Глава первая

Ранней весной 1789 года Вадбольские получили письмо от брата княгини Ивана Филипповича Новосильцева.

«Дорогие сестрица Леночка и братец Петр, – писал он, – всей душой надеюсь, что вы и детки ваши в добром здравии. Сообщаю, что на Красногорку в Москве состоится венчание мое с девицей Елизаветой Татищевой, младшей дочерью покойного Евграфа Васильевича Татищева, статского советника. Венчаемся мы в домовой церкви Рождества Богородицы князей Голицыных, и на то уже получено нами разрешение митрополита, поскольку княгиня Мария Алексеевна Голицына, в девичестве Татищева, невесте моей приходится двоюродной теткой.

Церемония будет скромной, но хотелось бы нам в этот значительный для нас день видеть рядом с собой близких людей. Счастливы мы будем безмерно, коли сможете вы, дорогие сестрица и братец, почтить нас своим присутствием. К печали моей и Елизаветы Евграфовны сестра наша Варя и брат Захар приехать не смогут. Однако батюшка наш, невзирая на преклонные свои годы, уже прибыл в Москву, чтобы дать мне и невесте моей свое родительское благословение, по желанию его была выбрана нами дата венчания. Батюшка говорит, что вы, сестрица Леночка и братец Петр, самые счастливые из его детей, потому что обвенчаны были на Красную горку…»

После Пасхи князь и княгиня Вадбольские выехали в Москву. Встреча с братом для Елены Филипповны была тем более волнующей, что они расстались малыми детьми, а с тех пор им так и не пришлось свидеться. Однако она его немедленно узнала по сходству со стоявшими рядом с ним отцом и теткой Дарьей Даниловной Друцкой. Свидание княгини с родными было столь трогательно, что у всех присутствующих на глазах выступили слезы. Семнадцатилетняя невеста Лиза Татищева, когда ее представляли Вадбольским, ежеминутно краснела и от смущения боялась поднять ресницы. Ласково обняв девушку, Елена Филипповна почувствовала, как дрожат хрупкие плечики.

– Милая моя, – сказала она, – я рада, что мы станем сестрами.

Венчались молодые поутру на Красногорку. Платье у невесты было белое глазетовое, волосы напудрены, как полагалось, а венок на голове из красных роз. Свадебный обед, устроенный в доме Татищевых на Петровке, оказался, как и предупреждал княгиню брат, скромным. Когда пришло время танцев, и жених с невестой открыли бал полонезом, Филипп Васильевич незаметно отозвал Елену Филипповну в сторону, привел ее в далекую от зала небольшую комнату и, усадив рядом с собой на софу, взял за руку.

– Прости, дитя мое, что тревожу тебя в то время, как все вокруг веселятся.

Она поцеловала худую, слегка дрожащую старческую руку, прижалась к ней щекой.

– Ах, папенька, что может заменить мне счастье оказаться рядом с вами? Нам так мало в этой жизни довелось быть вместе!

– Когда ваша матушка удалилась в монастырь, чтобы оплакивать ваших погибших в огне сестер и молиться за них, я не имел права отчаиваться. Я должен был бороться с нуждой, думать о том, как дать вам надлежащее воспитание и устроить ваше будущее. И поначалу мне казалось, что с Божьей помощью я в этом преуспел: Иван должен был из корпуса выйти во флот, Захари удачно, как я полагал, женился, вы с Варей составили неплохие партии. Твой муж, благослови его Господь, помог мне рассчитаться с долгами. Когда мне сообщили о кончине твоей матушки, я неожиданно затосковал и ощутил себя безмерно одиноким, хотя мы с ней прежде много лет не виделись и даже не писали друг другу.

Он неожиданно умолк, и на глаза его навернулись слезы.

– Папенька, – с упреком проговорила княгиня, – отчего вы не написали мне об этом? Отчего не приехали ко мне, едва вас стали одолевать печали и одиночество? Мы с моим князем окружили бы вас любовью и заботой.

– В этом я никогда не сомневался, – на губах старика мелькнула грустная улыбка, достав платок, он утер глаза и тяжело вздохнул, – но в моем возрасте трудно менять привычки. В Петербурге у меня много друзей, и хотя с Захари у нас отношения не заладились, но невестка Ксения и внуки всегда были со мной почтительны. Однако, главное, я ждал возвращения Вари из Парижа. Мне казалось, она вернется, и все в доме станет таким, как прежде, хотя она и замужем, у нее свой дом, своя семья. В завещании своем я отписал ей дом, чтобы навсегда связать ее с ним. Но Варя… Мне тяжело об этом говорить.

Елена Филипповна погладила худую руку отца, с тревогой заглянула ему в глаза.

– А стоит ли говорить, папенька?

– Да, ангел мой. Иначе ты меня не поймешь. Варя… – из груди его вырвался вздох, – когда она вернулась, ее отношения с мужем уже не были такими, как до отъезда, казалось, они ненавидят друг друга. Нет, в обществе оба держались безукоризненно, но ведь от родного отца такого не скроешь. Когда я наносил им визиты, Варя была со мной ласкова и почтительна, но… Мне каждый раз казалось, она с нетерпением ожидает, когда я уйду.

– Что вы, папенька, как можно говорить такое!

Против ее воли это прозвучало неуверенно, и отец криво усмехнулся.

– Твоя сестра… Мне кажется, я никогда прежде ее не знал. Полтора года назад в Россию вернулся князь Юсупов.

– Князь Юсупов! – княгиня смутилась и не смогла скрыть этого от отца.

– Ага, тебе известно, – спокойно кивнул он.

– Что известно, папенька? – отведя взгляд, пролепетала она.

– Нет нужды притворяться, Леночка, дитя мое, ты и в детстве этого не могла. Все шепчутся, будто Юсупов – любовник Вари, и что он – отец ее дочери Лизы. Разумеется, и Варя, и Серж соблюдают приличия, но, ходит слух, что во Франции Серж с Юсуповым дрались. Я пробовал поговорить с Варей, но она ответила столь резко, что…

Филипп Васильевич запнулся, и губы его дернулись от обиды. Елена Филипповна вновь поцеловала его руку и ответила так ласково, как могла:

– Вам, наверное, это показалось, папенька, я не верю, чтобы Варя могла говорить с вами непочтительно. Вы ведь знаете ее вспыльчивость, но она вас любит.

– Любит! – с горечью возразил он. – Я уже не верю, что твоя сестра способна любить кого-то, даже детей своих. В детскую к Лизе никогда не зайдет, Сержу эту девочку тоже неприятно видеть. Ну, его-то я понимаю, плод греха.

Елена Филипповна испуганно прижала руки к груди.

– Я ничего не знала об этом, папенька! Серж перед отъездом из Покровского говорил, что примет ребенка, как своего. Господи, если так, если Варе недосуг заниматься девочкой, почему бы ей не прислать Лизу ко мне? Она росла бы вместе с Сашенькой, они почти ровесницы.

– Да благословит Бог твое доброе сердце, дитя мое, но ты слишком долго живешь вдали от света. Лиза Варе нужна, ведь она крестница великой княгини Марии Федоровны. Девочку часто привозят во дворец, она играет с великими княжнами, Мария Федоровна постоянно шлет узнать о ее здоровье и одаривает подарками. Через год Лизу отдадут в Воспитательное общество при Смольном, и Варя освободится от родительских забот. Но, главное, Лиза – это ниточка, за которую Варя дергает, когда… – он запнулся, стыдясь того, что хотел сказать, потом собрался с силами и закончил: – …когда желает получить что-то от князя Юсупова. Если бы не это, Серж… он, возможно, и принял бы ребенка.

Побагровевшее лицо отца встревожило княгиню. Обняв его, она мягко сказала:

– Что поделаешь, папенька, что есть, то есть, и ничего нам с вами тут не изменить. Не тревожьте себя, помните, что вы нужны и другим своим детям.

– Ты права, ах, как ты права, милая моя! – он прижал ко лбу руку дочери, и постепенно нездоровая краснота ушла, щеки приобрели нормальный цвет. – Я переживал, мучился, мне казалось, что Варя несчастна, опозорена, удручена. Как же я ошибался! Она вполне довольна своим положением, своей связью с блестящим князем, мои переживания кажутся ей несносными и глупыми бреднями. Я сказал тебе прежде, что она была резка… Я солгал, мне стыдно было сказать правду – она была язвительна, смеялась надо мной. Вежливо и холодно, говорила, как с выжившим из ума стариком. Ну, может, я такой и есть.

– Папенька, папенька! – охваченная порывом любви и жалости, Елена Филипповна упала перед отцом на колени, целовала его руки, и слезы текли по ее лицу. – Никогда не говорите так, молю вас! Для нас, детей ваших, нет никого на свете мудрей и великодушней их отца. Не думайте… вы же знаете Варю – она выдумщица, она талантлива и самолюбива, она никогда не признается, что любит вас, но это так, клянусь! В остальном же я не хочу ни хвалить ее, ни осуждать. Не судите, да не судимы будете. Кто знает, сложись ее жизнь иначе, выйди она замуж за моего князя… Ах, нет, – перебила она сама себя, невольно ужаснувшись подобному предположению, – моего князя я никому не отдам!

Филипп Васильевич улыбнулся и погладил дочь по голове.

– Я рад, что ты счастлива, дитя мое. Вытри слезы, сядь рядом со мной и послушай, я еще не все сказал. Обещаю больше тебя не волновать. Дай мне только твою руку, чтобы я понял, одобряешь ты меня или осуждаешь.

– Хорошо папенька.

– Так вот, – продолжал он, – когда я понял, что сестру твою беспокоит не истинная суть вещей, а лишь соблюдение внешних приличий, я решил изменить завещание.

– Папенька!

– Да-да, и не упрекай меня! Варя дала понять, что прекрасно проживет без моих наставлений и поучений, так почему я должен отягощать свои мысли заботой о ее будущем? Да, я не дал ей приданого, но и тебе я его не дал. Серж любил ее и взял бесприданницей, за это она наставила ему рога. Так пусть она сама разбирается – и с мужем, и с любовником. Я велел ей прийти ко мне для беседы и сообщил, что намерен изменить завещание и оставить дом и дворовых людей ее дочери, моей внучке Лизе. Варя вспыхнула, засмеялась и по привычке, как с ней это случается в минуты злости, начала язвить. Она сказала, что зря я считаю Лизу столь уж обделенной судьбой – ее отец князь Юсупов обещал позаботиться о приданом своей дочери. Впервые она так откровенно призналась, что Лиза – дочь Юсупова. Ну и… я тоже вспылил. Ответил, что раз так, то дом не получат ни она, ни Лиза. Варя встала и вышла, не сказав ни слова, как в детстве, когда считала себя обиженной.

– Но в действительности, папенька, вы ведь так не сделаете, верно? – нежно гладя его, спросила княгиня, но старик, неожиданно рассердившись, отдернул руку.

– А вот и сделаю! – воскликнул он. – Уже сделал! Я решил продать наш петербургский дом и купить дом в Москве. Твой брат Иван с женой могут жить со мною, а после моей смерти дом останется им. Разве это не справедливо? Твой брат Захари женился на прекрасной женщине, она принесла ему огромное приданое, и только его вина, что он не пользуется тем, что имеет. Варя решила устроить жизнь по-своему, и я не в силах этого изменить. Что касается тебя, то богатства твоего мужа неисчислимы, ты в моем жалком наследстве не нуждаешься. Так не будет ли правильным все оставить тому из моих детей, кто ничего не приобрел, с юных лет сражаясь за отечество? Татищевы за Лизонькой много не дали – она младшая, мать ее у Евграфа Татищева была третья жена. Когда отец скончался, Лизе девять исполнилось, старших-то дочерей отец успел замуж выдать и приданым наделить, а насчет Лизы не распорядился. Сыновья его, братья Лизы, уверяют, что на Лизину долю совсем мало осталось. Бог им судья, однако Ваня наш не искал богатого приданого, он женился по любви, и мне Лизонька очень нравится – ласковая, почтительная. Мать Лизы все же выспорила у братьев для Лизы вместо приданого право жить с мужем в доме Татищевых на Петровке. Вижу я, что Ивану это не по сердцу, а выбора у него нет. Вот и хочу я позаботиться о моем сыне, долг свой исполнить.

Филипп Васильевич замолчал, княгиня тоже размышляла.

– Наверное, вы правы, папенька, – сказала она наконец, – одно лишь меня тревожит, кому достанется дом наш, потому что вы и дворовых наших хотите продать вместе с домом, а мне тяжело было бы, что Марья с Фролом…

– Насчет этого себя не тревожь, – отмахнулся старик, – покупатель, что берет их с домом, о них позаботится, таково мое условие, и все уже обговорено.

– Обговорено! – ахнула княгиня. – Так вы, папенька уже и покупателя нашли?

Он пожал плечами.

– Не я нашел, а твоя сестра. Когда стало ей ясно, что мое решение бесповоротно, то просила Варя, продать дом человеку, которого она укажет.

– И кто же этот человек?

– Князь Юсупов, – Филипп Васильевич недобро усмехнулся, – он уже присылал ко мне своего управляющего, мы обговорили сумму и подписали бумаги. Князь не торговался, и я сделкой вполне доволен. Ну, скажи мне, дитя мое, разве я плохо поступил? Два дня назад я опять посетил могилу твоей матушки, мысленно просил ее одобрения, но… – из груди его вырвался вздох, – она молчала. Или я просто не сумел услышать ее слов.

Глядя на отца широко раскрытыми глазами, Елена Филипповна качала головой. Она угадывала, что его, несмотря на уверенный тон, все же мучают сомнения и совесть, поэтому мягко ответила:

– Не терзайте себя, папенька, что сделано, то сделано, ничего не совершается без воли Божьей. Я рада, что вы будете жить с братом в Москве, и мы тоже по возможности будем сюда наезжать.

Тон ее был спокойным, но вечером, передавая мужу подробности разговора с отцом, княгиня горько плакала. В эту ночь князь, успокаивая жену, забыл обо всех предосторожностях, и спустя девять месяцев, в январе 1790 года, на свет появилась княжна Елена Вадбольская.

Глава вторая

Князь Петр Сергеевич Вадбольский сидел в своем кабинете, просматривая почту, привезенную нарочным из Тулы. Письмо от невестки Ксении Васильевны было адресовано ему, что его немало удивило и встревожило – обычно она писала княгине.

«…Пишу тебе, Пьер, и сам реши, сообщать ли теперь об этом Леночке, поскольку знаю, что она ждет ребенка…»

Петр Сергеевич отложил письмо, чувствуя, как боль железной рукой внезапно стиснула его горло – ребенка уже не было. Господи, почему так все вышло? После рождения Леночки, он старался быть осторожным, и княгиня решила сама кормить дочь до трех лет, как Петрушу. Однако на этот раз ни кормление, ни предосторожности не помогли – спустя год с небольшим она вновь понесла, доходила до семи месяцев, а десять дней назад у нее внезапно появились боли. Сначала не очень сильные, так у нее и прежде случалось, но потом стало хуже. Несмотря на возражения жены, князь привез из Тулы доктора и вовремя – у Елены Филипповны началось кровотечение. Хирург лишь покачал головой – надежды, по его словам, было мало, – но все же сделал операцию.

– Ребенок сильно недоношен, не выживет, – устало и отрывисто сказал он смертельно бледному князю, ожидавшему его в зале, – а у матери вся надежда на организм, сумеет ли он восполнить потерю крови. Больше пить и уход, хороший уход. Хочу вас огорчить, ваше сиятельство, после операции супруга ваша детей больше иметь не сможет.

Недоношенная девочка прожила всего день, ее едва успели окрестить, назвав Ольгой, а княгине сообщили обо всем лишь спустя неделю, когда окончательно стало ясно, что самое страшное позади. Смерть ребенка и слова доктора привели ее в отчаяние.

– Ах, Петя, – плача, сказала она, сжимая руку мужа, – я так хотела родить тебе еще одного сына!

– Душа моя, – с некоторым недоумением возразил князь, – у нас с тобой три сына и пять дочерей, еще есть Петя. Я рад, что мне не придется больше сходить с ума от страха за тебя.

Что он такого сказал? Это была правда, но, услышав ее, княгиня оттолкнула мужа и, закрыв лицо руками, разрыдалась.

– Рад! Лучше бы я умерла! Уходи, не могу тебя видеть.

И вот уже неделю, как находящаяся при княгине повитуха Матрена Саввишна при всякой его попытке зайти в комнату жены, выглядывает и начинает шепотом увещевать:

– Погоди уж, барин, малость, сказала, чтобы теперь не заходил. Плакать начинает.

Постояв немного под дверью, он уходит. В доме тишина, слуги ходят на цыпочках, старшие дети переговариваются шепотом, даже шестилетний Петруша немного притих и не носится по дому. Встряхнув головой, князь справился с охватившей его горечью и вернулся к письму невестки.

«…сообщаю, что третьего числа сего месяца муж мой Захар Филиппович Новосильцев скончался после тяжелой простуды. Вчера состоялись похороны, и только теперь хватило у меня сил взяться за перо и написать вам. Утрата эта для меня тем более тяжела, что за две недели до смерти Захара Филипповича я потеряла любимую сестру Анюту, умершую от родов. Иван Иванович Ростовцев, муж Анюты, крайне тяжело переносит свою утрату. Его можно понять, он еще совсем молод, и жили они с сестрой душа в душу. Малолетние дети их Ванюша с Катенькой пока находятся на моем попечении.

Варя с мужем приезжали на похороны Захара Филипповича и очень поддержали меня в моих утратах. Варя жаловалась, что Леночка ее совсем забыла и на ее письма не отвечает, от этого она в тревоге. Я ее успокоила, сказала, что Леночка мне пишет исправно, а ей, видно, еще просто не собралась ответить. Нынче мы с Варей вдвоем ездили в новую Исакиевскую церковь, и теперь, я верю, что все недоразумения между нами остались позади, и мы станем добрыми сестрами.

Сообщила о кончине Захара Филипповича в Москву брату вашему Ивану Филипповичу и тетушке Дарье Даниловне, но отцу просила пока не говорить. Ему уже минуло семьдесят, и, как писали мне, здоровье его все хуже день ото дня. Хоть и недобрые у них с Захаром Филипповичем сложились отношения, а все нелегко человеку узнать о смерти родного сына…»

Петр Сергеевич закрыл глаза и откинулся назад. Захари умер. Нужно сообщить жене, но можно ли это при нынешнем ее состоянии? В сомнении князь скользил глазами по остальным доставленным курьером письмам. Так и не решив, как поступить, он взял лежавшее сверху и надорвал – оно было от Пети и дышало оптимизмом юности. После обычных приветствий сын писал:

««…Теперь скажу вам хорошую новость, батюшка. На той неделе господин Каннабих, который командует нашей конной артиллерией, и под чьим началом мы совершенствуем искусство вольтижировки, проводя смотр, объявил, что теперь на учениях мы будем стрелять не холостыми, а боевыми зарядами. При этом присутствовал его высочество Павел Петрович. Я должен был отрапортовать о готовности орудий, однако вместо этого доложил, что орудия не готовы к стрельбе боевыми снарядами, поскольку в орудиях имеются раковины, и это делает стрельбу опасною. Его высочество сильно разгневался, разжаловал меня из прапорщиков в рядовые и велел отправить под арест.

Вчера же мне было велено явиться к его высочеству, и я уже решил, что буду заключен в тюрьму. У его высочества находились два человека. Один из них был полковник Эйлер, а второго господина в штатском я не знал. На столе разложены были чертежи, какие они просматривали. Я стоял вытянувшись, и они разговаривали, не обращая на меня внимания, а потом вдруг Павел Петрович указал на меня и сердито сказал:

 «Вот, сей молодец накаркал нам неудачу. А ну-ка, повтори, прапорщик, что ты там намедни твердил о раковинах в орудиях?»

Я был потрясен словом «прапорщик», потому что ведь меня разжаловали в рядовые. Но взял себя в руки и доложил, что раковины в орудиях не только делают стрельбу опасной, но и уменьшают дальность, а также ослабляют действие картечи. И еще, осмелился добавить, что, по моим наблюдениям, из-за несовершенства лафетов конные артиллеристы действуют медленней, чем следовало бы.

«Ну, что скажете? – обратился Павел Петрович к полковнику Эйлеру. – Молокосос этот смеет утверждать, что господин Гессе со своей задачей по усовершенствованию лафетов не справился»

«Я уже и прежде говорил вашему высочеству, – ответил полковник, – что, по моему мнению, предпочтительней передки с дышлами и зарядными ящиками, как и указал на чертеже»

«Ваше высочество, – возразил господин в штатском, – стоит ли теперь заниматься усовершенствованием лафетов для малокалиберных орудий? Для новых пушек, над чертежами которых работает господин Мелиссино, нужны будут совершенно иные лафеты»

«Всему свое время, друг мой, – отвечал его высочество и ласково положил руку ему на плечо, – знаю, Сергей Николаевич, мы с тобой оба приверженцы системы Грибоваля, но для нее в России еще не настало время. Одно только введение мушек и прицелов в орудиях потребует переобучения целых бригад артиллеристов»

«Чертежи Мелиссино пока тоже далеки от завершения, ваше высочество, да и для его лафетов нужно будет отработать новый способ держания лошадей коноводами, две по семь. В новых орудиях следует также уменьшить влияние рикошетов на точность прицела, в то время, как в орудиях Грибоваля…»

Павел Петрович нахмурился, потому что не любит, когда с ним не соглашаются, и перебил штатского:

«Вот вы этим и займитесь, господин Новосильцев, займитесь! Я вам еще во Франции в восемьдесят втором это говорил. А мы пока будем совершенствовать нынешнюю артиллерию»

И тут я сообразил: это был Сергей Николаевич Новосильцев, муж сестры тетушки Варвары Филипповны Новосильцевой. Его высочество посмотрел на меня и неожиданно спросил:

 «Поручик, что для нынешних орудий определяет максимальную дальность?»

Меня возвели в поручики! Я вытянулся и, припомнив все свои размышления, ответил:

«Максимальная дальность ограничена возвышением ствола и состоянием стенок орудий, ваше высочество»

«А рикошеты? – строго спросил Павел Петрович. – При какой дистанции для трехфунтовых пушек возникают рикошеты?»

Этого я не знал.

«Не могу знать, ваше высочество»

«Надо знать. Уже при стрельбе на треть максимальной дистанции. И здесь тоже имеет значение устройство лафета, подойди, – его высочество указал мне на разложенные на столе чертежи, – взгляни-ка и скажи, каким лафетом ты предпочел бы воспользоваться в бою?»

Я был ошеломлен и боялся, что ничего не пойму в чертежах, хотя в пансионе весьма преуспел в геометрии и черчу неплохо. Однако приблизился четким шагом, как положено по уставу, и внимательно посмотрел на рисунки. Конечно, не все мне было понятно, но я взял себя в руки и разобрал, где чертеж лафета с передками с дышлами, что предлагал полковник Эйлер. Указал его высочеству и вытянулся, как требует устав. Его высочество сказал:

«Что ж, майор, правильно рассудил. Отправишься в Артиллерийский кадетский корпус, я направлю господину Мелиссино предписание насчет тебя».

Таким образом, батюшка, вы можете меня поздравить, я за один день из рядовых произведен в майоры, а завтра отправлюсь в Петербург в распоряжение господина Мелиссино, директора шляхетского кадетского корпуса. Его высочество счел, что я смогу быть полезен ему, если усовершенствую свои знания, и пожелал, чтобы я прослушал курсы по артиллерийскому делу и фортификации, которые читает старшим студиозам господин Новосильцев. При этом сам я буду вести у младших кадетов арифметику и геометрию, в которых весьма преуспел в московском пансионе.

Нынче мы обедали с Сергеем Николаевичем Новосильцевым и долго беседовали. Он велел мне называть его дядей. Говорит, что поначалу удивился сходству моему с вами, а услышав мою фамилию, сразу понял, кто я такой. От него я услышал о смерти брата тетушки Захара Филипповича Новосильцева. Знаю, как сильно вы с тетушкой будете горевать, скорблю вместе с вами…»

Услышав легкий скрип открывавшейся двери, князь оглянулся – на пороге его кабинета стояла шестилетняя Сашенька и смотрела на него широко открытыми глазами. Следовало отругать ее за то, что она вошла без стука, никому из детей и домочадцев этого не позволялось, однако он сумел лишь сдавленно произнести:

– Дитя мое…

– Я стучала, папенька, вы не ответили, – она подбежала к отцу и, положив ручонку на его колено, заглянула в лицо. – Вы плакали, папенька, да? У вас лицо мокрое, вы страдаете. Я тоже нынче утром вспомнила сестричку Оленьку и плакала, но няня Аглая сказала, что Оленька теперь на небе, ей хорошо.

Князь хотел отослать девочку, но сердце его сжалось – серьезно глядя своими огромными глазами, Сашенька вдруг напомнила ему тот давний день, когда в петербургском доме Новосильцевых маленькая Леночка поцеловала его и прошептала: «Я вас люблю». Тогда Захари в первый раз привез его к себе домой, привез с заранее обдуманным намерением – выманить деньги. Теперь Захари нет в живых, и каким же все это кажется мелким и ничтожным перед лицом смерти! А Леночка… она тогда смотрела на него точно также – широко распахнув голубые глазенки.

Сашенька была не так похожа на мать, как Мавруша, она казалась маленькой копией тетки Варвары, только глаза не черные, а ярко голубые, больше даже синие. Самая красивая из всех его детей и… самая любимая, хотя в этом ему не хотелось признаваться даже самому себе. Не понимая почему, он вдруг пожаловался шестилетнему ребенку:

– Умер твой дядя Захари, брат матушки, и я не знаю, что делать – матушка ведь больна, как ей сказать?

– Надо сказать, папенька, – серьезно возразила девочка, – ведь дядя тоже теперь на небесах, и матушка захочет за него помолиться. Идемте вместе, идемте к матушке, – и, взяв отца за руку, она потянула его за собой.

Княгиня лежала на подушках и молча смотрела неподвижным взглядом на стоявшего перед ней мужа. Петр Сергеевич порадовался, что жена выглядит теперь много лучше, чем неделю назад, и подумал, что она ведь, в сущности, совсем еще молода, ей только двадцать восемь. Если она не захочет больше его видеть… Что ж, он предоставит ей выбор. Пусть распоряжается всем, что у него есть, а он исчезнет из ее жизни. Или, если хочет, пусть едет в столицу, там ее сестра, балы, веселье. Он отдаст ей все, чего бы она ни пожелала. Даже детей.

– Родная, – голос его дрогнул, – прости, что нарушил твой покой. Ксения прислала письмо, Захари умер.

– Захари, – повторила она, приподняв голову, – сядь, прочти письмо… пожалуйста.

Закончив читать, князь посмотрел на жену, в глазах ее стояли слезы. Она протянула ему руку.

– Бедная Ксения, сколько горя теперь у нее, а я… я думаю только о себе, о своих страданиях. И тебя обидела, забыла, что и у тебя душа живая есть, что и ты страдаешь. Прости меня, Петя, дорогой мой, ненаглядный.

Прижав к лицу тонкую исхудавшую руку, князь упал на колени перед ее кроватью.

– Душа моя.

Елена Филипповна повела глазами поверх его головы и неожиданно заметила стоявшую в углу Сашеньку.

– Что ты здесь делаешь? – строго спросила она дочь. – Поди, поди к няне в детскую.

– Да, матушка, – послушно ответила девочка и, присев, как учила гувернантка, убежала.

– У нее такой вид, словно она очень довольна, – с улыбкой заметила княгиня, – зачем ты ее сюда привел? Боялся?

– Это она меня привела, – серьезно ответил князь.

– Я должна быть благодарна Богу, – волнуясь, говорила княгиня, – что у меня есть ты, наши дети, отец, сестра, другой брат. Почему я так давно не писала Варе? Это грех, она волнуется, обижается. Ах, Петя, какая же я недобрая, сколько темного скопилось у меня в душе! Скоро Рождество Христово, мне надо причаститься и исповедаться, получить прощение за все мои грехи.

Глава третья

Князь Юсупов провел ладонью по лицу лежавшей рядом с ним женщины, словно желал запечатлеть в душе прекрасные черты.

– Я должен жениться, Барбара, – сказал он по-французски.

– Ах, Николя, вы говорите об этом все то время, что мы вместе.

– Теперь это приказ государыни. Она справедливо напомнила мне о моем долге – я обязан иметь наследника. Вам ведь известно о висящем над нашим родом проклятии.

Варвара Филипповна недовольно дернула плечом – в проклятие, висящее над родом Юсуповых, она ни капельки не верила. Князь уверял, что больше ста лет назад его предок князь Абдул-Мирза в постный день скормил гуся гостившему у него патриарху – тот находился под сильным хмельком и не отличил птицы от рыбы. Сделал Абдул это без всякого злого умысла, просто из-за незнания православных правил, однако патриарх, протрезвев, нажаловался царю Федору Алексеевичу. Перепуганному Абдулу, чтобы избежать опалы, пришлось изменить вере и принять христианство, за что он и был проклят вместе со всем своим потомством. В роду Юсуповых, как возвестил ему таинственный голос, лишь один наследник мужского пола сможет продолжить род. До сих пор можно было считать, что проклятие сбывается – Николай Борисович имел великое множество сестер, но ни одного брата.

– Следует это понимать так, что государыня уже подыскала вам невесту? – голос Варвары Филипповны дрогнул. – Погодите, ничего не говорите, я сама догадаюсь. Это Таня Энгельгардт-Потемкина, племянница Светлейшего и вдова его родственника Михаила Потемкина.

Юсупов вздохнул и коснулся губами ее лба.

– Моя дорогая, вы представить себе не можете, что я способен отдать ради того, чтобы назвать своей женой вас, – сказал он немного напыщенным тоном, – но препятствие непреодолимо, вы замужем.

– Когда? – холодно произнесла она и, сев на кровати, натянула на грудь одеяло. – Когда ваша свадьба?

– Я еще не сделал предложения. Дорогая, давайте мы пока обо всем забудем.

Однако Варвара Филипповна поднялась и, набросив пеньюар, подошла к окну. В тусклом свете фонаря, установленного наконец на Исакиевской улице, кружились снежинки, в белой мгле двигался силуэт спешившего куда-то прохожего. Вид этот знаком был ей с детства, хотя дом теперь стал совершенно иным – три года назад по приказу князя Юсупова, одного из богатейших людей России, хлипкое деревянное строение, купленное им у статского советника Филиппа Васильевича Новосильцева, снесли и на его месте возвели двухэтажный каменный особняк. Комнаты были устланы персидскими коврами, обставлены дорогой мебелью, а на стенах висели бесценные творения искусства.

– Мне тяжело думать о предстоящем расставании. Расставании навсегда, – не поворачиваясь, глухо проговорила она, – мне никогда не было так тяжело. И наша дочь…

Это была правда, ей было тяжело, но не из-за дочери – Варвару Филипповну точила и изводила мысль: в новом петербургском дворце Юсупова на Фонтанке, который архитектор Кваренги закончил строить в нынешнем году, хозяйничать и устраивать балы будет другая женщина. И не просто другая, а Татьяна Энгельгардт, красавица и умница, с детства умевшая очаровать окружающих умом и неповторимым обаянием.

– Ну, почему же навсегда? – вкрадчиво спросил князь. – Нам невозможно расстаться навсегда, а наша дочь… Разумеется, я дам ей приданое. Вам же, дорогая, я приготовил подарок.

– Ах, Николя, – из груди ее рвались рыдания, – мне не нужно ничего! Мне не нужен никто! Только вы.

Тем не менее, в глубине души она с интересом ждала.

– Мне известно, – сказал Юсупов, – как вы были оскорблены, когда отец ваш изменил завещание, решив оставить все свое имущество вашему брату. Я купил дом, где прошло ваше детство, сделал его достойным вашей красоты, а теперь возвращаю вам. Дом и ваших дворовых людей. Завтра пришлю вам все бумаги.

– Боже мой, Николя! – повернувшись, Варвара Филипповна со слезами на глазах бросилась в его объятия.

– Не нужно плакать, дорогая, – он ласково касался губами ее волос, – вы ведь знаете, как я люблю вас. Скоро в моем новом дворце бал, и на нем вас ждет еще один подарок – будет вальс.

Варвара Филипповна встрепенулась и вскинула голову.

– Вальс! Вы кудесник, Николя! Государыня знает?

Он рассмеялся.

– Думаю, знает, но делает вид, что ей ничего неизвестно, потому что на бал пожелал приехать ее обожаемый внук, великий князь Александр. Мальчик в восторге, ведь при дворе вальс запрещен, а в Гатчине само это слово считается верхом неприличия.

Варвара Филипповна тоже улыбнулась – при всех существующих разногласиях между императрицей и цесаревичем Павлом Петровичем мать с сыном сходились в одном: вальс, завезенный в Россию из Вены несколько лет назад, является верхом неприличия. Где это видано, чтобы кавалер обнимал даму за талию?! Однако на частных балах в обеих столицах и в провинциях вальс набирал силу, его стали танцевать даже чаще, чем кадриль.

Закрыв глаза, она начала напевать своим чистым голосом мелодию вальса, а потом, скинув пеньюар, закрыла глаза и положила руку на плечо Юсупова.

– Ведите меня, Николя.

Обнаженные, они танцевали вальс, все теснее и теснее приникая друг к другу телами и приближаясь к широкой кровати.

– Безумие, – шептал князь, приходя в себя после очередного вихря страсти, – разлука с вами убьет меня, Барбара. Даже если я женюсь и окружу себя толпой одалисок, только вы будете жить в моем сердце. Как бы я хотел заказать картину, на которой мы кружимся, став единым целым! Буше, «Геркулес и Омфала», вот какое сравнение поначалу мелькнуло у меня в мыслях, но нет – это было бы в сто раз прекрасней! Я повесил бы картину у себя в спальне, и вечно имел бы вас рядом со мной.

– Но, Николя, – с улыбкой возразила она, – говорят, в спальне у вас уже висит одна картина, и там вы с государыней изображены в виде Аполлона и Венеры.

– Тс-с! – он прикрыл ей рот рукой. – Не говорите об этом громко, любовь моя, цесаревич Павел много раз просил меня уничтожить эту картину, и, когда он станет императором, боюсь, у меня не будет выхода.

Взглянув на украшенные бриллиантами настенные часы, князь со вздохом поднялся и начал одеваться. После ухода любовника Варвара Филипповна кликнула Марью и велела подать свою одежду.

Дворовые Марья и Фрол, проданные Новосильцевым князю Юсупову, продолжали прислуживать и в отстроенном заново доме. Князь и Варвара Филипповна, превратившие его в место своих свиданий, могли положиться на их молчание – старые слуги скорее умерли бы, чем выдали тайну «барышни», которая выросла у них на глазах, хотя к ее встречам с любовником они относились с неодобрением. Вот и теперь, помогая Варваре Филипповне одеваться, Марья сердито бубнила:

– Греха не боитесь, барышня, вы с барином Сергеем Николаевичем в церкви венчаны.

– Молчи, надоела, – буркнула Варвара Филипповна.

– Еще года нет, как старый барин помер, – продолжала бурчать Марья, – а вы ни разу за упокой души его у попа ни заказали. И траур сколько положено не носили.

«Старый барин» Филипп Васильевич на три месяца пережил старшего сына и тихо скончался в Москве, так и не узнав о смерти Захари – с общего согласия родственников решено было ему не сообщать. Московский дом и все имевшиеся у него деньги старик, как и собирался, оставил сыну Ивану Филипповичу, в семье которого провел последние годы жизни. Обиженная на отца Варвара Филипповна и вовсе не стала бы надевать по нему траур, но этого требовали правила приличия. Однако обстоятельства сложились для нее, можно сказать, удачно. К моменту смерти отца она уже носила траур по брату Захари – тоже, без особого удовольствия, но семью брата хорошо знали в петербургском обществе, и иначе было нельзя. У старика же Новосильцева близких друзей в Петербурге не было, три года отсутствия почти стерли его из памяти знакомых, так что спустя два-три месяца уже никто точно не мог бы сказать, когда он покинул этот грешный мир, и по кому, собственно, носит траур мадам Новосильцева. Лето Варвара Филипповна провела у приятельницы по Смольному Натальи Буксгевден в Лигово, куда постоянно наезжал Юсупов, и где сельская простота траура не требовала, а по возвращении в Петербург носить знаки скорби уже не стала – ей вовсе не улыбалось пропустить еще один бальный сезон. Поэтому слова Марьи раздосадовали ее, и она сердито прикрикнула:

– Не вздумай болтать об этом в лавках! Продам, коли узнаю, что ты про меня слухи разносишь.

– Я, барышня, во вред вам никогда не скажу, – с достоинством возразила Марья, зашнуровывая на ней корсет, – и зря не грозитесь. Как вам меня продать? Итъ мы ж теперь не ваши, а юсуповские.

– Князь нынче подарил мне этот дом и всех дворовых, что купил у папеньки, завтра бумаги будут.

– Вон как! – удивилась Марья. – Стало быть, к вам возвращаемся. И оброчные тоже?

– И оброчные. Зять твой Василий сколько оброку управляющему князя платил?

– В год десять рублев, как и старому барину.

Варвара Филипповна кивнула.

– Надо мне будет у него дела проверить, может, и больше с него возьму.

– Никак нельзя больше, барышня, ей Богу, – встревожилась Марья, – Василий теперь старших сыновей женить собрался.

– Женить? – в глазах Варвары Филипповны мелькнул интерес. – И на ком?

– Мишку на мещанке, а Григория на дочке лавочника.

– Видно, дела Василия хорошо идут, коли за сыновей его вольных девиц отдают.

– Дела у него хорошо идут, барышня, врать не стану, да и сыновья деньги в дом приносят, на все руки мастера. Но посудите сами, сколько две свадьбы-то съедят!

Варвара Филипповна благожелательно кивнула – что ж, пусть играют свадьбы. Дети-то Мишки и Григория, хоть и от вольных, все равно по отцам будут числиться крепостными, стало быть, ей в прибыль, а оброк можно будет и потом поднять.

– Ладно, пусть пока десять платит, – сказала она, – а мне вот что… мне мастер по дому нужен для одной деликатной работы, пусть Фрол отыщет и приведет, но только такого, чтобы не болтлив был.

– И, барышня, так Мишка, внук старший, у нас и есть лучший мастер, – обрадовалась Марья, – что угодно соорудит.

– Хорошо, я скажу, когда приходить.

Спустя два дня Сергей Николаевич уехал в Гатчину, и Варвара Филипповна, под разными предлогами удалив из дому всю прислугу, велела Фролу привести внука. Мишка и впрямь оказался на все руки мастером, к тому же сметлив и сразу понял, что от него требуется. Он просверлил отверстие в стене, отделяющей кабинет хозяина дома от небольшой комнаты со стенами, отделанными синей английской материей. В отверстие вставил слуховую трубу, спрятав один ее выход как раз над тем местом в кабинете, где стоял стол Сергея Николаевича. Другой выход в примыкающей комнате был скрыт под заглушкой, ничем не отличавшейся по цвету от синей стены. Теперь, чтобы услышать разговор в кабинете, Варваре Филипповне достаточно было лишь убрать заглушку.

В течение шести лет, со времени их возвращения из Франции, супруги Новосильцевы имели раздельные спальни. Сергей Николаевич сразу дал понять, что в пределах приличий предоставляет жене полную свободу, но и сам будет жить так, как пожелает. Варвара Филипповна знала, что муж ее в течение нескольких лет имеет связь с французской певицей, но тревожило ее не это, а недавний приезд обер-прокурора Священного Синода Алексея Ивановича Мусина-Пушкина.

Сергей Николаевич сам упомянул, что обер-прокурор Мусин-Пушкин, занимавшийся скупкой ценных рукописей и книг, хотел с его помощью выкупить библиотеку тяжело больного поэта-масона Елагина. Однако в мозгу Варвары Филипповны немедленно завертелись тревожные мысли: ведь они могли обсуждать и другое – например, развод, к которому Сергей Николаевич давно стремился. Письма, из-за которых он согласился изображать примерного семьянина, хранились в доме на Исакиевской улице, но теперь они уже вряд ли были опасны, а предлог для развода с обеих сторон налицо.

Нет, Варваре Филипповне вовсе не нужен был этот брак, больше всего ей хотелось обрести свободу, но развод и скандал… Нет, для нее это невозможно! Прежде всего потому, что князь Юсупов никогда не решится сделать матерью своего сына женщину, скомпрометированную в глазах света. Вот если бы Бог сделал ее вдовой… Но пока этого не случилось, а развода она не желала, поэтому ей следовало знать все, о чем говорится в кабинете – чтобы вовремя принять меры.

На следующий день после того, как была установлена отводная труба, Варвара Филипповна с утра уехала делать визиты, а вернулась домой лишь к ужину и застала мужа в гостиной за оживленной беседой с Петей Больским.

– Добрый вечер, Серж, здравствуй, Петя, как поживаешь? – весело говорила она, протягивая юноше руки.

– Здравствуйте, тетушка.

На щеках Пети выступил легкий румянец. Сергей Николаевич поклонился жене вежливо, но холодно.

– Добрый вечер, Варя, ты задержалась. Хочу напомнить тебе, что назавтра к обеду мы ждем господина Кутлера с племянницей.

– О, я помню, Серж, – она мило улыбнулась.

После ужина Сергей Николаевич пригласил Петю к себе в кабинет. Варвара Филипповна минут пять со скучающим видом сидела в гостиной, потом поднялась и, направившись в свою комнату, позвала горничную:

– Помоги мне раздеться, Анютка. Устала и день морозный, – зевая, говорила она, пока девушка расшнуровывала ей корсет, – голова болит.

– Не заварить ли липового чаю, барыня? – спросила Анютка, но Варвара Филипповна отмахнулась:

– Не надо. Теперь лягу спать, скажи барину, если вдруг меня спросит.

Она прекрасно понимала, что муж не станет ее спрашивать, поэтому, подождав, пока горничная уйдет, поднялась и, стараясь ступать бесшумно, прокралась вдоль коридора в маленькую комнату с окрашенными в синий цвет стенами, примыкавшую к кабинету Сергея Николаевича.

Разговор Пети Больского с Сергеем Николаевичем, как и полагала Варвара Филипповна, касался чертежей и конструкций новых орудий, но все же она решила его послушать – просто так, для того, чтобы опробовать новое приспособление. Едва заглушка была удалена, как до ее слуха донесся голос Пети:

-…орудия отливаются сплошными, а потом высверливается канал, и никаких раковин! А уменьшение зазоров вдвое увеличивает меткость и начальную скорость снаряда. Представьте себе, дядюшка, вес заряда в три раза меньше, а действенность не хуже, чем у тяжелых. Какая досада, что у нас нет чертежей пушек Грибоваля с точными размерами допусков!

– Завтра, – медленно проговорил Новосильцев, – у нас к обеду, как ты слышал, будет Кутлер. Тебе непременно нужно быть, это важно.

– Почему? – удивился юноша. – Кто такой Кутлер?

– Лео Кутлер – известный вюртембергский дворянин, личный друг Фридриха Евгения Вюртембергского, отца цесаревны Марии Федоровны. Прежде был богат, как Крез, владел несколькими фабриками по производству сукна, которое пользовалось в Европе большим спросом. Однако в восемьдесят девятом французы оккупировали Монбельяр и лишили его всех предприятий. Теперь семья его живет милостями Вюртембергского дома, а сам Кутлер два года под чужим именем работал простым чертежником на французском военном заводе. Он прекрасный инженер и уверяет, что ему удалось сделать копии чертежей пушек Грибоваля с точными размерами и допусками. Год назад он предлагал герцогу Брауншвейгскому купить у него эти чертежи, но тот лишь отмахнулся – он никогда не придавал артиллерии в армии большого значения.

– Когда прошлым летом французы разгромили его при Вальми, он наверняка понял свою ошибку, – с легким презрением в голосе заметил Петя.

– Отнюдь, есть люди, которых ничто не учит. Поэтому Кутлер и написал цесаревичу. Павел Петрович велел мне принять его, взглянуть на чертежи и высказать свое мнение. Мелиссино и Эйлер не должны ничего знать – пусть делают свою работу и не отвлекаются. Ты понял?

– Понял, дядюшка. Какую сумму запрашивает Кутлер?

– Много. Поэтому прежде мы с тобой должны внимательно все просмотреть. Кутлер оставит нам чертежи для ознакомления на день, взяв слово, что мы не станем их копировать. Один я не успею их проглядеть, ты мне поможешь.

– Хорошо, дядюшка.

Устав слушать, Варвара Филипповна прикрыла слуховую трубу – ничего интересного для нее беседа мужа с Петей не представляла. Выйдя из синей комнаты, она все также незаметно прокралась к себе и, крикнув Анютку, велела подать липового чаю.

Глава четвертая

Лео Кутлер был мал ростом, худощав и имел крупный крючковатый нос, делавший его похожим на коршуна. Он с французской грацией склонился перед хозяйкой дома и представил ей свою племянницу Розу, высокую – на голову выше дяди – хорошенькую девушку лет восемнадцати. Варвара Филипповна доставила Пете огромное удовольствие, посадив его рядом с гостьей. Роза поначалу смущалась, но вскоре между молодыми людьми завязался оживленный разговор, и Варвара Филипповна, прислушавшись, удовлетворенно улыбнулась.

– Мне нравится у вас в России, – поводя плечиками, говорила Роза, – нравится холод и снег, нравится лед на Неве, только вот дядя мерзнет ужасно! Мы два дня в Петербурге, и он только сегодня впервые вышел на улицу, чтобы сесть в карету и ехать к вам.

– У нас не всегда так холодно, – с улыбкой возразил Петя, – погодите, придет весна, и снег начнет таять, а по Неве пойдет лед.

– Как интересно!

После ужина хозяева и гости перешли в гостиную. Спустя десять минут Сергей Николаевич поднялся и, извинившись перед присутствующими, увел Кутлера в свой кабинет. Хозяйка сидела поодаль от болтавшей парочки и вполуха слушала доносившиеся обрывки разговора:

– … я надеюсь, вы с дядей пробудете здесь достаточно долго, чтобы все увидеть.

– Ах, нет, дядя вскоре должен уехать, а вот я – да, я останусь. Буду жить у тетушки. Тетушка вышла замуж за русского офицера, давно-давно. Теперь она овдовела и написала дяде, что хочет обо мне заботиться.

– Как приятно это слышать, – не сдержавшись, восторженно вскричал Петя, и тут же смущенно поправился: – Я имею в виду не то, что ваша тетушка овдовела, а то, что вы останетесь в Петербурге.

– Ах, нет, – личико девушки стало печальным, – ничего этого не случилось бы, не погибни мой отец при Вальми прошлым летом. Французы разорили нашу семью, дядя Лео и папа стали нищими. Семья дяди теперь живет при Вюртембергском дворе из милости.

– А ваша матушка?

– Я не знала своей матери, – печально ответила она, – матушка умерла, когда я родилась.

– Моя мать тоже умерла при моем рождении.

Варвара Филипповна бросила взгляд на гостью, раскрасневшееся личико которой при последних словах Пети выразило глубокое сочувствие, и с милой улыбкой поднялась.

– Прошу прощения, я оставлю вас всего лишь на минуту, мне нужно отдать распоряжение прислуге.

Кажется, они были так увлечены разговором, что даже не заметили ее ухода. Во всяком случае, Варвара Филипповна прекрасно понимала, что их ничуть не обидит, если «минута» чуть-чуть затянется. Войдя в синюю комнату, она вытащила заглушку слуховой трубы и немедленно была оглушена голосом Кутлера – очевидно он устроился в кресле, стоявшем у самого отверстия.

– …узнав, что я решил передать чертежи наследнику престола Павлу и еду в Петербург, герцог просил меня доставить также этот пакет.

– После ареста господина Новикова за всей корреспонденцией наследника, установлен негласный надзор, – медленно проговорил Сергей Николаевич.

– Поэтому я и не мог встретиться с ним лично. Однако герцогу Брауншвейгскому известна ваша преданность Павлу и братству, он надеется, вы найдете способ передать послания. Здесь также письма Фридриха Евгения и его брата герцога к жене Павла. Вюртембергский дом обеспокоен судьбой своей принцессы – до Вюртемберга докатился слух, что Екатерина хочет лишить сына и его супругу права на престол и завещать корону внуку.

– Это невозможно! Его высочество Павел единственный, кто имеет право наследовать корону Российской империи!

По голосу мужа Варвара Филипповна поняла, что он искренне взволнован. Кутлер встревожился, и по перемещению звука его голоса можно было понять, что он опасливо оглянулся.

– Не стоит говорить так громко, месье Новосильцев.

– Наши слуги не понимают по-французски, у меня в доме вы можете говорить совершенно спокойно.

Слова Сергея Николаевича, по-видимому, успокоили Кутлера, потому что далее он без всяких обиняков продолжил:

– Всему миру известно, что Екатерина узурпировала власть, отобрав ее сначала у мужа, потом у сына. Старая греховодница тратит безумные деньги на своих любовников, разоряет страну, но никто не смеет сказать ей и слова. Розенкрейцеры в России в последние годы подвергались жестоким гонениям, Новиков в крепости, Трубецкой и Тургенев сосланы, Баженов лишен возможности работать. Все надежды братство возлагает на Павла, в этом послании список членов братства, которым он может доверять полностью и безоговорочно. Бумаги эти должны быть уничтожены, если возникнет хоть малейшая опасность, что они попадут не в те руки.

– Я могу обещать лишь одно: если возникнет опасность, я сделаю все, чтобы их уничтожить, даже ценой собственной жизни. Пока я жив, Шешковский и его Тайная экспедиция эти бумаги не получат.

– Такого обещания достаточно, месье Новосильцев.

– Послезавтра, – продолжал Сергей Николаевич, – мне нужно ехать к цесаревичу в Гатчину. Я, как всем известно, кроме того, что читаю студиозам курс артиллерийского дела, еще и слежу за работами над чертежами господина Мелиссино на литейном заводе, поэтому езжу в Гатчину к великому князю с докладом регулярно. Не думаю, чтобы у кого-то моя поездка вызвала подозрение. А теперь нам лучше вернуться, иначе наша затянувшаяся беседа покажется подозрительной.

Торопливо прикрыв заглушку, Варвара Филипповна выскользнула из синей комнаты и успела вернуться к гостям за минуту до того, как ее муж и Кутлер вошли в гостиную.

– Дитя мое, нам пора попрощаться с хозяевами и поблагодарить их за гостеприимство, – ласково сказал племяннице Лео.

Лицо Пети Больского выразило явное огорчение, Роза, потупившись, тихо вздохнула. Варвара Филипповна, протянув девушке руку, улыбнулась:

– Послезавтра бал у князя Юсупова, мадемуазель, если пожелаете, я достану вам приглашение.

Роза мгновенно пришла в восторг.

– Бал! Дядюшка, вы разрешите мне пойти? Ведь мое новое платье…

Она тут же осеклась, сообразив, что о платье упоминать было неприлично. После отъезда семьи из Монбельяра нарядов у нее оставалось не так уж много, но это платье, прощальный подарок герцогини Вюртембергской, было очаровательно, и ей еще не представилось случая его надеть. Кутлер на мгновение нахмурился, потом тяжело вздохнул:

– Что ж, думаю, невежливо было бы отказаться от предложения мадам Новосильцев.

Сияющий взгляд девушки скользнул в сторону Пети и тут же обратился к хозяйке дома.

– Ах, мадам, я вам так благодарна!

Варвара Филипповна вновь улыбнулась ей и повернулась к мужу.

– Вы будете на балу, дорогой?

– Послезавтра я должен ехать в Гатчину, – не глядя на нее, сухо ответил он, – если Петя сумеет найти время и вас проводить…

– О, конечно, дядюшка! – в восторге воскликнул молодой человек.

– Какая жалость, Серж, что вы пропустите этот бал, – с сожалением проговорила Варвара Филипповна, – ах, какая жалость!

«Если бы тебя послезавтра убили из-за этих бумаг, я была бы свободна, – думала она, – а потом… потом брак с Николя, который так богат, что даже не знает размеров своего состояния. Дворец на Фонтанке, огни, блеск, фейерверк…»

День накануне бала был полон хлопот и суеты, как все подобные дни. С утра Варвара Филипповна привезла к сестре Кутлера мадам Забелиной модистку, чтобы немного подогнать ее бальный наряд – тетка Роза почла своей обязанностью сопровождать на бал племянницу, которая была отдана под ее опеку. Муж Забелиной оставил ей двухэтажный каменный дом на Васильевском острове, и по завещанию его брат выплачивал вдове часть дохода с подмосковного имения, поэтому жила она безбедно, но довольно замкнуто, поскольку за годы жизни в России так и не сумела создать себе круг знакомых. Теперь, обрадованная возможностью побывать на балу, она разговорилась с гостьей и, пока модистка подкалывала ей подол платья, жаловалась:

– Лео не очень доволен, что Роза едет на бал, он считает, что ей не следует веселиться, ведь всего полгода, как погиб наш брат, отец Розы. Но мне кажется, он неправ, для молодой девушки полгода – достаточный срок траура, вы со мной согласны?

– Вы правы, – согласилась Варвара Филипповна, – в восемнадцать лет и полгода кажутся вечностью.

– Кроме того, он уверяет, что бал может вызвать неудовольствие императрицы – ведь в Петербурге только что получили известие о казни Людовика Шестнадцатого.

– Ну, почему же? – Варвара Филипповна пожала плечами. – Конечно, двор опечален и встревожен, но между русским и французскими королевскими домами нет близкого родства.

– Не люблю французов, – Забелина так дернула плечом, что модистка охнула от страха, что испортит платье, – французы разорили нашу семью. Хоть Людовик и дал согласие на оккупацию Монбельяра против своей воли, но не следовало ему идти на поводу у Генеральных штатов. Француз всегда остается французом. Вы долго жили при французском дворе?

– Три года, мой муж тогда служил при посольстве князя Барятинского. Мы приехали во Францию в восемьдесят втором.

Взгляд мадам Забелиной стал мечтательным.

– Я помню коронацию, в семьдесят пятом мы с родителями были в Париже, и тогда я познакомилась со своим будущим мужем. Как же я боялась ехать в Россию, она казалась мне куском сплошного льда! Но любовь оказалась сильнее. Так о чем я? Ах, да, так вот, Людовик показался мне милым и добрым человеком, а Мария Антуанетта оказалась вовсе не так красива, как все утверждали. Вы ведь видели ее, что вы думаете?

– Трудно сказать, – улыбнулась Варвара Филипповна, – легко быть красивым, когда к твоим услугам вся роскошь Франции.

– Да, милочка, вы правы. Вот вы, – Забелина восхищенно оглядела гостью, – вы будете очаровательны всегда и везде. Обычно женщины избегают хвалить друг друга за красоту, но я не из таких. А Антуанетта теперь в тюрьме, и вряд ли она сохранила свой блеск. Но Людовика мне искренне жаль, он расплатился за свою слабость. К тому же, он был слишком хорошим семьянином, чтобы быть хорошим королем.

Покончив с мадам Забелиной, модистка занялась Розой – немного убрала в боках ее новое платье, подарок Вюртембергской герцогини. Варвара Филипповна похвалила платье Розы, сделала комплимент ее тетке и уехала вместе с модисткой, чтобы заняться собственными нарядами. Лишь перед обедом она освободилась и, кликнув Анютку, спросила:

– Сергей Николаевич дома?

– Давно приехали, барыня, с молодым барином Петром Петровичем в кабинете закрылись. Когда сказать, чтобы обед подавали?

– Скажи, чтобы через час.

Отослав Анютку на кухню, Варвара Филипповна села за письменный стол и на минуту закрыла глаза, чувствуя себя разбитой. День выдался нелегким, но пуще длительной примерки и болтовни с мадам Забелиной ее утомили назойливо лезшие в голову мысли. Нынче идти в синюю комнату ей не хотелось, да и не было настроения слушать бесконечные разговоры Сергея Николаевича с Петей о трехфунтовых и восьмифунтовых пушках. Вытащив из ящика бумагу и придвинув к себе чернильницу, она задумалась, вертя перо в левой руке, и в голове замелькали картины далекого прошлого.

…Вот отец, встревоженный леворукостью Вареньки, объясняет ей, что есть, рисовать и писать левой рукой некрасиво и неприлично барышне. По его приказанию Марья, со слезами на глазах перекрестив Варю, забинтовывает ей левую руку и крепко привязывает к поясу.

– Марья снимет повязку, когда выполнишь все задания, – говорит он, – я проверю. Смотри, чтобы у тебя получилось не хуже, чем у сестры.

Он уезжает на службу, а Марья приносит в детскую тарелки с кашей. Из всех заданий, что должна выполнить Варя, самое легкое – держать во время еды правой рукой ложку. Когда каша съедена, Марья уносит тарелки.

Теперь Варя с Леночкой в детской одни. Им нужно вышить на своих платочках розочки, предварительно сделав на канве набросок карандашом, а потом написать в тетради несколько букв русского и французского алфавитов – сестрам еще не исполнилось шести, но отец уже учит их читать, писать и французскому. Пока сам, но скоро, говорит он, к ним начнет приходить учительница. В Воспитательном обществе, куда им предстоит поступить, девочки должны выглядеть не хуже других барышень.

Леночка старается, но цветочек у нее получается кривым. Огорченная, она поднимает глаза, но при виде насупленных бровей неподвижно сидящей Вари сразу забывает о своих неудачах. Ей безумно жаль сестру и непонятно, из-за чего та так страдает с этой рукой.

– Варенька, ты почему не вышиваешь? Тебя папенька ругать будет.

Варя, опасливо оглянувшись, шепотом просит:

– Развяжи мне руку. Потом скажу, что все закончила, и Марья развязала.

В глазах Леночки ужас – Марья, конечно, не выдаст, но ведь солгать папеньке грех! Однако жалость к Варе пересиливает, и она разбинтовывает сестре левую руку. Варя торопливо принимается за работу. Быстро и легко набрасывает рисунок и вышивает цветочек. Получается у нее гораздо лучше и красивее, чем у Леночки. Закончив вышивать, девочки начинают выводить буквы. Варя торопится, но не успевает дописать – дверь открывается, и входит папенька.

– Так, – говорит он, вперив взгляд в Варю, – ты, видно, решила меня обмануть. Что ж, за ложь Бог велит наказывать. Пойди сюда, дай мне твою левую руку.

Варя подходит к нему и протягивает руку. Он больно бьет ее линейкой, на руке выступает красная полоска. Леночка, плача, бросается к отцу.

– Это я виновата, папенька, я развязала Варе руку! Побейте меня, папенька!

Отец, не обращая на нее внимания, вновь стегает Варю, но та не издает ни звука, лишь смотрит на него горящими глазами.

– Пойми, дитя мое, – приговаривает он, раз за разом поднимая и с хлестким звуком удара опуская линейку, – я тебя люблю и наказываю для твоей же пользы. Знаешь ли ты, что тебя не примет ни одно общество, и люди будут шарахаться от тебя, как от дикого зверя? Тебя изгонят в пустыню, и ты будешь ходить в отрепьях, питаясь дикой травой. Ты этого хочешь? Скажи!

Под его строгим и печальным взглядом Варя, не выдержав, опускает голову, всхлипывает и тихо шепчет:

– Нет, папенька.

Когда отец, закончив наказание, уходит из детской, крикнув Марье, чтобы та вновь привязала Варе к поясу руку, рыдающая Леночка бросается к сестре, но Варя сердито ее отталкивает – ей не нужна жалость.

Она сумела пересилить свой «недостаток», и в пансионе уже писала только правой рукой. Сложившийся у нее с годами почерк был хорошо знаком всем ее друзьям и приятелям. Однако никто, кроме сестры, не знал, что она умеет писать и левой рукой, только почерк ее при этом становится совершенно другим…

Решительно тряхнув головой, Варвара Филипповна начала аккуратно выводить левой рукой слова на лежавшем перед ней листе. Потом положила письмо в конверт и крупно надписала:

«В Тайную экспедицию, господину тайному советнику Степану Ивановичу Шешковскому»

Услышав стук в дверь, она торопливо спрятала письмо в стол. Возникшая на пороге Анютка доложила:

– Обед подан, барыня. Барина с Петром Петровичем звать к столу?

– Зови.

Варвара Филипповна направилась в столовую, а Анютка побежала к кабинету.

– Барин, барыня к столу просит обедать.

– Хорошо, доложи, что сейчас будем, – Сергей Николаевич поднялся и с помощью Пети начал аккуратно складывать чертежи. Часть из них он оставил на столе, остальные сложил в большой металлический ящик, врезанный в стену.

– У Людовика Шестнадцатого был такой же, да, дядюшка? – с интересом оглядывая ящик, спросил Петя.

– Ну, не совсем. Я сделал для мастера чертеж, постарался, чтобы было похоже. Но, во-первых, мой шкаф много больше, а, во-вторых…

Он чуть помедлил, оглянувшись в поисках очередного чертежа, и Петя, заворожено ему внимавший, шепотом спросил:

– А что во-вторых, дядюшка?

– Во-вторых, для меня работу делал мастер, а король свой шкафчик изготовил собственноручно и сам же сделал для него замок. Несчастный Людовик был настоящим мастером по ковке металла. Не будь он королем, стал бы прекрасным инженером. Жаль, что он так ужасно кончил, на великого князя известие о его казни произвело ужасное впечатление, – взгляд Сергея Николаевича уперся в лежащий в сейфе пакет, и он вздрогнул. – Петя…

– Да, дядюшка?

– Ты ведь предан цесаревичу Павлу Петровичу, не так ли?

– Ах, дядюшка, – тон и взгляд Пети полны были искреннего восторга, какой могут испытывать лишь очень чистые юные существа, – мой батюшка князь Вадбольский и его высочество Павел Петрович – вот два человека, которым целиком принадлежит моя жизнь.

– Мне нужна твоя помощь, но ты должен дать слово сохранить все в тайне.

– Клянусь, – замирая от волнения, проговорил юноша.

– Меня просили доставить этот пакет цесаревичу, и я должен был завтра везти его вместе с другими документами в Гатчину, но… у меня какое-то странное предчувствие.

– Почему, дядюшка? – лицо Пети выражало столь искреннее недоумение, что Сергей Николаевич на минуту заколебался, однако все же решил ему довериться.

– Если содержимое пакета попадет в Тайную экспедицию, это погубит его высочество. О себе я не говорю, – он чуть помедлил, – в случае опасности я должен уничтожить пакет даже ценой собственной жизни, но человек не всесилен, я могу умереть прежде, чем успею это сделать.

– Заговор! – восторженно прошептал Петя. – Ах, дядюшка, поручите пакет мне, я сам его доставлю его высочеству. Кто и в чем меня заподозрит?

– Благодарю, я и надеялся на твою помощь. Доверяю тебе пакет, возьми его и спрячь в надежном месте. Ты знаешь такое?

– В кабинете батюшки в доме на Литейной улице есть шкаф, там хранятся письма от дедушки и бабушки – те, что они писали батюшке, когда он юношей жил в Петербурге. Шкаф, правда, деревянный, а не железный, как у вас, но он запирается. И кабинет всегда заперт, я им не пользуюсь, однако батюшка на всякий случай оставил мне второй ключ.

– Хорошо, слушай внимательно. Завтра я еду в Гатчину, если мои тревоги напрасны, к вечеру пришлю сюда нарочного, и послезавтра отвезешь пакет сам. Если же нарочного не будет, значит, меня арестовали. Тогда пусть пакет пока останется там, где ты его спрячешь. Объяснишь все его высочеству, он сам решит, что делать. Только будь осторожен, если следят за мной, будут следить и за каждым шагом цесаревича.

– А вы, дядюшка, что будет с вами? – восторг в глазах Пети сменился испугом, но Сергей Николаевич ласково потрепал его по плечу.

– Я уверен, что все будет хорошо. Наверное, я плохо спал в последние дни, от этого у меня появляются мрачные мысли. Однако же пора спускаться к столу.

Утром следующего дня, отправившись на прогулку, Варвара Филипповна заехала в дом на Исакиевской и вызвала в гостиную Фрола.

– Отнесешь нынче это письмо к Тайной экспедиции и опустишь в ящик у входа, – протягивая ему конверт, сказала она, – знаешь?

Фрол, умевший читать, скользнул взглядом по конверту и кивнул.

– Знаю, барышня. Вы ведь мне еще при старом барине два раза велели туда носить.

– Ах, да.

Варвара Филипповна нахмурилась – шесть лет назад, в восемьдесят седьмом, ее близкая подруга Катрин Нелединская-Мелецкая в своем письме с живостью истиной бумагомарательницы описала ей их с мужем визит к Вадбольским на Патриаршие пруды и воспроизвела происшедшую там беседу. Тогда после долгих колебаний Варвара Филипповна решилась – написала в Тайную экспедицию донос на Петра Сергеевича, вырвав из контекста сказанные им слова. Однако результатов то подметное письмо не принесло, князя Вадбольского не арестовали и не допросили. Варвара Филипповна послала еще одно письмо – с тем же результатом. Теперь ей неприятно было об этом вспоминать, как о любой своей неудаче. Все же какую-то пользу те письма принесли – тут прекрасное лицо ее просветлело – год спустя императрица не удовлетворила прошения князя и не позволила ему узаконить его бастарда Петю.

Фрол же продолжал хмуро разглядывать письмо – страшное имя Шешковского известно было всем – от дворян до крепостных.

– А ежели кто меня приметит? – оглянувшись, он понизил голос.

– Скажешь, что чужой барин дал гривенник и велел бросить письмо. Вот тебе гривенник. Да, а если спросят, как выглядит тот барин, то вот тебе его портрет.

Поддавшись озорному чувству, Варвара Филипповна достала из ящика карандаш, положила перед собой лист бумаги и набросала портрет обер-прокурора Священного Синода Мусина-Пушкина. Портрет получился очень похожим – левой рукой она рисовала прекрасно и не раз думала, что, не заставь ее в детстве отец переучиться на правую руку, из нее получилась бы неплохая художница.

Фрол внимательно изучил портрет, и кивнул, а Варвара Филипповна скомкала рисунок и швырнула его в камин.

Глава пятая

Скромно одетый невысокий человек, стоявший перед императрицей, говорил тихо и размеренно, словно рассказывал ночную сказку малому дитяти. Весь облик его, несмотря на согнутую бременем лет и сидячей работой спину, не выражал ни капли подобострастия, лишь властность и жесткую волю. Екатерина Алексеевна нетерпеливо махнула рукой:

– Садись, садись, Степан Иванович, и дай мне письмо. У меня самой и то от твоего ровного тона мурашки идут, представляю, какой ужас ты наводишь на преступников. Как ты можешь всегда быть так спокоен? То ли дело Гаврила Державин – один раз так разгорячился, что даже за мантилью меня схватил. А почему, скажи, ты не носишь мундир?

– Из скромности, матушка, и для пущей незаметности, – подав ей письмо и осторожно опустившись в кресло, ответил начальник Тайной экспедиции Степан Иванович Шешковский, – а говорю ровно по привычке. Заметил я, что преступников тихий разговор устрашить может много более, чем окрики и даже пытки.

– А я вот в последнее время что-то часто стала покрикивать на своих камер-медхен, – надевая очки, вздохнула императрица, – правда, они ведь и не государственные преступники. Однако почерк мне знаком, – глянув на письмо, воскликнула она.

– Мне тоже так показалось, и я уже проверил, – подтвердил он, – таким же точно были писаны два доноса на князя Вадбольского, что мы получили в восемьдесят седьмом году – будто им переведены средства масону Новикову. Ну, и речи крамольные вел. Но тогда ничего не всплыло – князь действительно переводил деньги на содержание госпиталя по открытой Новиковым подписке, но к масонству он никогда не имел никакого отношения, а речи кто ж не ведет! Главное, чтобы от этого вреда империи не было.

– Что ж, – недовольно поморщившись при столь оригинальном заявлении, сухо проговорила Екатерина Алексеевна, но, пробежав глазами поданное Шешковским письмо, оживилась и воскликнула: – Каково, а? Утверждает, что господин Новосильцев нынче должен везти в Гатчину письмо от герцога Брауншвейгского к наследнику русского престола. В письме список заговорщиков, подготовивших переворот с целью возвести цесаревича на престол, и Новосильцев получил предписание уничтожить его в случае опасности любой ценой. В карете спрятан порох, он взорвет себя вместе с бумагами при малейшем к нему приближении, поэтому единственный способ получить письмо герцога без риска его утратить – лишить Новосильцева жизни до того, как он что-то заподозрит. Написано образно, хорошим и понятным слогом, это не простой доносчик писал.

– И мне так подумалось, – согласился Шешковский, – по складу напомнило те занимательные рассказики, которые так любят пописывать наши барышни. Тем не менее, я немедленно принял меры. За каждым шагом Новосильцева тотчас же по получении мною сего послания установили надзор, но брать его в Петербурге не стали – не сказано было, при нем ли письмо, или он должен получить его при отъезде в Гатчину. Мои люди последовали за ним и взяли на полпути. Новосильцев никакого сопротивления не оказал, карету взорвать не пытался и по первому же требованию вручил им все имеющиеся при нем бумаги. Никакого списка заговорщиков среди них не оказалось, только чертежи пушек и орудий, которые он вез цесаревичу. Да и пороха никакого в карете не нашли.

– Так может, он успел все уничтожить или выбросить? Нынче снегу-то уже сколько навалило, долго ли из кареты в сугроб кинуть.

– Обижаете, матушка-государыня, – сдержанно проговорил Степан Иванович, – мои люди хорошо обучены, он ни взорвать себя, ни выбросить письма, ни даже съесть не смог бы.

– Ну, извини, извини. Но, может, он оставил бумаги дома?

– Я допрашивал его часов пять. Он твердит одно: вез цесаревичу новые чертежи, составленные господином Мелиссино, чтобы его высочество ознакомился. Я пригрозил пыткой, он побледнел, сказал, что в моей власти делать с ним все, что угодно, но сказать ему больше нечего. Может, и вправду попытать, хоть я сего метода не любитель? Дело-то нешуточное, а Новосильцев в розенкрейцерах состоит.

– Нет, – твердо ответила Екатерина Алексеевна, – в моем государстве пыток больше не будет никогда. Да и что розенкрейцер, сейчас пол России масонов. Что еще ты предпринял?

– Отправил людей к Новосильцеву домой, они со всей тщательностью обыскали дом. Он невелик, единственным местом, где могли бы храниться бумаги, был железный шкаф, вделанный в стену кабинета. Ключ от него мы при обыске обнаружили у самого Новосильцева, так что открыли шкаф легко, но и там были одни чертежи, да несколько старых писем, писанных в разные годы. От жены, от брата, от свояченицы. Ничего компрометирующего в письмах не оказалось. И почерка такого, как тут, – он указал на донос, – не встречал.

Императрица задумчиво покачала головой.

– М-да, – недовольно сказала она, – получается, видно, что зря человека заподозрили. Скажи, Степан Иванович, ты природу человеческую лучше меня изучил: не могло ли случиться такого, чтобы кто-то пожелал свести с Новосильцевым счеты и решил убрать его руками твоих людей? Донос-то написан, гм… с фантазией, даже порох присочинили. Похоже, женская рука. Ты с женой его говорил?

– Жену дома не застал, она уехала на бал к Юсупову и в настоящее время там. Посылать за ней туда людей и вносить сумятицу я не решился, поскольку на балу присутствует его высочество Александр Павлович.

– Ах, озорник, – проворчала Екатерина Алексеевна, и лицо ее при упоминании о внуке осветилось нежностью, – все-таки поехал, хотя я все эти дни намекала ему, что буду недовольна, коли узнаю, что он отплясывает где-то этот мерзкий вальс. Нет, ну ты подумай Степан Иванович, какое непотребство – кружиться, обнимая даму за талию! Куда только мы идем, если прежде дворянство вдохновлялось идеями великих просветителей, а теперь все бредят непристойными телодвижениями, которые и танцем-то назвать нельзя!

Шешковский, терпеливо выждав, пока она умолкнет, невозмутимо проговорил:

– Насчет вальса, матушка, ничего сказать не могу, поскольку сам давно не танцую. А вот насчет жены Сергея Новосильцева…

– Да-да, – спохватилась императрица, – так что о ней?

– Покойный отец ее Филипп Васильевич Новосильцев продал свой дом на Исакиевской улице и дворовых людей князю Юсупову, любовнику своей дочери, жены Сергея Новосильцева. Юсупов дом перестроил, обставил и превратил в гнездышко, где они с его ненаглядной тайно от ее мужа ворковали. И мелькнула у меня мысль, что неплохо бы и в том доме глянуть.

