Глава первая

Весной восемьдесят девятого года во французском городе Гренобле проходила международная конференция этнологов. После доклада советского ученого профессора Арсена Михайловича Илларионова к нему подошел молодой археолог Кристоф Лаверне и, немного смущаясь, спросил, не согласится ли профессор отужинать с ним сегодня вечером и обсудить кое-какие вопросы. Илларионов даже не успел ответить – на него налетела обвешанная камерами журналистка:

– Профессор, каковы ваши прогнозы, сумеет ли Горбачев стабилизировать обстановку в Баку и Средней Азии?

– Откуда же мне знать, мадам? Я у себя дома порой обстановку спрогнозировать не могу, а вы хотите, чтобы я за Горбачева решал.

– Но ведь обстановка в Закавказье и Средней Азии вас тоже касается – вы занимаетесь изучением жизни и быта малого народа Сибири, – девица весело смотрела на него наивными круглыми глазами.

Илларионов начал раздражаться, и у него возникало непреодолимое желание сказать что-нибудь хамское и сказать именно по-русски. Ничего не ответив журналистке, он весьма невежливо от нее отвернулся, пробурчав себе под нос, с явным расчетом на то, что девица не поймет:

– Географию поучи, умница, чтобы знала, где Сибирь, а где Закавказье и Средняя Азия. А то привыкли, что у вас тут в Европе все рядом.

Журналистка похлопала глазами и улыбнулась, явно норовя продолжить свои вопросы, но тут Кристоф рассмеялся, бесцеремонно отстранил ее и, взяв Илларионова под руку, отвел в сторону:

– Я немного понимаю по-русски, – сказал он, – у меня бабушка русская. Говорить не могу, а понимать – понимаю. Она меня в детстве часто ругала – почему-то всегда по-русски. А эту Исабель Лашом гоните подальше – она как… sangsue, – Кристоф забыл английское слово leech – «пиявка».

– Они думают, что все русские должны мыслить глобальными категориями и отвечать за свое правительство, – извиняющимся тоном проговорил Арсен Михайлович, не знавший французского слова sangsue, но точно угадавший его значение.

– Не забудьте – в восемь я подъеду к вашему отелю, – молодой француз весело встряхнул профессору руку и убежал.

Илларионов вздохнул и со стыдом подумал, что главная причина его согласия отужинать с Лаверне – незатухающее за все время пребывания во Франции чувство голода. Он подозревал, что сами французы едят совсем не то, что подают в отеле участникам конференции, и вовсе не в таких мизерных количествах.

Ужин в отеле в этот вечер, как обычно, проходил в мрачном унынии. Соседями Илларионова по столу были старенький профессор из Новосибирска, его аспирант Саша и веселый доктор наук из Тбилиси, обожавший рассказывать политические анекдоты. Если б не он, то при виде ежедневных круассонов и крохотных тарелочек с салатами у достойных представителей советской науки, пожалуй, началась бы тяжелая депрессия. Черт дернул Илларионова – он поддался чувству эгоистической радости и похвастался сотрапезникам:

– Меня сегодня один француз на ужин пригласил.

И тут же поплатился за свою несдержанность – физиономия новосибирского аспиранта немедленно приобрела хищное «акулье» выражение.

– Нет, правда? – спросил он. – Вы его точно поняли?

– Совершенно точно, – кивнул Арсен Михайлович, – он прекрасно говорит по-английски.

Аспирант так выразительно уставился на еще не начатый круассон Илларионова, что тому стало неловко.

«Черт знает что, может, отдать ему этот круассон? Стыдно как-то предлагать, и потом… вдруг француз за мной не приедет – как же тогда я…»

 Сомнения его разрешил веселый профессор-тбилисец.

– Знаешь, Арсен, – глубокомысленно произнес он, – по нашему грузинскому обычаю сколько съел в гостях, настолько ты хозяина и уважаешь. Нехорошо, если ты у француза в гостях много съесть не сможешь – обидишь человека, и что тогда о советском ученом скажут? Скажут, что СССР Францию не уважает, а тут и до международного скандала недалеко. Поэтому тебе, друг, я думаю, круассон сегодня ни к чему, только аппетит перебьешь.

Чтобы избежать международного скандала Арсен Михайлович отдал коллегам свой ужин и до восьми часов вновь и вновь возвращался к ужасной мысли: вдруг Лаверне не приедет. Однако тот ждал его на условленном месте в своем красном седане, и вежливо выйдя навстречу профессору, распахнул перед ним дверцу.

– Я хочу извиниться, – сказал он, – хотел пригласить вас в кафе, но моя бабушка, узнав, что я встречаюсь с русским ученым, потребовала, чтобы я непременно привел вас к ней. После того, как ей перевалило за восемьдесят, она усиленно занялась генеалогическими изысканиями, и считает, что вам, как русскому, будет интересно послушать о наших родственниках в России и посмотреть на семейное древо. Тем не менее, вы ничего не потеряете – Клотильда прекрасно готовит.

– Клотильда? Это вы так свою бабушку зовете?

– Она только так разрешает себя называть – горе тому, кто произнесет слово «бабушка». Если она не составляет наше генеалогическое древо или не готовит свой любимый салат, то играет в теннис или гоняет на велосипеде по окрестным дорогам.

Илларионов засмеялся. Он представил себе Клотильду этакой мощной старушенцией под два метра росту, но она оказалась миниатюрной смуглой женщиной с пышными седыми волосами, прекрасно говорившей по-русски, хотя и с акцентом.

– Вы не думайте, что я из эмигрантов, хотя сейчас очень модно быть русскими эмигрантами. Я лично за модой не гонюсь – что есть, то есть. Мою мать родители отправили в Париж учиться еще в девятьсот пятом году. Она была единственной девочкой в семье – остальные пятеро мальчишек. Бабушка с дедушкой вполне разумно решили, что девочке нужно помочь, а мальчишки сами пробьют себе дорогу. Понимаете, в девятьсот пятом году в России было неспокойно – даже в Петербурге, где они жили, – и они хотели защитить единственную девочку в семье. Так вот, мама училась в Сорбонне и там встретила моего отца – он приехал из Киева, чтобы послушать лекции самой Марии Кюри. О, эта женщина была кумиром моей юности! Я мечтала стать физиком, но, к сожалению, у меня не было способностей к математике.

– Как хорошо вы говорите по-русски! – не удержался Илларионов.

– Правда? – она расцвела улыбкой, показав ровный ряд зубов. – Отец и мать в семье говорили только по-русски, а я даже сейчас стараюсь не забыть русский язык – разговариваю сама с собой и читаю русские стихи. Иногда удается встретить русского и поговорить с ним – как сейчас с вами. После перестройки здесь много русских, но они приезжают в основном в Париж.

– А ваши дети знают русский?

– У меня шестеро детей, со всеми я с детства старалась говорить по-русски и заставляла учить математику с физикой, но никто из них великим ученым не стал и русского не знает. Только мой старший сын, отец Кристофа, имел способности к математике, но он предпочел заняться бизнесом. Знаете, я об этом сейчас не жалею – у истинных ученых тяжелая жизнь.

– А с родственниками в Советском Союзе вы имеете связь?

– Когда у вас началась перестройка, я нашла маминых братьев – она до конца жизни мечтала узнать, что с ними стало, но не получала ответа ни на одно из своих писем, начиная с семнадцатого года.

– Как же вам теперь удалось их разыскать? После стольких лет! – Илларионов восхищенно посмотрел на энергичную старушку. – Войны, репрессии, блокада в Ленинграде – вы ведь там их оставили?

– Представить себе не можете, сколько я искала! У мамы было пятеро братьев, но, к сожалению, от такой огромной семьи осталась только одна девочка – моя двоюродная сестра, дочка маминого младшего брата. Мама была на десять лет его старше и рассказывала, что в детстве играла с ним, как… как это? … с куклой – родители безумно ее любили и все позволяли. Так вот, все остальные погибли или умерли от болезней, не оставив потомства, но моя кузина вышла замуж, и у нее двое детей – мальчик и девочка. Два года назад мне это сообщили, и я все собираюсь написать, но никак не соберусь. Думаю, Кристоф, когда поедет в Россию, зайдет к ним и передаст от меня письмо. Лучше лично, как вы считаете?

– Конечно, так приятней, но за два года они могли переехать. Где они живут?

– В Ленинграде, конечно, ведь там все наши… как это? … корни, да. Он обязательно должен съездить в Ленинград. Я и сама потом хочу съездить в Советский Союз, но сейчас очень занята.

– Вы работаете? – изумился Илларионов, и старушка, таинственно поманив пальцем, приблизила губы к самому его уху.

– Я разыскиваю в архивах материалы о родственниках моего покойного мужа – уже почти составила их фамильное дерево, но это пока мой маленький секрет, – она лукаво покачала головой. – Хочу все опубликовать и сделать семье сюрприз!

Арсен Михайлович взглянул на Кристофа, явно не все понимавшего из их разговора и перешел на английский:

– Вы собираетесь в ближайшее время поехать в СССР, Кристоф? Туристом или на конференцию?

– Вот об этом я и хочу поговорить, – очень серьезно ответил молодой человек, – если вы уже закончили ужин, то, может быть, мы пройдем поговорить в библиотеку?

– Конечно, конечно, – Илларионов смутился, увидев, что съел половину того, что находилось на столе, – мадам, – он галантно поднес к губам руку просиявшей старушки, – ваш внук сказал, что вы готовите отлично, но я вижу, вы готовите просто изумительно!

В библиотеке Кристоф усадил Илларионова в кресло и разложил на столе снимки и чертежи.

– Посмотрите, профессор, вот рисунки умудских поделок – рисунки я скопировал из ваших статей, – а вот то, что я нашел во время раскопок вблизи Аякучо в Южной Америке. Сравните: на вашем рисунке в верхней части этой броши проходит широкий барельефный пояс с изображением бога Солнца, который истекает слезами. Посмотрите, эта брошь имеет форму кондора. Разве в Сибири можно увидеть кондора? Но с другой стороны, мотив плачущего божества прослеживается в культуре Уари и некоторых других андских культур. Откуда у них столько общего?

Илларионов задумчиво разглядывал предложенные французом фотографии, а Кристоф положил перед ним еще несколько снимков:

– Сравните фотографию стены в умудской пещере и снимок стены в крепости Саскауаман, выстроенной в более поздний инкский период. Инки возводили здания на обработанных поверхностях скал, пригоняя каменные блоки друг к другу без известкового раствора, так что строение воспринималось как естественный элемент природного окружения. Вот вам и ваши пещеры! В случае отсутствия скальных пород использовались обожженные на солнце кирпичи. Инкские мастера умели резать камни по заданным образцам и работать с огромными каменными блоками.

– Да, мне это известно, – Илларионов с некоторым сомнением покачал головой. – Такая конструкция имела высокую прочность и могла выдержать землетрясение любой силы. Но в Сибири не бывает землетрясений – для чего умудам применять этот метод?

– А вот это? – достав еще несколько снимков, Кристоф разместил их рядом, так что можно было легко сравнить орнамент, и в голосе его прозвучало явное торжество: – Теперь самое главное: сравните орнамент на обоих рисунках! Вот ваша статья – на фотографии многократно увеличен рисунок на стене умудской пещеры. Такое впечатление, что с потолка свешиваются веревочки с узелками. А известно вам, что значили веревочки с узелками у инков? Сохранение информации! Исторические события и предания сохраняли в памяти специально обученные сказители. Инки изобрели мнемоническое средство для хранения информации под названием «кипу» – буквально «узел». Оно представляло собой веревку или палку, с которой свисали цветные шнурки с узелками. Содержавшуюся в кипу информацию устно пояснял специалист по узелковому письму, кипу-камайок, иначе она осталась бы непонятной. Каждый правитель провинции держал при себе множество кипу-камайоков, они вели дотошный учет народонаселения, воинов, податей. Инки пользовались десятичной системой исчисления, у них существовал даже символ нуля – пропуск узелка.

Илларионов задумался, прошелся по кабинету и, остановившись подле стола, вновь устремил взгляд на фотографии.

– Представьте себе, Кристоф, мысль узнать что-либо об истории умудов, обратившись к истории инков, у меня тоже была. Сложность в том, что умуды тщательно скрывают места захоронения усопших. За все десятилетия, что я посвятил изучению умудов, никто никогда не видел их могил, вы можете себе это представить? Я не видел их стариков и не видел их детей. Иногда у меня мелькает безумная мысль: может, они живут вечно? Посмотрите сюда, – он порылся в лежавших на столе снимках и достал фотографию женщины с черными глазами и сильно впалыми щеками. – Вот умудская повитуха Дара – она принимает роды у якутских женщин. Я знаю ее уже почти тридцать лет, и за это время она ни капли не изменилась – не старуха, но и не молодая девушка. А вот изображение женщины, найденное в одной из храмовых построек в Чавин-де-Уантар – посмотрите, какое сходство! Но ведь культура Чавин считается древнейшей из великих андских культур – это двенадцатый век до нашей эры! Культура инков сформировалась уже значительно позже. Ах, если б мне увидеть хоть одну умудскую могилу!

– Да, сходство изумительное! – взволнованно воскликнул Кристоф, – А знаете, с какой целью я собираюсь в СССР? Хочу предложить вашему правительству провести раскопки в Умудии. Все расходы по организации раскопок я беру на себя – не знаю, известно ли вам, что я очень богат.

– Вы шутите? – Илларионов удивлено пожал плечами, – вам известно, что такое проводить раскопки в Сибири? Это вам не Центральные Анды – в Сибири вечная мерзлота, там нет никаких средств для доставки оборудования.

– Но ведь в Сибири есть рудники, железные дороги, гидроэлектростанции.

– На строительство их всегда сгоняли политкаторжан, уголовников и комсомольцев. Где вы найдете людей, которые согласятся поехать в эту глушь работать? Туристы, правда, в тех краях уже появляются и довольно часто – интересуются умудскими поделками. Если вы хотите, то можете съездить в Умудск – там можно увидеть много интересного. К тому же, умуды не любят, когда вмешиваются в их жизнь, и если они будут недовольны тем, что вы затеваете раскопки, то заранее предупреждаю, что вы ничего не найдете.

– Разве не правительство решает, где и когда производить научные раскопки?

– Я вам расскажу один случай. Несколько якутских парней решили проникнуть в пещеры, чтобы узнать тайну изготовления умудской керамики. Вы знаете, умуды берут за нее ровно столько, чтобы купить для себя самое необходимое и никогда не завышают цену, но на черном рынке их изделия ценятся очень дорого. Так вот, эти деятели вооружились охотничьими ружьями и отправились ночью в пещеры. После этого их долго никто не видел, даже милиция искала, но нашли только через два месяца.

– Убитыми? – ахнул Кристоф.

– Вовсе нет, живы и здоровы. Но нашли их в пятистах километрах от Умудска, и как они туда попали – неизвестно, а говорить не желают. Скорей всего, пещеры тянутся под землей далеко на восток, и умуды в них полные хозяева. Лично мне удалось увидеть только то, что они сами захотели мне показать. Возможно, вам лучше самому поговорить с ними и заинтересовать их – если удастся.

– Вы могли бы быть моим переводчиком? Когда вы поедете в Умудию?

– Через месяц, я думаю – вы можете телеграфировать, и я вас там встречу. Хотя переводчик вам вряд ли понадобится – я лично видел, как легко умуды общаются с интуристами на их языках. Складывается впечатление, что они способны изучить чужой язык практически мгновенно – день-два общаются с голландцем или немцем, например, а потом начинают разговаривать так, будто родились и выросли в его стране.

– Это просто удивительно, вы не находите?

– Больше того, даже я, никогда не имевший склонности к изучению языков, после многолетнего общения с умудами вдруг обнаружил у себя лингвистические способности: когда потребовалось, неожиданно быстро освоил английский, говорю с вами сейчас совершенно свободно, сами видите. Начал также довольно сносно разговаривать на немецком.

Покачав головой, Кристоф добродушно усмехнулся:

– Что ж, если с раскопками в Умудии ничего не получится, попробую хотя бы изучить там русский – чтобы беседовать с Клотильдой о нашем генеалогическом древе. Наша старушка будет счастлива такому вниманию со стороны любимого внука.

Глава вторая

После похорон Людмилы Муромцевой Инга Воскобейникова позвонила Баженову и со слезами пожаловалась:

– Так я просила Андрея, чтобы Антоша у нас пожил, а он говорит: «не надо». Представляете, Евгений Семенович, как мальчику тяжело одному дома без матери? У меня Настенька на руках, а то бы я сама у Антоши и постирала, и приготовила. Людмила ведь мне Настеньку сохранила, мне этот долг вовек не отдать. Может, вы поговорили бы с Андрюшей, Евгений Семенович? Он вас очень уважает.

Старик пришел в замешательство.

– Гм… Понимаете, голубушка, это ваши семейные дела, и мне как-то неудобно в них лезть. Но, думаю, ваш муж знает, что лучше для Антона. Не нужно огорчаться, ваш первый долг сейчас беречь себя и Настеньку.

 Евгению Семеновичу удалось выбить для Антона полставки медбрата в их роддоме. Коллеги, любившие и уважавшие Людмилу Муромцеву, не меньше своего главврача переживали за юношу, и однажды вечером, когда Баженов уже собирался уходить, к нему в кабинет заглянула старенькая медсестра Анна Игоревна.

– Можно мне на минуточку, Евгений Семенович?

– Разумеется, Анна Игоревна, заходите.

Он повесил обратно на гвоздь свой плащ и указал старушке на стул напротив себя. Она вошла, плотно прикрыла за собой дверь и, опустившись на стул, укоризненно сказала:

– Не дело это, Семеныч, не дело! Ты сам знаешь, как мы все тут за него и Ингу переживали, а теперь он так себя ведет с Антошей! А ведь мальчик его всегда за отца считал.

Евгений Семенович немного растерялся.

– Не понимаю, Аня, о чем ты, о ком?

– Да ты ослеп что ли? Воскобейников-то всегда прежде с Антошей, как отец был, а теперь, когда такое горе, не звонит ему, не заходит, даже в роддоме, когда бывает, не подойдет, слова теплого не скажет. Встретит случайно в коридоре, кивнет, мимо глянет и поскакал по своим делам. А то и вообще сделает вид, что не заметил. Антоша, конечно, в жизни не пожалуется, но я как-то мимоходом ему пару слов об этом обронила – словно невзначай, – так он побелел весь, я аж испугалась.

Баженов со вздохом развел руками.

– Что ж я могу поделать, Аня, милая! Андрей Пантелеймонович материально очень помог, оплатил похороны Люды, передал мне еще денег для Антона, и требовать от него что-то еще я просто не имею права.

Про себя Евгений Семенович решил, что причиной подобного отчуждения является нависшая над Андреем Пантелеймоновичем опасность – понятно, что, когда человеку угрожают политические враги, он хочет по возможности дистанцироваться от близких, чтобы их обезопасить. Однако Анна Игоревна о политических играх Воскобейникова не знала и сердито насупилась:

– Денег! Пока он не начал в большие начальники пробиваться Людмила его на своем горбу везла, кормила, одевала, обхаживала, еще бы он денег на ее похороны не дал! Не о деньгах речь – Антоша сейчас сам не свой, ему родное тепло нужно. Я-то на своем веку всего повидала, мне Пантелеймоныча понять нетрудно – бывают люди, что чужого горя сторонятся, как бы оно на них не перекинулось. У Пантелеймоныча теперь все хорошо – Настенька, слава богу, выжила, Инга счастлива, вот он от беды с Людмилой и бежит, как от чумы. Антоше от этого вдвойне горько – и мать потерял, и отец словно бы от него отказался. Но только ты прав: от чужого человека требовать нельзя, и мы с тобой лучше всех знаем, что Пантелеймоныч Антоше не отец.

Яснее сказать было невозможно. Евгений Семенович всегда подозревал, что Анне Игоревне известно, кто родной отец Антона Муромцева, но она в первый раз заговорила с ним об этом так откровенно.

– Хорошо, Аня, я поговорю с Антоном.

– Поговори, Семеныч, поговори, – старушка поднялась, – завтра вечером Антоша с пяти до восьми у нас работает, так завтра же и поговори. Пусть сердцем поймет: чужой ему человек Пантелеймоныч. Ему легче станет – чужому-то так душу не надорвать, как родному.

Евгений Семенович почти всю ночь проворочался без сна, придумывая, как бы поделикатнее провести с Антоном разговор. На следующий день он в пять домой не ушел, а заглянул к Антону в процедурную и подождал, пока тот измерит давление беременной дамочке из патологии, а потом попросил:

– Антон, зайди, пожалуйста, ко мне, как закончишь работу, я сегодня буду у себя допоздна.

– Хорошо, Евгений Семенович, – кивнул тот, и Баженов только теперь заметил, как сильно, почти до неузнаваемости, изменилось лицо юноши.

 Вечером, когда Антон, постучав, вошел в кабинет главврача, на тумбочке у окна уже пыхтел электрический чайник, а на столе стояла испеченная заботливой Анной Игоревной кулебяка.

– Садись, Антон, садись, сейчас чайку попьем, у меня индийский, – весело проговорил Евгений Семенович и начал разливать чай по чашкам, – кулебяки поешь, свеженькая.

– Спасибо, Евгений Семенович, я не хочу, – вежливо отказался Антон, присаживаясь на краешек стула, – вы ешьте, на меня не смотрите.

Главврач не стал спорить, он просто поставил рядом с Антоном чашку с чаем и тарелочку с кулебякой и начал разговор:  

– Ты прости, конечно, Антон, что я вмешиваюсь, но… Понимаешь, мне звонила Инга Воскобейникова и плакалась: хочу, мол, чтобы Антон у нас пожил, я буду о нем заботиться, помогать – ну, в смысле, кормить, стирать и прочая женская ерунда. А муж, говорит, возражает и все такое. Короче, просила меня с супругом своим поговорить.

 Антон побледнел.

– Я не собираюсь у них жить, что вы, Евгений Семенович!

– И правильно, – одобрил Баженов, – я ей тоже сказал, что не нужно зря нервировать мужа.

– Неужели дядя Андрей думает, я настолько назойлив, что соглашусь?

– Да не в назойливости дело, ты уже не маленький, должен понять, что его задевает.

Антон в недоумении пожал плечами.

– Что я должен понять? Инга чувствует благодарность к моей… – он проглотил вставший в горле ком, – к моей маме. Ей хочется мне помочь. Разумеется, мне эта помощь не нужна, но будете с ней опять говорить – передайте ей мою благодарность.

– Экой ты! – с досадой проворчал старик. – Я ведь сейчас с тобой как мужчина с мужчиной говорю, а ты заладил! Когда человек на семнадцать лет старше своей красавицы-жены, ему, естественно, не будет нравиться, если она проявляет столько интереса к красивому юноше.

От удивления Антон захлопал глазами и, взяв с тарелки аппетитно пахнувший кусок кулебяки, откусил от него кусок.

– Вы, хотите сказать, что дядя Андрей ревнует Ингу ко мне?

– Не то, чтобы ревнует, просто ее повышенное внимание к тебе его задевает. Ты привык, что он всегда тебя опекал, как сына, но в этой ситуации вы с ним не сын и отец, а двое мужчин. И на твоей стороне все преимущества молодости. Пойми, он мечется, старается тебя избегать, стыдится своей ревности, хотя понимает, что это глупо, но ничего не может с собой поделать. Пережди, пока это пройдет, не переживай из-за его холодности.

Неожиданно Антон улыбнулся.

– Евгений Семенович вы придумали эту сказку, чтобы меня успокоить? Я понимаю. Спасибо, я постараюсь не переживать.

Улыбка у него вышла печальной, но все же это была первая его улыбка со дня смерти матери.

– Нет, скажите, какой умный, – сердито пробурчал старик.

В сущности, он был доволен результатами беседы – во-первых, Антон слегка оживился, во-вторых, за разговором съел всю кулебяку со своей тарелки, в-третьих, мальчик показал, что он далеко не дурак.

Спустя два месяца после гибели Людмилы Андрей Пантелеймонович заехал к Баженову, забрал кассету с микрофильмом и сообщил, что опасности больше нет. Однако отношение его к Антону не изменилось, да и в роддоме он появлялся все реже и реже, а потом и вовсе перестал приезжать. В конце концов, Евгений Семенович стал думать, что дело совсем не в политических интригах – возможно, Анна Игоревна права: бывает, что человек, оберегая свое спокойствие, бежит от всего, связывающего его со случившимся несчастьем. Что ж, в конце концов, это дело совести.

Шли годы, Антон привык жить без матери. Когда ему оставалось всего-ничего до окончания института, встал вопрос об интернатуре, и однажды ближе к концу рабочего дня в кабинете главврача зазвонил телефон:

– Здравствуйте, Евгений Семенович, Воскобейников беспокоит. Не оторву от дел, если сейчас на минутку к вам заскочу? Нужно поговорить, а я как раз оказался поблизости.

– О чем речь! – ответил старик и не удержался от упрека: – В былое время вы, Андрей Пантелеймонович, приезжали к нам запросто, не спрашивая разрешения.

– Дела, дела, – неопределенно ответил тот и уже спустя десять минут сидел напротив Евгения Семеновича.

Лицо и весь облик Воскобейникова выражали искреннюю доброжелательность, и никакого смущения он явно не испытывал, что вызвало у Баженова некоторое раздражение.

«Будто так и надо – забыл и Людмилу, и Антошу, словно и не было их в его жизни!»

– Как поживаете, Андрей Пантелеймонович, как Инга, Настенька? – спросил он «великосветским» тоном.

– Спасибо, живы-здоровы. Я вот по какому вопросу: принято решение приобрести новое диагностическое оборудование для больниц и госпиталей, в связи с этим группу медиков посылают в Германию на стажировку – на два года. Я предварительно включил Антона Муромцева в эту группу, и стажировка ему зачтется, как прохождение интернатуры. Что вы думаете, Евгений Семенович, я правильно сделал?

Баженов немедленно забыл о своем недовольстве.

– О чем речь! – обрадованно воскликнул он. – Я вам очень благодарен, Андрей Пантелеймонович, потому что сам ломал себе голову, где ему лучше пройти интернатуру. Антон сейчас как раз в роддоме, можем позвать его, чтобы сообщить новость.

– Да… конечно, – Воскобейников слегка запнулся, в глазах его мелькнуло странное выражение, и старый главврач принял это за смущение.

«Стыдится все же. Ладно, хоть совесть проснулась – решил позаботиться о мальчике»

Войдя в кабинет, Антон поздоровался приветливо и с достоинством:

– Здравствуй, дядя Андрей, сто лет, наверное, тебя не видел.

Андрей Пантелеймонович обменялся с ним рукопожатием, ласково похлопал по плечу.

– Сам виноват, бесстыдник, – сказал он, глядя чуть в сторону, – почему никогда к нам не заглянешь? Инга обижается – столько времени прошло, а ты так и не зашел взглянуть на Настеньку.

Антону стало неловко – не столько от этих слов, сколько от взгляда, устремленного куда-то мимо него. Андрей Пантелеймонович прекрасно это понял, но так и не сумел заставить себя посмотреть ему в глаза. Хотя пару дней назад думал, что теперь, по прошествии времени, уже сумеет. Мелькнула жалкая мысль, похожая на оправдание:

«Это не моя вина, я же ничего не знал, я не хотел! Или… хотел? Но ведь делаю для Антоши все, что могу, Людмила обрадовалась бы, что я устроил ему стажировку в Германии»

 Людмила… Внутри у него внезапно похолодело, на миг перехватило дыхание. К счастью Баженов в этот момент отвлек внимание Антона:

– Садись, Антон, садись, у нас для тебя грандиозная новость. Вы сами сообщите, Андрей Пантелеймонович или доверите мне?

– Лучше вы.

Воскобейников попытался взять себя в руки и улыбнуться, но улыбка получилась кривой. Евгений Семенович говорил, Антон слушал, изредка поглядывая на молчавшего Воскобейникова. Конечно, он был рад, но почему у дяди Андрея такое странное лицо?

– Так что, Антон, готовься к поездке, – бодро закончил главврач, – вернешься – всех нас за пояс заткнешь.

– Не то слово, Евгений Семенович, – избегая пристального взгляда Антона, Воскобейников заставил себя говорить весело и оживленно, – когда он вернется, то будет практически единственным в Москве специалистом по работе с новейшей техникой. Если нам удастся добиться, чтобы отделение диагностики открыли именно при нашем роддоме, то мы уж добьемся и того, чтобы заведующим назначили именно Антон.

– Да? Вот видишь, как хорошо, Антон! – просиял старик. – Мне бы дожить только до твоего возвращения.

– Бросьте, Евгений Семенович, бросьте! – Андрей Пантелеймонович уже окончательно взял себя в руки, тон его стал благодушным и веселым. – Вы еще увидите, как наш Антошка академиком станет.

– Вашими бы, как говорится, устами мед пить.

– Ну вот, сообщил вам новость, а теперь мне пора на совещание, – Воскобейников поднялся, на прощание пожал руку Баженову, потом Антону и, пока пожимал, озабоченно смотрел на часы, словно опаздывал, – а ты, Антон, все же зайди к нам как-нибудь.

 Антон смущенно пожал плечами.

– Спасибо, дядя Андрей, если будет время, я, конечно…

Но Воскобейников, не дослушав, повернулся и пошел к двери. Лишь через месяц он нашел в себе силы и позвонил Антону домой:

– Завтра, Антоша, в четыре часа жду тебя у себя дома, это обязательно. Пора начинать оформление документов для поездки, и нам нужно будет многое обсудить.

– Как достойно вести себя за рубежом? – засмеялся Антон. – Ладно. Мне люди в общих чертах уже рассказывали – в контакты не вступать, мусор на землю не бросать, непотушенные окурки в урну не кидать, – но ты еще поучи меня, маленького.

Однако в четыре, когда Антон приехал к Воскобейниковым, Андрея Пантелеймоновича еще не было.

– Андрюша звонил, что минут на сорок задержится, – вводя Антона в гостиную, говорила обрадованная его приходом Инга, – я уже пирожков к твоему приходу поставила, сейчас из духовки выну, а ты пока с Настей побудь. Настенька, займи Антона.

Она упорхнула на кухню, а игравшая до этого в углу голубоглазая малышка подошла к Антону и протянула ему куклу.

– Поиглай.

– Спасибо, – Антон присел на корточки, осторожно взял куклу, повертел в руках и вернул Насте, – а как тебя зовут, ты знаешь?

– Натя.

– А меня?

– Атон.

Раскрасневшаяся от жара духовки Инга внесла и поставила на большой дубовый стол блюдо с пирожками. С гордостью глядя на Настю сияющими глазами, она похвасталась:

– Ей только год и семь, а она уже все говорит и понимает, представляешь? Она так похожа на Андрюшу, да? А на меня совсем не похожа, но я не расстраиваюсь – я всегда была такой дурой. Ой, Андрюша пришел, садись за стол, Антоша.

Инга убежала в прихожую, где хлопнула входная дверь, а Антон сел за стол, и на колени к нему тут же забралась подбежавшая Настя.

– Пиозки! – повелительно сказала она, указав на тарелку.

Антон заколебался – Инга не сказала ему, можно ли Насте пирожки, – но потом все же разломил один и дал ей половинку, а вторую надкусил сам. Пирожок оказался с вишневым вареньем, которым оба они немедленно перепачкались.

– Антошка уже пришел? – звучно спросил из прихожей голос Андрея Пантелеймоновича.

– Здесь, здесь. Мой руки, Андрюша, и к столу, сейчас чайник закипит.

Подставив руки под кран, он на минуту закрыл глаза – нужно взять себя в руки. В чем он виноват, откуда ему было знать, что означает белый платок? Все эта стерва Лилька, это она сказала ему, но… ведь он мог и не вытирать лицо белым платком.

«Я ни в чем не виноват! Не виноват! Я не хотел! – и опять откуда-то из глубины подкралось коварное: – Или…хотел?»

Пригладив ладонью пышные волосы, Андрей Пантелеймонович бодрым шагом направился в гостиную, откуда доносился веселый смех. Громче всех смеялась Инга:

– Ой, не могу! Настенька, Антоша! Андрюша, посмотри на них!

Все вдруг оказалось намного легче – Андрей Пантелеймонович, увидев перемазанных вареньем Антона и Настю, расхохотался, и взгляд его лучистых смеющихся глаз столкнулся со взглядом Антона. Тот, продолжая вытирать салфеткой липкую мордашку сидевшей у него на коленях Насти, весело сказал:

– Прости, дядя Андрей, встать тебе навстречу не могу, а руку ты мне сейчас, наверное, и сам не захочешь пожать, – он выразительно повертел в воздухе испачканными пальцами.

– Мыться, мыться обоим, – Инга взяла у Антона дочь и понесла ее в ванную, Антон шел за ней.

 У двери он оглянулся – Андрей Пантелеймонович смотрел ему вслед. Их взгляды вновь встретились, и от этого Антону вдруг стало легко и спокойно, как в детстве.

К началу восемьдесят девятого года отделение функциональной диагностики при роддоме пользовалось широкой известностью в медицинских кругах столицы. Во-первых, потому что благодаря энергии Андрея Пантелеймоновича Воскобейникова оно было оборудовано новейшей по тем временам импортной аппаратурой, которая могла быть использована для диагностики широкого спектра заболеваний. Во-вторых, потому что заведующий отделением Антон Максимович Муромцев считался в высшей степени грамотным специалистом и не крючкотвором – то есть, не отказывался принять пациентов из других районов и даже иногородних, если в их направлениях не хватало нужных подписей или печатей.

Помимо указанных выше достоинств, Муромцев был молод, интересен и холост. Многие из его знакомых дам готовы были шагать с ним по долгой дороге жизни, пока их не разлучит смерть, но он пока никому не предлагал ничего, кроме короткой прогулки – в одну-две ночи. Некоторые задерживались подольше и за время пребывания в маленькой однокомнатной квартире Антона пытались превратить ее в уютное семейное гнездышко. Каждая следующая попутчица все переделывала на свой лад – словно пыталась доказать, что именно ей принадлежит право стать здесь хозяйкой. Антон им не препятствовал – после смерти матери его квартира перестала быть для него оплотом домашнего тепла и уюта, какая разница, кто и как расставит стулья в комнате или кастрюли в шкафу на кухне?

Он работал много и увлеченно, если требовалось, подолгу задерживался в отделении. Иногда после работы Евгений Семенович зазывал его к себе в кабинет и рассказывал о каком-нибудь особенно сложном случае из своей практики. Они пили давно ставший дефицитом индийский чай, который время от времени приносили им благодарные пациенты, и ели собственноручно насушенные Евгением Семеновичем сладкие сухарики – Антон с хрустом грыз, а старик размачивал в стакане с чаем и аккуратно жевал вставными челюстями.

– Надо мне, как будет время, отыскать для тебя карту Инги Воскобейниковой, – сказал однажды Антону Баженов, – редкий случай, и тебе с точки зрения перинатальной диагностики это будет интересно. Мы в свое время так и не сумели выяснить причину врожденного эристобластоза у плода в случае первых ее беременностей, поскольку она имела положительный резус-фактор, но наука движется вперед.

– Однако Настя совершенно здорова, – заметил Антон.

– Вот именно. Хотя до рождения состояние было критическим. М-да. Чудо наше, Настенька, – лицо Баженова осветилось ласковой улыбкой.

Антон засмеялся:

 – Чудо длинного языка – достала меня своей болтовней. Кстати, Евгений Семенович, ничего, если я завтра на час-полтора задержусь? Хочу с утра к Воскобейниковым зайти – дядя Андрей получил из Германии те документы на оборудование, что нам в комплекте недослали, я просил его затребовать. Мне нужно будет там же все и просмотреть – если они, паразиты, не то прислали, дядя Андрей сразу звякнет в министерство, ему быстро. Потому как, если мы сами начнем у немцев правду искать, это на сто лет затянется.

– Задерживайся, – кивнул главврач, – если будешь здесь срочно нужен, я позвоню к Воскобейниковым.

Когда Антон приехал, Андрей Пантелеймонович собирался уходить.

– Извини, Антоша, меня срочно вызвали, вернусь через час-полтора. А ты садись тут за стол и просматривай, – он протянул Антону толстую папку с документацией, – Инга сейчас тебе чаю с пирожками подаст.

Инга принесла чай, тарелку с пирожками и на цыпочках удалилась, а Антон начал листать папку. Уже минут через пять он ощутил на своем лице пристальный взгляд – тихо вошедшая Настя уселась в уголочке и молча разглядывала его своими огромными голубыми глазищами. Антон понимал, что ей страсть как хочется поговорить, но первая она не начнет – усвоила, что работающему человеку мешать нельзя.

Ему непонятно было, почему взрослые в семье Воскобейниковых обращаются с Настей как с ничего не смыслящей малышкой. Никто никогда не говорил с ней о серьезных вещах, за столом в ее присутствии спокойно обсуждались семейные дела, а она слушала и мотала на ус. Ее привлекали непонятные слова, значения которых она не понимала, но никогда не спрашивала, что они означают – пыталась догадаться сама. К Антону девочка с самого начала почувствовала неизъяснимое доверие и всегда с нетерпением дожидалась его прихода, чтобы поделиться приобретенными знаниями. Поначалу Антона их краткие беседы лишь веселили, но со временем даже стали доставлять удовольствие. Вот и теперь, выждав для приличия несколько минут, он, не отрываясь от бумаг, проворчал:

– Ну? Что уставилась? Понравился мой нос?

Настя обрадовалась, что можно наконец начать разговор.

– Нет, Антоша, не нос, в тебе меня привлекает другое.

– Обидно, я всегда гордился своим носом. Так что же тебя во мне привлекает?

– В тебе, Антоша, – важно ответила девочка, – меня привлекает твое скепчи…скептическое отношение к жизни.

Хмыкнув, Антон покрутил головой и перелистнул страничку инструкции – ему уже ясно было, что прислали именно то, что нужно, но все же следовало просмотреть до конца.

– Это ты где такого понабралась? – поинтересовался он. – Надо же, какое слово выучила – «скептическое»! Ты хоть значение его понимаешь, ребенок?

– Конечно, понимаю, скепчи… скептические – это которым можно без жены.  А Илье, например, нужно поскорее жениться.

– Мне неясно, какое отношение имеет женитьба к скепсису.

– Потому что ты никому не веришь и легко сходишься с женщинами, а у Ильи постоянно с ними проблемы, – пояснила Настя и, не желая быть обвиненной в плагиате, честно призналась: – Так тетя Вика говорит.

– А почему ты подслушиваешь?  

– И вовсе я не подслушиваю, а просто слышу. Папа ругал тетю Вику, потому что она спит и видит, как бы Илью на Лилиане женить, а Илья не хочет. А тетя Вика говорит, что все это из-за его проблем, такая преданная любовь, как у Лили, не часто встречается, это нужно ценить. Лилины родители сейчас в Швейцарии, а она с ними не поехала – из-за Ильи! Потому что он пишет диссертацию и не может уехать с ней заграницу. Она его ждет и много лет терпит все его выходки и капризы.

Голос Насти обрел ту же интонацию, что была у Виктории, накануне обсуждавшей с братом отношения сына с Лилианой Филевой, и Антон ощутил неловкость из-за того, что его так наивно посвятили в семейные секреты.

– Никогда не повторяй того, что говорится дома, – наставительно проговорил он, – это нехорошо, некрасиво.

Голубые глазища удивленно похлопали.

– Почему некрасиво?

– По кочану. Это твой дом, твоя семья. В каждой семье есть тайны, о которых люди рассказывают только близким. Что будет, если члены семьи начнут сплетничать о родных и все выкладывать посторонним?

– Но ведь ты не посторонний.

– А кто же я? Я тебе не брат, не дядя и не тетя. Разве нет? Или я твоя тетя? Тогда зови меня тетя Антон.

Девочка весело хихикнула.  

– Не хочу. Ладно, будем считать, что в первом приближении ты прав, и в твоих словах есть рачи… рациональное зерно.

Не выдержав, Антон расхохотался и захлопнул папку.

– Батюшки – «в первом приближении», «рациональное зерно»! Цыпленок пытается рассуждать!

Она сердито насупилась.

– Почему это я цыпленок? И что тут смешного? Папа тоже так говорит.

– Ладно, извини. Короче, перестань подслушивать чужие разговоры и повторять чужие слова. И всегда сначала думай, а потом болтай. Лады?

– Лады, – забыв о своей обиде, Настя уже думала о другом, – Антоша, а ты почему не пишешь диссертацию?

– Каждому свое. У медиков жизнь сложнее, чем у инженеров, нам не до диссертаций.

– Почему?

– Обсудим в следующий раз, – он сунул инструкцию в свой кейс, захлопнул его и поднялся, – все, ребенок, твой лимит на сегодня исчерпан, мне пора.

Вечером, отпустив последнюю пациентку, Антон еще раз проглядел ее историю болезни и покачал головой – помимо врожденной аномалии матки еще и гипофункция яичников. Женщина хочет сохранить беременность, но вряд ли это удастся. Хотя случаются чудеса, как говорит Евгений Семенович, рождение Насти, например. Он вспомнил свою утреннюю беседу с ней и широко улыбнулся.

«Рациональное зерно, это же надо!»

Глава третья

За проведение торжественных мероприятий в роддоме отвечал Игорь Иванович Колпин, совмещавший должность заместителя главврача с работой в профсоюзном комитете. С середины апреля у него обычно не оставалось ни одной свободной минутки – нужно было готовиться к первомайским праздникам, потом организовывать торжества в честь Дня Победы, а 1989 год выдался особенно напряженным – в конце июня главврачу Евгению Семеновичу Баженову исполнялось восемьдесят лет.

К юбилею в роддоме начали готовиться за два месяца – шутка ли, такое событие! Колпин суетился с утра до вечера, втайне лелея надежду, что, отметив свое восьмидесятилетие, главный врач решится наконец уйти на пенсию. Считалось, что от самого юбиляра все приготовления держатся в строжайшем секрете, но скрыть что-либо от умудренного жизнью старика было нелегко. За несколько дней до майских праздников он пригласил к себе в кабинет Колпина и сказал ему мягко, но твердо:

– Игорь Иванович, голубчик, я вас очень прошу: не нужно разных там сборов денег. Знаю, что сейчас это принято, но вы же понимаете, что у нас работает много малообеспеченных сотрудников. Конечно, у вас по профсоюзной линии обязанности и прочее, так я приготовил деньги, вот, – главврач протянул Колпину несколько сотен.

– Евгений Семенович, – с досадой возразил Колпин, считавший подобный разговор в высшей степени нелепым, – вам вообще об этом не следует думать. На проведение торжества деньги у нас есть – профком выделил, город выделил, Совет ветеранов выделил, Андрей Пантелеймонович договорился в горкоме, они предоставят зал для банкета. А то, что ваши коллеги вас любят и хотят сделать небольшой подарок к столь знаменательной дате, так это вы никому не можете запретить, а только обидите людей. Раз уж вы сами начали этот разговор, то скажите лучше, какой подарок вам желательней всего получить. Людям хочется, чтобы и приятно, и полезно было.

– Вы что, не поняли?! – Баженов даже побагровел от возмущения. – Никаких подарков, слышите?! Раздайте обратно деньги, которые собрали!

Колпин махнул рукой и поспешил прочь из его кабинета. Вызвав к себе несколько членов профкома и старейших работников, он описал им ситуацию.

– Опять Семеныч чудит, – грустно проговорила совсем одряхлевшая, но прекрасно соображавшая Анна Игоревна и потрясла седенькой головой, – это уж который раз он с подарками вытворяет – и на семидесятилетие, и на семьдесят пять то же самое было. Другие сотнями берут и с больных деньги тянут, а наш примет разве только пачку чая, если кто угостит, и то сердится – интеллигентный. Помрет, и не останется таких.

– Вы, Анна Игоревна, посоветуйте лучше, что делать, – недовольно буркнул Колпин – он был слегка обижен тем, что его не относят к интеллигентным, но решил не обращать внимания на бестактность старушки.

– А что тут советовать? Тут единственно, если Антошка Муромцев сходит к нему домой и объяснится – Антошка говорить умеет, и Семеныч его любит. Потихонечку, да помаленечку – вот и уладим.

Профком признал мысль Анны Игоревны разумной. Когда вечером того же дня командированный общественностью Антон явился к Баженову домой, тот суетился и бегал по квартире со светившимся от радости лицом.

– Сын приехал, – счастливым голосом тихо сообщил он гостю, – сейчас отдохнуть прилег, а я тут, видишь, забегался и чаю забыл купить. Ты посиди, Антоша, если не торопишься, а я пока в магазин сбегаю.

– Да вы что, Евгений Семенович, я сам схожу. Вы какой чай любите? Сейчас у вас в гастрономе очередь стояла – индийский привезли, к Первому мая решили народ побаловать. Если подождете немного, я постою в очереди и куплю, я никуда не тороплюсь.

– Антошенька, если не трудно, милый, Максим любит индийский. А то у меня гречка варится, я надолго отойти не могу.

Антон не стал бы стоять в очереди для себя, но для старика Баженова простоял около полутора часов, не испытывая никакого неудовольствия. Он никогда не видел профессора Баженова – тот бывал в Москве нечасто. Антон знал, что у профессора жена год назад умерла от рака, и Евгений Семенович ездил на похороны в Ленинград, но там почувствовал себя плохо и вернулся вместе с внучкой Катей, не отпустившей деда одного.

С этой вертлявой девчонкой в больших очках – студенткой института киноискусства – Антон познакомился, когда заходил проведать больного главврача. Она с первого же взгляда в него влюбилась – откровенно и ничуть не скрывая своих чувств. Потом, когда приезжала в Москву, тайком от деда звонила ему с милой просьбой сходить вдвоем в театр или картинную галерею, но Антон всякий раз ухитрялся вежливо отговориться недостатком времени – ему совершенно не улыбалось связываться с этой молокосоской, да еще и внучкой главврача. Стоя в очереди, он вспоминал свои телефонные беседы с назойливой Катькой, и с трудом подавлял желание расхохотаться.

К его возвращению профессор уже проснулся, и они со стариком о чем-то беседовали на кухне. Дверь квартиры была приоткрыта, поэтому Антон не стал звонить – скинул в прихожей туфли и в носках понес Евгению Семеновичу купленный чай.

– Спасибо, Антоша, посиди, поешь моей каши. Максим, ты знаком с Антоном?

– Так вот ты какой, Антон! – пророкотал профессор и встряхнул юноше руку. – Давно хотел на тебя посмотреть!

Евгений Семенович отвел глаза и неожиданно закашлялся – ему не хотелось, чтобы они увидели выступившие на его глазах слезы.

– Спасибо, я недавно обедал, – Антону стало неловко, – я пойду уже, Евгений Семенович, мне только два слова нужно сказать – меня общественность откомандировала. Может быть, вы поможете? – повернулся он к профессору.

Тот выслушал Антона и поморщился.

– Папа, что за ерунда, ты что на принцип идешь, не пойму?

– Причем здесь принцип, у нас много малообеспеченных и …

– Хочешь сделать людям хорошее? А в действительности только создаешь им проблемы. Скажи, чего бы ты хотел, получи свой подарок, и пусть все спят спокойно. Никто не обнищает из-за этого, поверь.

– Как скажешь, Максимушка, – вздохнул старик и повернулся к Антону, – мне, Антоша, веничек на кухню нужен, а так все есть. Метелочку какую-нибудь антикварную.

– Ладно, Евгений Семенович, – засмеялся Антон, – мне важно было получить ваше принципиальное согласие, а дальше я сам придумаю.

Когда он ушел, профессор покачал головой:

– Так вот он какой – этот знаменитый Антон. Приятный молодой человек, ничего не скажешь. Катька мне про него все уши прожужжала – интересный, обаятельный, элегантный, умный. Влюбилась в него по уши. У нас уже целый год все разговоры про этого Антона. И еще что выдумала, говорит: «Не представляешь, папа, как он на тебя похож! Я всю жизнь мечтала найти себе мужа, чтобы на тебя был похож». Папа, что с тобой, папа?

Взявшись за сердце, старик откинулся на спинку кухонного стула. Испуганный профессор накапал ему сердечных капель.

– У них что-то было? – слабым голосом спросил старик, приходя в себя.

– У кого? Ах, у Катьки с Антоном этим? Да что ты, папа, кого это сейчас волнует – молодежь сама со своими делами разбирается. Неужели ты из-за этого…

– У них что-то было?! – закричал Евгений Семенович так, что задрожали стаканы в шкафу, а профессор испуганно подскочил на месте.

– Ты что, папа? Да нет, ничего, кажется. Наоборот, Катька стонет, что он на нее никакого внимания не обращает. Да что ты так за нее переживаешь – не маленькая.

– Ладно, не обращай внимания, – сразу успокоившись, сказал отец, – расскажи лучше, как Юлек и Наташа. Ира пишет? Как Катя с Олесей ладят?

Все дети Максима Баженова, кроме Кати, самой младшей, имели свои семьи. Ира, старшая дочь, вышла замуж за военного и теперь моталась с ним по всей стране. Наташа, дочь от второго брака, недавно родила тройню – трех совершенно одинаковых девочек. Это почти на полгода выбило всю семью из колеи – в течение нескольких месяцев друзья и знакомые по телефону и при встречах выясняли, можно ли каким-то образом различить тройняшек. Что же касается Юлека, старшего брата Кати, то он всю жизнь считал, что родители перед ним в вечном долгу и обязаны возместить моральный ущерб за то, что дали сыну женское имя Юлий. Поэтому, женившись, он без всяких церемоний потребовал, чтобы им с женой выделили две комнаты в четырехкомнатной квартире отца. Через два месяца после смерти матери Катя заявила брату и его жене Олесе:

– Мы с папой покупаем свой холодильник и будем питаться отдельно.

Юлек возмутился и с пафосом в голосе пристыдил сестру:

– Тебе не стыдно? Мы – одна семья.

– Ага – семья. Когда мне чистить твои брюки и готовить смесь твоему сыну, так мы, конечно, семья. Пусть твоя жена сама обед тебе готовит и стирает, почему я должна за нее все делать? Я тоже учусь, буду готовить и стирать только папе.

Она не сказала того, что сильней всего задело ее и оскорбило – когда мать слегла, ни брат, ни его жена Олеся не помогали ей ухаживать за больной.

 Профессор Баженов к семейным неурядицам относился с большим юмором и Евгений Семенович любил слушать рассказы о препирательствах и ссорах его любимицы Кати с братом и невесткой. Нынче, однако, Максим Евгеньевич лишь безразлично махнул рукой и вздохнул:

– У всех все нормально. Горло друг другу не перегрызли – и ладно. Мне, папа, сейчас не до их шуточек.

Только теперь Евгений Семенович заметил, как изменился сын. Щеки ввалились, погас неукротимый огонек в карих глазах, а одежда, казалось, висела мешком – так ссутулились плечи. Даже после смерти жены профессор не выглядел таким убитым.

– Что-то Катюша плохо смотрит за тобой сынок, – расстроено проговорил старик, – ты мне очень не нравишься. Что случилось?

– Случилось то, что твой сын теперь безработный.

Евгений Семенович не понял.

– Ну-ну, неприятности на работе бывают у всех, – успокаивающе заметил он, – не стоит так переживать и принимать близко к сердцу. Ты никогда столько не курил – смотри, за полчаса всю пепельницу окурками набил.

Профессор достал новую сигарету и, щелкнув зажигалкой, вновь глубоко затянулся. Евгений Семенович, не задавая вопросов, ждал, пока он успокоится.

– Ты не понял, папа. Сначала я не хотел вообще тебе говорить, потом решил сказать после юбилея, а теперь уже не могу молчать – горит все, горит, понимаешь? Столько лет работы, и все это кошке под хвост. Все! – он снова потянулся за сигаретой.

– Сынок, а может… все не так страшно?

– Ты послушай. Предложили мне перевести тему в разряд закрытых – это в восемьдесят третьем, ты знаешь. Я взвесил «за» и «против». С одной стороны, у меня прерываются все контакты с окружающим миром – коллеги меня забывают, вычеркивают из списка живых, можно сказать. Нет конференций, нет печатных работ, нет зарубежных поездок. С другой стороны, я получаю такое финансирование моих работ, какое и не приснится простому смертному – все новейшее оборудование предоставляется по первому требованию. Материал для экспериментов неограничен, имею право сам выбирать себе сотрудников – неплохо, да? К тому же, зарплата примерно в два раза выше обычной профессорской ставки. При всем том у меня остается работа в клинике – могу оперировать больных, пользуясь своими разработками. Подумав, я выбрал второй вариант и за все годы ни разу об этом не пожалел.

– Ну а что случилось-то, Максим, из-за чего такой сыр-бор? Работаешь – ну и работай так, раз тебя это устраивает.

– Работай! Ты знаешь, папа, что Горбачев подписал с американцами ряд соглашений, согласно которым работа нашего института должна быть прекращена? Оказывается, мы все эти годы занимались изготовлением стратегического оружия.

– Возможно, это связано с тем, что вы занимались изучением поведенческого акта – сейчас постоянно говорят и пишут о психиатрических больницах для политзаключенных.

– Папа, уж ты-то, ты-то! Можно подумать, мы экспериментировали на политических заключенных! Мы работали с собаками, и никто не знает, каких успехов мы добились за это время, потому что результаты наши представлены в закрытых отчетах! А в клиниках мы оперировали совершенно открыто и не политических, а неизлечимо больных шизофреников. Ты можешь себе представить существо, которое никого не узнавало, не разговаривало, не могло элементарно себя обслуживать и даже не осознавало своей половой принадлежности, а после операции стало нормальным человеком – мужчиной или женщиной? Именно таких мои психохирурги возвращали к жизни!

– Хорошо, но, может быть, кто-то использовал ваши результаты для неблаговидных целей, и поэтому…

– Папа, милый, что ты говоришь? В мире нет нейрохирургов такой квалификации, чтобы они могли воспользоваться нашими результатами! А теперь мои ребята во имя демократии и мира будут оторваны от своей работы и постепенно начнут терять квалификацию.

– Почему? Их же не могут так вот взять и уволить.

– Наш институт полностью перепрофилируют – теперь мы будем заниматься кроликами. Интересная тема, правда? Наша задача – добиться повышения производительности кроликов, финансировать нас будет министерство мясной и молочной промышленности. Я уже попросил освободить меня от должности, и со мною ушли мои лучшие ученики. Теперь мне можно отдыхать и отдыхать.

– Хорошо, но ведь у тебя остается работа в клинике.

– Я не могу работать, если перед каждой операцией больного должны обследовать десятки каких-то международных групп, состоящих из безграмотных тупиц – они, видите ли, должны убедиться, что это не политический, которого ведут на заклание. Нет, папа, я уйду из медицины. Совсем уйду! Жаль только молодых, которые оказались в это втянуты – среди них есть действительно гениальные ребята.

– Кто же вместо тебя будет директором?

– Ты никогда не догадаешься – вечный аспирант Полькин, который только в этом году защитил кандидатскую. Сейчас ему срочно делают докторскую – неудобно, если директором будет всего лишь кандидат наук.

– Подожди, а помнишь ту рыженькую девочку, которая смотрела на него такими влюбленными глазами?

– Смотри – старый, старый, а все замечает, – усмехнулся профессор.

– Я старый, но не слепой ведь. Как она – оправдала твои надежды?

– Больше того – последние три операции в клинике она делала сама, а я лишь ассистировал. Представь себе, я считал, что так будет лучше для больного, и не ошибся. Никому бы не доверил вместо себя, а ей доверил – искра, папа, искра божья! Сейчас она уехала к родным в Баку – в Ленинграде у нее нет постоянной прописки, а после разгона института лишили и временной, общежитие отобрали.

– Могла бы и замуж выйти, что ж ты ей мужа не подыскал с квартирой? Недурна ведь девочка, совсем недурна.

– Больно характер неуживчивый – замкнута, неуравновешенна, вся в работе. Тоже очень переживала – ведь эта кампания против нас длится уже полгода. Обидней всего, что в тех же Штатах таких специалистов берегут, на них молятся, а у нас… Эх! – он махнул рукой и сердито насупился. – Да в том же ЦРУ подобные эксперименты наверняка продолжаются, и никто перед нами в этом отчитываться не будет. Фактически Горбачев всех нас поставил на колени.

 Он закашлялся и долго не мог отойти, пока отец не налил ему воды. Евгений Семенович с испугом разглядывал лицо сына – исхудавшее, обтянутое потемневшей кожей.

– Не нравится мне твой вид, сынок, очень не нравится! Да, Горбачев, конечно, м-да, гм. И я никогда бы не подумал – он сначала произвел такое интеллигентное впечатление и что-то ведь действительно сделал. Я, признаться, сейчас с большим удовольствием читаю всю эту прежде запретную литературу и за Сахарова очень рад, гм. Правда, с этим сухим законом много напортачили – мог бы хоть историю почитать. На Руси подобным образом два раза пытались сухой закон ввести и безрезультатно – нам еще в институте про это рассказывали. Я специально недавно Брокгауза и Ефрона перечитывал. Но тогда хоть виноградники не вырубали.

– Мы еще долго будем расплачиваться за его безграмотность, – лицо Максима Евгеньевича стало желчным и злым, он опять закашлялся и опять долго не мог прийти в себя.

– Не нравишься ты мне, Максимушка, – повторил Евгений Семенович, – давай-ка ты отдохни у меня, приди в себя, а потом я тебя в наш диагностический центр отведу. Пусть Антошка на своей аппаратуре пошурует, обследование внутренних органов тебе проведет. А то он, озорник, разбаловался – одних красивых женщин осматривает.

– Папа, – внезапно спросил Максим Евгеньевич, – помнишь ту женщину – Людмилу? Такая милая, работала у тебя в родильном отделении – она еще работает? Будет на твоем банкете? Не знаю почему, но мне вдруг захотелось ее увидеть.

Евгений Семенович опустил голову, делая вид, что возится с посудой и подбирая слова для ответа. Он не думал, что сын может сильно расстроиться из-за гибели давно забытой им женщины, но в данном случае следовало сделать поправку на его мрачное настроение и угнетенное состояние. Когда же старик, наконец, повернулся, собираясь сообщить грустную новость, профессор спал в кресле – закинув назад голову и слегка похрапывая.

Утром, придя на работу, Антон позвонил по внутреннему телефону в кабинет заместителя главврача и успокоил его – подарок можно готовить. Колпин с облегчением вздохнул:

– Слава тебе, господи, хоть с одной проблемой разобрались!

– А что, у вас их так много, Игорь Иванович? – невинным тоном поинтересовался Антон и тут же пожалел об этом, потому что Колпин немедленно раскричался:

– У меня первомайские праздники на носу, потом День Победы, ветеранов войны нужно чествовать. Это вы сидите у себя в диагностике и ничего, кроме основной работы, знать не хотите! Мы сейчас к праздникам концерт готовим, даже Анна Игоревна в ее возрасте в хоре поет, а вы…

Терпеливо дослушав до конца, Антон торжественно поклялся:

– Я исправлюсь, Игорь Иванович, клянусь!

– Только и умеете паясничать, – Колпин бросил трубку, а у Антона после разговора с ним почему-то весь день было веселое настроение.

Закончив прием, он отложил в сторону историю болезни последней пациентки, случайно взглянул на телефон и, вспомнив утренний разговор с Колпиным, широко улыбнулся. Как раз в этот момент вернулась молоденькая медсестра, относившая в регистратуру медицинские карты и, решив, что улыбка предназначена ей, слегка покраснела.

– Антон Максимович, – она стояла на пороге, усиленно придерживая дверь, – тут сейчас к вам девушка пришла, я говорю ей, уже поздно, а она…

Договорить ей не удалось – пришедшая девица оказалась сильней, сумев отодвинуть медсестру и открыть дверь, она вошла в кабинет.

– Это я, здравствуй, Антон, ты меня еще не забыл? Была тут рядом и забежала посоветоваться.

Нежданная посетительница без приглашения опустилась на плоский диванчик для осмотра пациентов. Неприязненно взглянув на нее, медсестра, что-то недовольно буркнула и взяла со стола последнюю медицинскую карту. Тон ее стал строго официальным:

– Я вам еще нужна, Антон Максимович?

– Нет, спасибо, Алла, – спокойно ответил он, – вы можете отнести карту в регистратуру и идти домой.

Лишь когда медсестра вышла, он повернул голову.

 – Ну, здравствуй, коли не шутишь, Лиля. Чем могу служить?

Лилиана Филева изящно закинула ножку на ножку.

– Тут у меня такое дело…. Короче, нужно проконсультироваться, но не хочется возиться со всеми этими направлениями. Сколько это будет стоить, если частным образом?

Антона подавил желание ответить, что его рабочий день закончен, и ей лучше явиться завтра, предварительно получив направление от своего районного врача. Вместо этого он пожал плечами и окинул оценивающим мужским взглядом ножки гостьи.

– По поводу цены еще нужно будет подумать. Пока что я тебя слушаю и очень внимательно.

Губы Лилианы тронула вкрадчивая улыбка, голос ее стал интимным:

 – Мне не хочется, чтобы кто-то был в курсе.

– Тогда с тебя еще причитается за секретность. Итак, что за тайны мадридского двора?

– Ты ведь знаешь, мы с Ильей уже много лет вместе, – она скромно потупилась, – он такой рассеянный, такой забывчивый – ученый, одним словом. Хотя, что я тебе это говорю – ты его знаешь с детства. Сейчас он с этой диссертацией вообще ничего не помнит, поэтому я на него не полагаюсь, сама обо всем забочусь – принимаю таблетки. Второй год пью эти, – она протянула ему упаковку, – однако недавно была у гинеколога, и он обнаружил у меня какую-то кисту или опухоль – я так ничего и не поняла. Сказал, что это из-за таблеток.

Антон пожал плечами.

– От этих таблеток кисты быть не может.

Лиля неожиданно всхлипнула и вытащила из кармана надушенный платочек.

– Значит, не от таблеток, – губы ее задрожали, – мне страшно, вдруг у меня рак?

– Хорошо, если хочешь, я тебя осмотрю. Раздевайся за ширмой и ложись на кресло.

– А мне сказали, ты приборами все определяешь, – говорила она из-за ширмы, пока Антон мыл руки и натягивал перчатки.

– Прибор никогда не заменит человека – он может только помочь. Всех своих пациенток я вначале осматриваю и решаю, что и где искать, а приборы только помогают внести ясность. Сейчас я тебя осмотрю, потом уточню свой предполагаемый диагноз с помощью всей этой аппаратуры. Готова?

Через полтора часа Лиля, уже одетая, вновь сидела напротив Антона.

– Ну? Что? – она испуганно похлопала ресницами.

– Не знаю, кто тебе и что сказал, – он застучал по клавишам, занося в компьютер результаты осмотра, – но лично я ничего не нахожу. Конечно, эти таблетки нельзя принимать до бесконечности – их следует менять или вообще дать себе отдых. Кстати, я был сегодня у Воскобейниковых и забыл спросить – Илья собирался в Новосибирск на предзащиту, еще не уехал?

– Уехал. Десять дней назад. Повез два толстенных экземпляра диссертации и кучу плакатов – даже в самолет не хотели пускать, – начисто позабыв о недавних страхах, Лиля весело засмеялась.

– Вот, как раз у тебя и появилась возможность отдохнуть от таблеток. Я в таких случаях рекомендую на время прекращать прием и до начала следующего цикла его не возобновлять – уменьшается гормональная нагрузка на организм. Конечно, если у тебя нет других причин предохраняться.

– Зачем ты так, Антон, – кротко ответила она, и устремленный на него взгляд наполнился бесконечной скорбью, – мое чувство к Илье – моя вечная мука. Если б я могла быть с другим мужчиной, кроме него, то давно избавилась бы от этого наваждения.

Антон хмыкнул и покачал головой.

– Да? Ну, извини, если обидел – дело житейское. Твоя преданность заслуживает награды, и бог тебя наградит. Кстати, самое безвредное – естественный метод предохранения. Хочешь, дам почитать брошюрку?

– Это с градусником? Нет, спасибо, мы сами грамотные. А зачем ты заносишь мои данные в компьютер? Я же просила: анонимно!

– Так положено. Не волнуйся, кроме меня с этим компьютером никто не работает и информацию не читает, а случаи могут быть самые непредвиденные – вдруг через год тебе действительно понадобится помощь, тогда потребуется сравнить результаты.

Закончив набирать, он выключил компьютер и поднялся. Она тоже встала и лениво потянулась.

– Все? Тогда пойдем.

– Куда?

– Ну, раз я тебя так сильно задержала, то просто обязана подбросить до дома.

 Увидев ее машину у дверей роддома, Антон присвистнул:

– Ничего себе – форд!

– Отец подарил на день рождения, – Лиля скорчила гримасу, – вечно он со своими выдумками – просила шестисотый мерс, а он подсунул это дерьмо.

Антон забрался в машину и блаженно потерся спиной о мягкое сидение.

– Точно, дерьмо! Отдай мне, а папа пусть тебе шестисотый покупает. Ты, кстати, почему не спрашиваешь адрес, если собралась везти до дома?

– Я знаю твой адрес, на всю жизнь запомнила – забыл, как мы встречали у тебя Новый год? Вы тогда подсыпали мне что-то в вино, и я не могла проснуться до самого утра. Это, кстати, было очень низко с твоей стороны, но я простила – видишь, какая я добрая.

Антон смутился, припомнив давнюю студенческую проделку, но глаза Лили смеялись. Она мягко притормозила у его подъезда и повернула к нему улыбающееся лицо.

– Приехали. Может, угостишь меня кофе? Как компенсацию за прошлое.

– Только сахара у меня нет, – смущенно предупредил он, – с леденцами выпьешь?

Наскоро задвинув диван, Антон усадил гостью и отправился на кухню варить кофе, а когда вернулся, она уже удобно расположилась с журналом «Плейбой» в руках.

– Чувствуется европейское воспитание. Ты долго прожил в Германии?

– Считай три года, – он поставил на столик поднос с двумя чашками кофе и тарелкой с бутербродами, – два года стажировки, потом еще год – дядя Андрей хотел, чтобы я поработал в немецкой клинике.

– Надо же! Он о тебе беспокоится больше, чем о родном племяннике.

– Не знаю, не сравнивал. Но разве Илья чем-то обделен?

– Нет, – Лиля насмешливо прищурилась, – Илье не нужна протекция, он талантлив. Сам окончил институт с «красным» дипломом, сам поступил в аспирантуру и сам написал диссертацию.

– Что ж, значит, ты выбрала самого достойного. Поздравляю.

– Только он сейчас очень и очень занят, – она встала и, по-кошачьи мягко ступая, вплотную приблизилась к Антону, – я так скучаю без него!

Антон тоже поднялся, и в этот момент Лиля, словно столкнувшись с ним, прижалась губами к его губам. Чувствуя обжигающий жар ее тела, он шепотом спросил:

– А вечное чувство к Илье?

– Сам же сказал: дело житейское, – она прижалась к нему еще крепче и подтолкнула к дивану.

Через пару часов, когда они наконец задремали, на тумбочке неожиданно затрещал телефон.

– Черт, совсем забыл! – Антон лениво протянул руку к трубке. – Нет, – сказал он невидимому собеседнику (или собеседнице), – нет, дорогая, я сегодня нездоров и не смогу с тобой встретиться. Да, моя прелесть, мужчины тоже бывают нездоровы. Помню, что обещал, но что тут поделаешь! Как хочешь, я тебя не принуждаю со мной встречаться. Ладно, желаю счастья, чао.

Лиля беззвучно смеялась. Когда Антон положил трубку, она лениво перевернулась с живота на спину и взяла его за руку.

– Твоя пациентка? Просилась на прием?

– Ага, я должен был провести профилактический осмотр.

– А-а! Так я нарушила твои планы? Тебя не выгонят с работы?

– Да нет, в крайнем случае лишат премии.

– Знаешь, Антон, ты мне очень и очень нравишься. Встретимся еще? Давай завтра.

– Если пожелаешь, – он почувствовал себя польщенным, – только как же Илья?

– Он уехал, – вздохнула она, перебирая его пальцы, – мне очень-очень тоскливо, а ты – его друг. Можно сказать, почти брат – вы ведь вместе росли. С тобой мне легче переносить одиночество – не так горько. Ты уже отдохнул?

– Нет еще, сейчас твоя очередь поработать.

Он приподнял Лилю и усадил на себя верхом. У нее вырвался стон, глаза ее вновь заволокло дымкой страсти.

Глава четвертая

Меньше всего на свете Илья Шумилов помышлял о браке, тем более, о браке с Лилианой Филевой – Лиля была для него всего лишь одной из подружек, с которыми он иногда проводил время. Однако она дружила с его матерью, постоянно забегала к Шумиловым – даже в отсутствие Ильи – и усвоила манеру держать себя, как покорная и терпеливая супруга, готовая все вытерпеть и все простить любимому мужу.

В январе у Ильи появилась новая приятельница – с ней он провел неделю в зимнем лагере и продолжал периодически встречаться в Москве. Конечно, ни о какой женитьбе речи не шло, но Лиля всерьез встревожилась – мало ли что. Срок защиты его диссертации – шестое июня – был уже назначен, а после этого молодой и блестящий кандидат наук вполне мог пожелать обзавестись супругой.

В начале апреля Илья должен был ехать в Новосибирск – сделать доклад в ведущей организации, выступить на конференции специалистов по аналоговой схемотехнике, лично отвезти авторефераты в две-три организации и получить оттуда отзывы. Короче, дел было невпроворот. Накануне отъезда он отдал несколько чертежей в лабораторию с просьбой сделать с них снимки и слайды, но вечером лаборантка Дина, все перерыв, так и не сумела их отыскать. Она чуть не плакала:

– Ведь помню, что все сделала и сложила тут на полку. Куда делись – ума не приложу! По ошибке тоже никто не мог взять – я сама всем все выдаю, рыться тут у меня не позволяю.

Расстроенный Илья допоздна копался в своих бумагах, пытаясь найти копии чертежей, а около одиннадцати вечера появилась запыхавшаяся Лиля.

– Вот, Илюша, держи свои снимки и слайды. Мне Дина позвонила и рассказала – не знаю, говорит, что делать, я человека подвела. Я тут же приехала, и мы с ней все заново перерыли. Представляешь, где нашли – за столиком в фотокомнате. Так что, Илья, с тебя причитается.

Она смотрела на него блестящими глазами и улыбалась. Илья был счастлив и не мог остаться неблагодарным – Лиля ушла из его комнаты только под утро. Ему было невдомек, конечно, что днем во время обеда она заглянула в лабораторию и в отсутствие Дины стащила злосчастные снимки, а позже, во время поиска, подложила их в фотокомнату.

В Новосибирске он провел почти месяц, вернулся в Москву только после майских праздников и сразу так закружился в вихре преддиссертационных дел, что до самого шестого июня, к вящему удовольствию Лили, даже не позвонил своей «зимней» подружке. Естественно, на банкете после защиты этой девицы не было, и никто не мешал Лилиане весь вечер находиться рядом со слегка очумевшим после напряженного дня вновь испеченным кандидатом наук. Илья снисходительно посмеивался, и ее назойливость его не раздражала – в этот вечер все вокруг казались ему милыми и прекрасными. До тех пор, пока, покачиваясь с ним в очередном танце, Лиля с загадочным видом не сказала:

– Илюша, у меня для тебя новость, которая тебя ни к чему не обязывает.

– Да? Ты мне сама сообщишь, сорока принесет, или послушать радио?

– Не шути, это серьезно. Помнишь, последнюю ночь перед твоим отъездом? Ты был, как оказалось, недостаточно осторожен. Понимаешь, я еще сомневалась, но врач…

  Хорошее настроение Ильи улетучилось как дым, и он остановился посреди зала.

– Подожди, мне не совсем понятно, ты что – беременна?

– Я не хотела, Илюша, но так получилось. Я забыла принять таблетку, потому что мы с тобой… Ну, мы давно не были вместе, и я как-то стала забывать…

– Черт побери, только этого не хватало, – он взял ее за руку и увлек через дверь на улицу, – давай постоим спокойно, а то я ничего не соображаю.

– Илюша, я тоже все эти дни сама не своя. Я не хочу, чтобы ты переживал.

– Ладно, давай решим, что делать. Надо поговорить с Антоном Муромцевым – у него там есть какая-то новая технология, лекарства, чтобы прошло быстро и безболезненно. Я сам с ним поговорю.

– Что ты, Илья, нет! – глаза Лили широко раскрылись, и из них медленно выкатились две слезинки. – Я никогда так не поступлю с твоим ребенком, не смогу. Потому что ты для меня слишком много значишь. Я так переживала тогда из-за этой… этой Оли… Когда они с ее матерью решили…

– Ладно, хватит! – он рубанул рукой по стене, и поморщился от боли. – Замолчи! Короче, что ты предлагаешь? Я тебе честно говорю: жениться не хочу – ни на тебе, ни на ком другом. У меня даже такое чувство, что ты меня подловила, не в обиду тебе будет сказано. Никому пока ничего не говори и жди моего решения.

