Глава первая

День стоял удивительно ясный, и с высоты девять тысяч метров пассажиры авиалайнера могли отчетливо видеть очертания таежных лесных массивов и плоскогорий, пересеченных лентами рек. Один из пассажиров – невысокий, с солидной лысиной и быстрыми умными глазами – говорил своему сидевшему у иллюминатора соседу:

– От Вилюя до Умудска около ста пятидесяти километров. Ближайшие к нему населенные пункты Айхал и Удачный. Сейчас мы летим над Экондой, взгляните.

 Он постучал указательным пальцем по толстому стеклу, перегнувшись в сторону окна через колени сидевшего у окна человека, тот при этом слегка подался назад – словно стараясь избежать прикосновения – и поспешно ответил:

– Да-да, Анатолий, спасибо, я предварительно ознакомился с географией местности и ситуацией в районе. Будьте добры, покажите мне еще раз все записи.

 Он явно ощутил облегчение, когда сосед отодвинулся, чтобы достать ноутбук. Анатолий вставил диск, открыл папку «Список кандидатов» и навел курсор на файл «Бобровский», но не нажал, а вопросительно взглянула собеседника:

– Начнем с Бобровского? Хотя я уже говорил вам, Андрей Пантелеймонович, что это несерьезный противник, он не пользуется авторитетом в деловых кругах.

– Да, помню. Его поддерживает администрация города, он племянник мэра Ильи Бобровского. Вы правы, не стоит терять времени, пойдем дальше. Выступление Максима Ючкина, пожалуйста.

Анатолий послушно открыл файл с записью выступления Максима Ючкина. На экране появился человек лет пятидесяти. Андрей Пантелеймонович попросил Анатолия выключить звук – ему хотелось понять суть соперника, не вникая в смысл произносимой им речи. Внешне все в Ючкине – движения, голос, взгляд – излучало энергию. Причем, энергию добрую, нацеленную дарить людям добро. Выпуклый лоб над узкими глазами придавал его лицу умное располагающее выражение.

Не понимавший, почему собеседник столь долго и пристально разглядывает безмолвно движущееся изображение, Анатолий не выдержал и начал пояснять:

– У Ючкина мощная поддержка, он брат местного мафиози, тот держит в руках весь город. Может случиться и так, что Бобровский в последний момент откажется от участия в гонке в пользу Ючкина. Это может немного осложнить нам жизнь.

Он испытующе взглянул на собеседника, но тот, не выразив тревоги, спокойно кивнул:

– Знаю. Всех их объединяет интерес к лечебнице, поскольку в этом году заканчивается десятилетний договор аренды земли, которую и Ючкины, и город не прочь прибрать  к рукам. На той земле находятся пещеры умудов с целебными источниками. Это болезненная тема, на которой каждый из кандидатов в депутаты не прочь сыграть. А теперь другую запись выступления Ючкина, пожалуйста – самую последнюю. Вы мне ее до сих пор почему-то не показывали.

Анатолий удивленно вскинул брови:

– Мне казалось, она не представляет особого интереса. Но если желаете…

Он отыскал и открыл нужный файл.

– Вы неправы, – задумчиво произнес Андрей Пантелеймонович, прослушав выступление до конца, – эта запись характеризует Ючкина полней, чем все остальные.

Его собеседник пожал плечами и осмелился возразить:

– Не знаю. Говорит обо всем расплывчато, обещает все и ничего конкретного.

– Это нужно уметь в первую очередь, – неожиданно Андрей Пантелеймонович весело улыбнулся, – ладно, общее представление о Ючкине я получил. Очень и очень неглуп, хороший организатор, по натуре спонсор.

– Не понял.

– Спонсор. Бывают такие люди – умело вкладывают деньги в благотворительность и создают себе имидж. Благодаря этому имеет перед нами преимущество – он местный, население его хорошо знает и неплохо к нему относится. Скажите, Анатолий, но только откровенно, почему, если столько средств было направлено на поддержание моей кандидатуры, центр допустил выдвижение такого опасного для меня конкурента?

Анатолий мысленно вздохнул – толковый и неглупый человек Андрей Пантелеймонович Воскобейников, но слишком стар, ограничен, никогда не работал на периферии. Сказывается советская закваска – не может понять, что центр теперь слишком слаб, чтобы диктовать свою волю отдаленным регионам. Странно только, что именно его избирательную кампанию поручено организовать и поддерживать ему, Анатолию Белецкому. Вслух он, разумеется, этого говорить не стал, лишь почтительно объяснил:

– Вы же знаете, Андрей Пантелеймонович, что Восточная Сибирь и Дальний Восток всегда были на отшибе, в девяносто пятом из-за этих регионов Ельцин чуть не проиграл на выборах коммунисту Зюганову. А теперь авторитет Москвы упал еще больше – спад производства, рост цен, Чечня.

Бровь Андрея Пантелеймоновича иронически взлетела кверху:

– Что ж, спасибо за столь популярное толкование явления. Все, оказывается, легко объяснимо. Жаль только,  я сам раньше не приехал в Умудию, а доверил все вам.

– И я сделал все, что от меня зависело, – Белецкий развел руками, – но не моя вина, что электорат испытывает большую симпатию к Ючкину.

Андрей Пантелеймонович кивнул, но про себя усмехнулся – надо же, электорат!  

«Не знаю, как электорат, но ты-то, вполне возможно, служишь и нашим и вашим».

Ему уже было понятно, что Анатолий Белецкий слишком долго прожил в Умудске, и вряд ли всерьез решится идти против местной мафии – даже если ему прикажет его далекое начальство в Москве.

– Теперь, Анатолий, попрошу вас коротко об Эльшане Иссамбаеве.

– Иссамбаев? – снисходительно улыбнувшись, Анатолий поискал глазами нужный файл. – Очень обходительный человек, умеет обаять окружающих, в советское время был секретарем городской комсомольской организации. А, вот его файл. Звук нужен?

– Нет, хочу просто посмотреть, текст выступления мне известен, Итак, наш дорогой Эльшан по примеру Илларионова решил сделать ставку на умудов. Это ведь то его выступление в верховьях Моркоки?

Анатолий кивнул.

 – Да, он туда летал – выступить перед умудами со своей программой и, как он выразился, познакомиться с бытом и нуждами избирателей. Дорогой Эльшан думал, что сейчас они выползут на свет и все до единого отдадут за него голоса.

– Расскажите, пожалуйста, мне подробно об этом выступлении, Анатолий. Там ведь, помнится, произошел какой-то инцидент?

– Не знаю, можно ли это назвать инцидентом. Было так: умуды собрались на поляне, очень вежливо его послушали, а потом предложили побывать в пещере – обычно они этого никому не предлагают. Однако телохранителей не пригласили, а идти в одиночку Эльшан не решился – отпустил несколько шуток, поговорил еще немного о нуждах электората и отбыл в Умудск. На следующий день городская газета очень тонко осветила этот эпизод, так что я думаю, Эльшан Иссамбаев вряд ли получит от умудского электората особо мощную поддержку.

В этом месте своего повествования Белецкий искоса взглянул на Воскобейникова и увидел, что тот прикрыл глаза, по-видимому, устав слушать.

«Да какой из него депутат, к лешему! Думаю, посмотрят в городе на этого столичного козла, и вежливо выпроводят».

Подумав это, Анатолий Белецкий ощутил некоторое облегчение. Получив от своего столичного начальства и от местного руководства Умудска противоречащие друг другу указания относительно Воскобейникова, он находился в достаточно сложном положении. Однако теперь складывающаяся ситуация была для него достаточно благоприятна.

«Ючкин будет доволен, а центр не сможет меня ни в чем упрекнуть, когда старикан проиграет. Я сделал все от меня зависящее, и дам им ясно понять, что следовало предложить другую кандидатуру – человека более молодого и энергичного, не засыпающего во время обсуждения животрепещущих вопросов»

Вздохнув, Анатолий почесал лысину и с некоторой завистью покосился на аккуратно подстриженные густые волнистые волосы мирно дремавшего «старикана».

Однако Воскобейников не спал, а напряженно размышлял о сложившейся ситуации. Слова Белецкого не стали для него откровением – он знал, что Егор Ючкин, брат его соперника на выборах, возглавляет в Умудске местную спортивную ассоциацию восточных единоборств, пользуется огромным влиянием и находится в приятельских отношениях с мэром Умудска Бобровским. И то, что даже во времена Андропова восточные регионы тяготели к независимости, ни от кого не было секретом. Странно было другое – почему за час до прибытия в Умудск Белецкий вдруг заговорил о Ючкине, как о серьезной угрозе их кампании, хотя в течение прошедших двух месяцев, пока ему перечислялись деньги на избирательную кампанию, пел совсем другую песню – мол, реальных противников среди местных выдвиженцев нет и быть не может. Решил слегка припугнуть московского кандидата? Нет, скорее, предупредить – в случае неудачи с меня, мол, взятки гладки. Что ж, значит, с самого начала интуиция его не подвела – полностью доверять Белецкому нельзя.

Из-под опущенных век Андрей Пантелеймонович огляделся – Инга дремала, откинув назад спинку кресла, Настя прилипла носом к иллюминатору, а сидевшая поодаль Лилиана Шумилова работала с ноутбуком. Рейс был чартерный, поэтому в первом салоне не было никого, кроме семьи Воскобейникова и его охраны – остальная команда располагалась во втором салоне. Через час они будут на умудской земле – за тысячи километров от Москвы и за сотни километров от ближайшего населенного пункта. Тем не менее, Андрей Пантелеймонович чувствовал себя уверенно. Он полагал, что предусмотрел все – даже то, что Ючкины попытаются прибегнуть к грубой силе и предпринять что-то против его семьи.

В аэропорту Умудска их встретят представители местной и центральной прессы, а также два иностранных корреспондента. С этими людьми была предварительная договоренность, о чем Белецкий не знал – он полагал, что вся кампания ведется исключительно силами его людей. Ему неизвестно было также, что госпожа Лилиана Шумилова планирует провести с отцами города деловую встречу и обсудить возможность инвестирования в развитие городских структур.

Поднявшись, Андрей Пантелеймонович пересек салон и опустился в кресло рядом с Лилей. Она оторвалась от ноутбука и, повернув голову, вопросительно на него взглянула.

– У меня к тебе просьба, – негромко сказал он, наклонившись к ней, чтобы его слова, заглушаемые шумом мотора самолета, были слышны только ей, – когда будешь давать интервью, вставь фразу такого содержания: хотелось бы, мол, встретиться с Егором Ючкиным и предложить ему совместное финансирование проекта строительства санатория на территории, где находятся источники.

Лиля подняла глаза, и лицо ее приняло непроницаемое выражение. Она слегка пожала плечами.

– Ну, а что если он примет это за открытое предложение к сотрудничеству? Извини, дядя Андрей, но встреча с местным мафиози не входит в мои планы, я буду говорить об инвестициях только с главой города. И только потому, что так желает мой отец.

Воскобейников досадливо поморщился.

– Ты не забыла, дорогая моя, что сейчас не время показывать характер?

– Надеюсь, отец знает, что делает, вкладывая деньги в эту Умудию, – в голосе Лилианы слышалось раздражение, – тут абсолютно нет никаких перспектив.

Ее выразительный тон как бы говорил:

«И в эту избирательную кампанию тоже»

 Андрей Пантелеймонович понял и доброжелательно улыбнулся.

– Зря ты так считаешь, Лиля, потенциал здесь огромный. Фактически власть в республике поделили между собой несколько семей, они контролируют туристический бизнес, добычу алмазов и промысловую охоту.

Лиля нетерпеливо дернула плечом.

– Это мне известно, папа уже раз десять делился своей глобальной идеей – скупить контрольные пакеты акций всех умудских компаний, превратить их в дочерние фирмы нашего холдинга. Только стоит ли игра свеч? Шел бы разговор об одних только алмазных рудниках, тогда ладно, но когда папа вдруг заговорил о пещерах, мне показалось, у него начался маразм – вкладывать деньги в строительство филиала клиники за десять тысяч километров от Москвы! Да еще вникать в эти споры с арендаторами, которые грызутся с муниципалитетом из-за земли.

– Твой отец знает, что делает, – мягко возразил Андрей Пантелеймонович, – клиника создаст вам имидж в регионе, она будет юридически считаться филиалом твоей московской клиники, а умело поставленная реклама привлечет туда клиентов со всего света, не волнуйся. Что касается земли, то там находятся целебные источники, на это указывал сам Илларионов.

– Грандиозно! И что мы будем делать с этими источниками?

– Да что угодно – если смотреть в будущее, то возможности безграничны.

– Лично мне не нужна эта головная боль. Пусть отец берет риск за эту авантюру на себя, ради всего святого! – она выразительно подняла руки, как человек, отступающий перед чужой глупостью. – Это его деньги.

Воскобейников вкрадчиво улыбнулся.

– Да-да, конечно, –– только приплюсуй, не забудь, ко всем своим волнениям те доходы, которые – заметь! – именно ты и твой муж получите в конечном итоге.

Лиля откинула назад спинку кресла, поморщилась и слегка поерзала.

– Спина болит от всей этой напряженки, – проворчала она. – Не знаю, не знаю. Мороки будет много, а результат – бабушка надвое сказала. И еще эта избирательная кампания на мою голову. Если бы не отец…

Андрей Пантелеймонович пожал плечами.

– Но ты обязана выполнять его указания, а если так, то мы должны действовать заодно, особенно сейчас, – его рука мягко накрыла ее сцепленные пальцы и дружески потрепала. – Ну же, Лиля, ты ведь всегда была моим надежным партнером, почему иногда на тебя находит? Я прошу только об одном – вставить ничего не обязывающую фразу в твое интервью, – а ты начинаешь целую дискуссию.

На лице Лилианы выступили алые пятна, а взгляд сразу сузившихся глаз стал гневным, в голосе появились капризные нотки.

– Если я сделаю заявление в прессе, то потом должна буду с ним встретиться, а мне этого вовсе не хочется, У меня есть информация, что этот человек очень опасен. Очень!

– Ты боишься? – с наигранным сочувствием спросил Андрей Пантелеймонович.

Весь облик ее представлял собой воплощение женской беспомощности, но она явно переигрывала:

– Боюсь, как же мне не бояться? Ючкин на своей территории, а я… я совсем одна. Конечно, если б мой муж приехал со мной, меня ничто не испугало бы.

Воскобейников слегка смутился при столь явном намеке, но сделал веселое лицо и развел руками.

– Дорогая, ну что ты, все находится под жестким контролем. У тебя надежная охрана и вообще… вряд ли кто-то захочет портить отношения с твоим отцом.

– Мне нужны не охрана и не отец! – теперь в глазах Лилианы кипела ярость, которая, как по опыту знал Андрей Пантелеймонович, порой делала ее почти невменяемой. – Мне нужен мой муж, мой Илья! Вы все знаете, что он сейчас с этой проституткой, которая неизвестно от кого забеременела, и все молчите!

Лицо Лили исказилось от гнева. Воскобейников, в данную минуту меньше всего желавший обсуждать интимную жизнь племянника, покосился на Белецкого – тот издали с притворно-равнодушным видом наблюдал за происходившей беседой. Слышать, о чем говорили кандидат в депутаты и его племянница, он, естественно, не мог, но калейдоскоп выражений на лице подающей большие надежды бизнесвумен Лилианы Шумиловой вызывал у него вполне понятный интерес. Андрей Пантелеймонович еле заметно, но выразительно указал глазами в его сторону:

– Ты хочешь всех поставить в известность о подробностях твоей семейной жизни?

Этого, он знал, Лиля хотела меньше всего – болезненное самолюбие заставляло ее скрывать неверность мужа даже от родителей. Илья, который по существующей между ними договоренности поддерживал видимость благополучной семьи, должен был лететь в Умудск вместе с ними, однако в последний момент отказался – у Карины на седьмом месяце беременности внезапно обострился врожденный порок сердца, и это встревожило врачей. Разумеется, он изобрел благовидный предлог, но Андрей Пантелеймонович истинную причину знал, а Лиля о ней догадывалась. Ей долго удавалось скрывать мучившую ее бессильную ярость, но теперь все накопившееся разом прорвалось наружу.

– Мне плевать на всех, – прошипела она, однако все же принудила свое лицо принять спокойное и приветливое выражение, – мне вообще на все плевать, если сказать честно. Просто бесит – когда нужны наши деньги и влияние, то я для вас дорогая и любимая родственница, а за спиной делаете пакости. Тот же самый Илья – прекрасно знает, что наша с ним общая фирма дня не продержится без моих денег.

– Идеи моего племянника приносят вам немалый доход, – сухо возразил Андрей Пантелеймонович. – Что касается остального, то Илья, как мне известно, сто раз предлагал тебе развестись, это ты сама не хочешь с ним расставаться.

– Не хочу! – она прилагала все усилия, чтобы внешне выглядеть безмятежной. – Потому что я его люблю, я не смогу без него жить. У нас семья, ребенок, почему я должна от него отказываться? Он мой законный муж! Я только ненавижу, когда притворяются родственниками, а сами вставляют палки в колеса.

Воскобейников устало вздохнул.

– Мне непонятно, о каких палках ты говоришь. Не знаю уж, как и что там у вас дальше получится с Ильей, но лично я отношусь к тебе, как к племяннице, и Виктория тоже всегда тебя любила.

– А ваша, так называемая, дочь? – Лиля сделала ударение на словах «так называемая» и с удовольствием заметила, как Андрей Пантелеймонович слегка вздрогнул. – Между прочим, она навещает Илью с его шлюхой в их гнездышке. Они с Кариной обнимаются, лобызаются – самая любимая родня!

От неожиданности Воскобейников растерялся, но уже в следующий миг возмутился:

– Милая моя, ты ерунду говоришь! Как может Настя постоянно навещать Илью? Она сама никуда не ходит, ее повсюду возит шофер, мать контролирует каждый ее шаг. И Инга, и Петр сразу бы мне сказали.

Лиля пожала плечами:

– Я что, врать буду? Мой человек видел, как она к ним приезжала.

– Ты что, следишь за домом Карины? – изумился Андрей Пантелеймонович.

– Естественно – пока она якшается с моим мужем. Так вот, они туда приехали все вместе – ваша Настя, эта кикимора и Илья. На машине моего мужа, между прочим, а не с вашим шофером Петром.

– И что тут такого? Возможно, Настя попросила Илью объяснить ей задачу по математике. Почему бы ей не попросить – ведь она считает его своим двоюродным братом. Или ты хочешь, чтобы она считала его кем-то другим?

Теперь уже он нарочито выделил «кем-то другим» и с удовлетворением отметил, что на этот раз вздрогнула Лилиана. Сбавив немного тон, она возразила:

– Нет, конечно, но зачем ей приезжать домой к этой шалаве? Если она хочет повидать брата, может приехать к нам. В наш дом, туда, где он живет!

Утомленному брюзжанием Лили Андрею Пантелеймоновичу захотелось ее подразнить.

– Ну, не знаю, не знаю, – почти весело протянул он, – они с Кариной ведь знакомы с детства и довольно тепло друг к другу относятся, а в нюансах отношений Анастасия пока не очень разбирается – она еще ребенок. Так как, мы с тобой займемся делами, или продолжим никому не нужную дискуссию?

– Хорошо, – буркнула она, – займемся делами. Итак, что от меня требуется – сделать короткое заявление? Хорошо, сделаю. И, если надо, встречусь с этим Ючкиным.

– Ну и молодец, – Андрей Пантелеймонович легко поднялся и, дружески поцеловав ее в щеку, отправился на свое место.

Лиля откинулась назад и прикрыла глаза. Лицо ее было неподвижным, казалось, уставшая деловая женщина мирно дремлет, убаюканная гудением мотора. Однако ярость, гнездившаяся у нее внутри, не улеглась и сверлила душу – так сильно, что она сама не замечала, как губы шевелятся и шепчут:

– Она еще ребенок? Не ребенок она, а маленькая сука! Тварь! – ее веки на миг приподнялись, и ненавидящий взгляд уперся в затылок прильнувшей к иллюминатору Насти.

Та внезапно оторвалась от окна и, повернув голову, встретилась глазами с Лилей. Только на секунду – Лилиана тут же опустила веки, – но Настя успела ощутить весь этот направленный на нее поток ненависти. Она немного подумала, но решила, что у ее невестки опять шалят нервы. Неудивительно – вечные проблемы с Ильей. Интересно, если, например, она, Настя, выйдет замуж за Алешу – Настя даже зажмурилась от этой мысли, – а тот ее бросит и будет жить с другой женщиной – она поежилась, – то что, ей тоже становиться такой психопаткой? Тоже бегать за ним, изводить его, себя, всех остальных? Ой, нет, лучше не надо, лучше совсем не надо тогда замуж! Не замуж, а просто так – пока им хорошо. Ой, как же им хорошо! Только почему счастливые минуты бывают такими короткими, почему нельзя растянуть их на вечность?

У нее перехватило дыхание и, прижав лоб к стеклу, она закрыла глаза, замирая от нахлынувших воспоминаний.

Глава вторая

Воспоминания о том апрельском дне – самом страшном и самом счастливом в ее жизни – рождали в душе Насти множество разнообразных чувств: ужас, отчаяние, и одновременно ощущение небывалого, ни с чем несравнимого счастья. На следующее утро, очнувшись от сна, скорее похожего на забытье после тяжелого нервного потрясения, она почувствовала, что почти разучилась говорить. Инга была в панике и пыталась выяснить, почему ее любимое дитя вернулось домой в чужой куртке, с исцарапанными в кровь руками и грязными джинсами, но на все вопросы матери дочь лишь односложно отвечала:

– Машину помогала чинить.

Больше от нее Инга ничего не смогла добиться, а муж, к которому она обратилась за помощью, лишь махнул рукой.

– Не волнуйся, родная, мало ли, что бывает! Девочка жива и здорова, а все остальное образуется.

Андрею Пантелеймоновичу и впрямь было не до Насти – в воскресенье в одиннадцать утра ему позвонил их общий с Арсеном Илларионовым знакомый, полковник МВД Чеботарев, сообщил о гибели Лады Илларионовой и попросил:

– Андрей Пантелеймонович, дорогой, я хотел бы вместе с вами сообщить об этом Марии Борисовне. Вы лучше меня сумеете найти слова, а я… Поверьте, я сам такого шока давно не испытывал.

У Воскобейникова затряслись руки, и первым его порывом было отказаться, он даже начал что-то говорить, но потом сумел овладеть собой.

–Боже мой – сначала муж, потом сноха. Самое страшное, что там остались дети. Господи, конечно же, я… я поеду с вами.

Впрочем, чуть позже он настолько овладел собой, что начал воспринимать происходящее спокойно и по-деловому – как бы со стороны. Позаботился о том, чтобы вместе с ним к Марии Борисовне приехал доктор, и, сообщая оцепеневшей от ужаса вдове Илларионова страшную новость, дружески сжимал и ласково гладил ее похолодевшие руки. Однако говорить с сыновьями Лады у Андрея Пантелеймоновича мужества все же не хватило – оставив находившуюся в шоке Марию Борисовну на руках приехавшего с ним врача, он уехал, попросив Чеботарева сообщить мальчикам о трагедии на Снежной.

В течение последующей недели Воскобейников был очень занят – у него началась предвыборная кампания, он занимался организацией похорон Лады Илларионовой, и, естественно ему было не до треволнений Инги, которая не могла понять, что творится с дочерью.

В понедельник утром, когда Настя вошла в класс, она обнаружила, что на ее месте рядом с Гошей сидит Лера Легостаева и что-то оживленно ему говорит. Лера сделала вид, что не заметила появления Насти, а Гоша смущенно отвел глаза – ему было стыдно за устроенный в субботу дебош и мучило воспоминание об обнимавшем Настю Галицком. Постояв немного, Настя равнодушно повернулась и села на ближайшее свободное место. Лиза Трухина хотела что-то сказать, но, увидев выражение лица подруги, почему-то промолчала.

На уроке математики Ирина Владиславовна вызвала Настю к доске.

– Воскобейникова, реши-ка мне уравнение, которое было на контрольной, а мы пока разберем другие ошибки.

Писать на доске – пожалуйста, это не объяснять и не говорить. Настя отчертила себе мелом часть доски и быстро написала решение, не забыв правильно поставить знаки.

Математичка, поглядев на доску, удовлетворенно кивнула:

– Видишь, а в работе напутала – бог знает, что написала. Все потому, что отвлекаешься на уроке и не хочешь сосредоточиться. Хорошо, я поставлю тебе пять, но помни, что при поступлении в институт экзаменаторы не будут такими добрыми, им и дела не будет до того, в каком сегодня настроении находится Настя Воскобейникова – поставят «два», и вся тебе будет радость.

– Экзаменаторам будет дело до того, что у Воскобейниковой папа – депутат, – ехидно заметил Петя Соколов.

– Подобные вещи будут иметь значение в том ВУЗе, куда устроят тебя, Соколов, – отпарировала Ирина Владиславовна, – но Воскобейникова с ее способностями, надеюсь, пройдет на мехмат МГУ. Садись, Настя.

Вытерев о джинсы испачканную мелом руку, Настя села на место. Вид у нее был совершенно потухший, и она никак не отреагировала, когда на перемене Соколов ехидно заметил:

– Это тебя Ирина полюбила за то, что ты заявление против нее отказалась подписать.

– И козел же ты, Соколов, – сердито фыркнула Лиза, – Ирина что, не понимает, кто соображает, а кто – пень пнем? Настя умная.

– Очень умная, ум через нос лезет, – зло бросила Лера Легостаева, которая даже на перемене продолжала сидеть рядом с Гошей – возможно, она опасалась, что Настя захочет вернуться на свое прежнее место.

Гоша вспыхнул, но отвел глаза и ничего не сказал.

– А ты, Лерка, что тут уселась? – добродушно сказала Лиза. – Не хочешь ли ты сделать «брысь отсюда»? Молча и без скандала, как английская леди.

Только тогда Настя впервые разлепила губы:

– Не надо, пусть сидит.

– Правильно, пошли они в задницу, – Лиза окинула смущенного Гошу презрительным взглядом и отошла.

После четвертого урока, когда лицо Насти немного ожило, ее верная подруга не выдержала и приступила к тактичным расспросам:

– У тебя как в субботу – дома все нормально прошло? Я, блин, потом только поняла, что ты смылась – думала, ты где-то с Галицким окопалась. Потом Лерка сказала, что он сразу ушел – после того, как они с Гошкой из-за тебя телевизор разнесли. Боялся, наверное, что платить заставят. А я слышу, мобильник у тебя в куртке трезвонит. Достаю его, отвечаю, чтобы тетю Ингу успокоить, уж и не знаю, что сказать. С тобой-то как? Имею в виду – нормально прошлась?

Была перемена, они стояли вдвоем в туалете на третьем этаже и смотрели в окно на копошившихся на спортивной площадке пятиклассников – те готовились к уроку физкультуры.

– Нормально, – Настя вдруг вспомнила, как они с Алешей ели беляши и целовались у метро. Ей захотелось смеяться, и она расхохоталась во весь голос, а по щекам неожиданно потекли слезы. Лиза испугалась.

– Ты что, что с тобой было? Слушай, а где ты так изодралась вся?

Настя, которая была намного выше Лизы, присела на подоконник и прижалась лбом к плечу подруги.

– Лиза, послушай, я тебе расскажу, но только ты…

– Ясно – могила, – Лиза тоже крепко прижалась щекой к пушистой голове Насти, как бы подтверждая надежность своих слов.

– Слушай, я встретила парня…

– Во, дает! И молчит, главное! Говори, а то я тебя отсюда не выпущу.

Прозвенел звонок, но Лиза положила руки на плечи Насти и была полна решимости удерживать подругу на месте, пока та не выложит все подробности. И плевать ей было на то, что они обе наглым и совершенно беспардонным образом в этот момент прогуливали урок экономической географии! Какая география – май, учебный год кончается!

Описав свою встречу с Алешей, Настя, однако, не стала упоминать ни о трагедии на Снежной, ни о погоне в лесу. Не из скрытности – она не в силах была рассказывать о пережитом ужасе. Лиза горячо расцеловала ее в обе щеки.

– Слушай, ты молодец, я тебя поздравляю и люблю. Но где вы теперь будете встречаться?

– Ой, Лиза, я вообще ничего не знаю, у меня голова сейчас, как идеальный газ – при постоянном объеме давление возрастает пропорционально температуре. Я вот-вот взорвусь. И еще мама…

– Бедная ты моя, – Лиза нежно чмокнула Настю в нос и тряхнула темной головкой, – конечно, с тетей Ингой тебе нелегко. Ладно, слушай, я тебе что скажу: встречайтесь у меня! Легко! Леше своему дашь мой адрес – пусть приезжает, как к себе домой.

– Меня сейчас, наверное, больше никуда не отпустят, – уныло вздохнула Настя.

Лиза немного подумала, потерла висок и подергала себя за ухо.

– Готово! Можешь потерять парочку конспектов? И всего-то дел! Ты плачешь, горюешь, тебе надо заниматься, экзамены на носу, а конспекта нет. У меня конспект есть, но ведь мне тоже нужно заниматься. Стало быть, что нам с тобой остается? А вот что: дядя Петя тебя привозит ко мне, и мы готовимся к экзаменам – час, два, три. Наука – дело серьезное, тут уж ничего не поделаешь, против природы и школьной программы не попрешь. Пять часов в вашем с Лешей распоряжении – круто, а? Сечешь?

– Я не знаю, удобно ли, – Настя немного смутилась, – ведь твоя тетя…

– Да ей по фигу, ее-то какое дело! Она и так балдеет, что они с Мишкой в нашей квартире живут, а я что хочу, то и делаю, – и она гордо вскинула свой очаровательный носик.

Настя с восхищением посмотрела на подругу – она отдала бы все на свете, чтобы вершить свои дела с такой же независимостью. Все же ей было неловко.

– Ладно, если он захочет…

– Ох, горе ты мое луковое, да что ж ты так всего боишься!

– Побыла б в моей шкуре, – из груди Насти вырвался горький вздох, и добрая душа Лизы тотчас же наполнилась сочувствием.

– Это точно, я бы в таких условиях сразу лапки откинула. Ты же знаешь, у меня наследственная тяга к свободе, – Лиза гордо вскинула кверху свой очаровательный носик.

Настя с завистью вздохнула – она всегда восхищалась независимостью подруги, которую та по ее собственному утверждению унаследовала от предков с отцовской стороны – коренных уроженцев африканской республики Ньясаленд.

…Прадед Лизы, Лоренс Тэкеле, верный соратник зверски убитого религиозного проповедника Джона Чилембве, погиб вместе с ним, когда восстание 1915 года было подавлено колонизаторами. Его сын Теодор Тэкеле в 1944 принимал участие в создании первой политической организации Восточной Африки – Африканского национального конгресса (АНК).

В 1959 году, когда АНК был объявлен вне закона, Теодора арестовали и выслали в Южную Родезию, но он и там продолжал борьбу, приобретя большой политический авторитет среди единомышленников. Это позволило ему отправить учиться в Советский Союз одного из своих многочисленных сыновей – Лоренса. Об этом историческом факте африканские школьники читали в учебниках точно так же, как в России молодое поколение читает о событиях времен перестройки. Все, что после этого происходило с молодым Тэкеле в Москве, остается делом семейным и вряд ли когда-нибудь попадет в учебные пособия.

Хорошо известно только, что Лоренс, носивший имя своего легендарного деда, в отличие от него больше был озабочен насущными проблемами, чем нуждами своего угнетенного народа. Попав в Москву и став одним из первых студентов учрежденного в 1960 году Университета Дружбы Народов, он очень скоро решил, что без женской ласки и тепла ему, родившемуся на склонах африканской горы Зомба, в морозной советской столице будет зябко и тоскливо.

Не прошло и двух месяцев, как стройный двадцатилетний африканец пленил сердце прелестной блондинки – тридцатишестилетней Веры Николаевной Трухиной, преподававшей в его группе, – и практически полностью перешел на ее иждивение.

Они недолго скрывали свою связь – довольно скоро талия незамужней преподавательницы выразительно округлилась, Вера Николаевна махнула на все рукой, и Лоренс открыто переехал к ней из студенческого общежития. Разумеется, ректорат и партийная организация Университета выказали свое негативное отношение к связи сотрудницы Трухиной с иностранным студентом, но особо серьезных последствий это для нее не имело – во-первых, она не была членом партии, а во-вторых, квалифицированных специалистов, в совершенстве владеющих несколькими языками, в то время было не так уж много.

Трухины занимали две комнаты в шестикомнатной коммуналке, расположенной недалеко от станции метро «Кировская». Вера жила вдвоем с матерью Натальей Павловной, которая, скрепя сердцем, смирилась с выбором дочери. Другое дело соседи – лишний жилец в квартире, где на пять семей приходится один туалет, всегда вызывает недовольство. Тем не менее, вскоре они прониклись симпатией к молодому иностранцу – он был такой милый со своей белозубой улыбкой на черном лице, так смешно коверкал русские слова! Даже ворчливая старушка баба Дося, умиляясь, постоянно угощала Лоренса квашеной капустой и малосольными огурчиками собственного засола.

Маленький Тедди родился в 1961 году, а через три года в далекой Африке его дед Теодор Тэкеле с соратниками добились-таки независимости – 6 июля 1964 Ньясаленд под названием Малави обрел статус независимого государства. Вернувшись из Южной Родезии, которая к тому времени стала республикой Зимбабве, Тэкеле-старший стал видным человеком в стране. Он с нетерпением ждал, когда его сын в далекой Москве получит диплом врача и вернется на родину.

Однако сам Лоренс не очень стремился домой – после нескольких лет спокойной московской жизни его ничуть не привлекала работа в стране, где восемьдесят пять процентов населения безграмотно, а люди мрут, как мухи, от оспы, туберкулеза, лихорадки и проказы. Он учился через пень-колоду, жил припеваючи на всем готовом, окруженный заботами Веры Трухиной и ее матушки, возился с сынишкой и откладывал стипендию – заботами папы Тэкеле ему из нескольких фондов ежемесячно начислялись приличные суммы.

Вера тоже не представляла себе разлуки с любимым. Когда Лоренс получил диплом, она надеялась, что он останется еще на три года в аспирантуре, но мечты ее рассыпались прахом, и виной тому были опять же события в далекой Африке.

К тому времени в бывшем Ньясаленде, ныне Малави, укрепилась личная власть лидера правящей партии Херберта Банды, а его верный соратник Теодор Тэкеле получил портфель министра и велел любимому сыну возвращаться домой, заявив, что если тот захочет, то сможет совершенствовать свое образование в ЮАР или даже США.

Лоренс колебался недолго, да и колебаться было, собственно, ни к чему – он был уже не тем наивным деревенским мальчиком, который шесть лет назад с изумлением и даже страхом взирал на чудеса цивилизации. Что могло ожидать его в Москве после окончания аспирантуры? Никаких перспектив, кроме скучной преподавательской работы и жизни в московской коммуналке. В независимом же Малави вновь испеченного врача ждали власть, богатство и почет – не только из-за влияния папы, но и потому что дипломированных специалистов в стране можно было пересчитать по пальцам.

Помимо этого, затянувшаяся связь с женщиной на шестнадцать лет его старше начала приедаться – Лоренса все сильнее тянуло к молодому женскому телу, а Вера ревниво следила за каждым его шагом. Отец в письме намекал на молодую особу Денизу Челембве – дочь дипломата, родственника Херберта Банды. Дениза, как особо подчеркнул Теодор в своем письме, получила прекрасное образование и исповедует католическую веру, в то время как семья Тэкеле – мусульмане сунниты. Брак с девушкой иного вероисповедания подчеркнет единство всех граждан, проповедуемое правящей партией, а молодой муж при этом сохранит даруемое исламом право на многоженство.

Считая дни до отъезда, Лоренс представлял себе будущих жен – совсем юных, с упругой грудью и кожей черного цвета. Они подарят ему настоящих – черных – сыновей. Что же касается маленького Тедди, то он к великой досаде своего молодого отца оказался слишком светлым для сына благородного малавийца. После рождения мальчика Лоренс около года ждал, что кожа его потемнеет, но потом с грустью понял, что никогда не сможет представить родственникам московского первенца.

Прощание было трогательным, но после отъезда Лоренса Трухины, несмотря на все его клятвы и обещания, не получила ни одного письма. Через полгода, за месяц до того, как Тедди пошел в школу, Вера Николаевна похоронила мать. На судьбу свою она никогда не жаловалась, о Лоренсе плохо не вспоминала, а наоборот, говорила:

– У меня было несколько лет счастья, у меня остался сын, а у других и того не было.

Маленький Тедди не доставлял матери лишних хлопот – озорником он не был ни в детстве, ни в трудном подростковом возрасте, в школе учился хорошо и без особых проблем поступил в институт, но тут все завертелось кувырком. В первый же месяц учебы он сошелся с хорошенькой толстушкой Полиной Кукуевой из Воронежа, которая сразу же забеременела, но обнаружила это только тогда, когда все сроки были пропущены. Таким образом, в семнадцать лет юный Теодор Трухин стал папой, а в их коммунальной квартире появились два новых жильца – его молодая жена Поля и их сын Геннадий.

Полина оказалась веселой и энергичной девочкой, а те, кто предсказывал скоропалительному браку молодых недолгую жизнь, ошибались – Поля с Тедди на удивление всем хорошо ладили друг с другом, неплохо учились и еще до окончания института успели подарить малышу Генке сестренку Лизу.

Естественно, что заботу о материальном благосостоянии семьи Вере Николаевне пришлось взять на себя. Продолжая преподавать в университете, она неплохо зарабатывала дополнительной работой, поскольку была опытным переводчиком. Юная невестка испытывала к Вере Николаевне если не любовь, то благодарность – ведь мало какая мать позволила бы семнадцатилетнему сыну жениться, не говоря уж о том, что не всякая свекровь согласилась бы прописать к себе иногороднюю невестку, да еще при этом содержать не только самих молодых, но и внуков.

 – Мама такая молодчина, – рассказывала Полина друзьям, – даже зимой ходит в бассейн «Москва»! И по два сеанса плавает, представляете? В открытом бассейне, в любой мороз! Я поначалу Тедди говорила: ей все-таки за шестьдесят, не опасно? А он хохочет: у мамы  сердце здоровей, чем у всех молодых.

Сама Вера Николаевна относилась к своему здоровью очень серьезно:

– Мне нужно за собой следить, как дети справятся, случись со мной что? – говорила она удивлявшимся ее энергии подругам-ровесницам. – Я ведь после тридцати пяти и не надеялась, не думала, что у меня когда-нибудь будет семья – мужчины и в молодости моей были нарасхват, а к сорока-то годам свободных вообще не остается. Судьба подарила мне Теддика, я счастлива и внукам радуюсь. Сколько смогу – должна им помогать. Для кого же мне еще жить?

По окончании института Тедди и Полина устроились на работу в престижное конструкторское бюро, и теперь насущной задачей семьи стало получение квартиры – не жить же до конца дней своих в разваливающейся коммуналке. Перспектив не было никаких – общая площадь двух комнат, которые они занимали впятером, превышала сорок квадратных метров. Сорок делить на пять будет восемь, а в Москве, чтобы встать на жилищную очередь, требовалось иметь не больше семи метров на человека. Вера Николаевна, правда, стояла на очереди у себя в институте, и ей уже дважды предлагали однокомнатные квартиры в районах новостроек, но она отказывалась – не хотелось жить одной, да еще забираться в глушь, где нет метро, а до ближайшей автобусной остановки топать не меньше двадцати минут.

Наконец в профкоме университета Вере Николаевне предложили квартиру в строящемся доме, рядом с метро «Профсоюзная». Семья Трухиных немедленно начала строить планы – если доплатить, то однокомнатную в таком районе плюс их две комнаты в коммуналке вполне можно обменять на трехкомнатную где-нибудь на Первомайской.

Комиссия приняла у строителей многоэтажное здание, Вера Николаевна вместе с другими счастливцами сходила посмотреть свою будущую квартиру, а через день оказалось, что в списках на получение ордеров ее имени нет. Как объяснили Вере Николаевне в месткоме, по решению руководства университета ордер на заветную однокомнатную был выдан вне очереди крупному специалисту с периферии.

Она не выдержала удара – ее сердце, здоровьем которого она всегда так гордилась, остановилось прямо в приемной председателя профсоюзного комитета. Руководство университета взяло на себя организацию похорон, коллеги почтили память старейшей сотрудницы. Когда горе улеглось, Тедди и Полина осознали, что остались в коммуналке, не имея в ближайшем будущем никаких перспектив получить отдельную квартиру. Что ж, они продолжали жить и работать – оба были молоды и надеялись на лучшее.

До конца восьмидесятых семья жила неплохо – Тедди зарекомендовал себя, как талантливый молодой инженер, и его дважды посылали в Финляндию для участия в разработке проекта строительства атомной электростанции. Когда в стране началась эпоха всеобщего дефицита, Трухины особо не страдали – сотрудников их конструкторского бюро вдоволь обеспечивали сахаром, маслом, мясом и прочими жизненно важными продуктами питания. Однако сразу же после развала Союза стали задерживать выплату зарплаты, начались сокращения. Бюро разваливалось, специалисты-конструкторы шли торговать на рынок, чтобы не умереть с голоду, и Трухины поняли, что нужно что-то решать и решать кардинально.

Однажды теплым майским вечером девяносто второго, когда Гена и Лиза делали уроки у себя в комнате, а их родители строили и обсуждали планы на ближайшее будущее, в дверь постучали. В ответ на громкое «да», в комнату заглянула рыжеволосая девичья голова и внучка покойной бабы Доси – той самой, что когда-то закармливала молодого Тэкеле малосольными огурчиками, – интригующим голосом сообщила:

– К вам тут какой-то – в наш звонок позвонил.

После этого голова фыркнула и исчезла, а на пороге появился чернокожий мужчина, при виде которого в душе Тедди что-то дрогнуло – перед ним стоял его давно забытый родитель Лоренс Тэкеле.

Встреча отца и сына произошла на удивление просто и обыденно – словно не лежала между ними разлука длиной в четверть века. Уже через полчаса африканский джентльмен расслабился за рюмкой водки и откровенно объяснил, что заставило его вспомнить о существовании давно забытого первенца.

Тут было много чего – и обида на непочтительных чернокожих отпрысков, и дух демократии, проникший не только в Россию, но и на африканский континент, и ностальгия, часто поражающая джентльменов после пятидесяти независимо от цвета их кожи.

Смысл всего, что сказал в тот вечер Тэкеле, сводился к следующему: в конце концов, белый человек – тоже человек, и если черный сын непочтителен к отцу, то отец имеет право передать наследство белому сыну.

Наследство это, как оказалось, было весьма значительным. Уже через год после возвращения на родину Лоренс Тэкеле, понял, что медицина – не его призвание. Он начисто забыл все, чему его учили в Университете Дружбы Народов, и занялся скупкой земель, принадлежавших частным лицам европейского происхождения. На спекулятивных операциях Лоренсу удалось сколотить огромное состояние, и теперь он предлагал своему сыну Теодору возглавить европейское отделение семейной фирмы. Правда, пока лишь в качестве управляющего – африканский джентльмен был весьма осторожен в делах и ничего конкретного не обещал, хотя сказал много теплых слов и даже прослезился, вспоминая юность, проведенную Москве, Веру Николаевну и малосольные огурчики бабы Доси.

После визита африканского родственника-миллионера, Теодор Трухин с женой обсудили полученное предложение.

– Бизнесом ни ты, ни я никогда не занимались, – задумчиво сказал жене Теодор, – но с нашим образованием мы это как-нибудь уж освоим. Плохо то, что нам придется надолго, может, навсегда спрятать под сукно наши дипломы инженеров-конструкторов. Признаюсь, еще года два назад я послал бы старика подальше с его предложением, но теперь… Короче, вопрос поставлен ребром: начать нам жизнь сначала или терпеть и ждать, пока в России вновь будут востребованы специалисты нашей квалификации.

– Если мы и доживем до тех пор, – возразила Полина, – то квалификацию наверняка утратим. Ты прав, мы с тобой не дураки, разберемся в бизнесе не хуже других. Так что начнем сначала.

В последующие годы ни они, ни старик Тэкеле не имели причин сожалеть о заключенном между ними союзе. Большую часть времени супруги проводили в Германии – там находился головной офис европейского филиала фирмы Тэкеле. Дети – Лиза и Гена – оставались в Москве с приехавшей из Воронежа бабушкой, матерью Полины.

За время, проведенное в Германии, Трухины существенно улучшили свое материальное положение. Желая сделать подарок сыну, Лоренс Тэкеле финансировал расселение их соседей и евроремонт в огромной квартире, которая теперь полностью принадлежала их семье.

В девяносто пятом Гена окончил школу, а меньше, чем через год, родителям пришлось забрать его в Германию. Родственникам и знакомым сообщили, что он изучает менеджмент в соответствии с требованиями европейских образовательных стандартов. В действительности, причина была гораздо прозаичней – старший сын Трухиных  отличался патологической ленью, в школе учился через пень-колоду и в институт поступать не собирался. Останься он в России, его неминуемо ждала бы армия – в июле девяносто шестого Геннадию исполнялось восемнадцать.

Как раз в это время скоропостижно скончалась мать Полины, и перед супругами встала новая проблема – с кем оставить Лизу. После долгих колебаний они решили пригласить в Москву старшую сестру Полины – Таисию Сергеевну Кукуеву.

Отношения между сестрами всегда были сложными. Когда родилась Поля, Тае было почти семнадцать. Появление в семье нового человека, на котором теперь сосредоточилось все внимание родителей, несколько выбило ее из колеи. Поступить в ВУЗ ей не удалось, и она укоряла в этом маленькую Полинку – та, дескать, появилась на свет как раз тогда, когда старшей сестре нужно было изо всех сил готовиться к вступительным экзаменам.

После школы Тая устроилась работать на завод и поступила на вечернее отделение института, но учение давалось ей с трудом, и дальше второго курса продвинуться не удалось. В тот год, когда ее отчислили за неуспеваемость, их с Полиной отец Сергей Кукуев, погиб в автокатастрофе, маленькой Полинке тогда едва исполнилось семь. После этого Тая постоянно жаловалась знакомым, что пришлось уйти из института, потому что нужно работать и содержать семью. Такие разговоры она любила вести при Поле и при слове «семья» обычно многозначительно поглядывала на младшую сестру, так что та привыкла чувствовать себя виноватой перед старшей.