– В доме Юсупова? Ты поосторожней, Степан Иванович, я с Юсуповым ссориться не желаю, – шутливо-недовольным тоном протянула Екатерина Алексеевна, – Николай Борисович у меня всеми театрами и фарфоровыми заводами заведует, обидится – останемся без зрелищ и без фарфора.

– Дом, матушка, теперь уже более не юсуповский, недавно он подарил его мадам Новосильцевой, все бумаги честь по чести составил. Вернул, можно сказать, своей даме сердца дом родительский. Люди мои, обыскивая этот самый родительский дом мадам Новосильцевой, сразу обнаружили место, где она хранит свои записки, и среди ее личных посланий обнаружили это, – он подал обвязанные лентой письма, – хоть ничего для нас нового, но не лишено интереса.

Брови императрицы все сильней сходились по мере того, как она читала.

– Подумать только, Степан Иванович, сколь важно для нас было бы получить эти письма лет шесть-семь назад! Теперь-то, конечно, они значения не имеют – Новиков в крепости, остальные тоже наказаны. Однако письма показывают, что Новосильцев был с ними тесно связан – письма-то адресованы ему.

– Поэтому я и жду приказаний вашего величества. Как дальше надлежит поступить с Новосильцевым?

Екатерина Алексеевна задумалась.

– Ты прав, – сказала она после долгих размышлений, – пока Сергея Новосильцева отпускать нельзя, нужно будет все выяснить. И пошли людей в Гатчину.

– Не извольте тревожиться, матушка, – с поклоном ответил Шешковский, – в Гатчине постоянно мои люди, и если что подозрительное, то сразу сообщат.

– Допроси мадам Новосильцеву, но только дождись окончания бала, пусть она вернется домой. Утром к восьми явишься, доложишь, что нарыл.

Огромный бальный зал нового дворца князя Юсупова на Фонтанке сверкал огнями. Зеркала отражали юного великого князя Александра Павловича, кружившегося в вальсе с шестнадцатилетней Анечкой Лопухиной, в будущем ставшей последней любовью его отца императора Павла Первого. Николай Зубов, брат последнего фаворита императрицы, танцевал с Натальей Суворовой – «Суворочкой», как любовно называл ее отец граф Суворов, прославивший себя взятием Измаила. Мимо них проплыли Петя Больский с хорошенькой Розой Кутлер и князь Юсупов, обнимавший в танце свою очаровательную партнершу Татьяну Васильевну Потемкину. Варвара Филипповна, которую вел в вальсе адмирал де Рибас, встретилась с ним взглядом, но князь поспешно отвел глаза. Обиженная этим, она кокетливо улыбнулась де Рибасу:

– Какое удовольствие вновь видеть вас в Петербурге, адмирал. Надеюсь, вы вернулись к нам навсегда?

– Надеюсь, что нет, – его взгляд, устремленный на прекрасную партнершу, был полон искреннего восхищения, – ежели сумею убедить государыню в необходимости строительства портового города на месте отбитой нами у турок крепости Хаджибей, и она утвердит смету, я тотчас же уеду.

– Крепости, которую вы отбили, адмирал, – проворковала Варвара Филипповна, обжигая партнера черным огнем своих глаз, – всем известно о вашем героизме, и о том, что взятие Измаила – в большей мере ваша заслуга, чем графа Суворова. Вами все было подготовлено к штурму, и если бы завистники не отстранили вас в сторону, честь взятия неприступной крепости принадлежала бы вам.

– О нет, мадам, – лихо крутанув ее в такт музыке, он чуть ближе придвинул к ней свое лицо, – на войне честь взятия принадлежит тому, кто берет, а не тому, кто мог бы взять.

– Однако же вы прекрасно вальсируете, адмирал, неужели этому учат на войне?

– Я испанец мадам, к тому же, вырос в Неаполе, танцы у нас в крови. Как и все остальное, – голос его теперь звучал глухо, рука крепко стиснула талию партнерши.

Смутившись и желая обратить все в шутку, Варвара Филипповна чуть отстранилась и нарочито весело проговорила:

– Так вы не сказали мне, адмирал, почему вам так трудно убедить государыню построить порт на месте захваченной вами крепости.

– Государыня поставила условие: прежде, чем строить, найти имя, которое дали местности древние греки. Казалось, это невозможно, в архивах почти ничего не сохранилось. Однако я все же нашел.

– Адмирал, на нас смотрит ваша жена.

Он широко улыбнулся.

– Ну, так что?

Музыка вальса умолкла, де Рибас подвел Варвару Филипповну к своей жене и усадил рядом с ней. Рыжеволосая Анастасия Ивановна, дочь Ивана Ивановича Бецкого, вальс не танцевала – ей уже перевалило за пятьдесят, и она считала сей танец несолидным для своего возраста. С Варварой Филипповной она поздоровалась равнодушно, не выказывая никакой неприязни – будучи на десять лет старше супруга, она давно перестала его ревновать. Подле Анастасии Ивановны примостились ее шестнадцатилетняя дочь Сонечка де Рибас и Наташа Суворова, обе возбужденные только что окончившимся вальсом

Гости постарше начали строить пары для контрданса – после вальса юным кавалерам и барышням строгий танец казался скучным. Правда, Николай Зубов увел танцевать Наташу, но Анастасия Ивановна и Сонечка остались сидеть.

– Как себя чувствует Иван Иванович? – вежливо спросила Варвара Филипповна, не найдя другой темы для разговора.

Анастасия Ивановна пожала плечами.

– Как может чувствовать себя человек, которому почти девяносто?

– Дедушка почти не видит, – печально добавила Сонечка, – и ему все кажется, что пора ехать во дворец читать государыне. А иногда он думает, что пришло время идти заниматься с маленьким Алешей Бобринским.

Анастасия Ивановна укорила дочь взглядом за излишнюю откровенность, Соня порозовела, а Варвара Филипповна сочувственно улыбнулась девушке.

– Я всегда любила вашего дедушку, мадемуазель. Иван Иванович часто приезжал к нам обедать, когда я была совсем малюткой. Ах, как давно это было, кажется, сто лет прошло!

– Не дай Бог дожить до таких лет, как он, – поджав губы, сказала Анастасия Ивановна.

– Прекратите, мадам, – резко возразил ее муж де Рибас, – каждый живет так долго, как позволяет ему Бог. Мало, кто сделал для России столько, сколько ваш отец.

Поджав губы, Анастасия Ивановна отвернулась. В перерыве между фигурами контрданса вновь зазвучала мелодия вальса, и адмирал, холодно взглянув на жену, поклонился Варваре Филипповне:

– Разрешите вас пригласить, мадам?

– Хорошо ли это? – смущенно говорила она, отдаваясь движению. – Мне кажется, Анастасия Ивановна недовольна.

– Мне все равно, – сердито отвечал адмирал, прижимая ее к себе, – я понимаю, ей приходится тяжело с отцом, но… Вчера утром он чего-то испугался, забился в чулан и никак не хотел выходить. Слуги несколько раз прибегали за Настей, но он ее не узнавал. Насте было некогда, видите ли, она готовила себя и дочь к балу! Наконец, ей это надоело, и она велела его запереть и не выпускать. Запереть своего отца в чулане! Он притих, потом начал стучать, но слуги боялись Насти и не открывали. Я вернулся домой лишь вечером, Настя и дочери куда-то уехали, и когда мне доложили… Я бросился к чулану, его вытащили, он улыбался, что-то напевал, и был… Я рассказываю вам только потому, что вы его любили. Я тоже его полюбил – тогда, много лет назад, когда впервые увидел. Вы можете себе представить, что будет с больным безумным стариком, если его весь день продержать в чулане, не позволяя выйти даже, чтобы справить свои надобности? Я многое повидал в своей жизни, могу убить, не испытывая никакой жалости, но такого… Простите, – он вдруг спохватился, – мне не следовало вести с вами на бале подобный разговор, простите.

– Нет-нет, благодарю, что вы рассказали, я должна была знать. Иван Иванович… Он был мне как второй отец. Хотя почему я говорю «был», он ведь жив.

– Все равно, что умер, – с горечью возразил де Рибас, – это хуже смерти.

– Не будем о смерти, поговорим о другом. Расскажите мне о городе, который вы будете строить. Вы так и не сказали мне, как называли его древние греки.

– Разве не сказал? Одесса. Правда, я еще никому этого не говорил, даже государыне. Вам первой.

– Одесса, – повторила Варвара Филипповна, с улыбкой посмотрела ему в глаза и неожиданно почувствовала, как напряглось все тело танцевавшего с ней мужчины, – какое красивое название!

– Оно прекрасно, как и вы, – танцуя, адмирал де Рибас увлек ее в дальний конец зала и прошептал: – А что, если мы оба сейчас исчезнем? Просто испаримся, и все будет так, будто нас здесь никогда не было?

Неожиданно справа от себя Варвара Филипповна увидела Юсупова – теперь он кружился в вальсе с очаровательной Екатериной Николаевной Лопухиной, мачехой юной Анечки. В Петербурге все знали об амурных приключениях этой дамы, которая смотрела на своего партнера откровенно зовущим взглядом, а Юсупов ласково ей улыбался и что-то говорил. Он равнодушно глянул в сторону Варвары Филипповны, даже не задержав на ней глаз, и внутри у нее все закипело от ярости.

«Он говорил, что устраивает этот бал для меня, но ни разу не пожелал меня пригласить. Зачем было лгать? Он устроил бал для Тани Потемкиной, в угоду императрице, желающей их брака. Но если сегодня Серж… Я буду свободна, и тогда Юсупову придется на мне жениться. У нас дочь, он не посмеет отступиться, он дал слово. Серж… Боже, скорее бы все закончилось! Возможно, уже и закончилось, возможно, дома кто-то ждет меня, чтобы сообщить… чтобы сообщить, что я свободна»

– Здесь так душно! – сказала она де Рибасу. – Мне нужен воздух.

Они выскользнули из танцевального зала, и адмирал озабоченно взглянул на внезапно побледневшее лицо своей дамы.

– Вы действительно побледнели, мадам, может, принести вам вина?

– Нет, я хочу домой, отвезите меня. Прошу вас, отыщите мою карету.

Он понял это по-своему, и глаза его загорелись.

– Сию минуту, мадам.

Укутав Варвару Филипповну в шубку, он почти на руках отнес ее в карету и сел рядом. Кучер тронул лошадей, замелькали тусклые огни уличных фонарей. Дорога показалась Варваре Филипповне бесконечно длинной, она вся дрожала, и адмирал крепко сжимал ее плечи. Наконец лошади встали. Поддерживаемая де Рибасом, Варвара Филипповна с трудом заставила себя преодолеть ступеньки крыльца, открыла дверь и, переступив через порог, почти не удивилась, когда перед ней предстал офицер в форме.

– Мадам, – поклонившись, сказал он, – я вас ожидал, вам следует отправиться со мной.

– С вами? – она растерянно прислонилась к стене. – Но куда?

Стоявший на пороге де Рибас резко шагнул вперед.

– Кто вы такой? – спросил он у офицера. – И что вам нужно от этой дамы?

– А вы кто такой? – офицер смерил его взглядом и громко крикнул: – Эй, сюда!

Прихожая мгновенно наполнилась полицейскими, окружившими Варвару Филипповну и адмирала. Де Рибас схватился за шпагу.

– Назад! – рявкнул он. – Я адмирал де Рибас, и пусть попробует кто-то из вас ко мне приблизиться.

Офицер склонился в низком поклоне.

– Ваш покорный слуга, ваше высокопревосходительство, – он сделал знак своим людям, и прихожая вновь опустела, офицер повернулся к Варваре Филипповне, – простите, мадам, но я получил приказание сопровождать вас в Тайную экспедицию и должен его исполнить. Это приказ государыни, он не обсуждается.

– Почему? – дрожа, проговорила она, и де Рибас повторил, как эхо:

– Почему?

Офицер оглянулся и вполголоса произнес:

– Муж госпожи Новосильцевой арестован.

– Арестован, а не…

Она чуть не добавила «а не убит», но вовремя спохватилась.

– Сожалею, мадам, я должен вас увезти. Вы, ваше высокопревосходительство, – офицер повернулся к адмиралу, – совершенно свободны, я не имею относительно вас никаких указаний. Поверьте, ваши отвага и мужество вызывают восхищение в сердцах всех русских людей.

– Однако… – начал было адмирал, но Варвара Филипповна бросилась к нему и схватила за руки.

– Не говорите больше ничего, де Рибас, Бога ради, теперь уходите. Поезжайте и сообщите князю Юсупову, что я арестована, – прошептала она.

Офицер, отвернувшись, старательно делал вид, что ничего не видит и не слышит.

Императрица плохо спала ночью, но, тем не менее, поднялась в семь, как обычно. Умывшись и облачившись в белый капот, Екатерина Алексеевна выпила кофе с гренками и уже в половине восьмого села работать у себя в кабинете. Шешковскому, явившемуся с докладом лишь в двадцать минут девятого, она указала на резной стул и с укором заметила:

– Садись, Степан Иванович, опаздываешь, а у меня к девяти уже обер-полицмейстер с докладом подойдет.

– Ничего не поделаешь, матушка-государыня, – грубовато ответил тот, – не десять рук имеем, как ваше величество, повсюду не успеваем.

В отличие от императрицы он в эту ночь не спал совсем. Три часа им были потрачены на допрос привезенной в Тайную экспедицию Варвары Филипповны Новосильцевой. Дама плакала, ломала руки и уверяла, что ничего не знает – ни о будто бы канувшем в воду послании со списком заговорщиков, ни о найденных у нее в доме письмах восьмилетней давности.

– Поверьте, ваше превосходительство, – очаровательным движением касаясь пальчиками висков, говорила она, – не знаю совершенно, как ко мне это могло попасть. С тех пор, как я привезла шкатулку из Франции, я старые письма даже и не просматривала.

На Шешковского, которому было уже шестьдесят шесть, очаровательные движения и огромные черные глаза сидевшей перед ним красавицы не действовали, тем более, что за минувший день ему пришлось изрядно поработать, а об отдыхе в ближайшие часы мечтать не приходилось.

– Что ж, предположим, предположим, мадам, – говорил он своим ровным голосом, приводящим арестантов в ужас, – но вы должны помнить, кто в последние дни бывал в вашем доме.

– Ах, разве я могу всех упомнить? Это и господин Мелиссино, и господин Эйлер, и его высокопревосходительство обер-прокурор Синода Мусин-Пушкин. Были господин Кутлер с племянницей. Я абсолютно ничего не понимаю в том, что делает мой муж. Какие-то чертежи, снаряды, артиллерия.

Шешковский вновь и вновь задавал одни и те же вопросы, но Варвара Филипповна не сказала ему ничего нового. Он велел отвезти ее к ней домой и оставить под домашним арестом, а сам поехал к любовнице Новосильцева, у которой в это время его люди проводили обыск.

Едва он переступил порог квартиры французской певицы, как интуитивно понял, что никакого секретного пакета здесь находиться не может. Вокруг царил беспорядок, присущий артистическим натурам, – небрежно разбросанные на стульях, диванах и кровати предметы дамского туалета, письма от родственников и записочки поклонников, рассованные по ящикам туалетного столика, ноты, валявшиеся на полу. Полусонная горничная, которую подняли с постели, подтвердила, что «у мадам артистки так всегда бывает в день спектакля». Ясно было, что ни один нормальный человек не станет хранить секретные бумаги в столь ненадежном месте. Для порядка певицу все же следовало бы допросить, но ее не было дома – нынче она пела партию Антонио в опере Гретри «Ричард Львиное Сердце», которую князь Юсупов ставил для своих гостей в новом дворце на Фонтанке.

Шешковский подумал немного и отправил людей понаблюдать за домами Мелиссино, который, как он знал, много лет был членом масонской ложи, и вдовы Забелиной, где остановился Кутлер, а еще двоих послал к князю Юсупову, приказав проследить за певицей и, как только она вернется к себе, доставить ее в Тайную экспедицию.

Когда посланные начальника Тайной экспедиции явились во дворец Юсупова, часть гостей, утомленных танцами, застольем и карточными играми, уже разъехалась, но большинство из них находились в зале, где шло первое действие оперы. Трубадур Блондель начал петь свою знаменитую арию «О, Ричард! Мой король!», и гости, среди которых было немало французов, неожиданно начали подпевать. Поскольку большинство из них уже были сильно навеселе после трапезы, пели вразброд и не особенно мелодично, зато страстно и горячо – ария Блонделя во времена Французской революции стала гимном роялистов, и при пении они обычно меняли имя «Ричард» на «Людовик».

Мадам Забелина и Роза Кутлер, между которыми сидел Петя Больский, тоже пели, хотя обе не считали себя француженками. Певец трижды исполнил арию прежде, чем публика позволила артистам продолжать, и Антонио (переодетая в мужской костюм любовница Сергея Новосильцева) смог наконец открыть рот. С этой минуты стоявшие у дверей агенты Шешковского напряглись, остальные же гости, наоборот, немного расслабились, и мадам Забелина, вытирая слезы, заметила:

– Людовик был хорошим человеком и не по своей воле объявил нам войну. Представляю, что чувствует сейчас бедняжка Мария-Антуанетта! То же самое чувствовала и я, когда погиб мой дорогой муж. Несчастные их малютки, что-то с ними будет.

– Ах, тетушка, тетушка! – нежным голосом проворковала впечатлительная Роза и расплакалась, а Петя почувствовал, что сердце его рвется на части.

– Мадемуазель, – сказал он довольно громко, чем вызвал недовольные взгляды сидевших рядом гостей, – не плачьте, лишь прикажите мне отдать свою жизнь за несчастную королеву, и я нынче же отправлюсь в Париж!

Девушка улыбнулась сквозь слезы и протянула ему одну руку, а указательный пальчик другой приложила к своим губам.

– Благодарю вас, месье, – прошептала она, – но тише!

Опера продолжалась, и дамы немного успокоились. Поскольку Юсупов понимал, что слушать соберутся гости, утомленные балом, он вместе с Ипполитом Богдановичем немного сократил знаменитое либретто Мишеля Седэна, сделав представление двухактным вместо трехактного, но, все равно, музыка отзвучала лишь под утро. После этого актеры были приглашены отужинать, а гости начали разъезжаться.

Петя Больский, проводивший мадам Забелину и Розу до самого дома, наблюдателей Шешковского, топтавшихся в тени и уже окоченевших на морозе, не заинтересовал – в те времена проводить дам после бала мог кто угодно. Молодой человек раскланялся и отправился восвояси, а мадам Забелина и Роза были встречены у входа зевавшим лакеем, который передал им записку от Кутлера – Лео извещал сестру и племянницу, что срочные дела потребовали его немедленного отъезда в Вюртемберг, и обещал все объяснить в письме. Обе были ошеломлены – еще накануне никакого разговора об отъезде не было.

– Ах, тетушка, мне кажется, произошло несчастье, – жалобно проговорила Роза.

– Если и так, мы узнаем об этом лишь тогда, когда получим письмо, – с философским спокойствием ответила тетка, – а теперь, дитя мое, пошли спать, мы обе с ног валимся.

В действительности же накануне вечером Кутлер, не дождавшись нарочного из Гатчины, сообразил, что с Сергеем Новосильцевым что-то стряслось, и счел лучшим для себя покинуть Петербург. Он выехал уже спустя час после того, как сестра с племянницей отбыли на бал, и люди Шешковского, прибывшие на место много позже, его отъезда не видели.

В отличие от Лео Кутлера Петя Больский, воротившись домой после бала, отсутствием нарочного вовсе не обеспокоился, поскольку из опыта знал, что посланный курьер мог свернуть с дороги и надолго осесть в кабаке, где подают крепкие напитки. Особенно, если за окном стоит мороз. Поэтому, едва голова его коснулась подушки, он уже спал и видел во сне хорошенькую Розу Кутлер. Она протягивала к нему руки и пела «Je crains de lui parler la nuit» (Я боюсь говорить с ним по ночам) – знаменитую арию Лоретт из «Ричарда Львиное Сердце», которую спустя сто лет будет напевать старая графиня в «Пиковой даме».

Все это время Шешковский работал у себя в кабинете. Около семи к нему привезли певицу, любовницу Новосильцева, но, как оказалось, напрасно – после пира, устроенного Юсуповым для артистов, она смутно понимала, кто и о чем ее спрашивает. Ровный голос Шешковского вселял в нее не ужас, а желание спеть «О, Людовик, мой король». Каждый раз при этом, когда Степан Иванович строго ее одергивал, она начинала всхлипывать и уверять, что ничего не знает, а во всем виноваты «эти проклятые якобинцы».

Наконец Шешковский, махнув рукой, велел везти певицу домой отсыпаться и собрался уже было ехать с докладом к императрице, но тут явились люди, дежурившие ночью у дома госпожи Забелиной. Судя по их словам, один агент как бы ненароком заговорил с выбежавшим из дома мальчиком, которого кухарка послала к колодцу за водой, – дал копейку и поинтересовался, не здесь ли живет господин Савельев. Мальчик пришел в восторг и сообщил, что господин Савельев тут не живет, а в доме живет госпожа Забелина, которая по-русски знает плохо. И что к ней приезжал «мусье», привез барышню, которая по-русски совсем не говорит, и уехал.

После этого второй агент немедленно явился в дом и спросил хозяйку или ее брата, однако возмущенный столь ранним визитом лакей сурово ответил, что мадам и мадемуазель изволят почивать, а больше никого из господ в доме нет, брат мадам вчера в вечер уехал.

– Прикажете послать в погоню, выше высокопревосходительство? – почтительно спросил агент, но Шешковский махнул рукой:

– Не нужно.

В самом деле, что он мог предъявить Кутлеру? Другое дело, если бы письмо герцога Брауншвейгского было найдено, но его так и не нашли. Из-за этого Степан Иванович и опоздал к императрице, но она сердилась недолго, а выслушав доклад и взглянув на его утомленное лицо, даже проворчала:

– Спать надо по ночам, Степан Иванович, чай не мальчик уже. Но ты прав, Кутлера преследовать не имеет смысла – улик против него нет, а просто так портить отношения с Вюртембергскими родичами мне ни к чему. Певица вряд ли что знает, а вот жену Новосильцева нужно будет еще потрясти.

– Животом чую, что-то она знает, – буркнул Шешковский.

Императрица взглянула на часы – было уже без пяти девять – и отпустила Шешковского:

– Иди, Степан Иванович, отдыхай пока. Ступай домой и выспись, ты мне здоровый нужен. Позову, когда понадобишься.

Когда Шешковский вышел, камердинер доложил:

– Ваше величество, в приемной князь Юсупов. Просит аудиенции.

– Передайте Юсупову, что теперь я занята, – сухо ответила она, – буду доклады слушать, пусть приходит, гм… к одиннадцати. А теперь зови Рылеева.

Обер-полицмейстер Никита Иванович Рылеев, каждый день сообщавший императрице об обстановке в городе, поцеловал милостиво протянутую государыней руку, опустился на стул и первым делом сообщил, что нынче поступила жалоба – под утро жители многих домов города были потревожены громким пением пьяных французов, которые во всю глотку вопили «О, Людовик, о мой король!»

– Я сам лично, ваше величество, был разбужен. И не то, чтобы я без сочувствия к французам, понимаю, что они короля своего потеряли, но ведь нельзя же чтобы ночью и столь громогласно! Имена нарушителей известны, я теперь от вашего величества указание желаю иметь, что с ними делать.

– Что положено – наложить штраф. Порядки в столице одни для всех.

– Так с французами вместе их сиятельство Безбородко Александр Андреевич буянил, он у князя Юсупова за столом перебрал, а потом еще всю компанию в питейный дом повез.

Подумав, императрица кивнула:

– Безбородко пусть двойной штраф заплатит, нечего ему французам малорусские обычаи прививать. Он все жалуется, что мы к нему несправедливы, так это будет по справедливости, тут ему крыть нечем будет. Ладно, как в городе с хлебом?

– Без перебоев, ваше величество, хлебом обеспечены.

После Рылеева по очереди заходили статс-секретари. Без десяти одиннадцать, отпустив Гаврилу Державина, который докладывал последним, Екатерина Алексеевна спросила у камердинера:

– Что, Юсупов уже подошел?

– Ждет, ваше величество.

– Пусть подождет до одиннадцати.

Юсупов ожидал в приемной. Когда камердинер вышел от императрицы, он нервно повернул на пальце перстень с бриллиантом, мелькнуло воспоминание о вчерашнем дне – начиная с того момента, как, вальсируя с Татьяной Васильевне Потемкиной, он ощутил знакомое опьянение женщиной.

«Я помню вас с двенадцати лет, – с улыбкой говорила она, – тогда, едва вас увидев, я захотела танцевать с вами в паре, но была еще слишком мала и меня не допускали к танцам на взрослых балах»

В памяти его встала девочка в костюме фрейлины. Танечка Энгельгардт, дочь сестры светлейшего князя Потемкина, была очаровательным ребенком, с ней носилась императрица, баловали придворные. Теперь она стала очаровательной женщиной.

– Государыня велела вашему сиятельству подождать, – выйдя от императрицы, сказал камердинер, и Юсупов, поднявшийся было при виде него, вновь плотно уселся на свой стул.

Вновь полезли мысли о Татьяне Васильевне. Наверняка Потемкин рано развратил ее – об отношениях светлейшего с живущими в его доме племянницами постоянно ходили сплетни. Однако он выдал ее замуж за своего дальнего родственника Михаила Сергеевича Потемкина и обеспечил тому карьеру. Михаил Сергеевич был много старше супруги, но красив, они любили друг друга. Овдовев, Татьяна Васильевна надолго уединилась в своем имении, и теперь приехала в Петербург лишь по личному приказанию императрицы и по ее же приказанию она, скорей всего, согласилась приехать к нему на бал. Императрица желает их брака и не скрывает этого, а Потемкина так прелестна!

На кадриль Татьяна Васильевна была приглашена Репниным, и Юсупов, двигаясь в паре с другой дамой, беспрестанно следовал за ней взглядом. Венский вальс они с Потемкиной опять танцевали вместе, дважды присаживались поболтать, потом с нового такта опять входили в круг танцующих. Внезапно рядом с ними оказалась другая пара – Новосильцева и де Рибас. Опытный взгляд Юсупова немедленно отметил, что рука адмирала слишком крепко сжимает талию партнерши. Сердце его забилось, а потом… потом де Рибас с Варварой Филипповной куда-то исчезли. Мелодия вальса вдруг стала вызывать раздражение. Можно было велеть музыкантам играть алеманд или гавот, но на балу присутствовал великий князь Александр Павлович, мальчик в восторге танцевал запрещенный его бабкой вальс.

За столом во время пира де Рибас появился, но Новосильцевой с ним не было. Юсупов, не выдержав, подозвал лакея и велел узнать, стоит ли у входа ее карета. Кареты не было. Только тогда, когда часть гостей разъехалась, а остальные отправились слушать оперу, адмирал смог незаметно приблизиться к хозяину и сообщить ему об аресте Новосильцевой и ее мужа. Зная, что императрица встает и начинает работать рано, Юсупов поехал к ней с самого утра, рассчитывая успеть до начала докладов, но у Екатерины Алексеевны уже находился Шешковский. Стало быть, случилось что-то из ряда вон выходящее, но что?

– Ее величество ждет вас, ваше сиятельство, – церемонно сказал камердинер, прервав тревожные размышления князя.

Государыня с улыбкой протянула Юсупову руку для поцелуя.

– Садись, Николай Борисович, садись. Что, виниться явился? Весь вечер вчера, слышала, у тебя вальсы отплясывали. Этикету не соблюдалось, приглашали кто кого, как попало, дамы даже в карнэ кавалеров заранее не записывали, и внук мой Сашка там у тебя подвизался. Хорошо Костю к тебе воспитатели не пустили, молод еще для непристойностей.

Юсупов усмехнулся – второй внук императрицы, тринадцатилетний великий князь Константин Павлович, как болтали, уже давно лазил к фрейлинам под юбки, так что вальс вряд ли мог особо повредить его нравственности.

– На моих балах, ваше величество, этикет всегда соблюдается, – дерзко ответил он, – а вальс нынче при всех европейских дворах в моде.

– Как мода на курение, – недовольно поморщившись, проговорила она, – все осуждают, а попробовать хочется. Вальс, по моему разумению, танец вульгарный и достоинство дамы унижающий. Однако же скажи, как тебе Танечка Потемкина? Ты ведь вчера весь вечер соприкасался с ней в вальсе довольно близко, чай, смог суждение составить.

– Татьяна Васильевна – дама, полная совершенств, – осторожно ответил он, – мила, красива и достойна всяческого восхищения.

– Ну и слава Богу, – улыбнулась императрица, – хватит тебе ловеласничать, пора потомством обзаводиться. От первого брака у Тани сын и дочь, Бог даст, она и тебе сына родит. Ей ты тоже непротивен, потому разрешение на брак ваш я дам с удовольствием.

– Однако, ваше величество, я еще не решил, – начал было князь, но Екатерина Алексеевна, не дав ему договорить, перебила вопросом:

– Желаешь ли еще о чем-то просить?

С присущим ему изяществом Юсупов опустился на колени.

– Ваше величество, соблаговолите смилостивиться, Варвара Филипповна Новосильцева всегда была предана вашему величеству. В чем бы ни провинился ее муж, она не может быть виновата перед вами.

– Однако же оказалась виноватой, – тон Екатерины Алексеевны стал строгим, – имеются улики, а коли вы, князь, так о ней хлопочете, то как бы нам и вас не причислить к изменникам.

Юсупов высокомерно вскинул голову.

– Что ж, – резко проговорил он, – прикажите и меня арестовать. Или велите мне самому доставить себя в Тайную экспедицию? Так я с радостью и в любой момент выполню волю своей государыни. Не знал я, что, всеми помыслами радея о величии отечества нашего, окажусь среди изменников. Однако на все монаршая воля.

– Ну, полно, полно, Николай Борисович, – смягчившись, сказала она, – знаю, что не много у меня столь верных друзей, как ты. Ничего страшного с твоим милым другом не случилось, сидит она пока у себя под домашним арестом. Тут дело государственной важности, она вместе с мужем в это замешана. Однако же не желаю я, чтобы, счастливый жених Танечки Потемкиной огорчался, а потому сама побеседую с Новосильцевой и потом велю ее освободить. Что, довольны ли вы мною нынче, князь?

Юсупов поклонился, принимая поставленное ему условие.

– От всей души, всемилостивейшая государыня, – целуя протянутую ему руку императрицы, ответил он с той же легкой иронией в голосе, с какой был задан вопрос.

Проснувшись около полудня, Петя Больский узнал, что нарочный из Гатчины так и не прибыл. Еще находясь во власти недавних сладких сновидений, он встревожился несильно и отправился к генералу Мелиссино. Только там ему стало известно о помещении Новосильцева в Тайную экспедицию.

– Нелепость, – сердито сказал ему генерал, – я уже направил государыне записку, пояснив, что арест Новосильцева сильно затруднит процесс обучения кадетов артиллерийскому делу. Ладно, майор, идите, работайте.

Чтобы не заронить ни в ком подозрений, Петя выехал в Гатчину лишь после того, как закончил работать над чертежами. Когда он добрался до места, было уже темно, однако окна Гатчинского дворца и нескольких окружавших его домов светились огнями, а среди низкорослых еще деревьев по расчищенным от снега аллеям парка под тусклым светом фонарей прогуливались оживленные компании дам и кавалеров.

Петя оставил коня на дворцовой конюшне и направился к небольшому бревенчатому строению на возвышенности. Возведенное архитектором Виолье, оно получило название Березового домика, и летом в минуты тревожных размышлений Павел Петрович часто проводил здесь по нескольку часов.

Несмотря на то, что внешне домик напоминал поленницу дров без окон и дверей, изнутри он имел роскошный интерьер, мебель в кабинете и зале отличалась изысканностью – кабинет был обставлен по указанию великой княгини Марии Федоровны, желавшей сделать мужу сюрприз. В холодное время великий князь посещал Березовый домик редко, но в ясную погоду перед ужином часто прогуливался до него по тропе, которую прислуга с особой тщательностью расчищала и посыпала песком.

Увидев невысокую фигуру Павла Петровича, неспешно двигавшегося к домику, Петя подождал немного, и лишь убедившись, что великий князь один, отделился от стены.

– Ваше высочество.

Цесаревич, уже извещенный об аресте Новосильцева, испуганно вздрогнул, но, узнав вытянувшегося перед ним юношу, успокоился.

– А, майор Больский.

– Разрешите доложить, ваше высочество.

– Говорите.

Даже в тусклом свете фонаря заметен был страх, метавшийся в глазах великого князя во время рассказа Пети.

– Бумаги скрыты в надежном месте, я жду распоряжения вашего высочества, чтобы знать, как с ними поступить.

– Рок, – пробормотал Павел Петрович, нервно поводя плечом, – насильственная смерть предсказана мне тенью великого прадеда, и предначертанное свершится. Даже мой друг Людовик не сумел избежать своей участи, а моя мать… Я с детских лет знаю, чувствую, что она желает моей смерти.

– Ваше высочество, прикажете доставить бумаги сюда или уничтожить?

Цесаревич словно не слышал. Задумчиво глядя перед собой, он разглядывал нечто, недоступное взору Пети, а тот замер, не решаясь пошевелиться или повторить свой вопрос. Наконец Павел Петрович пришел в себя и посмотрел на юношу.

– Пусть бумаги пока хранятся у вас, майор, доставлять их сюда опасно. Однако, сохраните их, может, придет время, когда они мне понадобятся. А теперь возвращайтесь в Петербург.

Резко повернувшись, великий князь зашагал прочь в сторону сиявшего огнями Гатчинского дворца, а Петя стоял, вытянувшись, пока не стих скрип сапог по покрытому песком снегу.

После обеда императрица удалилась к себе и послала Шешковскому записку с приказанием привезти Новосильцеву, а в ожидании села писать письма. Спустя двадцать минут к ней ввели Варвару Филипповну. Сняв очки, Екатерина Алексеевна строго посмотрела на молодую женщину.

– Садитесь, мадам. В вашем деле есть некоторые неясности, которые мне необходимо прояснить прежде, чем решить, что с вами делать.

– Ваше величество, – молитвенно прижав к груди сложенные руки, воскликнула Варвара Филипповна, – я ни в чем перед вами невиновата, клянусь вам!

Внимательно разглядывая ее, императрица думала:

«Она также красива, как в детстве. Помню, как я восхищалась ее красотой, когда посещала воспитанниц, но почему-то никогда у меня не лежало к ней сердце. Как, например, к Глаше Алымовой или к Кате Хованской. Странно, почему? Потому, наверное, что даже ребенком она имела в себе что-то темное, неискреннее. Сестра ее не так красива, но гораздо приятней. Шешковскому тоже кажется, что Новосильцева что-то скрывает, но никак не понять, что»

– Расскажите мне, мадам, что вам известно о полученном вашим мужем пакете, который он должен был передать великому князю. И о найденных среди ваших бумаг письмах от князя Куракина.

Поскольку Варваре Филипповне стать вдовой не удалось, признаваться в доносительстве на собственного мужа она не собиралась – несмотря ни на что императрица подобного поведения не одобрила бы. И не только она. Поэтому, подняв на государыню прекрасные черные глаза, Варвара Филипповна всхлипнула и, задрожав, закрыла лицо руками.

– Ах, государыня, я не в силах ничего скрыть от вашего величества. О пакете я ничего не могу сказать, но эти письма… Эти письма мой муж получил, когда еще служил в Париже, а я… я решила, что они от женщины. Их передали с нарочным, и на конверте не было надписи, и я… Потом, я уже поняла, что они от князя Куракина, но муж искал эти письма, и я побоялась вернуть их на место, чтобы его не рассердить, – она перевела дыхание и возблагодарила Бога за дарованную ей способность к сочинительству.

Не доверять ее словам у Екатерины Алексеевны не было оснований. Пожав плечами, она вновь надела очки и начала писать записку Шешковскому, а закончив и отдав послание камердинеру, сказала:

– Что ж, мадам, сейчас вас отвезут в Тайную экспедицию, и вы расскажете господину Шешковскому все, что сообщили мне. После этого вас доставят домой, вы свободны.

«Надеюсь, – глядя на еще больше похорошевшее от радости лицо Варвары Филипповны, думала Екатерина Алексеевна, – эта дама в будущем не доставит серьезного беспокойства моей дорогой Танечке Потемкиной»

Когда Варвару Филипповну ввели в кабинет начальника Тайной экспедиции, Степан Иванович читал только что переданную ему записку императрицы.

– Садитесь, мадам, и обождите, – сказал он, указав ей на кресло напротив себя, после этого ненадолго вышел, вернулся и вновь сел на свое место, вперив в нее внимательный взгляд.

– Я… я готова вам рассказать, – немного оробев, пролепетала она, но Шешковский махнул рукой и ласково ответил:

– Да мне уже все известно, мадам, государыня отписала.

Внезапно что-то твердое обхватило Варвару Филипповну, пол под ней провалился, и ей показалось, что она летит в бездонную пропасть. Но нет, плечи и голова ее остались над полом, а вот ноги беспомощно болтались в пустоте. И в этой пустоте кто-то был, потому что чьи-то руки грубо задрали ей юбку, и обнаженные ягодицы ожег весьма ощутимый удар розги, потом следующий.

– Господи, помогите!

От ужаса голос ее перешел в громкий визг, но сидевший в кресле Шешковский оставался спокоен, и говорил по-прежнему ровно и добродушно:

– Не тревожьтесь, мадам, коли не станете громко вопить, то честь ваша не пострадает. Экзекутор внизу лица вашего не видит, ему представлено лишь наказуемое место.

Охнув от очередного удара, она уже много тише всхлипнула:

– За что?

– Прелюбодеяние – тяжелый грех, мадам. Муж ваш теперь в крепости по подозрению в государственной измене, но он жив, поэтому долг ваш хранить верность супругу, с которым соединил вас Бог. В столе вашем найдены были письма князя Юсупова, и письма эти весьма фривольного содержания. Князь не является вашим мужем, и состоять в подобной переписке с посторонним человеком непристойно, мадам.

Еще долго Степан Иванович рассуждал о нравственности, а Варвара Филипповна охала и закатывала глаза при каждом новом ударе. Наконец порка закончилась. Невидимые руки внизу одернули и оправили ей юбку, Шешковский нажал кнопочку у себя на столе, и вот она в прежнем своем аккуратном виде стояла перед ним со следами слез на лице и невыносимо-жгучей болью в мягком месте. Заботливо оглядев туалет дамы со всех сторон, Шешковский поклонился. Подав ей руку, он проводил ее до входа и препоручил стоявшему у кареты офицеру.

– Куда прикажете вас доставить, мадам? – спросил тот, галантно усаживая Варвару Филипповну в карету.

Она села, но тут же дернулась от боли и, неловко повернувшись боком, простонала:

– На Исакиевскую улицу.

Открыв ей дверь, Марья заплакала.

– Господи, барышня, да что ж такое деется? Барина Сергея Николаевича, сказывают, в крепость кинули, обыск был, и вы…

Причитания ее были прерваны появлением князя Юсупова, который, почти ворвавшись в дом, бросился к Варваре Филипповне, протягивая к ней руки.

– Моя дорогая! Я ждал вас, все это время я вас ждал.

– Нет, Николя, нет! – изнывая от жжения в заду и боясь, что его прикосновение причинит ей еще большую боль, она вскрикнула и инстинктивно попятилась.

Он остановился и виновато сказал:

– Государыня обещала вас освободить, но за это я обязан жениться на Потемкиной. Однако я не желаю быть послушной игрушкой в руках женщины, даже если эта женщина – императрица. Я обвенчаюсь с Потемкиной, а потом мы с вами сразу уедем – в Рим, в Венецию, в Вену. Навсегда покинем эту страну.

Если бы он сказал ей это хотя бы два дня назад! Теперь же Варвара Филипповна мечтала лишь о том, чтобы поскорее остаться одной. Оттолкнув протянутые руки князя, она ответила ему почти что словами Шешковского:

– Муж мой теперь в крепости, и мой долг хранить верность супругу, с которым меня соединил Господь.

Юсупов поник и опустил голову, руки его бессильно упали.

– Вы правы, – голос его звучал глухо, взгляд померк, – в подобной ситуации честь не дозволяет мне иметь на вас виды, хотя сердце мое готово разорваться. Любимая, один лишь поцелуй, и я больше не стану вам докучать.

Скрипнув зубами от досады, Варвара Филипповна повернулась к нему спиной.

– Уходите, – процедила она, – и больше не возвращайтесь.

Марья, заперев за князем дверь, вернулась и робко спросила:

– Здесь останетесь, барышня, али к себе поедете? Воды вам нагреть?

Варвара Филипповна вдруг поняла, что может облегчить боль и жжение – теплая ванна.

– Да, согрей.

Боясь прикоснуться ко дну широкой ванны, она легла на живот и, погрузившись в воду, сразу почувствовала облегчение, но минут через десять ее покой нарушил пронзительный крик пришедшей с полотенцем Марьи:

– Барышня, что с вами сделали? Барышня! – в ужасе кричала служанка, указывая на ее исполосованный зад.

Варвара Филипповна подскочила и выхватила у нее полотенце.

– Дура! – прошипела она, отвесив Марье пощечину. – Попробуй кому-нибудь об этом рассказать, запорю! Подай сорочку!

– Что вы, барышня, я ни-ни, Богом клянусь, – испуганно бормотала Марья, осторожно натягивая на нее сорочку.

В деревне ей не раз приходилось лечить исхлестанных кнутом крестьян, поэтому она тут же начала действовать со знанием дела – уложила свою «барышню» в кровать на живот и, заварив припасенных еще с прошлого лета сухих трав, наложила ей примочек. Варвара Филипповна, покорно подставив Марье ягодицы, лежала, уткнувшись носом в подушку, и тихо плакала.

Глава шестая

В письме отцу Петя сообщил об аресте Сергея Николаевича Новосильцева очень коротко, в подробности не вдавался, лишь написал:

«… Не тревожьтесь, батюшка и тетушке скажите, чтобы не сильно огорчалась. От господина Мелиссино узнал я, что граф Строганов хлопочет за племянника перед императрицей, и по заслугам графа она должна будет, в конце концов, смягчиться. Хотя пока лишь отмахивается и разводит руками:

«Не знаю, Александр Сергеевич, этим Шешковский занимается, а мне теперь недосуг, брачные дела внука все время занимают».

В Петербурге много слышно о предстоящей свадьбе великого князя Александра Павловича с одной из двух Баденских принцесс. Обе принцессы теперь в России, но, говорят, молодой царевич остановил выбор на старшей, ее высочестве Луизе Марии. Однако он так робеет перед ней, что никак не мог объясниться, пока не сообразил написать записочку. Теперь они уже жених и невеста, принцессу учат русскому языку и образовывают из лютеранства в нашу православную веру, а свадьба будет лишь осенью…»

Прочитав письмо, расстроенная княгиня все же нашла в себе силы улыбнуться мужу:

– Что-то много Петенька наш о любовных делах пишет, сам не влюбился ли?

– Не думаешь ли ты, душа моя, – спросил он, – что мне стоит поехать в Петербург и обратиться к Безбородко?

– Нет, Петя, нет. Коли государыня к тебе предвзятость имеет, то только все испортишь. Строганов лучше тебя знает, что делать.

Однако спустя две недели пришло еще одно тревожное послание – от невестки Ксении Васильевны, опечаленной положением золовки.

«…Варю в первый день возили на допросы в Тайную экспедицию и держали дома под арестом, но теперь уже больше не беспокоят. И, все равно, с лица она осунулась, никого видеть не желает и к себе не допускает. Из дому не выходит, а целые дни сидит в своих комнатах. Стараюсь приезжать к ней почаще, но она и со мной почти не говорит, я уж порой против воли ее к ней захожу. Горничная Анютка сообщила мне по секрету, что барыня ее почти не кушает, и даже обед в доме не подается. Возможно, лучше бы ей Леночка, теперь было быть с тобой, ближе тебя у нее никого не осталось, ведь брат Иван Филиппович взрослой Варю почти и не знал…»

И вновь князь спросил у заплаканной жены:

– Душа моя, не следует ли мне поехать и привезти сюда Варю?

Елена Филипповна всхлипнула и покачала головой:

– Ты же знаешь Варю, какая она упрямая. Я напишу ей, если ответит, что согласна, сразу и поедешь.

Прочитав письмо сестры, Варвара Филипповна в сердцах отшвырнула его прочь – нет уж, благодарим покорно! Ей хорошо запомнились скучные месяцы, которые по необходимости пришлось провести в обществе выводка сопливых племянников и при этом постоянно строить из себя любящую тетушку. Теперь, когда ее постигло столько несчастий, такого уже не вынести! При мысли о перенесенных страданиях ей стало совсем плохо – не физически, благодаря примочкам Марьи уже через неделю на нежных ягодицах не осталось и следа, но душа с каждым днем болела и ныла все сильнее. Особенно после того, как князь Юсупов прислал ей прощальное письмо, в котором сообщал о помолвке с Татьяной Потемкиной и о назначенной на осень свадьбе.

«Клялся в любви, – в отчаянии думала она, забыв, что сама же и прогнала своего любовника, – дом подарил. А теперь я одна. Ни мужа, ни любовника. Даже не вдова. Муж в крепости, я так и не поняла, нашли ли при нем пакет – возможно, он все-таки успел его уничтожить. Идиоты, почему только они его не прикончили! И что мне теперь делать? Юсупов будет катать в коляске по набережной молодую жену и осыпать ее бриллиантами, а я… Нет, я не вынесу! Уехать бы, но куда? Путешествие в Европу мне не по карману. Да-да, уеду к Лене, пусть в глушь, только бы не видеть, не знать…»

Скрипя пером, Варвара Филипповна торопливо писала сестре:

«…читала твое письмо, родная моя Леночка, со слезами на глазах, целовала его, зная, что к нему прикасались твои руки. Спасибо, родная, ты права, только рядом с тобой мое истерзанное сердце может обрести покой…»

Едва княгиня получила письмо от сестры, как Петр Сергеевич начал собираться в дорогу. Посевная была в самом разгаре, но он не мог видеть заплаканных глаз жены и решил, что в его отсутствие управляющий вполне справится с работой. Незадолго до того случился пожар в конюшнях, и хотя его удалось быстро потушить, князь обжег себе руку, которая еще была перевязана. За два дня до его отъезда приехавшая к обеду Марфа Ефимовна недовольно ворчала:

– Погодил бы, пока рука заживет, тут тебе Саввишна настойкой промывает, а в дороге как?

– Я бы с тобой поехала, да Леночку боюсь оставить, – лицо Елены Филипповны стало виноватым.

Последний их ребенок, трехлетняя Леночка, зимой болела крупом и сильно напугала родителей. Она поправилась довольно быстро, но княгиня все никак не могла прийти в себя. Теперь она почти все свое время отдавала младшей дочери, ей постоянно мерещилось, что Леночка нездорова, а та, привыкнув к вниманию матери, частенько хныкала и притворялась больной только для того, чтобы с ней понянчились. За обедом старая княгиня поучала невестку:

– Меньше внимания на ее гримасы обращай, ты бы лучше рукой мужниной занялась. А Ленка… Я вот прежде специально девкам своим для нее куклу-петрушку велела сшить да раскрасить. Так недавно, как Ленка у меня в Иваньковском стала охать, да глаза закатывать, я ей показала куклу. И что б ты думала? Она сразу про все свои хвори забыла! Подскочила и стала бегать.

– Девки-петрушки! – в восторге выкрикнул семилетний Петруша и попытался вскочить, но отец схватил его за шиворот и усадил обратно за стол.

– Сидеть, уши надеру, – строго сказал он и повернулся к Марфе Ефимовне. – Вы, матушка, за руку мою не волнуйтесь, уже все затянулось.

– Я с вами поеду, папенька, – неожиданно заявила Сашенька, – руку вам буду мазью мазать, как Саввишна, я видела. Я же ваша дочка.

Князь с трудом сдержал улыбку – все в семье постоянно говорили: «Сашенька – папина дочка». Так уж вышло, что Сашенька всегда к нему льнула, а в последнее время особенно. Княгиня теперь постоянно с младшей Леночкой, старшие дочери, Лиза с Маврушей, всегда вдвоем. По утрам Лиза растирает и массирует сестре больные ноги, а вечерами, выполнив задания гувернантки, они обе закрываются у себя в комнате и с упоением читают друг другу вслух «Евгению и Юлию» или «Переписку отца с сыном о деревенской жизни» молодого писателя Карамзина. «Детское чтение для сердца и разума» все еще остается их любимым чтением – пока, как шутливо говорит ему жена, их дочери не повзрослеют для любовных романов. Сам журнал уже давно не выходит, его издатель Новиков в Шлиссельбургской крепости, но тетушка Наталья Ивановна отыскала и прислала из Москвы своей любимице Мавруше все последние номера.

Старая княгиня Марфа Ефимовна теперь от старших внучек отдалилась и всю свою любовь обратила на девятилетнюю Вареньку. Варенька некрасива, языкаста и имеет вредный характер, но умеет подластиться к бабушке. Марфа Ефимовна так и говорит:

– Моя внучка, поэтому половину своего имения и пятьдесят душ ей к приданому добавлю, а остальное получит, когда преставлюсь. Я ей уже и жениха подыскала – Муромцевых старшенького, Шурку.

Князь и княгиня посмеивались:

– Шурка Муромцев Вари моложе, матушка, и тихий, куда его Варе, она его до смерти заговорит.

Однако Марфа Ефимовна всерьез сговаривалась об этом браке с владелицей соседского имения помещицей Муромцевой, а на шутки сына и невестки важно отвечала:

– Моложе, так легче ей будет с ним сладить. Бог даст, будут счастливы, а мальчик воспитанный, и всегда ножкой шаркнет, да раскланяется, хоть и мал. И характером спокойный, не то, что наш Петруша.

Петруша, близнец Сашеньки, ни к кому в семье особо не тянулся, от злых проказ его стонал весь дом, и проказы эти были всегда злонамеренно вредоносны. Неслышно подкравшись сзади к сестрам или дворовым девкам, он пугал их, с криком выскакивая из-за спины, рвал книги, а гувернантка и Марфа Ефимовна всегда внимательно оглядывали сидение прежде, чем на него опуститься – там могли оказаться чернила или булавка. Елена Филипповна не подпускала к нему маленькую Леночку – Петруша мог без всякого повода ударить сестренку по голове или грубо толкнуть, ни ласковые упреки, ни наказания на него не действовали. Однако сильней всего Елену Филипповну беспокоило то, что при очередной непредсказуемой выходке сына его взгляд становился мутным, а на лице появлялось странное выражение. Вот и теперь, следя за мальчиком, которого муж силой усадил на место, княгиня отметила знакомые признаки, но не успела вмешаться – схватив стакан с вишневым соком, Петруша изо всех сил запустил им Сашеньке в голову.

– Никуда не поедешь! – завопил он. – А если поедешь, я тебе косу отрежу!

Сашенькина толстенная коса длиной чуть ли не по колено была ее гордостью, и теперь именно она смягчила удар – как раз в этот момент девочка, глядя на отца, повернулась к брату боком. Стакан ударился о волосы, перевернулся и упал на пол, а пшеничного цвета коса оказалась залита вишневым соком. Все возмущенно загудели, зашумели, Марфа Ефимовна побагровела от гнева, а князь, схватив сына за ухо, повел его в комнату для наказаний, где и запер до вечера. Няня Аглая сгребла рыдавшую Сашеньку в охапку и потащила на кухню – поскорее отмыть волосы, пока вишня не засохла. Горничная убрала осколки, и Елена Филипповна, взяв себя в руки, ровным голосом велела остальным детям продолжать обедать. Она еще окончательно не пришла в себя после только что пережитого ужаса – на мгновение ей показалось, что голова дочери залита кровью.

Глава седьмая

Невзирая на предупреждение жены, князь Петр Сергеевич по приезде в Петербург отправился к графу Безбородко, ныне, как говорили, еще более возвеличенному государыней и возведенному ею в чин действительного тайного советника. В приемной графа стоял многоголосый малорусский говор, толпившиеся здесь в ожидании своей очереди люди спорили, ссорились или просто болтали, не считая нужным понижать голос. Вадбольский назвал себя секретарю, тот ненадолго исчез за толстыми дубовыми дверями, обитыми железом, но тут же вернулся и повел князя в кабинет, не обращая внимания на возмущенные выкрики оставшихся в приемной просителей.

Безбородко, прежде всего лишь раз имевший короткую беседу с князем, приветствовал его с такой радостью, будто они всю жизнь были задушевными приятелями.

– Приятно видеть вас, князь, а я тут, видите, затворником сижу, – он кивнул в сторону приемной, – земляки проходу не дают. С черного хода от них удираю, и то настигают, вчера вечером один в карете моей спрятался и, едва я в нее взошел, как обратился с прошением. Пришлось выслушать и пообещать – я, знаете, человек мягкий, отказать не могу. Правда, нынче с утра стал припоминать, о чем было прошение, и все не вспомню.

– Надеюсь, мое обращение не постигнет подобная участь, – серьезно ответил князь, опускаясь на указанный министром стул, – зная вас, ваше сиятельство, как человека, к чьим мудрым словам прислушивается сама государыня, желал бы я похлопотать за родича моего Новосильцева Сергея Николаевича или хотя бы узнать, какая вина ему вменяется, и какая участь ждет. Жена Новосильцева, моей супруги родная сестра, нынче в печали большой, от тоски и неизвестности она совершенно больна.

Безбородко вскочил и заходил кругами по кабинету, на лице его было написано отчаяние.

– Нет, князь, – закричал он, – не к моим словам нынче государыня прислушивается, а к речам пустым и советам, от скудости ума данным! Понял я теперь, что, сколько ни стану радеть за отечество, никто этого не оценит, наоборот, меня же еще и обвинят.

Петр Сергеевич немного смутился – даже до их имения доходили слухи о молодом фаворите императрицы Платоне Зубове, все более входившем в силу после смерти Потемкина, и его стремлении прибрать к рукам дела государства. Повинуясь невольному порыву, князь подошел к Безбородко и, сжав ему руку, ощутил запах перегара.

– Поверьте, граф, Россия ценит ваши заслуги, потомки будут с благодарностью вспоминать ваше имя.

Безбородко, немного успокоившись, пожал князю руку в ответ.

– Да-да, вы правы. Простите, что обеспокоил вас своими треволнениями, князь, вернемся на свои места, поговорим о ваших бедах, – однако и сев, он продолжал жаловаться: – После заключения Ясского мира мною недовольны, но почему? Пусть Бессарабия и Валахия отошли османам, зато Крым окончательно присоединен к России, а Грузия под протекторатом России больше не будет подвергаться нашествиям турок. Поверьте, князь, мне это стоило долгих бессонных ночей и немалых средств для подкупа османских чиновников!

– В газетах писали о Ясском мире, – осторожно заметил князь, – будто бы после блистательных побед, одержанных русскими, Россия могла бы рассчитывать на большее. Однако, думаю, все здравомыслящие люди понимают, что страна наша истощена войной на два фронта, казна опустошена. Мы ничего не уступили османам, так для чего далее губить народ наш изнурительной бойней? Вы во всем были правы, граф.

– Да-да, – Безбородко недовольно насупил брови, – известное дело, газетчики всегда готовы угождать фаворитам. Ах, князь, мы с вами встречались прежде только раз, но я сразу почувствовал в вас живое сердце и благородный ум.

Он икнул, и до Петра Сергеевича вновь донесся запах перегара.

– Благодарю, ваше сиятельство, право же, я не заслуживаю…

– Нет, судите сами, князь, как воздается нам благодарность за труды наши! После подписания мира, неожиданно получаю я предписание поскорее прибыть в Петербург. Простуженный, больной, с трудом поднимаюсь с постели и еду в столицу. И для чего? Всего лишь чтобы выслушать высочайшую волю: мне велено поступить в распоряжение Зубова. За время моего отсутствия он забрал себе все ведущие дела, переманил на свою сторону советника Моркова, и вот уже больше года занимаюсь я в Коллегии второстепенными делами.

– Сознание собственной правоты – высшая благодарность, граф.

– Нет уж, князь, нет! – лицо Безбородко раскраснелось, и он стукнул по столу, – намерен я нынче же подать в отставку!

– Россия многое утратит, граф, – мягко возразил Вадбольский, – но, надеюсь, ее величество вашей отставки не примет.

Безбородко вздохнул и, немного успокоившись, махнул рукой.

– Бог с ним, князь, там видно будет. Что же касается господина Новосильцева, гм… Знаю я о том мало, но краем уха слышал, что великий князь Павел Петрович здесь интерес имеет, поэтому государыня встревожена. Зубов назло цесаревичу требует от Шешковского тщательного расследования, поэтому даже граф Строганов теперь оставил хлопоты ввиду отсутствия от них пользы. Вам, князь, тоже не стоит вмешиваться, можно только хуже сделать, я ведь и в прошлую нашу беседу сообщал вам, что государыня с неприязнью воспринимает ваше имя.

– Благодарю, ваше сиятельство, – Вадбольский со вздохом поднялся, – простите, что время занял. Думаю, вы правы, моя жена как и вы рассудила, но все же я почел своей обязанностью предпринять попытку.

– Передайте мой нижайший поклон княгине, – провожая его до двери, говорил Безбородко, – поверьте моим словам, ваша супруга мудрая женщина.

От графа Безбородко Вадбольский отправился к невестке Ксении Васильевне. Выслушав его, она огорченно кивнула:

– Я и не надеялась. Варя знает?

– Я не стал говорить ей, куда поеду, потому как и сам не надеялся. Она теперь собирается в дорогу, не стану ее тревожить. Теперь поеду к себе на Литейную, там Петя ждет, ему на три дня отпуск дали.

– Ну и славно, – лицо Ксении Васильевны осветилось ласковой улыбкой, – хороший мальчик Петя. Всегда хотелось мне, чтобы он с племянником моим Александром Ольхиным подружился, но больно разные они – Петя своими чертежами, да артиллерией увлечен, а Александр уже теперь отцовскими предприятиями ворочает, в делах горит.

– На том и Русь держится, что все мы разные, но каждый своими талантами отечество прославляет, – с улыбкой проговорил князь и, расцеловавшись с невесткой, отправился к себе.

Пети не было дома, и Петр Сергеевич неожиданно ощутил разочарование, хотя ничего особенного в этом не было – юноша двадцати двух лет в теплый солнечный день не обязан сидеть дома, когда в Петербурге столько мест, где можно прогуляться или пообедать с друзьями.

 «Мы с Захари обедали у Рубло, – подумал князь, – даже не верится, что прошло столько лет. Дома меня постоянно встречал воркотней Евсеич, обещая отписать батюшке с матушкой и пожаловаться. Правда, он никогда не жаловался. Письма родителей давал мне читать, а потом отбирал. «Не то, барин, по всему дому валяться будут, а родительские письма беречь нужно». Чудный старик был. Кажется, он складывал письма в шкатулку у меня в кабинете, как и моя княгиня дома складывает. Хорошо бы мне теперь перечитать те письма, вспомнить юность».

Отомкнув дверь кабинета, Петр Сергеевич вошел и огляделся. Ничего не изменилось, лишь пыль на мебели указывала, что здесь давно не убирали – у присматривавших за домом слуг ключа от кабинета не было. Князь вытащил из дубового шкафа шкатулку с письмами, сбросил с кресла чехол и, усевшись, начал медленно перебирать пожелтевшие от времени бумаги. Вот письмо матушки, вот счет от портного, а это… Что-то непонятное, прежде он такого послания не видел.

На конверте не было адреса и, пожав плечами, князь вскрыл письмо. Оно было написано по-французски, но начало его князь прочел и понял.

«Ваше величество, единственный законный император земли русской Павел!»

Цесаревич Павел Петрович не был императором. Пока еще не был. Даже не умея прочитать всего текста, князь понял, и волосы его встали дыбом.

«Петя. Только у него был второй ключ от кабинета. А это письмо – его погибель»

В дверь постучали, молодой голос крикнул:

– Батюшка, это я, можно мне войти?

– Войди, – ледяным голосом отозвался Петр Сергеевич, – и прикрой за собой дверь.

Увидев пакет в руках отца, Петя застыл на месте.

– Батюшка, я…

– Садись, – спокойно сказал ему отец, – рассказывай.

Лгать отцу Петя не посмел.

– Вы ведь понимаете, батюшка, – сказал он, окончив рассказ, – что я не мог отказать дядюшке Сергею Николаевичу. Он, видно чувствовал опасность, потому и попросил меня взять пакет. Что в нем, я не знаю, я его не открывал. Но, скорей всего, из-за этого пакета дядюшку и арестовали.

– Почему ты до сих пор не уничтожил пакет?

– Его высочество Павел Петрович велел покуда пакет сохранить. Возможно, пакет ему еще понадобится.

– Что? Понадобится? Для чего? Заговор против родной матери? Я по-французски плохо понимаю, и то мне с первых слов стало ясно. Уничтожь пакет, или я сам это сделаю!

– Батюшка, – тоскливо проговорил Петя, – с тех пор, как я в первый раз увидел цесаревича пять лет назад, он изменился, а казнь французского короля сильно на него подействовала, иногда он говорит очень странно, и поступки его тоже… Хотя я не вправе об этом судить, я обязан ему своей карьерой и тем положением, какое теперь имею – не прими он во мне участия, не возведи в офицерское звание, я и на балу дворянском не смел бы показаться. Его высочество полагает, что пакет может ему пригодиться, поэтому я дал ему слово пакет сохранить. Моя честь в ваших руках, батюшка.

Глядя на сына, Петр Сергеевич раздумывал, что делать.

– Хорошо, – сказал он наконец, – пакет останется здесь, но верни мне ключ от кабинета. Лакею скажу, что имеется только один ключ, который всегда был у меня и только у меня. Он так и будет говорить, если его спросят. В случае чего, ты должен отвечать, что ключа никогда не имел.

– Но… батюшка, тогда ведь… если пакет обнаружат, то вся вина падет на вас, – голос юноши задрожал.

– Повинуйся, это мой приказ.

Закрыв лицо руками, Петя разрыдался.

– Ах, батюшка, – говорил он, – смею ли я подвергать опасности вас, братьев и сестриц, тетушку Елену Филипповну! Она всегда была со мной ласкова, как родная мать, а я… Но что я мог поделать?

– Молчи, – подойдя к Пете, князь крепко обнял его за плечи, – наверное, я поступил бы также, а ты мой сын. Мой старший и любимый сын, хотя не в моей власти дать тебе свое имя.

Петя прижался лбом к его плечу и тихо попросил:

– Батюшка, расскажите мне о моей матушке, какой она была?

Вздрогнув, князь отстранил его и оглядел.

– Твоя матушка была красавицей, – глухо сказал он, – как ты, хотя ты похож на меня, а не на нее. Странно, я ведь урод. Не спорь, сынок, теперь уже меня это мало тревожит, – на губах его неожиданно заиграла нежная улыбка воспоминания, – но твоя мать почему-то считала меня красавцем. Впрочем, как и моя княгиня. А теперь расскажи мне о девице, к которой так прикипело твое сердце.

Петя вспыхнул.

– Но откуда вы…

Князь рассмеялся.

– Это княгиня моя – углядела из твоих писем, что тебя теперь больше всего на свете сердечные дела волнуют.

Петя тоже засмеялся.

– Ее зовут Роза Кутлер, батюшка. Очень милая, добрая и красивая. Лучше всех на свете.

Спустя два дня князь увез Варвару Филипповну из Петербурга. Незаметно поглядывая на осунувшееся и потемневшее лицо свояченицы, он с грустью вспоминал прелестную Вареньку, в которую недолгое время был влюблен. Теперь она была не менее красива, но пугали трагическое выражение лица и мрачный застывший взгляд. За все дни их путешествия она не сказала ничего, кроме самых необходимых слов, отказалась задержаться в Москве, хотя Наталья Ивановна, с сочувствием глядя на молодую женщину, уговаривала:

– Хоть Кате Нелединской сообщи о приезде, повидайся с ней. Все время она вас с Леночкой вспоминает.

Варвара Филипповна упрямо мотала головой и даже брату Ивану Филипповичу сообщать о себе не велела.

– Нет, не хочу, простите. Не могу никого видеть, нет сил ни с кем говорить.

Князь готов был ради нее провести в Москве несколько дней, но втайне был рад ее отказу – ему и самому не терпелось попасть домой. Из Тулы он отправил вперед себя нарочного с письмом для княгини:

«…Скоро будем, душа моя. Только не пугайся, заранее предупреждаю, что Варя сильно изменилась, но это от душевного страдания. Твои любовь и ласка ее излечат…»

И, все равно, княгиня, первой встретив их на крыльце, ужаснулась, хотя и постаралась это скрыть.

– Варенька, родная моя, – говорила она, обнимая сестру, – наконец-то ты со мной, сестричка моя, кровинушка моя. Дети здоровы?

– Почему им не быть здоровыми? – Варвара Филипповна равнодушно пожала плечами и осторожно отвела обнимавшие ее руки. – Базиль в корпусе, Лиза в Смольном. Леночка, дорогая, я тоже рада тебя видеть, но очень устала с дороги, можно мне уйти в свою комнату?

– Но ведь ты сначала отобедаешь? – расстроилась княгиня

– Нет-нет, благодарю, не хочется есть. Потом, все потом. Племянников тоже после расцелую, теперь нет сил.

Незаметно вынырнувший откуда-то Петруша уставился на тетку, но князь, не дожидаясь очередной проказы, сгреб сына за шиворот.

– Ты слышал? – грозно спросил он. – Тетушка устала с дороги, и не вздумай ее допекать!

– Я не стану допекать тетушку, – заявил мальчик, вывернувшись из рук отца, и в глазах его зажегся неподдельный восторг, – я тетушку люблю.

Подойдя к Варваре Филипповне, он взял ее руку и с неожиданной горячностью поцеловал. Она потрепала его по голове, и на губах ее мелькнула слабая улыбка.

Глава восьмая

В первые дни пребывания в Покровском Варвара Филипповна не покидала своих комнат. Княгиня сама приносила ей завтрак и чуть ли не силой заставляла немного поесть.

– Не могу, Леночка, – жалобно говорила ей сестра, – не мучай меня теперь, я хочу только отдохнуть.

Обед приносила горничная Аксинья и уносила его почти нетронутым.

– Вы бы, барыня-матушка, дохтуром обеспокоились, – качая головой, обеспокоенно говорила она княгине, – так ведь барыня-сестрица ваша голодом себя заморит. Грех-то какой!

– И правду ведь Аксинья говорит, Петя, – сказала как-то мужу за обедом Елена Филипповна, – надобно бы к Варе врача позвать.

Князь пожал плечами.

– От тоски еще ни один врач никого не вылечил, душа моя. Отойдет немного, воздухом нашим подышит, а там, глядишь, и аппетит появится. Она ведь не только теперь такая, мы пока из Петербурга ехали, и в Москве у тетушки – везде одно. Кусок хлеба съест, да водой запьет, вот и вся ее еда. Ничего, жива осталась. В одном, правда, месте на постоялом дворе нам хозяин меду с акаций принес, она поела.

– Мед, – слабо улыбнулась княгиня, – Варя с детства обожает мед. Марья перед праздниками покупала для нас с ней мед у пасечника, все вздыхала, что дорого. Как я не вспомнила!

Петруша, до той минуты сидевший за столом тихо, неожиданно сорвался с места.

– Мед! – закричал он. – Я побегу на пасеку и принесу тетушке меду!

Князь привычным движением сгреб сына за шкирку и усадил.

– Не сметь прыгать во время обеда, сколько раз тебе повторять!

– Если будешь вести себя хорошо и правильно возьмешь ложку, после обеда сходишь с Аксиньей на пасеку за медом для тетушки, – спокойно сказала княгиня.

К общему удивлению Петруша не только немедленно взял правильно ложку, но и чинно досидел за столом до конца обеда, ничего не разлив и не разбив, что можно было счесть событием, до той поры невиданным. Зловредная Варенька не смогла не съехидничать:

– Петруша, тебя что, заколдовали?

Ничего не ответив, он отодвинул пустую тарелку и степенно произнес:

– Благодарю вас, матушка. Можно я теперь побегу к Аксинье, и мы пойдем на пасеку?

Пасечник Игнат встретил их ворчанием:

– Только-только поставил в ульях пустые соты.

– Не жадничай, Гнатушка, – укорила Аксинья, – нам чуток для болезной барыни надобно, у тебя в погребе всегда про запас соты выставлены.

– А коли засуха аль непогода? Без запаса пчелок никак неможно оставлять.

Все ж немного меду он им дал. На кухне Аксинья наполнила густым прозрачным янтарем хрустальную вазочку, прикрыла ее тонкой салфеткой, чтобы не садились мухи, и строго наказала Петруше:

– Не разбейте, барчук!

Постучав к Варваре Филипповне, он робко переступил порог ее комнаты и, держа вазочку в вытянутой перед собой руке, с непривычной для него застенчивостью пробормотал:

– Здравствуйте, тетушка.

Варвара Филипповна оторвалась от книги, которую читала, и удивленно посмотрела на мальчика, потом перевела недоумевающий взгляд на вазочку.

– Здравствуй, Петруша. Что это у тебя?

– Я вам меду принес, тетушка, – откинув салфетку, сказал он, – матушка сказывала, вы любите.

– Меду? – она изумленно взглянула на вазочку и неожиданно засмеялась. – Давай, раз принес. Тогда уж скажи Аксинье, чтобы хлеба подала.

– Я сам принесу!

Он в восторге помчался на кухню, спустя пару минут вернулся с тарелкой хлеба и поставил ее на столик рядом с диваном, на котором сидела тетка. Варвара Филипповна, отложив открытую книгу в сторону, аккуратно намазала мед на хлеб и откусила небольшой кусочек. Петруша робко покосился на рисунок человека на странице, хотел спросить, кто это, но не решился.

– Это Марк Антоний, – сказала тетка, поняв его взгляд.

– Ага, – он проглотил слюну, – а что тут написано?

– Неужто ты читать до сих пор не умеешь? – укорила она. – И букв не знаешь?

Петруша изо всех сил замотал головой.

– He-а. Сестрицы знают, они и читать могут, и по-французски тоже. Только я французский не люблю, мадам очень противная. И мне от букв скучно. Меня маменька писать заставляет, а я рисовать люблю. Вы мне прочитаете, тетенька, что тут написано? – его пальчик наобум ткнул в один из абзацев.

– Тут написано по-французски, друг мой, а французского ты как раз и не любишь, – Варвара Филипповна с сожалением проглотила последний кусочек хлеба и, по-детски облизала пальцы, – по-русски же это будет звучать примерно так: «Когда посланные подбежали ко дворцу и, застав караульных в полном неведении, взломали двери, Клеопатра в царском уборе лежала на золотом ложе мертвой»

– Это вот он написал? – Петруша указал на портрет Марка Антония.

– Нет, это написал Плутарх, а перевел на французский ученый Амио.

– Кто она, Ки…патра? Ну, которая лежала мертвой? Почему она умерла?

– Клеопатра. Это была царица Египта, она умерла от укуса змеи, потому что не желала жить в плену без Марка Антония.

– Он был ее муж?

– Нет, она его просто любила, а Птолемеев, двух своих мужей, прикончила еще раньше.

– Почему?

– Ну, видишь ли, – сказала Варвара Филипповна и лизнула ладонь, на которой застыла янтарная капля, – они были ее родными братьями, и она должна была делить с ними престол. А ей не хотелось.

Петруша округлил глаза от удивления.

– Да разве можно, чтобы мужем был брат, тетушка? Это ведь грех.

– Может быть и грех, но откуда было египтянам про это знать? Они ведь не были христианами.

– Значит, они горят в аду, – протянул он, – а там очень жарко, тетушка?

– Говорят, – со смешком ответила она, – а зачем тебе?

– Сестрица Лиза говорит, я туда попаду, я вчера во дворе кошку за хвост таскал и чернила у папеньки в кабинете разлил. Тетушка, а я могу на своей сестрице жениться? Мне ведь все равно в ад.

Варвара Филипповна усмехнулась логике его мышления.

– Не знаю, вряд ли Лиза согласится.

– Сестрица Лиза?! – он фыркнул и скорчил гримасу: – Я на ней не женюсь, она вредная, страшная, и у нее глаза выпучены. Я бы на сестрице Сашеньке женился.

– У тебя, я смотрю, губа не дура, – хмыкнула тетка, потрепав его по голове.