Резко повернувшись на каблуках, Илья сбросил со своего плеча ее руку и направился в зал, где веселились гости. До конца вечера он к Лиле больше не подходил, а она по окончании торжества поехала к Воскобейниковым. Вернувшись домой после банкета, они даже не успели переодеться и меньше всего склонны были принимать гостей, однако Лилиану это ничуть не беспокоило, войдя в гостиную, она громко заявила:

– Я к вам на минутку, такое состояние – просто не могла ждать до утра, с ума схожу. Папа с мамой ведь в Швейцарии, мне даже не с кем посоветоваться, – она аккуратно расплакалась, чтобы не размазать тушь и, не стесняясь присутствия разбуженной шумом Насти, выбежавшей из своей комнаты в ночной рубашонке, судорожно всхлипнула: – Представляете, я беременна, а Илья не хочет на мне жениться!

Оторопевшие Инга с Андреем Пантелеймоновичем растерянно переглянулись, но полусонная Настя внезапно оживилась и, окончательно проснувшись, с интересом спросила:

– А почему он не хочет жениться? Это что, не его ребенок?

К счастью, глаза Лили в это время прикрывал носовой платок, и никто не мог видеть взгляда, который она бросила на девочку. Воскобейников, смутившись, прикрикнул:

– Настя, немедленно иди спать и не болтай о том, чего не понимаешь!

– Идем, доченька, идем, – Инга поспешно увела девочку из гостиной, а Лиля, взглянув им вслед, с прежней горечью заметила:

– Какая у вас хорошая семья, дядя Андрей! Я тоже хочу такую семью и буду за это бороться, понимаете?

– Хорошая семья основана на любви. Разве Илья тебя любит?

Он встал и притворил дверь за вышедшими женой и дочерью. Лиля проследила за ним взглядом и усмехнулась.

– А на чем основана ваша семья, дядя Андрей? Вы ведь мне, как родной! Помните день, когда я начала звать вас дядей, а Викторию – мамой? В тот год как раз родилась Настя. Кажется, именно тогда погибла эта ваша знакомая – Муромцева – да?

– Не будем вспоминать! – резко произнес он. – Ладно, что я могу для тебя сделать? Илья мне не подчиняется.

– Он вас любит и слушает больше, чем родителей. Поймите, дядя Андрей, не может так быть, чтобы одни были всегда счастливы, а другие – всегда несчастны. Кто падает, тот увлекает за собой других.

Она уже не плакала и смотрела на него злыми наглыми глазами. Андрей Пантелеймонович прислушался – за дверью было тихо. Он подошел к Лиле, схватил ее за руку и сдавленно прошептал:

– Это шантаж? Оставь моего племянника, он тебя не любит! Этот брак принесет вам обоим только несчастье, поверь мне!

– Представьте, мой папа говорит тоже самое, – Лиля, спокойно высвободила руку. – Он предлагал мне уехать с ними заграницу, но я отказалась – из-за Ильи.

– Еще что умного говорил твой папа?

– О, много чего! Он сказал, что у меня нет достоинства, что я отказываюсь от огромных возможностей, что я ненормальная, и меня нужно лечить. Что ж, я с ним согласна – я сумасшедшая, я больна любовью к Илье. Только меня не вылечить – я или добьюсь своего, или погибну, но тогда всех утащу за собой. Всех! Понимаете? Никого не пожалею. Вы должны понять меня, дядя Андрей, вы сами такой.

Не выдержав ее взгляда, Воскобейников опустил глаза и тяжело провел рукой по лбу, на котором выступили капли пота.

– Хорошо, – процедил он сквозь зубы, – сделаю, что смогу. А теперь уходи, я устал.

Перед тем, как выйти, Лиля поднялась на цыпочки и поцеловала его в щеку.

– Мы же теперь родственники, – с усмешкой сказала она, он не пошевелился.

Илья приехал к Воскобейниковым на следующий день к вечеру.

– Дядя Андрей, мне нужен твой совет в одном тонком деле. Предкам я пока ничего не говорил, потому что… Короче, слушай и не падай в обморок.

Воскобойников изобразил недоумение и тревогу. Сидя напротив Ильи и слушая его рассказ, он хмурился и укоризненно качал головой, а под конец вздохнул и развел руками:

– Да, я понимаю, это неприятный сюрприз, но раз она отказывается делать аборт, я даже не знаю, что тебе посоветовать. Пойми, тут каждый должен слушаться только веления своей совести. Вы уже так давно вместе, что появление ребенка вполне естественно.

Илья с досадой поморщился.

– Да мы уже сто лет не были вместе, это просто черт знает, как все получилось! Надо же мне было в тот день лечь с ней – идиот ненормальный! У меня вообще намечались планы относительно другой девушки.

– Ладно, в конце концов, ничего страшного – люди женятся, разводятся, снова женятся. У Баженова сын был трижды женат. Не стоит делать из этого проблему.

– В конце концов, люди могут и без брака иметь детей, – пробурчал Илья, – пусть рожает, если так хочет. Я же не отказываюсь от ребенка.

Брови его дяди сердито сдвинулись, голос стал глубоким, тон укоризненным:

– А вот это уже неприлично, мой мальчик, такого нам не нужно. Пойми, это может в дальнейшем принести тебе много неприятностей. Тогда уж совсем откажись от ребенка, хотя это, конечно, тоже не выход – Лиля всем на каждом шагу трезвонит о ваших отношениях.

Илья взглянул на него исподлобья.

– Значит, что ты советуешь – жениться?

– Конечно. Женись, потом разведешься, если захочешь. Послушай меня, старика. Твоя доля вины ведь тоже во всем этом есть.

 Он ощутил облегчение, когда племянник, поразмыслив, с унылым видом кивнул:

– Наверное, ты прав, дядя Андрей, так и сделаю. Ладно, желаю тебе всяческих благ и весело провести вечер. Чао.

Горькая ирония этих слов заставила Воскобейникова почувствовать легкий укол совести. Проводив Илью, он долго расхаживал по комнате, и ему все ясней и ясней становилось, что худшее еще впереди. Но что оставалось делать? Игру, начатую в день рождения Насти, приходилось продолжать.

Глава пятая

Сначала предполагалось усадить всех гостей за одним длинным столом, но молодые сестрички и акушерки из роддома опечалились:

– А танцевать где же будем?

– Это что для вас, бал в дворянском собрании? – едко поинтересовался Колпин. – Мы, кажется, не вас, а Евгения Семеновича чествуем, и вряд ли он так уж желает, чтобы вы весь вечер с голыми ногами по залу скакали.

– Что вы, Игорь Иванович, голубчик, – мягко укорил его главврач, – давайте-ка мы уж так сделаем, чтоб и нашим, и вашим – поставим столики по четыре человека, а между ними пусть молодежь пляшет, пока мы с вами будем черную икру есть. Да что там молодежь – я и сам стариной тряхну, спляшу гопак.

– Не дури, Семеныч, какой тебе гопак, – хмыкнула Анна Игоревна, – молодежь, она, пусть прыгает и вихляется, а мы с тобой по-стариковски – вальс.

– А следующий танец тогда мой, – сказал подошедший в это время Антон, – ладно, Анна Игоревна? Я тоже вальс люблю, мы с вами им покажем классику!

Все засмеялись, а старик с нежностью взглянул на юношу, чувствуя, как от боли защемило сердце – из пяти детей Максима именно Антон больше всех походил на отца, но именно его старик не мог прижать к груди и назвать своим внуком. Анна Игоревна заметила слезы в глазах Баженова и, разряжая обстановку, сердито заворчала:

– Ах ты, Антошка-молокосос, ты меня, старуху, переплясать захотел? Вижу, вижу, не отпирайся! Посмотрим еще, кто кого!

Все смеялись, лишь Колпин с досадой качал головой – из-за этой идеи старика рассадить гостей по четыре человека ему придется где-то договариваться насчет маленьких столиков и думать, как их расставить, чтобы освободить место для пляшущих пар. А музыка? Придется еще и насчет музыки голову ломать. Хорошо, давайте, тогда все торжественные мероприятия превратим в дискотеки! Великолепно! Давайте, вместо официальной части тоже спляшем – пусть Анна Игоревна станцует с Ельциным! От этой кощунственной мысли Игорь Иванович даже поежился – придет же такое в голову – и поспешно сказал:

– Как вам будет угодно – танцы, так танцы.

В день юбилея из Ленинграда прикатила увешанная фотокамерами младшая дочка Максима Евгеньевича Катя.

– Дедулечка, я все увековечу на пленке, это будет настоящий шедевр, который мы оставим благодарным потомкам! А твой Антон придет?

– При чем тут Антон? – сердито насупился старик. – Ты не имеешь к нему абсолютно никакого отношения, оставь его в покое!

– Ладно тебе, папа, – засмеялся Максим Евгеньевич, – пусть перебесится, она уже целый год им бредит, я же говорил тебе.

– Ничего подобного! – Евгений Семенович стукнул кулаком по столу. – Этот Антон – развратник, бабник и шельмец, каких мало! Всех баб с первой встречи в постель тянет. Чтоб ты близко к нему не подходила! Ясно?

– Папа, да пусть она сама свои дела решает, не вмешивайся. Один раз нарвется – во второй не полезет, не нервничай.

– Ничего подобного, Максим, я не желаю, чтобы моя внучка меня позорила с таким, как этот Антон. Ты поняла меня, Катя, или еще раз повторить? Близко не подходи!

– Поняла, дедушка, поняла, – Катя скромно опустила глаза, – что ты, да раз он такой негодяй, то я к нему ни на шаг не приближусь, не волнуйся.

Дед подозрительно покосился на нее, но за суматохой праздничного дня разговор этот вскоре вылетел у него из головы.

Московский городской Совет и комитет партии постановили отметить восьмидесятилетие одного из старейших врачей республики, ветерана войны и труда Баженова Евгения Семеновича в доме культуры медработника. Торжество немного задержалось и началось около шести – полчаса ожидали запоздавших высоких гостей, – но потом все пошло очень мило. Во время официальной части торжества, на которой присутствовали представители министерства и народный депутат СССР Ельцин, в адрес юбиляра было произнесено много теплых слов, вручена бесспорно заслуженная им награда – орден Ленина. После этого высокие гости уехали, и начался банкет. Приглашенные заняли уютно расставленные около стены круглые столики, и Евгений Семенович еще раз порадовался так удачно пришедшей ему в голову мысли. Он сидел за одним столом с сыном, внучкой и Анной Игоревной. Антон разместился вместе с Воскобейниковыми и постоянно поддразнивал Настю по поводу ее «взрослой» прически. Андрей Пантелеймонович распорядился принести микрофон с длинным шнуром, и теперь каждого, кто желал произнести тост, можно было услышать в любой точке зала.

– Дорогие друзья, – сказал Антон, когда все утолили первый голод и первую жажду, – а теперь, черно-белый танец – дамы приглашают кавалеров, а кавалеры дам.

Грянула музыка, молодежь начала подниматься с мест. Инга Воскобейникова подошла к юбиляру.

– Евгений Семенович, вы потанцуете со мной?

Старик растроганно посмотрел на ее светившееся счастьем прекрасное лицо.

– Деточка, да куда уж мне, старику, – ты с сыном моим потанцуй, а то он совсем заскучал у меня.

– С вашим сыном Настя потанцует. Идемте, Евгений Семенович!

Она осторожно увлекла старика на середину зала, а подбежавшая Настя с серьезным видом протянула руку профессору. Тот засмеялся и послушно поднялся с места.

– Счастлив, что вы оказали мне такую честь, мадемуазель!

Обвешанная камерами Катя вертелась среди присутствующих, снимая торжество во всех ракурсах. Антон галантно склонился перед Анной Игоревной.

– Мадам, хочу напомнить вам ваше обещание!

– Все-то ты, Антоша, шутишь, – говорила слегка подвыпившая и раскрасневшаяся старушка, пока молодой человек бережно покачивал ее под музыку, – сто лет уже не танцевала, как бы мне тебе ноги случайно не отдавить.

– Это будет самое приятное отдавление в моей жизни, дорогая Анна Игоревна, представляете, сколько мне давят ноги в общественном транспорте!

– Фу, шутник, голова с тобой закружилась. Посади меня и иди, танцуй с девочками – вон эти две балаболки с родильного вдвоем танцуют, мужиков им не хватило, а ты тут меня, старую забавляешь.

Не успел Антон усадить старушку, как к нему подлетела Катя.

– Антон, а со мной ты не хочешь потанцевать?

– Ты бы себе сама парня привела, милая, – сердито начала, было, Анна Игоревна, – у нас в роддоме своим девочкам мужчин не достает.

– Анна Игоревна, миленькая, посторожите, пожалуйста, – Катя приткнула свои камеры на стуле рядом со старушкой и потянула за собой Антона, – пойдем, это вальс.

Андрей Пантелеймонович не хотел танцевать, но его чуть ли не насильно подняли с места и увлекли в вальсе, поочередно передавая друг другу, две молодые практикантки.

– Андрей Пантелеймонович, мужчин не хватает!

Он краем глаза наблюдал за Ингой – она разговаривала со стариком Баженовым и ласково ему улыбалась.

– Эх, мне бы полсотни лет скинуть, деточка – увел бы тебя от Пантелемоныча.

– Ладно вам, Евгений Семенович, на вас и так все женщины заглядываются!

– Женщины-то заглядываются, а косточки-то старые трещат. А ты все хорошеешь, и Настенька наша красавицей растет, шесть лет, а выглядит совсем барышней. Высокая – в папу. Или ты ей каблуки надела?

– Что вы, Евгений Семенович, каблуки в ее возрасте вредно, у нее может осанка испортиться, – она с улыбкой оглянулась на стройную фигурку дочери.

– Ладно, пойдем, посидим немного, пока твой муж танцует, полюбезничаем. Восемьдесят лет – не восемнадцать.

Старик тяжело опустился на ближайший стул, а Инга, продолжая наблюдать за дочерью, присела напротив.

Настя по-взрослому важно двигалась с профессором, откинув светловолосую головку. Инга сделала ей завивку, и теперь пышные кудри девочки делали ее похожей на маленькую дриаду.

– Вы очень хорошо танцуете, – говорила она своему партнеру, – а я вот всегда путаю, когда какую ногу ставить. Меня мама водит в балетную школу. Вы ходили в детстве в балетную школу?

– Нет, я самоучка, – засмеялся Максим Евгеньевич, – танцевал в студенческие годы на танцплощадках – вот и вся моя школа. Но не плохо танцевал, скажу вам, маленькая леди.

– Наверное, вам некогда сейчас танцевать, ведь вы оперируете мозги, да? Мне Евгений Семенович говорил. А это очень трудно оперировать мозги? – девочка посмотрела на него с благоговейным восторгом.

– Не легче, чем все остальное, во всяком случае, – улыбнулся он.

– У вас тоже много разных приборов, наверное, как у Антона Муромцева. Он ведь даже в Германию ездил учиться, чтобы на них работать.

– Это, наверное, тот самый Антон, про которого столько рассказывают? – профессор наморщил лоб. – Муромцев, Муромцев… какая знакомая фамилия, а не могу вспомнить. Ты не знаешь, часом, где я мог ее слышать, девочка?

– Может быть, вы знали его маму? – подсказала Настя, искренне желая помочь. – Ее звали Людмила. Вы ее не знали?

– Конечно, ты молодец и умница! Конечно же – Людмила Муромцева! Так Антон ее сын? А сама она где же?

– Как, вы не знаете?  Она же давно умерла.

– Как умерла? – побледнел профессор. – Как так умерла? Когда?

Он внезапно остановился и, взяв девочку за руку, подвел ее к одному из пустых столиков, хозяева которого где-то самозабвенно плясали.

– Давай, посидим немного, ты мне расскажи про Людмилу. Видишь ли, я давно был с ней знаком и даже не знал, что она умерла, и что Антон – ее сын. Я даже не знал его фамилию, а то бы вспомнил, конечно.

Настя сочувственно смотрела на взрослого человека, которого ее слова так сильно расстроили, и упрекала себя за болтливость. Зачем, ну зачем было рассказывать ему о смерти Людмилы? Говорил же ей Антон, что всегда нужно сначала думать, а потом говорить!

– Я ничего не знаю, – осторожно заметила она, – вы у папы лучше спросите, а я Людмилу не помню – это было, когда я только родилась.

– Так давно? А сколько тебе лет?

– Шесть…скоро будет. Людмила у мамы роды принимала и меня спасла – это у нас все знают.

– Да, а я, видишь, не знал, – профессор неожиданно закашлялся и, вытащив таблетку, положил ее в рот.

– Вы болеете? – испуганно спросила девочка. – Хотите, я папу позову?

– Нет, не надо, сейчас пройдет. А как? То есть, я хотел сказать, от чего она умерла?

– Кажется, она попала под машину, но мне тогда только месяц был, я ничего не помню.

– Понятно. А где ее муж? Я имею в виду отец Антона – он жив?

– Я… я не знаю, – Настя смутилась, потому что она действительно не знала, – наверное, он тоже давно умер – еще раньше. Папа говорил, что после смерти Людмилы Антон остался совсем один. Потом они с Евгением Семеновичем послали его в Германию учиться. Он очень умный, это все говорят. Хотите, я вам что-нибудь принесу попить? Вы очень бледный.

– Нет, спасибо, я посижу, а ты иди, потанцуй, детка, иди.

– Я посижу с вами, ладно? Послушайте, танго играют. Смотрите, смотрите, как хорошо ваша дочка и Антон танцуют!

Она захлопала в ладоши, когда Антон и Катя скользнули мимо них, будто слившись в одно целое под страстные звуки аргентинского танго. Девушка откинула назад голову, глаза ее сверкали, тело пластично изгибалось под музыку, и в ней сейчас не было ничего от того угловатого подростка, которым всегда представлял ее себе Антон.

– Антон, – шептала она, – Антон! Я так ждала, так ждала этой минуты! Пойми, пойми!

– Что я должен понять, ты мне расскажешь? – он наклонился над ней, но тут же выпрямился, и они вновь двинулись, подчиняясь зовущим к безумию звукам.

– Не смейся, Антон, я тебя люблю, только не смейся надо мной!

– А почему я должен смеяться, глупышка? Я счастлив – ты одарила меня сверх меры своим признанием.

– Тогда почему ты не хочешь поцеловать меня?

– Не вгоняй меня в краску, моя прелесть, я стеснительный и целоваться не умею.

– Хочешь, научу? – раскрасневшаяся девушка засмеялась и потянула его из зала.

Продолжая танцевать, они выскользнули в дверь. В коридоре никого не было, и Антон, в последний раз крутанув Катю в танце, повлек ее в темное фойе. Она прижалась к стене и положила руки ему на плечи.

– Антон, мне все равно, понимаешь? Я люблю тебя, Антон, с первого дня, как увидела, только не смейся! Наверное, я сумасшедшая.

– Тише, – сказал он, глядя на нее смеющимися глазами. – Тише, музыка кончилась.

Музыка в зале действительно стихла, все начали рассаживаться по местам. Евгений Семенович, сидевший во время танго спиной к залу, поднялся и подал Инге руку.

– Пойдем, передам тебя мужу и отправлюсь развлекать Анну Игоревну, а то все ее бросили. А, вот и Пантелемоныч. Принимайте, уважаемый, свою супругу.

– Нам уже пора, наверное, Евгений Семенович, – весело говорила Инга. – Насте спать нужно ложиться, поздно. Вы не обидитесь?

– Что с вами поделаешь. А где же ваша красавица? Все моего сына забавляет?

Максим Евгеньевич, понурившись, сидел рядом с Настей. Она сочувственно молчала, понимая, что никакие слова не могут смягчить его печаль. Подошедшая Инга взяла дочку за руку.

– Нам пора, детка, попрощайся с Максимом Евгеньевичем.

– Спасибо тебе за компанию, деточка, – профессор тяжело поднялся и не смог удержать грустную улыбку, увидев полный сочувствия взгляд огромных голубых глаз, – ну-ну, все будет хорошо.

Он потрепал ее по плечу и пошел к своему столу. Его отец как раз в это время опустился на стул рядом с Анной Игоревной и, увидев Катины фотопринадлежности, рассердился:

– Разбросала все и убежала – что за девчонка!

– Семеныч, – проговорила старушка, взяв его за рукав, – не дело, Семеныч, Катя с Антошкой целоваться пошли. Нельзя так, расскажи им, Семеныч, а то беда будет.

Побагровевший старик вскочил, резко отодвинув стул. Подошедший Максим Евгеньевич проводил отца недоумевающим взглядом и спросил у Анны Игоревны:

– Куда это папа опять отправился?

– Не сидится нам, старикам, на одном месте. А ты, Максимушка, сядь, посиди, посиди.

Евгений Семенович вышел в коридор и, остановившись, вгляделся в мрак неосвещенного коридора. Откуда-то доносились шорохи, где-то засмеялись, и высокий девичий голос что-то неразборчиво сказал. Не Катька – кто-то еще, видно, решил прогуляться в темноте. Старик чертыхнулся про себя, ругая нерадивых электриков, не удосужившихся заменить перегоревшие лампочки и тем самым создавших такой соблазн для молодежи.

«Почему так нелепо все получилось? Родные мои, любимые детишки!»

– Ты мне не веришь? – тихо спросил откуда-то полный укоризны голос Кати. – Считаешь, что я дура, начиталась романтики и говорю не своими словами, да? Тогда поцелуй меня, и почувствуешь – ты не можешь не почувствовать!

Голос Антона что-то ответил – очень тихо, старик не расслышал и торопливо шагнул в темноту. Схватив юношу за воротник, он резко рванул его в сторону.

– Негодяи, вы что тут делаете оба?

Оторопевший Антон на миг утратил дар речи, но быстро пришел в себя.

– Что вы, Евгений Семенович, – сказал он, не пытаясь вырваться, – что вы такое подумали, ничего такого не было, мы просто разговаривали.

– Дедушка, – со слезами отчаяния на глазах закричала Катя, – я тебя звала? Что ты лезешь не в свое дело, я уже не маленькая, мне двадцать лет! Ты что думаешь, что я никогда ни с кем не целовалась?

– Целуйся, с кем хочешь, только не с этим негодяем, – прошипел разъяренный старик и еще раз встряхнул Антона.

– Евгений Семенович, – с достоинством возразил тот, – я бы мог с вами обсудить эту ситуацию, если б вы выпустили мой воротник. Сам я вырваться не могу, потому что боюсь вас случайно толкнуть.

– Боится, видите ли, меня толкнуть, – Баженов выпустил молодого человека, но отпихнул его так, что Антон едва устоял на ногах, – думает, будто я старик и сдачи ему не дам. Да я вам обоим сейчас так уши надеру, что до конца жизни помнить будете! А ну, пошла быстро в зал и чтоб ни на шаг от меня не отходила!

 Он крепко взял Катю за локоть, она попыталась вырваться:

– Я никуда не пойду, я сейчас уйду отсюда с Антоном!

– Катя, – спокойно возразил тот, потирая шею, – послушай, что говорит твой дедушка, и иди в зал. Не нужно портить всем праздник, а потом, если захочешь, мы поговорим. Иди.

Катя повернулась и пошла с дедом в зал. Он усадил ее между собой и Анной Игоревной. Старушка, взглянув на обиженное лицо девушки, спокойно положила перед ней кусочек торта.

– Ешь, Катюша, смотри, как вкусно. И посиди немного со мной, а то все забыли про старуху, затанцевались, – она мельком взглянула на задумавшегося профессора, но тот был занят своими мыслями и даже не заметил волнения дочери.

Евгений Семенович постепенно успокоился, хотя на душе у него продолжали скрести кошки – перед глазами стояло обиженное лицо Антона. Он перехватил тоскливый взгляд Кати, брошенный на входную дверь.

«Ждет его. Ах, черт, надо непременно ей сказать, но как? Как все объяснить? А что сказать Антону, когда он вернется? Подойти и извиниться? Попросить простить глупого старика, который заступился за честь внучки? Ах, как все нелепо!»

Однако Антон не стал возвращаться в зал. Немного постояв в коридоре, он вышел на улицу и остановился у входной двери. Было еще совсем светло, в воздухе стоял запах лета, а по небу плыли перистые облака.

«И чего старик так взбеленился – можно подумать, что я насильник какой-то или соблазнитель. Или считает, что я недостаточно хорош для их Катьки? С кем хочешь, только не с этим негодяем – ишь! Совсем уже из ума выжил! Нет, не вернусь в зал – пойду, погуляю, а они пусть сами свои семейные проблемы решают».

– Антон, ты что тут делаешь? – спросил Воскобейников, выходя на улицу. – Жарко в зале стало? А, вот и Петр подъехал, – он махнул рукой водителю.

– Нет, мне уже нужно идти – дела, дядя Андрей, – хмуро ответил юноша.

– Домой? Так рано? Тогда Петр тебя тоже подкинет – он Ингу с Настасьей домой повезет, и тебя заодно. Я тоже хотел уехать, но неудобно – надо Колпину помочь.

– Антоша, ты с нами едешь? – спросила Настя, выходя вслед за отцом.

– Да, поеду, – он подождал, пока Инга с дочкой сядут в машину, и забрался следом за ними, – можно же и мне когда-нибудь с ветерком промчаться.

– С ветерком, это в метро езжай, – подмигнул Петр, – тут по центру с ветерком не погонишь, да и Телемоныч ругается, если быстро еду.

– Ты что такая грустная? – с тревогой спросила Инга у дочери. – Не заболела?

– Нет, мамочка, – Настя быстро взглянула на Антона, тряхнула волосами и постаралась улыбнуться, – от волос просто жарко.

– У тебя какая-то средневековая грива, – хмыкнул молодой человек и подергал ее за локон. – Давай я тебя наголо постригу, а то купил тут по случаю машинку для стрижки, а потренироваться не на ком.

– Ты на себе тренируйся, – обиженно фыркнула девочка, – у меня скоро свадьба, мне нужно с прической.

– У тебя? Свадьба?

– Ну, у Ильи – какая разница. Я же не могу там лысая гулять.

– Да ты что – Илья вдруг решился бракосочетаться? – он вопросительно взглянул на Ингу. – Надо же, а мне ни слова! И кто же счастливица?

– Ах, Антон, что ты спрашиваешь, – вздохнула Инга, – ну кто же еще может быть?

– Илья, как честный человек, обязан теперь жениться на Лиле, – ехидным тоном заметила Настя, – у нее будет ребенок.

– Настя, перестань, – укорила дочь Инга – не особенно сердито, впрочем.

– А что – она же не скрывает, – хмыкнула девочка, – ходит и всем рассказывает.

– Ладно, девочки, я у вас тут много интересного выслушал, но на метро, пожалуй, быстрее домой доеду, – буркнул Антон и выглянул в окно, – остановите где-нибудь, Петр, я выскочу.

Помахав Насте рукой, он направился к телефону-автомату. Лиля оказалась дома и не сразу узнала – или сделала вид, что не узнала – его голос.

– Ало, кто это?

– Не узнаешь своего друга Антона? Ты что, спишь уже? Одна?

– А что тут удивительного – уже одиннадцать, – лениво протянула она. – Илья хочет, чтобы я теперь рано ложилась и берегла себя.

– А сам он где? У тебя?

– Он… его сейчас нет – у него дела. А ты, собственно, чего хочешь?

– Поговорить – и срочно! Место встречи – на твое усмотрение.

– Что, так срочно? До завтра нельзя?

– Нельзя! – отрезал он. – Немедленно!

– Ладно, – в трубке послышался зевок, – тогда приезжай ко мне.

Лиля встретила его в очаровательном халатике, сотворенным, казалось, из морской пены, и провела в огромную гостиную. Не предложив ему ничего съесть или выпить, она уселась напротив Антона и уставилась на него круглыми глазами.

– Ну, я слушаю. В чем срочность?

– Ты, говорят, беременна, замуж собралась? И какой же у тебя срок?

– А ты что, хочешь предложить свои услуги гинеколога? Спасибо, у меня уже есть лечащий врач, и я им довольна.

– И все же, какой срок? Ты же понимаешь, что я все равно узнаю.

– Ну… два месяца, наверное, или три, а что? Это случилось перед самым отъездом Ильи в Новосибирск, я думаю, – она застенчиво потупилась и разгладила кружевные оборки халата. – А тебе-то, какая разница?

– Какая?! Ты меня за идиота держишь? Я осматривал тебя уже после отъезда Ильи – ты не была беременна. Так что ты врешь и врешь очень нагло.

– Но ведь тогда еще было рано, ты не мог ничего определить.

– Все я мог определить, у тебя тогда был одиннадцатый день нового цикла, и ты уверяла, что принимаешь таблетки. У меня в компьютере вся эта информация зафиксирована. Так что придумай что-нибудь получше.

Лицо Лилианы выразило некоторое замешательство, тон стал менее уверенным:

– Ничего я не собираюсь придумывать – я была у врача, и уже сделала все анализы. Вот, посмотри, – она торопливо порылась в стоявшей на столе сумочке и, достав справки, протянула Антону, – я совершенно точно беременна, а ты уж лучше не выступай и не расписывайся перед всеми в собственной безграмотности.

– Тут указан срок десять недель, – заметил он, внимательно просмотрев анализы.

– Конечно, сейчас еще трудно точно определить срок, – Лиля снисходительно пожала плечами и перешла в наступление: – Если бы ты определил беременность, когда я к тебе приходила, срок указан бы был точнее. Я не виновата, что у тебя не хватает опыта.

Антон не стал спорить, он еще раз взглянул на бумаги и положил их на стол, взгляд его был задумчив.

– Что ж, похоже, ты действительно беременна, но тогда напрашивается другое предположение.

– Какое же? – она презрительно сморщила нос, убрала анализы в сумочку и захлопнула ее, громко щелкнув замочком.

– Это не ребенок Ильи.

– Ненормальный! Идиот! – в голосе Лилианы послышались истерические нотки. – Никто тебе не поверит, Илья мой единственный мужчина! А ты… ты…

Антон терпеливо ждал, пока она устанет кричать и умолкнет.

 – Успокоилась? Тогда пошли дальше. Десять недель. А знаешь, очень похоже, что это мой ребенок. Ты устроила весь этот спектакль нарочно? Использовала меня, чтобы подловить Илью?

Наступило молчание, во время которого Лиля сидела, опустив глаза и чертя что-то на полу носком изящной домашней туфельки. Наконец она невозмутимо спросила:

– Ты что, хочешь на мне жениться?

– Никоим образом. Жениться на такой наглой авантюристке меня совершенно не тянет. Но я не хочу, чтобы меня использовали. Сделай аборт, а потом выясняйте свои отношения с Ильей без моего участия.

– Еще чего! Не понимаю вообще, почему ты вмешиваешься, какое твое дело?

– Потому что это мой ребенок, и я не хочу, чтобы он страдал! Из этого брака ничего путного не выйдет, а ребенку будет плохо.

– Не волнуйся, этот ребенок получит все, уж об этом тебе не стоит тревожиться. А ты лучше молчи – не очень-то красиво позорить женщину, которая была с тобой близка.

– Я не собираюсь тебя позорить, сделай аборт, и никто ни о чем не узнает. Играй своей жизнью, но нельзя играть ребенком, пойми, – он опустился перед ней на колени, взял за руки и заглянул в глаза, – пойми, Лиля, обман не даст тебе счастья. Не нужно так поступать, умоляю тебя.

– Антон, – глаза ее наполнились слезами, она прижала к груди его руки, – Антон, пойми меня, мне так плохо! Ты даже не представляешь себе, что значит для меня твой ребенок, я никогда не откажусь от него. Антон, я же твоя, Антон!

И, как всегда в присутствии этой женщины, разум оставил Антона. Через два часа он неожиданно проснулся от того, что лежавшая рядом Лиля, резко села на кровати и посмотрела на часы.

– Заснула, надо же – как ты всегда меня утомляешь. Однако уже половина первого, собирайся, а то метро закроют. Ты же понимаешь, что тебе неудобно здесь ночевать – у меня скоро свадьба.

– Превосходно, – насмешливо откликнулся Антон и начал натягивать брюки, – итак, ты все же решила довести свой план до конца?

– Антон, – она обняла его и заглянула в глаза, – я же сказала, что оставлю ребенка, но ведь ты не желаешь на мне жениться. Неужели ты хочешь, чтобы твой сын или дочь росли без отца? Илья будет хорошим отцом, поверь. Ты никому не расскажешь, нет?

Он вздохнул и, натянув рубашку, начал расправлять манжеты.

– Пока я жив, никто не узнает, но только пока я жив. А за последствия ответишь сама.

– Почему это, пока ты жив? – удивилась Лиля.

– Потому что, пока я жив, кроме меня никто не сможет ознакомиться с информацией в моем архиве и моем компьютере, и ты можешь спать спокойно.

– Подожди, – забеспокоилась она, – а уничтожить информацию ты не можешь? Совсем уничтожить?

Антон окинул ее насмешливым взглядом, наслаждаясь своей маленькой местью.

– Нет, дорогая, я этого принципиально не делаю. Так что молись, чтобы я жил вечно, – повернувшись к ней спиной и весело насвистывая, он направился к выходу и не видел взгляда, каким проводила его Лиля – иначе ему стало бы очень и очень не по себе.

Антон успел в метро до закрытия и через полчаса уже подходил к своему подъезду. Навстречу ему из темноты выдвинулась маленькая фигурка и жалобно всхлипнула.

– Катя! – изумился он. – Ты что тут делаешь?

– Я тебя ждала, ждала! – она обняла его за шею, всхлипывая, бормотала быстро и бессвязно: – Мы пришли домой, а дедушка стал меня ругать, чтобы я про тебя и думать забыла, а я накричала и убежала. И сказала, что не вернусь. Я ушла оттуда и пришла к тебе, а тебя нет и нет, а я жду, жду, а тебя нет.

– Ладно, зайдем ко мне, – поколебавшись, решил Антон, повел ее по лестнице и впустил в квартиру, – не реви, я тебе сейчас чайку согрею, а пока позвони Евгению Семеновичу, он переживает.

– Пусть переживает, не буду звонить! – лицо Кати стало обиженным и злым.

– Давай быстро, я не люблю повторять. Вот телефон – звони.

Катя недоуменно пожала плечами и подняла трубку.

– Не знаю, почему я тебя слушаюсь, – буркнула она, набирая номер. – ты разговариваешь совсем, как мой папа. И с таким же точно выражением.

– Потому что я уже старый и занудливый, – откликнулся Антон из кухни, где он ставил греться чайник, – все старики говорят одинаково.

– Ага, очень старый – всего на шесть лет меня старше. Дедушка, это ты? – спросила она в трубку. – Ты еще не спишь? А я у Антона. Что? Сейчас. Иди, Антон, дедушка хочет с тобой поговорить.

– Евгений Семенович, – сразу же сказал Антон, забирая у нее трубку, – я только что вошел, а Катя ждала меня у подъезда, так что сразу говорю: между нами ничего нет и не было. Если хотите, я сейчас возьму такси и привезу ее домой. Да? Тогда ладно, будем ждать.

– А я никуда не поеду, – сердито пробурчала глядевшая на него исподлобья Катя, – вот сейчас возьму и вообще уйду, раз ты так.

– Сядь и сиди, твой дедушка сам за тобой приедет. Или лучше пойди и завари чай, а я бутерброды сделаю.

Евгений Семенович приехал минут через сорок. Не глядя на Антона и тяжело ступая, он прошел в комнату, где, нахохлившись, сидела Катя.

– Хороша, нечего сказать! Ладно еще, что отец устал и сразу спать лег – не слышал, что ты устроила. Хорошо, я плохой дедушка, можешь меня не жалеть, пусть я уже два часа сижу и трясусь, но об отце-то подумай!

– Папа со мной никогда так не разговаривает, как ты, – хмуро возразила она, – я куда хочу – хожу, с кем хочу – встречаюсь. Он мне доверяет, и он мне не запрещал с Антоном встречаться, это все ты стараешься. Ты мне вообще не отец и не имеешь права мною распоряжаться.

– Я твой дед, и лучше знаю, что нужно, не хами, пожалуйста! Поедем домой!

– Отсюда я сразу уеду в Ленинград, а папе сама позвоню и все объясню. Уходи, я взрослая, и меня нельзя никуда тащить насильно. И вообще – захочу и буду спать с Антоном!

– Ну, Антона тоже не мешало бы спросить, – заметил Антон, стоявший в дверях и с интересом слушавший беседу деда и внучки, – иди-ка ты, Катя, домой, я с тобой спать не буду. Я ужасный негодяй, развратник, бабник, и для тебя не гожусь. Успокойтесь, Евгений Семенович, я не собираюсь соблазнять вашу внучку.

Баженов вздохнул, провел тыльной стороной ладони по лбу и тяжело опустился на диван, заскрипевший под его массивным телом. Он выглядел совершенно измученным, и в душе Антона шевельнулась жалость.

– Хотите чаю, Евгений Семенович? – спросил он. – Катя, вон, со слониками заварила.

Старик устало отмахнулся.

– Давно должен был с вами поговорить, но не решался, а вы ведь уже совсем взрослые. Виноват я, наверное. Понимаю тебя, Катюша, и даже очень – плохо твой дед себя вел, грубо. Антошку тоже обидел – нет, чтобы честно все объяснить. Не потому ты, Катерина, не можешь с Антоном спать или замуж за него выйти, что он плохой, а потому что он – твой родной брат.

– Ты это сейчас придумал, дедушка? – недоверчиво спросила девушка. – Как это брат?

– Еще до того, как Максим встретил твою маму, он любил Люду Муромцеву – познакомился с ней, когда был тут у меня в один из своих наездов. Не знаю уж, почему они расстались, и почему Люда ничего не сказала ему про Антошку – на то была ее воля, и я ничего изменить не мог. Если б она разрешила, я бы сам Антону все давно рассказал, потому что люблю его, если честно, больше всех своих остальных внуков.

– Евгений Семенович, – Антон растерянно сделал шаг вперед и остановился, – почему вы… почему… так значит, – он упал на диван рядом со стариком и закрыл лицо руками.

– А почему ты не сказал папе, дедушка? – потрясенно спросила Катя. – Он должен был знать, что у него есть еще один сын. Ведь никто ничего не знал! Представляешь, а если бы… – она запнулась.

– Если б я умер, – спокойно уточнил старик, – то у меня было готово письмо для Максима – там я все написал. А кроме меня еще знала Анна Игоревна – сама догадалась, или, может, Люда ей сказала. Теперь вот… вы оба тоже знаете.

– Мне так… так жалко, – девушка села рядом с Антоном и горько заплакала.

– Решайте сами, как жить дальше. Антон – брат тебе, Юлеку и твоим сестрам. Раньше, конечно, нужно было вам узнать. В детстве.

Антон резко оторвал от лица руки. Глаза его так зло вспыхнули, что Катя испуганно отшатнулась от неожиданности.

– Евгений Семенович, – сказал он, – у меня к вам одна просьба: если можно, то не нужно ничего менять в моей жизни – у меня никогда не было отца, и теперь, в двадцать шесть лет, я не хочу им обзаводиться. Я всегда буду любить вас – независимо от степени родства, но профессор Баженов никогда не станет моим отцом.

– Антоша, папа же ничего не знал! – всхлипнув, Катя схватила его руку и прижала к своему мокрому лицу. – Если б он знал, то никогда… Мне так жалко, что у меня была нормальная семья, а у тебя нет!

– Жалей других, – он резко высвободился, – у меня была семья, и дай бог всякому иметь такую семью и такую маму! Я и сейчас счастлив, живя памятью о ней.

Евгений Семенович поднялся и ласково провел рукой по волосам Антона.

– Хорошо, Антон, не волнуйся. Все, что было нужно, мы друг другу сказали, а дальше пусть остается, как было.

Катя встала следом за дедом, робко протянула к Антону руку, но тут же ее уронила.

– А мне… мне можно стать твоей сестрой?

Прозвучало это так по-детски, что Антон не сумел сдержать улыбки.

– Ты и так моя сестра, Катюша.

Проводив их до машины, он подождал, пока Баженов, кряхтя, усядется за руль, и, когда они уже собирались отъехать, вдруг вспомнил и нагнулся к окошку.

– Евгений Семенович, вы мне говорили на днях, что хотите привести… вашего сына ко мне на обследование – приводите в четверг, мы как раз подключаем диагностику сердечно-сосудистой системы и органов дыхания.

Старик кивнул и тронул машину с места. До самого дома он не произнес ни слова и ни разу не оглянулся на Катю, а та, съежившись на заднем сидении, тихо плакала.

Глава шестая

Поездка Кристофа Лаверне в СССР откладывалась по семейным обстоятельствам – его жена Аньез торопила с оформлением развода, поскольку ждала ребенка от мужчины, за которого собиралась выйти замуж. Аньез, археолог по профессии, как и Кристоф занималась изучением древних андских культур. Познакомившись во время раскопок в Центральных Андах, они неожиданно решили, что просто созданы друг для друга, и через три месяца после первой встречи сочетались браком, несказанно удивив родных и знакомых скоропалительностью своего решения.

За два с лишним года совместной жизни ими организованы были пять интереснейших экспедиций в страну инков и написаны в соавторстве две замечательные книги – о культуре Чавин и загадочной древней культуре Паракас. Кристоф считал свою семейную жизнь идеальной и был потрясен, когда оказалось, что Аньез для полного счастья нужен ребенок.

С точки зрения здравого смысла его жена была права: врачи обнаружили у нее небольшую кисту и говорили, что, если не родить сейчас, то с возрастом возникнут проблемы. Прежде Аньез вопрос о ребенке не поднимала, рассчитывая заняться этим ближе к сорока годам. Теперь ей было только тридцать два, а мужу на четыре года меньше, но она полагала, что он должен будет ее понять. Однако Кристоф в восторг не пришел.

– Ни в коем случае! Терпеть не могу подгузников.

Аньез поначалу сочла это за шутку, потом поняла, что муж говорит серьезно и начала объяснять ему, словно наивному дитяти:

– Дорогой, разумеется, тебе не придется самому менять подгузники, мы возьмем няню.

Кристоф упрямо покачал головой.

– Мы с самого начала не договаривались иметь детей, Аньез. Мы оба половину жизни проводим в экспедициях, родить ребенка и оставить его няне безответственно, изменить наш образ жизни мы не можем. Я не желаю ребенка сейчас и не захочу его в будущем, оставим этот разговор.

 Он решил, что убедил жену и забыл об этом разговоре, однако Аньез решила подойти с другого конца – оказать давление на мужа с помощью его ближайших родственников. Как ни странно, ей очень скоро удалось перетянуть на свою сторону всю семью.

Первой начала атаку старшая сестра Кристофа Люсиль. Она была художницей и владела модным салоном, в котором постоянно проходили выставки. Эту худенькую, элегантно растрепанную женщину можно было сравнить с метеором – она постоянно куда-то неслась, постоянно что-то устраивала и с кем-то договаривалась об очередной экспозиции. К сорока пяти годам Люсиль так и не сумела выкроить из своего загруженного графика время для того, чтобы обзавестись семьей, но все-таки уделила делам брата пару минут. Направляясь на встречу с очередным менеджером, она заскочила к Кристофу и изложила ему свои взгляды на деторождение:

– Я пришла к выводу, что дети облагораживающе влияют на эстетический и чувственный мир человека. Все мы готовы тебе помочь в меру своих возможностей, ты не ощутишь тяжести семейного быта. Лично я беру на себя обязательство заняться художественным воспитанием моего будущего племянника и непременно познакомлю его с выдающимися работами современных классиков…

– Люсиль, – мягко перебил ее Кристоф, – прости, но ты не пропустишь свою встречу?

Люсиль взглянула на часы и, ахнув, сорвалась с места. Чмокнув брата в щеку, она подмигнула, сделала руками движение, изображавшее покачивание младенца, и быстро убежала, оставив в гостиной запах своих духов.

Спустя неделю Франсуа Лаверне, брат Кристофа, отмечал свой сорок второй день рождения. В его особняке, кроме родных, собрались в основном деловые партнеры с женами, и разговоры шли большей частью о делах. Когда гости разбрелись по салону, Франсуа крепко взял брата за локоть и увел его в примыкавшую к залу маленькую гостиную с интерьером в венецианском стиле. В углу уютно примостились два кресла старинной венецианской работы, купленные на аукционе за две тысячи долларов каждое, и на одно из них Франсуа указал Кристофу, а в другое опустился сам и торжественно начал:

– Дорогой брат, настал час, когда наша ветвь семьи должна будет подумать о наследнике. Ты знаешь, что моя жена Жаклин из-за слабого сердца не может позволить себе риск родить ребенка, и мы даже подумывали взять приемного ребенка, но Аньез недавно сообщила мне, что согласна принять на себя эту почетную обязанность – заняться продолжением рода Лаверне.

После столь длинной речи Франсуа, который все дни проводил на фондовой бирже и отвык говорить на отвлеченные темы, перевел дух и на некоторое время умолк.

– Можешь завести ребенка на стороне, если тебе так хочется, – легкомысленно предложил Кристоф.

 Впрочем, он тут же пожалел о сказанном, потому что от его фривольного замечания у старшего брата побагровела обширная лысина – Франсуа всегда с гордостью называл себя добрым католиком и верным семьянином. Кристоф предполагал, что у брата имеются проблемы сексуального характера, но вслух, разумеется, своих подозрений не высказывал. 

– Этот путь для меня неприемлем, – тон Франсуа был торжественен и немного напыщен, – поэтому мы с Жаклин готовы внести свою лепту в воспитание моего будущего племянника и сделать из него доброго католика.

– Спасибо, – вежливо поблагодарил Кристоф, – но не пора ли нам вернуться к гостям?

Последней попыталась пробить брешь в непреклонном решении Кристофа его мать. Позвонив ему, она попросила навестить их с отцом для серьезного разговора ровно в пять часов следующего дня.

– Только не раньше и не позже, дорогой – до пяти отца не будет дома, а в шесть я ухожу на выставку-распродажу модельной обуви. Ты представить себе не можешь, какой ужас – ходят слухи, что возможно в этом сезоне войдут в моду модели на низком каблуке с вытянутыми носами!

Мадам Лаверне была маленького роста и довольно пухленькая, поэтому считала, что высокие каблуки придают ее фигуре стройности. Кристоф вполне понимал тревожное состояние матери – на низком каблуке, да еще с вытянутыми носами!

Выбравшись из машины у родительского дома, он взглянул на часы – без одной минуты пять. В последний раз родители серьезно с ним говорили в тот день, когда он сообщил им о своем намерении всерьез заняться археологией. Отец произнес короткую речь, суть которой свелась к тому, что каждый волен сам выбирать свой путь в жизни, и мать выразила полное согласие с мнением супруга. Тогда это заняло минут десять, и Кристоф полагал, что и нынче, учитывая напряженный график матери, их беседа дольше не продлится. Действительно, мадам Лаверне, не желая терять времени, сразу же усадила сына в гостиной и приступила к делу:

– Ты знаешь, мой мальчик, я родила Люсиль в семнадцать лет, и твоему отцу было столько же. Конечно, это было другое время – шла война, и мы чувствовали себя взрослыми. Ты не представляешь, дорогой, какое это было время! – лицо ее приняло восторженное выражение.

– Нет, мама, я представляю, – кротко ответил Кристоф.

– Конечно, твоя бабушка Клотильда была против нашего брака, – она бросила ядовитый взгляд на мужа, который виновато кашлянул и прикрылся газетой, – но моя мама нас поддержала.

Кристоф попробовал отшутиться:

– Возможно, Клотильда была права – не стоило так спешить. Тогда, наверное, Люсиль не получилась бы такой торопыгой.

– Потом появился твой брат Франсуа, – продолжала мать, проигнорировав шутку сына, – и тогда мы с твоим отцом решили, что в семье достаточно двоих детей. Как видишь, мы не ждали до сорока лет, как нынешние молодые, но, тем не менее, сумели занять достойное место в обществе. Твой отец работал в банке у моего отца, хотя Клотильда мечтала сделать из него ученого. Это было совершенно нелепо – теперь ученые зарабатывают даже меньше, чем тогда. Спустя десять лет мы принадлежали к одной из самых обеспеченных семей в стране, при этом были еще молоды. Даже Клотильда признала, что из всех ее детей старший сын сделал лучшую партию, – она вновь ехидно покосилась на усердно читавшего газету мужа.

– Я всегда знал, что у меня самые чудесные в мире отец и мать, – галантно проговорил Кристоф и поцеловал матери руку.

– Так вот, дорогой, – она ласково потрепала его по голове, – когда должен был появиться ты, мы с отцом сомневались и не хотели третьего ребенка – ведь Люсиль и Франсуа были уже почти взрослыми. Но тут вдруг проявила твердость Клотильда. У нее уже было множество внуков, но она почему-то решила, что именно тебе суждено поддержать честь рода Лаверне, – наверное, потому что ее в то время вдруг заинтересовала белая магия. Как ни странно, твоя бабушка не ошиблась – ты хороший мальчик, и мы тобой гордимся. Поэтому, если Аньез хочет ребенка, то, возможно, это знак свыше, и тебе следует пойти ей навстречу.

Опустив газету и многозначительно кашлянув, отец заметил:

– Да и мне, признаться, не хочется, чтобы имущество нашей ветви семьи в будущем перешло к детям твоих кузенов.

– Брось, папа, – засмеялся Кристоф, – может, через десять лет разразится третья мировая, или в Землю врежется астероид – тогда окажется, что я зря отравил себе последние годы жизни.

Узнав, что все попытки семьи Лаверне провалились, Аньез заявила мужу:

– Выбирай – или ребенок, или развод.

Кристоф счел это шуткой и в ответ тоже пошутил:

– Тогда придется разводиться, ничего не поделаешь.

Оказалось, что Аньез была серьезна, как никогда. Через три месяца она заявила, что встретила человека, с которым собирается создать семью, и попросила дать ей развод. Кристоф был ошарашен – он не думал, что можно так легко и просто разорвать их отношения. Они уже не жили вместе, но ему все казалось, что Аньез скоро осознает свою ошибку и вернется. Когда она позвонила и сказала, что хочет встретиться, ему почему-то показалось, их свидание станет началом второго этапа их супружеской жизни.

«Нам еще столько нужно сделать, – думал он, ожидая ее в кафе, – и… мне так хорошо с ней»

Однако разговор их оказался недолог.

– Я жду ребенка, – коротко сказала Аньез, – нам нужно поскорее оформить развод.

К середине июля все формальности были закончены, и Кристоф с тяжелым сердцем отправился в Гренобль к Клотильде – получить последние наставления перед отъездом в Советский Союз.

– Итак, ты снова свободен и жених? – спросила старушка, весело потрепав внука по голове. – Не грусти, дорогой, мне кажется, что ты был прав, и Аньез не та женщина, от которой тебе суждено иметь детей. Мне кажется, ты женишься на русской девушке, и она будет матерью твоего сына.

– Клотильда, – с досадой возразил он, – в ближайшие сорок лет я не собираюсь жениться – ни на русской, ни на американке. Я вообще даже говорить не хочу на эту тему, а если тебе нечего мне поручить в России по поводу твоего семейного древа, то я возвращаюсь в Париж.

– Ладно, ладно, не сердись, милый, – она нежно поцеловала внука, – я тоже расстроена, ты даже не представляешь, как! Вчера наконец получила ответ из Ленинграда – моя кузина, оказывается, уже год, как скончалась. Мне безумно жаль – она ведь была на тридцать лет моложе меня, и я надеялась, что она приедет навестить меня вместе с детьми.

– Да, печально. А что ее дети? Ты говорила, у нее было двое детей.

– О, мне написала ее дочка Катя – очаровательная девочка. Она просила сообщить, когда ты будешь в Москве – ей тоже хочется приехать и познакомиться с тобой. А на обратном пути ты можешь заехать в Ленинград и познакомиться с ее братом Юлием и его семьей – он женат, и у него ребенок. Не забудь расспросить об их родственниках со стороны отца и подробно все записать – мне это обязательно понадобится для моего древа. Вот, посмотри – она прислала мне фотографии.

Клотильда выложила перед внуком несколько снимков. Он добросовестно перебирал их, рассматривая мелькавшие перед глазами детские и взрослые лица.

– А это кто? – ткнул он в фотографию, на которой стояли рядом мужчина с женщиной, юноша лет двадцати и две совсем молоденькие девушки.

Клотильда водрузила на нос очки и, взяв фотографию, начала объяснять:

– Это моя кузина за несколько лет до смерти, а вот это ее муж, сын и дочь Катя – та самая, которая хочет встретиться с тобой в Москве. Представляешь, как смешно получается: Катя и ее брат – твои двоюродные дядя и тетя, хотя они моложе тебя. Все из-за того, что мамин брат очень поздно женился.

– А вот это кто? – Кристоф указал на светловолосую девушку с грустными голубыми глазами, державшую Катю за руку.

– Это? Не знаю, написано, какая-то подруга. Она не имеет отношения к нашей семье, но другой такой хорошей фотографии всей семьи у Кати не было. Возьми этот снимок, по нему как раз Катю и узнаешь. Заодно можешь и про подругу спросить – познакомишься, – старушка лукаво подмигнула внуку и прищелкнула языком. – Красивая девочка!

Кристоф ничего не ответил, но улыбнулся и спрятал фотографию в бумажник.

Глава седьмая

Возбужденная Лиля чуть ли не ежедневно обсуждала с будущей свекровью проект предстоящей свадьбы. Вернее, она говорила, а восхищенная Виктория слушала, закатывала глаза от восторга и вставляла реплики типа:

– Ах, как мило, как романтично!

Лиля постоянно дополняла свой проект новыми деталями и вновь начинала пересказывать с самого начала:

 – Смотри, мама, – говорила она, в преддверии скорого родства перейдя с Викторией на «ты», – в одиннадцать торжественная регистрация, потом едем домой передохнуть и переодеться – я не хочу сидеть за столом в том платье, в котором буду регистрироваться. Часов в восемь гости собираются у нас, и все вместе отправляемся за город – мы с Ильей поедем в машине с кольцами и с музыкой, а остальные за нами. Самые близкие гости сядут в легковушки, для остальных закажем автобус. Папа договорится, чтобы впереди нас до самого Подольска ехала машина с мигалками – чтобы не задерживаться на светофорах. Усадьбу Ивановское к нашему приезду уже подготовят полностью – уберут все их дурацкие экспонаты, украсят залы, натрут полы. Ах, мама, там изумительный паркет и настоящий старинный рояль. Я хочу пригласить тапера и небольшой оркестр, чтобы была живая музыка – никаких магнитофонов! Если не будет дождя, можно будет танцевать на открытом воздухе, я хочу, чтобы ровно в полночь начался бал-маскарад – как в старину.

– Так не успеем же до полуночи, Лилечка, – робко возразила Виктория, – в восемь только соберемся, пока до Подольска доедем, пока посидим. Не будешь же ты людей из-за стола поднимать.

– Мама, ну что ты говоришь, – нетерпеливо отмахнулась Лиля, – там много залов, пусть кто хочет, сидит и дальше за столом, а для других начнем маскарад. Себе я сошью платье цыганки, а у Ильи будет костюм испанского короля. Здорово, да?

– Да, очень тонко, – согласилась Виктория, – а когда вы отправитесь в Швейцарию?

– Утром после бала гости опять рассядутся по машинам, и мы все вместе поедем на вокзал. Папа закажет отдельное купе для них с мамой и отдельное для нас с Ильей – в вагоне международного класса. На вокзале нас будут провожать с цветами.

– Не лучше ли было бы тебе отдохнуть дня два дома? Ты ведь в таком положении.

– Я смогу отдохнуть во время бала – там куча комнат, это ведь бывший особняк Бахрушиных, а до этого усадьба принадлежала графу Федору Толстому, его родной брат – дед Льва Толстого, представляешь? Но после бала ехать нам нужно сразу – у высшей аристократии положено было отправляться в свадебное путешествие сразу же после венчания.

– Кажется, это когда не справляли свадьбу, – неуверенно заметила Виктория, – они могли потратить деньги или на свадьбу, или на путешествие.

– Ах, мама, не все ли равно!

Однако мечтам Лили не суждено было сбыться, потому что Илья, случайно услышавший обо всех этих праздничных приготовлениях, вышел из себя:

– Это что за выдумки? Никаких свадеб, никаких маскарадов – распишемся в районном ЗАГСе и пойдем домой.

– Что ты, Илюша, как можно – такое событие! – испугалась его мать. – Все всегда торжественно отмечают.

– А у меня нет денег на свадьбу, я только что защитил диссертацию и гол, как сокол. Так что, никаких торжеств и никаких поездок в Швейцарию. Если вам очень неймется, то накроем дома стол и поедим пельменей.

– Что ты, Илюша, никто не просит у тебя денег, папа…– начала, было, Лиля, но Илья стукнул кулаком по столу.

– У твоего папы свои дела, у меня свои. Не нравится – ищи другого мужа. Будет, как я сказал: распишемся и станем жить, как прежде.

– Как прежде? – Лиля широко открыла глаза и протяжно всхлипнула. – А ребенок?

Она кротко и беспомощно смотрела на него полным горечи взглядом. Илья смутился и постарался замять свою грубость.

– Ну… я имею в виду, что в нашей жизни мало, что изменится – ты же и без того все время проводишь у нас в доме. Конечно, я позабочусь о тебе и о ребенке.

Виктория, предполагавшая, что молодые после свадьбы выберут своей резиденцией Швейцарию, встревожилась:

– Илья, сынок, так ты хочешь жить здесь, у нас? Может, раз вы не едете, лучше у Лили? У вас ведь будет свое хозяйство, и потом… у них квартира в три раза больше нашей. Лиля, твои родители не станут возражать?

– Нет, конечно, – ответила Лиля, но в голосе ее слышалось недовольство, – правда, если уж мы не поедем, то мне хотелось бы быть рядом с тобой, мама. Мне в вашем доме так хорошо!

«Еще чего, – подумала она, – нам жить в нашей квартире, чтобы Илья в любой момент мог удрать от меня в родительское гнездышко? Нет уж, лучше здесь. Конура, конечно, зато отсюда ему бежать будет некуда».

  Илья, похоже, прочитал ее мысли, потому что неожиданно резко возразил:

– Нет уж, жить здесь мы не будем – мои папа с мамой тоже имеют право на спокойную жизнь. Или квартиру снимем, или у тебя, выбирай.

– Конечно, любимый, конечно, – заторопилась Лиля, – давай у меня.

 Обрадованная Виктория поспешно сказала:

– С ребенком я вам всегда помогу, не волнуйся.

– Я думаю, когда родится ребенок, мы уже уедем, – нежно прощебетала Лиля, – папа считает, что Илья с его талантом сможет работать в любом уголке земного шара, – она попыталась обнять своего суженого за шею, но он ловко увернулся:

– Ты, конечно, можешь ехать к папе, но мне и здесь хорошо

И мысленно добавил:

«Мне хорошо там, где тебя нет».

Под конец Илья все же смягчился и согласился после регистрации посидеть в ресторане с родственниками и друзьями.

– Закажем три столика, – заявил он таким тоном, что никто не посмел возразить, – за одним мы со свидетелями, за другим родители, за третьим Воскобейниковы. Если кому-то потребуется потанцевать, то в ресторане вечером всегда играет музыка.

Бурно возмущалась одна лишь Настя – ведь ей обещали бал, где можно будет плясать в маскарадном костюме и показать всем свою роскошную прическу.

– Тогда я постригусь, – сердито сказала она матери, – зачем мне длинные волосы?

Не успела Инга опомниться, как дочь ушла в другую комнату и обкорнала себя большими ножницами для кройки тканей. Пришлось срочно вести ее в парикмахерскую, где, выравнивая оставшиеся волосы, Настю постригли так коротко, что в ресторане официант спросил у Инги:

– Ваш мальчик что будет пить – сок или лимонад?

Настя сделала вид, что обиделась, горько заплакала, и Инга повела ее умываться, оставив мужа в одиночестве. Андрей Пантелеймонович какое-то время задумчиво наблюдал за новобрачными, сидевшими за одним столом со свидетелями – худым и сильно сутулившимся однокурсником Ильи и прыщеватой подружкой Лилианы.

«Непонятно, почему Антон не захотел прийти – Илья говорил, что даже звал его в свидетели, но он наотрез отказался. Племянник счастливым не выглядит, но моя сестрица нынче на седьмом небе – как же, они с мужем за одним столом с Филевыми!»

Посмотрев в сторону «родительского» стола, за которым Виктория что-то оживленно обсуждала с матерью невесты, Андрей Пантелеймонович встретился взглядом с Филевым. Неожиданно тот поднялся и направился к его столу

– Разрешите с вами посидеть, Андрей Пантелеймонович?

– Отчего же нет, Александр Иннокентьевич? – тонко улыбнулся Воскобейников.

Со дня их последней встречи Филев сильно изменился, но изменения эти были скорее внутренними, чем внешними – исчезла нервозность движений, разгладились складки у губ, и весь облик его теперь излучал уверенность. Официально считалось, что он, уйдя в отставку с поста министра, занимает должность торгового представителя при советском консульстве в Швейцарии. Ходили слухи о его бизнесе, счетах в швейцарских банках и огромных средствах, которые он пускает в оборот заграницей, но Андрея Пантелеймоновича это не интересовали – он больше не работал в ревизионной комиссии, занимавшейся должностными преступлениями, и сама комиссия прекратила свое существование шесть лет назад. Наблюдая за Лилей, одиноко притулившейся рядом с подругой-свидетельницей – Илья и его приятель ушли потанцевать с девушками с соседнего стола, – Филев сказал:

– У моей дочери были грандиозные планы относительно этой свадьбы, и я собирался помочь ей в их осуществлении. Однако ваш племянник от всего отказался, все напрочь перечеркнул. Не захотел даже обычного свадебного банкета – у нас дома или в хорошем банкетном зале. И вот мы все сидим в этом второсортном ресторанчике за тремя не очень чистыми столиками, а моя дочь, которая ждет ребенка, наблюдает, как ее муж танцует с первой попавшейся незнакомой девицей. Нет, я не хочу никого упрекать – я все знаю. Знаю или догадываюсь – разницы нет. Скажите только, какая судьба, по вашему мнению, ожидает этот брак и мою дочь?

– Этот брак, как вы понимаете, состоялся по инициативе Лилианы, – осторожно заметил Воскобейников, – я говорил с ней, говорил с моим племянником, мы обсудили несколько возможных вариантов выхода из сложившейся ситуации, но… – он беспомощно развел руками. – Видите ли, ваша дочь не захотела понять, что ребенок иногда может стабилизировать неустойчивые отношения, но создать и скрепить то, чего нет, ребенок не может.

– Да, я понимаю, – согласился его собеседник, – только поймите и вы меня: я отец и хочу счастья своей дочери. Вы сказали хорошее слово – стабилизировать. Хорошо, пусть не ребенок – пусть что-то другое может заинтересовать вашего племянника и стабилизировать на какое-то время их брак. Возможно, получив то, что она хотела, Лиля через некоторое время успокоится и сама поймет, что совершила ошибку. Но это время, понимаете? Чем можно заинтересовать Илью, чтобы он какое-то время, как бы это сказать… был хорошим мужем?

– Вы хотите его заинтересовать материально? – усмехнувшись, Воскобейников высоко поднял бровь.

– Упаси бог, я понимаю, что деньги в России сейчас не особо ценятся – на них просто нечего купить. Нет, речь не о том – кроме денег у молодых людей есть и другие устремления. Кто-то рвется к славе, кому-то нужна власть – у меня большие возможности, я много могу сделать для мужа моей дочери. Поэтому я и спрашиваю вас: чего бы ему хотелось?

– Пожалуй, он, как человек, увлеченный наукой, больше всего ценит свободу, – задумчиво проговорил Андрей Пантелеймонович, – свободу заниматься тем, чем он хочет и когда хочет. Мне кажется, что если он будет с утра до вечера занят интересным делом, то на семейные споры у него не останется ни сил, ни времени. Однако, он вряд ли согласится воспользоваться вашей протекцией – он самолюбив.

– Что ж, мы сделаем все тихо и незаметно – у меня есть хороший мальчик Миша Потанин, который устроит лично для него что-то вроде фирмы.

– Боюсь, это поможет ненадолго – год, два, три, а потом, семья их все равно рухнет.

– Пусть они проживут вместе хоть какое-то время – потом все начнет меняться, и люди станут другими. Через два-три года, думаю, рухнет и развалится вся страна.

– И как вы пришли к таким прогнозам? – Воскобейников скептически поднял бровь.

– О, да уже сейчас никто ничем не управляет, люди живут чисто по инерции – разве вы не видите? Когда я смотрю на все эти выступления депутатов на съездах, у меня такое чувство, что я на юмористическом конкурсе – каждый старается быть интересней и остроумней другого, а конструктивных предложений в итоге никаких. Даже Сахаров, которого почитают, чуть ли не святым, ничего конкретного не предлагает. Зациклился: отменить шестую статью. Ну, отменили, а дальше что?

– Ругать правительство и терпеть преследования гораздо легче, чем в реальности управлять государством, – вздохнул Андрей Пантелеймонович. – Сейчас все рвутся в депутаты – и диссиденты, и уголовники, откуда им знать азбуку управления? Пока, однако, у нас есть партия.

– Вот именно – пока, – усмехнулся Филев, – посмотрите, что творится на национальных окраинах – идут погромы, люди митингуют, выходят из партии, и Горбачев с ЦК уже ничего не могут сделать.

– И что же ожидает нас, коммунистов, по вашему мнению?

– Что? Да ничего особенного – выйдем из партии, когда она развалится, и разбредемся, кто куда. В страну придет западный бизнес, и люди начнут ценить деньги.

– Но крупный бизнес предполагает наличие крупной частной собственности.

– Не волнуйтесь, Андрей Пантелеймонович, – весело воскликнул Филев и выразительно потер ладони одну о другую, – страна у нас богатая, собственности на всех хватит. Кто поумней – возьмет себе побольше, кто поглупей – поменьше, а дурак останется ни с чем.

– И к какой же категории вы относите меня?

– Вы умный человек, Андрей Пантелеймонович, мне пришлось в этом убедиться шесть лет назад, но бизнес – не ваша стихия. Ваша стихия – государственный аппарат, и я постараюсь оказать вам поддержку в том мире, который возникнет на руинах великой империи. Впрочем, если вас привлекает западная культура…

– Нет-нет, я никогда не смог бы там жить – мне для дыхания нужно что-то такое, что я могу получить только в России.

– А я вот с удовольствием вживаюсь в их жизнь, в их психологию, в их устремления, так сказать. Может быть, когда ваш племянник оценит то, что я смогу ему дать, он иначе будет относиться к моей дочери, Андрей Пантелеймонович.

– Вы сами сказали, что для этого должно пройти определенное время, Александр Иннокентьевич.

– Да, но я хочу, чтобы все это время вы были на стороне моей дочери.

Филев посмотрел на своего собеседника – во взгляде его читались просьба и ожидание. Чуть помедлив, Воскобейников кивнул и протянул руку.

– Договорились, на данном этапе мы – союзники, а там будет видно.

«Да, мне придется быть на ее стороне, но не потому что ты мне обещаешь золотые горы в неопределенном будущем, а потому что она владеет моей тайной».

Эта мысль, впрочем, никак не отразилась на его лице, и посетители ресторана увидели лишь, как двое элегантно одетых мужчин завершили свою беседу крепким рукопожатием.

Помахав возвращавшимся Инге с Настей, Андрей Пантелеймонович поднялся и подошел к Илье, который собирался, было, пригласить на танец новую партнершу. Шепнув племяннику несколько слов, он взял его за талию и, подведя к молодой жене, усадил за стол рядом с ней.

Глава восьмая

В начале августа Антон Муромцев зашел к Евгению Семеновичу подписать заявление на отпуск и, отведя глаза в сторону, спросил:

– Евгений Семенович, когда же профессор придет обследоваться на нашей новой аппаратуре? Через две недели мне в отпуск, я его уже целый месяц жду.

– Не знаю, Антоша, не знаю. Сам в смятении – сдаю, вот, дела Колпину, а сердце кровью обливается.

– Все-таки, вы решились уйти на пенсию, – грустно заметил Антон.

– Что делать, надо молодым и энергичным дорогу освобождать. Я уж и сам чувствую, что стар стал. И сын тоже тревожит – кашляет все время, курит. Зову обследоваться – отмахивается. Из дому только в воскресенье и выходит – я везу его на главпочтамт звонить по межгороду. От меня говорить не хочет – то ли мои деньги бережет, то ли еще почему-то.

– Он все еще в отпуске? Не собирается ехать домой? – вопрос прозвучал вежливо, но равнодушно, и старик вздохнул.

– Нет, Антоша, он сейчас не работает – у них в институте крупные неприятности.

Неожиданно, сам не зная для чего, Евгений Семенович поведал Антону все, что говорил ему сын. Он был доволен, когда в глазах внука промелькнул живой интерес, но сразу же спохватился:

– Только ты ведь понимаешь, Антоша, я это никому из посторонних не рассказываю, поэтому ты уж, пожалуйста…

– Конечно, Евгений Семенович, конечно. Давайте тогда так сделаем: в воскресенье, когда отвезете…вашего сына на главпочтамт, потом притворитесь, что вам вдруг срочно понадобилось заехать в роддом – что-то взять, например. Я тоже приеду, а там будет видно, посмотрим.

– Ох, Антоша, учишь ты, меня, старика, на старости лет обманом заниматься. Ладно, давай. Хотя актер из меня, правду сказать, всегда был никудышный – даже жене не мог толком соврать, когда с приятелями загуливал.

Тем не менее, в воскресенье все прошло гладко. Антон зашел в кабинет главврача как раз в тот момент, когда Евгений Семенович усиленно рылся в шкафу, а приехавший с отцом профессор Баженов со скучающим видом перелистывал страницы какого-то медицинского журнала.

– Максим Евгеньевич, пока Евгений Семенович тут разбирается с бумагами, не хотели бы вы осмотреть наш диагностический центр и сравнить с вашим?  Мне интересно было бы услышать ваше мнение, – глаза Антона смотрели весело и наивно.

– Конечно, Максимушка, – радостно закивал головой старик, – иди, посмотри, а то мне еще тут копаться и копаться, не найду я никак эти документы, – он усердно запыхтел и вывалил на стол целую кипу бумаг.

– Ты в другой день их не мог поискать, папа? – раздраженно начал профессор, отбрасывая журнал, но Антон мягко подхватил его под руку.

– Пойдемте, пойдемте, Максим Евгеньевич, ну, что вы? Я как раз давно мечтал с вами пообщаться, это, можно сказать, подарок судьбы, что вы сегодня заехали с Евгением Семеновичем.

Было в его движениях что-то столь располагающее, что Баженов не мог сопротивляться, и только усмехнулся, идя следом за молодым человеком.

– Ну-ну, давайте пообщаемся, если вам так хочется. Насколько я понимаю, вы выполняете заказ моих дорогих родственников – они мне все уши прожужжали заботами о моем здоровье.

– А если бы и так, то неужели вам трудно выполнить их просьбу? Но я действительно хотел бы с вами проконсультироваться, – войдя в кабинет, Антон улыбнулся и включил сканнер и монитор. – Посмотрите, разве не красавчик-прибор?

– Неплохо, неплохо, – Баженов прошелся по комнате и огляделся. – У вас тут большие возможности, почему вы ограничиваете свою деятельность акушерством и гинекологией? Ведь вы можете проводить полную внутреннюю диагностику широкого профиля – для терапевтов, хирургов, гастроэнтерологов.

– Мы только осваиваемся – второй год работаем. Я как раз и хотел просить вас принять участие в широкопрофильном диагностическом обследовании.

– В качестве подопытного кролика? – профессор криво усмехнулся и присел на диванчик, буравя Антона глазами. – Кстати, Антон, вы очень напоминаете мне вашу маму – она была такой же мягкой и также решительно умела настоять на своем. Я знал ее – очень и очень давно, – он вдруг задумался, не заметив, как окаменело лицо юноши. – Да, это было в шестьдесят втором, осенью. Мы были еще так молоды оба! Боже, как же я был молод – тридцать три, возраст Христа! Сколько вам сейчас лет, Антон?

– Двадцать шесть, – ответил Муромцев и сразу же смутился, но профессор не собирался считать, он был все еще занят воспоминаниями о прошлом.

– Двадцать шесть, – сказал он, покачав головой и вздохнув, – совсем мальчик. А я в этом возрасте развелся со своей первой женой, и жизнь казалась мне конченой.

Антон сам не понял, почему спросил:

– Из-за чего же вы разошлись?

– Ах, дорогой мой, это сложный вопрос, спросите что-нибудь полегче! Я любил ее страстно, у нас была дочка, но, к несчастью, я был паршивым бабником. Дважды она меня прощала, а в третий раз подала на развод. Я обливал слезами ее ноги, но она не простила – любила меня, но была очень принципиальной. Никогда не женитесь на принципиальной женщине, молодой человек!