Еще более виноватой почувствовала себя Поля, когда у Таисии не сложились отношения с молодым специалистом из экспериментального отдела – тот оставил ее с носом, ловко ускользнув из расставленных брачных сетей, и удрал из Воронежа куда-то в Сибирь. Таисия после долгих колебаний решила все же рожать, и через семь месяцев произвела на свет сына Мишку. Окружающим она со скорбным видом сообщила, что семейная жизнь у нее не сложилась из-за сестры – совесть не позволила ей взвалить такую обузу на чужого человека, и теперь ее бедный мальчик растет без отца. Как ни странно, Таисии удалось убедить в этом даже мать, которая с этих пор периодически напоминала Поле, что та находится в вечном долгу перед старшей сестрой.

Когда Полина, едва поступив в институт, выскочила замуж, старшая сестра немедленно предрекла ей все самые жуткие последствия столь опрометчивого поступка. В дальнейшем эти прогнозы не оправдались, поэтому Таисия почувствовала себя глубоко оскорбленной в лучших своих чувствах и заявила во всеуслышание, что «прерывает все отношения с этой легкомысленной девчонкой до тех пор, пока та не одумается».

Уезжая в Германию, Полина просила мать пожить в Москве и присмотреть за детьми. Тая, теперь уже Таисия Сергеевна, и ее сын Миша были этому рады – присутствие старушки мешало личной жизни взрослого молодого человека, из-за чего в доме постоянно случались скандалы. Однако все вокруг немедленно узнали, что «Полина мало того, что с самого детства высасывала из семьи все соки, так теперь еще решила мать на старости лет поэксплуатировать».

На похоронах матери старшая сестра всем своим скорбным видом и отдельно брошенными фразами изо всех сил давала понять окружающим, что вина за эту смерть лежит на Полине, а Мишка печально поддакивал и нарочито отворачивался от тетки. Полина, давно привыкшая к укоряющим намекам сестры, не обращала на них никакого внимания – у нее и без того было достаточно дел и забот.

На следующий день они с мужем поговорили и решили предложить Таисии Сергеевне, которая попала под сокращение и уже полгода не работала, переехать к ним – присматривать за Лизой.

– Единственно боюсь, – заметил Теодор Трухин, – как бы Мишка у нас не накуролесил, он же наверняка будет приезжать к матери.

Полина подумала и решила:

– Запрем комнаты, где лежит все самое ценное.

 В ответ на предложение сестры, Таисия Сергеевна поджала губы, чтобы скрыть свою радость – жить в Москве, в огромной квартире сестры и на всем готовом! Тем не менее, она дала согласие с таким видом, словно делала Трухиным одолжение.

– Что ж, в данный момент я располагаю свободным временем и не могу отказать тебе в помощи. Ты ведь знаешь, Поля, что для тебя я всегда жертвовала всем в своей жизни.

Полина поцеловала сестру в щеку, а на ее прочувственную тираду никак не отреагировала. Спустя неделю Таисия Сергеевна с тремя чемоданами переселилась в московскую квартиру сестры, а после отъезда Трухиных в Германию туда же нагрянул и Мишка.

Впоследствии оказалось, что принятое супругами решение запереть две комнаты было в высшей степени наивным – для Михаила, мастера на все руки, отомкнуть замки было легче легкого. Этот способный и целеустремленный юноша желал в жизни лишь одного – денег, денег и еще раз денег. В институт он поступил легко – в отличие от матери – и окончил его без особого напряжения. Прекрасно освоил компьютерные технологии, но официально нигде не работал, однако неплохо зарабатывал монтажом порносайтов и мелким хакерством.

Лиза довольно быстро раскусила характер тетки и узнала ее слабости. Когда она поняла, что кузен Миша очень ловко отомкнул замок на двери кабинета отца и вовсю использует компьютер родителей, между ней и Таисией Сергеевной установилось молчаливое соглашение – тетка позволяет племяннице вести тот образ жизни, какой ей по нраву, а Лиза, в свою очередь, закрывает глаза на проделки Мишеньки.

Теодор и Полина вернулись домой лишь летом девяносто седьмого и остались довольны тем, как Таисия Сергеевна ведет дом – все было чисто и прибрано, Лиза ходила в наглаженном платьице с красиво подстриженными кудряшками и выглядела вполне благонравной девочкой. Мишку они не застали – за день до их приезда он благоразумно ретировался.

За время отсутствия родителей Лиза выросла и развилась, голова у нее была забита мыслями о мальчиках, но Таисия Сергеевна, не желая портить сложившихся между ними добрых отношений, не стала докладывать Полине, что у пятнадцатилетней племянницы частенько до утра засиживаются гости, да и сама она порою не ночует дома. Лиза же в благодарность помалкивала о Мише, хотя неизвестно, как бы она поступила, знай о том, чем занимался в их квартире ее двоюродный братец.

Не ведала Лиза, что в двух комнатах, где обычно собирались ее гости, Миша установил скрытые камеры и за короткое время отснял множество вполне пикантных сюжетов «в натуре». За полгода он смонтировал и продал немало короткометражных порнофильмов, где главные роли исполнялись друзьями его опрометчивой двоюродной сестренки – теми, кому негде было заняться любовью, и которых она по доброте душевной великодушно приглашала в свою многокомнатную квартиру. Сами актеры о своем участии в съемках, естественно, не знали, поэтому весь барыш достался автору проекта.

Зимой девяносто девятого Михаил полностью переселился в Москву и чувствовал себя у Трухиных чуть ли не хозяином. Лиза осаживала его, когда он зарывался и пробовал говорить с ней «начальническим» тоном, но, в общем-то, считала добрым и компанейским парнем. Они друг другу не мешали – места в квартире было предостаточно. Присутствие Миши имело даже свои плюсы – ради обожаемого сына Таисия Сергеевна вела себя с племянницей тише воды и ниже травы…

Разумеется, Инга Воскобейникова даже предположить не могла, что творится в доме ближайшей подруги ее дочери. Ей известно было лишь, что родители хорошенькой черноглазой Лизы – серьезные коммерсанты, оставившие дочь и квартиру на попечение почтенной пожилой родственницы. С Таисией Сергеевной они часто встречались на родительских собраниях, друг другу симпатизировали, и все же Инга не то, чтобы недолюбливала Лизу – скорее инстинктивно ее побаивалась. Она мирилась с дружбой девочек, но предпочитала, чтобы они встречались в доме Воскобейниковых. Тем не менее, сидя теперь на окошке школьного туалета, Настя решила, что подруга права – в случае крайней необходимости мать ее отпустит. Правда, что-то во всей этой ситуации вызывало у нее ощущение неловкости. Вздохнув, она слегка отстранилась от Лизы и сказала:

– Вдруг он больше не захочет встречаться? Он ведь ничего не сказал. Если захочет, то напишет, но я… я не знаю – ведь залететь можно. Ты же сама говоришь, нельзя… ну… просто так.

– Не тяни, балда, – посоветовала Лиза, искренне желая подруге добра, – сама напиши, не пускай на самотек. Если парень тебе всерьез нравится, то держи коготки в боевой готовности. А насчет таблеток не бери в голову – я тебя обеспечу.

– А они… не вредные? – в голосе лишь теоретически  знавшей о подобных делах Насти звучала нерешительность. – Я читала, от них рак  может быть.

Лиза снисходительно фыркнула:

– Бэби ты наша, я их в Германии покупала, немцы о своих дамах заботятся, это у нас в аптеках дерьмо на дерьме продается.

– Ладно, я тебе скажу, если…

– Не «если», а их нужно пить регулярно, я тебе объясню.

– А вдруг… – Настя даже похолодела, – вдруг я ему не понравилась, и он больше…

– Ладно тебе, меньше рассуждай! Сама проявляй активность, они это любят. Знаешь, какое сейчас у мужиков больное место? «А вдруг я ее не удовлетворил – показал себя слабаком?!» – она скорчила страшную гримасу. – Век пениса, что ты хочешь!

– Ладно, нам, наверное, пора, – Настя взглянула на часы,  – пол-урока уже прогуляли.

Девочки без особого желания спустились по лестнице и постучались в дверь класса. Лиза, как всегда, взяла на себя наиболее трудную роль.

– Извините, пожалуйста, Насте стало немного нехорошо – голова закружилась, и я должна была ей помочь, – ее взгляд сиял ангельской чистотой, лицо выражало искреннее огорчение. Настя стояла сзади, понурившись, и думала:

«Если он мне до завтра ничего не пришлет, я напишу ему сама. Только что написать?»

– Садитесь, – хмуро сказала учительница и отвернулась, чтобы не видеть столь неприкрытого вранья.

А что ей было делать? Что-нибудь скажешь этим девчонкам – себе дороже обойдется. Директриса непременно начнет выступать: у девочек, мол, переходный возраст и все такое. Естественно – у Воскобейниковой папа в депутатских кругах вращается, у Трухиной родители бизнесмены и недавно кинокамеру для школы купили и прислали из Германии. Вот Ирина Владиславовна поставила Соколову «три» – сколько разговоров.

– У Воскобейниковой критические дни, – громко сказал Соколов, и все зашевелились, а Лера Легостаева ехидно спросила:

– Воскобейникова, тебе одолжить прокладки «олвиз»?

– Легостаева! – побагровев, гневно сказала учительница, подходя к Лере, – ты понимаешь, что ты срываешь мне урок? Дай мне немедленно дневник!

– Я его дома забыла, – Лера нагловатым взглядом разглядывала учительницу.

– Тогда я пишу докладную, что урок сорван по твоей вине, пусть директор с тобой разбирается!

Сев за стол, учительница начала писать докладную записку. Постепенно она успокаивалась, к ней возвращалось чувство собственного достоинства, крепла убежденность в собственной правоте – действительно, нужно же когда-то начинать, и пусть, наконец, администрация школы займется этим распустившимся десятым классом. Тем более, что у Легостаевой мать не спонсор и не бизнесвумен, а простой врач.

Глава третья

Короткое интервью Лилианы Шумиловой было опубликовано в одной из местных газет Умудска. Вскоре после этого ее секретарше позвонили – председатель спортивного комитета Егор Ючкин просил о встрече, желая обсудить ряд проблем, интересующих их обоих.

По совету Воскобейникова Лилиана предложила ему приехать к ней в отель, и Ючкин спорить не стал, хотя первоначально предлагал провести встречу в одном из фешенебельных городских ресторанов.

– Рад вас видеть, рад, – жизнерадостным тоном произнес он, энергичным движением пожимая протянутую Лилей руку, – премного наслышан о вас и вашем батюшке.

Егор Ючкин приехал один – без охраны. Возможно, конечно, его люди и ждали на улице, но в отель ни один из них не зашел. Лилиана оценила подобную деликатность – она отослала секретаршу и своих вставших столбом у двери секьюрити. С улыбкой предложив гостю сесть, сказала:

– Честно говоря, я представляла вас несколько иным.

В ее устах это прозвучало, как комплимент, но он и заслуживал комплимента – сухощавый, седой, с живыми глазами, разрез которых говорил о примеси якутской крови, Егор Ючкин совершенно не походил на человека, чью внешность перед предстоящей встречей она внимательно изучила, разглядывая компьютерное изображение. Слова Лилианы его, казалось, рассмешили, гулкий смех звучал весело и открыто:

– Меня снимать бесполезно – совершенно другой, не терпит пленка. Даже в документальном фильме снимался – жена на экране увидела и никак узнать не могла. Да что жена – меня в восемьдесят девятом, когда арестовали, следователь по фотографии в личном деле никак узнать не мог. Вы ведь читали в газетах, конечно, что при коммунистах мне пришлось посидеть?

Он слегка наклонил голову и с веселой усмешкой воззрился на Лилю. Она улыбнулась и кивнула:

– Да, конечно, сейчас считается престижным иметь в прошлом судимость. Особенно, если вы оказались невинной жертвой произвола – ведь, в конце концов, обвинение в убийстве с вас было снято? И теперь вы изо всех сил муссируете этот факт в предвыборной кампании вашего брата, – тон ее стал чуточку язвительным, но Ючкин лишь добродушно развел руками:

– Я действительно оказался жертвой, и даже покойный Арсен Михайлович Илларионов утверждал, что в отношении меня была допущена ошибка. Знаете, это был большого ума человек, хоть мы с ним никогда не были друзьями. Нет, врагами тоже не были – просто в разных лагерях. Но сейчас к чему об этом говорить – дела давно минувших дней, не стану зря отнимать ваше время.

– О, я никуда не спешу, и с удовольствием вас послушаю. Вы предпочитаете кофе или чай? Могу предложить вам что-нибудь покрепче, если угодно, – Лиля с любезной улыбкой нажала кнопку, вызывая секретаршу, – мне уже приходилось слышать и неоднократно, что вас обвиняли в организации убийства тогдашнего главы города Ивана Козака. Хотелось бы знать – есть ли здесь хоть крупинка правды? Честно, вы можете быть со мной полностью откровенны – и в этом вопросе, и во всем остальном.

Услышав столь наглый вопрос, Ючкин поднял брови, но ничего не ответил, потому что как раз в ту минуту улыбающаяся секретарша внесла на подносе горячий кофе. Когда она вышла, он с улыбкой наклонился вперед.

– Разумеется, ни крупинки правды – к убийству Козака я никоим боком не причастен. А что насчет всего остального, то я буду с вами откровенен, когда мы встретимся… гм… на моей территории.

Лиля помешала кофе и улыбнулась.

– У вас есть с собой портативное записывающее устройство? Короче, по-простому, Егор, вы записываете на всякий случай наш теперешний разговор? Да вы не смущайтесь, я женщина без комплексов, не нужно меня стесняться.

Ючкин заколебался, но тут же тряхнул головой, расхохотался и достал из нагрудного кармана крохотный миниатюрный магнитофон.

– Что с вами поделаешь, сдаюсь. Могу вам его подарить – последнее чудо японской техники.

– Мне он не нужен, я всего лишь хочу, чтобы вы прослушали запись – прямо сейчас, при мне.

– Да ради бога, – он нажал кнопку обратной перемотки, а затем включил звук.

Лилиана со скучающим видом слушала запись своего разговора с Ючкиным, но взгляд Егора, который теперь даже не улыбался, выражал все большее изумление.

«Чудесная погода, не так ли? Как вам нравится у нас в Сибири?»

«Говорят, сухой и чистый воздух тайги располагает к сотрудничеству».

«Я собирался нынешним летом в Москву – закупить спортивное оборудование для моего нового комплекса».

«Надеюсь, смогу быть вам полезной».

Выключив магнитофон, Ючкин взглянул на Лилиану, ожидая объяснений. Она снисходительно усмехнулась.

– Последнее достижение нашей фирмы – звук моделируется, и сигнал поступает на звукозаписывающие и передающие устройства. Вы можете обсуждать хоть покушение на президента, но вся окружающая вас электроника в радиусе двадцати метров будет фиксировать ничего не значащий разговор на любую заранее заданную тему. Диалоги синтезируются на базе голосов собеседников, вы не отличите синтезированный голос от настоящего.

– Фантастика, – восхищенно покачав головой, Ючкин вновь включил магнитофон и прослушал запись.

– Заметьте, я мало кого посвящаю в этот секрет, – Лиля постучала длинным ноготком о пепельницу и подвинула ее к собеседнику. – Курите, не стесняйтесь, я знаю, что вы отчаянный курильщик.

– Что ж, ценю такое ваше доверие, – Ючкин затянулся и задумчиво посмотрел на молодую женщину. – Итак, я тоже, значит, должен вам доверять?

– Без этого невозможно долговременное сотрудничество, а ведь вас именно это привлекает? Или вы зашли выразить восхищение по поводу моего нового платья?

Он встал и прошелся по комнате, потом снова сел напротив Лили и затушил сигарету.

– Хотите моей откровенности? Так я вам повторю: пусть люди говорят, что угодно, но это не я организовал убийство Козака десять лет назад. Да, мы с ним всегда недолюбливали друг друга, и много чего было промеж нас такого, что не дай бог, но… Иван был моим двоюродным братом, это вы знали?

– Об этом у меня нет информации, – Лиля посмотрела на него с недоверием. – Вы говорите, братом?

– Наши матери были сестрами. Моего отца партия прислала в Умудское, чтобы он основал здесь первичную партийную ячейку, а отец Ивана… вам известно, наверное, что он был беглым политическим ссыльным. До начала шестидесятых мой отец не то, чтобы скрывал, но просто не упоминал о нашем родстве, а потом все это стало уже неважно. Но когда Иван вступал в партию, мой отец был одним из тех, кто дал ему рекомендацию.

– Но именно Козак настоял на том, чтобы вас в восемьдесят седьмом исключили из партии?

– Да, я тогда поверил болтовне Горбачева о демократии и решил проявить инициативу. Перевел источники на хозрасчет, и каждый мог ими пользоваться, но за определенную плату. Кстати, эта плата по отношению к средней зарплате по стране была мизерной – не сравнить с тем, что делается сейчас. И все же Козак возмутился, обвинил меня в стяжательстве, потребовал исключения из партии. Но чего у него не отнимешь – он был искренен. Он всегда искренне верил в то, что делал, и если говорил, что народ должен бесплатно пользоваться своей землей, то сам верил в эту чушь. Потом, когда Ельцин разогнал коммунистов, исключение из партии принесло мне огромную пользу, но тогда, в восемьдесят седьмом, я был и вправду зол. Но я не убивал, нет!

– И вы не знаете, кто устроил покушение? Не сочтите мой вопрос за бестактность, конечно, но я много слышала о том деле, говорили, что причина покушения – те самые источники, из-за которых я сейчас здесь.

– Когда меня допрашивали на следствии, я говорил, что следует обратить внимание на тех, кто в конечном итоге извлек пользу из этой трагедии – на нынешних арендаторов земли, но их даже не допросили. Ими вообще никто не интересовался, все следствие вертелось вокруг меня. Нашли какие-то ничего не значащие улики, десятки раз допрашивали каждого, кто слышал, как я ругал Ивана. Короче, меня осудили, и лишь в девяносто втором дело пересмотрели – тогда, когда начались очередные игры в демократию.

Пожав плечами, Ючкин вновь закурил, жадно затягиваясь и выпуская прямо перед собой струйки дыма. Лиля взглянула на него с некоторой тревогой.

– Зачем вы вообще ко мне пришли – у вас есть деловое предложение? – напрямик спросила она.

– Да, – резким движением он затушил сигарету, – мне показалось, что вы, вернее ваш отец, заинтересовались источниками и строите какие-то планы. Хочу предупредить: те люди, что сейчас арендуют эту землю, настроены решительно, они не намерены спокойно убраться отсюда, когда закончится срок аренды. Если мы с вами объединимся – возможно, на акционерных началах, – то вероятность победы будет больше. Я много слышал о вашем отце, он умеет добиваться своего.

Лиля задумчиво смотрела на собеседника, постукивая ногтем по столу.

– Вы забываете – впереди еще выборы, – заметила она наконец, – их результат окажет огромное влияние на ситуацию, а мы в разных командах.

– Какое это имеет значение, если у нас одна цель? Почему бы нам не объединить усилия и не договориться? В конечном счете, какая для вас разница, если победит мой брат – ведь он будет играть на моей стороне и стороне моих союзников.

– Это надо обдумать, – уклончиво отвечала Лиля, – а пока расскажите мне все, что знаете о ситуации вокруг источников.

– Территория вокруг пещер обнесена стеной, никто из местных жителей, даже представители администрации Умудска туда не допускается – у ворот военизированная охрана. Известно только, что на огороженной территории выстроены три больших корпуса, небольшой аэродром, подведены коммуникации. Люди, продукты – все доставляется внутрь воздушным путем. Недавно по требованию администрации города и Илларионова – он тогда был еще жив – в зону источников была направлена комиссия. Согласно ее заключению, за оградой находится крупный санаторий, где отдыхают деловые люди, охрана необходима, чтобы обеспечить их безопасность. Медицинский персонал санатория признан высококвалифицированным, никаких вопросов по этому поводу у комиссии не возникло. Арендаторы аккуратно вносят арендную плату и уплачивают городу налоги.

– Так что же вас беспокоит? – Лиля в притворном недоумении раскрыла глаза. – Все законно.

Зубы Ючкина сверкнули в хищном оскале усмешки. Перегнувшись через стол, он схватил Лилю за руку и крепко стиснул.

– Что беспокоит, спрашиваешь? Когда-то Иван Козак был хозяином города, но он был ненастоящий хозяин – он был первый партийный секретарь, которого всегда могли убрать из Москвы. А теперь хозяин я, здесь все мое – земля, мэр, фабрики, больницы, люди, газеты, телевидение. Я хороший хозяин, спроси, кого хочешь, почитай, что пишет местная пресса: «Егор Ючкин купил видеомагнитофон для детского дома, Егор Ючкин оплатил операцию на сердце школьной учительнице». Меня искренне любят. Но я не хочу, чтобы на моей земле передо мной закрывали двери. Санаторий? Хорошо, пусть будет санаторий, пусть отдыхают в нем русские миллионеры, пусть все будет, как и было, но это будет мой санаторий! Я не хочу, чтобы чужие хозяйничали на моей земле! Поняла, Лилиана? – он откинулся назад и выпустил ее руку.

– Я поняла тебя, Егор, – она улыбнулась и с некоторой опаской потерла онемевшие пальцы, выдавив из себя некоторое подобие улыбки, – но чем я могу помочь?

– Я уважаю твоего отца, это великий человек. Передай ему, что если его интересуют эти источники, то Егор Ючкин готов пойти ему навстречу. Если он поможет мне вытеснить отсюда чужаков, я готов уступить ему контрольный пакет акций прииска на Моркоке.

– Ты их боишься, Егор, да? – почти ласково спросила Лиля. – Этих арендаторов?

– Егор Ючкин никого не боится, Егор Ючкин хозяин в Умудии. Ты видишь, я пришел к тебе в гости без охраны, потому что ничего не боюсь – в Умудии даже воздух принадлежит Ючкину.

– А умуды? Они тоже принадлежат тебе? Почему же они проголосовали за Илларионова, а не за твоего брата?

По лицу Егора прошла тень, и он нахмурился.

– Умуды отсюда уйдут, я заставлю их носом рыть землю в их пещерах. А Арсен… я знал его с молодых лет, он был умный человек, но слишком много цацкался с умудами. Не знаю, как бы мы с ним нынче ужились, царство ему небесное, но когда-то он меня поддержал, я говорил тебе, и я ему благодарен за это.

Внезапно Лилиана поднялась.

– Я передам отцу твое предложение, Егор, надеюсь, он его примет,

Он тоже встал.

– Рад был с тобой познакомиться, Лилиана, надеюсь еще увидеться.

Улыбка на лице Лили погасла, стоило Егору Ючкину закрыть за собой дверь. Она моментально задвинула щеколду и прислушалась – в приемной негромко хлопнула дверь и послышались голоса:

– Господин Ючкин?

– Кто вы такие?

Послышались звук короткой борьбы и щелчок наручников. Первый голос без всякого выражения произнес:

– Попытка воспользоваться личным оружием и оказать сопротивление при задержании, отметьте в протоколе.

– Пардон, вы напали на меня раньше, чем представились. Я принял вас за бандитов.

– Хорошо, последнее обвинение снимается, – послышался слабый шорох, – теперь вы видели наши документы, господин Ючкин? Вот ордер на ваш арест.

– Не пойму, в чем это меня вдруг обвиняют?

– Вы арестованы по подозрению в организации убийства депутата Илларионова.

Он неожиданности Ючкин не удержался:

– Ложь!

Голос ответил также ровно:

– Вы объясните это следствию.

– Ладно, очко в вашу пользу, – Ючкин еще слегка задыхался после борьбы, но говорил уже почти миролюбиво, – не секрет, господа хорошие, меня одного подозревают или кого-то еще?

– Не секрет. Мэр Умудска Бобровский подозревается в соучастии. Час назад он был взят под стражу.

– Ловко вы все организовали, – усмехнувшись, процедил сквозь зубы Егор, – что ж, подождем, пока опять придет наше время.

Он правильно оценил обстановку, без сопротивления позволив вывести себя из здания отеля по боковой лестнице. Когда шум и голоса в соседней комнате стихли, Лиля незаметно выглянула в окно – возле машины Ючкина его охранники продолжали беспечно разговаривать. Зазвонил телефон.

– Лилиана Александровна, – жизнерадостно сказала секретарша, – с вами хочет поговорить господин Воскобейников.

– Да, соедини, – она стиснула зубы, чтобы скрыть дрожь. – Дядя Андрей?

– Лиля, девочка, держись бодрее и включи телевизор – там сейчас передают кое-что для нас всех интересное.

– Дядя Андрей, я…

– Да-да, можешь мне ни о чем не рассказывать. Кстати, сегодня утром из Москвы прилетел Гордеев. Сейчас он у меня, а чуть позже мы тебя навестим. Так ты включи телевизор, а то местные новости закончатся.

Лиля торопливо положила трубку и, нажав кнопку пульта, включила программу местного телеканала.

«… сознался, что был нанят для организации и совершения убийства депутата Илларионова, замаскированного под несчастный случай. Заказчик убийства – председатель спортивного комитета республики Егор Ючкин. В настоящий момент Егор Ючкин взят под стражу. В соучастии подозреваются его брат Максим Ючкин, нынешний кандидат в депутаты Государственной Думы, и мэр Умудска Илья Бобровский. Оба они также задержаны. Следствию еще предстоит выяснить …»

Диктор продолжал говорить, а на экране возникли кадры из оперативной хроники – тело погибшего Арсена Илларионова и отпечатки колес крупного легкового автомобиля. Выключив телевизор, Лиля опустилась в кресло и почувствовала, что от внезапно выступившего пота элегантная блузка липнет к спине и груди.

«Черт знает что, рекламацию, нужно писать на все эти средства от пота! Раз Гордеев вмешался и лично прилетел, значит, дело серьезное. Стало быть, тут не в папином интересе дело – кто-то в этих источниках и в этой умудской земле очень сильно заинтересован. Тот, кто сумел сейчас добиться ареста Ючкина, а в восемьдесят девятом убрать Козака. Папа, дядя Андрей и эта сволочь Гордеев наверняка все знают, а я… Меня просто использовали, только зачем? Судя по словам Ючкина, с ним вполне можно было сговориться. Или, может, меня хотели удалить из Москвы? Подальше от Ильи?»

Спустя полчаса Воскобейников и Феликс Гордеев вошли в ее кабинет. Глядя на них исподлобья, Лиля угрюмо спросила:

– Дядя Андрей, вы меня использовали, чтобы выманить Ючкина, да? Для этого нужны были все эти разговоры об аренде земли, о филиале клиники, об этих источниках – чтобы увезти меня из Москвы? Чтобы ваш племянник мог спокойно… – она всхлипнула, не стесняясь Феликса.

– Ну, зачем ты так, девочка, – мягко сказал Андрей Пантелеймонович, ласково коснувшись губами ее лба.

– Потому что я не хочу, не могу! – она нервно вскочила, топнула ногой и снова упала на софу. – У вас свои планы, у папы свои, а у меня личная жизнь! И свой бизнес, между прочим, которым я занимаюсь не первый год. Не надо держать меня за дуру – у этого проекта с сибирским филиалом клиники и строительством санатория в ближайшем будущем для нас нет никаких перспектив. Ючкин – другое дело, он на своей земле, он хочет себя утвердить, и с ним прекрасно можно сговориться. Пусть он работает с нами на паях, как он сам предлагал, и возьмет на себя всю черную часть работы, я-то тут причем?

Феликс тяжело плюхнул свое сильно располневшее тело в широкое кресло и вытер лоб платком. Лицо Андрея Пантелеймоновича осветилось той особой улыбкой, которая всегда располагала к нему людей, тон был ласков, почти нежен:

– Все под контролем, дорогая, все идет, как мы и планировали. Возникли некоторые осложнения, и ты нам помогла – только и всего. Вопрос о сибирском филиале клиники действительно поднял твой отец – очевидно, у него есть на то свои причины. Ючкин, как партнер, его не интересует – Александр говорил мне, что собирается привлечь зарубежных инвесторов, гораздо более серьезных, чем этот сибирский мафиози. Речь идет о создании крупной международной акционерной компании. Во главе нее он хочет поставить тебя.

Во взгляде Лили мелькнул интерес, смешанный с недоверием.

– Папа ничего не говорил мне о своих планах.

– Он и мне не говорил – только намекнул. Потому что еще ничего не решено – все сейчас зависит от результатов выборов, ты понимаешь. В случае нашей победы проблем не будет. Первый заместитель Бобровского – человек либеральный, поэтому со стороны администрации никаких возражений не предвидится. С нынешними арендаторами договориться нетрудно, ты с этим справишься.

– Как я поняла, нынешние арендаторы вложили большие деньги в эту землю и не собираются так просто оттуда уходить. Если муниципалитет города не станет продлять договор аренды, они, возможно, начнут тяжбу, которая неизвестно сколько продлится. Для чего нам в это лезть?

– Всегда и все можно решить мирно, если умно провести переговоры, – неопределенно возразил Воскобейников.

Она пожала плечами.

– Да для чего нам все это? По словам Ючкина, арендаторы не желают идти ни на какие компромиссы и не хотят вести никаких переговоров.

– Ну, так это с Ючкиным, а не с тобой.

– Даже покойный депутат Илларионов не сумел ничего сделать.

– Ну, так и я ведь не Илларионов, а Воскобейников Андрей Пантелеймонович.

Молчавший до сих пор Гордеев подал наконец голос: 

– Не волнуйся, детка, твое дело бизнес, ты им и будешь заниматься, а все остальное оставь нам, – помахав платком, он запыхтел, – уф, жара какая!

Лиля слегка прищурилась и окатила Гордеева взглядом, полным презрения.

– Мне не нужны ваши советы, Феликс Эрнестович! – она повернулась к Воскобейникову. – Ладно, дядя Андрей, я уже поняла, что папа решил кинуть на хорошую сумму нескольких западных козлов и ради этого решил профинансировать твои выборы. Ну и как? С каким успехом ты тратишь наши деньги?

Взгляд Андрея Пантелеймоновича стал ледяным, в голосе зазвучали строгие нотки:

– Не нужно так разговаривать, Лиля, вклад твоего отца в финансирование моей избирательной кампании не так уж и велик. Однако победить я должен в любом случае, и ты должна мне в этом помочь. Завтра я собираюсь выступить перед моими избирателями-умудами. Ты полетишь вместе со мной – как моя племянница и предприниматель, собирающийся инвестировать средства в развитие бизнеса в Умудии. Подготовь небольшую речь – вечером я ее просмотрю.

– Кто нас будет сопровождать?

– Во время митинга – служба безопасности, как обычно. Но после митинга я собираюсь спуститься в пещеры, а умуды не позволят этого, если с нами будет вооруженная охрана. Так что в пещеры мы спустимся с тобой вдвоем.

Глаза Лили округлились, и она язвительно усмехнулась.

– Это что – шутка? Я с места не сдвинусь, если со мной не будет моей охраны. Речь произнести – ради бога! Но спускаться без охраны в умудские пещеры, да еще на следующий день после того, как у меня в приемной был арестован Егор Ючкин! Вы думаете, его ребята это так просто оставят? Нет, благодарю покорно, я еще не выжила из ума.

– Мы должны заручиться поддержкой умудов, – сдержанно отвечал Андрей Пантелеймонович, – я тоже рискую, но ничего не поделаешь, риск в данном случае оправдан. Без поддержки умудов нам не обойтись.

Несколько минут Лиля задумчиво чертила что-то на ковре кончиком туфельки, потом подняла глаза и ехидно улыбнулась.

– Я не поеду в пещеры, дядя Андрей, возьми с собой Гордеева, если тебе скучно идти к умудам одному.

 Она презрительно скользнула взглядом в сторону Феликса, который невозмутимо и равнодушно разглядывал ее своими свиными глазками – словно оценивал, насколько Лилиана Шумилова может быть полезна в данном деле. На реплику Лили он ничего не ответил – лишь насмешливо пожал плечами.

– Когда я вчера попросил умудов, присутствующих на митинге, показать мне пещеры, то сразу же сказал, что хочу приехать один или, возможно, с кем-нибудь из членов моей семьи, – объяснил Андрей Пантелеймонович, – поэтому они согласились. Ты моя племянница, родственница, а Феликс…

– Да? Я просто счастлива нашему родству, но оно ведь такое далекое! Поэтому в пещеры я с тобой не поеду, пусть едет Инга – все-таки жена. Она очарует этих дикарей своей красотой, и они сразу отдадут тебе свои голоса.

Андрей Пантелеймонович вспыхнул, потом побледнел.

– Очень глупо, очень! От такой умной женщины, как ты, я не ждал столь нелепого предложения! Инга не имеет никакого отношения к политике.

– Я тоже не имею, я всего лишь обычная деловая женщина. А приехать с женой гораздо естественней, чем с племянницей, нет, Феликс? – она с простодушным видом повернулась к Гордееву. – Ты так не считаешь? Дядя Андрей говорит, сейчас все силы должны быть направлены на победу на выборах, а он всегда прав. Конечно, его любимая жена в какой-то момент может подвергнуться опасности – мало ли что, правда? Но дело ведь того стоит, да, Феликс? Ты же у нас умный, что ты молчишь?

Она откровенно резвилась, потому что видела, как бледное лицо Андрея Пантелеймоновича вновь медленно наливается краской. Наконец он прервал ее, стукнув кулаком по подлокотнику кресла.

– Хватит, я устал от твоих острот! Черт с тобой, не езди никуда, поеду один!

Феликс успокаивающе поднял руку.

– Не надо волноваться, Андрей Пантелеймонович, в действительности все не так опасно. Лилиана боится – пусть боится. Ей хочется поговорить – пусть говорит. Думаю, что… гм… не так уж и важно, кто с вами поедет в пещеры. Если вы хотите придать вашей встрече с умудами эдакий… гм… семейный характер, то пусть с вами поедет Настя. Это даже лучше – ребенок, гм. Это всегда к себе располагает.

Глава четвертая

В апреле Антону позвонил расстроенный Илья Шумилов – сообщил, что заключил контракт с частным акушерским центром Баскова, и кардиолог центра Топильский обнаружил у Карины митральный стеноз. Прежде болезнь не давала о себе знать, однако обострилась во время беременности, и врачи утверждали, что степень риска для матери достаточно велика.

– Представляешь, предлагали даже прервать беременность. Я, если честно, уже в такой панике, что на все готов, но Каринка ни в какую. Понимаю ее, конечно, но… Старик, я хотел бы выслушать твое драгоценное мнение по этому поводу.

Антон вздохнул – вмешиваться в дела конкурентов было не в его правилах, но речь шла о Карине.

– Договорюсь с нашим кардиологом и скажу, когда вам подъехать.

Кардиолог, Сирануш Яковлевна Айвазян, седовласая женщина с крупным носом, была консультантом в отделении патологии беременности старого роддома еще при жизни Людмилы Муромцевой. Антон, помнивший, как высоко его мать и Евгений Семенович Баженов ценили Айвазян, заключил с ней контракт, несмотря на все возражения Лили:

– Ты посмотри на ее возраст – шестьдесят пять! У нас что, фонд помощи престарелым? Папа позволил тебе проявить самостоятельность в выборе сотрудников, но нельзя же этим злоупотреблять! У этой Айвазян даже нет ученого звания.

Антон даже не дал себе труда ей ответить – Филев предоставил ему право лично заключать контракты со специалистами, и отчитываться в своих действиях он не собирался. Лилю это тогда сильно задело – она отшвырнула оставленную для нее копию контракта и больше об этом не заговаривала.

С Айвазян они договорились на три часа, Илья и Карина приехали к одиннадцати. К трем Антон уже имел на руках все результаты диагностического обследования Карины. Сирануш Яковлевна появилась в начале четвертого и сразу же прикрикнула на бледного от волнения Илью:

– Это что тут за театр драмы? Антоша, а ну-ка уведи его в свой кабинет, мне тут такие нервные папы не нужны!

Она долго осматривала Карину, слушала, выстукивала пальцами, заносила данные в компьютер, приговаривала:

– Значит, хочешь обязательно рожать? Хорошая девочка, красивая. Говоришь, мама армянка, а папа грузин? Моя сестра тоже вышла за грузина. А ты, наверное, на маму больше похожа? Что ж, если хочешь рожать, то надо тебе постараться и очень себя беречь, слушаться докторов.

Одной рукой она неумело жала на клавиши, другой придерживала очки, всматриваясь в текст на экране. Карина с улыбкой спросила:

– А вы давно живете в Москве?

– Больше пятидесяти лет, деточка. Мои мама с папой приехали сюда работать сразу после войны, они тоже были кардиологами. А мы с сестрой родились в Ереване. Ладно, одевайся и пойдем к Антоше в кабинет, а то твой муж там, наверное, уже рысцой по потолку бегает.

Когда они вошли в кабинет Муромцева, там была Настя Воскобейникова – после разговора с Лизой в школьном туалете, она решила излить душу и Антону. Тем более, что он видел их с Алешей вместе и все знал. Однако, встретив Илью и узнав, по какой он здесь причине, она поняла, что теперь всем не до нее, и лучше отложить разговор до другого раза.

– Большая какая выросла, не узнала тебя даже, – Айвазян потрепала девочку по щеке и официальным тоном сказала: – Я все данные занесла в компьютер, Антон Максимович, вы попросите медсестру распечатать, а то я с этим прибором как медведь с лаптем управляюсь. То ли дело прежде – сиди себе строчи на бумаге, а потом пусть другие, как хотят твой почерк разбирают.

Все засмеялись, только Илья продолжал сидеть неподвижно и смотрел на Сирануш Яковлевну безумным взглядом. Она мягко ему улыбнулась:

– Что глядишь на меня, папочка? Пусть рожает, но надо лечиться. Давно надо было, а то вы, мужчины, такие – никогда заранее не интересуетесь, чем женщина болеет. Вам ведь другое интересно – кого раньше любила.

Шутка вызвала новый взрыв смеха, но Илья опять не улыбнулся. Лицо его было бледным и измученным, глаза обведены черными кругами. Обняв Карину за плечи, он серьезно возразил:

– Нет, я этого никогда не спрашивал.

Настя звонко и весело заметила:

– Не спрашивал, потому что знал, что Карина никогда ни о ком кроме тебя не думала.

Карина улыбнулась и нежно прижалась головой к плечу Ильи. Тот неловко помялся и вытащил из кармана пачку стодолларовых купюр.

– Сирануш Яковлевна, поскольку мы наблюдаемся не в этой клинике, а просто хотели с вами проконсультироваться, то разрешите оплатить вам консультацию…

Старуха сразу насупилась и подняла брови. Антон, не дав ей открыть рот, удержал ее руку, отстранявшую деньги:

– Нет-нет, Сирануш Яковлевна, Илья прав – это внеурочная работа, он обязан вам ее оплатить. Подождите, пожалуйста, я сейчас провожу этих веселых ребят, и мы с вами еще кое-что обсудим.

Ему известно было, что Айвазян нуждается в деньгах – ее внучка должна была осенью поступать в институт, и огромные деньги в семье уходили на репетиторов и подготовительные курсы. Проводив Илью, Карину и присоединившуюся к ним Настю, он вернулся в кабинет и вопросительно посмотрел на Сирануш Яковлевну. Она вздохнула и покачала головой.

– Митральный стеноз. Вторая степень, если классифицировать по Ваниной. В принципе, если не будет ревматической атаки, то это не противопоказание для беременности и родов, но в данном случае сопутствует врожденная поперечная блокада, поэтому нужно очень осторожно назначать сердечные гликозиды – я это указываю в рекомендации. Топильский, который ее консультирует, очень уверенный в себе мальчик, очень. Я его знаю.

Антон не сумел удержать улыбки – всех специалистов моложе шестидесяти лет Айвазян называла мальчиками и девочками.

– Но если понадобится ваша консультация, Сирануш Яковлевна, могу я на вас рассчитывать? Потому что это очень близкие мои друзья.

Старуха потрепала его по голове.

– Знаешь же, Антоша, что я никогда тебе ни в чем не откажу. Только не понимаю, почему ты ее сюда к себе не положишь, раз вы уже начали функционировать, в твоей клинике условия намного лучше, чем у Баскова.

Антон смущенно вздохнул:

– Если честно, то это…гм, не совсем удобно. Видите ли, Сирануш Яковлевна, ее муж… Если совсем точно, то он не ее муж, а муж Лилианы Шумиловой, которой принадлежит наша клиника. Так что, вы сами понимаете…

Айвазян в изумлении раскрыла глаза и даже потрясла головой, словно хотела сказать: «Ну и дела!». Правда, из деликатности она ничего не сказала, а перевела разговор на другую тему:

– Хорошо, Антоша, а ты мне скажи, ты у мамы давно был? Я недавно к мужу на могилу ездила и к Люде заходила – кто-то перед Новым годом по всему кладбищу ограды повыломал и у Людмилы тоже прутьев десять вытащили. Не люди – звери дикие. Я своему Мише буду новую ограду заказывать, ты не хочешь маме тоже оградку подправить? Я тогда насчет нее тоже с мастерами поговорю.

Антон опустил голову, почувствовав, как защемило в груди, – в последний он раз был на кладбище только в конце августа прошлого года, в годовщину гибели матери.

– Спасибо, Сирануш Яковлевна, если вам не трудно. Я приезжаю только в годовщину – положить цветы. В году как-то времени нет выбраться. Вы только скажите, сколько нужно, и я сразу же отдам деньги.

– Отдашь, конечно, но лучше сам съезди, посмотри.

Послушавшись ее совета, Антон поехал на кладбище. Могильная ограда действительно была сломана в нескольких местах, а портрет Людмилы на надгробии покрылся пылью и грязными водяными разводами. Он протер фотографию платком и, перевернув брошенное кем-то дырявое ведро, сел на него, вглядываясь в родное лицо.

«Мамочка, как же так получилось, мамочка? Кто виноват? Или нам бывает легче, когда мы найдем виноватого? Катя, например, додумалась до того, что готова обвинить дядю Андрея – ты бы, наверное, смеялась, если б послушала ее! Я почему-то стал иногда вспоминать своего отца – того, чье имя ты всегда от меня скрывала. Ты ведь знаешь, я много раз говорил тебе, что теперь у меня есть сестра Катя и… дочка Таня. Которую я, наверное, никогда ее не увижу. Помоги мне, мама!»

Антон провел на кладбище часа два, походил среди могил, пожалел о том, что Баженовы похоронены в другом месте. Подумалось даже, что хорошо бы нынче заехать за Катей и вместе съездить к отцу и деду, потом вспомнил, что она теперь опять с головой ушла в свой бизнес – открывает новое фотоателье. За две недели ему один только раз удалось до нее дозвониться – два дня назад, – а так домашний телефон то занят, то не отвечает.

– Катя, поросенок, – сердито спросил он, – куда ты пропала? Я уже в розыск собирался подавать.

– Не поверишь, Антошка, жутко занята! Встаю в половине шестого, домой добираюсь к часу ночи. Документы все получены, открываемся через неделю, Сейчас с компаньонами приводим в порядок помещение, грязно – жуть!

Голос у Кати был счастливый, и Антон от всей души порадовался за сестренку.

– Поздравляю, Катюша, помочь с уборкой?

Предложение было отвергнуто с ходу:

– Ни в коем случае, ты что приметы не знаешь?! Никто, кроме владельцев не должен видеть помещение офиса до открытия, дурная примета!

– Не знал, думал, это невесту до венчания жених не должен в свадебном наряде видеть. Ладно, Катька, тогда работай. У меня тоже сейчас под завязку, позже выберу время – заскочу к тебе домой.

Однако работы было невпроворот, Антону не всегда даже удавалось съездить домой. Коротая ночи в клинике, он добрым словом поминал Лилю, распорядившуюся – естественно, в своих интересах – оснастить его кабинет всеми удобствами.

Когда строительные работы были окончены, и клиника начала функционировать, официально Лиля стала приезжать с целью проверки финансовой отчетности.  Муромцев знал, что это вздор – главный бухгалтер Сорокина, маленькая энергичная женщина лет сорока пяти с чрезвычайно портившим ее лицо длинным носом, в финансовых делах была виртуозом, и сама не раз говорила:

– Я в бухгалтерии всегда концы с концами сведу так, что ни один проверяющий не подкопается. Кого угодно могу обмануть, только не стану этого делать, у меня закваска не та, я, как была коммунисткой, так и останусь, пусть у нас Ельцин хоть сто раз партбилеты отобрал.

 Антон знал, что это правда. И еще он почти на сто процентов был уверен, что помимо бухгалтерской работы в обязанности Сорокиной входит следить за главврачом Муромцевым и докладывать Лилиане о каждом его шаге. Поначалу его это раздражало, потом даже понравилось и придало весу в собственных глазах – похоже, он, Антон Муромцев, значительная персона, и  Лилиана нуждается в нем гораздо больше, чем он в ней.

После короткого разговора с Сорокиной она входила в кабинет Антона, разгоряченная мыслью о предстоящей близости и, заперев дверь, бросалась в его объятия – смежив веки, одной рукой стаскивая с себя нижнее белье, другой пытаясь расстегнуть ширинку его брюк. В отличие от нее он не спешил – ласково, словно успокаивая, гладил по спине, похлопывал по ягодицам. Это ее бесило:

– Скорей, я не хочу ждать!

– Тихо, Лиля, подожди, ты что же, хочешь как кошка – за пять секунд?

– Иди к черту, не хочу ждать!

– Придется подождать, хозяйка, твой раб должен настроиться, он тоже желает получить удовольствие.

Ему не всегда удавалось долго ее дразнить – горячность Лили захлестывала их обоих. Они сплетались в объятии, где придется – на столе, на диване, на полу. Впрочем, диван был широким и мягким, огромный стол обит приятным на ощупь дерматином, а на полу лежал роскошный ковер с пушистым ворсом. Возле стены стоял бар с напитками, а прямо к кабинету примыкали ванная комната и туалет.

Однажды Лиля в своем нетерпении не захлопнула дверь. И в тот момент, когда ее ягодицы самозабвенно протирали дерматин стола, а разгоряченный Антон доказывал, что хозяйка может не сомневаться в его мужских способностях, дверь приоткрылась, и в образовавшейся щелочке мелькнул острый носик главного бухгалтера Сорокиной – возможно, та искала хозяйку, желая что-то уточнить. Испуганно охнув, она тут же отпрянула назад и скрылась, но все же Антон успел краем глаза ее приметить. Отдышавшись, он сообщил Лиле, что бухгалтерша их «засекла», на что она, пожав плечами, холодно ответила:

– Ну и что?