Петя поймал ее руку и, поцеловав, уже совсем осмелел:

– А на тетушках они тоже женились? Можно я на вас женюсь?

Варвара Филипповна расхохоталась до слез.

– Уйди, Петруша, – говорила она, вытирая глаза, – уйди, ты меня уморишь!

– Ага, – он сразу поднялся, – прощайте, тетушка, пойду я. Принести потом еще меду?

– Что ж, приноси, спасибо.

– Тетушка, а можно мне… можно мне поцеловать вас в губы?

– Ну, ты и озорник! – ей с трудом удалось вновь не засмеяться. – Нет уж, целуй в щеку. Все, все, теперь беги.

Разговор с Петей настолько развеселил Варвару Филипповну, что на следующий день она к великой радости княгини вышла к завтраку, а после решила прогуляться.

– Я отправлю с тобой кого-нибудь из девушек или Вареньку с Сашенькой, – озабоченно говорила ей сестра, – ты уж семь лет здесь не была, заблудишься.

Петруша немедленно вскинулся:

– Матушка, можно мне проводить тетушку?

– Впервые вижу, чтобы он к кому-нибудь так привязывался, как к тебе, – изумленно покачав головой, Елена Филипповна строго посмотрела на сына, – только без озорства, понял?

Пройдя полем, они вышли на тропу, ведущую к лесу. На опушке Варвара Филипповна присела на широкий ствол сваленного бурей дерева и рассеяно уставилась на ползущего по своим делам муравья.

«Имение наверняка приносит немалый доход, – думала она, ковыряя ямку поднятой с земли веточкой и следя за Петрушей, забравшимся в кусты малины, покрытые красными ягодами, – а у Вадбольских таких имений не счесть. Не представляю, как с таким богатством можно проводить жизнь в деревне. Фи! Если бы это все было моим… Почему Вадбольский выбрал Лену? Ведь я ему нравилась, помню его взгляд, а потом вдруг что-то случилось. Это Лена, я знаю, она ему наговорила обо мне. А Юсупов… Если бы мой план удался, я была бы богаче сестры, Юсупов, кажется, даже не знает, сколько у него имений. Вот он бы точно не стал возиться с крестьянами и с утра мотаться по полям. Почему все так сложилось? Нищета, муж в тюрьме, сестра надоедает своими заботами и даже не подозревает, как я ее ненавижу…»

– Тетушка, я вам малины набрал, – прервав ее мысли, сказал вернувшийся Петруша, присел на дерево и положил между собой и теткой шапку, полную спелых ягод, – вы кушайте.

– Ну, спасибо, племянник.

Варвара Филипповна взяла на ладонь небольшую горстку и аккуратно отправила себе в рот. Петруша расплылся улыбкой и тоже взял ягодку.

^– Я для вас самых спелых набрал, тетушка.

– Смотри, шапку всю малиной испачкал, ругать будут.

Белая подкладка шапки была сплошь измазана красным соком, но Петруша небрежно махнул рукой.

– И пусть! Похоже на кровь, правда? Тетушка, а вы видели, как королю Людовику отрубали голову?

– Что ты, Петруша, мы уехали из Франции за восемь лет до того.

– Наверное, много крови было, – мечтательно заметил он, и Варвара Филипповна недовольно поморщилась:

– Что за разговоры у тебя, Петруша! У меня вообще аппетит пропадет.

– Нет, тетушка, нет, простите, – в глазах мальчика мелькнул испуг, он схватил липкую от малины руку тетки и начал осыпать ее поцелуями.

На миг Варваре Филипповне стало не по себе.

– Все, Петруша, все, – поспешно отнимая у него руку, сказала она, – пойдем домой.

– Почему, тетушка? – прошептал он, в интонациях и блестящем взгляде его было что-то неестественное для восьмилетнего ребенка.

– Потому что, – она придала своему голосу строгость и чуть помедлила, соображая, что бы сказать, – потому что ты…гм… потому что ты не учишь буквы и не умеешь считать. Пошли-ка домой, и ты сядешь за азбуку.

– И тогда вы меня будете любить?

– Я? Да, конечно, разумеется.

– Я буду учиться! – восторженно закричал он и заскакал вокруг нее на одной ноге.

Прошло две недели, и однажды вечером, укладываясь спать, княгиня Елена Филипповна с недоумением сказала мужу:

– Петруша нынче весь день с азбукой сидел да буквы писал. Я уж тревожусь, не заболел бы. Погода теплая, со всех дворов ребятишки на реку побежали, а он дома с книжкой сидит.

– Все тебе неладно, душа моя, – целуя ее, со смешком отозвался князь, – не хочет буквы учить – плохо, сел за книжку – тоже плохо. Растет. Он и за столом теперь хорошо себя вести стал.

– Вари влияние, – согласилась Елена Филипповна, – он к ней привязался, перед ней стыдится озорничать.

– Ну и славно, иди ко мне, – князь протянул руку и обнял жену.

– Алешеньку бы с Павликом поехать нам навестить в Петербурге, – шептала она, отвечая на ласки мужа, – совсем истосковалась я.

– На следующий год непременно поедем, душа моя, непременно.

Спустя месяц за обедом Петруша ошеломил всех, степенно ответив матери, предложившей подлить ему киселя:

– Je ne dis pas non, merci (не возражаю, спасибо)

Гувернантка, чьей обязанностью было обучение детей французскому, побагровела – до сих пор при любой ее попытке заговорить с Петрушей по-французски он начинал смеяться, корчить рожи, а потом убегал. Варвара Филипповна улыбнулась и сказала сестре:

– Il est très intelligent ce petit, tu sais! (Знаешь, этот ребенок очень умен!). Когда я говорю с ним по-французски, он удивительно быстро все схватывает, – добавила она по-русски, чтобы не поняла гувернантка, – к этому ребенку нужен подход.

Княгиня растрогалась.

– Спасибо, родная. Петруша, поблагодари тетушку за все, что она для тебя делает, и перед сном всегда повторяй в молитвах ее имя.

В этот день, уйдя с теткой в лес, Петруша сказал ей:

– Тетушка, мне кажется, что маменька очень глупа.

– Грех такое сказать про мать, – строго укорила его тетка, однако мальчик успел заметить мелькнувшую в ее глазах легкую смешинку.

– Что же мне за дело, тетушка, коли все равно в ад попадать? – возразил он.

– Выходит, ты теперь и украсть, и убить можешь, все одно? – со смехом спросила она.

Петруша сморщил покрытый веснушками нос и пожал плечами.

– Отчего ж, коли захочется.

– Ад земной, друг мой, тоже несладок. Совершивших преступления наказывают, не дожидаясь Божьего суда. Если, конечно, ловят.

– А я убегу.

– Тут, mon cœur (сердце мое), быстрота ног не поможет, нужен ум. Острый и сильный.

Погрузившись в свои мысли, Варвара Филипповна умолкла, позабыв о племяннике. Наконец, не выдержав, Петруша подергал ее за подол платья.

– Тетушка, послушайте, тетушка! – воскликнул он. – Я выучу все буквы и стану умным, меня никто не поймает!

Недовольная тем, что ее оторвали от размышлений, тетка сдвинула брови и отстранила его.

– Если не хочешь, чтобы тебя поймали, научись, прежде всего, молчать. Если тебе взбредет в голову совершить преступление, то не кричи об этом на каждом шагу, такие дела совершаются тайно, вокруг не должно быть соглядатаев, понял? А теперь отпусти мою юбку.

– Ага, понял, – с обожанием глядя на нее, прошептал мальчик.

Глава девятая

Осенью пришло письмо из Петербурга от Ксении Васильевны.

«…Пока в деле Сержа ничего нового, – писала она, – императорская семья сражена известием о казни королевы Марии-Антуанетты. Граф Строганов нынче заезжал ко мне, сообщил, что на двор это произвело ужасное впечатление, и теперь обращаться к государыне нет смысла, ей повсюду и во всем видятся бунтовщики. Как пример, граф привел дело известного сибирского историка Словцова, недавно арестованного по доносу тобольского губернатора Алябьева. И за что, скажите? Всего лишь за несколько нелестных слов, написанных им о правлении Александра Македонского! Государыня узрела в книге Словцова покушение на незыблемость императорской власти и требует расследования, хотя за историка этого просят и епископ Тобольский, и даже сам митрополит Санкт-Петербургский. Однако, государыне, конечно, виднее, мы, может, слабым умом своим чего-то и недопонимаем …»

По прочтении письма, княгиня обняла сестру и начала ее утешать.

– Бедная моя Варенька, – со слезами говорила она, – нам всем остается только молиться. По крайней мере, твой муж жив, и с детьми твоими, слава богу, все в порядке. Когда я думаю об участи несчастной французской королевы… Так ужасно потерять мужа и умереть самой, не зная, что станется с ее малютками! Говорят, у нее умерло двое детей?

Варвара Филипповна сделала печальное лицо и испустила тяжелый вздох.

– Да. Я слышала, малышка Софи Эллен, которая родилась уже после нашего отъезда, прожила всего год, спустя еще два года умер дофин Луи Жозеф. Его наша цесаревна во время визита в Версаль качала на руках, помнишь, я тебе писала? – она оживилась, как всегда, когда вспоминала проведенное во Франции время. – Помню, сколько разговоров ходило, когда родился нынешний дофин Луи Шарль!

– Разговоров? – не поняла Елена Филипповна.

– Ах, вы же (она хотела сказать «в вашей глуши», но удержалась) здесь ничего не знаете! За девять месяцев до того Версаль посетил шведский король Густав, а в его свите был граф Ферзен. Так вот, этого Ферзена видели гулявшим с королевой возле любовного храма. Когда объявили о беременности королевы, злые языки немедленно стали приписывать Ферзену отцовство. Правда, тогда это было не столь важно: когда родился Луи Шарль, отцом которого считали Ферзена, старший дофин еще был жив, и вопрос о правах этого мальчика на престол не стоял. Когда же дофин умер, Ферзен уже давно уехал, его начали забывать, поэтому дело легко замяли – Франции требовался наследник, а других детей у короля не было.

Елена Филипповна покачала головой. Ее огорчало, как легко сестра рассуждает о подобных вещах, но она понимала, что изменить ничего не сможет, и сказала лишь:

– Давай, Варенька, сходим нынче в храм, попросим Богородицу, чтобы защитила всех без вины в тюрьмах томящихся – и нашего Сержа, и маленького принца Луи Шарля.

Даже старая княгиня Марфа Ефимовна, постоянно ворчавшая на Петрушу за его проказы, признала, что за месяцы, прошедшие со дня приезда Варвары Филипповны, поведение его изменилось к лучшему. Он теперь не носился с утра до вечера по дому, все круша и ломая, за столом не елозил, старался правильно держать ложку с вилкой, и отцу не приходилось поминутно усаживать его на место. К концу года мальчик к великому восторгу родителей уже читал по слогам, сыпал французскими фразами и сам попросил гувернантку научить его французским буквам. На Рождество Марфа Ефимовна за хорошее поведение преподнесла младшему внуку огромного пряничного зайца. Оглядывая подарок, даже старшие княжны Лиза с Маврушей завистливо вздыхали и уговаривали брата:

– Дай хоть кусочек отщипнуть!

Однако Петруша, сердито фыркнув, расставил локти, чтобы никто и близко не подошел к его подарку. Наглядевшись на зайца, он притащил его к Варваре Филипповне в комнату и, собрав все свое мужество, сказал:

– Тетушка, возьмите себе зайца!

Варвара Филипповна, в это время раздумывавшая, что надеть к рождественскому ужину, жертву не оценила, тем более, что появление Петруши сбило ее с толку.

– Ах, забери, пожалуйста, свой пряник, мне не до того.

Она еще раз скользнула глазами по новому синему платью с бирюзовой каймой, потом устремила взгляд на золотой браслет с изумрудом – рождественский подарок сестры, – и лицо ее исказила гримаса досады.

– Вам не нравится браслет, тетушка? – удивился Петруша.

Нынче утром, когда семья вернулась из церкви, и началась раздача рождественских подарков, он, хоть и был занят своим зайцем, но видел, как тетка, получив коробочку, радостно обняла и расцеловала княгиню.

– К этому платью изумруды не пойдут, – ответила Варвара Филипповна, – сюда нужны сапфир или бриллиант. Жаль, ах, как жаль! Так хотела сегодня к обеду выйти в этом платье, а драгоценностей к нему никаких.

– Папенька нынче маменьке брошь с бриллиантом подарил, у ней в туалетном столе лежит. Хотите, принесу?

Тетка отмахнулась.

– Не говори глупостей, – с огорченным видом она вытащила другое платье, – ничего не поделаешь, надену белое.

Рождественский обед в доме Вадбольских проходил, как всегда, весело. В центре стола важно раскинулся огромный гусь, зажаренный целиком и поданный с квашенной капустой, мочеными яблоками, брусникой и сливами – по указанию ключницы Аксиньи его специально откармливали почти месяц. Разрумянившиеся дворовые девки сновали взад-вперед с подносами, княгиня, сидевшая рядом с мужем, негромко давала им указания, следила, чтобы каждому из собравшихся гостей вовремя поднесены были подлива из хрена со сметаной, горячительные напитки или вода для омовения пальцев. При каждом движении на груди ее переливалась огнями, сверкала бриллиантовая брошь – подарок князя.

На следующий день перед обедом Петруша, воровато оглянувшись, прошмыгнул в комнату тетки и протянул ей брошь:

– Вот, тетушка, я для вас украл.

Варвара Филипповна побледнела, в ужасе уставившись на сверкавший в руке мальчика бриллиант.

– Ты с ума сошел, немедленно унеси!

– Тетушка, я ведь для вас!

– Ты слышал, что я сказала? Верни брошь на место, пока не спохватились!

– Нельзя уже тетушка, – захныкал он, – маменька везде ищет, как я верну?

Действительно, княгиня уже обнаружила пропажу и, вызвав Аксинью, вместе с ней обыскала всю комнату.

– Не иначе, кто из девок стянул, – ворчала старая ключница, – нынче святки, будут женихов завлекать, так польстились на блестящее.

Князь, собрав всю прислугу, сказал:

– У княгини из стола взяли дорогую брошь. Если кто-то не понимает, так я объясню: это воровство, грех, особенно теперь, в рождественские праздники. Сейчас по одному – каждый зайдет в эту комнату и выйдет. Укравший пусть положит брошь в эту шкатулку. Раскаявшегося Бог простит, и я наказывать не стану.

Слуги с испуганными лицами входили и выходили, но брошь в шкатулку так никто и не положил. Старая княгиня Марфа Ефимовна, сильно огорченная, сердито выговаривала сыну:

– Оттого не боятся, что на конюшню никогда не посылаешь. Отец твой душегубом не был, как некоторые, но за воровство всегда крепко наказывал. Ты все мнишь, что тебе за добро добром отплатят, ан нет – подлый люд больше плетку да кнут почитает.

– У нас в доме, матушка, такое впервые случается, – хмуро проговорил князь.

– Отыщется брошь, матушка, – успокаивала свекровь Елена Филипповна, – может, кто-то побоялся в шкатулку положить, после подкинет. Будем искать по всему дому.

В этот день Варвара Филипповна велела забежавшему к ней Петруше:

– Делай, что хочешь, но избавься от броши. А коли не сделаешь, то я сама про тебя расскажу, понял?

Брошь отыскалась через день. Утром, еще до завтрака, дом огласили доносившиеся из комнаты младших девочек крики Вареньки и грохот упавшей мебели. Уже спустя пару минут на шум начали собираться слуги, вбежала Лиза, за ней торопливо приковыляла на костылях Мавруша. Представшая их взорам картина ошеломила – среди разбросанных стульев обе сестры, Варя с Сашей, ожесточенно тузили друг друга. Сашенька дралась молча, Варя душераздирающе вопила, а рядом с ними, беспомощно ломая руки, топталась и стенала нянька Аглая.

– Барышни! Побойтесь Бога, барышни!

– Прекратить! – прогремел голос князя, и девочки, тяжело дыша, встали неподвижно.

– Господь с вами, – прижав руку к сердцу, сказала Елена Филипповна, – что такое стряслось, что дочери мои убить друг друга готовы?

– Вот она! – завизжала Варенька, наставив палец на няньку Аглаю. – Она воровка, это она брошь украла! Скажите, папенька, чтобы ее высекли и в острог бросили!

Тут только все увидели, что в руке своей Аглая растерянно вертит сверкающий бриллиант. Ни князь, ни княгиня не успели ничего сказать, а Сашенька бросилась к няньке и обняла ее за шею.

– Тогда и меня секите и в острог бросайте, – вне себя кричала она.

– Погодите, барышня, – ласково проведя рукой по длинной косе Сашеньки, няня Аглая с достоинством выпрямилась и протянула брошь Елене Филипповне, – вот ваша брошка, барыня. Стала сундук свой одеялом застилать, а она из-под подушки, что вы мне намедни подарили, возьми, да выкатись. Только, вот крест святой, – она истово перекрестилась, – не брала я ее и не ведаю, как она ко мне попала.

– Успокойся, Аглаюшка, никто тебя не винит, – ласково ответила княгиня, а князь с досадой поморщился:

– Так я и думал – побоялся вор в шкатулку положить, подсунул Аглае под подушку, – он повернулся к собравшимся слугам, – расходитесь, нечего глазеть, – строгий взгляд его вернулся к младшим дочерям. – Кто начал драку?

– Я, папенька! – звонким счастливым голосом ответила Саша.

– Ты будешь наказана, – сурово проговорил отец, опуская глаза, чтобы скрыть светившуюся в них нежность, – нынче весь день не выйдешь из своей комнаты, а в следующий раз будешь знать, что не силой и грубостью следует добиваться правды. Когда возникают разногласия, обратись к суду тех, кто мудрей и опытней тебя.

Сашенька взяла его руку и нежно поцеловала.

– Да, папенька, – кротко сказала она, – простите меня, папенька, я виновата. И вы, маменька, простите.

За завтраком о случившемся не упоминали, однако Варвара Филипповна, которая в то утро долго спала или, может быть, притворялась спящей, уже знала обо всем от горничной и за столом мельком взглянула на Петрушу – тот сидел с непроницаемым лицом и вел себя тихо. После завтрака он отпросился у матери покататься на санках с деревенскими ребятами, и княгиня разрешила.

Наступила весна, приближалось время посевной, и вскоре за хозяйственными делами о случае с брошью постепенно стали забывать. В конце концов, все решили, что Аксинья была права – какая-нибудь глупая девка унесла блестящую безделушку, чтобы покрасоваться перед суженым, а потом поняла, что натворила, и со страху сунула няньке под подушку. В апреле пришло письмо от Ксении Васильевны, сообщавшей о болезни Шешковского.

«…Из-за хворей своих он полностью отошел от дел. Как мне сообщили, с этого месяца всеми делами экспедиции занимается Макаров. Человек он, говорят, незлобный и усердно разбирается в бумагах, которые скопились за время болезни Шешковского. Будем молиться, чтобы, добравшись до дела Сержа Новосильцева, он отнесся к нему с полной объективностью…»

Приехавший на две недели в отпуск Петя Больский сообщил о смерти Шешковского. Спустя два дня Петр Сергеевич отправился с сыном на охоту. Когда они оказались наедине, он спросил:

– Скажи честно, Петя, есть ли надежда? Можно ли рассчитывать на заступничество цесаревича?

Юноша тяжело вздохнул и пожал плечами.

– Мне ничего неизвестно, батюшка. Великий князь очень изменился, не думаю, чтобы он решился замолвить слово в защиту дяди. Да это и не поможет.

Князь печально кивнул:

– Что ж, значит, как говорит моя княгиня, остается только молиться. Не думаешь ли ты, что стоит уничтожить пакет?

– Мне приказано было его хранить, и больше я распоряжений от его высочества не получал. Судите сами, батюшка, имею ли я право уничтожить бумаги?

– Хорошо, тогда не будем об этом. Как твои дела?

– Господин Мелиссино предложил мне прочесть курс по фортификации.

– Это прекрасно, – улыбнулся отец, – но меня больше интересует та девушка, которая прежде занимала твои мысли. Ты все еще увлечен ею?

Лицо Пети просияло.

– Ах, батюшка, – воскликнул он, – Роза лучшая девушка на свете! Взгляните, – он вытащил спрятанный на груди медальон и, открыв его, протянул отцу – с выполненного в миниатюре портрета на князя смотрела хорошенькая черноглазая девушка, вокруг портрета кольцом лег локон темных волос.

Петр Сергеевич долго вглядывался в портрет прежде, чем вернуть его сыну.

– Очаровательна, – сказал он, – и выполнено прекрасно. Хотелось бы мне заказать такую миниатюру с портретом моей княгини, как странно, что прежде мне эта мысль не приходила в голову! Ты позволишь моей княгине взглянуть на портрет?

– Разумеется, батюшка.

– Мне кажется, из нее выйдет прекрасная жена, ты так не думаешь? – князь лукаво прищурился, но Петя внезапно помрачнел.

– Лучшей супруги я бы для себя и не желал, батюшка, однако не считаю себя вправе сделать предложение. Тетушка Розы уже намекнула мне, что их семья в родстве с Вюртембергским домом, а мое положение в обществе… По приказу великого князя я числюсь майором кирасирского полка Больским, по бумагам я вольноотпущенник Хохлов, сын беглого холопа.

Ничего не ответив, князь пришпорил коня, Петя помчался за ним. Доскакав до опушки леса, Петр Сергеевич остановился и повернулся к сыну.

– Подождем, – сказал он, – давай, немного подождем, сынок. Я уверен, что все у вас с Розой будет хорошо.

В этот день за обедом князь сообщил о своем желании заказать миниатюру с портретом княгини, что вызвало всеобщее оживление, а вечером в гостиной Петя, подбадриваемый веселым взглядом отца, решился показать миниатюру.

– Я эту девицу прежде встречала, – заметила Варвара Филипповна, вместе с сестрой разглядывавшая миниатюру, – ах ты проказник!

Она шутливо погрозила Пете пальцем, а княгиня, передав медальон свекрови, ласково проговорила:

– Милая и добрая, вам не кажется, матушка?

– Ну-ка, ну-ка, – Марфа Ефимовна щурилась по-всякому, но рассмотреть мелко выписанные черты, конечно, не могла, – очки, жаль, у себя в Иваньковском оставила – я хоть в них и не читаю, но мелкое разглядываю. Ну да ладно, Петя, завтра ко мне заедешь и покажешь, я в очках погляжу.

Она хотела вернуть внуку медальон, но к нему потянулась Лиза:

– Ах, бабушка, можно нам с Маврушей посмотреть на невесту братца Пети?

– Ну, если Петя разрешает.

Старая княгиня протянула девочкам портрет, который они принялись разглядывать, плотно придвинув друг к другу головы – так, чтобы не видно было пытавшимся подглядеть с обоих боков Вареньке и Саше.

– Лиза противная! – заныла Варенька, и Марфа Ефимовна немедленно вступилась за свою любимицу:

– Вы что ж это сестрам глянуть не дадите?

– Им еще рано, – строго ответила Лиза.

– Дай-ка сюда, раз ты так, – Петя без всяких церемоний отобрал у нее медальон, продемонстрировал его младшим сестрам, а потом спрятал на груди.

– Правильно, ишь какая, «рано», видите ли! – ворчала старая княгиня, – самой-то сколько? Пятнадцати еще нет! Вот подарит тебе твой жених портрет, тогда и будешь разглядывать.

Лиза высоко вздернула голову.

– У меня жениха не будет, бабушка, я замуж не выйду!

Старая княгиня недовольно насупила брови и стала ей выговаривать:

– Как это не выйдешь? Приданое у тебя не малое, грех княжне Вадбольской в девках оставаться.

Елена Филипповна улыбнулась.

– Не волнуйтесь, матушка, время пройдет, она еще десять раз передумает.

– Нет, матушка, не передумаю, – с достоинством возразила Лиза, – мы с Маврушей уже давно меж собой решили, что, как вырастем, так станем сирым и убогим помогать – в больницах и приютах.

– Лиза обещала, что никогда со мной не расстанется, – опустив глаза, тихо добавила Мавруша, – я-то ведь не смогу выйти замуж.

Наступило молчание, князь увидел, что глаза жены наполнились слезами, и поспешил переменить тему разговора:

– Думаю, о замужестве нам еще рано рассуждать, а вот скажи-ка мне, Петя, кто писал миниатюру? Я хоть и мало в живописи смыслю, но руку настоящего мастера вижу.

– Вы правы, батюшка, – Петя понял желание отца отвлечь княгиню от горестных мыслей и начал рассказывать:

– Мадемуазель Роза Кутлер в Петербурге подружилась с мисс Мэри Лонд, дочерью английского пастора. Однажды я в присутствии мисс Лонд упомянул, что желал бы иметь портрет мадемуазель Кутлер, и мисс Мэри рекомендовала мне обратиться к господину Воронихину. Он архитектор, служит зодчим у Строгановых, и портреты ему тоже неплохо удаются. Думаю, все здесь согласятся, что заказ мой он выполнил отлично.

– Воронихин? – приподняв бровь, припомнила Варвара Филипповна. – Не тот ли бывший крепостной, что был отправлен графом Строгановым за границу вместе с Павлушей, его сыном?

– Возможно, он. Мисс Лонд упоминала, что Воронихин обучался за границей.

– Тогда это точно он. В Париже они оба здорово накуролесили, государыня была крайне недовольна. Представьте себе: вступили в якобинский клуб, и Павлуша Строганов даже отрекся от своего титула, стал звать себя «гражданин Очер». Его отец, когда обо всем узнал, пришел в ужас и отправил за ними Николеньку Новосильцева, брата Сержа.

– Господи, – перекрестилась Марфа Ефимовна, – неужто же с цареубийцами связались?

Варвара Филипповна пожала плечами.

– Ну, это было лет восемь назад, тогда никто не предполагал, что все так кончится. Они вернулись в Россию года три назад.

– Ну, слава Богу, слава Богу, – старая княгиня тяжело поднялась, опершись на руку поспешившего ей на помощь Пети, – пора мне, засиделась у вас тут. А ты Петя, ко мне завтра засветло прибеги, портрет принеси, чтобы я в очках, да при свете поглядела, – говорила она старшему внуку, провожавшему ее до коляски, – ишь, какой большой стал и красивый! С утра до завтрака и прибеги, тебе-то тут минуту идти, это уж меня, старуху, в коляске возят.

– Я к вам, бабушка, и за сто верст прибегу, коли прикажете, – целуя ее испещренную венами руку, – почтительно ответил он.

«Коли не держала бы Катька-царица зла на покойника моего, – думала Марфа Ефимовна, пока экипаж ее катил по дороге, соединявшей Иваньковское с Покровским, – то позволила бы внуку нашему носить благородное имя. Какая разница, кто его мать, коли отец – князь Вадбольский? Ничего, припомнит ей Господь все грехи ее. В законном браке прелюбодействовала, мужа убила, до сих пор разврату предается и приспешникам своим сие дозволяет, а внука моего старшего, кровного, родного… Красавец стал, привезет завтра портрет, посмотрю в очках на его девицу»

Однако на следующий день Петя портрета не привез – ночью медальон куда-то исчез из его внутреннего кармана. С утра все обыскав, он вышел к завтраку с таким убитым видом, что княгиня немедленно спросила:

– Что случилось, Петенька?

– Тетушка, – расстроено сказал он, – я же точно помню, как вчера положил медальон в карман, не пойму, куда он мог деться.

В поисках пропавшего портрета Розы Кутлер принял участие весь дом. Искали сестры, и горничные, искали княгиня с Варварой Филипповной, искала приехавшая Марфа Ефимовна. Ключница Аксинья, взявшая на себя заботы о Пете сразу после смерти его матери Дарьи, ходила с заплаканными глазами – потерю портрета она восприняла, как свою личную трагедию. Петруша, как и все, принимал участие в поисках, но во время обеда Варвара Филипповна бросила взгляд на его лицо и внезапно уловила уже знакомое ей чинно-сосредоточенное выражение. После обеда она отправилась к себе, собираясь почитать, но Петруша проскользнул в комнату следом за ней и, прикрыв за собой дверь, с таинственным видом зашептал:

– Тетушка, что я вам расскажу!

Глаза его возбужденно горели, и Варвара Филипповна поторопилась его остановить:

– Нет, не надо, я не желаю ничего слушать.

– Но, тетушка, – голос его стал обиженным, – я ведь хотел вам рассказать…

– Петруша, – строго глядя на него, перебила она, – ты забыл, что я прежде тебе говорила о суде земном? Если не желаешь, чтобы тебя поймали и наказали, никогда ни с кем ничем не делись. Учись молчать, понял?

– Понял, – повесив голову, пробормотал он, – я ведь хотел только вам…

– Никому. Иногда промолчать и ни с кем не поделиться бывает трудней, чем совершить преступление.

– Ага. Тетушка, а вот… вот, если человек что-то украдет, то что с этим потом делать? Чтобы не поймали?

– Ну и вопросы ты мне задаешь, – в глазах ее запрыгали смешинки, – прежде всего, хорошо спрятать. Воры и грабители обычно складывают добычу в мешок или сундук, а потом зарывают где-нибудь в лесу. Но, конечно, так, чтобы никто не видел.

– Ага, – Петруша шмыгнул носом и восторженно посмотрел на тетку.

Медальон так и не нашелся. Петя уехал в Петербург в глубокой печали, а в доме неожиданно начали пропадать вещи. С полки в кабинете князя исчезла бронзовая статуэтка, подаренная ему матерью, няня Аглая нигде не могла отыскать свой любимый платок, пропали любимая кукла Вареньки, привезенная ей Марфой Ефимовной из Тулы, и маленькая серебряная ложка Сашеньки, которую она хранила в память о покойной крестной. Спустя неделю две прислуживавшие в доме дворовые девки с ревом явились к барыне, бухнулись ей в ноги и пожаловались, что у одной исчезли сережки, у другой – бусы. Когда же словно в воду кануло серебряное венчальное кольцо княгини, которое она оставила на столе горничной почистить, над домом словно нависли грозовые тучи.

– Быть беде, – тряся головой, говорила повивальная бабка Матрена Саввишна, – венчальное кольцо потерять не к добру. Мчись-ка, князь-батюшка, поскорее купи другое кольцо, надень княгине на палец и слова повтори, что у алтаря говорил, иначе смерть в семью придет.

Приехавшая в Покровское старая княгиня, едва узнав о пропаже кольца, всецело поддержала Саввишну:

– Не теряй времени, Петенька, езжай поскорее.

Петр Сергеевич в приметы не верил, к тому же, шла уборочная страда, и дел у него было невпроворот, однако, чтобы успокоить расстроенную жену и утихомирить мать, он все отложил и, кляня неизвестного вора, с утра помчался в Тулу за новым кольцом. Из Тулы князь привез не только новое кольцо – вместе с ним явился горбатый человек лет пятидесяти с узко посаженными серыми глазами и колючим взглядом.

– Господин Ливенцев, – представил его Петр Сергеевич, – занимался в Туле сыскными делами и по моей просьбе согласился расследовать случаи краж у нас в доме.

– Не родственник ли вы будете городскому голове Ивану Ливенцеву? – спросила у вновь прибывшего старая княгиня Марфа Ефимовна.

– Дальний, ваше сиятельство, – Ливенцев щелкнул каблуками, – занимался сыском беглых и смотрел приезжих, чтобы в канцелярию с постоялых дворов и от домохозяев немедля сообщалось. Без этого никак нельзя, ваше сиятельство, порядку в городе не будет. При исполнении обязанностей лихими людьми был покалечен, и назначен мне был властями пенсион, однако ввиду опытности моей в сыскных делах просил меня губернатор оказывать всяческое содействие его сиятельству князю Вадбольскому. Семьи у меня нет, человек я неприхотливый, поэтому пребывание мое в имении особых неудобств не доставит.

– Я велю отвести вам комнату, – любезно сказала Елена Филипповна, – надеюсь, ваш приезд поможет отыскать лиходея.

– Я тоже надеюсь, ваше сиятельство, – вновь щелкнул каблуками гость, и острый взгляд его почему-то остановился на вертевшемся в гостиной Петруше.

Мальчик шмыгнул в дверь и помчался к тетке, которая как раз вернулась с прогулки.

– Тетушка, – оглядываясь по сторонам, испуганно зашептал он, – вы видели того господина, который приехал с папенькой из Тулы? Говорят, он будет искать вора.

– Ну, а ты-то чего волнуешься? – со смехом возразила Варвара Филипповна. – Это вор должен волноваться. На его месте я бы теперь не только не стала больше воровать, но и близко не подходила бы к месту, где укрыто краденое.

С этого дня кражи в доме прекратились. Отыскать краденое Ливенцеву пока не удавалось, но княгиня и без того была несказанно рада. Что касается Варвары Филипповны, то она заскучала. Смерть Шешковского, свидетеля ее тайного позора, окончательно излечила душевную тоску, теперь ей вновь хотелось светской суеты и шумного общества, однако гости приезжали в Покровское нечасто, да и не было среди окрестных помещиков никого, кто был бы ей интересен. Она написала в Москву Екатерине Нелединской-Мелецкой, но та долго не отвечала. Наконец в один из дней, когда вся семья собралась в гостиной, князь передал свояченице доставленное нарочным письмо.

– Тебе, Варя, от Нелединских, – сообщил он, скользнув глазами по конверту.

– От Кати? – воскликнула сидевшая тут же с рукоделием княгиня. – Как она, Варенька?

Варвара Филипповна вскрыла конверт и, пробежав глазами письмо, подала его сестре.

– Читай.

«…Прости, дорогая Варя, что долго не отвечала, опять жду ребенка и чувствую себя много хуже, чем во время прошлых беременностей. Надеюсь, мои страдания не напрасны, и на этот раз родится мальчик. Моя старшая, Аграфена, уже все понимает, ждет братика. Юрий уверяет, что будет одинаково рад и девочке, и мальчику, но я вижу, как ему хочется сына.

Суда над Новиковым так и не было, он заключен в Шлиссельбургскую крепость по высочайшему повелению. От всей души надеюсь и буду молиться, чтобы твоего мужа миновала подобная участь…»

Прочитав, Елена Филипповна перекрестилась.

– Дай бог, чтобы у Кати роды прошли благополучно. Будешь писать ответ, передай ей от нас с Петей самые лучшие пожелания. В остальном будем надеяться на лучшее и молиться.

Она протянула сестре письмо, но та отстранила ее руку:

– Спрячь в свою шкатулку, Леночка, если тебе не трудно, а то я непременно потеряю.

– Да, конечно.

Позвав Аксинью, княгиня велела ей отнести письмо в спальню и убрать в заветную шкатулку.

Глава десятая

Следующая зима выдалась невиданно снежной, каждую ночь вьюга наметала сугробы с человеческий рост, а поутру дворники, кряхтя и ругаясь, расчищали тропинки, ведущие к крыльцу дома. Лошади вязли копытами в глубоком снегу, из-за этого даже старая княгиня больше двух недель не приезжала из Иваньковского в Покровское, а нарочный, уехав в Тулу за письмами, застрял там и не возвращался почти месяц. Когда же метели приутихли, и от Тулы к имению Вадбольских лег санный путь, княгиня получила письмо от Ксении Васильевны.

«Пока не говори ничего Варе, чтобы зря ее не обнадеживать, но, кажется, наступают благоприятные для нас изменения. Рассмотрено ходатайство епископа Тобольского, сибирский историк Словцов освобожден. Это мне сообщил заезжавший вчера вечером кузен Сержа, молодой граф Павел Строганов. Он сказал, что можно надеяться…»

Елена Филипповна, как и советовала невестка, ничего сестре не сказала, но повеселела, и князь, глядя на жену, тоже повеселел, а перед Пасхой пришло сразу несколько писем от самого Сергея Николаевича.

«…Родные мои, – писал он Вадбольским, – я на свободе. Благодарю вас обоих за все, что вы сделали для меня и Вари…»

Варвара Филипповна получила отдельное письмо:

«…Я знаю, сколько тебе пришлось из-за меня выстрадать. Думаю, Господь решил послать нам обоим испытание, чтобы мы лучше оценили те блага, какими Он прежде одаривал нас, а мы по своему недомыслию отвергали. Теперь, когда все позади, нам следует забыть все прошлые обиды и начать жить заново. Как только я немного оправлюсь от всего пережитого, приеду за тобой, и больше ничто в жизни не сможет нас разлучить.

Твой любящий муж, отец твоих детей Сергей Новосильцев»

Когда Варвара Филипповна прочла письмо князю и княгине, те переглянулись – подписав письмо, Серж дал понять, что прощает жене измену.

– Милая моя, – обняв сестру, княгиня заплакала от радости, – я так рада за тебя, так счастлива.

Варвара Филипповна поцеловала ее и тоже заплакала.

– Я тоже рада, Леночка, сестричка! Прости, родная, теперь мне нужно уйти … не могу… должна побыть одна.

Закрыв лицо руками, она выбежала из гостиной, но едва вошла к себе, как следом за ней проскользнул Петруша.

– Тетушка, – схватив ее за руку, полным недетской горечи голосом зашептал он, – я слушал за дверью. Дядюшка приедет и увезет вас, да, тетушка? А как же я?

Варвара Филипповна с досадой высвободила руку.

– Ах, Петруша, я сама еще ничего толком не знаю. Оставь меня пока, пожалуйста, дай подумать.

Сергей Николаевич приехал в середине мая. Два года, проведенные в крепости, сильно его изменили – макушка головы почти полностью облысела, спина ссутулилась, тело налилось нездоровой полнотой, а руки временами начинали дрожать. Впрочем, в порыве радости свидания никто этого не замечал, освобожденного узника обнимали и целовали, к обеду княгиня велела приготовить из желтков и оливкового масла любимый гостем французский соус майонез. Однако, когда все сели за стол, руки Сергея Николаевича неожиданно вновь задрожали, и ложка его с такой силой начала отбивать дробь о тарелку, что Петруша, расхохотавшись, спросил:

– Дядюшка, вы барабанщик?

Сорванца немедленно удалили из-за стола, оставив без обеда и без вечерней прогулки. Возмущению его родителей и сестер не было предела, Елена Филипповна начала извиняться, но Сергей Николаевич неожиданно отодвинул тарелку и тоже поднялся:

– Извините, Леночка, Пьер, пойду, прилягу. Устал с дороги.

Княгиня переглянулась с сестрой, и Варвара Филипповна поспешила за мужем.

– Не стоит так огорчаться, Серж, – ласково сказала она по-французски, входя следом за ним на отведенную им в доме половину, – здоровье ваше поправится, главное, что вы на свободе. Вы представить себе не можете, как мы все страдали!

– Ах, Варя, – он прижал к губам ее руку, – я измучен. Я так измучен!

Обнимая мужа, она испытывала двоякое чувство. Прикосновения этого разбитого физически и нравственно человека вызывали в ней чувство брезгливости, однако в ее изголодавшемся по мужской ласке теле просыпалось желание. В эту их первую после разлуки ночь он долго ласкал ее и целовал, шепотом прося прощения за все прежние размолвки, а потом вдруг… заснул.

Утром княгиня по сконфуженному лицу зятя и плотно сжатым губам сестры со свойственной женщинам интуицией догадалась, в чем дело, и многозначительно посмотрела на мужа. Петр Сергеевич за годы совместной жизни научился понимать жену без слов. Он улыбнулся ей одними глазами и бодро сказал:

– Сейчас отправляюсь поля объезжать, составь мне компанию, Серж. Обсудим заодно, как у тебя в имении идут дела.

Новосильцев с некоторым раздражением пожал плечами.

– Ты же знаешь, Пьер, у меня все дела ведет управляющий, я в этом не смыслю. Доход мал, но какого дохода можно ждать с такого крохотного имения?

– Если имение крохотное, то хозяин тем более должен знать о своих делах, – возразил князь и, утерев салфеткой рот, поднялся, – поехали, велю оседлать тебе Отраду. Заодно и поговорим.

Оказавшись верхом среди полей, Сергей Николаевич ощутил, как в груди его что-то горько защемило, и от этого на глазах неожиданно выступили слезы. Отрада мягко ступала по траве, словно чувствовала, что всадник давно не держал в руках поводья. Новосильцев повернулся к едущему рядом князю.

– Я виделся с Петей перед отъездом, он сказал мне, что ты знаешь. Ты должен простить меня, Пьер, что я втянул в это твоего мальчика, но кто мог предположить, что так все обернется? Кто-то меня выдал, но кто – не могу понять. Впрочем, это теперь неважно. Главное, что тот человек ничего не знал про Петю, а я ни на одном допросе о нем ни словом не обмолвился, ты должен мне поверить, Пьер!

– Разумеется, я тебе верю, – мягко ответил Петр Сергеевич, – иначе Петя давно был бы арестован. Но кто бы мог тебя выдать? Поверь, это не простое любопытство – если у тебя есть враг, он может вредить опять и опять.

– Не знаю, Пьер, я же тебе говорю: даже не могу предположить.

– Хорошо, не будем пока об этом. Теперь тебе нужно окрепнуть. Пусть другие занимаются политикой, ты должен думать о семье. Варя была в ужасном состоянии, когда я привез ее сюда, моя княгиня тоже вся исстрадалась. Пока ты не придешь в себя, я вас не отпущу. О сыне не волнуйся, я постоянно имею вести о нем, как и об Алеше с Павликом.

– Благодарю тебя Пьер. Слышал, что скоро режим в кадетских корпусах будет смягчен, и старших кадетов станут отпускать на вакации к родным.

– Это было бы прекрасно, моя княгиня вся исстрадалась в разлуке с мальчиками. Я увез их от нее, когда им было шесть, теперь им тринадцать, почти взрослые.

– Варя мало думает о детях, – в голосе Новосильцева звучала горечь, – они обе такие разные, Варя и Леночка. Хотя и близнецы.

Князь промолчал.

«Господь дал мне прозрение и позволил сделать правильный выбор, снова, и снова я должен Его за это благодарить»

Варвара Филипповна видела из окна, как всадники, возвращаясь, направились к конюшням по ведущей от поля тропе. И внезапно ей подумалось, что князь не так уж и некрасив. Угловатость и неуклюжесть с годами уступили место строгому достоинству, каким дышала вся его подтянутая худощавая фигура, черты лица теперь казались скорее оригинальными, чем уродливыми и прекрасно гармонировали с гордой осанкой.

«Почему? – в который раз тоскливо думала она. – Почему он выбрал Лену?»

– Папенька!

От крыльца, протягивая к отцу руки, бежала Саша, и глаза ее светились восторгом. Князь соскочил с седла и, кинув конюху поводья, пошел навстречу дочери, Сергей Николаевич тоже спешился. Варвара Филипповна следила, как Сашенька, шагая между отцом и дядей, что-то оживленно им говорит.

«А ведь он любит ее больше других своих детей, – с неожиданным ожесточением подумала она, – любит, потому что она так похожа на меня, хотя и сам этого не сознает. Тогда почему же не я, а Лена? Почему? А Сашка… У этой девчонки, в отличие от меня, будет все. Богатство, счастье, множество поклонников. А я была нищей, поэтому и обрадовалась предложению Сержа. Если бы мы с Юсуповым встретились раньше! И теперь я до конца жизни прикована к этому… Как же я его ненавижу! Как я их всех ненавижу!»

За лето Сергей Николаевич окреп, ежедневные верховые прогулки с князем сказались благоприятно на его облике, дрожь в руках прошла, и он стал больше походить на молодого элегантного дипломата, которого когда-то принимали в Версале Людовик Шестнадцатый и Мария Антуанетта. Впрочем, ни Людовика, ни его королевы уже не было в живых, а волосы на темени Сергея Новосильцева выпали безвозвратно, поэтому Варвара Филипповна ностальгии не испытывала. Объятия мужа вызывали у нее все большее и большее отвращение, хотя сам он, окрепнув, полагал, что теперь у них с женой все в порядке. Всем казалось, что после перенесенных испытаний между супругами воцарились мир и согласие, лишь один Петруша, как и прежде постоянно вертевшийся возле тетки, однажды спросил:

– Тетушка, вы несчастны?

Варвара Филипповна криво усмехнулась.

– Что за глупые вопросы ты задаешь, Петруша? Почему ты думаешь, что я несчастна?

– Я вижу, – уверенно ответил он, – я знаю, что вы несчастны. Из-за дядюшки.

Из груди ее вырвался смешок.

– И что же ты видишь, глупый мальчик?

– Я все вижу. У вас такие глаза… Такие… Я ведь люблю вас, тетушка! Я все для вас сделаю!

– Ах, Петруша, – со вздохом проговорила она, – ты ничего не можешь сделать.

– А хотите, я… я его убью?

После этих его слов Варвара Филипповна смеялась очень долго и громко, а отсмеявшись, спросила:

– И как же ты сможешь его убить, дурачок?

– Ну… ножом. Или топором.

Он смотрел на тетку, широко раскрыв глаза и ожидая, пока она отойдет от очередного приступа хохота.

– Глупый ты, Петруша. Во-первых, серебряным столовым ножом человека не зарежешь, а топор для тебя слишком тяжел, ты не сумеешь как следует размахнуться. И потом, ты забыл, о чем я тебе всегда твердила: любое преступление надо совершать так, чтобы тебя не поймали. Так испокон веков поступали все умные люди.

– А как они убивали? – в глазах мальчика появился жадный интерес.

– Ну, – Варвара Филипповна пожала плечами, – по-разному. Иногда врага подстерегали где-нибудь на пустынной дороге и всаживали в сердце кинжал. Но я тебе уже объяснила, что для тебя это не годится.

– А как еще?

– Иногда травили ядом, но это опасно – часто погибали совсем не те, кому яд был предназначен. Поэтому, милый мой, оставь свои мысли и иди к гувернантке заниматься французской грамматикой.

Разговор с мальчиком разбередил ей душу, она надеялась, что, поправив здоровье, Сергей Николаевич заговорит об отъезде в Петербург, но ему нравился покой имения Вадбольских, князь уже начал обсуждать с ним приближавшийся сезон осенней охоты, а из разговоров княгини само собой подразумевалось, что Рождество они должны провести вместе. Это означало, что уедут Новосильцевы не раньше, чем ляжет санный путь, и если прежде жизнь в деревне казалась Варваре Филипповне просто тоскливой, то теперь присутствие постылого мужа делало эту жизнь невыносимой.

– Я этого не вынесу, не вынесу, – громко шептала она однажды, бредя вдоль тропинки, усыпанной опавшими осенними листьями.

– Тетушка, – Петруша неожиданно и, как всегда, бесшумно, вынырнул из-за стволов осин, стоявших рядком у дороги, – я знаю, тетушка!

– Что ты знаешь? – остановившись, с досадой спросила тетка. – Прекрати подкрадываться, у меня от тебя скоро сердце остановится.

– Я знаю, как убить дядюшку, тетушка, – оглянувшись, зашептал Петруша, – и никто ничего не узнает и не заподозрит!

– Ты опять взялся за глупости? – она тоже оглянулась и строго произнесла: – Вот погоди, дядюшка узнает о твоих разговорах и сразу меня отсюда увезет!

– Но ведь вы не уедете, тетушка? – рот его плаксиво искривился. – Я не хочу, чтобы вы уезжали!

– А что мне останется делать, если дядюшка захочет меня увезти?

– Не захочет, потому что я его убью! Помните, как Клеопатра умерла? А этой весной девку Таютку гадюка укусила, и она тоже в одночасье померла, помните? Так я знаю, где у гадюк на болоте гнездо, теперь они сонные, можно сачком словить и в корзину. А потом дядюшке в кровать под одеяло подложить.

Варвара Филипповна закатила глаза.

– Боже мой, большей глупости я в жизни не слышала! Ты хочешь, чтобы змея и меня тоже укусила?

– Нет, тетушка, что вы! Дядюшка ведь рано ложится, а вы всегда в гостиной допоздна с книгой сидите. И я ведь вас предупрежу.

– А корзину ты, конечно, у всех на глазах понесешь, и еще расскажешь каждому, что в ней змея.

– Нет, тетушка, не расскажу. Теперь все по грибы ходят, на засол собирают, и матушка с сестрицами, и девки дворовые, и ребята. Я со всеми пойду, только вместо грибов змею принесу, кто меня увидит? Днем дядюшка с папенькой на прогулку поедут, в доме пусто будет.

– Не придумывай, – холодно возразила она, – ты такого никогда не сумеешь сделать, мал еще.

– Я не мал, – в круглых мальчишеских глазах загорелась обида, – мне уж скоро одиннадцатый год пойдет!

– Я и говорю, что мал. Взрослый преступник всегда заранее обдумает, что делать, если его вдруг поймают, а ты уверен, что все сойдет, и ни о чем не думаешь!

– А… что делать, если поймают?

– Умные преступники не отвечают ни на один вопрос. Молчат, о чем бы их ни спрашивали. А ты, конечно, сразу бы обо всем и порассказал.

– Нет, тетушка, я не мал, если меня поймают, я тоже ни слова не скажу!

– Петруша, – прижав руку ко лбу, неожиданно сказала тетка, – все, хватит, у меня от твоих глупостей голова разболелась. Иди играть с ребятами, оставь меня теперь!

После дождливых дней внезапно наступило долгое и теплое бабье лето. Грибов в лесу в тот год было столько, что все, кто не работал в поле, бродили по лесу с корзиной. Елена Филипповна и маленькие княжны, надев платки на головы, собирали грибы вместе с деревенскими бабами и ребятами, даже Мавруша, ловко прыгая на своих костылях, находила грибные места. Аксинья постоянно заглядывала в корзину Варвары Филипповны и беспощадно выбрасывала оттуда поганки, а та лишь беспомощно разводила руками и жаловалась:

– Не могу их различить, что же мне делать? Я и прошлой осенью пыталась, все зря.

– Научишься, – смеялась княгиня, – я тоже поначалу не различала, как мы с Петей из Петербурга приехали, меня Аксинья учила. Не один год надо в деревне прожить, чтобы лес узнать.

Племянницы и дворовые девки, сочувствуя Варваре Филипповне, наперебой ее учили, принося показать для примеру разные грибы, поэтому, воротившись домой, она беспомощно упала на диван и стиснула виски.

– Все, больше не могу, голова пухнет, и в глазах рябит! Сяду нынче писать назидательный рассказ для горожан, которые чувствуют себя чужими на родной земле. Отошлю Кате Нелединской в Москву, пусть отправит в журнал.

Все посмеялись, а Сергей Николаевич заметил:

– Тебе давно пора опять взяться за перо, Варенька, ты ведь прежде прекрасно писала, а теперь все забросила. Но ты права, жизнь в деревне нас исцеляет, возвращает в чистое юношеское состояние. Нынче я весь день провел с Пьером в полях и чувствую себя совершенно другим – словно начал жить сначала.

Варвара Филипповна слушала разглагольствования мужа и всем нутром своим ощущала закипавшее в душе раздражение. Внешне она, разумеется, этого никак не показала и ласково улыбнулась:

– Хорошо ли тебе так утомлять себя, милый?

– Ничего, ночью высплюсь, – он с трудом подавил зевок.

Впрочем, после ужина не его одного потянуло в сон – в тот день все поднялись ни свет, ни заря. Варвара Филипповна тоже чувствовала себя усталой и даже решила в этот вечер изменить своим привычкам и лечь пораньше, но когда остальные начали расходиться по комнатам, ее вдруг потянул за рукав Петруша.

– Не ходите теперь в свою спальню, тетушка, – прошептал он, – не ходите!

– Что ты…

Но Петруша уже убежал, а Варвара Филипповна почувствовала, что внутри у нее все похолодело. Взяв книгу, она, как обычно, велела зажечь в гостиной свечи и села в кресло, застыв в напряженном ожидании. Часы на стене пробили десять, одиннадцать, полночь. Одна из свечей погасла, строчки в книге начали сливаться в глазах Варвары Филипповны, и сон смежил ее веки. Неожиданно пронзительный вопль заставил ее очнуться. Она вскочила на ноги, уронив книгу, на крик начал сбегаться весь дом, из людской спешили слуги, торопливо вошел князь, завязывая пояс впопыхах наброшенного халата.

– Что случилось, где кричали?

– Я… я задремала, – Варвара Филипповна растерянно посмотрела на упавшую книгу.

Неожиданно вновь послышался слабеющий крик:

– Помогите!

Петр Сергеевич бросился в спальню Новосильцевых, за ним бежали остальные, перепуганная Елена Филипповна схватила сестру за руку:

– Варенька, что случилось?

– Н-не знаю, я … я читала.

Когда они вбежали в спальню, Сергей Николаевич лежал, бессильно откинувшись на подушки, увидев князя, он указал в угол и прохрипел:

– Осторожно, Пьер!

– Все назад! – повелительно крикнул князь. – Все вон отсюда!

Люди попятились, но взгляды их уже устремились в угол, где, свернувшись клубком, лежала змея. Когда князь схватил стул и поднял его над головой, она угрожающе зашипела, но Петр Сергеевич точным ударом размозжил ей голову. Прибежавший дворник Федор собирал то, что осталось от гада, а общее внимание теперь обратилось на стонавшего Сергея Николаевича и его чудовищно распухшую руку.

Матрена Саввишна наложила на укус какое-то одной ей известное снадобье и, сказав суетившимся княгине с Варварой Филипповной следить, чтобы не сползла повязка, отправилась готовить отвар. Князь велел оседлать коня и помчался в Тулу за доктором, но к приезду эскулапа от отвара Саввишны больному уже полегчало, и опухоль уменьшилась. Все же врач пустил ему кровь и велел много пить.

– Ничего, – успокоил он домашних, – коли до сих пор жив, то, стало быть, будет жить. Благо, что осень, у гадюк яду мало. Вот весной бы, может, господин так легко не отделался. Однако ж, как гад сумел сюда заползти? Меня к укушенным, бывает, зовут, так то либо на охоте в змеиное скопище ногой кто попадет, либо в стогу сена гад схоронится, а чтобы в дом да на второй этаж заползти…

Больного перенесли в другую комнату, спальню осмотрели, но других змей не нашли. Варвара Филипповна не отходила от мужа, заставляя его пить молоко, и к полудню следующего дня стало ясно, что опасность миновала. Князь, с облегчением вздохнув, хотел до обеда съездить в поля, но тут к нему с таинственным видом подошел Ливенцев, который был так незаметен в доме, что о существовании его почти забыли.

– Мне, ваше сиятельство, нужно сказать вам очень важное и отлагательства не терпящее.

Петр Сергеевич подосадовал на задержку, но все же провел Ливенцева к себе в кабинет.

– Я слушаю вас, господин Ливенцев.

– Помните ли вы, ваше сиятельство, слова доктора? Мне тоже показалось странным, что змея могла заползти на второй этаж.

– Да, конечно, но что из этого?

– А то, что гад не сам заполз, а принесли его с целью навредить господину Новосильцеву или вовсе его убить. Принесли в этой вот корзине, – с торжествующим видом Ливенцев поставил на стол большую плетеную корзинку, – и корзинка эта валялась под крыльцом.

– Ерунда, – возмутился Петр Сергеевич, – для чего и кому в моем доме нужно убивать господина Новосильцева? И мало ли корзин кругом валяется? Нынче время грибное.

– Так я и думал, что вы, ваше сиятельство, непременно это скажете, – сыщик удовлетворенно кивнул, – поэтому расспросил еще ночью дворника Федора насчет змеиных мест у вас на болотах. Федор мужик смышленый и надежный, как рассвело, он отвел меня на болота. Летом там земля подсохла, но после дождей еще мягкая. У старого дуба с глубоким дуплом были следы. Федор в дупло палку сунул, а оттуда гады полезли, там их гнездо, видать, было. Но самое главное, что палка его вдруг обо что-то твердое ударилась. Как мы гадов из дупла выкурили, так он в дупло полез и вытащил. Вот.

Вытащив из-за пазухи деревянный ящик, сыщик поставил его на стол и с торжественным видом открыл. Князь ахнул – в ящике среди сережек, колечек и прочих безделушек лежали медальон Пети и венчальное кольцо княгини.

– Боже мой, что все это значит?

– А это значит, ваше сиятельство, что вор спрятал ящик в дупло. Потом он, может, хотел его вытащить, чтобы полюбоваться украденным, но обнаружил, что в дупле поселились змеи. За ящиком лезть побоялся, а змею словил и отнес в постель господину Новосильцеву. Гадюку словить нетрудно, коли место знаешь, они теперь перед спячкой неповоротливые, днем на солнце спят.

– Не понимаю, не понимаю, – Петр Сергеевич растерянно тер себе лоб, – кому в моем доме могло понадобиться… Господин Ливенцев, вы можете найти этого человека?

– Найти-то я могу, поскольку уже почти уверен, но только вы ведь мне не поверите, ваше сиятельство, пока точных доказательств не будет.

– И как вы собираетесь получить эти доказательства?

– Есть у меня план, но только вы, ваше сиятельство, должны будете пойти со мной и Федором, чтобы воочию убедиться.

– Хорошо, конечно. Каков ваш план?

– Нынче Федор начнет говорить всем, будто доктор сказал: нужно, дескать, очень осторожными быть, потому что змеи часто парами заползают. Если прямо теперь господина Новосильцева еще раз змея укусит, то он наверняка умрет, а вот если время пройдет, то змеиный яд ему уже вообще неопасен будет.

– Вы думаете, что тот… тот человек клюнет на приманку и вновь отправится за змеей?

– Правильно, ваше сиятельство, – Ливенцев довольно потер руки, – и тут-то мы его и схватим. Потому что, ежели мы его теперь не раскроем, то он может придумать что-то другое, чтобы навредить господину Новосильцеву. Господин этот с фантазией неуемной, как я могу предположить.

Чтобы не оставлять следов, Федор провел князя с сыщиком к дубу болотами.

– Вот здесь встанем, барин, – сказал он, указывая в сторону леса, – хоть и далече, но все увидать можно. А на камень я змеиную кожу положу, будто гад под солнышком греется. К полудню злодей точно явится, самое время ловить.

Человек двигался так тихо, что возник на поляне, казалось, из ниоткуда. В одной руке он сжимал сачок, в другой держал корзину и казался ребенком, вышедшим наловить бабочек. Собственно говоря, он и был ребенком. Федор, разглядев его лицо, невольно ахнул, но сыщик вовремя зажал ему рот. Петр Сергеевич на минуту вдруг ощутил, что сердце его проваливается в пустоту. Мальчик поднял сачок, начал было подкрадываться к камню, но неожиданно с разочарованным видом выпрямился – заметил, что перед ним всего лишь змеиная кожа. И вздрогнул от неожиданности, увидев стоявшего перед собой отца.

– Что ты здесь делаешь, Петруша?

Князь спросил это негромко, но таким голосом, что затрясся не только мальчик, но и все еще хоронившиеся за деревьями Федор и Ливенцев.

– Я… я просто гулял, папенька, – Петруша немного пришел в себя и говорил уже более уверенно, – хотел бабочек наловить.

– Далеко же ты забрел от дома… за бабочками.

– А я, папенька, часто сюда прихожу играть. У меня в том дупле и сабелька спрятана, что бабушка подарила, и барабан мой. Да вы сами посмотрите, ежели не верите, – Петруша указал отцу на змеиное дупло, и глаза его неожиданно блеснули, – суньте туда руку, папенька, проверьте, если не верите!

Петр Сергеевич стоял неподвижно, молча смотрел на сына, который с достойным закоренелого убийцы спокойствием предлагал ему сунуть руку в смертельное гнездо, и Петруша постепенно съеживался под его взглядом.

– Федор, – позвал князь и велел вышедшему из-за деревьев дворнику: – Отведи барчука домой и скажи барыне, что я велел запереть его в его комнате. О том, что теперь здесь было никому ни слова. Господин Ливенцев, вы сейчас пойдете со мной к княгине, я хочу, чтобы вы повторили ей все, что говорили мне. Она должна знать, но, прошу вас: постарайтесь… постарайтесь говорить помягче.

– Слушаюсь, ваше сиятельство, – Ливенцев поклонился.

Выслушав сыщика, Елена Филипповна изменилась в лице, но сказала ему лишь:

– Благодарю вас, господин Ливенцев, если мой муж позволит, теперь вы можете быть свободны.

– Да, можете идти, – подождав, пока сыщик выйдет, князь повернулся к жене: – Что мы теперь будем делать, душа моя? Ты знаешь, я никогда не порол ни его, ни других наших детей. Я и крепостного мужика не в состоянии отправить на конюшню. Матушка моя меня постоянно этим попрекает, но…что-то сломалось во мне, когда я узнал о том случае с Хохловым и смерти Дарьи. Возможно ли, чтобы эта моя слабость позволила нашему сыну совершать подобное, чувствуя свою безнаказанность? Ведь детей положено пороть, и меня батюшка мой порол.

Мягкая ладонь жены легла на его руку.

– Нет, Петя, нет! Ты ведь знаешь, что Петруша… Он с самого начала был не таким, как все, вспомни, что я говорила, а вы с матушкой отмахивались! Я чувствовала… Возможно, из-за того, что я с таким трудом его родила, не знаю. А потом он… Он так привязался к Варе, начал учиться… Я так надеялась, что он…

Не выдержав, она закрыла руками лицо и заплакала. Князь не стал утешать жену – пусть выплачется, будет легче. Он прошелся по комнате, потом сказал:

– Мы не можем предоставить его самому себе – завтра он захочет убить еще кого-то, и грех будет на нашей совести. Я решил так: возьму гувернера, который будет при нем и днем, и ночью. Разумеется, гувернер будет предупрежден и станет следить за каждым его шагом.

– Как скажешь. Варя… мы скажем ей и Сержу правду?

– Мы обязаны это сделать, душа моя. Остальным знать необязательно, Федору я велел молчать и уверен, что он никому скажет. Ты знаешь, он мужик честный и надежный.

Новосильцевым сообщили обо всем, когда Сергей Николаевич встал на ноги. Варвара Филипповна, выслушав князя, всплеснула руками и расплакалась:

– Господи, Петруша… Он постоянно ходил за мной и все твердил: боюсь, дядюшка вас увезет. Из-за этого, наверное, он… Боже мой, Серж, мы должны немедленно уехать!

– Но почему же? – огорченно воскликнула княгиня. – Варя, мне и без того тяжело, а тут еще и ты…

Варвара Филипповна бросилась к ней в объятия.

– Пойми, родная моя Леночка, так будет лучше! Только… разреши мне на прощание обнять Петрушу.

В ожидании приезда гувернера Петруша сидел взаперти. К нему заходили лишь родители и горничная, приносившая еду. На строгие укоры отца и ласковые упреки матери он не отвечал, смотрел на них исподлобья чуть прищуренными глазами, и во взгляде его читалась ненависть. Однако при виде Варвары Филипповны лицо мальчика мгновенно оживилось.

– Тетушка!

– Милый мой! – крепко обняв его, она шептала: – Я вижу, что ты и впрямь совсем взрослый. Не отвечай на их вопросы, но больше ничего такого не делай, ты меня понял? Теперь я уеду, но, ежели ты станешь держать себя приветливо и вести себя спокойно, мы с тобой скоро увидимся, понял?

– Возьмите меня с собой, тетушка, я никого не люблю, кроме вас, я их всех ненавижу! – прижавшись к тетке, он шипел ей в самое ухо, и дыхание его шевелило ее волосы.

– Позже, милый, теперь нельзя. Придется потерпеть, ничего не поделаешь. Притворяйся, что ты их любишь, обещай, что больше никогда так поступать не станешь. Мы будем с тобой вместе, если ты сумеешь их всех обмануть. Только тогда. Понял?

Взгляды их встретились, и в хитро сощуренных глазах Петруши мелькнуло понимание.

– Все понял, тетушка, – сказал он.

Глава одиннадцатая

По приезде в Петербург Сергей Николаевич получил из канцелярии Артиллерийского и Инженерного кадетского корпуса письмо с предложением прочесть курс лекций по артиллерийскому делу и отправился на прием к генералу Мелиссино. Петр Иванович встретил его очень любезно.

– Рад видеть вас безмерно, – он крепко пожал гостю руку, – а для студиозов наших ваше возвращение станет огромной радостью.

– К сожалению, ваше высокопревосходительство, состояние здоровья не позволяет мне в этом году начать курс, хотел бы я просить вас об отсрочке.

Мелиссино явно огорчился.

– Крайне неудачно, друг мой, крайне неудачно для всех нас! Тяжела ли ваша болезнь?

– Ужален был ядовитой змеей, ваше высокопревосходительство, – с улыбкой ответил Новосильцев.

– Змеей! – Петр Иванович в недоумении поднял брови. – Неужто сердечного свойства?

– Никак нет, самой настоящей гадюкой. И то, что выжил, можно считать большой моей удачей, хотя я не до конца пока оправился, и печень моя еще пошаливает.

– Экие напасти случаются! – качая головой, вздыхал генерал. – Змеей! Вот она, деревенская жизнь! Что ж, отложим до следующего года. Тем более, что шляхетский корпус наш расширяется, по приказу государыни четыре новых корпуса возведены будут, слыхали?

– Слышал какие-то разговоры, ваше высокопревосходительство.

– Разговоры! Это уже не разговоры – новый главный корпус нынешней весной по представлению графа Зубова был заложен и к следующему году будет готов. Число кадет у нас, соответственно, увеличится. Курсы по артиллерийскому делу будут у нас введены в обязательную программу для артиллеристов, я на этом настаивал, и граф Зубов меня всецело поддержал. Кстати, ваш молодой родственник майор Больский очень прилично вел у нас классы черчения и фортификации, однако нынче великий князь истребовал его обратно в гатчинские войска. Как я понял, цесаревич благоволит к этому юноше, что, впрочем, молодым человеком вполне заслуженно.

– Больский очень неплохо разбирается в артиллерийском деле, ваше высокопревосходительство, великий князь это ценит.

– Да-да, – генерал кивнул, – Екатерина Ивановна Нелидова тоже меня раз о нем спрашивала, Больский ведь был представлен цесаревичу по ее протекции. Я дал ему блестящий отзыв, и это ее весьма порадовало.

– Екатерина Ивановна вернулась ко двору?

– Нет, все обитает в Смольном монастыре, ангел наш, хотя и великий князь, и цесаревна Мария Федоровна молят ее вернуться.

– Цесаревна?

Недоумение Сергея Николаевича, было вполне понятно – ведь удалилась-то Нелидова от двора великих князей как раз из-за того, что цесаревна жаловалась государыне на слишком тесную дружбу Екатерины Ивановны и цесаревича. Государыня ревности невестки значения не придала, но Нелидова после последней жалобы сама настойчиво просила ее отпустить, не желая находиться в столь щекотливой ситуации.

– Ее высочество Мария Федоровна отдала наконец должное чистоте и полезности той дружбы, что связывает ее мужа с Нелидовой, – коротко и не очень ясно ответил генерал на удивленный вопрос Новосильцева, – однако вернемся к Больскому. На днях присутствовал я на учениях, что великий князь проводил в Павловске, и могу отметить, что приемы залпового огня по цели артиллеристы майора Больского вели с похвальной точностью, и быстрота открытия огня у его батареи была менее восьми секунд. При встрече с вашим родичем можете передать ему мое одобрение.

Приехав в Петербург по окончании маневров, Петя Больский прежде всего отправился с визитом к мадам Забелиной. При вид него глаза Розы засияли, как звезды, но ее тетушка к великому огорчению влюбленных была столь взволнованна, что не дала им перекинуться и парой слов.

– Ах, месье Больский, какой ужас то, что пишет Лео!  В Париже опять было восстание, людей расстреливали из пушек, не щадили никого, ужас! Месье, Больский, вам знакомо имя Бонапарта?

– Нет, мадам, впервые его слышу.

– Брат пишет, это он дал приказ стрелять. Я помню, как сверкал Париж в дни свадьбы дофина Людовика и Марии- Антуанетты! Представить трудно, что теперь улицы усеяны трупами! – голос мадам ослаб, прижав руку к сердцу, она попросила: – Роза, дитя мое, принеси мне мои соли.

Петя понял, что нынче ему поговорить с Розой наедине не удастся, и вскоре начал прощаться. Целуя трепещущую маленькую ручку, он сумел удержать ее чуть дольше положенного, и это уменьшило его разочарование.

– Приезжайте завтра, – шепнула Роза, и душа влюбленного юноши мгновенно воспарила от счастья, – после обеда тетя едет к портнихе, и мы сможем погулять в саду.

От мадам Забелиной Петя отправился к Новосильцевым. Обрадованный Сергей Николаевич крепко обнял его, потом слегка отодвинул и оглядел со всех сторон.

– Возмужал, нечего сказать – возмужал! Сто лет тебя не видел.

В последний раз они виделись в тот день, когда Новосильцев, поддавшись необъяснимой тревоге, отдал ему злополучный пакет.

– Безмерно рад видеть вас, дядюшка!

– А меня? – со смехом входя в гостиную, спросила Варвара Филипповна.

– Ах, тетушка, как вы можете сомневаться!

– Если ты мне не рад, – протягивая ему одну руку для поцелуя, а другую спрятав за спину, лукаво проговорила она, – то не получишь то, что мне поручено тебе передать.

Рука ее вынырнула из-за спины, и юноша ахнул:

– Мой медальон!

Он потянулся к заветной вещице, болтавшейся на золотой цепочке, обвитой меж пальцев Варвары Филипповны, но она шутливо отвела руку в сторону и кокетливо сощурилась.

– Нет, Петя, сначала признание – имеет ли для тебя этот портрет прежнюю ценность?

– О, да, – покраснев, он осторожно взял у нее медальон и спрятал у себя на груди, – благодарю вас, тетушка, благодарю! Но где же его нашли?

– Не знаю, – быстро взглянув на мужа, сказала она, – да и важно ли это теперь?

Тот понимающе кивнул.

– Варя права, это не имеет значения. Что ж, Петя, поскольку ты счастлив и, как мы видим, здоров, расскажи нам о маневрах. Слышал я от Мелиссино, будто гатчинские войска ваши доказали, наконец, что меткая стрельба из орудий вполне возможна.

– И это так, дядюшка! – оживленно подтвердил Петя. – Я давеча навещал госпожу Забелину, – он покраснел, но поскольку хозяева хранили невозмутимость, продолжил, – так она… госпожа Забелина, я имею в виду… она мне из письма от брата сказывала, что в Париже какой-то генерал Бонапарт велел из пушек по толпе палить. Экое сложное и благородное дело! Вот по щитам да по городкам на маневрах наших, хотел бы я на того Бонапарта глянуть! Но что забавней всего, дядюшка, так это то, что в прошлом году граф Платон Зубов представил государыне прожект об учреждении конной артиллерии в русской армии, но забыл упомянуть, что у нас в гатчинских войсках конная артиллерия на то время уже семь лет, как существовала!

– О Платоне Зубове нынче все больше и больше говорят, – задумчиво протянул Сергей Николаевич, – в газете о его новом военном прожекте войны с Турцией писали.

– Прожект нелепый и для России крайне обременительный! – запальчиво воскликнул Петя. – То не только мое мнение, но и большинство офицеров наших так считает. Суворов в той кампании участвовать отказался, открыто назвал Зубова болваном. Сказал: «Платон Александрович в голове царя не имеет». Даже при том, что любимая дочь Суворова Наталья Александровна за братом Зубова замужем.

Варвара Филипповна, до сих пор слушавшая молча, неожиданно вмешалась в разговор.

– Все глупости, – строго сказала она, – его сиятельство графа Зубова я видела, и впечатление он производит прекрасное. Множество тех, чьи заслуги и ум бесспорны, о нем самого лестного мнения.

– Ах, тетушка, – со свойственной юности опрометчивостью Петя забыл об осторожности и возвысил голос, – льстецы всегда найдутся! Граф Салтыков, например, князья Долгорукие или Голицыны – все, кто постоянно толкутся в приемной Зубова и выпрашивают у него милости. Государыня стареет и теряет способность управлять государством, Зубов всю власть забрал в свои руки и, ходит слух, даже настаивает, чтобы императрица завещала корону не сыну, а старшему внуку.

– Это слухи, которые распускают изменники и масоны, – решительным тоном возразила Варвара Филипповна, – подобные разговоры опасны, и у себя в доме я их слышать не желаю. Ты должен понимать, Петя, что мой муж лишь недавно был освобожден из крепости, и я не хочу вновь его потерять.

– Но, тетушка…

Петя запнулся и растерянно умолк, а Сергей Николаевич печально усмехнулся и покачал головой.

– Возможно, ты и права, Варенька, но теперь здесь нет посторонних ушей.

– А посторонние ли написали на тебя донос, дорогой? Донос, из-за которого ты два года провел в крепости? Его написал тот, кого мы привечали у себя в доме, и кому ты доверял!