Профессор говорил столь доверительно и просто, что Антону вдруг стало легко и свободно, ушло напряжение, поначалу охватившее его в присутствии этого человека. Его отца.

– Я вообще никогда не женюсь, – по-мальчишески задорно ответил он, – хотя сейчас принципиальных женщин уже не осталось. А можно спросить, ваша вторая жена тоже была принципиальной?

– Тата? Нет, она была очень домашней и нежной, но очень экономной. Когда родилась наша дочка Наташа, ей стало казаться, что я слишком много денег отдаю старшей дочке. Возможно, тут была доля истины – ведь из моей зарплаты и так вычитали алименты, а я еще старался делать подарки, покупать Ирочке разные там велосипеды, игрушки, книжки. Конечно, второй семье из-за этого чего-то не хватало. Теперь-то я Тату понимаю, но тогда все эти разговоры страшно раздражали. В конце концов, я решил, что лучше платить алименты двоим детям, но оставаться при этом свободным. И все же потом не устоял – женился в третий раз.

– Что ж, в итоге у вас много детей, это тоже неплохо.

– В конечном итоге я доволен – у меня с ними никогда не было особых проблем. Наверное, потому что я им все разрешал и не вмешивался в их дела. Матери им порою запретят что-то, так они ко мне скачут: папа, а можно? Знают, что я все разрешу, – он засмеялся и махнул рукой, – только мне за это часто от папы и бывших жен сильно доставалось. А вам как, молодой человек, родители запрещали пользоваться маленькими радостями жизни?

– У нас с мамой все всегда решалось мирным путем, – улыбнулся Антон.

– А ваш отец – он проявлял строгость?

В один миг исчезла возникшая между ними доверительность.

– У меня нет отца, – в глазах молодого человека мелькнула недобрая усмешка, в голосе прозвучал откровенный вызов, – но я никогда не замечал его отсутствия, потому что мама всегда давала мне столько всего, что никакой отец не смог бы … Однако, раз вы пришли сюда помочь мне расширить профиль моей работы, то давайте начнем. Не хотите для начала снять рубашку?

– И, однако, вы берете быка за рога, – профессор был смущен своим неловким высказыванием и в нерешительности покрутил пуговицу на рубашке. – Значит, вы, так-таки решили использовать меня в роли жертвенного агнца?

– Так-таки и решил, – невозмутимо подтвердил Антон и крикнул дежурной медсестре, – Зоя, принесите чистое полотенце и пеленку.

– Ну-ну, – ворчал Баженов, раздеваясь, – захомутали, затянули сюда бедного старика и радуетесь. Стыдно, молодой человек, стыдно!

– Еще как! Повесьте одежду на вешалку – видите, у нас тут все приспособлено, чтобы ничего не помялось.

– Антон Максимович, вам трех пеленок хватит? – спросила Зоя, внося ворох белья.

– Конечно, Зоинька, спасибо. Расстелите здесь и накиньте на диван.

Девушка вышла, а Баженов застыл с рубашкой в руках, что-то подсчитывая в уме.

– Вы в каком году родились, Антон? – резко спросил он, и Антон, подняв голову, посмотрел ему в глаза.

– В шестьдесят третьем. А теперь ложитесь вот сюда и не разговаривайте.

Максим Евгеньевич внимательно следил за лицом Антона, пока тот смотрел на экран монитора и, отметив мелькнувшее на нем неуловимое выражение, усмехнулся:

– Что – то самое?

– Что вы имеете ввиду, Максим Евгеньевич? – Антон говорил спокойно и почти весело.

– Не нужно, молодой человек, тут достаточно было бы просто сделать снимок у обычного рентгенолога.

– Почему это вы так решили, Максим Евгеньевич? Я не нахожу…

– Бросьте, бросьте – не забывайте, что мой стаж хирурга длиннее всей вашей жизни. Кстати, у нас в институте имелась аналогичная аппаратура, так что я при желании мог бы сделать там все необходимые обследования, – он опять криво усмехнулся и поднялся, потянувшись за своей рубашкой, – но не захотел. Остановите-ка изображение, я хочу сам посмотреть. Да не бойтесь вы, я уже давно все понял.

Нерешительно взглянув на Баженова, Антон снова вывел на экран изображение и слегка отодвинулся, уступив профессору место. Тот внимательно рассматривал пятно, охватившее область средостения.

– Ага, вот оно. Посмотрите, именно там, где я и думал. Ну-с, мой молодой коллега, хочу проверить вашу общеобразовательную подготовку: сколько вы мне отводите?

– Я…

– Ладно, ладно, будем считать, что еще месяцев семь. Давайте договоримся, что все это время ваш диагноз будет нашим маленьким секретом. Понимаете, для отца в его восемьдесят лет лишние полгода спокойной жизни тоже очень много значат.

– Но почему же вы…

– Раньше не обратился? Ну, во-первых, рак средостения практически не поддается лечению, а операция, – он махнул рукой, – в то время, когда операция еще могла помочь, я был занят другим. А знаете, – он заправил рубашку в брюки и застегнул ремень, – мы говорим, что рак незаразен. Возможно, мои слова покажутся вам антинаучными, но я знал очень много супружеских пар, где муж и жена оба болели раком. Моя последняя жена тоже умерла от рака, вы знаете? У нее был рак печени.

– Я советовал бы вам проконсультироваться с онкологом, не вижу причин так отчаиваться, – Антон чувствовал, что голос его звучит фальшиво, но ничего не мог с собой поделать.

– Я и не отчаиваюсь, – Баженов поднял на него удивленные глаза, – я совершенно не отчаиваюсь, молодой человек, наоборот – это для меня выход.

– Да вы с ума сошли, какой выход, о чем вы говорите?! Облучение продлевает людям жизнь на годы.

– Смерть настигнет каждого, рано или поздно, не нужно ее бояться. Я потерял самое главное в жизни – мою работу, мои чаяния. А существование инвалида не по мне – чем скорее, тем лучше. Давайте жить сегодняшним днем, дорогой мой Антон… Максимович. Сегодня мы все пока на ногах, все радуемся солнцу и друг другу, а что будет потом – зачем об этом думать?

– Нет! Я скажу Евгению Семеновичу, и он вас заставит, – Антон выкрикнул это неожиданно детским отчаянным голосом, в котором зазвенели слезы.

Баженов крепко стиснул руками его плечи и прижал к себе.

– Ну, тихо, тихо! – одной рукой он приподнял подбородок юноши и заглянул ему в глаза. – Не нужно так, ладно? И давай мы об этом на сегодня забудем. У нас сейчас демократия, свобода, и каждый сам решает, когда ему жить, а когда умереть. Договорились? Папе – ни слова.

Когда они вернулись в кабинет главврача, Евгений Семенович продолжал копаться в бумагах и раскладывать их по полкам. Он протянул Антону потрепанную историю болезни, которую извлек из кипы пыльных папок.

– Вот, Антоша, это то, про что я тебе давеча говорил – одна их карт Инги Воскобейниковой. Там еще две есть в архиве, а эту я затребовал, когда должна была родиться Настя – для сравнения с показаниями текущей беременности. Потом уже, когда Настя родилась, и все было хорошо, я про эту карту забыл. Но ты, если будет интересно, подумай, проанализируй. А если нет, то сдай в архив, а то я сейчас половину бумаг буду выкидывать – расчищаю кабинет для нового главврача. Ну, что там твои приборы Максимушке показали?

– Показали, что мне нужно меньше курить и больше гулять, папа, – сказал профессор, беря его под руку, – все, как ты и говорил. Давай, выбрасывай в мусор эту труху, и поехали домой.

– Что ж, поехали, – старик ничего больше не спросил, лишь захлопнул ящик и повернулся к двери. – Давай, Антоша, выходи, я запру кабинет.

С тяжелым сердцем Антон Муромцев ехал домой. Пытался прогнать охватившую тоску, но у него ничего не получалось.

«Почему я должен переживать – ведь это совершенно чужой мне человек, так? Столько лет мы с ним не подозревали о нашем родстве, и совершенно не нужны были друг другу. Наверняка у него была легкая связь с моей матерью – он сам признался, что большой бабник. Мама восприняла это серьезно, но ничего ему не сообщила – значит, считала, что он на ней в любом случае не женится. А почему – ведь он тогда уже разошелся со второй женой и еще не был женат на матери Кати? Наверное, он считал ее ниже себя – как же, профессор! Хотя он тогда еще не был профессором, наверное. Так почему, почему?!»

Войдя в квартиру, он повалился лицом на диван и горько заплакал – так горько, как плакал только после гибели матери. В подбородок неожиданно уперлось что-то жесткое – рука его автоматически продолжала прижимать к груди потрепанную карту, которую дал главврач. Сунув ее в тумбочку, юноша лег на спину и, подложив руку под голову, задумчиво уставился в потолок.

Автомобиль Евгения Семеновича, выбравшись, наконец, из жуткой пробки, подъехал к дому. Старик всю дорогу молчал. Ни внук, ни сын ничего конкретного не сказали ему о результатах обследования, но выражения лица Антона было достаточно – главврач слишком долго жил на этом свете и слишком много больных повидал в своей жизни, чтобы не суметь без слов догадаться о неладном. Он покосился на задумчиво смотревшего в окно профессора, и тот, почувствовав на себе взгляд отца, повернулся:

– Ты знал, что Антон – мой сын?

– Да, но… – старик смутился, – видишь ли… А как ты узнал?

– Посчитал – я пока еще не разучился. Потом, у него отчество – Максимович.

– Когда он родился – это был шестьдесят третий, – детям еще ставили прочерк в метрике. Потом, когда разрешили записывать отца со слов матери, Людмила переделала свидетельство о рождении.

– Ты должен был мне сообщить! Почему ты мне ничего не сообщил? Я бабник, да, но своего ребенка…

– Видишь ли, когда Антошке был годик, Люда встретила Воскобейникова – помнишь его? Они десять лет фактически были мужем и женой. Он занимался мальчиком, и я думал… Потом, конечно, когда он женился на Инге…

– Бросил, Люду, да? Да что говорить – я сам ее бросил. Но ведь я не знал о ребенке.

– Ладно, сынок, это все в прошлом. Сейчас ты с ним говорил об этом?

– Нет, зачем – я не знал его все эти годы, а теперь, когда…

Он хотел сказать: «Когда мне так мало осталось», но не сказал. Старик тоже ни о чем не стал спрашивать.

– Смотри – Катька, – воскликнул он, указывая на подбежавшую к машине девушку. – Утром, наверное, приехала, чертовка, а нам даже не позвонила. Катя, ты что, на улице нас ждала?

– Нет, деда, ты же мне ключи сделал, забыл? Папа, ты что такой серьезный, – она торопливо чмокнула отца и деда, – пойдемте скорее, знаете, кто нас ждет? Никогда не догадаетесь – мамин французский родственник Кристоф.

– Что за родственник? – Евгений Семенович пожал плечами и, заперев машину, пошел к лифту следом за сыном и внучкой.

Ожидавший их в квартире Кристоф оказался довольно интересным молодым человеком лет тридцати. Он плохо говорил по-русски, но почти все понимал, поэтому Катя тараторила за двоих.

– Помнишь, папа, мама получила письмо из Франции? Ты тогда не разрешил нам ответить, потому что тебе с твоей секретной работой нельзя было переписываться с иностранцами, помнишь? Я недавно убирала и в маминых вещах нашла это письмо. Ну и ответила – ты ведь больше не работаешь в секретном институте, да? Я даже фотографии послала, только потом с дедушкиным юбилеем у меня все из головы вылетело. А позавчера вдруг телеграмма пришла, что Кристоф в Москву приезжает. Он внук маминой двоюродной сестры Клотильды, и наш с Юлеком племянник. Смешно, да? Ему уже тридцать лет, а мне только двадцать. Это все его бабушка в письме написала – она русский знает, а я тоже немного теперь французский выучила.

– Вы у нас остановитесь, Кристоф? – вежливо поинтересовался Евгений Семенович.

– Я, как это, работать. Завтра ехать. Сейчас в отель.

– Он приехал по работе, он археолог и хочет изучать какой-то народ в Сибири, – снова затараторила Катя, – мне Клотильда все это в письме написала. Завтра он улетает в Иркутск, а когда будет возвращаться, то заедет к нам в Ленинград, чтобы с Юлеком познакомиться. Клотильда составляет фамильное древо, ты представляешь?

– В прежние времена многие составляли фамильное дерево, – заметил Евгений Семенович, – я сейчас буду на пенсии и сам этим займусь, очень неплохая мысль.

– Клотильда, это, будет писать. Она рада. Вы поехать Франция? – оживленно повернулся Кристоф к старику.

– Не знаю, голубчик, это уж, как получится. В восемьдесят лет ехать куда-то, с места срываться не так уж легко.

– Клотильда восемьдесят два и едет. Едет Италия, Греция, Египет – любит ехать.

– Так это у вас во Франции, голубчик, а у нас в восемьдесят лет только по больницам ездят. Мне недавно вообще хотели запретить за руль машины садиться – старый, говорят.

– Ты, папа, расскажешь ужасов нашему гостю, – улыбнулся Максим Евгеньевич, – дочка, угости гостя чем-нибудь. Ну-ка, папа, что у нас в холодильнике есть?

Кристоф посмотрел на часы и поднялся.

– Спасибо, я завтра ехать и нужно отель. Я рад видеться, – он пожал руки хозяевам, но уже у двери вдруг вспомнил – достал фотографию и спросил у провожавшей его Кати: – Это кто есть девушка? Ты рядом. Это не Юлий жена? Я не узнал.

Катя внимательно взглянула на снимок, где рядом с ней стояла заинтересовавшая Кристофа девушка.

– Нет, это наша соседка – моя подруга детства Оля. Мама на этой фотографии очень хорошо получилась, поэтому я ее вам и послала. А что, понравилась? – она подмигнула и вернула ему фото. – Держи, это я для Клотильды пересняла, у меня другая такая есть. А с Ольгой познакомлю, если приедешь в Ленинград. Познакомить?

– Ну… я не знать, – Кристоф неожиданно для самого себя смутился. – Можно?

– Можно, можно, – Катя встала на цыпочки и на прощание чмокнула новоявленного родственника в щеку, – только приезжай обязательно.

Проводив молодого человека, она вернулась в комнату, где отец и дед обсуждали неожиданный визит. Вытащив из кармана джинсов письмо, она помахала им в воздухе и весело сказала:

– Клотильда пишет, что Кристоф недавно развелся. Как вы думаете, может быть, мне его охмурить? В конце концов, я ему всего лишь двоюродная тетя. Да, папа, – она повернулась к отцу, – совсем забыла, звонила Ритка Чемия – из Баку.

– Да? Как она, на работу устроилась? – оживился профессор.

– Где-то в районной поликлинике работает. Участковым терапевтом.

– Прекрасно – это с ее-то квалификацией психохирурга!

– Она сказала, что хочет сестренку отправить в Москву – у них опять там в Баку какие-то волнения, а девочке школу в этом году заканчивать. Дед, – она повернулась к Евгению Семеновичу, – ты не знаешь, у тебя никто из знакомых комнату не сдает?

– Да, папа, если можно, помоги этой девочке, – попросил профессор, – у меня в Москве, к сожалению, никаких связей не осталось.

– Ох, не знаю даже. Спрошу – кто-то, может, подскажет. Девочке-то сколько лет? Она одна будет жить?

– Шестнадцать-семнадцать, наверное, раз она школу должна кончать. Ты спроси, ладно? И я тоже поспрашиваю. Ой, сейчас только вспомнила, что с утра ничего не ела, можно мне тартин-де-фромаж? Знаете, что такое тартин де фромаж по-французски? Ладно, я пошла депутатов смотреть.

Схватив приготовленный дедом бутерброд с сыром, Катя уселась в кресло и включила телевизор.

Глава девятая

Сибирь поразила Кристофа своим небом, едва он, спустившись по трапу самолета, закинул назад голову и взглянул ввысь. Огромная сверкающая голубизна заставила сощуриться и вытянуть из кармана рубашки темные очки.

– Ярко как у вас! – сказал он встречавшему его Илларионову. – Знаете, куда бы я ни приезжал, первым делом смотрю на небо. В Андах, в Египте – везде оно совершенно разное. У вас оно царственно-величественное.

– Приятно слышать, – пожимая руку молодому французу, улыбнулся Арсен Михайлович, – тем не менее, ночью под этим небом достаточно прохладно, а поскольку мест в местном отеле нет, то вам придется разделить ночлег со мной.

Уже смеркалось, когда грузовик, на котором Илларионов ездил встречать Кристофа, остановился у двухэтажного кирпичного здания, на котором красовалась вывеска:

УМУДСКИЙ ГОРОДСКОЙ МУЗЕЙ НАРОДНОГО ТВОРЧЕСТВА

– Будем жить при музее, – с улыбкой пояснил Илларионов своему изумленно оглядывавшемуся вокруг гостю, – днем здесь шумно – выставки, ярмарки-продажи, экскурсии, но в мою комнату вход с другой стороны, так что нас никто беспокоить не будет. Воды горячей, конечно, нет, но ее и в отеле, кажется, сейчас нет. Ничего, согреем.

В уютной комнате, куда Арсен Михайлович привел Кристофа, возле окна стояли две аккуратно застеленные кровати с железными спинками, небольшой книжный шкаф и громоздкий, грубо сколоченный шифоньер с висячим замком на одной из дверных створок. Профессор распахнул перед французом другую створку.

– Сюда можете повесить одежду – это моя половина, – а там, где заперто, хозяйка сложила вещи и оставила.

– Так это не ваша комната?

– Как вам сказать – вроде, как моя, но и не моя. Вы есть хотите? Сейчас мы чаю с вареньем попьем и все вам расскажу, если хотите.

Пока хозяин доставал варенье и кипятил воду в электрическом чайнике, Кристоф прошелся по комнате и остановился возле стоявших на книжной полке маленьких статуэток, вылепленных из глины.

– О, посмотрите на эту статуэтку – художественный стиль, весьма сходный с тем, который представлен каменной скульптурой Тиауанако. Это умудские поделки?

– Да, они резко отличаются по стилю от якутских и эвенкских.

Илларионов улыбнулся, заметив, как загорелись глаза его гостя. Кристоф взял фигурку, изображавшую девушку-птицу, широко развернувшую крылья.

– Я встречал такие изображения у индейцев, они хранили и передавали их из поколения в поколение. Говорят, подобные вещицы вызывают вещие сны.

Кристоф осторожно поставил тонкую фигурку на столик и восторженно улыбнулся. Илларионов, расставлявший на столе тарелки и чашки, покачал головой.

– Мне кажется, Кристоф, вы уже заранее настроили себя на то, что должны найти сходство между умудской и инкской культурами. Работы действительно тонкие, но подобный стиль присущ также некоторым алтайским народам. Если хотите, мы завтра вечером, когда посетители разойдутся, поработаем в музее, вы познакомитесь с экспонатами. Посмотрите, вот отсюда, – он указал на небольшую дверь напротив входа, – я вечерами прохожу в музей, чтобы там поработать.

– И никто вам не запрещает? – удивился молодой человек.

– Да кто же запретит, – Илларионов пожал плечами, – я тут свой человек, летом иногда сам экскурсии провожу. Попробуйте варенья из северной ягоды морошки. Это, конечно, не пирог вашей бабушки, но мне нравится.

– Мне тоже, – засмеялся Кристоф, кладя в рот ложечку густого желе. – Однако вы обещали рассказать, как попали в эту комнату, и где ее хозяйка.

– Да, правда. Так вот, нужно вам знать, что это самое старое здание в Умудске. Когда-то в тридцатые годы здесь была дикая тайга, куда боялись заходить самые отважные охотники. В ста километрах южнее находился тракт, по которому гнали в ссылку политических заключенных. Однажды несколько отчаянных парней решили совершить побег – они понимали, что на лесоповале, где им предстоит работать, шансов выжить очень мало. Их было пятнадцать человек, они сумели разоружить конвой и скрыться в тайге. Оказавшись на свободе, беглецы заспорили, в какую сторону направиться, и разделились. Семь человек пошли на юг, но за ними послали погоню, и через неделю все до единого были схвачены. Пятеро отправились на восток, но их выдали местные жители, к которым они обратились за помощью. Однако трое приняли безумное, как казалось их товарищам, решение – идти на север. Только они сумели сохранить добытую свободу и добраться до этого места. Один из них был ученый биолог, бывший профессор Московского университета Михаил Терентьевич Вишневский – высокий, невероятно сильный мужчина лет пятидесяти. Впоследствии его сила не раз выручала их из беды. Двое других были совсем молоды – инженер-строитель Василий Козак и исключенный из института за политический анекдот студент-историк Володя Игнатьев. Этот студент впоследствии стал крупным ученым Владимиром Петровичем Игнатьевым – моим научным руководителем. Он написал книгу, но, к сожалению, она при Хрущеве была издана малым тиражом, а в брежневское время вообще запрещена цензурой.

Илларионов поднялся, достал с полки книгу в мягком сером переплете и протянул гостю. Тот с сожалением покрутил ее в руках и вернул.

– Жаль, но я недостаточно хорошо читаю по-русски. Хотя бабушка и учила меня кириллице, но я всегда путаюсь в окончаниях. Со слуха мне понимать гораздо легче.

– Что ж, когда вы отдохнете, я прочту вам некоторые отрывки и переведу их на английский, если будет неясно.

– О, можно и сейчас, я ничуть не устал, – с энтузиазмом воскликнул француз, – у нас в Париже еще разгар дня, но, конечно, если вы сами…

Илларионов улыбнулся, похлопав себя по карманам, достал очки в металлической оправе и раскрыл серую книгу.

«…Мы долго плутали, заметая следы, но за нами никто не гнался. Кому из охранников могло прийти в голову, что мы совершим подобное безумство – пойдем на север. Май стоял теплый, но дождливый, и наши ноги вязли в грязи и глине, однако Михаил Терентьевич говорил, что нужно идти, не останавливаясь…

… Питались ягодами, грибами и кореньями – Михаил Терентьевич прекрасно разбирается в растениях и уже несколько раз отбирал у нас с Васей аппетитные поганки. Мечтали о мясе, но поймать голыми руками птицу или зайца нечего и думать. Василий попробовал сделать лук и стрелы, но никак не мог найти подходящей тетивы. Насколько первобытные люди были лучше приспособлены к жизни, чем мы!..

… Наконец-то Вася подстрелил кулика! Он упал в болото, а я полез его доставать и провалился по пояс – вот когда мне вспомнились рассказы о трясинах, которые безвозвратно затягивали свои жертвы! Василий и Михаил Терентьевич долго меня вытаскивали, а болото жадно чавкало и пузырилось за спиной. Кулика я все же вытащил, и он показался нам самой чудесной едой на свете – после месяца ягод и кореньев! В болоте, к сожалению, промокли мои спички, но погода стояла жаркая, и часть их после просушки можно было использовать…

… Два месяца мы непрерывно шли на север, одежда наша была изодрана, обувь истрепалась. Но сегодня Михаил Терентьевич сказал, что мы отошли достаточно далеко и теперь можно на несколько дней сделать привал– передохнуть, разведать, где находимся. Дни еще стоят жаркие, но ночью пробирает холод, от которого не спасает даже костер, нас заедает мошкара…

… Сегодня встретили медведя, такого гигантского зверя я в жизни не видел! Хорошо, что он был сыт и не обратил на нас внимания. Дни все короче и прохладнее. Несмотря на все наши поиски, мы так и не повстречали ни одного охотника. Михаил Терентьевич сказал, что нам придется готовиться к охоте на медведя. Он больше ничего не сказал, но по его лицу мы поняли, что это наш последний шанс выжить. Теперь нужно думать, как сделать рогатину …

…Начались холода, и ночами мы почти не спим. Дует жуткий ветер. Мы нашли огромную старую сосну, с большим дуплом, в котором разожгли костер, и грелись возле него всю ночь, прячась от ветра. Под утро раздался страшный треск, и совсем рядом с нами рухнуло, не выдержав напора ветра, старое дерево. На рассвете Михаил Терентьевич взглянул на него и сказал: «Вот нам и рогатина, только поработать придется, ребятки». Весь следующий день мы обрывали и обламывали ветки и сучья – в основном голыми руками, потому что жалели свой единственный нож. К вечеру была готова большая рогатка – наподобие вилки с тремя зубцами. Размеры, правда, у этой вилочки были – будь здоров!

… Целую неделю выслеживали медведя и, наконец, напали на след. Когда я увидел на земле отпечатки его лап, у меня мороз прошел по коже, да и Василий поежился. Если б мы еще не оголодали так сильно за четыре месяца блужданий! Михаил Терентьевич молчал, но я понял, что его тоже мучают тревожные мысли. Он сказал, что нужно еще выяснить, один ли медведь ходит по тайге, или с ним вся его семья – медведица с медвежатами. В это время года они уже большие, и родители часто оставляют их одних, уходя на охоту. С целой медвежьей семьей нам, конечно, не справиться, но с одним Топтыгиным еще можно попробовать…

… Он угрожающе заревел и встал на задние лапы. Мы двинулись ему навстречу, держа наперевес рогатину – первым Михаил Терентьевич, потом я, а сзади дышал мне в затылок Васька. Тяжелое дерево – одному мне было бы его в жизни не поднять. Невольно вспомнились детские сказки о русских богатырях. Какие теперь из нас, полуголодных и замерзших, были богатыри – еле на ногах держались. Однако двигались дружно и рогатину раскачивали в такт – Михаил Терентьевич заставил несколько раз прорепетировать заранее. В тот момент, когда медведь бросился на нас, мы выставили вперед рогатину и дружно навалились на нее, прижав зверя к земле. Он яростно рвался, и в какой-то момент мне стало страшно – захотелось все бросить и бежать. Однако я видел, как у Михаила Терентьевича напряглись мышцы на шее и руках, и тоже изо всех сил стал толкать вперед наше деревянное оружие.

Зверь страшно взревел, я тоже закричал, и страх прошел – лишь остался дикий восторг и яростное желание победить. Плохо помню, как все было, но когда я пришел в себя, медведь лежал на земле, и из горла его лилась кровь, а взгляд удивленных влажных глаз постепенно затухал. Михаил Терентьевич выронил ненужный уже ствол дерева и нагнулся вперед со странной гримасой на лице. «Цапнул-таки он меня», сказал он глухо и осел на землю, держась за живот…

… Перевязать Михаила Терентьевича было нечем, и не в чем было вскипятить воду, чтобы промыть рану. Поэтому мы по его указанию просто стянули ему живот лоскутами, чтобы остановить кровотечение. Потом он сел, прислонившись к дереву, а мы занялись разделкой туши медведя – работа достаточно трудная, если учесть, что в нашем распоряжении был всего лишь небольшой складной нож….

… Ноги и руки наши были обернуты кусками медвежьей шкуры, которая уже через день начала пованивать – ее ведь не просушивали и не дубили. На плечи тоже накинули куски меха, и только это спасло нас от внезапного похолодания. Мы с Василием тащили куски медвежатины, а Михаил Терентьевич шел очень медленно из-за мучившей его раны, которая сильно воспалилась. На третий день он сел и вытер пот с посеревшего лица. «Вот что, ребята, дальше я идти не смогу» …

… Мы уложили нашего биолога на носилки из веток и несли его, часто останавливаясь, чтобы передохнуть. Неожиданно повалил снег, да такой сильный, что при каждом шаге мы проваливались, чуть ли не по пояс. Носилки нести стало невозможно, и мы сделали из них что-то вроде саней, которые один тащил, а другой толкал. У нас еще оставалась надежда выйти к человеческому жилью – стоянке якутских охотников или к домику егеря…

… Дальше идти было бесполезно – людей поблизости не было, это уже стало понятно, а двигаться наугад неизвестно куда не имело смысла. От погони мы давно оторвались, и теперь нужно было подумать лишь о том, как выжить – хотя бы нам с Василием, потому что Михаилу Терентьевичу становилось все хуже и хуже. Я смотрел на его неподвижное лицо и удивлялся, что не испытываю никаких чувств – ни грусти, ни жалости. Неужели тайга сделала меня таким равнодушным? …

…Следовало выкопать в снегу землянку, чтобы укрыться от ветра и попробовать там перезимовать. Нам попался огромный сугроб, наметенный во время последнего снегопада, и мы решили «выдолбить» его изнутри и выложить ветками и хвоей. Работа оказалась нелегкой – мы сильно ослабли, и от холода кружилась голова…

… Во время работы мне почему-то все время вспоминался знаменитый «Ледяной дом» Лажечникова. Мороз крепчал, и воздух обжигал легкие. Михаил Терентьевич лежал неподвижно. Мы накрыли его медвежьей шкурой, и иногда подходили посмотреть – дышит ли. Потом опять начинали копать…

…Василий стал выкладывать дно нашего снежного дома сухими ветками и неожиданно исчез. Вместо толстого слоя снега, на котором он только что стоял, зияла черная дыра. Я услышал его глухой крик – словно откуда-то из подземелья, – и осторожно подполз к краю отверстия. В лицо мне ударил неожиданно теплый воздух…

…В пещере было тепло и сухо. Я приложил руку к стене – она показалась мне даже горячей. Мы с трудом спустили вниз Михаила Терентьевича и уложили прямо на теплое дно, а потом сами свалились, почти потеряв сознание. Наверное, я сразу заснул, потому что мне приснился наш дом в Белозерском – пение птиц и журчание весенних ручейков. Разбудил меня голос Михаила Терентьевича – он поднял голову, и серое лицо его немного порозовело. «Вода», сказал он и уронил голову. Я прислушался – вода журчала где-то рядом. Вася лежал, не шевелясь и закрыв глаза. Поднявшись, я пошел на звук льющейся воды и увидел проход в соседнюю пещеру.

Здесь было неожиданно светло, и прямо из стены била струя горячей воды, наполняя несколько больших углублений, а затем уходя под землю…

…Мы принимаем ванны – настоящие горячие ванны! Михаила Терентьевича уложили в самую большую выемку, наполненную теплой водой, и он пролежал там почти полдня. Рана у него выглядит неважно – кажется, началась гангрена…

… Неожиданно Михаил Терентьевич поднял голову и попросил есть. Из той медвежатины, что у нас оставалась, мы сварили суп. Ожидали, что получится исключительная гадость, потому что у нас не было соли, но вода в пещере имела какой-то своеобразный вкус, и похлебка вышла неплохая…

… Михаил Терентьевич почти совсем пришел в себя. Удивительно, но рана, казавшаяся такой ужасной, затянулась, воспаление прошло, и признаки гангрены исчезли – даже жар спал. Он с интересом осмотрел вторую пещеру – ту, где находился горячий источник. Его удивило, что тут так светло – вначале мы думали, это дневной свет проникает сквозь щели, но светло-то было круглые сутки! Кроме того, хотя вентиляция в пещерах была хорошая, но воздух шел не сверху, так что никаких щелей в потолке явно не было. Следовательно, стены светились сами по себе. Михаил Терентьевич сказал, что это, возможно, флюоресцируют какие-нибудь микроорганизмы…

…Мы расположились в первой пещере, а во вторую ходили за горячей водой и мыться. Одежду выстирали и высушили на теплых камнях, но медвежьи шкуры оставили на морозе у входа в пещеру – больно уж сильно они воняли. Медвежатины, принесенной с собой, у нас оставалось совсем мало, нужно было найти пищу в пещерах или выйти наружу и попробовать поохотиться…

…Как только Михаил Терентьевич встал на ноги, мы решили совершить экспедицию в пещеры. Они тянулись одна за другой, ходы нигде не разветвлялись, так что опасности заблудиться не было. В некоторых из них было также светло, как и во второй пещере, а в пятой по счету мы обнаружили сразу несколько горячих источников, вода из которых стекала в огромное углубление, напоминавшее широкое подземное озеро. Неожиданно что-то пронеслось над нами, задев мое лицо – так, что я даже вскрикнул от неожиданности. Подняв голову, мы посмотрели вверх и увидели раскачивающиеся темные клубки. Михаил Терентьевич вдруг весело засмеялся и потер руки. «Вот вам и еда – мясо летучих мышей прекрасный источник белка и витаминов…»

Илларионов закрыл книгу и отложил ее в сторону.

– Вот так они и выжили – провели зиму в пещерах, питаясь мясом летучих мышей.

– А когда они встретили умудов? – спросил Кристоф, с жадным интересом внимавший хозяину.

– В этих пещерах умуды, очевидно, не жили – во всяком случае, вначале беглецы никого не встретили. До потепления они оставались в пещерах – бродили, исходили их вдоль и поперек и даже составили карту. Послушайте, как автор описывает первую встречу беглецов с умудами.

«…В тот день Василий пошел поохотиться, а мы с Михаилом Терентьевичем решили устроить коммунистический субботник – расчистить вход в пещеру и сделать лестницу, чтобы не прыгать каждый раз с двухметровой высоты. В одной из отдаленных пещер было много крупных белых камней, которые вполне сошли бы за ступени. Я как раз, отдуваясь, подтаскивал очередной булыжник, когда почувствовал на себе чей-то взгляд и, выпрямившись, увидел людей. Их было трое. Михаил Терентьевич начал, было, что-то мне говорить, но, увидев мое лицо, тоже повернулся и замер.

Гости смотрели на нас с недоумением и немного настороженно – очевидно, наши небритые лица и рваная одежда не вызывали у них особого доверия. Михаил Терентьевич шагнул вперед, сказал «здравствуйте» и протянул руку, но никто из пришельцев ему не ответил и не сделал ответного жеста. Я украдкой разглядывал незнакомцев – внешне они совсем не походили ни на якутов, ни на эвенков. Разрез темных глаз и строение лица были вполне европейскими, но круглые скулы над сильно впалыми щеками придавали их облику нечто восточное. Русского языка пришельцы явно не понимали, повернувшись друг к другу, они какое-то время переговаривались отрывистыми, гортанно звучащими словами, которые не могли принадлежать ни одному из тунгусо-манджурских или тюркских диалектов, лежащих в основе языков эвенков или якутов. На них была одежда из довольно тонкой ткани – позже мы узнали, что они изготавливают ее из коры деревьев, которую обрабатывают им одним известным способом. Наконец один из них выступил вперед и протянул нам обе руки…

…Удивительно, но уже через две недели они вполне понимали нас и неплохо произносили русские слова, используя их именно в том смысле, в каком было нужно. Другое дело мы – гортанные звуки незнакомого языка были почти неразличимы для нашего уха, а повторить их представлялось немыслимым. Понятно было лишь, что пещеру они называют «уму», а себя «умуд», потому что живут в пещерах. Их пещеры немного восточней наших и гораздо обширней. Умуды принесли нам одежду и сушеного мяса. Мы пытались выяснить, есть ли у них радио, по которому можно было бы послушать новости, но они не поняли и только развели руками…

… Мы решили построить себе дом – большого прочного камня здесь предостаточно. Умуды уже прекрасно говорили по-русски и взялись помогать. Мы попытались выяснить, далеко ли до ближайшей охотничьей стоянки или якутского поселения, но никакого вразумительного ответа не получили – похоже, мы единственные люди из внешнего мира, которых они вообще встречали. Как так могло получиться – никому не известный народ на вполне обжитом людьми материке…

… Дом готов. Под руководством Василия, который оказался опытным печником, мы соорудили огромную русскую печь. Умуды помогли сделать оконные рамы и вставить в них большие куски слюды – она не так прозрачна, как стекло, но пропускает свет. Иногда нам начинает казаться, что мы в раю – дом, печь, глиняная посуда, в которой мы теперь можем варить пищу, чистая одежда, а в пещере всегда ждет горячая банька, где можно попариться. Никогда прежде я не чувствовал себя так хорошо физически…

…Умуды снабдили нас теплой зимней одеждой – сшитыми из беличьих шкурок тулупами и меховыми унтами. Теперь нам зима не страшна! …

… Мы подобрали раненного якутского охотника – впервые за семь лет нам пришлось встретить человека из внешнего мира. Он плохо говорил по-русски, но от него мы узнали, что в Европе идет война. Немцы были под самой Москвой, но теперь наши гонят их обратно. А мы тут сидели и ничего не знали! Как там мои – возможно наш дом сожгли, как и многие другие! У Васи отец и мать в Ленинграде, а у Михаила Терентьевича дочь в Москве. Он, правда, никогда о ней не говорит – после его ареста, она заявила, что отрекается от отца врага народа…

… До нас добралась якутская охотничья артель. Похоже, они собираются осесть в этих краях надолго – из-за строительства железной дороги и вырубки лесов дикие звери стали уходить из населенных людьми мест, а вслед за ними двинулись и охотники. Председатель якутской охотничьей артели оказался хорошим человеком – поговорив с нами, он предложил вписать нас в состав артели под вымышленными именами. Возможно, это диктовалось также и корыстными соображениями – мужчин-охотников не хватало, а план по добыче меха был большой. Теперь мы, став по документам якутами, можем работать и зарабатывать деньги…

… У нас в поселке живут уже тридцать семей, и мы официально считаемся населенным пунктом. Сюда даже прислали врача, потому что жители любого населенного пункта в нашей стране имеют право на медицинскую помощь. Это женщина, сосланная на поселение после того, как отбыла восемь лет в лагерях, и первый русский человек, которого мы встретили. Мы единогласно решили уступить ей наш дом – это самое теплое помещение в поселке, и здесь она может принимать больных…

… Вечерами Варвара Степановна подолгу рассказывает нам о себе и о внешнем мире – о блокаде Ленинграда, о расстрелянном муже, родителях и маленькой дочке. Если бы мы могли сейчас побывать в том мире! …

… Варя сказала, что больные якуты почти не заходят к ней – только, если нужно выписать какую-нибудь справку о болезни. Они предпочитают лечиться у умудов. Умудские женщины, оказывается, превосходные лекарки и повитухи – раны, которые они лечат, заживают очень быстро, а у рожениц и новорожденных никогда не бывает осложнений или занесенной инфекции. Я думаю, это связано с водой из источника – умудки всегда обмывают ею новорожденных или глубокие раны, полученные охотниками и лесорубами в результате несчастного случая. Мы рассказали Варе про случай с Михаилом Терентьевичем. Кажется, она тоже начинает верить в чудесную силу местной воды…

…Пару дней назад Варя рассказала мне о странном случае: ночью ей приснилось, что Василий идет у нее под окном с якутской девушкой Машей, и они обсуждают новый кинофильм, который уже три дня крутили в поселке. На следующий день она действительно увидела Ваську с Машей – они стояли у нее под окном и говорили совершенно то же самое, что она слышала во сне. Сама Варя была убежденной атеисткой и ни в какие чудеса никогда не верила, но такое предвидение – с опозданием на один день – бывало у нее, оказывается, уже несколько раз с тех пор, как она поселилась в нашем доме. Главное-то, что предвидела она не какое-нибудь великое событие, а самый обычный завтрашний день. Ни с кем из нас троих такого никогда не случалось…

… Когда я рассказал моей знакомой умудке Даре о странных снах Вари, она только улыбнулась и покачала головой. «Тут случается много странного, но не нужно пытаться все объяснить», сказала она. «Почему же, человеку свойственно стремиться познать этот мир», возразил я. Она только тихо вздохнула: «Ко всему нужно быть готовым – знание, для которого не созрел, может погубить» …

…Сегодня объявили по радио, что умер Сталин. Мы собрались у Вари – Михаил Терентьевич, Вася со своей женой Машей и маленьким сыном Ваней. У нас у всех в голове была только одна мысль: что будет с нами дальше? …

… Я уезжаю, и Михаил Терентьевич тоже – нам прислали извещение о реабилитации. Варя и Василий с женой уезжать не хотят – им страшно вернуться в большой мир. Я хочу окончить институт и заняться изучением жизни народов Сибири. Прощай, Умудия – страна повелителей пещер…»

Илларионов взглянул на гостя – тот сидел, задумчиво подперев голову рукой, потом снова взял статуэтку и покрутил ее в руках.

– Индейцы, с которыми я разговаривал, тоже упоминали о странных снах, – медленно произнес француз, – особенно те, в чьих домах стояли подобные вещицы. Я сразу заметил сходство – обратите внимание на пластическую моделировку и разработку силуэта. Однако, что же стало с тем домом и женщиной врачом?

– В доме сначала была больница, но теперь в городе новая больница, большой роддом, а здание старой отдали под музей. Вот в нем мы сейчас и находимся. Как раз в этой комнате жила Варвара Степановна. В конце шестидесятых она уехала в Ленинград к дочери, но тут остались почти все ее вещи, – Илларионов повел рукой вокруг себя, – здесь моего и нет ничего, она мне просто разрешила пожить и пользоваться, чем нужно. Честно говоря, ее тут лет двадцать не было или больше, я даже потерял с ней всякую связь.

– Как интересно, – задумчиво говорил Кристоф, – выходит, это здание строили умуды! А что стало с пещерой, где жили те трое?

– Теперь там местные власти построили здравницу и просто так туда не пускают – только по путевкам. Доктора приспособились – чуть что, так посылают больных в пещеры. Там сидят физиотерапевты, всем подряд назначают ванны и поют минеральной водой. Как ни странно, но большинству это помогает – я сам полгода в Москве мучился бронхитом, а тут за два дня вылечился. В некоторых пещерах поставлены койки – люди на них просто отдыхают и дышат пещерным воздухом. Я сам убедился, что сутки в пещере напрочь излечивают от бессонницы и депрессии. Многие якуты приводят детей, которые плохо учатся в школе и часто болеют – тоже, говорят, помогает.

– Туда проникает естественный свет?

– Нет, абсолютно не проникает. В некоторые пещеры проведено электричество, а в других светятся сами стены, как я читал вам. Похоже на флюоресценцию, но никакой вредной радиации нет, я проверял. Свет яркий, можно свободно читать и писать. Старики, у которых начинает развиваться катаракта, посидев в таких пещерах, начинают лучше видеть.

– А эти пещеры соединяются с теми, в которых живут сами умуды?

– Если и соединяются, то никто об этом не знает – во всяком случае, в умудские пещеры я езжу совсем другим путем. Так с чего вы хотите начать знакомство с умудами – поедете в лечебницу?

– Да, мне очень интересно посмотреть на ваше подземное озеро. Меня туда пустят?

– Я переговорю с Козаком, он дает разрешение на посещение пещер иностранцами. Кажется, они продают какие-то путевки.

– О, я с удовольствием все оплачу. Насчет раскопок я тоже должен разговаривать с этим… как его…

– Козак. Иван Козак – тот самый Ваня, сын Василия и якутки Маши, о которых я вам читал в книге. Председатель городского Совета и он же первый секретарь горкома партии. Мы знакомы уже больше двадцати лет и большие друзья, между прочим. Однако насчет раскопок вблизи умудских пещер, думаю, лучше прежде поговорить с самими умудами – без их разрешения даже Козак ничего не решит. Там, где начинается жилище умудов, его власть кончается. Ладно, завтра поедем к нему и посмотрим, что можно сделать.

Иван Козак оказался невысоким, но очень плотным человеком лет сорока с хитрым скользящим мимо собеседника взглядом и широкой дружелюбной улыбкой. Он долго пожимал и тряс руку Кристофа, а когда Илларионов, исполнявший роль переводчика, объяснил, что гость хочет побывать в лечебнице, воскликнул:

– О чем речь, о чем речь! Я, кстати, тоже туда собираюсь – спина побаливает. Переведи гостю, Арсен, переведи ему, что я бывший охотник, и десять медведей лично завалил. Меня они тоже в свое время немного помяли. Меня умудка, помню, лечила и водой из источника этого раны промывала.

– Да он все понимает, у него бабушка русская. Только говорить еще не научился, – засмеялся Илларионов и, немного замявшись, смущенно спросил. – Кстати, Ваня, ты это… сколько оплачивать нужно?

Он проклинал себя за нелепую, как он считал «интеллигентскую», привычку смущаться, когда речь шла о материальной стороне дела. Козак великодушно отмахнулся.

– Бог с тобой, Арсен, с твоего друга – какие деньги?! Это я с посторонних беру, потому что, – он повернулся к гостю, – лечебницу мы на свои деньги содержим. Сюда ведь со всего района люди едут и детей везут, а государство нам копейки отпускает. Сколько раз пробовал, в Москву даже ездил, говорю: тут можно такой курорт устроить, что со всего миру повалит народ. Только средства выделите! Нет, никому даже дела нет. А ведь не всякий охотник или оленевод сможет ребенка на Черное море послать, так ведь? – его широкое лицо выразило глубокое сожаление и ожидание того, что гость должен непременно посочувствовать.

– Мне нет проблемы – я платить, – заметил Кристоф по-русски.

– Кристоф хочет сказать, что он достаточно богат и может заплатить любую цену, – объяснил Илларионов Козаку, но тот опять отмахнулся.

– Подожди, Арсен, что сразу о деньгах, да о деньгах. Смотрю, вы русский вполне нормально понимаете, – повернулся он к молодому французу. – Я вас сам в нашу здравницу свожу, давно там не был – недосуг, дела заели. Мы потом сами без Арсена поговорим, да все обсудим. Арсен, ты рассказал ему, как у нас люди говорить учатся? Недельку в пещерах провел – и по-русски, и по-якутски заговорил.

Илларионов облегченно вздохнул – пусть Кристоф сам обсуждает с Козаком все денежные вопросы.

– Мне надо раскопки, интересно, – сказал молодой француз председателю и повернулся к профессору за помощью. – Я иметь документ, иметь право, – он достал свои дипломы.

– Кристоф археолог, у него степень, доктора философии и магистра археологии, – пояснил Илларионов, – он имеет право вести раскопки и берет на себя ответственность за сохранность найденных исторических памятников.

– И-эх! – махнул рукой Козак, – какие тут у нас памятники! Тут еще лет сто назад тайга была непролазная, нога человека не ступала. Потом уже, когда тайгу вырубать начали, сюда якуты стали переселяться, за ними ссыльные потянулись. Нет тут памятников, мил человек, и не было.

– Умуды здесь жить пещеры. Я хотеть делать разведка, – улыбнулся Кристоф, – потом смотреть.

– Да что тут у них разведаешь – только душу всю измордуют, как меня самого измордовали, – председатель возмущенно встряхнул руками. – Я тут прежде весь измотался к ним ходить и упрашивать: регистрируйте вы своих детей, посылайте в школу, сообщайте, когда кто помирает, кто женится! Мне ведь сведения а район подавать, с меня спрос. А то, что получается: народ вроде как есть, люди живые существуют, а сколько их – никто не ведает и не знает. Приеду к ним – ни людей, ни пещер, один ветер свищет. Бился, бился – плюнул. Придут в город, попросят – выпишу им паспорт, и пусть живут. Народ они мирный, тихий, вреда никому не делают. Только узнать у них вы ничего не узнаете и не разведаете.

– Кристоф говорит только о предварительной археологической разведке, – объяснил Илларионов, – это фотографирование, инструментальная разведка, распознавание различных видов грунта, регистрация и составление археологических карт.

Козак пожал плечами – желание француза казалось ему абсолютно лишенным смысла, но его практический ум уже начал искать возможных выгод.

– Оглядитесь хоть сначала, лечебницу нашу посетите, – предложил он, – а накопать-то нетрудно, накопать успеете. Завтра у меня утро более или менее свободно, так я могу сам с вами туда сходить – спина побаливает. А Арсен пусть пока насчет этих копаний ваших с Туримовым поговорит и с Дарой – это умуды, которые у нас в городе живут.

– Договорились, – улыбнулся Илларионов, – вы завтра отдохнете, осмотритесь, а я и в правду зайду к Даре с Туримовым потолковать. Решат они, что можно будет вам порыться возле их пещер – тогда и станем дальше говорить, так Ваня?

– Да милости просим, милости просим! – воскликнул Козак и даже подскочил на своем стуле. – Только я сомневаюсь, что они разрешат – кроме Арсена они вообще никого в свои пещеры не впускают, совсем дикий народ! А не разрешат – копайте тут у нас, тут тоже пещеры есть. Заключим с вами договор об аренде земли, предоставим участок – и копайте себе на здоровье! Друзей привозите отдохнуть, мы приличным людям всегда рады. Воздух тут свежий, ванны, процедуры – все имеется в лучшем виде! Таня! – крикнул он секретарше. – Распорядись, чтобы нам с господином французом завтра с утра процедурную подготовили в пещере.

– Иван Васильевич, – сказала Таня, появившись в дверях, – к вам опять человек из фирмы насчет перестройки. Что сказать?

– Да гони ты его в шею, надоел он мне! Скажи, что занят, не могу принять. Иди, иди, скажи, – Козак с досадой повернулся к Илларионову. – Представь, Арсен, ходит тут все этот представитель от какой-то иностранной фирмы, проекты мне разные предлагает – здравницу, видите ли, предлагает перестроить, чтобы открыть большой санаторий. На акционерных началах!

– Но что тут плохого? – удивился Илларионов, – ты же сам в Москву ездил, хотел тут санаторий открыть, но средств не дали.

– Ездить-то ездил, но тут дело тонкое. Если сейчас перестройкой заняться по их проекту, то нужно на неопределенное время все закрывать, а куда я людей дену? Потом, сейчас у меня оленеводы, лесорубы – все бесплатно лечатся. Даже когда из другого города приедут – наш врач если направление выпишет, то мы тоже лечим. Только иностранцы у нас платят, а на своих, советских, профсоюз деньги дает, и этого пока хватает. А теперь представь, что отгрохают санаторий – фирма эта иностранная будет свои деньги вкладывать, а чем потом отдавать? Мне из бюджета ничего не выделяют. Если санаторий на платную основу перевести, то кто за людей платить станет? Получится, что детишки без лагеря останутся, оленеводы без ванн, а тут только одни миллионеры и иностранцы будут париться, а акционеры – деньги собирать. Заместитель мой, Петров, проходу мне не дает: «Соглашайся, Иван Васильевич, соглашайся!». Так я что, не понимаю что ли, что его они этими акциями купили и с головой перекупили? Мне тоже пай предлагают, хоть сейчас вперед заплатить готовы. Только нет, шалишь – Козак людей и совесть продавать не станет, не для того мне партбилет дан.

– Эх, Ваня, – засмеялся Илларионов, – живешь ты по старинке! Телевизор, видно, редко смотришь, депутатов не слушаешь – сейчас вся страна перестраивается, частную собственность вводят.

– Акции – хорошо, почему плохо? – с недоумением спросил Кристоф. – У нас все с акции, я тоже акции иметь.

– Так то у вас! – махнул рукой Козак. – У вас народ богатый, а у нас – голытьба кругом. Ладно, чего это я вас своими делами занимаю – завтра, стало быть, утром встречаемся.

Козак вышел в приемную проводить гостей, и тут к нему подскочил оживленный молодой человек в темных очках.

– Здравствуйте, Иван Васильевич, когда вы сможете уделить мне время для делового разговора?

– Сегодня я весь день занят, – хмуро отвечал Козак и попытался повернуться к посетителю спиной, но тот ловко обогнул его, и они вновь оказались лицом к лицу.

– А завтра, Иван Васильевич?

– У меня прием на два месяца вперед расписан, – в голосе Козака слышалось раздражение. – Завтра, например, я с дорогим гостем, – он указал на Кристофа, – в лечебницу еду с самого утра. Так что, дорогой, товарищ, или господин – как вас там – не думаю, что нам с вами в ближайшее время придется встретиться. Если что срочное, то обратитесь к моему заместителю.

Когда, проводив Илларионова с Кристофом до двери, Козак вернулся в приемную, назойливый посетитель все еще был там и уходить явно не собирался. Загородив председателю дорогу, он изогнулся угрем, улыбка его была заискивающей, тон вкрадчивым

– Иван Васильевич, есть вопросы, которые только вы можете решить, они не в компетенции вашего заместителя.

– И, слава богу! – крикнул Козак. – Слава богу!

Войдя в свой кабинет, он захлопнул дверь перед носом улыбчивого мужчины, сердито плюхнулся на стул и начал перебирать бумаги, чтобы успокоиться. Оставшийся в приемной человек огорченно покачал головой и вздохнул.

– Жаль, ах, как жаль – хотели ведь по-хорошему. Ладно, Танечка, до свидания, примите от меня этот маленький презент, – он положил перед секретаршей небольшую коробочку.

– Что вы, что вы, – начала было девушка, однако, назойливый посетитель уже исчез.

Развернув обертку, Танечка ошеломленно уставилась на коробочку – в ней лежал флакончик с дорогими французскими духами. Чуть отвернув крышку, она ощутила тонкий аромат и блаженно зажмурилась.

Глава десятая

Весна восемьдесят девятого года в Баку была довольно мирной. После прошлогоднего ноябрьского обострения национальных страстей, завершившегося вводом войск, жизнь более или менее нормализовалась. Люди привыкли к постоянным митингам в центре города и к отдельным случаям нападения на армян на окраинах.

Руководство Азербайджана и первый секретарь компартии республики Везиров официально уверяли, что в городе царят спокойствие и согласие. Руководители предприятий и учреждений, еще недавно с угрозами выгонявшие с работы армян, теперь клялись им в вечной дружбе, признавали свои ошибки и просили всех уехавших вернуться в свои дома и на рабочие, места, гарантируя им полную безопасность.

Несмотря на призывы и обращения, напечатанные на страницах республиканских и центральных газет, люди не спешили ехать обратно, и в городе ощущался резкий недостаток квалифицированных кадров. Поэтому Маргарита Чемия без особых проблем устроилась работать в первую городскую поликлинику. Ей было безразлично, чем заниматься – не все ли равно, если нет возможности делать то, что почти семь лет казалось смыслом жизни. Профессор Баженов просил надеяться, ждать и терпеть – что ж, она послушно ждала и терпела, но уже ни на что не надеялась. Институт разогнали, тему закрыли, даже комнату в общежитии у нее отобрали, и вот Маргарита Чемия, которую коллеги считали восходящей звездой психохирургии, вернулась в свой родной город и работает простым участковым врачом.

В августе 1989 войска из города вывели, ситуация вновь обострилась. За окном целые дни слышны были выкрики демонстрантов, по поликлинике бродили активисты, называющие себя Народным фронтом Азербайджана, время от времени врывались к Маргарите в кабинет – пытались агитировать, требовали денег для азербайджанских беженцев из Армении, звали на митинги. Маргарита из кабинета их выгоняла, но они с каждым днем становились все назойливей. У остальных на уме тоже была одна политика – у коллег, у пациентов, у родных. В конце концов, Маргариту стало тошнить от одного упоминания о Нагорном Карабахе.

– Господи, как вы так живете, – раздраженно говорила она родителям, – образованные люди, и такую ерунду постоянно обсуждать.

Во всем остальном обыденная жизнь ничем не отличалась от прежней. Близкая подруга матери Карина, как и раньше забегала к ним почти ежедневно. Ее сыновья с семьями уехали из Баку, муж умер, и сама она из-за усилившегося враждебного отношения к армянам жила в постоянной тревоге, но при этом ничуть не утратила своей энергии и стремления устраивать чужие личные дела.

– Рита, солнышко, меня вчера Мара встретила, говорит: «Почему Риточка никуда погулять не пойдет? У меня Сережа тоже все один и один».

Мара была соседкой Карины по дому, а Сережа – тридцатилетним сыном этой соседки. От большой застенчивости он никак не мог обзавестись подружкой, и, едва Маргарита приехала в Баку, Карина загорелась желанием непременно их сосватать. Маргарита поначалу слушала, терпела и ничего не отвечала, но однажды за ужином не выдержала и не очень вежливо буркнула:

– Тетя Карина, мне этот ваш Сережа, как собаке пятая нога, так и скажите своей Маре! И вообще я в ближайшие сто лет замуж не собираюсь, так что не ищите мне жениха.

Карина, как и члены семьи Чемия привыкшая к вздорному характеру Маргариты, ничуть не обиделась, а лишь покачала головой и пошла на кухню помочь Нине. Вернувшись с кастрюлей, полной исходящей паром долмы, она продолжила свои увещевания:

– Как же так, Риточка, надо, надо! Институт окончила, умная девочка. Пора семью заводить. А за тобой следом Кариночку отдадим – вон, за ней уже сейчас ребята ходят, – она поставила кастрюлю на керамическую подставку и начала накладывать в тарелки долму.

– И не говори, Карина-джан, покоя нам от них нет, – с притворным недовольством согласилась с подругой Нина Чемия, наполнила сметанницу сметаной, – сметану в долму сами себе по вкусу кладите, – она крикнула возившейся на кухне младшей дочери: – Кариночка, доченька, хлеб нарезала? Неси скорей, мы с тетей Кариной уже садимся.

Кариночка принесла хлебницу с нарезанным хлебом, поставила на стол, под локтем у нее зажата была книжка. Она примостилась с краю, явно намереваясь почитать за едой – родители ей это позволяли, хотя и скрипя сердцем, но Карина была более строга:

– При мне чтобы этого безобразия не было! – заявила она, потянув из подмышки у Кариночки зажатую книгу. – Ты, Рита, куда смотришь? Ты же доктор, объясни сестре, что это вредно! Красавица, умница, а будет с больным животом ходить. Это ты, Жорик, виноват – всегда свои газеты читал за столом, вот и приучил дочку.

В семье Чемия Карину побаивались, глава семьи виновато развел руками, опустив смеющиеся глаза.

– Тетя Карина правильно говорит, доченька, – добродушно сказал он младшей дочери.

– Давай, давай сюда книгу и садись рядом со мной, а то я тебя знаю – развернешь на коленях и будешь тайком заглядывать.

Кариночка тяжело вздохнула, но ослушаться подругу матери не осмелилась – села рядом с ней и послушно отдала книгу.

– Вот и умница, – Карина ласково погладила свою юную тезку по густым волнистым волосам, – красавица наша! Были бы вы с Риточкой обе постарше, женила бы на вас своих мальчиков. Помнишь, Риточка, как ты в моего Робика была влюблена, когда тебе только пять лет было? А он был уже взрослый, стеснялся.

Родители засмеялись, вспомнив детскую любовь Маргариты, даже сама Маргарита невольно улыбнулась – Робик, старший сын Карины, был одним из тех немногих людей, к кому она всегда испытывала по-настоящему теплые чувства. За столом стало веселее. Ели долму, Кариночка, надувшись из-за того, что у нее отняли книгу, уткнулась в свою тарелку и сидела, лениво расковыривая вилкой долму, за что опять получила нагоняй от Карины:

– Кто так кушает? Люди увидят, что скажут? Скажут, такая умная красивая девочка и так плохо ест!

 Маргарита взглянула на сестренку и впервые заметила, как та выросла и похорошела за время их разлуки – тонкие правильные черты лица, огромные темно-карие глаза с длинными изогнутыми ресницами, точеная фигурка. О ее юном возрасте напоминали лишь красиво очерченные детски-пухлые губки и заплетенные в длинные косы густые волосы.

Родители в «воспитательный» процесс не вмешивались, вполне доверив его подруге дома. Георгий Чемия, обожавший долму, с наслаждением поглощал уже вторую порцию, мысли Нины заняты были более важными вещами.  

– Карина, ты вчера талоны на масло получила? – озабоченно спросила она.  – Мне паспортистка опять на Риточку талоны не дала, говорит, ее все еще на учет не поставили, представляешь?

– Врет, зараза! – возмутилась  Карина. – Как не поставили, когда она уже два месяца прописана? Себе, наверное, ее талоны забирает. Я тебе принесу наши талоны, мне пока на всех дают, а одной мне зачем столько масла? Паспортистка, правда, говорит, скоро армянам талоны не будут давать, но пока дала.

Нина вздохнула.

– Мне тоже сказала. Уезжай,  говорит, не посмотрят, что у тебя муж грузин и фамилия грузинская, Народный фронт уже всех армян переписал. Я испугалась, потому и насчет талонов не стала возмущаться. На работе мне пока никто ничего не говорит.

– Да запугивают они вас, – возмущенно пророкотал Георгий, – ничего не будет. Начнут шуметь – опять войска введут.

– А я боюсь, Жорик, – Нина поежилась, – и за Карину боюсь. Сыновья с семьями укатили, а ее дома одну бросили, чтобы все их барахло и квартиру сторожила.

– Вай, Нина, зачем говоришь? – возмутилась Карина. – У меня мальчики хорошие, но как они могли остаться? С работы армян гонят, как им семьи кормить? И детям надо в школу ходить. А я уже пенсионерка, старая, кто меня тронет?

– Ты сейчас не работаешь, тетя Карина? – удивилась Маргарита, потому что энергичная и бойкая Карина уж никак не походила на старушку-пенсионерку.

– С февраля на пенсию ушла – как пятьдесят пять исполнилось, так сразу. Поехала к Робику, посмотрела, как они там устроились, и вернулась – квартиру сторожить. А что, все бросить? Вещи Народный фронт армянам увозить не дает, говорят: все оставляйте и уезжайте. А нам с Суреном моим покойным от родителей сколько осталось, и мы сами с ним всю жизнь работали, для детей наживали. Квартиру тоже жалко, как оставить? Ее отцу Сурена еще до войны от пароходства дали, – она поднялась. – Нина-джан, уже компот готов, я принесу, а ты мужу чай налей.

Скучавшая над тарелкой Кариночка обрадованно вскочила.

– Я тебе помогу.

– Сиди доедай долму, – строго прикрикнула на нее Карина, – и чтобы тарелка мне пустая была, а то компот не получишь.

Компот из айвы с персиками и кизилом был бесподобен, такой умела варить одна лишь Карина – ароматный, сладкий, но не приторный, а с легкой кислинкой. Георгию Чемия, принципиально считавшему компот напитком, недостойным мужчины, жена подала чай, остальные наслаждались, вылавливая ложечками дольки фруктов. Во рту у Маргариты таял нежный кусочек персика, знакомый с детства вкус заставил на миг забыть обо всех неприятностях, но мать, возбужденная предыдущим разговором все никак не могла успокоиться:  

– Ты, Риточка, не видела, что у нас осенью делалось! Помнишь Софью Арташесовну, которая у тебя и у Кариночки в школе математику вела? Так ее свои же товарищи – учителя азербайджанцы – чуть не убили. С работы прибежала в разорванном платье. Потом, когда танки в город ввели, все опять хорошие стали, ходили прощения просить – назад на работу приглашали. Только она говорит: «Все, больше я в школу ни ногой». Теперь у Карины в одиннадцатом классе вообще математику вести некому. Прислали из района какую-то, так она два плюс два сложить не может. Как ребенок в институт должен поступать?

Короткое ощущение покоя исчезло – опять этот национальный вопрос, нельзя спокойно за столом посидеть. Сдерживая раздражение, Маргарита взяла чашку с недопитым компотом и поднялась

– Спасибо, допью у себя. А Карина пусть пока сама занимается сама, задачники и учебники у нее есть. Я звонила знакомым – если они смогут найти квартиру в Москве, она окончила школу там.

«У меня отняли то, что было дороже жизни, вместо того, чтобы оперировать, я живу здесь, должна видеть и слышать всю эту нелепость, всю эту чушь, которой занимаются полоумные дебилы»

В течение последующего месяца Маргариту мучила бессонница, она отгоняла в сторону мысли о самоубийстве и с трудом сдерживалась, чтобы не нагрубить приходившим на прием пациентам. Облегчение пришло совершенно неожиданно и совсем не с той стороны, откуда она ждала.

Заведующий терапевтическим отделением, толстый лысеющий Аслан Мамедович Мамедов, давно уже слащаво поглядывал на Маргариту, а его лоснящееся лицо при виде нее выражало блаженную истому. Однажды вечером, когда у доктора Чемия закончился прием, Мамедов зашел к ней в кабинет с какой-то медицинской картой.

– Вот, Маргарита Георгиевна, – сказал он, грустно поводя носом, – смотрите, некоторые люди вообще считают, что работать не надо. Больной был на приеме – ни записи, ни отметки.

Маргарита мельком взглянула на карту – этого больного она вообще никогда не видела, стало быть, речь Мамедова относилась не к ней. Видно, он просто зашел, в поисках сочувствия, но у нее вовсе не было настроения вести душещипательные беседы.

– Да, бывает. Ладно, Аслан Мамедович, если у вас ко мне вопросов больше нет, то я пойду, – она повернулась к столу взять сумочку и не заметила, как он, быстро закрыв дверь на задвижку, оказался вплотную возле нее.

Лоснящееся лицо плотоядно улыбалось, горячие руки легли на бедра и стали задирать юбку, одновременно стараясь завалить ее на стол. От удивления Маргарита опешила, но тут же пришла в себя. Вырываться не стала, лишь очень холодно произнесла:

– Уберите от меня ваши руки, я устала и тороплюсь.

– А может, мы вместе отдохнем? – он горячо дышал ей в лицо. – Хочешь, в мой кабинет пойдем – у меня кондиционер, вино есть.

Почувствовав его руку у себя между ног, Маргарита оглянулась и, схватив стоявшую на столе стеклянную вазочку для карандашей, изо всех сил стукнула заведующего по лбу. Ахнув, толстяк схватился за голову – кровь из рассеченной брови заливала глаза.

Отскочив, чтобы не испачкаться, девушка брезгливо сморщилась и, подняв упавшую сумку, начала колотить несчастного по лысеющему черепу, приговаривая:

– В другой раз не лезь, не распускай руки, кобель недорезанный!

 Наконец он опомнился и взвыл от боли:

– Ах ты…!

Однако атаковать ее он не решился – лишь топтался на месте, отмахиваясь от сумочки. От этого Маргарите стало смешно, и на душе неожиданно полегчало – словно голова заведующего вобрала в себя все ее нервное напряжение. Обойдя бормотавшего ругательства Мамедова, она отодвинула задвижку и вышла, весело по-мальчишески насвистывая какую-то песенку. На следующий день Аслан Мамедович ходил с большим пластырем на лице и на Маргариту даже не смотрел. Отомстить он ей все же отомстил – стал проводить утренние пятиминутки на азербайджанском языке. Маргарита понимала лишь в общих чертах, не все, и в первый же день сказала:

– Я не понимаю.

– Надо изучить язык страны, в которой вы живете! – он старался глядеть мимо нее, но нос его обиженно подрагивал. – Как вы можете лечить азербайджанцев, если не знаете наш язык?

Маргарита пожала плечами и стала приносить с собой какую-нибудь книгу – читать по утрам во время пятиминуток. Заведующий поглядывал на нее, скрипел зубам, но ничего не говорил. Отец, которому она с большим юмором рассказала о происшедшем инциденте, встревожился.

– Осторожнее с ним, Риточка, вдруг он узнает, что у тебя мама армянка?

– Ладно тебе, папа, что он может сделать?

Обстановка в городе ухудшалась очень быстро. В октябре Рита с Кариночкой возвращались из кино и у подъезда своего дома увидели, как толпа азербайджанок, избивает ногами старика-армянина, повалив его на землю. Каждая женщина старалась ударить свою жертву острием каблука и попасть в лицо или в живот. Старик даже не кричал – только пытался защитить руками глаза.

Кариночка отчаянно закричала, и на ее крик из подъезда выскочил их сосед азербайджанец Мустафа. Он разогнал озверевших женщин, вместе с Кариночкой и Маргаритой поднял старика на ноги и повел к себе домой. Его жена Мая принесла воду, пузырек с йодом, они с Ритой и Кариночкой принялись промывать раны.

– Надо бы в больницу – швы наложить, а то шрам останется, – Рита разглядывала рваную рану под глазом.

– Армянина они сейчас в больнице и не примут, – вздохнул Мустафа. – Перевяжи, как можешь, Рита, ты же врач. Я тебе сейчас еще бинт и пластырь принесу. А ты, отец, почему не уезжаешь? – повернулся он к старику. – Ждешь, что тебя камнем по башке стукнут? По улице один разгуливаешь.

Старик вдруг заплакал, мешая Маргарите обрабатывать рану.

– Здесь жена похоронена, куда я от нее поеду? Сегодня годовщина, на кладбище ходил – каждый год в этот день хожу. Всю жизнь здесь прожил, проработал, куда на старости лет теперь уезжать? Я что, вам кому-то плохое сделал?

– Причем мне, мне тоже несладко – сам азербайджанец, жена армянка, четырех детей вырастили, куда нам теперь ехать? Двадцать лет с женой прожил, теперь ее из дома выгнать должен?

– Вы молодые, – вздохнул старик и охнул, когда Карина прижгла ему йодом большую ссадину на руке.

– Терпи, отец, терпи, до утра у нас останешься – жена тебе на диване постелет. Утром домой тебя провожу – сейчас в городе неизвестно что творится.

Когда девушки рассказали дома о происшедшем, Георгий Чемия покачал головой:

– У меня сегодня в трамвае паспорт потребовали. Когда увидели, что грузин, извинились даже, а армянин напротив меня сидел – вытащили из вагона, стали бить. Не знаю, куда Горбачев смотрит, чего ждет.

– Ждет, пока всех армян перережут, – Нину от их рассказов стало трясти, голос ее срывался, – я сейчас у знакомых с работы была, к ним из Народного фронта приходили – уезжайте, говорят, пока не убили.

Неожиданно и Кариночка, все это время пытавшаяся держаться спокойно, не выдержала, заплакала.

– Не хочу идти в школу, – всхлипывала она, – уже почти никого из старых учителей не осталось, все наши ребята уезжают.

Маргарита молча поднялась и, уйдя в свою комнату, начала звонить Кате в Ленинград. Нельзя сказать, чтобы между последней и Маргаритой Чемия были особо дружеские отношения, но Максим Евгеньевич, привыкший взваливать на младшую дочь все бытовые трудности, велел ей помочь его любимой ученице. Катя привыкла добросовестно выполнять все распоряжения отца и теперь ощущала вину за то, что не смогла найти сестре Маргариты комнату.

– Знаешь, Рита, мне пока не удалось, я говорила со знакомыми в Москве, но ничего нет.

– Я не стала бы просить, Катя, но у нас тут действительно очень сложное положение. Мне казалось, что у Максима Евгеньевича есть связи в Москве, но нет, так нет.

Голос у Маргариты был усталым и каким-то опустошенным, от этого Катя почувствовала себя еще более виноватой и необдуманно пообещала:

– Слушай, Ритка, ты не волнуйся, я обязательно что-нибудь устрою, увидишь! Неделя, и я тебе звоню, ладненько?

Повесив трубку, она задумалась – данное обещание нужно ведь было выполнять, только как? – потом хлопнула себя по лбу и начала набирать номер телефона Антона Муромцева.

Глава одиннадцатая

С утра Илларионов съездил в центр города и зашел в новый девятиэтажный дом, где получили квартиры Туримов, Дара и еще несколько переселившихся в Умудск жителей пещер. Никого из них дома не оказалось, а соседка Дары объяснила, что вечером все умуды куда-то уехали – она видела отъезжавшую от подъезда машину Туримова, в которой сидело человек пять.

– Наверное, за товаром отправились, – предположила она. – Туристы навалили, все расхватали – керамику, сувениры, ткани. Из супермаркета недавно директор приезжал, аж на коленях просил: спрос, мол, большой, везите.

Походив по городу и удивляясь обилию туристов, профессор постоял у витрин магазинов – там были выставлены сувениры ручной работы, якутские и эвенкские национальные костюмы, обувь, но покупателей почти не было. Молодая продавщица указала на хорошенькие меховые сапожки и затрещала:

– Нет, вы посмотрите, какая прелесть, вам для жены не нужно? Или себе вон те со шнурками купите. Знакомые из Москвы приезжали, так говорят: «У нас бы эти унты в момент расхватали, такой дефицит!».

– Так почему же вы их в Москву не везете?

– Так это же не серийное производство – они по ГОСТу не идут, и сертификата на них нет. Мы их, как сувениры продаем, но в носке очень прочные, удобные. Не хотите? Якутская национальная одежда, из оленьего меха.

Илларионов вежливо отказался, и она горестно вздохнула:

– Конечно, в пещерах мех совершенно особым способом обрабатывают, поэтому на их работы такой спрос. Только ведь и эти неплохие – теплые, красивые, работа ручная, недорого, почему не берете? Тоже ждете, пока умуды свой товар привезут?

– Да нет, – осторожно ответил профессор, – просто… видите ли, сейчас ведь лето, поэтому, наверное, сапоги не берут.

– Да что вы, причем тут лето, сапоги всегда летом покупают.

– Я как-то не знал, – честно признался Илларионов, – мне жена всю одежду покупает, у меня нет времени по магазинам ходить.

– Эх вы, мужчины! Если вас не раскачать, то в мороз босыми побежите! Земля-то с какой скоростью вертится, вы не замечали?

– Это точно, ни на что времени не хватает.

– Так что берите – сегодня лето, завтра зима.

– Нет, спасибо. А когда Туримов со своими ребятами приедет, товар привезет, не знаете?

– День, два – не знаю. Может, три. Обещали – не знаю. Да что вы маяться будете, ждать их – зайдите в соседний отдел, там все, что душеньке угодно, продается. Тут иностранец какой-то тоже давеча ждал, ждал, а потом плюнул и такого деревянного болвана отхватил – душа радуется глядючи! Может, посмотрите, выберете что-нибудь друзьям в подарок?