Мнение тех, кто на нее работал, интересовало деловую даму Лилиану Шумилову меньше всего. Посвятив сексу около часа, она приводила себя в порядок в ванной и выходила оттуда спокойной и холодной. Антон иронизировал:

– Смотрю, ты весь свой пыл отдала дерматину моего стола.

Лиля не реагировала на шутку, взгляд ее был непроницаем, тон голоса ледяным:

– На данный момент в клинике есть проблемы, требующие моего личного вмешательства? Без моего распоряжения никаких кардинальных изменений в работе, будь уж так добр.

Антон уже давно понял, что близко принимать к сердцу ее заносчивость и злиться – себе дороже. Лилиану следовало принимать такой, какой она была, со всеми ее недостатками и достоинствами. Да, были у нее и достоинства – энергична, работоспособна, изобретательна в сексе, могла бы при желании стать неплохим дизайнером. Во всяком случае, мебель в кабинете главврача была подобрана со вкусом, и Антон не ощущал дискомфорта, если дела вынуждали его проводить ночи в клинике.

На широком мягком диване ему часто снилось детство – мать, Андрей Пантелеймонович. После пробуждения сны забывались, но оставалось ощущение доброго и светлого. Однажды приснился дед Евгений Семенович. На лице старика отчетливо проступали морщины, в руках он держал карандаш и говорил:

«Главврач, Антоша, должен знать возможности своих сотрудников. Нельзя всю работу делать самому, каждый должен четко выполнять свои обязанности, но главврач несет ответственность за все».

Этот сон почему-то засел в памяти прочно и отчетливо – вспоминая его, Антон даже видел карандаш в руке деда.

Формально рабочий день Муромцева заканчивался в пять часов, однако в экстренных случаях дежурный мог в любую минуту связаться с ним по домашнему телефону или мобильнику. Поэтому, как ни странно, только в своем рабочем кабинете, он полностью расслаблялся – выключал мобильник, телефон и селектор. Это создавало приятное ощущение отрешенности от внешнего мира, а в случае необходимости  к нему просто постучали бы в дверь кабинета. Поэтому, просмотрев последнюю информационную сводку данных о состоянии пациентов клиники, Антон уйти домой не спешил.

В тот день, где-то в начале седьмого вечера отключив компьютер, он откинулся на спинку кресла и закрыл глаза, ощущая себя выжатым лимоном. Дежурный врач позвонил к нему домой в четыре утра – в клинику обратился муж женщины, которой в районной больнице был поставлен диагноз «внематочная беременность». Его жена, много лет лечившаяся от бесплодия, считала себя беременной и теперь пришла в отчаяние, решив, что у нее никогда уже не будет детей. Несмотря на тяжелое состояние и сильные боли она отказывалась от предлагаемой операции, и ее муж срочно связался с частной клиникой Шумиловых, рекламный проспект которой он недавно видел в газете.

Разговаривая с дежурным врачом, Муромцев вспомнил распоряжение Лилианы не связываться с критическими случаями:

– Клиника функционирует меньше месяца, и пока, первые полгода, наша основная задача – создавать себе имидж. Комфорт, диагностика, новейшее оборудование, импортные медикаменты, внимательные и приятные доктора – пусть дамы взахлеб рассказывают об этом своим подругам. У тебя достаточно опыта – если видишь, что случай сомнительный, вежливо ссылайся на отсутствие мест.

Антон возражал:

– Ты, понимаешь, что говоришь? Здесь медицинское учреждение, а не клуб для обеспеченных дам. Если к нам с улицы доставят женщину с отслойкой плаценты и кровотечением, то мы просто обязаны будем ее принять – иначе нас лишат лицензии и возбудят уголовное дело за неоказание помощи.

– Это другое дело, в экстренных случаях больные или их родственники дают нам расписку, что при любом исходе не будут предъявлять претензий. Но если женщина с каким-то тяжелым заболеванием – почки там, сердце – решила рискнуть пятьдесят на пятьдесят и родить, то пусть делает это не в нашей клинике. Ты понял меня, Антон? Воспаления, полипы, кисты, миомы, бесплодие, аборты, неосложненные роды, консультации. Создай круг постоянных клиенток. И никаких летальных исходов!

– Никто никому не может дать стопроцентной гарантии.

– Эта твоя задача – определить степень риска. Ты – блестящий диагност, именно поэтому ты возглавляешь клинику, и я плачу тебе бешеные деньги. Учти, если пострадает имидж клиники, то в первую очередь пострадаешь ты – это отразится на твоем материальном благосостоянии, как ты понимаешь.

Ее тон и упоминание о деньгах, которые она ему платит, всегда вызывали у Антона еле сдерживаемое раздражение. Тем более что уже спустя две недели после того, как начали функционировать все три корпуса клиники – новый и два полностью реконструированных, – он понял, что его зарплата, еще совсем недавно казавшаяся пределом мечтаний, была, в сущности, не так уж и велика. Возглавлять и направлять работу столь крупного и многопрофильного медицинского учреждения, нести юридическую и моральную ответственность за действия всего медицинского персонала и материальную ответственность за дорогостоящее оборудование – нет, Лилиана явно недооценила его, когда предложила столь смехотворное жалование! Именно об этом он со злостью подумал, когда его рано утром разбудил телефонный звонок встревоженного дежурного врача:

– Антон Максимович, состояние тяжелое и диагноз под сомнением. Думаю, не стоит привозить женщину к нам из районной больницы, но вы велели во всех случаях сначала консультироваться с вами. Муж ждет у телефона, думаю, нужно тактично рекомендовать ему…

– Пусть везет к нам и немедленно, я выезжаю, а вы вызовите…

Антон назвал фамилии специалистов, которые должны срочно приехать в клинику, повесил трубку и, насвистывая, начал одеваться. Его новенький форд всегда стоял на открытой стоянке возле дома, и дороги в это время были еще относительно свободны, поэтому через тридцать минут он добрался до клиники – как раз в тот момент, когда улыбающаяся медсестра измеряла давление лежавшей на диване молодой женщине с бледным и испуганным лицом. Тут же по кабинету метался ее муж, встречая каждого входившего отчаянным безумным взглядом. Увидев Антона, он почувствовал в нем главного, и рванулся вперед со слезами на глазах:

– Доктор, ради бога, я все оплачу в двойном размере – только помогите, спасите ее! Мне уже ничего не нужно, я не хочу никакого ребенка! – он повернулся к жене и выкрикнул со злобным отчаянием: – Не хочу, слышишь?!

Она не отреагировала, ее голова бессильно откинулась назад, и глаза закатились.

– В кабинет диагностики, – отстранив мечущегося мужа, распорядился Муромцев.

Диагноз был поставлен спустя несколько минут: аппендицит на фоне ранней беременности. Антон вышел в приемную и обратился к бессильно упавшему в кресло мужчине:

– У вашей супруги нет внематочной, это аппендицит. Она беременна – шесть недель. Необходима срочная операция, сейчас я вызову хирурга, а мы со своей стороны постараемся сделать все, чтобы сохранить ребенка, но вы должны подписать документ…

– Да-да, – мужчина, словно ничего не понимая, кивал головой, и руки его тряслись, когда он давал расписку.

Женщина неплохо перенесла операцию, хотя пришлось принять срочные меры для стабилизации уровня гормонов и сохранения беременности. К вечеру, когда она окончательно пришла в себя, мужу сообщили, что на данный момент угрозы выкидыша нет.

В тот же день родили три беременные дамы, наблюдавшиеся в клинике амбулаторно. Одну из них выездная бригада успела привести в родильное отделение прямо с деловой встречи. Произведя на свет крохотную малышку весом в два килограмма, женщина решила, что свое дело сделала, а остальное находится исключительно в компетенции докторов, за то им и платят. Тут же из родильного она позвонила своей секретарше и велела принести на подпись какие-то договора. Другая пациентка почувствовала себя плохо, покупая картину в художественном салоне, и по дороге в клинику родила восьмимесячных близнецов весом менее двух килограммов. Тридцать пять недель – срок вполне нормальный, но при многоплодной беременности осложнения наблюдаются чаще, поэтому Антон велел педиатру ежечасно сообщать ему о состоянии детей. Третья дама даже до машины не успела дойти – родила очаровательного мальчишку в своем загородном коттедже, куда специализированный автомобиль клиники с трудом смог добраться из-за жуткой пробки на дорогах. Ребенок, хоть и недоношенный, весил три килограмма – вес вполне нормальный. В родильное отделение мамаша ехать отказалась – в соответствии с соглашением, заключенным между ней и клиникой, в подобной ситуации медики должны были ежедневно контролировать состояние новорожденного и его мамы на дому.

Помимо столь неординарных случаев в течение дня были проведены четыре плановые гинекологические операции, сделано десять абортов, и выполнен ряд сложных процедур в отделениях гинекологии и патологии беременности.

И теперь, закончив работу с компьютером и сидя с закрытыми глазами, Антон вдруг вспомнил, что Лилиана уже десять дней, как с командой Воскобейникова улетела в Умудию для проведения избирательной кампании. Ее не было в Москве, ее можно было не ждать, а вместо чувства свободы Антон испытывал  ощущение, будто ему чего-то не хватает.

При мысли, что можно скучать о Лиле, ему стало смешно. Открыв глаза, он поднялся и нажал кнопку прослушивания записей автоответчика, который включала его секретарша, уходя домой.

«Антон Максимович, срочно свяжитесь… Антон Максимович, перезвоните… Антон Максимович…»

Надо же, сколько человек пытается достать доктора Муромцева в то время, как он по всем нормам трудового законодательства имеет полное право заниматься сугубо личной жизнью! Сотрет вот сейчас все напрочь, пусть звонят, когда положено, в рабочее время.

Внезапно одна из записей привлекла его внимание – звонила Альбина Баскова. Бывшая однокурсница и в каком-то смысле конкурентка – ее муж Константин Басков руководил специализированным платным акушерским центром. Тем самым, с которым заключил договор Илья Шумилов.

Баскова, как и его супругу, Антон Муромцев тоже знал по институту. Когда-то они были на «ты», но за пару лет до того им довелось случайно столкнуться у знакомых, и Басков Антону еле кивнул, даже остановил жену, когда та, обрадовавшись встрече, хотела завязать разговор. Антон пожал плечами и вскоре забыл об этой встрече. Теперь он, возможно, стер бы запись звонка Альбины, как и остальные, не будь ему известно, что именно она наблюдает за течением беременности Карины Чемия.

 «Антон Максимович, большая просьба перезвонить по поводу вашей знакомой Карины Чемия по номеру… Если будете звонить после шести вечера, то по номеру…»

И все. Он торопливо набрал последний из двух номер, который, как можно было предположить, был номером домашнего телефона Басковых. Ответил ему сам Константин Басков и, узнав, кто говорит, сказал очень вежливо, но голосом, в котором слышалась откровенная и глубокая неприязнь:

– Приветствую, коллега, очень рад, что вы позвонили, нам необходимо немедленно выяснить ряд вопросов.

Антон намеренно проигнорировал важный тон бывшего однокурсника.

– Привет, Костя, рад тебя слышать. Что там по поводу Карины Чемия?

Басков поперхнулся и сделал вид, что не заметил столь фамильярного обращения.

– Коллега, – сказал он нервно, – заключая с нашими пациентками договор, мы требуем полного и безоговорочного выполнения наших требований. В противном случае мы не считаем себя ни за что ответственными.

– Нормально, – одобрил Антон, – так что с Чемия, ты мне скажешь? Потому что я…

Басков раздраженно его прервал:

– Это в высшей степени некорректно, коллега! Наш центр заключает с женщиной договор о медицинском обслуживании, и после этого вы ее потихоньку обследуете, делаете какие-то свои прогнозы. В подобном случае я могу сказать лишь одно: если эта дама испытывает к вам такое доверие, то мы не будем возражать против того, чтобы расторгнуть контракт и передать ее вашей клинике.

– Да кончишь ты болтать! – прикрикнул Антон, потеряв терпение. – Ты скажешь мне, что случилось, козел несчастный? Или отдай трубку своей жене.

В конце концов, Басков, обидевшись на «козла», утратил выдержку.

– Сам ты козел, Муромцев, и всегда был козлом! – нормальным человеческим голосом рявкнул он. – Позвони в центр и сам объясняйся с Алей, она уже сутки не ест и не пьет из-за твоей знакомой.

Муромцев не без удовольствия повесил трубку и набрал номер центра. Баскова взяла трубку практически сразу.

– Антон, я два часа не могла до тебя дозвониться, – голос Альбины звучал встревожено. – Ситуация у нас следующая: наш кардиолог Топильский рекомендует немедленно прервать беременность по жизненным показаниям, поскольку он диагностирует третью степень риска, но Карина наотрез отказывается – ссылается на обследование, проведенное у тебя в клинике. Я читала заключение вашего кардиолога, но оно было сделано месяц назад, а сейчас по данным мониторинга и ЭКГ стремительно развивается отек легких и правожелудочковая недостаточность, частота желудочковых сокращений ниже пятидесяти.

– А ее… муж? Ты с ним говорила?

– Он вообще в невменяемом состоянии и на все согласен, но она… Я даже не думала, что такая спокойная и тихая женщина может так неразумно себя вести. Короче, Антон, я так поняла из ее слов, что это твои близкие друзья. Мы готовы расторгнуть контракт, и если ты готов принять ее в своей клинике…

– Ее муж далеко? Я могу с ним переговорить?

– Да, он здесь, пожалуйста.

Услышав в трубке вялый, словно сонный, голос Ильи, Муромцев понял, что тот действительно находится в состоянии прострации.

– Старик, давай, очнись, – торопливо сказал он, – сейчас привезешь ее сюда, мы быстренько соберем консилиум и все решим на месте.

– Слушай, я… ты же знаешь ситуацию, – в измученном голосе Ильи прозвучал горький смешок.

Они оба прекрасно понимали, что пребывание Карины в клинике Лилианы Шумиловой могло вызвать грандиозный скандал. Но Лилианы сейчас в Москве не было, поэтому Антон произнес как можно более равнодушно:

– Да ладно тебе, это не предмет. Так что давайте скоренько сюда, а я пока соберу свой консилиум. За меня не волнуйся – ты хозяин, клиника принадлежит тебе, за все и ответишь.

– Не издевайся. Ладно, сейчас приедем.

Антон связался по селектору с дежурным врачом отделения патологии:

– Надежда Ефимовна, минут через двадцать беременность, осложненная сердечной недостаточностью. Свяжитесь с кардиологом и пригласите специалиста из отделения перинатальной диагностики.

Потом он позвонил Айвазян домой.

– Сирануш Яковлевна, я сейчас вышлю за вами машину – тяжелый случай. Та женщина, которую я вас просил проконсультировать месяц назад – Чемия. Она поступает в нашу клинику.

– Эта красивая девочка, у которой мама армянка? Что случилось?

– Точно не скажу, они еще не подъехали, но мне позвонили и сообщили, что диагностирована правожелудочковая недостаточность, отек легких и нарастающая брадикардия. Я, конечно, не специалист, но, судя по картине, не исключена интоксикация гликозидами.

– Тогда я сейчас тебе продиктую, какие дополнительные анализы сделать до моего приезда – пока доедет твоя машина, а потом мы проберемся в клинику через все эти пробки.

Айвазян жила в Химках, и знала, что даже в лучшем случае дорога в оба конца займет около двух часов. Когда она приехала в клинику, Карина уже лежала в третьей палате отделения патологии. Дежурный гинеколог закончила первичный осмотр, и Антон попросил ее и врача из отделения перинатальной диагностики пройти к нему в кабинет, чтобы обсудить только что полученные данные обследования плода.

Илья, дожидавшийся в коридоре окончания осмотра, вошел в палату и застыл возле кровати Карины, глядя прямо перед собой странно-бессмысленным взглядом. Он, казалось, даже не заметил вошедшую Айвазян. Улыбающаяся медсестра подала ей распечатку результатов анализов, расшифрованные компьютером кардиограмму и эхокардиограмму.

– Я не хочу прерывать беременность, – тихо сказала Карина, приподнявшись на локте и взглянув на вошедшую Айвазян огромными темно-карими – почти черными – глазами. Она пыталась, но не могла сдержать одышку, и кожа ее лица имела синеватый оттенок, – вы же говорили, Сирануш Яковлевна…

– Говорила, девочка, говорила, – бодро ответила Сирануш Яковлевна и повернулась к почти столь же бледному Илье, – а ну-ка все посторонние идут погулять и оставят меня с нашей девочкой.

Антон, заглянувший в палату, поздоровался с Айвазян и крепко взял приятеля за локоть.

– Пойдем ко мне в кабинет. Пойдем, пойдем.

Тот раздраженно отмахнулся и, резко повернувшись, почти бегом выскочил из палаты. Антон покачал головой:

– Извините, Сирануш Яковлевна, парень уже поехал. Ладно, я вас оставляю, а вы побеседуйте с Кариной.

Сирануш Яковлевна молча кивнула – она уже бегло просмотрела поданные ей медсестрой распечатки и теперь, шевеля бровями, внимательно изучала историю болезни. Потом, сняв с шею фонендоскоп, старуха долго выслушивала Карину, переворачивая ее в разные стороны.

– Дигоксин отменить, – неожиданно резко сказала она, повернувшись к медсестре, – алупент ноль пять внутривенно, триамтерен отменить, назначить вместо него индапамид. Через два часа ЭКГ.

– Я хочу этого ребенка, – тихо произнесла Карина, – я рискую, но это мое дело и моя жизнь, в конце концов.

Сестра записала назначение и вышла, а Айвазян, повернулась к Карине и потрепала ее по плечу.

– Не шуми, девочка, если очень хочешь ребенка, так в чем дело – будет у тебя ребенок. Сейчас мы все посмотрим, все проверим, нужно будет – сделают тебе комиссуротомию.

– Что сделают? – голос Карины дрогнул.

Сирануш Яковлевна устало и ласково улыбнулась.

– Это несложная операция на сердце, ее делают даже беременным. Не бойся, все, что можно мы сделаем.

Вошли две медсестры. Одна начала возиться с капельницей, другая с приборами. Айвазян поднялась, тихо сказала что-то одной из медсестер и шутливо погрозила Карине пальцем.

– Сейчас схожу и посмотрю, что наши люди делают, а ты веди себя хорошо, ладно?

Она вышла, а медсестра – та, что устанавливала датчики приборов, – тихо сказала другой:

– Зин, я вчера в ресторане с мужиком познакомилась – отпадешь!

Карина закрыла глаза, невольно прислушиваясь к тихому разговору девушек. Лекарство из капельницы медленно поступало в ее вены, на экранах мониторов световой зайчик вычерчивал кривые.

Сирануш Яковлевна, шаркая, вошла в кабинет Антона, и он немедленно поднялся ей навстречу.

– Садитесь, Сирануш Яковлевна, мы вас ждали. Это вот Альбина Александровна Баскова, – он указал на сидевшую возле окна очень коротко остриженную темноволосую женщину, – она ведет Чемия и приехала с ней и ее супругом, потому что очень беспокоится.

– Вела, – поправила его Баскова, – если пациентка отказалась принять наши рекомендации и предпочла вашу клинику, то мы не можем возражать, но, естественно, снимаем с себя всю ответственность. Меня просто чисто по-человечески тревожит ее состояние.

Лицо у Альбины Александровны было усталым, и в голосе звучала некоторая обида, которую она, как ни старалась, не могла скрыть. Антон примиряюще дотронулся до ее плеча.

– Ладно, Аленька, давай послушаем, что скажет Сирануш Яковлевна, – он повернулся к старухе и протянул ей распечатки. – Вот заключение гинеколога и перинатального диагноста. Я их не стал задерживать, потому что с этой стороны отклонений нет. Фоно- и электрокардиограммы плода в пределах нормы, кардиотограмма и нестрессовый тест без отклонений. Сейчас вопрос в том, стоит ли пролонгировать беременность на фоне стационарного лечения или прервать по жизненным показаниям.

Илья сидел, закрыв лицо руками и, казалось, не слышал того, что происходило вокруг него. Однако при последних словах Антона он внезапно сорвался с места и с исказившимся лицом крикнул:

– Нет! Никакого вопроса не стоит! Прервать беременность и немедленно! Я не хочу этого ребенка, я уже ненавижу его, понимаете? Я отец и я имею право! Не надо! Что вы ей сейчас сказали? – с неприязнью обратился он к Айвазян.

Та поглядела на него с внимательным сочувствием и покачала головой.

– Не кричи, мальчик, не надо кричать. Мы сделаем все, что надо, почему ты нам так не веришь? Антон Максимович, накапайте ему успокаивающего, и побольше. Пусть полежит на диванчике.

Антон достал из шкафчика стакан и лекарство и начал отсчитывать капли.

– Не надо мне никакого успокаивающего, – возразил Илья, но все же выпил жидкость, которую Муромцев чуть ли не насильно влил ему в рот.

– Лошадиную дозу в тебя влил, – удовлетворенно подмигнул Антон, ставя стакан на столик, – а то всем мешаешь. Посиди тихо, без тебя разберемся.

– Волноваться не надо, все твое волнение передается жене, – говорила Сирануш Яковлевна, удобно располагая свое полное тело в кресле, – ребенка ругать не надо, зачем так? Нехорошо.

Секретарша Антона, улыбаясь, внесла кофе и поставила перед гостями. Альбина нервно вскинула голову и, не дотрагиваясь до своей чашки, сказала:

– Простите, у меня очень мало времени, вы не могли бы сказать мне, какой у вас прогноз, и что вы собираетесь делать?

– Я жду, – невозмутимо ответила Айвазян и спокойно отхлебнула кофе, – сейчас я сделала несколько назначений, посмотрим изменения ЭКГ, а потом будем решать. Кстати, вы были правы, Антон Максимович, – она хитро прищурила глаза и повернула голову к Муромцеву, – ей был назначен коргликон через пять часов после приема дигоксина.

Антон вскинул голову.

– Значит…

Старуха кивнула.

– Похоже на интоксикацию. Кстати, – она повернулась к Басковой, – на ЭКГ признаки гипертрофии правого желудочка выражены неявно, лично я не пальпирую. А ваш кардиолог – этот мальчик Топильский – не предлагал комиссуротомию? До двадцати недель операцию надо было делать, если уж он предполагал вторую стадию митрального стеноза.

Альбина хмуро покачала головой.

– Ухудшение наступило внезапно, мы не ожидали. Вы думаете, передозировка гликозидами? – она спросила нерешительно, но тут же в голосе ее появился вызов. – Топильский очень квалифицированный кардиолог.

Айвазян со свойственным ей добродушием лишь пожала плечами.

– Я ничего не думаю, девочка, часа через два ЭКГ покажет.

Илья вдруг почувствовал, что у него слипаются глаза, и неудержимо тянет сползти по спинке дивана вбок. Голоса окружающих доносились откуда-то снаружи, смысл фраз не доходил. Антон легонько подвинулся и подложил под голову приятеля подушку.

– Похудел он с прошлого раза, как я его видела, – вздохнула Сирануш Яковлевна с сочувствием глядя на худое бледное лицо, – совсем больной стал. Переживает.

Баскова поднялась.

– Я, поеду, спасибо за кофе Антон. Если ты не против, завтра позвоню и узнаю, как Карина. Не провожай меня, я найду дорогу.

Антон все же проводил ее до выхода. Он чувствовал неловкость и понимал, что Альбина ощущает то же самое.

– Не нервничай, Аля, – сказал он ласково, пока они шли по длинному коридору, – я сам тебе позвоню и сообщу, когда все точно определится.

– Да-да, – она оглянулась и заметила: – А у тебя тут очень даже неплохо, вы ведь не так давно начали полностью функционировать? Я даже не знала, что ты собираешься открыть здесь клинику. Конечно, если б вы открылись раньше, Карина с самого начала наблюдалась бы у тебя – ведь вы с ними близкие друзья.

– Ты встречаешь кого-нибудь из наших? – спросил он – просто так, чтобы поговорить о чем-то не относящемся к Карине Чемия, но Альбина вдруг оживилась.

– Ты ведь никогда не приходишь в институт на встречу выпускников, а мы каждый год в мае собираемся с ребятами.

Антон скептически улыбнулся.

– И бывает что-нибудь интересное?

– Ну почему ты так – совсем, как Костя. Он тоже не может понять, зачем я туда хожу. Разве не приятно встретиться, узнать, кто есть где? Мне, кстати, в этом году несколько человек уже говорили о твоей клинике.

– Да? Ну и что говорят? – засмеялся Муромцев.

– Ты же знаешь, как люди любят говорить. Я, конечно, не стану передавать, кто и что, но говорят много и самое разное, – она скромно опустила глаза, давая понять, что не все отзывы о клинике Антона были благоприятны.

Он усмехнулся – в устах завистливого конкурента даже столь сдержанное высказывание можно было посчитать за лесть.

– Ну и не нужно мне знать, кто чего говорит. А из профессоров наших на встречах кто-нибудь бывает?

– Да, конечно, многие приходят. В этом году даже Сигалевич приезжала.

– Сигалевич?! – Антон споткнулся.

Алевтина неправильно поняла прозвучавшее в его голосе удивление и поспешила напомнить:

– Разве ты не помнишь Ревекку Савельевну? Она читала у нас генетику. Это же Сашки Эпштейна мать.

Она смотрела на него с недоумением, и он сумел из себя выдавить:

– Нет, я помню, конечно.

Чего ему, собственно, было смущаться? Столь занятой человек, как доктор Антон Максимович Муромцев, вполне мог забыть имя лектора. Однако Антону вдруг показалось, что Альбина читает его мысли, и он смутился. Она ничего не заметила, и продолжала рассказывать:

– Ты, кстати, не слышал в новостях, что Сашку похитили?

– Похитили? – на этот раз Антон изумился совершенно искренне.

– Значит, считай, что я тебе сообщила. Из-за этого Ревекка Савельевна сейчас здесь – они ведь в Израиль уехали очень давно, а теперь она специально приехала, выяснять в министерстве насчет Сашки.

– Подожди, ты поподробней не можешь? А то я не врублюсь – кто его похитил, где?

– Он приехал с какой-то миссией – в Чечню, кажется, или Ингушетию. Там же постоянно кого-нибудь похищают.

– Так он, вроде, жил и работал в Германии – я читал его работы.

– Да, Ревекка Савельевна что-то говорила – у него там семья, кажется.

Антон проводил Баскову до ее машины, и подождал, пока она усядется за руль. Перед тем, как завести мотор, Альбина вдруг вспомнила:

– Да, кстати, может быть, ты захочешь связаться с кем-нибудь из знакомых – мне в последний раз надавали кучу визиток, я с тобой поделюсь, – она высунула из окна руку и протянула пачку белых картонных прямоугольничков.

Если честно, то Альбина Баскова слегка лукавила – муж велел ей всегда спрашивать у знакомых визитные карточки, потому что любое знакомство может оказаться полезным. Во время последней встречи выпускников она выпросила около полусотни визиток. Из них Константин Басков отобрал около тридцати, а остальные велел выбросить. Ими-то Альбина, и решила «поделиться».

– Спасибо, – взяв пачку, машинально поблагодарил Антон и помахал отъехавшей однокурснице.

Он взглянул на верхнюю из зажатых в руке белых картонок и прочел напечатанные крупным латинским шрифтом телефон и электронный адрес Ревекки Сигалевич в Тель-Авиве. Под ними по-русски были от руки написаны ее временный адрес и телефон в Москве. Поморщившись, он поискал глазами, куда бы выбросить визитки, но поблизости не оказалось ни одной урны, поэтому рука автоматически сунула пачку в карман.

Глава пятая

От терпкого таежного запаха у Воскобейникова сладко защемило в груди. Он невольно взглянул ввысь, и бездонная синева сибирского неба пробудила в душе странное тревожное чувство. Ему не однажды в своей жизни приходилось бывать в восточной части Сибири, и каждый раз рождалось это непонятное ощущение надежды и ожидания чего-то невообразимо прекрасного. В такие минуты Андрей Пантелеймонович понимал покойного Илларионова, когда тот говорил ему:

«Умудия притягивает к себе, как магнит»

 Умудия и эти непонятные люди, которые теперь со всех сторон подходили – словно ручейки, стекаясь в озеро, – к широкому плато у каменного возвышения, чтобы послушать прилетевшего к ним кандидата в депутаты.

Охрана Воскобейникова быстро и незаметно окружила площадку, на которой собирались избиратели, журналисты с камерами торопились занять места поближе к возвышению. Прилетевший еще накануне Гордеев подошел встретить Андрея Пантелеймоновича, Ингу и Настю. Гостей приветствовали также представители коренного населения – двое мужчин и женщина. Все трое, как и остальные умуды, были худощавы, смуглы и черноволосы. Округлые скулы над впалыми щеками, европейского разреза глаза – чертами лица они абсолютно не походили на населяющих соседние регионы якутов и эвенков.

– Рады вас приветствовать, Андрей Пантелеймонович – вас и вашу семью, – каждый из умудов дружелюбно и с достоинством пожал руки вновь прибывшим.

Женщина быстро и ласково провела рукой по волосам Насти.

– Какая у вас очаровательная девочка, Андрей Пантелеймонович, и очень на вас похожа, очень! Вы не хотите передохнуть, пока ваши люди устанавливают микрофоны? – последний вопрос был адресован Инге. – Все готово, там можете перекусить и умыться после дороги, – умудка указала на уютный двухэтажный дом возле самой реки.

Воскобейников скользнув взглядом в сторону Феликса Гордеева. Тот сделал ему знак глазами знак, показывая, что все в порядке, и Андрей Пантелеймонович весело сказал жене и дочери:

– Правда, мои девочки, тут еще с микрофонами возни на час, если не больше, да и избиратели не все подошли. Давайте, немного расслабимся.

Инга доверчиво улыбнулась высокой незнакомке и взяла ее под руку.

– Меня зовут Ингой, а это наша дочь Настя. Она и вправду похожа на Андрея, а вот на меня – ни чуточки.

На шутливую ее жалобу умудка серьезно ответила:

– Значит, так было суждено, не надо огорчаться. Меня зовут Дара.

Пока спускались к дому по широкой каменистой тропе, Инга ухитрилась раз пять оступиться. Сама смеясь над своей неловкостью, она говорила:

– Жутко непривычно, знаете, к этим камням! А мне муж говорил, что вы в пещерах живете, а не в домах.

– Этот дом и еще несколько других мы выстроили специально для гостей, – объяснила Дара, – недавно провели туда воду и электричество. Правда, там можно жить только летом – нет центрального отопления, только печи, а вы, горожане, привыкли к удобствам.

Настя шагала рядом с ними, полной грудью вдыхая ароматный воздух. Она ловко перескакивала через крупные булыжники, попадавшие ей под ноги, но старалась не отдаляться от матери и Дары, чтобы не упустить ни слова из их разговора – ее чрезвычайно заинтересовала эта высокая женщина в белом и очень элегантном брючном костюме. Девочка немедленно почувствовала то, чему простодушная Инга не придала значения – речь и манеры умудки были аристократически изысканны. Андрей Пантелеймонович, который вместе двумя другими умудами и Гордеевым шел позади них, тоже это отметил, острое чутье подсказывало ему, что Дара пользуется огромным авторитетом среди соплеменников. И еще в памяти вдруг мелькнуло:

«Она или очень похожая на нее женщина стояла у гроба Илларионова»

Когда умудка приветливым движением пригласила гостей войти в дом, он приостановился и с легкой грустью – как бы сам себе – сказал:

– Да, столько раз Арсен меня звал сюда с ним приехать, а я вот только сейчас собрался. Поздно! Эх, Арсен, Арсен! – голос Воскобейникова умело дрогнул, и он торопливо махнул рукой, словно не желая дать выхода невольно возникшему горькому чувству.

Никто ничего не ответил, лишь Дара взглянула на него и тотчас же опустила глаза. Переступив порог дома, гости неожиданно для себя оказались в хорошо обставленном помещении, чем-то напоминавшем уютный офис.

– Присаживайтесь, умойтесь, отдохните, сейчас принесут закусить. А это вода из нашего подземного источника – попробуйте. Наливайте себе из кувшина, кто сколько хочет, – Дара поставила на стол огромный глиняный кувшин и красиво расписанные чашки.

– Говорят, эта вода какая-то волшебная, да, Андрюша? – раскрасневшаяся Инга сделала глоток и повернулась к Даре. – Правда?

Та кивнула с присущей ей серьезностью.

– Вода наших источников возвращает здоровье и дает силы, – она внимательно посмотрела на Настю и спросила: – А тебе нравится эта вода?

Настя, с наслаждением опустошившая уже вторую чашку, застенчиво кивнула.

– Да, очень вкусно. Она даже сладкая какая-то. Папа, допивай, я тебе еще налью.

Однако Андрей Пантелеймонович сделал лишь несколько глотков и поставил свою чашку на стол.

– Нет, детка, нельзя – мне сегодня нужно много говорить с людьми. Потом – пожалуйста, напьюсь до отвала, – он пошутил: – Возможно даже, вода эта излечит мою врожденную неспособность к иностранным языкам. Арсен говорил – лицо его вновь приобрело грустное и печальное выражение, – что здешняя вода сильно помогла ему, когда он изучал английский.

– Да, – печально кивнула Дара, – можете не верить, но многим она действительно помогает. Возможно, вы знакомы с другом Арсена, французом по имени Кристоф Лаверне. Так он во время своего первого приезда сюда почти не говорил по-русски, но потом…

Она остановилась, потому что Андрей Пантелеймонович внезапно побледнел и поднес руку ко лбу, а Настя широко раскрыла глаза.

– Ой, папа, это же…

– Простите, мою дочь, – торопливо перебил ее Воскобейников, – она слышала это имя – мы несколько раз упоминали его дома. Не знаю, известно ли вам, что Кристоф Лаверне не так давно стал жертвой несчастного случая.

– Несчастного случая! – странным голосом повторила Дара, обменявшись взглядом с тем умудом, который первым приветствовал Воскобейниковых.

Лица обоих внезапно окаменели. Андрей Пантелеймонович печально подтвердил:

– Да, и это очень грустно – погиб совсем молодой человек. Такая нелепость!

– В прессе об этом ничего не сообщалось, иначе мы бы это не пропустили, – сказал умуд ничего не выражающим голосом, – во всяком случае, это странно – не то, что он погиб, погибают многие. Просто мы не думали, что ему суждено погибнуть именно так – от несчастного случая.

– Но… – воскликнула Настя и сразу же замолчала.

Дара мгновенно повернулась к ней.

– Что, девочка?

– Нет, извините, ничего.

Она бросила испуганный взгляд на отца, но тот даже не смотрел в ее сторону, потому что как раз в это время в комнату вошли два умуда и один из секьюрити Воскобейниковых.

– Все готово, можно начинать, Андрей Пантелеймонович.

Собравшиеся люди полностью заполнили огромное плато – худощавые, смуглые мужчины и женщины. Лица их были обращены к стоявшему на каменном возвышении высокому человеку, слегка откинувшему назад красиво, они с интересом ждали, что он скажет.

– Друзья мои, – глубоким голосом произнес Воскобейников, – сегодня я буду много говорить о неотложных делах и насущных проблемах. Да что там, я не первый – во время предвыборной кампании с вами о них говорят чуть ли не каждый божий день, Но прежде… прежде давайте на минуту обо всем забудем. Вспомним лишь, что мы – люди, которые совсем недавно потеряли дорогого нам человека. Всего только одну минуту помолчим и склоним головы перед памятью Арсена Илларионова, который сердцем сросся с умудской землей и умудским народом. И который был моим самым близким другом.

Боль светилась в проникающем в души взгляде светло-синих глаз, глубокая печаль сделала каждую черту прекрасного лица еще чище, еще благороднее, Наступила глубокая тишина – такая, что слышалось, казалось, легкое движение прогретого солнцем воздуха. Умуды печально молчали, а в поникшей голове Андрея Пантелеймоновича было нечто такое, от чего лицо Инги выразило благоговейный трепет – не вникая особо в слова мужа, она восхищалась им, словно он был богом, владевшим в эту минуту сердцами и настроением окружающих людей. Настя смотрела на отца широко открытыми глазами. Ей хотелось плакать, и в то же время в голове вертелась мысль:

«Надо же, а я и не знала, что этот Илларионов был таким близким папиным другом! Он и дома-то у нас был всего лишь раз – папа пригласил его в прошлом году на мамин день рождения. Но, конечно, жалко его, у него глаза были такие внимательные, а у жены его очень доброе лицо, – она невольно шмыгнула носом, вспомнив Илларионова и его жену Марию Борисовну, которые однажды пришли к ним в гости, – только они ведь раньше никогда не приходили, не звонили даже. Как странно-то! Папа только в прошлом году и стал о нем упоминать: «Позвоню Илларионову, заеду к Илларионову…». Вот мы с Лизой дружим, так каждый день по десять раз друг другу звоним»

 Ее мысли прервали донесшиеся со стороны реки выстрелы – один, другой, потом сразу несколько залпом. Инга испуганно охнула, Настя, вздрогнув от неожиданности, растерянно посмотрела на мать. Феликс Гордеев начал торопливо пробираться сквозь толпу умудов, не обративших на выстрелы никакого внимания. Люди расступались, пропуская его, и тут же вновь устремляли взгляды на возвышение, где стоял Воскобейников. Охваченный печальной думой он, казалось, даже не слышал выстрелов. Минута молчания кончилась, и светлый взгляд Андрея Пантелеймоновича вновь обратился к людям. Как раз в эту минуту пронесся легкий ветерок, слегка взъерошив волны пепельных волос, отчего лицо кандидата в депутаты стало почти юношески ясным и чистым.

– Друзья мои, – звонкий голос из умело установленных в разных точках репродукторов летел над толпой, уносясь далеко в сторону Моркоки, – по существу своему моя предвыборная программа ничем не отличается от той, которую не так давно представил вам Арсен Илларионов, и я могу объяснить, почему. Дело в том, что мой путь к вам начался не сегодня, а много лет назад – тогда, когда Арсен впервые решил поделиться со мной своими тревогами. Тревогами относительно земли, которая должна принадлежать ее коренным обитателям, но на которой хозяйничают неизвестные люди. Прежде всего, волновала Арсена судьба целебных источников – в советское время ими свободно пользовались охотники, оленеводы и их семьи. Что творится с источниками теперь? Вы знаете это не хуже меня – они отданы в аренду неизвестным людям, а те сделали источники недоступными для местного населения. Почему? Кто-то мотивирует это тем, что у города нет денег на их благоустройство. Однако есть спонсоры, они готовы предоставить средства на то, чтобы каждый житель Умудии мог у себя дома, не выезжая куда-то в Крым или на Кавказ, поправить свое здоровье.

Далее, что можно сказать об алмазном прииске в устье Моркоки? Его варварски и бесконтрольно эксплуатируют – якобы в интересах государства, – и доход от продажи алмазов уходит в западные банки. В то время как в самой Умудии есть инвесторы, готовые вложить деньги в грамотную разработку прииска – с тем, чтобы все доходы использовались исключительно для развития местной промышленности и промыслов.

Не раз Арсен обсуждал этот вопрос со мной и советовался. Да-да, советовался, – Андрей Пантелеймонович потупился, словно смутившись и желая объяснить слова, с его точки зрения нескромные, – Дело в том, что Арсен Михайлович был ученым, человеком быстрой, как свет, мысли, человеком с глобальными планами. Он был творцом идей, теоретиком, а я… я всего лишь простой практик. И, тем не менее, Арсен почему-то считал, что мой политический опыт, мои практические навыки и советы незаменимы в повседневной рутинной работе. Он доверял мне. И когда его не стало, – Воскобейников осекся, словно с трудом проглотил застрявший в горле ком, но тут же сделал усилие, и опять его звонкий голос понесся из репродукторов ввысь, – когда не стало Арсена, я решил, что мой долг отбросить все прочие дела и постараться завершить им начатое.

Прежде всего, считал Арсен, и я с ним согласен, нужно, чтобы Умудия, как уникальный по своей природе и этническому составу населения край, была объявлена свободной экономической зоной. Арсен начал добиваться этого, но не успел завершить задуманное. И я, как его друг, считаю себя обязанным продолжить его дело. Доверите вы мне право представлять вас в Государственной Думе – хорошо. Нет – я, все равно, использую свое влияние и накопившийся опыт для того, чтобы воплотить в жизнь мечты Арсена.

Я потребую запрета любых действий, разрушающих местную экологию и губящих животный и растительный мир. Мне известно, что многие местные магнаты незаконно заняли большие территории земли под коттеджи и превратили окрестности в угодья для охоты. Они охотятся, не имея на это лицензии, охотятся в запрещенный для охоты сезон, глушат в реке рыбу, устанавливают сети. В результате уничтожаются редкие экземпляры, зверь уходит в тайгу, несут урон охотничьи хозяйства.

Зачем далеко ходить – в нескольких километрах отсюда находится резиденция некого Руслана Керимова, который считает всю землю вокруг своими личными владениями. Мало того, что он хозяйничает на этой земле, как у себя дома, так его люди несколько раз с оружием в руках пытались проникнуть в умудские пещеры. С этим безобразием я намерен бороться – в качестве ли депутата или просто честного человека.

При последних своих словах Андрей Пантелеймонович задорно тряхнул головой, и, будто в ответ на его речь, совсем близко вновь загрохотали выстрелы. Феликс Гордеев в сопровождении своих людей и еще нескольких умудов торопливо, насколько позволяло его полное тело, приблизился к возвышению.

– Андрей Пантелеймонович, приехал Руслан Керимов, а с ним десятка два его ребят. Вооружены – говорят, охотились, а теперь приехали послушать выступление. Наши люди задержали их у Моркоки, но они возмущены и палят в воздух.

– Нет, отчего же их задержали, – спокойно произнес Воскобейников с каким-то даже веселым задором в голосе, – они такие же избиратели, как и остальные граждане, они имеют право присутствовать на митинге. Пропустите их, пожалуйста, – он слегка улыбнулся.

Минуту спустя на плато въехали всадники. Толпа молча расступалась, пропуская скачущего впереди высокого человека лет тридцати с дерзким курносым лицом. Он круто осадил лошадь в нескольких метрах от Воскобейникова, и позади него кучкой сгрудились его товарищи. Андрей Пантелеймонович, сохраняя прежнее приветливое выражение лица, посмотрел в сторону вновь прибывших, но взгляд его не стал особо долго на них задерживаться – с какой стати, это были такие же избиратели, как и все остальные, собравшиеся на плато.

– Друзья мои, – продолжил он свою речь, – все, что я хотел сегодня вам сказать, я, в основном, сказал. Теперь хотелось бы ответить на возникшие у вас вопросы, выслушать ваши пожелания и критические замечания. Только попрошу желающих что-то сказать обязательно взять микрофон у одного из организаторов – иначе вас просто не услышат.

Высокий умуд, показавшийся Воскобейникову более высоким и худым, чем остальные, попросил микрофон.

– Меня зовут Ларс, – сказал он, – вы только что говорили о руднике. Очень тяжело приходится работающим там людям – в наши пещеры каждый день доносятся крики и стоны. Мучают их, избивают, и они работают с утра до ночи, пока сердце не остановится. На ночь загоняют их в бараки, а в бараках топят плохо, и зимой каждый день вывозят трупы замерзших – зарывают в тайге. Мелко зарывают, под снегом – звери по весне раскапывают. Наверное, родные умерших ничего не знают, а то приехали бы их похоронить. Полгода назад трое пытались убежать, но вооруженные люди застрелили их и неизвестно куда увезли тела. Арсен Михайлович заставил прокурора послать туда своего человека, и человек тот приехал, но потом он уехал, и опять все стало, как прежде. И мы не знаем, что и как дальше будет…

Он не договорил, потому что маленькая журналистка с большой камерой, висевшей у нее на шее, уже энергично тянула к себе его микрофон.

– Лариса Чуева, газета «Умудские новости». Господин Воскобейников, я лично проводила журналистское расследование, мне удалось побывать на территории рудника и снять кинокадры, которые подтверждают слова Ларса, – она кивнула в сторону высокого умуда, – большинство работающих на руднике – киргизы, туркмены и таджики. Многие почти не говорят по-русски и не имеют никаких документов – их обманом завербовали и нелегальным путем переправили в Россию. Я передала все полученные мной материалы Арсену Михайловичу – он направил их Генеральному прокурору. Что стало с этими материалами, я не знаю, а когда пытаюсь узнать, то мне просто смеются в лицо. Можете ли вы – доверенное лицо Илларионова, как вы утверждаете, – дать нам какую-то информацию об этом деле?

Она с вызовом посмотрела на Андрея Пантелеймоновича, и задорный вьющийся чубчик на ее коротко остриженной головке воинственно подпрыгнул кверху. Люди вокруг зашевелились, а лицо Воскобейникова стало очень печальным. Он поднял руку, как бы призывая присутствующих уделить ему внимание и послушать.

– Друзья мои, друзья мои! Прошу вас очень внимательно меня выслушать! Арсен обсуждал со мной это дело, потому что у меня имеется кое-какой опыт. Говоря проще, подобные случаи становятся все более частыми. Людей беззастенчиво эксплуатируют, людьми торгуют, и органы надзора порою предпочитают бездействовать. Особенно вдали от центра, где всех – судебные органы, прокуратуру, милицию, муниципальные органы – контролирует местная мафия. После гибели Арсена Михайловича я наводил справки по поводу его заявления Генеральному прокурору. Дело вернули на доследование опять же в прокуратуру Умудска, а местный прокурор после соблюдения всех формальностей, постановил, что нет никаких оснований для возбуждения уголовного дела. Тогда я сделал то, что сделал бы Арсен Илларионов, будь он жив, – послал запрос и просил ответить, где сейчас находятся материалы, предоставленные журналисткой Чуевой. Однако Арсен имел мандат депутата, я же мог действовать только, как частное лицо.

– Можно бороться с преступностью и без мандата, – все тем же вызывающим тоном возразила Лариса, – честные люди, во всяком случае, именно так и поступают.

Андрей Пантелеймонович сделал легкий поклон в ее сторону и ласково улыбнулся.

– Я рад, что в стране нашей еще остались такие честные люди, как вы, Лариса. Однако порою просто быть честным человеком недостаточно, поэтому в ответ на мой запрос мне просто-напросто отказались предоставить информацию. Я, конечно, на этом не остановлюсь, но… – он беспомощно развел руками, – подумайте,  Лариса, и судите, прав я или нет. Я сейчас назову некоторые имена, а вы ответьте, будут эти люди разговаривать с человеком, не имеющим полномочий, или нет. Разработку прииска контролирует акционерное общество закрытого типа «Умудия Даймонд». В совет директоров его входят Игнатий Ючкин, сын Егора Ючкина, и племянник прокурора Умудска Сергей Иванов, а президентом является Руслан Керимов – крупный бизнесмен и дальний родственник жены мэра города.