– Уж не меня ли вы подозреваете в доносительстве, тетушка? – сильно побледнев, Петя поднялся с места.

– Прекрати, Варя! – возмутился Новосильцев. – Ты ерунду говоришь и обижаешь Петю!

– Ах, я ничего не говорю, – она закрыла лицо и начала всхлипывать, – я ничего не знаю. Знаю только, что я чудом не сошла с ума и не умерла!

– Я полагаю, теперь мне лучше уйти, – Петя на каблуках развернулся к выходу, но Сергей Николаевич крепко ухватил его за руку.

– Успокойся, милый, уйдешь, конечно, уйдешь. Но только сначала поднимись ко мне в кабинет, нам нужно побеседовать.

Петя поколебался, однако уважение, испытываемое им к Новосильцеву, пересилило обиду, и он молча последовал за хозяином дома. Едва они вышли, как Варвара Филипповна оторвала руки от сухого лица, с полминуты прислушивалась, а потом торопливо выскользнула из гостиной и бросилась в синюю комнату. Тщательно заперев дверь, она подошла к слуховому отверстию, вытащила затычку, и до нее сразу же донесся голос мужа:

– …понимаю твою обиду, но ведь Варя не может знать всего, а я не вправе объяснить ей, что если б не ты, то пакет давно был бы в руках Тайной экспедиции со всеми последствиями.

– Да, конечно, дядюшка, не стоит передо мной извиняться, – сухо бросил Петя.

– Я рад, что для тебя это дело не имело никаких последствий. Боже мой, – голос Сергея Николаевича дрогнул, – как я винил себя, как боялся упомянуть твое имя даже во сне! Когда твой отец заговорил со мной об этом, сказал, что он все знает, я… я попросил у него прощения за то, что втянул тебя.

– Я ничего не говорил отцу, он наткнулся на пакет совершенно случайно – когда приехал за тетушкой Варварой Филипповной в Петербург и решил разобрать бумаги у себя в кабинете.

– Да, он так мне это и объяснил.

– Батюшка хотел немедленно уничтожить пакет, но я сказал, что дал слово его высочеству сохранить бумаги. Тогда он отобрал у меня ключ и сказал, что в случае… Если что-то случится, то он сам за все ответит. Пакет так и остался лежать в его кабинете на Литейной.

– Бог лишил тебя матери, Петя, но щедро одарил, дав благородного и любящего отца.

– Я…

Дальше Варвара Филипповна не стала слушать, вернула заглушку на место и, стараясь ступать бесшумно, вышла из комнаты.

«Ну вот, – думала она, подходя к гостиной, – теперь все встало на свои места. Проклятая осторожность Сержа, для чего ему тогда понадобилось отдавать пакет мальчишке? Если б не это, я давно была бы счастливой вдовой. И, возможно, княгиней Юсуповой»

Глава двенадцатая

В дни рождественских праздников в Петербургской Театральной школе случилась неприятность – выяснилось, что некоторые ученики школы, бравшие уроки сценического мастерства у известного драматурга и академика Ивана Афанасьевича Дмитревского, декламировали на занятиях отрывки из запрещенной пьесы Княжнина «Вадим Новгородский». Эту пьесу, в которой князь Рурик представлен был незаконно захватившим власть узурпатором, императрица восприняла, как намек на ее собственное сомнительно-легитимное восшествие на престол и узрела в ней личное для себя оскорбление. Предвидя подобное, Княжнин при жизни своей не стал публиковать «Вадима», текст обнаружили в его в бумагах лишь спустя два года после его смерти, и напечатали при поощрении директора Санкт-Петербургской Императорской академии наук княгини Екатерины Романовны Дашковой.

Государыня приняла удар тем более болезненно, что двор тогда, в девяносто третьем, еще не отошел от шока, вызванного свержением и казнью французских монархов. Вызвав к себе княгиню Дашкову, прежде верного друга, а ныне непримиримую противницу, она кротко вопрошала:

– Что я вам сделала, Екатерина Романовна? Почему вы так поступили со мной?

В голосе императрицы слышались боль и обида, но Дашкова, поджав губы, упрямо молчала, а на некрасивом лице ее ясно читалось презрение. Генерал-прокурор Самойлов, любимый племянник покойного Потемкина и свидетель на его свадьбе с императрицей, тогда же учинил следствие. По окончании его он доложил государыне, что все экземпляры пьесы – в отдельных изданиях и в тридцать девятой части журнала «Русский феатр» – изъяты и уничтожены.

Теперь, спустя три года, когда стало известно о готовящейся тайной постановке «Вадима» молодыми актерами, оказалось, что изъято было далеко не все, а сколько еще имеется экземпляров в книжных лавках и у подписчиков «Русского феатра», никто сказать не может. И опять же – поставить спектакль учеников Дмитревского поощрила княгиня Дашкова, желавшая в очередной раз уязвить императрицу.

Екатерине Романовне передали высочайшее повеление: в ближайшие месяцы покинуть Россию, а не в меру рьяный генерал- прокурор Самойлов немедленно потребовал от Тайной экспедиции более тщательного расследования возможных связей Дмитревского с французами и поляками – фамилия-то «Дмитревский» польская! Не из мятежной ли Франции и не из змеиного ли гнезда польских бунтовщиков идет зло?

Однако Александр Семенович Макаров, исполнявший обязанности начальника Тайной экспедиции после смерти Шешковского, был человеком толковым и достаточно независимым, а об уме прокурора Самойлова имел мнение весьма невысокое. Он представил короткий рескрипт, указав, что французский актер Лекен, приятель Дмитревского, которого последний тридцать лет назад навестил в Париже, давно умер, а сам драматург никакого отношения к Польше не имеет – отец его носил фамилию Нарыков, а фамилию «Дмитревский» он получил от императрицы Елизаветы Петровны – был когда-то мил сердцу императрицы польский граф Дмитревский, а молоденький актер Нарыков чем-то ей графа напомнил, вот и велела она ему зваться Дмитревским.

Помимо этого, Александр Семенович Макаров тонко намекнул Самойлову, что драматурга лучше оставить в покое, поскольку к Дмитревскому весьма благоволит нынешний фаворит императрицы граф Платон Александрович Зубов. Генерал-прокурор обиделся, узрев в этих словах намек на то, что он, Самойлов, лишился могущественной поддержки после смерти своего дяди князя Потемкина, упокоившегося ныне под сводами Екатерининского собора в Херсоне. Не имея достаточно ума, чтобы сдержать обиду, Самойлов наговорил Александру Семеновичу множество напыщенных и бессмысленных фраз, имеющих лишь одну цель – задеть собеседника. По окончании препирательств с прокурором Макаров вернулся к себе, чувствуя сильнейшую головную боль, и ему тут же вручили конверт с письмом на его имя. От прочитанного голова Александра Семеновича заболела еще сильнее:

«…Целью заговора является свержение законной монархини и возведение на престол ее сына, великого князя Павла Петровича. Чтобы убедиться в существовании заговора, достаточно провести обыск в петербургском доме князя Петра Сергеевича Вадбольского на Литейной улице. Пакет с именами заговорщиков находится в его кабинете…»

Подписи не было. Александр Семенович трижды перечитал послание, потер ноющий затылок и, позвонив, велел вошедшему секретарю вызвать агента Цаплина, который прекрасно умел сходиться с прислугой и выведывать нужные сведения. Через два часа агент вернулся и доложил, что князь Вадбольский постоянно проживает в своем имении под Тулой и в последний раз был в Петербурге более двух лет назад. В отсутствие господ за домом присматривают дворовые люди – два мужика и две бабы. Ключа от кабинета у них нет, поэтому там не убирают и не протирают мебель. Дверь в кабинет князь замкнул и ключ увез с собой, это слуги помнили.

Пожав плечами, Макаров отправил людей наблюдать за домом Вадбольского и велел сообщить, если там появятся посторонние. Мыслил он трезво, поскольку по опыту знал, что подобные доносы могут рассылаться недоброжелателями для сведения личных счетов. Может, все, описанное в письме, и правда – что ж, пакет после отъезда князя из Петербурга пролежал в кабинете достаточно долго, пролежит и еще немного. До тех пор, пока не появятся дополнительные улики. Вадбольские – известный в России старинный княжеский род, и нельзя вламываться в дом с обыском в отсутствие хозяина, не имея на то достаточно оснований.

Отправив послание в Тайную экспедицию, Варвара Филипповна с нетерпением ждала новостей из Покровского, но кроме короткого письма с рождественскими поздравлениями и пожеланиями всяческих благ ничего не получила.

«Они уже должны были провести обыск и найти пакет, – думала она, – так почему же Вадбольский до сих пор не арестован? Или, может, арестован, но Лена растеряна и потому не написала?»

На Масленичной неделе заехала невестка Ксения Васильевна, звала к себе обедать на Сырную седмицу.

– Непременно приезжайте, – говорила она, – Варя и ты, Серж, вы никогда к нам не ездите, а ведь на седмицу все родные должны с открытыми сердцами собираться и прощать друг другу обиды. Народу немного будет, сколько уж у меня родных-то осталось? Мужа и брата с сестрой похоронила, только дети, племянники и вы.

За годы, прошедшие со дня смерти Захари, Ксения Васильевна успокоилась, похорошела и стала выглядеть моложе. Фигура ее раздалась, но полнота ей шла, черты округлившегося лица смягчились, и кожа казалась атласной, хотя в голосе слышалась печаль. Варвара Филипповна смотрела на невестку и чувствовала нараставшее раздражение.

«От купеческой родни у тебя богатства неисчислимые, брат мой, женившись на тебе, в дворянское достоинство тебя возвел, на благотворительные балы каждый раз новый наряд на триста рублей заказываешь, а все о чем-то печалишься! Сама великая княгиня Мария Федоровна тебя привечает за твои пожертвования на приюты, меня она такого внимания не удостаивает, хотя дочь моя Лиза ее крестница»

Действительно, с тех пор, как Лизу определили в Смольный, Мария Федоровна держала себя с Варварой Филипповной очень холодно – словно давала понять, что крестница теперь находится под высочайшей опекой, а потому в матери не нуждается, и мадам Новосильцева ее, великую княгиню, более не интересует.

Вертевшиеся в голове неприятные мысли отвлекли Варвару Филипповну, она замешкалась и не сразу ответила отказом на приглашение невестки, за что и была наказана – муж неожиданно накрыл ее руку своей и ответил Ксении Васильевне сам:

– Спасибо, Ксения, мы будем рады. В последнее время я неожиданно понял, что жизнь наша слишком быстротечна, поэтому нам нужно иногда собираться всем вместе и прощать друг другу старые обиды.

Варваре Филипповне ничего не оставалось, как через силу улыбнуться и кивнуть. Ксения Васильевна обрадовалась.

– Вот и славно. Тебе, Варенька, нескучно будет, бывший вице-губернатор петербургский Петр Иванович Новосильцев с супругой Екатериной Александровной тоже пожалуют. Петр Иванович с покойным батюшкой твоим Филиппом Васильевичем, оказывается, в родстве состояли. Я, правда, прежде об этом родстве ни от батюшки, ни от Захара Филипповича моего не слышала.

– Бог с тобой, Ксения, – чуть не взвилась от возмущения Варвара Филипповна, – мы, Новосильцевы, из старинного дворянского рода, а Петр Иванович из орловских мещан. Он и дворянство-то получил благодаря браку – жена его Екатерина Александровна в девичестве Торсукова, свойственница мадам Перекусихиной.

Юнг-фрау императрицы Перекусихина, женщина простая, совершенно необразованная, не знавшая даже по-французски, пользовалась при дворе огромным влиянием. Она искренне любила государыню, и та отвечала ей тем же. После смерти любимого брата из родных у Перекусихиной осталась лишь племянница, которую она с детства воспитывала. Девушка была взята государыней ко двору, получила приданое и вышла замуж за Торсукова. Екатерина Александровна, жена орловского Новосильцева, Торсукову приходилась родной сестрой, и государыня из любви к своей юнг-фрау вполне могла возвысить ее свойственника, так что в словах Варвары Филипповны был резон. Тем не менее, Ксения Васильевна нерешительно покачала головой.

– Может, ты и верно говоришь, Варя, но, может, Петр Иванович и вправду Захару Филипповичу моему и вам всем родня, тогда грех будет не приветить родного человечка на Сырную седмицу.

Варвара Филипповна пожала плечами.

– В конце концов, это твое дело, – буркнула она, – делай, как знаешь.

По окончании обеда, проводив гостей, Ксения Васильевна села писать письмо Елене Филипповне, которая в беспокойстве своем просила ее сообщить о здоровье сестры и зятя, поскольку Варвара Филипповна давно не писала.

«…Хочу тебя порадовать, милая Леночка: Серж сейчас выглядит неплохо, Варя тоже полностью оправилась, и нынче они обедали у меня. В начале обеда Варя выглядела огорченной. Думаю, это из-за мебели. Я заменила французскую и итальянскую мебель тонкой работы, на которую мой Захар Филиппович в первые годы после свадьбы тратил много денег. Теперь у меня мебель тоже дорогая и из хорошего дерева, но наших русских мастеров. Я ведь, хоть по мужу и дворянка, но в душе простая купчиха, и мне с простой мебелью как-то сподручней, а заграничную, кто из девочек прежде выйдет замуж, той и дам в подарок. Варя, как я мебель сменила, у нас дома еще не была, а нынче хоть и не сказала ничего, а все ж смотрела недовольно. Но потом за обедом развесе- лилась и с гостями не скучала.

Был у меня нынче к обеду бывший петербургский вице- губернатор Петр Иванович Новосильцев с женой Екатериной Александровной. Как он утверждает, вы с ним в родстве по батюшке Филиппу Васильевичу, хотя Варя в это не верит. Нынче я подумала, что она, может, и права, а интерес Петра Ивановича к нашей семье вызван моим племянником Александром Ольхиным.

Ты ведь знаешь, что после смерти моих отца и брата Василия нам с Александром остались земли под Петербургом, медеплавильный завод и фабрики, где производят бумагу. В эти фабрики вложено также и наследство детей моей покойной сестры Анюты. Александр так умело ведет дела, что доходы от заводов и фабрик постоянно растут, поэтому сейчас многие самые родовитые люди тоже желают вложить деньги в наши фабрики. Это, конечно, позволяет нам расширяться, но, с другой стороны, Александр не желает связываться с людьми ненадежными, поэтому не каждого соглашается взять associé (партнером). Так вот, нынче за обедом бывший вице-губернатор почти прилип к Александру и все время говорил о каких-то уступках, так я поняла слово «концессия», которое он употреблял. Мне вдруг подумалось: а не хочет ли он под предлогом родства набиться в associé к моему племяннику? Правда, Александр не из тех людей, которых можно обвести вокруг пальца, но ты, может, что-то слышала от своего батюшки: в родстве ли вы с орловскими Новосильцевыми? Очень прошу, напиши, если вспомнишь.

Дети нынче тоже сидели за столом с нами, я решила, что Настя с Анютой уже почти взрослые и смогут присмотреть за своими кузенами, детьми покойной моей сестрицы. Ванечка-то уже большой и серьезный, но Катюша еще совсем мала. Однако вели все они себя хорошо. Варя сказала, что Настя с Анютой уже настоящие барышни и очень похожи на Захара Филипповича. Я была этому очень рада, ведь муж мой был красавцем. А жена орловского Новосильцева Екатерина Александровна, у которой своих мальчишек куча, восхищалась Ванечкой, какой он серьезный и разумный. Племянник Александр выписал ему в подарок набор атласов из Вены, и Ванечка с большим удовольствием их разглядывает. Нынче Александр в разговоре в шутку указал на него и сказал вице-губернатору:

«Вот один из моих компаньонов, будет по делам разъезжать, он уже теперь все карты изучил»

Ванечка наморщил лобик и ответил ему важно, как взрослый:

«Нет, кузен Александр, ты на меня не рассчитывай, я буду преподавать, как папенька»

Ты не представляешь себе, Леночка, как я люблю этого мальчика! Иногда мне кажется, что он мне дороже моих собственных детей. Наверное, любимая моя сестра Анюта смотрит на меня с неба и вкладывает в мое сердце любовь к своему сыну.

Зять мой Иван Иванович Ростовцев, отец Ванечки и Катюши, тоже нынче был. Он вдовеет уже пять лет, вновь жениться пока не собирается, и я рада. Мне кажется, я умру, если у моих племянников появится мачеха и заберет их от меня.

В общем, обед прошел славно, моя кухарка прекрасно готовит постные блюда и рыбу, гости, я видела, были довольны. Единственное огорчение мне было из-за племянника Александра. Я писала тебе прежде, что тетка его, сестра покойной матери, вышла за купца Кусова, который владеет в Петербурге сахарным, водочным и кожевенным заводами. Александр часто бывает у Кусовых по делам и особенно привязан к своей кузине Саше, которую постоянно привозит к нам. Саше Кусовой теперь семнадцать, и я прежде считала ее очень милой и доброй. Нынче мы все тоже радовалась, что Александр привез ее к обеду, но потом я поняла, что это змея подколодная.

С самого начала обеда она уставилась на Ивана Ивановича Ростовцева, мужа моей бедной Анюты и не спускала с него глаз. Я пыталась дать ей понять, что это неприлично, но она ни на меня, ни на кого другого не обращала внимания. Я стала ее расспрашивать о здоровье братьев и сестер, их у нее, кажется, около двадцати, но она отвечала какие-то глупости и невпопад. В конце концов, все заметили, Варя, кажется, забавлялась, но мне-то каково было! Какое бесстыдство, так смотреть на вдовца!

Хуже всего, что после, когда Иван Иванович собрался покатать Ваню и Катюшу в коляске по набережной, мой племянник Александр попросил его отвезти Сашу Кусову домой – ему, дескать, нужно будет заехать в другое место. А ей, конечно, только этого и надо было! Я попробовала вмешаться, но Александр глянул на меня такими глазищами, что я оробела. Когда все разъехались, я хотела с ним объясниться, но он мне и слова не дал вымолвить.

Дяде Ивану, сказал он, только тридцать два года, он не может до конца жизни вдоветь, а Саша Кусова подходящая для него пара, и будет прекрасной мачехой, Ваня с Катюшей ее любят.

Мне стало плохо, когда я представила у Вани с Катюшей мачехой Сашу Кусову. Непонятно, зачем это нужно Александру. Мне тоже только тридцать три года, но я ведь не помышляю о другом замужестве. Однако я не смею возражать племяннику, когда он сердится. Ему только двадцать пятый год, но он держится со мной, как старший. После всего этого у меня вовсе из головы вылетело его предупредить насчет орловского Новосильцева, чтобы был осторожен. Если этот человек хитрит и выдает себя за родича, то он и в делах может смошенничать. Так что ты, Леночка, постарайся уж вспомнить, был ли твой батюшка в родстве с вице-губернатором Новосильцевым…»

Глава тринадцатая

Время шло, а в Покровском жизнь, судя по письмам княгини, текла по-прежнему. Раздосадованная Варвара Филипповна отправила верную Марью на Литейную улицу, велев ей, как бы между прочим, поболтать со смотревшими за домом Вадбольских слугами – не случалось ли чего необычного. Марья вскоре вернулась и сообщила, что жизнь на Литейной течет без изменений, даже Петя Больский давно уже не приезжает. И тогда Варвара Филипповна поняла, что с обыском в дом никто не являлся, а, стало быть, письмо ее в Тайную экспедицию задуманного действия не возымело.

Сидя в гостиной, она стала размышлять. Отправить Фрола с новым посланием? Однако если в Тайной экспедиции доносу не придали значения, в этом нет смысла. Послать письмо почтой в канцелярию императрицы? Оттуда его перенаправят опять же в Тайную экспедицию. Размышления ее были прерваны Анюткой, доложившей о визите Екатерины Александровны Новосильцевой.

Супруга бывшего вице-губернатора вплыла в гостиную и по-родственному расцеловалась с Варварой Филипповной.

– Дорогая моя, счастье-то какое вас снова видеть!

– Садитесь же, садитесь, – отвечая на ее поцелуй, с милой улыбкой говорила Варвара Филипповна, – я только что о вас думала, и вы словно отозвались на мою мысль. В моей жизни такое совпадение случается нечасто, поэтому я не только рада, я просто ошеломлена.

Не распознав в голосе хозяйки иронии, которую постороннему человеку, в общем-то, нелегко было уловить, гостья опустилась в кресло, аккуратно расправила юбки, и взгляд ее, устремленный на Варвару Филипповну, выразил искреннее восхищение тем, как гладко и образно умеет выражаться ее новая родственница.

– Я тут у Столыпиных неподалеку была, от них к вам решила завернуть. К Столыпиным нынче из-под Пензы зять приехал, Арсеньев. Вам, часом, не знаком?

– Нет, к сожалению. Далековато, однако, – Варвара Филипповна вежливо покачала головой, – из-под Пензы!

– Справедливости искать приехал, суд Чембарского уезда ему не по совести решил. Арсеньев у камергера Нарышкина два года назад село Никольское купил, они с женой уж и переехали туда, а Нарышкин вдруг доплаты требует. Арсеньев прошение графу Платону Александровичу Зубову подать желает, меня похлопотать просил.

– Дай вам Бог удачи, – сочувственно пожелала Варвара Филипповна, стараясь не зевнуть от скуки, вызванной болтовней гостьи.

– Как не похлопотать, – продолжала Екатерина Александровна, испытывая умиление от собственного благородства, – я ведь Столыпиных с детства знаю, а жену Арсеньева Лизу совсем крошкой помню. Мы орловские, они пензенские, но все вместе в Москву бежали, когда разбойник Пугачев подходил. Никто ведь не знал, куда он дойдет. До нас не дошел, а у них под Пензой много имений пожгли. Ваши-то имения не пострадали, вы пугачевские времена еще помните?

– Нет, – поспешно ответила Варвара Филипповна, – мы с сестрой в те года в Петербурге в Воспитательном обществе при Смольном находились. Потом-то, конечно, разговоры шли.

– Это верно, что к воспитанницам государыня постоянно наезжала? – в голосе Екатерины Александровны звучало простодушное восхищение. – Вы служили при дворе?

– Мой муж находился на дипломатической службе, мы сразу после свадьбы уехали в Париж. Однако, что же, сможете ли вы помочь, – тут ей пришлось напрячь память, чтобы припомнить, как называла вице-губернаторша своего протеже, – Арсеньеву?

– Непременно смогу! Они ведь уплатили честь честью, размежевание провели, уже новое название для Никольского Лиза придумала – Тарханы. А Нарышкин уверяет, будто размежевание неправильно проведено, и они часть соседнего Яковлевского захватили.

– Гм. Название интересное – Тарханы, – заметила Варвара Филипповна, у которой уже сил не было слушать про тяжбу Арсеньевых с Нарышкиным.

– Там скупщики мехов ходят, тарханами их зовут, – объяснила ей гостья и вновь вернулась к тяжбе: – Я Арсеньевых теперь к жене брата отправила, к Кате Торсуковой.

– Торсуковой, – Варвара Филипповна сделала вид, что припоминает, – ах, да, это ведь племянница мадам Перекусихиной.

– Катя Торсукова с графом Платоном Зубовым дружна. Графа ведь ее тетка Перекусихина к императрице приблизила. Коли Катя попросит, Платон ей не откажет.

Неясная мысль мелькнула в голове Варвары Филипповны при последних словах новоявленной родственницы.

– Ах, дорогая моя, – печально сказала она, – не могли бы вы и за меня похлопотать? Мой муж, разумеется, мог бы обратиться к государыне через графа Строганова, своего дядю, но он упорно не желает. А между тем дела наши идут прескверно, после двухлетнего незаслуженного пребывания в крепости мой муж болен и до сих пор не в силах служить, а подмосковное имение его почти не приносит дохода. Разве не справедливо было бы назначить ему пенсион из казны? Вот о чем хотела бы я подать прошение.

Лицо гостьи мгновенно утратило восторженное выражение. До сей минуты она почти ничего не знала о своих новых родственниках, и уж во всяком случае, не представляла, что они настолько бедны. О пребывании же Сергея Николаевича в крепости ей вообще ничего не было известно. Бывший вице-губернатор, ее муж, стремясь приобрести пай в прожектах преуспевающего промышленника Ольхина, просил ее под предлогом дальнего родства близко сойтись с его теткой Ксенией Новосильцевой и ее ближайшей родней. Приехав к Варваре Филипповне, вице-губернаторша всего лишь добросовестно выполняла просьбу мужа.

– Право же я…гм, – она запнулась, – я-то ведь с графом Зубовым и незнакома вовсе. Что же вы тогда проживаете в Петербурге при таком положении? Жизнь здесь дорога ужасно, тут нынче только те живут, кто служат или пенсион из кабинета получают, а другие, я знаю, в Москву едут. Там много дешевле, а коли у вас имение под Москвой, так вам там и вообще задаром можно все иметь. Чем здесь-то от лишений страдать. Однако же мне пора.

Не удерживая ее, Варвара Филипповна тоже поднялась.

– У меня есть дом на Исакиевской улице рядом с Адмиралтейством, – с небрежной улыбкой проговорила она, словно не слышала того, что пролепетала гостья, – и мне хотелось бы принять там вас и мадам Торсукову, вашу невестку. Скажем, послезавтра, хорошо?

Фрейлина императрицы Екатерина Васильевна Торсукова всегда была в курсе ходивших по Петербургу сплетен, и ей, естественно, любопытно было взглянуть на убранство дома, который архитектор Кваренги по приказу князя Юсупова возвел для его любовницы. Поэтому приглашение Варвары Филипповны она приняла с удовольствием. Побродив вместе с сопровождавшей ее золовкой по комнатам и коридорам, стены которых были украшены дорогими полотнами, она остановилась у гобеленов ручной выделки.

– Изумительная работа, – восхищенно заметила она.

– Приобретены в Венеции, – негромко сказала Варвара Филипповна, – мне будет жаль с ними расстаться, но придется продать, если не удастся поправить наши дела. Хотя, разумеется, если генерал-фельдцейхмейстер его сиятельство граф Зубов благосклонно примет мое ходатайство о назначении пенсиона мужу…

Яснее выразиться было трудно. Торсукова смотрела на стоявшую подле нее красивую хозяйку дома и размышляла. По природе своей она обожала ввязываться в различные авантюры, умела извлекать для себя максимум пользы и часто в деликатных вопросах оказывалась понятливей тетки – Марьи Саввишны Перекусихиной. Та прекрасно понимала жизнь и людей, поскольку обладала извечной мудростью простой женщины, однако не всегда разбиралась в том, что касалось постельных тайн, поскольку так и осталась девицей, всю любовь своего сердца навеки отдав императрице российской Екатерине Второй. Та даже пошутила однажды, сказав: «Я для Марьи Саввишны единственный мужчина, надобно бы подарить ей мой портрет в мужской одежде».

Всем известно было, что именно Торсукова «просветила» великого князя Александра Павловича перед его свадьбой, и многие наивно полагали, что императрица использовала бедняжку в своих целях, а тетка Перекусихина раболепно согласилась пожертвовать честью племянницы. Однако все произошло совершенно иначе. Перед свадьбой внука бабка императрица, волнуясь о некоторых деликатных моментах – мальчику ведь не исполнилось еще и шестнадцати! – поделилась опасениями с верной юнг-фрау. Та по причине своей невинности беспокойство государыни не вполне поняла, однако, как всегда, приняла тревоги Екатерины Алексеевны близко к сердцу и позже в разговоре с племянницей огорченно посетовала:

«Матушка государыня так свадьбой Александра Павловича обеспокоена, что уже совсем по-пустому стала себя изводить. Как бы, говорит, внук Саша в постели не запутался, с какой стороны к супруге приблизиться, молод, говорит, больно, и невеста молода»

Торсукова в отличие от тетки мгновенно сообразила, что к чему, и попросила Марью Саввишну в деликатной форме довести до сведения императрицы, что возьмет образование юного жениха в свои руки. Когда государыне доложили об успехах внука, она осталась довольна, а муж Торсуковой в награду за оказанные его супругой услуги отечеству был возведен в звание генерал-майора и получил имение в Волынской губернии. Разумеется, после свадьбы великого князя уроки прекратились, хотя в глубине души Торсукова полагала, что опыта у ее подопечного еще маловато – к жене ведь не только приблизиться нужно, но и суметь удержать при себе, а молодая цесаревна вскоре после свадьбы начала флиртовать с кем не лень.

Поскольку самого вновь испеченного супруга это мало тревожило, императрица не придавала серьезного значения разговорам о похождениях невестки. Пока дело не дошло до ее собственного фаворита графа Платона Зубова – тут-то Екатерина Алексеевна быстро положила всему конец. Фавориту не дозволялись не только любовные интрижки, но и невинный флирт. Он денно и нощно находился под строгим надзором верных соглядатаев императрицы Перекусихиной и Нарышкиной, считавших своим долгом пресекать любые попытки фаворита «огорчить» государыню – ведь именно они в свое время обратили внимание Екатерины Алексеевны на хорошенького секунд-ротмистра Платошу Зубова. Теперь, когда вся семья Зубовых возведена была в графское достоинство, а Платон сосредоточил в своих руках огромную власть и владел несметными богатствами, ему следовало, как считали почтенные дамы, за все это честно расплачиваться.

В отличие от солидных матрон, двадцатичетырехлетняя Торсукова полагала, что с Зубовым обходятся не совсем справедливо. Ведь званий, орденов и почестей молодому мужчине недостаточно, ему нужно еще и утешение для плоти – нельзя же было всерьез считать удовольствием ласки государыни, годившейся ему в бабушки, – и время от времени ей удавалось тайно устраивать графу свидание с какой-нибудь прелестницей. Конечно, узнай об этом императрица, Торсуковой не поздоровилось бы, но риск оказался оправданным – всесильный Платон Зубов проникся к ней благодарностью и считал своим другом.

Во всех этих авантюрах, помимо стремления скрепить дружбу с могущественным фаворитом, Торсуковой владело также и желание исподтишка насолить своей тетке Марье Саввишне Перекусихиной. Разумеется, она любила тетку, заменившую ей мать, и понимала, что именно ей обязана своим положением в свете, но стыдилась ее «несветских» манер и необразованности. Не понять ей было, почему императрица Екатерина Алексеевна, одна из умнейших женщин своей эпохи, так привязана к Марье Саввишне – вплоть до того, что, устраиваясь на ночлег во время путешествий, обязательно заходит к Перекусихиной проверить, хорошую ли той дали комнату. При дворе шутили, что вельможи, принимая у себя государыню, прежде заботятся о покоях для юнг-фрау, а потом уже для императрицы. В памяти многих сохранилось воспоминание о головомойке, какую однажды получил сам Потемкин.

«Заботясь обо мне, – гневно сказала государыня светлейшему, – заботьтесь о моих ближних. Марья Саввишна мой друг!»

Торсукова понимала, что ей и ее семье эта дружба в высшей степени полезна, но при этом у нее почему-то возникало желание исподтишка сотворить какую-нибудь зловредность. И теперь, оценивающе оглядывая Варвару Филипповну, она думала:

«Очаровательный сюрприз для старухи-императрицы. Дама наверняка придется Платоше по сердцу, да и лучшего места, чем этот дом, для голубков не найти. Думаю, после такой красавицы он не сразу сумеет себя пересилить, вяло будет матушку-государыню нашу ласкать, ох, вяло!»

Выждав, пока золовка-Новосильцева, с увлечением рассматривающая полотна, отойдет достаточно далеко, Торсукова негромко сказала Варваре Филипповне:

– Здесь действительно прелестно, если мне доведется беседовать с его сиятельством графом Зубовым, я непременно упомяну о вашем доме и хранящихся в нем сокровищах. Могу ли я иногда заезжать сюда, чтобы полюбоваться этой несравненной красотой?

– Буду счастлива вас видеть, – опустив глаза, с улыбкой проговорила Варвара Филипповна, – и, если вы разрешите, мадам, мне будет приятно преподнести вам эти гобелены.

Фрейлине не удалось скрыть своей радости, лицо ее просияло, и Варваре Филипповне на миг даже показалось, что Торсукова сейчас подпрыгнет, как маленькая девочка, и захлопает в ладоши.

Платон Зубов пришел в восторг – на балах и приемах ему не раз приходилось издали восхищаться красотой и элегантностью мадам Новосильцевой. На следующий день, извещенная запиской, Варвара Филипповна вновь приехала на Исакиевскую улицу, чтобы принять Торсукову. Та явилась в сопровождении незнакомца с лицом скрытым маской. Сквозь прорези для глаз жадно и восторженно поблескивали глаза, изучавшие низко присевшую перед ним в реверансе хозяйку дома. Восхитительна – алебастровая кожа, точеные черты лица, огромные черные глаза, оттененные небрежно убранными белокурыми волосами, и поистине королевская осанка. Гораздо более королевская, чем у… – Рассердившись на самого себя, он заставил себя не думать о неимоверно растолстевшей в последние годы императрице.

Торсукова, даже не притворяясь, что хочет увидеть полотна, и ни капли не заботясь о приличиях, небрежно сказала:

– К сожалению, меня призывает служба государыне. Карета отвезет меня во дворец и вернется.

Зубов молча кивнул – кучер Торсуковой умел хранить тайны и уже не раз доказывал свою преданность. Когда фрейлина удалилась, Варвара Филипповна с улыбкой посмотрела на не сказавшего до сих пор ни слова гостя.

– Мы одни в доме, присаживайтесь, монсеньор. Что пожелаете прежде – выпить чаю или осмотреть дом?

С этими словами она грациозно опустилась в кресло. Зубов сел напротив и впервые подал голос:

– Почему вы величаете меня монсеньором?

Прозвучало это холодно и надменно. Варвара Филипповна знала, что молодой фаворит неумен, боится насмешек, и поэтому держится с окружающими напыщенно и высокомерно.

– Мне пришлось жить в Версале во времена царствования его величества несчастного короля Людовика, – печально опустив голову, ответила она, – именно так принято было там обращаться к особам высокого ранга, когда они не желали быть узнанными. Лицо можно скрыть, монсеньор, но царственную стать не спрячешь.

«Не перегибаю ли я палку? – с опаской подумала она. – Говорят, он невероятно глуп, но настолько ли, чтобы клюнуть на столь бессмысленную лесть?»

Однако опасение оказалось напрасным, после ее слов граф успокоился и, стянув маску, явил ей вполне довольное лицо.

– Простите, мадам, простая предосторожность, – важно ответил он, – знаете ли, чем выше звание человека, тем больше о нем на каждом шагу плетут небылиц.

Варвара Филипповна тяжело вздохнула.

– Вы правы, ваше сиятельство, как только не злословили о несчастной королеве Марии-Антуанетте, а ведь она была сама доброта! Страшно даже подумать, в чем ее обвиняли!

В глазах Зубова мелькнул жадный интерес.

– Вы часто видели покойную королеву?

– О, да. Ее величество была очень добра ко мне. Когда у меня родился сын, их величества прислали нам с мужем свои поздравления.

Мелодичным голосом, она рассказывала ему о своей жизни во Франции, изрядно приукрашивая свое положение при французском дворе. Небрежно упомянула о знакомстве с Неккерами.

– А Неккер! – воскликнул Зубов. – Тот, из-за которого в Париже начались восстания! Я читал ту галиматью, что он написал, – он процитировал: – «La Constitution des Etats-Unis expose les lois fondamentales de la nation. Elle définit la forme du gouvernement national, affirme les droits et les libertés du peuple américain et énumère les objectifs du gouvernement ainsi que les moyens pour les atteindre»! Конституция! Как конституция может определять форму правления, если единственная законная форма правления – монархия?

– Ваше суждение, достойно выдающегося государственного деятеля, граф, – улыбнулась Варвара Филипповна, решив, что у фаворита императрицы великолепная память, но ему абсолютно не доступен смысл прочитанного, раз он даже не понял, что в работе Неккера речь идет об американской конституции, а не о российской.

– Благодарю, мадам, за столь высокое обо мне мнение! Вы не представляете, но есть злопыхатели, что пытаются выставить меня перед государыней в черном свете.

– Я и вправду не могу себе представить, что есть такие люди. Ваше сиятельство, наверное, решили надо мной подшутить.

– Нет-нет, я не шучу, такие люди есть, – окрыленный восхищением красивой дамы, принимаемой когда-то при французском дворе, Платон Зубов неожиданно для самого себя разоткровенничался, – например, Воронцов, наш посол в Англии. Он недавно заявил, что я компрометирую русский двор.

– Не может быть, ваше сиятельство! Этот человек по-настоящему глуп, как он смел?

Тоном обиженного мальчика Зубов продолжал жаловаться:

– Этот человек предатель, и я смог это доказать! Вы, мадам, жена дипломата и поймете меня. Всем известно, как сноровисты в Англии оружейники. Так вот, озабоченный благом отечества, я отправил Воронцову приказ похитить несколько английских оружейников и доставить в Россию. Воронцов же в ответ послал государыне прошение об отставке. Он написал государыне, я вам точно приведу: «Ваше величество, мало того, что я получаю совершенно нелепые приказы, противоречащие законам страны, где я аккредитован послом, так эти послания еще и не зашифрованы» Каково, а? Неужто, рассылая приказы своим подчиненным, – при этих словах Зубов приосанился, – я должен их шифровать?

С трудом удержавшись от смеха, Варвара Филипповна покачала головой.

– Разумеется, не должны, ваше сиятельство. А что же государыня?

– Государыня мною дорожит! Она понимает, что я всегда действую исключительно в ее интересах. Правда, отставку Воронцова она не приняла, хотя я и доказывал ей, что он продался англичанам. Иначе откуда бы англичане могли узнать, о чем я ему писал?

На миг Варваре Филипповне показалось, что фаворит императрицы дурачит ее, представляясь идиотом, но взгляд Платона был не замутнен и чист, как у ребенка. Губы ее тронула ласковая улыбка.

– Не огорчайтесь, граф, у людей, обладающих вашим талантом и вашим умом, всегда найдутся недоброжелатели. Не думайте о них, они того недостойны, – она легко встала и протянула ему руку, – я слышала, что вы ценитель прекрасного, идемте, я покажу вам мой дом.

– Самое прекрасное в вашем доме – его хозяйка, – поднявшись и приняв ее руку, галантно ответил он.

Черные глаза весело заискрились, в воздухе зажурчал ее смех.

– О, нет, граф, вы еще не все видели. Идемте же.

Серебряные с позолотой подсвечники были приобретены когда-то князем Юсуповым у миланского ювелира, вставленные в них свечи освещали редчайшие полотна, висевшие на стенах комнат и галереи. Граф Платон Зубов, наделенный от природы способностью тонко чувствовать силу красоты, не мог сдержать восторга.

– Вы владелица воистину бесценных сокровищ, мадам. Я был бы рад приобрести у вас этот дом вместе со всем его содержимым, ведь даже граф Безбородко имеет собственную галерею, хотя находится у меня в подчинении.

Он остановился, ожидая ее ответа, но Варвара Филипповна, в планы которой пока не входило расставаться с домом, отрицательно покачала головой.

– О нет, граф, – печально сказала она, – все это мне не принадлежит, это приданое моей дочери.

– Отец вашей дочери князь Юсупов, не так ли? – вопрос его прозвучал неожиданно резко, и Варвара Филипповна печально поникла.

– Идемте, – тихо уронила она и, взяв графа за руку, привела его в спальню, где прямо напротив огромной кровати под балдахином, висел ее собственный портрет кисти Монье, – видите? Он тайно заказал этот портрет, когда наша любовь только начиналась, в Швейцарии в восемьдесят шестом. Потом нам пришлось на время расстаться, а когда мы встретились в России, любовь вспыхнула с новой силой. Князь отправил портрет в Лондон, куда Монье бежал от революции, и заказал его точную копию. Это она, а первый портрет висит в его спальне рядом с картиной, на которой он и государыня изображены в виде Венеры и Аполлона.

– Государыня? – ошеломленно переспросил Зубов, ощутивший укол ревности. – Но…

– Ш-ш-ш! – Варвара Филипповна приложила указательный палец к своим очаровательным губкам. – Не будем об этом! Ее оскорбляло чувство князя ко мне, поэтому ему приказано было жениться на Татьяне Потемкиной.

– Потемкина! – он презрительно пожал плечами. – Она недурна, но разве может сравниться с вами!

– Юсупов говорил то же самое и не мог со мной расстаться, но потом…Боже! – она закрыла лицо руками и застонала.

– Мадам, что с вами? – граф отвел ее руки от лица и заглянул ей в глаза.

– Вам я могу сказать всю правду, – из-под длинных ресниц покатились слезы, – мой муж был арестован и заключен в крепость за то, что совершил другой человек. Чувство чести заставило меня расстаться с князем. Ах, у меня сил нет вспоминать все, что я пережила!

Задрожав, она опустилась на кровать, увлекая за собой Зубова.

– Мадам, я готов… Что я могу для вас сделать? – лепетал он, обнимая ее за плечи.

– Мой муж… Ах мне тяжело это говорить, но после его освобождения мы стали совершенно чужими людьми. Мне так тяжело, так душно, помогите же мне! Скорее!

Изъявив горячее желание выполнить ее просьбу, граф начал торопливо расстегивать ей платье.

«Однако же он недурен, – думала Варвара Филипповна после того, как схлынул первый шквал страсти, – и движения у него мягкие, приятные. Неудивительно, что старая императрица так старательно его охраняет от всяческих посягательств»

Зубов зашевелился и открыл глаза. Лежавшая рядом с ним женщина настолько овладела всем его существом, что он на время забыл, где находится, и теперь медленно приходил в себя.

– Мадам…

Варвара Филипповна ласково провела рукой по его плечу.

– Вы можете называть меня Барбарой, ваше сиятельство. Платон и Барбара. Как прекрасно звучит! В одно мгновение я перестала жалеть обо всех постигших меня невзгодах и ощутила себя на небесах.

– Моя прелестная Барбара, – в голосе Платона зазвучали нотки самодовольства, – я счастлив, что смог сделать тебя счастливой.

Она прижалась к нему, руки ее обвились вокруг его шеи, и ему вновь захотелось вознести ввысь лежавшую рядом с ним прекрасную женщину.

– Платон, мой Платон! – в жарком порыве страсти шептала она. – Благодарю тебя, я так счастлива сейчас, что простила всем своим врагам.

Когда он бессильно откинулся назад, чувствуя приятное блаженство во всем теле, Варвара Филипповна соскочила с постели и, открыв изящный стенной шкафчик, вытащила вазу с сушеными фруктами и бутылку вина.

– О каких врагах ты говорила? – блаженно раскинувшись на пуховой перине и глядя, как она разливает вино по бокалам, спросил Платон.

– О врагах? Ах, да. Я же рассказывала тебе о человеке, из-за которого мой муж оказался в крепости…

– Ты любишь мужа? – неожиданно перебил он ее тем же резким тоном, каким прежде говорил о князе Юсупове.

– Люблю ли я Сержа? – она пренебрежительно пожала плечами. – Он простой и честный человек, неплохо образован. Граф Строганов, его дядя, прочил ему карьеру дипломата, но после того, как Серж увлекся артиллерийским делом – пушками, лафетами и прочей ерундой, в которой я ничего не понимаю, – мне с ним стало скучно. Неужели же всю жизнь говорить о чертежах!

В жалобном голосе ее прозвучало страдание, и Платон тут же горячо откликнулся:

– Конечно, нет, дорогая! – он принял из ее рук бокал. – Я хочу выпить за самую прекрасную женщину, с которой можно говорить лишь о любви, поэзии и музыке.

Хрустальный звон соприкоснувшихся бокалов наполнил воздух, слегка раскрасневшись, Варвара Филипповна печально говорила:

– Когда-то Серж был другим, но люди меняются. Мы с ним давно уже в действительности перестали быть мужем и женой, но когда ему приписали участие в заговоре, обвинили в том, что он помогал сноситься цесаревичу Павлу Петровичу с герцогом Брауншвейгским, заключили в крепость… Тогда я почувствовала себя обязанной хранить ему верность.

– Я слышал об этом, – важно кивнул граф и, взяв из вазы сушеную виноградину, отправил ее себе в рот, – но ведь твой муж позже был освобожден, поскольку не нашли доказательств его вины.

– Потому что их не было. Виноват во всем был другой человек, но я… Ах, тогда я ничего не знала, а потом… Потом уже не было смысла говорить.

– Кто? – поднявшись на локте, быстро спросил он.

– Теперь это уже не важно, мой дорогой.

– Я приказываю вам, мадам, сказать мне, кто тот человек! – тон Зубова стал строг.

«Браво, – мысленно расхохоталась Варвара Филипповна, – у тебя действительно неплохо получается приказывать»

Глядя на него испуганными глазами, она покорно, словно из страха повинуясь его приказу, торопливо пробормотала:

– Боже мой, не сердитесь, ваше сиятельство, я скажу, все скажу.

Из глаз ее хлынули слезы, Платон покровительственным движением обхватил ее плечи.

– Ну-ну, дорогая, не бойся меня, я буду с тобой добр. Говори!

– Это… это муж моей сестры князь Вадбольский. Но в Тайной экспедиции об этом знают, я уверена, однако никак не могут решиться обвинить князя.

– Почему?

– Вспомни девяносто второй год, когда арестован был Новиков. Ему даже, говорят, грозила смертная казнь, а ведь среди масонов он не был главным. Главных мягко пожурили и отправили в свои имения. Тут то же самое. Вадбольский знатен, его богатство не уступает богатству князя Юсупова. Ты представляешь, что случится, если вскроется его участие в заговоре с целью свергнуть с престола императрицу и посадить Павла Петровича?

– Гм, – слабый ум Зубова запутался в рассуждениях Варвары Филипповны, и он не знал, что сказать.

– Ему грозят крепость и конфискация имений, – услужливо подсказала она.

– Конфискация! – взгляд графа вспыхнул жадностью.

– К тому же, это скомпрометирует наследника, и государыня окончательно решится составить завещание в пользу внука.

Глаза Платона засверкали еще ярче – о, как бы он этого желал! Граф Зубов всей душой ненавидел наследника престола Павла Петровича, наглыми словами постоянно его задевал, и государыня своего фаворита всячески поощряла.

– Возможно, и лучше так будет, – вырвалось у него, но Варвара Филипповна, словно не услышав, продолжала:

– К тому же, к Вадбольскому весьма благоволит граф Безбородко.

Граф Александр Андреевич Безбородко был в числе тех блестящих дипломатов своего времени, которые открыто выражали презрение к неумному фавориту. Государыне, не желавшей отказываться от услуг Безбородко, постоянно приходилось мирить его с Зубовым. В конце концов, она решила номинально оставить Зубова во главе Коллегии иностранных дел, но фактически все дела вел Безбородко, а фавориту в мягкой форме велели в эти дела не вмешиваться. Естественно, что особой любви к Александру Андреевичу граф Зубов не питал.

– О, вот как, Безбородко! – произнес он таким тоном, что Варвара Филипповна окончательно уверилась: теперь делом Вадбольского фаворит займется лично.

Глава четырнадцатая

Выйдя в отставку по болезни, Степан Иванович Шешковский оставил дела Тайной экспедиции Макарову, хотя официально на должность тот назначен не был – государыня надеялась, что Степан Иванович оправится и вернется к работе. Однако вскоре Шешковский умер, а Александр Семенович Макаров в течение двух лет выполнял его работу, не имея ни соответствующего жалования, ни чина. Об этом он дважды почтительно докладывал государыне, прося ее восстановить справедливость, но Екатерина Алексеевна не спешила – возможно, имея в виду назначить на должность начальника Тайной экспедиции кого-то другого. Сей вопрос Макарова крайне тревожил, поэтому приказ явиться к генерал-фельдцейхмейстеру Зубову он счел связанным с его назначением или отставкой и ехал во дворец графа в сильном волнении.

Едва Александр Семенович переступил порог кабинета Зубова, тот сухо произнес:

– А, господин Макаров! Извольте сию минуту доложить обо всем, что вы утаиваете об изменнических делах князя Петра Вадбольского.

Александр Семенович был настолько поражен, что в нарушении субординации не смог удержаться от вопроса:

– Осмелюсь узнать, откуда о сих делах известно вашему высокопревосходительству?

Зубов побагровел, и взгляд его засверкал гневом.

– Я не обязан перед вами отчитываться! Извольте отвечать!

Макаров внутренне съежился, однако сумел твердо ответить:

– О делах Тайной экспедиции я докладываю государыне и только ей одной.

К его удивлению генерал-фельдцейхмейстер успокоился и кивнул:

– Что ж, нынче после полудня жду вас с докладом в покоях ее величества.

Императрица выслушала доклад Макарова довольно спокойно, хотя при имени Вадбольского досадливо поморщилась. Повертев в руках подметное письмо, она задумчиво заметила:

– Почерк мне знаком. Так почему ты медлишь, Александр Семенович, что у тебя за план?

– Ваше величество, князь Вадбольский больше пятнадцати лет проживает в своем имении, в турецкую войну воевал и имел награды. В Петербург за это время приезжал лишь дважды и ненадолго – в восемьдесят восьмом и девяносто третьем. В восемьдесят восьмом он приезжал поместить сыновей в шляхетский кадетский корпус и подать прошение вашему величеству о признании законным старшего его сына, прижитого с крепостной бабой Дарьей Хохловой. В прошении ему было отказано, поскольку Хохлова имела законного мужа, записанного отцом мальчика, который носил его фамилию, – в этом месте Макаров умолк, увидев явное недовольство на лице императрицы.

– Да-да, – резко сказала Екатерина Алексеевна, – не нужно лишних подробностей.

О том, что князю было отказано в разрешении узаконить прижитого с крепостной бабой сына, она вспоминать не желала – как большинству людей ей хотелось забыть о собственной несправедливости.

– В девяносто третьем, – продолжал Макаров, – князь приезжал на несколько дней и вскоре уехал обратно в имение вместе со своей свояченицей госпожой…

– Да, я знаю, – вновь с неудовольствием прервала его Екатерина Алексеевна, поскольку воспоминание о жене Новосильцева, два года проведшего в крепости безо всяких доказательств вины, тоже ей было неприятно, – много о старых делах говоришь, Александр Семенович, ты о нынешнем говори.

– Я только докладываю вашему величеству, – с поклоном ответил Макаров, – почему не счел необходимым торопиться. Князь уже три года не был в Петербурге, его кабинет заперт, ключа кроме него никто не имеет. За домом следит мой человек, ежели князь приедет, мне немедленно доложат. Хранится ли у него план заговора, или это недруг какой решил возвести на него напраслину, мы знать не можем. Князь Вадбольский не холоп, не мещанин, он дворянин и принадлежит к одной из знатнейших фамилий России. Следует ли беспокоить его и вламываться в его пустующий дом с обыском, не имея других доказательств, помимо сего подметного письма?

Подумав, Екатерина Алексеевна кивнула.

– Ты прав, Александр Андреевич, мы должны уважать права, которые были нами же дарованы дворянам. Делай свое дело, ты его знаешь.

После ухода Макарова генерал-фельдцейхмейстер Зубов устроил императрице сцену – мол, все его заботы и помыслы о безопасности дорогой его сердцу повелительницы, а она сама же своей безопасностью пренебрегает! Ведь Вадбольский вполне мог устроить заговор от обиды за отказ узаконить его сына. Детей-то статс-секретаря Храповицкого, прижитых с замужней дамой Прасковьей Гурьевой, государыня утвердила во дворянстве и даже дала им право и фамилию законных детей, а ему, Вадбольскому, отказала. Или Вадбольский мог мстить за свойственника Новосильцева, разве нет?

Екатерина Алексеевна на глупости эти отвечать не стала и нежными словами успокоила разошедшееся «дитя». Обнимая шестидесятисемилетнюю императрицу, двадцативосьмилетний генерал-фельдцейхмейстер Платон Зубов постепенно перешел от упреков к тихому воркованию. Императрица млела и таяла в его ласке, а он с тоской воображал, что обнимает гибкий стан мадам Новосильцевой и видит перед собой ее черные очи.

Тем же вечером Торсукова вновь предоставила в его распоряжение свою карету с верным кучером и переслала Варваре Филипповне короткую записку. Два слова, никому другому не понятных, означали, что генерал-фельдцейхмейстер просит даму о свидании. Спустя два часа Зубов лежал рядом с любовницей на широкой резной кровати, покрытой тончайшей батистовой простыней, и жаловался ей на свою горькую судьбу:

– Потемкин развлекался с одалисками, Дмитриев-Мамонов крутил любовь с княжной Щербатовой, а я… Я пробираюсь к тебе в чужой карете и с маской на лице! Проклятье!

– Потемкин был мужем, – со смехом возразила Варвара Филипповна, – мужьям дозволяется больше, чем любовникам. Что касается Дмитриева-Мамонова, то за любовь к Щербатовой он уступил тебе свои покои во дворце и свое место в сердце государыни, – она погладила его по щеке, – потерпи, милый, ты нужен России.

– Да, – не расслышав иронии в ее голосе, он по привычке приосанился, – мне и сейчас поручено государыней чрезвычайно важное и нелегкое дело.

– Ах, – воскликнула она, – теперь я буду с неделю мучиться любопытством!

– Я скажу, но это пока секрет – мне поручено устройство брака между великой княжной Александрой Павловной и шведским королем Густавом.

– Да ведь разговоры об этом браке уже сто лет ведутся, какой же тут секрет? – удивилась Варвара Филипповна. – Говорили, что ждут лишь, когда молодые войдут в возраст.

– Густав теперь в России, – с таинственным видом сообщил граф, – принят при дворе под именем графа Гаги, и по всему видно, что они с великой княжной пришлись друг другу по душе. Преградой всему вопрос веры Александры Павловны – Густав упорно не желает согласиться на пункт, согласно которому жена будет исповедовать православную веру.

– Великая княжна очаровательна, – пожав обнаженными плечами, небрежно заметила Варвара Филипповна, – а шведский король молод и всего-навсего выполняет волю дяди, который желает для него жену-католичку. Я бы, например, составила любой брачный договор, какой его удовлетворит, пусть внимательно изучит текст и успокоится. А во время подписания брачного контракта подсунула бы другой договор, внешне похожий. И там вставлен был бы нужный параграф о вероисповедании цесаревны. Неужто же влюбленный юнец будет в десятый раз перечитывать сто раз читанное, в то время, как его ждет прелестная невеста? Он подпишет документ, а потом будет поздно идти на попятный.

Ошеломленный граф сел и, вытаращив глаза, уставился на ее разметавшиеся по подушке белокурые волосы.

– Однако же… Гм… Не думаю, чтобы государыня согласилась.

Черные глаза задорно сверкнули с подушки.

– Тогда для чего ее спрашивать? Милый, все женщины, даже царицы, нерешительны, когда следует принять решение. Поэтому мы ищем опору в мужчинах и желаем, чтобы они взяли на себя все трудности, избавив нас от сомнений и колебаний. Разве ты еще не понял, что вознесен по воле свыше? Все должны решать твои воля и ум.

– Гм…

Сбитый с толку ее многословной тирадой, Зубов несколько расслабился и вновь опустился на подушки.

– Никто не сможет тебя остановить, – шептала она, перебирая его волосы тонкими пальцами, – не позволяй никому за тебя решать, не позволяй завистникам становиться на твоем пути! Им нужно одно – умалить твою славу и приписать себе твои заслуги.

– Ты права, тысячу раз права! – внезапно прервав ее нашептывание, воскликнул он и в этот миг напомнил Варваре Филипповне раздувшегося от самомнения индюка. – Нынче я требовал провести обыск в доме князя Вадбольского, но Макаров убедил государыню обождать. Можно ли ждать, когда действуют заговорщики?

– Макаров! – ее круглое плечо презрительно дернулось. – Разве можно его сравнить с Шешковским! Тот не стал бы ждать.

– Я слышал, после ареста твоего мужа он тебя допрашивал, – в голосе графа прозвучал неожиданный интерес, и она постаралась ответить, как можно небрежней:

– Да, он задал мне несколько вопросов, но что я могла ему ответить? Я ничего не знала, как и мой несчастный муж, не имевший никакого отношения к заговору. Главные виновники остались безнаказанными.

– Твой муж получит пенсион, о котором ты ходатайствуешь, – важно произнес Зубов, – что касается Вадбольского, то я уверен, что сумею убедить государыню.

– Она не хочет ничего предпринимать без доказательств, – возразила Варвара Филипповна, и по тому, как смущенно дернулся лежавший с ней рядом граф, поняла, что угадала, – а доказательства лежат в кабинете князя. Это замкнутый круг. На твоем месте, мой дорогой, я бы сама добыла эти доказательства и ей предъявила.

– Если я без ее дозволения явлюсь в дом Вадбольского со своими людьми и велю обыскать кабинет, она может сильно разгневаться.

– Ни в коем случае! Единственный выход – ограбление. Погоди, – сказала она, увидев, что он собирается возмущенно возразить, – дослушай. Грабители будут в масках, среди них обязательно должен быть человек, который сумеет открыть дверь кабинета. Слуг можно не бояться, там два или три старика, их свяжут и запрут в спальне, я дам тебе план дома. Послание заговорщиков где-то в кабинете, скорей всего, среди бумаг. Грабители возьмут его и еще что-нибудь – статуэтки, серебряную посуду и прочую безделицу, князь вряд ли держит в пустом доме деньги и драгоценности. На обратном пути их задержит патруль из твоих людей. Грабители убегут, твои люди вернут украденные вещи, а пакет доставят тебе. Так ты доложишь государыне, когда покажешь ей эти бумаги.

Граф понял суть ее замысла не сразу, ей пришлось повторять ему одно и то же раз десять. Когда же до него, наконец, дошло, его охватил восторг.

– Как просто! – говорил он, потирая руки. – Как же все это просто! Позволь, я же сам могу участвовать, скрыв лицо под маской!

Чтобы не охлаждать его порыва, Варвара Филипповна не стала упоминать о главной сложности подобного предприятия – для участия в нем требовались люди, в будущем способные держать язык за зубами. Да и что ей было за дело, коли потом кто-то и что-то станет болтать, если пакет в конечном счете окажется у императрицы!

Обер-полицмейстер Рылеев, ежедневно являвшийся к императрице с докладом, в тот день был несколько сконфужен и слегка запинался. Екатерина Алексеевна после первых же его слов возмущенно воскликнула:

– Как это ограбили дом?! Так у тебя что ж, Николай Иванович, получается, что лихие люди по ночам в городе промышляют, а приставы и караульные спят? Так и мне скоро во дворце ночью бояться придется. Докладывай!

Рылеев откашлялся.

– Квартальный, что дежурил в ту ночь в съезжем доме, ваше величество, уже дознание провел, узнал, что ворвались разбойники в масках, когда темно уже было. На улице фонарь светит, они со стороны сада залезли. Господа теперь в доме не живут, только трое слуг за порядком смотрят, они уже спать легли. Разбойные люди их сразу повязали и заперли в одной из комнат. Один сумел освободиться, стал из окна кричать. Будочник Иванов услышал подбежал к дому, как раз грабители в масках выбегали. Трое или четверо. Один в Иванова выстрелил, тот, хоть и раненый, размахнулся бердышем (похожее на алебарду оружие с лезвием в виде полумесяца) и раскроил стрелявшего от плеча до пояса.

– Браво, молодец будочник!

– Ему б не справиться одному, ваше величество, да тут подоспели двое прохожих. Разбойники награбленное кинули и убежали

– И много взяли?

– Серебро столовое. Дверь в хозяйский кабинет взломали, думали, деньги там, но одни лишь бумаги взяли. Разбойник, кого Иванов порубил, сразу и дух испустил, а будочнику Иванову раны перевязали, несильно подстрелили, в плечо. После от его сиятельства графа Платона Александровича приказ пришел, чтобы будочника, прохожих и квартального к нему доставить, он сам будет разбираться.

– Да с чего вдруг Платон Александрович решил этим делом заняться? – спросила сбитая с толку императрица.

– Гм, – Рылеев вновь откашлялся, – прислуга из соседних домов, что на шум сбежалась, разбойника опознала – он из дворовых его сиятельства графа Платона Александровича Зубова.

– Как! – возмущенно вскричала императрица. – Да что же это такое!

– Да вот, ваше величество, так и получилось. Его сиятельству, конечно, немедля доложили, потому он и стал выяснять.

– Да чей дом-то ограбили, известно хоть?

– Известно, князя Вадбольского, ваше величество, на Литейной улице.

Императрица нахмурилась и какое-то время размышляла.

– Что ж, Николай Иванович, – медленно проговорила она, – коли Платон Александрович взялся разбираться с этим делом, так пусть и разбирается.

– Слушаюсь, ваше величество, – поклонился Рылеев.

Настроение у Платона Зубова было прекрасное – пакет с планом заговорщиков находился в его руках, и даже неудачное стечение обстоятельств, в результате которого от руки не в меру ретивого будочника погиб один из дворовых, принимавших участие в деле, оказалось ему на руку. Поэтому графа ничуть не смутил сердитый упрек императрицы:

– Видно, ваше сиятельство, дворовые ваши голодают, коли им лихоимством промышлять приходится.

– Моя вина, государыня, – склонив голову к ее руке, произнес он тем вкрадчивым тоном, от которого сердце Екатерины Алексеевны всегда таяло, – давно мне управляющий на дворника Белякова жаловался, нерадив и нраву дерзкого. Я его продать думал, да он на днях в бега пустился. Еще и заявить не успели, управляющий мне только нынче донес. А он, вишь, чего удумал-то – разбойным делом промышлять. Что ж, мой недосмотр, мне и урон, ничего не попишешь. Однако же, как говорится, что ни делается, то к лучшему. Я уж спать собирался, когда мне управляющий доложил. Велел я тут же доставить ко мне квартального и свидетелей вместе с награбленным, лично всех опросил и вот, на что наткнулся.

Вытащив из-за пазухи конверт, граф протянул его императрице. Она побледнела и, взяв пакет, не сразу решилась его открыть. От природы Екатерина Алексеевна была женщиной умной, годы правления огромной страной обострили ее проницательность, и вся подоплека этого дела мгновенно стала ей ясна. Однако, как ни странно, тревожило ее теперь не самоуправство Зубова, а то, что он совершил это по чьему-то наущению – умственные способности ее милого «дитяти» были императрице хорошо известны, она понимала, что сам бы он такого никогда не придумал.

– И что же это? – голос ее звучал добродушно-ласково, пальцы теребили пакет. – Никак любовное послание тебе кто-то послал?

– Откройте же, государыня! – от нетерпения Платон Александрович даже осмелился немного возвысить голос.

Недовольно пожав плечами, Екатерина Алексеевна с равнодушным видом вытащила послание из конверта и велела графу подать ей очки. Углубившись в текст, она беззвучно шевелила губами и лишь конец прочла вслух:

– …а если будет сильное препятствие со стороны матери вашего величества, то с ней поступят так, как она поступила с вашим несчастным отцом-императором…

Когда императрица произнесла эти слова, лицо ее гневно вспыхнуло, и она выронила послание. Платон встал перед ней на колени, на миг ласково прижал ее ладони к своим щекам, потом начал покрывать ее руки поцелуями.

– Ваше величество, моя государыня, жизнь моя, – нежно и горячо шептал он, – покуда я рядом с вами, никто и никогда не причинит вам вреда.

– Вели послать… Да, вели послать за великим князем Павлом Петровичем в Павловск, когда он прибудет, позови Безбородко. Но чтобы больше никто ни о чем не ведал, слышишь?!

Волнение сказалось на самочувствии императрицы, и вызванный врач пустил ей кровь. Лежа на подушках, немного побледневшая, она махнула рукой вошедшим, чтобы сели, и молча протянула сыну письмо. Павел Петрович спокойно взял его и, развернув, углубился в чтение. Лицо его выражало недоумение, а мысли напряженно работали. За последние годы он не раз получал подобного рода послания от масонов-мартинистов, однако ни на одно из них не ответил, а по прочтении немедленно уничтожал, и причин тому было множество.

Во-первых, за ним неустанно следили, и великий князь знал о тайном распоряжении, которое всегда оставляла мать, покидая столицу: в случае начала волнений его должны были немедленно арестовать и доставить к ней. Во-вторых, он имел характер благородный от природы, которому не свойственны были нравственно сомнительные деяния, и ему тяжело было бы покуситься на спокойствие матери. В-третьих, после казней французских монархов всякая мысль о насильственном свержении власти и о масонах, сыгравших в революции немаловажную роль, стала противна Павлу Петровичу. Он даже приятелю своему архитектору Баженову заявил: «Я тебя принимаю, как художника, а о мартинистах своих не говори, и слышать не желаю».

И вдруг великий князь вспомнил: конечно же, то самое ненайденное письмо, за которое отправили в крепость Новосильцева! В то время, три года назад, ему действительно стало тревожно – императрица начала во всеуслышание поговаривать, что желает передать корону старшему внуку, а не сыну. Когда молодой офицер Больский сообщил ему о письме, он, цесаревич, тревожась за свое положение, велел письмо сохранить, дабы в случае крайней необходимости найти спасение у заговорщиков. Однако завещание так и не было составлено – его старший сын, юный Александр Павлович, с ужасом отверг предложение бабки сесть на престол, по праву принадлежащий отцу, и даже пригрозил побегом из России. Императрица перестала упоминать о престолонаследовании, а Павел Петрович о письме просто-напросто забыл.

– Если вы прочитали, – холодно сказала Екатерина Алексеевна сыну, видя, что тот уже не глядит на письмо, а размышляет, – передайте, пожалуйста, Александру Андреевичу, пусть он тоже ознакомится.

– Простите, – спохватившись, Павел Петрович вежливо склонил голову и протянул письмо Безбородко.

Министр читал долго, потом еще дважды перечитал и вернул письмо императрице.

– Вот, Александр Андреевич, – сказала она, – доверяю тебе работу. Набросай новый текст завещания, приложи к нему манифест и это послание, дабы ни Совет, ни мой внук Александр не сомневались в справедливости отрешения от престола наследника, имевшего намерением покуситься на родную мать.

– Однако, ваше величество, – заметил Безбородко, – здесь нет упоминания о покушении.

Зубов, хотя ему и воспрещено было вмешиваться в дела Безбородко, не утерпел.

– Видно, вы недостаточно внимательно прочитали, – с презрением в голосе воскликнул он и, взяв у императрицы письмо, прочел: – «а если будет сильное препятствие со стороны матери вашего величества, то с ней поступят так, как она поступила с вашим несчастным отцом-императором»

– Верните мне письмо, – резко произнесла Екатерина Алексеевна, а Безбородко невозмутимо пожал плечами.

– Не вижу в словах сих злого умысла, ваше величество. Официальное сообщение гласило, что покойный император, супруг ваш, скончался от удара. Совету понадобятся более веские доводы для обоснования завещания. Да простит мне ваше величество, но я говорю это к тому, чтобы в дальнейшем не могло быть никаких недоразумений в толковании завещания.

На бледных щеках императрицы выступила легкая краска досады, как всегда, когда упоминали ее злодейски убиенного супруга.

– В любом случае, – сердито возразила она, – согласно известному вам Петровскому закону, утвержденному в 1721 году великим государем Петром Алексеевичем, государь имеет право выбирать наследника из числа лиц, принадлежащих к царствующему дому, по своему усмотрению, не представляя объяснений Совету.

Безбородко наклонил голову, но ответил все также твердо:

– И, тем не менее, ваше величество, простите меня, но именно в данном случае нарушение безо всякой причины древнего порядка Московской Руси, когда старший наследник не мог быть обойден престолом, способно посеять смуту в стране. Письмо, написанное три года назад, не предлог, любой сможет утверждать, что оно подложное и специально подброшено, чтобы дискредитировать великого князя.

Он так ясно подчеркнул слово «в данном», что Екатерина Алексеевна еще сильней сдвинула брови – министр яснее ясного дал ей понять, что Петровский закон распространяется лишь на законных правителей, она же, согласно мнению многих, узурпировала трон, принадлежащий ее сыну. Отрицать правоту Безбородко было невозможно. Холодно глядя на молчавшего все это время Павла Петровича, императрица спросила:

– И вы перед Богом сможете утверждать, что письмо написано не вам?

– Я никогда не видел этого письма, – судорожно вздохнув, ответил он, – и не знал о его содержании, в этом я могу поклясться с чистой совестью.

– Значит, вы можете поклясться, что не знали о его существовании?

Императрица насмешливо смотрела на сына и ждала, но он молчал.

– Простите, ваше величество, – торопливо вмешался Безбородко, рискуя навлечь на себя гнев императрицы, но понимая, что солгать великий князь не сможет, – для завещания также крайне важны обстоятельства, при которых письмо попало в руки вашего величества. Поскольку я уже говорил о возможности подлога…

– Никакого подлога, – прервала его императрица, а взгляд ее продолжал буравить застывшее лицо сына, – Думаю, его высочество Павел Петрович получил не одно такое послание. Это, – ее подбородок презрительно указал на письмо, – находилось в кабинете дома князя Вадбольского в Петербурге. Дом князя прошлой ночью был ограблен, и письмо случайно попало в руки Платона Александровича. Этого вам достаточно, господин дипломат?

– У князя Вадбольского! – воскликнул пораженный министр.

– Разумеется, князь будет арестован и допрошен, – в ее глазах мелькнуло нечто, похожее на злорадство.

Безбородко опустил голову – ответить ему было нечего.

Глава пятнадцатая

Ужас и смятение, царившие в доме Вадбольских, не коснулись, казалось, одной лишь княгини Елены Филипповны. На следующий день после того, как гвардейцы увезли князя, она велела Аксинье укладывать вещи в дорогу, хотя четко еще не представляла себе, для чего едет. Немногословный офицер, арестовавший Петра Сергеевича, не позволил им с мужем даже обнять друг друга на прощание или обменяться парой слов, но все же сообщил, что арестанта повезут в Петербург. Следовательно, ей нужно было ехать туда же.

Заплаканная Аксинья, с сочувствием глядя на бледное и холодное лицо барыни, велела слугам принести дорожный сундук и робко спросила:

– Дозвольте спросить, барыня, как ехать решили?

– Да все равно, – безразлично отозвалась Елена Филипповна, – до Тулы, оттуда возьму подорожную. Лишь бы быстрей.

Опыта дальних поездок у нее было мало, она помнила, что, когда возили в Москву Маврушу и ездили на свадьбу брата, князь заранее высылал вперед подставы. Потом в памяти встало, как после свадьбы они с мужем ехали из Петербурга в Покровское. Кучер покрикивал, подгоняя лошадей, мимо проносились и обгоняли их курьерские тройки, а у нее иногда возникало странное чувство – не сон ли это? Но карету в очередной раз подбрасывало на ухабе, плечо ее касалось плеча мужа, и волной накатывал восторг – нет, не сон! Петя, ее Петенька, самый лучший на свете, и она его жена. А теперь его увезли. Ее князя. Боль сдавила сердце, глаза невидяще уставились на сундук, возле которого суетились горничные.

– Дозвольте присоветовать, барыня, коли быстрей хотите, так лучше без подорожной на вольных, – говорила Аксинья, – оно, конечно, дорого, зато ждать лошадей на станциях не придется. Коли на каждый перегон нового ямщика с лошадьми нанимать, то в дормезоме (большая карета, в которой имелись места для сна) и ночью можно ехать. За три дня доедете.

Дормезом, просторную спальную карету, Петр Сергеевич заказал у тульского каретника перед тем, как везти Алешу с Павликом в кадетский корпус. Сама Елена Филипповна, редко покидавшая имение, в дормезоме до сих пор не ездила – для поездок в Тулу или к соседям легкая коляска подходила гораздо больше.

– На вольных-то без подорожной боязно, – нерешительно сказала княгиня, – а ну как ямщиклихим человеком окажется?

– Что вы, барыня, там ямщицкие деревни по дороге, Макар наш всех знает. Он сам будет сговариваться, чужого человека не возьмет, да и о цене правильной изначально условится, а то сдерут втридорога.

– Что ж, раз так…

Легкий шорох заставил ее оглянуться. Неслышно вошедшая Сашенька встала перед матерью.

– Я поеду с вами, матушка, – твердо сказала она и решительно перекинула толстую длинную косицу с груди за спину.

– Что это ты выдумала? – удивилась Елена Филипповна.

– И правильно, барышня, – неожиданно поддержала Сашу Аксинья.

– Я поеду, матушка, – еще тверже сказала Саша.

– Вы обе ерунду говорите, – устало отмахнулась Елена Филипповна, – дорога не для малых детей.

– А ведь его сиятельство барин наш специально для детей дормезом заказывал, – с печальным упреком в голосе заметила Аксинья, и к горлу княгини подкатил ком.