– Нет-нет, мне ничего не нужно, я умудов совсем по другому делу ищу, – профессор поспешил распрощаться со словоохотливой продавщицей и отправился домой.

Оставалось только ждать. Поскольку молодого француза решительно взял под свою опеку Иван Козак, Илларионов решил посвятить все остающееся до приезда Туримова и Дары время работе над новой книгой. В этот день Кристоф вернулся поздно вечером – в полном восторге от полученных впечатлений, но совершенно измученный. Неутомимый Козак успел побывать с ним в лечебнице, свозить на одно из оленеводческих стойбищ, а потом привез гостя к себе домой, чтобы, как он выразился, продемонстрировать все великолепие национальной якутской кухни.

– Неподражаемо! – сказал молодой француз, развалившись в старом кресле. – Оздоровление на уровне мировых стандартов. Я давно не испытывал такого блаженства, а председатель ваш удивительно милый человек и, кстати, талантливый кулинар. Вы знаете, что он лично придумывает рецепты приготовления оленьего мяса?

– Не знал за Иваном таких талантов, – засмеялся Илларионов. – Знаю, что он страстный охотник, и в их доме оленина не переводится, это правда, но чтобы он сам готовил…

– О, нет, готовит его жена, и дочка помогает, но они сказали, что Иван сам изобретает рецепты. Я пригласил их всех во Францию, чтобы познакомить с моей бабушкой.

– Неплохо, пусть съездят, – одобрил Илларионов, – а я хочу вас огорчить: никого из умудов в городе нет, так что с поездкой в пещеры придется обождать.

– Почему, разве мы не можем поехать вдвоем? – удивился Кристоф.

Профессор улыбнулся и покачал головой.

– Вы не знаете, что говорите. Я больше двадцати лет бываю в умудских пещерах, но всегда хожу туда в сопровождении кого-нибудь из умудов, и каждый раз они ведут меня разными дорогами, всегда через другой вход.

– О, какая конспирация! Но ведь можно проследить, отметить место. Неужели вы не пробовали?

Илларионов отрицательно покачал головой.

– Раньше, грешным делом, я пытался делать какие-то зарубки, метки, но все оказывалось бесполезным – даже вернувшись точно на то же место, вход в пещеру самому найти невозможно. Умуды сами очень дружелюбно предупреждали, что не стоит этого делать. Поэтому придется подождать, ничего не поделаешь.

Кристоф пожал плечами и, удобно расположившись в кресле, вытянул ноги. Глаза у него были совсем сонные.

– Простите, я выпил немного водки – ваш друг сам делает очень вкусную водку. Так вы говорите, что нужно подождать? Что ж, я думаю, так и придется сделать. Да, Иван завтра летит на охотничью стоянку – куда-то на север. Он звал меня с собой – у него в вертолете есть одно место.

– Тем лучше, посмотрите на тайгу и тундру с высоты птичьего полета. Я уверен, что через день-два кто-нибудь из умудов приедет в город – их тут уже ждут и дождаться не могут. Вы будете ужинать?

Кристоф не ответил. Взглянув на него, Илларионов увидел, что молодой француз крепко спит – усталость и водка Ивана Козака сделали свое дело. Выключив свет в комнате, профессор достал необходимые для работы бумаги и вышел в коридор. В музее было тихо – старенькая техничка закончила уборку после дневного наплыва посетителей и уже собрала свою сумку, чтобы идти домой.

– Спокойной ночи, Наталья Михайловна.

– Спокойной ночи, Арсен, спокойной ночи. Я тут чайник согрела – чайку попей, если будешь работать ночью, не стесняйся.

Ее шаркающие шаги затихли за дверью. Илларионов улыбнулся – Наталья Михайловна работала здесь еще в те годы, когда в здании помещалась больница. Приехав в село Умудское на практику со своим научным руководителем профессором Игнатьевым, аспирант Илларионов как-то раз зашел к доктору Варваре Степановне Малининой за книгой. Варвара Степановна в это время пила чай вместе с другим доктором и уборщицей Натальей Михайловной – это был весь персонал больницы. Застенчивого юношу усадили за стол чуть ли не силой, и с тех пор Наталья Михайловна, едва увидев Илларионова, непременно предлагала не стесняться и выпить чаю.

Заперев все двери и опустив решетки на окнах, профессор сел работать. В музее царила тишина, нарушаемая лишь тиканьем часов-ходиков на стене. Легкое движение воздуха, которое Илларионов сначала принял за сквозняк, заставило его оторваться от статьи и поднять голову – прямо перед ним стояла женщина. Сложив бумаги, он поднялся и сделал шаг ей навстречу.

– Дара?

– Здравствуй, Арсен, – склонив вбок голову, она смотрела на него печально и серьезно, – не ждал меня?

– Что-то случилось? Почему ты решила прийти потайным ходом – вы же пользуетесь им только в крайнем случае?

– Для чего ты привез сюда француза? Ему нечего тут делать.

– Но почему? – Илларионов с недоумением посмотрел на умудку. – Он ученый, ему нужно подтвердить кое-какие свои теории, и поэтому…

– Поэтому ты нарушаешь наше соглашение и хочешь привести его в пещеры, – в ее голосе звучала укоризна, и профессор смутился.

– Дара, – сказал он, пытаясь говорить, как можно более убедительно, – разреши мне попробовать объяснить тебе. Видишь ли, очень давно на земле существовала одна великая культура – далеко, совершенно на другом материке. От них осталось много памятников и других вещей – Кристоф, как раз, все это изучает. Он прочитал мои работы об умудах, посмотрел на вещицы, которые вы привозили в город, и заинтересовался – ему показалось, во всем этом много общего с тем, что он нашел в Южной Америке. Видишь ли, якуты начали заселять этот край только тысячу лет назад, хотя первый человек появился тут еще в каменном веке. Скорей всего, умуды – самые древние жители Сибири. Понимаешь, мы пытаемся, как можно больше об этом узнать – такая информация поможет лучше понять историю человечества в целом. Разве тебе не интересно, как и откуда появились твой народ, мой народ?

– Что такого об истории человечества сможет узнать твой друг, если попадет в пещеры? – возразила она. – Ты был в пещерах, рассказал ему все, что мы тебе показали – зачем ему туда идти?

– Он археолог, – объяснил профессор, – он хочет провести раскопки в пещерах и около них – возможно, он найдет что-то такое, о чем даже вы не знаете. Там, под землей, можно найти предметы, которые расскажут очень много полезного.

Неожиданно Дара засмеялась – весело и звонко.

– Мы знаем все, что находится в наших пещерах и под ними. Поверь, нам известно наше прошлое и даже будущее – твоему другу не стоит терять время.

– Хорошо, тебе известно, а ему нет, – Илларионов начинал сердиться, – почему ты считаешь, что только твой народ имеет право на знание? Почему вы не поделитесь своими знаниями с учеными?

– Зачем? – она усмехнулась и пожала плечами. – Разве ученые уже все знают, и им больше нечего изучать, кроме моего народа? Мы много лет одиноко жили в тайге и никому не навязывали своего общества. Когда здесь появились люди из большого мира, мы старались им помочь, чем могли, но тайны наши пусть останутся с нами. Твоему другу лучше немедленно уехать отсюда. Немедленно!

– Но почему, Дара, почему? Может быть, твоему народу что-то угрожает? Почему мой друг должен немедленно уехать, чего ты боишься?

Дара посмотрела на него с изумлением.

– Боюсь? Я ничего не боюсь, Арсен, это твоему другу угрожает опасность. Арсен, прошу тебя, увези его завтра утром, увези сразу же, как он проснется.

– Ты испугала меня, Дара, – он прошелся по комнате и опустился на стул, проведя тыльной стороной ладони по лбу, – ты задала мне загадку, и не хочешь ничего объяснить.

– Не все можно объяснить, – голос женщины звучал печально, – иногда нужно просто поверить другу. Мы ведь друзья, Арсен? Разве я обманывала тебя когда-нибудь? Ты сказал: пусть твой народ поделится знанием с моим народом. Я говорю: твоему французскому другу нужно уехать. Я делюсь с тобой знанием, чтобы уменьшить боль, которая тебя ждет впереди.

Лицо профессора стало озабоченным, он вновь вскочил и забегал по комнате.

– Хорошо, хорошо, пусть я тебе поверил, пусть тебе известно, что Кристофу грозит опасность, но ведь сколько раз мы говорили с тобой, и ты утверждала, что будущее каждого человека предопределено, и ничего нельзя изменить. Почему же ты меня предупреждаешь? Ведь его все равно настигнет судьба?

– От того, что ему суждено, он не уйдет, – грустно согласилась она, – но пока его время не пришло, он случайно задел колесо беды и еще может сделать шаг назад. Больше мне нечего сказать тебе, Арсен, делай, как знаешь.

Повернувшись, она вышла в коридор и прошла в комнату, где в кресле крепко спал Кристоф. На столе лежал его бумажник. Дара, вытащив фотографию, долго и пристально ее рассматривала.

– Ты разбудишь его, – шепотом сказал вошедший следом за ней Илларионов.

– Нет, он спит крепко, и видит во сне свою судьбу, но придет ли она к нему, зависит сейчас только от тебя, – она покачала головой и, положив фотографию обратно, пошла к двери. – Открой мне, Арсен.

После ее ухода профессор долго сидел, глядя на своего гостя, а когда за окном забрезжил рассвет, решительно поднялся и с шумом вытащил из-под кровати сумку Кристофа. Тот поднял голову и в недоумении оглядел комнату сонными глазами.

– Что, уже утро? А мне казалось… – он снова закрыл глаза и улыбнулся, ускользающему из памяти видению.

– Утро, – грубо ответил Илларионов, стоя перед ним с сумкой в руках. – Сейчас прямо утром вы и уедете.

– Что? – молодой человек окончательно пришел в себя и встряхнул головой. – Куда я уеду? Ах, да – Иван же обещал…

– Нет, не с Иваном – вы уедете немедленно, уедете из Умудска. Через час отправится автобус, и вы успеете на двенадцатичасовой поезд до Иркутска. Я провожу вас до станции.

– Не понял, – Кристоф поднялся на ноги и холодно посмотрел на профессора, – вы меня выгоняете, Арсен? Я вас чем-то обидел?

Илларионов развел руками, но ничего не успел сказать, потому что за окном раздался шум колес подъехавшей машины, и в комнату ввалился Иван Козак.

– С добрым утречком вас, хозяева дорогие! Готов, едем? – он весело повернулся к Кристофу и подмигнул. – Смотрю, уже на ногах. Молодец! Чай пил? А то у меня в машине и покрепче кой-чего имеется, – он снова подмигнул.

– Кристоф не полетит с тобой, Иван, ему нужно срочно уехать, – ответил Илларионов и быстро взглянул на молчавшего француза, – у него неприятности, я сейчас отвезу его на станцию.

Кристоф хотел, было возразить, но передумал и кивнул головой.

– Да, я… как это… сожалею и очень… как это… благодарю.

– Вот как! – круглое лицо Козака выразило огорчение. – Как же так, а я уже летчику сказал, что ты полетишь, сынишка со мной просился, а я его не взял – места, говорю, нет. Ладно, а помочь-то нельзя? Что за неприятности такие?

– Спасибо, нет, это, … как это… семья.

– У Кристофа возникли семейные проблемы, ему нужно лететь в Москву ближайшим рейсом, – невыразительно объяснил Илларионов.

Козак взглянул на него, и в глазах его мелькнула тень недоверия, но он не стал больше настаивать, лишь пожал плечами и протянул руку.

– Жаль, жаль, что ж, ладно. Ну, раз так, то идите с Арсеном на автобус, а то пропустите поезд до Иркутска. Увидите, как полечу над вами, – помашете ручкой.

Иван Козак был действительно огорчен – ему очень понравился молодой француз, и жаль было, что не придется им вместе полетать над тайгой, посмотреть на безбрежное зеленое море. От досады он отругал шофера, давшего громкий гудок под окном, а, залезая в вертолет, накричал на летчика.

– Что это у тебя тут сумок понаставлено? Опять посылки передаешь? Мой вертолет тебе что, посылочное отделение?

– Так, Иван Васильевич, – оправдывался круглолицый черноглазый паренек, всего полгода летавший с Козаком на вертолете, – Татьяна же, секретарша ваша, для брата передала – что ж, не брать было?

– Ладно, полетели, уже и без того время зря потеряли.

Вертолет взлетел, и Козак, у которого вконец испортилось настроение, увидел внизу под собой двигавшийся в сторону станции автобус. Илларионов, выглянув из окна автобуса, наблюдал за быстро набиравшей высоту железной птицей с пропеллером вместо крыльев.

– Иван полетел, – сказал он сидевшему рядом с ним Кристофу, но тот, не ответив, хмуро отвернулся.

Профессор понимал, что гость недоумевает и обижен, но что было сделать? Объяснить? Но как объяснить то, чего сам не понимаешь? Внешне поведение Илларионова казалось грубым и нелепым, он сам это признавал. Действительно, пригласить человека, наговорить ему с три короба, наобещать чудес из сказки, а потом вдруг заявить: «Собирайтесь, вам пора домой».

Страшный взрыв прервал его мысли. Автобус сильно тряхнуло. Водитель, выглянув в окно, по-заячьи взвизгнул и резко затормозил – сверху прямо на него стремительно падал огромный огненный шар. Пассажиры в ужасе закричали, но крик их был заглушен вторым взрывом – горящий вертолет Ивана Козака, ткнулся в землю менее, чем в пятистах метрах от автобуса.

Выскочившие наружу люди неподвижно стояли, глядя на черный дым, постепенно расползавшийся и закрывавший небо. Взрывной волной в автобусе вышибло все стекла, шофер и несколько пассажиров были ранены осколками, но в эту минуту никто не думал о полученных царапинах. Илларионов сделал шаг в сторону горящего вертолета и протянул вперед обе руки.

– Иван! – крикнул он жалобным детским голосом. – Как же это, Иван!

Один из стоявших рядом пассажиров горько покачал головой.

– В прошлом году над Маркокой тоже вертолет взорвался – мотор был неисправен. Говорили же Козаку, что нельзя уже на этой посудине летать, барахлит машина – не слушал. Эх, Иван!

Он медленно стянул с головы кепку. Кристоф резко схватил профессора за руку, лицо его было мертвенно бледным.

– Почему? Почему?! – он тряс руку Илларионова, сам не зная, какой ответ хочет получить. – Ведь я должен был…

Внезапно до него дошло, и он, почувствовав накатившую дурноту, опустился прямо на землю. Илларионов рыдал, закрыв лицо руками, а рядом с ним метались и что-то кричали люди. Женщины стенали во весь голос, от их причитаний в воздухе висел горький жалобный стон. Поднялся ветер, и черный дым начал быстро затягивать небо, заслоняя солнце. Тьма наступала на мир.

Глава двенадцатая

В конце августа восемьдесят девятого в Москву хлынул поток беженцев из Закавказья. Люди метались между правительственными учреждениями, писали письма и, выстаивали в очередях, чтобы записаться на прием – к Генеральному секретарю, Председателю Совета министров или, на худой конец, Генеральному прокурору. Пострадавшим казалось, что стоит «наверху» узнать о творящихся безобразиях, как им немедленно вернут все потерянное.

Письма потерпевших советских граждан добросовестно визировали, жалобы принимались к рассмотрению – больше ничем помочь людям не могли. Были среди приехавших и более дальновидные, кто сразу понял, что ушедшее не вернуть и нужно начинать новую жизнь. Такие устраивали себе столичную прописку с помощью фиктивных браков или осаждали американское посольство, желая уехать под защиту Статуи Свободы. При этом всех приехавших в столицу объединяло одно: им нужно было хотя бы на время найти себе место для проживания.

Однако москвичи посматривали на незваных гостей с неприязнью и в своих объявлениях о сдаче квартиры в аренду добавляли «только русским». Им непонятны были события, происходившие на окраинах страны, тревожило, что при нарастающем дефиците продуктов приезд большого количества людей еще больше ухудшит ситуацию, а пуще всего переживали очередники на жилье – пошел слух, что предназначенные им квартиры отдадут беженцам. Осенью найди жилье приезжим стало практически невозможно.

Как ни странно, но Антон Муромцев, живущий в Москве, обо всем этом даже не подозревал, поскольку не очень хорошо понимал суть национальных конфликтов, а в проблемах Нагорного Карабаха вообще не разбирался. Когда недавно обретенная им сестра Катя Баженова позвонила ему из Ленинграда и попросила помочь найти квартиру для знакомой девочки из Баку, он не сомневался, что выполнит ее просьбу очень быстро – у многих его знакомых были пустующие квартиры.

Все, оказалось не так просто, как думал Антон. Он отыскал в записной книжке телефон одного из бывших сокурсников – тот жил у жены, временами сдавая свою квартиру. Однако, узнав, зачем звонит приятель, сокурсник огорченно вздохнул:

– Муромцев, ну что тебе было вечера позвонить – я сегодня утром только с людьми договорился, сдал на весь год.

После этого Антон позвонил одной из своих знакомых – замужней даме, которая боялась приезжать к нему домой, и из-за этого они встречались в пустовавшей квартире ее матери, а сама мать жила где-то за границей со своим новым мужем. Дама, услышав его голос, обрадовалась, но, узнав, что послужило причиной звонка, сразу поскучнела.

– Я бы с радостью, но к нам столько родни понаехало, квартира занята. Если хочешь, я могу прийти к тебе – мужа сейчас нет в городе, – в голосе ее появились вкрадчивые нотки.

– Я тебе позже перезвоню, – пообещал он и повесил трубку.

Последней, кто ему отказал, была постоянная пациентка – жена дипломата, очень интересная дама лет тридцати пяти, панически боявшаяся заболеть раком, поэтому во время пребывания в Москве регулярно заходившая обследоваться.

В самый первый свой визит она так трогательно и обстоятельно рассказала Антону о своих страхах и о муже, который никогда ей не сочувствует, была столь элегантна и женственна, что он счел своим долгом ее утешить. Процесс утешения произошел в ее квартире на Проспекте Мира – дама объяснила тогда, что они с мужем имеют другую квартиру в Измайлово, а здесь не живут из-за плохой экологии.

Вспомнив об этой даме и ее квартире, Антон собрался было ей звонить, но она сама явилась на обследование, явно рассчитывая, что после этого Муромцев проведет сеанс утешения. Каких-либо других планов на вечер у него не было, поэтому он с удовольствием посетил квартиру на Проспекте Мира и лично удостоверился, что она свободна. Однако, едва он в игривой форме рассказал о возникшей у него проблеме, как дама горестно заахала:

– Золотой мой, я бы рада, но ведь мое слово в нашей семье абсолютно ничего не значит, все решает муж, а он ужасный человек, ужасный!

– Но, может, ты все же поговоришь с ним? Вы скоро уедете, почему бы не сдать квартиру? Все сдают. И надежней – кто-то охраняет.

– Да-да, я понимаю, если б он тоже так разумно рассуждал, как ты, но … ты ведь говорил, что эта девочка из Баку? Нет, ты знаешь, черным мы никогда не станем сдавать – это опасно. Ты уж извини. Иди сюда, давай мы с тобой лучше о наших делах поговорим, – она расслаблено закрыла глаза и протянула к нему обе руки.

Бредя утром по Проспекту Мира от своей томной подруги, Антон испытывал сильнейшую досаду – неужели ему так и не удастся выполнить просьбу своей сестренки? Конечно, можно было позвонить в Ленинград и сказать, что ничего не получилось, но он уже потратил столько времени на все эти звонки, разговоры и уговоры, что его просто заело. Вспоминая шуструю, всегда немного лохматую Катю с ее кинокамерами, он улыбнулся и неожиданно ему пришла в голову мысль обратиться к Воскобейниковым.

Настя, открывшая дверь, повисла у него на шее, расцеловала в обе щеки и с интересом повела носом.

– Ой, Антоша, ты что, женскими духами душишься? У мамы были такие, но они ей не понравились, она их Ирине Николаевне подарила, которая со мной английским занимается.

Воскобейниковы еще не завтракали, и Антона немедленно усадили за стол, чему он был весьма рад – элегантная дама с Проспекта Мира по утрам после ночи любви никогда его не кормила, поскольку считала приготовление пищи слишком грубым вмешательством в окружающую их отношения романтическую ауру. Андрей Пантелеймонович, когда Антон рассказал о своей проблеме, тяжело вздохнул:

– Не знаю даже, что тебе можно посоветовать, мой мальчик. Сейчас в Москве настоящий наплыв беженцев, ты не представляешь, насколько это нам прибавило работы! Я мог бы устроить твою знакомую в общежитие, но абсолютно все занято. Девушка-то взрослая, сколько ей лет?

– Кажется, она оканчивает школу – у них Баку какие-то волнения, поэтому у нее проблемы со школой. Мне, во всяком случае, так объяснили, я сам эту девочку никогда не видел. Это меня, – он на мгновение запнулся, – внучка Евгения Семеновича очень просила.

– Да, сложная ситуация, – помешивая ложкой в стакане, Андрей Пантелеймонович говорил и одновременно проглядывал газету.

Инга поднялась из-за стола и вытерла салфеткой губы.

– Вы завтракайте, а я позвоню одной своей знакомой, мы на шейпинг вместе ходим. Вчера она говорила, что хочет сдать квартиру – они едут на три года в Швецию. Настенька, поухаживай за Антоном, положи ему еще пирога с мясом.

Она ушла в соседнюю комнату, Настя положила Антону пирога и, задумчиво глядя на него, подперла кулачками щеки.

– А как ее зовут? – спросила она.

– Кого? Ах, эту девочку. Не знаю даже, Настюха, честное слово.

– И она хочет одна жить, без мамы?

Андрей Пантелеймонович отложил газету и сердито взглянул на дочь.

– Настя, дай Антону спокойно поесть.

– А ты знаешь, Антоша, что я уже в школу хожу? – спросила Настя.

– Как? – удивился он. – Тебя же не хотели в этом году отдавать?

– Уже второй месяц хожу и совсем нетрудно. Мама сначала не хотела, но я ее в последний момент уговорила. А что, я же читаю, задачи решаю, и английский знаю. Мама велела папе, он позвонил, и меня взяли в первый класс.

– Избаловала тебя мама – дальше некуда, – недовольно буркнул Андрей Пантелеймонович и уткнулся в газету.

– И ничего не избаловала, папочка, учительница ведь сказала, что я очень развита для своих лет. Только сегодня суббота, и я не иду, потому что по субботам первый класс не учится.

– Уме непостижимо, куда только катится наш мир! – поддразнил ее Антон. – Как только таких малявок берут в первый класс!

Настя снисходительно усмехнулась.

– Во-первых, я совсем не малявка, я высокая, а во-вторых…

Что она хотела сказать, осталось неизвестным, потому что вернулась оживленная Инга и весело заявила:

– Все, договорилась! Только с Нового Года, не раньше – они в конце декабря уезжают. А до тех пор уж не знаю.

– А я знаю! – весело объявила Настя. – Она будет жить у Ильи! Тогда она сможет ходить со мной в одну школу, это рядом.

– С ума сошла, – рассердился Андрей Пантелеймонович, взглянул на часы и, отложив газету, поднялся из-за стола, – Лилиана спит и видит, что к ней эта ваша девочка поселится. Ладно, ребятки, мне нужно поработать немного, а вы отдохните, поболтайте без меня.

Он потрепал девочку по коротко стриженной голове, а жену ласково обнял за плечи и поцеловал в голову, на минуту зарывшись лицом в ее темные волосы. Когда отец вышел, Настя перевела недоумевающий взгляд с Антона на мать и обратно.

– А почему нельзя? У Лилианы в квартире шесть комнат, две кухни, две ванные с туалетом, а родители ее сейчас уехали. Она и не заметит, если там кто-то поживет. Может, у Ильи спросить? Он согласится, я знаю.

Антон криво усмехнулся и взглянул на Ингу.

– А что? Как любит говорить сама Настя, в этом есть рациональное зерно.

Инга пришла в ужас.

– Перестань, Антон, ты что, скандала хочешь? Лилиану не знаешь? Да она первого убьет, кто ей такое скажет.

– Я не боюсь Лилиану, – Настя отважно вскинула голову. – Антон, давай мы с тобой вместе съездим и поговорим? Мамочка, скажи, папе, чтобы дал нам машину, хорошо?

Она уже давно усвоила: мать не может ни в чем ей отказать, а отец, в свою очередь, выполняет любое желание матери. Антону идея Насти нравилась все больше и больше – он представлял себе, каким станет лицо Лили, когда она услышит подобное предложение. И не в силах противостоять двойному напору, Инга после некоторого колебания направилась в кабинет мужа.

Глава тринадцатая

Кристоф решил на несколько дней задержаться в Умудске, чтобы присутствовать на похоронах Ивана Козака. Он спросил у Илларионова, стараясь на него не смотреть:

– Вы не станете возражать, если я поживу у вас до похорон? В городе практически невозможно снять жилье, а я… Но если мое присутствие вам неприятно…

Илларионов равнодушно махнул рукой.

– Живите, сколько хотите – теперь уже все равно.

Его небритое лицо опухло, глаза покраснели от слез, и весь он казался страшно измученным, совершенно разбитым. Кристоф искоса взглянул на профессора и, не заметив враждебности в его голосе, осторожно спросил:

– Наверное, я должен просить у вас прощения – я невольно обидел вас чем-то, хотя сам этого не заметил. В любом случае, вы невольно спасли мою жизнь – ведь я собирался лететь с Иваном. Мне следует быть вам благодарным.

– Я спас вам жизнь! – горько воскликнул Илларионов. – Это не я спас вам жизнь, это они! Не знаю, что это было, но почему, если им дан этот дар, почему же Иван… Нет, это случай, такого не может быть!

– О чем вы говорите, Арсен? – изумился француз.

Профессор схватил его за руку и судорожно сжал ее.

– Послушайте, послушайте! – казалось, он говорит в каком-то бреду, его трясло, как в лихорадке. – Послушайте, вы, возможно, не поверите мне, или сочтете безумным, но я говорю истинную правду!

И он рассказал потрясенному Кристофу о ночном визите Дары, о ее пророчестве. Молодой француз слушал, побелев и стиснув руки.

– Но почему вы не разбудили меня? Почему не рассказали мне?

– Она не велела. А не рассказал я… Ну, представьте, что кто-то вдруг скажет вам: не выходи завтра из дому, у меня предчувствие, что тебе суждено погибнуть. А у вас назначена серьезная деловая встреча, важное совещание, или вам просто нужно сходить к парикмахеру постричься. Послушаетесь вы этого человека? Да вы посмеетесь, наплюете на все эти предсказания и в девяноста девяти случаях из ста окажетесь правы! И вы бы надо мной посмеялись, разве нет?

– Да, вы правы, – молодой человек задумчиво посмотрел на него и вздохнул, – скорей всего, я бы даже специально остался, чтобы подразнить судьбу и показать, что никому не дано предвидеть будущее.

– Видите! Что мне оставалось делать? Кстати, я тоже не верил, сам себя ругал дураком, но что-то заставило меня послушаться Дару и чуть ли не силой выпроводить вас из Умудска.

Кристоф вскочил и, яростно вцепившись в свои собственные волосы, изо всех сил дернул, рискуя вырвать крупный клок волос.

– Черт возьми, Арсен, но почему – почему она не предупредила Козака, если знала?!

Илларионов грустно пожал плечами.

– На этот вопрос я сам не могу найти ответа. Дара сказала про вас странные слова, я их хорошо запомнил: «Он случайно задел колесо беды и еще может сделать шаг назад». Очевидно, она считала, что Иван уже не сможет сделать шаг назад, и его будущего не изменить. Я говорил вам, что умуды очень странные люди – они полагают, будто судьба человека предопределена с самого его рождения, и ничто над ней не властно, – он сказал это медленно, в упор глядя на молодого француза.

Под его взглядом Кристоф поежился и передернул плечами.

– Вы так это говорите, Арсен, с таким выражением, что мне становится не по себе. Вы сами что думаете обо всем этом? Стоит мне сейчас попытаться организовать раскопки? – голос его звучал нерешительно.

– Думаю, лучше пока все отложить – город взбудоражен, люди растеряны.

– Да-да, наверное, вы правы. Я и сам не в состоянии ни о чем думать. Ведь накануне мы с Иваном так замечательно провели день, так подружились. И, подумать только, что я сам был в двух шагах от смерти! – молодой человек опустил голову и закрыл лицо руками.

Умудск был потрясен случившимся несчастьем. Люди плакали прямо на улицах, а из Якутска прибыла специальная комиссия, для расследования причины аварии. Никто, впрочем, не сомневался, что вертолет загорелся из-за неполадок в двигателе – срок эксплуатации воздушного судна давно превысил все допустимые и недопустимые нормы. Подобные аварии уже случались, окружающие вновь и вновь вспоминали, как в соседнем районе загорелся в воздухе и взорвался вертолет, пролетавший над рекой Маркокой.

За день до похорон произошла еще одна потрясшая людей трагедия – в своей квартире покончила с собой секретарша Козака Таня. Мать, с которой жила Таня, приехала утром после ночного дежурства – она работала медсестрой в городской больнице, – открыла дверь и увидела уже окоченевшее тело дочери, висевшее на крюке для люстры. На крик обезумевшей от ужаса женщины сбежались соседи, вызвали милицию. Долго искали предсмертную записку, но не нашли – ни дома, ни в рабочем столе девушки. Там лежали только флакон дорогих французских духов и пачка сторублевок – все это в среднем раз в двадцать превышало месячную зарплату молодой секретарши.

По городу поползли слухи. Говорили, будто Таня была любовницей Козака и после его смерти повесилась с горя, потому что ждала от него ребенка. Вечером в музей, где жили Илларионов и Кристоф, прибежал заплаканный сынишка покойного Ивана Козака и сказал, что мама срочно просит их зайти к ней.

Жена, вернее вдова Ивана была в ужасном состоянии. Она еще не оправилась от шока, вызванного гибелью мужа, а ее постиг новый удар – обезумевшая от горя мать Тани, ее братья и родственники во всеуслышание проклинали покойного Козака и грозили в день похорон устроить неприличный скандал во время гражданской панихиды.

– Это же все ложь, ложь! – плача повторяла женщина. – Не было у моего Ивана ничего с Таней, поверь мне, Арсен! Я жена, я сразу бы догадалась, что у него кто-то есть – неужто же жена не догадается! Всегда он был мне верный, и не такой мой Иван был мужик, чтобы девок портить и бросать. Да и не до того ему было – всегда в работе горел. Поговори с этой женщиной, Арсен, прошу. Тебя Иван больше всех своих друзей любил. Да ты сам его знал, какой он был. Объясни ей. Конечно, у нее горе, она сейчас ничего вокруг себя не видит, но ведь и у меня беда, а не радость. Не хочу я к милиции или к Петрову обращаться за помощью, не хочу мужа моего, как преступника, с милицией хоронить – пусть сама со своими родственниками поймет, что к чему!

– Это есть… как это… бесстыдство! – сказал ей возмущенный Кристоф и сжал кулаки. – Вы хотеть, я сам поговорить братом. Похороны… как это… святое!

Женщина горько зарыдала, а Илларионов поднялся и, погладив ее по плечу, кивком отозвал француза в сторону.

– Вы посидите лучше тут, поговорите с ней – ей станет легче, – а я сам схожу, разберусь во всем этом.

Он не поехал к матери Тани – эту женщину все знали, как большую скандалистку, и характер ее еще больше испортился после того, как муж бросил ее с тремя детьми. Илларионову понятно было, что в том состоянии, в каком она находилась, любые разговоры с ней могли принести только вред. Поэтому он решил съездить и обсудить все с районным следователем Похлебкиным.

Они были знакомы больше четверти века – еще с тех пор, как молодой аспирант Арсен Илларионов по просьбе десятиклассника Егорки Похлебкина помогал ему готовиться к поступлению в институт. Впоследствии из настырного и усидчивого паренька, окончившего юридический факультет иркутского университета, вышел неплохой следователь. Он всегда с большим уважением относился к Илларионову и теперь, несмотря на поздний час, встретил его приветливо, но, выслушав в чем дело, сразу стал серьезным.

– Я давно сам хотел поговорить с тобой, Арсен. Тут творится такое, что я оказался в очень тяжелом положении, и мне нужен совет.

– Ты пугаешь меня, Егор. Что случилось?

– Не так-то все просто – то, что тут творится. Я уже докладывал начальству, но меня даже слушать не хотят.

– Так что же, все-таки, происходит? Что не так просто?

– С этой девушкой Таней, – Похлебкин опасливо оглянулся и наклонился к уху собеседника, – не знаю еще, что скажут эксперты, но утром, когда я осматривал тело, заметил: у нее сильно обожжены два пальца на левой руке – кипятком случайно обварилась два дня назад. Соседка говорит, девушка к ней за мазью заходила. Значит, она никак не могла сама этот узел на крючке так крепко завязать. И записки нет.

Илларионов растерялся.

– Хочешь сказать, это не самоубийство? Не знаю, Егор, ты, наверное, усложняешь – когда хочешь покончить с жизнью, никакая боль в пальцах не остановит завязать узел.

– Вот-вот, мне и начальство мое так говорит. Я пытался объяснить – и слушать не хотят. Заявили: закрывай, мол, скорей и не копти небо, тебе еще по делу Козака отчитываться.

– Да и кому нужно было убивать эту девушку? Родственникам? Нет, Егор, не нужно усложнять и лишнее придумывать, без того тяжело.

Следователь встал и тяжело зашагал по комнате, засунув руки в карманы и упрямо сдвинув брови. Походив немного, он остановился напротив Илларионова и хмуро взглянул на него из-под насупленных бровей.

– Кому нужно, говоришь? Этого я не знаю. Я как раз сегодня собирался с ней поговорить и знаешь, о чем? Никогда не догадаешься – вчера днем пришел отчет экспертов, изучавших остатки вертолета. Там есть один очень умный мальчонка – только институт окончил, – так он уверяет, что обнаружил следы вещества, которое может использоваться при изготовлении взрывчатки. А проще – для изготовления бомб. На него тоже, конечно, будут давить, вызывать других экспертов, но он успел переслать мне результаты, и я ему верю. Очень слабые следы и только в одном из образцов – взрыв при ударе о землю был очень сильным, и куски разметало по тайге. При желании, конечно, можно проигнорировать, но… – не договорив, Похлебкин пожал плечами и резко добавил: – Видишь ли, Иван был моим другом. Хорошим другом!

– Егор, ты уверен, в том, что говоришь? Я хочу сказать, ты уверен, что этот мальчик не умничает, как многие молодые? Как бомба могла попасть в вертолет?

– То-то и оно – когда я получил результаты экспертизы, то сразу решил поговорить с женой, шофером и секретаршей – самые близкие люди, сам понимаешь. Жена ничего не знала – рано утром Козак уехал, пока она спала, а шофер рассказал интересную вещь. Оказывается, Таня принесла и оставила у летчика какие-то сумки – вроде как просила передать брату. Шофер слышал краем уха, как Иван ругался – зачем, дескать, летчик берет посылки.

– Многие передают с вертолетом посылки близким, – возразил Илларионов, – летчик специально летал, чтобы отвозить и привозить охотникам на стоянки вещи.

– Да, но когда Козак сам летал, он запрещал летчику брать с собой какие-либо вещи – чтобы не перегружать вертолет.

– Таня – личная секретарша, для нее можно было сделать исключение.

– Я хотел с ней поговорить, но весь день не мог найти, а ночью, – Похлебкин развел руками, – ночью ты сам знаешь, что с ней случилось. Поэтому я и хочу, чтобы ты попробовал вспомнить – не говорил ли тебе Иван, что кто-то ему грозит? Может, с кем-то у него были конфликты?

– Не знаю, Егор, право, – расстроено проговорил Илларионов, – Иван, конечно, со многими спорил, всегда ставил на своем, но ты сам подумай: такую бомбу не так-то просто изготовить, да еще подложить ее в вертолет… Это же теракт какой-то, а мы в мирной стране живем, не где-то там в Ирландии.

– Так ты не веришь? Думаешь, нереально? – задумчиво протянул следователь.

– Думаю, нет.

– Что ж, может, ты прав, и я зря занимаюсь чепухой. Ладно, Арсен, не волнуйся – на похоронах никаких безобразий не будет.

После похорон, когда Кристоф готовился к отъезду, Илларионов открыл запертую половинку шкафа. Там висели старое пальто, жакет, шубка – все совершенно изъеденное молью. Илларионов порылся и, наконец, нашел какой-то конверт.

– Как это я раньше не сообразил – письмо от дочери, а на нем адрес. Конечно, они оттуда, могли и переехать, может, Варвары Степановны и в живых-то нет, но если будете в Ленинграде у своих родственников, то зайдите по этому адресу. Если Варвара Степановна живет там, передайте фотографии и поговорите – может, узнаете что-то для вас интересное.

– Это та женщина врач? О которой написано в книге?

– Да, но, повторяю, двадцать лет прошло, ее может и не быть в живых. Она, как уехала, так не писала и не сообщала о себе ничего, а я только сейчас догадался поискать старое письмо с адресом и фамилией дочери. Дочь, кстати, тоже какое-то время жила здесь, Дара даже принимала у нее роды, так что и от нее вы можете получить информацию. Или вас уже не интересует история Умудии?

Илларионов внимательно посмотрел на молодого француза. Тот вяло пожал плечами, но взял пакет и, спрятав в сумку, вздохнул:

– Нет, почему же, меня все это по-прежнему занимает, просто…. На меня навалилась какая-то апатия, ни о чем не могу сейчас думать.

Утром следующего дня Кристоф был в Иркутске. Он собирался вылететь в Москву вечерним рейсом, но когда его вместе с другими пассажирами вели на посадку, ему вдруг стало нехорошо – с взлетной полосы с ревом взлетел Ту-154, и у молодого француза перед глазами неожиданно пошли круги. Ему казалось, будто он видит что-то красное – то ли кровь, то ли пламя. Стюардесса заботливо посмотрела на побелевшего пассажира, дотронулась рукой до его плеча:

– Простите, вам нехорошо?

– Да, – ответил он, открыв глаза и глядя в безмятежно синее небо, – да. Я…как это… не мог лететь. Плохо.

Испуганная девушка проводила заболевшего иностранного пассажира обратно в здание аэровокзала, где он немедленно сдал авиабилет в кассу. В тот же день Кристоф выехал поездом, сообщив Кате телеграммой, что будет в Ленинграде через десять дней.

Глава четырнадцатая

Медовый месяц Лилианы Шумиловой протекал совсем не так, как ей хотелось. Она мечтала о горячем солнце Египта и о пляжах Средиземноморья, но понимала, что заикаться об этом бессмысленно – Илья просто-напросто предложит ей поехать туда одной. Поэтому Лиле пришлось примириться с ситуацией и делать то, что в данном случае было самым разумным – постараться не раздражать мужа.

Перед отъездом Филев созвонился с кем нужно в министерстве и сказал дочери:

– Скоро с твоим мужем свяжутся и предложат работу по теме диссертации. Он непременно согласится – у них в институте, как я понял, перспектив особых нет. Конечно, ему не следует знать, что это делается с моей легкой руки – иначе заартачится, начнет выпячивать свое «я». Пусть займется делом, тогда он успокоится, а ты старайся, чтобы твой муж был всем доволен, не показывай своего характера.

Лиля горько вздохнула и покачала головой.

– Какой там характер, папа! Когда дело касается Ильи, у меня нет никакого характера – я землю лизать готова.

Не удержавшись, Филев процедил сквозь зубы:

– Ох уж этот твой Илья! Чувствую, он мне еще попортит немало крови.

– Я его люблю, папа, мне не жить без него. И не начинай опять, пожалуйста!

Филев увидел в ее глазах уже знакомое ему выражение, которое он про себя называл «безумным», и вздохнул.

– Все, молчу, молчу, не волнуйся, родная. Скажи лучше, как твоя работа?

Когда дочь получила диплом инженера, Филев, как она просила, устроил ее в проектную организацию, имевшую общие договорные работы с НИИ, где Илья делал диссертацию. Режим дня у Лили был совершенно свободным, в принципе она могла вообще не ходить на работу, но ей нравилось заниматься делом – повсюду ездить, вести переговоры с людьми и добиваться своего, когда кто-то противился. Директор института, поначалу полагавший, что взял на работу эдакую «папенькину дочку», был приятно удивлен ее умом и напористостью – Лилиане Филевой не раз удавалось заключать с зарубежными заказчиками контракты на условиях столь выгодных, что на это никто даже и не надеялся. Однако в последние месяцы ее интерес к работе угас, энергия полностью иссякла, и на вопрос отца она равнодушно ответила:

– У меня сейчас отпуск, а дальше… не знаю даже. Мне все равно.

Внимательно поглядев на дочь, Филев вздохнул и поднялся.

– Ладно, чем мог, тем помог, а дальше все в твоих руках. Повторяю, если хочешь стабильности в семье, ублажай мужа в каждой мелочи, не раздражай своими претензиями, внимай каждому его слову. Главное, чтобы он привык к тебе и к дому, поверь своему старому отцу: привычка порою оказывается сильнее всех прочих чувств.

Лиля последовала совету отца – спокойно и приветливо встречала приходившего с работы мужа, с готовностью неслась выполнять малейшее его желание и не задавала лишних вопросов. Если же он сам начинал ей что-то рассказывать, она немедленно оставляла все дела, и обращалась в слух. В конце концов, Илья, поначалу относившийся к супружеской жизни с Лилей, как к неприятной временной обязанности, почувствовал себя довольно комфортно. Физическую близость с ней он никогда не считал неприятной, а та девушка, с которой у него были, казалось, серьезные отношения…. Да бог с ней – ничего конкретного он ей не обещал, и разговоров о будущем у них не было. Узнав о его предстоящей женитьбе, она немного взгрустнула, но особо горько рыдать не стала.

Однако молодому мужчине, особенно, если он не охвачен всепоглощающей страстью к жене, кроме семейной жизни требуется еще и общество старых друзей. Поэтому Илья искренне обрадовался, когда в субботу, выйдя прогуляться, встретил у подъезда выходивших из машины Антона Муромцева и Настю.

– Мы к вам, Илюша, по важному делу, – сказала девочка и решительно задрала кверху носик.

– А без дела нельзя? – с улыбкой спросил он и в крепком пожатии встряхнул Антону руку. – Заходите, ребята, я вам до чертиков рад!

Антон нарочито тяжело вздохнул:

– Ты не обрадуешься, когда узнаешь, зачем мы явились, а твоя жена погонит нас из квартиры грязной шваброй. Но это идея твоей замечательной сестренки, поэтому мы с ней договорились, что она все и расскажет.

Увидев Антона, Лиля всего лишь на мгновение вздрогнула, но тут же расцвела улыбкой:

– Антон, Настя, какая радость!

– Лиля, чай и угощение гостям, – приказал Илья тоном турецкого султана, и она немедленно помчалась на кухню.

Улыбка не сползла с лица Лили и тогда, когда они все четверо уже сидели за столом, и Настя, немного волнуясь, сбивчиво объясняла причину визита. Иногда она оглядывалась на Антона, и тот слегка кивал, словно подтверждая ее слова. Тень скользнула по лицу Лили, но тут же исчезла, и вновь она была сама любезность.

– Понимаешь, Настенька, – тон ее был таким, каким взрослые объясняют детям их ошибки, – у людей часто бывают проблемы с жилплощадью, но они сами должны их решать. Это наш с Ильей дом, и нам было бы неприятно видеть у себя постороннего человека. Тем более, что мы недавно поженились, – улыбка Лили стала еще светлей, еще ласковей, а взгляд ее, устремленный на мужа, засиял, – когда ты сама выйдешь замуж, ты поймешь.

– Но ведь у вас шесть комнат, две кухни, две ванные и два туалета, – возразила девочка, – здесь есть второй выход – через веранду. Вы можете вообще ее не видеть – пусть поживет в маленькой комнате возле веранды, а в январе мама для нее насчет квартиры договорилась.

Все же нотка раздражения в голосе Лили проскочила:

– Она что, ваша близкая знакомая или родственница? Тогда пусть у вас и живет.

– У нас только три комнаты, – терпеливо и важно объяснила Настя, – в одной папин кабинет, к нему часто приезжают по делам, в другой спальня. А моя комната проходная и очень маленькая. Потом, ко мне мама ночью заходит – волнуется, чтобы я не открылась. Когда мы получим квартиру, у нас тоже кто-нибудь остановится. А девочка эта никакая не знакомая и не родственница – просто девочка. Она будет со мной в мою школу ходить.

Сумев подавить охватившее ее бешенство, Лиля с искренним огорчением вздохнула:

– Нет, Настенька, боюсь, ничего не получится. У Илюши сейчас очень напряженная новая работа, ему вечером требуется полный покой и посторонний человек будет сильно мешать. Но, если ты так волнуешься об этой девочке, мы с Ильей попробуем тоже поискать ей квартиру. Да, Илья? – она нежно посмотрела на мужа, но тот неожиданно улыбнулся ей в ответ – весело и очень ласково.

– Нет, почему же, Лиля, ты за меня не беспокойся, мне эта девочка мешать не будет. Пусть она и вправду поживет здесь, кому от этого будет вред?

– Илья, что ты говоришь, в моем доме?! – этот возглас вырвался у нее невольно, но Илья немедленно поджал губы.

– Ах, в твоем доме – тогда, конечно! Я полагал, это наш дом, но… Да, ребята, – поднявшись, он посмотрел на Антона с Настей, и лицо его вновь стало дружески веселым, – вы, кажется на машине? Поехали тогда ко мне домой, там и договорим – что-нибудь придумаем.

Взгляд Ильи скользнул мимо жены – будто ее тут вовсе и не было. Лиля схватила его за руку.

– Илья, Илюшенька, бог с тобой, я же не то хотела сказать, совсем не то!

Он спокойно высвободил руку, но тогда она вцепилась в рукав его рубашки. Антон тоже встал и положил руку Насте на плечо.

– Спасибо за угощение, ребята, нам с Настасьей пора, вы уж тут без нас. Не нужно так волноваться, Лиля, ты должна быть спокойной и радостной, чтобы ребенок Ильи, – взгляд его чуть прищуренных глаз скользнул по ее лицу, – появился на свет здоровым и крепким. Правильно я говорю? Уходим, Настюха.

Было в его интонации нечто такое, от чего Лиля вздрогнула. Настя чуть помедлила, потом взяла Антона за руку.

– Ладно, Лиля, не нужно волноваться. Пошли, Антоша.

– Я с вами, – Илья высвободил, наконец, свой рукав из цепких пальцев жены, – хоть развеюсь немного.

– Подождите, – Лиля сама не узнала своего голоса, – подождите, ну что вы прямо так сразу все – я же еще ничего такого не сказала. Ну, пусть она тут живет, эта ваша девочка, раз Илья не возражает. Я из-за него думала, чтобы ему не было неудобно – он ведь хозяин в доме. Но если он не против… Когда она должна приехать? Я в любой момент скажу домработнице, она все для нее приготовит.

Илья с Антоном переглянулись, а довольная Настя деловито кивнула:

– Ладно. Тогда скажи, Антоша, чтобы девочка поскорее приезжала, а то она в школе много пропустит.

Ни лицо, ни голос Лили не выразили обуревавших ее чувств.

– Конечно, Настенька, если уж приезжать, то поскорее, нечего тянуть.

Как же в тот момент она ненавидела эту девчонку, дочь Ильи и мерзкой ленинградской шлюшки! Дочь, о которой они не подозревали, но которая была вечной угрозой ее, Лилианы Шумиловой, благополучию.

В тот же вечер Антон позвонил Кате и сообщил, что смог наконец выполнить ее просьбу. Она обрадовалась:

– Ой, Антончик, спасибо! Ты мой самый дорогой настоящий братик, и я тебя целую в носик. Встреть ее, ладно? Чтобы мне не приезжать в Москву – ко мне тут на днях родственник-француз из Сибири приезжает.

– Родственник-француз из Сибири? – изумился Антон. – Ничего себе сочетание! Ладно, встречу твою протеже и доставлю по назначению.

На Курском вокзале Карину встречали Антон, Настя и молодые супруги Шумиловы. Выйдя из вагона с сумкой через плечо и чемоданом, девушка растерянно озиралась и искала взглядом обещавшего ее встретить мужчину. Она была близка к тому чтобы разрыдаться – совершенно одна в чужом месте, да еще всю дорогу попутчики, уезжавшие из Баку армяне, рассказывали о творящихся ужасах. Неожиданно чуть ли не в нос ей ткнули большим букетом цветов, и голубоглазая девочка в красивом импортном пальтишке важно спросила:

– Ты Карина, да? А мы за тобой. Возьми, это тебе цветы, а сумки Антоше и Илье отдай. Пошли. Да не бойся ты, это мой брат Илья, а это Антоша. Они хорошие, вот увидишь. А это Лиля.

Мужчины улыбнувшись, шутливо отсалютовали.

– Привет!

 Они мигом освободили Карину от ручной клади, Лиля протянула гостье руку.

– Очень рада тебя видеть, Карина, – любезно проговорила она.

Карина робко коснулась ее руки.

– Здравствуйте, – опустив глаза, прошептала она.

 Вся процессия двинулась на вокзальную площадь, Настя, крепко держа Карину за руку, шла рядом и весело тараторила:

– А мы с мамой пирожков напекли – чтобы тебе с дороги. Ты не очень голодная? А то хочешь, прямо в машине достану и поешь?

– Нет, спасибо. Ой, погодите, – Карина сунула руку во внутренний карман куртки и вытащила спрятанный там кошелек. – Я… вот деньги на такси.

– Какое такси, – оглянувшись через плечо, рассмеялся шагавший впереди Антон, – мы тут все буржуи, на своих тачках ездим. Кроме меня, конечно. Вы, мадемуазель, какие машины предпочитаете – импортные или отечественные? А то нас тут две ждут – на выбор.

Карина растерялась, не зная, что делать с кошельком, и не понимая, подшучивают над ней или говорят серьезно. Ее опять же выручила голубоглазая девчурка.

– Нет, нас правда две машины ждут, потому что мама не пускает, чтобы я с Лилей и Ильей на ихней ездила – она меня только дяде Пете доверяет. А учебники у тебя есть, или ты новые будешь получать? Папа уже договорился, что ты будешь ходить в мою школу. У нас хорошая школа – там математика сильная. Только я сама еще в первом классе, у нас такие легкие задачки – обхохочешься!

Карина, заранее свыкшаяся с мыслью, что теперь ей придется все делать и решать самой, растерянно молчала – она не ожидала столь торжественной встречи и столь решительной опеки. Мать велела взять с вокзала такси, сразу же по приезде зайти в магазин – купить поесть – и дала все необходимые документы, чтобы на следующий же день сдать их в ближайшую районную школу. Однако тут, видно, за нее уже все продумали и решили. Немного успокоившись, девушка с некоторым облегчением вздохнула и погладила по голове решительную малышку.

– Тебя как зовут? – спросила она с мягким южным акцентом и впервые со дня отъезда из родного дома улыбнулась.

Глава пятнадцатая

В Ленинграде на Московском вокзале Кристофа встречали Катя, ее брат Юлек и его жена Олеся. Последняя была в восторге, оттого что у ее мужа внезапно объявилась французская родня, она так всех торопила, что они приехали задолго до прихода поезда и целый час простояли под навесом, спрятавшись от внезапно хлынувшего дождя. Настроение у Олеси было приподнятое, в голове роились всевозможные планы.

– Потом и мы съездим в Париж, да, Юлек? Может даже, нам удастся там остаться, – говорила она, мягко обвивая руками талию мужа и прижимаясь головой к его плечу.

«Обвивает, как змея, поет, как соловей, – сердито подумала Катя, – только больше я на это не поддамся. Дудки!»

Движения Олеси и ее голос обладали какой-то особой вкрадчивой мягкостью, которая обволакивала людей подобно паутине и не позволяла им отвечать отказом даже на самые наглые ее просьбы. Катя не сразу нашла в себе силы вырваться из этих пут, зато теперь отказывать ей стало легко и просто.

Встать завтра пораньше, чтобы приготовить Димке смесь? А что, у твоего ребенка нет родителей? Ах, у Юлека болит голова, а тебе завтра нужно будет очень рано выйти из дому? Мне тоже с утра на лекции, и я хочу лишние полчаса поспать. Вам идти в театр, а у твоей мамы поднялось давление, и она не может посидеть с Димочкой? Я тоже не могу, мы с подругой едем в Выборг. Ах, у вас пропадают билеты в театр? Так сдайте билеты, в чем дело?

Апофеозом борьбы за независимость стал отказ Кати вести с семьей брата совместное хозяйство. После этого, словно мстя за прежнее попрание свободы своей воли, она ощутила жгучее желание хамить в ответ на любое высказывание невестки и теперь, услышав о далеко идущих парижских планах Олеси, задиристо фыркнула:

– Ага, таких, как ты, в Париже только и ждали!

Олеся тут же подняла глаза вверх к покрытой многочисленными трещинами крыше перронного навеса и слегка качнула головой – словно моля небеса простить неразумной золовке ее неслыханную грубость. Юлек немедленно вступился за жену:

– Не понимаю, Катерина, откуда в тебе это желание сказать хоть какую-то, да гадость? Олеся говорит правду – сегодня Кристоф приезжает к нам, потом и мы должны будем отдать ему визит. Это закон любого цивилизованного общества.

Вид брата, разнюнившегося от прикосновения жены, и его аккуратно подстриженная бородка вызвали у Кати отвращение.

– Ладно, вперед, цивилизованные! Только не говорите, что вы поедете в Париж, а я буду в это время нянчить Димку.

– Ах, Юлек, Катя еще совсем ребенок, – снисходительно пропела Олеся, – я думаю, когда она выйдет замуж и столкнется с бытовыми проблемами…

– Точно! Я приведу в нашу квартиру мужа, рожу ребенка, и ты будешь его нянчить.

Катя вся исходила ехидством, но вывести невестку из равновесия и разозлить ей не удалось. Та мило улыбнулась ей своей коварной улыбкой и поучительно сказала:

– Катюша, настоящий мужчина никогда не придет жить в дом жены – он сам обеспечит ее жилплощадью и материально, – Олеся ласково погладила Юлека по плечу, как бы приводя его в пример. – Кстати, ты ведь говорила, что наш новый французский родственник разведен, да? Так почему бы тебе не попытать судьбу?

– Ясное дело, это твоя мечта – отправить меня подальше, – Катя зло прищурилась, потому что Юлек с женой действительно полагали, что имеют полное право на всю огромную профессорскую квартиру, а проживание в ней Кати – временный, хотя и не очень приятный этап их жизни.

– Но девушка в любом случае должна выйти замуж, – продолжала петь Олеся, – а уехать во Францию – это же просто мечта! Только тебе, конечно, стоит изменить свои манеры – они оттолкнут любого мужчину.

Под конец в голосе Олеси все же прозвучали легкие нотки раздражения, и Катя почувствовала себя удовлетворенной – ей редко удавалось сбить невестку с мягкого и снисходительного тона. К тому же Кате и самой нравилась мысль о возможном браке с Кристофом, поэтому она не стала больше ругаться с возможной союзницей, а только с притворным равнодушием пожала плечами и ответила:

– Не говори ерунды, Олеська, он же родственник – наш с Юлькой двоюродный племянник, к тому же. Если б еще не племянник, а брат был…

Олеся немедленно уловила ее неуверенность и потекла источающим аромат бальзамом:

– Ах, боже мой, Катюша, что за чепуха – брат, племянник! Да у вас генов общих – кот наплакал. Нет, Катюшенька, я тебе от души советую приглядеться к Кристофу, поверь, ты мне еще спасибо скажешь за мой совет.

Юлек, не вмешивавшийся больше в беседу жены и сестры, вдруг поднял голову.

– Девочки, поезд подходит, давайте уж на потом отложим ваши споры.

Катя, увидев Кристофа, подпрыгнула на месте, как расшалившийся подросток, и замахала рукой:

– Кристоф! Мы здесь, сюда!

 Молодой француз весело расцеловался с ней и Олесей, стиснул руку Юлеку.

– Здравствуйте, здравствуйте, я очшень и очшень рад!

– А мы вас так ждали, так ждали! – восхитительно улыбнулась Олеся, мягко подхватывая гостя под руку. – Или мне можно говорить вам «ты»? Мы ведь родные.

– О, да, да – только «ты», Катей мы всегда «ты»

Не желая позволить невестке единолично распоряжаться гостем, Катя немедленно пристроилась по другую сторону от Кристофа. По дороге к машине она тоже держала его за руку и говорила:

– А ты вроде получше стал говорить по-русски. Тренировался в Сибири, да?

– Да, да.

Кристоф покорно предоставил двум симпатичным молодым женщинам повиснуть на нем с двух сторон – это было не так уж и неприятно. Юлек, забравший у гостя сумки, шел позади, поигрывая ключами от отцовской машины – в последнее время он пользовался ею, как своей.

Пока они ехали, Олеся, не умолкая, выводила свои трели:

– Ты никогда не был в Ленинграде, Кристоф? О, ты должен столько посмотреть! Если ты не очень устал с дороги, то завтра я с тобой поезжу по городу на машине, и мы осмотрим главные достопримечательности. Катюша, ты посидишь с Димкой?

– Сама сиди, а я Кристофу и без тебя все покажу, мы с ним еще месяц назад договорились, – хмуро буркнула Катя, покосившись на французского родственника – не поддался ли он чарам воркующего голоса ее золовки.

Кристоф ласково засмеялся:

– Да, да! Мы с Катя… как это… договорились.

– О, но у Кати нет машины – неужели вы будете ездить на метро?

– Я метро… как это… нравится. Пусть метро.

Олеся, против обыкновения, не стала настаивать на своем – возможно, она действительно надеялась, что французский родственник увлечется ее молоденькой золовкой и увезет ее во Францию. Однако все дни, что Катя добросовестно возила Кристофа по музеям Ленинграда, Петродворца, Ораниенбаума и других исторических мест, отношения между ними оставались истинно братскими. Однажды он заикнулся, было, по поводу соседки с фотографии, с которой Катя обещала его познакомить, но девушка лишь весело тряхнула головой:

– Так это мы раньше рядом жили, а теперь живем у Парка Победы, от нашего дома туда, знаешь, сколько ехать! Нет, если хочешь, мы съездим, только это далеко, честно. Мне нужно только номер ее телефона найти, чтобы позвонить и договориться. Не помню, куда сунула.

Позже Катя о соседке не вспоминала, а Кристоф постеснялся настаивать. Ему нужно было еще отыскать Варвару Степановну по данному Илларионовым адресу, но почему-то хотелось сделать это одному – без Кати. Поэтому в один из дней он сказал, что просто поездит по городу, и заказал такси, отвергнув предложение Олеси воспользоваться ее услугами и их машиной.

Пожилой широкоплечий таксист, взяв у Кристофа конверт с адресом, оглядел его со всех сторон и нахмурился:

– Это какая же Советская? Тут совсем затерто, нам что же – по всем Советским кататься? Знаешь, их сколько? Дом тоже затерт – то ли восемь, то ли три. Квартира только десять, это четко.

Кристоф растерялся – за двадцать лет цифры в адресе действительно совсем стерлись, и разобрать написанное было практически невозможно. Илларионов, измученный и потрясенный недавними трагическими событиями, просто не обратил на это внимания. Подумав, он решил:

– Поедем везде, мы спрашиваем.

– Везде! Это, мил человек, дорого будет.

Кристоф достал сто рублей и дал таксисту.

– Это … как это … хватает?

Тот нахмурился и покачал головой.

– У меня сдачи не будет – я только на смену вышел.

– Нет, не надо – сдача не надо.

Таксист проглотил слюну, зажмурился, потом схватил руку француза и потряс своей мощной дланью.

– Отец родной, да за такие деньги я сам с тобой все дома обойду и спрошу – хоть до самого вечера проездим.

Они начали поиски от Московского вокзала, двигаясь вдоль Суворовского проспекта к Смольному. Сворачивая на каждой из Советских улиц, могучий таксист и его пассажир заезжали во все третьи и восьмые дома, спрашивая в десятых квартирах, не живет ли тут Варвара Степановна. На Шестой Советской им повезло – сгорбленная старушка припомнила, что лет двенадцать назад из-за какой-то путаницы ее пенсию отправили другой Варваре Степановне Малининой. У той номер дома и номер квартиры были, как у нее, только жила она на другой Советской улице.

Старушка стала рассказывать, как в райсобесе выясняли и не могли выяснить причину путаницы, из-за этого ей два месяца пришлось просидеть без пенсии, она даже обращалась с жалобой в горком партии и дошла до первого секретаря Романова. Кристоф слушал, абсолютно ничего не понимая, и вежливо кивал, однако шофер прервал излияния старушки без всяких церемоний:

– Ты, мать, по делу лучше, а то гражданин француз изнывает, – добродушно пробасил он, – где она живет-то? Эта Варвара Степановна?

– Где, где! – старушка слегка обиделась. – На Восьмой Советской, конечно, где же еще! А квартира и дом, как у меня, оттого и путаница вышла.

На Восьмой Советской им открыла женщина с болезненным лицом и глазами, под которыми висели темные мешки, как бывает у сердечников.

– Простите, бога ради, если побеспокоили, – извинился шофер своим могучим басом, – нам сказали, что тут Варвара Степановна живет, ее французский товарищ разыскивает, – он указал на Кристофа, который смущенно поклонился.

– Мама? – женщина удивленно покачала головой и вздохнула. – Мама уже лет десять, как умерла.

– Вы – Надежда? – спросил Кристоф, вспомнив рассказ Илларионова о дочери Варвары Степановны, у которой Дара принимала роды. – Я бывал Умудия, мне Арсен дал … как это… передать, – он вытащил из кармана пакет с фотографиями.

Женщина изумленно взглянула на него и отступила назад.

– Арсен? Из Умудии? Господи, да вы заходите, заходите!

– Ну, если ты нашел, то я спущусь и внизу подожду, – сказал довольный шофер, – ты мне все равно за две недели вперед заплатил.

Он громко затопал вниз по лестнице, а Кристоф пошел следом за Надеждой, которая по дороге крикнула куда-то в комнату:

– Оля, ты спишь? Просыпайся, дочка, к нам гости, приготовь чаю, – она повернулась к молодому французу, – дочка моя, если вам Арсен рассказывал, в Умудии родилась. Дара тогда нам обеим спасла жизнь, и Арсен, я считаю, тоже – он ведь ее нашел и привел ко мне. Да вы садитесь, садитесь! Так вы француз? Как это все интересно, – лицо ее оживилось и разгладилось, – только подождите рассказывать, сейчас Оля придет – она после работы прилегла отдохнуть. В этом году только институт окончила – математик она у меня. В школе преподает, знаете, как с детьми тяжело работать? Говорила ей: поступай в технологический. А, вот и она. Оленька, познакомься с нашим французским гостем.

Глаза Оли были еще сонными, и халатик она застегнула не на ту пуговицу. Однако Кристоф, вежливо поднявшийся, когда она вошла, этого не заметил. Он смотрел на нее, оторопев от неожиданности и не веря своим глазам, – перед ним стояла девушка с фотографии Кати Баженовой.

Глава шестнадцатая

После неудачной попытки предложить участковому терапевту Маргарите Чемия свои сексуальные услуги заведующий терапевтическим отделением Аслан Мамедович долго ходил с пластырем на лбу и при виде Маргариты обиженно отворачивался. Он вполне мог выгнать ее с работы, достаточно было донести в Народный фронт Азербайджана, что ее мать армянка, но в поликлинике катастрофически не хватало врачей. Сама Маргарита давно забыла о происшедшем инциденте. Она по опыту знала, что мужчины, особенно восточные, нередко норовят потискать женщин в набитом транспорте и, если подвернется возможность, лезут по юбку. Так неужто же думать о каждом приставшем к тебе животном!

Маргарита вела прием одна, без медсестры, – в октябре из среднего медицинского персонала в поликлинике оставалось человек пять-шесть. Пациенты сами брали в регистратуре медицинские карты, а потом уносили и сдавали обратно. К началу приема они собирались у кабинета и начинали галдеть – выясняли, кто в очереди за кем стоит. Маргарита, которую этот шум, да еще помноженный на восточный темперамент, выводил из себя, выходила, отбирала карты и складывала к себе на стол, а потом сама вызывала сидевших в коридоре по фамилиям. Произносила негромко, мало заботясь, услышат ее или нет, зато самые шумливые немедленно притихали – боялись пропустить свою очередь.

В тот день, отпустив последнего больного с гастритом, она взглянула на часы и стала собираться домой – до официального окончания приема оставалось десять минут, в такое время уже обычно никто не приходил. Однако в дверь неожиданно постучали.

«Интересно, кого это принесло? Неужто Аслан Мамедович решил начать по новой?»

  Ничего не ответив стучавшему, она вытащила из нижнего ящика стола свою сумочку, и в этот момент дверь отворилась. На пороге стоял сухощавый человек в больших квадратных очках.

– Разрешите войти, Маргарита Георгиевна?

– Где ваша карта? – сухо спросила она, ставя сумочку на край стола. – Взяли из регистратуры?

Он слегка опешил.

– Нет, я, видите ли….

– Тогда возьмите и побыстрее, время приема уже заканчивается. Как ваша фамилия?

Человек усмехнулся и присел на стул напротив Маргариты.

– Что вы, Маргарита Георгиевна, я не пациент – просто выбрал удобное время, чтобы с вами побеседовать. Наедине, так сказать.

Маргарита окинула посетителя холодным взглядом – на назойливого ухажера не похож, скорей всего, из Народного фронта.

– Пришли меня агитировать на митинг или собираете пожертвования для беженцев из Армении? Извините, но у меня нет ни денег, ни времени. До свидания.

 Гость не сдвинулся с места.

– Ай-яй-яй, Маргарита Георгиевна, как плохо вы обо мне думаете! – он укоризненно покачал головой. – Неужели вы меня не помните? Я ведь почти ваш сосед – живу на Первомайской улице, и мы с вами каждый день встречаемся, когда вы идете на работу. Вы ведь на Камо двести один живете? Видите, я все о вас знаю.

На губах его мелькнула улыбка, но глаза, смотревшие сквозь толстые стекла очков, оставались серьезными. Маргарита пожала плечами – значит, все-таки ухажер. С виду тихий и неопасный, так что культурно выпроводить будет нетрудно.

– Ладно, – согласилась она, – будем считать, что мы соседи. Хотя соседство это весьма отдаленное – между Камо и Первомайской еще есть улица Басина. Однако теперь, будьте так добры, покиньте мой кабинет, я уже ухожу. Встретимся завтра у Сабунчинского вокзала – можете помахать мне ручкой.

– Нет-нет, вы ошибаетесь, я не назойливый воздыхатель, – человек шутливо воздел руки к небу. – Я ни за что не решусь последовать примеру бедного Аслана Мамедовича – у него до сих пор шрам на лбу. Странно даже, что он вас не уволил, хотя, думаю, в ближайшее время это произойдет – обстановка в городе накаляется, а ваша мама армянка, насколько мне известно.

Маргарита резко поднялась, и зеленые глаза ее гневно сверкнули.

– Вы думаете, я боюсь, и меня можно шантажировать? Плевать я хотела – и на вас, и на Народный фронт! Или вы сами из Народного фронта и пришли предложить мне уволиться?

Она схватила свою сумочку, но сделала это так угрожающе, что посетитель в притворном испуге заслонился рукой.

– Только не бейте меня!

– Хотите, чтобы я уволилась, да? – Маргарита сорвала с себя белый халат – так, что на пол посыпались оторванные пуговицы, – и швырнула в лицо посетителю. – Надоел мне весь этот идиотизм, не нужны вам специалисты – не буду работать!

– Сядьте, – внезапно, перегнувшись через стол, он ловко схватил ее за локти и насильно усадил на место. – Будет вам кричать, можете вы меня выслушать, наконец? – в его голосе звучала усталость, он выпустил руки Маргариты и откинулся назад.

Устраивать громкий скандал ей не хотелось.

– Хорошо, слушаю, – хмуро ответила она, настороженно глядя на собеседника.

– Что вы шумите, вам так сильно хочется работать в этой дыре? Я же сказал, что все о вас знаю, Маргарита Георгиевна. Я знаю, что вы – самая талантливая ученица профессора Баженова и в чем-то даже его превзошли. Я знаю также, что с вами обошлись более, чем гнусно – растоптали все, чего вы добились за годы работы. Вы, талантливейший психохирург, работаете участковым терапевтом в грязной бакинской поликлинике! Не ваша вина, что почти никто в мире – даже ваши родные – не знает, чего вы достигли.

– Не знаю, о чем вы говорите.

Чувствуя, что голос ее звучит неуверенно, Маргарита умолкла. Человек кивнул:

– Понимаю, вы работали в режиме строгой секретности, и связаны подпиской о неразглашении государственной тайны. Но ведь тайны больше нет – все уничтожили, когда Горбачев начал заигрывать с американцами, так что у вас больше нет никаких обязательств.

Она стиснула зубы, стараясь подавить обуревавшие ее чувства.

– Что вам нужно?

– Хочу предложить вам работу – настоящую, достойную вас и вашего таланта работу.

Какое-то время они смотрели друг другу в глаза.

– Работу? А кто вы такой?

Человек с готовностью вытащил из кармана документы и положил на стол.

– Меня зовут Артур Карецкий, я австрийский подданный и представляю международную организацию, которая заинтересована в хороших хирургах. Вы получите все необходимое для продолжения ваших исследований. Естественно, что ваш заработок будет соответствовать вашему таланту. Заработок в иностранной валюте.

Маргарита внимательно прочитала документы и с хмурым подозрением оглядела собеседника.

– Раз вы так хорошо обо всем осведомлены, господин Карецкий, то должны знать, что в течение пяти лет я не смогу покинуть Союз.

– Да ради бога! Будете работать, где пожелаете, вам создадут условия в любом месте. Баку вас устроит? У нас есть здесь база в институте хирургии.

– Вы сошли с ума – при том, что тут творится…

– О, это вас не должно волновать, вы будете в полной безопасности – это Горбачев не может защитить своих граждан, а наши сотрудники всегда обеспечены полной защитой. И их близкие тоже, кстати. Вы получите все, что нужно для работы.

Маргарита снисходительно улыбнулась и покачала головой.

– Очевидно, вы не представляете, о чем говорите. В местном институте хирургии? Да наш институт создавался годами, мы имели самое совершенное оборудование и экспериментальную базу! Нет, к сожалению, это нереально, и я не собираюсь вас обманывать.

Карецкий улыбнулся, вытащил из кармана лист бумаги и положил его перед Маргаритой на стол.

– Взгляните, тут полный список аппаратуры, которая имелась в вашем институте. Здесь, кстати, указана и тематика проводимых с ее помощью экспериментов. Часть аппаратуры мы выкупили у нового директора института Полькина – ему она не нужна. То, что устарело или вышло из строя, заменим по первому вашему требованию. Можете ознакомиться с продукцией фирм, выпускающих медицинское оборудование и сами заказать все, что угодно по каталогу.

По мере того, как Маргарита читала, подозрение ее усиливалось, она начала размышлять. Столько подробной информации об их закрытой работе, такой полный список оборудования? Разумеется, за валюту Полькин мог продать иностранной фирме даже совесть (Маргарита давно не испытывала радужных иллюзий относительно своего бывшего возлюбленного), но даже он не владел всеми нюансами их исследований – в последние годы профессор Баженов окончательно отстранил своего бездарного ученика от психохирургических операций. Может, это провокация – в КГБ решили проверить, как она соблюдает обязательство о неразглашении? Но для чего, если в их закрытый институт допущены иностранные наблюдатели? Лучше всего прикинуться наивной.

– Что ж, – простодушно сказала она, – обратитесь с вашим предложением к профессору Баженову, а я-то что? Я всего лишь его ученица. Если Максим Евгеньевич получит возможность продолжить нашу работу, он и мне сумеет помочь.

Карецкий пристально посмотрел на нее, потом, вздохнув, покачал головой:

– Значит, вы еще не знаете, Маргарита Георгиевна? Хотя это неудивительно – даже самые близкие пока не знают.

От его тона внутри у нее вдруг все похолодело.

– Не знают… о чем?

– Профессор Баженов умирает от рака легких. Ему осталось жить от силы полгода. Он уже никогда и ни в чем не сможет помочь вам, Маргарита Георгиевна.

Страшные слова эти лишили ее самообладания.

– Вы лжете, этого не может быть! Не может быть! Максим Евгеньевич!

Упав лицом на стол, она зарыдала. Карецкий с соболезнующим выражением лица ждал, пока пройдет первый взрыв горя.

– Да, это очень грустно для нас всех, а для вас особенно, – в голосе его звучало искреннее сочувствие, – но кто, кроме вас, сумеет продолжить то, что он всегда считал делом своей жизни?