При последних словах Андрея Пантелеймоновича Руслан Керимов привстал на стременах и, стремительно наклонившись вперед, вырвал микрофон из рук Ларисы Чуевой, которая хотела еще что-то сказать.

– Так вы, господин Воскобейников, стало быть, меня обвинить хотите? Я тут послушал вас – преступник я, стало быть, браконьер, убийца. А доказательства у вас есть такое утверждать? А то ведь за клевету и засадить можно.

Он вздернул свой и без того курносый нос, а конь его, словно почуяв возбуждение хозяина, фыркал и бил копытом. Андрей Пантелеймонович с легкой иронией глянул в его сторону.

– Простите, мне бы хотелось, если не трудно, узнать ваше имя-отчество.

– Руслан Иванович Керимов, вы тут меня сегодня десять раз собачили.

– О, господин Керимов, приятно познакомиться. Если честно, то ваша угроза меня засадить звучит впечатляюще, – во взгляде Воскобейникова играла смешинка, но тон его был преувеличенно серьезным. – Делать нечего, вы меня напугали, и придется мне действительно срочно искать доказательства, о которых вы говорите. А то ведь и вправду засадите.

Лариса Чуева не удержалась и фыркнула, а в глазах ее впервые мелькнула симпатия к Воскобейникову. Керимов же прищурился и насмешливо ответил:

– А вот и ищите, если не лень, а потом говорить будете, когда найдете. Потому что, господин Воскобейников, не надо из себя святого строить, мне тоже известно, что у вас и вашей племянницы есть дела с Егоркой Ючкиным. Скажете, нет?

Андрей Пантелеймонович спокойно кивнул.

– Ну, почему же, дела есть. Если же конкретно, то дело это одно, и оно касается аренды источников и земли вокруг них. Потому что если сейчас это дело не решить, то вопрос о сроках аренды повиснет в воздухе.

Умуды зашевелились, и Ларс вновь попросил у одного из организаторов митинга микрофон.

– Почему? – спросил он. – Арсен говорил нам, что в августе этого года срок аренды закончится, и те люди должны уйти с нашей земли. Это ведь наша земля – много лет назад умуды жили в тех пещерах, но мы решили покинуть их, чтобы охотники и звероловы могли спокойно ходить к источникам и лечить свои болезни. Почему эти земли отдали чужим людям? Они обнесли источники стеной и не пускают туда даже тех, кто хочет заплатить им и вернуть у источников свое здоровье. Но теперь они должны уйти – срок аренды заканчивается через два месяца. Арсен сказал, что таков закон.

Лицо Андрея Пантелеймоновича стало невероятно грустным, он покачал головой и задумчиво заметил, как бы рассуждая сам с собой:

– Закон! Да, законов у нас очень много, но как часто они противоречат друг другу! Та же самая аренда – палка о двух концах. Через два месяца срок аренды заканчивается, но за десять лет арендаторы выстроили на той земле множество полезных объектов, и потребуют, чтобы им возместили затраты. Таких денег в Умудии, естественно, нет, а значит, для руководства проще продлить срок аренды и забыть об этих источниках.

– Они построили там аэродром, – сказал Ларс, – там нельзя было строить аэродром, там проходит звериная тропа. Теперь из-за шума самолетов звери боятся идти на водопой и уходят из этих мест. Они вырубили много деревьев, чтобы построить дом – очень большой дом, такой большой, как десять домов в городе. Там живут те, кто прилетает на самолетах. Нельзя было вырубать столько деревьев.

Одобрительный гул голосов повис над плато. Воскобейников терпеливо объяснил:

– Я с вами полностью согласен, но закон требует доказательств. Чтобы доказать свою правоту городу придется пройти через утомительные и долгие судебные тяжбы. Главное, долгие. А время – это здоровье людей. К тому же, если избиратели выберут не меня, а другого депутата, то он вряд ли станет всем этим заниматься – скорее просто договорится со старыми арендаторами. Поэтому я предположил, как альтернативу, другой вариант: найти несколько частных лиц, которые совместными усилиями расплатятся с арендаторами и утрясут все вопросы. Именно это моя племянница обсуждала с Ючкиным.

Керимов с ухмылкой вновь потянул к себе микрофон.

– А ведь Ючкин, господин Воскобейников, в убийстве обвиняется. В убийстве Илларионова, упокой, господи, его душу, – он перекрестился, – как же это вы с ним дела-то имеете – с убийцей, стало быть, вашего друга? А вы-то сами тут руку не приложили, случайно? А то вы все время меня обвиняете, все смертные грехи  мне шьете, а сами?

В воздухе повисло молчание. Андрей Пантелеймонович выпрямился и с сожалением взглянул на своего оппонента.

– Господин Керимов, молодой вы человек, я вот, что вам скажу: Арсен Илларионов, который прекрасно разбирался в людях, хорошо знал Егора Ючкина. Еще десять лет назад он сказал мне о нем: это хитрый и пронырливый человек, он способен на многое, но не на убийство. Это было сказано еще в ту пору, когда Егор Ючкин обвинялся в организации убийства Ивана Козака, но сущность человека не меняется. Думаю, как и раньше, что гибель Арсена – несчастный случай. Конечно, это больно, это горько, порой даже хочется, чтобы кто-то действительно оказался виноват и понес наказание, но… – он вздохнул и развел руками, – скорее всего, Ючкина просто подставили. Думаю, очень скоро обвинение поймет, что доказательства просто нелепы. Ну, представьте, пришел в милицию какой-то человек, который заявил, что он киллер, и его нанял Ючкин. Доказательств у него никаких нет, он даже не прошел психиатрическую экспертизу, а сам Ючкин во время гибели Арсена вообще находился в Японии. И на основании такого заявления Ючкина арестовывают и предъявляют обвинение! Если честно, то тут пахнет обычной подставой, если можно так выразиться.

Представитель местного телевидения торопливо придвинул камеру поближе к каменному возвышению, чтобы зрители крупным планов увидели, как кандидат в депутаты произносит свою речь – арест Ючкиных в настоящее время больше всего будоражил городскую общественность. Керимов насупился, с трудом удерживая коня, которому по молодости уже невмоготу было стоять на месте.

– Стой на месте, б…ь! Так вы говорите, господин Воскобейников, что Егорку подставили? А кто, как вы думаете? Не вы ли? Потому, стало быть, что ведь это вам его брат на выборах конкуренцию составляет.

Представитель телевидения поморщился и решил, что речь Керимова по сути своей будет интересна зрителям, но для передачи ее придется немного подправить. Хотя начало можно и оставить – сейчас модно подавать с экрана «солененькое». Оператор вновь перевел камеру на Воскобейникова, и тот, тонко улыбнувшись, парировал выпад Керимова:

– А если я поверну тот же вопрос иначе: не вы ли, господин Керимов, подставили Егора Ючкина? Говорят, в «Умудия Даймонд» у вас вышли большие разногласия с его сыном, Игнатием Ючкиным, который пытался занять ваше место. Что же касается меня, то я вам отвечу: играть я люблю честно и к своим противникам отношусь бережно. Как говорится, береги врага, чтобы лучше оценить друга. Вы хотите еще меня о чем-то спросить, господин Керимов?

Тот не ответил и, круто развернув коня, вместе со своими людьми поскакал прочь. Умуды расступались, пропуская всадников. Телеоператор скользнул камерой по удалявшимся спинам и вновь повернул ее к каменному возвышению, по пути ненадолго задержав на стоявших рядышком Инге и Насте. Встреча с кандидатом в депутаты Воскобейниковым продолжалась.

Керимов и его люди, доскакав до реки, несколько раз пальнули в воздух и с гиканьем направили коней в воду. На другой стороне Моркоки, в нескольких километрах от берега, начинался лесной массив, и там, на небольшой возвышенности стоял коттедж Керимова, где он обычно жил, когда начинался охотничий сезон.

По своему дизайну здание напоминало средневековый рыцарский замок – президент «Умудия Даймонд» года за два до описываемых событий специально выписал из Москвы архитектора, и тот сумел воплотить в жизнь давнишнюю мечту своего заказчика. Чуть пониже обнесенного оградой замка стояли охотничьи домики, где обычно размещалась свита Керимова.

Хорошенькая якутка Таня, встретившая Руслана у ворот, и глазом не повела, услышав весь красочный набор выражений, лившихся из уст ее супруга. Бросив поводья бородатому мужчине, он крепко стиснул талию жены рукой, и каждое второе слово его было столь выразительно, что не может быть приведено в настоящей рукописи:

– Устал, б…ь! Подыхаю, Танька, …твою мать!

Таня улыбалась – ей это было привычно и приятно, но она от природы была брезглива и побаивалась, что разгоряченный муж, который не отличался особой чистоплотностью, потащит ее в постель прямо сейчас, едва спрыгнув с лошади.

– Ванну тебе сейчас приготовить, Руслан?

Он поморщился и сурово прикрикнул:

– Вот п…а! Человек порог не переступил, б…ь, а ей уже ванну!

Таня испуганно заторопилась.

– Садись, садись за стол, а я на кухню – рябчик у меня жарится.

Выпив водки и закусив, Керимов подобрел и почувствовал сладкую истому. Он растянулся на диване и сказал… Короче, если очистить его слова от излишне ярких выражений, то смысл их был таков:

– Подремлю. Ермак приедет – сразу разбуди. А ванну вечером приготовишь. И если буду храпеть – потряси, – он произнес последнюю фразу уже совсем сонно, растягиваясь во всю длину на широкой софе.

В детстве Руслан Керимов испытал сильное потрясение – у его отца после длительного запоя ночью остановилось сердце. Поэтому больше всего на свете он боялся умереть во сне, а смерть во сне, по его мнению, может наступить от громкого храпа. Таня прислушалась к свистящему дыханию мужа – у него в носу были полипы, которые он боялся удалять, – и начала собирать со стола посуду. Потом она позвала прислуживающую в доме женщину – Керимов не разрешал никому, кроме жены, готовить и подавать ему еду, но для черной работы позволил нанять прислугу – и велела ей все унести, а сама присела на диван рядом с мужем, ожидая, пока приедет Ермак.

Сотрудник Умудского УВД Ермолаев по прозвищу Ермак довольно часто выполнял различные поручения Керимова. Ловкий, умный и быстрый, он обладал исключительной способностью собирать компромат, поэтому коллеги предпочитали с ним не ссориться. Ему не составило особого труда попасть в состав группы, которую город выделил для сопровождения Воскобейникова и его семьи на время проведения предвыборной кампании. Работа эта носила чисто формальный характер – естественно, что Андрей Пантелеймонович никогда не доверил бы охрану Инги местной милиции, для этого у него были хорошо обученные секьюрити. Поэтому по окончании митинга, когда Воскобейниковы вернулись в дом, местным милиционерам позволили свободно располагать своим временем. Незадолго до ужина один из людей Гордеева доложил, что милиционер Ермолаев вброд перешел Моркоку и, предположительно, направился к Керимову. Встревоженный Феликс немедленно сообщил об этом Воскобейникову и сказал:

– Андрей Пантелеймонович, мне кажется, что завтрашнее мероприятие лучше на время отложить – спускаться завтра в пещеры без охраны слишком рискованно. Мне кажется, что Керимов что-то замышляет, а вся местная милиция, естественно, у него в кармане.

Лицо Воскобейникова не выразило никаких чувств, он лишь слегка шевельнул бровями и с некоторой иронией ответил:

– Я подумаю над этим вопросом, а сейчас вы мне разрешите немного прогуляться возле дома, побыть одному и прийти в себя? Чуть позже я все продумаю и скажу вам, что решил, теперь же – извините, пожалуйста, – я очень устал.

Он действительно чувствовал себя совершенно разбитым – выступление, споры и дискуссии в конец его вымотали, и даже заставили с грустью подумать:

« Неужели это старость? Все-таки, почти шестьдесят. Это не сорок и даже не пятьдесят. Надо встряхнуться и взять себя в руки – Инга…»

В последнее время подобные мысли мучили его все чаще и чаще. Но Инга не должна была видеть его таким – старым, разбитым и обессиленным. Перед тем, как вернуться к ней, ему следовало прийти в себя. Он вздрогнул, когда подошедшая Настя робко дотронулась до его локтя, и немедленно выплеснул свое раздражение на дочь:

– Что тебе здесь нужно? Неужели непонятно, что я хочу побыть один и отдохнуть?!

– Папа, прости, пожалуйста, я просто… Понимаешь, это, наверное, важно, и я зря тебе сразу не сказала – про Ладу, невестку Илларионова. Которая погибла.

Воскобейников мгновенно подобрался.

– Что? Что такое про нее? Причем тут она, что ты еще придумала?

Настя испуганно заторопилась.

– Ну, ты говорил сегодня, помнишь? Ты считаешь, что с Илларионовым – это несчастный случай. А вдруг его и вправду убили? Тогда и тебя тоже могут, потому что… потому что Ладу и этого француза Лаверне убили точно, на сто процентов.

Лицо его окаменело, взгляд стал ледяным.

– Где ты услышала подобную ерунду? Ты уже достаточно взрослая, и не надо говорить вещи, которые могут причинить горе другим людям. Родным этих людей и без этого очень горько, мне даже жаль, что ты не была на похоронах Лады и не видела, как убивались ее мальчики – дочка у нее еще слишком маленькая, не понимает. А ты сочиняешь совершенно нелепые вещи, превращаешь горе в игру – зачем? Их сбил пьяный водитель, который потом сам понял, что натворил. Он сам пришел и сознался, и мне даже кажется, что у этого человека совести немного больше, чем у тебя. Разве такими вещами играют?

От незаслуженной гневной отповеди из глаз растерявшейся девочки брызнули слезы.

– Папочка, не говори так, нет! Пожалуйста, поверь: я не выдумываю, я сама видела!

– Что ты могла видеть? – голос его стал напряженным.

– Я видела, как их убили! Грузовик их ждал – он стоял сбоку, а потом вдруг сразу вылетел на дорогу и сшиб их, – слезы у нее высохли, а в голосе послышались ужас и гнев, – не случайно, он потом подал назад и еще раз их ударил. Потом… потом он гнался за нами, и я даже не понимаю, как нам удалось убежать. Папа, поверь мне, я ничего не фантазирую! Я видела этих людей – Ладу и француза, когда они выходили из нашего подъезда, и я догадалась, что они приходили к тебе. Помнишь, ты потом был сам не свой и накричал на меня, когда я зашла за книгой? Папа, зачем они тогда приходили? Они хотели тебя предупредить, да? О том, что тебе грозит опасность? – поскольку отец молчал, Настя окончательно утвердилась в правоте своих слов и опять горько всхлипнула: – Из-за этого их, наверное, и убили. Папа, тебе грозит опасность, папочка, я же вижу! Папочка, я умру, если с тобой что-то случиться, я так тебя люблю, папочка! А ты… мне иногда кажется, что ты меня совсем не любишь. Зря я родилась, я тебе только мешаю.

Андрей Пантелеймонович, видя, что у девочки начинается истерика, крепко стиснул ее плечи и прижал к себе.

– Тихо, ну что ты, что ты доченька! Тише! Как ты могла такое сказать, как у тебя даже язык повернулся!

– Я слышала, что рассказывали на митинге, – говорила Настя, уткнувшись носом в его плечо, – это страшные люди, это они, наверное, все делают – не хотят, чтобы ты стал депутатом. Потому что ты такой честный, такой благородный! Они хотят тебя убить, папа!

– Да-да, – Андрей Пантелеймонович придерживал голову дочери так, чтобы произносимые ею слова заглушались его плечом, – это правда, ты догадалась, но… ведь ты никому об этом не скажешь? Прости, что я в последнее время был с тобой резок – это из-за того, что я сильно волновался. Но я не хотел вас беспокоить и не хочу, чтобы знала мама. Ты понимаешь меня? – он приподнял ее голову за подбородок и пристально посмотрел в испуганно распахнутые глаза. – Никому! Если ты действительно обо мне беспокоишься. Поняла? Обещаешь?

– Да, папочка, конечно, конечно!

Он мягко улыбнулся и коснулся холодными губами ее лба.

– Вот и прекрасно. А теперь, будь добра, расскажи мне, с кем ты ехала в тот день, когда все это видела, и куда вы ехали.

Настя смутилась – она вовсе не желала посвящать отца в свои отношения с Алешей, – потом решила, что подробности непринципиальны и к делу совершенно не относятся. Лоб ее сморщился, как у человека, который усиленно пытается вспомнить.

– С кем? А, ну да – это ведь было в тот день, когда я ходила на день рождения! Помнишь, вы с мамой сначала не хотели меня пускать?

Отец кивнул.

– Помню, конечно, там была еще какая-то история со сломанной машиной.

– Ну да – меня знакомые хотели подвезти – там за одним мальчиком приехал брат. Мы поехали, потом машина по дороге сломалась. Они возились, возились, а тут парень на жигулях мимо проезжал – увидел и спросил: помочь не надо? А я очень волновалась, что мама беспокоится, и попросила его отвезти меня домой – за деньги, конечно, у меня было с собой двадцать долларов. Он и повез. По дороге… это и случилось. Тот человек в грузовике, – она закрыла глаза и невольно поежилась, – он за нами гнался, а вокруг никого не было, и мы ехали, ехали, пока… А потом увидели, что его сзади больше нет. Тот парень тогда сразу сказал, что домой меня не повезет, потому что боится. Я тоже испугалась, и мы почти ничего не соображали. Короче, тот парень довез меня до дома Кати, высадил и сразу уехал. А я пошла к ней и от нее позвонила Лизе, и она сказала дяде Пете за мной приехать. Вот и все. Папа, мне до сих пор страшно!

Насте действительно было страшно и трудно говорить о пережитом, лицо ее было бледным, а плечи вздрагивали. К тому же ей приходилось напрягаться, чтоб не сболтнуть лишнее. Начни теперь отец выяснять детали случившегося – что было у нее с тем парнем, как, почему, – она не выдержала бы и все рассказала. Однако Андрея Пантелеймоновича интересовали совершенно иные подробности

– И ты потом больше его не видела – того парня? Не помнишь номер его машины? Он не оставлял тебе номер своего телефона?

– Не…не помню, – девочка мотнула головой и судорожно вздохнула, – папочка, мне не до того было, чтоб… чтоб телефонами обмениваться, ты же понимаешь. А на номер я даже и не посмотрела.

Голос ее звучал уныло – было стыдно и тошно из-за того, что приходится врать, да еще в таком серьезном деле. В голове даже мелькнуло:

«Может, рассказать папе всю правду? Он такой умный, добрый, он поймет. Только он ведь скажет маме, а она… Ой, нет, она обязательно поднимет шум, вдруг поедет к его родителям или еще что-то там. Ой, нет!»

Андрей Пантелеймонович внимательно смотрел на Настю, но прочитать ее мысли все же не смог, поэтому неправильно истолковал выражение смущения, которое, как ему показалось, на миг мелькнуло на ее лице. Он мягко спросил:

– Хорошо, а теперь скажи, кому еще ты об этом рассказывала. Кате, Лизе?

Настя немного успокоилась и решила, что коли уж ей приходится скрывать от отца свои амурные дела с Алешей, то и Катю лучше в это не вмешивать. Она сделала самое честное лицо, какое только могло получиться в ее теперешнем состоянии.

– Папа, мне было плохо, я просто не могла об этом говорить. Поэтому даже вам с мамой ничего не рассказала. Кате я просто сказала, что меня подвозили, и машина сломалась возле ее дома. Да она меня ни о чем и не спрашивала. Лиза тоже ничего не знает.

Последнее было правдой и прозвучало совершенно искренне. Именно поэтому Андрей Пантелеймонович, наконец, поверил дочери. Тяжело вздохнув, помолчал немного, потом ласково погладил ее по голове.

– Девочка моя родная, обещай, что если в дальнейшем тебя что-то встревожит, или ты в чем-то станешь сомневаться, то, прежде всего, пойдешь со своими сомнениями ко мне. Ничего не скрывай от своего старого папы, договорились?

От непривычной нежности, прозвучавшей в его усталом голосе, Настя опять чуть не расплакалась.

– Папочка! Я… я боюсь за тебя.

Он вновь провел рукой по ее пушистым волосам и шутливым движением слегка растрепал их.

– Не надо бояться, все будет прекрасно. Иди, моя родная девочка.

До ужина Андрей Пантелеймонович в дом не вернулся, а ходил и ходил взад-вперед по узкой дорожке, пока в семь часов начальник его охраны не сообщил ему, что жена с дочерью ждут его к ужину в одной из комнат второго этажа, где для них накрыли стол. Поблагодарив, он повернулся и пошел наверх. Лицо его разгладилось, а глаза вновь лучились энергией и юношеским лукавством, голос звучал бодро:

– Ужинаем, дорогие мои, ужинаем, – губы его нежно коснулись виска жены, – прости, родная, я заставил тебя ждать.

На миг ему стало легко и спокойно, а потом вновь нахлынули тревожные мысли, начатая фраза осталась неоконченной, рука с салфеткой замерла. Настя сидела, боясь пошевелиться, даже Инга заметила состояние мужа и озабоченно потрогала его лоб.

– Андрюша, ты не заболел? Не простыл сегодня? Столько ведь часов на ветру разговаривал – жутко даже. У тебя все в порядке?

Он перехватил ее руку и прижал ладонь к своей щеке.

– Милая моя, что мне тебе ответить?  Ситуация непростая, мне очень трудно, а рассчитывать, как оказалось, я могу только на самого себя. Что поделаешь – проблемы, проблемы.

Прекрасные светло-синие глаза его смотрели печально, голос дрожал. Настя изумилась до крайности – никогда прежде отец не тревожил мать своими проблемами. Глаза Инги широко раскрылись, она погладила мужа по щеке.

– Ведь у тебя столько помощников, Андрюша!

Голова его горестно качнулась, из груди вырвался вздох.

– Помощники! Эти помощники лишь до поры до времени, родная, в трудной же ситуации, доверять, как оказывается, нельзя никому. Кроме тебя, конечно, – поцеловав ладонь Инги, он отпустил ее руку и со вздохом придвинул к себе тарелку.

Ужин продолжался в молчании. Инга время от времени встревожено поглядывала на мужа, и тот отвечал ей слабой печальной улыбкой. Наконец Настя не выдержала этого напряженного безмолвия и, подняв голову, умоляюще посмотрела на отца.

– Папа, а я? Я ведь уже взрослая, ты можешь и мне доверять. Я хочу тебе помочь! Пожалуйста!

Прежде она ни за что не стала бы вмешиваться в дела родителей, но теперь, после недавней беседы, их с отцом отношения представлялись ей совершенно иными – теплыми, товарищескими. Андрей Пантелеймонович, казалось, понял дочь. Он мягко улыбнулся, развел руками и ответил:

– Я и не сомневаюсь, доченька! Была бы ты постарше, малышка, я бы даже не задумался. Но, к сожалению, мне нужна помощь взрослого человека. Я мог бы и маму попросить, но нельзя – ей и о тебе забот хватает, не может же она еще и вникать в мои проблемы.

– Да что ты, Андрюша, ты мне только скажи! Скажи, что тебе помочь, – Инга даже порозовела при мысли, что в ее силах помочь мужу, – почему ты мне не скажешь, правда? Скажи, или я обижусь, что ты меня вообще за дуру держишь!

Лицо Воскобейникова стало смущенным и немного растерянным.

– Ну что ты, родная! Ты у меня самая красивая и самая умная. Только это очень серьезное дело, не обижайся, милая.

– Нет, Андрюша, сейчас, я на самом деле обижусь, – она отодвинула тарелку, собираясь подняться, но муж ее удержал.

– Подожди, детка, не нужно так. Хорошо, – весь его вид показывал, что ему приходится делать над собой огромное усилие, – хорошо. Хочешь – помоги. Нужно срочно лететь в Умудск и передать пакет человеку, который к тебе зайдет. Сам я лететь не могу – я принял приглашение умудов, и завтра должен посетить пещеры. Если ты действительно хочешь помочь, вертолет будет готов через полчаса.

Он пытливо посмотрел на жену, а она растерялась.

– Ты… ты хочешь, чтобы мы улетели через полчаса? Так неожиданно, почему ты раньше не сказал?

– Вопрос об этом встал внезапно и сразу после отъезда телерепортеров. Но если ты не можешь, я…

– Нет, почему, я согласна – если надо, то… Просто мне так жалко тебя оставлять, и Настенька тоже устала – жалко тащить ее сейчас в Умудск…

– Я совсем не устала, мама…

– Нет-нет, девочки, вы меня не поняли, Настя должна остаться здесь – утром мы с ней спустимся в пещеры. Погуляем, наберемся впечатлений – это у нее в памяти останется на всю жизнь. Умуды ведь пригласили всю нашу семью, и неудобно будет, если вы обе вдруг улетите.

– Как… – губы Инги дрогнули, но Андрей Пантелеймонович сделал вид, что не заметил этого и повернулся к Насте:

– Что, дочка, проживем без мамы до завтрашнего вечера?

– Конечно, папа, – ответила Настя, все больше изумляясь, и, обняв мать, заглянула ей в глаза. – Лети спокойно, мамочка, у нас все будет нормально. Ты, главное, выполни все-все, что нужно папе, ладно?

Инга беспомощно посмотрела на мужа.

– Нет, я… Хорошо, если надо, я все сделаю, только как же…

Андрей Пантелеймонович отвел взгляд, сделав вид, что как раз в это время озабоченно смотрит на часы.

– Тогда собирайся, я сейчас распоряжусь насчет вертолета, – он, торопливо поднялся и бодрым шагом направился к выходу, однако у самой двери обернулся к жене и, обдав ее сиянием лучистых глаз, ласково проговорил: – Спасибо, родная! Знаешь, кто ты? Ты – мое спасение, вот ты кто.

Инга слабо улыбнулась, но лицо ее оставалось растерянным. Настя встала и, подойдя к матери сзади, обняла ее за шею.

– Мамочка, пойдем – я помогу тебе собраться. Ну что ты так убиваешься, что я без тебя – день не побуду? Ну, мамулечка, я же совсем взрослая! Взрослая леди! Хочешь, могу тебе даже внука родить. Хочешь?

– Ой, только не это, шутки у тебя тоже! Ладно, пошли, – Инга вздохнула и тоже поднялась.

Минут через двадцать, отдав все необходимые распоряжения начальнику своей охраны, Воскобейников отправился к жене, чтобы узнать, на какой стадии находятся ее сборы в дорогу. Неожиданно, словно из-под земли возникнув, дорогу ему перегородил Гордеев.

– Андрей Пантелеймонович, объясните, в чем дело – ваша охрана…

Воскобейников высокомерно взглянул на него сверху вниз.

– Моя охрана? В чем дело, Феликс?

– Вся ваша охрана улетает в Умудск, кто так распорядился?

Андрей Пантелеймонович с облегчением рассмеялся и похлопал его по плечу.

– Ах, вот оно что! Не ищите других врагов народа, помимо меня. Инга сейчас улетает в Умудск, и вся моя охрана, естественно, летит с ней – я ведь должен обеспечить ее безопасность. Мне охрана не так уж нужна, у меня здесь и без того много верных людей. В конце концов, со мной остаетесь вы и ваши люди.

Лицо Гордеева не выразило никаких чувств. Ровным голосом, лишенным каких бы то ни было эмоций, он сказал:

– Моих людей здесь не так много, мы не сможем на сто процентов гарантировать вашу безопасность. Оставьте хоть ваших личных секьюрити – отправьте с Ингой вместо них местных милиционеров.

Андрей Пантелеймонович поморщился.

– Эту шпану? Бог с вами, Феликс, о чем вы! Да не волнуйтесь так, нам ничего не грозит! Будь хоть малейшая опасность, разве я стал бы рисковать? Ведь Настя остается здесь, мы с ней утром должны совершить променад в пещеры.

– Инга… улетает без Насти? – впервые за все время лицо Гордеева выразило изумление, – но как же…

Он не договорил, потому что Андрей Пантелеймонович махнул рукой и повернулся к лестнице, по которой с перекинутой через плечо сумкой спускалась Инга. Она остановилась перед мужем и вопросительно на него посмотрела.

– Где же твои бумаги, которые надо передать, Андрей? Я жду, жду, когда ты мне их принесешь.

Она была так красива в своем элегантном брючном костюме цвета морской волны, отливающем зеленым блеском, что Воскобейников, залюбовавшись, на миг забыл обо всем на свете.

– Бумаги? Какие еще бумаги? – равнодушно спросил он, но тут же спохватился и, достав из кармана конверт, сунул ей в сумку. – Вот. Прости, родная, я обо всем забываю, когда смотрю на тебя, а сейчас вообще голову потерял – ты никогда не была такой красивой. Спасибо тебе за помощь, жди в отеле – к тебе придут.

Глаза Гордеева проследили за скрывшимся в сумочке пакетом, и он больше не произнес ни слова.

– Папа, можно, я провожу маму? – спросила сбежавшая вниз Настя.

– Нет, поцелуй ее здесь и оставайся в доме, – коротко приказал отец.

Когда два вертолета, увозившие Ингу и сопровождавшую ее охрану, уже набирали высоту, Воскобейников с облегчением вздохнул и повернулся к стоявшему рядом Гордееву.

– Не сердитесь, Феликс, я не могу подвергать Ингу риску из-за своих дел. Поймите, я ничего не боюсь, я готов рисковать чем угодно и кем угодно, но только не Ингой.

– Я это уже понял, – ответил тот, пожимая плечами, – у вас действительно непревзойденные способности, Андрей Пантелеймонович, если вы смогли уговорить ее уехать без Насти. Как это вам удалось?

Воскобейников притворился, что не заметил легкой иронии, прозвучавшей в голосе собеседника.

– Ах, это! Ерунда, секрет фирмы, можно сказать, – он шутливо махнул рукой, но тут же стал серьезным, – а вот насчет Насти я действительно хочу с вами поговорить. Возможно, она увидела то, чего не должна была видеть, и это чей-то серьезный промах.

Пока они медленно шли по направлению к дому, Андрей Пантелеймонович передал Гордееву рассказ дочери. Тот слушал, казалось, рассеянно, и лицо его оставалось по-прежнему безразличным.

– М-да, – только и сказал он, когда Воскобейников кончил, – теперь уже, конечно, ничего не изменишь. Так вы уверены, что она никому ничего не говорила? А то ведь у этих болтушек как – подружке на ушко, а потом пошло и пошло. Нет?

– Нет, уверен, она говорила правду. Ей даже мне нелегко было рассказывать, я это видел – бледнела, с трудом подбирала слова. Похоже, для нее это был шок, тяжелая психическая травма, о которой нелегко вспоминать.

– А тот парень, что был с ней? Да нет, этого быть не может, чтобы она даже имени его не помнила – сейчас молодежь ведь это быстро: «Я Маша, а я Саша, пошли в постель – полежим, получше друг друга узнаем». Может, там любовь какая, и она скрывает?

Воскобейников совершенно искренне возмутился:

– Что вы несете, Феликс, какая любовь?! Если б у этой глупой дурехи и была какая-то любовь, то неужели она смогла бы это скрыть – ведь Инга следит за каждым ее шагом!

Гордеев покачал головой и хмыкнул:

– М-да. Ладно, сейчас будем думать о насущных проблемах. Поскольку людей у нас осталось мало, и охрану всех помещений трудно обеспечить, я предлагаю вам провести эту ночь в одной комнате со мной.

Андрей Пантелеймонович слегка поморщился, но все же согласился:

– Как скажете. Только не жалуйтесь, если моя бессонница помешает вашим приятным сновидениям.

– Думаю, этой ночью мне вряд ли придется много спать, – коротко возразил Гордеев. – Ладно, с вами, значит, решили, а к Насте я помещу эту журналистку – Чуеву.

– Чуеву? Она разве не улетела с телевизионщиками после митинга? – поразился Воскобейников.

– Нет, заявила, что хочет еще завтра взять у вас интервью – когда вернетесь из пещер.

– Ладно, шут с ней, – подумав, решил Андрей Пантелеймонович, – возможно, это даже и неплохо.

К ним торопливо подошел один из людей Гордеева, переглянулся со своим начальником и вытянулся в струнку:

– Андрей Пантелеймонович, уже стемнело, попрошу вас вернуться в дом.

– Да? – кандидат в депутаты лениво потянулся и зевнул: – А я еще хотел чуток прогуляться. Так, говорите, в дом?

– Да. Поскольку теперь ответственность за вашу безопасность лежит на нас, прошу вас никуда не выходить, не сообщив нам. Тем более, что милиционер Ермолаев до сих пор не возвращался, и никто не знает, что может замышлять Керимов.

– Ладно, ладно, иду, хватит меня уговаривать, – Воскобейников направился к дому, качая головой и приговаривая: – Ох уж этот ваш милиционер Ермолаев! И куда же это он мог подеваться, а? Может, личные дела у человека, а вы тут из мухи слона делаете.

Человек Гордеева шутку не поддержал, лицо его осталось серьезным.

– Когда Ермолаев появится, вам немедленно сообщат, – коротко ответил он.

Глава шестая

Капитан милиции Ермолаев сидел на табурете рядом с софой, на которой возлежал Руслан Керимов, и терпеливо внимал лившемуся из уст магната словоизвержению. Завершив свой монолог, исключительный по сочности и отсутствию содержания, Руслан почувствовал себя лучше. Он сел и сунул ноги в заботливо подставленные женой шлепанцы. Таня забралась с ногами на диван, встала на колени за спиной мужа и начала массировать его массивную шею. Только тогда Ермолаев решился начать:

– Короче, шеф, раз ты проснулся, начинаю докладывать. Телевизионщики и журналисты сразу после митинга улетели – два вертолета за ними было, – он взглянул на свои часы, – как раз сейчас в «Новостях» будут показывать.

– Х… с ними, – буркнул Керимов, – я тебе велел старика пасти.

– Про старика тогда, значит. Завтра он со своей бабой и девчонкой в пещеры спускается – одни идут, без охраны.

– Ну и х… тебе лысого, что без охраны, я что – за ними в пещеры к умудам полезу? Ты, Ермак, … твою мать, работать не умеешь, что ты мне интересного сказал? Я все это и без тебя знаю, х… тебе в задницу. За что я, стало быть, тебе должен бабки платить? А?

Ермолаев поскучнел и насупился – похоже, Руслан не собирается платить за информацию о старике Воскобейникове. По опыту своей многолетней работы на алмазного магната капитан милиции знал: Керимов всегда рад придраться и найти предлог, чтобы увильнуть от расплаты или уменьшить первоначально оговоренную сумму. Он еще не сполна рассчитался с Ермолаевым за кое-какие прежние услуги, и милиционера прошиб пот от внезапно пронзившей мозг мысли: вдруг Керимов, пользуясь случаем, теперь и старые деньги решит зажать?

– Ты, Руслан, ведь мне еще за прошлое не все отдал, – робко напомнил он.

Вид унылой ермолаевской физиономии привел Керимова в хорошее настроение, ловкие пальчики Тани, бегавшие по его затылку, заставляли млеть от удовольствия. Он широко улыбнулся.

– За прошлое, говоришь? Что ж, х… с тобой, Керимов свои долги всегда честно отдает. Так сколько я тебе, говоришь, должен?

– Триста баксов.

– Триста? – магнат насмешливо прищурился. – А не врешь? Что ты мне на триста наработал такого, … твою мать, не припомню. Ладно, сотню отдам.

– Сотню?!

Взглянув на помертвевшего милиционера, Руслан еще больше развеселился и с напускной задумчивостью проговорил:

– Хотя нет, ты мне, х… тебе в ж…у, и эту сотню не заработал. Или ладно, х… с тобой, отдам триста, только ты мне тут котяру изобрази.

Облегченно вздохнув, Ермолаев опустился на четвереньки и замяукал. Керимов захохотал и хлопнул себя ладонью по коленке.

– Беги, … твою мать! К той стене беги и обратно к ноге, – он повернулся к жене и сгреб ее в охапку. – Танька, б…ь, смотри, как мент в форме для меня котяру изображает!

Однако кот-Ермолаев не успел добежать до противоположной стены – на столе зазвонил телефон, и Керимов потянулся за трубкой, сделав знак рукой, чтобы Ермолаев погодил.

– Ты, Гнат? Да коего х…я ты несешь? Да и что, что они там тебе сейчас в «Новостях» показали, лапшу навешали, ты этот ящик меньше смотри, ты меня слушай! Да иди ты в ж…у, – он в сердцах бросил трубку, потом снова поднял ее и крикнул: – Танька, посмотри номер Гната Ючкина.

Торопливо соскочив с дивана, Таня принесла органайзер и нашла нужный номер.

– Вот, Русланчик, давай, я наберу.

Дрожащими пальчиками она начала нажимать на клавиши, аппарата и один раз, не туда ткнув, испуганно ойкнула.

– Слушай, Гнат, – уже более миролюбиво сказал Керимов, когда их, наконец, вновь соединили, – ты прости, что я тебя сейчас послал, но ведь меня тоже по-человечески понять надо, … твою мать. Ладно, не буду ругаться, я знаю, что не любишь. Только если что промеж нас, так сказать, было, так мы ведь с тобой утрясли, разве не так? Так что ж ты теперь на меня рылом прешь, что я твоего отца подставил? Этот козел Воскобейников специально так сказал, чтоб они по телеку раздули, чего ты веришь-то? Ты тут на митинге не был, а я был и все слышал, как он на «Умудия Даймонд» попер. Что? Да откуда я знаю, что делать! Если дядька твой прочно зависнет, то придется на Эльшана ставить. Что? Что с этим козлом Воскобейниковым делать, спрашиваешь? Давить его надо, что еще. Как, спрашиваешь? Умный ты, Гнат, человек, на инженера учился, кандидат, понимаешь, научный, а ерунду несешь – рейтинг! Что тебе этот рейтинг сдался, когда до выборов все ничего осталось! Тут соображать надо. Что? Соображать, говорю, надо, это тебе не твоя математика! Все!

Он бросил трубку и сердито насупился, ковыряя мизинцем в носу. Таня робко погладила его по плечу и спросила:

– Подать чего, Русланушка?

– Водки налей, – буркнул Керимов и, взяв торопливо протянутый стакан, опрокинул его в рот, закинув назад голову.

Неожиданно взгляд его уперся в застывшего на четвереньках Ермолаева, который, не смея пошевелиться, стоял все это время неподвижно, глядя на магната преданным взглядом.

– Ша, вставай! – Керимов махнул рукой, и милиционер легко вскочил на ноги. – Хочешь деньги, значит? – он сунул руку в карман и медленно вытянул оттуда толстую пачку стодолларовых купюр.

Взгляд Ермолаева прилип к заветной «зелени», рот наполнила слюна.

– Хочу, – глухо ответил он и страстно взглянул на Руслана. – Ты, Руслан, только скажи, что делать – опять скакать? Если пожелаешь, животом поползу.

Магнат рассмеялся и сунул деньги в карман.

– За такие бабки, … твою мать, летать надо, Ермак, а не ползать. Ты мне работу сделай, тогда все твое будет, – он снова достал пачку и помахал ею в воздухе.

– Что делать-то? – хрипло спросил Ермолаев, следя за его рукой.

– Этот козел-депутат со своей бабой нынче в доме на реке ночуют? Охраны там много? – тяжелый взгляд Керимова уперся Ермолаеву в переносицу, от чего тот слегка поежился.

– Много, – торопливо отвечал он. – У него охрана мощная, потом еще этот толстомордый Гордеев с фээсбешниками и наши, конечно.

– Стало быть, работы у тебя будет много, так что ты свои бабки отработаешь. Привезешь его бабу – получишь половину, а если еще и девчонку прихватишь, то всю пачку отдам. Нет – больше ни копейки с меня не получишь.

Побледневший Ермолаев покрылся холодным потом.

– Да как же я сделаю?

– Да как хочешь, … твою мать. Людей я тебе в помощь дам, лошадей, вертолет, б…ь, дам, если надо, а там уже, – Керимов выразительно развел руками.

Мысли Ермолаева лихорадочно метались из стороны в сторону – ему даже показалось, что слышно было, как они бьются о череп. Усилием воли он заставил себя трезво рассмотреть все возможные варианты, и в голове его, в конце концов, начал зарождаться план, а взгляд сверкнул хищной радостью.

– У меня там есть кое-кто, прикажу – помогут. Мы этих бабенок, если получится, из дома вынесем и твоим ребятам передадим. Только, Руслан, сразу говорю: риск тут большой, чтобы вернее было, людям в доме лучше тоже бабки дать – за бабки оно вернее, чем за страх. Тут ведь надо быстро работать, чтобы время не упустить – ночи нынче короткие.

Керимов отсчитал пятьсот долларов, швырнул их Ермолаеву.

– Держи, … твою мать, если что себе не по делу заначишь – из-под земли достану, ты меня знаешь, б…ь. А теперь пошел вон! 

– Есть, командир! – Ермолаев молодцевато вытянулся и, развернувшись по-военному, направился к двери.

В начале второго ночи в комнату, где ночевали Андрей Пантелеймонович и Гордеев, тихо постучали. Феликс немедленно поднялся и с удивительной для его полного тела легкостью бесшумно вышел из комнаты. Когда он вернулся, Воскобейников не спал – он стоял у окна, вглядываясь в звездное небо, и, не оборачиваясь, негромко спросил:

– Ну? Что мы имеем?

– Ермолаев вернулся поздно вечером, – также тихо ответил Гордеев, – после этого вел себя подозрительно – подходил к нескольким городским милиционерам, с каждым в отдельности о чем-то шептался. Сейчас он у себя, за ним наблюдают. А вы ложитесь спать, Андрей Пантелеймонович, не тревожьтесь – мои ребята свою работу знают.

– Не хочу, – ответил тот и, отойдя от окна, со вздохом опустился в кресло, – чуток поспал – уже выспался. Старею, наверное, а старики мало спят, – он усмехнулся и, взяв с окна небольшую статуэтку умудской работы, повертел ее в руках. – Сильно я постарел, Феликс, как вы думаете?

Гордеев покачал головой и опустился на жалобно скрипнувшую кровать.

– Была б у меня такая молодость, как ваша старость, Андрей Пантелеймонович, – с грустью в голосе произнес он, натягивая на себя одеяло. – Однако вы б легли и укрылись, а то ночи тут холодные.

– Нет, мне нормально, – Воскобейников тихо покачался в кресле, – посижу. Если мешаю, то прошу извинить. Хотя, если честно, вы сами напросились – я предупреждал, что мое соседство не из приятных. Спите, я буду тихо сидеть.

– Спать я особо не буду, просто замерз немного. Можем поговорить, чтоб вам скучно не было.

Он отчаянно заскрипел, укладываясь поудобнее, а Воскобейников, разглядывая очертания рыхлой фигуры под одеялом, почему-то подумал:

«Гордеев ведь, вроде, разошелся с женой. Интересно, какие у него сейчас отношения с женщинами? У него ведь с давних пор эта нездоровая полнота – явное нарушение обмена веществ. Вряд ли он вызывает симпатии у прекрасных дам, но, возможно, спит с ними, используя служебное положение. Фу, это надо же, что мне в голову лезет! К старости становлюсь игрив, как мартовский кот».

Не удержавшись, Андрей Пантелеймонович рассмеялся собственным мыслям.

– Что это вдруг вам так весело стало, Андрей Пантелеймонович? – спросил Феликс, приподняв голову. – А то скажите, я тоже посмеюсь, чтоб вам веселей было.

– Да нет, просто вспоминал нашу с вами первую встречу. Помните, когда это было?

– Еще бы! Восемьдесят третий год, мы тогда вместе работали в правительственной комиссии.

– Да, – Воскобейников хрустнул пальцами, – андроповские времена, людей останавливали даже на улицах – почему, мол, не на работе в рабочее время? Кругом проверки, комиссии. Умный человек был Юрий Владимирович, но наивный.

– Что и говорить, – согласился Гордеев, – лбом стену не прошибешь.

– А скажите, Феликс, что вы подумали, когда меня впервые увидели? Только честно, ладно?

Хмыкнув, Гордеев поскрипел еще немного и осторожно ответил:

– Ну, если честно, я подумал: вот человек, в меру порядочный и в меру простодушный.

– То есть попросту дурак, – слегка откинув голову назад, Андрей Пантелеймонович вновь засмеялся. – Не волнуйтесь, Феликс, я не в обиде на вас. По правде говоря, быть дураком не так уж и плохо. Я заметил, что стоит человеку сделать глупость или совершить нелепый поступок, как все его окружают заботой и начинают поучать.

– Это уж точно, – со смешком подтвердил его собеседник, – людей хлебом не корми, но дай других поучить. Потому дурак и в почете – с дураком рядом свой ум как-то видней становится. Но только к вам ведь это все не относится, Андрей Пантелеймонович, вы редкого ума человек.

– Предположим, что вы говорите искренне, – словно размышляя, проговорил Воскобейников, – но тогда возникает следующий вопрос: чего вы добиваетесь? Почему вы поддерживаете именно меня? Ведь если у вас есть какие-то планы, то с дураком было бы легче – с ним проще совладать, убедить. Подергать за ниточки, так сказать, а?

– Ну не скажите, не скажите, – в тон ему возразил Гордеев, – нынче в политику все больше упертый дурак лезет, с самомнением, с ним не совладаешь, а за ниточки… что ж, за ниточки и умного человека можно подергать. Ахиллесова пята – она ведь у каждого есть.

Андрей Пантелеймонович, откинувшись назад, закрыл глаза.

– Вот как? – голос его прозвучал глухо и невыразительно.

– Да, так вот оно у нас получается, Андрей Пантелеймонович.

Какое-то время Воскобейников слегка покачивался взад и вперед, потом тяжело вздохнул и неожиданно сказал – проникновенно и страстно:

– Да, Феликс, у каждого из нас есть свои слабости, понимаю, что вы хотите сказать. Знаете, я вас всегда очень хорошо понимал, между нами иногда возникает какая-то внутренняя связь, вы не замечали?

– Удивительный вы человек, Андрей Пантелеймонович, – смущенно произнес Гордеев и сел на кровати, свесив ноги вниз, – так умеете сказать, таким голосом – словно за душу берете. Это вот в вас и ценно – другой будет молоть, доказывать, убеждать, а вам достаточно улыбнуться, и люди к вам сердцем поворачиваются, верят вам. Я вот так не могу.