– Я поеду с вами, матушка, – в третий раз повторила девочка, – папенька всегда велит нам о вас заботиться, а не сестрице же Варе ехать, – брови Саши сердито сдвинулись, выражая презрение к вздорной и крикливой Вареньке, – значит, мне, ведь Лизе придется смотреть за домом.

В ее словах был резон – шестнадцатилетняя Лиза, серьезная и рассудительная барышня, давно уже взяла на себя часть материнских забот о хозяйстве. Слуги выполняли ее распоряжения беспрекословно, маленькая Леночка обожала, а несносный Петруша хоть и не любил старшую сестру, но не смел ослушаться. Даже старая княгиня Марфа Ефимовна с опаской поглядывала на свою строгую старшую внучку и поговаривала:

– На меня Лизонька только глянет, как я себя шкодой чувствую.

Вспомнив это, Елена Филипповна слабо улыбнулась, вздохнула и… неожиданно согласилась.

– Хорошо, собирайся, завтра выезжаем на рассвете, – сказала она, – тогда уж и няне Аглае скажи, чтобы собиралась.

В Туле княгиня велела няне и горничной Таиске поесть самим и накормить Сашу, а кучеру Макару дала пятак, чтобы он сходил в трактир и перекусил. У нее же кусок не лез в горло, и когда, наконец, запряженная цугом шестерка лошадей помчала их дормезом в сторону Москвы, она прислонилась к спинке сидения и закрыла глаза. Няня Аглая задремала на переднем сидении, а пятнадцатилетняя Таиска и Саша, никогда прежде не бывавшие нигде дальше Тулы, прилипнув к окну, шепотом ахали, и порой одна даже подталкивала другую коленкой, чтобы обратить внимание на очередное чудо.

Мелькали золотые купола, по краю дороги брели паломники, из лесу внезапно выскочил заяц и какое-то время несся рядом с каретой, а на повороте вновь исчез в кустах. Саша высунулась, чтобы за ним проследить, и испуганно воскликнула:

– Ой, чья-то карета сломалась!

Впереди них, по-видимому, случилось несчастье – на повороте карета перевернулась и теперь лежала на боку. Одно колесо ее отлетело в сторону, другое вращалось в воздухе. Кучер торопливо выпрягал лошадей, а рядом с каретой беспомощно топтались две женщины.

– Остановись, Макар, – крикнула кучеру княгиня, – надо узнать, не нужна ли помощь.

Спрыгнув с облучка, Макар оставил поводья казачку и отправился к покореженной карете помочь чужому кучеру. Вернувшись, он сообщил, что карета князя Вяземского, и тут от его имения Остафьево версты две, не более, и они уже послали казачка, так что помощь скоро будет. К счастью, никто не погиб и не покалечился, лишь горничная немного ушиблась. Дамы все время его о чем-то просили, но они по-русски совсем плохо знают, так что он не понял. Кучер сказал, одна из них княгиня Вяземская, другая – ее горничная-француженка.

– Мы с Таиской сбегаем, матушка, можно? – воскликнула Саши и, едва мать нерешительно кивнула, обе девочки, засидевшиеся за день, выскочили из дормезома.

– И верно, должно, говорят, – зевнув и перекрестив рот, заметила няня Аглая, – что Вяземский князь из чужих земель жену привез, при живом муже с ней обвенчался, и через то его батюшка с матушкой с горя померли. Грех-то какой!

Княгине тоже приходилось слышать о скандальном браке Вяземского с красавицей-ирландкой, которую он увез от мужа и с которой обвенчался, едва она получила развод. Елена Филипповна следила за Сашей, о чем-то беседовавшей с дамами, потом они с Таиской направились обратно в сопровождении одной из дам. Елена Филипповна вышла из дормезома, чтобы приветствовать подходившую.

– Мама, – звонко и важно проговорила Саша по-французски раньше, чем кто-либо из дам успел произнести хоть слово, – ее сиятельство просит дозволения следовать с нами в Москву. Я сказала, что вы не станете возражать, места у нас в дормезоме много.

– Разумеется, – с усталой улыбкой ответила ей мать.

Евгения Ивановна Вяземская, в девичестве мисс Джин О’Рейли, в первом замужестве миссис Квин, оказалась очень милой женщиной, хотя и чересчур разговорчивой.

– Какой ужас! – захлебываясь от волнения, тараторила она по-французски, – едва отъехали от имения, как карета перевернулась. Моя горничная ушиблась, хотя и не очень сильно, но ей лучше вернуться в Остафьево, сейчас подойдут люди, лакей уже побежал за ними. А мне просто необходимо поскорее добраться до Москвы, муж там меня ожидает, он с ума сойдет, если я не приеду вовремя, а я и без того задержалась, пока примеряла новое платье. Представьте, княгиня, муж постоянно боится, что со мной что-нибудь случиться в дороге, и на этот раз действительно случилось! Я чудом осталась жива, просто чудом! Столько лет живу в России, и до сих пор прихожу в ужас от здешних дорог.

Болтовня Вяземской раздражала Елену Филипповну, измученную своим горем, но она любезно улыбнулась даме.

– Как ни ужасны наши дороги, кто-то на них обязательно придет на помощь, и нынче именно мы были посланы вам во спасение.

– О да, вы представить себе не можете, как я вам благодарна!

Под болтовню Вяземской Саша задремала и очнулась лишь тогда, когда их дормезом катил мимо Данилова монастыря. Уже сгущались вечерние сумерки, но Елена Филипповна велела поначалу заехать на Чистые Пруды, чтобы отвезти Евгению Ивановну. Прощаясь, та вновь горячо благодарила княгиню:

– Вы непременно должны завтра у нас быть, непременно! Завтра мой муж устраивает прием, и мы были бы счастливы…

– Нет-нет, благодарю вас, – покачав головой, остановила ее Елена Филипповна, – завтра рано утром мы покидаем Москву. Обстоятельства вынуждают нас спешить в Петербург.

Глаза Евгении Ивановны неожиданно тревожно расширились, только теперь она заметила, как бледна и встревожена княгиня Вадбольская.

– Простите меня, – неожиданно став серьезной, сказала она, – меня настолько выбило из колеи мое дорожное происшествие, что… У вас несчастье, княгиня? Я всю дорогу болтала о своих делах и совершенно не подумала… Можем ли мы с мужем вам помочь?

– Благодарю, – лицо Елены Филипповны дрогнуло, но она взяла себя в руки, – к сожалению, вы помочь мне ничем не сможете, но я счастлива, если хоть чем-то смогла помочь вам. Прощайте, и да хранит вас Бог от подобных происшествий.

От особняка Вяземских дормезом, повернув налево и, покатив к Патриаршим прудам, наконец остановился у тускло освещенного крыльца дома на Патриарших. Старая Наталья Ивановна, которой сообщили об их приезде, торопливо шла навстречу.

– Леночка? Боже мой, что случилось?

Бросившись к ней в объятия, Елена Филипповна впервые с момента ареста мужа разрыдалась. Перепуганная старуха, обнимая ее, подняла глаза и встретилась взглядом с Сашей, рядом с которой стояли няня Аглая и Таиска.

– Папеньку забрали и увезли, – тихо сказала девочка, – мы едем в Петербург его выручать.

Наталья Ивановна перевела взгляд на няню Аглаю, и та кивнула в подтверждение слов Саши.

– Тогда вот что, – старуха повернулась к спустившимся за ней следом горничным, – подайте, что есть ужинать и приготовьте спальни, завтра поговорим.

Княгиня судорожно вздохнула.

– Спасибо, тетушка, но мы уже поужинали в дороге. Теперь дозвольте нам лечь спать, нам с утра нужно ехать.

Наталья Ивановна не стала спорить.

– Что ж, приляг, на тебе лица нет, – она поманила к себе пальцем Сашу, – иди сюда, я тебя еще не видела. Тебе сколько лет, как зовут?

– Саша. Одиннадцатый, – робко ответила Саша.

– Красавицей будешь, – сухой старушечий палец потрепал девочку по щеке, – ну-ну, иди.

Когда Елена Филипповна с дочерью удалились, Наталья Ивановна осталась сидеть в гостиной, размышляя о том, что могло бы случиться с ее племянником. Так ничего и не придумав, она решила тоже отправиться на покой, но тут лакей доложил о Нелединских-Мелецких.

– Простите, ради Бога за столь поздний визит, Наталья Ивановна, – встревожено прижимая к груди руки, говорила Екатерина Николаевна, – мы нынче приехали ужинать к Вяземским. Князь Андрей Иванович был в беспокойстве, потому что жена его к сроку не вернулась из подмосковного имения. Потом она приехала, говорит, что карета у ней сломалась, а довезла ее до дому княгиня Вадбольская, которая с утра уже уезжает в Петербург в сильном беспокойстве. Мы не могли не приехать, что случилось? Что-нибудь с князем Петром Сергеевичем?

– Петю арестовали и увезли в Петербург, – ответила старуха, обрадованная тем, что не одна она со своими тяжелыми думами.

Супруги растерянно переглянулись.

– Заговор? – растерянно спросила Нелединская.

Беседа их была прервана появлением Елены Филипповны. Сон никак не шел к ней, убедившись, что дочь уснула, она велела Таиске помочь ей одеться и спустилась в гостиную.

– Леночка! – Екатерина Николаевна обняла ее со слезами на глазах.

– Ничего не знаю, ничего не понимаю, – отвечая на молчаливый вопрос в глазах подруги, вздохнула княгиня, – Петю просто арестовали и увезли. Кажется, он и сам ничего не понял.

– Пьер не мог участвовать ни в каких заговорах, – на лице Юрия Александровича было написано искреннее недоумение, – он даже в выражениях своих был крайне осторожен, когда все мы… Помните ту нашу беседу, когда вы привозили дочь к доктору Дружинцеву?

– Да, я хорошо помню, – княгиня судорожно вздохнула, и все внутри нее вдруг напряглось, – и потом сильно тревожилась: не мог ли кто узнать о беседе? Тот, кто мог бы после написать донос.

Голос ее дрогнул, взгляд стал пристальным, а сердце бешено заколотилось, но Екатерина Николаевна лишь слабо улыбнулась и махнула рукой.

– Бог с тобой, дорогая моя, кто же станет доносить, если половина Москвы говорит то же самое? Я тогда даже Варе в письме описала нашу беседу, и она мне в ответ пошутила, что в Москве собрались одни крамольники, и только потому нас всех в крепость не сажают, что столько места не найдется.

Поговорили еще немного, гадали, что же в действительности произошло, и какова причина ареста князя. Наконец Елена Филипповна поднялась, сославшись на усталость, простилась с гостями и ушла к себе.

Утром следующего дня ямщик, приведенный Макаром, запряг цугом в дормезом шестерку своих лошадей, и княгиня с Сашей, расцеловавшись с Натальей Ивановной, выехали из древней русской столицы. Перезакладывая лошадей в ямщицких деревнях и не останавливаясь на ночь, они добрались до Петербурга за три дня.

В последние часы путешествия, когда их дормезом свернул с Петербургско-Московского тракта на набережную Фонтанки, было поздно, но еще достаточно светло. Няня Аглая, привыкшая рано засыпать, мирно похрапывала в углу кареты, а Таиска и Саша ошеломленно смотрели на обступившую их громаду столицы. Таиска, открыв рот и хлопая глазами, лишь ахала, охала и крестилась, Саша же каждые пять минут в восторге восклицала:

– Матушка, ах, посмотрите, матушка!

Княгиня, покинувшая Петербург почти семнадцать лет назад, изумленно взирала на происшедшие изменения.

– Как странно, в этом городе я родилась и выросла, – тихо проговорила она, – а теперь он словно чужой мне.

Наконец дормезом свернул на Литейную улицу и остановился у дома князей Вадбольских. Макар, спрыгнув с облучка, взбежал на крыльцо и зазвонил в колокольчик. Елена Филипповна с дочерью, няня и Таиска вышли из кареты и начали подниматься по ступенькам. Внезапно распахнулась дверь, явив всклоченного старика с бледным от страха лицом и топором в руках. К счастью, Макар вовремя схватил его за руку и оттолкнул в сторону.

– В уме ли ты, Касьян, – сурово сказал он, узнав в старике одного из оставленных при петербургском доме дворовых, – так господ встречать! Перед тобой ее сиятельство, наша барыня.

Касьян выронил топор, закрыл лицо руками и бухнулся на колени.

– Барыня, – рыдая, говорил он, – простите, барыня, как ограбили дом лихие люди, так сам не свой хожу.

Казалось, ничто не может смутить княгиню.

– Успокойся, Касьян, – ровным голосом проговорила она и повернулась к няне: – Ты, Аглая, теперь всем распорядись, проветри спальню, накорми барышню и уложи ее спать, а Касьян мне расскажет, как все было. Ты, Макар, тоже на кухню пойди, скажи, чтобы поесть тебе дали.

– Я уж, барыня, простите сердечно, но при вас побуду, – не допускающим возражения тоном заявил Макар, – а то, неровен час, старик опять за топор схватится.

– Забрались, заперли нас, мешки на голову, – сбивчиво рассказывал Касьян, – потом я голову высунуть смог, кричать в окно стал, люди прибежали. Одного караульный порешил, остальные сбежали, все бросили. Серебро, что взяли, нам вернули, а еще бумаги из кабинета барина супостаты унесли. Бумаги не вернули. Теперь с вечера до утра по одному с топором и караулим.

– Да что там были за бумаги?

– Неведомо, барыня, а только все перевернули.

Потрясенная известием о недавнем ограблении, Елена Филипповна все же пока никак не могла связать его с постигшим их семью несчастьем. Проведя бессонную ночь, она с утра послала сообщить сестре и невестке об аресте князя и своем приезде в Петербург. Ксения Васильевна приехала через час.

– Милая, милая, – рыдая, она обнимала княгиню, с которой много лет переписывалась, давно сроднилась душой, но которую никогда прежде не видела, – почему столько бед должно было свалиться на нашу голову, чтобы мы наконец встретились?

Сжав ее руки, Елена Филипповна вместе с ней опустилась на софу.

– Не плачь, Ксения. У меня в голове пустота, я в отчаянии, даже предположить не могу, что и почему, хочу хоть что-то узнать. Дай мне совет. Мой князь ни в чем не виноват, как мне доказать это, что делать?

Ксения Васильевна, размышляя, наморщила лоб.

– Почему бы не обратиться к вице-губернатору Новосильцеву? Он теперь претендует на родство с нами и желает получить пай в делах моего племянника Александра Ольхина.

– У него есть связи?

– О, еще какие! Его жена в свойстве с самой Перекусихиной. Если заручиться ее покровительством, она введет тебя к государыне, и ты, упав к ее ногам, попросишь справедливого суда, раз ты уверена, что Пьер ни в чем не виноват.

Невестка не успела договорить, потому что в дверях появилась Таиска и звонким голосом доложила:

– Барыня, к вам барыня-сестрица ваша с барином.

Варвара Филипповна, едва войдя, бросилась к сестре в объятия и зарыдала так горько и искренне, что растроганная княгиня погладила ее по плечу и начала успокаивать:

– Полно, дорогая, полно, я же не плачу.

– Господи, Леночка, это просто злой рок! Сначала мой Серж, потом твой Пьер.

Продолжая обнимать ее одной рукой, Елена Филипповна другую протянула Сергею Николаевичу, который, раскланявшись с Ксенией Васильевной, терпеливо ждал, пока у жены пройдет взрыв отчаяния.

– Здравствуй, Серж. Ах, дорогие мои, давайте, сядем и обо всем поговорим. Скажите, что мне делать, я совершенно растеряна.

Всхлипнув в последний раз, Варвара Филипповна утерла глаза платочком и чуть пренебрежительно сказала Ксении Васильевне:

– Здравствуй, Ксения. Ты должна простить, что не сразу тебя заметила. Когда увидела Лену, у меня все в голове смешалось.

– Да, я понимаю, – сдержанно ответила та.

Сергей Николаевич подождал, пока сестры сядут, и тоже опустился в кресло.

– Для нас это известие было словно удар обухом по голове, – хмуро заметил он, – что тебе известно, Леночка?

– Ничего, поверь! Ничего, кроме того, что мой князь неспособен пойти ни на какое преступление! Ксения советует упасть к ногам государыни и просить справедливого суда.

Насмешливо взглянув на невестку, Варвара Филипповна пожала плечами.

– Справедливого суда! Но ведь мы даже не знаем, в чем обвиняют Пьера! Если это происки врагов, то разумней падать в ноги человеку, действительно могущественному. Человеку, чьи прихоти выполняет сама государыня.

Сергей Николаевич недовольно поморщился, но княгиня растерянно смотрела на сестру непонимающим взглядом.

– О ком ты говоришь, дорогая?

– О графе Платоне Зубове, – небрежно ответила та, разглядывая свои руки, – я подала ему ходатайство с просьбой выделить Сержу пенсион из казны за несправедливо проведенные в крепости два года. Граф рассмотрел мое ходатайство и удовлетворил его. Все в его власти, говорят, государыня вот-вот сделает его светлейшим князем.

На миг в голове ее мелькнула озорная мысль – предложить Платону сделать ее сестру своей любовницей. Интересно, как далеко способна зайти Лена, ради своего князя?

– Я могу преклонить колени лишь перед Господом и государыней, – сухо ответила Елена Филипповна, поняв, наконец, о ком идет речь, – даже если граф Зубов снизойдет до того, чтобы меня принять.

– Прежде нужно выяснить, что вменяют Пьеру в вину, – поспешно возразил Сергей Николаевич, – неизвестность хуже всего.

– Ах, моя бедняжка! – воскликнула Варвара Филипповна. – Столько вдруг сразу на тебя навалилось! Как только ты это вынесла, сумела приехать в Петербург! Одна.

– Я не одна, Варя, – легкая улыбка тронула губы княгини, – со мной моя Сашенька.

– Бог мой, так вели ее позвать, – лицо Варвары Филипповны оживилось, – я соскучилась.

Вошедшая Саша вежливо присела в реверансе, подошла поцеловать тетушек и дядю.

– До чего красива, – ласково обнимая девочку, говорила Ксения Васильевна, – а я твоя тетя Ксения. Слышала обо мне?

– Конечно, тетушка, матушка о вас часто говорит, – длинные ресницы Саши скромно опустились вниз.

– Ты, Леночка, теперь одолжи мне племянницу, я отвезу ее к себе – с кузинами познакомлю. И племянники мои, Анюты покойной дети, у меня… пока еще, – голос Ксении Васильевны неожиданно дрогнул, – а к двум все приезжайте ко мне обедать.

– Правда, Сашенька, поезжай, – сказала ей мать.

Саша заколебалась, взглянув на бледное лицо матери, но Ксения Васильевна добавила:

– В Летний сад вас на прогулку отвезу, на Петербург посмотришь. А к обеду матушка уже за тобой приедет, соскучиться не успеешь.

Саша не смогла устоять. Когда они с Ксенией Васильевной уехали, Варвара Филипповна недовольно поморщилась.

– Боже, иногда я еле переношу нашу belle-sœur! К счастью, ее дети больше походят на нашего брата, чем на нее.

Княгиня вздохнула.

– Ах, Варя, опять ты за свое, а я-то радовалась, что вы с Ксенией теперь дружны. Она так добра и сердечна!

– И скучна безмерно.

Елена Филипповна покачала головой.

– Самый острый язык и блестящий ум в конце концов приедаются, а доброты людям хочется вечно, взрослея, все это понимают. Иногда мне кажется, что ты до сих пор остаешься ребенком, Варя.

Задетая ее словами Варвара Филипповна рассмеялась.

– Поэтому, видно, Пьер и выбрал тебя из нас двоих – он был дальновиден и знал, что ему больше всего потребуется в старости.

Елена Филипповна улыбнулась и ничего не ответила, а Сергей Николаевич поспешил сменить тему.

– Леночка, теперь в воскресенье в кадетском корпусе разрешены свидания, я отвезу тебя к твоим мальчикам. Только напиши прошение на имя Мелиссино.

– Ах, Серж, – она вспыхнула от радости, и на глазах ее выступили слезы.

Варвара Филипповна неожиданно схватила руку сестры и прижала к губам.

– Леночка, прости меня, прости за мои злые слова, я действительно злая. Я ведь люблю вас всех, и тебя, и Ксению, но сама не знаю, что на меня порой находит.

– Не надо, родная, я не сержусь, я тоже люблю тебя, ты знаешь, – княгиня высвободила руку и провела по волосам сестры, – и Ксения тебя любит. Кстати, мне вдруг показалось, что ее что-то печалит – когда она заговорила о детях покойной сестры.

Носик Варвары Филипповны капризно сморщился.

– Ты, конечно, опять скажешь, что я злая, но это и вправду нелепо! Муж ее покойной сестры собирается вновь жениться. Детей, конечно, отец и молодая мачеха заберут, вот Ксения и сходит с ума. Да не огорчайся же, Леночка, из-за подобных пустяков, все уладится.

Все же Елену Филипповну слова сестры немного опечалили.

Глава шестнадцатая

Представив Сашу своей семье, Ксения Васильевна с простодушной гордостью похвалилась старшей дочерью и племянником Ванюшей Ростовцевым:

– Настя у меня замечательно рисует и даже берет уроки у господина Угрюмова, что в Академии преподает, она тебе покажет свои рисунки. А Ванюша у нас уже все выпуски «Детского чтения» прочел, он с тобой о чем хочешь поговорит. Катюша у нас, правда, еще маленькая, – она погладила по голове сестру Ванечки, – я теперь тебя с ними оставлю, чтобы вы лучше познакомились. Дети, развлеките кузину.

Саша ждала, что ей сообщат также о достоинствах другой кузины, Анюты, но мать лишь строго взглянула на вторую дочь и ушла. На какое-то время наступило молчание, дети разглядывали друг друга, потом Настя вежливо спросила:

– Кузина, хочешь посмотреть мои рисунки?

– Ой, пожалуйста!

Настя повела ее в свою маленькую мастерскую, оставив остальных детей в детской. Саша решила, что они глянут и сразу вернутся, но, едва начав разглядывать рисунки, позабыла обо всем на свете – так ее поразило разнообразие цветов.

– Что это, кузина Настя? – с замиранием сердца спрашивала она, указывая на очередное творение юной художницы, и Настя важно объясняла, сыпля названиями красок:

– Это лунный пейзаж. Свинцовые белила и сурик немецкий. Здесь у меня закат в лесу, киноварь, умбра и лазурь, а вот это я набросала углем портрет матушки.

Саша даже немного огорчилась, когда пришла Ксения Васильевна.

– Вот вы где. А я смотрю, куда это Сашенька девалась.

– Я показывала кузине Саше свои рисунки, – важно сообщила Настя.

– Сейчас поедем в Летний сад, потом покажешь, – сказала мать.

Наверное, лицо Саши выразило огорчение, потому что Настя ее утешила:

– Когда мы вернемся, я твой портрет тоже напишу, кузина.

Девочки с Ксенией Васильевной разместились в большой коляске, Ванюша попросил разрешения сесть с кучером на облучке, и ему разрешили. По дороге Ксения Васильевна, ласково приобняв племянницу за плечи, говорила дочерям:

– Сашенька еще не видела Летнего сада, вы уж ей сами все интересное расскажите.

Возможно, Летний сад понравился бы Саше много больше, если бы кузины так добросовестно не старались выполнить просьбу матери и поминутно ее не дергали:

– Кузина Саша, посмотри сюда!

– Ах, кузина Саша, взгляни, что за прелесть!

Из Летнего сада Ксения Васильевна велела кучеру проехать мимо Сенатской площади, чтобы показать Саше памятник государю Петру Первому и Адмиралтейство.

– Что вам больше всего понравилось? – по-взрослому серьезно спросил ее Ванюша, когда они все вновь оказались в детской.

– Наверное, памятник государю на коне, – нерешительно ответила она и, припомнив рассказ отца, добавила: – Мой папенька видел, как Фальконе работал. Всадник взлетал на пьедестал, а он спешил за секунды набросать его изображение на бумаге.

Ванюша потрогал кончик своего носа.

– Очень интересный момент, – важно заметил он, – я об этом не имел представления.

– Так перестань задаваться, – поддразнила его Анюта. – «Не имел представления»! А еще корчишь из себя всезнайку!

– Не знать не стыдно, – сурово отрезал Ванюша, – стыдно не узнавать и не учиться.

Вошедшая в это время Ксения Васильевна прижала к себе голову племянника.

– Ах, ты мой миленький, точно, быть тебе академиком, так умно говоришь. А теперь идем в столовую, сейчас вам молоко с булочками подадут.

После легкого полдника Настя, выполняя свое обещание, усадила Сашу у окна и начала писать углем ее портрет. Остальные дети толпились рядом с мольбертом, следя за появляющимися на бумаге штрихами. Саше тоже ужасно хотелось посмотреть, но ей нельзя было смещаться и даже поворачиваться – Настя начинала сердиться:

– Не вертись, когда позируешь, кузина Саша!

– Можно мне будет посмотреть другие твои рисунки, кузина Настя, пока я… это… позирую?

Настя великодушно протянула ей пачку.

– Вот, посмотри мои акварели.

– Твои…что?

– Акварель – водяные краски, их разводят водой, в России ими мало, кто пишет. В прошлом году в Петербург приезжала мисс Гилпин, привезла несколько картин своего брата – он английский художник (Вильям Гилпин – известный английский художник-анималист) и пишет акварелью. Всем так понравилось, что мама выписала для меня водяные краски из Англии, а кузен Александр сделал для меня специальную бумагу.

– Твой кузен Александр сам делает бумагу? – спросила сбитая с толку Саша.

– Ну, не сам, конечно, – Настя чуть наклонила голову в бок, любуясь творением своих рук, – еще немного потерпи, кузина, и твой портрет будет готов. У моего кузена бумажные фабрики, на них изготовляют бумагу. Для акварели нужна особенная бумага.

– Для России очень важно иметь собственное бумажное производство, – подал голос всезнающий Ванюша.

– Ты всегда повторяешь, что говорит твой отец, – сердито проворчала Анюта.

– Ну и что? Если мой отец говорит умные вещи, почему мне их не повторять?

– Я тоже часто повторяю то, что говорит мой папенька, – вступилась за него Саша.

– Merci, – с достоинством поблагодарил ее мальчик, – вы позволите мне тоже называть вас кузиной?

– Конечно, а почему нет? – она сверкнула белозубой улыбкой. – Мой папенька говорит, чем больше родственников, тем лучше.

– Ой, – закричала Настя, – charmante (прелестно, франц.)! Улыбайся, кузина, улыбнись еще разочек! Погодите все, не мешайте, я еще чуть-чуть и дорисую.

– У тебя много других кузенов, кузина Саша? – спросила Анюта.

– Наверное, – исполняя просьбу Насти, Саша вновь широко улыбнулась, – но я кроме вас никого еще не знаю.

– Наш брат Евгений тоже твой кузен, он в корпусе, – сообщила Анюта, – а у тебя много братьев и сестер?

– Четыре сестры и четыре брата. Два брата тоже в корпусе, а самый старший братец Петя уже офицер.

– Хорошо, что я не дворянин, и мне не нужно поступать в корпус, – заявил Ванюша.

– Как не дворянин? – Саша была ошеломлена. – Разве вы дворовой?

Выпалив это, она покраснела, заподозрив, что сморозила какую-то глупость, но Ванюша лишь улыбнулся.

– Нет, – снисходительно сказал он, – мой дед купеческого звания.

Анюта сердито дернула плечом.

– Что ты за умник, коли радуешься, что не дворянин! Дворянином быть почетно.

– Мой отец говорит, что нынче каждый за служение отечеству может получить дворянство, – спокойно возразил Ванюша, – а еще он говорит, что для России полезней умный коллежский асессор, чем глупый князь.

Саша вспыхнула.

– Мой папенька князь, и он не глупый!

Ванюша хотел ответить, но Анюта набросилась на него, не дав открыть рот.

– Ты оскорбил кузину Сашу! – с неожиданным ожесточением закричала она. – Погоди, я сейчас все расскажу маменьке.

– Ой, не нужно, – испугалась Саша, – пожалуйста, кузина Анюта! Он не хотел меня оскорбить, правда, кузен, Ваня?

– Правда, – испуганно пролепетал он, вмиг из важного всезнайки превратившись в маленького мальчика, каким ему и положено было быть.

– Непременно расскажу! – продолжала упорствовать Анюта, и в голосе ее появились мстительные нотки. – И матушке твоей, кузина Саша, я все расскажу, когда она приедет. Пусть его накажут!

– Перестань, Анюта, – примиряюще проговорила Настя, отводя глаза от рисунка, – ты на Ванюшу вечно злишься, потому что матушка всегда его хвалит и тебе в пример ставит.

– Моя матушка добрая, – тихо сказала Саша, – она никого не станет наказывать.

– Тебя часто секут, кузина Саша? – неожиданно спросила до сих пор молчавшая Катя, младшая сестра Ванюши.

– Нас никогда не секут. Папенька говорит, что нехорошо бить людей, он даже дворовых не посылает на конюшню.

– А наш папенька говорил, что детей нужно сечь, – Настя поежилась от неприятного воспоминания, – он нас очень больно сек. Только теперь он умер, и матушка нас больше не сечет. И Ванюшу с Катей никогда не секут.

– Когда дядя Иван женится на Саше Кусовой, он будет их сечь, – злорадно возразила Анюта, – и Саша Кусова будет.

Катя закрыла лицо руками и разрыдалась. Испуганная Саша выронила акварели на пол и бросилась к девочке, с другой стороны сестренку обнял Ванюша.

– Ты злая! – закричал он Анюте. – Злая!

– Ах, Анюта, опять ты невесть что устраиваешь, – недовольно сказала Настя, откладывая рисунок, – и при кузине Саше. Сейчас Катя опять истерику устроит. Перестань, Катюша, успокойся, хочешь, я тебе порисовать акварелью дам?

Видно, она привыкла к подобным сценам и сказала это просто так, зная, что результата ее слова не принесут. Так и получилось.

– Не хочу! – отчаянно взвизгнула Катя и неожиданно запричитала: – Матушка, матушка, спасите меня!

Ничего не понимавшая Саша растерялась, а Анюта сердито пожала плечами.

– Перестань говорить глупости, твоя матушка давно умерла, ты ее и не помнишь.

– Нет, помню, помню! – девочка и вправду готова была зайтись в истерике, но Саша торопливо сжала ее руки и сказала тем строгим тоном, каким привыкла «приводить в рассудок» любившую устраивать сцены скандальную сестру Вареньку:

– Прекрати! Ты обижаешь свою матушку, которая сейчас смотрит на тебя с небес. Ты что же, хочешь, чтобы она смотрела и плакала, да? Ей и без того горько, что пришлось тебя покинуть, не делай ей еще больней!

Катя испуганно икнула и замолчала, уставившись на Сашу широко открытыми глазенками. Та была тремя годами старше, к тому же высока ростом и от этого казалась Кате совсем взрослой. Она готова была успокоиться, однако Анюта, как видно, еще не до конца испытала удовольствие, поэтому жаждала продолжения сцены.

– Да не из-за матушки своей она ревет, кузина Саша, а потому что дядя Иван, ее отец, женится на Саше Кусовой, – зло хмыкнула она.

Лицо маленькой Кати опять сморщилось, Ванюша, тоже с трудом удерживающий слезы, торопливо погладил сестренку по плечу.

– Пусть женится, – с вызовом сказал он Анюте, – тебе-то что?

– Саша Кусова злая! – всхлипнула Катя. – Я не хочу, чтобы она забирала нас от тети Ксении! Не хочу!

Не глядя на Анюту, Саша спокойно спросила:

– Почему злая? Она разве сделала тебе что-нибудь плохое?

– Вот и я о том же, – лениво подала голос Настя, спокойно поправлявшая что-то в рисунке, – зачем столько разговоров? Мама плачет, Катя плачет, а ты, Анюта, вечно всех расстраиваешь. Саша Кусова и прежде всегда к нам приходила, никто не говорил, что она злая. Я даже написала ее портрет

– Вот и порви его! – закричала Анюта, но Настя лишь насмешливо хмыкнула.

– Не собираюсь, я не для того работала.

– Порви! Матушка говорит, что она ин…интриганка, потому что хочет выйти замуж за дядю Ивана. Потом у нее будут свои дети, и она их будет любить, а Ванюше с Катей станет мачехой.

И опять по лицу Кати потекли слезы, а голосок ее вновь задрожал:

– Ой, я боюсь!

– Тебе, кузина Анюта, наверное, нравится, чтобы Катя плакала, ты ее специально дразнишь, – сердито сказала Саша и, отвернувшись от Анюты, попросила Настю: – Можно мне посмотреть на тот портрет Саши Кусовой, что ты нарисовала, кузина?

– Пожалуйста, кузина, – вежливо ответила Настя, порылась в своих рисунках и отыскала сделанный углем портрет.

– Мне кажется, она хорошая, – Саша внимательно разглядывала милое лицо застенчиво смотревшей на нее молоденькой девушки в шляпке, – и, может, она тоже боится.

– Ей-то чего бояться, интриганке! – презрительно фыркнула Анюта.

– Боится, что ее не будут любить, – спокойно пояснила Саша, – у меня есть брат Петруша, который вечно озорничает, но матушка говорит, что мы все равно должны его любить. Потому что если не любить человека, то он будет только хуже.

Улыбнувшись, Катя доверчиво взяла ее за руку.

– А твой брат Петруша… он младше тебя или старше?

– Наверное, младше, – рассмеялась Саша, – мы близнецы, но я родилась первой.

Анюта, явно раздосадованная столь мирным окончанием сцены, пробубнила:

– Все равно, она будет вас ненавидеть.

На это повеселевший Ванюша возразил:

– Не будет, Саша Кусова не злая.

– Что за разговоры у вас, дети? – входя в комнату, спросила Ксения Васильевна, недовольная расслышанными ею последними словами племянника. – Пора обедать.

Саша посмотрела на нее с удивлением – у тетки, казавшейся ей такой доброй, в голосе слышалось то же ожесточение, что и у Анюты.

Глава семнадцатая

Офицер, доставивший князя Вадбольского в Петербург, на вопрос последнего о причине ареста отрицательно покачал головой:

– Это мне неведомо, князь, я имею лишь приказ доставить ваше сиятельство в Тайную экспедицию.

– Благодарю.

Больше Петр Сергеевич вопросов не задавал. Курьерские мчали их в Петербург, делая лишь короткие остановки на станциях для отдыха и смены лошадей, а он, закрыв глаза и откинувшись на спинку сидения кареты, размышлял.

Тайная экспедиция, как всем было известно, занималась политическими преступниками, но к политике он, князь Вадбольский, никакого отношения не имел. Возможно, чей- то навет. Что ж, наверняка все выяснится – как он слышал, Макаров, сменивший на посту начальника Тайной экспедиции Шешковского, считался человеком умным и достаточно порядочным. Хуже всего, что княгиня напугана. Перед глазами его вновь и вновь вставало белое, как мел, лицо жены, следившей за офицером, подсаживающим его в коляску.

В отличие от своего предшественника Шешковского, которого некоторые сравнивали с Малютой Скуратовым, Александр Семенович Макаров питал уважение к титулованным особам, поэтому допрос Вадбольского вел в высшей степени корректно. Кроме того, его все еще смущал тот способ, каким было добыто компрометирующее князя доказательство – разумеется, в ограбление он ни на грош не поверил.

– Известно ли вам, князь, по какой причине вы арестованы?

Петр Сергеевич внимательно посмотрел ему в глаза и чуть улыбнулся.

– Я думал над этим всю дорогу от моего имения до Петербурга, ваше превосходительство, но так и не додумался. Однако решил, что причина есть, и это меня несколько успокоило.

– Успокоило?

– Разумеется, ведь было бы обидно подвергнуться аресту без всякого на то повода.

– Скажите, князь, – пристально глядя на него, спросил Макаров, – вам известно об ограблении вашего петербургского дома?

– Об ограблении? – Петр Сергеевич был искренне изумлен. – Боже мой! Скажите, ваше превосходительство, мои люди не пострадали?

Бровь Макарова взлетела кверху.

– Это главное, что вас интересует, князь? Не пострадали ли ваши дворовые люди?

– Что поделаешь, – сухо проговорил князь, – на войне я, в отличие от других, постиг одну истину: нет на свете ничего ценнее здоровья и жизни человеческой.

– Вы, наверное, увлечены идеями западных философов, князь, признайтесь?

Вадбольский улыбнулся.

– Не хочу сказать, что я получил плохое воспитание, ваше превосходительство, но по-французски говорю плохо, а читать вообще не читаю. Уважаю наших – господ Карамзина, Сумарокова, Державина. Так что же с моими людьми?

Словно не расслышав вопроса, Макаров покачал головой.

– М-да, – сокрушенно ответил он, – вы, значит, ваше сиятельство, доморощенный философ. Это хуже. Намного хуже. Те, кто начитались Вольтера и Руссо или сошлись с мартинистами, повторяют чужие мысли, а вы проповедуете свои собственные. В наше время это опасно, князь.

– Мои мысли – мысли простого честного христианина, – теряя терпение, возразил Петр Сергеевич, – но, простите, ваше превосходительство, вы мне так и не ответили, что сталось с моими людьми.

Прежде, чем ответить, Макаров слегка помедлил, буравя князя глазами.

– Ваши люди живы и здоровы, – наконец ответил он, – на их крики вовремя подоспела помощь. Грабители бросили награбленное и убежали. Один из них, правда, ранил будочника, но затем был им убит. Вы, может быть, скажете, князь, что жизнь этого грабителя тоже ценна?

Князь перекрестился.

– Упокой Господи его душу. Ежели мне дозволят, я хотел бы наградить раненного будочника и оказать помощь семье убиенного, если откроют его имя, а также заказать заупокойную службу.

– И вас, князь, вовсе не интересует, что унесли грабители?

– Но что такого они могли унести? – на лице Вадбольского написано было искреннее недоумение. – В доме не хранилось ничего для меня ценного. Однако, ваше превосходительство, я в полном недоумении: неужели ограбление моего дома послужило причиной моего ареста?

Неожиданно Макаров рассмеялся.

– С вами весело говорить, князь! Но, как ни странно, вы попали в точку. Вам знакомо это послание? – он вытащил из стола и повертел в руках конверт. – Это было среди бумаг, унесенных грабителями из вашего кабинета.

Князь сразу понял, о чем идет речь, но постарался сохранить невозмутимый вид.

– Я получаю и отправляю много писем, если вы разрешите мне взглянуть…

– Позже, – Макаров убрал конверт обратно в стол, – могу сказать лишь одно: послание это хранилось в кабинете вашего петербургского дома, было унесено грабителями вместе с другими вещами и бумагами, а потом брошено. Дежурного офицера, который просматривал и описывал награбленное перед тем, как вернуть вещи хозяевам, оно заинтересовало. Видите ли, князь, послание это указывает на существование заговора. И очень опасного заговора. Поэтому меня и интересует, как оно попало к вам в кабинет.

Его пристальный взгляд вновь впился в лицо князя. Тот пожал плечами.

– Могу на это ответить лишь одно: я никогда не участвовал и не участвую в заговорах.

Макаров вновь вытащил конверт, положил на стол и указательным пальцем подвинул к князю.

– Еще раз спрашиваю, князь: вам знакомо это письмо?

Вадбольский смотрел на конверт, к нему не прикасаясь.

– После всего сказанного вашим превосходительством, – медленно проговорил он, – припоминаю, что три года назад действительно принял на хранение некое послание. С тех пор никто у меня его не требовал, и я о нем позабыл.

– Прошу вас, князь, назвать имя персоны, передавшей вам письмо.

– К сожалению, ваше превосходительство, это невозможно, я обещал не называть этого имени никому, – откинувшись на спинку стула, просто ответил князь.

– Гм. Но в таком случае вы стали участником заговора, ваше сиятельство. Ведь без причины не просят сохранить в тайне свое имя.

– Если я желаю кому-то помочь, то не задаю вопросов и не требую объяснений.

– Конверт вскрыт. Вы читали письмо, князь, знаете его содержание?

– Я забыл о нем, как уже говорил, и вскрыл по ошибке, перепутав с другой бумагой. Письма, разумеется, я не читал.

– Да-да, оно ведь написано по-французски, а вы мне уже заблаговременно сообщили, что не умеете читать на этом языке.

– Ваше превосходительство, – холодно возразил князь, – я уже сообщил вам все, что мог. Письмо было отдано мне на хранение три года назад, но позже никем не востребовано. Ни в каких заговорах я не участвовал и не участвую. Более того, я их не одобряю.

– Я готов поверить вам, князь, готов поверить, – Макаров тяжело вздохнул и, порывшись в столе, достал еще одно письмо, не в конверте, – однако против вас имеется серьезная улика. Это письмо обличает вас не только, как участника, но и как главу заговора против государыни. Хотя, что я все говорю, прочтите сами и подумайте, что можете сказать в свою защиту.

Внимательно прочитав письмо, Петр Сергеевич пожал плечами и с брезгливым видом отодвинул его в сторону.

– Что я могу ответить? Лишь то, что навет злопыхателя, побоявшегося назвать свое имя, не может быть уликой. Как, кстати, и послание, отобранное у грабителей при сомнительных обстоятельствах. Однако невместно с моим достоинством было бы лгать и уверять, что я не узнаю письма. Оно действительно хранилось у меня, но ни к его содержанию, ни к людям, его написавшим, я никакого отношения не имею.

– Хорошо, – убрав письмо, неожиданно спокойно согласился Макаров, – дайте мне честное слово, князь, что никогда не участвовали в заговоре и не знали о его существовании. Что вам неизвестно содержание хранившегося в вашем доме послания, и кому оно адресовано.

Петр Сергеевич чуть помедлил.

– Даю слово чести, что никогда ни словом, ни делом не злоумышлял на великую государыню нашу и никогда не принимал участия ни в каких заговорах, – сказал он.

Макаров улыбнулся.

– Должен ли я понимать ваш ответ так, что вам известны были как содержание написанного заговорщиками послания, так и его адресат? – мягко спросил он и, поскольку Петр Сергеевич молчал, добавил: – Могу ли я оказать вам какую-то услугу князь?

Ему нравился этот человек со странно-некрасивым умным лицом, державшийся на допросе с исключительным достоинством. Князь Вадбольский не похож был ни на допрашиваемых им прежде масонов-мартинистов, ни на нервничающих и постоянно меняющих свои показания вольнодумцев.

– Если вы, ваше превосходительство, окажете мне такую милость и сообщите моей жене, что я жив и здоров, буду вам благодарен, а помимо этого мне ничего не нужно.

Вытащив из ящика чистый лист бумаги, пустой конверт и карандаш, Макаров положил их перед князем.

– Пишите, – сказал он, – письмо передадут княгине нынче же. Ваша жена в Петербурге, она приехала вслед за вами.

– Моя княгиня здесь! – лицо Вадбольского вспыхнуло, и в этот миг он, сорокасемилетний мужчина, стал похож на восторженного влюбленного юнца.

– Я оставлю вас ненадолго, – поднявшись, Макаров направился к двери, но перед тем, как выйти, обернулся. – Письма вашего к супруге, разумеется, никто не станет читать, князь, но все же, прошу вас не писать в нем ничего неразумного.

Вернувшись с маневров, Петя Больский обнаружил записку Елены Филипповны, сообщавшей о своем приезде в Петербург и об аресте князя. За рекордно короткое время преодолев расстояние от Павловска до северной столицы, он уже к вечеру входил в двери дома Вадбольских на Литейной улице. Княгиня, которой старый лакей сообщил о приезде «молодого барина», поспешила ему навстречу.

– Тетушка, господи, как же это? – он целовал ее руки, Елена Филипповна гладила его вьющиеся волосы, заплетенные в косицу.

– Петя, мальчик, дай сначала на тебя посмотреть.

Она чуть отстранила его, оглядела загоревшее на маневрах лицо, окрепшую фигуру.

– Что? Что с батюшкой?

Княгиня не успела ответить – в гостиную вбежала Саша и повисла у брата на шее.

– Братец Петя!

– Ишь, выросла, – поцеловав сестренку, одобрительно сказал он, – красавица! А коса-то коса!

– Ты уже знаешь про папеньку, Петя? – взяв его за руки, спросила девочка.

Петя вопросительно взглянул на княгиню, та со вздохом устало опустилась в кресло.

– Присядь. Я написала тебе, что твой отец арестован.

– По какой причине? Что вменяют ему в вину?

– Не знаю, поверь. Вчера мне принесли от него письмо, – она вытащила из кармана платья немного помятый листок бумаги и развернула его, – князь пишет: «Я здоров и спокоен, ни о чем не беспокойся. Меня волнует Петя, он молод, горяч и может натворить глупостей. Передай ему, что я приказываю ничего не предпринимать, такова моя воля». Поэтому я и поспешила написать, хотя поначалу надеялась, что ты ни о чем не узнаешь до окончания маневров.

– Вздор, вы должны были сообщить мне немедленно. Но мне его слова непонятны, как и вам. Расскажите мне все и с самого начала.

– Матушка, – неожиданно подала голос стоявшая в сторонке Саша, о которой мать на время забыла, – расскажите братцу Пете об ограблении.

Елена Филипповна, вздрогнув, обернулась к дочери.

– Ты еще здесь, Сашенька? Пожелай братцу Пете доброй ночи и иди к няне, пусть уложит тебя спать.

Саша вспыхнула, но, не посмев ослушаться матери, присела в реверансе и нарочито сладким голоском пропела:

– Доброй ночи, братец Петя.

– Доброй ночи, – он незаметно подмигнул ей, а когда она вышла, выжидающе посмотрел на княгиню, – так о каком ограблении говорила сестрица Саша, тетушка?

– Ах, это ерунда, к чему говорить! В наше отсутствие ограбили этот дом, но грабителей сразу поймали, все вещи и бумаги вернули.

– Какие бумаги?

– Бумаги князя. Грабители взломали дверь его кабинета и унесли старые письма. Не пойму только, зачем и кому они могли понадобиться.

Побледнев, как смерть, Петя стремительно вскочил.

– Простите, тетушка, но я должен немедленно осмотреть кабинет и бумаги отца.

Поднявшаяся следом за ним в кабинет Елена Филипповна растерянно смотрела, как он вываливает из шкатулки старые письма и роется в сложенных в шкафу бумагах. Не найдя того, что искал, Петя на мгновение закрыл глаза и бессильно опустил руки.

– Петя, что с тобой?

– Тетушка, – во взгляде его было отчаяние, – прошу вас, велите немедленно послать за дядюшкой Сергеем Николаевичем, пусть тотчас же приедет.

До приезда Новосильцева он еще раз пересмотрел все бумаги, надеясь все же обнаружить злополучное письмо, но втайне уже понимал, что это бесполезно. Княгиня сидела неподвижно, плотно сжав губы, пристально следила за ним, но больше ни о чем не спрашивала. Встревоженный Сергей Николаевич торопливо вошел следом за доложившим о нем лакеем.

– Леночка, дорогая, что? Пьер? – он обернулся, поскольку она указала взглядом на безмолвно стоявшего у шкафа с бумагами Петю, и изумленно воскликнул: – Петя?

– Письма нет, дядюшка, – дрожащим голосом проговорил молодой человек, – его унесли.

– Кто?

Петя коротко рассказал об ограблении. Шагая взад и вперед по кабинету, Новосильцев рассуждал, словно говоря сам с собой:

– Конечно, конечно. Именно это письмо, – он с укором посмотрел на княгиню: – Почему ты мне с самого начала не сказала об ограблении, Леночка?

– Не придала значения, – холодно ответила она, – мои мысли были заняты тревогой о моем князе. Теперь же, Серж, я желаю знать все.

– Тетушка имеет на это право, – твердо заявил Петя, – но это не моя тайна, поэтому я просил вас, дядюшка, приехать.

– Что ж, – Сергей Николаевич слегка помедлил, – поскольку письмо у них, тайна перестала быть тайной, – перейдя на французский, он коротко рассказал Елене Филипповне о злополучном послании и истинной причине своего ареста, закончив словами: – Я не сомневаюсь, что и ограбление было подстроено Тайной экспедицией, лишь для того, чтобы получить это проклятое письмо.

– Если они знали, что письмо здесь, – возразила она, – можно было провести обыск.

– Я полагаю, что они не знали точно. Когда арестовали меня, было подметное письмо, мне дали его прочесть, как улику, требуя, чтобы я сознался. Доносчик писал, что пакет с посланием заговорщиков у меня, но в случае угрозы я должен уничтожить его даже ценой жизни. Поэтому вернее будет убить меня до того, как я попытаюсь что-либо сделать.

– Господи! – княгиня схватилась за сердце. – Этот человек желал твоей смерти!

– Будь у меня послание, я действительно умер бы прежде, чем оно к ним попало, но какое-то странное опасение заставило меня в тот вечер отдать пакет Пете. Я без всякого сопротивления позволил себя арестовать и остался жив. Возможно, они лишь подозревали, а рисковать и вламываться в дом князя Вадбольского без причины не решились. Поэтому и подстроено было ограбление.

Он умолк, княгиня сидела, закрыв глаза, не замечая, что по лицу ее текут слезы. Петя подошел к ней и, опустившись на колени, взял за руку.

– Тетушка, – сказал он нежно, – не тревожьтесь, я уже решил, что делать. Утром явлюсь в Тайную экспедицию и сознаюсь, что спрятал письмо в кабинете я. Разумеется, ничьего имени больше не назову.

Елена Филипповна высвободила руку и, вытащив платочек, вытерла глаза.

– Нет, – твердо ответила она, – в письме князя, что я получила, было велено тебе не горячиться. Теперь я понимаю, что он имел в виду, и ты не смеешь нарушить его приказ.

– Я должен, тетушка, поймите! Честь моя этого требует.

– Честь требует от тебя повиновения отцу. Раз мой князь решил, что так нужно, ты не смеешь идти против его воли. Поверь, мой мальчик, – голос княгини стал ласков, она крепко стиснула руку юноши, – за годы жизни с твоим отцом я поняла, что он бесконечно мудр и знает, что делает. Что ты думаешь, Серж? – ее взгляд обратился к зятю.

– Гм, в конце концов… Конечно, – забормотал тот, отводя глаза и вытирая выступивший на лбу пот, – понимаю, это именно я должен явиться, объяснить им, что и Петя, и князь оказались замешаны по моей вине. Однако сомневаюсь, что это поможет Пьеру – они арестуют и меня, и Петю, но его не выпустят, я знаю их методы. В конце, концов, Пьер сам назвал бы мое имя, если бы счел нужным.

– Батюшка не способен на это! – вспыхнув, воскликнул Петя.

Лицо Новосильцева дрогнуло.

– Простите меня оба, простите! Эти два года, в крепости…

Два года, проведенные в заключении, что-то сломали в его душе. Нет, его не пытали, не били – вопреки ходившим о Тайной экспедиции домыслам, пытки были запрещены императрицей Екатериной Второй, – однако одиночная камера и постоянные беседы с Шешковским сделали свое дело. Степан Иванович Шешковский, страшный человек, не повышая голоса, мог довести допрашиваемого до истерики одним лишь своим взглядом. Тогда Новосильцев сумел выдержать и никого не выдать, выйдя из крепости, он пришел в себя и полагал, что свобода вернула ему спокойствие и трезвую рассудительность. И вдруг опять перед ним замаячил призрак крепости. Хотя Шешковского уже два года не было в живых, этот призрак теперь словно вновь помутил его рассудок, он закрыл лицо трясущимися руками и разрыдался.

– Перестаньте, дядюшка! – воскликнул Петя, и в голосе его зазвучал гнев, смешанный с презрением. – Я готов все взять на себя и не стану называть вашего имени, не дрожите так. Не огорчайте тетушку, на ней лица нет.

– Перестаньте оба, – строго проговорила княгиня, – Петя, я не желаю, чтобы ты разговаривал с твоим дядей в подобном тоне, ты забыл, что он провел два года в крепости, не назвав Тайной экспедиции твоего имени? Извинись.

Петя слегка помедлил, потом отвел взгляд и пробурчал:

– Простите, дядюшка.

Сергей Николаевич, в последний раз судорожно всхлипнув, притих, опустил руки и смущенно откашлялся.

– Прости, Леночка. И коли ты считаешь, что я должен явиться…

– Я прошу никого из вас больше не говорить об этом, – устало сказала она, – теперь я хочу понять другое: письмо, как я поняла, хранилось в кабинете моего князя три года, почему искать его решили лишь теперь?

На минуту наступило молчание – вопрос был настолько прост, что Сергей Николаевич и Петя изумились тому, как раньше об этом не подумали.

– Возможно, – неуверенно проговорил Новосильцев, – в Тайной экспедиции опять получили подметное письмо.

– Может быть. Мой князь как-то сказал мне, что много раньше было еще одно такое письмо, в нем клеветнически исказили его слова, сказанные в кругу друзей. Возможно, и не в заговоре дело, а кто-то сильно желает зла всей нашей семье. Ты читал, говоришь, то письмо, Серж, не знаком ли тебе показался почерк?

– Нет, – он пожал плечами, – круглый крупный почерк, очень четкий. Немного даже детский, я бы сказал. Возможно, писавший старался почерк подделать.

– Или писал писарь.

– Подобные письма не дают писать писарю, Леночка, их пишут сами. Если на этот раз подметное письмо действительно было, то…

Он запнулся, а Петя подхватил:

– То писал его тот же подлец, что и в прошлые два раза. Попадись мне только этот человек! Однако, как он смог разузнать? Однажды тетушка Варвара Филипповна даже намекнула, что этим человеком мог бы быть я.

Княгиня возмутилась не на шутку:

– Что? Варя?

Сергей Николаевич виновато вздохнул:

– Ты должна простить ее, Леночка, я уже извинился пред Петей. Варя тогда была не в себе, и она ведь не знает всех обстоятельств.

– Какая разница, она не смела забыться до того, чтобы сказать подобное сыну князя Вадбольского!

– Тетушка, я уже все забыл и никого не виню, – поспешно проговорил Петя, – теперь, однако, нужно решить, что делать. Я все же считаю, что явиться мне в Тайную экспедицию было бы самым правильным.

Елена Филипповна повелительно подняла руку.

– Запрещаю! Теперь, когда мне все известно, я напишу письмо государыне и попрошу дать мне аудиенцию, а там… Брошусь ей в ноги и буду заклинать помиловать моего супруга, не разлучать мужа с женой и отца с детьми. Она женщина и сможет понять меня, я поклянусь своими детьми, что мой князь всегда оставался ей верен. Теперь, господа, я удаляюсь, мне нужно отдохнуть.

Елена Филипповна была так бледна, когда поднялась, что казалось, упадет в обморок. Петя и Новосильцев невольно метнулись поддержать ее, но она, взяв себя в руки, отстранила их и, вежливо поклонившись обоим, покинула кабинет.

Глава восемнадцатая

Обо всех ходатайствах, направленных императрице, ей ежедневно докладывали ее статс-секретари. Екатерина Алексеевна какие-то прошения велела подать, про некоторые говорила «не по ведомству, разберитесь, кто бы тут мог помочь», но случалось так, что она, нахмурившись, делала вид, будто не расслышала. К таким относилось ходатайство княгини Вадбольской.

Прошел месяц, другой, но Елена Филипповна все не получала ответа. В августе двор воротился в Петербург из Царского Села, летней резиденции императрицы. Официально готовились к приезду молодого шведского короля, и уже открыто говорили о его помолвке со старшей внучкой государыни красавицей-цесаревной Александрой Павловной. Спеша принять участие в предстоявшем торжестве, из орловского имения прибыл вице-губернатор Петр Иванович Новосильцев.

На следующий день после своего приезда он вместе с супругой получил приглашение к обеду от Ксении Васильевны Новосильцевой. Прочитав записку, вице-губернатор сказал принесшему ее лакею:

– Передай, что премного благодарны и непременно будем.

В последнее время они почти не поддерживали отношений, но Ксения Васильевна упомянула в записке, что к обеду будет также ее племянник Александр. Этого было достаточно для того, чтобы вызвать радостный блеск в глазах Петра Ивановича. Жена его Екатерина Александровна, будучи в положении, чувствовала себя неважно и раздражалась по любому поводу. Узнав, что им предстоит на следующий день высидеть обед у вновь обретенных родственников, она сердито сказала:

– Опять будешь с Ольхиным сговариваться, далась тебе эта коммерция! Не дворянское это дело.

Вице-губернатор счел ниже своего достоинства спорить – разве такой дуре объяснишь, сколько возможностей сулит эта встреча? Благодаря предприимчивости и кипучей деятельности, известность двадцатипятилетнего Александра Ольхина становилась все шире, поскольку уже в течение нескольких лет успех шагал с ним рука об руку. Государыня, понимавшая всю важность зарождавшегося в стране производства, усиленно поощряла молодого предпринимателя. На своих и дарованных ему государыней для строительства землях под Петербургом Ольхин соединил каналами воды, вытекающие с Белоостровских гор, а на каскадах образовавшихся плотин начал возводить новые бумажные фабрики, ибо бурное развитие образования и книгоиздательства в России в годы правления Екатерины Второй требовало все больше отечественной бумаги.

Теперь Ольхин вложил огромный капитал в строительство медеплавильного завода, и немало желающих оспаривали друг у друга право приобрести пай в этом предприятии, в их числе был и вице-губернатор Новосильцев. Незадолго до того он, напросившись в родственники к Новосильцевым, попытался убедить молодого фабриканта взять его в долю при строительстве на Черной речке плотины для создания искусственной запруды – Медного озера. Они долго спорили, но договориться не удалось – мелкие дольщики Ольхину были не нужны, а свободных денег тогда у вице-губернатора было мало. Теперь же нужная сумма у него имелась – ему удалось с большой выгодой для себя перепродать графу Воронцову пятьдесят душ крепостных, купленных у Голицына. Однако могло оказаться и так, что нужный момент был упущен, из-за этого вице-губернатор нервничал и, сердито поглядывая на уже заметный живот супруги, раздраженно думал:

«Опять столько месяцев ее капризы выносить»

Обед у Ксении Васильевны прошел в приятной обстановке. Кроме вице-губернатора с супругой была приглашена также золовка хозяйки княгиня Вадбольская. Ольхин, сидевший с ней рядом, после обеда охотно согласился побеседовать с Новосильцевым о делах. На этот раз он готов был к соглашению, однако выдвинул некое условие. Об этом вице-губернатор сообщил своей супруге, когда они ехали домой. Екатерина Александровна возмутилась:

– К Катьке Торсуковой не поеду, я с ней нынче не в ладах.

– Поедешь и сделаешь, как я говорю, – свистящим шепотом проговорил ее супруг.

– Ладно, – она вяло пожала плечами, – коли так хочешь, то навещу ее. Только она не согласится, сразу говорю, зря поеду.

– Ты уж постарайся, чтобы согласилась, захочешь, так сможешь! Коли она сама не решится, так трудно ль ей поговорить с теткой, чтобы та замолвила слово? Перекусихина разных людей вводила к государыне, чем княгиня Вадбольская их хуже? Ежели императрица на Вадбольских гневается, то только Марья Саввишна и сможет ее величество убедить, больше никто, – голос его стал вкрадчивым, – когда дело выгорит, построю в имении новый дом и разобью парк. Дорожки расчистят, чтобы мальчики могли там с малых лет верхом ездить. Или ты добра не желаешь нашим сыновьям?

Екатерина Александровна задумалась – дети были ее слабым местом, муж это знал, – потом кивнула:

– Тогда лучше не к Катьке ехать, а прямо к Марье Саввишне, Катька сама государыню просить побоится, даром, что фрейлина.

Императрица давно не чувствовала себя так хорошо, как летом девяносто шестого года. Сбывалась ее давняя мечта – переговоры о браке любимой старшей внучки Александры Павловны и шведского короля Густава Адольфа завершились удачно. Фаворит Платон Зубов, в мае пожалованный титулом светлейшего князя, доложил ей, что шведы согласны с ее условием и дозволяют будущей королеве не только исповедовать православную веру, но и иметь свою придворную церковь. По его словам, юный король и его дядя граф Зюдермандландский, десятки раз перечитав и обсудив друг с другом все пункты брачного договора, сочли, что он не противоречит интересам Швеции.

По всему Петербургу покатились балы и праздники. Король и цесаревна пришлись друг другу по сердцу, Александра сияла от счастья, как любая влюбленная четырнадцатилетняя девочка, семнадцатилетний Густав Адольф не сводил глаз со своей хорошенькой светлокудрой невесты. Недоволен был лишь английский посланник лорд Витворт, но кислому выражению его лица никто не удивлялся – Англия никогда не желала союза России и Швеции.

Ювелиры начали заготавливать оклады для иконостаса придворной церкви будущей королевы, сервизы и обручальные кольца, а у государыни вошло в привычку после полудня подолгу совещаться с баронессой Ливен, воспитательницей своих внучек. Обсуждали успехи Александры в шведском языке, наставления, которые следовало ей дать, обязав вдали от родины соблюдать интересы России, а также фасоны нарядов невесты и ее фрейлин.

В один из дней баронесса Ливен, покидая кабинет императрицы, столкнулась в дверях со светлейшим князем Платоном Зубовым. Они обменялись в высшей степени вежливыми поклонами и неприязненными взглядами, а когда дверь за графиней закрылась, Платон бесцеремонно плюхнулся в кресло и со смехом заметил:

– В ее присутствии я чувствую себя, как кролик в пасти удава. Бедняжки цесаревны!

– Ты не прав, – надев очки и берясь за бумаги, снисходительным тоном ответила Екатерина Алексеевна, – Ливен настоящий клад, я каждый день благодарю Господа, что мне удалось уговорить ее заняться воспитанием моих внучек.

Платон, имевший очень смутное представление о сущности аристократического воспитания, хотел было возразить, но в это время дверь отворилась, и в кабинет вошла Марья Саввишна Перекусихина, по праву верного друга императрицы имевшая к ней свободный доступ в любое время.

– Ахти, матушка, – с укором сказала она, – княгиня-то измаялась вся, негоже зря ее томить. И чего не допустить-то ее?

Императрица нахмурилась – Перекусихина уже не в первый раз просила ее принять княгиню Вадбольскую, а она, не желая огорчать «любимого друга» Марью Саввишну, не отказывала прямо, но все тянула и тянула. Принять княгиню, собственно, было нетрудно, это Екатерину Алексеевну ни к чему не обязывало, однако дать согласие мешала крепко засевшая в ее мозгу неприязнь к Вадбольским.

– Какая княгиня? – небрежно поинтересовался Зубов.

– Жена князя Вадбольского, – с неудовольствием процедила сквозь зубы императрица, – Марья Саввишна все проходу мне не дает, просит ее принять.

– A-а, того заговорщика.

– Коли муж заговорщик, так жена, может, что о заговоре и расскажет, – рассудительно заметила Марья Саввишна, добросовестно выполнявшая просьбу свойственницы Новосильцевой, – что ж не выслушать? Ты-то, Платоша, хоть похлопочи за меня, скажи свое слово.

Платон Зубов избытком чувства благодарности никогда не страдал, многие из тех, кто прежде помогал ему возвыситься до нынешнего положения, ныне униженно ожидали в его приемной, пока он закончит играть со своей обезьянкой или просто поковыряет в носу, но другое дело Перекусихина – Марью Саввишну императрица искренне любила и дорожила ее мнением.

– Я думаю… Гм, можно бы и принять, урону не будет.

Государыня поджала губы.

– Что ж, – чуть обиженным тоном произнесла она, – раз все мои друзья против меня, то пусть так и будет. Вели пригласить княгиню.

Введя Елену Филипповну к императрице, Перекусихина вышла. Княгиня присела перед императрицей в глубоком реверансе и неподвижно застыла, склонив голову. Екатерина Алексеевна какое-то время с неприязнью изучала осунувшееся лицо молодой женщины, потом холодно сказала:

– Поднимитесь, мадам. О чем вы просите?

Платон Зубов, небрежно развалившись в кресле, с любопытством разглядывал сестру своей любовницы. Княгиня была не столь красива, как Варвара Филипповна, к тому же за месяцы, прошедшие после ареста мужа, лицо ее сильно исхудало, и взгляд казался измученным, однако движение, каким она выпрямилась, было изящно и полно достоинства.

– Ваше величество, я прошу о муже.

Императрица заметила интерес в устремленном на просительницу взгляде фаворита, и лицо ее стало недовольным.

– Ваш муж заговорщик, мадам, – ледяным тоном ответила она.

– Ваше величество, мой муж никогда не участвовал в заговорах, он всегда был верен своей государыне и своему отечеству. Его оклеветали.

– В петербургском доме вашего мужа, насколько я знаю, во время обыска нашли обличающие его документы, – сухо возразила императрица, за государственными заботами успевшая подзабыть предысторию ареста князя.

– О, нет, ваше величество, в нашем петербургском доме никто не проводил обыска, никто ничего не находил. Дом ограбили и лишь позже что-то обнаружили среди отобранных у грабителей вещей. Все было вероломно подстроено, ваше величество! Подстроено так, чтобы мой муж оказался скомпрометированным.

Вспомнив, наконец, Екатерина Алексеевна царапнула сердитым взглядом лицо слегка сконфузившегося фаворита. Не будь она полностью уверена, что ограбление – его рук дело, ответ ее прозвучал бы более строго, теперь же сквозь саркастический тон пробивалась нотка смущения:

– Подстроено! Уж не утверждаете ли вы, мадам, что это я подстроила?

– Ваше величество, – с грациозным достоинством Елена Филипповна опустилась перед императрицей на колени, – вы великая государыня, мать своих подданных. У ваших ног я, княгиня Вадбольская, молю вас о справедливости для моего мужа.

Искренность ее слов и голоса не могла не тронуть сердца государыни.

– Встаньте, мадам, – строго и важно проговорила она, – вы, как русская дворянка и княгиня, имеете право обратиться ко мне с просьбой о справедливом суде, а я не вправе вам в нем отказать.

«Господи, – восхищенно глядя на княгиню, думал Платон Зубов, – да она красавица!»

Он поспешно опустил глаза, чтобы императрица не перехватила его взгляда – в последнее время стоило ему забыться и взглянуть в сторону хорошенькой женщины, как она впадала в неистовство.

– Благодарю вас, ваше величество, – еле слышно проговорила Елена Филипповна.

Позвонив, Екатерина Алексеевна приказала дежурной фрейлине:

– Пошлите за Макаровым, скажите, что велю доложить о деле князя Вадбольского, – она повернулась к Елене Филипповне и указала ей на стул: – Садитесь, мадам.

Княгиня послушно опустилась на указанный ей стул и застыла. Императрица, надев очки, продолжила прерванный просмотр бумаг, изредка поглядывая на неподвижно сидящую женщину. Фаворит Зубов, лениво зевнул и потянулся, размышляя о том, как забавно получается – нынче вечером у него назначено свидание с сестрой этой самой княгини, которая теперь пришла молить о муже. Удивительно: Варвара Филипповна намного ярче и красивей, но если к княгине приглядеться внимательно, то что-то в ней есть необычное. Что-то такое, чего не хватает ее более красивой сестре.

Торопливо вошедший Макаров прервал его мысли. Немного встревоженный тем, что его вызвали в такой час – обычно все доклады императрица слушала с утра, – он спросил:

– Ваше величество, мне сообщили, что должно к вам явиться с докладом.

– Садись, Александр Семенович, прости уж, что в неурочное время, – сказала она, – но нынче княгиня Вадбольская явилась к нам ходатайствовать о справедливости для мужа своего. Имя ее и звание требуют, чтобы ходатайство было удовлетворено, дабы никто не мог обвинить императрицу всея Руси в предвзятости. Расскажи нам, Александр Семенович, все о найденных в доме князя бумагах – тех, что обнаружены были при не совсем обычных обстоятельствах. Признался ли князь, что хранил их у себя? Сознался ли он, что участвовал в заговоре?

Поскольку о признании князя императрице давно было известно, Макаров сразу же понял, что спектакль разыгрывается специально для княгини – возможно, Екатерине Алексеевне, в глубине души ощущавшей неловкость за проделку фаворита с ограблением, каким-то образом хотелось оправдаться. Тщательно подбирая слова, он медленно проговорил:

– Князь Вадбольский признался, что принял на хранение указанные бумаги. Имя того, кто передал ему бумаги, он назвать отказывается.

С трудом удержав стон, Елена Филипповна прижала руки к груди, а Зубов, которому надоело сидеть молча, воскликнул:

– Именно, именно! Отказ князя назвать сообщников и обличает его, как изменника.

Скользнув в его сторону неприязненным взглядом, Макаров продолжал:

– Князь отрицает, что участвовал в заговоре, уверяет, что все, указанное в доносе, является измышлением недоброжелателя. Отказ же свой объясняет тем, что дал слово человеку, доверившему ему бумаги, не разглашать его имени.

– Что скажете, мадам? – ворчливо спросила императрица. – Вы бросили нам обвинение в том, что ограбление дома вашего мужа подстроили, а бумаги были получены нечестным путем. Но он сам признался, что хранил их у себя, при этом отказывается назвать имя изменника, эти бумаги ему вручившего.

– Ваше величество, – прижав руки к гулко колотившемуся сердцу, возразила княгиня, – я никогда не посмела бы бросить моей государыне подобное обвинение. Мой муж мог действительно хранить бумаги по чьей-то просьбе. Но как он может назвать имя этого человека, если обещал молчать? Ваше величество, вы волей своей вознесли дворянство над всеми остальными сословиями, так молю вас, не требуйте от дворянина, чтобы он нарушил свое честное слово!

– Вы ловкая женщина, мадам, – покачав головой, – ответила Екатерина Алексеевна, – однако, как мы можем быть уверены, что ваш муж не является главным заговорщиком, поэтому и молчит? Как мы можем быть уверены, что человек, на него донесший, написал неправду?

– Ваше Величество, мне неизвестно, что в том доносе, но я семнадцать лет замужем, все эти годы мы рядом с мужем, ежедневно и еженощно, его мысли для меня – открытая книга. Неужто я могла бы не знать, участвуй он в каком-то заговоре? Перед Господом нашим клянусь тем, что мне дороже всего на свете, жизнями восьмерых детей моих и мужа, что доносчик лжет. Дайте мне увидеть тот донос, и я изобличу каждое слово бесчестного человека, решившего погубить князя!

После страстных слов княгини наступило недолгое молчание, потом государыня посмотрела на Макарова.

– Дай княгине взглянуть на тот донос, Александр Семенович, будь так добр.

Макаров вытащил подметное письмо из пачки бумаг, с которыми он явился для доклада по делу князя Вадбольского, развернул и с глубоким поклоном подал его Елене Филипповне. Однако едва она начала читать, как внезапно почувствовала, что в глазах темнеет, все вокруг закачалось, поплыло, и невозможно стало дышать, ей послышался голос отца:

«Варенька, дитя мое, не лги, я же вижу по почерку, что ты опять писала левой рукой! Тебя никогда не примут в Воспитательное общество, коли ты не научишься писать правой»

На смену отцовскому пришел резкий голос гувернантки мадам Варлей:

«Barbara, prenez cette plume a votre main droite! (Варя, возьмите перо в правую руку!)»

В Воспитательном обществе при Смольном, где воспитывались Лена и Варя Новосильцевы, никто уже больше Варю не упрекал, но накануне отъезда в пансион она, забравшись в укромный уголок, со злым выражением лица двадцать раз написала левой рукой по-русски:

«Мадам Варлей дура, я ее ненавижу. Ненавижу!»

Леночка с несчастным видом стояла рядом и смотрела на аккуратные круглые буквы с наклоном влево. Именно такие, какими был писан донос, который княгиня Вадбольская держала теперь в руках.

«Этого не может быть, – судорожно сжимая письмо, думала княгиня, – не может! Мало ли у кого такой почерк! А Катрин…»

Катрин Нелединская-Мелецкая сказала… Как она тогда сказала?

«Я тогда даже Варе в письме описала нашу беседу»

Словно издалека до Елены Филипповны донесся голос императрицы:

– Что с вами, княгиня, вам дурно? Марья Саввишна, поди сюда, помоги.

Прибежавшие Перекусихина и дежурная фрейлина с двух сторон поддержали княгиню, находившуюся полуобморочном состоянии. Макаров хотел было взять у нее подметное письмо, но судорожно сжатые пальцы крепко стиснули бумагу.

– Ахти, батюшка, – остановила его Перекусихина, – порвешь бумагу-то. Придет в сознание, так и заберешь. И чтой-то с ней сердешной вдруг приключилось? – она по-простецки пошлепала княгиню по щекам.

– Не позвать ли врача, Марья Саввишна? – встревожено спросила императрица, которой не чуждо было сострадание.