Сумев взять себя в руки, Маргарита судорожно вздохнула, вытерла слезы и ответила почти спокойно:

– Допустим, вы говорите правду.

– У меня нет причин вам лгать, Маргарита Георгиевна, для чего?

– Хорошо. И какую же тему вы хотите мне предложить? Работу в области клинической нейрохирургии? В клинике?

– О работе нейрохирурга в клинике и речи нет, Маргарита Георгиевна, – голос Корецкого стал вкрадчив, – вы нас интересуете, как талантливый экспериментатор-психохирург. Разумеется, вы получите возможность применить свои результаты на практике. Если пожелаете, мы даже создадим психохирургическую клинику – специально для вас. Вас это устроило бы?

Он пристально смотрел на девушку, следя за выражением ее лица, на котором недоумение сменилось досадой.

– Ваши слова, господин Карецкий, показывают, что вы ничего не смыслите в психохирургии.

– Почему же?

– Вам не удастся получить существенную выгоду от клиники, специализирующейся на психохирургии, – больных с показаниями к психохирургическому вмешательству не так уж и много. Это самые тяжелые и неподдающиеся медикаментозному лечению случаи шизофрении, когда психика безвозвратно разрушена болезнью. Наша работа имеет… имела скорей научное значение. Лет сорок-пятьдесят назад – да, такие клиники были. Тогда увлекались лоботомией, не спорю, но в наше время операция – крайний случай, потому что она приводит к полной потере индивидуальности и трансформации личности.

– Зря, зря, таких больных намного больше, чем вы себе представляете, – весело хмыкнув, Карецкий поднялся, подошел к окну и, отодвинув штору, выглянул на проспект Кирова, по которому в этот момент, оглашая воздух громкими выкриками, шла на митинг небольшая группа парней. – Посмотрите, каждый из этих крикунов достоин быть вашим пациентом.

Он вернулся к столу и вновь сел напротив Маргариты.

– Господин Карецкий, – в ее голосе послышалось раздражение, – не знаю, конечно, кого вы в действительности представляете, скажу одно: есть много безграмотных авантюристов, которые что-то слышали про изменения личности и вообразили невесть что. Они считают, будто психохирурги по приказу КГБ делают из людей спецагентов роботов и послушных марионеток. Мы, психохирурги, этим не занимаемся, так что…

Не договорив, она насмешливо фыркнула и пожала плечами. Лицо Карецкого стало непроницаемым.

– Я не собираюсь с вами спорить или что-то доказывать, Маргарита Георгиевна, пока что я предлагаю вам сотрудничество и большие перспективы, а что из этого выйдет, еще никому неясно.

– Ну и в какой же форме предполагается это сотрудничество?

– В какой вам будет угодно. Мы составим контракт в том виде, в каком вы пожелаете, и на ваш счет сразу же будет переведена та сумма денег, которую вы укажете.

– У меня нет счета.

– Его недолго открыть. Какой пожелаете – рублевый, валютный, в Союзе, за рубежом.

Теперь для Маргариты все окончательно встало на свои места – люди из органов проверяют ее в плановом порядке. Глупо и совсем неинтересно. Даже скучно.

– Не делайте из меня дуру, у меня больше нет времени выслушивать вашу чушь, – она поднялась, взяла сумочку и направилась к двери. – Выходите, мне нужно запереть кабинет.

Карецкий последовал за ней.

– Я совершенно серьезен, Маргарита Георгиевна. Неужели вы собираетесь до старости работать участковым терапевтом в районной поликлинике? Здесь ваш талант никому не нужен и вряд ли окажется нужным в ближайшие двадцать лет, а без практики вы через два года потеряете форму, как говорят спортсмены.

Карецкий взялся за косяк и встал неподвижно, не давая ей закрыть дверь. Маргарита возмущенно топнула:

– Оставьте меня в покое и выйдите из моего кабинета, я должна запереть!

– О, нет, я не оставлю вас в покое, пока вы мне не поверите.

– Да? Тогда придется заявить в соответствующие органы, – она презрительно выпятила губу и фыркнула, – пусть вас уберут в психушку, как опасного маньяка.

Его раскатистый смех гулко прокатился по пустой поликлинике.

– Бог мой, да куда вы можете заявить, кого сейчас заинтересует даже самый опасный маньяк? Посмотрите, что делается вокруг нас.

– Дайте же закрыть дверь, наконец, – буркнула Маргарита, и он подчинился, с легким поклоном отступив назад.

– Хорошо, Маргарита Георгиевна, как скажете. Какое бы вы хотели получить доказательство того, что я не прислан из КГБ?

– Опустите через час в наш почтовый ящик десять тысяч рублей – вы же предлагали заплатить авансом. Вот тогда я вам точно поверю – госбезопасность на такие расходы не пойдет.

Она весело рассмеялась своей шутке, но лицо Карецкого было серьезно.

– Хорошо. И после этого мы подпишем контракт, да?

Маргарита заперла дверь, на всякий случай подергала ее, потом повернула к вежливо ожидавшему ее ответа собеседнику и ехидно улыбнулась.

– После этого я буду в полном вашем распоряжении. Только учтите: обратно я деньги не отдам. Так что, советую серьезно подумать.

– Что вы, что вы, я ничего не стану требовать назад, и деньги будут в течение ближайшего часа в вашем распоряжении.

– Хватит, надоело, слушайте!

Они прошли мимо уборщицы, лениво двигавшей грязной тряпкой по ступенькам. Карецкий, мягко ступая, двигался сзади и уже на улице, коротко сказал:

– Надеюсь скоро с вами связаться, – повернувшись, он зашагал в сторону моря.

Обычно Маргарита добиралась до дома на метро, но сейчас ей захотелось прогуляться. Пересекая небольшой сквер, с минуту постояла у памятника двадцати шести бакинским комиссара. В детстве ее приводили сюда гулять, тогда подножие монумента окаймлял облицованный мрамором цветник. Теперь он был вытоптан и изгажен, а сам памятник наполовину разрушен. Дернув плечом, Маргарита отвернулась и пошла прочь.

Когда она по улице лейтенанта Шмидта дошла до консерватории, ей сразу стало понятно, что идти пешком не следовало – у фонтанов напротив дворца Ленина собрался стихийный митинг, возбужденная толпа запрудила все пространство между двумя широкими магистралями, перекрыла уличное движение. Пробраться через скопление беснующихся живых тел было невозможно, Маргарита хотела обойти толпу справа, но столкнулась с потоком направлявшихся на митинг студентов индустриального института. Пришлось покружить в поисках свободного пути, в итоге домой ей удалось попасть очень нескоро. Войдя в прихожую, она услышала возбужденный голос подруги матери Карины:

– Жорик-джан, я тебе точно скажу: это провокация. Они сначала деньги подбрасывают, потом говорят, что их обокрали, приходят и убивают!

Георгий Чемия стоял посреди комнаты и держал в руках толстый конверт. Увидев дочь, он с облегчением вздохнул:

– Пришла наконец, солнышко! Мы уже волнуемся – где тебя искать, куда идти? Слава богу, хоть Кариночка сейчас в Москве, а то бы вообще с ума сошли. А тут еще, видишь, какие провокации устраивают? Прихожу домой, достаю из ящика газеты, а между ними конверт с деньгами – десять тысяч рублей! Кто подложил, зачем? Чего от нас хотят?

Нина стиснула трясущиеся руки, голос у нее дрожал:

– Наверное, Азизовы со второго этажа подложили. Меня их Халида-ханум все время, как встречает, спрашивает: Нина, вы с мужем не собираетесь уезжать? Может, хотят, чтобы мы взяли десять тысяч и уехали, все им оставили? Вчера опять из Народного фронта приходили. Георгий говорит им: здесь грузины живут, зачем все время приходите? А они никак не успокоятся. Кто-то им все время доносит, что я армянка.

– Азизовы эти и доносят, – убежденно проговорила Карина, – как только таких тварей земля носит! За вашу квартиру в центре – всего десять тысяч! Да за квартиру на Инглабе двадцать тысяч дают! Мне Кулиев, сосед мой, тоже говорит: я с тобой фиктивный брак сделаю, ты меня пропишешь, а я тебе две тысячи дам, чтобы ты к сыновьям уехать могла.

– Совести у него нет! – возмутился Георгий. – Столько лет вы рядом прожили и даже не стесняется.

– Правду говоришь, Жорик, совсем не стесняется. Прямо говорит: бери, почему не соглашаешься? Когда армян выгонят, вообще ничего не получишь. А ведь с Суреном моим покойным с детства дружил, работали вместе.

Маргарита протянула руку.

– Дай конверт, папа.

Внутри лежала толстая пачка сторублевок, запечатанных банковской лентой. Маргарита повертела ее в руке, и тут неожиданно зазвонил телефон. Карина и Нина Чемия испуганно вздрогнули. Георгий поднял трубку, потом передал ее дочери:

– Тебя, маленькая.

– Маргарита Георгиевна, – сказал голос Карецкого, – вы убедились теперь, что я не работаю на госбезопасность? И что я был вполне серьезен? Так мы будем сотрудничать?

Она ответила, хотя и не сразу:

– Если, конечно, ваши деньги не фальшивые.

– Будьте уверены – самые настоящие, – собеседник на другом конце провода коротко хохотнул.

По воцарившемуся за ее спиной молчанию Маргарита поняла, что окружающие прислушиваются к разговору. Она повесила трубку и повернулась к родителям.

– Спокойно пользуйтесь деньгами, это мой аванс. У меня теперь другая работа.

– Детка… – начал было отец и запнулся, Нина с ужасом смотрела на дочь

– Риточка, верни эти проклятые деньги, ради бога! Страшно, солнышко! За какую работу сразу столько предлагают, чего от тебя хотят?

Не ответив, Маргарита повернулась и ушла к себе в комнату.

Глава семнадцатая

Поначалу Кристоф хотел ехать в Париж поездом, но в последний момент все же решил лететь и оказался прав – время, проведенное в Ленинграде, благотворно сказалось на его нервах, и гул самолетов уже не вызывал кроваво-красных кругов перед глазами. В течение первых двух дней после приезда он занимался делами, а на третий махнул на все рукой и отправился в Гренобль к Клотильде, забыв даже предварительно ей позвонить. Последнее привело ее в несказанный восторг. 

– О, дитя мое, это так романтично – приехать без звонка, как в добрые старые времена странствующих рыцарей! Но ты не застал меня врасплох, я только что испекла твой любимый пирог, – она внимательно посмотрела на внука и стала серьезной. – Ты грустный, тебя что-то беспокоит? Как твои раскопки?

Кристоф не собирался рассказывать ей о том, что случилось с ним в Умудии.

– Привез материал для твоего древа, даже составил список всех наших русских родственников.

Он вытащил записную книжку и стал рассказывать, как Катя и Юлек с Олесей встречали его на вокзале в Ленинграде.

– Почему ты поехал поездом? – Клотильда внимательно смотрела на внука.

 И Кристоф не удержался – выложил ей все. Или почти все – об Илларионове и умудке Даре, о гибели Ивана Козака и своем удивительном спасении, о красных кругах перед глазами. Не упомянул только о встрече с девушкой Олей. Старушка перекрестилась, что делала крайне редко, поскольку считала себя атеисткой.

– Господи, как все невероятно – я непременно опишу это в своих мемуарах. А что насчет той девушки?

– Какой девушки?

– Не притворяйся, дитя мое, на фотографии, которую прислала Катя, была девушка, и ты долго ее разглядывал. Ага, краснеешь! Думаешь, твоя старая Клотильда слепа и ничего не замечает? Так тебе удалось с ней встретиться?

Они долго сидели на веранде. Стало совсем темно, и Клотильда хотела позвать служанку зажечь свет, но Кристоф ее удержал.

– Не надо, пусть будет темно, мне так лучше говорится.

Она все время перебивала его вопросами, а когда он закончил, торжествующе сказала:

– Видишь, я говорила!

– Что ты говорила?

– Что твоя судьба в России. Тебе следует поскорей вернуться в Ленинград и выяснить с ней отношения.

– Клотильда, только, пожалуйста, не фантазируй! Мы виделись с ней только два раза – когда я в первый раз у них был и когда перед отъездом приехал прощаться.

– Ерунда, мой мальчик, ерунда! Она тебе нравится, и не возражай, я все вижу!

Настойчивость ее вызвала у Кристофа раздражение.

– Подождем – увидим, – с досадой буркнул он, подумав про себя, что Клотильда уже в том возрасте, когда старики начинают играть в детские игры.

 Клотильда засмеялась.

– Вы, молодые, любите ждать – думаете, у вас впереди бесконечность. А мы, старики, знаем, что нужно дорожить каждым мгновением. Она тебе понравилась, я вижу.

– Ну и что ты предлагаешь? Я даже не знаю, понравился ли ей я.

– Поезжай и выясни.

– Прямо сейчас? – съязвил Кристоф. – Я, между прочим, на той неделе начинаю читать курс лекций в университете, да еще издатель торопит с книгой.

– Перенеси лекции на следующий семестр, возьми у издателя тайм-аут и езжай в Ленинград, пока у тебя действует виза, послушай свою старую Клотильду.

– Ты живешь в мире фантазий, Клотильда, в жизни так не делается.

 Клотильда больше не настаивала, поцеловав внука, она поднялась.

– Мне пора ложиться, завтра должна рано встать – договорилась с соседкой до завтрака сыграть партию в теннис.

В ту ночь Кристофу так и не удалось уснуть. Рано утром, решив, что нет смысла и дальше ворочаться с боку на бок, он оделся, вышел в сад и увидел спускавшуюся с веранды Клотильду в спортивном костюме. Обняв старушку, Кристоф чмокнул ее в щеку, легонько крутанул в воздухе и весело воскликнул:

– Ты сто раз права, тысячу раз права, я еду в Ленинград, а остальное подождет!

Менеджер забронировал ему место в одном из ленинградских отелей. Останавливаться у Баженовых и объяснять им причину своего неожиданного возвращения Кристофу не хотелось – неловко было видеть Катю, которая так и не нашла «завалявшийся где-то» телефон подруги с фотографии. Во время своего первого визита Кристоф в разговоре с Ольгой и ее матерью упомянул об их с Баженовыми родстве, и обе обрадовались – оказалось, до недавнего времени, пока жива была мать Кати, обе семьи постоянно встречались и перезванивались. Кристоф не первый день жил на свете, и до него быстро дошло, почему Катя не хочет дать ему телефон подруги – достаточно было тех восторженных взглядов, какие она на него постоянно кидала, и откровенного разочарования на ее лице в день его отъезда. Однако при всем том Катя никогда не навязывалась, она была хорошая и добрая девочка, поэтому ему не хотелось лишний раз ее будоражить – пройдет пара месяцев, и от этой наивной влюбленности во французского кузена не останется и следа.

Рейс из Парижа задержали на три часа, и самолет до Ленинграда, на который Кристоф должен был пересесть во Франкфурте-на-Майне, улетел. Следующего рейса пришлось дожидаться почти шесть часов, и это нарушило первоначальный план молодого француза – он собирался зарегистрироваться в отеле, а оттуда отправиться к Оле, но самолет приземлился в Пулково около шести вечера, и Кристоф побоялся, что, если поедет в отель, то доберется до Яховых неприлично поздно. Он сам не понимал, почему ему нужно увидеть Олю так срочно, что нельзя подождать один день, но это было так. Поэтому, взяв в аэропорту такси, Кристоф велел водителю везти его на Восьмую Советскую.

Дверь ему открыла Надежда, и лицо ее выразило изумление:

– Кристоф, разве вы не уехали?

– Уехал, приехал. Как это… хотеть видеть.

Лицо его залил яркий румянец, и взгляд Надежда неожиданно стал проницательным, а на лице ее мелькнуло странное выражение. Пристально глядя на него, она покачала головой и вздохнула.

– Заходите, только Оли еще нет – у нее сегодня родительское собрание в школе. Посидите пока на кухне, выпейте чаю, а я немного приберу в комнате.

– Я… это…нет чай. Встречать Оля на улице. Вы объяснить, куда идти школа?

Пока он ждал Ольгу, начал моросить мелкий осенний дождь. Выходившие из дверей школы люди, большей частью женщины, открывали над головой зонты, и Кристоф неожиданно испугался, что не сможет узнать Ольгу в толпе дам, укрывшихся под разноцветными куполами.

Она вышла из здания одной из последних и на крылечке еще долго говорила о чем-то со средних лет женщиной. Наконец они распрощались и Ольга, раскрыв зонт, двинулась в сторону Кристофа. Откинув капюшон, он шагнул ей навстречу.

– Здравствуйте, Оля.

Девушка вздрогнула, и в глазах ее мелькнуло недоумение.

– Кристоф? Разве вы не уехали?

– Приехал. Очшень хотеть вас видеть.

– Зачем?

Под ее пристальным взглядом Кристоф смутился и неожиданно почувствовал себя полным дураком. Разумеется, эта девушка даже не думала о нем. Скорей всего, у нее есть друг – она ведь взрослая и красивая девушка. Возможно даже, она с этим другом будет сегодня вечером обсуждать нелепое поведение неизвестно зачем возвратившегося француза. И он решил сразу броситься в омут:

– Вы мне нравиться, Оля.

Она судорожно вздохнула, словно всхлипнула.

– И вы… из-за этого вернулись?

– Обижать не хотеть вас. Спросить… как это… быть моя жена.

– Милый, хороший Кристоф, – голос ее дрогнул, – вы совсем намокли. Почему у вас нет зонта?  

– Забыть, – равнодушно ответил он.

– Идите под мой, мы поместимся. Лучше сами его держите, вы выше.

Они шли под мелко моросящим дождем, и Ольга держала его под руку, а он, высоко подняв над их головами ее зонт, горячо говорил:

– Не спать ночь, днем думать… Всегда вы.

– Я не смогу стать вашей женой, но спасибо. Спасибо за ваше чувство, Кристоф.

– Вы мне говорить – только говорить! Я вам не нравиться? Как это… другой мужчина? Только знать – я уехать навсегда, не хочу… как это… мешать. Больше никогда не видеть – только знать.

– Нет, это не то, все не то, Кристоф! Я не смогу вам этого объяснить, это…слишком тяжело.

– Объяснить, пожалуйста, я все понимать.

– Дождь кончился, – сказала она и замедлила шаг, – давайте зонт, я закрою, вы устали держать.

– Нет, не устали.

Кристоф произнес это так тихо и обреченно, что сердце у Ольги защемило. Сложив зонт, она повернулась к нему и ласково провела ладонью по влажному рукаву его куртки.

– Намокли. Хорошо, я объясню. У меня не все в порядке с головой. По ночам меня постоянно мучают кошмары и, наверное, я скоро сойду с ума. Такие люди, как я, не имеют права вступать в брак.

Он поднял голову и неожиданно улыбнулся.

– Оля, это проблем? Это не проблем. Ваш… как это… кошмар – наш кошмар. Мы вместе. Потом доктор помочь.

Неожиданно лицо девушки исказилось, по лицу ее потекли слезы.

– Да вы что, не понимаете? Я… я дрянь, негодяйка, вот, кто я! – она стиснула мокрый зонтик так, словно собиралась его сломать.

Кристоф мягко, но настойчиво отобрал у Ольги зонт и только теперь заметил, что через плечо у нее висит объемистая сумка. Он снял ремень с ее плеча и покачал головой:

– Это… тяжесть.

– Там тетради, – всхлипнула она.

– Я носить. А вы сейчас мне…как это… рассказать. Все.

Свободной рукой Кристоф обнял ее за плечи, и Ольга, прижавшись лбом к его плечу, совсем по-детски сказала:

– Только, чтобы мама не знала.

– Я есть идиот? Мама никогда ничего не знать.

– Мне тогда было пятнадцать.

– Пятнадцать? Я немного забыл ваш счет. О, да, вспомнить, пятнадцать – хороший возраст.

– Я высокая, он думал, я взрослая. Говорил, что любит меня и хочет нашего ребенка. Я тоже хотела этого ребенка, безумно хотела! Срок уже был большой – шесть месяцев. Он привез меня к своим родителям, говорил, что мы пойдем покупать ребенку приданое. И что мы поженимся, когда мне будет шестнадцать. А потом оказалось, что он женат. Они с женой хотели забрать моего ребенка, когда он родится. И на меня нашло какое-то безумие, я была вне себя, разозлилась и… мне сделали аборт. Я была под наркозом, но все слышала – акушерка сказала: «она живая». Моя девочка родилась живой, я ее слышала – она пищала так тонко, так слабо! Она хотела жить, а я ее убила, я убийца! И с тех пор мне по ночам слышится ее писк. И эти слова – «она живая». Я схожу с ума, уже, наверное, сошла!

Боль, звучавшая в ее голосе рвала на части душу Кристофа.

– Оля, – проговорил он, – я могу понимать. Больно, не забыть, да. Я прошу вас быть моя жена, мы будем вместе…как это…помнить. Все вместе – дом, память, небо, земля. Хотите… как это…луна?

 Ольга чуть запрокинула голову, и лицо ее в свете уличного фонаря казалось бесконечно печальным.

– Я не хочу луну, – серьезно ответила она, – я хочу покоя. И детей.

– Для покой я делать все. Сколько вы хотеть детей? Один? Два? Десять? Сколько…как это… угодно.

Так говорил влюбленный Кристоф, забыв, что еще недавно приходил в ужас при одной лишь мысли о возможности обзавестись потомством. И Ольга, положив обе руки ему на плечи, все также серьезно ответила:

– Двух, наверное, будет достаточно. Хорошо, Кристоф, я выйду за вас замуж. За тебя.

Глава восемнадцатая

В начале декабря Антону Муромцеву позвонила Лилиана Филева и срывающимся голосом попросила:

– Антон, ты не мог бы сейчас приехать?

Часы-будильник на столе Антона показывали одиннадцать часов вечера, и он находился в обществе очаровательной блондинки Дианы, которая уже третий день наводила уют у него в квартире. В тот момент, когда раздался звонок, оба они блаженствовали, испытывая легкую усталость и сладостную истому, а впереди у них еще была ночь, полная столь же приятных ощущений. Естественно, Антону нисколько не улыбалось срываться с места и мчаться на холод ради неожиданного каприза взбалмошной бабы.

– Сейчас?! Видишь ли… сейчас это не совсем удобно. Завтра, ладно?

Неожиданно Лиля громко зарыдала в трубку.

– Мне плохо, Антон, мне очень плохо!

– Подожди, что значит плохо? Позови к телефону Илью.

– Его нет!

Ее плач перешел в истерический крик, и Антон представил, как ее голова с полузакрытыми глазами откинулась назад, а большой живот колышется при каждом новом вопле. Он поморщился.

– Перестань кричать, это вредно для ребенка. Замолчи, или я повешу трубку.

– Конечно, для ребенка! Наверное, вдруг вспомнил, что это твой ребенок и забеспокоился. Это из-за тебя мне плохо!

– Кончай пороть чушь, – Антон невольно оглянулся, – ты сама выбрала свою судьбу, и соображаешь, что будет, если тебя теперь услышат?

– Меня никто не услышит, я теперь одна, – ее голос все же стал тише, – одна по твоей милости! И мне очень плохо, я, наверное, так и умру тут вместе с ребенком.

– Подожди, почему ты не позвонишь своему врачу, если тебе плохо? Я ведь не твой врач – позвони и заплати ему, чтобы приехал, осмотрел тебя. Хочешь, я сам позвоню или вызову «Скорую»? И объясни толком, где Илья.

– Илья меня бросил, – горько ответила Лиля уже почти спокойным голосом. – Зачем мне теперь жить, зачем мне этот ребенок, зачем мне вообще все это, Антон? Ладно, прощай и не бери в голову – ты прав. Проиграла, так проиграла, и ты мне ничем не обязан. Считай, что это был последний взрыв отчаяния.

– Подожди, – Антон взглянул на часы, – сейчас приеду, жди меня и не делай никаких глупостей, – он повесил трубку и начал одеваться.

Диана закурила и посмотрела на него прозрачными глазами.

– Итак, мне одеваться и уходить на все четыре стороны?

Антон застегнул брюки и, подойдя к ней, поцеловал в губы долгим поцелуем.

– Подождешь меня? Понимаешь, проблемы. Это… гм… одна пациентка, ей нужна срочная помощь – она ждет ребенка, и я должен к ней съездить. Вернусь часика через два, не больше. Поспи пока, отдохни.

– Ладно, – Диана лениво потянулась и прищурилась. – А ребенок, часом, не твой, а?

Не ответив, Антон повернулся и торопливо вышел из комнаты, чтобы скрыть внезапно выступившую на лице краску. Улица встретила его мелким моросящим дождем, но ему не хотелось открывать зонт, натянув на голову капюшон куртки, он бегом добрался до метро минут за десять. Через полчаса они с Лилей сидели в большой гостиной, и она, всхлипывая, говорила:

– Почему, что я плохого сделала? Хотели вы, чтобы я эту девку впустила в свой дом – ладно, пошла вам навстречу.

– Какую девку? – не понял Антон. Он внимательно разглядывал ее располневшее тело, покрытое пятнами отекшее лицо и опухшие ноги. – Ты скажи лучше, какой у тебя сейчас вес и какое давление. Где твоя медицинская карта?

– Не говори глупости, какая карта? Я плачу доктору, когда мне нужно, он приезжает и меня осматривает. Я тебе не о том сейчас говорю, я об этой твари, этой армянке, которую вы меня заставили поселить в моей квартире. Я приняла ее, как родную сестру, предоставила все удобства, а она…

Не договорив, Лиля горько заплакала. Антон встал, пошарил на полке, достав валерьянку, накапал ей и заставил выпить.

– Тихо, тихо успокойся. Не смей устраивать истерику – это вредно для ребенка.

– Какое тебе дело до ребенка?

– А почему ты решила именно меня выбрать в отцы своему ребенку?

Она откинулась на спинку стула и, оглядев его, пожала плечами.

– Кого же мне еще было выбрать – алкаша с улицы? Ты красивый, способный, здоровый – ты вполне меня устраивал.

– Ты – тварь, вот, что я тебе скажу, – ответил он, не повышая голоса.

– Антон, но тебе-то что – я ведь не заставляю тебя заботиться об этом ребенке или признавать его. Вернее, ее – мой врач уже проверил меня на ультразвуке.

Лицо Лилианы выражало столь искреннее недоумение, что Антон махнул рукой и отвернулся.

– С тобой бесполезно говорить, ты все равно не поймешь – не дано тебе понять нормальных людей. Хорошо, так что случилось с этой девочкой, чем она тебе не угодила?

– Мы делали для нее все – я приглашала ее к нашему столу ужинать, Илья помогал ей со школьными заданиями, и я не возражала, хотя она совершенно нагло себя вела. Смотрела на него сучьими глазами, даже мне неловко становилось, представляешь? – в голосе Лили послышались нотки оскорбленной невинности, и Антон зло усмехнулся.

– Тебе, Лиля? Тебе становилось неловко? Это тебе-то?

Она сердито сверкнула глазами.

– А почему нет? Я его жена, я жду ребенка, почему он должен все вечера просиживать с этой маленькой шлюхой и решать ей задачи по математике и физике?

– Так ведь она еще девочка, школьница, – изумился Антон. – Ты с ума сошла, Лиля?

– Ага, у Ильи, знаешь ли, пристрастие к школьницам!

– Что-что? – не понял он.

Лиля спохватилась.

– Нет, я просто так. Мне кажется, Илье всегда нравились молоденькие девочки.

Антон пожал плечами.

– На педофила твой муж вроде бы не похож. Ладно, дальше, что там произошло?

Лицо Лили выразило безмерную скорбь.

– Она меня обворовала, можешь это представить?! У меня стали пропадать золотые вещи. Я сначала думала на домработницу, но ведь она так давно у нас, и никогда ничего…

– Ах, даже так! Ты определила методом исключения или сделала обыск?

Антон пристально посмотрел ей в лицо и усмехнулся, поняв, что попал в точку. Покраснев, она сердито закричала:

– Ну и что? Не надо так на меня смотреть – она в моем доме, и я имела право посмотреть ее вещи! Я при ней смотрела – они с Ильей сидели, решали задачки, а я зашла и говорю прямо: так и так, я, мол, хочу проверить. Илья сразу начал шуметь, чуть ли не толкнул меня, когда я хотела взять ее сумку, представляешь? А эта нахалка еще сделала вид, что испугалась, схватила его за руку: что ты, Илья, не нужно, пусть, Лиля смотрит, сколько хочет, только пусть не нервничает, ей нельзя. Я тряхнула ее сумку, а оттуда все и посыпалось – она среди трусов и лифчиков кольца посовала, думала, там никто не найдет.

– Да, это серьезно, – насмешливо протянул Антон. – И как же она объяснила?

– Не стала она ничего объяснять – уложила сумку и сказала, что уходит. А Илья на меня посмотрел и говорит: «Я тоже ухожу, не жди меня, Лиля, я сюда больше не вернусь». Я опомниться не успела, как он собрал свои вещи, и они вдвоем ушли. Я сутки ждала, не могла ни есть, ни спать, сегодня позвонила Виктории. Она говорит, Илья только на полчаса заглянул, взял какие-то вещи и ушел. Ей он ничего не сказал. Не знаю теперь, что мне делать, – она опять разрыдалась, – найди его, Антон, пожалуйста, умоляю тебя! Пусть они оба вернутся, пусть забирают все золото, мне ничего не нужно!

Она плакала, опустив голову и уткнувшись лицом в ладони. Антон порылся на полке и отыскал тонометр.

– Давай-ка руку.

Лиля покорно протянула руку. Антон измерил ей давление и покачал головой.

– Собирайся и побыстрее.

– Чего?

– Я сейчас позвоню, и из роддома пришлют машину – поедешь в больницу.

– Ты ненормальный! – она вскочила и топнула ногой. – Я никуда не поеду, я буду ждать Илью!

– И побыстрей, иначе погубишь и себя, и ребенка. Какие вещи ты возьмешь?

Антон позвонил в роддом, потом открыл шифоньер, вытащил сумку и стал кидать в нее первые попавшиеся вещи. Через двадцать минут он и жалобно всхлипывающая Лиля садились в подъехавшую машину.

– Куда, Антон Максимович, – гулким басом спросил шофер, – в патологию или в родильное?

– В патологию, Иван Иванович, – он вытащил из кармана десятку, сунул водителю, и тот, просияв, нажал на педали.

К вечеру следующего дня, когда Лиля крепко спала в отделении патологии беременности, Антон и ее лечащий врач внимательно просмотрели результаты диагностического обследования и анализов.

– Давление пока снизили, состояние плода тоже удовлетворительное, – задумчиво говорил врач, – хотя белок в моче, конечно, высокий. Опасности пока нет, но пусть Колпин сам решает, что делать. Как ты думаешь, Антон?

– Пусть, – пожав плечами ответил тот, – главное сейчас – нормализовать давление.

– В принципе, тридцать одна неделя, можно кесарить, если начнет опять подниматься. Знакомая твоя, что ли?

– Знакомая, – буркнул Антон и отправился домой.

Открывая входную дверь, он услышал веселый смех, вошел в комнату и оторопел – Диана с сияющим лицом по-хозяйски хлопотала вокруг накрытого стола, за которым сидели Илья с Кариной, раскладывала по тарелкам свежеприготовленный омлет с ветчиной.

– Антон, к нам гости.

 Он мысленно усмехнулся ее попытке объединить два их «я» в одно «мы», однако ласково улыбнулся и дипломатично сказал:

– Спасибо, Динуля, ты все сделала очень мило, но теперь мне нужно поговорить с ребятами, ты не обидишься?

Погрустнев, Диана кивнула и, подставив ему губы для поцелуя, пошла к двери. Проводив ее, Антон вернулся к Илье и Карине. С уходом веселой и ничего не подозревающей Дианы в комнате воцарилась гнетущая тишина.

– Еще раз привет, ребята, – он устало плюхнулся на диван. – Короче, можете мне ничего не говорить, я в курсе.

– Это вам Лиля рассказала? – с вызовом спросила Карина, исподлобья взглянув на него сердитыми темными глазами. – Так вы тоже считаете, что я воровка, которой место в тюрьме, а не в честной квартире?

– Да перестань ты… – сердито начал, было, Илья, но Антон устало махнул рукой:

– Да ничего я не считаю, я всю ночь провозился с вашими делами и, честно говоря, смертельно хочу спать, а мне через три часа уходить на дежурство в роддом. Вы, кстати, где провели эти прекрасные два дня?

Илья промолчал, а Карина тихо сказала:

– На вокзале. Илья сходил домой и принес мне, что подстелить. Я на двух стульях спала, а он в кресле. Утром я пошла в школу, а он на работу. Потом мы опять там встретились, и я делала уроки. Он не хотел меня оставлять, потому что там какие-то пьяные ходили. А сегодня ночью нас милиционер выгнал.

– Правильно сделал, – одобрительно кивнул Антон, – на вокзалах и без вас тесно. Ладно, я смотрю, ты тоже устала. Короче, мне сейчас на сутки на дежурство идти, так что можешь здесь хозяйничать. Отдохни, поспи, пошуруй в холодильнике, а мы с Илюшкой мужественно уходим.

– Мне утром в школу нужно – к половине девятого. У нас по алгебре контрольная за полгода.

– Прогуляй – куда тебе после двух бессонных ночей писать алгебру.

– Я готовилась, мы с Ильей уравнения решали, нам нельзя пропускать контрольную, что вы! Это же математика!

Она посмотрела на Антона исподлобья полным возмущения взглядом прекрасных темных глаз. Он усмехнулся и развел руками.

– Что ж, хвалю за усердие. Сам я в школе больше химией увлекался. Итак, вот ключи, можешь идти к половине девятого в школу, но не забудь запереть дверь.

Она посмотрела не него исподлобья.

– А вы не боитесь, что я у вас тут что-нибудь украду?

Антон беспечно махнул рукой.

– Если честно, у меня тут абсолютно нечего красть. Запереть прошу единственно потому, что здесь соседский пес бегает – один раз заскочил, зараза, и нагадил. Заводят животных, понимаете, а следить не хотят. Мальчишке лень пса выгуливать, так он его утром на лестницу выпускает и в школу уходит. Ладно, Илюха, пошли, а то я сейчас буду этого гада вспоминать и начну матом ругаться.

Карина слабо улыбнулась и повертела в руках ключи.

– Ладно, не волнуйтесь, я хорошо запру.

Оказавшись на улице, Антон крепко взял за локоть Илью, собиравшегося направиться к автобусной остановке, потянул в сторону.

– Прогуляемся до метро пешочком. Итак, сегодня ночью я срочно госпитализировал твою Лилиану – высокое давление. Анализы тоже отвратительные. В районную женскую консультацию она, как я понял, не обращалась – нашла какого-то частного эскулапа, который приезжал к ней, когда ей самой этого хотелось. О чем вы вообще думали?

Илья остановился, расстроено глядя на приятеля. Тусклый свет фонаря, лениво пробивавшийся сквозь непрерывно падавшую с неба снежную крупу, упал на его измученное лицо.

– Ну и как она теперь? – спросил он ничего не выражающим голосом.

– Сейчас, вроде, давление мы сбили, но если состояние ухудшится, то Колпин будет настаивать на кесаревом сечении и, думаю, будет прав. Тебе стоит подойти к лечащему врачу твоей жены и поговорить.

Илья пожал плечами.

– О чем говорить? Пусть врачи делают, как считают нужным.

– Я не пойму что-то – тебе все равно, что будет с ней и с ребенком?

– Нет, конечно, я искренне желаю им всего наилучшего. Если честно, я просто хочу уйти подальше от этой женщины и никогда о ней больше не слышать.

Он надвинул капюшон так, что лица его почти не стало видно, и замолчал. Антон осторожно сказал:

– Ты прости, старик, я никогда в такие дела не вмешиваюсь, но, поскольку именно я втянул вас всех в историю с девочкой Кариной, то… Это из-за нее, что ли?

Илья испустил тяжкий вздох.

– Как тебе сказать, просто, все к одному.

– А тебе не кажется… Видишь ли, я ведь сам никогда не видел прежде эту девочку – знакомые просили устроить. Может, Лиля права, и она….

Он смущенно запнулся, но Илья даже не обиделся.

– Совершенно исключено, – ответил он твердо и спокойно, – Карина не могла взять все это золотое дерьмо. Тут ясно, как божий день – Лилька подложила.

– Да… но… видишь ли, она ведь беременна, у них бывают странности. Кажется, она приревновала тебя к Карине – так я понял из ее слов, во всяком случае.

– Ты зря за нее заступаешься, – губы Ильи искривила усмешка, – ее странности начались не сегодня, ты сам это прекрасно знаешь. Только на этот раз, ее поведение вдруг навело меня на кое-какие мысли.

– Понятно. Ладно, дело твое. Кстати, а что там Лиля твердила про твою любовь к школьницам? Ты, часом, не страдаешь педофилией?

Веселая шутка Антона неожиданно привела Илью в бешенство, он сдернул с головы капюшон с такой силой, словно хотел его оторвать.

– Так вот, что тебе наговорила эта стерва! Ладно, я расскажу, если хочешь. Слушай, – не обращая внимания на мокрый снег, падавший на его пышные волосы, он рассказывал о своих отношениях с Ольгой, и голос его дрожал от боли и от ярости: – Знаешь, я тогда словно обезумел, у меня была одна мысль – вернуть родителям то, что они из-за меня потеряли. Я грузил по ночам вагоны, помогал ремонтировать квартиры, меня все жалели, уговаривали отдохнуть, а я был, как ненормальный.

– Надень капюшон, у тебя вся голова мокрая, – сочувственно заметил Антон.

 Илья провел рукой по волосам, стряхивая налипший снег, но капюшон надевать не стал.

 – Ты дальше слушай, – сказал он. – Нынче в сентябре я забежал домой, когда не было родителей, и полез в письменный стол – я тогда устраивался на эту свою новую работу, и мне срочно нужен был военный билет. Папа держит мои документы у себя в столе – знает, что я всегда все теряю. И не позволяет мне там шуровать – чтобы я не наводил беспорядок, – сам мне всегда все дает, и ключ у него на связке с ключами от квартиры. Ну, а тут мне срочно, я плюнул и открыл ножиком.

– Проникновение со взломом, – прокомментировал Антон.

– Знаешь, что я нашел, когда рылся? Не угадаешь – мамину сберкнижку, которую я прежде никогда не видел. Мне ведь тогда, в восемьдесят третьем, показали пустую сберкнижку отца, с которой было снято пять тысяч, и сказали, что мы остались без денег. А с маминой сберкнижки в тот год никто никаких денег не снимал – наоборот, именно тогда доложили пять тысяч. Понимаешь? А ведь родители говорили, и дядя Андрей говорил…

– Погоди, ты, наверное, что-то перепутал, – в голосе Антона звучало сомнение, – уж дядя Андрей-то никак не мог тебя обмануть.

Он тут же спохватился, сообразив, что это прозвучало, как выражение недоверия к искренности Шумиловых-старших, но Илья не обратил внимания на его бестактность.

– Если честно, то и я так подумал, но теперь, после этой выходки Лильки… У меня, знаешь, возникло вдруг сильное подозрение, что тогда тоже были ее штучки.

– Думаешь, она всех наколола – и твоих родителей, и дядю Андрея? Но как?

– Да не знаю я ничего, не знаю! Не знаю даже, действительно ли Оля сделала аборт. Может, они ее достали, и она просто уехала. А что, если где-то по земле ходит мой ребенок, и не знает, что я его отец? Оля очень хотела ребенка, по-настоящему, хотя сама была малышкой – даже моложе этой девочки Карины. Можно ведь почувствовать, когда человек врет, а когда говорит от души, разве нет? Ничего больше не знаю, не верю Лильке ни на грош. Не верю теперь даже, что ее ребенок от меня.

– Ну, старик, ты…это…

Занятый своими мыслями, Илья не заметил багрового румянца, выступившего на щеках собеседника. К счастью, они уже подошли к метро, и в толпе снующих взад и вперед людей их разговор сам собой прекратился. Антон испытывал огромное облегчение от того, что его приятель не успел развить скользкую тему своего отцовства. Он уже хотел попрощаться, но Илья неожиданно остановился.

– Подожди, – нервно вертя пуговицу на кармане своей куртки, проговорил он, – я давно хотел тебя спросить – может, ты что-то знаешь.

– Я?! Откуда я могу знать? – пролепетал Антон, чувствуя, что у него пересохло в горле, а по спине побежали струйки пота, чтобы скрыть смущение, он забормотал первое, что пришло на ум: – Что-то жарковато сегодня, тебе не кажется?

– Не знаю, не заметил. Я вот что хотел спросить – дядя Андрей говорил, что это твоя мама делала Оле аборт. Он даже сам посоветовал ее обо всем расспросить – твою маму, в смысле. Я хотел, но… – он смутился, искоса взглянув на внезапно окаменевшее лицо Антона. – Ты прости, что я об этом говорю, но уже прошло столько лет. Это случилось как раз перед тем… Короче, я не успел. Поэтому, я и хотел спросить – она тебе ничего не говорила? В смысле, про Олю.

Он замолчал, умоляюще глядя на Муромцева. Антон провел по лбу тыльной стороной ладони и вздохнул.

– Нет, Илюша, я не помню, хотя… Нет, ничего.

– Что ты хотел сказать? Ты же хотел что-то сказать?

– Понимаешь, мама всегда все очень аккуратно записывала и оформляла медицинские карты таким женщинам. Я попробую заказать в архиве, только напиши мне сейчас точные параметры твоей Оли – год рождения, адрес, фамилия и прочее. Когда, примерно, все это случилось?

– В июле восемьдесят третьего. Точную дату я не знаю, мне пришлось тогда уехать за папой – с ним произошел несчастный случай. Сейчас я все напишу, только найду ручку.

Сунув в карман накарябанную Ильей записку, Антон заторопился на дежурство – разговор с Ильей задержал его, и он, доехав до нужной станции, добрался до роддома почти бегом. К счастью, ночь в отделении прошла спокойно, и ему удалось выспаться в ординаторской на диване. Правда, следующий день выдался беспокойным, и лишь ближе к вечеру Антону удалось улучить минутку, чтобы забежать в архив, который с легкой руки Баженова всегда содержался в идеальном порядке.

Медицинская карта Ольги Яховой была на месте – в свое время Андрей Пантелеймонович не счел нужным ее уничтожить. Антон обратил внимание на дату – семнадцатое июля. Семнадцатого июля родилась Настя, и именно его мать Людмила Муромцева принимала роды – об этом не уставала с благодарностью повторять Инга Воскобейникова. В тот же день мать уехала – значит, Ольга Яхова была последней, кому она делала аборт.

Антон стиснул зубы, чтобы отогнать от глаз видение – заплаканная мать торопливо укладывает вещи, Воскобейников рассказывает о доносе в прокуратуру:

«Дело в том, что ребенок родился живым. Этого, конечно, никто предвидеть не мог, но… Потом эта девочка, конечно, сразу умерла, однако…»

А вдруг Илья прав, и девочка не умерла? Вдруг она выжила, и ее отдали кому-то на усыновление? Ближе к вечеру он опять зашел к Лиле. Давление у нее нормализовалось, и она настроена была агрессивно – накричала на делавшую ей укол медсестру и поругалась с соседкой по палате, а на Антона набросилась чуть ли не с шипением:

– Ты видел Илью?

– Скажем, я с ним разговаривал. Когда он освободится, то зайдет.

– Да? А интересно, чем он так занят – задачки с Кариной решает?

– Не знаю, не спрашивал. Позвони сама и спроси.

– Как я позвоню – здесь один телефон, пациентам звонить не дают! Я хочу выписаться отсюда к черту!

– Что ж, тебя с удовольствием выпишут, ты всем здесь осточертела. Только учти: если с ребенком что-то случится, то Илья к тебе потом и близко не подойдет. Так что береги ребенка, если хочешь его хоть чем-то удержать.

Признав в душе, что совет этот не лишен смысла, Лиля легла на кровать и повернулась лицом к стене, а Антон отправился в ординаторскую. Он почти три месяца не звонил Баженовым и не заходил к ним, поэтому теперь, набирая номер Евгения Семеновича, испытывал сильное смущение. Тем не менее, в голосе старика, взявшего трубку, не слышалось никакого упрека.

– А, Антоша, – радостно, но с какой-то безмерной усталостью сказал он. – Не заходишь, не звонишь – я уже беспокоиться стал. Звонил тебе домой пару раз – какие-то женщины отвечают. Ты что, жениться собрался?

– Что вы, Евгений Семенович, нет. Я хотел позвонить, но боялся побеспокоить – вы спать могли или еще что-то. Как вы поживаете, как… профессор?

– Все идет своим чередом, – в голосе старика слышалась боль. – Катюша, вот, обещала скоро приехать. А ты спросить что-то хотел, наверное?

Антон смутился и почувствовал себя последней свиньей.

– Я на днях к вам забегу, Евгений Семенович, а сейчас я спросить хотел – у нас за то время, что вы работали в отделении, бывали случаи усыновления детей?

– Раза три на моей памяти – одни кукушки родили и даже кормить не захотели, а другие женщины, что от бесплодия лечились и вылечиться не могли, их детишек забирали. А я, хоть это и незаконно, сам им выписывал справки о рождении детей. Что делать? Пока получишь разрешение на усыновление ребенка, семь потов сойдет. Трех мальчиков на моем веку усыновили хорошие люди, и я им помог. Не всем, конечно, шел навстречу – только, если сам точно знал, что женщина никогда не сможет родить. Потому что ведь Инга Воскобейникова, например, – семь лет не могла родить. Титр антител в крови практически в норме, но дети погибали от эристобластоза. И причину мы определить не могли – и у нее, и у мужа резус положительный. М-да. А потом глядишь – Настенька, красатуля наша родилась.

– А девочек, Евгений Семенович? Были у вас случаи усыновления девочек?

– Нет, совершенно точно. Одна, помню, родила девочку без мужа, хотела отказаться, но потом я ее уговорил – она один раз приложила дочку к груди покормить, а потом сама криком кричала: «Красивая моя, хорошая, как я даже подумать могла тебя бросить!» Нет, девочек никто не усыновлял. Несколько было с врожденными уродствами, но мы сами советовали родителям их отдать. Кто-то отдал, кто-то нет.

– Ладно, спасибо, Евгений Семенович. Если разрешите, я к вам на днях забегу.

– Забегай, Антоша, забегай, мальчик.

По окончании дежурства Антон поехал домой. Карина сидела у окна и делала уроки. При виде Антона она смущенно поднялась.

– Тут Илья с работы макароны и масло привез, у них в заказах давали. Я сварила, сейчас вам положу, только хлеба нет, я сейчас сбегаю. И еще я у вас тут вчера уборку сделала, ничего? Вот это за диваном нашла.

Антон узнал старую историю болезни Инги Воскобейниковой, которую он летом зашвырнул за диван.

– Спасибо, девочка, мне ее как раз нужно сдать в архив. Клади свои макароны и беги за хлебом, я его потом отдельно съем. Илья скоро придет?

– Он в библиотеку поехал, – она опустила глаза и тихо спросила: – А Лилю что, в больницу положили? Мне Илья сказал.

– Да, высокое давление и анализы неважные. У беременных бывают разные проблемы. Это не из-за тебя, не волнуйся.

Карина посмотрела на него с благодарностью и, поставив на стол в кухне полную тарелку макарон, ушла за хлебом. Антон с задумчивым видом намотал на вилку длинную макаронину и открыл карточку Инги. Ничего особенного – группа крови четвертая, резус положительный, титр антител в норме. Тут же были результаты анализов самого Андрея Пантелеймоновича. Тоже ничего особенного – группа вторая, резус положительный. Ребенок родился мертворожденным с признаками гемолитической желтухи и наличием эристобластоза. Эта беременность неудачно завершилась за три года до рождения Насти. Еще раз просмотрев карту, Антон положил ее в свой кейс и принялся за макароны.

Илья с Кариной пришли одновременно, Антон из кухни наблюдал, как они раздевались в прихожей, обмениваясь короткими фразами. Оставив сумку под вешалкой, Илья направился на кухню и уставился на аппетитно жующего Антона.

– Ничего себе! Я тоже хочу макарон, старик, – обиженно сказал он.

– Хочешь – можешь сам себе положить, не маленький.

– Да я сейчас положу, –застенчиво улыбнулась Карина.

Она положила Илье макарон, нарезала принесенный из булочной хлеб и хотела поставить чайник, но Антон ее остановил:

– Ты сама поела? Тогда иди в комнату и делай дальше свои уроки, мы тут без тебя похозяйничаем.

Он плотно прикрыл за девушкой дверь и вопросительно посмотрел на приятеля. Илья вздохнул и беспомощно развел руками:

– С утра спрашивал всех знакомых насчет квартиры или хотя бы комнаты – полный ноль. Не знаю даже, что делать.

– Ничего, страшного. Эту ночь я дежурил по отделению, а сегодня у себя в диагностике на диване буду спать, у меня там все удобства – вода горячая, чайник электрический. А после Нового года Инга с какой-то подругой договорилась.

– Да я бы сам ей свою комнату в родительском доме уступил, но…

Антон весело расхохотался.

– Ладно, Илюха, не смеши! Представляю себе глаза твоей матушки, если ты приведешь жилицу. Что у тебя еще нового?

Илья тяжело вздохнул, покосился на закрытую дверь и, понизив голос, спросил:

– Помнишь, я вчера рассказывал тебе про ту девушку – Олю?

– Я еще не склеротик.

– Они мне сказали тогда, что ее мать приехала, устроила скандал. Помнишь?

– Да, да, ты говорил такое. Ну и?

– Так вот, я сейчас звонил в Ленинград – просто решил и позвонил. Я помню номер ее телефона. Мать Оли сказала, что она совсем недавно вышла замуж за француза и уехала во Францию.

– Ты сказал, кто говорит?

– Сказал, что я знакомый Оли – тот самый Илья Шумилов, к родным которого она приезжала летом восемьдесят третьего. Представляешь, что она мне ответила?

– Нет, конечно, скажи. Ругалась матом?

– Вовсе нет, она сказала: «Вы что-то путаете молодой человек, я все лето восемьдесят третьего провела в больнице, у меня обострилось хроническое заболевание. А в Москве я не была с семьдесят пятого года»

Они взглянули друг на друга, и Антон, неопределенно хмыкнул:

– Именно летом восемьдесят третьего? Может, она врет или путает года?

– Нет, она говорила совершенно искренне, я сразу понял. Даже сама удивилась и взяла все свои эпикризы – посмотреть. Я несколько минут ждал, пока она рылась в бумагах. Но про ребенка я не спрашивал – не решился.

Какое-то время они сидели молча, наконец Антон тяжело вздохнул.

– Похоже, тебя кто-то очень сильно нагрел, но теперь уже ничего не поделаешь – Оля замужем и во Франции, а ты женат. На многоуважаемой Лилиане.

– Плевать, не говори мне о ней, видеть не хочу! Я теперь почти на сто процентов уверен, что с Олей – это ее штучки.

– Да ладно тебе, неужели ты и родителей подозреваешь? – Антон опустил глаза, чтобы скрыть мелькнувшую в них усмешку.

Илья пожал плечами.

– Не знаю, у мамы бывают такие завихрения, что я… Возможно, Лилька им всем головы заморочила. Ты, кстати, узнал что-нибудь? Был в архиве?

– Был. Но ничего интересного пока не нашел.

Для себя Антон решил, что попробует еще расспросить Анну Игоревну – вдруг старушке что-то известно о родившейся живой недоношенной девочке.

Глава девятнадцатая

Высокая худощавая женщина показала Маргарите вольеры с прооперированными животными. На огороженных железными сетками площадках весело сновали взад и вперед белые крысы, лениво бродили собаки с коротко подстриженной шерстью.

– Нас не интересуют хрестоматийные случаи изменения в поведении животных после удаления части мозговой ткани, – оживленно говорила женщина, – мы пытались воспроизвести микроскопические изменения в гиппокампе и миндалевидном комплексе, которые были описаны в ваших ранних работах, но так и не смогли избирательно изменять отдельную группу рефлексов при полном сохранении общей картины поведения.

Она подвела Маргариту к клетке, внутри которой металась кошка – то бросалась к кормушке, то вихрем взбиралась на небольшой муляж дерева. Круглолицый лаборант, подкладывавший в кормушку еду, покачал головой и вздохнул:

– Совсем с ума сошла – кричит от голода, а когда ей есть даешь, на дерево лезет.

– Поставь кормушку правее, – женщина протянула руку внутрь клетки с правой стороны и, осторожно сняв с искусственного деревца кошку, поднесла ее к миске с едой. Та, присмирев, начала быстро есть.

– Перерезано мозолистое тело? – спросила Маргарита, наблюдая за кошкой.

– Да, полушария практически не обмениваются информацией.

Вольеры были большие и светлые. Женщину, показывавшую Маргарите лабораторию, звали Софией Костенко. Это была интересная брюнетка лет сорока, обильная седина в ее пышных черных волосах удивительно гармонировала с ярко-карими глазами и матово-смуглой кожей. Говорила она с легким акцентом, но не с тем, который присущ жителям Закавказья, Маргарита определила это сразу.

София привела девушку в кабинет и усадила в кресло, попросив худенькую медсестру в голубом халатике принести кофе с печеньем. Она вела себя, как элегантная хозяйка, принимавшая дорогую гостью.

– Вы, наверное, устали – первый день, много впечатлений, – в карих глазах играла мягкая улыбка, и это рассердило Маргариту.

– Какие там впечатления, – резко ответила она, – вы что, считаете, я никогда не видела операционных и вольеров с оперированными животными? Я хотела бы познакомиться с аппаратурой для рентгенотелемониторинга.

– Да, разумеется, ее уже установили и подключат завтра. Я думала, вам лучше было бы пока отдохнуть – вы ведь на ногах с самого утра, устали.

Маргарита с досадой дернула плечом – с какой стати ей уставать? В девять утра к самому подъезду ее дома подкатила большая синяя волга, так что даже сюда, на новую работу, ей не пришлось самостоятельно добираться.

– Кто оперирует животных, вы сами? – спросила она у Софии.

– О, я всего лишь биолог и физиолог, поэтому сама не берусь за особо тонкие операции – под моим руководством работает группа хирургов. В дальнейшем вы тоже сможете создать свою группу.

Медсестра внесла и поставила на стол поднос с чаем и печеньем. Маргарита подождала, пока она выйдет, и поинтересовалась:

– Так какова все же тема моей работы, и что от меня требуется?

– Пока вы можете просто осмотреться и размяться – вам ведь почти полгода не приходилось оперировать. Знаете, когда я попала в эту лабораторию, я тоже долго присматривалась, выбирала, чем заниматься.

София в упор смотрела на Маргариту и равномерно постукивала по блюдцу ложечкой. Девушка вдруг почувствовала, что у нее слегка закружилась голова, и резко тряхнула рыжей копной волос.

– Вы что, пробуете меня гипнотизировать? – почти грубо спросила она у собеседницы, и тут же почувствовала, что головокружение исчезло. – Со мной этот номер не пройдет – вы не забыли, что я сама психиатр?

София подняла брови и улыбнулась, но на лице ее не отразилось и тени смущения, хотя во взгляде мелькнула легкая досада.

– Вам так просто показалось, – мягко ответила она. – Из-за того, наверное, что я действительно занимаюсь гипнозом, и вы, как специалист, это сразу поняли. Знаете, я родилась в Бухаресте и в Москву приехала учиться в двадцать лет – на биофак МГУ. Вышла замуж за своего однокурсника, через три года развелась, но сохранила его фамилию и осталась жить в СССР, потому что здесь заметили мои способности к гипнозу и предложили работу в институте Сербского. Я проработала там пять лет, но потом не выдержала – вернулась на родину в Румынию.

– А как вы попали в эту… организацию?

– Так же, как и вы – мне предложили работу по контракту и посулили большие деньги. Я работаю с ними уже почти четыре года.

– Стало быть, вам известно основное направление работы. Наверняка, большие деньги тут платят не за то, что вы разрушаете гиппокамп у крыс и рассекаете хиазму кошкам – это делают за обычную зарплату в любой учебной лаборатории, – Маргарита откинулась назад и весело посмотрела на собеседницу, довольная тем, что больше не ощущает на себе ее гипнотического воздействия.

София прищурилась и с досадой опустила длинные ресницы – рыжая девчонка оказалась чересчур умна, оставалось сыграть в откровенность.

– Скажу вам честно, – она интимно понизила голос, – то, чем здесь занимаются, кажется мне невероятной ерундой, но какой-то выживший из ума миллиардер щедро финансирует эти исследования. Почему же не воспользоваться этим? Вам что, не нужны деньги?

Маргарита слегка дернула плечом и насмешливо хмыкнула.

– Да нет, почему же. Но какую-то идею это исследование должно иметь, – не просто же так ваш миллиардер выбрасывает деньги, даже если он обычный параноик.

– О, идея самая банальная – ему нужно получить лекарство от страха. На эту тему снимаются десятки идиотских фильмов, а наш выживший из ума босс решил стать первым среди других идиотов, – София откинулась назад и засмеялась, показав ряд ровных зубов. – Он сам просматривает научную литературу, а недавно натолкнулся на старую статью Баженова, в которой тот описывает обезьян, утративших страх перед змеями после операций на миндалевидном комплексе. Получить остальную информацию ему с его деньгами не составило труда – ваш институт распался, все работы рассекречены, хотя и не разрешены публикации на эту тему.

Маргарита пила чай с печеньем и размышляла над словами Софии – возможно, конечно, в них и была какая-то доля истины, но звучал весь рассказ по-идиотски наивно и рассчитан был явно на человека с крайне низким коэффициентом интеллекта.

– Вот, значит, как. И кто же тот человек?

– О, этого никто точно не знает – какой-то нефтяной магнат. Да нам-то какое дело, наше дело – получать свои деньги. Еще чаю?

– Нет, спасибо. Но чего в конечном итоге добивается ваш босс?

– Не знаю, возможно, надеется заработать славу или деньги, – румынка заговорщически наклонилась к Маргарите и подмигнула. – Знаете, сколько людей желает избавиться от страха, который мешает им выполнять работу?

– Существует множество психотропных препаратов…

– Ерунда – действие таких препаратов кратковременно, и ни одно из них не подавляет окончательно инстинкт самосохранения. К тому же, действие их достаточно субъективно – есть люди, на которых препараты почти не действуют. Гипнозу тоже поддаются не все. Психохирург же в течение нескольких минут зондирует мозг, и его пациент на всю жизнь становится бесстрашным героем – здорово? Вы даже не представляете, на что способно воспаленное воображение миллиардеров!

Маргарита молчала, пристально разглядывая собеседницу, потом неожиданно весело улыбнулась и резко оттолкнула от себя чашку.

– Да, очень здорово! Особенно, если считать, что сейчас прямо выстроится толпа желающих – поройтесь, дескать, в наших мозгах. Чушь и ерунда! Знаете, мне расхотелось связываться с вашей конторой, я, пожалуй, пойду.

Она поднялась, но София схватила ее за руку и заставила сесть обратно.

– Вы сошли с ума – вы уже подписали контракт, с этими людьми не шутят! Пока вы на них работаете, они гарантируют защиту – вам и вашим родным, но если… Вы подумали, в какое время мы живем? Да что вам? Делайте вид, что работаете, экспериментируйте на животных, оперируйте и получайте свои деньги.

– Все это очень сомнительно и пахнет авантюрой, – сказала Маргарита с досадой, пытаясь высвободиться. – Какие-то угрозы, намеки – я под этим в контракте не подписывалась. Будьте добры, выпустите мою руку.

Опомнившись, София разжала пальцы.

– Извините, но не пойму, с чего вы всполошились – сидите себе, делайте то, что вам по душе, экспериментируйте. Неужели вам больше нравится работать в районной поликлинике?

– Как это, делать то, что мне по душе? Я должна буду отчитаться о проделанной работе, раз работаю по контракту, – девушка, с досадой потерла руку, на которой отпечатались следы жесткой хватки ее собеседницы.

София улыбнулась, заговорщически подмигнула и доверительно понизила голос:

– Я вам открою секрет, им, – она указала большим пальцем в сторону стены, – знаете, сколько платят? И им нужно делать вид, что они отрабатывают свои деньги, поэтому они нанимают нас. То, что мы получим, – копейки по сравнению с их доходами. Поэтому не думайте о глобальных проблемах, – она гортанно засмеялась, – работайте в свое удовольствие и получайте деньги. Разве у вас есть выбор?

Чуть наклонив голову вбок, София продолжала улыбаться. От ее пристального взгляда Маргарита вновь ощутила легкое головокружение, но теперь это не вызвало у нее внутреннего протеста, как в начале беседы. Усмехнувшись, она кивнула головой:

– Вы правы, выбор у меня действительно не велик.

Глава двадцатая

Спустя несколько дней Лиля решительно заявила своему лечащему врачу Куликову:

– Доктор, я в полном порядке и хотела бы завтра выписаться.

– Поговорите с главврачом, – кротко ответил врач, – без разрешения Игоря Ивановича я вас выписать не могу.

Вне себя от возмущения она все утро поджидала Колпина в коридоре, но тот был на операции. Все же ей удалось его подловить, когда он, выйдя из операционной, шел по коридору в сопровождении других медиков.

 – Игорь Иванович, почему меня здесь держат? Выпишите меня, пожалуйста, мой частный доктор свяжется с вами, вы его проконсультируете и скажете, какие уколы мне делать, я отлично могу получать их дома.

Колпин остановился и посмотрел на нее, высоко подняв брови.

– Я не даю консультаций частнопрактикующим медикам, – он спросил медсестру: – кто ведет эту даму?

– Куликов, он сейчас в родильном

– Будьте добры, принесите мне ее карту.

С этими словами он скрылся в своем кабинете, и Лиля увидела его лишь после обеда – Игорь Иванович в сопровождении медсестры и заведующей отделением заходил в палату к пациентке, которую привезли на «Скорой». Лиля влетела за ними следом.

– Доктор, вы же обещали меня выписать!

– Вот ее карта, Игорь Иванович, – поспешно сказала медсестра, неприязненно косясь в сторону Лили, – вы просили.

Колпин мельком взглянул в карту Лили и пожал плечами.

– У вас достаточно тяжелая форма токсикоза, возможно, придется срочно делать кесарево сечение, о выписке не может быть и речи – меня посадят, если я вас выпишу в таком состоянии!

– Я хочу выписаться! – она даже топнула ногой. – Это мое желание, и вы не имеете права меня тут держать!

Игорь Иванович не любил, когда на него кричали и топали ногами. На лице его появилось высокомерное выражение, и он сердито поджал губы.

– Я переговорю с вашим мужем, а потом выпишу вас в любой момент – дадите расписку. Попросите супруга ко мне зайти, когда он придет.

 Отвернувшись, Колпин направился к лежащей на кровати женщине. Побагровевшая Лиля зло крикнула ему в спину:

– Мой муж уже был, но вас вообще невозможно застать в рабочее время! Мой муж разговаривал с доктором Муромцевым и все с ним выяснил! Давайте, хоть сейчас вам расписку напишу!

– Причем здесь доктор Муромцев? – Колпин недовольно дернул плечом, вновь взял у медсестры карту Лили и прочитал ее адрес. – Непонятно вообще, как вы сюда попали – вы живете в другом районе. Раиса Михайловна, – обратился он к заведующей отделением, – оформите после обхода этой даме расписку должным образом. Как она вообще попала в наш роддом?

Дородная белокурая заведующая недоуменно пожала плечами, а медсестра, принесшая карту, робко сказала:

– Антон Максимович ее привез на неотложке, это его знакомая.

Колпин помрачнел и больше ничего не сказал, но, закончив осмотр привезенной на «Скорой» дамы, вернулся к себе и позвонил Антону.

– Антон Максимович, я по поводу Шумиловой с токсикозом – у нас мест для своих районных не хватает, почему она у нас находится? Я думал, это экстренный случай, но вы, оказывается, сами ее привезли к нам. Я рад, конечно, что у вас так много знакомых, но…

Антон терпеливо дослушал до конца лекцию, которую прочел ему главврач и деликатно вздохнул.

– Я все понимаю, Игорь Иванович, но, видите ли, она не моя знакомая, это невестка Воскобейникова, и мы решили, что наш роддом будет лучшим вариантом.

– А… ну… тогда…м-да. К-хе, к-хе.

 Колпин закашлялся так сильно, что Антону показалось, будто Игорь Иванович подавился и никак не может отдышаться – у него даже возникло желание постучать главврача по спине, но поскольку тот находился на другом этаже, пришлось ограничиться легким постукиванием по трубке. Возможно, именно это постукивание привело Колпина в себя, он перестал кашлять и сказал уже совсем иным – ласковым и веселым – голосом:

– Понимаю, понимаю, ты совершенно правильно сделал, Антон. Единственно, меня беспокоит ее чрезмерная нервозность. Думаю, лучше поместить ее в отдельный бокс – возможно, обстановка общей палаты действует на нее угнетающе. Я сегодня же свяжусь с Андреем Пантелеймоновичем и сам с ним поговорю. Ты зайди сейчас к ней, – поговори, успокой. А то она все требует, чтобы ее выписали, но ведь сам понимаешь, что в ее состоянии…

Через двадцать минут Антон, весело насвистывая, вошел к Лиле, которую нянечка устраивала в отдельном боксе, застилая ей кровать чистым бельем. Уже из коридора он услышал ее сердитый голос:

– Не понимаю, когда мне будут оформлять расписку, сколько ждать? Зачем меня сюда привели?

Нянечка что-то тихо бубнила в ответ. Вошедший Антон весело огляделся по сторонам и причмокнул от восторга:

– Нормально устроилась! Чего буянишь?

Опасливо оглянувшись на вздорную пациентку, нянечка собрала старое белье и поспешно вышла.

– Антон! – Лиля бросилась к нему и схватила за руку. – Я уже больше не могу, скажи им, чтобы отдали мои вещи! Главврач сказал, что мне нужно написать расписку, и меня выпишут!

Антон мягко усадил ее на кровать.

– Куда ты собралась выписываться в таком состоянии? Давление подскочит, в моче белок – погубишь себя и ребенка.

– Мне все равно, я уже ничего не хочу! Он сейчас, наверное, с этой стервой или еще с кем-то – я всю ночь это себе представляла и… Нет! – она закрыла лицо руками и застонала, раскачиваясь из стороны в сторону, как маятник. – Он не имеет права, я его жена! Стыд какой – что люди скажут?

Пожав плечами, Антон плотно прикрыл дверь палаты, предварительно выглянув в коридор, пододвинул к кровати стул, сел рядом с Лилей и взял ее за руку.

– Слушай меня, – негромко, но твердо произнес он, – сейчас главное – ребенок. Если ты начнешь бегать и выяснять отношения с мужем, то лучше тебе не станет, а ребенка погубишь.

– Плевать я хотела на ребенка!

– Слушай дальше, – глаза его недобро сузились, – этот ребенок появился не по моему желанию, но причинить ему вред я не позволю, ясно?

– Да тебе-то какое дело?! – закричала она, вырывая руку.

– Такое. Я не хочу тебе плохого, но если ты не утихомиришься, я все расскажу Илье.

– Нет! Не надо! – Лиля уткнулась в подушку и тихо заплакала.

Антон провел рукой по ее волосам.

– Ты зря так переживаешь, оно и к лучшему, что ты пока побудешь в больнице. А то сама говоришь: стыдно. И правда, неудобно как-то – не прожили и года, а муж сбежал.

– Ты идиот, придурок!

– Ну, это уже детали, – ухмыльнулся Антон, – а главное, что ты друзьям и родителям можешь пока ничего не докладывать о ваших, так сказать, разногласиях. Все чин чином – молодая жена лежит на сохранении, а молодому мужу, разумеется, тоскливо одному, и он на время перебрался к родителям.

Лиля вздохнула и села на кровати. Она уже почти успокоилась, но во взгляде ее было столько горечи и грусти, что Антону стало немного неловко за свой легкомысленный тон.

– Мне уже все равно, – печально сказала она, – сейчас мне как-то все до лампочки. Я не могу без Ильи, понимаешь? Я не знаю, почему, но не могу. Мне плохо.

– Позвони подругам, родителям в Швейцарию – я договорюсь, чтобы тебе разрешили и заплачу за твои междугородние разговоры.

– Не хочу. Знаю, ты сердишься на меня из-за ребенка, но что я могла поделать – это был последний шанс удержать Илью. Ты должен понять.

– Не хочу об этом говорить, – глухо ответил он, с трудом сдерживая внезапно нахлынувшее бешенство. – Сейчас главное, чтобы с ребенком все было в порядке. Не нервничай и не устраивай истерик. Я принесу тебе пальто, выходи иногда погулять в больничный садик.

– Не понимаю, с какой стати ты так печешься об этом ребенке.

– Не понимаешь? – он взял ее за плечи и легонько их стиснул. – Да потому что он мой!

– Тише, тише, не кричи, – она опасливо оглянулась по сторонам и, неожиданно оживившись, схватила его за руку. – Слушай, Антон, давай мы с тобой договоримся: Илья тебе доверяет, постарайся сделать так, чтобы он вернулся ко мне, тогда… Знаешь, если мы с ним помиримся, я рожу ему другого ребенка, а этого… этого я отдам тебе. Да? Ты постараешься?

Лиля заглядывала ему в лицо, и темные глаза ее горели странным блеском. Антону стало не по себе. Высвободившись, он поднялся и отошел в сторону, боясь в этот миг лишь одного – не выдержать и удушить ее. Слегка опустив веки, чтобы взгляд не выдал обуревавших его чувств, он ровным голосом сказал:

– Сначала ты нормально роди. Не сходи с ума и выполняй все требования врачей. Я уже тебе говорил и повторяю: если с ребенком что-то случится, Ильи тебе не видать, как своих ушей. Это ясно, надеюсь?

Лиле это было и без его слов яснее ясного. Все, что сказал ей в тот день Антон, было достаточно аргументировано и разумно. В конце концов, она решила последовать его советам и даже позвонила родителям сообщить, что лежит на сохранении, но на встревоженные расспросы матери лишь раздраженно отвечала:

– У меня все нормально, просто врачи подстраховываются.

– Может, тебе лучше приехать сюда, детка? Здешние условия и сравнить нельзя с московскими.

– Ой, мама, не придумывай! В моем положении летать нельзя, а в поезде или авто я трястись не собираюсь.

– Да, ты права, маленькая. Мы с отцом собираемся к вам на Рождество, так что скоро увидимся.

Филевы, пожив несколько лет заграницей, начали отмечать Рождество на западный манер. Лиля поежилась, представив себе, как они приедут – праздничные, сияющие, с дорогими подарками – и увидят свою брошенную дочь, разгуливающую по грязной от талого снега площадке, именуемой больничным садиком.

– Зачем вы приезжаете, зачем? – закричала она, прижимая трубку к уху с такой силой, что заболела мочка. – Мне и без вас хорошо, Илья просиживает у меня целые дни, он заботится обо мне, а вы… Вам обязательно нужно лезть в мою жизнь, да?

Мать растерялась.

– Нет, мы просто… детка, мы только хотели тебя повидать.

– Не нужно меня видать, вы всегда только мешаете! Мне из-за вас уже плохо!

Мать испугалась:

– Что ты, маленькая, не волнуйся так, если не хочешь, мы не приедем.

Повесив трубку, Лиля вернулась в свой бокс, легла на кровать лицом к стене и заплакала – муж, о котором она столько рассказывала матери по телефону, ни разу у нее не появился, судя по всему ей предстояло встретить Новый год в полном одиночестве.

Глава двадцать первая

Уступив Карине свою квартиру, Антон большую часть времени ночевал на кожаном диване в отделении функциональной диагностики, а иногда проводил ночь в обществе восхитительной Дианы. Однако это было возможно лишь тогда, когда ее вредная соседка по коммунальной квартире работала в ночную смену. В остальное время испытываемый дискомфорт смягчался сознанием того, что он добросовестно выполняет просьбу сестры Кати.

Сама Катя об этом не подозревала. В течение декабря она неоднократно звонила Антону домой, но каждый раз слышала в трубке короткие. Из-за этого у нее родилось совершенно естественное предположение, что домашний телефон брата испорчен. В действительности же все объяснялось проще – Илья Шумилов, считая неприличным часто навещать девочку, одиноко живущую в квартире его друга, постоянно поддерживал с ней связь по телефону. Разговоры их в основном касались задач по физике, алгебре и стереометрии. Они чертили считали и обсуждали – каждый на своем конце провода. Беседы их занимали ежедневно не меньше четырех часов – в математическом классе, где училась Карина, программа была намного сложней, чем в бакинской школе, и вопросов у нее возникало немало. Пирамиды, вписанные в сферы, заряды, унесенные на бесконечность, исследование функций – короче, не только Катя, но и остальные знакомые Антона решили, что телефон просто-напросто не работает.

За два дня до Нового года Евгений Семенович позвонил Антону в отделение диагностики.