– Что вы, друг мой, – мягко улыбнулся Андрей Пантелеймонович, – я много думаю над своими словами, много работаю и, главное, я всегда искренен – верю тому, что говорю. Будьте и вы искренны – вам тоже будут верить.

– Нет, – в голосе Гордеева послышались нотки горечи, – это дается не всем, и дается от бога. В детстве, помню, старший брат как-то показал мне старый учебник истории с портретами Ленина и Сталина. Я, деревенский мальчишка, тогда подумал: вот умные люди, которые смогли своим умом достигнуть вершины власти. Конечно, не этими точно словами подумал, но смысл был такой. Позже, в двадцать лет, я ночами читал Ленина – выискивал, почему же он сумел такие массы поднять, такую страну перевернуть. Работы Сталина из архивов выудил – читал, искал. Искал, так сказать, рецепт власти.

– И ничего не нашли, конечно, – по губам Воскобейникова скользнула улыбка, – но не вы первый, дорогой мой, не печальтесь.

– Потому что рецепта власти нет, человек родился лидером или не родился лидером. Вот у вас это есть, Андрей Пантелеймонович, а у меня нет. Нет!

– Не стоит из-за этого переживать, дорогой мой, люди рождаются разными, и на том стоит мир.

– Но я-то! Я-то ведь рвался, мечтал, жаждал найти в себе этот стержень – тот, которого у меня не было. Учился жадно, во все науки влезал, жизнь себе искалечил, а к чему? Хотя не буду больше, не стоит об этом говорить, и давайте спать.

– Ну, что вы, какой уже сон – вы меня растревожили и, честно говоря, немного расстроили, Феликс, – ласково проговорил Воскобейников, – не думаю, что вас до сих пор терзают детские мечты – тут другое. Возможно, вам будет легче, если вы поделитесь со мной. Однажды вы это уже сделали и поняли, наверное, что я умею хранить чужие тайны.

Губы Гордеева искривила усмешка.

– Вот вы какой, Андрей Пантелеймонович! Знаю, что вы хитрец, и в сердце людям умеете залезать, наизнанку их вывертывать. Знаю, а тянет меня раскрыть вам душу, хоть и не в моих это правилах.

– Иногда оно того стоит – отойти от правил. Тем более, что в этой умудской избе ваши люди еще не успели установить прослушивающих устройств.

Гордеев улыбнулся.

– Нет, не можете вы, Андрей Пантелеймонович, чтоб не подколоть. Однако верно говорите – не успели. Что ж, послушайте мою историю и скажите свое мнение. Случилось это в конце семьдесят третьего – помните, как все тогда были взбудоражены переворотом в Чили? В нашем ведомстве, как всегда, сразу аврал, усиленное внимание к закрытым секретным разработкам. Меня послали курировать одну дамочку – она занималась биологическими разработками и выделила совершенно уникальный гормон, который предполагалось использовать в военных целях. Если коротко, препарат этот повышал коэффициент интеллекта крыс на тридцать процентов. Мне полагалось в общих чертах вникнуть в суть дела, и я почти месяц по ночам читал Фрейда, Локка, Юнга, Дженнингса, изучал все эти катексисы, интроекции и третью психическую структуру – по ночам, потому что с утра до вечера был занят.

В глазах Воскобейникова мелькнуло изумление.

– Поразительно, – хмыкнув, он покачал головой, – я не знал, что вы такой крупный специалист, Феликс.

– Был бы специалист, не поддался бы той аферистке. Хитрая баба – работу свою так расписывала, что рот сам раскрывался. Тематика ведь была закрытая, эти работы в открытой печати не публикуются, в ВАКе такие диссертации защитить – легче легкого. Показала она мне психометрические и социометрические тесты, которые у нее в группах животных проводились – до эксперимента и после. Объяснила, что после десяти уколов ее препарата у крысы, например, или обезьяны появляются черты лидера – так голову закрутила, короче, что я уже сам не свой стал. Все хожу и думаю: а что, если мне такой препарат ввести – стал бы я вторым Лениным? Осторожно так ее спросил, а она обрадовалась даже, чего-то мне опять наговорила, навешала. Короче… – он запнулся, а Андрей Пантелеймонович, с неподдельным интересом слушавший рассказ, подначил:

– Только не говорите мне, что вы совсем очумели с вашей мечтой о мировом господстве и позволили ей вколоть вам этот препарат.

– Что сказать, вы правы, – Гордеев со вздохом опустил голову, – я был молод и, если честно, неразвит. Учиться начал очень поздно – в школу пошел впервые только подростком, сбежав из дома. В детдоме особо много внимания нам не уделяли, но память у меня была хорошая, потому и сумел поступить в институт, а позже в наше ведомство меня взяли работать. По сущности же своей я оставался простым деревенским парнем, а эта баба – кандидат наук, ученая. Да мне одни ее очки, в которых она в микроскоп смотрела, уважение внушали, хоть по возрасту она не на очень много старше меня была. Это сейчас я во всех кругах повертелся, знаю цену таким работягам, а тогда…

Он внезапно замолчал. Воскобейников с некоторым недоверием заметил:

– Зная вас, Феликс, я почему-то не могу поверить, чтобы вы пошли на такую нелепость из-за ребяческой мечты – бог мой, мы же все в детстве воображаем себя героями и наполеонами! Конечно, у некоторых эта болезнь длится дольше и иногда оканчивается психушкой, но вы-то к людям с нездоровой психикой не относитесь!

Гордеев горько улыбнулся.

– Почему же это вы такого хорошего мнения обо мне, Андрей Пантелеймонович?

– Ну, психика ваша и без меня сто раз была проверена и перепроверена еще во время вашей службы в КГБ. Между нами, с тех пор вы ведь получили повышение, теперь у вас звание полковника ФСБ, да?

– Я умею работать. 

– Не то слово – вы блестяще работаете, Феликс. Не знаю, насколько сильно вы рветесь в генералы, но золотой телец вас к себе манит, это точно. Таким образом, налицо все признаки от природы трезво и логично мыслящего человека, а не рвущегося к власти безумца. Хоть убей, не поверю, чтобы вы позволили над собой экспериментировать.

– Эх, Андрей Пантелеймонович, – с какой-то надрывной откровенностью в голосе произнес Гордеев, – все-то вы знаете, все видите, но не понимаете: каким-то образом стал я с этой бабой совсем другим. Сам не знаю, каким образом она во мне все эти детские мечты смогла разбудить! Заговорила, закрутила голову, и я уже на все готов был. Поверил ей безоговорочно и ничего уже не соображал, что делал.

– Не понимаю, вы что же – увлеклись ею, как женщиной? Страсть, потеряли голову?

– Не страсть, гипноз. Мне до сих пор то время видится, как в тумане.

Рассказ Гордеева настолько заинтересовал Воскобейникова, что он не удержался от нескромного вопроса:

– А сексуальные отношения с той женщиной у вас, простите, были?

В ответ Гордеев лишь горько усмехнулся и махнул рукой.

– Сексуальные отношения! Да, был у нас с ней и секс – в датчиках.

– Не понял, в каких датчиках?

– А так вот – в датчиках! Вколет в мою задницу очередную дозу этого своего препарата, нацепит мне по всему телу датчики, и велит на диване тихо лежать ровно час. А через час подойдет, брюки с меня стащит, и начинаем мы с ней скакать – там же, на том же диванчике. Я весь в датчиках, на приборах какие-то кривые пишутся, а она мне: это для науки надо, не обращай внимания. И я не пойму, как на это соглашался – что-то делала со мной эта София, и разум мой был словно закрыт пеленой.

– Ее звали Софией?

– Да, София Костенко, великолепная брюнетка, в двадцать пять лет уже седина в волосах, но от этого она была еще интересней. Я уж сам не понимал, кем она для меня была – любовницей, хозяйкой, учительницей. Каждые два дня проводила она со мной всякие тесты, заставляла заучивать наизусть стихи, тексты, иностранные слова. Позже я понял: ей хотелось знать, как препарат влияет на мои умственные и… другие способности.

– Ну и… как? – Воскобейников с трудом сумел сдержать улыбку.

– Память у меня действительно улучшилась, особенно зрительная – я и теперь на страницу взгляну и сразу запоминаю, и на лицо человека одного раза взглянуть достаточно, чтобы его запомнить. Понимать стал многие вещи, которых прежде не понимал. В сексуальном же плане… тут, честно говоря, особых изменений не было. А потом вдруг меня с этой работы отозвали и велели заняться другим делом.

– А эта женщина – София?

– Не знаю, куда-то исчезла. Когда я хотел ее разыскать, меня вызвали и приказали обо всем забыть.

– И вы выполнили приказ, естественно.

– Выполнил. Только потом, все равно, пришлось об этом вспомнить – когда вдруг начал полнеть, появилась одышка, боли в груди. К врачам обращался – нашли какие-то гормональные нарушения, а причину установить не смогли. Понял я тогда, что это все от тех препаратов, что она мне колола – что-то, видно, нарушилось в моем организме. Так уже двадцать с лишним лет и бегаю по врачам, всю молодость пролечился, а здоровье мое все хуже и хуже. С женой, правда, официально не развелся, но разошлись и живем, как чужие. Уже лет пять, как я вообще к женщинам ничего не чувствую, а прежде, помню, на каждую бабу тянуло.

Андрей Пантелеймонович сочувственно покачал головой.

– Надо было найти эту женщину и потребовать…

Он остановился, не зная, что сказать. Гордеев пожал плечами.

– Что потребовать – здоровье мне вернуть? Поздно, жизнь ушла коту под хвост. Ну, если хотите знать, то виделись мы с ней потом, даже говорили, а толку-то? Она давно занимается совсем другими вещами, а это был… это был просто эксперимент. Он не до конца удался, и сверху поступило распоряжение работу приостановить. Вот и все.

Наступило молчание. Воскобейников побарабанил пальцами по столу и, понимая, что нужно что-то сказать, заметил:

– Тем не менее, Феликс, вы не должны воспринимать случившееся в столь черном свете. Возможно, из-за всего этого в вас появилось нечто такое… гм… такое, что вы, как бы это сказать, видите людей изнутри. Я сужу по себе – вы сразу воспринимаете все, что я говорю, словно читаете мои мысли. Даже Илюша мой и Антошка Муромцев – эти мальчишки, которых я воспитывал, в которых    вкладывал всю свою душу, – даже они так не схватывают каждое мое слово, как вы. А ведь они говорят и рассуждают совсем как я, повторяют многие мои мысли и фразы – я это не один раз замечал.

– Другие они, – вздохнул Феликс, – закваска не наша, да и ум короче – не видят перспективы. А мы с вами, Андрей Пантелеймонович, одного поля ягоды.

От этих слов Гордеева Воскобейников брезгливо поморщился, но не успел ничего ответить, потому что за дверью внезапно послышался шум, и в тот же миг два человека в штатском втолкнули в комнату паренька в милицейской форме с заведенными за спину руками.

– Что-то делал под вашей дверью, – отрапортовал один из этих людей, – мы с самого начала следили – возился с ручкой, пытался открыть.

– Я с депутатом хотел тихо поговорить, – отчаянно возразил паренек, тряхнув отросшим чубом и пытаясь высвободить заломленную назад руку, – у меня дело к нему есть, я хотел, чтоб не слышал никто, а потому и тихо! Стучать не хотел – думал войти просто.

– И что с ним делать теперь? – штатский еще сильней выкрутил пленнику руку – так, что тот охнул и наклонился вперед.

Гордеев хотел ответить, но Андрей Пантелеймонович остановил его, подняв руку.

– Одну минуточку, товарищи, дайте, я сам спрошу у молодого человека, и не надо с такой силой выкручивать ему руку, – он повернулся к милиционеру: – О чем вы хотели со мной поговорить среди ночи, молодой человек? Как вас зовут, во-первых?

– Кречетов я, Денис. Я только вам скажу, – парень хмуро покосился на штатских, которые немного ослабили хватку, позволив ему выпрямиться.

– Думаю, это вполне возможно, – Воскобейников посмотрел на Феликса, и тот, поняв его взгляд, повернулся к своим людям.

– Оружие у него изъяли?

Взяв протянутый  ему пистолет, Гордеев слегка кивнул.

– Отлично. А теперь оставьте нас, но далеко не уходите. И продолжайте наблюдать за обстановкой.

– Я только с депутатом хотел поговорить, – повторил Кречетов, когда штатские вышли.

– Я не депутат, мой друг, я только баллотируюсь, но в любом случае, Феликс, дайте нам возможность побеседовать наедине.

– Нет, Андрей Пантелеймонович, этого я не могу позволить, – Гордеев повернулся к милиционеру, – к сожалению, не могу разрешить вам говорить наедине, потому что не знаю, что вы замышляете, а я за безопасность господина Воскобейникова отвечаю своей головой. Но если вы говорите правду и действительно хотите нас о чем-то предупредить, то сейчас все расскажете.

– Да, что б потом вот эти… – парень кивнул на дверь.

– Денис не хочет, чтобы о нашем разговоре кто-нибудь узнал, – особым своим мягким тоном заметил Воскобейников, – думаю, Феликс, нужно сделать так, чтобы все осталось между нами. Очевидно, это связано с Ермолаевым. Да, Денис? – его проницательный взгляд уперся пленнику в переносицу. – В любом случае я гарантирую, что если вы все откровенно расскажете, то о вашем визите сюда мои люди будут молчать.

– Ну, если вы и сами знаете, – насупился тот.

– Мы ничего не знаем, вы нам скажите, – и Андрей Пантелеймонович улыбнулся самой проникновенной из своих улыбок, – только присядем, ладно? У всех нас сегодня был очень трудный день, и мы с вами оба устали – мои старые кости, во всяком случае, ноют. Садитесь, садитесь, дорогой мой, а то мне неловко сидеть, когда вы стоите.

Ласковым движением Воскобейников дотронулся до локтя Кречетова и подтолкнул его к креслу. Молодой милиционер поднял голову, и на губах его невольно появилась ответная улыбка.

– Ну… ладно, – сказал он, оглянувшись на Гордеева, который пристроился на соседнем стуле, – я… в общем… предупредить. Короче, ко мне Ермак подходил – хочет, чтоб я ему в деле помог, а дело… дело такое, чтоб вашу жену и дочку украсть. Ко мне подходил и еще к одному – чтоб их этой ночью из комнаты вынести и людям Керимова передать. В три ровно велел нам быть у той комнаты.

Андрей Пантелеймонович переглянулся с Гордеевым, и тот ровным голосом поинтересовался:

– А почему это он именно к вам двоим подходил? 

– Ну… – паренек вспыхнул до корней волос и запнулся.

Воскобейников поспешно заметил:

– Возможно, что этот Ермолаев их чем-то шантажирует, но чем – это не наше дело. Главное, что молодой человек не испугался шантажа – он повел себя порядочно и пришел к нам. Так ведь, Денис?

Его лучистый взгляд встретился с глазами Дениса Кречетова, и тот смущенно кивнул.

– Да, так. Он меня раньше подловил на… на одном деле…

– Неважно на чем, не говорите нам даже – это ваше личное дело.

– Ну, а теперь он грозит и заставляет, а я не хочу. Зачем мне на такое идти – тоже совесть есть. У меня ведь тоже жена есть, сын маленький, а вы, сразу видно, очень хороший человек – добрый. Ну, не хочу, совсем я подлец, что ли? – последние слова он выкрикнул в отчаянии.

– Ну-ну, – Андрей Пантелеймонович ободряюще дотронулся до колена парня, – все в порядке. Сыну-то сколько? Зовут как?

– Иваном, год ему, – Кречетов судорожно вздохнул, – ну, вы мне верите или нет?

– Верим, успокойся, мальчик. Не волнуйся, мы примем меры, и ничего страшного не случится. Думаю, что ты сейчас осторожненько выйдешь отсюда и вернешься к себе – тихо, чтобы этот ваш Ермолаев ничего не заподозрил бы и не стал потом сводить с тобой счеты, – тон Андрея Пантелеймоновича стал заботливым, он пристально посмотрел на Гордеева. – Лучше так, как вы думаете, Феликс?

Гордеев с безразличным видом пожал плечами.

– Ну… если вы так считаете. А что с его оружием делать – вернем?

– Да, конечно, зачем нам оно, – Андрей Пантелеймонович повернулся к Кречетову, – еще только одну минуту, Денис, ладно? Мне надо сказать два слова моему товарищу.

Они отошли к окну – так, чтобы сжавшийся на стуле милиционер не слышал их беседы.

– Итак, Феликс, что вы предлагаете?

Взгляды их встретились. Гордеев, пытаясь проникнуть в мысли собеседника, ровным голосом ответил:

– Думаю, особой опасности нет, Андрей Пантелеймонович. Внутри дома мои люди контролируют ситуацию, комнаты, находятся под усиленным наблюдением, никто из этих придурков туда даже не войдет. Вы же сами могли убедиться – этого идиота Кречетова задержали, лишь только он дотронулся до дверной ручки.

Тихо барабаня пальцами по подоконнику, Андрей Пантелеймонович отвернулся, посмотрел на звездное небо и вздохнул.

– Прекрасное небо в Сибири, и ночи прекрасные – сидел бы всю ночь напролет и глядел на звезды. И спать совсем не хочется, хоть уже и половина третьего. Но ведь я старик, а молодых в сон клонит. Жаль мне ваших ребят, Феликс, очень жаль – устали они. День был очень напряженный, не так?

С минуту Гордеев продолжал пристально всматриваться в его лицо, потом мельком глянул на Кречетова.

– Да, мои люди очень устали, – задумчиво согласился он, – и вы, значит, думаете, что стоит отозвать их со всех постов и дать отдохнуть?

– Ну, я ведь сугубо гражданский человек, не знаю, как принято в вашем ведомстве. Я просто чисто по-человечески беспокоюсь о ребятах.

Они помолчали, потом Гордеев тихо спросил:

– Вы… вы совершенно уверены, Андрей Пантелеймонович?

Тот оторвал взгляд от звездного неба и слегка наклонил голову.

– Уверен? В чем уверен? Вас что-то смущает, Феликс?

– Она… она ведь все-таки ваша дочь.

Воскобейников вздрогнул, на мгновение прижал лоб к стеклу, но тут же отстранился, глаза его странно блестели.

– Вам ведь всегда все известно, Феликс, и вы прекрасно знаете, что она не моя дочь – моя дочь умерла при рождении, я сам отнес ее в больничный морг. С чужой биркой на ручке.

– Но Инга… вы же… Вы подумали, что с ней будет?

– Я отошлю Ингу в Москву до того, как она узнает, а потом… потом что-нибудь придумаю. В конце концов, похищение не смерть, разве не так? Это не Москва, тут Сибирь – громадина, пустыня, человека так просто не найдешь. Настя будет звонить – я устрою постоянные телефонные звонки, голос синтезируют. Она напишет длинное письмо – попросит прощения и объяснит, что больше не в силах выносить столь ревностную материнскую опеку. Позже сообщит, что влюбилась, вышла замуж и убежала с мужем куда-нибудь в Южную Америку. Будет присылать фотографии – свои, мужа, детей, которые у нее якобы появятся. Пройдет год, два, Инга привыкнет, успокоится. Если вы сейчас поможете мне, то все получится. Разве плохо придумано?

– Великий вы изобретатель, Андрей Пантелеймонович, глобальный, – сказал изумленный Феликс, – но вы это действительно серьезно?

– Послушайте, Феликс, поймите меня – я устал от нее, я измучился за эти годы! Я страдал – ни один человек на свете, наверное, так не страдал, как я. Я не хочу больше ее видеть, и я не хочу… не хочу делить…

– Не хотите делить с ней любовь Инги, – понимающе и добродушно подхватил Гордеев, сощурив острые глазки, – да, я понимаю вас, Андрей Пантелеймонович. Конечно, если б она была вашей родной дочерью, вы чувствовали бы себя иначе. Что ж, возможно, в этом есть смысл, тем более, что девочка видела то, чего не должна была видеть. Раз подвернулась возможность избавиться от этой головной боли, то есть резон. Придумали вы все, конечно, гениально. Разве только… не думаю, что моим людям стоит сейчас ложиться спать, потому как уже без четверти три, а они плохо засыпают – работа такая. Пусть уж лучше займутся полезным делом – перебазируются поближе к вашей комнате.

Он отошел от окна и направился к выходу, но у самой двери повернулся к Кречетову.

– Побудь здесь еще немного, парень, я сейчас вернусь.

Милиционер посмотрел ему вслед, перевел взгляд на Андрея Пантелеймоновича.

– Вы мне не доверяете, да? – спросил он.

– Что ты, Денис, мы тебе полностью доверяем, но тебе лучше пока побыть здесь – до трех. Ты ведь сказал, что они наметили это похищение на три?

– Да, – Кречетов опустил голову и застыл на стуле.

Они напряженно ждали, и Андрей Пантелеймонович время от времени поглядывал на часы. В десять минут четвертого дверь бесшумно отворилась, и Гордеев, торопливо войдя в комнату, направился к молодому милиционеру.

– Вот и все, парень, мы разобрались, ни о чем больше не тревожься.

– Все? Вы их задержали? – Денис взволнованно вскочил. – А я?

– С тобой полный порядок, держи свое оружие.

Левой рукой, одетой в черную перчатку, он протянул Кречетову его пистолет.

– Спасибо, – милиционер крепко сжал рукоятку, и в тот же момент прогремел выстрел.

Белый, как мел, Андрей Пантелеймонович вскрикнул и упал в кресло. Кровь и мозг, брызнувшие из головы Кречетова, испачкали ему лицо. Гордеев небрежно оглядел свой револьвер и кивком головы указал ворвавшимся в комнату оперативникам на упавший боком труп, в руке которого все еще был зажат пистолет:

– Чуть не удружил нам, сука – еще полсекунды, и он бы Андрею Пантелеймоновичу голову снес! И как только до своего пистолета ухитрился дотянуться, сволочь! Хорошо еще, я успел свою пушку достать. Да, есть еще реакция, – он сунул оружие в карман.

Воскобейников сидел, закрыв глаза, не слыша и не видя, как люди в штатском что-то обсуждали, наклоняясь над мертвым телом. Кто-то накапал в стакан валерьянки и влил ему в рот. Он покорно выпил, но продолжал сидеть, не открывая глаз, и время, как ему казалось, тянулось бесконечно.

– Андрей Пантелеймонович! – Гордеев тормошил его за плечо.

– Я… я не могу сейчас… ничего.

– Андрей Пантелеймонович, тут умуды, они хотят срочно с вами поговорить. Придите в себя, Андрей Пантелеймонович!

Он открыл глаза, и красный туман постепенно рассеялся. Перед ним стояла Дара и два умуда. Неожиданно в голову ворвался крик Феликса:

– Андрей Пантелеймонович! – Гордеев, пыхтя, подошел к креслу и буквально свалился на него, вытирая пот со лба. – Андрей Пантелеймонович, пока мы тут с этим гадом разбирались, они похитили… похитили… – казалось, он уже не мог говорить.

– Мы видели, – торопливо сказала Дара, – мы видели и пришли вам сказать. Мы сначала думали, это ваши милиционеры, поэтому не остановили их. Они вынесли женщин из дома и сели на лошадей, а у реки их ждал вертолет.

Вскочив, Андрей Пантелеймонович бросился в комнату, где ночевали Настя и журналистка Чуева, за ним поспешил Гордеев. В комнате было пусто, в воздухе стоял легкий запах хлороформа, но следов борьбы было не заметно.

– Их усыпили, – сквозь зубы процедил кандидат в депутаты, и руки его бессильно упали вдоль туловища. – Боже мой, Настя, доченька! Лучше бы тот человек застрелил меня. Боже! – внезапно лицо его мучительно исказилось. – Посмотрите, умоляю вас, может, он еще жив? Может, ему можно помочь?

– Ох, Андрей Пантелеймонович, придите в себя! – с досадой возразил Гордеев. – Этот парень хотел вас застрелить, а вы… Думайте лучше о Насте!

– Нет-нет, если можно, ради бога – у него ведь, кажется, маленький ребенок! А Настя… Настя, доченька! – крик вырвался словно из самого его сердца, и он закрыл лицо руками.

Умуды неподвижно стояли перед ним, и на лицах их было написано глубокое сострадание.

– Тот человек мертв, – сказала Дара. – Будь он жив, мы, конечно, помогли бы ему, но он мертв.

– Андрей Пантелеймонович, – в комнату вошел один из людей Гордеева и протянул Воскобейникову запечатанный и надписанный конверт, – это для вас, сейчас только нашли – прямо на крыльце лежало.

Медленно и растерянно, словно страшась обнаружить внутри нечто страшное, Андрей Пантелеймонович разорвал конверт и начал читать – про себя:

«Если не снимешь свою кандидатуру – убьем твоих телок».

Он скомкал лист, и лицо его свела судорога.

– Они требуют, чтобы я снял свою кандидатуру, – голос его звучал глухо, словно каждое слово приходилось выдавливать с большим трудом, – грозят… убить Настю и… журналистку.

– Тогда, конечно, вы должны сделать, как они требуют, – сочувственно вздохнув, сказала Дара, – мы понимаем, что вы не можете рисковать девушками, и никто от вас этого не потребует.

Воскобейников смутился – в его намерения совершенно не входило снимать свою кандидатуру с выборов – тем более, из-за Насти. Однако не мог же он прямо так, с налету, сообщить об этом умудам.

– Да-да, – словно в забытье бормотал он, сжимая руками виски, – да, я так и сделаю, так и сделаю! Прости, Арсен, прости, что не сумел выполнить твое … Прости, Арсен, друг! – голова его печально поникла.

– Ни в коем случае, Андрей Пантелеймонович, – торопливо и резко произнес Гордеев, – ни в коем случае! Вы что, не знаете привычки этих похитителей? Когда их требования выполнены, они убивают заложников. Как только вы снимете свою кандидатуру с выборов, они тут же убьют девушек – ведь те видели их лица. Нет, мы должны тянуть время, вступить в переговоры и ни в коем случае не идти на уступки.

– Не знаю, не знаю, – шептал Андрей Пантелеймонович, со стоном раскачиваясь из стороны в сторону, – что делать, что делать! Инга, боже мой, что я ей скажу! Не говорите ей, не говорите, у нее больное сердце, – он с мольбой озирался на окружающих в поисках поддержки, потом, словно потеряв почву под ногами, качнулся в сторону.

Оперативники переглянулись, а Гордеев заботливо поддержал кандидата и усадил на стул.

– Вам нужно отдохнуть, Андрей Пантелеймонович. Присядьте, я немедленно свяжусь со своими людьми в Умудске и в Москве, организую поиски. Главное сейчас, чтобы информация не просочилась в прессу. Но, умоляю вас, ни в коем случае ни на что не соглашайтесь, иначе Настя погибнет, сразу говорю.

– Только не это! Нет! Друзья мои, – он повернулся к умудам и взглянул на них затравленными, дикими глазами, – простите меня, я еще сам не знаю, как поступлю! Простите, я так много обещал вам, а теперь… – он закрыл глаза и застонал.

– Мы постараемся сделать все возможное, – мягко ответила Дара, не став объяснять, что имеет в виду, – не надо так отчаиваться. Но если вам придется уступить этим людям, то вас все поймут и не осудят. А сейчас нам нужно идти.

Вежливо поклонившись, умуды вышли из комнаты. Гордеев, глядя им вслед, усмехнулся и отдал команду оперативникам, находившимся в комнате:

– Быстро, ребятки, свяжитесь с Умудском и запросите дополнительную информацию о Ермолаеве и его связях – нужно выяснить, в каком направлении он мог осесть. Будем думать и еще раз думать, – голос Феликса звучал нарочито бодро, но люди его, привыкшие все замечать, невольно переглянулись – нынче их начальник отдавал приказания в несколько иной манере, чем обычно.

– Что предпринять относительно вертолета? – спросил один из оперативников.

Спохватившись, Гордеев выпрямился, тон его стал сухим и резким:

– Свяжитесь с наземными службами, выясните, куда он взял курс.

Глава седьмая

Рыхлое перистое облако скользило по бирюзовому небу. Маргарита Чемия с трудом отвела взгляд от окна, заставив себя сосредоточиться на том, что говорит Эпштейн. Глядя на пятерых внимательно слушавших доклад людей, она пыталась угадать, кто из них действительно является специалистом и способен по-настоящему оценить полученные результаты.

Из всех присутствующих ей знаком был лишь один человек – тот, чья власть незримо ощущалась даже теперь, когда все они сидели на равных за круглым столом. Тот, кого окружающие почтительно называли «шефом», никогда не упоминая его имени, а она мысленно звала «человеком в черных очках». Иногда у нее появлялось желание угадать цвет его глаз. Черный? Вполне возможно при его темных волосах и смуглой коже. Хотя даже очень смуглые брюнеты иногда имеют ярко-синие или светло-голубые глаза. Ясно одно – он явно находится не в ладах с Интерполом, раз так тщательно скрывает от всех свое лицо.

Александр Эпштейн закончил доклад, но никто не задавал вопросы – прерогатива спрашивать первым принадлежала шефу.

– Вы можете коротко сформулировать конкретные преимущества синтезированного препарата? – спросил он, наконец. – Из вашего доклада я понял только, что принципиальным отличием его от аналогов является мелкодисперсность при кристаллизации. Поясните подробней для меня, как для неспециалиста, если можно.

Александр кивнул.

– Если коротко, то в несколько раз снижается степень риска возникновения побочных эффектов при нейрохирургических операциях. Для больных, страдающих неизлечимыми тяжелыми формами шизофрении, психохирурги добиваются положительных сдвигов без серьезных изменений личности больного.

Шеф удовлетворенно кивнул, и для окружающих этот кивок явился знаком того, что им разрешено начать обсуждение.

Эпштейн обстоятельно и подробно отвечал на все интересовавшие слушателей вопросы, Маргарита, скучая, поглядывала в окно. Искала глазами перистое облако, но оно уже скрылось из виду, и небо отливало яркой и чистой бирюзой. Подождав, пока дискуссия окончится, она с легкой улыбкой взглянула на Александра.

– У меня тоже есть вопрос, если позволите. Господин Эпштейн, вы действительно внесли совершенно неоценимый вклад в науку, думаю, этого никто не сможет отрицать. Ну и как вы себя чувствуете – ощущаете дыхание славы на своем лице?

Сказано это было шутливым тоном, неуместным, может быть, в столь серьезной обстановке. Однако очень доброжелательно. Тем не менее, именно этот вопрос почему-то вызвал сильную растерянность докладчика. Пробормотав что-то невнятное, Александр начал было складывать свои бумаги, но внезапно побледнел и, извинившись, торопливо направился к выходу.

Небрежно кивнув присутствующим, Маргарита поспешила следом. Один из сидевших за столом людей приподнялся, будто собираясь ее остановить, но шеф сделал знак, и все остались на своих местах, а ассистент начал спокойно собирать брошенные Эпштейном бумаги и диски.

Александр стоял в коридоре возле окна, и лицо его выражало сильное недовольство. Повернувшись к подошедшей Маргарите, он сердито заметил:

– Вы стали очень несерьезны в последнее время, Маргарита, не понимаю, к чему был этот вопрос.

– Простите, Саша, я действительно иногда не управляю собой. Не огорчайтесь, вы плохо выглядите, вам, наверное, сейчас нужно немного отдохнуть.

Он устало провел рукой по лбу и вздохнул.

– Да, я так и не пришел в себя после гайморита. Надо же – такая ерунда, и так выводит из строя. Простите, Рита, я был, наверное, немного несдержан.

– Ничего страшного, отдохните. Скоро вы будете дома, с вашей женой и детьми, поэтому вам нужно восстановить силы – вы же не хотите, чтобы они увидели вас больным. Гайморит препаршивая болезнь, мне не раз приходилось сталкиваться с осложнениями.

– Да, конечно, дома, – он слабо улыбнулся.

Маргарита повернулась к подошедшему ассистенту, который стоял с демонстрационными материалами в руках и почтительно ожидал конца непонятного ему разговора – они говорили по-русски. Перейдя на английский, резко сказала:

– Пожалуйста, проводите господина Эпштейна в его комнату и приготовьте ему кофе – он неважно себя чувствует, и доклад его утомил.

Когда она вернулась в конференц-зал, сидевшие за столом тихо переговаривались. Шеф вопросительно взглянул на нее.

– Мы вас ждем, Маргарита.

Она кивнула и прошла на место докладчика.

– Мне хочется осветить некоторые сугубо практические моменты применения препарата. Напомню, что математические, количественные приемы описания электроэнцефалограмм и составление топографических карт потенциальных полей мозга дают возможность извлечения новой, ранее скрытой информации.

– Одну минуту, Маргарита, – мягко прервал ее шеф, – прошу учесть, что не все здесь узкие специалисты.

Рита вставила диск в компьютер, и на широком демонстрационном экране возникли кривые электро- и эхоэнцефалограмм человеческого мозга. Тон, каким она ответила, был недопустимо вызывающим: 

– Сожалею, но проще сказать невозможно. Однако я попробую наглядно продемонстрировать – наша аппаратура позволяет точно фиксировать малейшие изменения, происходящие в процессе мышления. Сейчас мозг находится в спокойном состоянии, прошу всех, кто хочет уследить за ходом моей мысли, внимательно следить за изменением картины на экране.

Она щелкнула мышкой, и интенсивность отдельных пиков резко возросла. Шеф был слегка уязвлен ее тоном, и ответ его прозвучал достаточно сухо:

– Да, картина изменилась, мы видим. Поясните.

– Здесь пациент сосредоточен на решении сложной задачи. Отдельные участки головного мозга возбуждены и активно работают. Задача психохирурга – зафиксировать мозг в конкретном возбужденном состоянии, и таким образом мы сможем моделировать дальнейшее поведение человека. Думаю, на подробностях операции можно не задерживаться, поскольку мне дали понять, что специалистов здесь нет.

В зале послышалось недовольное перешептывание – не будь здесь шефа, оно, возможно, переросло бы в гул возмущенных голосов. Человек в черных очках миролюбиво заметил:

– Все же, Маргарита, изложите нам, пожалуйста, принцип операции.

– Мы вводим пациенту препарат, который в узком кругу получил название ликворин. После этого создаем внешние условия, приводящие мозг пациента в нужное избирательно-активное состояние, – опытный специалист проводит сеанс внушения. При этом локальные участки мозга – центры возникшего возбуждения – подвергаются облучению лазерным лучом. Ликворин кристаллизуется, образуя микроскопические кристаллы, и именно они не дают возбуждению угаснуть.  Таким образом, мы искусственно создаем то, что в психиатрии называется «идея фикс».

– В чем преимущество препарата, который мы в узком кругу называем ликворином?

– В размерах кристаллитов, – она вывела на экран новую диаграмму, где прежние пики приобрели почти прямоугольную форму. – Здесь вы видите электро- и эхоэнцефалограммы пациента после психохирургической операции. Можете уловить разницу?

Уже не обращая внимания на ее тон, человек в черных очках с напряженным интересом подался вперед.

– Да, форма пиков существенно изменилась. Но каким образом это влияет на поведенческий вектор?

– Размеры кристаллитов ликворина настолько малы, что личность прооперированного практически не меняется, и в этом смысле замены ликворину нет. После операции наш пациент может жить среди родных и близких – они даже не заметят перемены.  Но стоит ему получить толчок извне, как «идея фикс», на которую его закодировали, начинает работать. Человек забудет обо всем – о близких, о моральных устоях, о своей личной безопасности. Он добровольно и целенаправленно приложит все усилия, чтобы выполнить свое назначение – выступит с нужным заявлением, украдет, взорвет самолет, бросится в пропасть.

С минуту все молчали, потом шеф кивнул и оглядел окружающих, как бы приглашая задавать вопросы. Невысокий толстяк протер очки и снова нацепил их на нос.

– Скажите, – голос его звучал нерешительно, как у человека, боящегося нарваться на грубость, – чем ваш метод отличается от гипноза? Так сказать, от зомбирования.

Вопреки его опасениям Маргарита удовлетворенно кивнула – она ожидала подобного вопроса.

– Зомбированный пациент действует, как запрограммированный робот, его может остановить любое непредвиденное препятствие. Мой пациент – человек, он будет действовать с учетом ситуации. Зомби – машина в обличии человека. Наш пациент – личность, использующая всю свою квалификацию, весь свой природный потенциал для выполнения намеченной цели. Какие еще вопросы?

Наступило молчание, потом мужчина, сидящий рядом с шефом, сказал с неподдельным уважением в голосе:

– Это действительно работа, достойная восхищения, мадам. Вы сказали сейчас, что после операции личность практически не изменяется. Но какие-то изменения все же наблюдаются?

– Да, но это сможет заметить лишь опытный психоаналитик – и то, если он наблюдал этого человека ранее. От пациента, например, уже нельзя ждать прежнего, творческого подхода к работе. Несколько снижается коэффициент интеллекта, пациент перестает воспринимать юмористичность ситуации, болезненно относится к самым невинным шуткам. Вы сами могли сегодня в этом убедиться – доктор Эпштейн, который делал доклад до меня.

Про залу пронесся шепот, но лицо толстяка выразило искреннее недоумение.

– Доктор Эпштейн? Что вы хотите сказать, мадам?

Маргарита холодно взглянула на него и пожала плечами.

– Чему вы так удивляетесь, сэр? Месяц назад доктору Эпштейну была сделана операция с использованием трансназального доступа. Как видите, после этого он прекрасно сделал доклад, ответив на все ваши вопросы. Однако он очень болезненно воспринял мой совершенно невинный шутливый вопрос – я задала его специально. Это тоже следствие операции – прежний доктор Эпштейн ответил бы веселой шуткой.

Толстяк проглотил слюну и судорожно вздохнул.

– Простите. Простите, я только хотел поинтересоваться: доктор Эпштейн… он добровольно согласился на операцию?

Маргарита не ответила. Пожав плечами, она взглянула на человека в черных очках. Тот поспешно поднялся и холодно произнес:

– Прошу вас, господа, мое время, к сожалению, подошло к концу. Благодарю вас, мадам, задержитесь на пару минут, я хотел бы сказать вам два слова. Присядьте, пожалуйста.

Маргарита спустилась с возвышения и села напротив него. Они смотрели друг на друга, не говоря ни слова – до тех пор, пока последний из слушателей не покинул зал. Тогда шеф сказал, глядя на нее из глубины своих черных очков:

– По какой причине Эпштейн был подвергнут операции? Вам никто не давал таких указаний.

Лицо ее осталось холодным, ответ прозвучал почти равнодушно:

– Эпштейну обещали, что после окончания работы над препаратом ему разрешат вернуться к семье. Работа над препаратом была окончена. Эпштейн хочет домой и наотрез отказался продолжать сотрудничество. Но вы ведь с самого начала не собирались позволить ему вернуться к семье, сэр?

Его губы сжались в тонкую гневную полоску.

– Это уже не ваше дело, мадам, что я собирался сделать.

– Я прекрасно разбираюсь в том, что мое дело, а что нет, сэр, – дерзко ответила она, – и подобного тона не люблю.

– Что?! – ему удалось подавить свой гнев на эту нахальную, но столь нужную ему женщину и ответить с легкой иронией в голосе: – Я вам благодарен за эту нотацию, мадам, будем считать, что этого разговора не было. Удачи вам, и поверьте, что я бесконечно ценю ваш талант.

Он поднялся, но Маргарита безо всякого стеснения его остановила:

– Еще минуту, сэр, я вас надолго не задержу.

Полоски бровей с неудовольствием поднялись над черными очками.

– Да, мадам?

– Доктор Эпштейн вряд ли может принести нам в дальнейшем какую-то пользу, я прошу вас отпустить его в Германию к семье – он нам не опасен, во время операции ему введена соответствующая программа.

– И что же это за программа? – брови чуть опустились, в голосе прозвучал невольный интерес.

– Доктор Эпштейн запрограммирован на сотрудничество с нами. Он не передаст полученных результатов по синтезу ликворина ни одной фирме, и никто не узнает, как и где он провел это время.

Шеф барабанил пальцами по столу, думая, что ответить.

– Вы в этом так уверены? – с сомнением спросил он, наконец.

– Да, и именно поэтому я вас об этом прошу.

Человек в черных очках поднялся и в задумчивости прошелся по кабинету.

– И как же вам удалось заставить его пойти на эту операцию?

Она объяснила будничным голосом, словно рассказывая о совершенно незначительном житейском событии:

– В его пищу было добавлен препарат, вызвавший сильные боли в области гайморовых полостей. Я предложила сделать прокол и провела одномоментную операцию. Эпштейн ничего не заподозрил – я никогда не знакомила его со своей работой и техникой операций, он занимался лишь синтезом ликворина.

Уголки его губ тронула усмешка.

– Н-да. Но вы понимаете, что может произойти, если вы ошибаетесь? Вы берете на себя такую ответственность? Эпштейн знаком со многими нюансами вашей работы.

– Если я ошибаюсь, это значит, что все годы моей работы потрачены впустую. Не бойтесь, Эпштейн не сможет и, главное, не захочет сделать что-либо, что может принести нам вред. Пожалуйста, оставьте его в живых.

Брови над очками сердито сдвинулись, и губы вновь сжались в полоску.

– Я ничего не боюсь, – высокомерно произнес он, – у меня гораздо больше средств и возможностей, чем вы себе представляете. Хорошо, чтобы показать вам, как я вас ценю, я выполню вашу просьбу – Эпштейна официально вернут русским. Живым.

– Благодарю, этого достаточно, – спокойно ответила Маргарита, – тогда у меня еще один вопрос: я слышала, что наша лаборатория может быть перенесена в другое место из-за каких-то формальностей. Это крайне нежелательно – в умудских пещерах находятся уникальные природные источники. Ванны, которые принимают пациенты после операций, в несколько раз сокращают время реабилитации.

– Нет-нет, – тон его вновь стал доброжелательным, – вы вообще не должны над этим ломать себе голову, мадам, уладить дела с умудскими властями – наши проблемы.

– Ваши проблемы могут серьезно помешать моей работе, сэр.

Шеф кивнул головой и нажал вделанную в стол красную кнопку, приказав в селектор:

– Эванс, зайдите ко мне.

На пороге возникла худощавая улыбающаяся блондинка неопределенного возраста. Маргарита отметила, что секретарша у шефа новая, не та, которую она видела в прошлый раз.

«Интересно, что сделали с прежней? Переведена на другую работу или…»

– Слушаю, сэр.

–Мадам Чемия беспокоится и желает знать все нюансы умудского дела. Можете быть откровенны – мадам Чемия доказала нам свою лояльность, и ей можно полностью доверять.

Лицо Эванс мгновенно вытянулось, став предельно серьезным. Она повернулась к Маргарите и чуть склонила голову, как бы желая подчеркнуть свое уважение к собеседнице.

– Мадам, оснований для беспокойства нет никаких. Были некоторые осложнения, но мы их успешно преодолели.

– Я ненавижу политику, – раздраженно сказала Маргарита, – это мне мешает.

– Мы тоже глубоко аполитичны, мадам, наше дело – на высоком уровне и качественно выполнять заказы, за которые нам платят. Мы работаем в международном масштабе, но нам безразлично, кто заказывает – палестинцы, ирландцы или чеченцы.

– Когда я выбрала Сибирь, то рассчитывала, что никаких внешних помех для моей работы не будет – мне пришлось достаточно всего пережить за время своего пребывания в Баку. Политика мешает работе.

– Да, мадам, вы правы, поэтому, размещая свои базы, мы всегда учитываем экономическое и политическое положение в соответствующей стране. Еще десять лет назад мы рассматривали восточные районы СССР, как наиболее стабильные в этом отношении. Там, заручившись поддержкой местных властей и опираясь на своих людей в КГБ, можно было рассчитывать, что нас никто не побеспокоит. В Сибири в этом отношении было намного спокойней, например, чем в Штатах, где ФБР постоянно грызется с ЦРУ и сует нос в разные дырки, или в Европе, где богатые дамы со своей благотворительностью и охраной окружающей среды лезут туда, куда их никто не просит. Однако в последние годы в России стало хуже, чем в Африке с ее бесконечными военными переворотами – разгул дикого бизнеса, понимаете ли, никакого порядка.

– Я в курсе того, что творится в России, меня интересуют проблемы в Умудии. Вы можете объяснить, что за шум поднят вокруг источников?

– Видите ли, мадам, мы арендовали эту землю на десять лет, но десять лет прошло. Мы ищем возможности продлить договор аренды и дать вам спокойно работать.

– Вы называете это спокойно? – сердито возразила Маргарита. – На базу было совершено нападение, я слышала стрельбу.

Эванс всплеснула руками, и лицо ее изобразило ужас.

– Понимаю, мадам, понимаю! Это длинная история, если вы разрешите подробно объяснить, сэр, – она взглянула на шефа, и тот чуть наклонил голову, – видите ли, мадам, такое возможно только в России. Мы еще в девяносто четвертом приватизировали и выкупили все, что находится вокруг источников. Кроме земли – землю выкупить не смогли, потому что местная мафия и муниципалитет подняли шум, ссылаясь на закон. Что ж, мы всегда добросовестно выполняем законы страны, где находятся наши базы, – на этом зиждется наше спокойствие. Все эти годы мы, как честные предприниматели, аккуратно подавали декларацию и платили налоги. Сумма, смею сказать, была такова, что никто не мог иметь к нам никаких претензий. Но местные олигархи начали творить совершенно незаконные вещи. В один прекрасный день появляются какие-то люди и заявляют, что они новые владельцы нашего имущества и нашей компании. Будь наша охрана не столь надежна, эти люди заняли бы вашу лабораторию! Но больше этого не повторится, мы приняли меры, и вы можете работать, ни о чем не думая.

– Ни о чем не думая?! Да нам трижды отключали электричество – как раз тогда, когда я проводила сложнейшие операции. Конечно, у нас есть резервные источники питания, но все же это в высшей степени неприятно.

– Боже мой, какое варварство! – в голосе Эванс прозвучало такое возмущение, что шеф издал короткий смешок и сказал:

– Расскажите, Эванс, расскажите мадам Чемия, что мы сделали для сохранения ее спокойствия, и пусть она в полной мере оценит наше дружеское к ней отношение. Мне тоже интересно еще раз об этом послушать, хоть мое время и ограничено.