– И-и, врача, толку-то! Они только кровь пускать и умеют, а можно ли ей кровь пускать? Худа больно. Ничего, глаза, вон, уже вздрагивают. Нынче, небось, и не обедала, и не завтракала, с того и голова закружилась. Она у меня с утра сидела, я ей кофею предлагала – отказалась.

– Отведи ее к себе, напои чаем, – велела императрица, – а как придет в себя, пусть ее домой отвезут.

В комнате Перекусихиной Елена Филипповна окончательно очнулась и растерянно огляделась.

– Что это со мной? – смущенно пролепетала она. – Стыд- то какой!

– И, матушка, чего стыдиться, – успокоила ее Марья Саввишна, – всяко бывает. Пей кофею, да печенье кушай, а потом государыня тебя велела домой отвезти. И бумагу мне дай, Семеныч ждет, пока отдашь.

Елена Филипповна растерянно взглянула на скомканное в руке подметное письмо и тут же все припомнила.

– Простите, – помертвевшими губами пробормотала она, разжимая пальцы.

Перекусихина разгладила рукой помятую бумагу, внимательно ее оглядела и понесла в кабинет императрицы.

– Вот, Александр Семеныч, – сказала она, протягивая Макарову письмо, – бери, что леворукий написал.

– Почему леворукий? – удивилась Екатерина Алексеевна.

– Да как же, матушка, видно. У братца моего Василия, упокой Господи его душу, – Перекусихина перекрестилась, – писарь леворукий был, тоже буквы влево клонил. Держали в доме потому, что писал отменно, хоть и левой рукой. Никак его отучить не могли, хотя пороли нещадно. Правда, крестное знамение он все же правой совершал.

Императрица переглянулась с Макаровым, потом посмотрела на Зубова.

– А ведь у моей Марьи Саввишны глаз алмаз, – задумчиво проговорила она, – сдается мне, что княгиня руку-то узнала, оттого ей и стало дурно. Надо бы тебе, Александр Семенович, ее допросить, но только не сейчас, теперь пусть домой едет. Да и мне некогда пока этим делом заниматься, из-за помолвки голова кругом идет. Скоро модистки приедут платье Сашеньке мерить, надобно мне будет рюшки глянуть, как переделали, в прошлый раз не понравилось.

Примерка брачного наряда невесты занимала не менее трех часов. Поэтому светлейший князь Платон Зубов, которому не вменялось в обязанность сопровождать императрицу в покои внучки и участвовать в обсуждении деталей дамского туалета, нацепил маску и со спокойной душой отправился на свидание с Варварой Филипповной. Карета услужливой Торсуковой, как обычно, довезла его до дома на Исакиевской улице, и молчаливая горничная Марья с поклоном впустила внутрь. Едва он открыл дверь в спальню, как две горячие ручки обхватили его сзади, закрыв ладонями глаза и не давая повернуться, нежный аромат защекотал ноздри.

– Mon petit loup (мой зайчик), – прошелестел нежный голосок.

Французская речь и запах духов заставили Зубова мгновенно напрячься.

– Ma chérie! – он попытался схватить обладательницу нежного голоса, однако она увернулась и со смехом отскочила в сторону.

Зубов и Варвара Филипповна минут десять, дурачась, носились по спальне, потом внезапно, словно по команде, бросились друг другу в объятия. Спустя час она, сладко потянувшись, поинтересовалась:

– Когда ты сегодня должен вернуться к своим обязанностям, милый?

– Нынче вечером государыня занята с модистками Александры Павловны, меня туда не звали, поэтому времени у нас достаточно.

Протянув руку, он обнял ее обнаженные плечи. Варвара Филипповна рассмеялась и шаловливо заметила:

– Какое счастье, что тебя не заставляют затягивать корсет ее внучки! Впрочем, государыня слишком ревнива, чтобы позволить тебе подобное, и ее можно понять, – она легонько погладила его по щеке, – однако красота и мужественность не главные твои достоинства. Россия держится твоим умом и твоей мудростью.

Зубов был нечувствителен к насмешкам – просто потому, что они до него не доходили. Вот и теперь, приняв слова любовницы всерьез, он надулся от важности и ответил:

– Разумеется, ведь никто иной как я устроил брак великой княжны со шведским королем. Как только брачный договор будет скреплен подписями, государыня обещала пожаловать меня званием фельдмаршала.

Усмехнувшись про себя, Варвара Филипповна сделала восторженное лицо.

– Милый, – ее пальцы, пробежав по его шее, легонько пощекотали грудь, – я счастлива, мой дорогой фельдмаршал.

– Еще нет.

– Почему же? Шведский король внимательно изучил договор?

– Они с дядей-герцогом изучили каждую букву, читали с утра до ночи.

– Настоящий договор внешне схож с… тем, что они изучили?

– Абсолютно. Разумеется, за исключением двух пунктов о вероисповедании будущей королевы, которые так желательны государыне. Я велел писарю скопировать даже кляксы в углу и помарки в нескольких строчках.

– Ну, так влюбленный Густав не станет перечитывать договор в день подписания, уверяю. Мой фельдмаршал.

Страстно поцеловав его в губы, Варвара Филипповна соскочила с кровати и подбежала к инкрустированному шкафчику, где хранилось ее любимое тосканское вино. Зубов, полусидя на подушках, жадным взглядом следил за гибкой обнаженной фигурой своей любовницы, почти до самых бедер окутанной светлым облаком пушистых волос. Она принесла два хрустальных бокала и вино, поставила на стоявший у кровати столик красного дерева на изогнутых ножках, полные груди в отблесках свечей дрожали так соблазнительно, что он не выдержал – поймал ее руку и, стиснув тонкую кисть, притянул к себе.

– Самая прекрасная, самая необыкновенная женщина, – голос его звучал хрипло.

Варвара Филипповна с журчащим смехом опустилась рядом с ним на кровать.

– Ах, милый, позволь мне наполнить бокалы.

Он испустил стон и, прижав ее пальцы к губам, следил, как другой рукой она разливает вино. Янтарная струя аккуратно наполнила один бокал, потом потекла в другой. Какая-то мысль вертелась в мозгу Зубова, но закипавшая страсть мешала ей оформиться. Наполнив второй бокал, Варвара Филипповна протянула его любовнику, и в голове его внезапно мелькнуло:

«Она всегда наполняет бокалы левой рукой»

– Ты леворука? – спросил он прежде, чем успел подумать. – Почему ты всегда наливаешь вино левой?

Варвара Филипповна вздрогнула от неожиданности, потом рассмеялась:

– Какой странный вопрос! – тон ее стал кокетливым. – Ты подозреваешь, что я ведьма?

Платон Зубов никогда не отличался большим умом. Более того, судя по отзывам некоторых современников, он был непроходимо туп. Однако иногда в мозгу его случались странные озарения. Возможно, именно это заставляло мудрейшую из императриц так беззаветно ему доверять. Теперь в памяти его мгновенно все сплелось воедино – сказанное Перекусихиной «леворукий», мертвенно бледное лицо княгини Вадбольской, сжимавшей в руке подметное письмо, и слова императрицы «сдается мне, княгиня руку-то узнала».

– Тобой были писаны подметные письма? – тон его стал почти грубым.

Менее всего Варвара Филипповна готова была к подобному вопросу. Краска бросилась ей в лицо и медленно поползла вниз по шее.

– Я… Что за странный вопрос?

Однако он видел растерянность в ее глазах, его пристальный взгляд уперся ей в лицо, и Варваре Филипповне неожиданно показалось, что фаворит императрицы намного умней, чем хотел казаться, а ловушка была подстроена им специально.

– Я спрашиваю, мадам, извольте ответить, – тон Зубова приобрел повелительный оттенок, так он привык говорить с окружающими с тех пор, как милость императрицы сделала его одним из самых могущественных в России людей.

Светлейший князь Платон Зубов, имея недалекий ум, был вдобавок к тому жаден, неблагодарен, труслив и лицемерен, но никто никогда не ставил ему в упрек недостаток преданности семье. Когда отец его, нагло присвоив земли соседа, разгневал императрицу до того, что она чуть не лишила «милое дитя Платона» своих милостей, он не стал отрекаться от бесчестного родителя, а с сыновней покорностью умолил его уладить дело миром и возместить соседу причиненные убытки. Да, он удалил от двора младшего брата Валериана, когда тот пожелал разделить с ним милости государыни, но в возмещение этого на голову «братишки» посыпались всевозможные награды, Екатерина Алексеевна во всеуслышание восхваляла военные подвиги юного Валериана Зубова, и однажды сконфуженные придворные лишь переглянулись, когда она заявила, что Валериан превзошел военным гением своим самого великого государя Петра Первого. Именно поэтому светлейшего князя столь ужаснуло предательство его любовницы, совершенное по отношению к родной сестре.

От сознания, что ее разоблачили, лицо Варвары Филипповны исказилось от бешенства. Вскочив с кровати, она вне себя смахнула со столика бокалы и топнула ногой.

– Не вам меня учить праведности, господин фельдмаршал, не вашими ли стараниями шведскому королю представлен подложный договор?

Она по-прежнему была обнажена, но прекрасное тело ее больше не вызывало у Зубова желания. Озарение ушло, после этого, как всегда с ним бывало, на него навалилась апатия, и теперь ему хотелось лишь одного – поскорее уйти. Поднявшись, он стал торопливо одеваться. Варвара Филипповна, следя за ним, тоже набросила пеньюар, вспышка гнева ее улеглась, и в душу закрался страх – что, если могущественный фаворит лишит ее своей милости? Необходимо было немедленно что-то предпринять.

Одевшись, Зубов шагнул было к двери, но она встала у него на пути, умоляюще протянув к нему руки. Длинные волосы ее разметались по плечам, еле прикрытым тончайшей тканью, черные глаза сияли, как две огромные жемчужины. Однако на светлейшего князя это не произвело никакого впечатления.

– Прочь с дороги, – процедил он сквозь зубы и, размахнувшись, дал ей пощечину.

Держась за щеку, Варвара Филипповна смотрела ему вслед, а когда с крыльца донесся стук хлопнувшей двери, в бешенстве бросилась на кровать лицом вниз и неистово заколотила кулаком по подушке.

– Марья! – крикнула она.

Встревоженная Марья торопливо вошла в спальню и, тотчас же приметив, что одна щека у Варвары Филипповны горит огнем, а глаз заплыл, закудахтала:

– Что ж этот лиходей-то сотворил, что с вашим глазом, барышня?

– Подай мне бумаги и чернил! Поторопись, ползаешь, как черепаха.

– Сейчас, сейчас, – Марья принесла бумагу, перо и чернильницу, поставила на столик у кровати, ворча при этом: – И все-то у вас не как у людей, барышня! С чего вас, скажите на милость, при живом-то муже вечно на грех тянет? С того и получается – то глаз заплыл, то розгами посекут.

– Замолчи! – прошипела Варвара Филипповна. – Пошла вон! Приготовь отвару к лицу приложить.

Когда Марья вышла, она схватила перо левой рукой и, вся кипя от бешенства, торопливо набросала по-французски:

«Милорд Витворт! Если вы желаете послужить своему отечеству, постарайтесь, чтобы шведский король еще раз внимательно перечитал брачный договор перед тем, как его подписать»

Вложив письмо в конверт, старательно его запечатав и сделав надпись «Лорду Витворту», Варвара Филипповна вновь кликнула Марью, велела ей отнести письмо в английское посольство и передать кому-нибудь из служащих.

Глава девятнадцатая

Вернувшись из дворца, Елена Филипповна слегла в горячке. Несмотря на уговоры няни идти спать, Саша всю ночь просидела возле матери, помогая горничной прикладывать намоченный студеной водой платок к пылающему лбу больной и слушая странные слова, срывавшиеся с ее губ:

– Варя…нет… Зачем, Варя?

Утром жар спал, княгиня уснула, и Саша тоже задремала в кресле, поджав под себя ноги. Няня Аглая вышла к приехавшей Ксении Васильевне и виновато сказала:

– Барыня с вечера приболела, теперь уснула, не будить бы.

– Не нужно будить, я подожду.

Она села в гостиной и задумалась. Накануне вечером супруга вице-губернатора Новосильцева прислала ей записку, в которой от своего имени и имени мужа выражала надежду, что Ксения Васильевна с домочадцами находятся в добром здравии, и, как бы между прочим, сообщила, что княгиня Вадбольская нынче была принята государыней. Теперь оказалось, что княгиня нездорова. Следовало бы, наверное, уехать, чтобы не беспокоить больную, но Ксения Васильевна решила подождать ее пробуждения.

Спустя полчаса няня Аглая сообщила, что Елена Филипповна проснулась, но выйти не сможет и просит подняться к ней. Горничная провела гостью в спальню, принесла ей стул. Бледная и ослабевшая княгиня попыталась приподняться навстречу невестке, но тут же бессильно упала на подушки.

– Сашенька уснула, – прошептала она и слабо кивнула в сторону крепко спавшей в кресле дочери, – всю ночь возле меня просидела.

Ксения Васильевна испугалась – она не предполагала, что Елене Филипповне так плохо.

– Боже мой, Леночка, нужно послать за врачом.

– Нет-нет, я уже пришла в себя, это нервное.

– Лена, – взяв тонкую руку княгини, Ксения Васильевна заглянула ей в глаза, – что?

Елена Филипповна поникла головой, лицо ее исказило страдание.

– Все мои надежды на Бога, – тихо ответила она.

Обе долго молчали, Ксения Васильевна тихо плакала, вытирая платком текущие по лицу слезы. Больше ей Елена Филипповна ничего не сказала, просила лишь никому и ничего не сообщать.

По окончании летних маневров в Павловске великий князь Павел Петрович с супругой прибыли в Петербург, чтобы присутствовать на подписании брачного договора старшей дочери и шведского короля. Город был охвачен вихрем предсвадебного веселья. Помимо восторженно отплясывающей на балах аристократии, довольны были предвкушавшие солидную прибыль купцы, а также заваленные заказами портные, сапожники, позументщики и прочие мастера. Более всех радовались владельцы постоялых дворов – в столицу съезжалось провинциальное дворянство, желавшее принять участие в празднествах, устраиваемых князем Юсуповым, графом Строгановым и прочими богатыми екатерининскими вельможами.

Получившие отпуск офицеры гатчинских полков спешили в столицу, весело обсуждая предстоящие торжества, один лишь Петя Больский ехал молча и в сильной тревоге – в коротком письме княгини, которое он получил во время маневров, она просила его уповать на Бога и не пытаться пока что-либо предпринять.

Первой в доме его встретила Саша, бросившись на шею брату, она торопливо и отчаянно прошептала:

– Братец Петя, поговори с матушкой! Она все время молится, никуда не выходит, никого не принимает, ничего не ест.

Войдя к княгине, Петя был потрясен ее видом. Он поднес к губам тонкую, ставшую почти бесплотной руку и с упреком покачал головой.

– Тетушка, можно ли так отчаиваться? Что скажет батюшка, когда вернется?

– Мой князь не вернется, Петя, – голос ее звучал ровно, почти безразлично, и это ужаснуло Петю сильней всего.

– Тетушка, – пристально глядя на нее, сказал он, – что вы узнали? Заклинаю, скажите, я тоже должен знать.

– Я была у императрицы, молила о справедливом суде, – горло ее внезапно сжал спазм, и она разрыдалась. – Мой князь… он не смог солгать, признался, что хранил у себя это письмо.

Лицо Пети помрачнело.

– Я понял. Они требуют, чтобы батюшка назвал человека, передавшего ему письмо, а он молчит. Так ведь, тетушка?

Елена Филипповна не ответила. Не дождавшись ответа, Петя встал, вновь поднес к губам ее руку, поклонился и вышел.

«Он совершит то безумство, которого опасался мой князь, – глядя ему вслед, с тоской думала она, – но у меня нет сил ему помешать. Мне почти все равно. Под зашитой Господа нашего я бы смирилась, вынесла что угодно, тоску, отчаяние, разлуку, даже смерть, но не это. Варя, сестра, почему? Нет, я не вправе судить. Ее грех – мой грех, ведь мы росли рядом в одной утробе. Поэтому молитва и не приносит мне облегчения»

Опустившись на колени перед образом, княгиня начала молиться, беззвучно шевеля губами, а сжимавшая душу боль все не уходила. Неожиданно в глазах у нее начало темнеть.

– Матушка! – воскликнула вбежавшая в комнату Саша. – Что с вами, матушка?

Вместе с няней Аглаей они уложили княгиню в постель, и Саша осталась сидеть рядом с матерью, держа ее за руку. Лицо ее было задумчиво и серьезно – за короткое время беззаботная девочка, которой еще не исполнилось одиннадцати, стала взрослой.

Утром следующего дня премьер-майор Больский отправил своему непосредственному начальнику Аракчееву прошение об отставке, а мадемуазель Розе Кутлер медальон с ее портретом и краткую записку:

«Долг и честь вынуждают меня расстаться с вами. Прощайте, да хранит вас Бог»

Два часа спустя в Тайную экспедицию явился скромно одетый молодой человек в штатском, назвался крестьянином Петром Хохловым, вольноотпущенным, и просил допустить его по важному государственному делу к его превосходительству господину Макарову.

Во введенном к нему в кабинет молодом человеке опытный глаз Александра Семеновича Макарова сразу определил военную выправку, а лицо Хохлова показалось ему знакомым. Потому, возможно, он не стал обращаться к пришедшему на «ты», а вежливо указал на стул:

– Прошу. Что вы имеете сообщить?

– Благодарю, ваше превосходительство, что согласились меня принять, – сев, вежливо произнес юноша, – я пришел просить вас меня арестовать.

– Гм, – Макаров достал платок, протер недавно подаренные императрицей очки, надел их на нос и внимательно оглядел собеседника, – надеюсь, господин Хохлов, у вас есть основания для подобной просьбы?

– Разумеется, – спокойно кивнул посетитель, – мне известно, что его сиятельство князь Вадбольский отказывается сообщить имя человека, передавшего ему послание заговорщиков. Так вот, этот человек – я.

– Вы! – Александр Семенович чуть не подпрыгнул на сидении. – Какие у вас есть тому доказательства?

– Ваше превосходительство, у меня был ключ от кабинета князя. Когда посланник герцога Брауншвейгского просил меня сохранить письмо, я спрятал его в кабинете.

Герцог Брауншвейгский два года назад сложил с себя обязанности главнокомандующего и рассорился с королем Фридрихом, поэтому имя его теперь не представляло для Тайной экспедиции никакого интереса. Макаров пожал плечами.

– Так вы, сударь, говорите, что князь Вадбольский доверил вам ключ от кабинета? Ключ, который он не пожелал доверить никому из слуг?

– Да, ваше превосходительство, его сиятельство мне доверял. Случайно обнаружив письмо заговорщиков, он сильно разгневался и отобрал у меня ключ.

– Гм. Он разгневался, но не выкинул вас из дома вместе с письмом, и не сообщил о заговоре. Вместо этого он оставил письмо у себя и отобрал у вас ключ, понимая, что после этого вина ложится на него одного. Вам не кажется, что объяснение ваше несколько странно?

В действительности Макарову объяснение странным не казалось, он уже понял, кого так напоминает ему чертами лица молодой человек, который после заданного им вопроса смутился и слегка замялся.

– Видите ли, ваше превосходительство, князь Вадбольский – человек исключительного ума и благородства души, возможно, именно этим и объясняется…

Макаров, прервав его путаное объяснение, позвонил и велел караульному:

– Приведите князя Вадбольского!

Пока караульный ходил за узником, он незаметно разглядывал сидевшего перед ним юношу. Чертами лица необычайно схож с Вадбольским, но красив. Интересно как случается! Вошедший князь, увидев посетителя, на миг застыл на месте, потом протянул к нему руки.

– Петя!

Чуть помедлив, тот бросился к нему в объятия.

– Батюшка!

– Простите, ваше превосходительство, – извинился князь, отодвинул сына и немного отступил назад, – встреча была столь неожиданна.

Макаров указал ему на стул.

– Садитесь князь. Хочу сразу объяснить вам, в чем дело. Явившийся нынче в Тайную экспедицию господин Хохлов уверяет, что он и есть тот человек, что вручил вам письмо заговорщиков.

Впервые за все время лицо князя выразило испуг.

– Ах, ваше превосходительство, не принимайте всерьез слова сына, готового принести себя в жертву ради блага отца. Да, он рожден мною не в законном браке, но всегда испытывал ко мне чувства, какие полагается испытывать почтительному сыну.

– Ваше превосходительство! – воскликнул Петя. – Вам нужен был человек, вручивший князю Вадбольскому письмо. Это человек я, арестуйте же меня!

– Петя, перестань нести вздор, – сердито проговорил князь.

Макаров заколебался.

– Пока у меня нет точных доказательств вашей вины, сударь. Я понимаю сыновние чувства и…

Петя возмущенно вскричал:

– Ваше превосходительство, подумайте, я заговорщик, можно ли меня отпускать?

– Хорошо, – сказал выведенный из себя Макаров, – коли вы так желаете, я вас арестую.

– Благодарю, ваше превосходительство, благодарю от всей души! – глаза Пети вспыхнули радостью. – А теперь освободите моего отца.

– Не учите меня, молодой человек, что мне делать, – сердито проворчал начальник Тайной экспедиции и велел караульному увести обоих арестантов.

В тот же день он доложил о случившемся императрице. Екатерина Алексеевна недовольно поморщилась.

– Сколько волнений от этих Вадбольских, – сказала она, – пока займись ими сам, Александр Семенович, мне теперь недосуг будет – ты ведь знаешь, нынче шведский посол Стединг наконец-таки официально просил руки Сашеньки, через пять дней договор подписываем.

Одиннадцатого сентября в тронном зале начали собираться придворные для подписания брачного договора Александры Павловны и Густава Четвертого Адольфа. Граф Морков, который вместе с Зубовым вел переговоры о браке, велел проверить, на месте ли все бумаги и письменные принадлежности, необходимые для церемонии. Его удивило, что на столе нет брачного договора, который должен был лежать в развернутом виде, готовый для подписания, но один из статс-секретарей сообщил, что король потребовал принести ему договор для ознакомления.

– Кажется, уже довольно изучать, – пожав плечами, сказал Морков светлейшему князю Зубову, – два месяца, почитай, изучали.

Зубов слегка побледнел, но ничего не ответил. Вслед за придворными в зале начали собираться члены царской фамилии, невеста Александра Павловна вошла в сопровождении матери Марии Федоровны и баронессы Ливен. Наконец появилась сама государыня. Ждали жениха, но он все не появлялся. Наконец, не выдержав, недовольная задержкой императрица отправила к королю Зубова.

В покоях Густава Четвертого громко спорили по-шведски король и его дядя-регент. Увидев Зубова, король топнул ногой и закричал по-французски:

– Вы пытались меня обмануть! Меня предупреждали не иметь дело с русскими.

– Густав Адольф! – строго одернул племянника регент, но по блеску его глаз было видно, что он весьма доволен.

Зубов невнятно забормотал что-то, пытаясь успокоить короля, постепенно Густав притих, и светлейший князь, вернувшись к собравшимся, объявил, что король скоро будет. Так он бегал между тронным залом и покоями короля в течение четырех часов, пока, наконец, не вынужден был сообщить на ухо императрице, что Густав не придет.

Екатерина Алексеевна выпрямилась, шепнула что-то баронессе Ливен и после этого с величественным видом удалилась. Ливен и великая княгиня Мария Федоровна увели растерянную невесту, за ними удалились члены царской фамилии. Придворным было объявлено о внезапной болезни шведского короля, дамы и кавалеры перешептывались, строя самые вероятные и невероятные предположения, а у себя в покоях горько рыдала юная великая княжна Александра Павловна.

Вечером императрицу хватил удар. Срочно вызванный врач пустил кровь и прописал поставить пиявки, Перекусихина суетилась возле постели больной, поправляя ей подушки. К утру Екатерине Алексеевне полегчало, а уже к вечеру она велела одеть себя в бальное платье и отправилась на бал, который давали в честь дня рождения Анны Федоровны, жены ее второго внука Константина Павловича.

Шведский король Густав на бал явился, как ни в чем ни бывало. Он вежливо поклонился императрице, но та лишь едва заметно кивнула ему в ответ и спустя четверть часа удалилась. Ни одна из ее внучек на балу не присутствовала, но Густава это несильно огорчило – очень скоро государыне доложили, что король весело флиртует с женой ее старшего внука Александра Павловича. Шокированная этим известием Екатерина Алексеевна почувствовала себя из рук вон плохо и, решив, что настал ее последний час, велела позвать к себе сына, графа Безбородко и фаворита Платона Зубова.

Великий князь Павел Петрович неподвижно стоял перед ложем, на котором распростерлась его мать, и лицо его казалось застывшим – за долгие годы унижений он в совершенстве освоил науку скрывать свои чувства. Граф Безбородко с почтительным видом замер позади, Зубов хотел было подойти ближе, но Екатерина Алексеевна повелительно махнула рукой, и фаворит поспешно отступил, а она обратилась к Павлу Петровичу:

– Согласно Указу государя Петра Первого монарх вправе назначить престолонаследника из членов царской фамилии. Посему волею свой назначаю наследником престола российского старшего сына вашего, а моего внука Александра Павловича. Здесь мое завещание, – императрица подняла лежавший рядом с ее подушкой белый конверт, – моя подпись заверена Румянцевым и Суворовым. Они заверили ее, не читая завещания, поэтому лишь после моей смерти содержание его станет известным Совету. Сюда также вложено послание заговорщиков, обратившихся к вам с предложением лишить жизни законную вашу государыню, мать, давшую вам жизнь. Я вложила его, дабы никто никогда не мог сказать, что вы несправедливо лишены мною престола. Доверяю представить завещание Совету, – она протянула было конверт Зубову, но тут же вспомнила о его недавнем афронте с подписанием брачного договора и посмотрела на графа Безбородко, – доверяю тебе Александр Андреевич. Доверяю тебе, как никому, ты всегда был мне верен.

Безбородко приблизился к ней и, с поклоном приняв конверт, поцеловал руку монархини. Откинувшись на подушки, государыня повелительным жестом приказала всем удалиться. Не произнеся ни слова, Павел Петрович почтительно поклонился матери и вышел, за ним последовали Зубов и Безбородко.

После их ухода Екатерина Алексеевна неожиданно почувствовала себя лучше – словно разом скинула с плеч давно тяготившие ее заботы. Вошедшая к ней Перекусихина радостно всплеснула руками:

– Ахти, матушка, и взгляд у тебя ожил, и личико посветлело. Вольно ж было так пугать, сердце мне разрывать! Сейчас, сейчас чаю тебе заварю.

Ночь государыня провела спокойно, утром поднялась в семь, как обычно, чувствуя себя бодрой и здоровой. Когда она выпила кофе, ей доложили, что явился светлейший князь Платон Александрович, чтобы справиться, как государыня почивала. Обычно он присылал узнать о ее самочувствии каждое утро, но Екатерина Алексеевна прекрасно знала, что фаворит, если нет важных дел, любит понежиться в постели до полудня, а людей по его приказу отправляет к ней его камердинер. То, что он, беспокоясь, поднялся в такую рань, ее порадовало.

– Пусть войдет, – велела она.

Зубов вошел, поцеловав руку, сел рядом и сидел все время, пока государыня слушала доклады полицмейстера и статс-секретарей. Когда ей сообщили, что великий князь Павел Петрович накануне вечером уехал в Гатчину, она лишь безмятежно пожала плечами.

«Нужно сказать внуку Саше: когда взойдет на трон, пусть оставит отцу Гатчину, но войска гатчинские следует расформировать. Ни к чему Павлу иметь свою армию, ведь и великий государь Петр Алексеевич взошел на трон, на потешные полки опираясь»

Перекусихина, беспокоясь, что императрица себя переутомит, время от времени входила и, заботливо оглядев Екатерину Алексеевну, выходила, не сказав ни слова.

«Самый верный друг мой Марья Саввишна, – растроганно думала государыня, – когда пробьет мой час, пусть она закроет мне глаза»

После ухода последнего статс-секретаря явился Макаров.

– Садись, Александр Семенович, – Екатерина Алексеевна указала ему на стул, – что у тебя нынче?

– Все по делу Вадбольского, ваше величество, – увидев недовольно сдвинувшиеся брови императрицы, он торопливо добавил: – Сдается мне, оба говорят правду – послание было передано сыну для хранения, о содержании его он не знал. Отец случайно открыл конверт, а после этого запер письмо у себя в кабинете, дабы никуда дальше оно не ушло. О заговоре от них ничего не узнать.

– Полно, Александр Семенович, – раздраженно ответила она, – тебе ли не знать, как ведут себя заговорщики! Поместить обоих в крепость, пока не одумаются. Не пожелают говорить – проведут там остаток своих дней.

– Слушаюсь, ваше величество, – Макаров наклонил голову.

– Да, а что жена князя – она еще в Петербурге?

– Да, ваше величество, ждет решения судьбы мужа. Мой человек узнал от слуг, что она больна.

– Так пусть передадут ей мой приказ покинуть Петербург, здешний климат ей вреден. Пусть возвращается в свое имение, авось там здоровье ее поправится.

Макаров вновь покорно поклонился, а Зубову, до сих пор молчавшему, вдруг припомнилось, что накануне говорила ему его сестра Ольга Жеребцова. Она уже довольно долго состояла в любовницах у английского посланника лорда Витворта, но интересы брата Платона всегда оставались для нее на первом месте – из-за малой разницы в возрасте, всего год, они с детства были очень близки.

«Послушай, Платоша, – сказала Ольга, – Витворт так весь радостью изошел, что брак великой княжны со шведским королем не состоялся, что с утра мне хвалился, говорит: «Прослышал я, будто в деле с брачным договором не все чисто, вот и посоветовал накануне подписания герцогу Зюдерманландскому, дяде короля, все проверить и договор перечитать» Говорит, а сам посмеивается – как, дескать, Англия ловко Россию обыграла. Ты бы, Платоша, подумал, кто мог Витворта надоумить такой афронт тебе подстроить»

Слова сестры заставили Зубова, прежде считавшего провал «шведской» авантюры всего лишь неудачным стечением обстоятельств, заподозрить в предательстве любовницу. Фаворит был мстителен и теперь, подняв голову, решительно вмешался в разговор императрицы и Макарова.

– Пусть сестрица княгини мадам Новосильцева и муж ее также отправляются к себе в деревню, – сказал он, поднеся к губам пальцы государыни, – они все там, сдается мне, замешаны, только доказательства хитро спрятали. И Новосильцева, мужа сестрицы княгини, пенсиона лишить. Не невинно он в прошлый раз пострадал, явно, что не невинно! Правильно ведь я сужу, свет мой, государыня?

Екатерине Алексеевне предложение пришлось по душе. Она одобрительно посмотрела на Зубова, который за прошедшее утро успел вернуть себе ее милость, и кивнула головой:

– Да будет так.

Получив присланное от обер-полицмейстера предписание покинуть Петербург, Елена Филипповна бессильно поникла и велела няне Аглае:

– Начинай вещи укладывать, Аглаюшка, а я пойду помолюсь. Пусть никто меня не беспокоит.

Она ушла в свои покои и опустилась на колени перед образом. Текло время, за окном стемнело, но княгиня, стоя на коленях, погрузилась в забытье и не замечала сгустившихся сумерек. Очнулась она от робкого стука в дверь.

– Барыня, – несмело сказала заглянувшая горничная Таиска, – к вам барыня-сестрица ваша явилась, что ответить?

После своего визита к императрице Елена Филипповна еще не виделась с сестрой. Стиснув зубы, она холодно проговорила:

– Скажи, что я нездорова и не принимаю.

Однако спустя пять минут ее молитва вновь была прервана Таиской.

– Барыня-сестрица ваша говорят, что по срочному делу.

– Хорошо, я спущусь.

Княгиня поднялась с колен и медленно направилась в гостиную, где ее с нетерпением ожидала сестра.

– Здравствуй, Варя.

– Здравствуй. С каких это пор ты отказываешься меня принимать?

– Я молилась, – ледяным тоном ответила княгиня, – ты прервала мою молитву.

Варвара Филипповна, пожав плечами, с небрежным видом опустилась на бархатный пуфик и расправила юбки.

– Прости, сестра, но дело срочное. Верно ли, что тебе велено оставить Петербург?

– Да.

– Мы с Сержем также получили распоряжение выехать в нашу подмосковную деревню, подозреваю, это связано с делом твоего мужа. Приказ пришел внезапно, я совершенно выбита из колеи, не знаю, что делать! Деревня! Не представляю, в каком состоянии находится дом, кажется, там вообще невозможно жить. И ехать туда из Петербурга! Господи, как же все ужасно! – она всплеснула руками и горестно покачала головой.

– Ты ждешь от меня сочувствия, Варя? – голос княгини прозвучал так ровно и мягко, что Варвара Филипповна не уловила в нем насмешки.

– Причем здесь сочувствие? – сердито проговорила она. – Приди в себя, Лена, нам нужно обсудить предстоящую дорогу. До Москвы, думаю, я доеду с вами в дормезоме, а Серж с вещами отправится следом в нашей карете – там сломана рессора, я не вынесу тряски. Да и тебе в твоем нынешнем состоянии лучше быть со мной рядом. Что? Почему ты так на меня смотришь, Лена?

– Извини, – тихо сказала княгиня, – у меня в дормезоме нет для тебя места.

С минуту они смотрели друг другу в глаза, потом Варвара Филипповна вспыхнула, вскочила на ноги и, не попрощавшись, выбежала из гостиной.

До Москвы княгиня выправила подорожную. Петербург проводил их проливным дождем, но уже в Тосно, где меняли лошадей, выглянуло солнце. По небу, покрытому рваными облаками, тянулись на юг птичьи стаи – казалось, они сопровождали катившую карету. Саша, за прошедшие месяцы повзрослевшая и почти отвыкшая улыбаться, неожиданно вновь превратилась в веселую одиннадцатилетнюю девочку. Следя за птицами, она весело захлопала в ладоши:

– Матушка, няня, Таиска, посмотрите – птицы с нами одним путем летят, словно дорогу нам указывают!

Елена Филипповна попыталась улыбнуться, но не смогла, а няня Аглая, сочувственно взглянув на барыню, строго сказала:

– Не скачите, барышня, не высовывайтесь, не ровен час вывалитесь. А птицы что ж – им тепло главное, вот и летят по осени, куда теплей.

– А людям что главное?

^– Людям, чтобы достаток был и в душе покой, – спохватившись, няня виновато покосилась на осунувшееся лицо закрывшей глаза княгини и шепотом укорила Сашу: – Не шумите, барышня, видите – барыня задремали.

Москва встретила их теплом припозднившегося бабьего лета. Наталья Ивановна, увидев княгиню, всплеснула руками и сердито сказала:

– Что же ты, невестушка, с собой делаешь? И не думай отсюда ехать, пока в чувство не придешь, дома и детей, и свекровь напугаешь. Мавруша-то, пишет мне, что Марфа Ефимовна вся извелась о сыне, совсем плоха стала.

– Приду ли в себя, не знаю, – тихо ответила Елена Филипповна.

– А не придешь – грех на одной тебе будет, – сурово отрезала тетка, – виданное ли дело голодом себя морить и о малых детях своих забывать. Посмотри, на кого Саша стала похожа! Муж вернется – не простит тебе.

– Вернется ли? – с прежней тоской в голосе прошептала княгиня, и по лицу ее покатились слезы.

– Вернется, – уверено ответила Наталья Ивановна, – сердце мое это чувствует.

То ли эта уверенность тетки привела Елену Филипповну в себя, то ли ее суровые попреки. Спустя неделю, когда они выезжали из Москвы, княгиня казалась другим человеком. Она не согласилась задержаться, хотя в назначенный к отъезду день с ночи полил дождь, и няня Аглая уговаривала:

– Подождать бы, барыня, застрянем в грязи, а то и перевернемся, как та барыня Вяземская.

– Бог не допустит, Аглаюшка, а мне уже невмоготу, домой хочу.

К счастью, они успели добраться до Покровского до того, как размыло дороги. Деревенские мальчишки, услышав звон бубенцов и узнав господскую карету, завопили и, хлюпая по грязи, опрометью помчались к дому. Марфа Ефимовна, на время отъезда княгини переселившаяся к сыну, услышала их крики, крестясь и бормоча что-то, заторопилась на крыльцо, за ней хвостиком спешила внучка Варя, собрались слуги. Вышли Лиза и ковылявшая на костылях Мавруша, Петруша с безразличным видом стоял рядом с гувернером, и по опущенным глазам его не понять было, ждет он отца или, наоборот, надеется, что тот не вернется.

Выйдя из кареты, княгиня на миг замерла под взглядами вопросительно устремленных на нее десятков пар глаз, потом, не выдержав, опустила голову.

– Матушка, – ужаснувшись худобе и бледности матери, Лиза бросилась к Елене Филипповне, обняла и бережно повела в дом, за ней потянулись остальные дети, напуганные не меньше старшей сестры.

– Господь все видит и каждому воздаст, – все поняв, Марфа Ефимовна понурилась и последовала за невесткой, а няня Аглая, держа за руку Сашу, повернулась к столпившимся у крыльца дворовым и строго сказала:

– Идите по домам, да молитесь за нашего барина.

В полном молчании люди начали расходиться.

Глава двадцатая

Для женщины столь юного возраста Роза Кутлер обладала прекрасными качествами – она умела молчать о том, что слышала, и, не спрашивая, догадываться о том, что хотела узнать. Ей многое стало известно о миссии дяди из обрывков его разговоров с людьми, у которых они останавливались по дороге в Россию. Кроме того, Лео Кутлер с самого начала на всякий случай – мало ли! – предупредил племянницу о том, как следует отвечать, если в России ее спросят об их знакомых, а из обрывков фраз, которые иногда вырывались у Пети, Роза, в конце концов, поняла, что послание у него.

Со временем они оба о заговорщиках совершенно забыли, занятые проблемами своей расцветающей любви. Тетка Розы мадам Забелина к Пете относилась хорошо, но, заметив растушую сердечную склонность молодых людей, дала понять Розе, что молодой офицер – неподходящая для нее партия. Сделала она это, впрочем, достаточно тактично. За долгие годы, проведенные в России, мадам Забелина так и не научилась говорить по-русски, зато в совершенстве освоила науку гадания на картах и однажды утром за завтраком сказала племяннице:

– Всегда удивлялась, что императрица Екатерина не позволила князю, отцу месье Пьера, его узаконить, хотя незаконным отпрыскам своих любимцев иногда даже сама дает дворянские имена. Нынче карты открыли мне правду: князья Вадбольские чем-то не угодили императрице. Теперь незаконный сын князя милостью наследника престола служит под именем Больского, но настанет время, когда императрица разгневается на наследника, а офицера Больского вновь превратит в крестьянина. Если ты станешь его женой, тебе будут говорить «ты» и наказывать кнутом на площади. Как ты считаешь, можем ли мы с твоим дядей Лео допустить ваш брак?

Роза благоразумно промолчала, и тетка поняла это так, что девушка с ней согласна. Поэтому она не видела причины отказывать Пете от дома – юноша был мил, хорошо воспитан и прекрасно образован. К тому же, он очень серьезно обсуждал с мадам Забелиной трефового валета, который со временем выпадал все чаще и чаще, внося сумятицу в строгую гармонию.

В течение почти трех лет мадам Забелина пыталась выведать у карт, что ждет Розу в будущем, и те показывали одно и то же: возможно, французов разобьют, и тогда Монбельяр вновь станет владением герцога Вюртембергского, Лео Кутлер получит назад свое состояние, а Роза вернется на родину и сделает прекрасную партию. Однако препятствием всему был трефовый валет, и устранить его не было никакой возможности. В последний свой визит Петя почти убедил ее, что речь идет о молодом генерале Наполеоне Бонапарте, после чего мадам Забелина немедленно начала вновь раскладывать карты, а молодые люди уединились в углу гостиной и стали говорить о своем.

Они полюбили друг друга с первой встречи, и чувство их крепло с каждым днем. Спустя год Роза поклялась любимому, что станет его женой, как только достигнет совершеннолетия, и оба решили спокойно ждать. Однако после ареста отца Петя помрачнел, а однажды даже заявил, что готов разорвать их отношения и вернуть ей слово, поскольку его ждут нелегкие испытания. Из вскользь брошенных им фраз умная девушка догадалась, что причиной всех бед вновь явилось злополучное письмо, доставленное в Россию ее дядей. Тогда Роза запретила Пете даже упоминать о разрыве, и больше он об этом с ней не говорил, а теперь она держала в руках возвращенный ей женихом медальон с прощальной запиской и не знала, что делать.

– Ты чем-то огорчена? – раздался голос вошедшей тетки.

Роза торопливо попыталась сжать в руке медальон и записку, однако сердечко медальона выскользнуло из ладони и повисло на цепочке.

– Нет, тетя, вам показалось, – ответила девушка, пытаясь сделать голос веселым, однако мадам Забелина уставилась на медальон.

– Медальон! – воскликнула она. – Тот самый, что ты подарила месье Больскому! Почему он вернул его?

Вспыхнув, Роза растерянно пролепетала:

– Вы… Тетя, вы все знали?

Мадам Забелина возвела глаза к небу, словно желая сказать: «Есть ли на свете что-то, чего я могу не знать?»

– Разумеется, я знала, но не видела в этом ничего предосудительного. Молодая девушка может и даже должна иметь поклонников, в этом нет ничего плохого. Месье Больский очень милый молодой человек, а ты в России – всего лишь бедная иностранка бесприданница. Но ты ведь не собираешься за него замуж, а когда ты вернешься в Вюртемберг, кому какое дело будет до твоего русского поклонника? У тебя будет огромное состояние, ты сможешь выйти замуж за графа.

– Ах, милая тетя, – слабо улыбнувшись, возразила Роза, – неужели это ваши карты предрекли мне столь блестящую участь?

– Не знаю, не знаю, – лоб мадам Забелиной прорезала морщина задумчивости, – проклятый трефовый валет… Месье Больский был прав, это Бонапарт – в Италии ему до сих пор сопутствовал успех, он сумел одолеть Вурмзера (командующий австрийской армией, запертый Бонапартом в Мантуе). Однако теперь австрийцы собирают против него сильную армию. Надеюсь, генералу Альвинци (австрийский генерал-фельдмаршал, получивший приказ освободить Вурмзера) удастся одолеть этого молодого выскочку, и тогда Монбельяр вновь отойдет Вюртембергу, а ты вернешься туда богатой невестой.

– Тетя, – вскричала девушка, в отчаянии прижав к груди руки, – я не желаю возвращаться в Монбельяр! Я не желаю выходить замуж за графа! Я люблю месье Больского, только он мне нужен, я не променяю его ни на что и ни на кого на свете!

Мадам Забелина изумленно посмотрела на племянницу и покачала головой.

– Любишь! Что же ты мне раньше этого не сказала?

– Я… я не смела.

– Ну и зря. Я-то думала, ты просто желаешь иметь приятного молодого кавалера, который сделает твою жизнь занимательной. Но любовь, конечно, совсем другое дело. Так что же случилось с месье Больским?

– Не знаю, тетя! В последний раз он сильно печалился из- за ареста отца. Но почему в записке он со мной прощается, почему вернул медальон? Мы поклялись друг другу делить радости и горести.

Чуть поколебавшись, Роза все же протянула тетке записку. Та прочла ее, оглядела со всех сторон, и в глазах ее мелькнула какая-то мысль.

– Нужно раскинуть карты, – важно сказала она.

– Ах, тетя, если бы карты могли давать ответы на все вопросы!

Однако тетка уже направилась в гостиную, и Роза со вздохом последовала за ней – что еще ей оставалось? Усевшись за стол, мадам Забелина вытащила из ящика заветную колоду и, мурлыча себе под нос какую-то мелодию, погрузилась в свое дело. Роза, стоявшая за ее спиной, невольно затаила дыхание – в гадание она верила мало, но мерцание свечей и вид гадающей тетки всегда производили на нее завораживающее впечатление.

– Свет твоего счастья пробивается сквозь туман, – пробормотала тетка и указала на даму треф и легшую рядом даму бубен, – гляди, тебе следует обратиться к ним.

Мадам Забелина сгребла карты, и Роза, стряхнув с себя овладевшее ею оцепенение, горько усмехнулась.

– Как я могу обратиться к ним тетя, если карты не открыли мне их имен?

– Ну, это легче легкого, – убирая колоду, спокойно ответила мадам Забелина, – месье Больский служит в гатчинском полку его высочества цесаревича. Так почему бы тебе не обратиться к ее высочеству цесаревне со своей печалью?

– Ах, милая тетя, разве я посмею беспокоить своими печалями ее высочество!

– Тебе решать, – пожала плечами мадам Забелина, – однако не мешало бы тебе вспомнить, что цесаревна с нежностью относится ко всему, что связано с ее родиной, а твои отец и дядя пользовались милостями Вюртембергского дома.

Роза нерешительно посмотрела на тетку.

– Но, тетя, как же я смогу попасть к ее высочеству?

– Ты забыла о второй даме, моя милая! Ее высочество теперь опять дружна с мадемуазель Нелидовой, к которой прежде ревновала. Та часто ее навещает, хотя по-прежнему живет в Смольном монастыре.

Подойдя к мадам Забелиной, Роза обняла ее и поцеловала в щеку.

– Скажите, тетя, зачем вам обращаться к картам, если вы и без того все знаете?

– Карты, – загадочно ответила та, – могут многое. Они показывают все пути, нам предстоящие, и указывают лучший. Но не всем дано это узреть, поэтому люди часто ошибаются.

Екатерина Ивановна Нелидова давно уже не покидала своих покоев в Смольном монастыре. Ее дружба с великим князем Павлом Петровичем, самые чистые и доверительные отношения, которые только могут существовать между мужчиной и женщиной, с самого начала подвергалась испытаниям – ревность супруги, недовольство императрицы, теперь еще и подозрительность самого великого князя Павла Петровича, решившего, что Нелидова в сговоре с его матерью.

Последнее было для нее горше всего – Екатерина Ивановна давно поняла, что Павел Петрович, с детства лишенный материнской ласки, ищет в ней не любовницу, а друга, которому он мог бы поверить самые сокровенные тайны своей смятенной души. Ни один из друзей-мужчин не в силах был понять его так, как она, вести с ним долгие споры, усмирять гнев и отчаяние смятенной души. Более всего на свете ей хотелось примирить цесаревича с матерью, и чего она добилась? Он счел это предательством. Она чувствовала его боль, это была и ее боль.

Отложив в сторону карандаши и лист бумаги, Екатерина Ивановна велела подать ей арфу. Пальцы ее перебирали струны, рождая печальную мелодию, в голову лезли воспоминания. Трижды приезжала она этим летом в Павловск к великой княгине Марии Федоровне, и ни разу во время ее визитов великий князь Павел Петрович не пожелал с ней встретиться и побеседовать, как в прежние времена. Но нет, она не станет ни в чем перед ним оправдываться, не будет пытаться вернуть его дружбу.

Тихо лилась музыка, Нелидова закрыла глаза, а открыв, увидела прислуживавшую ей в монастыре молоденькую горничную. Девушка, робко перебирая оборки фартука, застенчиво доложила:

– К вам, барышня, девица Кутлер желают пройти. По-русски плохо говорят, потому не доложили, по какому делу. Что изволите сказать?

Екатерина Ивановна часто принимала у себя страждущих и нуждающихся в помощи, но всеми силами уклонялась от визитов светских друзей, объясняя свой отказ принять их нездоровьем. Фамилия Кутлер ее заинтересовала – в восемьдесят втором году во время путешествия графа и графини Северных по Европе ей представили в Вюртемберге Лео Кутлера, в то время блестящего и богатого кавалера.

– Попроси мадемуазель Кутлер войти, Машенька.

Вошедшая в гостиную высокая темноволосая девушка вежливо присела в реверансе.

– Прошу прощения, что причиняю вам беспокойство, мадемуазель Нелидова.

– Никакого беспокойства, – ласково ответила фрейлина и, указав гостье сесть, опустилась в кресло напротив нее, – вы родственница Лео Кутлера?

– Дочь его брата, мадемуазель. Мой отец погиб при Вальми три года назад. Когда французы заняли Монбельяр, семья наша потеряла все свое имущество, поэтому дядя привез меня в Россию и доверил мое воспитание тете мадам Забелиной, вдове русского офицера.

Екатерина Ивановна умела почувствовать чужое горе, как свое собственное.

– Бедное дитя, – ласково сказала она, – так молоды, а вам уже столько довелось пережить! Я думаю, вы сможете получить вспомоществование от великой княгини, ее высочество всегда старается помочь своим оказавшимся в беде землякам.

– Нет-нет, мадемуазель, я ни в чем не нуждаюсь, моя тетя достаточно богата. Я молю о помощи иного рода.

И Роза рассказала Нелидовой о странной записке своего жениха, о возвращенном ей медальоне. Нелидова в недоумении покачала головой.

– Мне жаль вас, но что же я могу сделать? Вы пытались объясниться с вашим женихом?

– В том-то и дело, что я не знаю, как его найти. Он служит в гатчинском полку под началом полковника Аракчеева. Ах, мадемуазель, только бы с ним не случилось ничего плохого!

– Как зовут вашего жениха?

Роза чуть помедлила с ответом.

– Больский. Петр Больский.

– Погодите, погодите, я вспоминаю, о ком идет речь, именно я рекомендовала этого мальчика великому князю и слышала, его высочество был им весьма доволен. Сын князя Вадбольского. Я слышала он…

Екатерина Ивановна запнулась, припомнив, о чем говорила ей цесаревна во время одной из их последних встреч: какой-то заговор, арест князя Вадбольского и тревожное состояние, в котором находится Павел Петрович в последнее время. Жене цесаревич о причине своего беспокойства не сообщил, возможно, поделился бы со своим «верным другом» Екатериной Нелидовой, но теперь он подозревает ее в предательстве. Сама же Мария Федоровна боится, что заговор подтолкнет императрицу к тому, что она давно собиралась сделать, но не решалась – составить завещание, передающее престол внуку, а не сыну.

– Князь Вадбольский арестован, – сказала Роза, – а мой жених… Он в последние дни был сам не свой, и я боюсь…

Не выдержав, она разрыдалась. Нелидова обняла ее за плечи и, позвав Машеньку, велела принести чаю.

– Погодите, погодите отчаиваться, – утешала она плачущую девушку, – я постараюсь что-нибудь узнать и немедленно вам сообщу.

Проводив Розу, Екатерина Ивановна немедленно написала Аракчееву, который всегда относился к ней с большим уважением, и уже к вечеру получила ответ, что премьер-майор Больский несколько дней назад подал прошение об отставке. Больше ей ничего узнать не удалось. Спустя три дня Роза получила от Нелидовой записку:

«Мадемуазель Кутлер, нынче после обеда будьте готовы, я заеду за вами в своей карете и отвезу вас туда, где вам, возможно, помогут»

Карета Нелидовой, проехав по набережной, остановилась у входа в Зимний дворец.

– Куда вы привезли меня, мадемуазель Нелидова? – спросила оробевшая Роза.

– А я полагала, вы отважная девушка, – с улыбкой глядя на ее испуганное личико, ответила Екатерина Ивановна, – их высочества теперь в Петербурге из-за болезни дочери, когда я рассказала о вас великой княгине, она пожелала вас увидеть.

На негнущихся ногах Роза последовала за Нелидовой в покои Марии Федоровны. Цесаревна протянула девушке руку для поцелуя. Воспоминания о родном Вюртемберге всегда согревали сердце Марии Федоровны, а семью Кутлер она к тому же хорошо знала, поэтому, когда Нелидова рассказала ей о Розе, великая княгиня пожелала увидеть девушку.

Цесаревна приветливо улыбалась, хотя глаза ее были печальны – несостоявшаяся помолвка надолго уложила в постель ее старшую дочь Александру Павловну, бедная девочка до сих пор не оправилась, а Павел Петрович после разговора с матерью уехал в Гатчину на маневры, не став ничего объяснять жене. Позже, изредка наезжая в Петербург, он так и не рассказал ей, для чего тогда вызывала его к себе мать. Императрица же в дни посещений сыном Зимнего дворца ни разу не изъявила желания его увидеть, поэтому, повидавшись с семьей, Павел Петрович сразу возвращался в Гатчину.

– Рада вас видеть, мадемуазель Кутлер, – ласково проговорила великая княгиня, предложив Розе сесть, – я воспитывалась в Монбельяре и хорошо знала ваших отца с дядюшкой, герцог Вюртембергский всегда очень тепло к ним относился.

– Благодарю, ваше высочество, – пробормотала покрасневшая от смущения Роза.

Мария Федоровна с мечтательным выражением лица припомнила несколько эпизодов своего детства в Монбельяре, потом, словно спохватившись, сказала:

– Что же я все о своем, мне ведь известно, о вашем горе. Не отчаивайтесь, я постараюсь вам помочь. Господин Аракчеев уже сообщил мадемуазель Нелидовой, что ваш жених Петр Больский несколько дней назад подал в отставку. Что с ним случилось после, он не знает.

Мария Федоровна прервала свою речь, поскольку в ее гостиную вошел великий князь Павел Петрович. Он поднес к губам руку жены, вежливо поклонился Нелидовой и вопросительно взглянул на низко присевшую в реверансе Розу.

– Мадемуазель Кутлер, – представила девушку великая княгиня, – ищет своего внезапно исчезнувшего жениха Петра Больского, отставного офицера Гатчинского полка.

Великий князь нахмурился, подойдя к Розе, взял ее за руку, отечески приподнял подбородок девушки и заглянул ей в лицо.

– Невеста, – покачав головой, сказал он, – я не знал, что у премьер-майора Больского есть невеста. Вы племянница Лео Кутлера?

– Да, ваше высочество, – прошептала она, боясь поднять ресницы.

– Садитесь, мадемуазель Кутлер, – Павел Петрович бережно подвел ее к креслу, сел сам и, взглянув на жену и Нелидову, тяжело вздохнул, – об отставке премьер-майора Больского Аракчеев мне уже доложил. Остальное я узнал сам: ваш жених арестован, мадемуазель, и теперь находится в крепости.

– Арестован! – ахнула Мария Федоровна. – Но что вменяется ему в вину?

– Преданность и верность слову, – с горечью проговорил великий князь, – та самая преданность, которая в наше время встречается крайне редко.

Он бросил взгляд на Нелидову. Вспыхнув и прижав обе руки к груди, она в отчаянии воскликнула:

– Ваше высочество!

– Нет-нет, мадемуазель, я никого и ни в чем не виню, я лишь скорблю о тех, кто пал жертвой преданности.

На миг воцарилось тяжелое молчание, и, словно торопясь его прервать, Мария Федоровна спросила:

– Неужели нет никакой надежды помочь этому молодому человеку?

Павел Петрович устремил на Розу сумрачный взгляд. По лицу девушки катились слезы, не замечая этого, она умоляюще смотрела на цесаревича.

– Я мог бы обнадежить вас, мадемуазель Кутлер, но, увы, изменить что-либо невозможно. Берите пример с меня: покоритесь судьбе, надейтесь на одного лишь Бога.

– Ваше высочество! – в отчаянии воскликнула Роза. – Простите меня, но я не в силах покориться судьбе! Неужели, если я упаду к ногам императрицы и буду молить ее вернуть мне моего жениха, она не сжалится надо мной? Она ведь женщина и мать!

– Мать! – всего лишь на миг лицо цесаревича исказилось, но тут же застыло в угрюмой неподвижности. – Возможно, вы правы, мадемуазель. Екатерина Ивановна, друг мой, – он посмотрел на печальное лицо Нелидовой, и голос его неожиданно смягчился, – не могли бы вы оказать мне услугу? Знаю, вы в хороших отношениях с графом Безбородко, обратитесь к нему от моего имени, спросите, что можно сделать для этой бедной девушки?

Екатерина Ивановна подняла голову, осветив цесаревича благодарным и нежным сиянием черных глаз.

– Сделаю все, что в моих силах, ваше высочество.

После ухода мужа Мария Федоровна тоже поднялась, давая понять, что визит окончен. На прощание она по-матерински потрепала Розу по щеке, а Нелидовой украдкой шепнула:

– Он больше на вас не сердится, Катрин.

Екатерина Ивановна довезла Розу до дома госпожи Забелиной и, расставаясь, велела ей ничего не предпринимать и ни к кому не обращаться, пока не получит указаний. Вернувшись к себе, она написала графу Безбородко записку с просьбой выбрать время и как-нибудь удостоить посещением ее «скоромную келью Смольного монастыря».

Александр Андреевич приехал вечером следующего дня.

– У вас здесь очаровательно, – войдя в кабинет Нелидовой, он приложился к ее ручке и оглядел книжные стеллажи, – прекрасная библиотека, арфа, одиночество – что еще нужно для счастья? Мне подобное, увы, недоступно, единственно, на что хватает мало-мальски времени, это посещение театра.

Екатерина Ивановна рассмеялась – по всему Петербургу ходили слухи о проказах графа Безбородко, питавшего слабость к молоденьким актрисам.

– Вы известный озорник, Александр Андреевич. Однако же садитесь.

– Хоть вы и несправедливы ко мне, Екатерина Ивановна, – шутливо ответил он, располагаясь в кресле, – я в любом случае буду счастлив вам служить.

– В данном случае не только мне. Его высочество Павел Петрович просит вас, если возможно, оказать услугу одной юной особе.

Нелидова коротко изложила суть просьбы, граф нахмурился.

– Мне об этом деле известно. Возможно, его высочество направил вас ко мне лишь для того, чтобы я подтвердил: изменить тут что-либо нет возможности.

– Великий князь дал понять, что вина этого юноши не столь велика, а я верю его высочеству, как самой себе.

– Полно, Екатерина Ивановна! Разумеется, многим сходили с рук и более тяжкие провинности. Не в этом дело.

– Объяснитесь же, Александр Андреевич, – нетерпеливо сказала Нелидова, – я знаю, что князь Вадбольский, отец юноши, тоже арестован.

Граф пожал плечами.

– Милая Екатерина Ивановна, именно вы восемь лет назад по моей просьбе составили протекцию сыну князя Вадбольского, просив великого князя принять юношу к себе на службу. Вам известно, что из-за неприязни государыни к семье Вадбольских князь не смог получить разрешения узаконить своего внебрачного сына. А ведь государыня обычно никому не отказывает в такой просьбе.

– Теперь, когда вы сказали, граф, я вспомнила: государыня не позволила князю узаконить сына, однако при всей своей неприязни к Вадбольским она не стала придавать значения подметным письмам, обвиняющим его в связях с масонами. Несмотря ни на что ее величество всегда была мудра и справедлива.

– Я знаю, что вы самый верный и искренний друг, дорогая Екатерина Ивановна, – с неожиданной нежностью в голосе проговорил Безбородко, – поэтому я скажу вам то, чего не стал бы говорить никому другому. С годами люди меняются. Опасно для страны, когда одряхлевшая монархиня доверяет власть и несметные богатства ничтожному фавориту, но еще опасней, когда она руководствуется в своих деяниях взлелеянной в сердце ненавистью. И уже не о князе Вадбольском веду я речь, а о той великой беде, которую может принести отечеству нашему противостояние отца и сына.

– Завещание! – прижав руку к сердцу, прошептала все понявшая Нелидова. – Так государыня все же составила завещание? Вы уверены?

Чуть помедлив, граф кивнул.

– Именно мне приказано представить завещание Совету, когда пробьет час.

– Великий князь… он знает?

– Ему все известно.

– Так вот почему, – ломая руки, говорила она, – вот почему он считает меня предательницей! Ведь я в неведении своем уговаривала его примириться с матерью!

– Кто мог бы заподозрить вас в предательстве? – с неожиданной страстью в голосе произнес граф. – Во всем свете нет и не было более преданной и доброй души, нежели ваша. Поверьте мне, Екатерина Ивановна, с тех пор, как я впервые встретил вас, всю мою бесшабашную жизнь, все милости, полученные мною от государыни, готов был я отдать за тихую и мирную жизнь вдвоем с вами.

Нелидова, ошеломленная его порывом, не сразу смогла ответить.

– Боже мой, опомнитесь, Александр Андреевич, что вы говорите! – укоризненно сказала она, когда к ней вернулся дар речи. – Вы, простите, не с дружеского застолья явились ко мне?

Безбородко не обиделся – о его пристрастии к крепким напиткам прекрасно знали все, в том числе и постоянно подшучивавшая над ним государыня.

– Я не пьян, если вы это имеете в виду, – на губах его мелькнула грустная улыбка, – вернее, пьян, но не больше, чем обычно.

– И теперь так вот вдруг решили высказать мне свои чувства? – в голосе ее звучал шутливый укор. – Забыв, что мне уже почти сорок, а вам и того больше?

– Какое имеет значение, сколько нам лет! – он произнес это с озорным казацким задором, однако тут же посерьезнел и с глубокой печалью добавил: – Чувства мои всегда хранил я в глубине души своей, не смея вас ими обеспокоить, ибо знал, что все помыслы ваши о другом.

– Помыслы и чувства мои всегда были чисты! – воскликнула Нелидова. – Друг мой, вы один из немногих, на чьем уме и талантах зиждется слава земли русской, я верю, Бог подскажет вам, как поступить.

– Ваша вера – высшая награда для меня, Екатерина Ивановна, – тихо и просто ответил граф Безбородко, – я сделаю все, что будет в моих силах.

– Благодарю вас, – так же просто сказала она, – но что мне передать этой молодой девушке, Розе Кутлер?

– Передайте, пусть ждет. Это единственное, что она теперь может делать.

На следующий день Роза Кутлер получила от Екатерины Ивановны Нелидовой короткую записку, гласившую: «Ждите!». Вечером мадам Забелина села гадать, а Роза, стоявшая позади нее, с нетерпением следила за ложившимися направо и налево картами. Наконец мадам Забелина, во время гадания что-то невнятно бормотавшая себе под нос, с удовлетворенным видом откинулась на спинку кресла.

– Уже скоро! – объявила она.

Глава двадцать первая

Императрица Екатерина Вторая страдала запорами. Виной тому были постоянно потребляемый ею кофе и малоподвижный образ жизни, который она вела по причине все увеличивающейся полноты. Верная Марья Саввишна Перекусихина постоянно заваривала для нее специальные травы, но в последнее время они помогали плохо. Императрицу пучило, переполненный кишечник сдавливал царственные внутренности, и от этого Екатерину Алексеевну часто мучили мигрени. В таких случаях заботливая Марья Саввишна говорила:

– Ахти, матушка, пойди-ка посидеть на троне.

Троном она называла стульчак в ватерклозете государыни, поскольку дворцовый мастер, его изготовивший, взял за образец древний трон польских королей Пястов, доставленный в Россию после подавления восстания Тадеуша Костюшко и раздела Польши. Надо сказать, что скопировал русский умелец седалище польских королей очень умело, и от трона легендарных Пястов стульчак отличался лишь широкой дырой посреди сидения.

В то дождливое ноябрьское утро Екатерина Алексеевна опять проснулась с ноющей головной болью. Она выпила свой кофе, велела передать посланному от фаворита Зубова человеку, что чувствует себя сносно, и удалилась в ватерклозет. Времени до девяти часов, когда должны были явиться докладчики, оставалось достаточно, поэтому никто не встревожился долгим отсутствием государыни. Однако без четверти девять обеспокоенный камердинер расслышал доносившиеся из ватерклозета хрипы и позвал Перекусихину. Прибежавшая Марья Саввишна заглянула в ватерклозет и увидела, что Екатерина Алексеевна лежит на полу без сознания. Из уголков губ императрицы сочилась алая сукровица, лицо ее побагровело, глаза закатились.

Пока лейб-медики суетились вокруг государыни, лежавшей на матрасе, разостланном прямо на полу ее спальни – поднять тучное тело на кровать придворные не смогли, – в Зимний дворец начали съезжаться извещенные о случившемся министры. Подозрительно поглядывая друг на друга, они шептались о том, что лучше больной не становится, в себя Екатерина Алексеевна так и не пришла, и непонятно, как можно будет соборовать и причастить ее в бессознательном состоянии.

К вечеру прискакал из Гатчины Павел Петрович, но к матери не зашел, а неподвижно стоял в зале, повернувшись лицом к камину, и грел руки. Пробежав мимо него, рыдающий фаворит Платон Зубов крикнул лакею:

– Подай мне воды!

Однако лакей равнодушно скользнул по нему взглядом и прошел мимо. Светлейший князь Зубов понял – его время закончилось, государыня умирает.

В спальне императрицы верная Марья Саввишна, тихо плача, ежеминутно обтирала сукровицу, сочившуюся изо рта ее дорогой повелительницы, и поправляла на ней одеяло. Стоя под дверью, граф Александр Андреевич Безбородко внимательно вслушивался в ее причитания и негромкое бормотание врачей. Наконец воздух прорезал отчаянный вопль Перекусихиной, а дрожащий голос пользовавшего Екатерину Алексеевну доктора Роджерсона произнес:

– Все кончено.

Тогда Александр Андреевич повернулся и направился в зал, где все также неподвижно стоял, глядя на пылавший в камине огонь, великий князь. Граф приблизился к Павлу Петровичу и сказал, нарочито избегая какого-либо обращения:

– Холодно здесь, не правда ли? Огоньку бы подбавить.

Он вытащил из нагрудного кармана белый конверт и, протянув его великому князю. Павел Петрович посмотрел сначала на Безбородко, потом перевел взгляд на протянутый конверт. На миг лицо его отразило совершавшееся в душе колебание, которое, однако, вскоре сменилось выражением царственного величия.

– Вы правы, граф, здесь холодно, – сказал он и, взяв конверт, бросил его в огонь.

Граф Безбородко следил, как пламя пожирает завещание императрицы и план заговорщиков. Когда от бумаги остался лишь пепел, он низко склонился перед Павлом Петровичем.

– Ваше величество…

– Не забуду, – еле слышно прошептал император.

Взойдя на престол, Павел Первый немедленно вернул из ссылки Сергея Николаевича Новосильцева, пожаловав ему две тысячи душ и десять тысяч десятин земли. Он также освободил всех своих сторонников, заключенных в крепости по приказу его матери. Среди тех, кто обрел свободу, были Новиков, князь Вадбольский и вольноотпущенный Петр Хохлов, прежде майор Больский. Спустя три дня князь и Петя по приказу нового государя явились во дворец и предстали перед императором.

– Князь Вадбольский, – важно произнес Павел Петрович, – мы желаем вознаградить вас за те лишения, что вам пришлось перенести, и те услуги, что вы нам оказали. Какой награды бы вы пожелали?

Три дня, прошедших со дня воцарения, еще не стерли из памяти императора те унижения, которые ему пришлось вытерпеть за сорок два года своей жизни, поэтому в тоне его еще проскальзывали еле заметные нотки неуверенности. Стараясь придать своему облику царственную важность, он еще выше вздернул голову и встретился с внимательным взглядом князя Вадбольского. Обычно Павел Петрович не переносил, когда ему смотрели в глаза, но искренние теплота и сочувствие, которые он увидел во взгляде Петра Сергеевича, погасили вспыхнувшее было недовольство.

– Ваше величество, – мягко ответил князь, – если я в меру слабых сил своих сумел оказать услугу моему государю, то это и есть высшая награда для меня, а другой мне не надобно.

– Хорошо, князь, ежели вы не желаете награды, то, может, имеете какую-то просьбу? Граф Безбородко, ныне возведенный нами в первый класс со званием фельдмаршала, говорил мне, что вы подавали матери моей ходатайство, которое так и не было удовлетворено.

– Ваше величество, я ходатайствовал о дозволении старшему моему сыну Петру считаться законным отпрыском нашей фамилии.

– Ваша просьба удовлетворена, князь! – с еще большей важностью проговорил император и, впервые обратив лицо в сторону почтительно застывшего Пети, провозгласил: – Князь Петр Петрович Вадбольский, приблизьтесь. Жалую вам тысячу душ и две тысячи десятин земли. Есть ли у вас еще какое-нибудь желание?

Ошеломленный Петя приблизился к императору и, опустившись на колени, поцеловал милостиво протянутую ему руку.

– Ваше величество, – сияющими глазами глядя на государя, сказал он, – я покажусь неблагодарным, желая чего-то еще после всех милостей, какими осыпан.

– Желаете ли вы поступить ко мне на службу, заняв место недавно подавшего в отставку премьер-майора Больского?

– Ваше величество, – Петя запнулся и внезапно покраснел, – я… я хотел бы жениться.

– И я, кажется, знаю, на ком, – впервые на лице Павла Петровича мелькнуло некое подобие улыбки, – что ж, сочетать службу с обязанности супруга и отца нелегко, однако опыт и знания ваши принадлежат России. Господин Мелиссино не так давно изволил упрекнуть меня, сказав, что лучшие офицеры моих полков заняты на маневрах вместо того, чтобы вести занятия в корпусе, и я с ним согласен, хотя мне и жаль терять такого офицера, как вы.

– Благодарю, ваше величество! – радостно воскликнул Петя.

– Есть ли у вас еще сыновья, князь? – повернувшись к Петру Сергеевичу, спросил государь.

– Ваше величество, – с поклоном ответил тот, – у меня еще три сына, двое старших обучаются в шляхетском кадетском корпусе.

– А сколько лет младшему?

– Одиннадцать, ваше величество, он, – Петр Сергеевич слегка запнулся, – оставлен дома в утешение матери.

Император нахмурился.

– В утешение матери! – недовольно повторил он. – Разве у вас нет дочерей, князь?

– Пять дочерей, ваше величество.

– Так почему же вы лишаете младшего сына возможности послужить отечеству?

Не ожидавший подобного вопроса, князь замялся.

– Ваше величество, он… мой младший сын имеет некоторые странности в поведении.

В глазах Павла Петровича неожиданно сверкнул гнев – ему припомнилось, как мать, узурпировавшая престол, в оправдание своего поступка постоянно старалась опорочить законного наследника. Распространялись слухи о незаконности рождения цесаревича, а позже ему приписывались странности поведения, выставлявшие его чуть ли не полоумным в глазах иностранных монархов.

– Приказываю, князь, определить вашего младшего сына в Пажеский корпус, – резко проговорил император и, махнув рукой, дал понять, что аудиенция окончена.

Глава двадцать вторая

Не помня себя от радости, княгиня с дочерями обнимали князя и Петю. Петр Сергеевич немедленно отправил домашним весть о своем освобождении, но точно не назвал дня приезда. Когда его карета появилась на дороге, со всех сторон начали сбегаться люди. Извещенная Марфа Ефимовна, примчавшись в Покровское, без помощи казачка молодо спрыгнула с повозки и бросилась на шею сыну, потом раскрыла объятия внуку.

– Ну, иди ко мне, – прежним своим молодым густым басом проговорила она, – князь Вадбольский! Дождалась я, дожила.

– Да, бабушка, – целуя ее морщинистую руку, застенчиво ответил юноша.

Вечером, оставшись наедине с женой, Петр Сергеевич коротко сообщил ей о приказе императора определить Петрушу в Пажеский корпус.

Елена Филипповна была ошеломлена, и мысли ее пришли в смятение. За прошедший год Петруша не доставлял домашним особых тревог, поскольку денно и нощно находился под присмотром гувернера. Широкоплечий и высокий немец с острым взглядом маленьких глаз быстро приструнил сорванца. За столом, стоило движениям Петруши приобрести порывистость, как мощная рука хватала его за плечо и усаживала на место. На прогулках они всегда шагали рядом, дважды Петруша пытался сбежать, но был пойман и порот нещадно. Княгиня, слышавшая крики сына, умоляла мужа вмешаться, но князь, сам никогда не поднявший руки ни на детей, ни на слуг своих, неожиданно оказался тверд:

– Душа моя, сын наш в малом возрасте пытался взять на душу грех смертоубийства и теперь несет за это наказание. Если он, повзрослев, повторит подобное, наказание будет много строже и позорней. Так не лучше ли, чтобы он теперь это усвоил?

– Ты прав, друг мой, но мне тяжело. Ах, как тяжело!

Очень скоро Петруша понял, что родители защищать его от наказаний не станут, а гувернер спуску ему не даст. Теперь от одного лишь взгляда своего воспитателя он становился тише воды и ниже травы. Князь, внимательно наблюдавший за сыном, говорил жене:

– Видишь, душа моя, он больше не проказничает, прилежно учится, разговаривает вежливо.