– Антоша, как ты поживаешь? Так поздно еще и на работе? Хорошо, я догадался сюда позвонить – у тебя дома телефон постоянно занят, и Катя тоже никак дозвониться не может.

– Да…это… – Антон промямлил что-то невразумительное.

– А я вот что звоню, – сказал старик, – приезжай ты к нам, как сможешь, а? Навести нас.

Антону стало мучительно стыдно – за несколько месяцев он так и не выбрал времени, чтобы заскочить к Баженовым, хотя давно обещал. Будь мама жива, она расстроилась бы из-за такого его хамского поведения. Ведь, что ни говори, а Евгений Семенович – его родной дедушка, который всю жизнь помогал ему и любил его. Ну и что, что там сейчас живет тот человек – его, Антона, родной… отец. Произнеся мысленно слово «отец», Антон даже зябко повел плечами.

– Я… чтоб не побеспокоить, – залепетал он. – Когда разрешите, тогда и зайду, Евгений Семенович.

– Да хоть прямо сейчас заходи, мы тебе всегда рады.

Таким образом, Антон, собравшийся, было, «побалдеть» вечером на своем диванчике с томиком Дрюона, вытащил из большой черной сумки чистую, но немного мятую рубашку, надел ее и, скептически оглядев свое отражение в круглом настенном зеркале, отправился к Баженовым.

Старик усадил его за стол на кухне, радостно суетясь вытащил из стенного шкафчика тарелки и чашки.

– Я сейчас тебя своим супчиком накормлю, Антошенька. Я, знаешь, как на пенсию вышел, так супы навострился готовить. Борщ у меня отличный выходит – даже Максим хвалит. Он сейчас, видишь, отдохнуть немного прилег, но ты посиди – он встанет и тоже хотел тебя видеть, – в глазах Евгения Семеновича мелькнуло знакомое Антону виноватое выражение.

– Да ладно вам суетиться, Евгений Семенович, я обедал. Вы лучше садитесь и расскажите, как поживаете.

– Да что мы – наше дело стариковское. Ты о себе лучше скажи – жениться не собираешься? Что там у тебя с телефоном-то стряслось?

Он суетился с чайником, налил Антону суп и стал нарезать хлеб, но руки у него дрожали, и ломти получались неровные. Антон вздохнул, отметив про себя, как сильно сдал старик за каких-то полгода.

– Да ничего с телефоном – болтают, наверное. Я сам сейчас в отделении ночую, а у меня в квартире девочка живет – Катя просила для своей знакомой из Баку найти жилье, но у нас неувязка получилась и … Короче, с Нового года мы нашли, а пока она у меня.

– Ах ты, господи, точно же – просила Катюшка. Меня тоже просила, а я, старый, и забыл совсем! Вон как тебе, Антошенька, хлопотать-то пришлось, а! Вишь, Катерина-то у нас, какая – все на тебя взвалила.

Антон не успел ответить – за дверью послышался кашель, и на кухню вошел Максим Евгеньевич. Юноше сразу бросились в глаза происшедшие в нем необратимые изменения. Во время их последней встречи в диагностическом центре это был еще крепкий и сильный мужчина, теперь же весь его облик говорил о приближении неотвратимого конца. Смущенный Антон поднялся с места. Во взгляде Максима Евгеньевича на мгновение мелькнуло выражение растерянности, но он справился с собой и спокойно протянул сыну руку.

– Здравствуй, Антон, рад тебя видеть.

– Садись, Максимушка, – сделав веселое лицо, старик еще больше засуетился, – сейчас и тебе супчику моего налью. Будешь?

– Да я уже ел, папа, – отмахнулся профессор. – Вы тут что-то про Катю говорили, я слышал?

– А это насчет сестренки той твоей ученицы, помнишь? Антон все хлопочет, оказывается, квартиру ей устраивает.

Профессор удивленно вскинул брови, но тут же вспомнил.

– Ах, да, мне же Катя говорила – Маргарита звонила, просила помочь. Это одна из самых моих талантливых учениц, – объяснил он Антону, и взгляд его потеплел, – после разгона нашего института она, как и я, осталась не у дел, к тому же еще и жилье в Ленинграде потеряла. Безмозглая страна! Боже мой, какие таланты у нас гибнут! Я просил Катю помочь. Маргарита уехала к родителям в Баку, а у них там сейчас черт знает, что творится. Значит, ты, Антон, сумел устроить эту девочку, ее сестренку?

Антон лишь кивнул, не желая вдаваться в подробности, но Евгений Семенович горячо сказал:

– Представь, Максим, он даже на время уступил этой девочке свою квартиру!

Профессор, ничуть не удивившись, удовлетворенно кивнул головой.

– Да? Вот и хорошо – мы должны сделать все возможное.

И от этого «мы», оттого, что Максим Евгеньевич даже не поблагодарил его, Антон в один миг все ему простил. Действительно, отцу было нужно, и сын сделал – за что тут благодарить? Таков он был, профессор Максим Евгеньевич Баженов – увлеченный своим делом, эгоистичный, любимый женщинами за энергию и неистощимое обаяние. Возможно, именно эти качества когда-то привлекли к нему Людмилу Муромцеву, и он принял ее чувства, как должное – провел время, купаясь в ее ласке и не думая о последствиях. Знай Баженов о существовании сына, он, конечно, исполнил бы свой отцовский долг, в этом не было сомнения. Максим Евгеньевич всегда добросовестно выполнял свой долг перед детьми, они были частью его «эго». Но никто из них никогда не занимал особого места в его жизни – все силы, мысли и энергию профессор Баженов отдавал работе.

Антон постиг это как-то сразу, не разумом, а душой. И усмехнулся про себя, подумав, что ученики профессора, похоже, значат для него больше, чем собственные дети – возложил на Катю заботы о Маргарите, и дочь приняла это, как должное. Понятно, почему она обратилась к Антону – ведь это нужно их общему отцу. Что ж, раз такова его новая семья, то ничего с этим не поделаешь. Он так задумался, что пропустил часть сказанного Евгением Максимовичем, услышал только последние слова:

– … голос у нее какой-то расстроенный. То столько рассказывала об этом французе, а теперь бурчит что-то невнятное.

– Какой француз? – спросил Антон. – Она мне говорила, но я уже забыл.

– У моей жены покойной оказались какие-то родственники во Франции, – с улыбкой пояснил профессор, – летом Кристоф приезжал в Москву, Катя его даже к нам сюда приводила. Что ты переживаешь, папа, – он повернулся к отцу, – приедет завтра Катюшка и все нам расскажет.

– Завтра? – удивился Антон. – А я и не знал. Хотя, как я мог знать, она же до меня не дозвонилась. Тогда я ее встречу, у меня завтра выходной.

Евгений Семенович хотел, было, возразить, но передумал и кивнул:

– Ох, как хорошо, Антоша, – хотел на машине съездить, но с утра такие пробки на дорогах! Только ее поезд рано приходит, в семь утра, кажется. Да, Максим?

Старик повернулся к профессору и увидел, что тот забылся тяжелым сном, сидя на стуле и беспомощно свесив набок отяжелевшую голову. Он грустно вздохнул и пошел было за подушкой, чтобы подложить сыну под голову, но Антон ловко подхватил отца на руки, перенес его в комнату и уложил на кровать – тот даже не проснулся.

Увидев Антона на перроне, Катя даже взвизгнула от восторга и бросилась ему на шею.

– Ой, Антоша, ты даже не представляешь, как я рада! А дед где – с машиной ждет?

– Проедемся на метро, – ответил Антон, забирая у нее сумку и перекидывая через плечо. – Мы с Евгением Семеновичем подумали и решили, что ты непомерно растолстела, и тебе нужно больше ходить пешком.

– Ничего себе! Я с лета похудела на четыре кило от тяжких трудов и душевных страданий!

Она шагала рядом с ним, стараясь попадать в ногу. Из-под съехавшей набок вязанной шапочки у нее выбилась копна взлохмаченных темных волос – ясно, что в поезде с утра забыла причесаться. Антон искоса взглянул на торчавший из-под челки и больших круглых очков остренький носик сестры.

– Что там с этим французом, обидел тебя? – поинтересовался он строгим тоном заботливого старшего брата.

– А ты бы вступился за меня, да? – кротко спросила Катя, но тут же, тряхнула головой и весело расхохоталась: – Ладно тебе, Антончик, как Кристоф мог меня обидеть? Ну, поболтались мы с ним немного по Питеру, а у Олеськи, жены нашего с тобой брата Юлека, сразу же на этот счет надежды – как бы ей отправить меня куда подальше, хоть во Францию.

– И что, ничего не вышло?

– Не вышло, – вздохнула Катя, – не судьба. Представляешь, этот поросенок Кристоф втюрился в мою прежнюю соседку – не знаю, где он ее встретил, но, клянусь, это не я их познакомила. Так вот, уехал он к себе домой в Париж, потом потихоньку вернулся, женился на ней, а три дня назад получаю от обоих из Парижа открытку с рождественскими поздравлениями. Извиняются, что не сообщили и т. д. и т. п. Да ладно, я не сержусь – Олеська, по-моему, больше меня расстроилась.

Они вышли на Комсомольскую площадь, но Антон не торопился зайти в метро. Он перекинул сумку на другое плечо и нерешительно взглянул на свою взлохмаченную сестренку.

– Знаешь, Катя, я немного проголодался, и тебе тоже после поезда не мешает зарядиться. Зайдем в кафе, посидим?

Катя немного удивилась и хотела, было, возразить, что дед, наверное, наготовил оладий к ее приезду, но, взглянув на Антона, вдруг стала серьезной и кивнула головой.

Они сидели за маленьким столиком у окна, Антон принес и поставил перед Катей кофе с двумя булочками, но она лишь взглянула на темную бурду и продолжала вертеть в руках номерок от сданной в гардероб куртки.

– Ты… хотел мне что-то сказать?

– Ты поешь, поешь, – Антон кивнул на бутерброд. Катя, нехотя, откусила кусочек и сделала глоток отвратительного теплого кофе.

– Я с утра много не ем, больше не хочу, – она отодвинула стакан в сторону. – Ты говори, что хотел, а то я уже волнуюсь.

Антон вздохнул и накрыл своей ладонью ее пальчики.

– Ты, все равно, должна была об этом узнать, это не скроешь. Я знал об этом еще с лета, но… Видишь ли, твой… наш отец тяжело болен. Неизлечимо.

Он замолчал, не глядя на Катю. Она сидела, не поднимая головы, и лишь пальцы ее под его ладонью мелко дрожали.

– Рак? – голос ее звучал невыразительно, губы едва шевелились.

– Рак легкого. Неоперабельный и почти не поддающийся лечению – иначе бы я настоял, чтобы он обратился в онкологический центр, – Антон говорил, будто оправдываясь в том, что профессор Баженов неизлечимо болен.

– Он… знает? – Катя тихо покачивалась из стороны в сторону, пытаясь справиться с нахлынувшей на нее болью.

– Кажется, он понял еще до того, как пришел ко мне на обследование. В конце концов, он сам врач и прекрасно знает все симптомы. Он просил не говорить ни тебе, ни Евгению Семеновичу – пока. Но вчера я у них был – он очень сильно изменился.

– И ты решил меня подготовить, да? – она подняла голову и, зло взглянув на него, хлюпнула носом и вытерла ладонью текущие по лицу слезы. – Ты должен был мне давно сказать, понимаешь? Ты что думаешь, я маленький ребенок? Я полтора года ухаживала за мамой, когда она умирала, я достаточно сильна, чтобы знать правду.

– Он этого не хотел – должен я был выполнить его желание или нет? Не кричи, пожалуйста, – Антон устало провел рукой по лбу. – Успокойся, Катя, ты ничего не смогла бы изменить.

– Я была бы с ним! – она яростно скомкала бумажную салфетку и вытерла ею мокрый нос. – Бросила бы к черту этот институт, этот Ленинград и приехала бы! Сколько ему осталось? Мы были бы все это время вместе. А ты… ты даже не заходил к нему все эти месяцы! Потому что ты не считаешь его своим отцом, не считаешь!

Девушка вскочила и пошла к выходу. Антон плелся сзади с ее сумкой. Он ничего не говорил, ожидая, чтобы утих первый взрыв горя. По улице они шли молча, но у самого входа в метро Катя остановилась.

– Прости, я сейчас наговорила совсем не то.

– Ладно, только не извиняйся, пожалуйста.

– Когда я узнала про маму… Мне сказали в институте, где ее обследовали, и я… я тогда кричала, билась головой об стену. Мне сделали какой-то укол, и все вдруг стало безразлично, – она беспомощно уткнулась лицом в плечо Антона.

Он ласково погладил ее по голове.

– Горе сводит нас с ума, мы иногда не можем себя контролировать.

Неожиданно ему вспомнилось испуганное лицо Саши Эпштейна у гроба Людмилы, как он растерянно пятился, выронив из рук букет цветов.

«Сашка ведь ни в чем не был виноват, он пришел выразить мне свое соболезнование. А если доктор Сигалевич вообще не писала никаких писем в прокуратуру? Дядя Андрей тоже мог ошибиться, все люди ошибаются».

Эта мысль впервые пришла Антону в голову, и ему стало не по себе.

Глава двадцать вторая

Увидев Илью возле своей школы, Настя удивилась:

– Илюша, ты что тут делаешь?

Илья смутился. В руках у него были завернутые в газету книги, он сунул их под мышку и неловко обнял Настю.

– Привет. А я… видишь ли… Я обещал Карине принести свои старые задачники. Ты ее не видела?

– Не-а, – Настя потерлась щекой о его рукав, – у них кабинеты наверху, а наш первый класс в рекреации. Нас теперь без учительницы вообще никуда не пускают ходить, потому что два больших мальчика играли на лестнице и сшибли одну маленькую девочку из первого «б». У нее даже сотрясение было, а потом…

– Понятно, понятно, можешь не рассказывать. А после школы ты ее не видишь?

– Так у них семь уроков, а у нас только четыре, как же я ее увижу? А почему ты спрашиваешь, она ведь у вас с Лилей живет?

– Да нет, знаешь, она…– он замялся, – сейчас Лиля в больнице, поэтому… поэтому я ночую дома… то есть, у мамы с папой. Да!

– В больнице? – заинтересовалась Настя. – На сохранении, наверное, да?

– Ну… в общем…

– Сейчас все ложатся на сохранение, ты не беспокойся, – с умудренным жизнью видом сказала она, – врачи часто перестраховываются. Вы уже определили пол будущего ребенка?

– Настасья, – возмущенно воскликнул он, – в твоем возрасте нужно думать об игрушках и двойках, а не о…

Ему не удалось подобрать слово, и Настя снисходительно усмехнулась.

– Ты отстал от жизни, Илюша, сейчас акселерация.

– Наверняка подслушиваешь разговоры старших, нужно сказать, чтобы меньше при тебе болтали.

– Да ладно тебе, Лиза Трухина из нашего класса больше взрослых все знает. А когда у тебя должен родиться ребенок?

Он не ответил, потому что увидел подходившую Карину.

– Здравствуйте, здравствуй Настенька, – она улыбнулась, погладила девочку по голове, поцеловала и посмотрела на Илью. – Ты мне книги принес, да?

– Да… тут… я тебе показать хотел кое-что…

– Ладно, тогда я пошла, а то дядя Петя ждет, – Настя кивнула на ожидавшую ее машину, возле которой терпеливо курил сильно располневший за прошедшие годы Петр. – Я сегодня опять маму потормошу, чтобы узнала насчет той квартиры, ты не волнуйся.

Когда волга с Настей отъехала, Карина тихо спросила:

– Ты что, ей сказал, что я… ну, у Антона? Почему она насчет квартиры?

– Да нет, это она сама. Пойдем – посидим в метро, и я покажу тебе одну задачку…

Настя напомнила матери о квартире, когда вечером родители вернулись из театра.

– Позвони, пожалуйста, той своей подруге, мамочка, уже ведь скоро Новый год, а она обещала…

– Да, конечно, моя радость, – Инга нежно поцеловала прильнувшую к ней дочку, – солнышко мое ненаглядное.

– Неприлично уже звонить, половина одиннадцатого, – недовольно заметил Воскобейников, – да и ты уже давно должна быть в постели.

– Сейчас лягу, папа, – с достоинством ответила Настя, считавшая ниже своего достоинства опускаться до споров по такому ничтожному вопросу, – только ты ведь сам говорил, что половина одиннадцатого для взрослых не поздно.

Засмеявшись, Инга зарылась лицом в отросшие с лета пушистые волосы дочери.

– Позвоню, солнышко, позвоню. Не волнуйся, Андрюша, они поздно ложатся.

Подруга Инги не сразу вспомнила об их давнишнем разговоре, а вспомнив, заахала:

– Ой, Инга, дорогая, я серьезно – еще не знаю точно, когда мы окончательно отчалим. Понимаешь, я сейчас с мужем на две недели уеду, обоснуюсь там, а дети пока у мамы побудут. В начале февраля рассчитываю за ними вернуться, так что… Хотя… А, бог с ним – пусть после Нового Года въезжает, там все равно никто жить не будет. Я приберусь, две комнаты с вещами запру, а одну ей оставлю – подойдет? Только я дорого беру, триста рублей в месяц, потому что квартира почти в центре, сама понимаешь. И за два месяца вперед, ее это устроит? У нее есть такие деньги?

Деньги у Карины были – сестра недавно перевела ей на сберкнижку две тысячи рублей.

Вечером следующего дня, когда все вопросы с жильем для Карины были окончательно улажены, Настя зашла в кабинет отца, читавшего в это время газету, и села на напротив него на широкий кожаный диван. .

– Папочка, – серьезно и важно произнесла она, – нам нужно решить вопрос, связанный с приближающимися праздниками.

Воскобейников, удивленный и не очень довольный ее появлением, не сразу вспомнил, что сам неоднократно использовал эту фразу, беседуя по телефону из дома. Будь Настя его родным ребенком, его, возможно, охватило бы умиление, но за все прошедшие годы он так и не сумел заставить себя полюбить эту девочку, доставшуюся ему столь страшной ценой. Андрей Пантелеймонович Воскобейников умел играть и притворяться, очень часто это даже доставляло ему удовольствие, но притворяться любящим отцом было невыносимо тяжело. Муки совести, терзавшие его из-за гибели Людмилы Муромцевой, со временем удалось подавить, но почему-то все отчетливей вставало воспоминание о крохотной мертвой девочке в морге – его собственной дочери. Той, с ножки которой он тайком снял бирку с надписью «девочка Воскобейникова» и прикрепил к ножке Насти.

Глядя на сидевшую напротив него голубоглазую малышку, Андрей Пантелеймонович вдруг вспомнил, как когда-то за любовь Инги мысленно пообещал заплатить дьяволу по всем счетам.

«Нелепо – дьявола не существует, а мне приходится платить. Но что делать, у Инги не должно зародиться ни малейших подозрений»

Настя смотрела на него своими огромными пытливыми глазенками – маленькая, важная, разительно похожая на него самого или… на его племянника. Сделав над собой усилие, он отложил газету, пересел к ней на диван, обнял за плечики и прижал к себе.

– Я слушаю тебя, детка, говори.

Она доверчиво приникла к нему, обрадованная редкой лаской отца.

– Папочка, вы ведь с мамой поедете на новогодний банкет в Кремль?

– Ну, не совсем в Кремль…

– Все равно. Вы уедете, а я не хочу идти к тете Вике.

– Но что же делать? Новый год нужно встречать с родными. Мы с мамой не можем остаться дома, и ты не можешь поехать с нами на банкет, а тетя Вика – моя сестра, мы с ней одна семья.

– Знаю, знаю, только мне надоело – опять заставят встречать Новый год в девять часов, дадут выпить красную минералку и уложат спать у Илюши в комнате. А сами будут встречать в двенадцать и пить шампанское.

Воскобейников засмеялся ласковым отеческим смехом.

– Ну, дорогая, чего же ты хотела? Все дети встречают Новый год в девять часов и ложатся спать, им вредно сидеть ночью и пить шампанское.

– Совсем не все! Вот Лиза Трухина из нашего класса и ее брат всегда сидят вместе со своими папой и мамой, и им наливают настоящего шампанского! Они даже «Голубой Огонек» всю ночь смотрят!

– Гм, – он немного растерялся, – твоя Лиза… Она, наверное, старше тебя? Ты ведь пошла в школу с шести лет.

– Ой, папа, шесть лет, семь лет – какая разница! Это все отговорки для маленьких детей, и ты сам это прекрасно понимаешь!

Андрей Пантелеймонович, уже уставший от этого разговора, подавил вспыхнувшее раздражение.

– В любом случае альтернативы для тебя нет. Нам с мамой нужно появиться на банкете, а ты пойдешь к тете Вике, и тебе придется выполнять ее требования – в своем доме она сама решает, что и как делать.

Потрепав Настю по светловолосой голове, он поднялся, вернулся к себе за стол и вновь взялся за газету. На минуту воцарилось молчание – Настя какое-то время размышляла над тем, что может в данном контексте означать слово «альтернатива». Решив, наконец, что поняла, она весело тряхнула головой:

– А вот и нет, папочка, аль-тер-на-ти-ва есть!

Воскобейников сложил пополам газету, и посмотрел на нее, высоко подняв брови.

– Да что ты говоришь! И какая же у тебя альтернатива? – в голосе его против воли прозвучала недобрая ирония, но Настя не обратила на это внимания.

– А вот какая: мы с мамой в понедельник были в ГУМе и встретили Евгения Семеновича Баженова, он искал какие-то лезвия для бритвы. И он звал нас к себе встречать Новый год. Раз вы с мамой не можете пойти, то я пойду одна.

– Не говори глупости, ты не можешь пойти одна!

Это прозвучало чересчур резко, и Настя, обиженно надув губы, взглянула на него исподлобья.

– Почему глупости?

Спохватившись, Андрей Пантелеймонович взял себя в руки и терпеливо, как и положено любящему отцу, стал объяснять:

– Евгений Семенович вас пригласил просто из вежливости, он уже пожилой человек, и я не могу заставить его в Новый год возиться с моим ребенком. У него свои проблемы.

– Почему это «возиться»? И потом, у него будет его внучка Катя, я помогу ей по хозяйству. И Антоша придет со своей девушкой – они за мной присмотрят.

Неожиданно Воскобейников заинтересовался:

– У Антона есть девушка?

Настя снисходительно пожала плечами.

– Папочка, ну что ты такие вещи спрашиваешь? Вполне естественно, что человек в его возрасте имеет девушку. У тебя ведь тоже были девушки до того, как ты женился на маме.

– Что?!

– Да я это еще с прошлого Нового года знаю – я тогда не спала у Ильи в комнате и слышала, как тетя Вика говорила за столом.

Воскобейников разозлился не на шутку – напьются за новогодним столом и начинают языком молоть. Конечно, его добрачные отношения с женщинами были известны и Семену, и Илье, но по молчаливому соглашению об этом вслух не говорилось – не дай бог дойдет до Инги! Интересно, что еще наболтала сестра? Людмила Муромцева… Об этой его связи жена ни в коем случае не должна знать. Инга бережно хранит память о погибшей Людмиле, если она узнает, неизвестно, как изменятся ее чувства к мужу.

«Плохо только, что эта маленькая дрянь болтает. Ах, Вика, сестра, как же ты меня всегда подводишь!»

Он в сердцах отшвырнул в сторону газету, и гнев его излился на голову Насти:

– Я даже подумать не мог, что моя дочь способна подслушивать разговоры старших! Разве ты не знаешь, что это непорядочно? Не ожидал, никак не ожидал!

Настя, искренне огорчившись, стала его успокаивать:

– Папочка, да ты не переживай так, я не подслушивала специально. Просто не могла заснуть, а там, через стенку все слышно. Да и что такого тетя Вика сказала? Сказала только, что ты никого из своих женщин не любил, как маму. В этом году, когда она опять начнет про тебя рассказывать, я залезу с головой под одеяло и заткну уши. Но только она очень громко говорит, когда выпьет шампанского, мне все равно будет слышно.

– Гм! А кто еще придет к Евгению Семеновичу, ты не знаешь?

– Он сказал, что еще будет Карина, и наш Илья тоже придет.

Андрей Пантелеймонович так изумился, что на время даже забыл о своей тревоге из-за глупой болтовни сестры.

– Илья?! Они с Лилей пойдут к Баженовым?!

– Ой, папа, ты что, не знаешь? Лиля лежит в больнице на сохранении, и к ней все равно никого не пустят, потому что грипп. А Илье будет дома скучно встречать Новый год с тетей Викой и дядей Семеном – они же уже старые. Поэтому Евгений Семенович их всех пригласил к себе.

– Да что ж это такое! – Воскобейников в гневе опустил на стол кулак. – Никто нам не сказал, что Лиля в больнице, и Виктория даже не позвонила, я узнаю обо всем от ребенка.

– Тетя Вика тоже не знает – у них на работе отчет очень важный, и Илья не хотел ее беспокоить. Он только мне сказал. Да ты не волнуйся, Антон тоже говорит, что у Лили давление уже в норме.

– Так она в нашем роддоме? Почему же Колпин мне не сообщил? – он, скорее, рассуждал вслух, не обращаясь к Насте, но она ответила:

– Игорь Иванович звонил тебе два раза, но ты тогда был в командировке, а мама уезжала в магазин.

– И ты не передала нам, что он звонил? Почему же?

– Ой, я забыла, прости, папочка!

Сдержав желание накричать на нее, Воскобейников холодно кивнул:

– Хорошо, я позвоню Игорю Ивановичу и сам во всем разберусь. Неприятно, конечно, что моя дочь столь безответственна.

– Я же не нарочно, папочка!

Настя не обманывала – она не очень любила Колпина и автоматически забывала все, что было с ним связано. Андрей Пантелеймонович печально покачал головой.

– Верю тебе, и все же сегодня ты меня сильно огорчила. И тем, что забываешь передать мне важные вещи, и тем, что подслушиваешь чужие разговоры, а потом болтаешь об услышанном направо и налево. Тебе известно, что это называется сплетничать?

Настя вспомнила, как Антон однажды объяснял ей, что об услышанном в семье нельзя рассказывать посторонним, и залилась краской.

– Папочка, я же говорю: я случайно услышала! И ты же не посторонний, ты сам всегда говоришь, что мы с тетей Викой одна семья. И потом, я случайно тебе сказала, я и маме ничего не говорила.

– Что это такое ты не говорила маме? – услышав последние слова дочери, весело спросила вошедшая в Инга.

Настя робко взглянула на неподвижное лицо отца.

– Ничего, мамочка, – ответила она. – Я только просилась у папы встречать Новый год у Евгения Семеновича, а не у тети Вики, а он не разрешает.

– Ну почему же, – неожиданно возразил Андрей Пантелеймонович своим бархатным голосом, – в этом вопросе все зависит от мамы, это она должна разрешить. Так что у нее ты прежде всего и спроси разрешения.

Изумленная и обрадованная Настя перевела взгляд на мать.

– Можно, мамочка? Евгений Семенович ведь сказал, что там Антон будет, он за мной присмотрит. Ты же сама всегда говоришь: Антоша – единственный человек, которому ты можешь меня доверить. И Илья там будет. Ой, пожалуйста, мамочка!

Инга вопросительно посмотрела на мужа.

– Как ты считаешь, Андрюша? Ей ведь у Вики и вправду скучновато. Вика устала, совсем с ног сбилась со своим отчетом, сказала даже, они с Семеном только из-за Насти дома и остаются, а то пошли бы встречать Новый год к друзьям.

Он снисходительно усмехнулся.

– Что ж, если ты не возражаешь, то пусть Вика с Семеном идут встречать Новый год к друзьям, а Настасья пойдет к Баженовым. Сейчас позвоню сестре и скажу, заодно выясню, что там стряслось с Лилей. Ты в курсе, что она в больнице? Нет? Оказывается, у нас в семье одна только наша Настенька все и обо всех знает.

Виктория, услышав голос брата, сразу заохала – она, оказывается, только минут за десять до его звонка обо всем узнала. Ей позвонила сама не выдержавшая неизвестности Лиля и сообщила, что лежит на сохранении в роддоме.

– Лиля, деточка, почему мне Илья ничего не сказал? – спрашивала расстроенная свекровь. – Почему ты мне раньше не позвонила? Что ж вы такие скрытные оба? Я смотрю, он все к нам приходит ночевать, а спрашивать уже и боюсь – ты тогда меня отругала, когда я…

– Да ладно, мама, я не хотела тебя обидеть. А Илья… все это время у вас ночевал?

– Ему без тебя там у вас одиноко, наверное, – простодушно ответила Виктория. – Я-то смотрю, он ночевать приходит. Спрашиваю: вы с Лилей не поссорились? Говорит: все нормально, мне от вас сейчас удобней на работу ездить. Мы с Семеном Новый год к нашим друзьям идем встречать, я звала вас обоих с нами, он тебе передал?

– Да, конечно, передал. Мы сначала собирались вас пригласить к нам, но из-за того, что я попала в больницу, все изменилось.

– Ах, бедняжечка моя! Он каждый день у тебя бывает?

– Конечно, мама, только теперь у нас из-за гриппа перестали пускать, мы через окно перекликаемся.

Она врала совершенно естественным тоном, поэтому свекрови даже в голову не пришло ей не поверить.

– Да-да, конечно, этот грипп! – вздохнула Виктория. – Ты себя береги, грипп опасен для ребенка. А мне Илюша сказал, что с Антоном Муромцевым пойдет к Баженовым на Новый год, я и недоумеваю: поссорились вы, что ли? А спрашивать боюсь.

– Нет, что ты, мама, у нас все хорошо, я сама просила, чтобы он куда-нибудь сходил на Новый год – не скучать же ему одному.

Притворяться дальше у нее не было сил. Она повесила трубку и поплелась в палату, осмысливая услышанное. Значит, Илья не стал рассказывать родителям об их размолвке и постоянно ночует у родителей, а не у кого-то из своих пассий. Если так, то, может, еще не все потеряно.

Вечером тридцать первого декабря Катя решительно отстранила деда от всех кухонных дел, заявив, что приготовление новогоднего ужина – чисто женское дело. Евгений Семенович пробовал, было, сопротивляться, но сын крикнул ему из комнаты:

– Папа, успокойся и иди сюда. Посиди, почитай журнальчик, дай дорогу молодым.

– Но ведь Катя не знает…

– Все я знаю, дед, – безапелляционно прервала его внучка, – иди, отдыхай, я свежие газеты тебе на стол положила.

– Тогда я пока раздвину стол и достану…

Профессор Баженов вышел из комнаты, мягко, но решительно взял отца под руку.

– Папа, кончай суетиться и посиди со мной – тихо и мирно. Оставь ребенка в покое – она знает, что делает.

– В самом деле, деда, отдохни, а? – миролюбиво попросила Катя. – Не волнуйся – скоро придет Антон со своей девушкой, и они начнут мне усиленно помогать.

– Тогда ладно, –старик вздохнул и поплелся за сыном в комнату.

– Я дал Катюшке денег, пусть устроит пир по своему вкусу, – сказал профессор, располагаясь на диване, – возьми, почитай, – он протянул отцу газету с большим портретом академика Сахарова в траурной рамке, – всеобщая экзальтация: Сахаров святой и пророк. Где вы раньше были все, мать вас за ногу, когда человека помоями поливали? Интересно, всех ли нас ожидает такая участь после смерти? Скоро проверим, – он желчно усмехнулся.

Евгений Семенович испуганно покосился на сына, но лицо профессора было совершенно спокойно, хотя он, как и все остальные, прекрасно понимал, что это последний Новый год в его жизни.

– Да, жалко Андрея Дмитриевича, жалко, – осторожно заметил старик, – вот она какая наша жизнь – был человек, и нет человека. Неожиданно как.

– Оно, может, так и лучше, чем знать заранее, – Максим Евгеньевич спохватился и добавил уже веселым тоном: – Ты, папа, не в курсе, кого из важных персон мы сегодня ожидаем к ужину?

– Ох, Максимушка, дай сообразить, – оживился старик, – значит, Антон с подружкой своей, потом Карину, сестренку твоей гениальной ученицы Катюша позвала, чтобы девочка одна не скучала. Воскобейниковы заедут – оставят Настеньку, а сами дальше на банкет. Андрей Пантелеймонович человек государственный, ему полагается Новый год с важными персонами встречать.

– Да-да, слуга народа и муж очаровательной женщины. Ты, часом, не в курсе, папа, как ему удалось подцепить такую красавицу-жену?

Глаза профессора озорно блеснули, и отец, обрадованный тем, что сын отвлекся от мрачных мыслей, начал ему рассказывать о Воскобейниковых.

Часам к девяти вечера почти вся компания была в полном сборе. Диана, Катя и Карина носились по квартире в фартучках, надетых поверх нарядных платьиц, и ежеминутно подзывали Антона – просили помочь им что-то поднять или что-то достать. Евгений Семенович не выдержал – грозно прикрикнув на раскомандовавшихся девиц, отправил внука к профессору в комнату, и сам взял на себя руководство кухонным процессом, невзирая на возмущенный протест Кати.

Максим Евгеньевич указал Антону на кресло напротив себя и с интересом прислушался к доносившейся из кухни перепалке.

– Катерина с дедом никак не поладят, – сказал он. – Интересно, кто кого сегодня переспорит?

– Может, мне стоит пойти и вмешаться? – улыбнулся Антон.

– Сиди, сиди, у них споры на хозяйственную тему идут вот уже в течение двадцати лет, едва ли не с самого Катькиного рождения. Катя родилась в год смерти моей мамы, в честь мамы мы ее и назвали, – профессор внимательно посмотрел на Антона и вздохнул.

Антон смущенно опустил глаза, чувствуя себя неловко под этим взглядом. И еще оттого, что Максим Евгеньевич пустился в сугубо семейные воспоминания.

– Я этого не знал.

– Антон, – мягко проговорил профессор, – я рад, что ты встречаешь этот Новый год с нами, очень рад. И рад, что вы подружились с Катюшкой. Я очень беспокоюсь о ней. Другие мои дети более или менее встали на ноги, но она, хоть и мудрее меня в некоторых отношениях, в сущности, совсем еще ребенок.

– Но ведь она не одна, – не поднимая глаз, возразил Антон, – у вас много детей.

– У всех своя жизнь. Юлек, ее брат, целиком под каблуком жены, а Олеся… Нет, она не плохая, не скажу, но…

Он развел руками, и Антон понимающе кивнул.

– Ясно. Жена, это конечно. Но ведь, все-таки, брат есть брат.

– Юлек совсем не такой, как Катя. Если ты познакомишься с ним в ближайшее время, сам все поймешь. Ничего не хочу сказать, парень он неплохой, но у них с Катюшей никогда не было особо доверительных отношений. Катя… Она в чем-то очень наивная и такая… такая легкоранимая. Может, конечно, мне так кажется из-за того, что она младшая, не знаю.

Их взгляды встретились. В глазах своего отца Антон прочел молчаливую просьбу и с горькой иронией подумал, что профессор, видно, окончательно признал его своим сыном, раз поручает позаботиться о младшей сестренке. Что ж, Катя в любом случае всегда найдет поддержку у своего нового брата, об этом не стоит беспокоиться. Он спокойно кивнул:

– Не тревожьтесь о Катьке, все будет хорошо.

– Что ж, спасибо, – лицо Максима Евгеньевича разгладилось, и он потянулся за газетой с некрологом Сахарову. – Читаю вот об Андрее Дмитриевиче и все никак не могу поверить – столько лет его имя было у всех на устах, и ругали, и восхваляли. И вдруг его нет. Так сразу – и в небытие.

Антон не успел ответить, потому что во входную дверь позвонили, и он отправился открывать, профессор, поднявшись, последовал за ним, остальные тоже высыпали из кухни в прихожую.

Приехали Воскобейниковы. Настя несла огромный торт, который она тут же торжественно вручила слегка оторопевшему профессору. Пока Андрей Пантелеймонович по очереди обменивался рукопожатиями с присутствующими мужчинами, Инга, расцеловав прослезившегося Евгения Семеновича в обе щеки, достала из сумочки две банки с черной икрой и поставила их в прихожей возле зеркала.

– С Новым годом, дорогой наш, любимый Евгений Семенович!

– Инга, и мне поцелуйчик, – весело попросил Антон, чмокая в кончик носа повисшую у него на шее Настю.

Инга расцеловала и его, повернувшись к профессору, с улыбкой подала ему руку. В своем выглядывающем из-под расстегнутой шубки платье изумрудного цвета она казалась заморской птицей, чудом залетевшей в их дом. Профессор не удержался – передал торт кому-то из девушек и, приосанившись, приложился к тонким пальчикам.

– Как жаль, что вы так редко нас навещаете!

В глазах его читалось искреннее восхищение. Смущенная Инга слегка раскраснелась. Воскобейников улыбался – ему приятно было восхищение профессора его женой. Он сам был очень красив и знал, что они с Ингой составляют великолепную пару. Настя сразу скинула курточку и умчалась на кухню помогать девушкам.

– Не волнуйтесь за нашу принцессу, – говорил Инге Евгений Семенович, – уж где-где, а у нас ей плохо не будет. Ваш племянник, Андрей Пантелеймонович, тоже обещал скоро быть.

– Обещал, между прочим, прийти к семи и принести колбасу для салата, – ворчливо заметил Антон. – Сейчас уже десять, а от него ни слуху, ни духу. Дома телефон не отвечает. Куда он девался, дядя Андрей?

– Не знаю, Антоша, – рассмеялся Воскобейников. – Забежал к кому-то из знакомых поздравить и задержался. Может, у Лили в роддоме? Да, наверное. Не волнуйтесь, скоро появится.

Карина плотно сжала губы и торопливо ушла на кухню, чтобы скрыть выступившие у нее на глазах слезы. Конечно, Илья поехал к жене, которая скоро родит ему ребенка! Она просто дура набитая, вот кто! Если бы только мама узнала, о чем она думала в то время, как Илья помогал ей решать задачи! Какой стыд!

Воскобейниковы спешили на банкет, поэтому даже не стали раздеваться и уехали, оставив квартиру, наполненной ароматом духов Инги.

– Красивая женщина! – с легкой завистью заметила Диана, мелко нарезая овощи для салата.

– Моя мама самая красивая в мире! – с гордостью подтвердила Настя, на которую надели красивый фартучек и поручили размешать салат с майонезом в большой салатнице. – Только почему здесь в салате оливье нет колбасы? Мама всегда кладет колбасу.

– В самом деле, Антон, где же Илья? – удивилась Диана. – Ты ведь говорил, что он принесет колбасу.

– Да он сам вызвался, паразит такой! У них на работе к празднику был заказ с колбасой, – разозлился Антон. – Нет, хоть бы позвонил, надо же, а! Я бы вчера постоял в очереди у нас в магазине, хоть ветчины достал бы! Подвел как, а? Негодяй!

Стрелки часов приближались к одиннадцати, и девушки на кухне торопились закончить все приготовления. Карина низко наклонилась над кухонным столом. Она специально вызвалась резать лук, чтобы слезы на ее лице ни у кого не вызывали удивления.

– Не ругай Илью, Антоша, – вступилась Настя, – он никогда не подводит. Вдруг что-то случилось? Позвони в роддом – может, он заехал Лилю поздравить.

– Ага – Лилю или еще кого-нибудь, как же!

Все же он позвонил в роддом и попросил позвать Лилиану Шумилову, если она не спит. Лиля не спала – она еще надеялась, что Илья заедет к ней или, хотя бы позвонит, поэтому сразу же бросилась к телефону.

– Илья, это ты?

– Это я, Лиля, как ты? – весело проговорил Антон. – С наступающим тебя!

– Антон? – голос ее мгновенно осел, но она тут же оживилась: – А Илья с тобой? Это он тебя просил позвонить?

У нее мелькнула нелепая мысль: может, муж в новогоднюю ночь решил примириться и попросил Муромцева быть посредником? Глупый, разве он не знает, что жена всегда и все ему простит! Антон осторожно ответил:

– Мы тут, видишь ли, собрались все у Евгения Семеновича и хотим поздравить тебя с праздником.

– Все, это кто?

– Ну… Евгений Семенович, Настя, Катя, Карина.

Он тут же сообразил, что о Карине упоминать не следовало, но было поздно.

– Ах, Карина, скажите, пожалуйста! И Илья тоже с вами? Ты уж говори все сразу!

– Нет-нет, Ильи тут нет. Мы, как раз, думали, что ты и ему передашь наши поздравления. Он у тебя?

– Придурок ты настоящий, – скорбно проговорила Лиля и, кинув трубку, поплелась к себе в палату.

Антон тоже опустил трубку на рычаг и оглядел окружающих.

– Его там не было, не знаю даже, что могло случиться.

– Возможно, где-то загулял ваш товарищ, – миролюбиво заметил Евгений Семенович. – Ладно, с нами в молодости и не такое случалось. Давайте, однако, садиться за стол – уже половина двенадцатого. Илья ваш, может, позже подойдет.

Насте в рюмочку налили несколько ложек шампанского, и когда после новогоднего обращения Горбачева к советскому народу начали бить куранты, она вместе со всеми подняла бокал и по-взрослому чокнулась с Евгением Семеновичем. Старик поднялся и сказал тост:

– За удачу! Тебе, Настенька, в этом году побольше пятерок, девушкам женихов хороших, а нам, юношам, почаще получать от вас, женщин, любовь да ласку.

Сидевшие за столом весело засмеялись. Антон щелкнул выключателем, и на маленькой елочке, стоявшей у окна, замигали разноцветные фонарики. Из соседних квартир неслись звуки музыки и звонкий разноголосый смех. Мягко и торжественно ступил в Москву одна тысяча девятьсот девяностый год.

Глава двадцать третья

В час ночи по бакинскому времени Георгий Чемия взглянул на настенные ходики и сказал:

– Вот и в Москве наступил Новый год, давайте теперь выпьем за нашу Кариночку.

За столом сидели его жена Нина, ее подруга Карина с недавно приехавшим из Оренбурга сыном Робертом и Маргарита.

– Неужели в этом году не будет лучше? – вздохнула Карина. – Господи, когда же это кончится! Вчера опять из Народного фронта приходили – уезжайте, а то убьют. Робик вот приехал, тоже говорит: мама, бросай все и уезжай.

– И правда, хватит тебе тут над вещами сидеть! – с досадой воскликнул Роберт, ставя недопитую рюмку на стол. – Тетя Нина, скажи ей, наконец! Я работаю, брат работает, с голоду не умрем. Что теперь делать, умирать за эти вещи?

Карина печально покачала головой.

– Робик-джан, у тебя самого трое детей, ты еще меня кормить будешь? Пенсию мне без прописки не дадут, мне что, у тебя на шее сидеть? Мы с твоим отцом работали, не воровали, сколько всего нажили – мебель, пианино, телевизор. Теперь все бросить? Ты уезжай, они мужчин убивают, а я женщина, меня не тронут.

– Что, Робик, по специальности не удалось устроиться? За тренерство взялся? – спросил Георгий. – Видишь, Карина, – повернулся он к подруге жены, – пригодилось ему, что столько на эти соревнования ездил. А ты сердилась, что он институт пропускает!

Роберт улыбнулся. Он был плотный, широкоплечий и имел разряд мастера спорта по карате. В Оренбурге ему не удалось найти работу инженера-электрика, но его сразу же взяли тренером в спортивную секцию.

– Квартиру тебе дали, Робик? – спросила Маргарита.

– Пока нет, дали комнату при клубе. Аида расчистила, декорациями перегородила. В одной половине мы с ней, в другой – мальчики с малышкой.

– А Славик в Белоруссии?

– В Белоруссии, у тещи. В совхозе шофером работает, доволен, – Роберт посмотрел на мать, – может, ты, мама, к нему пока поедешь? Там все дешевле.

Славик, второй сын Карины, служил в Белоруссии и в конце семидесятых привез себе оттуда жену. Карина приняла новую сноху в штыки – не могла примириться с тем, что та неумеренно пользуется косметикой. Смешливая хорошенькая Зина родила Славику трех синеглазых дочурок, и сердце свекрови со временем смягчилось, но все же Карина относилась к младшей снохе хуже, чем к Аиде, жене Роберта, поэтому предложение старшего сына вызвало у нее на лице недовольную гримасу:

– Нет, Робик-джан, к Зине не поеду, пока немного подожду.

– Чего ждать? Когда придут, по башке стукнут? Лучше уже не будет, если сама не поедешь, я тебя силой увезу.

Карина вздохнула – сын прав, лучше уже не будет, нужно уезжать.

– Две недели еще подожди, сынок, – умоляюще сказала она, – я с одним азербайджанцем договорилась – порядочный, не то что Кулиев. Кулиев – сволочь: видит, безвыходное положение, решил за две тысячи все забрать. А этот мне тридцать тысяч за квартиру со всеми вещами дает. Но у него деньги только пятнадцатого будут.

– Не обманет? – тревожно спросила Нина.

– Нет, парень, приличный, его сестра с моим Славиком в школе училась. Я ему свой паспорт дам, он сам в ЗАГСе нам фиктивный брак сделает и квартиру на себя перепишет, у него дядя в милиции работает. Деньги сразу отдаст. Купим дом в Оренбурге, Славик к нам приедет – ему тоже удовольствия мало с тещей жить.

– Тетя Карина, – сказала Маргарита, – ты ведь знаешь, я получила деньги, если тебе нужно…

– Спасибо, Риточка детка, у нас тоже деньги есть, но если квартиру не продадим, на дом в Оренбурге не хватит. Подумать, сколько мы с Суреном покойным для детей наживали! Может, Горбачев еще сделает что-то, наладится жизнь?

– Сделает, когда у него волосы на лысине вырастут, Сумгаит он уже сделал, – сердито буркнул Роберт.

–Уезжай, сынок, я через две недели к вам приеду, клянусь.

– Знаю я твои две недели, ты уже год едешь! – он стукнул по столу кулаком.

Нина вздохнула и укоризненно покачала головой.

– Зачем на маму кричишь, Робик джан? Она правильно говорит: женщин еще много осталось – сидят квартиры стерегут, а мужчин уже почти нет. Сейчас армянину в Баку опасно, эти звери даже стариков не жалеют. Мне тоже сейчас ни днем, ни ночью покоя нет – Кариночку одну отправили в Москву школу заканчивать, где она там у чужих людей?

На глазах у нее выступили слезы, но ей не хотелось, чтобы Георгий их заметил, поэтому она поднялась и пошла на кухню, откуда по всей квартире расползался аромат тушившейся в духовке говядины. Карина поспешила следом за подругой, а Робик невесело улыбнулся, глядя вслед матери.

– Чему быть, того не миновать. Дядя Георгий, давай мы с тобой выпьем за наших женщин. Что бы с нами было, если б они нас не ругали время от времени! Да, Ритуля? Чего сидишь невеселая? Ну-ка улыбнись!

Маргарита взглянула на него и послушно улыбнулась – она привыкла слушаться Роберта еще с той поры, когда мать отпускала ее, пятилетнюю малышку, погулять на бульваре с сыновьями тети Карины. Они брали из дому старый хлеб и кормили слетавшихся чаек, которые с громким криком зарывались носом в воду, ловя мелькавшие кусочки.

Маленькой Рите нравился запах моря, смешанный с мазутом, и то, что Роберт время от времени заботливо оглядывается – не убежала ли она куда-нибудь. Матери в шутку называли их женихом и невестой, и в девять лет Рита всерьез страдала, когда Роберт женился. Накануне его свадьбы она весь день проплакала, и мать, вернувшись с работы, ужаснулась при виде ее распухшего носа. Рите немедленно измерили температуру, закапали в нос капли, заставили выпить кучу таблеток и прополоскать горло настоем календулы. Однако за свадебным столом она повеселела и вместе со всеми кричала «горько»

 Вспоминая далекие годы детства, Маргарита так задумалась, что не расслышала телефонного звонка и очнулась лишь тогда, когда отец протянул ей трубку.

– Тебя, детка.

– Маргарита Георгиевна, – сказала трубка голосом Карецкого, – поздравляю вас с Новым, тысяча девятьсот девяностым годом. Желаю всего наилучшего и хочу сказать, что мы очень и очень довольны вашей работой. Надеюсь, в будущем наше сотрудничество станет еще более плодотворным!

– Спасибо, – мрачно буркнула Маргарита.

Глава двадцать четвертая

Новогодний банкет продолжался долго, и Воскобейниковы вернулись домой только под утро. Инга была оживлена и немного пьяна от выпитого шампанского. Глядя на ее раскрасневшееся лицо и искрящиеся глаза, Андрей Пантелеймонович еще в машине испытал сильное желание немедленно остаться с женой наедине. Поэтому, когда она сказала, что нужно было бы позвонить и узнать, как Настя, он нахмурился.

– Куда мы будем сейчас звонить? Баженовы наверняка спят, а Настю Илья должен был отвести к Виктории и там уложить. Они очнутся, я думаю, не раньше полудня.

Однако в десять часов их разбудил звонок Виктории.

– Андрюша, ты имеешь представление о том, где может быть Илья? – встревожено спросила она. – Не позвонил, никого не предупредил, Настю не привез.

– Илья? – сонно переспросил Андрей Пантелеймонович, раздосадованный тем, что ему пришлось взять телефонную трубку той рукой, которую он во сне положил на теплую грудь спящей жены. – Ты другого времени… – он тут же спохватился: – подожди, а где Настя? Она у тебя?

– Да нет же, я позвонила Баженовым – она у них. Они ждали Илью, но он так и не пришел. Даже не позвонил. Ты ведь знаешь, что он так не делает – раз обещал забрать девочку…  Потом, я знаю точно, что он собирался к Баженовым – даже полбатона колбасы забрал, которую им на работе в заказах дали, – Виктория заплакала.

– Подожди, не голоси, скажи точно, когда ты с ним говорила в последний раз. И прекрати истерику, слышишь? А то повешу трубку.

Тем не менее, Андрей Пантелеймонович встревожился – на племянника такое действительно было не похоже. Если б у него изменились планы, он в любом случае позвонил бы.

– Он с утра был на работе со своими аспирантами, – всхлипывала Виктория, – потом заехал домой, переоделся и взял из холодильника колбасу.

– Ему никто не звонил? У Лили в роддоме он был?

– Нет, она его не видела и ничего не знает – сама всю ночь ждала его звонка, бедная девочка! Он даже не позвонил ей!

– Гм! Ну, это еще не показатель. Он поехал прямо к Баженовым, ты точно знаешь?

– Да, только хотел заехать на работу – вахтер, кажется, позвонил ему, что кто-то из аспирантов не выключил прибор, и он…

– Когда звонил вахтер?

– Часов в шесть. А в половине седьмого вечера Илья вышел, и больше его никто не видел. Я звонила вахтеру, но они сменились, все пьяные, и никто ничего не знает, – она вновь зарыдала.

Встревоженная Инга села на кровати и, закрывшись простыней, смотрела на мужа широко открытыми испуганными глазами.

– Андрей, что с Настей?

– С Настей все в порядке.

Он положил трубку на рычаг, предоставив сестре возможность свободно порыдать на другом конце провода, и задумался. Может, Илья случайно встретил друзей или какую-то из своих прежних пассий, и его так развезло, что он потерял счет времени? В новогоднюю ночь всякое может случиться. В любом случае, стоило немного подождать. Снова зазвонил телефон, и Виктория почти прокричала в трубку:

– Андрей, позвони, пусть его найдут! Тебе же стоит только трубку снять!

– Позвоню, непременно, только не кричи, – поморщился Андрей Пантелеймонович. – Я все сделаю, только подождем немного – до вечера, ладно? Если он не появится…

К вечеру Илья так и не появился. Очень поздно, когда Инга уложила Настю и сама ушла спать, к Воскобейниковым приехал хорошо знакомый Андрею Пантелеймоновичу полковник милиции Акопян. Лицо его было расстроенным и немного смущенным.

– Андрей Пантелеймонович, – негромко сказал он, когда Воскобейников провел его в комнату, – у меня очень и очень неприятное для вас известие. В сущности, я даже не имел права к вам приезжать, но… Надеюсь, вы оцените мое доброе отношение. Видите ли, ваш племянник арестован.

От неожиданности Воскобейников откинулся назад в кресле. Он мог ожидать чего угодно, но не этого. Арестован? Илья? Что за нелепость?

– Очевидно, это какое-то недоразумение, – холодно ответил он. – Ошибка или провокация, направленная против меня лично. Мой племянник – вполне приличный юноша. Хотя, конечно, Новый год, может, перебрал немного – мало ли. Надеюсь, вы сумеете объективно разобраться.

– Я был бы рад помочь, если б имел хоть какую-то информацию, но это не по нашей линии. Вашим племянником занялись люди из госбезопасности, и я узнал об этом по своим неофициальным каналам. Точно мне ничего неизвестно, но вполне возможно, что это действительно направлено против вас лично.

Андрей Пантелеймонович провел рукой по лбу, пытаясь осмыслить услышанное.

– Хорошо, благодарю вас, Марат Ашотович. Надеюсь, все утрясется, – он сделал слабую попытку пошутить: – Сейчас не сталинское время, эпоха гласности, так сказать.

– Да-да, – с досадой отвечал полковник, – другое время, конечно. Никто не понимает, что сейчас творится в КГБ, чьи указания они выполняют. Скажу вам по секрету: у меня мать c сестрой в Баку – армяне, вы понимаете, – и я обращался к знакомым ребятам из госбезопасности, просил обеспечить им защиту через своих людей. Так знаете, что мне ответили? Пусть, мол, ваши родные выезжают из Баку, нам дали распоряжение способствовать депортации армян из Азербайджана. Представляете? Ведь это позор для страны, где все теперь говорят о демократии! Избиения армян в Сумгаите, выселение их из Баку, выселение азербайджанцев из Армении, избиение турок-месхетинцев в Фергане. Это начало развала Советского Союза. Кто мог дать такое распоряжение, а?

– Только один человек, – задумчиво ответил Воскобейников, постукивая пальцами по столу, – тот самый, которым все поначалу так восхищались за его либеральность и демократичность. За то, что он вернул Сахарова и дал свободу слова.

– Свободу болтовни он дал, вот что! Свобода, она мудра, благородна, а это не свобода – азербайджанцу убить армянина, армянину убить азербайджанца. Неужели он историю не читал – ведь все это было, было! Семьдесят лет нужно было, чтобы загасить национальные конфликты, а разжечь их можно за один день. Жили люди рядом, работали вместе, женились, детей родили, а теперь вот, – он горько махнул рукой и вздохнул. – Эти конфликты и здесь возникнут, увидите. Это начало гибели страны, а кому это нужно, а? Он на кого-то целенаправленно работает?

Андрей Пантелеймонович поморщился.

– Это вряд ли. Думаю, он просто слаб, а для тех преобразований, что он затеял, нужна сила. Под болтовней он скрывает свою политическую безграмотность и другим разрешает болтать, не думая о последствиях. Карабах, Литва – вся неразбериха именно из-за этого, из-за болтовни. Не знаю, может быть, Илья с кем-то встречался, разговаривал – что еще ему могут официально инкриминировать? Я даже представить себе этого не могу. Возможно, вы правы, Марат Ашотович, и все это связано со мной.

– Надеюсь, с вашим племянником все обойдется, – Акопян поднялся и протянул Воскобейникову руку, – в любом случае, будьте осторожны, Андрей Пантелеймонович.

Глава двадцать пятая

К Новому году Ольга и Кристоф планировали приехать в Ленинград, но Надежда позвонила и сообщила им, что ей дали «горящую» путевку в кисловодский санаторий с двадцать пятого декабря. Поэтому Кристоф предложил жене провести две недели рождественских праздников в Гренобле у Клотильды.

Старушка была обрадована таким вниманием со стороны молодоженов и тем, что у нее появилась возможность поболтать по-русски.

– Какая радость, – повторяла она, – я всегда знала, чувствовала, что мой любимый внук женится на русской. Ты знаешь, Оля, что он полюбил тебя еще до того, как увидел? По фотографии, на которой ты с семьей наших родственников Баженовых. Когда я увидела его лицо – как он разглядывал снимок – я сказала ему: езжай и найди эту девушку, это твоя судьба. Он послушал меня и поехал, нашел тебя.

Клотильда уже забыла, для чего внук поехал в Советский Союз, и совершенно искренне полагала, что все было именно так, как она говорит. Кристоф не возражал – он лишь ласково улыбался, когда в словах бабушки звучала чрезмерная горячность. Ольга, которую другие члены семьи Лаверне встретили приветливо, но довольно равнодушно, была смущена восторгом, светившимся в глазах старушки.

– Я ничего не знала про фотографию, – покраснев, она покосилась на мужа, – это та, где Катька с братом и их родители?

– Да-да, у меня есть тоже, посмотри, – Клотильда порылась в бумагах и достала снимок. – Помнишь? Тогда моя кузина была еще жива.

Ольга вздохнула

– Я ее очень любила. Мы ведь с Катькой, пока жили по соседству, часто играли вместе – то у нас, то у них. Катька моложе меня на год, и я… ну, как бы задирала нос, командовала, а когда были совсем маленькими, то отнимала у нее игрушки. Но ее мама ничуть не сердилась, наоборот учила ее: отдай Оле, не жадничай. Сейчас мне стыдно из-за этого.

– Не страшно, – засмеялся Кристоф, – младшие слушаются, старшие командуют. Я младший и сам… как это… испытал на своей шкуре.

– Ты замечательно стал говорить по-русски, – восхитилась Клотильда. – Знаешь, Оля, ведь он не мог сказать ни слова еще летом. Все понимал, но говорить не мог. Поразительно, что делает с людьми любовь!

Она просила Ольгу говорить ей «ты» и звать Клотильдой, но девушка, не привыкшая к французскому обращению, стеснялась.

– Тогда зови меня «бабушкой», – милостиво предложила старушка, несказанно удивив этим Кристофа, – кроме того, я хочу научить тебя готовить мой любимый мясной пирог с яблоками. Это семейный секрет, я даже своей кухарке не разрешаю заходить на кухню, когда я его пеку.

Ольга добросовестно пыталась научиться печь знаменитый пирог Клотильды, но, войдя на кухню во время третьего «урока», неожиданно почувствовала сильную тошноту от запаха тушившегося мяса. Побледнев, она с трудом успела добежать до туалета и потом долго сидела в гостиной, медленно приходя в себя и осмысливая случившееся. Ей знакомы были эти признаки – тогда, семь лет назад, ее тоже начало тошнить очень рано. Других беременных тошнит по утрам, но ее могло затошнить в любое время дня от определенных запахов.

Кристоф, когда она в ночь, последовавшую за новогодней, сообщила ему новость, ласково провел рукой по волосам жены и прижал ее к себе. Он, конечно, сам первый поднял вопрос о ребенке, когда предлагал Ольге стать его женой, но не ожидал, что все произойдет так быстро.

– Ты не рад? – тихо спросила она, прижавшись лбом к его плечу.

– Я рад. Любить тебя.

Он подошел к окну, прижался лбом к стеклу, за которым тихо кружили мелкие снежинки, и задумался.

– О чем ты думаешь? – тихо спросила Ольга, глядя на неподвижную фигуру мужа.

Кристоф повернулся и посмотрел на нее блестящими глазами.

– Я думаю, девяностый год быть самый счастливый в моя жизнь. Со мной ты, наш ребенок. Она говорить правда – мой час … как это… не пробить. Мне жить, быть счастлив. Она спасать мою жизнь и знать. Все знать!

– Знать? Что? Кто?

– Она – Дара. Она спасать твоя мама, тебя.

Он присел на кровать и рассказал ей о том, что случилось с ним этим летом в Умудии.

Глава двадцать шестая

После ночи, проведенной в одиночной камере, настроение у Ильи было далеко не праздничным. Следователь, сидевший напротив него, тоже не чувствовал себя счастливым от того, что в первый день нового года должен заниматься делами. Тем не менее, он выглядел и держался вполне дружелюбно.

– Итак, Илья Семенович, прошу вас в точности повторить, что вы делали с утра тридцать первого числа.

– Я не могу повторить все в точности, – раздраженно отвечал Илья. – Если б я был шпионом, который заучил свою легенду, я бы, конечно, мог повторить все в точности, но я обычный человек, попавший в нелепую ситуацию. Что мог вспомнить, я уже сказал.

Следователь внимательно посмотрел на уже обросшее, с воспаленными глазами лицо молодого человека и улыбнулся.

– Поверьте, Илья Семенович, я вам не враг. Я прошу повторить потому, что хочу помочь вам найти выход из сложившейся ситуации. Возможно, что, повторив рассказ, вы, сами того не подозревая, вспомните что-то важное – то, что поможет мне окончательно убедиться в правоте ваших слов.

– Хорошо, – сердито буркнул Илья, – я повторю. Итак, тридцать первого я с самого утра был у себя в отделе с аспирантами. У нас шел непрерывный эксперимент, и я должен был помочь им кое в чем разобраться. В два я ушел домой.

– Оставив аспирантов одних?

– Конечно, формально по технике безопасности я не имел права так поступать, но аспиранты часто остаются одни. Они достаточно серьезные ребята, и мы им доверяем.

– Почему они не ушли вместе с вами?

– Эксперимент должен был закончиться через час – мы разрабатываем специальную программу. Прервать работу было нельзя – иначе все, что мы делали в течение двух суток, полетело бы к черту.

– Хорошо, итак вы ушли.

– Да, я пошел домой, принял душ. Рассказать, каким мылом я мылся?

– Не надо, – улыбнулся следователь. – Расскажите, куда и почему вы пошли, выйдя из дома. Вы ведь собирались в гости?

– Да, я собирался встречать Новый год с хорошими друзьями. Но в шесть часов мне позвонили из института и сказали, что кто-то из аспирантов не выключил прибор. Из-за этого вахтер не знал, можно ли вырубить общий рубильник. Поэтому я решил сначала зайти в лабораторию и проверить.

– Кто именно вам звонил?

– Не знаю, кто из вахтеров дежурил в это время, они постоянно меняются, а у меня плохая память на лица. Я не знаю их имен и, тем более, не мог узнать по голосу. Когда я пришел, на вахте никого не было.

– Вахтер часто отлучается?

– Обычно никогда, но рядом со стойкой вахтера есть комната, оттуда доносились голоса. Я решил, что они уже справляют Новый год, и не стал никого звать. У меня магнитный пропуск, и я прошел через турникет.

– Значит, вас никто не видел, и вы никого не видели?

– Да, я уже говорил вам это. Я поднялся на третий этаж, зашел в лабораторию, все обошел и увидел, что все выключено.

– Что вы сделали потом?

– Потом я пошел вниз и увидел, что железная дверь, отсекающая второй этаж от лестницы, закрыта.

– Сколько времени вы пробыли в лаборатории?

– Минут двадцать.

– И за это время дверь закрыли? И вы ничего не услышали?

– Конечно, это ведь на втором этаже, а я был на третьем. Дверь задвигается очень тихо – вахтер внизу нажимает кнопку на пульте управления, два этажа оказываются отсеченными от входа, и включается сигнализация охранной системы.

– Понятно. Стало быть, вы оказались заперты в ловушке. Что же вы стали делать дальше?

– А что я должен был делать по-вашему?  Я не собирался сутки там сидеть и, естественно, стал искать выход.

– Почему вы не позвонили?

– На втором и третьем этажах телефоны внутренние, они по праздникам отключены. Я покричал, но меня никто не услышал. Тогда я пошел по второму этажу и увидел другую железную дверь. Она оказалась приоткрыта.

– Вы знали, куда ведет эта дверь?

– В соседний корпус. Там находится другое предприятие – какой-то «почтовый ящик».

– Вы знаете, чем они занимаются?

– Что-то связанное с транспортом и оборонкой. Мне говорили, что раньше у них с нашим институтом было одно предприятие, но они уже лет десять, как отделились, и меня никогда не интересовало, что они делают. Своих дел выше крыши.

– Эта железная дверь между корпусами часто бывает открыта?

– Да никогда, зачем? Мы к ним не ходим, они к нам не ходят.

– Посмотрите, сколько странного, оказывается. Вахтер никогда не отходит, но в этот вечер на вахте его не было. Дверь между корпусами никогда не открывается, но в этот вечер она оказалась открыта. Как вы можете это объяснить? Вы не задумывались?

– Откуда же я знаю! Я думал, что перед Новым годом все встало с головы на ноги, кто-то что-то напутал. Короче, я хотел только одного – выбраться наружу.

– Хорошо, что же вы сделали?

– Я прошел через эту дверь, попал в соседний корпус, но не знал, где там выход. Я стал ходить и дергать ручки всех дверей. Одна дверь открылась, и я попал в какую-то комнату с приборами. Потом сработала сигнализация.

– Вас не смутило, что вы оказались на территории сверхсекретного предприятия? Вы не пытались скрыться?

– Зачем? Я ведь не делал ничего плохого. Я даже обрадовался, что сейчас кто-то придет, и меня выпустит.

– А что вы делали, пока находились в комнате с приборами?

– Ну… я потрогал, осмотрел все – меня там кое-что заинтересовало.

– Понятно. А вам не приходило в голову, что вас могут обвинить в шпионаже, например?

– Я об этом даже и не думал. Я считал, что приедут нормальные люди, я все объясню, и меня сразу выпустят. Вы что, действительно считаете меня шпионом? Это же смешно, вы сами не понимаете, что ли?

Следователь тяжело вздохнул и неодобрительно покачал головой.

– Совсем не так смешно, как вы думаете! Вы неизвестно как оказались на территории секретного предприятия, вы что-то искали, рассматривали. Это очень серьезно, а не смешно.

– Но я же вам десять раз объяснял!

– Так это вы нам объясняли, Илья Семенович, а мы должны сами проверить, насколько ваши слова соответствуют истине. Честно говоря, мне очень хочется, чтобы ваши слова оказались правдой – вы мне симпатичны, я знаком с вашим дядей и очень его уважаю. Но проверка, как вы сами понимаете, займет время.

Илья устало откинулся на спинку стула и закрыл глаза.

– Хорошо, – сказал он безразличным голосом, – проверяйте. Только разрешите мне сообщить родным – они будут беспокоиться.

– О, я думаю, ваш дядя уже в курсе! Он умный человек и сам решит, как и в какой форме сообщить вашим родителям и жене. Ведь ваша жена в больнице, она ожидает ребенка, если я не ошибаюсь?

– Смотрю, у вас уже собрано на меня полное досье, – хмуро буркнул Илья.

– Работаем, работаем, Илья Семенович, – весело и почти нежно улыбнулся следователь. – Видите, сколько мы уже о вас знаем! Так что не тревожьтесь, мы очень скоро выясним всю правду – вам остается только немного потерпеть, раз уж вы попали в такую ситуацию. Вам здесь достаточно удобно, есть ли какие-то жалобы?

Илья пожал плечами и хмыкнул.

– Да никаких – я просто на вершине блаженства.

Глава двадцать седьмая

В ночь с третьего на четвертое января Филевы прилетели в Москву и утром приехали к Лиле в роддом. Посетителей к пациенткам не пускали из-за эпидемии гриппа, и медсестра в приемном покое посоветовала им поговорить с главврачом, если они так уж срочно хотят увидеть дочь.

– Игорь Иванович всем распоряжается, а нам самим не положено попускать, – с некоторым вызовом сказала она, хмуро глядя на сверх элегантных посетителей. – Только он еще не пришел. Ждите, если хотите.

Филев улыбнулся кончиками губ и, протянув руку через окошечко, положил ей в нагрудный карман сложенную пополам бумажку.

– Что вы, нам не положено… – немного мягче начала она, скосив глаза вниз, и поперхнулась – из карманчика выглядывал уголок сотенной купюры. То, что лежало сейчас возле ее сердца, на десять рублей превышало ежемесячную зарплату медсестер в роддоме.

Через пять минут посетителям выдали халаты и бахилы с завязками, а через десять они сидели рядом с рыдающей дочерью и обнимали ее с двух сторон.

– Видишь, маленькая, папа с мамой прилетели сразу же, как ты попросила, – сказала мать, гладя ее по голове. – Не надо плакать, тебе нельзя волноваться.

– Папочка, сделай что-нибудь, Илья … его…

– Да-да, я уже в курсе. Кстати, кто тебе сообщил эту новость о твоем благоверном?

– Виктория вчера утром приезжала, потом дядя Андрей. Он сказал, что ты, может быть, сможешь что-то узнать. Поэтому я вам сразу же позвонила.

Филев недобро улыбнулся.

– Это они что, в первый раз за все время решили тебя навестить? Сколько дней ты уже в больнице?

– Папочка, они не знали, что я здесь, мы с Ильей не хотели им говорить. Мы хотели сами, чтобы никто в нашу жизнь не вмешивался, – Лиля отвела глаза в сторону, но отец и бровью не повел.

– Да-да, понимаю – молодые супруги, конечно, хочется побыть вдвоем. Нам ты тоже не велела приезжать, и мы послушно не вмешивались в твою жизнь. А Илья тебя часто навещал?

– Каждый день, – храбро соврала Лиля. – Ты не представляешь, как он тревожится из-за ребенка. А в Новый год – она всхлипнула – я его ждала, ждала, а он…

– Конечно, если б его не арестовали, то он весь вечер пробыл бы с тобой, – прикрыв глаза, грустно вздохнул головой отец. – Надо же, какая напасть, не повезло! Ладно, я попытаюсь что-либо узнать. Думаю, ничего страшного с ним не случится. Странно только, что ваш столь влиятельный дядя Андрей не смог во всем сам разобраться, – в голосе его прозвучали ехидные нотки.

– Что говорит тебе врач? Илья говорил с ним? – спросила мать, меняя тему разговора.

– Илья… Он… понимаешь… он всегда поздно приходил, когда доктор уже уходил домой. Доктор говорит, что уже все нормально.

Родители незаметно переглянулись, и Филев поднялся с места.

– Ладно, мы с мамой сами поговорим с твоим врачом, – он взглянул на часы. – Наверное, он уже подошел. Отдохни, мы еще зайдем к тебе.

Колпин обычно разговаривал с родственниками своих пациенток с трех часов, но ему даже в голову не пришло попросить визитеров подождать. Он с радушным и даже несколько заискивающим видом поднялся навстречу Филевым.

– Очень рад вас видеть, я давно хотел поговорить с кем-то из родственников Лилианы. К сожалению, ее супруг так и не подошел. Я звонил ему домой, но там никто не берет трубку.

Колпин действительно несколько раз звонил Лиле домой – телефона родителей Ильи он не знал.

– У супруга моей дочери возникли небольшие неприятности, поэтому он не смог с вами побеседовать, – вежливо ответил Филев, не вдаваясь в подробности.

– А, тогда понятно. Я хотел поговорить с Андреем Пантелеймоновичем, но он был в Чехословакии, как мне его дочка сказала.

Филев кивнул.

– Ладно, оставим это. Я хотел узнать, как обстоят дела у моей дочери. К сожалению, я был поздно информирован о том, что у нее проблемы со здоровьем, иначе поместил бы ее в швейцарскую клинику. В любом случае, я, скорей всего, переведу ее в ведомственную больницу.

Колпин почувствовал себя задетым, но не показал виду.

– Конечно, вы отец, я понимаю, однако, смею вас уверить, что по многим показателям наш роддом не уступает самым современным западным клиникам. Наше отделение функциональной диагностики, например, оснащено лучшим оборудованием, а его заведующий Антон Максимович Муромцев несколько лет специально обучался в Германии. Он, кстати, близкий друг вашего зятя и вашей дочери, именно он настоял на госпитализации Лилианы. Вовремя, надо сказать, еще сутки и было бы поздно.

– Боже мой! – Валентина Филева, побледнев, прижала руку к сердцу.

– Да-да, – Колпин слегка приосанился, – у нее было высокое давление. Критически высокое! И белок в моче раза в три выше нормы. Мы сделали все возможное, сейчас состояние нормализовалось. Плод тоже в норме, но, конечно, необходимо постоянное наблюдение. Кстати, прежде за вашей дочерью наблюдал доктор Куликов, но теперь он на курсах повышения квалификации, и два дня назад Антон Максимович попросил меня передать наблюдение за вашей дочерью лично ему. Теперь он сам следит за всеми показателями. Кстати, это девочка, вы уже знаете?

– Девочка? – Валентина растерянно улыбнулась. – Нет, дочь нам пока не сказала, но я рада. Мы вам очень благодарны и верим, что Лиля получает здесь все самое лучшее, – она с укором взглянула на мужа, но тот лишь пожал плечами:

– Если ты считаешь, что нашей дочери тут будет лучше…

Жена мягко улыбнулась и положила свою точеную изящную руку на его колено.

– Конечно, дорогой, здесь о ней так заботятся! – она повернулась к Колпину. – Как вы думаете, опасности больше нет?

– Пока нет, мы наблюдаем. Тем не менее, при ухудшении я рекомендовал бы кесарево сечение. Вам, однако, лучше переговорить обо всем с Антоном Максимовичем Муромцевым, он один из лучших в стране диагностов, и его слово является решающим. Сейчас он на месте, вы можете подойти прямо к нему – я позвоню, предупрежу его.