– Мадам, – начала Эванс, – мы даже хотели обратиться в арбитражный суд, но, естественно, нам не очень хотелось привлекать к себе внимание. К тому же адвокаты утверждали, что мы потеряем годы, а время нам всем дорого, вы понимаете. К счастью один умный русский из ФСБ научил нас, что делать. Мы отправили в налоговую инспекцию фиктивный протокол собрания учредителей с решением об избрании нового генерального директора. Этот «директор» тут же продал фирму другому юридическому лицу, которое сразу же перепродало ее нам. В течение дня мы вновь оказались законными владельцами своей собственности, и обошлось это – вы не поверите! – всего в сто тысяч долларов.

– Совсем пустяк, – Маргарита потянулась и хрустнула пальцами, – однако завтра какой-нибудь местный олигарх проделает то же самое, и все начнется сначала. 

– Нет, мадам, мы привлекли к сотрудничеству одного крупного швейцарского бизнесмена – бывшего россиянина. Он создает корпорацию, которая будет осуществлять контроль над умудским регионом, в нее вольются все крупные умудские компании. Наше акционерное общество тоже войдет в эту корпорацию, и будет связано со своими бывшими противниками системой участия – члены одной корпорации юридически не могут выступать друг против друга.

– Как сложно и научно! – Маргарита насмешливо приподняла брови. – А вы уверены, что ваша западная модель сработает в российском бардаке?

Для слова «бардак» она использовала английское «brothel», и Эванс, слегка смутившись, ответила:

– Мы постарались заручиться поддержкой политиков. Прежний депутат был для нас большой помехой, но его… больше нет. Сейчас в регионе проходят новые выборы. Человек, которому мы оказываем всяческую поддержку, рекомендован нам верными людьми из ФСБ и в настоящее время имеет самый высокий рейтинг.

– Вы говорите о Воскобейникове, – резко возразила Маргарита, – этот человек мне, как раз, совершенно несимпатичен. После выступлений его и этой деловой дамы, его племянницы, все начали твердить о строительстве какой-то клиники – именно на той территории, где находится моя лаборатория.

Эванс приятно улыбнулась.

– Пусть это не волнует вам, мадам, это входит в наши планы. Вы, мадам, ограждены нами от финансовых проблем, а нам приходится обо всем думать – ведь ваши исследования требуют больших затрат.

– Не понимаю, как это связано.

– Мы намерены привлечь крупный международный капитал. Тот самый кандидат в депутаты Воскобейников, который вам так не понравился, в действительности очень умный человек. Возможно, он сумеет заинтересовать крупных бизнесменов Европы и Америки и добиться инвестиций в ваши эксперименты.

Маргарита ошеломленно воззрилась на секретаршу шефа.

– Вы сошли с ума или это шутка? Неужели вы хотите привлечь международное внимание к моим экспериментам?

–Успокойтесь, мадам, официально инвестиции будут сделаны в строительство клиники. Это сделает возможной открытую транспортировку людей и оборудования – вы ведь понимаете, мадам, что нужно будет пресечь все разговоры и домыслы, когда ваша работа примет широкомасштабный характер.

– Широкомасштабный? – Маргарита вопросительно взглянула на шефа, и он кивнул, пояснив:

– Когда придет время претворять ваш эксперимент в жизнь – ведь именно это является нашей с вами общей целью мадам, не правда ли?

Маргарита лениво пожала плечами.

– Не знаю, у меня нет никаких целей, мне просто нравится работать.

Человек в черных очках терпеливо кивнул.

– Хорошо, будем считать так. Вас удовлетворили объяснения Эванс, мадам?

–Ну, поскольку других у вас нет, то да.

– Тогда вы свободны, Эванс, – он махнул рукой и, проводив взглядом спину секретарши, вновь повернулся к Маргарите. – У вас есть еще просьбы, мадам?

– Я хотела бы получить отпуск. Мне необходимо какое-то время побыть в Москве с сестрой – мы много лет не виделись, а теперь мне сообщили, что у нее проблемы со здоровьем. Потом… потом, если все будет хорошо, то я хочу немного покататься по миру, попутешествовать.

Шеф тонко улыбнулся, как улыбается человек, желающий сделать приятное, и чуть склонил голову.

– Желаю вашей сестре скорейшего выздоровления, мадам. Когда вы собираетесь в Москву?

– Недели через три – я должна закончить все дела в лаборатории.

– Прекрасно. Отдохните, вы это заслужили, мадам. Остальное мы обсудим позже – после вашего отпуска.

Человек в черных очках поднялся и подал Маргарите руку, она пожала ее своими сильными и гибкими пальцами хирурга.

Глава восьмая

Службы воздушной и наземной связи Умудска ответили на запрос достаточно быстро. Меньше, чем через час, Гордеев мог ознакомиться с информацией обо всех воздушных судах, зарегистрированных в данном регионе средствами радиолокационного контроля с полуночи до четырех утра. Среди прочего было отмечено:

«Вертолет СВВП фирмы «Белл», модель XV-15, был замечен в три часа пятнадцать минут южнее Умудска и исчез из зоны радиолокационного наблюдения в три часа двадцать минут. Ни к одному промысловому хозяйству региона воздушное судно фирмы «Белл» не приписано. Подобные модели в России не производятся, отдельные частные предприниматели заказывают их у зарубежных производителей».

Утверждение связистов вполне соответствовало действительности – в распоряжении местных совхозов имелись лишь три угрожающе изживших свой век «МИ-10» и два «КА-26», а Руслан Керимов, с опаской следивший за развалом отечественного самолетостроения, в последние годы предпочитал заказывать личный авиатранспорт заграницей. В четыре сорок пять один из его вертолетов – тот самый, который был замечен радиолокаторами, – приземлился в сорока километрах к югу от Умудска.

Посадочная площадка находилась рядом с длинным четырехэтажным зданием. Половину его занимал один из офисов «Умудия Даймонд», вторая половина служила личной резиденцией президента компании Руслана Керимова, и именно туда отнесли находившихся в забытье девушек, доставленных на вертолете милиционером Ермолаевым и его коллегой с аппетитной фамилией Коржик. Встретивший их у входа вооруженный человек отрывисто распорядился:

– Сюда несите, в боковую комнату. Кладите на ковер, и пусть дрыхнут. Шеф звонил – велел вам ждать. Я вас тут покамест закрою.

Ермолаев, который сначала хотел просто передать заложниц людям Керимова, в последний момент изменил намерение и решил доставить их лично. Коржик сгоряча тоже полез вместе с ним в вертолет и теперь начал нервничать:

– Ермак, слышь, а ведь нас-то хватятся, что мы будем фээсбэшникам говорить? Ты ж говорил, что мы только баб керимовским отнесем, и вся капуста, а сам меня вон куда попер.

– Сиди теперь, нечего было за мной в вертолет лезть! – огрызнулся Ермолаев.

– Ты ж мне бабки не отдал – обещал сотню, а не отдал.

– Сказал – потом! Мне самому еще шеф не отдал. Не гундось ты, надоел!

Ермака раздражал этот мешковатый прижимистый парень. Будь у него возможность, он выбрал бы другого напарника, но Кречетов не пришел, другой же милиционер – его Ермолаев не так давно засек на взятке и этим постоянно шантажировал – так струсил, что мог, пожалуй, испортить все дело. За Коржиком тоже числились кое-какие грешки, но не страх стал главной причиной его участия в похищении женщин, а те злополучные сто долларов, которые ему обещали заплатить.

– Обещал сразу отдать, а сам в кабину полез!

– Заглохни, Корж! – рявкнул Ермолаев, меряя шагами комнату, в которой их заперли вместе с пленницами.

Он нервничал и больше всего боялся, как бы магнат опять не вздумал зажать его гонорар – поэтому, собственно, и решил сам лично отвезти Керимову женщин. Коржик посмотрел на неподвижно лежащие тела и сказал, шмыгнув носом:

– Что-то долго они оклематься не могут – совсем не шевелятся. Надо б, Ермак, мешки у них с голов поснимать – задохнутся, так нам вообще бабок не видать.

– Ничего с ними не случится, – грубо буркнул Ермолаев, но, тем не менее, поспешно сдернул с голов девушек мешки. Вдохнув свежего воздуха, они слегка задвигались.

– Ишь, дрыхнут, я б тоже сейчас покемарил чуток, – с некоторой завистью заметил Коржик.

Подумав, он опустился на ковер, потому что никакой другой мебели, кроме шкафов, набитых документацией в помещении не было. Ермолаев, пошагав еще немного от стенки к стенке, решил последовать его примеру.

Керимов в сопровождении своей свиты прибыл к семи утра. Войдя в комнату, он с любопытством и злорадным торжеством разглядывал беспомощно распростертые перед ним фигурки, не обращая никакого внимания на милиционеров.  При его появлении они мгновенно вскочили на ноги, Ермолаев вытянулся в струнку и отрапортовал:

– Задание выполнено, командир: баб доставил, письмо подбросил. Так что все дело теперь за расчетом, как ты обещал.

Магнат бросил в его сторону недовольный взгляд и слегка прищурился.

– Обещал, говоришь? Ты, Ермак, … твою мать мне об обещаниях говорить будешь? Ты-то свои обещания всегда держал?

Ермолаев опустил голову – в словах Керимова таился смысл, известный лишь им обоим. Когда-то, в мальчишеские годы, они учились в одном классе и сидели всегда один позади другого – затылок в затылок с отличником Сычевым, который давал им списывать контрольные по математике. После армии Ермолаев пошел работать в милицию, а Керимов занялся валютными операциями и однажды здорово на этом погорел. Вспомнив школьные годы, он обратился за помощью к Ермолаеву. Тот, немного поломавшись и напустив на себя важный вид, обещал помочь, но потребовал денег – якобы для передачи «нужным людям». Деньги взял, а сам пальцем о палец не ударил, и Руслан Керимов пошел под суд. К счастью для него это было время, когда на такие вещи смотрели довольно мягко, и он очень скоро попал под амнистию – не отсидев и полугода.

В дальнейшем Руслан старался не иметь дела с Ермолаевым, но тот отличался невероятной хитростью и прекрасно знал, что его бывший школьный приятель не станет честно работать шофером в промысловом хозяйстве. Слежка принесла результат – однажды Ермолаев обнаружил-таки в запасном колесе машины Руслана Керимова пакет с героином, который тот вез для передачи, и с тех пор всегда был с ним в доле.

В девяносто третьем, с началом приватизации, дела Керимова неожиданно пошли в гору. Он сумел в одночасье скупить ваучеры во всех промысловых хозяйствах района – практически за бесценок, потому что охотники совершенно равнодушно смотрели на непонятные им бумажки, не зная, что с ними делать. В один прекрасный день Керимов принял участие в аукционе и, по-крупному схлестнувшись с Егором Ючкиным, стал обладателем контрольного пакета акций «Умудия Даймонд».

Ючкин, предполагавший сделать алмазный прииск чисто семейным предприятием, был поначалу неприятно ошеломлен, но вскоре оценил организаторские способности нового совладельца и даже не возражал, когда тот стал президентом компании. Доходы «Умудия Даймонд» при Керимове начали расти с астрономической скоростью. Новый президент прекрасно умел обходить все препоны, которые государство ставило малому бизнесу. Он наладил нелегальную переброску дешевой рабочей силы из среднеазиатских республик и организовал нелегальный сбыт ювелирных алмазов, которыми был богат рудник. Для отчетности налоговым органам официально была представлена документация о сбыте технических алмазных порошков, и государству тоже перепадали кое-какие копейки – умный Керимов знал предел, до которого можно было испытывать терпение налоговиков.

Ермолаев очень скоро понял, что его бывший «подопечный» внезапно вознесся на вышину, недосягаемую для мелкого шантажа. Теперь у Керимова была собственная служба безопасности, возглавляемая Сычевым – тем самым Сычевым, который давал им когда-то списывать контрольные по математике. Это был умный, пронырливый и жестокий человек, в душе Ермолаев его побаивался. Именно Сычев посоветовал Керимову использовать бывшего одноклассника для разного рода щекотливых поручений. Керимов поначалу взбеленился:

– Ты что несешь, Сыч, …твою мать, Ермаку ни на грош нельзя доверять – кто ему заплатит больше, тому он меня с потрохами и тапочками заложит, б…!

Сычев в ответ ухмыльнулся.

– А кто ему заплатит больше тебя, Руслан? Только ты ему бабки за работу сразу никогда не отдавай, пусть поклянчит, подергается – раньше поседеет.

Алмазному магнату совет пришелся по душе. Он стал давать капитану милиции поручения, и так повелось между ними с самого начала – Ермолаев пресмыкался, Керимов издевался.  Теперь, глядя на поникшего в смущении капитана милиции, Керимов в очередной раз испытывал удовольствие. Однако Сычев, внимательно рассматривающий еще не пришедших в себя пленниц, внезапно подскочил к одной из них и перевернул ее на спину.

– Погоди, это он нам кого ж приволок-то? Руслан, разве ж это депутатская баба?

Керимов круто повернулся и уставился на девушек, которые уже начали просыпаться. Брови его удивленно поползли кверху.

– А точно, слушай, х… тебе в задницу, та ведь классная телка, а эта – эту я вроде даже знаю.

– Это ж та журналистка, Чуева, – хмыкнул Сычев и, схватив сонную девушку за волосы, заставил ее подняться, – вспоминаешь, Руслан?

Магнат вгляделся в лицо пленницы.

– А х… ее знает, откуда она?

– Да ты забыл что ли? Ее в прошлом году Гусев из охраны на рудник притащил – думал, просто нормальная телка, а она с ним целую неделю трахалась и фильм свой снимала, – Сычев с такой силой встряхнул хрупкую фигурку девушки, что она, окончательно придя в себя, вскрикнула от боли, а глаза ее округлились от ужаса.

– Вот б…ь, точно – она!

Сычев, весело ухмыльнувшись, еще раз потряс Ларису Чуеву и сказал ей:

– Что, сука, попалась? Подвела тогда парня под монастырь? Я ведь потом твоему Гусеву такую парилку устроил, что он теперь инвалидность оформляет. За то теперь мы с тобой потрахаемся – вволю и без всякого кино.

– Нет! – Лариса так закричала, что Настя, вздрогнув, села и изумленно огляделась, не понимая, где находится.

– Вот это его девчонка, точно, – указал на нее Сычев, отпихнув дрожавшую Ларису, которая упала на ковер и съежилась в комок.

– Что ж ты бабу-то не привез, … твою мать? – рявкнул магнат на Ермолаева.

Испуганный милиционер повернулся к таращившему глаза Коржику:

– Ты ж сказал, что они вдвоем в той комнате ночуют?

– Ничего я не сказал, – защищался тот, – ты сказал, нужно двух баб отвезти, я и помог. А свою жену депутат сразу после ужина на вертолете в Умудск отправил, и вся охрана с ней улетела.

– Какого хрена ты мне не сказал? Откуда мне было знать, что ее отправили, я сразу после митинга уехал!

– Я ж думал, ты знаешь!

– Ша, заглохли! – рявкнул Сычев, и испуганные милиционеры умолкли.

Керимов мрачно разглядывал побледневшего Ермолаева. Тот, не выдержав его тяжелого взгляда и изнемогая от страха потерять все деньги, неожиданно обнаглел и взъелся:

– Да ты что, Руслан? Что ты смотришь-то? Ладно, не надо за бабу, за девчонку бабки-то отдай, девчонку я ж тебе привез и конверт оставил. Я ж не виноват! Половину хоть отдай, ты ж мне еще за старое должен!

– Бабки тебе? – голос магната вдруг стал очень ласковым. – Бабки – это хорошо, это приятно. Но только бабки еще заработать надо. Скажи, Сыч, – повернулся он к Сычеву, – как сейчас у нас в шахтах? Людей хватает?

– Рабочие места есть, – ухмыльнулся тот, поняв, что задумал его шеф.

– Ну и пусть поработают, – Керимов указал пальцем на Ермолаева и Коржика.

До тугодума Коржика смысл его слов дошел не сразу, но Ермолаев успел выхватить пистолет. Однако на него тотчас же навалились охранники и мгновенно разоружили.

– Не бузи, Ермак, – спокойно проговорил Сычев, – поработаете с приятелем пару годков, заработаете детишкам на молочишко, а оружие тебе вернут, когда полный расчет получишь.

– Тебе это так не пройдет, Сычев, – от ярости на губах Ермолаева выступила пена, – тебе, Керимов, тоже, не надейся! Мы при исполнении, нас искать будут!

– Кто тебя будет искать, Ермак, кому ты нужен, – сказал Сычев тоном, каким говорят с неразумными детьми, и с некоторой ехидцей добавил: – Пусть у тебя в милиции от тебя люди отдохнут немного.

Сопротивлявшихся милиционеров выволокли из комнаты. Керимов, не обращая внимания на затихающий в коридоре шум, с интересом разглядывал сидевшую на ковре Настю. Она уже полностью очнулась, но решила, что все происходящее вокруг ей снится, поэтому усиленно хлопала глазами и даже попробовала себя ущипнуть.

– Ах ты, б…ь, куколка какая, а? А ну поставьте ее на ноги!

Один из охранников, схватив девочку за локти, поставил ее перед Керимовым. На ней, как и на Ларисе Чуевой, не было ничего, кроме ночной рубашки – девушек вытащили прямо из постели, – и магнат, ухмыляясь, разглядывал тоненькую стройную фигурку с чуть выпиравшими холмиками грудей. Настя невольно вспыхнула под его взглядом.

– Вы кто? – спросила она, решив, что сон, пожалуй, слишком затянулся.

– Не узнаешь, … твою мать? А ведь мы с тобой виделись днем, а? Забыла Керимова?

Настя выпрямилась и огляделась – вокруг стояли незнакомые люди, Лариса сидела, уткнувшись лицом в колени, и мелко тряслась. Нет, это не сон.

– Где папа? – испуганно спросила она. – Где мой папа, что с ним?

– Все с твоим папой нормально, сидит, б…ь, чай пьет сейчас. А, может, не пьет, может, плачет по своей доченьке. Рыдает, … твою мать! А доченька-то у нас, х… ему в задницу!

В голове у Насти уже окончательно прояснилось, и неожиданно дошло  – это похищение. Ее и Ларису похитили, когда они спали. Зачем? Скорей всего, это связано с папиной избирательной кампанией. Возможно даже, это те самые люди, которые убили Ладу и француза. Убийцы! Подлые, грязные люди! И этот Керимов – она вспомнила, как он приезжал на митинг и спорил с ее отцом.

По всем правилам ей полагалось испугаться, но из-за того, что сознание еще оставалось слегка притупленным после долгого воздействия хлороформа, страх никак не приходил. Однако ошеломляли нецензурные выражения, которые Керимов употреблял после каждого второго слова. Дома у Воскобейниковых никто никогда не ругался, а в школе у Насти мальчишки, если и бранились, то делали это подальше от ушей взрослых. Почему-то вдруг вспомнился старик-алкоголик в обтрепанной одежде – он иногда проходил мимо их подъезда и при виде садившейся в машину нарядно одетой Насти начинал яростно материться, а один раз даже плюнул, попав в багажник. Несмотря на это, старика ей было почему-то жалко, а вот Керимова жалко не было совсем, и она возмущенно сказала:

– Почему вы так ругаетесь? Извините, но когда в школе ребята у нас прикалываются, кто похлеще скажет, так это ладно – они еще дураки, малолетки. Но вы-то ведь – взрослый человек! Стыдно!

Магнат, приподняв брови, с изумлением уставился на читавшую ему нотацию девочку в ночной рубашонке. До сих пор почти никто никогда не делал ему замечаний по поводу его лексикона – один лишь Игнатий Ючкин. Но тот, по мнению Руслана Керимова, строил из себя интеллигента из-за того, что окончил институт, защитил диссертацию и при чтении надевал очки. Правда, выступая где-нибудь перед большой аудиторией, Керимов все же следил за своей речью, но ему при этом всегда казалось, что он не может достаточно четко сформулировать свою мысль – не хватало слов.

– Ишь ты, какая, – его рука потянулась пощекотать подбородок Насти, и она не смогла отпрянуть, потому что человек сзади крепко держал ее за локти, – в школе депутатской, небось, учишься, языки разные изучаешь, а?

– Изучаю, – вызывающе ответила Настя, мотнув головой и опустив веки, чтобы не видеть грязной руки у своего лица.

– Ишь, важная! – Керимов расхохотался и убрал руку. – Да ты чего боишься-то?

– Зачем вы нас сюда привезли? – тихо спросила она, не поднимая ресниц. – Чего вы хотите?

– Да секретаршей тебя, может, хочу сделать, – он весело ухмыльнулся, – ты ж, небось, и на английском говоришь, и на французском. Говоришь, ведь? – его голос вдруг стал резким: – Отвечай, когда Керимов спрашивает! Говоришь?

– Говорю, – вздрогнув от его окрика, прошептала Настя.

– Видишь, – тон его вновь стал благодушным, – чужие языки знаешь, а от своего родного нос воротишь. Эх вы, депутаты, – он хотел, было, выругаться, но почему-то удержался и только сказал: – Какие ж вы народные избранники, коли с русским народом на его родном языке не хотите говорить! Да ты гляди на меня, не бойся!

Настя осторожно открыла глаза и посмотрела на магната – он все еще усмехался.

– Причем тут русский народ, – осмелев, сказала она, пожимая плечами, – лингвисты считают, что все слова ненормативной лексики, которые вы употребляете, татарского происхождения и пришли на Русь во времена татаро-монгольского ига. Конечно, прежде тоже были бранные слова, но во времена Мономаха, например, ругань приравнивалась чуть ли не к преступлению.

– Смотри, Руслан, умная какая, – засмеялся Сычев и тоже потянулся, было, ущипнуть Настю, но Керимов резко ударил его по руке.

– Не тронь, я с ней сам буду говорить! Шустрая, а? – он пристально разглядывал девочку странно загоревшимся взглядом. – Такую и в жены неплохо взять. Выйдешь за меня, красавица?

Настя вдруг ощутила прилив веселой наглости и от этого, осмелев, съехидничала:

– Вы уж тогда определитесь точно, куда мне, а то сначала секретаршей предлагаете, потом в жены.

Керимов захохотал, и окружающие услужливо подхватили его смех.

– Нет, – сказал он, отсмеявшись, – больно уж ты хороша для секретарши. Говоришь больно уж ладно! Возьму тебя замуж, одену в соболя, бриллиантами украшу и повезу по заграницам. Хороша будет жена, а, Сыч? – он взглянул на Сычева. – И по-английски, и по-французски – во, воспитание!

Его взгляд, ощупывая девочку, похотливо блестел, она поежилась и постаралась придать своему лицу идиотское выражение:

– Ой, а вы разве до сих пор не женаты? Вы ведь уже такой старый, вам, наверное, уже нельзя жениться.

– Старый! Слышь, Сыч? Вот глупая, чему их там в депутатских школах учат? Да я еще хоть десять жен себе возьму, – он ласкательным движением погладил себя ниже живота.

– Да? – она с туповатым видом вовсю продолжала изображать дурочку. – Но ведь это не разрешено, наверное, по закону. Мы же не турки. Или вы турок? Вы в Турции живете?

Керимов принял ее вопрос всерьез и оскалился.

– Смотри, как рассуждает, а? Нет, я русский. Русский человек! – он гордо ударил себя в грудь. – В бога верю. Ты на фамилию не смотри, предок мой еще при царе у турка одного в крепостных ходил, оттуда и фамилия пошла, а мы испокон веков православные. Хочешь, в церкви с тобой обвенчаюсь? – неожиданно глаза его жадно блеснули, и он сделал шаг к замершей девочке. – Не бойся, красавица, я хорошим мужем буду, ласковым, все просьбы твои исполню. Говорят, Керимов плохой, а разве я тебя обижаю? Видишь – попросила меня не ругаться, и я не ругаюсь. Что еще захочешь – только скажи. Любое желание выполню!

Насте стало не по себе, но она понимала, что ее испуг лишь раззадорит магната. Из-за стоявшего сзади охранника поддаться назад ей не удалось, а Керимов стоял совсем близко, бесцеремонно скользя взглядом по ее груди и животу.

– Любое? – в ее взгляде мелькнула озорная искорка.

– Любое! Проси – увидишь. Керимов на алмазах сидит. Говори – золото бриллианты? Что хочешь? Ничего для тебя не пожалею!

– Тогда, если можно, – вежливо попросила Настя, – то я хотела бы в туалет. Если можно, конечно.

Слегка оторопев, Керимов широко раскрыл глаза, а потом разразился хохотом. Наконец, вытерев глаза тыльной стороной руки, он велел одному из охранников:

– Сведи ее. И эту тоже, – он махнул рукой на Ларису. – А то они мне тут весь ковер обдуют.

Когда девушки в сопровождении охранника вернулись в комнату, Керимова и Сычева не было. Они пришли минут через двадцать. Керимов выглядел довольным и что-то насвистывал.

– Вот что, красавица, – остановившись перед Настей, сказал он, – ты мне нравишься, я тебе это уже сказал, а все остальное от тебя зависит. Ты сделай, что я скажу, и все у нас будет хорошо. Лады?

– Что сделать? – тихо спросила она.

– Нужно мне, чтобы ты прочитала это в магнитофон, – Сычев протянул ей лист бумаги с только что отпечатанным текстом. – По-русски ты читать-то умеешь? Или все только по-иностранному?

Настя осторожно развернула лист.

«Дорогой папа! Меня захватили в заложники. Эти люди сейчас обращаются со мной хорошо, но если ты не снимешь свою кандидатуру с выборов, они меня убьют. Пожалуйста, папа, сними свою кандидатуру. Твоя дочка Настя».

Девочка подняла взгляд на магната – он смотрел на нее пристально, но вполне доброжелательно.

– Извините, я не стану этого читать, – она протянула бумагу Сычеву, но тот ее не взял.

Лист выскользнул из пальцев Насти и, медленно, кружась в воздухе, опустился на ковер. Наступило тяжелое молчание, лицо Керимова стало каменным, взгляд сначала отяжелел, потом в нем вспыхнула ярость.

– Нет? – неожиданно его руки до боли грубо стиснули ее плечи. – Нет? А ты знаешь, что я могу с тобой сделать? Знаешь? Или не знаешь?

Керимов отпустил ее так же внезапно, как схватил, и Настя чуть не упала. Покачнувшись, она потерла плечи и ответила:

– Не знаю.

– Да? Плохо, что не знаешь, – глаза его странно блеснули. – Не боишься, что я тебя вот так, – он протянул руку и сжал ее горло.

Настя не пыталась сопротивляться. Чувствуя, что в голове у нее начинает шуметь, она закрыла глаза, изо рта ее вырвался короткий хрип. Сычев торопливо дотронулся до плеча своего патрона.

– Руслан, она же потом говорить не сможет.

Встряхнув Настю, Керимов выпустил ее, и она тут же схватилась за горло, судорожно хватая ртом воздух.

– Шутки кончились, бери магнитофон и говори, что я велел!

– Не буду я ничего говорить, делайте, что хотите, – продолжая ощупывать шею, она мотнула головой.

– А ты, погляжу, смелая, ничего не боишься, – Керимов сказал это негромко, что только подчеркнуло звучавшую в его голосе угрозу.

– Нет, почему, я боюсь, – Настя сделала над собой усилие и посмотрела ему прямо в глаза, – только зачем мне говорить в магнитофон, если вы нас потом все равно убьете?

Она сказала это почти равнодушно, впервые до конца осознав, что все происходящее – правда. Эти люди никогда не отпустят ни ее, ни Ларису – хотя бы потому, что пленницы видели лица похитителей и знают их имена. Об этом ей не раз приходилось читать в книгах, и теперь Настя хотела лишь одного – чтобы не было очень больно, когда ее будут убивать. Потом решила, что об этом лучше не думать, потому что изменить ничего нельзя. Нужно думать о маме, папе или… или об Алеше.

Ей вдруг стало очень горько при мысли, что они никогда больше не будут вместе с Алешей. Потом он забудет ее. Забудет или нет? Наверное, забудет, а потом… потом у него будет другая девушка. При этой мысли она едва не разрыдалась в голос. Керимов, увидев полные слез глаза девочки, решил, что она слишком уж напугана, нужно ее немного успокоить, а то от нее и толку не будет. Лицо его неожиданно стало добродушным.

– Зачем мне тебя убивать? Такую лапочку убивать, скажешь тоже! Наговоришь в микрофон, что надо, и будешь гулять еще сто лет. Не плачь! Я тебе потом такой бриллиант подарю, какого царицы не имели!

– Я не из-за вас плачу, очень нужен мне ваш бриллиант, – разозлившись, Настя шмыгнула носом и гордо вскинула голову, – и я вам не верю, вы нас все равно убьете, потому что мы вас видели в лицо. Свидетелей никогда не оставляют в живых.

Пару-другую секунд они с Керимовым смотрели друг другу в глаза, потом он усмехнулся и бросил Сычеву:

– Ладно, надоело мне ее по-хорошему уговаривать. Она еще не представляет, что мы с ней можем сделать. Возьми эту, – он указал на испуганно вздрогнувшую Ларису Чуеву, – возьми, Сыч, покажи на примере, что мы можем сделать.

Сычев легко схватил девушку за плечо и, поставив на ноги, одним движением разорвал на ней рубашку.

– Нет! – пронзительный крик Ларисы разорвал воздух, и свободной рукой она вцепилась своему мучителю в лицо.

Он не успел отклониться, потому что не ожидал сопротивления – до сих пор Лариса, казалось, покорно ожидала своей участи, – и острые ногти журналистки расцарапали ему щеку.

– Сука! – Сычев отшвырнул ее, провел рукой по лицу и, увидев на ладони кровь, неподвижно уставился на замершую от ужаса девушку.

Настя невольно подалась вперед, но Керимов, схватив за волосы, удержал ее на месте и рассмеялся.

– Ты, Сыч, осторожней – видишь, кусается.

– Я ей покусаюсь, сучке! – беззлобно ответил тот и еще раз потрогал пальцем царапину на щеке. – Ладно, сама напросилась, а ведь могла бы даже удовольствие получить. Возьмите ее, ребята, на пару, – кивнул он, повернувшись к охранникам.

Вышколенные секьюрити, стоявшие до той поры с каменными лицами, оживились. Два парня двинулись к Ларисе, и один из них подхватил было ее подмышки, но она выскользнула, оставив в его руках остатки разорванной рубашки.

– Нет! – девушка понимала, что с ней хотят сделать, и ее пронзительный крик разорвал воздух. – Нет! Настя, умоляю, скажи, сделай, что они хотят!

Настя, задыхаясь от рыданий, рвалась из рук Керимова, из глаз ее текли слезы.

– Я сделаю, я скажу все, что вы хотите! Только отпустите ее, не надо!

Сычев махнул рукой, и охранники вновь застыли на месте.

– Давай диктофон, Сыч, – Керимов подмигнул ему и выпустил волосы Насти.

Девочка упала на колени рядом с Ларисой, обхватила ее голову и прижалась щекой к щеке. Лариса смотрела перед собой расширенными от ужаса глазами, шептала:

– Они нас изнасилуют, потом убьют! Сделай, как говорят, не зли их!

– Да, да, я сделаю.

Сычев вновь подал ей диктофон и листок с текстом.

– Читай!

Настя, дрожащим голосом прочитала текст, но Керимов прослушал запись, и ему не понравилось.

– Ты с выражением читай, чтоб страха больше слышно было! Давай-ка еще раз.

После пятого раза Сычев, наконец, забрал у нее диктофон.

– Ладно, сойдет, – он кивнул охранникам: – Можете продолжать, ребята.

Они вдвоем, стоя, насиловали Ларису, а Настя вновь билась, пытаясь вырваться из рук крепко обхватившего ее Керимова.

– Не надо, отпустите ее, прошу вас, умоляю! – ей казалось, что крик и боль подруги разрывают надвое ее душу. – Они ведь убьют ее!

Керимов со смехом крепко прижал ее к себе.

– Не убьют, не волнуйся, ей это даже приятно – она у меня на руднике со всей охраной перетрахалась, когда свой фильм снимала.

Лариса уже не кричала – она потеряла сознание и, когда охранники выпустили ее, упав на пол, осталась лежать неподвижно.

– Заприте ее пока, – велел Керимов охранникам. – Пусть очухается, потом можете еще побаловаться. Только понемножку, чтоб не сдохла, она мне еще пригодится.

Ларису подняли, голова ее безжизненно свесилась, из уголка рта вытекала тоненькая струйка крови. Керимов удержал Настю, рванувшуюся вслед за охранником, уносившим истерзанную девушку, и развернул лицом к себе.

– Куда бежишь? Мы с тобой еще не закончили.

Девочку внезапно охватила такая ярость, что исчез всякий страх.

– Давайте! – вне себя закричала она. – Начинайте! Насилуйте, убивайте, я вас не боюсь!

Глаза Керимова сверкнули, и он широко осклабился.

– Какая смелая, а? Смотри, Сыч!

– Точно, Жанна д’Арк, – засмеялся Сычев. – Что мы с ней будем делать, на костре жечь?

– Не бойся, куколка, – ухмыльнулся Керимов, – та журналистка, сучка, еще не все получила, что я ей должен, а с тобой разговор будет совсем другой.

Настя выпрямилась, с презрением посмотрев на магната.

– Вы… вы… – у нее дрожали губы. – Порядочные мужчины так не поступают, я сказала в диктофон все, что вы мне велели, и вы мне обещали …

Керимов саркастически поднял брови.

– А что я тебе обещал? Сыч, – он повернулся к Сычеву, – скажи, я ей разве обещал что-нибудь?

Тот с нарочитым недоумением развел руками.

– Я что-то не слышал.

– Вот видишь, – Керимов притянул Настю к себе почти вплотную, и голос его стал вкрадчивым, – я, стало быть, ничего такого не обещал, я помню, когда что обещаю. Обещал вот на тебе жениться, так разве я отказываюсь? Разве я тебя силой беру, обижаю? Нет, я тебя замуж беру. Поведу в церковь венчаться – я еще ни с кем в церкви не венчался. Ты говоришь, Керимов не мужчина, а я покажу тебе, какой я мужчина! Ты еще будешь просить, чтобы я тебя любил, плакать будешь, умолять!

Взгляд его стал тяжелым и жадным, дыхание участилось, а Настя почему-то вдруг успокоилась. Насмешливо посмотрев на магната, она дерзко фыркнула и сказала то, что никогда не сказала бы прежняя тактичная Настя, смертельно боявшаяся даже ненароком задеть собеседника:

– За вас? Замуж? У вас что, шарики за ролики заехали? Да от вас воняет, псиной несет! Вы хоть моетесь хоть когда-нибудь?

Слова Насти прозвучали удивительно звонко, и ответом на них был тяжелый удар по лицу, от которого она отлетела в сторону, сильно ударившись головой о стену. Лицо Керимова сначала побледнело, потом побагровело до синевы, и на мгновение он, казалось, утратил дар речи. Наполовину оглушенная девочка выпрямилась, прижав ладонь к быстро заплывавшему глазу. Ее прежде никогда не били – разве что подруга Лиза в пылу драки однажды огрела мобильным телефоном. Теперь с каким-то непонятным облегчением, она поняла, что это не так уж и страшно – когда бьют. Во всяком случае, недавнее чувство бессильного отчаяния, когда у нее на глазах терзали Ларису, было много мучительней. Ею вдруг овладела какая-то бесшабашная удаль.

– Лучше уж вы меня своим охранникам отдайте, как Ларису, они хоть почище вас немного. Фу, вонь какая! – нос ее брезгливо сморщился.

Если честно, то утверждение Насти было не беспочвенным – запах, исходивший от тела и ног алмазного магната, мало напоминал аромат цветущей розы. Главной причиной было то, что он ежедневно по нескольку часов уделял занятиям конным спортом, из-за плохой наследственности боясь за свой позвоночник – его отец имел горб, – и при этом испытывал патологическое отвращение к воде с мылом.

В былые годы, если кто-то намекал Керимову на эту весьма неприятную для окружающих слабость, он приходил в бешеную ярость, и подобный смельчак навсегда становился его смертельным врагом. Однако к моменту настоящего повествования уже не существовало человека, который решился бы сделать подобное бестактное замечание главе компании «Умудия Даймонд». Даже Игнатий Ючкин, который на совещаниях садился максимально далеко от президента, не осмелился бы при этом иронически сморщить нос. Лишь жене Тане порою удавалось убедить мужа принять ванну – она всерьез уверяла, что горячая вода и растирание намыленной мочалкой являются хорошей профилактикой искривления позвоночника. Тане он верил безоговорочно – она окончила курсы массажистов и до замужества работала в одном из оздоровительных комплексов Иркутска. Однако и Тане тоже не всегда выпадала такая удача – уговорить могущественного супруга изменить своим принципам. После его возвращения с митинга она в течение трех часов регулярно подливала горячей воды в ванну, но Керимов так и не удосужился в нее залезть, поэтому в словах Насти не было ни крупицы неправды. Увы – истина тоже бывает суровой, и алмазный магнат был жестоко ею уязвлен.

Еще недавно юная пленница с изысканно красивым личиком будила в нем самые приятные чувства. Разумеется, о том, чтобы освободить Настю, речи не шло, но и не было особой необходимости ее убирать – владения Керимова, разбросанные в таежном лесу, были достаточно обширны, чтобы годами скрывать любого человека. Он собирался всласть натешиться девочкой, а потом поселить ее в одной из своих резиденций.

Это никого бы не удивило – во дворцах алмазного короля всегда содержались женщины для него самого и его людей, надолго оторванных в тайге от женского общества. Магнат не изучал психологию, но прекрасно знал, что на мужчину, испытывающего сексуальный голод, нельзя до конца положиться – работать будет плохо и всегда способен продать и предать ради прекрасных глаз первой встречной крали. Гомосексуальных отношений Керимов, будучи человеком религиозным, не выносил и карал за них смертью, как и за предательство, – благо, что желающих на него работать хватало.

В Насте его привлекала детская непосредственность, приятно возбуждала горячность, сочетавшаяся с деликатностью манер и острым язычком. Щекотало сознание того, что девчонка, скорей всего, невинна. Тогда он подольше подержит ее для личного пользования, и она, возможно, родит ему ребенка – у них с женой детей до сих пор не было, хотя врачи не находили никаких отклонений. Конечно, Таня, смотревшая сквозь пальцы на мелкие измены мужа, не терпела постоянных соперниц, но, если дело пойдет о ребенке, она, вероятно, не станет возражать. Ребенок должен получиться неплохим – в этой депутатской дочке чувствуется порода. Разумеется, он не станет особо сильно раздражать Таню, поэтому позже все равно придется отдать девчонку ребятам, но пока можно всласть натешиться и получить удовольствие.

С самого начала подстегиваемый нараставшим желанием, Керимов предвкушал, как, покончив с делами – записав обращение девчонки к отцу и наказав проходимку-журналистку, – он поведет ее в соседнюю комнату и там стащит с нее рубашонку. Она, должно быть, сладкая – упругая, нетронутая. Конечно, раскричится по первому разу, но все же лучше сильно ее не пугать, а то потом с такой пуганой и удовольствия толком не получишь. Потом нужно будет подарить ей бриллиантовое колечко – бабы все до единой любят бриллианты, за бриллианты они и целуют слаще.

И вот в один момент волнующие эти мысли, равно как и желание, были уничтожены, сметены нахлынувшей яростью, рожденной словами Насти. Мгновенно всплыла застарелая ненависть ко всем «этим чистеньким», которые всегда из себя что-то строят. Из курносого носа, забитого полипами, вырвалось свистящее дыхание, а горло сжал спазм, заставивший голос упасть до шепота:

– Охрану захотела, сука? Так охранников тебе не будет, и Керимов для тебя тоже слишком хорош! Сыч! – повернул он голову. – Отвези ее на рудник и брось в яму к туркменам – пусть побалуются. Скажи, это Керимов им подарок посылает. Пусть им порцию хлеба на сегодня удвоят и после обеда освободят от работы. Ишь, сука! – его охватило горькое чувство человека, оскорбленного в лучших побуждениях, а из сдавленных голосовых связок внезапно прорвался крик: – Я посмотрю, как ей в яме запах понравится! Сыч! – рявкнул он вслед Сычеву, уже потащившему Настю к двери, и тот застыл на месте. – Ты, типа, того – не вздумай ее сам первым оприходовать, сразу в яму! А то ты с бабами добрый, еще удовольствие получит, сучка! Сам в яму сбрось, охранникам не отдавай, а то кто-нибудь обязательно себе приберет, пригреет, они до баб горазды, я их знаю, паразитов! Не желаю, чтобы она в теплом месте прижилась, сука! Сразу в яму, слышишь?

Керимов хотел, было привычно выбраниться матом, но столь близкие его сердцу слова почему-то не пошли с языка. Он замолчал и, махнув рукой, отослал охрану, а сам заходил по комнате, пытаясь успокоиться и восстановить дыхание. Не оставляло чувство обиды, не утихала горечь ущемленного самолюбия, и правая рука порою, как сабля, рубила воздух, а с губ слетало обиженное бормотание:

– Сука чистенькая! Я ей не фраер, падло, у меня диплом есть! Я и кандидатом в науке стану, как Гнат Ючкин. За мои деньги все можно купить! Ни на каких сук не посмотрю!

И это было сущей правдой – благодаря деньгам и связям жены Тани, один из ВУЗов Иркутска выдал Керимову Руслану Ивановичу диплом, свидетельствующий об окончании им экономического факультета, а в маститом московском НИИ уже готовилась к защите его кандидатская диссертация. Нанятые той же Таней сотрудники НИИ «сделали» его соавтором множества научных публикаций и даже небольшой монографии.

Мысль о монографии немного согрела и успокоила Керимова – он не очень хорошо понимал, что это такое, но точно знал, что у Игнатия Ючкина монографии не было.

«Фуфло этот Гнат, – злорадно думал он. – Десять лет перед всеми нос драл: в Питере, мол, науку делаю, диссертацию защитил, а этой… монографии нет. А что толку-то оказалось с этой его науки? Как перестали за нее платить, так он вместе с семьей быстро из Питера к папе под крыло в Умудск драпанул. Теперь только мешается под ногами. Теперь, если вдруг Егора надолго загребут, Гнат мне весь бизнес развалит»

Егор Ючкин формально доверил сыну все дела, связанные с «Умудия Даймонд», но деловые способности Игнатия Ючкина всегда внушали Руслану презрение. Более того, он видел в них существенную помеху бизнесу. Например, в девяносто четвертом у Керимова возникла идея ввозить для работы на руднике жителей среднеазиатских республик, но Игнатий немедленно высказал против этого множество теоретических соображений. Руслан вежливо выслушал, но ничего не понял и даже не стал обсуждать – понимал, что личное мнение его ученого компаньона особого значения не имеет, поскольку Ючкину-старшему это предложение понравилось, и Егор тактично прервал болтовню сына, постаравшись при этом не ущемить его самолюбия. В итоге была организована вербовка рабочих из Средней Азии.

Добровольцу, согласившемуся заключить контракт на три года, представители «Умудия Даймонд» выдавали авансом сто долларов. Конечно, в районах, процветающих от продажи наркоты, такая сумма – ничто. Но там, где население медленно вымирало, лишенное воды после развала советской оросительной и земли, отравленной химикатами еще со времен Союза, сто долларов казались огромными деньгами. Аванс оставался в семье, а новоявленных рекрутов, продержав три недели в карантине – не дай бог завезти на рудник тиф, холеру или чуму! – партиями переправляли в Россию.

Условия жизни на руднике можно было назвать вполне сносными. Люди жили в добротных, хорошо отапливаемых бараках, раз в неделю для них топили баню, тепло одевали и за качеством пищи строго следили – опять же во избежание массовых заболеваний и эпидемий. После полуголодного существования такая жизнь многим казалась раем. Даже двенадцать часов тяжелой работы под землей не сильно пугали – ведь в каждом бараке стояли видео-двойки, и вечером желающие могли посмотреть крутой боевик или порнофильм! Слов, правда, они почти не понимали, так как мало кто хорошо знал русский язык, но за выстрелами, погонями и сценами насилия на экране следили, затаив дыхание. Кроме того, рабочих поголовно обеспечивали жевательной резинкой, а раза два-три в неделю на рудник привозили проституток, и те обслуживали всех желающих.

По истечении трех лет, рабочим предлагали продлить контракт. Многие соглашались, но были такие, кто хотел получить заработанные деньги и вернуться домой. С ними тоже продлевали контракт, но уже в принудительном порядке. Постепенно люди начинали понимать, что их просто-напросто превратили в рабов. Тех, кто не желал смириться, ждал один конец – яма.

Когда-то, еще в советские времена, взрывники, подорвали огромную скалу, и на месте ее образовалось широкая впадина глубиной не менее десяти метров. При Керимове эта впадина, или яма, как называли ее на руднике, стала чем-то вроде тюрьмы, куда бросали отказывающихся работать или пытавшихся совершить побег.

Сверху яму заварили толстой стальной решеткой, через которую к узникам едва проникал свет, попасть туда можно было лишь через ход в боковой стене, со стороны дна перекрытый железной дверью. Ежедневно ее тяжелые створки с лязгом открывались, и пленников вели на работу в заброшенную шахту, где еще в царское время добывали крупные ювелирные алмазы высокой прозрачности. Месторождение давно истощилось, но изредка все же попадались редкие экземпляры. Если кому-то за день работы удавалось найти ценный алмаз, к его ежедневному пайку добавляли двести граммов хлеба. Добавка эта могла считаться весьма существенной, если учесть, что обитателей ямы держали впроголодь.

Здоровье узников никого не интересовало – их не водили в баню, не давали ни мыла, ни чистой одежды, ни одеял. Для отправления естественных надобностей ими же самими была вырыта выгребная яма в углу подземелья, и в воздухе постоянно стоял смрад. Шахта не отапливалась, а пережить сибирскую зиму в пятьдесят градусов мороза в старых полусгнивших ватниках было просто нереально, поэтому, попав в яму, люди автоматически переходили в разряд смертников. Ранней весной вездеход вывозил в тайгу окоченевшие трупы, но уже в апреле в яме появлялись новые жильцы – как ни странно, среди рабочих алмазного рудника всегда находились горячие головы, готовые рискнуть жизнью в отчаянной попытке обрести свободу.

Теперь, вспоминая о яме и стоявшем в ней запахе, Керимов с наслаждением представлял себе, как немытые и одичавшие от заключения «туркмены» (так он называл всех своих среднеазиатских рабочих) будут с жадностью трахать наглую девчонку – многие из замурованных в подземелье молодых мужчин находились там с весны и давно не знали женщин.