– Да, но он боится! Посмотри, с каким ужасом он смотрит на гувернера. А как всегда разговаривает – опустит глаза, и только слышно от него: «Да, матушка», «Нет сестрица», «Благодарствуйте, бабушка». Придет пожелать спокойной ночи, я его целую, а он стоит неподвижно, никогда не приласкается, как другие. Хорошо ли мы поступаем с ним? Он живет под постоянным надзором, как в тюрьме, ему тяжело.

– У нас в любом случае нет выбора, душа моя, и ты это понимаешь лучше меня. Зная его повадки, мы не можем подвергать опасности остальных.

Елена Филипповна понимала, что муж прав. Поначалу она, как и князь, испугалась, узнав, что сына придется поместить в Пажеский корпус, но потом ей внезапно пришло в голову, что так было бы лучше всего – ведь и в Пажеском корпусе, думалось ей, за воспитанниками строгий надзор, зато мальчик не будет чувствовать себя, как в тюрьме. Лицо ее просветлело.

– Недавно я просила Господа помочь Петруше и нам всем, возможно, это ответ на мои молитвы.

Решено было, что Петя, возвращаясь в Петербург, проводит брата в Пажеский корпус, а сопровождать их будут гувернер и дядька Михалыч, который с детства следил за одеждой и внешним обликом мальчика. В Петербурге гувернер собирался оставить службу у Вадбольских, а Михалыч должен был оставаться при молодом барине – воспитанникам Пажеского корпуса полагалось иметь прислугу. В ожидании Пети, который уехал осмотреть подаренное ему императором имение под Воронежем, княгиня начала собирать младшего сына в дорогу.

Первые пажи появились в России в 1711 году, когда император Петр Первый решил, что двор его любимой супруги ни в чем не должен уступать дворам западных монархинь. От пажа требовались лишь ум, расторопность и кое-какие знания о придворной жизни. Только полстолетия спустя императрица Елизавета Петровна под влиянием своего молодого и просвещенного фаворита графа Шувалова пришла к мысли, что придворная служба, как и всякая другая, требует специального образования. За два года до своей смерти она издала указ об основании особого учебного заведения – Пажеского корпуса.

Пажам, обязанным по очереди дежурить во дворце, следовало проживать возле царственных особ, тем не менее, Пажеский корпус долгое время не имел постоянного помещения. Поначалу его разместили в выкупленном казной бывшем доме адмирала Крюйса – там, где в царствование Екатерины Первой проживала ее крестьянская родня Скавронские, – затем перевели в здание старого Зимнего дворца. После смерти императрицы Елизаветы Петровны деревянный Зимний дворец разобрали, и пажей переселили в лейб-кампанский дом на Миллионной улице. Туда и подкатила карета, из которой вышли молодой князь Петр Вадбольский, крепко державший за руку сжавшегося от страха младшего брата, за ними следовали гувернер и Михалыч. Прощаясь с братом, князь Петр сказал:

– Теперь я должен тебя оставить, у меня есть дела в Гатчине, а вернусь, испрошу у начальства разрешения тебя навещать. Не скучай.

Мальчик поднял глаза, и князь Петр невольно вздрогнул от его взгляда. Впрочем, Петруша тут же вновь потупился и кротко ответил:

– Благодарю, братец, я не буду скучать.

Вскоре он и впрямь почувствовал себя намного вольготней, чем дома, и в связи с этим следует упомянуть об атмосфере, царящей в то время в Пажеском корпусе. Первый его директор барон Шуди был приглашен Шуваловым из Франции в 1759 году. Масон и вольнодумец по убеждению, он изложил и представил императрице Елизавете Петровне свою систему воспитания пажей, в основе которой лежали идеи равенства, забота о духовном и физическом развитии детей, а также запрет телесных наказаний. Наставления воспитанники должны были принимать добровольно, а воспитателям следовало стараться стать приятными и завоевать доверие молодых людей. Уже в 1760 году Шуди покинул пост директора и вернулся во Францию, но система его прижилась прочно.

До конца восемнадцатого века статус Пажеского корпуса оставался неопределенным. Поскольку здесь, помимо иностранных языков, музыки, рисования и прочих развивающих предметов, преподавались математика и военные науки, он считался полувоенным заведением, а за содержание пажей платила придворная канцелярия, заключая подряды с трактирщиками и одевавшими мальчиков мастерами.

Пришедший к власти в ноябре 1796 года император Павел Первый пожелал превратить Пажеский корпус в казенное военно-учебное заведение – наподобие Морского и Сухопутного кадетских корпус – и с января 1797 года назначил директором бригадира Федора Сергеевича Шапошникова, прежде преподававшего пажам фортификацию и артиллерийское дело. Однако тот не спешил изменить привычные для корпуса порядки, существовавшие еще со времен барона Шуди, – в течение десятилетий Пажеский корпус был закрытым, но привилегированным заведением, и пажи пользовались известной свободой, а занятия в пажеских классах не утомляли. Поэтому Петруша посещал их без неприязни, с удовольствием учился фехтовать, а больше всего любил слушать рассказы, которые велись по ночам в спальне после ухода дежурного воспитателя.

Главной темой сих повествований были похождения камер-пажей. Ученики старшего камер-пажеского класса носили придворные ливреи, ежедневно дежурили во дворце, прислуживая государыне, великим княжнам и великим княгиням, а истории, что Петруша постоянно слышал, вызывали у него благоговейный трепет.

Спустя месяц ему довелось принять «боевое крещение». Однажды ночью камер-пажи, здоровенные детины с уже пробивающимися усиками, ворвались в спальню новичков и начали гонять их в ночных рубашках по кругу, как табун жеребцов. Петруша поначалу перепугался, потом его захватила эта дикая гонка. Неожиданно один из камер-пажей что-то выкрикнул, и остальные начали хватать малышей, задирая им рубашки и бросая лицом вниз на кровати. Камер-паж, державший Петрушу, уперся ему между ягодиц чем-то твердым. Было не очень больно, потому что глубоко он не проник, но от его движений Петруше вдруг вспомнилось, как кобель возле их дома охаживал суку. Наконец послышались шаги разбуженного шумом воспитателя, и камер-пажи разбежались, а малыши юркнули под одеяло. Оглядев спальню, воспитатель вышел, и возбужденные мальчики начали вполголоса делиться впечатлениями. Сосед Петруши, повернув к нему голову и возбужденно облизывая губы, прошептал:

– Так они с фрейлинами во дворце делают.

Обдавая ухо Петруши горячим дыханием, мальчик, отчасти передавая услышанное, отчасти фантазируя, рассказывал, как камер-пажи ловят фрейлин и делают с ними ЭТО. В течение нескольких дней взбудораженный мозг Петруши не мог думать ни о чем, кроме ночной оргии и фрейлин, которым задирают юбки в укромных уголках дворца.

Привилегии, которыми пока еще пользовались пажи, дозволяли им с разрешения начальства совершать прогулки с родственниками и даже посещать родительские дома. Поэтому однажды, когда Петрушу вызвали к директору, он решил, что брат, вернувшись из Гатчины, решил его навестить. Охоты видеть Петю у него не было никакой, однако недовольное выражение мгновенно сбежало с его лица при виде сидевшей в кабинете дамы с прекрасным лицом и сияющими черными глазами. Забыв о присутствии директора, он с отчаянным криком «Тетушка!» бросился на шею Варваре Филипповне.

О том, что Петруша уже более двух месяцев обучается в Пажеском корпусе, Варвара Филипповна узнала от невестки Ксении Васильевны, переписывавшейся с княгиней. Ей самой Елена Филипповна не писала. Ни мужу, ни невестке не сказала княгиня о подметных письмах, но каждый день во время молитвы просила Бога простить сестре этот грех. Варвара Филипповна же не испытывала никакого раскаяния, лишь раздражение и досаду. Она почти уверилась, что сестра обнаружила ее предательство, однако твердо знала, что та никому ничего не откроет. Неосознанное еще чувство побудило ее навестить племянника, испытывавшего к ней прежде столь странную любовь, а бурная радость его при их встрече приятно поразила.

– Мальчик мой, – нежно поцеловав Петрушу, сказала Варвара Филипповна в ответ на его порыв, – я тоже по тебе безумно соскучилась.

Шапошников не видел причин отказать мадам Новосильцевой во встречах с племянником. Тем более что маленький князь Вадбольский был зачислен в пажи по личному указу императора, а это считалось признаком наивысшего расположения государя к семье. Поэтому, получив разрешение, Варвара Филипповна часто катала племянника в коляске по набережной и даже привозила в свой дом на Исакиевской улице.

Молодой князь Петр навестил брата в корпусе лишь однажды, и короткое свидание это не доставило удовольствия ни одному из них. Поэтому в дальнейшем Петя, который всецело был занят предстоящей свадьбой с Розой Кутлер, довольствовался сообщениями от преподавателей, извещавших, что «обучающийся в Пажеском корпусе малолетний князь Петр Вадбольский науки постигает старательно и ведет себя примерно».

Дядька Михалыч, прислуживавший молодому барину, отличался исполнительностью, но в господские дела предпочитал не мешаться, и со временем Петруша стал тайно удирать через черный ход. Дворами он минут за десять добегал до дома на Исакиевской, где из кухни всегда тянуло вкусным сдобным запахом, и где Варвара Филипповна в последние годы уединялась все чаще и чаще.

Короткая ссылка в имение не скрепила отношений супругов Новосильцевых. Теперь, когда, благодаря милости императора, Сергей Николаевич имел приличное состояние, Варвара Филипповна вполне могла бы потребовать выделить ей содержание и жить отдельно, но екатерининский век свободы нравов закончился. Покинь она мужа открыто, государь, тепло относившийся к Сергею Николаевичу, вполне мог обрушить на ее голову непредсказуемый по силе гнев. Поэтому в глазах света супружеские отношения их выглядели как добрые семейные, а дом на Исакиевской служил Варваре Филипповне прибежищем.

– Тетушка, вы опять скрываетесь здесь от дядюшки? – со смехом бесцеремонно спрашивал Петруша.

Дав ему подзатыльник, тетка отвечала вопросом на вопрос:

– А ты опять сбежал из корпуса?

Марья приносила и ставила перед Петрушей блюдо с пирожками и булочками.

– Кушайте, барин, кушайте княжич маленький, – ее старческая рука любовно гладила мальчика по голове.

– Опять закармливаешь, – упрекала ее Варвара Филипповна, – потом в корпусе ругать будут, что за ужином не ест.

– Ничего, я все съем, уписывая пирожки за обе щеки, – возражал Петруша, а Марья, в последнее время ставшая плохо слышать, прикладывала руку к уху и переспрашивала:

– Ась? Чегой-то говорите, княжич?

– Ась? – со смехом передразнивал ее Петруша. – Ась?

Варвара Филипповна нетерпеливо махала рукой, чтобы Марья шла к себе, и та уходила, с трудом переваливаясь на распухших от ревматизма ногах. Глядя ей вслед, Варвара Филипповна думала, что скоро нужно будет взять в дом внучку Марьи, тоже Машу – старуха уже не справлялась, а после смерти мужа – Фрол умер от простуды перед самым Рождеством – и вовсе сникла.

У Василия, ее зятя, дела шли хорошо, в мастерской он даже имел несколько подмастерьев. Сыновья его, взявшие в жены вольных, помогали отцу и уже имели своих детей. Старший сын Мишка даже приходил раз к Варваре Филипповне с просьбой дозволить ему выкупиться вместе с сыновьями – по закону дети крепостного отца считались крепостными, хотя бы мать и была вольной, – но Варвара Филипповна не согласилась и увеличила ему оброк. Коли такие деньги имеет, пусть больше и платит.

Маша, дочь Василия, выросла бойкая, расторопная и пригожая. Она часто прибегала помочь бабушке Марье, и Варвара Филипповна однажды дружески с ней поболтала. Девчонка тут же решила, что доброй барыне можно открыть душу и обратиться с просьбой. Сообщила, что подмастерье отца из вольных за ней ухаживает, хочет выкупить из крепости и жениться, но денег у него пока нет. Если барыня даст согласие принять от него расписку, они обвенчаются, и будут выплачивать долг хоть до конца жизни.

Варвара Филипповна мысленно посмеялась над наивностью девушки. Разумеется, согласия она никогда не даст. Сумеет выплатить долг влюбленный подмастерье или нет, а выйдя за вольного, Маша по закону освободится от крепостного состояния, какой же смысл задаром терять молодую здоровую работницу, которая сможет народить кучу крепостных? Она добродушно потрепала Машу по щеке и весело сказала:

– Чем всю жизнь долги выплачивать, пусть идет в крепость. Сразу и повенчаетесь.

Маша растерянно посмотрела на нее и похлопала глазами.

– Так как же, барыня? Говорят, вольному не дозволяется в крепость идти.

– Можно. Он ведь сирота? Ничего не имеет?

– Сирота, барыня, родители в чумной год померли. Анисима поначалу в приют отдали, из приюта купец забрал, ему мальчик-посыльный нужен был, а потом уж подрос и к батюшке в подмастерья поступил.

– Что ж, коли он согласен, то я бумагу составлю, будто он приемыш, родства не помнящий, и по моему велению твоим отцом из христианского милосердия призретый, а посему прошу я укрепить его в крепости по воспитанию.

– Не знаю я, барыня, – неуверенно ответила ничего не понявшая Маша.

– Зато я знаю. Где вы жить-то хотите?

– Батюшка говорит, коли вы дозволите нам обвенчаться, он нам в доме угол выделит.

Варвара Филипповна снисходительно рассмеялась и покачала головой.

– Угол! Нет уж, я возьму вас смотреть за моим домом, здесь и жить станете. Будут у вас собственные хоромы, спать будете одни в лакейской, а не в углу в одной горнице с родителями и подмастерьями. И корпеть в мастерской твоему мужу с утра до вечера не придется, работы здесь немного – конюшню с крыльцом почистить, дров наколоть, да камины протопить. И то я не каждый день сюда прихожу, а в остальное время вы во всем доме хозяева.

Маша даже рот открыла от восторга, да и кто бы не открыл – жить вдвоем с мужем в господском доме на всем готовом! Подмастерье Анисим, с детства не имевший своего угла, долго не думал и в крепость идти согласился. Молодые повенчались, однако Варвара Филипповна брать их в дом пока не спешила – глухая старуха Марья ее устраивала больше, чем молоденькая болтушка Маша, поскольку на Исакиевской улице бывали гости, каких она не могла принимать в доме мужа.

Постоянным посетителем здесь был юный князь Николай Хованский, брат ее подруги Екатерины Николаевны Нелединской-Мелецкой. Обожание двадцатилетнего юноши льстило Варваре Филипповне. Из писем ничего не подозревавшей об их связи подруги ей было известно, что семья желала бы брака Николая с дочерью сенатора фон Липгарта, но ко всеобщему беспокойству он в последнее время стал всячески уклоняться от визитов к Липгартам.

Перечитывая письма, Варвара Филипповна смотрела в зеркало, сравнивая свое прекрасное лицо с лошадиной физиономией недавно выпущенной из Смольного Вильгельмины фон Липгарт, и покатывалась со смеху – понятно, почему Николенька увиливает от помолвки.

Однажды приехал князь Юсупов. Вышло случайно – они встретились на приеме у графа Строганова, и Юсупов буквально напросился на свидание. Варвара Филипповна не смогла отказать, но потом сожалела о своей слабости – ласки князя никакого удовольствия ей не доставили. Еще хуже было то, что, лежа рядом с ней, он неожиданно начал жаловаться – сначала на жену Татьяну Васильевну, пожелавшую после смерти их второго сына удалиться от света, потом на любовницу, балерину Евгению Неёлову, собравшуюся замуж за музыканта Колосова.

– Но, дорогой, чего же вы хотите? – пожала плечами Варвара Филипповна. – Татьяна Васильевна – образец домовитой женщины, все радости и печали которой посвящены детям.

– Если б я смог жениться на вас! Жизнь моя сложилась бы иначе, – сожаление, звучавшее в его голосе, было совершенно искренним, но Варвару Филипповну это ничуть не тронуло.

– Не стоит жалеть о несбывшемся, – возразила она, – видно так было суждено.

– Вы так спокойны, – упрекнул ее он, – а ведь я никогда вас не забывал. Даже Неёлову я сделал любовницей за то, что она так на вас похожа.

– Вы мне льстите, Николя, – со смехом возразила Варвара Филипповна, – Неёлова брюнетка, а я блондинка. Кстати, вы старше ее…дайте посчитать… почти на тридцать лет. Что же удивляться, что она собралась за молодого музыканта?

При мерцании свечей было видно, как князь покраснел.

– Причем тут брюнетка или блондинка? У нее такие же прекрасные черные глаза, как у вас! Но предпочесть князю Юсупову музыканта! Мне только сорок семь, разве я так уж стар?

Варвара Филипповна усмехнулась и, не ответив на его вопрос, поинтересовалась:

– Говорят, у вас от Неёловой ребенок?

– Да, очаровательный малыш, сын Сашка. Хочу отправить его обучаться в Европу.

– Кстати, у нас с вами дочь, которая скоро будет невестой.

– Разумеется, дорогая, как я и обещал, она получит роскошное приданое.

– Я никогда не сомневалась в ваших словах, дорогой мой, – она ласково погладила его по щеке, – надеюсь, все ваши печали скоро канут в лету.

– Моей главной печали вы еще не знаете – на днях император, побывав у меня в гостях, велел уничтожить картину, где мы с его матерью императрицей изображаем Венеру и Аполлона. Разумеется, он был со мной ласков, сказал: если вы мне друг, вы эту картину уничтожите. Однако его просьбы имеют силу приказа.

– И вы уничтожили полотно? – ахнула Варвара Филипповна.

– Пока нет, – невольно оглянувшись, прошептал Юсупов, – я надеюсь, что…

– Мой совет: избавьтесь от картины, государь не забудет своего приказа, он злопамятен – ведь даже родной матери не простил.

Она была права – десятилетиями скрываемая Павлом Петровичем ненависть к матери и ее фаворитам прорвалась, едва он вступил на престол. По всей России по домам пошли квартальные надзиратели, спрашивающие кто сохранил, старые газеты 1762 года и манифесты. Эти газеты, в которых опубликовано было отречение императора Петра Третьего от престола, отбирались и сжигались.

Тяжелое впечатление оставили у всех вскрытие могилы убиенного государя Петра Третьего и коронация его останков. Граф Орлов, один из убийц императора, принужден был нести корону впереди гроба на бархатной подушке и едва справлялся с дурнотой. По распоряжению Павла Петровича произведено было сокоронование трупов его матери и отца – словно он желал показать, что все эти годы Екатерина правила, не имея на то никаких прав. Когда же августейшие тела были перезахоронены вместе, император отдал приказание сровнять с землей могилу тайно венчанного с его матерью Потемкина. И, вспомнив все это, Юсупов содрогнулся.

– Ах, дорогая, я никогда не страдал так, как теперь! Принуждаемый уничтожить прекраснейшее произведение искусства…

Поднявшись с кровати, Варвара Филипповна набросила пеньюар и, подойдя к двери, ведущей в примыкавшую к спальне крохотную комнату, распахнула ее.

– Привезите картину, я скрою ее здесь, – сказала она, – дверь всегда заперта, никто сюда не войдет, и в комнате нет камина, всегда прохладно.

Лицо Юсупова просветлело.

– Благодарю вас, дорогая, я ваш должник навеки! Завтра вечером велю доставить к вам полотно тайно. Смогу ли я иногда приходить сюда, чтобы на него полюбоваться?

Пристально глядя ему в глаза, Варвара Филипповна отрицательно покачала головой.

– Думаю, это будет опасно и совершенно ни к чему. Полотно сохранится, но станет вашим прошлым, а прошлому место только в памяти. Больше нигде.

Поняв, князь Юсупов опустил голову.

– Вы правы дорогая, – печально прошептал он.

Больше в доме на Исакиевской улице они не встречались. Полотно, доставленное князем, было помещено в маленькую комнату, куда не было доступа никому, даже юному князю Хованскому. И, однако, однажды Варвара Филипповна показала полотно Петруше.

Чувствуя необъяснимое доверие к тетке, мальчик уже через месяц после ее приезда в Пажеский корпус полностью был с ней откровенен. Он безо всякого стеснения рассказывал ей о проделках камер-пажей и ночных разговорах воспитанников. Тетка добродушно посмеивалась и говорила:

– Ничего, набирайся опыта. Хотя, конечно, тебе еще не так скоро придется иметь дело с дамами.

– В следующем году меня уже станут назначать на дежурство, и я смогу видеть фрейлин.

– Видеть! – Варвара Филипповна покачала головой и взяла его за руку. – Пойдем.

Приведя племянника в маленькую комнату, она поставила на стол подсвечник и отдернула закрывающую картину занавеску. Мальчик ошеломленно смотрел на два приникших друг к другу тела.

– Что… что это? – голос его восторженно дрожал.

– Это то, что происходит, когда мужчина и женщина вожделеют друг друга.

Петруша пристально вглядывался в прекрасные обнаженные тела.

– Государыня Мария Федоровна велела уволить из корпуса камер-пажа Кречетова, – вдруг вспомнил он, – одна из фрейлин пожаловалась, что он во время дежурства пытался ее совратить. Он хотел с ней сделать ЭТО?

Звонкий смех тетки его несколько смутил.

– А ты догадлив, мой мальчик.

– Но почему же фрейлина не захотела? На картине так прекрасно!

– Самого главного тут не показано.

Он провел по губам кончиком языка, чуть подавшись вперед, сам не зная почему, понизил голос до шепота:

– А что самое главное, тетушка?

– Ты видел, как кобель охаживает суку? То же самое делают люди, – уведя мальчика из комнаты и заперев дверь, Варвара Филипповна усадила его в гостиной и подробно посвятила в отношения мужчин и женщин.

– Тетушка, – неожиданно глаза Петруши словно подернулись блестящей пленкой, и он близко пододвинулся к тетке, – а вы сами… покажите мне, как это…

– Нет-нет, – вновь рассмеявшись, она поспешно отодвинулась, – я для тебя стара, когда подрастешь, найдешь себе другую, молодую женщину.

– Я не хочу другую, – его пальцы вцепились ей в запястье, – такой, как вы больше нет.

Варвара Филипповна пристально смотрела на племянника. Неясная прежде мысль, давно копошившаяся на задворках ее сознания, внезапно оформилась и приобрела дьявольски четкий рисунок.

«У меня получится не хуже, чем у маркизы де Мертей, – думала она, вспоминая героиню романа Шодерло де Лакло «Опасные связи», увидевшего свет в годы ее пребывания во Франции, – но придется подождать годика три-четыре, мой виконт де Вальмон должен еще подрасти. Ничего, за это время я успею его как следует подготовить. Ах, Лена, Лена, для чего ты отняла у меня богатство, которым так и не воспользовалась, сидя в деревне и рожая детей? Почему, разоблачив меня, ты не бросила мне в лицо обвинение? Вот тогда я смогла бы объяснить тебе, как сладка бывает месть! Но ты лишь с царственным видом отвернулась от меня, а теперь наверняка молишься за мою грешную душу и пытаешься доказать Господу, что ты лучше меня!»

Глаза Варвары Филипповны весело блеснули и, осторожно высвободив руку, которую сжимал Петруша, она медленно проговорила:

– Почему ты говоришь, что такой, как я больше нет? А твоя сестра Саша? Она очень похожа на меня. Как раз подрастет.

– Сашка? – изумился мальчик. – Да разве она согласится?

– А ты ее не спрашивай, – глаза Варвары Филипповны заблестели еще ярче, – заставь.

Лицо Петруши выразило сомнение.

– Ее заставишь, как же! Она здоровей меня.

– Время пройдет – будет видно, – глаза тетки смеялись.

Время, казалось, летело. Петруша быстро рос, Марья дряхлела, только Варвара Филипповна не менялась, она, как и прежде, была прекрасна. Марья по-прежнему пекла пирожки с булочками и закармливала ими тайком прибегавшего из корпуса Петрушу, а тот, кривляясь, ее передразнивал. Старуха, не слыша, ласково улыбалась, гладила своего «княжича» по голове и уходила принести еще любимых им булочек.

– Нынче что у нас говорили, тетушка! – возбужденно рассказывал тетке Петруша. – Будто есть такие дома, где можно купить женщину, чтобы она тебя любила.

Варвара Филипповна недовольно морщилась.

– И не думай! Знаешь ли, сколько позорных болезней можно подхватить в таких домах? От них нет исцеления, люди от этих болезней гниют заживо, а потом умирают. И зачем тебе это, если у тебя есть Саша, так похожая на меня?

Петруша смутился.

– Говорят, с сестрицами грех.

– Но ведь тебе незачем бояться греха, нам с тобой все равно, разве нет?

Обняв и крепко прижав к себе племянника, она кружилась с ним по комнате, пока глаза его вновь не подергивались блестящей пленкой.

– Да, тетушка, да, – задыхаясь, шептал он, – мне все равно.

К четырнадцати годам Петруша неожиданно вытянулся и окреп. Пощупав его руку, Варвара Филипповна весело заметила:

– Силач! Теперь тебе труда не станет справиться с Сашей.

– Тетушка, Сержа Оболенского из нашего класса уже перевели в камер-пажи и разрешили съездить в отпуск в имение родителей. Он рассказал нам, как там развлекся с крепостной девкой. Она поначалу не хотела, но он ее заставил. Потом его отец князь Оболенский дал ей приданое.

– У вас в имении строгие нравы, боюсь, тебе не поздоровится, ежели учинишь подобное. Да и к чему тебе девка, если есть Саша? Саша, которая так на меня похожа?

Она горячо поцеловала мальчика в губы, отметив, как у него при этом вновь покрываются блестящей пленкой зрачки.

– Тетушка, – облизнувшись, прошептал он, – меня скоро переведут в камер-пажи, я получу отпуск и поеду домой.

– Вот и славно, – погладив его по голове, кивнула тетка, – теперь ты вырос, стал настоящим мужчиной, у тебя все получится.

– Но ведь Сашка… если она пожалуется матушке…

– Не пожалуется, – успокоила Варвара Филипповна, – для барышни такое – позор, она никому никогда и ничего не скажет. Если ты все сделаешь правильно, никто ничего не узнает.

Крепко прижав его к себе, она начала говорить, давая подробные наставления. Очень тихо, хотя никого, кроме глухой Марьи в доме не было. Петруша слушал, и глаза его блестели все ярче и ярче.

Глава двадцать третья

Теплым майским днем 1800 года по Московскому тракту из Санкт-Петербурга в Москву катили две кареты. Легконогая тройка, звеня бубенцами, несла легкую коляску с откидным верхом, за ней следовал груженый тяжелым багажом дормезом.

В коляске сидели трое молодых князей Вадбольских – недавно выпущенные в гвардию поручиками Алексей с Павлом и их младший брат Петруша, только что переведенный в класс камер-пажей. Поглядывая на расстилавшиеся за окном поля и мелькавшие версты, восемнадцатилетние Павел и Алексей обсуждали недавно подписанный мир с Францией и со свойственной их возрасту живостью печалились, что на их долю не осталось военных подвигов.

– Братец Петр сказывал, будто государь не видит нужды вести войны и расширять границы России, – обиженно говорил Алексей, – а нам, стало быть, остается только шагистикой заниматься, как простым солдатам.

– Так что ж? – разумно возражал Павел. – Братец Петр сказывал, что нынче государь хочет порядок в армии, навести и перевооружить на манер гатчинских войск. А так что? Дисциплины никакой, пушки еще во времена Петра Первого отлиты. И что шагистикой – тоже ничего. Теперь, вон, все гвардейцы маршируют наравне с солдатами.

Алексей задорно тряхнул головой:

– Ничего, Суворов и без шагистики через Альпы сумел перейти, пруссакам бы такое и не приснилось! Так чего ж в русской армии Фридриховы порядки вводить?

– Петр Первый тоже на иностранный манер армию переделал. Не каждый день Суворовы рождаются, а коли гвардейцы годами, пороху не нюхавши, в театрах сидят, да солдат гол и обворован, то какая армия?

Павел вел речь спокойно и рассудительно, а Алексей кипятился:

– Ты повторяешь, что братец Петр говорит!

– Но ведь и верно он говорит, разве нет? Недаром солдаты к государю за справедливость с любовью относятся.

– Ясно, они будут слезы благодарности лить – им государь рекрутский набор отменил и оклады дал. Но дворянам-то каково? При дворе те же порядки, что и на парадах, каждый час дворянина могут оскорбить и унизить, а в армии и того хуже!

– Алеша, – положив руку на плечо брата, мягко сказал Павел, – ты злишься, знаю, что не будет нам в гвардии веселой жизни, как в прежние времена при государыне бывало, но не слушай ты тех, кто сладкую жизнь службе России предпочтет! Тех, кто по злобе своей в великих поступках государя безумия ищет! Наш братец Петр много лет к государю был приближен и всегда говорил, что это разум великий, и планы его столь грандиозны, что не всяким могут быть постигнуты. К тому же, – он многозначительно кивнул в сторону молча притулившегося в углу Петруши, – мы не одни.

Ласковый тон Павла всегда оказывал на Алексея успокаивающее действие. Как бы ни влияли на него разговоры приятелей и знакомых, старший брат Петр для близнецов всегда оставался непререкаемым авторитетом – ведь он единственный из всей семьи имел возможность постоянно общаться с ними во время их пребывания в кадетском корпусе, поскольку вел там артиллерийское дело. Прав был Павел и в том, что с ними в карете ехал Петруша, которому слушать подобные крамольные разговоры было ни к чему. Поэтому, прекратив спор, оба переключили внимание на младшего брата.

– Задумчив ты, больно, братец, – весело подначил мальчика Алексей, – признавайся, влюблен?

– Ты излишне любопытен, Алеша, – шутливо укорил его Павел.

– О-о! – многозначительно протянул Алексей, увидев, что лицо Петруши заалело. – Это серьезно, прости меня за любопытство, братец.

Оба рассмеялись. Молоденький рослый камер-паж с детски пухлыми щеками был им практически незнаком – когда близнецов увезли в кадетский корпус, им было по шесть лет, а Петруше еще не исполнилось трех. Однако это был их младший брат, что давало право над ним подшучивать. Подавив вспыхнувшую в душе ненависть, Петруша отвернулся. Павел добродушно извинился:

– Ну, прости нас, братец, – он выглянул в окно, крикнул: – Ямщик, далеко ли еще до Тосненского яма?

– Верст десять будет, ваше сиятельство, – чуть повернув голову, пробасил ямщик.

– Придержи чуть-чуть, пусть задняя карета догонит.

Дормезом, следовавший за их коляской, везла шестерка лошадей, запряженных цугом. В нем ехали полковник в отставке князь Петр Вадбольский с женой Розой, двумя малыми сыновьями, няней и кормилицей. На сердце у Петра было тяжело, глядя в окно, он вспоминал отрывистые слова императора, брошенные ему на прощание:

«Поезжайте с Богом, князь, на вольном воздухе в кругу семьи вас не будут тревожить новые идеи»

Когда-то молоденький Петя Больский с восторгом взирал на великого князя, увлеченно обсуждавшего с Мелиссино, Эйлером и Новосильцевым артиллерийские прожекты, в то время Павел Петрович казался ему воплощением мудрости и доброты. Когда новый император взошел на трон, молодому князю Петру, как и остальным друзьям Павла Первого, казалось, что нынешнее царствование принесет России небывалый расцвет. Иногда, правда, император, мучимый призраками, становился подозрителен, мог вспылить, но советы императрицы Марии Федоровны и «доброго ангела» Екатерины Нелидовой действовали на него умиротворяюще.

Однако нашептывания злопыхателей сделали свое дело. В 1798 году Нелидова окончательно покинула двор, императрица Мария Федоровна оказалась у супруга в немилости, а у императора появился «новый друг» Анна Лопухина. Эта двадцатилетняя девушка могла добиться от Павла Петровича всего, чего бы ни пожелала, в угоду ей при дворе даже введен был в моду запрещенный прежде вальс.

Анна сама выбрала себе жениха – князя Павла Гагарина, – и император-рыцарь поспешил устроить ее брак, после чего отношения молодой княгини Гагариной с государем перестали быть платоническими. Анна, последняя любовь Павла Первого, была женщиной ласковой и доброй, однако успокоить тревожимое призраками воображение государя было ей не под силу.

Вспышки ярости императора становились все более непредсказуемы. Так случилось и теперь – князь Петр, предложивший изменить чертеж орудия и испробовать нововведение, получил отставку. Это его не сильно огорчило – не будь повеления государя, он давно удалился бы с молодой женой и сыновьями в свое имение. Тревожило то, что из-за возраставшей подозрительности государь постепенно удаляет от себя верных людей. Более полугода назад граф Аракчеев, покидая свой пост, сказал князю Петру:

– Безбородко умер, я отставлен, остаетесь вы. Берегите его.

Князь Петр не любил Аракчеева за деспотический нрав и жестокость, с которой тот наказывал солдат, но их роднили преданность государю и неприязнь к петербургскому военному губернатору графу Палену. Теперь, вспоминая слова Аракчеева, князь чувствовал мучительные угрызения совести – не сумел. Покинул государя, оставил в руках врагов. И при этой мысли грудь его сдавило тяжелое предчувствие.

– Опять ты так печален, – коснувшись руки мужа, сказала княгиня Роза, – все тревожишься о нем?

С трудом заставив себя отвлечься от беспокойных мыслей, Петр повернул к ней голову и тяжело вздохнул.

– Да, милая. Меньше четырех лет правления и столько врагов – униженная гвардия, дворяне-винокуры, лишенные водочных доходов, англичане. Почему он так торопится? Словно ему отмерили срок, и он боится не успеть.

Роза беспокойно оглянулась, потом сообразила, что они говорят по-французски, и прислуга их не поймет. Успокаивая мужа, она погладила его по плечу.

– Его защитит корона, не нужно беспокоиться. Лучше скажи, ты не забыл отправить письмо отцу? Я за хлопотами не вспомнила спросить.

– Давно отправил, – на губах его мелькнула улыбка, – они уже, наверное, истомились в ожидании, я думал, мы выедем раньше.

Марфа Ефимовна, две недели не покидавшая Покровского из боязни пропустить приезд внуков, в сотый раз заставляла свою любимицу Вареньку перечитывать послание старшего брата Петра. Девочка досадливо морщилась, но, отказать бабушке не смела. С разрешения матери она доставала из шкатулки письмо и, усевшись напротив старой княгини, громко читала:

«…На днях мы со всеми братьями и моей семьей выезжаем из Петербурга в Покровское, так что совсем скоро свидимся. До Москвы поедем по подорожной, а коли в Москву вышлете нам подставу, то и до Покровского быстрей доберемся.

Ежели не будет на то вашего, батюшка, возражения, то хотел бы я обеспокоить вас – оставить в Покровском Розу с сыновьями Алешей и Мишкой, а самому съездить в свое воронежское имение и проследить за работами. Дом уже готов, теперь печники кладут камины, думаю, через месяц-полтора работа будет закончена…»

– Алешенька, Мишутка, – бормотала старуха, расплываясь в счастливой улыбке, – правнуки! Только что ж не едут-то? Не доживу ведь! – ею вдруг овладевал страх, она начинала жаловаться: – Извелась я вся. Еще раз перечти-ка, Варенька.

Варя перечитывала письмо, стараясь говорить, как можно более монотонно, чтобы бабушка уснула, и это повторялось до тех пор, пока Марфа Ефимовна действительно не засыпала в своем кресле.

В девичьей под руководством Мавруши дворовые девушки готовили подарки молодым князьям, княгине Розе и ее маленьким сыновьям. Для мужчин вязали шарфы, для малышей теплые варежки, для Розы вышивали гладью носовые платки. Елена Филипповна вместе со старшей дочерью Лизой и ключницей Аксиньей в сотый раз обходила приготовленные комнаты, и каждый раз ее брало сомнение:

– Не далеко ли Алеше с Павликом в правом крыле будет?

– Чай они дети малые? – сердилась Аксинья. – Выросли они уж, барыня, им посвободней хочется.

Ключница досадовала на несообразительность княгини. Непонятно, разве, что молодым князьям наверняка захочется развлечься – шустрых бабенок для такого дела они в деревне всегда отыщут. Вслух, конечно, она этого сказать не посмела – князь с княгиней сами были строгих нравов и беспутства не одобряли. Только ведь с натурой не поспоришь.

Петруше Елена Филипповна велела отвести комнату в левом крыле, но не ту, где он прежде находился под строгим присмотром гувернера, а другую. В письме от воспитателей Пажеского корпуса о мальчике отзывались с похвалой, он повзрослел и забыл детские шалости, так зачем ему напоминать о неприятном прошлом? Задумчиво оглядев спальню младшего сына, Елена Филипповна осталась довольна и направилась в покои, предназначенные для молодых супругов – князя Петра и княгини Розы. Придирчиво осмотрела детскую и комнату прислуги, велела Аксинье поставить в спальне молодых свежие цветы.

– Да уж каждый день с клумб свежие срезаю, – ворчала ключница, – а все не едут и не едут. Из Москвы давеча нарочный приезжал, говорит, лошади ждать истомились.

– Не приехали? – вернувшись из лесу с корзинами, полными листьев брусники, черной смородины и подорожника, спрашивали Саша и десятилетняя Леночка. – Мы вон сколько листьев набрали для отваров.

Но вот настал день, когда над Покровским повис звон колокольчиков, и к крыльцу дома лихо подлетела тройка, а за ней подъехал дормезом. В доме поднялся шум, сбегались дворовые люди, мать и бабушка, плача, обнимали приехавших. Повзрослевшие братья и сестры с некоторым смущением, не узнавая, разглядывали друг друга, осторожно целовались. Больше всего поцелуев досталось маленьким Алексу и Мишелю. Роза присела было в реверансе перед обеими княгинями, но ее тут же заключили в объятия, и она, растерявшись, уже понять не могла, с какой стороны на нее сыплются поцелуи. Немедленно послали в поля за князем, и когда тот вернулся, остальные домочадцы немного отступили, чтобы дать отцу поздороваться с сыновьями. По очереди обняв старших, Петр Сергеевич шагнул к Петруше.

– Ну, здравствуй, – внимательно глядя на стоявшего перед ним уже почти взрослого юношу, сказал он, – вырос, смотрю, изменился. Воспитатели писали о тебе – хвалят. Со старым, стало быть, покончено навек?

– Здравствуйте, папенька, – опустив глаза, вежливо и кротко ответил Петруша, – простите, что я плохо вел себя прежде.

– Ладно, кто старое помянет – тому глаз вон. Дай, я тебя обниму.

Все также, не поднимая глаз, Петруша позволил отцу заключить себя в объятия. Потом его вновь обняла мать. Пока она целовала и крестила младшего сына, шепотом вознося благодарность Богу за то, что наставил мальчика на путь истинный, слуги, выгрузив из дормезома багаж, понесли его в покои, и прибывшие со смехом и шутками отправились обустраиваться. Взяв Петрушу за руку, княгиня ласково сказала:

– Пойдем, милый, я покажу тебе твою новую комнату.

Однако, не успели они сделать и шагу, как налетела Саша, обняла Петрушу за шею. Он похолодел и напрягся, а она весело тараторила:

– Братец Петруша, а я? Я-то тебя еще не обнимала. Матушка, можно, я сама отведу братца в его новую комнату? Смотрите, как он вырос, папенька, матушка! Прежде я была выше него, а теперь он меня перерос.

– Чего ж ты хотела? – с усталой улыбкой ответила мать. – Ты девица, а твой брат мужчина. Хорошо, покажи ему сама его комнату.

Саша взяла брата за руку и повела, продолжая весело щебетать. Петруша шел, не говоря ни слова и почти ничего не слыша. В голове его гулко звучали слова тетки: «У тебя есть сестра Саша, сестра Саша, сестра Саша…»

Хотя князь Петр и торопился попасть в свое имение, но по требованию бабки немного задержался в Покровском.

– Лет-то мне сколько? – ворчливо говорила она. – Под Богом хожу, помру и не увижу тебя боле. Побудь-ка еще малость.

– Воронеж не дальний свет, бабушка, – со смехом целуя ее руку, возражал Петр, – не в Тобольск еду. Так что уж дождитесь меня, Бога ради.

Спустя неделю, накануне дня его отъезда, князь Петр Сергеевич собрал сыновей у себя в кабинете.

– Дед ваш, князь Сергей Иванович Вадбольский, – торжественным тоном начал он, – оставил меня наследником всего нашего состояния, но распорядился каждого из моих сыновей по вхождении в возраст отделить, наделив собственным хозяйством. И хотя Павлу с Алексеем, не говорю уж о Петруше, до совершеннолетия далеко, хочу, чтобы вы теперь уже сознанием своим приняли: для русского помещика нет ничего важней, чем его земля и люди, что на этой земле работают. Однако следил я за вами все эти дни и понял, что не всем вам по душе сельская жизнь.

Взгляд его уперся в Алешу, и тот сильно покраснел.

– Вы правы, папенька, – пробормотал он, – меня больше прельщает военное дело.

– Что ж, сынок, раз душа не лежит, то ничего не попишешь, натуру не пересилишь. Однако и воин землей кормится, а земле забота нужна. Поэтому выделяю я трем младшим сыновьям своим великорусские имения, чтобы один брат от другого всегда поблизости был и советом мог помочь. Хочу также сообщить, что сестры ваши Елизавета и Мавра решили жизнь провести в девицах. Каждая из них получит содержание, достойное княжны Вадбольской. Ежели вдруг кто-то из них изменит решение, содержание это станет им приданым. Малороссийское, ярославское и волынское имения отдаю в приданое за сестрами вашими Варварой, Александрой и Еленой. Старшему сыну своему Петру, которого государь наш за заслуги щедро землей наделил, теперь ничего выделять не стану, но оставлю ему по завещанию Покровское.

Петр Сергеевич умолк, его сыновья, подавленные скорее торжественностью отцовского тона, чем сутью сказанного, тоже молчали. Осторожный стук в дверь нарушил тишину.

– Барин, княжна Лизавета Петровна спрашивает, когда можно ужин подавать? – робко спросила молоденькая дворовая девушка.

За последние годы бразды правления в домашнем хозяйстве постепенно брали в свои руки старшие дочери, старавшиеся лишний раз не беспокоить мать мелочами – после ареста мужа княгиня так и не оправилась до конца. Перед строгой, но справедливой Лизой прислуга робела и торжественно величала ее княжной. Ласковой улыбчивой Мавруше от всего сердца старались угодить, но держались с ней проще и звали барышней. На вопрос девушки Петр Сергеевич, сдержав улыбку, ответил:

– Передай княжне, что уже можно подавать, – он повернулся к младшим сыновьям, – вы свободны, господа. Князь Петр, задержись на минуту.

Явно обрадованные молодые люди поспешили оставить кабинет, Петр же вопросительно посмотрел на отца:

– Да, батюшка?

– Не считаешь ли ты, что я чем-то тебя обделил? Хоть и не по своей вине, но прежде не всегда мне удавалось дать тебе то, что велит отцовский долг, поэтому ты имеешь право требовать большего.

Петр шагнул к отцу, взял его руку и поднес к губам. Они стояли друг против друга – оба высокие, схожие лицом и фигурой. В голосе сына, когда он ответил, звучала нежность:

– Вели мне Господь заново родиться, я не выбрал бы себе другого отца, батюшка. Милостью государя я достаточно богат, единственное мое желание – никогда не вступать во владение Покровским, ибо это означало бы потерять вас.

– Благодарю, – руки отца стиснули его плечи, – когда ты едешь?

– Завтра с рассветом. Теперь жара, выеду до зари.

– Тогда попрощаемся сейчас, нынче я еду в Тулу по делам, вернусь лишь завтра.

Они крепко обнялись и с минуту стояли неподвижно. Спустя полчаса Петр Сергеевич уехал, старая княгиня расцеловалась со старшим внуком и тоже отбыла к себе – чтобы, как она сказала, «не думать о завтрашнем отъезде Петеньки, а то душа разрывается». Вместе с Марфой Ефимовной уехала и ее любимица Варенька – она уже чувствовала себя хозяйкой в Иваньковском, половина которого, как постоянно твердила бабушка, будет отписана ей в приданое. Посмотрев вслед увозившей их коляске, Саша пожала плечами и сказала младшей Леночке:

– Уехала и ладно, нынче нам с тобой ночью без нее раздолье будет, стану тебе сказку сказывать.

У трех младших княжон Вадбольских была одна спальня. Десятилетняя Леночка любила засыпать под сказки, сочинять которые Саша была великая мастерица, но рассказывать их можно было лишь тогда, когда Варя ночевала в Иваньковском – иначе даже при самом тихом шепоте она начинала возмущаться, что ей не дают спать.

– Про Жар-птицу! – радостно воскликнула Леночка. – Ты в тот раз начала, а не закончила, я хочу знать, что дальше.

Однако после ужина Лиза ей напомнила:

– Папенька нынче уехал, Леночка, ты у матушки спать будешь.

Когда муж бывал в отъезде, Елена Филипповна обычно брала младшую дочь на ночь к себе в спальню – она никому не желала признаваться, но из-за всего пережитого после ареста мужа ночью в одиночестве ее начинали мучить кошмары. Леночка огорчилась было, но Саша ее утешила:

– Ничего, про Жар-птицу завтра расскажу, Варя у бабушки три ночи будет ночевать, меньше она там не остается. Пойдем теперь в мяч поиграем.

Стоявший у окна в своей комнате Петруша слышал голоса девочек и видел, как они перебрасывают мяч. Раскрасневшаяся Саша, грациозно изгибаясь, весело смеялась и время от времени поднимала мяч над головой, поддразнивая пытавшуюся подпрыгнуть и схватить его сестренку. Потом она кидала мяч подальше, и по-детски неуклюжая Леночка неслась за ним во всю прыть. Петруша смотрел на Сашу, на ее обрисовывающиеся под тканью упругие груди, а в голове опять начинали гулко звучать слова тетки: «У тебя есть столь похожая на меня сестра Саша, сестра Саша, сестра Саша…»

– Тетушка, – прошептал он, начиная дрожать, хотя вечер стоял душный и жаркий.

– Спать пора, барышни, – выйдя на крыльцо, позвала няня Аглая.

– Нянюшка, еще немного, – упрашивали девочки, – ну, еще десять минут.

Наконец, оставив мяч под скамейкой, они ушли в дом. Вскоре из открытого окна на втором этаже, где была спальня девочек, до Петруши донесся голос Саши, потом послышалось сердитое бурчание няни Аглаи, и вскоре все стихло. Сгущались сумерки, и уже не различить было ни скамьи, ни мяча под ней, лишь чернел силуэт раскидистого дуба. Повеяло ночной прохладой. Судорожно вздохнув, Петруша отошел от окна и, не раздеваясь, бросился вниз лицом на кровать.

Когда он очнулся, было темно. Откуда-то доносилось верещание сверчка, почему-то напомнившее ему змею – ту самую, которая с его благословения чуть не прикончила мужа дорогой тетушки. Неожиданно мальчику стало смешно – до чего же все глупы, воображают, будто он изменился и стал паинькой! Ничего подобного, он такой же, как и прежде, только научился это скрывать.

Бесшумно, чтобы не разбудить спавшего в смежной комнате дядьку, Петруша перелез через подоконник, встал на широкий карниз и, пройдя по нему, оказался над открытым по случаю жаркой погоды окном спальни девочек. Уцепившись за выступ, он повис на руках, слегка раскачался и с разлету спрыгнул в комнату, но тут же в страхе застыл – прыжок получился довольно шумный.

Князь Петр, как раз в это время вышедший на крыльцо, услышал стук и в недоумении остановился.

– Едем, барин? – негромко спросил подошедший кучер, веселый курчавый паренек.

– Ты ничего не слышал, Тимошка? – спросил Петр.

– Вроде нет, – паренек повертел головой, и пошел за вещами молодого князя, а Петр обогнул дом и прислушался.

Было тихо – Петруша стоял неподвижно, не решаясь пошевелиться. Однако стук не нарушил сна Саши, она лишь слегка пошевелилась и безмятежно раскинулась на кровати, сбросив одеяло и разметав по подушке белокурые волосы. Дрожа от восторга, смешанного с поднимавшимся изнутри хорошо знакомым ему тяжелым чувством, Петруша какое-то время смотрел на нее, а потом движением хищника метнулся вперед.

Еще не очнувшись от сна, Саша попыталась высвободиться из-под навалившейся на нее тяжести, стряхнуть зажимавшую рот ладонь, но он коленями резко раздвинул ее ноги. От пронзившей тело острой боли она проснулась окончательно и, вывернув голову, сумела издать сдавленный крик, сразу же вновь заглушенный. Князь Петр, уже собравшийся было идти к лошадям, остановился – сомнений не было, крик шел из комнаты девочек.

Няня Аглая, разбуженная хлопком резко открывшейся двери, села на сундуке, заменявшем ей кровать, и с недоумением смотрела на вошедшего молодого князя.

– Что…

Ее прервал сдавленный стон. Они с Петром вбежали в спальню одновременно и оба застыли в ужасе. В следующее мгновение мощная рука Петра оторвала насильника от Саши и вздернула в воздух.

– Убью! – взревел он, сжав горло брата.

В глазах у Петруши помутилось, он начал задыхаться. Няня Аглая бросилась перед Петром на колени, обняла его ноги.

– Батюшка барин, Петр Петрович! Отпустите вы его, окаянного, на каторгу ведь за него пойдете! А барыня? Что с княгинюшкой нашей станет, умрет ведь с горя, когда узнает! Отпусти его, Петенька, ради Дарьюшки, матушки твоей покойной, что с неба на тебя глядит, отпусти, не бери на душу греха!

Опомнившись, Петр отшвырнул брата. Держась за шею, Петруша отполз в сторону, не решаясь подняться на ноги. Саша слабо застонала – она была в полуобмороке, голова ее свесилась с кровати, толстая коса мела пол.

– Позаботься о сестре, няня, – глухо проговорил Петр, – и чтобы никто… Ты понимаешь. А ты, – он посмотрел на скорчившегося от страха брата, – теперь же уедешь со мной. И ежели хоть раз когда-нибудь переступишь порог этого дома, я придушу тебя собственными руками. Пошел!

Вскочив на ноги, Петруша пулей вылетел из комнаты. Старший брат вышел следом за ним, плотно прикрыв за собой дверь.

Саша пришла в себя. Боль утихла, но от пережитого ужаса все внутри нее, казалось, онемело. Она почти не чувствовала, как няня Аглая обмыла и переодела ее, сняла с кровати простыню со следами насилия. Свернув разорванную рубашку вместе с постельным бельем, старуха сунула все в камин, открыла заслонку и поднесла горящую свечу. Тонкая ткань вспыхнула. Глядя на разгорающееся пламя, Саша неожиданно спросила тонким детским голосом:

– Няня Аглая, зачем ты зажгла камин? Жарко.

– Ласточка моя, – няня, как в детстве, обняла ее, прижала к груди, баюкая, гладила по голове, шептала: – Ничего, ничего, только ты молчи. С девками в деревнях тоже случается. Когда чужой, а когда и брат иль отец ссильничают. Ничего, молчат и Бога молят, чтобы защитил, а там уж, что выпадет.

– Что… выпадет? Почему?

– Какого мужа Бог пошлет, – няня перекрестилась, – какой не заметит, какой простит, а и такие есть, что жизни не будет.

Напуганная ее шепотом и не совсем понятными словами Саша судорожно вздохнула и, снова почувствовав боль от резкого движения, заплакала.

– Мне больно, няня!

– Это ничего, ясочка моя, это пройдет. Только молчи, молчи! Коли известно станет, так позор на всех ляжет, у княгинюшки сердце остановится, а батюшка твой рассудка лишится. Господи, смилуйся над нами!

Широко открытыми глазами Саша в ужасе смотрела на няню. В камине еще тлел огонь, за окном уже занимался рассвет, отблески затухающего пламени и восходящего солнца метались в растрепанных седых волосах старухи, скользили по ее воздетым к небу рукам.

– Я… я никому не скажу, няня, никому!

– Муж… от мужа не скроешь, – упав на колени перед висевшим в углу образом Божьей матери, няня запричитала: – Матерь Божья, защити и помилуй мою деточку! Защити и помилуй барина с барыней!

Перепуганная Саша зарыдала в голос.

– Я не выйду замуж, няня, – всхлипывая, повторяла она, – никогда не выйду.

– Ш -ш-ш, тише! – няня Аглая торопливо обняла ее за плечи. – Не кричи, услышат! – она гладила девочку по спине, шептала: – Не выйдешь, вот и хорошо, вот и славно. Ты княжна, тебя не отдадут, коли воспротивишься. Иди в монастырь, молись денно и нощно, великий грех братнин замаливай, ибо сказал Василий Великий: брат, совокупившийся с родной сестрой, должен понести епитимью, положенную убийце.

Постепенно боль прошла, и убаюканная бормотаньем няни Аглаи Саша задремала.

На следующий день, когда Петр Сергеевич вернулся к обеду, прискакал нарочный и вручил ему короткое письмо, отправленное старшим сыном с почтовой станции.

«Простите, батюшка, – писал он, – и у тетушки нижайше прошу прощения за то, что, вняв просьбе брата Петруши, увез его без вашего на то разрешения, но пожелал он отправиться вместе со мной. Я выправлю ему подорожную до Санкт-Петербурга, потому что отпуск у него скоро закончится, и негоже ему опаздывать…»

Ошеломленная княгиня всплеснула руками.

– Уехал! Не попрощавшись, не получив благословения…

Петр Сергеевич поначалу тоже был ошеломлен, но потом решил, что, раз молодой князь Петр взял на себя заботу о Петруше, то ничего плохого с младшим сыном не случится. Мальчик, видно, не до конца избавился от своих странностей, коли уж ему вдруг захотелось покинуть родной дом, то пусть так и будет. Главное, чтобы был жив и здоров.

– Ничего не поделаешь. Вели, чтобы подавали обед, душа моя.

Однако и во время обеда Елена Филипповна никак не могла успокоиться:

– Даже вещей не взял.

– Не беда, вели собрать его вещи и отправить, – князь оглядел сидевших за столом, – где же Саша?

– Няня Аглая говорит, вчера по солнцу много бегала, перегрелась, нынче весь день спит, голова у ней болит.

– Ну, пусть спит, – вздохнул отец.

В последний раз сменив лошадей в ижорском яме, кудрявый кучер Тимошка с гиканьем и свистом погнал по Московскому тракту к Санкт-Петербургу. Он торопился исполнить приказ князя Петра – доставить Петрушу в Пажеский корпус. Потом Тимошке разрешено было три дня провести в столице с отцом – тот присматривал за домом Вадбольских на Литейной улице.

Около девяти вечера они, отметив подорожную, миновали Ближнюю рогатку. Направив лошадей по Царскосельской першпективе, Тимошка доехал до Фонтанки, пересек ее по мосту и выехал на Садовую.

– Остановись, – неожиданно резко велел ему Петруша, – здесь я сойду.

– Мне его сиятельство Петр Петрович велел ваше сиятельство прямо к корпусу доставить, – недовольно возразил Тимошка.

Притормозить ему все же пришлось, так как улица была запружена пешеходами, конными гвардейцами и с трудом прокладывающими себе дорогу экипажами – стояли белые ночи, и весь Петербург, казалось, вышел на вечернюю прогулку. Едва карета замедлила ход, как Петруша открыл дверцу и спрыгнул на землю. Растерянно глядя ему вслед, кучер даже сплюнул с досады – как теперь быть с мальчишкой? Всю дорогу молчал, ни на постоялых дворах, ни на станциях, пока лошадей ждали, ни слова не произнес, а въехали в Петербург, и сразу на тебе!

Тимошка попытался догнать беглеца – ведь князь Петр Петрович строго-настрого велел доставить брата до самого корпуса, а до тех пор ни на минуту не выпускать из виду. Он хотел объехать кативший впереди экипаж, но конный офицер позади него прикрикнул и велел дать дорогу, пока Тимошка его пропускал, мальчик успел скрыться за углом.

Освободившись от надзора, Петруша торопливо зашагал к Исакиевской улице, страстно надеясь, что тетка теперь там. Если же нет… что ж тогда придется ее подождать. Он должен ее увидеть – так плохо, как теперь ему не было никогда.

Варвара Филипповна действительно в это время была в своем доме, но племянника никак не ждала, поскольку лежала в постели с молодым князем Хованским и со смехом ему говорила:

– Право, Николя, не могу понять, почему вы так противитесь этому браку. Евгения неглупая и добрая девушка, к тому же союз с ней будет вам весьма полезен – у ее отца большие связи.

– Добрая девушка, большие связи! – с горечью воскликнул Хованский. – Вы так говорите, словно это главное в браке.

– Ах, я забыла – она еще и молода. Намного моложе меня.

В свои тридцать семь лет Варвара Филипповна была также красива, как и прежде, а многие даже утверждали, что она стала еще прекрасней – в черных глазах появился загадочный шарм, который придается лишь жизненным опытом. Это ей очень шло – не меньше, чем смелые для дамы откровения относительно собственного возраста. Что же касается сравнений с пучеглазой и бесцветной Евгенией фон Липгарт, то оно явно говорило не в пользу последней, и Николя Хованский немедленно стал это доказывать с такой страстью, что, в конце концов, обессилев, погрузился в глубокий сон и даже стал слегка похрапывать.

Лежа рядом с ним, Варвара Филипповна заметила, как дверь спальни приотворилась, и в щель просунулась рука, подающая ей знак. Оглянувшись на уснувшего князя, она поднялась и, накинув пеньюар, вышла к Марье. Та за последние годы совсем оглохла, из-за этого стала говорить очень громко, что раздражало Варвару Филипповну, которая велела старухе поменьше открывать рот, если в доме были гости. Поэтому теперь Марья молча указала в сторону гостиной, и лицо ее приняло умильное выражение, каким она обычно встречала Петрушу. Варвара Филипповна несколько удивилась – она полагала, что племянник в эти дни находится в отцовском доме, – однако сделала Марье знак постеречь у дверей спальни, чтобы сообщить, если Хованский проснется, и направилась в гостиную.

– Тетушка! – мальчик вскочил и бросился к ней на шею.

– Тише, тише, сшибешь меня с ног, – она с улыбкой отстранила его и, опустившись на софу, указала на кресло, – садись и рассказывай.

Однако Петруша не сел, а продолжал стоять перед теткой, опустив руки, и глаза его горели нездоровым блеском.

– Я сделал с Сашей… это, – бесцветным голосом сказал он, – сделал, как вы меня учили.

Варвара Филипповна мгновенно все поняла, и взгляд ее стал ледяным.

– Я? Тебя? Учила? – раздельно повторяя каждое слово, проговорила она. – Ты бредишь, друг мой, чему я тебя учила?

На лбу Петруши выступили капли пота.

– Вы…тетушка… вы ведь объясняли, как нужно сделать. Я сделал. Она спала, я зажал ей рот, а потом… Она была вся в крови, тетушка.

«Бог мой, – думала Варвара Филипповна, – я действительно оказалась талантливей маркизы де Мертей. Однако не хотелось бы кончить, как она. К счастью, я давно не веду никаких дневников и не описываю своих деяний в письмах, так что против меня улик нет»

– Не вздумай повторять никому подобные глупости, – холодно сказала она.

– Тетушка, – закричал он, – я сделал, как вы сказали, и теперь мне плохо, тетушка! Я хочу умереть.

– Повторяю, я тебе ничего не говорила, если будешь нести подобную чушь, тебя на всю жизнь запрут. До сих пор тебя запирали с гувернером, теперь запрут вместе с сумасшедшими. Если же ты хочешь умереть, то помешать тебе не могу. А теперь иди, у меня более нет для тебя времени.

Поднявшись, она торопливо вышла. Спустя несколько минут вошла Марья и, взяв за руку растерянно топтавшегося посреди гостиной мальчика, повела его к выходу. Перед тем, как вернуться в постель к князю Хованскому, Варвара Филипповна выглянула в окно и убедилась, что Петруша, постояв немного на крыльце, направился в сторону набережной.

«Что ж, если он действительно захочет умереть, окажется, что я вдвойне превзошла маркизу – ни живых, ни письменных свидетельств. Но какой это будет удар для моей любимой сестры Лены!»

Дойдя до Невы, Петруша побрел вдоль отделанной гранитом набережной, тупо глядя на воду. Вокруг шумели и смеялись гуляющие, с грохотом проезжали кареты, а ему хотелось одного – умереть, исчезнуть.

«Если камень на шею и прыгнуть в воду… А потом ад? Ну и что? Мне ведь теперь все равно в ад»

Припомнилось вдруг, как брат, оттащив его от Саши, железной рукой стиснул горло. Тогда ему стало страшно – воздух перестал поступать в легкие, начиналось удушье. Теперь, если вода забьет рот и нос, будет то же самое. Испуганно передернув плечами, он отшатнулся, спеша убраться подальше от грозной пенистой глади реки, повернул направо и двинулся вдоль Лебяжьей канавки – туда, где рабочие, по приказу императора работавшие теперь круглосуточно, при свете белой ночи, спешили закончить строительство Михайловского замка.

Подойдя ближе, Петруша какое-то время наблюдал за суетившимися каменщиками и мастеровыми, но внезапно почувствовал чей-то взгляд, обернулся и ахнул – перед ним стоял сам император. Строго глядя на вытянувшегося юношу, Павел Петрович отрывисто спросил:

– Кадет? Почему не в форме?

– Камер-паж, ваше величество, – пролепетал Петруша, – только произведен приказом, еще ливрею не пошили.

– Камер-паж? Почему не в корпусе?

– Только сей час прибыл из отпуска, ваше величество. Захотелось посмотреть на замок.

– Чей сын?

– Князя Петра Сергеевича Вадбольского, ваше величество.

– Ступайте в корпус, господин камер-паж, и передайте воспитателю, что я велел вас наказать за ночные прогулки.

– Слушаюсь, ваше величество.

Развернувшись, как положено, Петруша зашагал в сторону Пажеского корпуса, а император, уже забыв о нем, стоял и смотрел на Михайловский замок – место, где менее, чем через девять месяцев, ему предстояло встретить свою смерть.

Глава двадцать четвертая

Известие о разгроме русских войск при Фридланде (сражение между французской армией под командованием Наполеона и русской армией под командованием генерала Беннигсена) дошло до Покровского в июле 1807 года. Известий от князя Павла, чей полк принимал участие в сражении, все не было, и с каждым днем темные круги вокруг глаз Елены Филипповны залегали все глубже и глубже.

Миновала неделя, прошло десять дней. Однажды княгиня, проведя бессонную ночь, поутру была чрезвычайно бледна и держалась с домочадцами и прислугой особенно ровно. Петр Сергеевич, сам изнывавший от тревоги за сына, понимал, что ничем умерить беспокойства жены не сможет, поэтому после завтрака, как обычно, отправился в поля, и остальные тоже занялись привычными делами – Лиза, помассировав Мавруше ноги, повела ее на прогулку, а Леночка убежала с девками в лес собирать малину.

– Вы пойдете в церковь, матушка? – тревожно вглядываясь в лицо матери, спросила Саша. – Можно мне с вами?

– Пойдем.

Поставив свечу перед образом Богородицы, они долго стояли неподвижно. Саша молилась за брата, изредка поглядывая на беззвучно шевелившую губами мать.

– Все будет хорошо с братцем Павлушей, матушка, – сказала она, когда они возвращались домой, – вы уж мне поверьте, я чувствую.

Княгиня слабо улыбнулась.

– Дай то Бог, моя родная.

– Я принесу вам вашу шкатулку, матушка, да?

В последние годы Елена Филипповна полюбила перечитывать старые письма, хранящиеся в шкатулке, когда-то подаренной ей маленьким Петей. Иногда она даже не читала их, а просто держала в руке – ощущение шероховатости бумаги, которой когда-то касались пальцы писавшего, рождало в памяти образы далекого и недавнего прошлого.

– Принеси, – губы княгини тронула слабая улыбка.

Усадив мать в гостиной у окна, Саша поставила перед ней шкатулку и удалилась. Откинув крышку, княгиня почувствовала так и не выветрившийся окончательно за четверть века аромат древесины. Потянув наугад, она вытащила из пачки послание Алексея – коротенькое, на четверть странички, датированное августом 1801 года.

«…Рапорт мой о переводе в гусарский полк удовлетворен…»

Потом, как положено, пожелания здоровья всем близким и поклоны – много писать Алеша не любил. Павел, наоборот, считал своим долгом добросовестно описывать родителям любую мелочь и не только о себе, но и о братьях.

«…Рапорт мой о переводе в лейб-гвардии Конный полк удовлетворен был, – писал он летом 1803 года, – в одном полку со мной оказался князь Иван Михайлович Вадбольский. Он годом меня старше и в полку товарищами очень уважаем. Мы с ним попытались выяснить степень нашего родства, но запутались, однако стали звать друг друга кузенами. Братец Алеша вместе с гусарским эскадроном отправлен в город Сквиру близ Киева, где ныне формируется Одесский уланский полк под командованием полковника Мантейфеля. Что касается братца Петруши, то теперь он по протекции тетушки Варвары Филипповны зачислен на службу в образованное вместо Коллегии Министерство иностранных дел…»

Дойдя до этого места, княгиня погрустнела – Петруша домой не писал. Никогда. О младшем сыне князь с княгиней узнавали из писем Павла и невестки Ксении Васильевны, иногда случайно – от знакомых. По выходу из камер-пажей он был произведен поручиком в гвардию, потом, даже не посоветовавшись с родителями, доверил свою судьбу тетке Варваре Филипповне.

Подумав о младшем сыне, княгиня отложила письмо Павла и вытащила из стопки конверт, надписанный рукой невестки. Тогда же, в 1803 году, Ксения Васильевна тоже упоминала о Петруше:

«…и очень мне грустно, Леночка, что Варя теперь опять стала держать себя со мной высокомерно. Ты, наверное, слышала, что младший брат ее мужа Николя Новосильцев вызван был молодым императором Александром Павловичем из-за границы и облечен особым доверием. Теперь Варя, как бы невзначай, постоянно мне об этом напоминает. Недавно, вот, сказала, что ее сын Базиль и ваш Петруша вскорости отправятся в Лондон в составе дипломатической миссии. А когда я спросила, не может ли она посодействовать переводу моего сына Евгения в Преображенский полк, она так обидно надо мной посмеялась, что мне и вспоминать не хочется. От этого мне стало очень горько, ведь мой Евгений тоже ее родной племянник. Ты не подумай, Леночка, я рада, что нынешние связи Вари оказались полезны твоему младшему сыну, знаю, что Варя очень к Петруше привязана, и он к ней тоже, но ты все же, когда будешь ей писать, напомни, что у нее есть и другие племянники, негоже обделять вниманием сына вашего родного брата…»

Евгений, сын покойного Захари, выпущен был из кадетского корпуса еще при жизни императора Павла и зачислен в Мушкетерский полк князя Горчакова, несмотря на горячее желание его служить в Лейб-гвардии Преображенском. Подавать прошение о переводе Ксения Васильевна сыну не велела – в то время все перемещения офицеров проходили под личным контролем императора, реакция которого могла быть непредсказуемой. После смерти Павла Первого управление армией оставалось в ведении военно-походной канцелярии – новый император Александр занялся в первую очередь государственными преобразованиями, хотя все же нашел время переименовать Мушкетерский полк в Полтавский. В военном ведомстве это породило путаницу, из-за которой прошения офицеров Полтавского полка рассматривались годами – если, конечно, у них не было протекции. Поэтому княгине понятна была обида невестки на Варвару Филипповну, пальцем о палец не пожелавшую ударить ради племянника. Однако даже Ксения Васильевна не знала, что сестры уже много лет не переписываются и не поддерживают отношений.

За все эти годы Елена Филипповна так и не сказала никому о подметных письмах, даже мужу. Петр Сергеевич ни о чем ее не спрашивал, хотя, разумеется, понимал: случилось нечто ужасное, ставшее причиной этого разрыва и невыносимых страданий его жены. Каждый раз при мысли, что сестра в своей ненависти к семье Вадбольских целиком завладела любовью и привязанностью их младшего сына, княгиню охватывал ужас: как скажется это на мальчике? К родителям Петруша был совершенно равнодушен – даже уезжая в Лондон в 1804 году, ничего им не сообщил. Писал он только Павлу и то только тогда, когда ему нужны были деньги на дополнительные расходы. Павел, добрая душа, немедленно пересылал эти просьбы младшего брата родителям и каждый раз, недоумевая, делал приписку «непонятно, почему бы братцу Петруше не обратиться с этой просьбой прямо к вам?» Князь в таких случаях утешал жену:

– Что поделаешь, душа моя, такой уж он у нас уродился.

Но ведь он не знал о предательстве Вари, и никогда она, княгиня Вадбольская, не посмела бы даже мужу рассказать о своем позоре – ведь они с сестрой еще до рождения связаны были неразрывной нитью, грех одной ложился на плечи другой.

Смахнув катившуюся по щеке слезу, Елена Филипповна постаралась отогнать тяжелые мысли о Петруше и открыла другое письмо – Павла, –  отправленное в декабре 1805 года после страшного разгрома русской и австрийской армий под Аустерлицем. Глаза выхватили отрывок:

«…кланяюсь и сообщаю, что после жестокой баталии, о которой уже наверняка дошел до вас слух, я жив, здоров и не опозорил в бою имя князей Вадбольских. В бою наш Конный полк дважды опрокидывал цепи французов, и нам удалось захватить французского «орла» – батальонное знамя четвертого линейного полка французской армии. Кузен Иван, как и большинство моих товарищей, проявил чудеса отваги и остался цел.

Прощенья прошу, что, зная вашу тревогу, задержался сразу отправить это письмо, но тому есть причина: мне требовалось время, чтобы узнать о судьбе нашего Алеши, и теперь с облегчением сообщаю, что он жив, находится в плену и также не уронил имени нашей семьи.

Уланский полк его императорского высочества Константина Павловича, где служит Алеша, понес большие потери. В бою полковой командир генерал Меллер-Закомельский был сражен пулей в грудь. К счастью, пулю задержал орденский крест Святого Владимира, но от удара у генерала возникло тяжелейшее удушье. Наш Алеша вместе с тремя другими офицерами бросился ему на помощь, однако силы были неравны, французам удалось пленить Меллер-Закомельского и всех защищавших его офицеров. Алеша, как я узнал, получил при этом ранение в ногу. Теперь говорят, Бонапарт ищет сближения с нашим государем и поэтому обещал возвратить всех русских пленных. Жду брата, как только он вернется в Россию, мы с ним приедем в Покровское, надеемся успеть к свадьбе сестры Вареньки…»

Свадьбу княжны Варвары Вадбольской сыграли осенью 1806 года. Умиляя гостей, жених Александр Муромцев, бывший на три года моложе невесты, смотрел на нее с восторгом влюбленного девятнадцатилетнего юноши, лицо Вари утратило свое обычное капризное выражение и лучилось счастьем. Не менее молодых радовались и их родители – Муромцевы довольны были приданым, а Вадбольские понимали, что при внешности и вздорном характере Вари лучшей партии ей не сделать.

Алексей с Павлом как раз поспели ко дню венчания. Празднование растянулось почти на неделю – три дня веселились в Покровском и еще три дня в Гурьеве, имении Муромцевых. Катались на тройках, дурачились, танцевали. Однако княгиня заметила: едва начинаются танцы, как Алексей отходит в сторону. В конце концов, сын признался, что рана ноги была серьезной, и французский врач, лечивший пленных, поначалу даже собирался отнять ему ногу. Спустя два месяца Павел вернулся в полк, а Алексей отправился в свое имение – знакомиться с хозяйством и залечивать рану.

И сейчас у Елены Филипповны больно сжималось сердце при воспоминании о том, как она тогда втайне радовалась – хоть за одного из сыновей теперь не придется мучиться тревогой. Только разве такой должна быть радость, за которую следует благодарить Бога?

«Алеша так и не оправился, – горестно думала она, – постоянно эти боли в колене, ни один эскулап не может помочь. От прислуги известно, что он порою по нескольку ночей не смыкает глаз. Из-за этого перестал бывать в Покровском – не хочет, чтобы родные видели его страдания. А Павел… За Павлушу сердце теперь болит вдвойне»

Звонкий голос вбежавшей в гостиную Саши вывел княгиню из тяжелого оцепенения:

– Матушка! Матушка! Письмо от братца Павла, сейчас нарочный из Тулы прискакал. Жив!

Елена Филипповна прижала руки к гулко забившемуся сердцу. Из парка в дом спешили Лиза с Маврушей, Аксинья послала мальчика в поля за князем. Когда собрались в гостиной, бурей влетела Леночка – каким-то образом весть о письме от молодого князя достигла и малиновых зарослей.

– Ах, матушка, не читайте, не читайте без меня!