– Муромцев, – задумчиво протянул Филев, пока Колпин звонил Антону по внутреннему телефону. – Где-то я слыхал эту фамилию.

Передав наблюдение за несносной пациенткой Шумиловой доктору Муромцеву, Куликов был несказанно рад, и Антон его прекрасно понимал. Он также понял Колпина, позвонившего ему, чтобы сообщить о визите Филевых – раздираемый противоречивыми чувствами главврач не меньше Куликова желал бы переложить ответственность за взбалмошную Лилиану Шумилову на его, Антона Муромцева, плечи. И все же Антон готов был эту ответственность на себя принять – ведь речь шла о ЕГО ребенке.

Он помог Куликову сделать все, чтобы повременить с операцией – срок тогда был еще достаточно мал. Теперь же, в тридцать шесть недель беременности, кесарево сечение для ребенка было предпочтительней родоразрешения через естественные пути – давление у Лили постоянно прыгало, анализы так и не пришли окончательно в норму, хотя Колпин уверял Филевых в обратном. Из-за этого при естественных родах могли возникнуть непредвиденные осложнения, угрожающие здоровью и жизни плода.

Антон встретил родителей Лили обаятельной улыбкой, и даже Филев при всей своей настороженности почувствовал расположение к молодому доктору.

– Садитесь, садитесь, мне как раз нужны ваши помощь и совет, я очень рад, что Игорь Иванович сразу же направил вас ко мне.

– Помощь и совет? Именно наши? – усаживаясь в кресло, улыбнулась Валентина Филева, очарованная его манерами.

– Да-да, видите ли, наша дорогая Лилиана обладает несколько упрямым характером.

– Мы это заметили еще четверть века назад, – усмехнулся Александр Иннокентьевич.

– Она больше слушается эмоций, чем рассудка. Сейчас ее состояние довольно стабильно, но мы ни в чем не можем быть уверены. Я рекомендовал бы кесарево сечение. Игорь Иванович со мной полностью согласен, но Лилиана, – он махнул рукой и сделал грустное выражение лица. – Представьте себе, она вбила себе в голову, что операция испортит ей фигуру!

– Но ведь и правда, потом останется рубец, – испуганно возразила Валентина.

Антон улыбнулся и махнул рукой.

– Что вы, какой там рубец, я могу показать вам, – он подошел к компьютеру, включил его и подождал, пока на экране появится изображение. – Видите, это послеоперационный шов. Операцию делал Игорь Иванович – он уже больше двадцати лет специализируется именно на кесаревом сечении. Крохотная, белая полоска чуть выше лобка. После его операций женщины даже фотомоделями работают – рекламируют бикини.

Супруги внимательно рассматривали экран. Антон, с улыбкой наблюдавший за ними, нажал на клавишу, и перед ними внезапно появилось изображение плода, плавающего в утробе матери.

– А это ваша внучка – я два дня назад провел ультразвуковое исследование.

– Боже мой, Александр, посмотри только! – женщина прильнула к экрану.

– Для нее тоже кесарево сечение предпочтительней, – заметил Антон. – При родах возможны осложнения, вызванные токсикозом.

– Александр, ты должен настоять, чтобы твоя дочь оставила свои капризы и слушалась врачей, – сказала мужу Валентина Филева. – Ты ведь знаешь, какие причуды у нее бывают, а я не хочу, чтобы с моей внучкой что-нибудь случилось. Говорят, именно вы привезли сюда Лилиану? – она повернулась к Антону.

– Да, я, можно сказать, чудом оказался у них в нужный момент, даже подумать страшно, – он покачал головой. – Вы представить себе не можете, но она даже не встала на учет в женской консультации – договорилась частным образом с каким-то шарлатаном, извините, к которому обращалась тогда, когда у нее было настроение. Не делала анализов, не измеряла давления – будто в джунглях, честное слово.

Валентина в ужасе прижала руки к щекам.

– Это ужасно, Александр! И мы тоже пошли у нее на поводу, предоставили событиям течь своим чередом. Ты все время твердил: не будем вмешиваться, не будем вмешиваться, пусть сама думает! Будто ты не знаешь свою дочь!

Ее муж встал и прошелся по кабинету. Лицо его приобрело неожиданно жесткое выражение.

– Да, видно, я не всегда бываю прав, – он повернулся к Антону. – Но что же ее муж? Вы ведь с ним, говорят, близкие друзья? Почему же вы не объяснили ему ситуацию, не повлияли на него?

Антон спокойно встретил взгляд Филева и слегка пожал плечами. Он не имел никакого желания оправдываться перед этим заграничным набобом и ответил довольно сухо:

– Я, знаете ли, не брал на себя миссию заниматься семейными делами вашей дочери. Когда возникла критическая ситуация, я, как врач, обязан был оказать помощь – это все, чем ограничивается мой человеческий долг. У вас еще есть ко мне вопросы?

Валентина мягко дотронулась до его руки, обдав сиянием своих лучистых карих глаз.

. – В любом случае мы вам очень благодарны.

Несмотря на возраст – ей было уже под шестьдесят, – она была очаровательна

– Меня не за что благодарить, я только выполняю свой долг, – холодно возразил Антон.

Фраза была избитой, но он чувствовал, что сказал ее к месту и нужным тоном. Супруги поднялись, Филев протянул ему руку, на минуту задержав рукопожатие.

– Мы останемся в Москве до тех пор, пока не родится ребенок. Прошу вас по возможности держать нас в курсе – сообщать о любых изменениях в любое время дня и ночи.

Легким движением левой руки он вложил в карман молодого врача сто долларов. Антон криво усмехнулся.

– Об этом вам лучше попросить Игоря Ивановича. Думаю, ему будет приятно оказать вам услугу.

Столь же легким движением он переложил купюру из своего халата в нагрудный карман элегантного пиджака собеседника.

– Как угодно, как угодно, – Филев сузил глаза в веселой усмешке и взял жену под руку.

– Очаровательный молодой человек, ты не находишь? – спросила Валентина Филева, когда супруги уже спустились вниз. – Знаешь, я думаю, что иметь такого зятя было бы намного приятней.

– Возможно. Ладно, я еще раз поговорю с Колпиным. Если не ошибаюсь, он не станет возражать против наших визитов к Лиле и согласится держать нас в курсе событий.

Он не ошибся – после разговора с ним Колпин был сама любезность. Оставив жену в палате дочери, Филев поехал домой – в два часа у него была назначена встреча с человеком, которого ему абсолютно не хотелось видеть, но который был ему сейчас необходим.

Феликс Гордеев уже ждал в машине возле подъезда. Увидев подъехавший форд Филева, он с трудом выбрался наружу и захлопнул дверцу.

– А ты все толстеешь, Гордеев, – равнодушно произнес Александр Иннокентьевич, не подавая руки, открыл дверь подъезда, и Феликс тяжело двинулся следом за ним к лифту.

В квартире Филевых было чисто и прибрано – домработница аккуратно выполняла свои обязанности даже в отсутствие хозяев, потому что на сберкнижку ей ежемесячно поступала солидная сумма денег. Она заходила ежедневно днем и в присутствии консьержки, у которой был ключ от квартиры, занималась уборкой. Обе женщины все это время внимательно наблюдали друг за другом, таким образом Филевы могли быть уверены, что обслуживающий персонал не поддастся соблазну присвоить что-либо из хозяйского имущества.

– Мы в точности выполнили ваши распоряжения, – сказал Гордеев, слегка отдуваясь и осторожно впихивая свое тело в итальянское кресло.

Филев небрежно кивнул и расположился напротив него.

– Рассказывай подробно. Как все прошло, как он?

– Все, как запланировали, никаких изменений. Естественно, он сперва был потрясен, возмущен, протестовал, но, в конце концов, согласился, что его имели основание задержать. Ждет и надеется, что все скоро прояснится. Естественно, одиночная камера действует на него угнетающе.

– Ничего, пусть посидит, – лицо Филева стало жестким. – Чего можно ожидать от Воскобейникова?

– В ближайшее время он ничего не сможет сделать – у него сложились хорошие отношения с людьми из окружения Ельцина, пока тот был первым секретарем горкома, но сейчас Ельцин в опале, его люди не помогут. Следователь – наш человек, и у него все под контролем. Мы ждем вашего решения, Александр Иннокентьевич, – Феликс угодливо наклонил голову вперед.

Филев удовлетворенно кивнул и прошелся по комнате. На тумбочке стояла фотография Лили и Ильи, сделанная во время регистрации брака. Он взял ее, повертел в руках, с брезгливым выражением поставил обратно и сказал:

– Хорошо, пусть пока посидит. Но не устраивайте ему санаторий – пусть понервничает. Понял, Гордеев? Пусть дойдет до того, что голову готов будет сунуть в петлю!

Рука Филева, лежавшая на столе, сжалась в кулак, глаза гневно вспыхнули.

«Пусть почувствует безысходность своего положения. Пусть испытает тоску, отчаяние, безнадежность. Все, что испытала моя дочь. Все, что чувствовала она, когда он оставил ее, беременную, совершенно одну»

– Как вам будет угодно, Александр Иннокентьевич. Ведь если посмотреть со стороны, то… Молодой человек, попытался совершить преступление против государства, но теперь им овладело чувство вины, и он пожелал свести счеты с жизнью. Нет? – Гордеев многозначительно посмотрел на собеседника, но тот отрицательно покачал головой:

– Нет, это огорчило бы мою дочь. Когда он, как говорится, дойдет до кондиции, пусть напишет полное признание и согласие сотрудничать с КГБ, а потом его нужно убедить в необходимости уехать за границу.

– Я понял, мои люди будут с ним работать.

 От ласковой улыбки Феликса Гордеева даже Филеву стало не по себе.

– С ним должно быть все в порядке, ты понял, Гордеев? Во всяком случае, ниже пояса.

– Что вы, что вы, его не тронут и пальцем – у нас есть другие методы воздействия. Наш следователь неплохой психолог.

– Хорошо. Двадцать тысяч долларов, как договаривались, переведены на твой счет. Остальное – когда мой зять все подпишет и окажется в Швейцарии в моем доме. Только не вздумай меня продать, Гордеев, как тогда – в восемьдесят третьем.

Гордеев застенчиво потупился и улыбнулся улыбкой невинной девственницы.

– Я не продавал вас, Александр Иннокентьевич, разве вы пострадали хоть чуть-чуть? Я бы этого никогда не допустил. Но я работал вместе с вами и тоже имел право получить свою долю.

– Ты не имел права ни на что, но ты получил, что хотел – потому что мне просто было в то время недосуг выяснять с тобой отношения. Сейчас подобный номер не пройдет. Ясно?

– Вы правы, Александр Иннокентьевич, – грустно согласился Гордеев, – время не то. В госбезопасности стало работать не модно, каждый чекист так и норовит стать демократом. Пишут мемуары, сдают свою агентурную сеть журналистам.

– Верно подмечено, – усмехнулся Филев, – потому-то мне и нужно подписанное Шумиловым согласие сотрудничать с КГБ. Ни он, ни Воскобойников в будущем не захотят огласки, и я буду крепко держать их обоих в руках.

– Кто знает – времена ведь меняются.

Тяжело вздохнув Феликс неловко заерзал – он буквально утонул в роскошном кресле и теперь думал, главным образом, о том, как будет выбираться.

– Ладно, Гордеев, давай, я тебя вытащу, – засмеялся Филев, протягивая ему худую сильную руку. – Только скажи мне, чего людям сейчас не хватает, чего они хотят? Такие, как ты, например.

– Одним нужна слава, другим деньги, – Гордеев осторожно оправил брюки, застегнул пуговицу на пиджаке и улыбнулся. – Я, во всяком случае, человек спокойный, мне слава не нужна, поэтому вы всегда можете на меня рассчитывать, Александр Иннокентьевич.

– Естественно, – насмешливо проговорил Филев, открывая перед ним дверь в прихожую, – ведь никто никогда не платил тебе больше, чем я. И не заплатит, я уверен.

– Не знаю, посмотрим, – скромно ответил Гордеев, натягивая дубленку и обматывая шею толстым пуховым шарфом.

Глава двадцать восьмая

Вечером, собираясь к Воскобейниковым, Семен Шумилов обнаружил, что из кармана пиджака исчез рецепт на клофелин, который ему недавно выписал врач.

– Скорей, – торопила Виктория, – Андрюша сказал, что Филев приедет в семь. Наверное, он уже получил какую-то информацию об Илюше, ты ведь знаешь, что этот человек может все. Все! – она с легким презрением взглянула на мужа, как бы намекая, что он-то, Семен Шумилов, вообще ничего не может.

За три дня, прошедших со времени ареста Ильи, оба они очень изменились. Виктория осунулась, глаза ее воспалились, лицо было в мешках от ночных отеков. Семен чаще, чем обычно клал под язык таблетки от давления, а теперь вдруг обнаружил, что коробочка с лекарством пуста.

– У меня клофелин кончился, – сказал он, вновь ощупывая карманы. – Хотел по дороге заскочить в аптеку, а рецепт непонятно куда делся. Вчера же доктор выписал, я положил его в нагрудный карман.

Это было достаточно серьезно – Семен регулярно принимал лекарство, и прерывать прием ему было нельзя. Виктория тоже поискала рецепт, но потом махнула рукой.

– Всегда ты доводишь до последнего! Заранее нужно было купить. Ладно, поехали, Андрей сам тебе выпишет, купим в аптеке возле них.

Когда они приехали к Воскобейниковым, Филев уже сидел в гостиной, разговаривая с Андреем Пантелеймоновичем. Инги не было – она в соседней комнате вместе с Настей накрывала на стол. Воскобейников сразу же, как только сестра и зять разделись в прихожей, позвал их в гостиную:

– Вика, Семен, заходите, садитесь.

Филев галантно поднялся навстречу Шумиловым, поклонился Виктории и пожал руку Семену.

– Александр, дорогой! – Виктория сделала слабую попытку облобызать свата, но тот вежливо не заметил ее родственного порыва, и она со вздохом уселась на софу рядом с мужем.

– Александр Иннокентьевич говорит, что все очень серьезно, – отрывисто проговорил Воскобейников и рывком опустился в кресло. – Мы еще, собственно, только начали говорить, но я получил более или менее четкое представление. Илья оказался на территории закрытого предприятия – пока точно не выяснили, как. Скорей всего, его заинтересовали новые компьютеры, которые там находились. Неизвестно также, кто его туда провел – мы пытаемся узнать. Понятно, что он не шпион, мы-то знаем это, но в КГБ не знают. Сейчас они занимаются выяснением обстоятельств.

Шумиловы ошеломленно молчали. Филев какое-то время, не выражая никаких эмоций, разглядывал своих подавленных известием родственников. Воскобейников положил руку на плечо сестры, и она, всхлипнув, прижалась к ней щекой.

– Андрюшенька, пожалуйста, ты же можешь что-то сделать!

– Надо подождать, – вздохнул ее брат. – Позже я на кого-нибудь выйду, но пока…

– Александр, а вы? – она умоляюще повернула голову к Филеву.

Тот поднялся и, подойдя к окну, какое-то время молча смотрел на заснеженную улицу. Потом он резко повернулся и сверкнул глазами.

– Я за два дня сделал все, что мог – получил информацию. Сделал я это, собственно, не для вас, а для моей дочери, которая ждет ребенка, и жизнь которой находится под угрозой из-за вашего сына.

– Я… не понимаю, – впервые подал голос Семен.

Воскобейников с сестрой тоже изумленно смотрели на Филева. Тот криво усмехнулся.

– А понимать тут нечего, тут все ясно. Вы, – он повернулся к Андрею Пантелеймоновичу, – вместе с вашей супругой заставили мою дочь принять в дом эту малолетнюю армянскую шлюху. Ваш сын, – его подбородок качнулся в сторону Шумиловых, – развлекался с ней на глазах у моей беременной дочери. Я думаю даже, что он делал это намеренно – надеялся, что с моей дочерью и ребенком что-то случится. Ведь беременным противопоказано любое волнение. Так и получилось – когда моей девочке стало плохо, эта малолетняя преступница обворовала ее, и они вместе с вашим сыном ушли из дома. Лиля чудом осталась жива – зашел знакомый и отвез ее в больницу. Ваш сын ни разу – слышите! – ни единого разу не навестил ее там. Из вас тоже никто к ней не зашел. Теперь он еще влип в какую-то грязную историю, и моя бедняжка Лиля, сама находясь при смерти, умоляет меня помочь. Для нее я это стараюсь сделать и для моей будущей внучки, но не для вас и вашего Ильи!

Он замолчал, а присутствующие, оторопев, не в состоянии были вымолвить ни единого слова. К Воскобейникову первому вернулась речь.

– Послушайте, вы сказали ужасные вещи, кто вам все это сообщил? Мы даже не знали, что Лиля в роддоме на сохранении. Сейчас я уже знаю, что у нее токсикоз средней тяжести, но от этого в наше время не умирают. Инга действительно искала квартиру для этой школьницы из Баку, но к вам ее никто не селил. Лиля и Илья сами согласились приютить эту девочку до Нового года, а если там возникли проблемы, то почему Лиля не обратилась к нам?

– У нее тоже есть самолюбие, она не хотела никого вмешивать в свои отношения с мужем. Даже нам с матерью она ничего не сказала!

– Тогда откуда вы все узнали? Откуда такие обвинения?

Филев, прищурившись, посмотрел на Воскобейникова.

– А откуда я получил информацию о вашем племяннике? У меня есть люди, предоставляющие мне самые точные сведения.

Виктория заплакала, закрыв руками лицо, а Семен потянулся, было, к карману, но вспомнил, что клофелин весь закончился, и опустил руку. Голова у него раскалывалась от боли, перед глазами плыли круги. Воскобейников, не обращая внимания на плач сестры, холодно продолжал:

– Далее. Вы говорили что-то о воровстве. Что, конкретно, у вас пропало?

– Какое это имеет значение – какая-то золотая брошь, подарок бабушки. Для нас даже не цена вещи имеет значение, а сам факт.

Не выдержав пристального взгляда Андрея Пантелеймоновича, он отвел глаза и пожал плечами. Виктория, которой, как это часто бывает у близнецов, часто приходили в голову те же мысли, что и брату, внезапно перестала рыдать и подняла голову.

– Может быть, эта девочка и не брала ничего, а Лилечка просто приревновала. Как тогда, помнишь, Андрюша? Тогда ты ведь сам посоветовал… – она запнулась, увидев высоко вздернутую кверху бровь брата и его предостерегающий взгляд, достала платочек, вытерла глаза и жалко пролепетала: – Нет, это я так думаю, я ничего не знаю.

  Филев гневно сверкнул глазами:

– Да как вы…

Неожиданно его перебил Семен, лицо которого вдруг стало багровым.

– Я говорил тогда, не нужно было этого – нет, втянули меня, заставили. Все вы с Андреем, – он повернулся к жене и стукнул кулаком – так, что у хрупкого журнального столика, неожиданно треснув, подкосилась ножка.

Выступление обычно тихого и молчаливого Шумилова было так неожиданно, что на мгновение все оторопели, а в соседней комнате накрывавшие на стол Инга, домработница и Настя невольно замолчали, прислушиваясь к происходящему в гостиной.

– Сеня, давай мы с тобой дома… – начала, было, Виктория, быстро взглянув на побледневшего брата, и дернула мужа за рукав.

Семен резко высвободился, чуть ли не оттолкнув жену.

– Не трогай меня, Вика, я хотел сказать и скажу. Не надо было тогда все это затевать! Хорошая была девочка, и ребеночек был бы сейчас. Как Настенька уже был бы, играли бы вместе. А вашей дочери, – он повернулся к Филеву, – нечего было Илье на шею вешаться, стыд иметь надо! Сама так хотела, и нечего теперь говорить, да! Сама хороша! А мой сын – хороший мальчик. Он и добрый, и порядочный, так и нечего вам его грязью сейчас поливать! Я…

Язык неожиданно перестал ему повиноваться, не договорив, он вцепился скрюченными пальцами в воротник и повалился боком на диван. Виктория пронзительно закричала, схватившись за сердце. Воскобейников неловко поднялся с места, а Филев в растерянности сделал шаг вперед. В комнату вбежали напуганные шумом Инга и Настя.

– У него давление, клофелин кончился. Инга, у вас есть что-нибудь от давления? – Виктория повернула к невестке красное заплаканное лицо.

– Я… я даже не знаю, нет, нету. У Андрея всегда нормальное, он никогда ничего не пьет, – губы Инги испуганно дрожали.

– «Скорую» надо, – негромко сказал Филев, со странным выражением глядя на потерявшего сознание свата.

– Да-да, конечно, сейчас я… – с несвойственной ему медлительностью Андрей Пантелеймонович направился к телефону и начал набирать номер, но пальцы почему-то его не слушались, и набор все время срывался.

– Папочка, скорее! – заплакала Настя.

Инга растерянно топталась на месте, беспомощно глядя на мужа. Филев помог Виктории перевернуть Семена на спину. Тот все еще был без сознания, но неожиданно глаза его открылись, и лицо исказила мучительная гримаса.

– Дядя Сенечка! – заплакала Настя, протягивая вперед руки.

Он хотел улыбнуться ей в ответ, успокоить, но не смог. Последнее, что осталось в уходящем сознании Семена Шумилова, были огромные голубые глаза маленькой девочки, глядевшие на него с ужасом и состраданием.

Глава двадцать девятая

Илью не допрашивали два дня, потом вызвали к другому следователю – средних лет, с каким-то крысиным лицом и холодными серыми глазами. Тот попросил повторить весь рассказ с самого начала, потом начал методичным, невыразительным голосом задавать одни и те же вопросы, но Илья неожиданно разозлился.

– Почему вы не записываете то, что я говорю? Если у вас не работает магнитофон, то я могу исправить, пожалуйста. Не буду я в десятый раз одно и тоже повторять!

– Мы все записываем, не волнуйтесь, – все также невыразительно ответил следователь, – а отвечать вы будете ровно столько, сколько потребуется. До сих пор мы не нашли подтверждения тому, что вы говорили. Никто не видел, как вы пришли в лабораторию, никто не подтверждает факта звонка вам домой из лаборатории. Директор соседнего с вами предприятия утверждает, что железная дверь всегда была закрыта – там даже поставлена сигнализация. Так что ваши слова представляются нам очень сомнительными. Мне кажется, самое лучшее для вас это сесть и написать полную правду о том, что произошло, и как вы оказались втянуты в эту историю.

– Я же вам все сказал, что я еще могу добавить? Вы хотите, чтобы я придумывал то, чего не было?

– А мне кажется, что все было по-другому. Кто-то – возможно, вы даже не знаете этого человека – обещал вам заплатить за то, что вы проникнете на территорию предприятия и, как специалист, ознакомитесь с информацией в компьютерах. Возможно также, у того человека есть сообщники в охранной системе. Я не утверждаю, что вы их знаете, но они открыли для вас дверь и пропустили внутрь. Лучше всего будет, если вы напишете признание и облегчите нам поиски. В конце концов, ваша вина не так уж велика – вы ничего не успели сделать, но ваше молчание затрудняет нам поиски.

Лицо «крысиного» следователя, когда он говорил все это, было совершенно серьезно. От неожиданности Илья широко раскрыл глаза и фыркнул.

– Что за ерунда, зачем мне деньги? Что такого особенного на них сейчас можно купить в нашей стране?

– В нашей – может быть, – следователь многозначительно прищурил глаза. – Только есть места, где за деньги можно купить очень и очень многое! Предположим, что вам обещали райскую жизнь где-нибудь во Флориде, а?

– Вы с ума сошли? Не хотите начать писать романы? У вас здорово получается!

 «Крысиный» следователь стремительно поднялся с места и оказался неожиданно высоким. Грязно выругавшись, он дважды наотмашь ударил сидевшего Илью по лицу – так, что тот полетел на пол вместе с перевернувшимся стулом.

 Тут же в кабинет вошли два человека в штатском, вернули на место стул и вновь усадили на него Илью. Он вытер струйку крови, стекавшую из разбитой губы, и ощупал быстро заплывающий опухолью глаз. На время воцарилось молчание. Люди в штатском стояли у двери, ожидая распоряжений. Следователь что-то писал, не обращая внимания на сидевшего напротив него молодого человека. Внезапно он поднял голову и резко бросил куда-то вбок:

– Увести!

В течение двух дней после этого Илью не трогали – только глазок в двери время от времени приоткрывался, и чей-то внимательный взгляд обшаривал камеру. Кормили, однако, неплохо, и раз в день приходил молчаливый уборщик, протиравший полы и унитаз, прикрытый пластмассовой крышкой. На третий день его вызвали на допрос, и он с невольным облегчением вздохнул, увидев следователя, с которым говорил в первый раз. Тот, сочувственно посмотрев на припухшую губу Ильи и его заплывший глаз, укоризненно покачал головой:

– Мне, к сожалению, пришлось на некоторое время отлучиться, и я вижу, что без меня у вас произошли маленькие неприятности.

– Неприятности? – Илья усмехнулся и потрогал лицо. – Ах, это! Ерунда. Это у вас такой прием, да? Добрый следователь – злой следователь.

Следователь улыбнулся.

– Я вижу, вы прекрасно знакомы с криминалистикой. Но я вам действительно сочувствую, я понимаю, что вы, просто не подумав, оказались втянуты в эту историю. Зачем вам упорствовать – напишите признание, и вас не станут особо донимать, – он интимно наклонился вперед, – мы понимаем ведь, что вы дилетант, вас просто использовали, и у вас нет никакой информации.

– Вы действительно так думаете? – поразился Илья. – Только честно: вы мне не верите или «шьете» дело?

Следователь вздохнул и печально покачал головой. Взгляд его, почти нежный, был полон искреннего сочувствия.

– Все, чего я хочу, это облегчить вашу участь. Вы даже не представляете, Илья Семенович, с какой симпатией я к вам отношусь. Тем более теперь, когда вашу семью постигло такое страшное несчастье.

– Несчастье? –Илья смутился, почувствовав укол совести от сразу же пришедшей в голову мысли. – С Лилей что-нибудь? Или… с ребенком?

– С вашей супругой, к счастью, все в порядке. Скончался ваш отец.

– Папа?! – молодой человек с силой стиснул на горле воротник рубашки. – Нет!

– К сожалению. Он скончался скоропостижно от инсульта, приношу вам мои соболезнования.

Мысли в голове у Ильи метались, сознание отказывалось воспринимать услышанное. Внезапно ударило: он никогда больше не увидит отца, его мягкой сочувственной улыбки, его доброго понимающего взгляда.

 – Папа!

 Застонав, как от боли, юноша откинулся назад и прикрыл глаза. Следователь сочувственно повторил:

– Еще раз мои соболезнования, я понимаю ваше горе.

– А… похороны? – Илья внезапно охрип.

– Его похоронили вчера. Я, к сожалению, был в отъезде, как я говорил, и ничего не смог вам сообщить. М-да. Очень тяжело, очень. Ему ведь, кажется, не было еще и пятидесяти? Наверное, вам сейчас лучше побыть одному… – он собирался, было, вызвать конвой, но Илья умоляюще протянул руку.

– Подождите, а мама? Как мама, что с ней?

– Ваша мама… – следователь погрустнел еще больше. – Конечно, ей очень тяжело, она в плохом состоянии. Лучше всего для нее сейчас было бы вас увидеть. Но я, к сожалению, пока вы не напишете признания, не имею права разрешить вам встретиться. На вашем месте я бы написал признание – облегчил бы и свою участь, и участь близких. Вам ведь особо ничего не грозит – вы поддались уговорам незнакомого человека, посулившего вам большие деньги, но никакого вреда принести не успели. Так почему не написать все это? Вы сможете увидеться с матерью, обнять ее, поговорить – легче ведь ей сразу станет.

 Он выговорил все это ровно и одним духом, как хорошо выученное стихотворение. Илья не проронил ни слова, и следователь, немного выждав, проникновенно добавил:

– Разве я не прав, подумайте?

– Я… не знаю…

В голове у Ильи стоял туман, он не понимал, что твердит ему следователь, но лицо говорившего светилось сочувствием, которое было ему необходимо в эту минуту. В сознание проникли слова:

– Так дать вам бумагу, хотите? Можете даже написать все у себя в камере – я понимаю, что вам теперь нужно побыть одному. Дать бумагу и ручку?

Илья отрешенно кивнул. Оказавшись в камере, он бросился на койку лицом вниз и зарыдал, уткнувшись лицом в подушку. Постепенно его охватило тяжелое забытье. На какое-то время стало легче, но потом внезапная мысль: «Папа умер» заставила очнуться и пронзила болью сердце.

В эту ночь по распоряжению следователя свет в камере оставили ярко гореть на всю ночь. В полночь Илья пришел в себя и сел на койке. Внезапно ему стало легче, в голове прояснилось. Оглянувшись вокруг, он увидел на тумбочке листы бумаги с лежавшей поверх них авторучкой, схватил их и лихорадочно начал писать.

Рано утром охранник, в который раз заглядывавший в глазок, доложил приехавшему следователю:

– Все пишет. Как с ночи начал писать, так все сидит и строчит. Перечеркивает, потом опять пишет.

– А, ну пусть пишет. Следи – когда закончит, сразу пусть заберут у него бумаги, и принеси мне. А то вдруг передумает.

В девять часов, когда Илье принесли завтрак, он крепко спал, лежа на спине и закинув голову назад. Исписанные листы лежали на тумбочке, упавшая авторучка валялась на полу. Недоуменно взглянув на бумаги, охранник собрал их и вышел из камеры, поставив на тумбочку тарелку с завтраком. Следователь, нетерпеливо поджидавший его у себя в кабинете, торопливо схватил покрытую мелким почерком бумагу и поднес к глазам.

– Что это? Ах, черт!

Помимо этого, он добавил еще кое-что, доказав этим, что самый интеллигентный человек может выражаться неинтеллигентно. Впрочем, его можно было понять: около десяти листов прекрасной белой бумаги были покрыты цифрами и иностранными словами, из которых следователю знакомо было лишь слово «go». Да и то, потому что много лет назад ему пришлось как следует выучить в школе урок по английскому языку, чтобы не схлопотать двойку в четверти. Он помнил только, что «go» означает «идти».

А Илья Шумилов, которого в это утро по распоряжению следователя не стали утром будить, крепко спал, подложив ладонь под щеку. В эту ночь у него в мозгу созрел, наконец, алгоритм решения задачи, над которой давно бились в его лаборатории, и он набросал программу, осуществлявшую решение. Так бывало всегда – после сильных переживаний и потрясений его внезапно осеняли идеи, полностью вытеснявшие все остальные мысли, и теперь в голове у него мелькали лишь числа и формулы.

Утром седьмого января, ознакомившись с результатами мониторинга, Антон и Колпин посовещались и пришли к единому мнению: кесарить.

– Сообщите ей сами, Игорь Иванович, – попросил Антон, – и построже, вы это умеете. А то она меня увидит и начнет вопить.

Колпин кивнул и, войдя в палату Лили, резко ей сказал:

– Готовимся к операции и немедленно.

Она упрямо тряхнула головой и сердито насупилась.

– Не собираюсь! Не желаю ходить изрезанной.

Валентина Филева, находившаяся в это время в палате, испуганно посмотрела на дочь.

– Деточка, это же совсем незаметно. Ты же умная девочка, нельзя рисковать – раз доктор говорит… Ты ведь можешь потерять ребенка.

– Ах, мама, не надо! Я не хочу остаться на всю жизнь изувеченной – ты хочешь, чтобы Илья вообще не захотел на меня смотреть?

– Решайте, – таким же резким тоном обратился Колпин к Филевой, – у вас два часа, потом будет поздно.

Выбежав из палаты, Валентина бросилась звонить мужу. Филев явился в роддом через двадцать минут, лицо его было сурово и озабоченно, губы сердито поджаты – с ним только что связался Феликс и сообщил, что пока результаты отрицательные, и Илья никаких признаний не подписал.

– Вот что, милая, – сказал дочери Александр Иннокентьевич, – я твоим Ильей занимаюсь и пытаюсь его вытащить, но если ты не будешь делать то, что говорят врачи, я пальцем о палец не ударю для него.

– Да ты ничего и не делаешь, папа, – по лицу Лили пошли красные пятна. – Если б ты делал, то он уже давно был бы здесь, у меня.

Она зарыдала, а лицо Филева приняло зловещее выражение. Он взглянул на жену и сделал ей знак выйти. Когда они с дочерью остались одни, он наклонился к ней, и голос его прозвучал очень тихо, но четко:

– Значит так, если ты не будешь слушаться, твой так называемый муж сгинет навсегда, тебе это ясно? Навсегда! Я все делаю для тебя, но и ты должна слушаться.

Лиля посмотрела на него, и неожиданно в глазах ее мелькнуло понимание, а лицо разгладилось. Она протянула к отцу руку.

– Папочка, так это твоя работа? Ты… знал?

– Я всегда все знаю, – он погладил ее по голове. – А от операции шрам совершенно не заметен, я видел на мониторе в кабинете у твоего молодого симпатичного доктора.

– У Антона Муромцева? Он… тебе сказал что-нибудь?

– А что он должен был мне сказать? – Филев проницательно взглянул на дочь, но решил, что сейчас не время для выяснения щекотливых вопросов, и ласково потрепал ее по голове. – Не волнуйся ни о чем, готовься к операции.

Девочка родилась весом два девятьсот, и невропатолог нашел у нее небольшую гипоксию. Антон Муромцев несколько раз заходил в детское отделение, чтобы посмотреть на малышку. У нее еще не было волос на голове, и глаза на припухшем личике имели неопределенный лиловато-серый цвет, но разрез их – кругловатый у переносицы и сужающийся к виску – был совсем, как его матери, Людмилы Муромцевой.

Глава тридцатая

Всего за несколько недель работы Маргарита Чемия убедилась, что София Костенко является хорошим экспериментатором. Будучи опытным этологом, она скрупулезно изучала малейшие нюансы в поведении прооперированных животных, подробно расспрашивала Маргариту о технических подробностях каждой операции, читала ее отчеты и сведя все результаты в таблицу, уже скоро имела полное представление о последствиях психохирургических вмешательств.

Тринадцатого января София пригласила Маргариту к себе в кабинет и, включив компьютер, вывела на экран таблицу.

– Хочу свести воедино известные статистические данные и наши результаты, – сказала она. – Итак, нам известно, что разрушение миндалевидного комплекса почти в ста процентах притупляет инстинкт самосохранения и делает животное неспособным к дальнейшему обучению. И наоборот, операция на гиппокампе делает животное более восприимчивым к приобретению навыков. Ваши результаты полностью укладываются в эту статистику, но где же новизна?

Секретарша Софии внесла и поставила на стол тарелку с бутербродами и кофе.

– Прикажете что-нибудь еще? – с улыбкой спросила она.

София отрицательно качнула головой. Маргарита подождала, пока секретарша выйдет, сделала два глотка кофе и отодвинула чашку.

– А чего вы хотите? – сердито спросила она. – Мы лишь повторяем эксперименты многолетней давности, хотя и на более высоком уровне, поскольку имеем новые технологии. Конечно, можно использовать комплексное вмешательство, как предлагал профессор Баженов при оперативных вмешательствах в тяжелых случаях шизофрении, – для того, чтобы изменения личности и врожденных способностей человека были минимальны. Но нет смысла.

– Почему?

Маргарита пожала плечами.

– Во-первых, у нас нет статистики. Преимущества комплексного вмешательства заметны только для человека, а тут мы статистики не наберем – я с самого начала предупреждала, что больных с показаниями к психохорургическому вмешательству единицы. Вот в тридцатых годах, когда массово начали лечить шизофрению рассечением мозолистого тела, тогда да, тогда статистика имелась. И она показала, что пациент, перенесший лоботомию, уже никогда не сможет стать полноценной личностью, поэтому от этого метода отказались.

Неожиданно София рассмеялась.

– Да, – сказала она, – действительно. А вам не хочется иногда поэкспериментировать на одном из этих животных, что целые дни горланят на улицах и на митингах? Если честно, то их трудно назвать людьми, и у меня просто руки чешутся. Ладно, шучу, не хмурьтесь.

– У вас странные шутки, – настороженно глядя на нее, ответила Маргарита.

– Хорошо, хорошо, извините. Просто, когда я вижу, как люди превращаются в животных и начинают травить себе подобных, меня трясет, хотя сама я к этим конфликтам между азербайджанцами и армянами не имею никакого отношения. Ладно, вы сказали во-первых. А что во-вторых?

Не ответив ей, Маргарита взяла бутерброд, надкусила его и запила кофе. Спокойно продолжая есть, она насмешливо поглядывала на нетерпеливо ожидающую ответа Костенко и, лишь доев и вытерев губы салфеткой, сказала:

– Во-вторых, мы используем новые технологии, но качественно находимся на том же уровне. Та же связь: мозг-инструмент-хирург. Побочные эффекты будут всегда, вмешательство в деятельность мозга не может пройти бесследно, даже при использовании лазерного луча. И степень этих побочных эффектов будет полностью зависеть от искусства хирурга, а это чисто субъективно.

София, не выказав никакой обиды из-за того, что ее заставили ждать ответа почти пять минут, кивнула:

– И все же очень многое зависит от метода. Насколько мне известно, Баженов начал использовать для операций жидкие полимеры. Идея, конечно, не нова, полимеры уже около десяти лет используются в нейрохирургии, но у вас синтезировали полимер, у которого размеры кристаллитов при затвердевании на два порядка меньше, чем обычно.

Маргарита не удивилась тому, что ее собеседница владеет подобной информацией – ей давно было известно, что работы их института, прежде считавшиеся сугубо секретными, выставлены на всеобщее обозрение, и международные наблюдатели с разрешения Горбачева изучают закрытую документацию.

– Да, конечно, – сухо уронила она.

– Это, кажется, была ваша идея? – София улыбнулась, глядя на девушку. – И идея, нужно сказать, почти гениальная. Размеры блокируемой в мозгу области, зависящие от размеров кристаллитов, уменьшаются в сто раз, и во столько же раз уменьшаются побочные эффекты!

– Вам даже это известно? – Маргарита передернула плечами и криво усмехнулась.

– О, нам многое известно! Даже то, что при синтезе такого полимера у ваших сотрудников возникли некоторые трудности. Вы получили несколько препаратов, и они проникали сквозь гематоэнцефалический барьер, но не могли проникнуть сквозь гематоликворный. Это вас в какой-то мере ограничивало.

– Я не знаю, каким путем вы это узнали, но я не могу обсуждать с вами работу своего института – поступая на работу, я давала подписку о неразглашении. Извините, мне пора.

– Погодите, Маргарита, я ведь еще не все сказала, – София слегка прищурилась и покачала головой, – нам известно также, что вы пытались связаться с профессором Корольковым, который работал в институте, проводящем параллельные исследования, но он умер, а его ученик Александр Эпштейн уехал заграницу. Так вот, Корольков успел получить кое-какие результаты, они у нас. Наши химики работают с ними и уже получили препарат, о котором мечтали вы с профессором Баженовым. Мы начинаем работу на качественно новом уровне, и я предлагаю вам к нам присоединиться.

Маргарита вспыхнула, потом побледнела.

– Не понимаю! Что вы хотите сказать?

София видела, что девушка нервничает, и, решив отплатить ей, с минуту аппетитно хрустела печеньем, а потом небрежно отодвинула в сторону свою тарелку и, словно размышляя, задумчиво проговорила:

– В конце концов, животное, даже самое высокоразвитое, остается животным. Есть особи, которые ни в социальном, ни в генетическом плане не представляют для человечества никакой ценности. Да, кстати, Маргарита, вы знаете, что сегодня по всему Баку начались массовые погромы? Даже в центре города врываются в армянские квартиры, избивают и убивают людей, грабят, выгоняют раздетых на улицу.

Маргарита испуганно вскочила.

– Я должна немедленно ехать домой!

– Разумеется, сию минуту подадут машину, но не стоит так волноваться – ведь ваш отец грузин, да и вашу семью охраняют.

Синей волге, на которой ее везли домой, дважды пришлось сворачивать из-за скопления людей, но теперь это были не митинги – окруженных горланящей толпой армянок в халатах и шлепанцах на босу ногу пинками гнали в сторону моря. До сих пор Маргарите не верилось, что в Баку могут всерьез начаться погромы. Постоянные визиты представителей Народного фронта, угрожавших знакомым армянам и по чьему-то доносу искавших ее мать-армянку, казались ей провокациями, избиение старика-армянина – хулиганством. Теперь она поняла, что ошибалась.

На углу Басина и проспекта Кирова из окна третьего этажа выбросили телевизор, от взорвавшегося кинескопа во все стороны полетели осколки, пронзительно кричала, упав на колени пожилая армянка – из ушей у нее озверевший мальчишка-азербайджанец выдирал золотые серьги. Это был дом Карины и Робика, вцепившись в плечо водителя, Маргарита не своим голосом закричала:

– Остановитесь у этого подъезда!

– Но…

– Остановитесь, – повторила она таким тоном, что он не посмел ослушаться.

– Нам приказано… – начал было один из сидевших в машине рядом с Маргаритой охранников, но она уже открыла дверцу и, выскочив из машины, окинула взглядом толпу избиваемых женщин – Карины среди них не было.

Из подъезда неслись вопли погромщиков и пронзительные крики боли. Сопровождавшие Маргариту охранники бежали за ней, но она неслась вверх по лестнице так стремительно, что им не сразу удалось ее догнать.

 Дверь квартиры Карины была распахнута настежь. Навстречу Маргарите волокли двух полураздетых старух и молодую беременную женщину. Один из погромщиков внезапно остановился и, взглянув на Маргариту, грубо схватил ее за руку, но она, ударив его каблуком по ноге, вырвалась и побежала вверх. Неожиданно в воздухе повис пронзительный женский крик:

– Не надо, Робик-джан, не надо!

Маргарита почти сразу Карину – двое мужчин тащили ее, выкручивая руки. Потом один из них неожиданно отлетел в сторону, за ним последовал второй, и на пороге появился Робик. На него с воплями бросились пять или шесть погромщиков, но они не сразу поняли, что имеют дело с мастером спорта по восточным единоборствам. Один из нападавших жалобно заскулил, придерживая сломанную руку, другой со стоном опустился на корточки, закрывая руками разбитое лицо, остальные в нерешительности попятились.

– Робик, не надо, они тебя убьют, – плакала Карина, цепляясь за сына, но тот, разгоряченный борьбой, резко ее оттолкнул:

– Уходи в квартиру, мама, не лезь под руку!

Догнавший Маргариту бандит вновь схватил ее, вырываясь из его рук, она кричала:

– Тетя Карина, Робик, вниз, скорее, там у меня машина. Тетя Карина, это я, Рита…

Она не договорила, потому что крик боли, вырвавший из груди Робика, заглушил все остальные звуки – низкорослый паренек, откуда-то сбоку подкравшись к нему с канистрой, плеснул на него бензином и швырнул горящую спичку. Погромщики торжествующе вопили, приплясывая вокруг горящего, как факел, бьющегося в судорогах человека, а Карину уже тащили вниз. Нечеловеческим усилием она вырвалась, оставив в руках погромщика клок своих волос, и бросилась к сыну с криком:

– Помогите, люди!

Маргарита, не помня себя от ярости, извернулась и вцепилась в лицо тащившего ее вниз бандита. Выкрикнув ругательство, он схватил ее за горло и потянул к перилам с явным намерением сбросить в пролет лестницы. В эту минуту грохнул выстрел. Погромщик внезапно обмяк, хватка его ослабла, и он рухнул на ступени, забрызгав все вокруг кровью и мозгом – у него было снесено полголовы.  Охранник Маргариты сделал еще пару выстрелов поверх голов погромщиков, и толпа их с визгом и воплями хлынула вниз по лестнице.

– В машину, быстрее! – кричал Маргарите охранник. – Они сейчас вернутся, мы их долго не удержим.

  Не слушая его, она бросилась к Карине – та, скинув с себя халат, пыталась сбить пламя, охватившее тело сына. Ей никто не мешал – испуганные выстрелами бандиты толпились внизу, оглашая подъезд угрожающими воплями.

Маргарита накинула на Робика свое пальто, подбежавший охранник помог им погасить огонь. Робик, лежал неподвижно, его тело казалось большим куском угля.

– Робик, сынок! Открой глаза, Робик, посмотри на маму, мама тебя просит, Робик!

– Тетя Карина, подожди, не нужно, дай я посмотрю, что с ним.

Маргарита попыталась отстранить женщину в сторону, но та, пронзительно крича, вцепилась в сына.

– Робик!

Неожиданно на обугленном лице что-то дрогнуло, и почерневшие веки приподнялись, оголив воспаленные белки глаз. Он хотел сказать «мама», но из обгоревших губ вырвался лишь слабый, короткий стон, а потом взгляд, на минуту приобретший осмысленность, вновь остекленел и стал неподвижным – теперь уже навсегда.

Глава тридцать первая

Андрей Пантелеймонович был не в духе с самого утра – вернее, с ночи, потому что Инга после супружеской близости не уснула сразу, как обычно. Она долго ворочалась, прижимаясь к нему разгоряченным телом, и от этого ему казалось, что жена не вполне удовлетворена – неужели он стареет, и его мужская сила пошла на убыль? Утром, когда Ингу сморил сон, Андрей Пантелеймонович отправился в ванную и, бреясь, приблизил лицо к зеркалу, чтобы лучше разглядеть признаки надвигающейся старости. Результаты осмотра, показались ему неутешительными – в уголках глаз отчетливо проступали «гусиные лапки», даже натянув пальцами кожу, их нельзя было бесследно разгладить.

Заглянувшая в ванную Настя удивилась:

– Папа, тебе в глаз что-то попало?

Он вздрогнул и, выпрямившись, с раздражением посмотрел на девочку.

– Ты почему входишь без стука, когда кто-то находится в ванной? Даже если не заперто, это некультурно, сколько раз мы с мамой тебе говорили!

– Ой, папочка, извини, я не думала, что ты здесь, я просто тебя везде искала – тетя Вика звонит.

– Начинается – с самого утра! Скажи, что я ванной, перезвоню, когда побреюсь.

Настя послушно побежала к телефону, а Андрей Пантелеймонович, нарочито медленно, продолжил бриться и, закончив, стал тщательно вытирать лицо и шею полотенцем.

С Викторией ему говорить не хотелось. Конечно, ему было жаль сестру – арест сына и смерть мужа сильно ее изменили, еще недавно цветущая красивая женщина меньше, чем за месяц согнулась и поблекла, шея ее странно вытянулась, волосы потускнели и лежали неровными прядями, а движения стали по-старушечьи суетливыми, – однако в поведении ее появились опасные странности. Как-то раз, приехав к брату, она привезла Насте сказки Пушкина с цветными картинками и, глядя на обрадованную девочку, запричитала:

 – Настенька, внученька моя, хоть ты у меня осталась.

К счастью Инги в это время в комнате не было, а Настя, забыв обо всем, разглядывала подаренную ей книжку. От слов сестры Андрей Пантелеймонович похолодел и изменился в лице.

 – Ты совсем сошла с ума? Какая она тебе внученька?! Больше не являйся сюда со своим нытьем, я не смогу ничего сделать для Илюши, если ты меня будешь так изводить!

  Виктория испуганно взглянула на брата и с того дня перестала у них бывать – только звонила по телефону и жаловалась, как ей плохо. И теперь Андрей Пантелеймонович решил, что она собирается поделиться с ним накопившейся за ночь печалью – за ночь, потому что они говорили только накануне вечером. Набирая номер ее телефона, он с досадой думал, что придется в сотый раз повторять одно и то же: Илья жив-здоров, они знают, где он находится, и что ему инкриминируют, а дальше нужно выжидать и терпеть. Ну и, конечно, сказать ей парочку ехидных слов, как повелось у них с самого детства.

Однако сестра не дала ему вымолвить ни слова.

– Андрюшенька, у меня новость. Ты можешь сегодня вечером подойти? Это срочно.

В ее голосе звучало оживление, которого Андрей Пантелеймонович давно не слышал. Не став расспрашивать, он коротко ответил:

– Сегодня в шесть, – и повесил трубку.

Пока ему ясно было лишь одно: раз сестра так оживлена, то новость касается Ильи. Но кто мог ее сообщить? Филев? Однако с того дня, как скоропостижно умер Семен, ни он, ни сестра с Филевыми не встречались и не разговаривали. На похоронах Семена их не было, и лишь один раз Виктории позвонила мать Лили – проинформировать о рождении внучки. Скорей всего, она сделала это из вежливости – Воскобейников и без того знал все, что происходило в роддоме, и сообщил сестре новость за несколько часов до звонка Валентины Филевой.

Виктория к рождению девочки отнеслась равнодушно, увидеть новорожденную не стремилась, и ни Лиля, ни Валентина ей больше не звонили. Поэтому Андрей Пантелеймонович решил, что новость точно исходит не от Филева. Но тогда от кого же? Вечером, вылезая из машины у дома сестры, он еще продолжал ломать себе голову и перебирать возможные варианты – до тех пор, пока не переступил порог ее квартиры.  Навстречу ему с трудом поднял из кресла свое располневшее тело Феликс Гордеев.

– Здравствуйте, Андрей Пантелеймонович, счастлив вас снова повидать!

Воскобейников молча пожал протянутую руку, ничем не показав, что с большим удовольствием не стал бы этого делать.

– Феликс Эрнестович говорит, что может помочь Илье, представляешь, Андрюша?

Лицо Виктории светилось надеждой, и Воскобейников отметил, что она уже смотрит на Гордеева, которого никогда прежде не знала и не видела, как на близкого друга. Он с досадой пожал плечами и мысленно обругал сестру:

 «Вот дура неисправимая! Первый встречный ей что-то пообещал, и она уже развесила уши. Зовет по имени-отчеству, смотрит, как на родного. Интересно, он действительно может помочь, или это провокация? Что ему от меня нужно?»

– Да? – Андрей Пантелеймонович вполне дружелюбно, хотя и несколько равнодушно улыбнулся краешком губ. – Что ж, если это возможно, то буду вам благодарен. Хотя мне кажется, что все скоро решится естественным путем – в отношении моего племянника допущена ошибка, однако выяснение всех обстоятельств потребует какого-то времени. Мы это понимаем.

Он внимательно разглядывал Феликса.

 «Интересно, он консультировался с эндокринологом? В его возрасте такая полнота и сильная потливость – явное нарушение обмена».

Феликс мудро и ласково улыбнулся ему, вытер платком влажное лицо.

– Представьте себе, Андрей Пантелеймонович, я совершенно случайно на днях близко столкнулся с делом вашего племянника и немедленно решил переговорить с вами. Смею сказать, это все не так просто, не так просто! Вам известны подробности?

Воскобейников заколебался, но Виктория всхлипнула, прижала руку к сердцу и ответила за брата:

– Конечно, мы знаем, что Илья совершенно случайно попал на территорию соседнего института – у него и в мыслях не было туда идти, уж кому, как не мне это знать! Я буду Горбачеву писать – у нас теперь демократия, так просто нельзя взять и ни за что посадить человека!

– Можно, Виктория Пантелеймоновна, у нас все можно, – благодушно возразил Феликс и снова вытер лоб. – Тут важно, есть ли у кого личная заинтересованность.

– А у кого тут может быть заинтересованность? – тон Воскобейникова был нарочито насмешлив и недоверчив.

– Не скажите, Андрей Пантелеймонович, не скажите! – Феликс развернул к нему свое массивное тело. – Дело в том, что у них там возникли разные нестыковки. Пропали какие-то документы – по халатности, конечно, но им выгодней все свалить на шпиона. А тут им такой случай подвернулся – парень по оплошности попал на территорию предприятия. Да они сто лет будут выяснять – им выгодно тянуть и тянуть. И все законно, ни к чему не подкопаешься – государственная безопасность, она всегда была превыше всего. Ведомство, так сказать, демократии неподведомственное.

Виктория испуганно ахнула и стиснула руки.

– Так что же делать? Господи, Андрюша, что же делать? – она беспомощно смотрела на брата, лицо которого продолжало хранить скептическое выражение.

– Действительно, что же вы, Феликс, предлагаете? Такие ужасы тут нам рассказываете!

– Ах, Андрей Пантелеймонович, это реальность жизни. Я понимаю, конечно, что вы имеете влияние, можете ускорить, но. … Неужели вас устроит, если ваш племянник годами будет в изоляции, пока правда не выйдет наружу?

– Хорошо, говорите прямо, что вы предлагаете, – голос Воскобейникова неожиданно стал резким.

– Как я понял из материалов дела, – ответил Феликс так медленно, как говорят, когда желают довести до сознания собеседника значение каждого слова, – вашему племяннику ничего серьезного не инкриминируется. Следователь вполне допускает, что он просто попался на чью-то удочку – молодой человек, как и многие, хотел уехать на Запад, и все такое. От него не требуют никаких имен – только подтвердить факт умышленного проникновения и сговор с неизвестным лицом, которое обещало щедро оплатить услуги. Понимаете?

Андрей Пантелеймонович холодно посмотрел на собеседника.

– Я понимаю, что от Ильи требуют признаться в том, чего он не делал. Или не так?

 Гордеев широко улыбнулся:

– Бог мой, какое там признание – да за это, в крайнем случае, условно могут дать. Неужели неизвестно сколько просидеть в одиночке и потерять несколько лет жизни будет лучше?

– Да-да, конечно, лучше подписать нелепое признание для того, чтобы кто-то мог отрапортовать, а потом всю жизнь ходить замаранным? Придумайте что-нибудь получше, Гордеев, мой племянник соображает, что делает. Это ведь и меня касается, вы это прекрасно понимаете. Или кто-то решил копать под меня?

Андрей Пантелеймонович произнес это нарочито грубо, но Феликс лишь заулыбался и закивал головой.

– Да-да, у вас вполне могли возникнуть такие подозрения, я понимаю. Хорошо, есть другой выход.

– Да? И что же вы предлагаете?

Теперь Феликс не просто улыбался – лицо его светилось счастьем. Он наклонился вперед и проворковал голосом влюбленного голубя:

– Только ради вас, Андрей Пантелеймонович, вы знаете, какое уважение я к вам испытываю! Если ваш племянник подпишет согласие на сотрудничество – вы понимаете? – я очень быстро замну это дело.

Вскинув голову, Воскобейников свысока посмотрел на собеседника.

– А вам известно, Гордеев, что сотрудничество с КГБ сейчас немодно и осуждается общественностью? Все вокруг демократы, сочувствующие, протестующие, а мой племянник вдруг станет сексотом!

– Что вы, это же пустые формальности! – Феликс испуганно замахал руками. – Ну, подпишет он бумажку, я его с этой бумажкой вытащу, а потом пусть едет себе заграницу и сидит там. У него в Швейцарии ведь тесть, есть, к кому уехать.

Андрей Пантелеймонович задумался, потом поднял на Феликса проницательный взгляд.

– А вы что с этого поимеете, Гордеев? Будете потом этой бумажкой шантажировать меня и его? Время-то сложное, мне предлагали даже баллотироваться в депутаты, но если мое имя будет замарано…

– Ах ты, господи, хочешь сделать людям хорошее, а они не верят, подозревают! Андрей Пантелеймонович, да если вы будете баллотироваться, я первый вас поддержу! Я вместе с вами буду вести предвыборную кампанию, стану вашим первым помощником – вы же знаете, что у меня есть организационные способности. А больше мне ничего от вас не надо, я вас так уважаю, Андрей Пантелеймонович!

Гордеев расстроено всплеснул пухлыми ручками и жалобно взглянул на Викторию, словно ища поддержки. Она растерянно переводила взгляд с него на брата, но нутром чувствовала, что сейчас ей лучше помолчать. Воскобейников размышлял довольно долго, а потом с внезапным интересом посмотрел на Феликса.

– Стало быть, вы решили заняться политикой Гордеев? А вы уверены, что поставили на ту лошадку? У Ельцина сейчас шаткое положение, а ведь я связываю свои планы именно с ним. Впрочем, вам это все, конечно, известно лучше, чем мне.

– Конечно, конечно, это моя работа – все знать. Я знаю даже, что обстоятельства складываются для вас наилучшим образом. А Ельцин – что ж, он получил мандат народного избранника, хоть партийный аппарат ему противодействовал. Это уже кое-что, кое-что! Однако главное – это то, что я верю в вашу интуицию, Андрей Пантелеймонович.

Похоже было, что в данном случае Гордеев не кривит душой и говорит искренне. Что ж, от услуг человека с подобными возможностями отказываться не стоило.

– Что ж, Феликс, если вы действительно хотите работать со мной в одной команде, начните с того, что вытащите моего племянника из одного лишь уважения ко мне. В любом случае я не могу дать вам в руки такого оружия против себя – подписанного согласия моего родного племянника работать на КГБ.

– Но… – Гордеев растерянно взглянул на Воскобейникова, – Андрей Пантелеймонович, я бы со всем моим превеликим удовольствием, но… я ведь тоже человек зависимый, поймите.

– Это я понимаю, – Андрей Пантелеймонович прищурился и улыбнулся, – но я также понимаю, что вас никто особенно проверять не станет. Подделайте нужные вам бумаги с подписью Ильи – в будущем, если вы попробуете ими воспользоваться, мы докажем, что это фальшивки.

Гордеев задумался.

«В конце концов, если Филев получит то, что заказывал, и его зять окажется вместе с женой заграницей, вряд ли он потащит бумаги на экспертизу. А после того, как все деньги будут на моем счету…»

Он невольно облизнулся и прикрыл глаза. Воскобейников напряженно ждал ответа, но лицо его не выражало никаких чувств. Наконец Гордеев кивнул.

– Согласен. Это лишний раз докажет вам мою искренность. Только одно условие: ваш племянник должен немедленно уехать за границу и пробыть там какое-то время. От него никто ничего не потребует, не бойтесь. Поживет немного у тестя – ничего страшного.

Виктория стиснула руки и охнула:

– А я? И потом… Не знаю, как его тесть и Лиля – вдруг они не согласятся?

Гордеев едва не расхохотался.

«Согласятся? Да они спят и видят, как бы заполучить парня!»

 Внешне он, однако, ничем не проявил охватившего его веселья.

– Ничего, если с Филевыми вдруг возникнут проблемы, мы найдем другое место для его пребывания. Что поделаешь, Виктория Пантелеймоновна, так надо. Андрей Пантелеймонович, я устрою вам свидание с вашим племянником – вы должны будете объяснить ему, что он должен уехать. Кроме того, он не должен возмущаться по поводу бумаги, о которой мы с вами сейчас говорили – якобы им подписанной. Объясните, что это военная хитрость.

После некоторого размышления Воскобейников кивнул, не обращая внимания на умоляющий взгляд сестры.

– Хорошо, он уедет. Я с ним поговорю и объясню также, что по поводу бумаг особо протестовать не стоит – пока не стоит. Когда мне можно будет увидеть его без свидетелей?

– Завтра вы с ним увидитесь, а все остальное сделаю в ближайшие две недели, не беспокойтесь.

На прощание они вновь пожали друг другу руки. Когда Феликс Гордеев вышел из квартиры Шумиловых, на лице его было мечтательное выражение. Он позвонил Филеву прямо из машины.

– Шумилов согласился подписать. И признание, и согласие на сотрудничество. Думаю, вам можно начинать готовиться к отъезду.

Лиля, которой отец немедленно сообщил новость, расцвела:

– Папочка, ты у меня гений! Когда мы уедем, он уже навсегда станет моим и никогда от меня не уедет!

Целуя дочь, Филев мысленно закончил ее фразу:

«А если он начнет рыпаться, мы подумаем, как распорядиться бумагой. Мальчишка вряд ли захочет вернуться в СССР, когда ему преподнесут подписанное им обязательство в нужном ракурсе. Воскобейников первый же не разрешит племяннику приехать».

Гордеев в это же самое время думал:

«Все-таки, Андрей Пантелеймонович гениальный человек – зачем, действительно, выбивать из парнишки эти признания и согласия, мучиться, когда можно подписать все самим и ничуть не хуже? Филев по старой советской привычке верит, что в нашем ведомстве ничего не фабрикуют, он заплатит за самодельную бумагу столько же, сколько за настоящую, а дальше пусть сам разбирается со своим зятем – я больше с ним дел иметь не собираюсь. Смотрит на меня, как на дерьмо какое-то, даже руки при встрече не подаст. И Лилиана такая же, шлюха поганая. Андрей Пантелеймонович – совсем другое дело. Вот человек, который мне нужен – умный, воспитанный, перспективный»

Разговор с Ильей у Андрея Пантелеймоновича состоялся на следующий день после их с Гордеевым встречи. Воскобейников огорченно отметил, что племянник сильно осунулся и похудел. Конечно, просидеть столько времени в одиночной камере – удовольствие маленькое. Беседа их была предельно короткой. Воскобейников сказал:

– Ничего сам не подписывай и ни на что не соглашайся – это может искалечить тебе будущее. Но если кто-то сфабрикует твою подпись на документах и предъявит тебе, как твою, ты не возражай – пусть они считают, что ты со всем согласен. В свое время мы докажем, что это фальшивка. Пока об этом никому, даже маме, ясно?

– Я понял, дядя Андрей, как мама?

– Более или менее, не переживай. Так понял? Ты во всем признался, все подписал.

Он не стал говорить о необходимости отъезда за границу, надеясь, что после освобождения Ильи этого удастся избежать. В кабинет вошел конвоир, и Воскобейников, поднявшись, ободряюще сжал племяннику руку.

Юношу увели и после этого вызвали к следователю только один раз – ознакомили с содержанием обвинительного заключения, сделанного на основании якобы подписанного им признания. Спустя несколько дней, ночью, его подняли с постели, надели наручники и куда-то повезли на легковой машине. Выглянув в окно, он узнал дорогу – они ехали в сторону аэропорта Шереметьево.

В здании аэропорта наручники сняли и втолкнули его в маленькую комнатку. Навстречу сыну бросилась перепуганная заплаканная Виктория. Ее тоже разбудили среди ночи и привезли сюда, не разрешив даже позвонить брату, – Гордеев боялся, что вмешательство Воскобейникова может сорвать столь тщательно разработанный им план.

– Если вы задержитесь, то не успеете попрощаться с сыном, – вежливо, но твердо сказал приехавший за ней человек в штатском.

Виктория, успев лишь набросить пальто, села в ожидавшую ее у подъезда машину. Теперь она всхлипывала и судорожно обнимала сына за шею – маленькая, одинокая, жалкая.

– Илюшенька, родной мой, а наш папа…

– Я знаю, мама, знаю, ты держись. Я скоро буду с тобой.

Дольше им поговорить не дали – подошел человек и вежливо тронул Илью за плечо.

– Все, пора.

Его посадили в самолет, слева и справа от него сели двое в штатском, в течение всего полета никто из сопровождающих не произнес ни слова. Когда самолет приземлился, один из сидевших рядом с Ильей людей вежливо поклонился ему и, вручив документы, указал на выход:

– Прошу.

Не успев даже разглядеть, что ему дали – мелькнул лишь корешок загранпаспорта, – Илья спустился вниз по трапу и остановился. Никого из сопровождающих рядом с ним не было – они словно испарились по мановению волшебной палочки. Он стоял один у самолета с зажатыми в руках документами, вокруг суетились и сновали незнакомые люди, а навстречу ему бежала Лиля, прижимающая к груди ребенка.

Она продумала эту встречу до мелочей и убедила родителей, что они всей семьей должны встретить Илью в Западном Берлине – как только он выйдет из самолета. Он должен оценить ее любовь, ее верность, ее боль за него, должен! Ведь она так страдала из-за него, и она родила ему дочь!

Обхватив мужа одной рукой за шею и притиснув малышку к его груди, Лиля плакала и шептала нежные слова:

– Мой любимый, мой ненаглядный, как же мне было плохо без тебя! Дорогой мой, Илюшенька, я бы умерла, если бы с тобой что-то случилось!

Меньше всего на свете Илье хотелось сейчас видеть эту женщину – свою жену. Он замер, не решаясь отстраниться, потом поднял глаза и метрах в ста поодаль увидел обоих Филевых – они стояли, не шевелясь, и наблюдали за встречей дочери и зятя. А Лиля, продолжая прижиматься к нему, приоткрыла личико младенца:

– Посмотри, родной, это наша дочка! Я чуть не умерла, рожая ее!

Он взглянул на крохотное сморщенное личико, и в сердце его проснулась жалость. Лиля, заметив это, прижалась еще крепче, и испуганная девочка, проснувшись, неожиданно громко заплакала. Илья торопливо и с облегчением отстранился:

– Подожди, Лиля, ей, наверное, больно.

Лиля взяла его за руку и торжественно повела к ожидающим родителям, и те вдруг зашевелились, двинулись навстречу зятю. Теща расцеловала Илью, а Филев крепко сжал и встряхнул его руку:

– Рад тебя видеть, дорогой, ты не представляешь, как мы все настрадались! Сейчас в машину и сразу домой.

Лиля передала ребенка матери и потянула мужа вслед за направившимся к выходу отцом. У Ильи неожиданно закружилась голова, и он споткнулся. Лиля озабоченно взглянула на него и крикнула в спину ушедшему вперед отцу:

– Папа, может, мы на сегодня остановимся в отеле? Илья так измучен!

Он обернулся с выражением досады на худом лице:

– Нет, детка, нет, здесь сейчас толпы немцев из Восточного Берлина, – он повернулся к зятю и пояснил: – С ноября, как рухнула стена, из ГДР целые полчища немцев рвутся на Запад, и к русским отношение не самое хорошее. Так что мы лучше сразу двинем домой, в Швейцарию. Отдохнешь и поспишь в машине.

– Немцы? – Илья в недоумении огляделся и только теперь заметил, что надписи на рекламных щитах были на немецком языке. – Как? Почему?

Словно не слыша вопроса зятя и не замечая его растерянности, Александр Иннокентьевич бодро и весело продолжал:

– Я говорил нашим дамам, чтобы они спокойно сидели дома и ждали, пока я тебя привезу, но ведь моя дочь сумасшедшая, для нее кроме тебя ничего на свете не существует.

Илья остановился, и все остановились вместе с ним. Губы у него дрогнули.

– Но почему? Почему меня выставили из страны, как преступника – я не совершил никакого преступления, я ничего не сделал! Где дядя Андрей – он знает?

– Не волнуйся, юноша, – с досадой в голосе произнес Филев, – с твоим дядей все согласовано. Смею заверить, нам обоим стоило огромного труда вытащить тебя из застенков КГБ. Тем более, что ты, кажется, подписал какие-то признания, – он прищурился.

– Но я… – начал было Илья и тут же замолчал, вспомнив предостережение дяди.

Филев, заметив его смущение, понял это по-своему, удовлетворенно кивнул головой и благодушно заметил:

– Ладно, в этом нет ничего страшного, но какое-то время тебе придется побыть за границей. Потом мы с Андреем все уладим, а пока отдохни и ни о чем не думай. Паспорт у тебя, кстати, в порядке? Мы ведь сейчас поедем через границу.

Илья равнодушно протянул ему зажатые в руке документы.

– Не знаю, мне это только что дали, я не смотрел.

Филев мельком взглянул, но даже не стал читать – он-то лучше всех знал, что документы в полном порядке.

В машине Илья крепко заснул и отказался пойти пообедать, когда семья сделала короткую остановку. Он очнулся лишь, когда Лиля, дотронувшись до его плеча и прикоснувшись губами к виску, нежно проворковала:

– Любимый, вот мы и дома.

Ему не сразу поверилось, что в реальной жизни можно иметь такой огромный дом, окруженный садом. Дорожки, очищенные от талого снега и посыпанные песком, были чистыми и сухими, воздух свеж. Двери распахнулись, навстречу приехавшим вышла улыбающаяся служанка, взяла ребенка у Валентины и что-то сказала по-немецки. Лиля ввела мужа в огромный холл, и звук закрывшейся за их спиной двери неожиданно заставил его почувствовать себя птицей, загнанной в золотую клетку.

Вечером Илья принял ванну и прилег в спальне на широком диване, избегая смотреть на большую, роскошно убранную двуспальную кровать. Лиля пришла, когда муж уже задремал, и присела рядом, ласково положив руку ему на грудь.

– Устал? Почему не раздеваешься?

Илья приоткрыл глаза и увидел, что на ней надет очень короткий кружевной пеньюар, под которым, как он догадывался, ничего не было. Долго гадать ему, впрочем, не пришлось – Лилиана раздвинула полы, оголив живот и все, что было ниже. С невинным выражением лица она указала на почти незаметную крохотную полоску, терявшуюся в складке кожи.

– Видишь, мне сделали операцию, чтобы я не умерла, когда родилась наша дочь. Так изуродовали, да?

Она ждала уверений в том, что ее ничуть не изуродовали, но Илья лишь отвел глаза в сторону, хотя чувствовал, что из вежливости должен что-то сказать.

– Ты… как ее назвала?

Он впервые понял, что не знает, как зовут ребенка – в тюрьме ему, об этом не сказали, хотя, конечно, сообщили, что жена родила дочь. Однако сегодня за все время путешествия никто не называл девочку по имени.

– Понимаешь, я хотела дождаться тебя и вместе выбрать имя, но нужно было ее зарегистрировать, чтобы вывезти из СССР. Записали Таней, маме это имя нравится. Но если ты будешь возражать, мы его изменим. Я даже никому не разрешаю звать ее Таней – пока ты не скажешь.

– Нет, почему же – нормальное имя, пусть будет.

– Тогда ладно, – она опустила полу пеньюара и заглянула ему в глаза. – Как, сильно меня изувечили? Тебе не противно теперь до меня дотрагиваться?

– Нет, что ты, – он вдруг ощутил легкий озноб и поежился, не решаясь ее обидеть и отстраниться, – я… я просто устал, наверное. Или болен. Да, я, наверное, болен, как бы мне тебя не заразить – ты ведь кормишь ребенка грудью.

Ее лицо выразило скорбь, из груди вырвался вздох.

– Я мечтала ее кормить, но у меня пропало молоко – кололи гормоны, потому что после операции было сильное кровотечение. Мне сказали, что несколько лет теперь нельзя иметь детей. Я пью таблетки, ты не тревожься насчет этого. А в следующий раз, если буду рожать, то опять придется через кесарево сечение. Поэтому я больше не хочу детей, у нас ведь есть Танечка. Или ты хочешь еще ребенка?

– Нет-нет, что ты! Я… я устал, посплю, ладно? А ты меня не жди, ложись.

Он постарался, чтобы голос его звучал мягко и ласково. Лиля со вздохом отодвинулась и кивнула головой:

– Конечно, у тебя сегодня был сумасшедший день, я понимаю. Поспи.

Илья закрыл глаза. Сначала он только притворялся спящим, потом мысли начали путаться. Ему привиделось лицо следователя, а тот вдруг стал дядей Андреем и что-то настойчиво пытался объяснить. Рядом стояла горько плачущая мать, потом на ее месте возникла Карина… или Ольга? Она так крепко обнимала его, что стало трудно дышать. Илья чувствовал жар приникшего к нему тела и неожиданно ощутил горячее желание.

Схватив Лилю за плечи, он с силой притянул ее к себе. Она торопливо помогла ему освободиться от одежды и войти в ее горячее, давно ждущее его лоно.

– Я так истосковалась по тебе, любимый. О, господи!

Из груди ее вырвался торжествующий крик. Расслабленно припав к прерывисто вздымавшейся груди мужа, она жадно целовала его глаза, губы, подбородок. Илья, обессилено лежа на спине, думал, что именно так, как он в эту минуту, должна себя чувствовать изнасилованная женщина.

Утром за завтраком, скользнув взглядом по счастливому лицу дочери, Филев с удовлетворением подумал, что затраченные им деньги и усилия не пропали зря. Хотя в этом не было ничего удивительного – до сих пор он всегда добивался в жизни всего, что хотел.

Глава тридцать вторая

Мустафа Касумов находился в больнице уже больше месяца. Утро начиналось с завтрака, который разносила Лейла-ханум – пожилая толстая нянечка. Потом, до обеда, мужчины в его палате, сидели на своих кроватях и разговаривали. Врач к ним не заходил – в этом отделении лежали люди, которых можно было бы считать здоровыми, не будь они калеками, которым некуда податься.

Сам Мустафа попал в хирургическое отделение двадцатого января, когда в Баку вошли танки, – его ранило, оторвав ногу выше колена. Очнувшись после наркоза и поняв, что в неполные восемнадцать лет он стал инвалидом на всю жизнь, юноша в первые несколько дней горько плакал, уткнувшись в подушку, но потом успокоился и стал думать о родителях, братьях и младшей сестренке Вази – где они сейчас? Они заберут его из больницы и будут за ним ухаживать. Им должны дать квартиру – ведь он, Мустафа, стал инвалидом, когда защищал свой народ и выполнял то, что велели люди из Народного фронта Азербайджана. А потом ему привяжут к культе специальную палку, и он сможет ходить – как дедушка его друга Байрама, который в сорок третьем потерял ногу на фронте.