– Посидишь, с ними, понюхаешь. Ничего, они тебя почище, чем журналистку – по всем направлениям обслужат, – сказал он вслух и хотел добавить одно из наиболее сочных выражений своего лексикона, но, как и пару минут назад, не сумел, а потом вдруг  с ужасом понял, что язык не поворачивается произнести заветные слова.

«Блин, что такое, душу облегчить не могу! Типа заколдовала меня эта сучка маленькая или порчу какую наслала. К Таньке надо скорей, она все заклинания от сглазу и от порчи знает».

Внезапно Руслану Керимову стало страшно, подняв руку, он широким размашистым движением перекрестился и заторопился к жене.

Глава девятая

Вертолет Воскобейникова опустился в ста метрах от замка алмазного магната. Андрей Пантелеймонович в сопровождении Гордеева и двух его сотрудников направился к воротам резиденции, но путь им перегородили люди Керимова.

– Приказано впустить только господина Воскобейникова!

Руки фээсбешников легли на оружие, но Андрей Пантелеймонович, остановив их, невозмутимо ответил:

– Прекрасно, я пойду один.

– Но… – начал, было, Гордеев, однако Воскобейников не допускающим возражения тоном его прервал:

– Вы подождете меня здесь, Феликс, – он круто повернулся и вошел в ворота в сопровождении охранников.

Керимов встретил его в холле, но руки не подал, а лишь указал на широкое кресло.

– Прошу. Чем обязан?

Это были стереотипные фразы, которые ему пришлось заучить для общения «в свете».

– Мне жаль беспокоить вас, господин Керимов, – сказал Андрей Пантелеймонович, и его грустное лицо показало, что ему действительно жаль, – но случилось несчастье, и я рассчитываю на вашу помощь. Похищена моя дочь.

Лицо Керимова стало напыщенно важным, и он довольно грубо буркнул:

– Похищена, так это вам, стало быть, в милицию надо или к прокурору. Я-то что могу сделать? Ничего!

Лицо Воскобейникова оставалось таким же благожелательным и грустным. Словно не заметив грубости собеседника, он мягко ответил:

– Почему же, вы – человек влиятельный, к вашему мнению прислушиваются.

Керимов угрожающе вспыхнул и чуть наклонился вперед. Казалось, еще немного, и он схватит сидевшего против него человека за грудки.

– Влиятельный, стало быть! Среди отморозков что ли? За пахана меня держишь или обвинять пришел?

Андрей Пантелеймонович ничуть не встревожился и остался совершенно спокойным, лишь с обескураживающим видом развел руками.

– Отнюдь. Послушайте кассету, которую мне прислали.

Он достал из кейса миниатюрный магнитофон и нажал кнопку. В комнате зазвучал испуганный голос Насти. Керимов слушал, развалившись в кресле, а по окончании записи со снисходительной усмешкой спросил:

– И что? Что, стало быть, делать будете?

Андрей Пантелеймонович спокойно спрятал магнитофон в кейс и печально вздохнул:

– Мне ничего не остается, как выполнить требования похитителей. Хотя, – лицо его стало бесконечно грустным, – я почти потерял надежду. Боюсь, все бесполезно – похитители такого рода практически никогда не возвращают заложников живыми. Поэтому я и пришел к вам за помощью – думаю, организатор похищения мне известен.

Говоря это, Андрей Пантелеймонович тактично смотрел в сторону, чтобы не видеть побагровевшего лица Керимова.

– Стало быть, известен! – с издевкой хмыкнул магнат. – Ну, раз так, то ловить надо!

– Вот именно, вот именно, для этого я к вам и пришел – хочу заручиться вашей поддержкой.

Брови Керимова полезли вверх.

– Чего это я вам помогать буду? Я не сыщик и, тем более, что вы меня вчера три часа на митинге норовили сунуть харей в грязь.

Воскобейников улыбнулся.

– Вы – разумный человек, господин Керимов и прекрасно понимаете, что во время предвыборной кампании приходится идти на некоторые компромиссы. А почему я приехал именно к вам, сейчас объясню. Вчера ночью на меня было совершенно покушение.

– Чего?! – от изумления Керимов даже привстал.

– Да-да, милиционер по фамилии Кречетов пытался меня застрелить. К счастью один из моих сотрудников сумел выстрелить первым. Кречетов перед смертью сознался, что совершить покушение его подбил лейтенант Ермолаев, который действовал по указанию Сергея Иванова, одного из директоров «Умудия Даймонд». Поскольку уже точно установлено, что именно Ермолаев похитил мою дочь, то вы понимаете, что…

Он выразительно замолчал, давая собеседнику время прийти в себя. Тот, пытаясь осмыслить услышанное, думал:

«Значит, Ермак работал и на Сережку тоже. Круто – и там, и тут хотел сорвать. Ладно, так и лучше даже – пусть теперь Иванов все расхлебывает»

– И чего теперь, вы, стало быть, на Иванова думаете? – притворно-небрежным тоном спросил магнат. – Может, и не он, ему-то зачем все это?

– Это я вам сейчас объясню, – ответил кандидат в депутаты с такой готовностью, словно давно ждал этого вопроса, вытащил папку и подал Керимову, – для начала ознакомьтесь с этими бумагами – это копии актов дарения, которые мы получили в нотариальной конторе. Вам, конечно, известно, что Эльшан Иссамбаев был первым браком женат на сестре Иванова, и у них двое детей – дочь пятнадцати лет и двенадцатилетний сын.

Керимов пожал плечами.

– И что? Все знают. Они всей семьей Эльшана охомутали – ей уж тридцатка стукнула, а ему двадцать пять. Он тогда по комсомольской линии двигался, в партию заявление подал, а тут эта Ленка, козявка беспородная, к нему в постель забралась – так, стало быть, случайно, в санатории вместе отдыхали. И тут же на тебе – залетела! А у Эльшана своя девчонка была, и как он только ни бегал, все на аборт Ленку гнал, а она ни в какую! И дядя у нее тоже – сейчас заместитель мэра, а прежде вторым секретарем горкома был. Так и пришлось в ЗАГС идти. Лет пять она потом Эльшана мурыжила, даже голову повернуть на какую другую бабу не давала – дядя-то ее мог ему, стало быть, всю карьеру прикрыть в случае чего. Зато, как Союз разлетелся, так он ее сразу в три шеи погнал! Сейчас у него телка – шик. Но детей от Ленки он любит, все время навещает и подарки делает. Ленка тоже баба не промах – бизнесом занялась, двумя универмагами заправляет. Только к Сережке они отношения не имеют – он сам по себе, а они сами по себе.

Воскобейников терпеливо слушал, одобрительно кивая головой в такт словам магната.

– Вот то-то и оно, – сказал он, как бы говоря сам с собой, – то-то и странно. С чего тогда Елена и Эльшан Иссамбаевы актом дарения передали Сергею Иванову все имеющиеся у них и их детей простые акции «Умудия Даймонд»? Вы ознакомьтесь, ознакомьтесь с копиями документов. Вместе с этими акциями теперь на руках у Иванова находится сорок два процента всех ценных бумаг. Имея контрольный пакет, он созывает собрание акционеров и назначает перевыборы президента.

– Контрольный пакет?! У Сережки?! – Керимов оперся руками на стол и угрожающе приподнялся.

Воскобейников сочувственно кивнул.

– Разумеется, это было спланировано заранее, поэтому Иванов с самого начала поддерживал кандидатуру Иссамбаева. Вы ведь знаете, что прокуратура выдвинула обвинение не только против Егора Ючкина, но и против его брата, бывшего депутата Максима Ючкина, он арестован и вышел из игры. После того, как уберут и меня, Эльшан Иссамбаев становится самым рейтинговым кандидатом. А после того, как его бывший родственник и дядя его детей Сергей Иванов станет президентом и хозяином «Умудия Даймонд»…

– С какого ему х… хозяином? А нас с Гнатом в расчет не берешь,… твою мать?

Сумев впервые за последние сутки произнести, наконец, родные ему слова, Керимов почувствовал себя, как феникс, возрожденный из пепла, и мысленно перекрестился. Воскобейников же, покачал головой и с отеческим укором в голосе сделал ему выговор:

– Господин Керимов! Прошу вас!

– Пардон, – буркнул тот.

– Я понимаю ваши чувства, господин Керимов, но я не зря употребил слово «хозяин». Прошу вас все же ознакомиться с документами – это копии деклараций, которые вы представляли в налоговые органы в течение последних семи лет. И тут же приведены реальные доходы, которые «Умудия Даймонд» получила от продажи нескольких партий ювелирных алмазов первой категории – в том числе и от нелегальных сделок.

Зарычав, Керимов схватил бумаги и впился в них глазами. Потом смял, скомкал и, резко отбросив в сторону, с некоторой неуверенностью в голосе пробурчал:

– Да я на них…

– Господин Керимов, – строго остановил его Андрей Пантелеймонович, – это вам уже не шутки, давайте говорить серьезно, – голос его опять стал отечески мягким, – послушайте человека, который намного старше вас. Имея большие деньги, можно многое себе позволить. Можно даже убить с десяток человек, и это сойдет вам с рук. Но никогда не пробуйте надуть государство и недодать ему его долю. Оно этого не любит, и у него есть давно отработанные механизмы, чтобы расправиться с подобными обманщиками.

Магнат исподлобья взглянул на сидевшего перед ним человека с серьезным лицом и доброжелательным взглядом умных глаз.

– И чего теперь? Тут еще доказывать надо, все копии. Как это вообще к вам попало?

– Если вы внимательно посмотрите, то увидите, что на всех документах стоят ваша и Игнатия Ючкина подписи – Иванов чист, как стеклышко. А подлинники есть, они у меня, я нашел их в бумагах покойного Арсена Илларионова. Как они попали к нему, вы, думаю, легко догадаетесь – с учетом того, что я вам только что сказал. Кто-то очень хочет стать единоличным хозяином компании, получив, к тому же, политическую поддержку. Только Арсен, как я понял, решил не давать ходу этим бумагам.

– Арсен был нормальный мужик, – хмуро подтвердил Керимов, – если его кто вправду замочил, то падло будет.

– Я с ним в этом вопросе вполне солидарен. Считаю, что наша налоговая система еще – увы! – далека от совершенства и способна разрушить любой полезный бизнес. Неразумно, очень неразумно – развитой бизнес дает стабильность и уверенность в завтрашнем дне. Лично я сторонник стабильности. К сожалению, мне придется прекратить борьбу, и вы остаетесь со всем этим один на один. Сейчас меня интересует лишь моя дочь, но вы предупреждены об опасности и, надеюсь, в благодарность окажете мне помощь.

Он слегка наклонил голову вбок и грустно посмотрел на магната своими лучистыми синими глазами. Тот немного смутился:

– Я… так вы точно свою кандидатуру снимаете? Сдаетесь, стало быть, лапки кверху?

Андрей Пантелеймонович грустно вздохнул.

– Если в течение трех дней не будет ничего нового…

– Выходит, они и убить могут девочку, а вы им так и все спустите?

Лицо Воскобейникова болезненно исказилось, и он на несколько секунд закрыл лицо руками, а когда вновь взглянул на Керимова, глаза его пылали гневом.

– Если они… если с моей Настей… О, тогда я буду бороться, и я уничтожу их всех – и Иссамбаева, и Иванова! Слышите?! Уничтожу!

Керимов чуть усмехнулся, но лицо его теперь выражало вполне дружеское участие, и даже в голосе звучали нотки сочувствия, когда он сказал:

– Вы, стало быть, погодите – кандидатуру-то снимать. Я буду не я, если вашу дочку не отыщу, – он чуть замялся и, запинаясь, произнес: – Там уж, как бог даст, конечно, живую или как – я ведь не знаю, чего там Сережка с ней сообразил сделать, всякое ведь…

Не обратив внимания на эту заминку, Андрей Пантелеймонович вздохнул и поднялся.

– Я знал, что вы не откажете мне в помощи, – сказал он, – спасибо и простите, что отнял у вас время.

– Чего там, – магнат тоже поднялся и неловко протянул руку, – всяк случается, и помогать надо. На то человек человеку и друг.

Едва за Воскобейниковым закрылась дверь, как Керимов поднял телефонную трубку, одновременно нажимая ногой на расположенную под столом красную кнопку вызова начальника охраны.

– Ты, Гнат? – торопливо сказал он, услышав знакомый голос. – Сейчас лечу к тебе, прихвачу кой-какие бумажки, посмотришь. Короче, круто меняем программу. Жди, сейчас, стало быть, распоряжусь по делу и буду.

– Звал, Руслан? – в дверях появился Сычев.

Керимов бросил трубку и повернулся к своему секьюрити.

– Слушай внимательно, Сыч, – медленно сказал он. – Я сейчас лечу к Ючкину, а ты вернешься на рудник. Помнишь тот газ, что мы купили у военных? Много осталось?

– Пять баллонов еще стоит.

– Девчонка в яме?

– Часа три уже.

– На ночь охрану удалишь и пустишь газ – чтобы там никого не осталось, ясно? Тело девчонки завтра утром, стало быть, должны найти и опознать, а остальных пусть позже в тайгу свезут – куда обычно. Да, и Ермака, стало быть, с тем вторым ментом туда же – их нельзя оставлять. Действуй.

Сычев не пошевелился.

– Ты, Руслан, хорошо подумал? – медленно спросил он, делая ударение на каждом слове. – Наша милиция девчонку особо искать не станет, да в яме ее никто и не найдет. Туркмены уже с ней забавляются, если останется жива, то к морозам их всех в тайгу свезут, и концы в воду. Воскобейников скоро отсюда уберется, тогда про девчонку вообще все забудут – пусть он из Москвы ее ищет. Если же найдут труп… Депутатская дочь – не дохлые туркмены, из-за нее может скандал начаться, зачем нам это?

– Трясешься уже,… твою мать? Не бойся, все спишут на Сережку Иванова – он, оказывается, Ермака подбивал Воскобейникова замочить.

– Иванов? – Сычев удивленно шевельнул бровями.

– Он, х… ему в задницу. Ему и надо, чтоб его родственничек Иссамбаев в депутаты пролез – думает тогда нас всех к рукам прибрать. А Воскобейников – мужик нормальный, только если девчонку в каком ни есть виде не найдут, то он свою кандидатуру снимет, сам сказал. Опять же – живую ее уже нельзя возвращать, слишком много видела, да и туркмены попортили. Конечно, он не знает, что она у нас, думает, Сережка постарался.

– Не знает? – с сомнением протянул Сычев. – На дурака он вроде не похож – мог бы и догадаться.

– Кончай трепать, – прикрикнул на него магнат, – конечно, не знает. Если б знал, то дошел бы, что после его разговоров девчонку ему уж точно живую не вернут – если вернут, то только дохлую. Иди. Я тебе бабки за работу плачу,… твою мать, а не чтоб тут стоял, философии разводил!

Когда Сычев, следуя приказу своего шефа, через боковую дверь втолкнул Настю в яму, большинство ее обитателей были на работе в шахте. Она сразу же почувствовала смрад, исходящий от закрытой гнилыми досками выгребной ямы, и присела на корточки, чтобы справиться с нахлынувшей тошнотой.

Из дальнего угла послышался стон. Там, повернувшись лицом к стене, лежал человек – очевидно, тяжело больной. Настя хотела подойти к нему, но в этот момент боковая дверь вновь отворилась, впустив внутрь толпу невообразимо грязных и исхудавших мужчин.

Двое тут же равнодушно присели в стороне, не обращая никакого внимания на девочку, но несколько возбужденных парней немедленно ее окружили. Они переговаривались на непонятном Насте языке, глаза их светились жадным блеском – охранник только что объявил, что хозяин прииска посылает им проститутку, и теперь между ними шел спор, кому первым воспользоваться нежданным подарком.

Несколько рук уже тянулось к ней, грубо щупая ее тело, но неожиданно высокий парень оттолкнул других и, шагнув вперед, резким движением задрал ей рубашку. Настя испустила пронзительный вопль, на секунду озадачивший мужчин. Воспользовавшись их секундным замешательством, она скользнула в сторону и с криком «Помогите!» бросилась к беседовавшим у стены людям.

– Ой, пожалуйста, можно я с вами, пожалуйста! – ее руки намертво вцепились в худого седобородого мужчину.

Тот недовольно взглянул на нее и брезгливо поморщился.

– Что ты кричишь? Иди, иди с ними, мне ты не нужна, я тебя не хочу.

– Ой, пожалуйста, меня похитили, помогите, пожалуйста!

– Кто же тебя похитил?

Она старалась объяснить, но говорила, путаясь и захлебываясь от страха, потому что парни уже вновь столпились вокруг, и кто-то довольно грубо попытался оторвать ее от седобородого. Тот прикрикнул на них, и руки нехотя опустились. Пожилой мужчина, прежде разговаривавший с седобородым, что-то у него спросил, потом внимательно оглядел Настю и сердито махнул рукой. Парни, притихнув, опустили руки.

Настя, всхлипывая, попыталась изложить свою историю более связно. Человек с седой бородой переводил ее слова собеседнику – из всех лишь он свободно говорил и понимал по-русски. Неожиданно высокий парень что-то сердито закричал и опять потянулся к девочке, но пожилой ударил его по рукам и, с укором покачав головой, сказал несколько слов. Юноша насупился, но отступил назад, а старик ласково погладил Настю по голове:

– Девишка, маленьки девишка, не боися. Моя дома тоже есть маленьки девишка.

Сняв грязную куртку, он набросил ее на дрожавшую в своей рубашонке Настю. Парни еще немного постояли рядом, потом отошли к противоположной стене и сели на землю. Они были все еще возбуждены и о чем-то переговаривались, поглядывая в сторону девочки.

– Сиди около нас и не отходи, – велел ей седобородый, – они скоро успокоятся. Я им объяснил, что ты не проститутка, и нельзя тебя трогать, но когда ждешь смерти, то иногда на все плевать.

– Ждешь смерти? – испуганно спросила она.

Он вздохнул и что-то сказал пожилому. Тот всплеснул руками, затряс головой, и взгляд его, устремленный на девочку, засветился жалостью.

– Бедни девишка! Маленки девичка! – он повернулся к парням и начал говорить.

Они отвечали – сердито, взволнованно. Насте стало спокойней оттого, что рядом были два взрослых человека. Заглянув в глаза седобородому, она спросила:

– Почему смерти? Вы мне скажите нормально, думаете, я сейчас истерику начну, да? Ничего я не начну, просто хочу знать – нас убьют? Да скажите же, я вам что – маленькая?

Седобородый усмехнулся и пожал плечами.

– Не думаю, что бы нас специально решили убить – в этой яме мы ни для кого не опасны. Просто зимой в этой шахте не выжить – морозы. Каждый год из ямы вывозят в тайгу замерзших. Мы все это знаем, мы знаем, что нас ждет, но… пока еще лето.

Настя тихо сказала:

– Журналистка Лариса Чуева видела, как застрелили двоих – они хотели бежать.

Он кивнул.

– Да. Многие из нас им теперь завидуют. Это было в прошлом году, один из них был старший сын Ишхана, – он кивнул в сторону своего пожилого собеседника, – после этого мы весь год готовили побег, но нам тоже не повезло. Теперь вот все оказались здесь.

У Насти сжалось сердце.

– Он, наверное, очень страдает из-за сына, бедный!

– Возможно, ему еще тяжелее, что младший сын должен разделить его участь.

Ахнув, она широко открыла глаза.

– Как? И его младший сын здесь?!

– Здесь. Тот самый парнишка, что больше всех к тебе рвался – Тахир. Ишхан рассердился, вовсю его отчитал, – внимательно вглядевшись в лицо Насти, он усмехнулся и потрогал ее синяк: – Керимов приложил? Эк он тебя! Как только скулу не своротил! Больно?

– Нет-нет, – она небрежно отмахнулась, – совсем и не больно. А что… что они сейчас говорят – этот… Ишхан  и его сын?

– Что говорят, – лицо седобородого неожиданно стало задумчивым, – много говорят, красиво. Узбеки вообще очень и очень поэтический народ. Тахир сердится на отца, сказал, что, все равно, умирать. А Ишхан ответил, что умереть тоже надо человеком, а не собакой. Так вот, – он натянул сползший ватник на плечи девочки. – Холодно здесь, одежда у тебя, честно говоря, не очень-то подходящая. Обуви даже не дали, у нас-то хоть сапоги.

Они помолчали немного, и узбеки тоже умолкли. Парни сбились кучкой в дальнем углу, двое легли на землю, вытянувшись во весь рост, остальные неподвижно сидели, поджав ноги, и о чем-то тихо переговаривались. Ишхан задремал, прислонившись к стене, Настя шепотом, чтобы его не беспокоить, спросила у седобородого:

– А бежать отсюда нельзя? Никак? Бегут же ведь, даже из тюрьмы.

Он ответил кратко и сухо:

– Нельзя. Это тебе не граф Монте-Кристо, это реальность. С реальностью надо просто смириться. И ждать. Поняла?

– А вы уже примирились?

Седобородый грустно улыбнулся и оглядел притихших парней. Лежавший у стены человек перестал стонать и что-то забормотал.

– Он болен? Надо же помочь, наверное, – Настя вытянула шею, пытаясь в тусклом свете разглядеть темневшую фигуру.

– Это Рамазан, умрет он, наверное, здесь многие до зимы не доживают, – в голосе ее собеседника было странное спокойствие. – Его охранник два дня назад по голове лопатой стукнул, так он с тех пор все бредит. Ишхан, вот, тоже по ночам кашлять стал, – он ласково кивнул на своего дремавшего товарища.

Услышав свое имя, Ишхан встрепенулся и что-то сказал. Седобородый ответил, между ними завязался тихий разговор. Солнечный луч внезапно пробился сквозь густую решетку, в яме сразу стало теплее, и Настя, пригревшись под грязным ватником, неожиданно для самой себя задремала.

Очнулась она от внезапного стука. Железная дверь распахнулась, и в подземелье с шумом втолкнули двоих. Было еще достаточно светло, и Настя сразу узнала милиционеров – Ермолаева и Коржика. С обоих уже содрали милицейскую форму, но она хорошо знала их в лицо, так как они постоянно сопровождали их с матерью во время прогулок по Умудску. Упав на землю боком, грузный Коржик сильно ушибся. Кряхтя от боли, он сел, громко выругался и зло сказал Ермолаеву:

– Через тебя все, убить тебя мало, суку!

– Иди ты! – огрызнулся тот и оглянулся вокруг.

В сумраке подземелья неясно темнели человеческие фигуры. С уходом солнца температура в яме сразу же опускалась, чтобы согреться, узники собирались группами и сидели, тесно прижавшись друг к другу. Настю седобородый и Ишхан усадили между собой, и все трое укутались двумя большими ватниками, поэтому милиционеры ее сразу не приметили. Да им было и не до девчонки – пробиравший до костей холод заставил их озираться по сторонам в поисках чего-нибудь теплого.

– Мужики, есть тут где согреться? – хрипло спросил Коржик, но, не получив ответа, пожал плечами. – Молчат, суки!

– Они по-русски, небось, не понимают, – хмуро буркнул Ермолаев, – сдохнем тут с холоду. Им, черножопым, вишь, ватники дали, а нам нет.

Вскочив на ноги, Коржик начал разминаться, а потом забегал кругами, вскидывая руки и громко считая:

– Раз и, раз и, – неожиданно в глаза ему бросился светлый хохолок Насти, и он изумленно крякнул: – Блин! Ермак, смотри – депутатская девчонка!

Ермолаев уставился на Настю и, подойдя к ней, присел на корточки.

– Дела! Ты что здесь делаешь, неужто тебя Руслан тоже сюда бросил?

Во время похищения пленницам с самого начала сунули под нос хлороформ, чтобы они не шумели, поэтому Настя не могла знать, кто ее похитил, и вежливо ответила:

– Здравствуйте.

– Я-то думал, он с тобой недельку еще побалуется, ему молоденькие нравятся, – заметив у нее под глазом огромную опухоль, Ермолаев бесцеремонно дотронулся до нее пальцем. – Ну и фингал! Он, что ли, подбил? Не понравилась ему? Чего молчишь-то?

Настя испуганно отпрянула, а седобородый, поправив на ней ватник, строго сказал:

– Оставьте девочку, она перенесла стресс, и ей сейчас трудно говорить.

– Смотри, Ермак, по-русски говорит, а спрашивал – все молчали! – закричал подошедший ближе Коржик и повернулся к Ишхану: – А ты, туркмен, тоже русский знаешь?

– Ишхан – узбек, – вежливо ответил седобородый, – он по-русски почти не понимает.

– А ты, старик, вроде как не ихний, не туркмен, – проговорил Ермолаев, наклоняясь к нему и вглядываясь в его лицо.

– Я – чеченец.

– Чеченец! – Коржик потопал закоченевшими ногами. – И здесь чеченцы, да, Ермак?

Тот весело оскалился.

– Не грусти, Корж, наши их в Грозном не задавили, так тут Керимов задавит. А, чеченец?

– Простите, а для себя лично вы рассчитываете на что-то другое? – вежливо поинтересовался седобородый. – Думаю, всех, здесь находящихся, ожидает один конец – братская могила в тайге.

Коржик неожиданно взъярился:

– Нет, не один! Не один, собака! Я вот крещеный, русский человек, я в настоящего бога верю, а ты – собака обрезанный, и по вере ты мне не брат!

Лицо седобородого оставалось неподвижным.

– Бог один, – сурово ответил он, – а вера лишь путь к нему. Каждый вправе сам выбирать свой путь к богу.

– Кончай, Корж, – устало буркнул Ермолаев, но Коржик не сдавался.

– Выбирать, говоришь? Какой же это у вас путь, когда ваш Магомет велел вам в Чечне над нашими пленными издеваться, трупы калечить?

– Магомет этого не велел, – вздохнув, ответил седобородый, – но не каждый умеет пройти свой путь праведно. Разве христианам не в чем себя упрекнуть?

– Надоел ты, Корж, – Ермолаев сердито махнул рукой на пытавшегося продолжить дискуссию Коржика, и повернулся к чеченцу: – Не обижайся старик, у нас, русских, душа открытая – что думаем, то и говорим. Это вы все с хитрецой, да с подходцем. Но что правда, то правда – нам всем тут скоро одинаково хана будет. Так что давай мы тут пока Хасавюрт устроим, а дальше посмотрим.

Седобородый усмехнулся.

– Это уже разумней, а то у вас, русских, своеобразный менталитет – сидеть в яме и рассуждать о глобальных проблемах.

– И то правда, – Ермолаев с улыбкой протянул руку, – давай знакомиться: капитан милиции Ермолаев.

Чеченец вежливо коснулся пальцами его ладони.

– Доктор исторических наук, профессор Эли Умаров.

– Вона как – профессор! – Ермолаев с уважением покачал головой. – А скажите, профессор, вы не думали, как нам отсюда выбраться?

– Отсюда не выберешься, – мягко, но коротко ответил Умаров.

– Так что же – подыхать здесь? – с надрывом в голосе возопил Коржик.

– Просто надо привыкнуть к этой мысли. Когда к мысли о смерти привыкаешь, она перестает пугать, вы это поймете, но не сразу. Пока же я попрошу ребят, чтобы они пустили вас к себе под ватники погреться, – Умаров сказал несколько слов на непонятном языке парням у стены, и когда кто-то из них ему ответил, он указал в ту сторону: – Идите туда, там можно найти место. Ночи здесь прохладные, в одиночку долго не продержаться.

Ермолаев с Коржиком направились к стене, а Настя шепотом спросила у Умарова:

– Здесь все узбеки, да? Все говорят по-узбекски?

– Три узбека, два казаха, один туркмен и три киргиза, – с улыбкой ответил тот, – но я могу объясниться с каждым.

Ишхан неожиданно закашлялся и долго кашлял, потом опять прислонился к стене и задремал.

– А вы не хотите спать? – шепотом спросила Настя у Умарова.

– Ты подремли, – ласково ответил тот, – я мало сплю. Посижу, подумаю.

– Мне тоже не спится. А вы давно знаете Ишхана?

– С детства.

– С детства? – поразилась Настя. – Так ведь Чечня и Узбекистан так далеко друг от друга!

– Мне не было еще четырех лет, – каким-то отрешенным голосом сказал старый чеченец. – Помню вагон с решетками, в котором нас везли. Я тайком от матери высовывал руку и ощущал пальцами ветер. Так приятно было ощущать этот ветер! Но мама боялась, что охранник выстрелит, и не разрешала мне высовывать руку. Во всех энциклопедиях об этом написано одно и то же, я это помню наизусть: «В 1944 Чечено-Ингушская АССР была упразднена».

Внезапно Настя припомнила:

– Только не обижайтесь, я просто вспомнила – папа говорил, что чеченцы ждали прихода Гитлера и послали ему белого коня. Из-за этого их выселили в Среднюю Азию. Это правда?

Умаров помолчал, потом вздохнул.

– Чеченцы никогда лояльно не относились к русским. Хотя и среди русских были такие, что служили Гитлеру – Власов, например. Но из-за этого всех русских не стали выселять за Урал. Я ничего не знал о белом коне, я был просто маленький мальчик, изгнанный из родного дома.

– Я понимаю. И что теперь – из-за этого вы ненавидите русских? Вот меня, например – вы же меня не ненавидите?

Умаров вздохнул и погладил ее по голове.

– Если честно, то очень мало чеченцев действительно ненавидят русских. Нельзя ненавидеть абстрактно. Можно ненавидеть человека, который сжег твой дом, надругался над твоими близкими, убил твоего друга. К несчастью, таких людей становится все больше. Смерть сеет ненависть, ненависть рождает смерть, и сама возрождается многократно.

Казалось, он забыл о Насте и теперь говорит сам с собой, тряся седой головой. Она осторожно дотронулась до его руки.

– Не надо, не волнуйтесь так.

– Нет, дело не в ненависти, – сказал Умаров, как бы размышляя вслух, – я думал об этом. Большой народ стремится поглотить малый, и это вызывает протест. Русские всегда хотели заставить нас жить по своим законам.

– А по каким законам хотят жить чеченцы?

– В нашем обществе существует древний свод законов – адаты. Они передаются из поколения в поколение, и они же являются связующим звеном между нами. Я мало жил в Грозном – семья вернулась домой в пятьдесят восьмом, я тогда ушел в армию. Приехал – все чужое, забытое и все же родное. Окончил институт, женился, уехал в Москву в аспирантуру. Я полжизни прожил среди русских – работал, читал лекции в университете, ездил на конференции. Мои работы публиковались даже за рубежом, но я не был чеченским ученым – я был советским ученым. В библиотеках мира я искал материалы о моем народе – о его искусстве, эпосе. Скудно, почти ничего – нас словно стерли с лица земли, и только эта война всколыхнула мир. Ладно, что я сегодня все говорю, да говорю. Спи, девочка.

Он умолк, но Насте уже совершенно не хотелось спать. Выждав паузу, она вежливо спросила:

– А вот вы как считаете, в этой войне кто прав – чеченцы или русские?

Умаров ответил не сразу, и в голосе его, когда он заговорил, звучала глубокая печаль:

– Война! Жаль, что многие умные люди в самой Ичкерии пошли на поводу у России. Русским плевать – они губят своих солдат, но Россия велика, и не всю ее затронула война. Мой же народ гибнет.

– Думаете, если в России много народу, то русским матерям не больно? – в голосе девочки звучала обида. – Разве не страшно, когда их сыновей мучают и убивают?

– Страшно всем матерям, – глухо ответил старик, – но есть нечто, хуже смерти – ненависть. Ненависть сушит души – особенно, души молодых. Юность не должна ненавидеть, юность должна любить, изучать науки и сеять добро.

– Вы говорите совсем, как поэт.

– Я был поэтом, но на моей родине меня сочли предателем, и я наложил вето на свои песни, замкнул свое сердце и выбросил перо.

Настя была поражена.

– А почему? Почему вас сочли предателем?

Ватник сполз с ее плеча, но она не замечала, что дрожит от холода. Умаров улыбнулся, заботливо укрыл ей спину и только после этого ответил:

– Я всегда слишком много говорил дома о любви к родной земле и обидах, причиненных моему народу, я посеял ненависть в сердцах моих детей. У меня было три сына и дочь. Когда началась эта война, младший сын и дочь уехали в Грозный. Им было девятнадцать – близнецы. Не знаю, почему я не удержал их – даже старшие сыновья просили меня, умоляли запретить Марату и Саре уезжать. Разве мало чеченцев припеваючи живет в Москве и в самом Грозном? Делают бизнес, имеют деньги, несколько жен. Так почему мои дети? Марат ушел к Басаеву и погиб – русские расстреляли его. Но я никого не виню – война. А ведь из него вышел бы прекрасный математик – он еще в школе занимал первые места на олимпиадах, учился на втором курсе мехмата МГУ. Разве не больше славы принесла бы нашему народу его жизнь? Моя Сара училась в консерватории, чудесно играла на виолончели. Сейчас мне даже неизвестно, где она. Одно знаю – еще жива.

У Насти невольно вырвалось:

– Почему вы знаете?

Старик горько усмехнулся.

– Один из наших адатов велит: «Ты обязан передать весть родным». О гибели сына мне сообщили, но о дочери никто не приносил весть, хотя я всех спрашивал, пытался ее найти. Именно тогда я проклял в своем стихотворении войну и Басаева. Именно тогда стал предателем.

Настя вздохнула.

– А знаете, мне жалко Басаева – говорят, у него погибла вся семья, дети. От такого кто хочешь с ума сойдет, а ведь писали, что поначалу он вел себя благородно, отдавал солдат их матерям.

– Трудно быть благородным в такой войне, трудно все держать под контролем. Обида, месть и ненависть захлестнули сердца русских и чеченцев. И ложь – много лжи. Шамиль поздно поймет это, а когда поймет, то станет уже другим человеком. Люди меняются.

– Но ведь война окончена, разве нет?

– Этой войне еще не видно конца, потому что за ней стоят большие деньги и власть. Много жизней суждено ей унести, но только мое сердце уже разорвалось, а дважды одно сердце разорваться не может.

Голова его поникла, и у Насти от жалости сжалось сердце. По щекам ее потекли слезы, не зная, как утешить Умарова, она тихо спросила:

– А разве ваша вера не дает вам утешения? Ведь если верить, что встретишь любимого человека в другой жизни, то…

– Вера! Нет, девочка, я слишком долго жил в мире атеистов и стал плохим мусульманином. Страдание приходит в мире живых и каленым железом выжигает живую душу. Вера мне не помогла. Я долго метался, бросил все – дом, семью, – уехал в места, где провел детство. Ишхан встретил меня, как брата. У него было свое горе – два сына завербовались на работу в Россию, чтобы купить себе невест, но назначенный срок давно прошел, а от них не было ни слуху, ни духу. Тогда я предложил ему найти тех вербовщиков, чтобы самим заключить с ними контракт. Я был уверен, что эти люди пользуются беззащитностью завербованных и незнанием ими законов. Думал, что я, российский гражданин и образованный человек, оказавшись в России, выведу их на чистую воду. Увы – здесь, как и везде, власть имеют лишь деньги и грубая сила. Остальное ты знаешь – мы нашли сыновей Ишхана, попытались организовать побег. Теперь… Ладно, давай не будем об этом говорить. Спи, детка, ты очень устала. Закрой глаза.

Настя послушно закрыла глаза и неожиданно уснула крепким сном перегруженного впечатлениями здорового ребенка. Умаров улыбнулся и вновь натянул на нее сползший ватник. После разговора с девочкой он ощущал внутри себя какую-то странную пустоту, даже боль, казалось, покинула его. Наконец и ему сон смежил веки, но спать пришлось недолго.

– Старик! Чеченец, профессор! – над ним стоял Ермолаев. – Послушайте, что за звук? Такое бывает?

Умаров с трудом открыл глаза и прислушался к непонятным шорохам за дверью.

– Крысы? Раньше как-то не слышал, – неуверенно предположил он, – хотя крыс здесь никогда и не было – в таком холоде…

– Какого лешего крысы – нас, наверняка, собираются пришить. Недаром нас и девчонку бросили в эту яму.

– Зачем нас кому-то, как вы говорите, пришивать – сама эта яма равносильна смерти.

– Не знаю, тише! – пальцы его больно впились Умарову в плечо. – Слышите шипение? Это газ, я сам помогал перевозить баллоны. Во времена Союза военные ученые разрабатывали какое-то секретное оружие. У них была база в тайге – тут, километрах в ста. Потом им перестали платить, и они все забросили, а Керимов купил у них этот газ. Нас отравят!

Проснулся Ишхан, у стены напротив зашевелились люди, что-то спросили. Умаров тихо ответил по-узбекски. Когда Настя очнулась, почти все уже были на ногах и напряженно прислушивались к явно слышимому шипению. Тахир и другие парни тихо переговаривались.

Умаров перевел:

– Они говорят, что здесь очень хорошая вентиляция – воздух входит в отверстие напротив двери, а выходит в дыру у выгребной ямы. Иначе мы давно задохнулись бы от вони.

– Вентиляция не спасет, я видел, как этот газ работает – сперва просто ноет в башке, потом слабость, а когда концентрация достигнет уровня, человек сразу падает мертвым.

– Где вы видели, когда? – быстро спросил Умаров, но Ермолаев предпочел не отвечать.

– Где тут ваша вентиляция? – увидев дыру на высоте двух метров, он направился к ней.

У людей уже начинала болеть голова. Умаров поднял Настю за локоть и, крикнув что-то остальным, потащил ее к воздушной дыре.

– Скорее сюда, тут воздух чище, нельзя сидеть на полу, газ стелется по низу. Если б они завалили дыру возле выгребной ямы, концентрация уже была бы смертельной.

– Слышь, Ермак, – сказал Коржик, подходя к приятелю, – что-то и мне как-то тошно становится.

– Становись рядом, – велел Ермолаев. – Тут легче дышать.

Их плотной стеной окружили остальные узники. Внезапно один из них схватился за горло и рухнул на землю. За ним начали падать остальные. Невысокий мужчина, хватая ртом воздух, почти вплотную прижался к Ермолаеву, но тот оттолкнул его с такой силой, что человек не удержался на ногах и упал. Те, кто коснулись земли, уже не пытались подняться, они лежали неподвижно с выступившей на губах пеной. Захрипев, упал Ишхан. Умаров удержал Тахира, рванувшегося поднять отца.

– Надо помочь Ишхану, – чувствуя мучительную боль в висках, с трудом проговорила Настя и вдруг вспомнила: – Рамазан у стены!

– Рамазан мертв, Ишхан тоже, – сурово произнес Умаров и, решительно подтолкнув ее к дыре, строго сказал Ермолаеву: – дайте ей тоже подышать, отодвиньтесь немного.

– Пошел отсюда, старый пень, – угрожающе рявкнул милиционер и ногой стукнул старика по колену.

Тахир двинулся на него, что-то гневно выкрикнул, и за ним стеной встали еще оставшиеся в живых товарищи.

– Корж! – завопил  Ермолаев. – Стой рядом со мной, нас двоих они от дыры не оттянут!

– Сдохнем мы тут, Ермак, все сдохнем! – плачущим голосом проговорил Коржик. – Лучше уж сразу!

– Дурак! – зарычал Ермолаев, отпихивая Настю. – Стой рядом!

– Так нельзя, – хрипло сказал ему Умаров, – будьте мужчиной, пустите девочку! Если кто-то должен выжить, то пусть это будет она.

Милиционер хищно оскалился, и даже в полумраке было видно, как сверкнули его зубы.

– Попробуй, возьми, чеченец чертов! Становись рядом, Корж, мы им покажем, что русский человек в огне не сгорит и в воде не утонет! Не бойся, они все дохлые. Что, взяли? – он с неожиданной силой ударил коленом в живот щуплого паренька, тот бессильно согнулся и рухнул на землю, а Ермолаев ощутил неожиданный прилив азарта. – Бей их, Корж, нас ни Наполеон, ни Гитлер не взяли, не поддадимся черножопым!

– Да вы сами себя погубите, – губы Умарова с трудом шевелились, – пустите девочку… пожалуйста.

Коржик неожиданно широко перекрестился и повернулся к Насте.

– Прости меня, Христа ради, – сказал он, – прости за грех, что послушал его, Ермака проклятого, и помог тебя увезти. Я смерти твоей не хотел. И-эх!

Неожиданным движением он обхватил Ермолаева за плечи и пригнул к земле. Тот не ожидал нападения, но успел схватить Коржика за ногу, и они, сцепившись, вместе рухнули вниз. Однако борьбы никакой не было – вдохнув стелившийся по земле газ, оба через мгновение уже были мертвы.

– Тахир! – крикнул Умаров.

 Вдвоем они подхватили Настю за локти и подтолкнули к воздушной дыре. Сильный поток свежего воздуха прояснил ее сознание, а люди вокруг падали один за другим. Тахир, наступив на неподвижные тела милиционеров, из последних сил тянул вверх Настю и Умарова.

– Пустите меня, я не хочу, – безжизненным голосом просила она, – пустите меня вниз, я не могу больше.

Тахир что-то сказал, и Умаров перевел ей:

– Он говорит, ты должна жить. Он говорит, так хотел его отец.

Настя не помнила, сколько они так стояли. Воздушная струя трепала их волосы, они поворачивали к ней лица, ловя губами спасительный кислород. Неожиданно нога старика дрогнула, и он соскользнул вниз, увлекая за собой Настю и Тахира. Они сидели на земле, и Настя равнодушно думала: «Я сейчас умру», но смерть почему-то не приходила. Наконец Умаров приподнял голову и, напряженно принюхиваясь, шевельнул ноздрями.

– Газ ушел, наверное, они выпустили весь баллон, – сказал он, – остатки унесло в вентиляцию.

Тахир что-то спросил, старик ответил. Потом они долго и возбужденно спорили, но Настя даже не пыталась догадаться о чем – у нее все еще болела голова, и сильно тошнило. В конце концов, Умаров махнул рукой и повернулся к ней.

– Ты как, пришла в себя?

– Что говорит Тахир? – голову ее пронзила острая боль.

– Говорит, они скоро придут – убрать трупы. Он считает, что нужно напасть на них и попытаться бежать. Мне это кажется бессмысленным, но другого выхода нет. Молодость безрассудна, но она порой побеждает. Ты как считаешь?

– Не знаю, – каждое слово отдавалось в висках, и ей было совершенно безразлично, кто и когда придет, но нужно было ответить.

Старик продолжал:

– Они подождут, пока выветрится газ. Надо сидеть очень тихо. Поняла?

– Да. Спасибо вам за все.

Неожиданно она заплакала. Умаров погладил ее по голове, потом наклонился над одним из трупов и начал стаскивать с него сапоги.

– Надень, – велел он девочке. – И ватник надень, а то окоченеешь.

Тахир сидел рядом с телом отца и что-то бормотал.

– Он молится, – тихо пояснил Умаров.

Боль в голове почти прошла, и Настя, наткнувшись глазами на сплетенные тела Ермолаева и Коржика, вздрогнула от ужаса.

– Я не знала, что это милиционеры меня похитили, – горько сказала она, – ведь они охраняли нас с мамой. Как же они могли?

– Эта страна не выживет, – сердито пробормотал Умаров, – каждый готов продать и друга, и брата.

– Неправда! – Настя возмущенно затрясла головой. – Совсем не каждый! Я знаю одного парня, он бы никогда, я точно знаю!

– Время покажет, – желчно ответил старик, но неожиданно голос его подобрел, – парень-то хороший? Ладно, ладно, не рассказывай, и без того знаю – лучше всех на свете.

Внезапно железная дверь распахнулась, и луч света скользнул по неподвижным телам. Сычев стоял на пороге и, щурясь, вглядывался в темноту. По приказу Керимова он пришел один, чтобы без свидетелей вынести тело Насти, и прежде, чем войти внутрь, несколько раз внимательно осмотрел помещение.

Наконец в глаза ему бросилась светлая прядь волос у дальней стены. Удовлетворенно крякнув, Сычев опустил фонарь, осторожно перешагнул через неподвижное тело у входа и двинулся вперед, но не успел сделать и пяти шагов, как тяжелая доска, прежде закрывавшая выгребную яму, с силой опустилась на его голову. Любимый секьюрити Керимова упал лицом вперед, уткнувшись носом в твердую холодную землю.

– Скорее! – Умаров подхватил упавший фонарь и, стиснув руку Насти, бросился в просвет между стеной и дверью.

Они бежали по узкому коридору и уже повернули налево, когда сзади раздался пронзительный крик «Стой!», а вслед за этим прогремели два выстрела. Удар доской был недостаточно силен, и Сычеву потребовалось не более пяти минут, чтобы прийти в себя. Тахир, бежавший сзади, закричал, указывая куда-то вбок. Умаров понял его, мгновенно развернулся и потянул Настю в узкий боковой проход.

Они оказались в широкой пещере с низким потолком и остановились. Настя огляделась – у одной стены валялись какие-то заржавевшие инструменты, у другой лежала старая лопата с обломанным черенком. Она уже хотела задать вопрос, но Тахир бесцеремонно зажал ей рот, а Умаров шепнул:

– Тихо, тут нельзя разговаривать.

Осторожно, стараясь делать как можно меньше движений, беглецы опустились на землю и погасили фонарь. Они напряженно прислушивались к топоту бегущего по коридору человека. Шаги Сычева удалялись – он проскочил боковой проход, не заметив его.

 Так они сидели минут десять – не шевелясь и не произнося ни слова. Потом Тахир осторожно поднял голову и посмотрел вверх. Настя, уставшая от неподвижности, хотела немного приподняться, но Умаров сжал ее плечи и вновь зашептал – так тихо, что она с трудом могла разобрать слова:

– Не двигайся, опасно – обвал может произойти от малейшего движения, даже от громкого голоса. Раньше тут было богатое месторождение, но оно давно истощилось, поэтому шахту не стали укреплять. Нас несколько раз приводили сюда работать – надеялись, мы что-нибудь откопаем. Но алмазов здесь уже нет вообще, а двоих ребят месяц назад завалило – мы так и не смогли их вытащить живыми. Охранники в эту дыру вообще не заходят – боятся.

От его легкого шелестящего шепота Насте стало жутко, ее затрясло. Она пыталась сдержать дрожь, чтобы не делать лишних движений, но не могла.

Снаружи вновь послышались шаги – Сычев возвращался. Он подошел совсем близко к дыре и заглянул внутрь. В руке у него был уже другой фонарь, и луч света скользнул по нависшему над головами беглецов потолку.

– А ну выходи, блин, я тебя засек! – голос его прозвучал не очень уверенно.

