мне в аэропорт надо, я на самолет опаздываю.

– До стоянки далеко, ты частника попробуй поймать. Стань вон на углу и маши.

 Третий водитель, остановленный Зойкой, согласился отвезти ее в аэропорт. Спустя три часа она вылетела из Ленинграда в родной город.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Как и надеялся Вася, ни в городе, ни на мосту через Дон машину не остановили. Автомобиль благополучно доехал до комплекса, и в сгустившихся сумерках приятели благополучно перенесли из багажника в подсобное помещение салона весь груз – тело Агафьи Тимофеевны и разобранную на три части мясоразделочную машину.

 Сборка единого целого из отдельных частей заняла около двух часов. Затем водозаборный шланг подсоединили к общему крану, слив вывели в санузел. Наконец Коля подсоединил входной стабилизатор устройства к щитку, сходил на второй этаж, чтобы включить общее питание, и с облегчением вздохнул – машина равномерно загудела.

– Что ж, апробируем конструкцию, – заметно волнуясь, произнес Вася, выключил мотор и открыл заслонку разделочной камеры.

 Тело бедной Агафьи Тимофеевны засунули внутрь, закрыли, и вновь загудел мотор, мясоразделочная машина работала в номинальном режиме. Час спустя из выходного отсека вывалились аккуратные целлофановые мешочки. Они уже абсолютно ничем не напоминали несчастную соседку Коли Тихомирова, поэтому друзья разглядывали их совершенно спокойно. Отдельно выпал черный мешок с отходами – требухой, одеждой, черепом, кистями и ступнями. Лицо Васи расплылось от восторга и гордости.

– Что значит точно воплощенная в жизнь инженерная мысль, – любуясь своим детищем, говорил он, – смотри, как четко работает!

– Отвезем за город и закопаем, – сказал Коля, почувствовав значительное облегчение. – Прямо на твоей машине и отвезем, даже если и остановят, то кто что скажет? Мясо оно и есть мясо.

– За моей конструкцией будущее, – не слушая, продолжал Вася, промывавший машину специальным раствором.

 Вычистив свое детище, он отступил назад, чтобы полюбовался им, и как раз в этот момент в дверь громко постучали. Коля в ужасе выронил на стол последний пакет и застыл на месте.

– Ты на задвижку не запер что ли? – хрипло спросил он.

– Да вроде захлопнул, я же…

 Вася не договорил, потому что ответ на вопрос явился сам собой – дверь в подсобку отворилась, на пороге встала Раиса Горюнова.

– Ой, а Алексей Прокопьевич где?

– Нету, – буркнул Коля, настороженно глядя на нежданную гостью, – он давно в Москве, комплекс закрыт.

– Да это-то я знаю, я просто шла с работы, смотрю – свет горит, у заднего входа машина с мясокомбината. Думала, Алексей Прокопьевич приехал, хотела насчет мяса что-нибудь узнать. А это… – не договорив, она впилась взглядом в пакет на столе и коротко выдохнула: – Говядина! Получили все-таки, мясо да? Импортное? Какая упаковочка хорошая!

 Растерявшийся Вася не нашел ничего лучшего, как надвинуться всем корпусом на женщину и угрожающе буркнуть:

– Вы идите отсюда, знаете куда!

 Горюнова не обиделась и, молитвенно сложив ручки, отчаянно заверещала:

– Мальчики, я все понимаю, но вы можете у самого Алексея Прокопьевича спросить – я у него уже двадцать лет стригусь, он мне сам предлагал из ресторана взять по госцене. А сейчас я и с наценкой согласна, потому что понимаю: даже на рынке пусто, – Раиса, в два прыжка оказавшись возле пакета, вцепилась в него обеими руками, взвешивая его в воздухе, говорила: – Два килограмма, не больше, я с уверенностью могу сказать, уж мне поверьте!

 Она прижимала одной рукой пакет к груди, другой шарила в сумочке.

– Погодите! – крикнул очнувшийся Коля и сделал шаг в ее сторону, но Горюнова уже выскочила за дверь, до приятелей донеслось бодрое «сдачи не надо». На столе осталась лежать смятая пятерка. Коля упал на стул и в отчаянии обхватил голову руками.

– Все, конец! Из-за тебя, дерьмо, не мог дверь запереть!

– Сам дерьмо, – окрысился Вася, – я захлопнул, откуда я знал, что на задвижку надо!

– Через час, самое малое, менты придут, бежать надо!

– Куда бежать? Некуда нам бежать, и я из-за тебя влип, пойду, как сообщник! Нет, я сейчас разберу эту машину к черту, чтобы следов не осталось, отсоединяй от щитка!

 Коля, не реагируя на его слова, продолжал стонать, раскачиваясь на стуле из стороны в сторону, поэтому Вася плюнул и сам открыл щиток.

– Не лезь, убьет, – вяло предупредил Коля.

– Черт! Где у вас тут общий рубильник, куда ты ходил включать питание?

 Коля молчал, и Васе неожиданно стало ясно: друг не желает нести заслуженную кару в одиночестве.

– Сволочь ты, Николаша!

 Лезть под двести двадцать вольт не хотелось, но искать рубильник не было времени. Аккуратно, чтобы не шибануло, Вася начал отсоединить контакт. Коля подал голос:

– Я тебя не принуждал, ты, Васек, сам согласился – за комнату и Зойку.