От мыслей о родных и друзьях становилось легче. Ночами, Мустафа лежал на спине и вспоминал родное село. Вокруг дома у них был виноградник, и там рос виноград «Шаны» – самый вкусный на свете виноград. Они с отцом и братьями возили его летом в Степанакерт и продавали на рынке, а потом на вырученные деньги покупали одежду и другие вещи. Часть денег отец откладывал и говорил Мустафе:

– Тебе на институт. Ты у нас старший, тебе нужно диплом агронома или врача иметь.

Конечно, они понимали, что бесплатно из их села в институт не поступить – в школе почти ничему не учили, потому что никто из хороших учителей в деревню ехать не хотел. Старый учитель (муэллим), который преподавал почти все предметы, толком ничего не рассказывал, но бил учеников и велел их родителям приносить ему самый лучший виноград и деньги. Никто, впрочем, не возмущался – некоторый отцы сами просили, чтобы муэллим «поучил» их детей.

Зимой на село, находившееся в горной местности, налетали метели. Жители не успевали разгребать снег, и где-то месяца два они были полностью отрезаны от мира, потому что перевалы становились почти непроходимыми. В начале одной из таких зим в селе появились вооруженные люди с длинными бородами. Они сказали:

– Это армянская земля, мы даем всем азербайджанцам три дня на то, чтобы собраться и уйти.

Над селом повис горестный женский плач. Никто не понимал, почему нужно бросать эту землю, в которую было вложено столько труда, и дома, где родились. Бородачи сказали:

– Идите, пусть азербайджанское правительство даст вам землю в Азербайджане, а это – армянская земля.

И они пошли. Мустафе до сих пор снился тот кошмарный переход через заснеженный перевал.

Отец вел корову и помогал матери, тащившей за руки младших братишек, а он, Мустафа, нес маленькую сестренку Вази. Когда они подошли к середине перевала, началась пурга. Снег сбивал людей с ног, связывал ноги. Несколько человек, в том числе и Вагиф, двенадцатилетний брат Мустафы, куда-то исчезли. Когда пурга стихла, селяне начали их искать, но не нашли и решили, что их снесло ветром в пропасть. Мать заплакала, но отец прикрикнул на нее, и она, покорно замолчав, начала готовить еду над разведенным костром.

На следующий день подморозило, и идти стало легче – снег затвердел, и ноги больше не проваливались. Однако к вечеру мороз неожиданно окреп. Костры уже не согревали, и люди начали замерзать. Мустафа, выбившись из сил, неожиданно почувствовал сильное желание лечь и заснуть, но отец заставил их семью подняться:

– Надо идти, а то замерзнем.

Они двинулись вперед, но некоторые из людей остались возле костров – их не смогли заставить подняться. Крепко уснув, они неподвижно лежали, не замечая, что пламя постепенно слабеет и перестает согревать.

Постепенно цепочка идущих людей растянулась, и Мустафа уже не видел идущих впереди отца и мать. Усталость становилась все сильней, и наконец юноша не выдержал – прилег на минуту, крепко прижав к груди спавшую Вази.

Очнулся он в незнакомом доме. Вази у него на руках не было, а вокруг стояли чужие люди, но они ничего не знали о его родителях, сестренке и односельчанах. Один из этих людей сказал Мустафе, что его близких, может быть, можно будет найти в Баку, и если он, Мустафа, хочет, ему помогут добраться до столицы

Город Мустафе понравился – Баку был намного больше и красивее Степанакерта. Люди из Народного фронта отвели ему место, где спать, и его бесплатно кормили. Обещали даже дать освободившуюся квартиру – после того, как всех армян выгонят из города.

Год пролетел, но найти семью Мустафе так и не удалось. Люди из Народного фронта Азербайджана обещали ему, что помогут с поисками после того, как с армянами будет покончено, – возможно, родители Мустафы решили не ездить в Баку, а остановились в одном из селений, где жили их родственники. Пока же нужно было слушаться и делать все, что ему говорили.

Постепенно Мустафа привык к ежедневным митингам и громким крикам. Он постоянно ходил с группой таких же, как он молодых парней и делал то, что говорили им активисты из Народного фронта. Они заходили на предприятия, чтобы собрать деньги для беженцев, и наклеивали листовки с угрозами на двери армянских квартир. Сам Мустафа, впрочем, почти не знал русского языка и не понимал, что написано в листовках, но армян ненавидел всей душой. И все же, когда ребята из его группы начали бить в трамвае пожилого армянина, ему стало не по себе. Армянин закрывал лицо, но на мгновение отвел руку, чтобы вытереть заливавшую глаза кровь, и Мустафе вдруг почудилось, что этот человек похож на его отца. Юноша попытался, было, остановить ребят, но один из них повернул к нему побелевшее от ярости лицо и выругался.

Потом уже, когда они вышли из трамвая, оставив армянина неподвижно лежать на полу вагона, Мустафе рассказали страшные вещи о том, как армяне убивали азербайджанцев. Они засовывали их в узкие трубы и вытаскивали с другой стороны. Трубы были такие узкие, что с людей сходила кожа, и они умирали мучительной смертью. Для детей делали специальные трубы – маленькие.

После таких рассказов Мустафа уже не смущался, когда при нем били армян, а потом и сам начал принимать в этом участие. Когда начались погромы, он вместе с другими врывался в армянские квартиры и с удовольствием выгонял полураздетых армянок на холодный январский воздух. Все же, когда его приятель хотел выкинуть с балкона третьего этажа цеплявшуюся за сумочку с золотыми вещами старуху-армянку, Мустафа его остановил – не годится убивать женщин, пусть садится на паром и уезжает из Баку вместе с остальными армянами. Азербайджан для азербайджанцев!

Он думал, что после тринадцатого января, когда всех армян выгонят из города, ему отдадут одну из освободившихся квартир, но ошибся: все они, по словам людей из комитета Народного фронта, были уже заняты. Однако Мустафу все еще не оставляла надежда, что ему удастся привезти семью и поселить в столице. Тогда отец поймет, какой у него старший сын, и будет им гордиться. Они с братьями поступят в институт, а Вази вырастет и выйдет замуж за сына министра.

Двадцатого января к городу подошли танки, и Народный фронт велел всем выходить на защиту города:

 «Мы их не пропустим! Азербайджан будет независимым!»

Мустафе и другим ребятам выдали оружие, а перед выходом на улицу сосед по комнате дал ему покурить гашиш, который достал в пассаже.

Дома родители не разрешали маленькому Мустафе курить, но за год жизни в столице ему много чего довелось попробовать. От глубоких затяжек у ребят слегка закружилась голова, выйдя на улицу, они почувствовали себя героями. Рядом с ними навстречу танкам медленно ехала машина, в ней рядом с мужчинами была девочка лет тринадцати. Сидевшие в машине открыли огонь по танку, идущему впереди, и его пушка мощно рявкнула в ответ.

Когда дым рассеялся, Мустафа увидел девочку – взрывной волной ее выкинуло из машины, и она лежала на спине, неподвижным взглядом глядя в серое зимнее небо. Танк снова выстрелил, и многие бросились бежать, но Мустафа не почувствовал страха. Ему показалось, что за спиной выросли крылья, и он, подняв в руке гранату, рванулся на железную махину. Тут рявкнул новый выстрел, граната отлетела в сторону и взорвалась. Ногу Мустафы пронзила невыносимая боль, в глазах потемнело, и он потерял сознание.

Молодой организм быстро залечивает раны, однако инвалид навсегда остается инвалидом. Ходить Мустафа больше не мог, а забрать его из больницы было некому. Он не знал, куда подевались все его друзья и активисты из Народного фронта – они, наверное, не знали, где его искать. Нянечки и сестры в больнице равнодушно пожимали плечами и не могли ответить ни на один вопрос.

В один из теплых весенних дней в палату к Мустафе явились сразу три посетителя. Высокий худощавый мужчина лет тридцати с умным лицом был, как юноша знал, главврачом больницы. С ним пришли две женщины, не говорившие по-азербайджански. Главврач задавал Мустафе самые разные вопросы – о возрасте, о семье, о самочувствии – и переводил женщинам ответы. Одна из них – черноволосая с сединой – все время ласково улыбалась, но Мустафа почему-то ощутил к ней неприязнь и хмуро спросил у главврача:

– Она армянка? Ненавижу их, убил бы всех!

Главврач криво усмехнулся:

– Нет, она иностранка. Иностранцы приехали сюда, чтобы оказать помощь азербайджанскому народу. Ты получишь протез, – увидев недоумение юноши, он пояснил: – Искусственную ногу.

Лицо Мустафы прояснилось – об искусственной ноге он мечтал весь последний месяц. Он даже подумывал, что можно было бы просто привязать к обрубку палку и пойти искать друзей из Народного фронта, но сосед по палате сказал, что так не делается – искусственную ногу должен делать специальный мастер.

– А где эта нога? Я прямо сегодня смогу ее надеть и уйти отсюда?

Главврач покачал головой.

– Ишь, какой быстрый! Протез еще надо сделать, на нем еще надо научиться ходить.

Другая женщина – хмурая, молодая и рыжая – что-то сказала главврачу, и тот спросил у Мустафы, не курил ли тот гашиш. Юноша побоялся сказать правду и в ответ отрицательно затряс головой. Потом они о чем-то говорили между собой, но непонятно – по-русски. Если б Мустафа лучше знал русский, то понял бы, что старшая женщина с черными волосами жизнерадостно сказала своей подруге:

– Я думаю, этот нам подойдет – молодой, здоровый.

Рыжая мрачно кивнула и, странно улыбнувшись, спросила у главврача:

– Он что, армян так сильно ненавидит?

Тот досадливо пожал плечами и неприязненно ответил:

– Не знаю уж. Сам я с армянами учился, работал – всегда все мирно жили. Сейчас из-за этого карабахского вопроса все друг друга ненавидят. А вы понимаете по-азербайджански?

Она коротко кивнула:

– Понимаю.

– Значит, вы его забираете на протезирование? – главврач, вопросительно посмотрел на женщин.

Рыжая промолчала, а черноволосая кивнула и ласково погладила Мустафу по голове.

– Конечно, передайте нам его историю болезни. Таких и нужно протезировать в первую очередь, а как же? Совсем молоденький и инвалид. Ничего, выпишем его с протезом – танцевать будет. Побежит свою маму разыскивать. Да, мальчик?

Мустафа ничего не понял, но постарался улыбнуться ей в ответ, а главврач с облегчением вздохнул:

– Очень хорошо, мы прямо сейчас подготовим эпикриз, и можете его забирать с собой. А то мы уже не знаем, что с ним делать, куда девать – на улицу ведь не выкинешь.

Черноволосая понимающе кивнула и, поднявшись со стула, легким шагом пошла к выходу. Главврач опередил гостью и распахнул перед ней дверь палаты. Рыжая шла следом, опустив голову, ни главврач, ни Мустафа, глядевший в спину уходившим, не видели ее глаз, в которых застыла огромная, как мир, ненависть.

Глава тридцать третья

В середине марта Инге Воскобейниковой позвонила ее приятельница и голосом, в котором одновременно слышались и смущение, и упрек, сказала:

– Инга, дорогая, я по поводу твоей Карины – ну той, которой я сдала квартиру. Ты ведь говорила, что она будет жить одна, да?

Инга растерялась – со времени их разговора произошло столько событий, что она давно и думать забыла и про Карину, и про квартиру.

– Да-да, конечно, а что случилось? Я думала, тебя нет в Москве, поэтому даже и не звоню. Как ты?

– Я-то ничего, мы устроились, слава богу, я за детьми приехала. Зашла на квартиру забрать кое-что, а там у нее целая орава, прости, черножопых родственников – женщины какие-то странные по дому ходят. Мне это совсем ни к чему – вещи дорогие, мебель импортная. Да они больше напортят или разворуют, чем я от них за квартиру получу.

– Не может быть, – испугалась Инга. – Я ничего не знаю – это ведь не мои знакомые, меня друзья просили. Девочку я видела – вроде приличная. Они что-нибудь испортили? Пропало что-нибудь?

– Нет, пока ничего, но… Ты же сама знаешь, какая это публика. Их сейчас столько понаехало – москвичам в Москве места не осталось! Они там у себя на Кавказе со своими делами разобраться не могут, так все в Москву прут. Меня даже предупреждали – ни-ни, не пускать! Они квартиры наши займут, и их потом не выставишь. Так что, Инга, ты уж не обижайся, но я им сказала: «Будьте добры, мои хорошие, освободите мою жилплощадь и поскорее – чтоб мне милицию не пришлось вызывать».

– Подожди, тебе ведь эта девочка вперед заплатила, – запротестовала Инга, – и деньги немаленькие, ты радовалась еще, что на хорошую цену сговорились. Ты ей вернешь, или как?

– Да что там заплатила! Сейчас знаешь, как цены на квартиру возросли? Я всегда москвичей или студентов за те же деньги найду. Верну я им, не волнуйся!

Огорченная Инга позвонила Антону Муромцеву и попросила срочно приехать. Выслушав ее, он расстроился.

– Не знаю даже, что делать. Это ведь знакомые Баженовых, а их сейчас нельзя волновать – профессор тяжело болен, и Евгений Семенович очень переживает.

– Боже мой, я даже не знала! Андрей-то, небось, знает, но он ведь мне никогда ничего не говорит, чтобы не расстраивать. А что с ним?

Антон тяжело вздохнул и, понимая, что теперь уже скоро все станет известно, ответил:

– Рак легкого. Месяц-два, наверное, еще протянет.

Он опустил голову, чувствуя, что у него вдруг перехватило горло. Инга горестно всплеснула руками:

– Боже мой, бедный Евгений Семенович! Я же только на Новый год его сына видела – даже подумать не могла! Такой элегантный мужчина – руку еще мне поцеловал, шутил. Почему ты мне раньше не сказал, Антон?

Антон пожал плечами.

– Зачем? Я еще летом обнаружил у него опухоль при осмотре, но он и до этого догадывался – он же медик. Попросил меня никому не говорить – я и не говорил. Кате только недавно сказал, а Евгений Семенович сам догадался.

Инга заплакала.

– Бедный, бедный! Я даже не знаю, что мне теперь делать с этими их знакомыми!

– Я сейчас сам съезжу, посмотрю, что там случилось, – Антон решительно поднялся с места. – Может быть, эта твоя приятельница просто набивает цену.

– Ой, Антоша, пожалуйста, съезди, – Инга вытерла глаза платком.

Настя решительно выступила из-за двери, за которой простояла довольно долго. Лицо ее было серьезно, а подозрительно покрасневшие глаза и нос показывали, что она все слышала.

– Я тоже с тобой поеду к Карине, Антон. Я ее недавно видела в школе – она была очень грустная.

– Настя! – возмущенно воскликнула Инга. – Ты что тут делаешь? У тебя же урок английского, где учительница?

Ее дочь снисходительно пожала плечами.

– Да она уже давно ушла, мама, ты за часами не следишь. Так я поеду с Антоном?

– Никуда ты не поедешь, почему ты тут стояла и подслушивала?

– Ничего я не подслушивала, я просто стояла и услышала, – Настя с оскорбленным видом выпятила подбородок. – Я имею право стоять, где хочу!

В последнее время она порою проявляла непостижимое упрямство, перед которым ее мать пасовала. Вот и теперь лицо Инги стало растерянным.

– Не знаю даже, что с ней делать, – пожаловалась она Антону, – зря мы ее в школу с шести лет отдали – она переутомляется. Из-за этого такая нервная стала!

Настя бодро подтвердила:

– Да, Антоша, я стала нервная. И еще у меня нет аппетита. Так можно мне поехать с Антоном, мамочка? – она подошла к матери и потерлась головой о ее плечо. – А то меня за ужином тошнить будет. Помнишь, как меня на той неделе тошнило?

Противостоять дочери у Инги, как обычно, не хватило сил.

– Ладно, тогда и я с вами поеду, – она прижала к себе Настю и потянулась к телефонной трубке. – Сейчас, детка, подожди, я позвоню папе, пусть он пришлет за нами дядю Петю с машиной.

            Карина открыла дверь Антону, Инге и Насте, не выразив никакого удивления по поводу неожиданного прихода гостей. Она только кивнула, глядя исподлобья, и тихо сказала:

– Здравствуйте. Мы сейчас уходим, не волнуйтесь.

– Да, мы сейчас уходим, уезжаем, – к девушке подошла и встала рядом с ней средних лет женщина. – Можете убедиться, что мы ничего не украли и ничего с собой не уносим! – она повела рукой в сторону, указывая на открытую дверь комнаты.

Женщина была очень похожа на Карину – такое же тонкое красивое лицо и большие темные глаза с длинными ресницами. В пышных черных волосах пролегли серебряные нити, гармонировавшие со смуглой кожей, а презрительный и негодующий взгляд, казалось, обжигал пришедших гневным презрением.

– Мама, это не та – не хозяйка, – смутилась Карина, но мать резко ее прервала:

– Ну и ладно, для меня они все на одно лицо! Так же, как мы для них – все черные, черножопые! Только и слышишь в автобусах и троллейбусах: вы нам не нужны, зачем вы, черные, сюда приехали? Как будто мы от хорошей жизни все бросили и сюда приехали! Я, между прочим, сама инженер, у меня образование лучше, чем у многих, а смотрят, как на воровку! Как же, приехали мы у них квартиры ихние отнимать! Продуктов из-за нас не хватает – мы, оказывается, во всем виноваты. Я сама в бога не верю, но есть на свете справедливость, есть! Придет и на вашу землю беда, будете и вы бояться по улицам ходить и в домах своих спать!

Лицо женщины пылало, глаза возбужденно горели. Антон сквозь распахнутую дверь заглянул в комнату и увидел еще одну женщину, сидевшую на стуле с безразличным лицом и никак не реагирующую на шум в прихожей. Карине удалось, наконец, прервать гневную тираду матери, сильно дернув ее за рукав.

– Мама, нет! Перестань, это же Антон, я тебе рассказывала! И Настя со своей мамой.

– Мы только зашли узнать, чем можно помочь, – успокаивающе сказал женщине Антон. – Можно, мы хоть дверь закроем и на кухню пройдем?

Женщина растерянно отступила назад. Антон, проходя мимо нее на кухню, вновь скользнул взглядом в сторону комнаты, где все так же мрачно и неподвижно сидела незнакомка. Инга и Настя растерянно брели за ним. Карина с матерью о чем-то пошептались, потом обе вошли на кухню следом за гостями.

– Вы простите меня за то, что сейчас вам наговорила, у меня уже голова кругом идет, – смущенно сказала Нина Чемия, которую Карина торопливо и ласково гладила по плечу. – Чайку сейчас поставлю, выпьете? Больше ничего и нет, мы уже сложились, из холодильника все выбросили.

– Да вы не волнуйтесь, давайте все сядем и спокойно поговорим, Кариночка, принеси из комнаты еще пару стульев, – Антон усадил женщин и Настю, а сам подождал, пока Карина принесет стулья. – Все нормально, ничего страшного. Вы только расскажите, кто у вас приехал, из-за чего хозяйка распсиховалась.

– Моя мама приехала и тетя Карина, – тихо ответила девушка, исподлобья взглянув на него и Ингу, – их на пароме вывезли из Баку, а потом самолетом в Москву. Сестра позвонила, чтобы я их встретила. Куда же мне их было везти?

Она неожиданно заплакала, и Настя, сорвавшись с места, бросилась к ней.

– Правильно ты их сюда привезла, а чего эта хозяйка хочет? – она с вызовом посмотрела на мать. – Я бы тебя, мамочка тоже к себе привезла!

Инга, пришедшая, наконец, в себя после столь неожиданно резкого приема, смущенно посмотрела на дочь, потом перевела взгляд на Нину Чемия.

– Да я… я ничего не говорю. Мне просто позвонила моя приятельница – хозяйка квартиры. Скандал устроила, крик подняла. Вы объяснили бы ей…

– Объяснили бы! – снова вспыхнула Нина. – Что объяснять, что? К нам в Баку в квартиру десять раз вламывались – кто-то доносил, что тут армянка живет. Меня старшая дочь в один миг подняла, вместе с моей подругой отвезла к парому. Хорошо еще, капитану заплатили – он нас и в отдельную каюту посадил, и из Красноводска на самолете сам отправил. А видели б вы, что на палубе творилось – дети, старики, женщины. Все избитые, раздетые, плачут. Двух стариков в Красноводске мертвыми с парома сняли. Век буду жить – никогда не забуду, что видела! Сюда приехали – со всех сторон только и слышу: черные, черножопые! Даже Кариночку в автобусе обозвали. Ребенка-то за что?

– Хорошо, – сказал Антон, стараясь умерить ее возбуждение, – вы не волнуйтесь, мы постараемся что-нибудь придумать. Мы попробуем поговорить еще раз с квартирной хозяйкой, да, Инга?

Инга покраснела.

– Я… не знаю, Антон. Это такая женщина, что…

– Ладно, – кивнул он, – тогда не нужно. Тогда вы пока переедете ко мне, а я…

Нина посмотрела на дочь и отрицательно качнула головой.

– Нет, не нужно, что вы! Я уже съездила в армянское консульство – там, в коридоре, можно поместиться. Там сейчас много беженцев из Баку. Одеяло мне с собой дочка упаковала – широкое, мы втроем на нем ляжем. Я еще брать это одеяло не хотела – не до того было. Теперь хоть на голом полу лежать не будем.

Настя широко и испуганно раскрыла глаза.

– Как… на полу? Карина же в школу ходит, ей уроки нужно делать!

Нина посмотрела на девочку и впервые разлепила губы в улыбке.

– Ничего страшного – будет сидеть на одеяле и делать уроки. Это ваш муж Кариночку в математическую школу устроил? – повернулась она к Инге. – Спасибо вам огромное, а то там, в консульстве дети сидят, которым вообще в школу некуда ходить. Ничего, пусть учится – она у нас любит учиться. Сейчас каникулы и то сидит, занимается. Поступит в институт – дадут общежитие.

– А эта женщина с вами, – внезапно спросил Антон, слегка кивнув головой в сторону комнаты. – С ней все в порядке? Она как-то очень странно держится.

У Нины вновь задрожали губы, и странно исказилось лицо.

– А это… моя подруга Карина. У нее на глазах ее сына сожгли – она с тех пор ни слова не сказала.

– Как… сожгли? – Инга схватилась за сердце.

– А так – он их в свою квартиру не впускал, мать хотел защитить. Так они керосином на него плеснули и подожгли. Дочка моя старшая тоже там была видела – ей удалось подругу оттуда вытащить. Она мне, когда рассказала, сама не своя была, как безумная. Я с ней с тех пор и не говорила, не знаю, как она – пришла в себя, нет, – закрыв лицо, Нина разрыдалась, и вслед за ней горько заплакала Карина.

– Боже мой, как же… – Инга растерянно смотрела на плачущих женщин. – А дома у вас…

Нина отняла руки от лица и судорожно всхлипнула, мотнув головой.

– Телефон у нас дома в Баку в январе выключили. Он на моего папу покойного был записан, на армянскую фамилию – все телефоны, которые на армян записаны, выключены. Один раз дочь дозвонилась с переговорного – ничего не слышно было. Муж у меня грузин, его не трогают.

Наступило молчание. Настя, обняв плачущую Карину, прижала к себе ее голову. У нее самой текли по лицу слезы, но она их не замечала. Антон почувствовал, что еще минута, и он тоже не выдержит.

– У вашей подруги сильное нервное потрясение, шок, – он поднялся с места и прошелся по кухне, чтобы успокоиться. – Я только взглянул на нее мельком и увидел, что ей нужна срочная медицинская помощь.

Нина горько покачала головой и криво усмехнулась.

– Не знаю, она еще ни единого слова не сказала с… тех пор. Встает, одевается и садится – сидит весь день, только в туалет выходит. Я ее насильно кормлю. Не знаю даже – нас всех в аэропорту, когда приехали, врач смотрел. Говорит, надо ее к родственникам отправить.

– Вы отправьте к родным, правда, – сказала Инга. – Может, там ей лучше станет? Где у нее родные?

– Младший сын в Белоруссии – сам с семьей у тещи, куда ему еще мать брать, а Аида… – она снова заплакала.

– Аида – жена Робика, – тихо объяснила Карина. – Которого… Она с тремя детьми – в чужом месте, без работы, без жилья. Мы не может сейчас тетю Карину никуда отправить.

– Она мне, как сестра, – всхлипнула Нина. – С детства. И дети наши…

– Ее нужно госпитализировать, – твердо произнес Антон, понимая, что женщина сейчас опять разрыдается. – Я поговорю с дядей Андреем и прямо сейчас…. Где телефон?

Пока он звонил, Настя горячо говорила Нине:

– Вы не волнуйтесь, ваша подруга поправится. Мой папа ее устроит, и ее вылечат! Антон знает, он очень хороший доктор! Он бы сам ее вылечил, но он только такие болезни лечит, когда ребенок должен родиться. У него есть даже аппарат, который…

Вернувшийся из прихожей Антон прервал ее горячую речь.

– Ладно, адвокат, помолчи, – он повернулся к Нине. – Сейчас приедет доктор от дяди Андрея, он решит, что делать. А вы, если не хотите ехать ко мне, то мы вас сами отвезем в армянское консульство. Хотите спать на полу – дело хозяйское. Это даже иногда полезно для позвоночника. А потом мы посмотрим, что можно сделать.

– Я спрошу у Лизки Трухиной в нашем классе, – решительно заявила Настя. – У них очень большая коммуналка, а одна соседка заперла комнату и уехала к сыну в Калугу, мне Лизка сама рассказывала. Вдруг она сдаст?

Карина улыбнулась сквозь слезы и прижала к щеке руку девочки, а Антон взъерошил Насте волосы и усмехнулся – ему припомнилось, как активно она пристроила Карину к Лиле, и чем это все закончилось.

– Ладно, ребенок, давай пока без лишней самодеятельности, – попросил он. – Пока подождем психиатра.

Психиатр приехал через полчаса – стройный мужчина лет сорока с вьющимися черными волосами и умным взглядом, – вежливо поклонился женщинам и, остановив взгляд на Антоне, мягко сказал:

– Меня Андрей Пантелеймонович просил срочно проконсультировать больную. Что у вас стряслось?

Врач поговорил на кухне с Ниной, после этого попросил оставить его в комнате наедине с женщиной, никого вокруг себя не замечавшей и сидевшей на стуле все в той же неподвижной позе.

– Тяжелый случай, вне стационара без медикаментозного вмешательства я даже не буду пытаться ничего предпринять, – сказал он, выйдя к тревожно ожидавшим его на кухне людям.

Антон встретился с ним глазами и еле заметно кивнул. Нина растерянно посмотрела на доктора и всхлипнула.

– Вы хотите положить ее в больницу? В Москве? А ее примут?

– Андрей Пантелеймонович обо всем договорился, не волнуйтесь. Больница, правда, не в самой Москве, но очень близко – в Добрынихе. Там, кстати, условия намного лучше, чем в самой Москве – я там консультирую и могу сравнить. Сейчас могу ее прямо отвезти на своей машине. Вы оденьте ее, соберите ей вещи – щетку зубную, полотенце, мыло.

Нина с помощью Карины, Инги и Антона натянула на подругу пальто. Та равнодушно позволила себя одеть и отвести вниз – в машину. Такая же неподвижная и ко всему безразличная сидела она на заднем сидении большой синей волги. На прощание доктор выглянул в окно машины.

– В выходные можете приехать навестить – в другие дни там не пускают.

Нина испуганно посмотрела вслед отъехавшей машине и перевела взгляд на Антона.

– Почему в другие дни не пускают?

– Такие порядки в психиатрических больницах, – вздохнул он.

– В психиатрических? Нет! Зачем вы…

– Все будет хорошо, не переживайте, – Антон ласково обнял ее за талию. – Ей необходимы специальные препараты, которые есть только в психиатрических диспансерах. Давайте собираться – мы отвезем вас в Армянский переулок. А может быть, все-таки поедете ко мне?

Возле губ женщины легли горькие складки, и она отрицательно мотнула головой.

– Спасибо, мы больше ни к кому не поедем – только в консульство. Там хоть на своей земле будем. Квартиру сейчас запрем, а вы тогда ключи отдайте этой вашей подруге, – сказала она, повернувшись к Инге, – а то я уже и видеть ее не хочу.

В Армянском переулке, выйдя из машины возле старинного красивого здания, Карина, наконец решилась – она протянула выскочившей проводить ее Насте стопку книг и с трудом произнесла:

– Настенька, ты… отдай Илье, ладно? Это его книги, он мне давал.

Щеки ее невольно вспыхнули. После Нового года, когда Илья так и не появился за праздничным столом, Карина старалась о нем не думать. Родители всегда говорили, что девушка не должна навязываться, поэтому она не звонила – ни ему, ни Антону. Настя, которую она встречала в школе, ничего ей не сообщила – ни об аресте Ильи, ни о его отъезде заграницу, – потому что говорить об этом ей было запрещено. И теперь, услышав просьбу Карины, она, смутившись, попыталась объяснить все по-своему:

– Илье? Я… я не могу. Ведь его… Его же больше нет.

– Как … нет?

 Карина поднесла руки к горлу, пытаясь сдержать крик. В глазах у нее потемнело, кровь отхлынула от головы, и ей вдруг стало невыносимо холодно. Когда Нина и Антон, помогавший ей вытащить из машины сумку, обернулись на испуганный крик Насти, Карина лежала без сознания на влажном от недавно прошедшего дождя асфальте, а по мертвенно-бледному лицу ее скользил яркий луч весеннего солнца.

Глава тридцать четвертая

Вернувшись после Нового года в Ленинград, Катя Баженова брата с женой дома не застала – они уехали еще в конце декабря и теперь проводили отпуск у друзей в Польше, оставив малыша с матерью Олеси. Катя, готовилась к экзаменам, сдавала сессию, а между экзаменами съездила в онкологический центр в Песочном – отвезла для повторного цитологического исследования стеклышки с мазками мокроты отца и распечатки с результатами осмотра, которые ей дал Антон. В глубине души она еще надеялась на чудо, но врач, который прежде лечил ее мать, просмотрев распечатки, сочувственно вздохнул, а результатов цитологии велел ожидать в течение двух-трех недель.

 В конце января, сдав сессию, Катя все еще ожидала ответа. У нее начались каникулы, и она тоскливо бродила по пустому дому, не зная, чем заняться. Вернулись Юлек с Олесей – веселые, счастливые и далекие от всех печалей. Они говорили о каких-то своих делах, звонили друзьям, весело спорили, шутили, и Катя не стала рассказывать им о болезни отца – ей казалось, что слова горя до них просто не дойдут.

Пятого февраля пришли, наконец, результаты цитологии, полностью подтвердившие печальный диагноз московских медиков. Вернувшись из Песочного, Катя бросилась на диван лицом вниз и лежала так до полуночи. Когда старинные ходики в столовой пробили двенадцать, она встала, решительно вытерла распухшие от слез глаза, сгребла все бумаги и сунула их на самое дно ящика своего письменного стола. Сказала себе:

«Надо жить, Катя»

 Так не раз говорил ей отец во время болезни матери, когда горе и отчаяние казались достигшими предела.

В тот же день Катя уехала в Москву, намереваясь все бросить, чтобы быть рядом с отцом, но Баженовы-старшие немедленно отправили ее обратно.

– У тебя через два дня начинаются занятия, ты не забыла? – сухо спросил отец.

Вечером заглянул Антон, а когда уходил, Катя вышла его проводить и рассказала о результатах ленинградских цитологов. Он тяжело вздохнул, положил руку ей на плечо и в этот миг стал удивительно похож на профессора Баженова, а слова, им сказанные, были в точности те же, что когда-то говорил ей отец:

– Надо жить, Катя. Езжай, учись, я сообщу тебе, когда… приехать.

У нее начались занятия в институте, и к величайшему ее удивлению жизнь их большой ленинградской квартиры вошла в прежнюю колею. Юлек целые дни пропадал на работе, Олеся, проклиная свою жизнь, металась между работой и сынишкой. После безмятежно проведенного отпуска на нее сразу навалилась масса дел, и она с обидой думала, что никто из родных даже пальцем не хочет пошевелить, чтобы помочь – Юлек после отпуска был сильно загружен, даже в субботу, и возвращался домой поздно, Катя наотрез отказалась заниматься племянником, а мать, в течение января добросовестно совмещавшая заботу о внуке со своей работой провизора в аптеке, с чистой совестью заявила, что очень устала и больше не может забирать малыша из детского садика.

 В результате в будни Олесе после работы приходилось на всех парах мчаться в детский сад за ребенком, по вечерам стирать и готовить, а в выходные запасаться продуктами на неделю – везде стояли очереди. Она злилась на свекра – тот был прикреплен к специальному магазину, но перед отъездом в Москву не удосужился оставить детям свою карточку, чтобы они могли получать его паек. Олеся однажды попробовала поговорить об этом с Катей, но та взглянула на нее волком и заперлась у себя в комнате. Конечно, Катьке хорошо – семьи нет, питается по столовым, домой приходит поздно.

Забыв о походах в кино, кафе и театры Олеся вертелась, как белка в колес. За месяц она осунулась, похудела, и у нее обострился гастрит – после того, как на работе в столовой накормили протухшими котлетами, целый месяц мутило, а от одного только взгляда на мясо появлялась тошнота. Однако худшее поджидало ее в конце марта, когда выяснилось, что весело проведенный в Польше отпуск не прошел бесследно – врач женской консультации обнаружила у нее почти трехмесячную беременность.

Срок был большой, и с абортом следовало поспешить. Юлек уехал в командировку, с Катей они почти не разговаривали, поэтому Олеся позвонила матери и, объяснив ситуацию, попросила утром зайти и отвести ребенка в детский сад:

 – Если я его поведу, то не успею анализы сдать, там до восьми.

– Я завтра не смогу, – недовольно ответила мать, – у нас в аптеке целую неделю будет ревизия, нужно прийти пораньше.

– Мам, но я не могу ждать неделю, у меня и так уже больше одиннадцати недель.

– Поищи старые анализы, чтобы снова не сдавать – помнишь, ты в декабре делала? Они три месяца действительны, еще не прошло. Ладно, если не найдешь, я после работы сегодня забегу и помогу поискать.

Олеся вспомнила, что в декабре она действительно сдавала анализы. Дело в том, что у нее постоянно случались большие задержки, и в конце ноября она даже решила, что беременна – матка была увеличена, врач на ощупь не смог определить точно, а на УЗИ записывали за две недели. Чтобы не терять времени и управиться со всеми делами до отъезда в Варшаву – на двадцать четвертое декабря у них с Юлеком уже были билеты, – Олеся тогда решила на всякий случай заранее сдать кровь, мочу и мазок. К счастью, тревога оказалась ложной, и на следующий день после того, как ей вручили результаты анализов, у нее начались месячные. На радостях она сунула куда-то бумажки, и теперь нужно было перерыть весь дом, чтобы их найти.

К приходу матери Олеся сверху донизу обыскала и переворошила оба письменных стола и книжные полки в их с Юлеком комнатах, но анализов так и не нашла.

– Ах, боже мой, какая же ты у меня растеряха! – мать поставила на пол в прихожей две тяжелые сумки. – Иди, я тут вам колбаски и масла сливочного привезла – на работе давали. Иди ко мне, моя радость, Димуленька мой! – она подхватила на руки и расцеловала подбежавшего внука. – Ничего, сейчас вместе поищем. Катя дома?

– Что ты, мама, она только ночью появляется, – Олеся подняла сумки и потащила на кухню. – Ох, тяжелые какие! Сейчас потаскаю чуток – вдруг поможет, и вылетит из меня все, – в голосе ее звучала тоска.

– Противная все-таки девчонка эта Катька, – говорила мать, идя за ней следом с ребенком на руках. – Неужели не может тебе помочь? Хоть раз могла бы ребенка в сад отвести.

– Ой, мама, я ее и просить не хочу! Такая вредина стала – мрачная, злая, даже разговаривать не хочет. Спросишь о чем – нос в сторону и бурчит непонятное.

– Вредная, правда. Ты смотри, я тебе продуктов принесла, но ты чтоб ни кусочка ей из них не давала. Не лазит она к вам в холодильник? Ты, небось, и не заметишь, такая растяпа – в своем доме потерять анализы!

– Да ладно, мам, ты подумай лучше, куда я их могла положить.

– Может, они валялись где-то, и Катька к себе сунула? Посмотри у нее в столе.

Олеся послушно отправилась к Кате в комнату и полезла в ее стол. Анализы она не нашла, зато обнаружила выписку из истории болезни Максима Евгеньевича и, не все разобрав, принесла матери. Та взглянула и ахнула:

– Батюшки, дела-то какие! Максим-то Евгеньевич! Рак у него, значит, а нам не говорят, как чужие мы им. Почему тебе твой муж ни слова не сказал?

– Что ты, мам, Юлек сам ничего не знает, он сказал даже, что отцу, наверное, весной институт в Москве дадут, поэтому он там и живет.

– А Катька, значит, знает и скрывает. Хитрая! Наверное, они что-то с квартирой замышляют или с деньгами. Подожди, теперь нам с тобой тоже все нужно по-другому делать.

– А что по-другому, мам?

Олеся ждала ответа, но мать молчала и размышляла. Подумав, она еще раз внимательно прочитала эпикриз профессора и повторила:

– Теперь все нужно делать по-другому, дочка. На аборт ты не пойдешь – будешь рожать.

– Да ты что, мам! – возмущенно возопила Олеся. – Я только в себя пришла после всех этих пеленок и бутылок, высыпаться стала нормально, а ты говоришь! Я молодая, для себя тоже пожить хочу, и Юлек ни за что не согласится.

– Да что Юлек! Юлек твой всю жизнь в отдельной квартире прожил, а не так как мы – в коммуналке. Он разве ценит, как живет? Вот завтра Катя мужа приведет, детей нарожает – тогда он поймет, да поздно будет.

– Ну и при чем тут квартира? От того, что я сейчас с пеленками засяду, Катька отсюда не убежит, ей по фигу.

– А мы разумненько сделаем. Ты прямо сейчас поедешь в Москву и поговоришь с Максимом и его отцом – так все и скажешь: жду, мол, ребенка, семья увеличится, а у старика, отца Максима, в Москве квартира двухкомнатная пропадает. Старик-то тоже не вечен. Пусть он Катьку к себе пропишет – она его любимая внучка. И с Катькой тоже по-хорошему поговори, ласково. Ты же ей ничего плохого не желаешь – в Москве-то, поди, жить ценнее, чем в Питере. Выйдет замуж за москвича и еще благодарить тебя будет. Тут-то, видишь, не очень парни на нее зарятся.

– Так ей только двадцать, мама.

– В двадцать ты у меня уже замужем была, – мать с гордостью погладила ее по голове. – Ладно, это их проблемы, а с московской квартирой давно нужно было все сделать. Теперь вот и предлог хороший есть – ты ждешь второго ребенка. Подумай над моими словами.

Олеся подумала, и слова матери показались ей разумными.

– Ладно, – сказала она со вздохом, – черт с ним, пейте мою кровь, рожу еще одного. Когда мне ехать?

– На эти выходные и поезжай, а я отгулы возьму и с ребенком посижу. Тянуть нельзя – помрет вдруг сват, а у старика от горя сердце не выдержит. Сын-то ведь у него один, любимый. Тоже беда, мы ведь понимаем, – она вздохнула, звучно высморкалась и вытерла набежавшие на глаза слезы. – А старика не будет, и квартиры в Москве тоже не будет. Так что езжай поскорее, пока все живы. Дед у них – заслуженный пенсионер, одинокий, ему не откажут внучку прописать. А с Катериной я сама сегодня вечером поговорю. Ты сложи пока все аккуратно, чтобы она не заметила, что у нее в столе рылись.

Катя приехала из библиотеки очень поздно, но Олеся с матерью ждали ее и не ложились спать. Девушка хотела, было, незаметно проскользнуть в свою комнату, но мать Олеси шумно распахнула дверь.

– Здравствуй, Катюша, это ты с занятий так поздно? Идем на кухню, я тебя чаем напою. Колбаски сегодня принесла вам, поешь бутербродов.

– Спасибо, я ужинала.

– Хоть чайку попей. А мне с тобой поговорить нужно.

Кате неловко было отказаться, и она со вздохом прошла на кухню.

– У Олеськи моей беда стряслась, – говорила женщина, накладывая Кате бутербродов на тарелку. – Дура она у меня дурой!

– А что такое? – устало спросила Катя.

– Да что – все сроки пропустила по дурости, теперь рожать придется. Сидит, ревет.

Кате стало жаль невестку.

– Олеська беременна? А Юлеку сказала?

– Да она ему и сказать боится – как приедет и узнает, так убьет ее.

– Ну уж убьет! Ничего не убьет, он ее любит.

– Ты еще молодая, мужчин не знаешь – какая там у них любовь! Скажет: опять пеленки, опять по ночам спать не дают. Тесно, скажет, отдохнуть негде после работы. Брат твой, знаешь, удобства любит. Это не то, что я, старуха, – в коммуналке родилась, в коммуналке одна дочку вырастила, в коммуналке и умру, наверное.

– Да, Юлька у нас немного с прибамбасом, – согласилась Катя. – Не знаю даже, что Олеське теперь делать, не знаю. Ладно, я пойду.

Она поднялась, было, но мать Олеси удержала ее за рукав.

– А я, Катенька, вот что подумала, но не знаю, как ты скажешь.

Она изложила свой план, ни словом не упомянув, что знает про болезнь профессора. Катя удивилась:

– Вы хотите, чтобы я уехала в Москву? Но сейчас у дедушки папа живет, у меня там даже комнаты своей не будет.

– Да нет, Катенька, это все на будущее – дедушка твой не вечен, зачем квартире пропадать? Я только, чтобы тебя там прописать, а здесь живи, сколько угодно, это твой дом. На будущее я, на будущее.

Катя подумала и равнодушно пожала плечами.

– Ладно, делайте, как хотите. Только сами – у меня сейчас ни времени, ни настроения нет этим заниматься.

– Конечно, деточка, Олеська сама в Москву съездит, и папу твоего заодно навестит. Она ведь к нему, как к отцу, относится – родного-то не помнит, он от нас ушел, когда ей годика не было. Мы не расписаны были, он себя и посчитал свободным. Вот они, мужики-то!

Нельзя сказать, чтобы профессор Баженов сильно обрадовался при виде снохи – к концу марта вызванные болезнью разрушения в его облике, скрыть было уже невозможно. Обтянутые кожей ноги и руки напоминали конечности дистрофика, он уже почти не ходил – лишь с трудом перебирался с кровати в кресло и еще находил в себе силы дойти до туалета. Тем не менее, Олеся сделала вид, будто ничего не замечает – даже того, что свекор не вышел встретить ее в прихожую и даже не поднялся навстречу.

– Вы много работаете, да, папа? – спросила она, целуя его в щеку. – У вас глаза усталые. А у меня вот возникли проблемы средней тяжести.

Профессор, шевельнув бровями, усмехнулся:

– Да? Ну, давай, выкладывай. Дело секретное, папа не помешает?

– Я сейчас пойду на кухню, чайку сотворю, – Евгений Семенович собрался было уйти, но Олеся его удержала:

– Нет, что вы, я и с вами тоже хотела… В общем, вы нам тоже можете помочь.

Она кротко опустила глаза и изложила суть проблемы. Профессор переглянулся с отцом и мягко сказал:

– Значит, у меня будет еще один внук. Что ж, я рад. Но по поводу твоего плана я, к сожалению, ничего не могу сказать – сие не от меня зависит, – он вновь взглянул на отца.

– А что Катя говорит? – хмуро спросил старик, избегая взгляда сына. – Ей-то понравится, что ты ее хочешь из родного дома выгнать?

Олеся всплеснула руками и изобразила на лице ужас.

– Как это выгнать, что вы такое говорите! Это же все формальности, она как жила, так и будет жить у себя дома, но только прописана будет в Москве.

– А работать? – напомнил профессор. – Она же без ленинградской прописки в Ленинграде работать не сможет. Значит, ей в любом случае придется переехать в Москву.

– Но она согласна, я с ней говорила! – горячо воскликнула Олеся.

Евгений Семенович задумчиво покачал головой.

– Говорят, что скоро квартиры можно будет продавать, покупать, завещать детям – какой-то законопроект готовится, – сказал он.

– Так это еще неизвестно, когда будет! – в отчаянии воскликнула Олеся.

Она была еще очень молода и не умела скрывать своих чувств, поэтому сын и отец Баженовы ясно услышали в ее возгласе: «Ну, уж вы-то до этого точно не доживете!» Они вновь переглянулись, и старик мягко ответил:

– Хорошо, мы с Максимом сегодня-завтра подумаем, поговорим, а в воскресенье скажем тебе ответ. Ты ведь побудешь у нас денек-другой? Погуляй по Москве, отдохни.

Олеся тяжело вздохнула:

– Ладно.

Протянув исхудавшую руку, профессор ласково коснулся ее колена.

– Ты проверяла на ультразвуке – мальчик или девочка? Имя не выбрала еще?

– Нет, у нас на ультразвук очередь. Потом, говорят, только с пяти месяцев видно, – она лицемерно добавила: – Когда родится, вы сами имя выберете.

– Нет уж, ты – мать, ты и выбирай.

Он криво усмехнулся, подумав про себя, что, когда родится ребенок Олеси и Юлека, его, Максима Баженова, уже не будет на белом свете. Но что поделаешь – такова жизнь.

Вечером, уложив Олесю спать в своей комнате, Евгений Семенович пришел к сыну.

– Не спишь еще, Максимушка? А я решил на эту ночь раскладушку Кати у тебя поставить и на ней лечь. Пусть Олеся на моей кровати поспит – ей сейчас на раскладушке вредно. И поговорим заодно.

Профессор, который никак не мог заснуть от мучившей его одышки, тупой боли в груди и вертевшихся в голове мыслей, перевернулся на бок.

– Ладно, папа, только окошко прикрой, пожалуйста, а то простудишься.

Максим Евгеньевич спал с открытым настежь окном, потому что ему с каждым днем все тяжелее и тяжелее было дышать.

– Я все по поводу того, что Олеся говорила, – старик, покряхтев, все-таки сумел разместиться на старенькой раскладушке. – Честно говоря, у меня относительно моей квартиры были несколько другие планы.

– Да, я знаю, – спокойно ответил сын, – ты хотел что-нибудь сделать для Антона.

– Ну, если ты сам знаешь, – отец опять смущенно закряхтел. – У него квартира крохотная, хрущевка однокомнатная. Я думал, обмен, может, какой-то с ним сделать.

– Я понимаю, папа, но… давай, мы так сделаем: я об Антоне решил сам позаботиться и уже кое-что устроил – перевел со своей ленинградской сберкнижки деньги в Москву и написал на него завещание. Ты ему скажешь об этом после… ну, словом, скажешь. Сумма там приличная, даже при нынешней инфляции, и он сможет с доплатой обменять свою площадь на большую. Так что не думай, что твой сын такой уж негодяй, каким кажется.

– Максимушка, что ты, я никогда…

– А в том, что Олеська предлагает, есть рациональное зерно. Во-первых, Катьке без меня с ними жизни все равно не будет, а потом… в Москве для нее, наверное, и лучше. С Юлеком и сестрами у нее как-то не складываются отношения – может, диковатая она немножко, из-за этого. А с Антоном все иначе, я смотрю на них – так у них все дружно и легко, что сердце радуется. Друг друга с полуслова понимают, он с ней такой нежный. Пусть, когда меня не станет, она живет рядом с ним и с тобой – в Москве. Но, конечно, квартира твоя, как ты сам решишь.

Евгений Семенович ответил не сразу. Он лежал и думал, что ему уже не больно и не страшно, когда сын говорит о приближающейся смерти, ибо разлука их будет недолгой. Сознание того, что и перед ним очень скоро откроется широкая дорога в вечность, подарило старику умиротворенность, он сказал спокойно и ласково:

– Да, Максимушка, ты прав, нам уже сейчас нужно думать о том, как наши дети будут без нас строить жизнь. Что ж, раз ты считаешь, что так лучше, как ты говоришь… Только с этой пропиской сейчас такие сложности вряд ли разрешат.

– Поговори с этим твоим знакомым, который в горкоме работает – тем, у которого такая красивая жена.

– Ах ты, проказник, никак забыть ее не можешь! – пошутил старик, но тут же стал серьезен. – Нет, Максимушка, не хочется мне Воскобейникова просить, неудобно.

– Перестань, папа, вечно ты! Что тут неудобного? Ты одинокий старик, ветеран войны, ветеран труда и вполне имеешь право прописать к себе внучку, чтобы она тебе помогала и за тобой смотрела.

Одышка, усилившаяся от волнения, мешала профессору говорить, Евгений Семенович, не выдержав, вздохнул и сдался.

– Ладно, завтра ему позвоню. Только не знаю, удобно ли именно сейчас – Антон говорил, у него какие-то неприятности с племянником, но конкретно не сказал.

– У всех какие-то неприятности, папа, но у нас нет времени ждать. Завтра позвони.

Когда на следующий день Евгений Семенович позвонил Воскобейникову, голос у того был достаточно бодрый, и старик, преодолев неловкость, изложил свою просьбу. Андрей Пантелеймонович нисколько не удивился:

– Вы давно уже должны были этим заняться, Евгений Семенович, я понять не мог, почему вы ничего не предпринимаете, но мне неудобно было спрашивать, сами понимаете. Конечно, я помогу, но и Кате придется побегать по инстанциям.

Услышав новость, Олеся расцвела:

– Я сама вместо Катьки везде похожу и все сделаю! Возьму на работе за свой счет и приеду – буду по всем милициям ходить!

Ходить ей пришлось не так уж много, потому что вмешательство Андрея Пантелеймоновича сделало свое дело. Через десять дней на очередном заседании райисполкома данный вопрос был рассмотрен и вынесено постановление: разрешить Баженову Евгению Семеновичу прописать в своей квартире внучку Баженову Екатерину Максимовну, поскольку он проживает один и по возрасту и состоянию здоровья нуждается в уходе. Энергия Олеси помогла завершить все остальные формальности – не прошло и месяца, как Катя стала законно прописанной в Москве москвичкой.

Глава тридцать пятая

В доме Филевых Илья чувствовал себя загнанным в клетку ценным животным. За ним ухаживали, о нем заботились. Кухарка специально для него готовила изысканные блюда, массажист ежедневно делал массаж, физиотерапевт заставлял принимать душ Шарко, посещать солярий и плавать в бассейне. Теща каждое утро с улыбкой показывала ему маленькую Таню и от умиления сладко причмокивала губами. Лиля, загадочно улыбаясь, смотрела на него полными желания глазами и каждую ночь, выбрав момент, когда он расслаблялся от усталости после дневных процедур, прижималась горячим телом. В конце концов, он перестал внутренне сопротивляться ее ласкам, послушно возбуждался и удовлетворял все ее желания.

Однажды рано утром, проснувшись рядом с безмятежно раскинувшейся в очаровательной наготе женой, Илья неожиданно почувствовал, что ему невыносимо тошно. Умывшись и натянув одежду, он послал подальше сладко улыбавшегося массажиста, который ожидал его пробуждения в комнате отдыха, и спустился в столовую, где Филев обычно за завтраком просматривал газеты.

– Доброе утро, Александр Иннокентьевич, мне нужно с вами поговорить.

Филев улыбнулся.

– Что ж, садись и поговорим – у меня до ухода еще есть время. Как ты, пришел немного в себя?

– Пришел, – хмуро ответил Илья, – и хочу уточнить, когда мне можно будет вернуться в Москву.

Тесть поднял брови и покачал головой.

– Вопрос серьезный, пока ничего точно сказать нельзя. Нам с твоим дядей еще нужно многое утрясти, а потом – пожалуйста, можешь возвращаться. Но к чему так торопиться, разве тебе здесь плохо?

– Я волнуюсь о маме, и потом… я не могу так – я должен работать.

– Да, это, конечно, серьезно. Постараемся, чтобы Виктория смогла в ближайшее время сюда приехать, и насчет работы понятно – ты молод, естественно, что тебе нужна пища для разума. Так в чем дело, почему ты не можешь работать здесь? Ты прекрасный программист, я могу устроить тебя на фирму.

– Я не хочу работать в Швейцарии, я хочу вернуться в Москву, – упрямо возразил Илья.

Филев развел руками.

– Конечно, ты в свое время вернешься. Однако, – он вздохнул, – даже не знаю, стоит ли. Что будет дальше с Союзом, никому неизвестно – литовцы бушуют, в Закавказье творится невесть что, везде дефицит. У людей денег навалом, а купить на эти деньги нечего. Не лучше ли выждать, пока все придет в норму? Возьми вот, почитай – это французская газета, которая выходит на русском языке.

Он положил перед Ильей газету, но тот лишь скользнул по ней равнодушным взглядом и упрямо сдвинул брови:

– Мне все равно, я хочу в Москву. Пусть меня обвиняют – я сумею доказать, что ни в чем не виноват. Сейчас гласность.

– Однако против тебя твои же собственные показания. И зачем тебе все это? Ты кандидат наук, вот и занимайся наукой. Да те, кто сейчас в Москве, были бы счастливы оказаться на твоем месте! Все теперь рвутся на Запад.

Голос Александра Иннокентьевича звучал доброжелательно, взгляд умных внимательных глаз выражал искреннюю озабоченность, но в душе Ильи внезапно поднялась буря протеста.

 «Да что же такое они со мной делают, во что превращают?! Это же насилие – над сознанием, телом, рассудком, наконец! Не хочу!»

Задорно тряхнув пышными, как у дяди, волосами, он ответил:

– Плевать, пусть все рвутся, а я хочу в Москву!

– Хорошо, посмотрим, – Филев отодвинул чашку и вытер рот салфеткой, – этот вопрос еще нужно обсудить с твоей женой – захочет ли она вернуться в Москву в такое время.

Илья весело прищурился.

– Она может оставаться здесь, я не хочу подвергать ее тяготам московского бытия. Кстати, где мой паспорт и другие документы?

– Твой паспорт…гм…. Он сейчас в посольстве – нужно было выполнить кое-какие формальности. Однако ты все же почитай, что пишут о России на Западе, почитай. А мне, извини, пора, – Филев торопливо поднялся и направился к выходу.

Илья сказал ему в спину:

– Хорошо, скажите мне, когда я смогу получить паспорт.

Он развернул французскую газету, задержал взгляд на заметке о Литве – видные ученые и общественные деятели отвечали на вопросы журналистов, высказывали свое мнение. На одной из фотографий известный археолог Кристоф Лаверне давал интервью, поддерживая под руку милую молодую женщину. Похоже было, что их сфотографировали в полный рост специально – корреспондент, очевидно, решил, что беременность мадам Лаверне вызовет симпатию у читателей. Так это или нет, но он постарался, чтобы фигура и лицо женщины оказались на первом плане. Ее лицо… Нет, Илья не мог обознаться – это было лицо Ольги.

Глава тридцать шестая

Нина Чемия с дочерью, не желая волновать родных, не сообщили им о своей ситуации с жильем. Обычно Карина звонила Георгию на работу, и коротко сообщала:

– У нас все в порядке, папочка, все хорошо. Только пиши нам не по адресу, а на главпочтамт до востребования, а то хозяйка не хочет, чтобы знали, что она сдает квартиру. И телефон она отключила, поэтому мы сами будем тебе звонить. Мама здорова, а я целые дни занимаюсь – готовлюсь в институт.

Она действительно занималась – стиснув зубы, сидя на одеяле, расстеленном прямо на полу в коридоре армянского консульства. В конце апреля у них возникли новые проблемы – у живущих в здании консульства людей начали проверять документы и выселять «неармян», а Карина по паспорту была грузинкой.

– Вот и иди в грузинское консульство, – сказали ей, – здесь могут оставаться только армяне.

– Но это моя дочка, понимаете? Дочка! – возмутилась Нина.

Сотрудник консульства только развел руками, но тут же начала в голос кричать женщина, у которой был муж-азербайджанец – его тоже пытались выдворить из здания. Тогда, не желая лишнего шума, сотрудники консульства решили не трогать живущих, а просто запереть все двери и впредь впускать внутрь только армян и только по предъявлению паспорта. Беженцы посовещались и решили, что выходить на улицу за продуктами будут только армяне, а «неармяне» должны постоянно оставаться в здании – иначе, выйдя наружу, они рисковали не попасть обратно. Карина растерялась – ей-то ведь нужно было ходить в школу. Несколько раз девочке удавалось пробраться внутрь по документам матери, но однажды ее не впустили. Побродив немного по улице, она зашла на переговорный пункт и позвонила отцу на работу. Услышав далекий голос дочери, Георгий обрадовался:

– Детка, а я тебе вчера телеграмму послал – у нас дома телефон включили. Рита каким-то образом переписала его на мое им, и включили. Вы получили телеграмму?

– Да… нет… А куда ты послал, папочка?

– По вашему адресу – один раз, я думаю, ничего страшного не случится, ваша хозяйка не станет ругаться. Да и что бояться – сейчас все квартиры сдают. Ты прямо сейчас и позвони домой, Риточка дома, поговори с ней. Беспокоюсь я что-то за нее – ест плохо, устает, нервная такая. Иногда сутками у себя в институте пропадает – сегодня вот решила отдохнуть немного.

– Ладно, папочка, сейчас перезвоню ей. А у тебя все нормально с работой? Ты не хочешь уехать?

– Что ты, деточка, куда мне в мои пятьдесят восемь лет ехать – два года до пенсии, кто и где меня примет на работу? А как нам тогда жить?

Карина вздохнула.

– Мы с мамой тревожимся за вас с Риткой. У вас плохо, да?

После того, как в январе в город вошли войска, в Баку установилось относительное спокойствие, но никто не собирался возвращать ограбленным людям их жилье и имущество. Некоторые армяне, пользуясь затишьем, сами пробирались в город и с помощью солдат вывозили уцелевшие вещи. Отнятое жилье им не возвращали, на опустевшие квартиры выдавали ордера новым хозяевам, но азербайджанским беженцам из Армении, вопреки обещаниям Народного фронта Азербайджана, никто предоставлять жилья не собирался. Эти темные малограмотные люди выполнили свое назначение – их руками из Баку изгнали армян, составлявших треть населения миллионного города. Больше цивилизованному городу беженцы были не нужны. Их постепенно начали выдворять из Баку и, первым делом, перестали выплачивать средства к существованию.

Одни уезжали в селения к родным, другим ехать было некуда, а многие просто не хотели уезжать. Иногда представители зарубежных благотворительных обществ привозили им гуманитарную помощь, сочувственно и внимательно выслушивали жалобы, дружелюбно улыбались и вздыхали, глядя на ужасающие антисанитарные условия, в которых жили люди. А потом предлагали желающим подписать контракт и уехать заграницу – в Турцию, в Иран, в Европу, где у всех много денег, красивой одежды и вкусной еды.

Вокруг иностранцев сразу же собиралась толпа – люди слушали, причмокивали языками, мечтали. Конечно, уехать хотелось всем, но брали только молодых и здоровых. Им давали подписать какие-то бумаги на иностранном языке, выдавали небольшую сумму денег родственникам и тут же увозили.

Георгий, как и многие бакинцы, плохо представлял себе, что происходит. Он видел внешнее спокойствие и наивно надеялся, что все еще образуется – как было в конце восемьдесят восьмого, когда танками разогнали митингующих и силой навели порядок, – поэтому сказал по телефону Карине:

– Нет, у нас сейчас тихо, спокойно. Может, вы с мамой сами скоро приедете. Так ты не забудь, позвони сестренке. Она такая мрачная ходит – совсем со мной не разговаривает в последнее время.

– Конечно, папочка.

Когда зазвонил телефон, Маргарита как раз разглядывала принесенное почтальоном извещение – ответ на посланную Георгием в Москву телеграмму. Почтовое ведомство сообщало, что «адресат Карина Чемия по указанному адресу не проживает».

– Каринка? – услышав голос младшей сестренки, Маргарита впервые за долгое время почувствовала облегчение. – Как я рада, солнышко, что ты позвонила! Но почему ты не живешь по тому адресу? Я только что получила извещение. Где мама?

И тут в первый раз за все время Карина не выдержала и разрыдалась. Она всхлипывала в трубку и сбивчиво рассказывала сестре о том, что с ними произошло после приезда матери, но под конец, немного успокоившись, спохватилась:

– Только папе не говори – ты же знаешь, что у него сердце. Он сейчас все равно ничего сделать не сможет. Ты даже представить себе не можешь, что тут творится, сколько людей живет в консульстве на полу! И ничего. Мы тоже не хуже других.

Если бы кто-то видел, как странно менялось лицо Маргариты во время рассказа сестры, то решил бы, что она не в себе. Мрачное, угрюмое выражение постепенно сменялось удовлетворением, а когда Карина закончила, Рита даже слегка улыбнулась и загадочно произнесла:

– Значит, так и надо, все правильно.

– Что? – не поняла Карина. – Что ты говоришь?

– Ничего, солнышко, это я сама с собой. Не переживай, я скоро приеду, и мы все уладим. Поцелуй маму.

Закончив разговор с сестрой, Рита позвонила Софии Костенко.

– Я должна немедленно уехать, – сказала она твердо. – Завтра меня не будет.

София не на шутку встревожилась.

– Но это невозможно, Маргарита, завтра начинается очередной эксперимент. Вы же понимаете, что мы не можем ждать, все подготовлено, от нас ждут результатов.

– Плевать я хотела! – произнеся это, Маргарита неожиданно почувствовала, что гипнотическое влияние на нее Софии Костенко, которое она ощущала с момента их первой встречи, как-то вдруг сразу закончилось. – У меня проблемы с сестрой и матерью, и это для меня сейчас важней всего.

– Да-да, я понимаю, – голос Костенко стал вкрадчивым, – но что за проблемы? Возможно, мы сможем решить их сообща, если вы поделитесь.

Маргарита иронически фыркнула в трубку:

– Не думаю. Разве что вы поедете со мной в Москву и поможете найти квартиру или хотя бы комнату для моих родных. Но поскольку вы этим вряд ли станете заниматься, то…

Не дав ей договорить, София с облегчением воскликнула:

– Ах, это! Но почему же вы не сказали раньше? Мы давно могли бы помочь.

– Да ладно вам! Что бы вы сделали?

– Девочка моя, разве вы не убедились, что у нас есть кое-какие возможности? Мы всегда заботимся о своих сотрудниках и их близких.

– Да, но в Москве…

– И в Москве и по всему миру! У нас огромные связи и возможности. Сегодня же ваших родных поместят в прекрасную благоустроенную квартиру с телефоном. Это гораздо больше того, что могли бы сделать вы, приехав в Москву, согласитесь. При этом условии вы согласитесь завтра начать эксперимент?

– Ну… тогда, конечно.

– Спокойно отдыхайте и ждите звонка от родных, – весело сказала София и повесила трубку.

Карина, побродив по улицам еще часа три, подошла, наконец, к Армянскому переулку. На шею ей бросилась заплаканная мать – Нине Чемия сказали, что девочку не впустили в консульство, и она, выскочив на улицу в тапочках, уже больше часа металась по переулку, не зная, где искать дочь.

– Детка, пойдем, пусть попробуют тебя не впустить! Ты у меня в паспорте записана, я им глаза повыцарапаю! Ребенка к матери не пускать! Из родного дома выгнали, здесь выгоняют – мы что, собаки? Сейчас пойдем и возле Кремля сядем – пусть Горбачев видит.

Говоря это, Нина решительно тянула за собой измученную Карину, а той было уже все равно – ей хотелось лишь лечь на расстеленное на полу одеяло и забыться сном. Неожиданно рядом с ними притормозила серебристо-белая волга, из которой выглянула приятная на вид молодая женщина.

– Простите, вы – Нина Чемия? Мы вас ищем уже целый час – заходили в консульство, а там сказали, что вы вышли погулять. Ты Карина, да? – она улыбнулась девочке.

– Ну… да, это мы, – Нина настороженно взглянула на незнакомку.

Та расплылась в еще более широкой улыбке:

– Мы нашли вам квартиру, если пожелаете, я немедленно вас туда отвезу. Ваши вещи можем забрать прямо сейчас. Или вы сначала осмотрите квартиру? Если вдруг вам не понравится, я предложу что-то другое.

Нина посмотрела на улыбающуюся женщину диким взглядом и дернула одним плечом. Потом она повернулась и, не отвечая, опять двинулась к консульству, придерживая Карину под локоть. Женщина медленно ехала рядом. Возле ворот консульства Нина резко остановилась и наклонилась к окошку машины.

– Оставьте нас в покое! Вы думаете, мы с ума сошли? Так прямо сядем к вам в машину и неизвестно куда поедем? Мы не дураки, поищите других.

– Не волнуйтесь, – женщина ничуть не обиделась, – меня прислала ваша дочь Маргарита. Карина звонила ей три часа назад, разве неправда? – она взглянула на девочку, и та кивнула:

– Да, мама, у нас дома телефон включили – папа перевел его на свое имя. Я Ритке позвонила и не выдержала – рассказала, – ее лицо неожиданно исказилось, и она заплакала, уткнувшись в плечо матери.

Расстроенная Нина прижала к себе ее голову, не зная, что делать.

– Вы можете одна поехать, если боитесь, – сказала женщина. – Посмотрите квартиру, оглядитесь. А Карина пусть пока ваши вещи в коридоре соберет – я договорюсь, чтобы ее впустили.

Меньше, чем через два часа мать и дочь уже находились в уютной двухкомнатной квартире, расположенной возле станции метро «Белорусская».

– Район очень удобный, – говорила женщина тем тоном, каким продавец описывает свой товар, – мебель, холодильник, телевизор, все удобства. Есть телефон, – она кивнула на стоявший в углу аппарат, – а об оплате не беспокойтесь, это обговорено с вашей дочерью Маргаритой.

Растерянная Нина не сразу смогла ответить.

– Я даже не знаю… И… и сколько мы можем тут жить?

– Да сколько вам будут угодно – год, два, десять лет! Квартира в вашем полном распоряжении – привозите гостей, пусть приедет ваш муж, если хочет. Единственная у меня к вам будет просьба, – подбородок женщины указал на телефон, – позвоните Маргарите в Баку и сообщите, что вы устроились, и у вас все в порядке. Расскажите, где находится квартира, сообщите номер этого телефона – вот он тут на табличке записан, – и пусть она вам перезвонит, если захочет убедиться. Прямо сейчас и при мне, если вам не трудно.

Взгляд ее неожиданно стал настойчивым. Пожав плечами, Нина потянулась к телефонной трубке и набрала номер своего домашнего телефона в Баку.

Глава тридцать седьмая

Филев откровенно поговорил с дочерью и объяснил ей, как опасно для молодого талантливого человека постоянно находиться в состоянии тоски и неопределенности. Поэтому однажды вечером, когда Илья просматривал газеты – привычка, возникшая у него с тех пор, как он увидел портрет Ольги, – она присела рядом и осторожно начала:

– Знаешь, Илюша, одна из папиных фирм разрабатывает принципиально новые охранные системы – с программным управлением. В этом году они продали свои сейфы и заработали, кажется, что-то около полумиллиарда долларов, представляешь? Они используют территориальные сети с микроволновыми каналами. Папа мой, как всегда, – поймает глобальную идею и внедряет ее, хотя сам во всем этом ни черта не смыслит. В программах вообще не тянет – старый, знаешь, уже. Он просил меня просмотреть кое-что, ты не поможешь?

Она положила перед Ильей папку с бумагами, по которой он скользнул взглядом и тут же отвел глаза.

– Я думал, что твой папа занимает какой-то официальный пост в полпредстве, – хмуро сказал он, – а он, оказывается, занимается бизнесом.

Откинувшись на спинку стула Лиля, весело рассмеялась.

– Какой же ты у меня наивный! – в голосе ее звучала нежность. – Папа уже давно ориентируется на Запад и уже лет десять ведет тут дела. Раньше, правда, он все делал неофициально, но теперь везде демократия, свобода, можно открыто развернуться. Если хочешь знать, он вообще не собирается возвращаться в Союз – все, что можно, он оттуда взял.

– А я вот собираюсь и хочу вернуться! – в голосе Ильи закипело раздражение, и Лиля тотчас же закивала:

– Конечно, любимый, мы вместе и вернемся, но пока – пока нам нужно же чем-то заняться! К тому же, неплохо заработать начальный капитал, наладить связи с зарубежными фирмами. Тогда мы могли бы открыть дочернее предприятие в Москве. Так ты просмотри расчеты – это довольно интересно. Только у меня такое чувство, что если б ты взялся за это, то сделал бы все намного эффективней. Ты ведь у меня гений!

Она с любовью провела рукой по его пышным волосам и открыла перед ним папку. Илья поначалу взглянул равнодушно, потом, читая, незаметно для самого себя заинтересовался. Довольная Лиля потихоньку отошла, не велев никому его беспокоить и отвлекать. Она достаточно хорошо знала мужа и даже не расстроилась от того, что он до самого утра просидел за бумагами, не поднявшись в их спальню.

Под утро Илья, устав, отложил папку и задумался, но не о территориальных сетях с микроволновыми каналами, а о собственном положении. Ему давно стало понятно, что документы его находятся не в консульстве, а у тестя. Филев, озабоченный благополучием дочери, вряд ли отдаст ему паспорт, а без документов уехать из Швейцарии и добраться до Москвы практически невозможно. Дядя во время короткого телефонного разговора тоже намекнул, что следует подождать подходящего момента и не лезть на рожон.

Что ж, значит, нужно притвориться смирившимся и ждать, а если предлагают работу, можно и поработать. Тем более, что ему нужны будут деньги. Следует также позаботиться о дочери Танечке.

Продолжая размышлять, он спустился в столовую. Лилиана с Филевым еще не вставали, однако Валентина Филева, обожавшая внучку, поднималась вместе с ней ни свет, ни заря. У Танечки были две квалифицированные няни, получавшие баснословные деньги, но Валентина полагала, что никто лучше родной бабушки не накормит ребенка детской смесью из бутылочки – вдруг малышка после еды срыгнет, а няня не уследит, и ребенок захлебнется. Переубедить ее было невозможно.

Маленькая Танечка, лежавшая в специальной переносной люльке, уже наелась, соска выскользнула у нее из ротика, а глазки закрылись. Валентина, перевернула малышку на бочок, поставила люльку рядом с собой на стул и приступила к завтраку. Зятя она встретила ласковой улыбкой, отсветом той, что сияла в ее устремленном на внучку взгляде, негромко, чтобы не разбудить девочку, спросила:

– Ты так и не ложился? Лиля сказала, ты работаешь с бумагами, не велела мешать. Садись, родной, садись завтракать. Вот бутерброды, кофе. Салат тебе положить?

– Спасибо, я сам.

Придвинув к себе кофе, он посмотрел на посапывающую во сне Танечку и улыбнулся – почему-то она напомнила ему маленькую Настю.

– Быстро растет, да? – Валентину переполняла нежность. – Улыбается – просто чудо! А помнишь, какой она была, когда ты ее в первый раз увидел? И ты еще не видел, какой она родилась – поначалу даже глаз не открывала. Доктор сказал, что это из-за того, что недоношенная – ей-то ведь тридцатого января следовало родиться, но пришлось Лилечку срочно оперировать.

– Да? – неожиданно заинтересовался Илья. – А я и не знал.

Ему говорили, что дочь родилась десятого января, и он считал это совершенно естественным. Однако после слов тещи его математический ум мгновенно все подсчитал, а память услужливо напомнила, что тридцатого апреля его, Ильи Шумилова, в Москве совершенно точно не было. Валентина же продолжала рассказывать, не подозревая о том, какую свинью подкладывает собственной дочери:

– Некоторые дети и в семь месяцев рождаются крупными, но у Танечки было всего два сто. Это маловато.

– Да, конечно, – ничего не выражающим голосом согласился Илья.

– Но сейчас-то как выросла, а? Я пригласила двух нянь – француженку и немку. Пусть они с ней с самого начала говорят на своих языках, как ты думаешь? А русским я сама буду с ней заниматься. Да, все забываю спросить: ты не обиделся, что я без твоего разрешения назвала ее Таней? Мне всегда так нравилось это имя! Ничего?

– Да хоть Клеопатрой.

 Илья уткнулся носом в свою тарелку. Не поняв причины появившегося на лице зятя мрачного выражения, Валентина слегка растерялась, но не успела ничего спросить, потому что в столовую вошла Лиля и весело поздоровалась:

– Салют всем!

Разбуженная Танечка открыла сонные глазки и захныкала.

– Что ж ты кричишь, – упрекнула ее мать, – не видишь, ребенок спит?

– Ой, мама, – не понижая голоса засмеялась Лиля, – у нас две няни с дипломами, а ты опять с ней все утро, да еще в столовую притащила. На нас, русских, здесь, наверное, смотрят, как на придурков – во всех цивилизованных странах дети сидят в детской.

Валентина под