В этот момент семнадцатилетняя Леночка с выбившимися из-под платка волосами и измазанным ягодным соком ртом больше походила на крестьянскую девушку, чем на барышню-княжну, но мать не стала делать ей замечание. Строки письма прыгали перед глазами Елены Филипповны, голос ее слегка дрожал, когда она читала:

«…едва мы выступили из Фридланда, как французы атаковали нас, буквально сдавив в излучине реки Алле. Рядом со мной дрался кузен Иван Вадбольский и был тяжело ранен. Помогли мне вытащить его из-под огня один из солдат и граф Мишель Воронцов, это сын русского посланника в Лондоне. Когда мы передали Ивана санитарам и возвращались назад, рядом с нами разорвался снаряд. Солдат был убит на месте, я даже не успел спросить его имени. Воронцова легко ранило в руку, но я остался цел и невредим. Наверное, молитвы матушки меня оберегают.

Наши потери в том бою были огромны, противник уничтожил почти всю артиллерию, но весь наш полк готов был сражаться до конца. Однако нам пришлось выполнить приказ и с позором отступить за Неман. Бонапарт шел за нами по пятам, и теперь его армия стоит на противоположном берегу, а у нас все говорят о заключении перемирия. Никогда мы не чувствовали себя такими униженными, оставшиеся в живых завидуют тем, кто отдал жизнь во славу отечества нашего…»

В этом месте княгиня заплакала. Лиза взяла у нее письмо и, дочитав, хмуро заметила:

– Не понимаю. Неужто отечество наше нуждается в стольких бессмысленных жертвах? Эти войны, что Россия ведет ради дружбы нашего государя с австрийским домом, приносят всем одно разорение, а не славу.

Князь вздохнул – не в первый раз он замечал, что старшая дочь мыслит, как он. Что ж, Лизе уже двадцать семь, она читает газеты, прекрасно умеет рассуждать. Будь она мужчиной, из нее вышел бы прекрасный дипломат или министр. Да и дама вполне может заниматься политикой, но для этого ей нужен влиятельный супруг, Лиза же твердо решила не выходить замуж и наотрез отказывает всем искателям ее руки.

– Бедный мальчик, – плача, говорила княгиня, – я молила пресвятую Богородицу защитить его от пули, и он остался цел, однако кто спасет его от боли унижения, в котором он неповинен? Неужто душа его должна так страдать?

– Радуйтесь, матушка, что братец жив и невредим, – утешала ее Мавруша.

Петр Сергеевич поддержал дочь:

– И вправду, успокойся, душа моя. Наш сын пережил унизительное сражение, видел разгром русской армии, естественно, что он страдает. Должно пройти время, чтобы он успокоился. Время лечит все и всех.

«Только не меня, – опустив голову, думала молчавшая все время Саша, – мое горе со мной, и разделить его я ни с кем не могу. Батюшка и матушка умерли бы, узнай о… Они всегда с такой надеждой говорят о моем будущем замужестве, мечтают, чтобы я нашла свое счастье, а я… Мне давно следовало бы сказать им, что я хочу посвятить жизнь служению Господу нашему, но как найти слова?»

Спустя две недели от Павла пришло еще одно письмо. Звучало оно уже не столь печально и трагично – молодость и живость натуры преодолели боль и горечь разочарования.

«…По случаю заключения мира между нашим государем и Наполеоном в Тильзите прошли торжества и парад нашей гвардии и французской, императоры обменялись высшими наградами России и Франции. Наполеона я по случайности сумел увидеть довольно близко. Росту он малого, не более двух с половиной аршин, и на итальянца мало похож, только на носу небольшая горбинка, и брови черные. Волосы же русые, а глаза, кажется, голубые. Толстоват для офицера, но осанка царственная.

Вчера мы долго разговаривали с Мишелем (графом Воронцовым, я о нем прежде писал). Мишель, полагая, что меня это заинтересует, прочел отрывки из письма отца, бывшего русского посланника в Лондоне. У здешних дам, пишет граф, большим успехом пользуются юный кутила лорд Байрон, недавно выпустивший книгу скверных стихов под названием «Часы досуга», и молодой российский дипломат князь Петр Вадбольский. Как вы поняли, речь идет о нашем Петруше.

Помимо этого, граф сообщил, что английский двор крайне встревожен поражением русской армии при Фридланде и встречей императора Александра Павловича с Наполеоном. Союз России с Францией означает, по его мнению, разрыв отношений России с Англией, поскольку этого Бонапарт непременно потребует. Мишель разделяет мнение отца и считает, что союз с Англией для России намного полезней. Он настолько ненавидит Бонапарта, что не пожелал присутствовать при встрече императоров. Его батальон сопровождал государя Александра Павловича в Тильзит, но сам Мишель отказался переправиться через Неман и испросил отпуск по ранению и семейным делам. Однако я не могу с ним согласиться, хотя считаю его одним из самых своих верных друзей. Теперь, после длительных споров и размышлений, я начинаю видеть мудрость государя нашего, сумевшего преодолеть гордыню и ради блага отечества заключить столь необходимый России мир.

Хочу подать рапорт о переводе на Кавказ, но перед этим непременно повидаюсь с вами. Думаю, буду в Покровском к концу сентября, а в октябре уже отправлюсь в Петербург за назначением…»

– Мудрость государя! – проворчала непримиримая Лиза, когда мать закончила читать письмо. – Мудро было бы вообще не вступать в эту войну!

– Лизонька, дитя мое, – ласково возразила мать, – государь не мог предвидеть столь ужасного исхода, пути Господни неисповедимы, Он посылает нам испытания.

Лиза сердито сдвинула брови.

– Нет, матушка, Господь позволяет людям искать лучших путей. Коли кто-то из нас ошибется, то понесет за это наказание, однако за ошибки государей, как правило, расплачиваются другие.

– Да, – прижав руки к груди, воскликнула Мавруша, – пусть мне Господь послал болезнь, как испытание, поэтому я не могу ходить, как все. Но неужто Господь бросил снаряд под ноги братцу Алеше? Кто виновен в том, что он теперь уединился в своем имении, мучаясь болями в искалеченном колене?

– Господи, – губы Елены Филипповны дрогнули, в глазах мелькнула боль, и она торопливо перекрестилась, – дети мои, достойно ли добрых христианок вести подобные речи?

Саша, быстро взглянув на отца, оживленно спросила:

– Папенька, а граф Мишель Воронцов, о котором пишет братец Павел, не тот ли, о ком вы однажды сказывали? Будто за время турецкой войны он успел так изучить итальянский язык, что переводил параграфы Кучук-Кайнаджирского соглашения (мирный договор между Россией и Османской империей в 1774 году), помните?

Князь тоже заметил волнение жены и понял желание Саши сменить тему разговора.

– Что ты, дитя мое, – улыбнулся он, – Мишель Воронцов Павлу нашему ровесник, а то его отец Семен Романович. Я к его способностям, помню, даже завистью проникся – самому-то мне ведь и французский с грехом пополам удалось освоить.

Петр Сергеевич всегда так легко и просто говорил о своих недостатках, что всем почему-то становилось весело.

– Тебе-то, друг мой, Господь столько мудрости и души великой дал, что грех было бы кому-то завидовать! – с нежной улыбкой возразила мужу княгиня. – Так этот молодой граф Мишель Воронцов, стало быть, сын бедняжки Катрин Сенявиной, что в восемьдесят четвертом умерла от чахотки в Италии? Папенька писал мне, что в Петербурге огорчались этим чрезвычайно, ведь Катрин была любимой фрейлиной государыни. Говорят, свекор Катрин в своем имении Мурино велел возвести храм Святой Екатерины в ее честь.

– Да-да, душа моя, – поспешно ответил Петр Сергеевич, досадуя, что разговор опять пошел о печальном, – что поделаешь, одних Господь забирает на небо, других оставляет на нашей грешной земле.

Этой ночью князь, лежа рядом с женой и прислушиваясь к ее ровному дыханию, никак не мог уснуть из-за одолевавших его мыслей.

«Бог дал мне дочерей, наделенных сильным умом, благородной душой и добрым сердцем. Лиза из преданности больной сестре решила отказаться от семейного счастья, отвергла все предложения, которые ей делали местные помещики, и я спокойно с этим согласился. Она уверяет, что некрасива, и искателей руки интересует лишь ее приданое, но это вздор, любят и некрасивых – дочь Варенька вообще дурна и умом не вышла, но полюбил же ее молодой Муромцев, не надышится. А Сашенька, ангел мой? С шестнадцати лет у себя балы устраиваем, к соседям возим, сколько у ног ее воздыхателей перебывало – всем отказала, а ведь двадцать два скоро минет. Но и ее я не неволю. Правильно ли поступаю? Радею ли о благе дочерей, предоставив им волю, или мне просто тяжело думать о разлуке с ними? Мне нравится сельская тишь, но барышням нужно пожить в свете, чтобы сделать выбор. Давно следовало отвезти их в Москву»

– В Москву, – забывшись, прошептал он, и княгиня, открыв глаза, ответила совсем не сонным голосом:

– Вот и я о том же думаю, друг мой. Нынче Лизонька с Маврушей меня своими речами потрясли – то ли крамольницы, то ли вольнодумки. Скоро Саша с Леночкой тоже в рассуждения ударятся, что нам тогда будет делать? Мне с ними спорить ума не хватит, а ты не станешь – чувствую, сам с Лизой во многом в душе соглашаешься, разве нет? Так что нужно поскорей везти их всех в Москву, пусть повращаются в обществе, а там что Бог даст.

Князь рассмеялся.

– Бог одарил меня сверх меры, дав мне тебя, – обнимая жену, нежно сказал он, – будем надеяться, что и к нашим детям Он будет столь же щедр. Завтра напишу тетушке Наталье Ивановне, чтобы ждала нас.

Глава двадцать пятая

Москва 1807 года жила в ожидании приезда труппы французского театра. Во всяком случае, Елизавета Евграфовна Новосильцева и ее дочери – семнадцатилетняя Груша и шестнадцатилетняя Лизонька – ни о чем другом говорить не могли.

– Я безумно рада, что твоя сестра с семьей приезжают именно теперь, – взволнованно говорила Елизавета Евграфовна мужу, – это такая удача – услышать Филис-Андриё и Филис-Бертень в новой опере. Они обе ведь впервые будут петь в Москве.

Иван Филиппович Новосильцев к музыке был более чем равнодушен – если честно, он ее ненавидел, хотя за восемнадцать лет супружеской жизни так и не решился признаться в этом своей супруге. Глаза его беспомощно скользили по газетной статье, сообщавшей о том, что «сезон выступлений в Москве французского театра откроется новой оперой композитора Боальдье «Телемак», в которой будут петь неповторимая Филис-Андриё и восхитительная Филис-Бертень, впервые покинувшие своих петербургских почитателей, чтобы посетить древнюю русскую столицу»

– Дорогая, – с ноткой озабоченности в голосе произнес он, – у моей сестры Лены большая семья, и с моими племянницами я еще незнаком. Думаю, мое присутствие в опере будет их стеснять.

– Что за вздор! – возмутилась Елизавета Евграфовна. – Почему их должно стеснять присутствие в театре родного дяди? К тому же, мы ведь не в ложе будем сидеть, вокруг и без тебя народу хватит.

Она была права – пожар 1805 года лишил Москву Старого Петровского театра, и «Телемака» ставили в Доме Пашкова, величаво возвышавшемся на Ваганьковском холме напротив Кремля. Здесь не было, как в старом театре, роскошных лож, служивших местной аристократии чем-то вроде гостиной для приема гостей, но, тем не менее, истинные меломаны и те, кто желали казаться таковыми, готовы были поступиться удобствами, чтобы послушать оперу знаменитого Боальдье. Однако Иван Филиппович не причислял себя ни к тем, ни к другим, поэтому продолжал возражать:

– Полагаю, нашим дочерям захочется пошептаться с кузинами и поближе их узнать, а мое присутствие…

Он лихорадочно соображал, что тут еще можно было бы придумать. На миг наступило молчание, и, воспользовавшись этим, в беседу родителей вмешалась старшая дочь Грушенька.

– Сколько лет нашим кузинам, папенька? – с любопытством спросила она.

– Ну… кажется, их младшая дочь Лена годами как ты. Остальные старше.

– Ну-у-у! – разочарованно протянула шестнадцатилетняя Груша. – Старые девы!

– Чтобы я подобного больше не слышала, – прикрикнула на нее мать, – вы обе непременно должны понравиться вашим дяде с тетей и подружиться с их дочерями. Князья Вадбольские знатны и богаты, это родство в будущем принесет вам огромную пользу. Поняли?

– Да, матушка, – послушно ответили дочери хором.

Иван Филиппович за время беседы жены с Грушей продолжал напряженно искать путей отхода. Когда Елизавета Евграфовна, сделав внушение дочерям, вновь к нему повернулась, он со скорбным видом приложил ладонь ко лбу:

– Опять накатило, голова закружилась. Пойду к себе, прилягу.

Жена встревожилась:

– Приляг, друг мой, приляг, я помолюсь, чтобы к дню спектакля ты оправился. И вы, девочки, помолитесь о здравии вашего батюшки.

В антракте Елизавета Евграфовна, застенчиво переводя взгляд с княгини Вадбольской на ее мужа и обратно, заботливо спрашивала:

– Нравится ли вам пение, сестрица, братец?

Поскольку госпожа Бертень была великолепна в роли Калипсо, а голос грациозной госпожи Филис-Андриё в роли Эвхарисы можно было сравнить со звучанием флейты, Елена Филипповна ответила совершенно искренне:

– Как может не нравиться подобная прелесть, сестрица? К тому же, признаться, я давно не была в столичной опере, хотя и у нас в Туле недурные театры. Однако меня беспокоит здоровье брата, серьезно ли он заболел? Вчера, когда приезжал к нам, выглядел совершенно здоровым.

Елизавета Евграфовна вздохнула.

– На него иногда накатывает головокружение, сестрица, совершенно неожиданно, – простодушно ответила она, – что-то вроде приступа. К доктору обратиться он не желает, но ведь обидно – как опера или водевиль, так болен. Не стоит волноваться, сестрица, как мы вернемся домой, он уже будет здоров, так всегда бывает.

Елена Филипповна с трудом сдержала улыбку – за годы брака Елизавета Евграфовна сильно раздалась вширь и выглядела достаточно солидно, но ум и сообразительность ее, очевидно, так и оставались в девственном состоянии. Одно прекрасно: брат Иван так сильно любит жену, что не желает ее обидеть и признаться в своей нелюбви к музыке. Значит, они счастливы.

– Будем надеяться, что все обойдется, сестрица, – ласково сказала княгиня, – а поют нынче действительно чудесно. Когда я была в Смольном нас, воспитанниц, иногда приглашали в Эрмитажный театр к государыне, и однажды там ставили оперу «Нитетти», господина Паизиелло. Это была первая опера, которую мне довелось слышать, и помню, что я была в таком же восторге, как нынче.

На лице Елизаветы Евграфовны появилось восторженное выражение.

– Ах, сестрица, не пойму, как вы решились покинуть Петербург! Москва и то не может с ним сравниться, а теперь у нас даже театра нет.

– В газетах писали, – вступил в разговор князь Петр Сергеевич, – что еще государыне Екатерине Алексеевне докладывали, будто Петровский театр в опасном для пожара состоянии. Чудо, что он не сгорел еще раньше.

– И то верно, – согласилась невестка, – зимой мы все там в шубах сидели, потому что топить опасались, да и угарно становилось. Однако простор был. Нынче же в «Телемаке», газеты писали, в московской постановке мимическую сцену выпустят, где Калипсо зовет к себе на помощь Эола, а он приводит и выпускает на волю четырех ветров – из-за малого пространства сцены ветрам негде носиться. Ах, какая жалость!

Пока она сокрушалась, сидевшая за ее спиной Груша болтала с кузинами Леночкой и Сашей, к которым с первого взгляда почувствовала симпатию.

– Взгляните-ка, – говорила она, указывая глазами на сидевшую в первом ряду балкона даму с четырьмя девочками, – это княгиня Прасковья Юрьевна, знакомы вы с ней, кузины?

– Нет, – без особого интереса проследив за ее взглядом, покачала головой Саша.

– Это которая на воздушном шаре летала. Три года назад. О ней даже в газете писали, только имени не называли – просто некая княгиня П.Ю.

Саша тут же припомнила, как пару лет назад отец читал в газете о полете княгини П.Ю. с монгольфьером Гарнеренем. Лиза с Маврушей, сидевшие поодаль и о чем-то тихо меж собой беседовавшие, при упоминании о полете на шаре прервали разговор и обернулись к Груше.

– На воздушном шаре? – с интересом спросила Лиза. – Так это она летала?

Груша, побаивавшаяся строгой старшей кузины, сразу приняла серьезный вид и тихо пискнула:

– Да, кузина. В газете ее не назвали, но нам-то известно. Ее сиятельство потом детский бал устроили для своих дочерей, нас с сестрицей Лизонькой тоже пригласили.

Сестрица Лизонька при упоминании о бале недовольно сморщила нос.

– На княжне Вере на том празднике такое ужасное платье было, помнишь. Груша? Оно ей совсем не шло. Ой, Груша, граф Мишель Воронцов на нас смотрит! – в один момент преобразившись, Лизонька с восторженным видом потянула сестру за руку. – Только сразу не поворачивайся, он теперь с Нелединскими-Мелецкими разговаривает.

В красивой паре, с которой беседовал невысокий молодой офицер, Мавруша узнала супругов Нелединских-Мелецких, не раз навещавших их с тетушкой Натальей Ивановной во время лечения у доктора Дружинцева. Однако разглядеть офицера девушки не успели, поскольку как раз в это время заиграла музыка, предвещавшая начало второго акта оперы, и его заслонили спешившие вернуться на свои места зрители. Однако уже в следующем антракте Юрий Александрович Нелединский-Мелецкий и граф Воронцов подошли к Вадбольским. Раскланявшись с дамами и пожимая руку князю, Нелединский-Мелецкий возмущался:

– Каково, друзья мои, вы в Москве, а мы с женой в полном неведении!

Елена Филипповна улыбнулась и кивнула смотревшей на них издали Екатерине Николаевне, князь тоже ей поклонился и ответил:

– Не горячись, Юрий, мы только вчера вечером прибыли. Еще с дороги в себя не пришли, но мои дамы пожелали нынче же слушать французскую оперу. Завтра ждем вас к обеду.

– Граф Мишель Воронцов, – представил Нелединский присутствующим молодого офицера и повернулся к князю, – сын Семена Воронцова. Помнишь, как в семьдесят третьем в бою при Ларге Семен налетел со своим полком и спас нас от разгрома?

– Еще бы, не помнить! Да и сын Павел мне, граф, о вас много писал, от души рад, – князь пожал Мишелю руку, а княгиня с улыбкой ласково сказала юноше:

– Я еще в Петербурге знавала вашу покойную матушку, граф, и всегда ею восхищалась.

– Благодарю, княгиня, – отвесив изысканный поклон, Воронцов поцеловал протянутую ему руку Елены Филипповны, и взгляд его как бы невзначай скользнул в сторону Саши, – надеюсь, вы позволите мне бывать у вас.

К обеду, кроме Нелединских-Мелецких и графа Мишеля Воронцова, приехал брат княгини Иван Филиппович Новосильцев. Интерес графа к Саше для всех сразу стал очевиден.

– Мне кажется, граф – неплохая партия для твоей дочери, – шепнула княгине Екатерина Николаевна Нелединская.

Однако Саша, едва гости поднялись из-за стола и перешли в гостиную, извинилась и, сославшись на головную боль, удалилась к себе. Граф казался разочарованным и на время поскучнел, но вскоре заинтересовался рассказом Ивана Филипповича о службе его под началом знаменитого адмирала Сенявина, деда Мишеля. Потом заговорили о «Телемаке», хвалили актрису Филис-Андриё и соглашались с тем, что дом Пашкова при всей своей прелести не вполне пригоден для постановки столь крупной оперы.

– Я помню этот дом, – застенчиво сказала Мавруша, – когда меня в детстве тетушка Наталья Ивановна возила на прогулку, мы всегда мимо него проезжали. Но прежде там на куполе стояла статуя. Теперь я ее не вижу.

– Все верно, дитя мое, – подтвердил Нелединский- Мелецкий, – прежде купол здания венчала статуя Минервы – она служила символом побед, совершенных в царствование государыни Екатерины Алексеевны. Однако по распоряжению государя Павла Петровича ее сняли.

Граф Воронцов недовольно пожал плечами:

– Одно из безумств, совершенных в прошлое царствование! Словно одним повелением можно искоренить память о матери, тридцать четыре года, стоявшей во главе империи и след оставившей после себя незабываемый.

Старая Наталья Ивановна, до сих пор преданно чтившая память убиенного императора Павла, сердито свела брови, хотя и промолчала. Зато княжна Елизавета Вадбольская подняла голову, и глаза ее вспыхнули.

– За четыре года, граф, императором Павлом Петровичем тоже совершено немало, – медленно проговорила она, – артиллерийское дело он прекрасно знал и пользу немалую армии это дало. Офицерам праздную жизнь запретил вести, жалование солдатам велел выдавать и в теплую одежду их одеть, не калечить и не убивать в телесных наказаниях. И кто, как не он, в домах призрения велел пригревать изувеченных воинов и их семьи?

На миг воцарилось молчание, гости и хозяева казались ошеломленными. Воронцов, поначалу растерявшийся под гневным взглядом Лизы, все же нашел в себе силы возразить:

– Я верю, княжна, что помыслы императора были благородны и чисты, однако частая и необъяснимая смена его настроений не позволяла никому быть уверенным в завтрашнем дне.

– Мой старший брат провел рядом с Павлом Первым свои молодые годы и всегда утверждал: это был великий государь! Граф, вы вернулись в Россию после смерти императора Павла. Естественно, что те, кто этой смерти…способствовал, старались его очернить, чтобы оправдать себя. К тому же вы воспитывались в Англии, к которой Павел Петрович относился враждебно, и переняли тамошние настроения.

Теперь уже вспыхнул Мишель.

– Англия – великая страна, княжна! Разве не прекрасно будет, коли Россия переймет ее культуру? Коли мы научимся мастерить торговые корабли и овладеем морским делом, как англичане?

– Что ж, – одобрительно заметил Иван Филиппович, не вполне разобравшийся в причине спора, – англичане в морском деле мастера, не худо бы кое в чем у них и поучиться. Однако и русский корабельщик не лыком шит.

Княжна Лиза ласково улыбнулась ему.

– Вы правы, дядюшка.

Придя в себя, торопливо заговорила княгиня, смущенная неожиданной горячностью дочери.

– Граф, – обратилась она к Воронцову, – желаю я храм в имении нашем возвести в память дочери моей Ольги, в младенчестве умершей. Вы дружны с Боровиковским (русский художник, мастер портретной и религиозной живописи), что иконостас для церкви в Мурино писал – той, что в память вашей матушки построена. Что вы думаете, не мог бы он выполнить эту работу?

– Я, княгиня, непременно напишу его спросить, – слегка склонив голову, учтиво отвечал Воронцов, – теперь, насколько мне известно, господин Боровиковский гостит у господина Державина в деревне Званка и пишет его портрет.

С того дня Воронцов стал бывать у Вадбольских довольно часто. Саша во время его визитов старалась не выходить, но Мишель этого уже не замечал и прекрасно проводил время в беседах с Лизой и Маврушей. С Лизой они при этом частенько спорили и до того горячо, что окружающие в шутку стали называть их диспуты дуэлями. А спустя две недели граф Мишель Воронцов, приехав к Вадбольским раньше обычного, явился к Петру Сергеевичу и просил у него руки княжны Елизаветы Петровны. Князь не ожидал этого и слегка растерялся.

– Предложение ваше, граф, большая честь для нас…гм… однако я предоставил дочерям свободу самим выбрать свой путь в жизни. Если Лиза даст согласие, я вас благословлю. Пойдите к ней, она теперь в саду.

Когда граф приблизился к Лизе, она аккуратно срезала с клумбы астры.

– Прелестные цветы, граф, не правда ли? Уж об этом вы не станете со мной спорить?

– Я вообще не желаю нынче с вами спорить, Елизавета Петровна, я пришел… Я пришел сказать, что люблю вас. И прошу стать моей женой.

Лиза, ничуть не удивившись его словам, спокойно подняла голову и, взглянув на Мишеля, улыбнулась.

– Благодарю вас за оказанную мне честь, граф, но это невозможно. Я не могу быть вашей женой, но надеюсь, мы останемся друзьями, – она протянула ему руку, которую он сжал, но не выпустил и, пристально глядя на девушку, глухо спросил:

– Могу ли я надеяться изменить ваше решение со временем, княжна?

– Время! Ах, граф, время многое может, но ему не изменить того, что я старше вас и…

– Для меня это не имеет значения!

– … и некрасива, – закончила Лиза, высвободив свою руку с такой очаровательной грацией, что показалась ему в эту минуту прекрасней всех на свете.

– Бог мой, вы сами не понимаете, что говорите! – в голосе Воронцова слышалось такое возмущение, что Лиза, с трудом сдержав смех, покачала головой.

– Я говорю это вам в утешение, граф, чтобы вы не сильно огорчались от моего отказа. В действительности же я не чувствую в себе призвания быть женой и матерью. Приданое, выделенное мне отцом, я желала бы использовать для строительства сиротского приюта и содержания там сирот.

– Поверьте, Елизавета Петровна, я достаточно богат, вы сможете распоряжаться вашим приданым, как вам угодно.

– Не в этом дело. Если желаешь чему-то отдать свою душу, то надо отдавать ее целиком. Имея мужа и детей, я не смогу целиком посвятить себя тем, кто нуждается в моей любви и заботе. Первый такой человек – моя сестра Мавруша, с которой я поклялась никогда не расставаться.

– Я никогда не заставлю вас с ней расстаться, я не ангел, княжна, но я не злой человек, поверьте. Неужели вы думаете, я не буду любить вашу сестру, да еще такую милую и прелестную? Бог мой, ради вас я готов полюбить даже покойного императора, хотя он едва не наложил секвестр на все наши имения!

На этот раз Лиза не удержалась, и звонкий смех ее повис в воздухе.

– Право, Михаил Семенович, – говорила она, – какой же вы нескучный человек! Однако не думаю, что нам стоит продолжать этот разговор. Повторяю, жизнь свою я желаю посвятить детям, которым Бог с ранних лет уготовил тяжелую участь. Я не смогу делить свою любовь к ним с мужем и теми детьми, которые родились бы у меня в браке. Не настаивайте более, мой ответ будет неизменен. Я уверена, вы еще встретите ту, что составит счастье вашей жизни. А теперь вернемся в дом, надеюсь, вы отобедаете у нас?

– Нет, – отвернувшись, угрюмо ответил граф, – извинитесь за меня перед их сиятельствами, теперь я не в силах… Прощайте, княжна. Я никогда не женюсь.

– Прощайте, граф, – улыбнулась Лиза, показывая всем своим видом, что подобное обещание с ее точки зрения нелепо, – простите, но я вам не верю.

…Спустя одиннадцать лет граф Михаил Воронцов действительно женится. Мужем он окажется, если не любящим, то очень ревнивым. Жертвой его ревности станет молодой, но уже хорошо известный поэт Александр Пушкин, по-юношески увлеченный графиней Елизаветой Ксаверьевной Воронцовой. Он посвятит ей чудесные стихи, такие, например, как «Храни меня, мой талисман», и набросает в своем альбоме ее профиль. Графиня же и ее коварный любовник Александр Раевский воспользуются поэтом, как ширмой, для того чтобы скрыть свою связь. Их замыслы увенчаются успехом – ревнуя жену к Пушкину, Воронцов – к тому времени новороссийский генерал-губернатор, добьется высылки поэта из Одессы, а тот отомстит графу за несправедливость эпиграммами «Полу-милорд, полу-купец», «Певец Давид хоть ростом мал» и другими…

После обеда вся семья, кроме Натальи Ивановны, любившей после обильной еды вздремнуть, собралась в большой гостиной. Князь просматривал газету, Елена Филипповна и Саша читали, Мавруша пыталась научить Леночку вышивать особый узор, который только ей одной удавался. Выбрав именно это время, Лиза обычным своим будничным голосом сообщила родным о том, что граф Воронцов сделал ей предложение, и она отказала. Все немедленно оторвались от своих занятий.

– Отказала! – громко ахнула семнадцатилетняя Леночка и выронила рукоделие. – Но почему? Граф такой красавец!

Леночка была похожа на старшую сестру и почти также некрасива, хотя лицо ее светилось очарованием юности. Теперь оно так вспыхнуло, что Елена Филипповна перевела изумленный взгляд со старшей дочери на младшую и покачала головой. Леночка, покраснев еще сильней, виновато опустила глаза, а Лиза ответила сестре строго – так, словно желала гвоздями вбить в голову каждое слово:

– Пусть граф красавец, сестрица, но только я некрасива, а некрасивым девицам не мешает помнить Дарью фон Каленберг.

История дочери покойного фельдмаршала Репнина была любимой темой московских и тульских сплетниц. Умирая, фельдмаршал завещал дочери Дарье не выходить замуж, дабы не стать жертвой какого-нибудь польстившегося на ее состояние проходимца – девица была от рожденья горбата. Тем не менее, она не послушалась и через год в возрасте тридцати трех лет выскочила за барона фон Каленберга. Тот года два измывался над женой, заставлял Дарью не только сидеть за одним столом с его любовницами, но и прислуживать им, а потом сбежал с ее деньгами, и теперь она влачила жалкое существование, распродавая остатки имущества.

– Граф Воронцов – не барон фон Каленберг! – возмущенно воскликнула Лена. – Он не охотник за приданым, он… он любит тебя, а ты…

Из глаз девушки хлынули слезы. Вскочив на ноги, она скомкала салфетку, которую вышивала, и выбежала из гостиной. Вздохнув, княгиня покачала головой и переглянулась с мужем.

– Что ж, – сделав вид, что ничего не произошло, спокойно проговорил Петр Сергеевич, – отказала, значит, так тому и быть. Ты, Лизонька, при твоей мудрости, разумеется, не могла думать, будто графом Воронцовым руководят корыстные цели, когда он делал тебе предложение.

– Разумеется, нет, папенька, – улыбнулась Лиза, – я это больше сказала для Леночки, она должна помнить, что много на свете разных людей. Граф же был искренен, но брак с ним – не мой выбор. Я ведь понимаю, папенька, привезя нас в столицу, вы хотели дать нам больше возможностей в выборе, так ведь?

Князь вздохнул – Лиза, как всегда, угадала его мысли.

– Ты права, дитя мое, и удивительно проницательна.

Лиза перевела взгляд с отца на мать.

– Папенька, матушка, после разговора с графом я поняла, что настало время нам серьезно поговорить. Давно переписываюсь я с тетушкой Елизаветой Александровной, женой дядюшки Николая Петровича Вадбольского. В Ярославле у нее больница для нищих и увечных воинов, но мне хотелось бы большего. Мне, – она оглянулась на сестру Маврушу и поправилась, – вернее, нам с Маврушей хотелось бы открыть приют для детей-сирот. И не только давать им пищу и кров, но и заниматься их воспитанием. В этом мы видим предназначение, данное нам Господом, и это даст нам счастье, а жизнь в браке – не наш удел. Вы, папенька, всегда говорили, что отдадите нам наше приданое…

– Разумеется, и я не отказываюсь от своих слов.

– Так мы с Маврушей хотим уехать в Ярославль и там основать приют для сирот.

– Почему в Ярославль? – ахнула княгиня.

Мавруша, бросив взгляд на Лизу, торопливо ответила:

– Потому, матушка, что там тетушка Елизавета Александровна, у нее большой опыт, она уже двадцать лет занимается богоугодными делами.

– И еще потому, – добавил князь, – что Лиза не хочет разрываться между заботами о нашей семье и данным ей Господом предназначением, так ведь, Лиза? – он посмотрел на смутившуюся дочь и понимающе усмехнулся: – Не только ты способна угадывать чужие мысли, дитя мое.

«Моя вина, – думала Елена Филипповна, глядя на старшую дочь, – я постоянно взваливала на нее свои заботы и трудности. Слишком часто»

– Думаю, Лиза права, – медленно сказала она, – пусть они с Маврушей едут, коли хотят. Мы ведь не противимся, когда сыновья наши покидают нас для ратных дел, так пусть и дочери будут свободны выбрать свой путь. Благословим же их, муж мой, на благородное дело, которому они желают себя посвятить.

Лиза преклонила колени, чтобы получить родительское благословение, держа при этом за руку Маврушу, которая не имела сил последовать ее примеру. Но едва она поднялась, как Саша, о присутствии которой на время все забыли, поскольку сидела она очень тихо, уронила на пол книгу и, приблизившись к родителям, тоже опустилась на колени.

– Папенька, матушка, – звонким срывающимся голосом проговорила она, – давно хотела признаться вам, но прежде опасалась вашего недовольства. Теперь же открылось мне все величие ваших мыслей. С ранних лет желаю я посвятить себя служению Господу нашему в тихой обители. Благословите же дочь свою, как благословили вы ныне сестер моих старших!

На миг в гостиной воцарилась тишина. Первой пришла в себя Лиза.

– Что за вздор ты несешь, Саша? – с досадой спросила она, и почти одновременно с ней Мавруша, протянув руки к матери, испуганно вскрикнула:

– Матушка, вам дурно?

Побелев, как мел, княгиня прижала руку к сердцу. Испуганный этим князь, наоборот, стал багровым и, вперив в Сашу гневный взгляд, загремел:

– Встань! – вскочив, он, почти вздернул Сашу с колен и поставил на ноги. – Не ожидал я от вас подобного, княжна Александра Вадбольская! Что вы сделали с вашей матерью?

Петр Сергеевич почти никогда не переходил на повышенные тона, даже в случавшиеся, как и у любого человека, минуты раздражения. В Покровском слышали раскаты его голоса лишь однажды – будучи предводителем уездного дворянства, он получил жалобу от девицы-сироты, чье приданое оказалось присвоено бессовестным дядей-опекуном. Вызвав к себе бесчестного опекуна, князь заперся с ним у себя в кабинете, но и оттуда домашним слышно было его громыхание, хотя разобрать можно было лишь слова «суд», «дворянская честь», «неблаговидный поступок» и «право исключить из своего общества»

После того разговора к Петру Сергеевичу пришлось вызвать из Тулы врача, который пустил ему кровь, прописал ставить пиявки и не велел себя перегружать. К счастью, для всех дело завершилось счастливым образом – князь оправился, раскаявшийся дядя вернул сироте приданое, и она счастливо вышла замуж. Однако княгиня так и не смогла забыть испытанной ею тогда тревоги, поэтому теперь багровое лицо мужа привело ее в ужас и заставило забыть о боли в груди.

– Нет, Петя, нет! Успокойся! – она с мольбой протянула к нему руку. – Со мной все хорошо. Сядь, молю тебя!

– Папенька, перестаньте так волноваться, – подойдя к отцу, Лиза заботливо обняла его и усадила на софу, – садитесь, садитесь, а не то матушка еще больше обеспокоится.

Послушный рукам дочери, князь опустился на софу. Саша заплакала:

– Папенька, выслушайте меня!

– Уходи, – не глядя на нее, сухо ответил отец, – не желаю тебя сейчас видеть.

Всего лишь на миг у Саши мелькнуло желание – теперь же признаться родителям в своем позоре. И в том, что у нее не осталось выбора. Ее остановили бледность лица матери, все еще прижимавшей руку к сердцу, и тяжелое дыхание отца. С достоинством выпрямившись, она сделала реверанс и покинула гостиную. Лиза подняла книгу, которую выронила Саша, полистала ее и вслух прочла:

– Венецианская монахиня, драма господина Хераскова. У тетушки Елизаветы Евграфовны, небось, взяла, у нас такой нет. Господи, папенька, матушка, – она посмотрела на родителей, – ну, к чему так волноваться? Саша впечатлительна, только и всего. Ей нужно меньше читать и больше проводить время в обществе.

– Наверное, ты права, – нерешительно сказала княгиня, – только ее лицо… Когда она говорила, мне вдруг вспомнился портрет матушки, что тетка моя Дарья Даниловна мне как-то показывала, – такой же взгляд. Матушка моя ведь, ты знаешь, в монастыре много лет провела, там же и скончалась. Как ты, друг мой? – она тревожно посмотрела на мужа и ласково погладила его руку.

– Не тревожься, душа моя, – князь уже успокоился и сам смущен был своей недавней вспышкой, – я здоров, хотя и обеспокоен. Ах, Саша, Саша, что же это такое! Может, – он беспомощно посмотрел на жену, потом перевел взгляд на старших дочерей, – у нее сердечная тайна появилась?

Лиза и Мавруша дружно рассмеялись.

– Нет, папенька, – ласково ответила Мавруша, – мы бы приметили.

– Коли она так сказала, стало быть, и вправду задумала. Это Варенька наша всегда мелет, что попало, а Саша попусту не скажет, и лицо у нее было… Зря я на нее накричал. Не знаю, право, что и делать теперь. Ах ты, Господи!

Мавруша доковыляла на своих костылях до софы, опустилась рядом с отцом и, прильнув к нему, поцеловала его руку.

– Вы, папенька, не огорчайтесь так, Лиза непременно придумает, что делать.

Княгиня, внезапно ощутив свою беспомощность, повернулась к старшей дочери:

– Правда, Лизонька, скажи – ты ведь всегда лучше всех нас все знаешь.

Лиза, листавшая в это время книгу, захлопнула ее и пожала плечами.

– Я бы теперь Сашу отправила в Петербург.

– В Петербург! – хором испуганно проговорили Елена Филипповна и Мавруша, а князь с сомнением покачал головой:

– Да захочет ли она ехать? Она так сегодня на меня смотрела! У меня сердце разрывается, зря я на нее накричал, зря.

Лиза рассмеялась.

– Папенька, папенька, – нежно говорила она, – никогда вы ничего плохого нам не сделаете, а коли бранить станете, так мы должны за то вас благодарить. Ежели хотите Саше добра, не проявляйте к ней мягкости, только хуже будет. Объявите, что на два года решили послать ее в Петербург, и на том ваша воля. Скажите, пусть, мол, два года повращается в свете, осмотрится, а там, если решения своего не переменит, то вы к этому разговору вернетесь.

Глаза княгини наполнились слезами.

– Тяжко нам с тобой будет, друг мой, – сказала она мужу, – если и Лизонька с Маврушей уедут, и Сашенька. Только, кажется мне, Лизонька дело говорит.

В глубине души князь надеялся, что выполнение всех замыслов, родившихся в изобретательном мозгу Лизы, будет отложено на неопределенное время, поэтому, чуть поколебавшись, ответил жене:

– Что ж, наверное, вы с Лизой правы, душа моя, думаю, к следующему лету мы уже все окончательно решим.

Прозорливая Лиза мягко возразила:

– Господь сделал нас недолговечными, папенька, не будем же тратить время жизни нашей зря. Мы с Маврушей отправимся в Ярославль уже теперь, так что пора нам возвращаться в Покровское и собираться в дорогу, а в октябре братец Павел поедет в Петербург и Сашу туда проводит. Думаю, тетушка Ксения Васильевна с радостью о ней позаботится.

Княгиня незаметно вздохнула – старшая дочь, похоже, действительно умела проникать в чужие мысли. И об отношениях матери с Варварой Филипповной она тоже наверняка давно догадалась, раз не предложила обратиться за гостеприимством к родной тетке.

Спустя месяц Елена Филипповна читала полученное от невестки письмо:

«…От приливов крови к лицу и головных болей заваривай князю пустырник с боярышником и плодами рябины, пусть выпивает две чашки в день, а главное, чтобы меньше тревожился. Все будет хорошо, и Сашеньку я почту за великое счастье у себя принять – тоскливо мне одной, Леночка. Дочь Настя с мужем и детьми уже почти год в деревне, младшенького ее я еще и не видела, как родился. Дочь Анюта почти не заглядывает, когда же я их с ее мужем Карлом навещаю, она мне всегда кажется недовольной. Я уж и редко из-за того стала к ним ездить. Сын Евгений в полку, но собирается выйти в отставку. Все обещает приехать, но никак не едет.

В этот год у нас сплошные несчастья. В июле племянник Александр Ольхин, сын покойного братца Василия, потерял жену, бедняжка Машенька умерла родами, а ей еще и семнадцати не исполнилось. Сынишка ее Сереженька был слаб, но теща Александра, мать Машеньки, его выходила. Теперь Сереженька с дедом и бабкой, а племянник Александр в Петербурге почти и не бывает, все на своих фабриках в Александровской слободе.

В августе новое горе нас поразило: в одночасье скончался от удара Иван Иванович Ростовцев, муж покойной моей сестрицы Аннушки. Дети его, любимые мои племянники Ванюша с Катенькой, в глубоком трауре. В сентябре Катя должна была венчаться с молодым Яшей Тулиновым, но теперь из-за траура свадьба отложена до весны. Поначалу думали выждать год, но я убедила Катюшу, что какое ни есть горе, а молодых ждет своя жизнь, и Бог их за это не осудит. Яша со мной согласился, и, в конце концов, они решили перед Великим постом обвенчаться тихо и без всяких торжеств. А недавно и племянник Ванюша сильно простыл, все никак не оправится. Как же я сильно без него тосковала, когда Иван Иванович покойный посылал его в Страсбург учиться! Нарадоваться не могла, когда Ванюша, сын сестрицы моей любимой, из-за границы вернулся, а теперь, как заболел, места себе не нахожу.

Видишь, какая горькая жизнь у меня пошла, и пишу тебе о том еще и потому, чтобы поняла ты: забота о Сашеньке мне не в обузу встанет, а только к радости будет и от тоскливых мыслей отвлечет. Достойных женихов здесь хоть отбавляй, Бог даст, придется ей кто-нибудь по сердцу. Не волнуйся, Леночка, дочерей я в хорошие семьи отдала и о племяннице позабочусь…»

Накануне отъезда в Петербург Саша никак не могла уснуть. Наконец она встала и, придя к няне Аглае, сонно посапывавшей на своем сундуке, горько заплакала, уткнувшись старухе в плечо.

– Ах, няня, я ведь знаю, для чего меня посылают в Петербург – хотят выдать замуж. Как мне им объяснить? Как объяснить?

– Никшни, – сонно бурчала няня, гладя ее по голове, – силой под венец не поведут, а хотят отправить в Петербург, так поедем, куда деться?

Глава двадцать шестая

После полудня к крыльцу почтовой станции Валдай подкатила коляска, из которой выпрыгнули два офицера. Один из них, тот, что постарше, вручил смотрителю подорожную и зычным голосом с явным малороссийским акцентом велел:

– Через полчаса лошадей подашь, а пока чаю.

– Через полчаса никак невозможно, ваше благородие, – почтительно приняв казенную бумагу, возразил смотритель, – все лошади разобраны. Вон, их благородие тоже ждет, – он кивнул в сторону помещения, где обычно дожидались лошадей приезжие, и подобострастным голосом добавил: – А чаю извольте, как раз поспел.

Офицеры прошли в соседнее помещение, и спустя минуту до смотрителя донеслись радостные крики:

– Кузен Евгений!

– Кузен Павел! Ты ли это? Куда едешь?

Обнимая младшего из только что прибывших офицеров, Павел Вадбольский, а это он попивал чай в комнате для ожиданий, радостно говорил:

– Из Петербурга теперь еду, только-только расстался с тетушкой Ксенией, твоей матушкой. Отвез к ней мою сестру Сашу, получил назначение и еду в полк.

– Бог ты мой, вот нежданное совпадение! Как матушка, здорова?

– Тетушка Ксения в добром здравии. Как раз перед моим отъездом из Петербурга письмо получила, что ты домой возвращаешься, так вся расцвела. Ты ведь теперь прямо к ней, в Петербург?

Евгений Новосильцев кивнул.

– В Петербург.

– Тетушка Ксения говорит, ты писал, что рапорт об отставке подал, верно ли?

– Верно. Хочу делами имений заняться, – Евгений вдруг спохватился, что забыл о своем попутчике, – простите, господа, позволь представить, Павел, это Прокопий Пантелеймонович Мандрыка, мой сослуживец. Прокопий, познакомься с моим кузеном князем Павлом Петровичем Вадбольским.

Все это время черноглазый офицер с пышными усами грел у камина озябшие руки, невозмутимо наблюдая за встречей родственников. После слов Евгения он приблизился и обменялся с Павлом рукопожатием.

– Очень рад, очень, – говорил Павел, – тоже с Евгением в Петербург?

– Из Полтавского полка за назначением. Прошусь на Кавказ, – важно погладив усы, ответил Мандрыка, – все больше чести.

Павел понимающе кивнул – было известно, что, выполняя условия унизительного для России Тильзитского мира, император Александр Первый собирается объявить войну Швеции. Страна эта со времен царя Петра была исконным противником России, но теперь желания воевать со шведами никто не испытывал. Гордому российскому дворянству была унизительна сама мысль, что они выполняют требование Наполеона, поэтому многие офицеры предпочитали Кавказ.

– Как нынче настроения в Петербурге? – спросил Евгений. – Что в свете говорят о Тильзите?

– Сам о Тильзите рассказать могу, потому что лично там присутствовал, а вот всего, что в свете говорят, точно передать не могу, – со смехом отвечал Павел, – был-то в Петербурге всего три дня. Приятели наши по корпусу кто где – одни в армии, другие у себя в имениях раны залечивают, третьих в заупокойных поминают. Только и успел, что получил назначение, свозил сестру Сашу по набережной прогуляться, и сестру твою Анюту мы навестили. Вот с ее слов только и могу тебе слухи передать.

– Анюта известная сочинительница, – усмехнулся Евгений, – но все же иногда ее можно с пользой послушать. Так что она рассказала?

– По ее словам, недовольство Тильзитом до такой степени велико, что обсуждают, как бы свергнуть императора и посадить на трон великую княжну Екатерину Павловну. На стороне дочери и вдовствующая императрица Мария Федоровна, – Павел весело хмыкнул, показывая тем, что говорится все это несерьезно, – она боится, что из-за блокады Англии в России не станет ее любимых пряностей из индийских колоний.

Евгений рассмеялся, однако Мандрыка, прежде безмолвно слушавший разговор кузенов, не приняв шутки, перекрестился и недовольно сказал:

– Избави Бог! Почти полвека Россия мир ужасает – то жена мужу могилу уготовила, то сын отцу, теперь, выходит, сестра на брата замахнется?

Павел беспечно махнул рукой.

– Не тревожьтесь, сударь, полагаю, по-пустому болтают. Государь с сестрой Екатериной Павловной в самых нежных братских отношениях, а недовольные всегда будут.

– У нас среди офицеров ходил слух, будто отношения государя с собственной сестрой были больше, чем братские, – прищурившись, заметил Евгений, – но потом великой княжне по сердцу пришелся генерал Багратион. Император его опасается – генерал силен и княжне пара, Багратиони царского рода.

Павел нахмурился.

– У вас в Полтавском полку, видно, больше известно, чем в Петербурге, я подобного и от Анюты не слышал. Не верю я, генерал Багратион императорской семье верен, к тому же, женат.

– И я говорю, зря брехают, – воскликнул Мандрыка, – великая княжна, говорят, дама красоты небывалой, вот и сплетничают, кому не лень.

– Вы правы, сударь, – согласился Павел, укоризненно взглянув на кузена.

Ничуть не обидевшись, Евгений добродушно развел руками.

– Говорю, что слышал, а верить или нет – воля ваша. Да и будет об этом, скажи лучше, Павел, как Карл – все еще хромает?

Карла Граббе, мужа Анюты, Павел и Евгений знали с детства – он учился с ними в кадетском корпусе, но в первый год службы повредил ногу, упав с лошади, и поэтому вышел в статскую.

– Карл хромает, но счастлив, – Павел улыбнулся, – а на тебя они с Анютой оба обижены, говорят: к сестре Насте на свадьбу приезжал, отпуск взял, а к нам не выбрался.

Евгений беспечно махнул рукой.

– Неужто ж мне было в разгар боев при Холлабрунне в отпуск проситься! Подождали бы с венчанием до весны, коли так хотели меня видеть. Кстати, где теперь твой младший брат и кузен Базиль? Я слышал, они были в Лондоне, но ходит слух, война с Англией уже началась или вот-вот начнется.

Павел давно не получал от Петруши писем, о брате ему в разговоре невзначай сообщила все та же всезнающая кузина Анюта, которая в приятельницах имела Дарью Наумову, невесту Базиля. Объяснять все это кузену он не стал, лишь коротко ответил:

– Слышал, что Базиль с Петрушей теперь в Вене.

– Петруша! – удивился Мандрыка. – Странное прозвище для взрослого мужчины!

Сказано это был столь простодушно, что Павел не счел его вмешательство бесцеремонным и с улыбкой пояснил:

– Мы в семье зовем так младшего брата, чтобы отличить от старшего – оба носят имя «Петр».

При воспоминании о семье, лицо его невольно смягчилось.

– Надеюсь, ты навестил нашу дорогую тетушку Варвару Филипповну и ее доброго супруга Сергея Николаевича? – заботливо поинтересовался Евгений. – Что у них нового?

Вопрос удивил Павла несказанно – тетку Варвару Филипповну он почти не помнил, ни мать с отцом, пока он гостил в Покровском, ни Ксения Васильевна о ней не упоминали, так с какой стати ему было ее навещать? Правда, к ее сыну Базилю Новосильцеву, своему кузену и товарищу по кадетскому корпусу, Алексей с Павлом относились неплохо, но близкой дружбы между ними никогда не было.

– Гм, видишь ли, – деликатно ответил он, – времени их навестить у меня не хватило, Анюта, правда, что-то о них рассказывала, но я мало запомнил. Только то, что после Тильзита государь, вроде бы, отдалил Николая Новосильцева, деверя тетушки Варвары Филипповны, и приближает к себе Аракчеева со Сперанским. Но Анюта тебе про то лучше меня расскажет, Анюта все знает. Ах, да, еще вспомнил про тетушку Варвару Филипповну – Анюта говорит, она у себя в салоне запретила говорить по-французски и не ответила на поклон французского посланника Савари, поэтому теперь считается в Петербурге истинной патриоткой.

Евгений и Мандрыка смеялись до слез.

– Насмешил, кузен, ну, насмешил, – вытирая глаза платком, говорил Евгений, – у тебя всегда хорошо получалось рассказывать, забавно. А про кузину Лизу, дочь тетушки Варвары Филипповны, ты ничего не слышал?

Голос его слегка напрягся, но Павел не придал этому значения.

– Как же, слышал, тоже Анюта сказывала. Кузина Лиза вышла за статского советника Огарева. Сам я Огарева, честно говоря, не знаю, да меня это не очень и волнует, потому я половину мимо ушей пропустил. Опять же – будешь у Анюты, она тебе подробно расскажет, коли интересно.

– Как! Кузина Лиза вышла замуж?

Ошеломленный Евгений переглянулся с Мандрыкой.

– Вот, значит, как, – протянул тот.

Павел взглянул на обоих с искренним недоумением и пожал плечами, но как раз в это время в дверях появился смотритель.

– Лошади вашим благородиям поданы.

Обнявшись на прощание, кузены сели каждый в свою карету, и резвые кони понесли их в противоположные стороны. Евгений, сидевший рядом с Мандрыкой в коляске, катившей к Петербургу, огорченно говорил:

– Досадно как, Прокопий, а? Что же теперь делать?

– Да что делать-то? – Мандрыка дернул плечом. – Отдашь мне деньги, да покажешь Петербург, как я показал тебе Киев. Я ведь в столице впервой.

– Да-да, непременно покажу, я ведь не забыл, как ты меня в Киеве привечал.

В голосе Евгения прозвучали горькие нотки, и Мандрыка посмотрел на него с раздражением.

– Да в чем дело-то? – воскликнул он. – Я пригласил тебя к себе по дружбе, а что ты сел с гостями играть, так то не моя вина, я тебя за стол не тащил. Ты проигрался, я за тебя заплатил, теперь хочу долг назад получить – у меня лишних денег не водится, а сумма немалая, на крупное имение тянет. Сначала ты обещал отдать долг в Петербурге, потом предложил в счет долга устроить брак с твоей красавицей кузиной Елизаветой – она, мол, внебрачная дочь князя Юсупова, отец такое приданое даст, что все долги покроет. Человек я рисковый, о красоте твоей кузины и от других наслышан, потому согласился. Теперь вышло, что кузина замужем. Что ж, бывает. Отдай долг, и я поеду дальше, на Кавказ.

– Послушай, Прокопий, я хочу тебе честно признаться, – Евгений схватил приятеля за руку, и тон его стал заискивающим, – у меня денег нет. Отец мой был гол, как сокол, все, что у нас есть, принадлежит матери, так в ее приданом было отписано. Только она больших денег у себя никогда не держит, почти все доходы с имений вкладывает в дело моего кузена Александра Ольхина,

– А я-то чем же виноват? – высвободив руку, сердито буркнул Мандрыка. – Я свои деньги за тебя отдал, чтобы ты там за карточным столом себе пулю в лоб не пустил и мозгами своими все не залил. Продай имение и расплатись.

– Да-да, конечно, матушка мне никогда ни в чем не откажет, но… Понимаешь, отец был игрок, все свое содержание спускал за картами, и я не хочу, чтобы матушка подумала, будто и я… Я ведь тебя об одном прошу: погоди чуток. Я поговорю с кузеном Александром, займу у него в счет будущих доходов, но только мне нужно время.

В глазах Мандрыки мелькнуло недоверие, а лицо выразило досаду.

– Время! И сколько тебе времени? Сдается, что ты опять меня морочишь, а мне тоже время дорого – в полк нужно ехать, амуницию справить. Коли у твоего кузена есть доход, так ему и отдать за тебя несложно, а потом меж собой рассчитывайтесь. И в какие такие его дела твоя матушка деньги вкладывает? Он из купцов что ли?

– Родом из купцов, но ему государь за особые заслуги перед отечеством дворянскую грамоту даровал. У кузена Ольхина фабрики и заводы, там работы огромные ведутся, денег нужно много, но и доходы огромные. Хочешь… – Евгений запнулся и неуверенно предложил: – Ежели согласишься, так я могу его попросить, чтобы он в пай тебя принял. К нему министры и князья в пайщики просятся.

– Нет, – подумав, качнул головой Мандрыка, – слышал я обо всех этих мануфактурщиках с их фабриками и мастерскими, ненадежное дело. Сегодня есть, завтра сгорит. Да и недворянское это дело, я считаю.

– Брось, да теперь все дворяне мануфактуры имеют, хоть князя Вяземского возьми!

– Все равно, – густые брови Мандрыки упрямо сдвинулись, – доход с земли дело самое верное и благородное. Ладно, я с пару недель могу обождать, пока ты с кузеном не обговоришь, но не более.

– Спасибо, Прокопий.

– А кузина твоя, что теперь у вас гостит, князя Павла сестра, – какова из себя? Красива, богата?

– Саша? Князя Вадбольского дочь, очень богата, а какова из себя, сказать не могу, никогда не видел. Матушка еще прежде писала, что ее в деревне замуж никак не пристроят. Небось для того теперь и в Петербург привезли, но если тебе интересно, то…

– Неинтересно, – заворачиваясь в плащ, пробурчал Мандрыка, – коли уж в деревне да с таким богатством не пристроили, то уже певно виродлива, як смертний грих. Це нам не потрибне. Красуню треба, за вроду и крипачку визьму (Небось уродлива, как смертный грех. Такого нам не нужно. Красавицу хочу, за красоту хоть на крепостной женюсь, укр.). Ладно, Новосильцев, дай поспать.

Он закрыл глаза, и уже скоро похрапывание его перекликалось с заунывным звоном колокольчика.

Глава двадцать седьмая

После Рождества княгиня Елена Филипповна получила письмо от невестки, но прежде, чем прочесть его князю, внимательно пробежала глазами от начала до конца.

«…Не знаю, приезд ли Сашеньки так все изменил, – писала Ксения Васильевна, – или Бог решил, что я достаточно наказана за свои грехи, но порою мне кажется, что все нынче стало как тогда, когда живы были Захар Филиппович и любимая сестра моя Анюта, а все дети мои были со мной.

Настя с семьей на днях вернулись из имения. И они, и Анюта со своими теперь постоянно меня навещают. Дочери мои признаются, что Сашу полюбили еще с тех пор, как вы с ней в девяносто шестом в Петербурге были. Обе они находят огромную приятность в разговорах с Сашенькой, поэтому дня не пройдет, чтобы гостиная моя не наполнилась голосами. Молодежь что-то обсуждает, но я в их молодые разговоры не вмешиваюсь, только рада их слышать.

Теперь же самое важное для тебя и твоего князя. Вернулся домой ненаглядный мой сынок Евгений. Говорит, что уже подал рапорт об отставке, будет имением заниматься, потому что мне нелегко за всем следить. С ним приехал боевой товарищ его, Прокопий Пантелеймонович Мандрыка, и я приняла его, как своего родного. Так этот Прокопий Пантелеймонович с первого взгляда, как посмотрел на Сашу, так обомлел и с тех пор глаз с нее не сводит. Говорил, что через две недели уедет, но уж больше прошло, а он об отъезде и не помышляет, а за Сашей тенью ходит.

Собой он недурен, черноглаз и с пышными усами, имеет небольшое имение в Малороссии, а лет ему где-то тридцать. Насчет Саши неясно мне, нравится он ей или нет. Говорит она с ним ласково, но мне не понять, это от доброты ее душевной или Мандрыка пришелся ей по сердцу. Но если так, то я должна знать, что мне ответить, если он обратится ко мне с предложением. Вы родители вам решать…»

– Напиши Ксении, – сказал Петр Сергеевич, когда жена прочла ему письмо, – Саше самой решать. Коли Мандрыка этот дворянин и в бесчестных делах не замечен, то никогда я препятствий счастью любимой дочери чинить не стану. А ты сама, что думаешь, душа моя?

Елена Филипповна подняла на него глаза и улыбнулась.

– Что же я могу думать, помимо того, что думаешь ты, друг мой? – ответила она.

Ответ от Вадбольских Ксения Васильевна получила в разгар святок – время наслаждаться катаниями и танцами на балах и маскарадах. В один из дней, когда к крыльцу дома, звеня бубенцами, подкатили разудалые тройки, и в гостиную ввалилась толпа раскрасневшихся от мороза молодых людей, она велела горничным подать на стол закусок и печеного, а потом улучила момент и попросила Мандрыку после чая подняться к ней в кабинет. Он явился спустя пять минут – смущенный и слегка встревоженный.

«Хорош молодец, – ласково подумала Ксения Васильевна, – ничего не скажешь»

– Хотела с вами о планах ваших поговорить, Прокопий Пантелеймонович, – сказала она.

Смуглые щеки Мандрыки побагровели. От природы он был влюбчив и чувствителен к женской красоте, а прелесть Саши Вадбольской с первой встречи произвела на него неизгладимое впечатление. Тем более, что он заранее настроился на то, что кузина его приятеля Евгения Новосильцева – уродливая старая дева.

Назначение на Кавказ было им получено, давно уже пора было собираться в дорогу, а Прокопий Пантелеймонович все медлил и не начинал разговора о возврате долга. Наконец и Евгений, заметив впечатление, производимое его кузиной на Мандрыку, сам приступил к разговору – как и в случае с Лизой Новосильцевой без всяких церемоний пообещал в зачет долга посодействовать их браку.

– Не так это будет просто, – похлопав приятеля по плечу, сказал он, – князья Вадбольские чванливы, с ними дело иметь нелегко, но я устрою. Приданое же княжны с лихвой тебе возместит все, что ты мне одолжил.

Теперь растерянный Мандрыка сидел перед теткой княжны и не знал, что сказать.

– Прощенья должен просить, сударыня, за то, что присутствием своим так долго вас беспокою, – смущенно забормотал он, – хотел дела свои в несколько дней решить, но теперь…

– Бог с вами, Прокопий Пантелеймонович, о чем вы! Вы не только наш гость, а сына моего друг, и я счастлива вас привечать, как если бы вы сами сыном моим были. Не о том я, а про то, что, замечая явный интерес ваш к племяннице моей княжне Вадбольской, интересуюсь я, каковы ваши намерения, потому и спрашиваю.

– Я… простите, сударыня, когда я волнуюсь, мне бывает трудно слова подобрать. Чувства мои к Александре Петровне самые благородные, однако… Видите ли, сударыня, рода я хоть и честного, но не столь знатного, как княжеский род Вадбольских, да и по богатству я им не ровня. Потому и не смею сердце свое открыть, оттого и томлюсь.

– Беды нет, что рода вы не очень знатного, – мягко возразила она, – главное, что сердце у вас благородное. Почести же, богатства и звания у нас в России любой теперь может честной службой заслужить. Поглядите на племянника моего Александра Ольхина – роду он купеческого, но столь большими делами ведает, что государь его за заслуги перед отечеством дворянством пожаловал и выше многих министров ставит, а именитые дворяне мечтают с ним породниться.

Мандрыка видел Александра Ольхина всего лишь раз, и отношение его к «мануфактурщикам», даже таким богатым, как Ольхин, оставалось достаточно презрительным. Но, разумеется, ему пришлось вежливо пробормотать:

– Да, конечно, сударыня.

– Так вот, – продолжала Ксения Васильевна, – видя вашу робость, решилась я сама за вас похлопотать, вы уж меня простите, Христа ради. Написала я Вадбольским о вашей склонности к их дочери, и они мне ответили, что коли полюбитесь вы Саше, то преград они чинить не станут, для них ее счастье всего важней.

После ее слов лицо Мандрыки выразило изумление, которое сменилось восторгом. Вскочив с места, он упал на колени, схватил руку Ксении Васильевны и прижал к губам. Другой на его месте выглядел бы, возможно, плохим актером, но все движения Прокопия Пантелеймоновича полны были искренности и вполне соответствовали его темпераменту.

– Сударыня, я поверить не могу, это сон?

– Тише, тише, друг мой, – она с улыбкой высвободила руку и по-матерински потрепала его по щеке, – мы ведь главного не знаем: что скажет сама Сашенька. Вы ведь с ней еще ни о чем не говорили?

– Не посмел.

– Теперь вы знаете, что все зависит только от нее.

Когда они вернулись в гостиную, там шел горячий спор. Мандрыка, переполненный восторгом после беседы с Ксенией Васильевной, не сразу понял, о чем говорит Настя.

– Тебе, Анюта, лишь бы повод был, – сердито выговаривала сестре старшая дочь хозяйки дома, – удивительно, как ты из-за пустяков любишь бучу поднимать.

– Какие же пустяки, коли на веру православную посягательство!

В голосе Анюты звучало праведное возмущение, и лицо ее мужа Карла стало виноватым.

– Смею заверить, Аннушка, – возразил он жене, – матушка моя после брака с отчимом господином Мигулиным приняла православную веру, и нас с братом в ней воспитала, а украшать для детей на Рождество деревце игрушками, да конфетами всего лишь старый немецкий обычай. Наверное, матушка вспомнила то время, когда отец был жив, и мы жили в Кексгольме (теперь Приозерск), поэтому ей захотелось украсить маленькую елку для нашей Натали, ведь это ее первая внучка.

– Украшать елку – языческий обычай, который переняли лютеране, православная церковь его не признает, а моя дочь крещена в православной вере! И в дом к твоим родным я больше ни ногой, пока там стоит это разукрашенное языческое дерево! Не желаю гневить Господа!

Анюта посмотрела на Сашу, ища одобрения своим словам, но та лишь пожала плечами, не желая вмешиваться в не совсем понятный ей семейный спор. Однако и Настя немедленно обратила взор к кузине, словно к третейскому судье:

– Скажи, Саша, хорошо ли поступает моя сестра, не желая сопровождать своего мужа в дом его матери? И всего лишь из-за маленькой украшенной елочки!

– Я никогда не видела украшенной елочки, – застенчиво ответила Саша, – но если она доставляет кому-то радость, то не думаю, чтобы Господь из-за нее разгневался.

– Видишь, Анюта, что Саша говорит. И я тебе о том же: Господь сильней гневается, когда ты близким своим людям делаешь горько, – сказала сестре обрадованная поддержкой Настя.

– У нас в слободе много немцев жило, – вмешался Мандрыка, – елку у них в домах каждый год украшали, и я к ним не раз гостем хаживал, среди немцев у меня с малолетства много приятелей. Однако Бог до сих пор меня оберегал, даже из Аустерлица я невредим вышел, а уж там почти весь полк наш французы смели.

Анюта открыла было рот, чтобы возразить, но вошедший лакей доложил:

– Их благородие господин Ольхин.

Ксения Васильевна направилась к племяннику, протягивая к нему руки.

– Ах, дружочек мой, какая радость!  

Расцеловавшись с ней и поздоровавшись с окружающими, Александр Ольхин опустился в кресло подле камина и хозяйским движением помешал кочергой дрова. Саша из-под опущенных ресниц разглядывала человека, о котором столько слышала от тетки с момента своего приезда в Петербург. Почтительно-восторженное отношение свое к старшему племяннику Ксения Васильевна сумела передать и своим детям, поэтому с появлением нового гостя все ссоры прекратились. Ольхин, Саша знала, был ровесником ее старшего брата князя Петра Вадбольского, но казался ей намного старше.

«Впрочем, я и Петю уже столько лет не видела, с того времени, как…»

Ее передернуло при ужасном воспоминании. За восемь лет, прошедших с той кошмарной ночи, князь Петр ни разу не приезжал и не привозил семью в Покровское, а в письмах отговаривался разными причинами. Саша чувствовала – не хотел ее смущать, напоминая… Она силой воли заставила себя не думать и вновь взглянула на Ольхина. В последний раз тот был у Ксении Васильевны в середине декабря, и тогда о трауре по жене в его одежде говорил лишь черный креп на рукаве, теперь уже и крепа не было.

– Сейчас от Ростовцевых, – рука его продолжала двигать кочергой в камине, неподвижный взгляд устремлен был на взлетавшие искорки, – Александра Ивановна кланяется. Катя с женихом своим Яшей Тулиновым завтра сюда заедут, а Ванюша все болеет, скоро не ждите.

На глазах у Ксении Васильевны выступили слезы.

– Господи, что ж так долго болеет, сказали, вот-вот поправится.

Ольхин устало пожал плечами.

– Доктор говорит, легкие слабые, боялся одно время, как бы чахотки не оказалось. Вам бы, тетушка, забыть обиды, да поехать его навестить. Может, от радости Ванюша наш и быстрей на поправку бы пошел.

Ксения Васильевна особым образом поджала губы, и от этого обычно добродушное лицо ее неожиданно стало злым.

– Пусть лучше сердце кровью изойдет, а к Ростовцевым в дом, не поеду!

Ольхин поднялся.

– Что ж, это в духе христианского милосердия, – холодно сказал он, – пойду, покурю.

Мужчины отправились в курительную, а Анюта, убедившись, что Ольхин ее не слышит, сердито пробурчала:

– Кузен вас упрекает, матушка, а сам хорош – даже траур по жене не носит.

Ксения Васильевна, хоть ее и задел упрек племянника, мужественно за него заступилась:

– Уже шестой месяц пошел, как Машенька скончалась, можно снять.

Настроение Саши совершенно упало от этих семейных перебранок, к тому же, она была поражена до глубины души – Ксения Васильевна и прежде с тревогой упоминала о болезни Ванюши, но ни разу не собралась навестить своего ненаглядного племянника. До сих пор Саша простодушно полагала, что причиной тому запрет врачей, а теперь из слов Ольхина следовало, что тетка по какой-то другой причине не желает видеть мальчика – в воспоминаниях Саши Ванюша Ростовцев оставался все тем же прелестным малышом, который важно и серьезно мог рассуждать на любую тему.

Пока она размышляла, Анюта, пользуясь отсутствием кузена Ольхина, продолжала язвить в его адрес – правда, не очень громко:

– Возможно, кузен Александр даже не заметил, что овдовел, он ведь так был занят на своих фабриках, когда его бедняжка-жена рожала! И не спорьте, матушка, Машеньку он ни капли не любил, я даже подозреваю, что он после свадьбы продолжал отношения с этой…

Поведя глазами в сторону Саши, Ксения Васильевна строго и коротко ее прервала:

– Анюта!

– Простите, тетушка, – Саша с улыбкой поднялась, – я выйду в сад подышать, что-то жарко от камина стало.

Когда мужчины вернулись из курительной комнаты, Ксения Васильевна заметила, что Мандрыка ищет глазами Сашу и тихо ему шепнула:

– Пойдите в сад, она там.

В накинутой на плечи шубке, Саша спустилась с крыльца. Сад в доме Ксении Васильевны был невелик, но ухожен, дворник ежедневно расчищал заметенные снегом тропинки и посыпал их песком. Вдыхая свежий морозный воздух, Саша медленно шла по дорожке, причудливо петлявшей меж осыпанных снегом деревьев. Набравшись смелости, Мандрыка ее окликнул:

– Александра Петровна!

Остановившись, она посмотрела на него и улыбнулась.

– Вам тоже стало жарко в гостиной, Прокопий Пантелеймонович?

– Не то, чтобы, – он приблизился, и они пошли рядом, – но я… видите ли, я человек посторонний, как-то неловко слушать, когда в семье спорят. Чувствую себя липшим, да и тяжко мне становится.

Саша покачала головой.

– Да, я вас понимаю, но что тут поделаешь? Господь даже в семье людей разными сотворил, оттого и споры происходят.

– Очень разумны ваши рассуждения, Александра Петровна, – любуясь ее прелестным лицом, согласился Мандрыка, – таких здравых речей мне не приходилось слышать. Я и представить себе не могу, чтобы вы способны были с кем-то спорить и кого-то осуждать.

– Ну, это вы зря, – засмеялась она, – я тоже не безгрешна. Иногда и хочется от всего отрешиться, никого не осуждать, в чужие споры не вмешиваться, но не всегда выходит. Не в пустыне безлюдной живем, Прокопий Пантелеймонович.

Слушая ее спокойный ласковый голос, Мандрыка чувствовал, как бешено колотится его сердце. Глубоко втянув в легкие воздух, он на несколько секунд задержал дыхание, словно собирался с силами.

– И про то вы верно говорите, Александра Петровна, не в пустыне живем. Нельзя человеку одиноким быть, нужно ему тепло родственной души рядом с собой иметь. Я теперь как бы… Я все это, ежели к себе применимо…

Запутавшись, Прокопий Пантелеймонович умолк, и выражение лица у него в миг стало таким, что Саша внезапно догадалась:

«Он не просто так за мной в сад вышел, кажется, предложение хочет делать! Ох, Господи, как же быть? И жалко его тоже»

– Темнеет как рано, – взглянув на тускнеющее небо, поспешно проговорила она, – не вернуться ли нам в дом, Прокопий Пантелеймонович?

Он слегка замялся, но к главному перейти не решился и кивнул.

– И то верно, темнеет. Позвольте предложить вам руку. Я в таких северных местах впервой и все удивляюсь: в три часа уж смеркаться начинает. А правду ли говорят, что летом тут светло, как днем?

– Правду, – идя с ним под руку к дому, с нарочитым оживлением говорила Саша, – я однажды с матушкой в белые ночи в Петербург приезжала, и помню, как не заснуть никак было. И не оттого, что светло, а тревога какая-то – ночь, а вроде бы и день. Няня шторы задернет и спать ляжет, а я потихоньку, как она уснет, подбегу и раздвигаю.

Мандрыка распахнул перед ней дверь, и вместе с ними в сени ворвался морозный воздух. Один из лакеев бросился принять у Саши шубку, другой ловко подхватил сброшенную Мандрыкой шинель.

– Мне надобно переговорить с вами, Александра Петровна, – набравшись смелости, громко произнес Прокопий Пантелеймонович, – это очень важно.

Саша обреченно вздохнула, но предлога отклонить просьбу у нее не было.

– Важно? Что ж, коли так, то пройдемте в маленькую гостиную.

Легко ступая, она вошла в малую гостиную, примыкавшую к парадной, и, велев горничной зажечь свечи, опустилась в кресло у окна. Мандрыка сел напротив и подождал, пока служанка выйдет.

– Я ведь к чему говорил, что не может человек одиноким быть и должен душу родственную рядом иметь, – прикипела душа моя к вам, Александра Петровна. Роду я честного дворянского и храбростью, говорят, не обделен. Имение небольшое у меня в Полтавском уезде Малороссийской губернии и дом в Киеве. Сообщаю все это потому, что прошу вас оказать мне честь и стать супругой моей.

Он хотел было взять ее ру