 Рука Васи дрогнула, металлическое жало отвертки чего-то коснулось, посыпались искры. Он чертыхнулся и, решив все-таки отключить питание, побежал на второй этаж. Коля ухмыльнулся – щитовая была заперта, а ключ лежал у него в кармане. И тут же вздрогнул – на пороге стояла растрепанная красавица Галя Ефремова с большой сумкой в руках. Волосы ее после последней стрижки уже отросли, а причесаться она не успела – вскочила с кровати и помчалась сюда, едва верная своему слову Раиса Горюнова позвонила ей и прерывающимся от радости голосом сообщила:

 «Галюша, у Тихомирова в ресторан говядину привезли – импортную! Много! Давай скорей – там электрики что-то ремонтируют, попроси, чтобы они тебе отпустили. Скажи, что ты у Алексея Прокопьевича постоянно стрижешься»

– Вы ведь Алексей Прокопьевича брат, да? – руки Гали, не выпуская авоськи, молитвенно сложились на груди, – меня Алексей Прокопьевич всегда с мясом выручал, я у него всю жизнь стригусь. Ну, пожалуйста! Я у вас хоть по три рубля возьму, отпустите? У меня муж, когда голодный очень злой, – она кокетливо повела глазами.

 Из груди Коли вырвался хриплый и безнадежный смешок.

– Очень злой муж, говоришь?

– Очень, – игриво подтвердила Галя.

– А я добрый, – он поднялся и почти вплотную подошел к ней.

– Если добрый, отпустите говядины, – чуть отступив к стоявшей в углу мясоразделочной машине, она лукаво повела глазами.

– Отпущу, – согласился Коля, – прямо сейчас.

 Резким движением он развернул Галю и, наклонив, прижал животом к Васиному детищу. Потом задрал ей юбку и расстегнул свою ширинку.

– Ой, что вы делаете? Ой!

– Расслабься

 Она послушно впустила его в себя, исправно двигалась с ним в такт и, словно стесняясь своих неожиданно приятных ощущений, продолжала стыдливо приговаривать:

– Ой, да что ж вы такое делаете! Ой, нельзя же так! Ой! Ой!

– Куда ты ключ от щитовой дел, зараза? – в ярости крикнул Вася, ворвавшись в комнату, и оторопел от представшей перед ним картины.

 Красная как кумач Галя торопливо выпрямилась и начала одергивать юбку, ощущая, как по ногам течет теплое и липкое. Коля, криво ухмыльнувшись, застегнул брюки и дружески похлопал ее по заду:

– Ладно, иди, дам мяса.

 Он гостеприимно распахнул морозильник, где по полочкам были аккуратно разложены пакеты. Пряча глаза, Галя несмело ткнула пальцем.

– Вот этот и этот, можно?

– Бери, почему же нельзя!

 Когда она ушла, оцепенело молчавший все это время Вася, хрипло спросил:

– Ты что, рехнулся? Ты что творишь?

– Да ладно! – Коля равнодушно махнул рукой. – Все равно один конец, а там уже нам с бабами трахаться не придется. Кстати, если б ты захотел, она бы тебе тоже дала.

– Иди ты к черту!

 Им не удалось продолжить словесную баталию, поскольку в дверь постучали две милые дамы средних лет и, смущаясь, объяснили, что «Раечка позвонила, будто привезли импортную говядину, и нельзя ли хотя бы по килограмму – даже если и по три рубля, то мы возьмем».

– Можно, отчего же нет? – добродушно согласился Коля и сострил: – Весов, правда, нет.

– У меня безмен всегда с собой, – не поняв шутки, сказала одна из женщин. – А вы поищите в шкафу, у Алексея Прокопьевича тоже где-то безмен был, он нам в августе мясо отпускал.

– Ты сумасшедший, – устало проговорил Вася, когда женщины ушли, – ну, и что дальше?

– Дальше я хочу найти безмен, – роясь в шкафу, невозмутимо проговорил его приятель, – а ты сядь на том стульчике и сиди спокойно, не ной.

 Безмен нашелся, и сразу после этого явился энергичный старичок с клюшкой. Он сообщил, что его покойная супруга стриглась сначала у Феодосии Федоровны, потом у Алексея Прокопьевича, и нельзя ли в память о столь давних связях…

 К девяти утра несчастная Агафья Тимофеевна была полностью распродана по частям. Последний кусок забрал участковый милиционер Степанов. Денег он не оставил и сказал:

– У нас с Алексеем свои расчеты, он знает. Поздно я пришел, не знал. Когда следующий завоз-то у вас будет?

 Обнаглевший Коля, спокойно пожав плечами, сымпровизировал:

– Будет, но не знаю, когда, мы же не магазин. Это в ресторан Алексей мясо заказал, а ресторан закрыт, поэтому мы распродаем товар, чтобы не лежал.

– Да, дела! – вздохнул Степанов. – От Алексея-то известия есть какие-нибудь? А то народ болтает, что его по политическому делу забрали – он вроде как ГКЧП поддержал.

– Любят люди ерунду болтать – Алексей уехал по делам. Какое может быть ГКЧП, когда у нас в семье все с рождения демократы! Папа с мамой всегда с руками и ногами за Ельцина были, а бабушка Дося его просто обожала.

 Милиционер не понял юмора, повздыхал, покачал головой.

– Ну, дай бог, дай бог!

 Когда Степанов ушел, Вася, скромно и молча сидевший все время на стуле рядом со своей машиной, подал голос:

– Ты с политикой-то поосторожней, а то еще одну статью пришьют.

– Какая разница, Васенька, нам с тобой теперь все равно, так хоть повеселимся напоследок. Не волнуйся, недолго осталось – сейчас, к-а-а-ак начнут хозяйки нашу говядину разделывать, да к-а-а-ак бросятся заявлять, куда следует…</