– Он не знает точно, что мы здесь, и что нас трое, – губы Умарова у самого уха Насти шевелились почти беззвучно, – посидим тихо, может, уйдет. Сюда он точно не полезет.

Действительно, постояв возле дыры, Сычев повернулся, собираясь уйти, но в последний момент неожиданно выхватил револьвер и трижды стрельнул в темноту. Грохот выстрелов разорвал тишину, и немедленно возмущенная земля ответила угрожающим гулом. Скалистая глыба качнулась, стена, у которой съежились беглецы, рухнула, увлекая всех троих в черневшую за ней пустоту, и уже через мгновение каменный град обрушился на то место, где они только что сидели.

Настя плохо помнила, что было дальше. Она не могла дышать, и воздух с силой вдували ей в рот, а потом сжимали грудную клетку, заставляя сделать выдох. Ядовитый газ разрывал внутренности, лицо Керимова расплывалось, становясь все больше и больше. В ушах звенел отчаянный крик – крик Ларисы. Потом послышался ласковый и печальный голос Умарова. Он сказал:

«Мое сердце уже разорвалось, но я знаю – он лучше всех на свете».

Алеша! Ужас отступил, ей вдруг стало легко, и чей-то голос ласково произнес:

– Ты будешь жить, девочка, теперь ты будешь жить.

Жить! Она будет жить, и будет весна, и солнце, и … Алеша!

… Они встретились у Лизы Трухиной на следующий день после того, как Настя получила от него электронное послание:

«Вроде бы уже могу нормально передвигаться. Встретимся?»

Ей даже стало немного обидно от того, как легко он задал этот вопрос. Встретиться! Да она ни о чем больше не думала с тех пор, как они расстались.

В тот день у них в школе с утра была консультация перед экзаменом, и Лиза, уходя, заявила кузену Мише:

– В шесть ко мне люди придут…м-м-м заниматься. Чтоб ты носа из своей комнаты не высовывал, дошло?

Миша был понятлив. Он немедленно проверил свою аппаратуру, установленную в комнате для гостей, и ровно в половине шестого заперся у себя в спальне. Алеша подъехал без пяти шесть. Припарковав машину за углом, он вылез, слегка потопал – нога еще побаливала – и нерешительно направился к подъезду.

Если честно, ему не хотелось встречаться с Настей у неизвестной подруги. Гораздо приятней было бы привезти ее к себе – только он и она, и никого больше. Настя, однако, четко объяснила, что ни к кому, кроме как к подруге Лизе, мама ее не отпустит. Лиза, так Лиза, делать нечего. Алеша с унылым видом поднимался по лестнице, мысленно представляя себе эту Лизу – толстую, рыжую деваху с круглыми очками на веснушчатом носу и прыщавым лицом.

Дверь ему открыла миниатюрная черноволосая девочка – удивительно красивая, с огромными черными глазами и необыкновенным золотистым оттенком кожи. Секунду они молчали. Она усиленно жевала жвачку, дружелюбно разглядывая его с ног до головы, потом весело спросила:

– Леша, да? А Настя звонила – совсем капельку задержится. С ней мать на дорогу решила воспитательную беседу провести. Заходи, кофе хочешь? – она легко дотронулась до его локтя, указывая, куда нужно пройти, и чуть прищурилась.

Алеша достаточно хорошо разбирался во всем, что касается лукавых женских взглядов и легких прикосновений руки, поэтому он, чтобы сразу пресечь все попытки девчонки пококетничать, сухо ответил:

– Спасибо, нет. Я подожду Настю.

– Конечно, проходи, садись на диванчик – вот сюда, – она очаровательно улыбнулась и присела рядом. – Я пока составлю тебе компанию, чтобы ты не скучал.

– Спасибо, – повторил он еще суше и слегка отодвинулся.

Лиза улыбнулась. Обычно ей не приходилось тратить много сил, чтобы обольстить очередную жертву, потому что большинство ровесников и юношей постарше сами охотно спешили в ее сети – стоило лишь слегка поманить их пальчиком. Изредка случалось, правда, что ее чары не действовали. В таких случаях она презрительно морщила свой прелестный носик и принципиально отказывалась от дальнейших поползновений.

«Ну и фиг с ним. Придурок или «голубой», сразу видно. На таких энергию расходовать – себя не уважать».

Однако мальчик Насти Лизе понравился настолько, что ей вопреки всем принципам захотелось сделать еще одну попытку. Очаровательно наклонив вбок головку, она подперла ее рукой и нежно сказала:

– Знаешь, по рассказам Насти я представляла тебя совсем другим.

Предполагалось, что ответом на ее слова будет вопрос: «Каким же?» Алеша, однако, этого не спросил – ограничился лишь вежливым:

– Да?

– Да! Она тобой просто бредит. Оно и понятно – ты у нее первый, ей не с кем сравнивать. Очень прошу тебя, Леша, – она придвинулась к нему совсем близко, – не обижай ее, ладно? Настя моя самая близкая, самая любимая подруга, – ручка Лизы нежно коснулась его колена, и она без всякого перехода спросила: – Музыку включить, покайфуешь пока? Хочешь, рэп, «металл» или «техно»?

– Нет, спасибо, – даже не пошевельнувшись, ответил Алеша, – я просто посижу и подожду Настю.

Лиза с еле заметным вздохом отодвинулась, но тут же птичкой вспорхнула с места, услышав звонок в прихожей. Через секунду до Алеши донесся ее возбужденный, рассыпавшийся колокольчиками голосок:

– Настя, слушай, блин, а парень – класс. Другая бы его у тебя сразу отбила, скажи спасибо, что я – верная подруга.

– Спасибо, Лиза, я просто балдею от счастья, – сдержанно ответила Настя и через мгновение встала на пороге комнаты.

Алеша поднялся ей навстречу, и Лиза, шагнувшая, было, в комнату следом за подругой, увидела, как у обоих изменились лица. Не сказав ни слова, она тихо отступила назад, бесшумно прикрыв за собой дверь. Алеша прижал к своим щекам ладони Насти, а она смотрела на него, не замечая, что плачет.

– Что ты? Ну что ты? – он губами коснулся медленно ползущей слезинки. – Все хорошо, не плачь.

– Разве я плачу? Просто… Если б ты знал! Если б ты только знал, как я… как мне без тебя было…

Его пальцы утонули в пушистых пепельных волосах.

– Ты что, Настасья, Настя, рыбка моя, я же с тобой!

Поцелуй их длился вечность, из груди Насти рвался стон. Они раздевались, помогая друг другу, одежда летела в разные стороны. Юноша и девушка сжимали друг друга в объятиях, тела их сплетались в единое целое. Мир перестал существовать, и им в этот момент, конечно же, не было никакого дела до легкого жужжания в стенном шкафчике.

Поздно вечером Миша с удовольствием просматривал отснятую ленту. Он был большой эстет и получал истинное наслаждение, вновь и вновь наблюдая за прекрасной юной парой, занимавшейся любовью…

– Алеша! – Настя очнулась от собственного крика.

Над ней склонились Дара и еще одна умудка.

– Все хорошо, все кончено, ты, наконец, пришла в себя.

– Где я?

Настя лежала в огромной комнате без окон на мягкой удобной постели. Было очень светло, хотя нигде не было видно никаких ламп или других источников света. Она села, удивленно оглядываясь вокруг.

– Ты в пещере, – ласково ответила вторая умудка, – ты уже совсем здорова, и скоро мы отправим тебя к твоему отцу.

Настя неожиданно все вспомнила.

– А где Тахир? Где профессор Умаров? Они живы? Почему вы молчите, что с ними?

Умудки переглянулись, потом Дара печально вздохнула:

– Мы не смогли вернуть их к жизни – когда вас нашли, они уже были мертвы.

– Нет! – Настя горько заплакала, закрыв лицо руками. – Нет! Нет! Нет!

– Еще минут десять, и нам не удалось бы вернуть к жизни и тебя. Но твой час еще не пробил, мы подоспели вовремя. Гила – Дара указала взглядом на вторую умудку, – сразу взяла твою руку и почувствовала, что ты будешь жить. Живи, радуйся жизни и думай о живых. Твой отец очень страдает, никуда не хочет уезжать из дома на реке – сегодня уже третий день, как тебя похитили, и он потерял всякую надежду. Для него будет огромной радостью увидеть тебя живой.

Настя опустила голову:

– Бедный папа, – прошептала она, – родной мой папочка, как он переживает!

В течение прошедших трех дней Андрей Пантелеймонович так осунулся, что близкие при виде его исхудавшего лица и лихорадочно горящих глаз могли бы прийти в ужас. Сразу же после визита к Керимову он велел Гордееву:

– Отправляйтесь в Умудск, вы с Ингой должны сегодня же вылететь в Москву. Сами сообразите, придумайте, что хотите, я даю вам полную свободу.

– Хорошо, – подумав, ответил тот, – я скажу, что нужна ее подпись на финансовых документах. Вряд ли она станет вникать в подробности. Сложность в другом – сумеете ли вы выдержать до конца.

Воскобейников нахмурился.

– Постарайтесь, чтобы журналисты ничего не пронюхали, – резко сказал он, – во всяком случае, пока. Я должен… я должен собраться.

Гордеев осторожно заметил:

– Простите, Андрей Пантелеймонович, но… придется, наверное, поставить в известность органы и прокуратуру, иначе возникнут недоуменные вопросы.

– Никаких органов! Я сам все организую, но… не раньше, чем Инга будет в Москве. Не задерживайтесь, Феликс, вам пора.

Гордеев нерешительно потоптался на месте – его беспокоило странное выражение на лице Андрея Пантелеймоновича, и он от всей души жалел, что, поддавшись минутному порыву, оказался втянут в это дело.

– Когда вы вернетесь в Умудск, Андрей Пантелеймонович?

– Когда сочту нужным. Ваше дело – немедленно увезти Ингу в Москву.

– Если честно, я сильно встревожен, Андрей Пантелеймонович. Накануне выборов, все это может просто выбить вас из колеи. Вы хорошо рассчитали свои силы?

– Идите! – гневно закричал тот, но сразу же оглянулся и понизил голос. – Назад дороги нет, и у вас тоже нет выхода – вы должны мне помочь. А в остальном – положитесь на меня.

Последние слова он произнес очень тихо. Гордеев на мгновение встретился с ним взглядом, и сказал еще тише:

– Еще есть время, Андрей Пантелеймонович, я еще могу заставить Керимова вернуть ее… живой.

– Уходите, – Воскобейников отвернулся и, когда Гордеев вышел, прошептал, с трудом шевеля помертвевшими губами: – Я не хочу видеть ее живой, не могу больше терпеть. Не хочу, чтобы моя жизнь оставалась вечным страданием.

День закончился, наступил следующий. Андрей Пантелеймонович до вечера ходил по тропинке возле дома, лицо его потемнело от солнца, глаза ушли глубоко внутрь. Охранники следовали за ним на почтительном расстоянии, но подойти близко никто не осмеливался. Все это время ему казалось, что он находится в каком-то подвешенном состоянии – в таком, когда не ощущаешь времени, пространства и собственного тела. Однако голова была светлой, мысли, текли свободно. Постепенно рождался четкий план действий, выстраивались цепочкой ситуации, логичные в своей последовательности.

«Когда ее тело найдут, Инга будет далеко в Москве, а прокуратура и следственные органы не обязаны ставить в известность общественность и прессу. Умудам, конечно, придется сообщить и попросить не разглашать в интересах следствия. В конце концов, все делается с расчетом на них – как иначе объяснить, что я не снял свою кандидатуру? Они не станут в это вмешиваться – абсолютно индифферентный и безразличный ко всему народ. Для папарацци предложим версию любовного романа. Для них и… для Инги.  Начну с того, что войду и брошу перед ней письмо со словами: «Посмотри, что натворила наша радость! Нет, ты только посмотри!». Письмо нужно составить так, чтобы оно производило впечатление – я сам выберу, кому из любопытных папарацци его показать. Когда я стану депутатом.… Разумеется, я стану депутатом – у меня уже сейчас самый высокий рейтинг, а поддержка президента «Умудия Даймонд» оставит далеко позади даже Иссамбаева. Так вот, когда я стану депутатом, вполне возможно допустить появление в местных газетах парочки пикантных статеек – обыватель обожает подобный интим. Например: «Трагедия в семье депутата – строгие родители вынудили дочь бежать с избранником сердца». Или: «Малолетняя дочь депутата вопреки воле родителей бежит с любимым за кордон». Прокуратура и местные органы будут молчать и сделают все, что им прикажут – они у Керимова в кармане. Письмо должно звучать примерно так: «Дорогая мамочка, прости меня, я встретила человека, которого полюбила. Когда ты получишь это письмо, мы будем уже заграницей. Я не скажу, куда мы уедем – мы уедем в страну, где разрешены браки девушкам моего возраста. Жди, я приеду к тебе, обязательно». Инга будет ждать – год, два, три. Потом привыкнет. Я организую другие послания, телефонные звонки. Возможно, кто-нибудь из писателей даже напишет об этом роман, а она… она уже не вернется – Керимов никогда не отпустит опасного свидетеля, он уберет ее уже сегодня, я уверен. Тело найдут завтра или послезавтра.

Если б я решился на это раньше, мне не пришлось бы столько лет страдать. Я честно пытался, я старался ее полюбить, как дочь. Но я не мог… я не в силах был забыть ту девочку, которую сам отнес в морг. Я не мог видеть, как Инга – моя Инга! – отдает ей свою любовь. Ведь она нам чужая, совсем чужая, я не люблю ее, не хочу видеть каждый день, каждый час, вспоминать… вспоминать Людмилу. Если б не она, Люда была бы жива. Люда, моя Люда, мой верный и самый преданный друг! А этот вечный кошмар, страх, что все раскроется! Моя вечная ахиллесова пята. Нет, я должен был это сделать, и хорошо, что решился, потому что больше нет сил терпеть – я медленно сходил с ума и вскоре вообще потерял бы рассудок. Какое счастье – я никогда не увижу ее больше. Никогда!»

– Папа! Папочка!

Она шла, почти бежала к нему, протягивая руки. Его адская мука, его страдание и боль. Его ахиллесова пята. Он в ужасе отступил, но тонкие руки уже обнимали за шею, гладили лицо.

– Папочка, это же я, Настя, ты меня не узнаешь? Меня спасли! Ты не веришь? Да что с тобой – ты на себя не похож! Это ты, папа? – она изумленно смотрела на отца, на мгновение ей вдруг показалось, что перед ней действительно чужой, совершенно незнакомый человек.

В глазах Воскобейникова стоял туман, ноги подкашивались. Высокий умуд поддержал его сзади, сказал Насте:

– Твой отец слишком много страдал все эти дни, он еще не в состоянии осознать.

Сделав над собой усилие, Андрей Пантелеймонович справился со своим лицом и, выпрямившись, отстранил умуда. Он заставил себя поднять онемевшие руки, чтобы обнять Настю, нежно, очень медленно произнес:

– Девочка моя! Не верю. До сих пор не верю, что это ты. Не знаю даже, как мне благодарить судьбу.

Ему казалось, что он уже мертв.

Глава десятая

В мае Катя улетела в Париж по приглашению родителей Кристофа Лаверне – они знали о теплых отношениях, сложившихся между ней и семьей их сына, знали и о том, что она одной из последних виделась с ним перед его гибелью. Отец Кристофа сообщил ей также, что Ольга после случившегося несчастья находится в состоянии тяжелой депрессии, и они очень надеются, что присутствие подруги детства окажется для нее полезным. Русского он не знал, писал по-английски, от этого фразы вышли несколько суховатыми, но Катя, едва прочитав письмо, отложила все дела и начала оформлять визу.

Провожавший сестру Антон чувствовал, что ей не очень хочется ехать, и перед самой посадкой, взглянув на ее печальное лицо, сочувственно сказал:

– Тяжело ехать, да, Катюша? Ты всегда так мечтала побывать в Париже, но не в такой ситуации, конечно. Держись, ладно? И еще… – он слегка смутился и отвел глаза, – помнишь, у тебя там в первый момент возникли какие-то нелепые подозрения, чудовищные обвинения. При внезапном горе так иногда бывает – кажется, как отыщешь виновного, так и станет легче. Если честно, со мной тоже так случалось, но я не хочу об этом. Сейчас я тебя только одно прошу: не надо говорить Ольге… ничего. Поверь, ей от этого лучше не станет.

Катя печально улыбнулась:

– Что ты, Антоша, я еще не совсем рехнулась, чтобы при ее состоянии говорить о подобных вещах. Знаешь, я хотела тебе сказать, – она запнулась и слегка порозовела, – нет, потом, надо идти, уже объявили посадку.

Помахав ей напоследок, Антон поехал в клинику, думая о том, что эти две недели без сестры ему будет очень тоскливо.

«Жениться что ли? А на ком? Бабы липнут, да, но чтобы с какой-то постоянно проводить дни и ночи… Уф, даже дрожь берет. И Лилька, видно, всерьез за меня взялась. Стерва, конечно, но с ней иногда даже неплохо – для разрядки»

 Спустя две недели Катя позвонила из Парижа – ничего толком не сказала, сообщила лишь, что здорова, но обстоятельства вынуждают ее задержаться. Семья Лаверне оплатит ей все издержки, обратный билет она сдала, визу продлила, о дне приезда сообщит – и все, как в воду канула. С тех пор прошло больше месяца, а от нее не было ни слуху, ни духу.

Антон загрустил. В прежнее время, случалось, они не виделись и по полгода, но тогда можно было в любое время поднять телефонную трубку и, набрав знакомый номер, услышать голос сестры. Конечно, и в Париж позвонить ему никто не запрещал, хоть и накладно, однако неловко беспокоить пребывавшую в горе семью. Если только сообщить нечто важное, но что? Задумавшись, он мысленно перебирал все новости в поисках подходящей.

Два алкаша пытались снять шины с его автомобиля – нет, по этому поводу звонить нелепо. У заведующей архивом Екатерины Петровны Орловой родился четвертый внук. Или уже пятый? Антон с грустью признал, что не настолько уж они с Орловой близки, чтобы немедленно ставить Катю в известность о подобном событии. По-настоящему сестра тревожилась лишь о Карине Чемия, но тут он пока ничего нового сообщить не мог.

Действительно, состояние Карины в течение последнего месяца оставалось стабильным. Антон уже предупредил их с Ильей, чтобы готовились к кесареву сечению.

– Постараемся дотянуть до тридцати двух недель, совсем немного осталось.

«И да бог, – мысленно добавил он, – чтобы Лилька подольше занималась своими сибирскими делами вдали от Москвы»

Илья понимал его беспокойство. Выйдя из палаты, он последовал за Антоном в его кабинет и там, оглянувшись – не слышит ли кто-то из персонала, – сказал:

– Я знаю, старик, ты боишься, что явится Лилька, но она сейчас занята и до выборов в Москве не появится. А если появится, то, клянусь, я трупом лягу, но беспокоить тебя и Каринку не дам.

Антон пожал плечами – клятвы друга особого доверия ему не внушали, но теперь не это было главное.

– Главное сейчас, чтобы Каринка продержалась.

  И как в воду смотрел – на следующее утро, едва он вошел в свой кабинет, с ним по внутреннему телефону связалась доктор Айвазян:

– Антоша, ждать больше нельзя – появился систолический шум относительной трикуспидальной недостаточности, это указывает на гипертрофию правого желудочка. На это также указывает усиленный эпигастральный сердечный толчок.

То, что Сирануш Яковлевна в служебное время обратилась к нему неофициально, указывало на серьезность положения.

– Тридцать одна неделя, Сирануш Яковлевна, – сказал он. – Что вы предлагаете?

– Нельзя, Антон, через неделю она будет неоперабельна. Ты меня знаешь, я зря не паникую.

– Хорошо, Сирануш Яковлевна, готовимся к операции.

– Тридцать одна неделя – нормальный срок. Плод сейчас в удовлетворительном состоянии, будем надеяться.

– Да, конечно, – Антон нажал кнопку селектора, чтобы связаться с анестезиологом.

К Карине он спустился через полчаса. Она лежала под капельницей, глаза ее были закрыты, а лицо отливало синевой. Однако Антон видел, как дрожат длинные черные ресницы, показывая, что их хозяйка не спит. Он присел рядом и погладил тонкую руку.

– Я знаю, – прошептала она, – мне Сирануш Яковлевна уже…

– Семь месяцев – нормальный срок, – как можно веселей произнес он, – даже в старое время такие дети рождались жизнеспособными, а уж у нас тут все условия – инкубаторы, всевозможная аппаратура.

– Илье сказали?

– Сейчас я еще раз позвоню ему на работу – звоню на мобильный, но он, наверное, забыл его включить. Как всегда, ты же знаешь своего гениального мужа.

– Да, – ее губы дрогнули в слабой улыбке, – ты очень хороший, Антон.

К горлу Антона подступил комок, он еще раз погладил ее руку и поднялся.

– Ладно, пойду опять звонить. Ни о чем не думай, все будет хорошо.

Илья на работу все еще не явился, и мобильник его не отвечал. Антон выругался про себя и включил компьютер, чтобы просмотреть последние данные обследования Карины. Зазвонил телефон, и из груди его вырвался вздох облегчения.

«Илья! Наконец-то!»

Схватил трубку, рявкнул:

– Муромцев у телефона!

Ему ответил не Илья, а мягкий женский голос:

– Здравствуйте, господин Муромцев, простите, что беспокою вас, но мне крайне необходима ваша помощь.

– Да, конечно, извините, – он постарался взять себя в руки, – я вас слушаю.

– Возможно, вы меня помните, вы учились и дружили с моим сыном, Сашей Эпштейном, а я читала у вас лекции по генетике – Сигалевич Ревекка Савельевна. Я не знаю, вы, наверное, слышали о нашем горе – Саша год назад был похищен в Ингушетии, и сейчас возникла такая ситуация, что мне нужно срочно связаться с Андреем Пантелеймоновичем Воскобейниковым. Я знаю его домашний телефон, но секретарь говорит, что его нет в Москве. Поверьте, это действительно срочно, и если вы мне можете помочь, то, – голос ее внезапно прервался.

Пока она говорила, Антон чувствовал, как кровь медленно отливает от лица, а в ушах начинает громко стучать. Откинувшись назад, он судорожно вздохнул и… повесил трубку. Потом его внезапно охватила злость на секретаршу – какого черта, это она обязана отвечать на городские звонки и соединять главврача только с теми, с кем он сочтет нужным. Поставила, небось, связь напрямую к нему в кабинет и спустилась в буфет на первом этаже пить кофе. На Западе за такое давно уволили бы с работы пинком под зад!

Телефон вновь зазвонил, но Антон сидел неподвижно. Наконец он сделал над собой усилие и поднял трубку.

– Прошу извинить, но мне не о чем с вами разговаривать, – хрипло выдавил он из себя, и тут же у него в ухе зазвенел удивленный голос Кати:

– Антошка, что с тобой, это я. Я сегодня утром прилетела. Как ты?

– Катька? Почему не сообщила, я бы встретил.

Катя вдруг замялась:

– Ничего, я взяла такси, я тут … с людьми. Все нормально? А то у тебя голос какой-то никакой.

– Нет, порядок, – он не стал ничего говорить о Карине – зачем, раз она сама не поинтересовалась, – как там Ольга, дети?

– Кошмар, конечно, – она вздохнула, – Оля в таком состоянии – почти не ест, все время молчит. Дети с матерью Кристофа, Оля сейчас просто не в состоянии ими заниматься. Понимаешь, у нее такая натура – она и в детстве всегда все очень болезненно воспринимала. Психика очень неустойчивая. Врач даже советует поместить ее в клинику, но она не хочет.

– Да, печально, – в кабинет вошел Илья, и Антон поспешил окончить разговор, – ладно, Катюшка, у меня тут сейчас очень срочно. Я к тебе сегодня вечером или завтра утречком заскочу – расскажешь подробно.

– Понимаешь, – начала было она, но он уже повесил трубку и повернулся к Илье.

– Где тебя носит? Все, я уже тебя к Карине не пущу – с ней работает анестезиолог, ее начали готовить к операции. Теперь будешь ждать до конца.

Илья, чувствуя, что не в силах стоять на дрожащих ногах, опустился на диван.

– Старик, слушай, я уже совсем не в себе. Почему так срочно?

– По рекомендации нашего кардиолога, – очень сухо, как постороннему, ответил Антон, – ждать было нельзя, внезапное ухудшение.

– Она… она будет жить?

– Надеемся. Сиди и жди, а я пошел готовиться к операции. Если будет звонить телефон, трубку не поднимай.

Когда Антон вернулся, Илья сидел в той же позе – за прошедшие три часа он, казалось, даже не пошевелился.

– Мальчик, – сообщил Антон, плюхнувшись рядом с другом на софу, и похлопал его по колену. – Два килограмма. Мы поместили его в кувез. Очнись, старик.

– Она не…

– Нет, пока состояние у обоих стабильное. С ней Сирануш Яковлевна, она следит за сердцем, ты же знаешь, какая это крутая старуха! Позже поведу тебя посмотреть на малыша.

– Не хочу, – безразлично ответил Илья, – я хочу к ней.

– Ну-ну, не психуй. У мальчишки, в принципе, отклонений со стороны сердца нет, но, конечно, все может гарантировать только господь бог, надо ждать.

– Мне все равно, я хочу только, чтобы Карина…

– Молчи, дурак, вставай и пойдем со мной!

Он чуть ли не силой поднял Илью за локоть. Тот с равнодушным видом шел рядом с ним до отделения недоношенных. Возле большой застекленной палаты Антон остановился и указал на находившийся за прозрачной стеной кувез.

– Смотри, это инкубатор. Нет, внутрь смотри, видишь?

Через две стеклянные стенки Илья рассмотрел крохотный голенький комочек, напоминавший детскую целлулоидную куклу. Рядом с кувезом две женщины в белых халатах проверяли показания приборов и о чем-то тихо переговаривались.

– Смотрите, да? Я тоже пришла посмотреть, – сзади стояла неслышно подошедшая Сирануш Яковлевна, – девочке нашей сейчас уже лучше, пусть спит, – сказала она, поглядев на безжизненное лицо молодого отца, – ты сейчас больше о сыне думай.

Комочек вдруг слабо шевельнулся, и у Ильи неожиданно дрогнуло сердце.

– Он… будет жить? – голос его прозвучал глухо.

Айвазян пристально посмотрела на него и покачала головой.

– Понимаешь, мальчик, с недоношенными детьми всегда трудно что-то предсказать. Иногда все сначала хорошо, а потом вдруг остановка сердца. И никто тут ничего не сделает – просто организм не сумел приспособиться к этой жизни. Пока мальчик хороший, но… Ты люби его, думай о нем – любовь родителей, говорят, может спасти ребенка, когда он стоит на грани.

По измученному лицу Ильи внезапно потекли слезы. Ему от этого стало неловко, но не было сил ничего с собой поделать, судорожно вздохнув, он ответил резко и с досадой:

– Простите, но не надо так говорить, прошу вас! К чему эта излишняя сентиментальность? Не нужно меня утешать, я не ребенок и все прекрасно понимаю.

Старуха сердито насупилась.

– Всего никто не понимает, больно вы все сейчас умные. Я вот старой закваски человек, не то, что вы, молодые – бегаете в церковь, венчаетесь, детей крестите. В наше время в бога не верили, так я и сейчас не верю. Зато я верю, что любовь может помочь здесь, на границе жизни и смерти. Любовь матери и отца – великая сила, я, как врач с многолетним стажем это тебе говорю, мальчик.

Ребенок опять зашевелился, а Илья все смотрел и смотрел.

– Почему его не оденут? – неожиданно спросил он. – Холодно же.

Антон улыбнулся.

– Там, в инкубаторе, постоянная температура.

– А зачем эту трубку в нос воткнули?

– В первые дни будем кормить через нее, он еще не умеет глотать. Ладно, посмотрел, познакомился, теперь пойдем обратно ко мне в кабинет.

– Иди, иди, отдохни, – снова по-доброму сказала Айвазян, – а я еще с детским врачом немного переговорю, посмотрю результаты кардиограммы.

В кабинете Илья снова рухнул на диван и закрыл глаза. Антон покачал головой.

– Да ты совсем дохлый, старик. Сейчас скажу секретарше, пусть кофе сварит, а то не знаю, за что она вообще тут зарплату получает.

– Ты еще не все знаешь, – не открывая глаз, сказал Илья, – я не хотел тебе сразу говорить. Ты ведь почему не мог меня так долго найти – в семь утра мне позвонила Лилька и стала требовать, чтобы я приехал к ним туда. Я, естественно… Ну, сам понимаешь, послал по-доброму. Тогда она мне вдруг заявила: дяде Андрею нужна помощь, потому что Настю похитили. У меня сразу голова пошла – верить или не верить, не знаю. Она, конечно, соврет и дорого не возьмет, но ведь не до такой же степени. Я сразу же стал повсюду звонить, но дяди Андрея в Умудске не было, его секретарь ничего не знает, связь паршивая. Я помчался к ним домой – думал, домашний секретарь имеет какую-то информацию. Даже мобильник дома оставил. Приезжаю, а Инга, оказывается, в Москве. У меня аж глаза на лоб полезли – как это она оставила Настю в этой Умудии, в чем дело? Она говорит, что дядя Андрей попросил ее срочно лететь в Москву и поставить подпись на какой-то доверенности. Кроме них обоих этого никто, оказывается, не имеет права сделать, а он сам приехать не может – через три дня выборы. Я к ней, естественно, сразу насчет этого – насчет Насти, имею в виду. Ей тоже ничего неизвестно, она сразу в обморок, ей плохо, у нее спазмы. Кухарка и горничная прибежали, все в панике. Мы пытались дозвониться до дяди Андрея – не смогли. Вызвали «Скорую», но Инга еще до приезда врачей пришла в себя и сразу велела Петру везти ее в аэропорт. Мне пришлось ее проводить – она взяла билет до Иркутска, а оттуда я даже не знаю, как будет добираться. Дядя Андрей чуть не убил меня по телефону, когда узнал, что я ее на пассажирском самолете отправил, но что мне было делать?

– Погоди, так ты до него дозвонился?

– Позже. Впервые в жизни слышал, как он ругается.

– А Настя?

– Что-то там действительно случилось, но сейчас порядок, ее нашли. Я с ней самой говорил. Знаешь, до меня не сразу дошло – дядя Андрей ведь специально Ингу оттуда обманом отправил, пока все не утрясется.

– Да уж, ты ему удружил. И что, Настасью действительно похитили?

– На полном серьезе.

– Фу, у меня у самого чуть приступ не случился! – Антон провел рукой по лбу.

– Антон Максимович, – на пороге кабинета выросла кокетливо улыбающаяся секретарша, – Карина Чемия пришла в себя, она хочет увидеть своего мужа.

Илья торопливо вскочил, но тут же испуганно оглянулся на Антона.

– Можно?

– Ладно, иди, – милостиво разрешил тот, – а то я тебя действительно в черном теле держу.

Илья пулей вылетел из кабинета, а секретарша положила перед Антоном стопку визитных карточек и сказала:

– Антон Максимович, это прачка из ваших карманов перед стиркой выгребла, вы посмотрите, если что нужно.

– Ладно, я посмотрю, – отмахнулся Антон, – а если ты еще раз во время работы спустишься пить кофе, я…

Она широко распахнула глаза и сделала трагическое лицо.

– Когда это? Сижу тут днями, как проклятая, даже в туалет лишний раз боюсь выйти, а вы мне за это…

– Иди, иди, тебя работа ждет.

Когда за ней закрылась дверь, он взглянул на пачку белых картонок и увидел верхнюю – ту, на которой было напечатано имя Ревекки Сигалевич. В ушах опять послышался мягкий голос: «Поверьте, это действительно срочно, и если вы можете мне помочь…» Он сидел, раздираемый колебаниями, потом перед глазами вдруг встало бледное лицо Сашки Эпштейна – в тот страшный день, когда хоронили его маму. Мама! Внезапно пронзила боль – боль, которая так и не утихла за прошедшие годы, а лишь затаилась, готовая в любую минуту вырваться наружу. Не думая, что делает, Антон поднял телефонную трубку и набрал номер, от руки написанный на белом кусочке картона. Мягкий женский голос, ответивший ему, он узнал сразу.

– Говорит Муромцев, – ему хотелось сразу покончить с объяснениями. – Простите, утром наш разговор прервали, и я… я надеялся, что вы перезвоните.

– Неважно, благодарю, что побеспокоились и разыскали меня. Я подумала, что…

– Дяди Андрея сейчас нет в Москве, но я попытаюсь с ним связаться, если вы мне сообщите, что именно…

– Да-да, простите, конечно, но не по телефону. Если б мы могли увидеться…

Ее голос задрожал, и Антон почувствовал жалость, которую изо всех сил попытался прогнать, но не смог. Единственно, что ему удалось, это сделать голос безразличным.

– Да, разумеется. Я могу подъехать, когда вам это будет удобно.

– Благодарю, спасибо огромное. А сегодня… прямо сейчас вы могли бы подъехать?

И Антон, ругая себя за слабодушие, прежним равнодушным голосом ответил:

– Сейчас? Да, сейчас я более или менее свободен. Буду у вас минут через сорок.

Ревекка сама открыла дверь и провела его вглубь маленькой, заставленной шкафами квартирки.

– Тесно очень, но я всегда останавливаюсь здесь, когда бываю в Москве, – пояснила она, словно оправдываясь, хотя Антон ничего не спрашивал, и продолжала говорить, пока он пробирался за ней по узкому коридорчику, – это квартира сестры моего мужа, она все никак не решится ее продать. Мы-то свою оставили, когда уезжали из Союза – тогда не принято было приватизировать и продавать, как сейчас. Проходите, присаживайтесь на диван. Хотите чаю?

– Нет-нет, спасибо, – отказался он с излишней поспешностью, осторожно садясь на маленький старый диванчик у окна, – я хотел бы знать, чем могу быть вам полезен.

Ревекка опустилась в стоявшее напротив дивана кресло-качалку и судорожно сцепила руки – так, что побелели костяшки пальцев. Антон бросил на нее быстрый взгляд и сразу же потупился. За прошедшие годы она сильно изменилась – фигура расплылась, пышные волосы совсем побелели, и лицо покрылось морщинами. Однако лучистые черные глаза смотрели по-прежнему ясно и как-то удивительно доверчиво.

– Вы ведь знаете, да, что произошло с Сашей?

– Я слышал о похищении Александра, – сдержанно ответил Антон. – Сочувствую и если могу чем-то помочь…

Ее голос неожиданно задрожал.

– Если б вы знали, сколько нам пришлось пережить! Когда мы узнали о похищении, то сначала даже не поверили – так нелепо! Мы сразу же обратились к похитителям через Интернет, предложили выкуп, хотели объединить средства. Знаете ведь, Саша и его жена неплохо обеспечены, муж дочери – она замужем в Штатах – тоже предложил помощь. Да и фармацевтическая фирма, где Саша работает, готова была выделить крупную сумму, и страховка, конечно. Но никто не откликнулся – никаких требований, никаких условий, никаких предложений. Я немедленно вылетела в Москву, обращалась во всевозможные инстанции, вплоть до Ельцина – полный ноль. Ноль! Вылетела в Германию, обратилась к юристам, в разные организации по правам человека. Вдруг через два месяца получаю от Саши послание по электронной почте. Опять лечу в Москву, хожу по инстанциям – снова ноль. И вдруг мне сообщают, что две недели назад Сашу передали в Ингушетии русским военным. Что, где? Я ничего не знаю, мне говорят: «Ждите!», но сколько можно ждать – я даже не знаю, действительно ли тот человек мой сын. Поехать в Ингушетию? Но я даже не знаю, куда ехать, к кому обратиться. Жду, а сил больше нет. Хотела просить Андрея навести справки – у него ведь большие связи. Если вы смогли бы передать ему мою просьбу, – взгляд ее стал таким умоляющим, что Антон почувствовал неловкость.

– Дяди Андрея сейчас нет в Москве, я говорил вам. Он вернется недели через три-четыре, но я свяжусь с ним и постараюсь передать вашу просьбу. Не знаю, что тут можно сделать, но, возможно, он что-то и посоветует.

На измученном лице Сигалевич мелькнуло некоторое подобие благодарной улыбки, но глаза по-прежнему были полны боли, взгляд беспомощен и все также удивительно доверчив.

– Спасибо. Не знаю, конечно, как Андрей отнесется к моей просьбе, я везде наталкиваюсь на такое, знаете ли, вежливое отчуждение. Как вы думаете, он захочет мне помочь?

Антон опустил глаза и с деланным равнодушием пожал плечами.

– Почему же – вы старые друзья по институту.

– Да-да, – лицо ее немного разгладилось, – как он вообще? Как Инга – все такая же красавица?

Антон внутренне напрягся, подсознательно желая услышать в ее голосе нотки недоброжелательства, но взгляд Ревеки был полон искренней симпатии и сочувствия. Он спокойно ответил:

– Все у них замечательно – Инга цветет, дядя Андрей весь в трудах и делах, а Настя в следующем году заканчивает школу. Совсем взрослая, удивительно похожа на дядю Андрея.

– Похожа?

В голосе ее прозвучало легкое, почти незаметное удивление, но Антон прищурился и весело кивнул.

– Похожа – просто копия. А что вы удивляетесь – это же естественно, что дочь похожа на своего отца.

Она смутилась и даже немного сконфузилась.

– Что вы, я совершенно не удивляюсь! Конечно, вы правы – это совершенно естественно, с чего бы мне удивляться?

Антон с холодной улыбкой все так же пристально смотрел в смущенное лицо сидевшей перед ним женщины. Чуть наклонившись вперед, он сказал, раздельно и четко выговаривая каждое слово:

– А может, потому это и кажется вам странным? Дочь должна быть похожа на отца, а не на… чужого человека.

Ревекка вспыхнула, потом сильно побледнела.

– Я… я не понимаю вас, – растерянно пролепетала она, – я… мне непонятно, что вы имеете в виду и… давайте, прекратим этот странный разговор.

Откинувшись назад, она слегка покачалась, чтобы успокоиться, но сверлящий взгляд Антона лишь усилил ее смущение.

– Все вы прекрасно понимаете, Ревекка Савельевна, – спокойно и негромко проговорил он, – разве вы не приезжали в роддом в тот день, когда родилась Настя? Разве вы не делали ей анализ крови?

Неожиданно Ревекка успокоилась, и лицо ее подернулось грустью.

– Это было очень давно, Антон. Что вы сейчас хотите узнать, к чему эти вопросы?

– Я и так все знаю. И вы, генетик, сразу же все поняли, когда сделали анализ. У Инги группа крови АВ. У Насти – О. Этим, кажется все сказано.

– Хорошо, допустим, – в голосе ее звучала глубокая усталость. – Зачем вы решили сейчас все это разворошить? Это уже прошлое, и это не наше дело. Чего вы добиваетесь? – взгляд ее стал холодным, и в нем мелькнуло подозрение. – Если б я не знала вас, могла бы заподозрить… Простите, но вы так добиваетесь от меня ответа, с такой странной настойчивостью, что…

– Что можно подумать, будто я узнал чужой секрет и собираюсь кого-то шантажировать, да? А я всего лишь хочу правды. Правды! – он стиснул кулак и стукнул себя по колену.

– Я хочу правды, хочу, чтобы вы сами мне ее сказали! Когда вы узнали, что Настя – не дочь Инги и дяди Андрея? Зачем вы вообще приезжали в роддом, и что вам сказала ваша подруга – врач детского отделения?

Лицо Сигалевич выразило крайнюю растерянность и полное недоумение.

– Простите, Антон, о какой правде вы говорите? Какая подруга? Я вообще никого не знала в вашем роддоме, кроме Евгения Семеновича и Андрея.

– А маму? Мою маму?

– Вашу маму? Я была с ней почти незнакома, простите, – Ревекки произнесла это  чуть виноватым тоном, словно ей неловко было из-за того, что она не знала Людмилу, – правда, я много о ней слышала – она была прекрасным специалистом и очень хорошим человеком. Поверьте, Антон, – во взгляде ее мелькнуло глубокое сочувствие, – мы все искренне сожалели, когда она погибла. Саша, не знаю, помните вы это или нет, был на ее похоронах и вернулся оттуда сам не свой. Я пыталась его расспросить, но… Антон! Что с вами, вам плохо?

Он мотнул головой, с трудом проглотив застрявший в горле ком.

– Я в порядке, обо мне не беспокойтесь.

– Вы так побледнели. Простите, я, глупая, не подумала, что вам больно вспоминать.

– Да мне больно, – с горечью подтвердил он. – Мне больно вспоминать о гибели мамы, о ее похоронах. Но еще больнее думать о том человеке, который написал на нее донос в прокуратуру.

– В прокуратуру? – изумилась Сигалевич. – Да, знаете, бывают злопыхатели. А в связи с чем? Ведь ваша мама не занимала никакой руководящей должности, и к ней, насколько я слышала от Евгения Семеновича, все прекрасно относились.

– Тем не менее, нашли, о чем написать. Мама делала аборты на больших сроках, и последний был сделан неудачно. Об этом и сообщили прокурору.

– Женщина умерла? – испуганно спросила Ревекка.

– Наоборот – ребенок родился живым. Скажите, откуда вы об этом узнали – от вашей подруги?

– О чем вы, какая подруга? Я об этом вообще не знала – впервые сейчас от вас слышу.

– Но как же вам тогда удалось так точно все описать в вашем письме в прокуратуру?

Бросив этот вопрос прямо ей в лицо, Муромцев вдруг сразу успокоился. Он ждал взрыва гнева, оправданий, возмущенных возражений. Вместо этого она непонимающе смотрела на него, как человек, который чего-то недослышал.

– Простите, я не очень поняла, что вы имеете в виду.

Перестав владеть собой, Антон закричал, чувствуя, что вновь бледнеет:

– Я имею в виду, что вы написали в прокуратуру, и это мне доподлинно известно!

Сигалевич даже не рассердилась.

– Доподлинно? – брови ее напряженно сдвинулись. – Простите, Антон, вы не кричите так, а то я вообще перестала соображать. То, что вы говорите, для меня настолько неожиданно… Ладно, вы считаете, что именно я все разузнала и написала донос. Но как – как физически это было возможно? Я была в роддоме меньше часа, за такое время все узнать…

– Что вы делали в роддоме?

– Я сделала забор крови и уехала.

– Почему вы приехали – что-то подозревали, да? Вы определили группу крови, и поняли, что это не дочь Инги. Вам стало откуда-то известно о ребенке, родившимся живым…

– Теперь я поняла, – быстро сказала Ревекка, – именно этого ребенка отдали Инге, теперь я понимаю. Но об этом никто не знал – даже Евгений Семенович и сама Инга. Подумайте, Антон, умный вы человек, откуда же тогда могла узнать я? Вы сами когда все узнали?

Он растерянно уставился на нее и пожал плечами:

– Ну… я недавно делал анализ крови Насте – тогда понял.

– Видите! Кстати, чей это ребенок? – спросила она так спокойно и деловито, что Антон, не подумав, сразу же ответил:

– Это дочь племянника дяди Андрея.

– Теперь все стало на свои места. Хорошо, я вам объясню, зачем я приезжала. Я с самого начала знала, что это не их ребенок, а знаете, почему? Еще во время прошлой беременности Инги они обратились ко мне, и я обнаружила у Андрея и Инги очень редкую несовместимость по двум факторам. Это сводит к нулю вероятность рождения у них жизнеспособного ребенка. Тем не менее, оба они – нормальные люди, и каждый может иметь здорового ребенка от другого партнера. Андрей об этом знал – я ему сказала. Когда Евгений Семенович сообщил мне, что Инга снова беременна, я и подумать не могла, что Андрей может опять заставить ее пережить подобный кошмар. Если честно, то я думала о донорской сперме. Когда девочка родилась, Евгений Семенович очень просил меня приехать и сделать анализы. Мне не хотелось ехать, я знала, что, если биологический отец не Андрей, то все будет нормально. Однако он говорил, что симптомы и титр антител были те же, что и при предыдущих беременностях. Едва взглянув на девочку, я все поняла – она была сильно недоношена, но у нее не было никаких признаков гемолитической желтухи. А когда я определила группу ее крови, то уже можно было не делать больше никаких анализов. Инга же ничего не знала – позже она тайком от Андрея звонила мне, просила проверить кровь ребенка, говорила, что очень тревожится, доверяет только мне, потому что ей помогло мое лечение. Тогда я поняла, что Андрей ее обманул, но это их дело, я не желала и не желаю лезть в чужую жизнь, и вам не советую этого делать.

Антон нахмурился.

– Я не собираюсь никуда лезть, разговор, если вы помните, шел о другом.

– Ах, да – по поводу моего письма в прокуратуру. Ну, вы поняли, надеюсь, что у меня просто не было для этого ни физической возможности, ни времени – я вообще очень занятой человек. Помню, лет тридцать назад пришлось писать в прокуратуру – у нас при транспортировке электронного микроскопа пропал весь комплект запасных деталей, и никто не хотел его искать. Поверьте, это такая морока – требуют кучу документов, проверяют факты, доказательства. На основании непроверенного письма, без всяких доказательств никто возбуждать дело не станет. К тому же, у меня и причин никаких не было желать зла вашей маме, зачем мне это?

Антон заколебался, но желание выяснить все до конца пересилило чувство возникшей после слов Сигалевич неловкости.

– Видите ли, мне известно… – он запнулся, но Ревекка ласково дотронулась до его колена и мягко, но настойчиво попросила:

– Говорите, Антон, я действительно хочу все знать, потому что вы введены в заблуждение – не знаю, сознательно или случайно. Говорите – что бы вы ни сказали, я не обижусь.

– Мне известно, что дядя Андрей оставил вас ради мамы. Разве это не могло вызвать с вашей стороны… – он смутился еще больше и замолчал.

Глаза Ревекки расширились от изумления. Секунду она смотрела на него и вдруг рассмеялась – искренне и по-молодому, веселым грудным смехом.

– Прости, мальчик, но как ты мог до этого додуматься? – на глазах ее от смеха выступили слезы. – Какая детская фантазия! И ты столько лет с этим жил? Но почему ты не пришел ко мне, не спросил прямо? Кто вообще сказал тебе такое?

– Дядя Андрей.

– Не выдумывай, Андрей не мог такого сочинить. Скажи правду.

– Я говорю правду, я многого прежде не знал, – растерянно ответил он, чувствуя, что это материнское «ты» сломало последний лед между ними, – я только недавно, когда делал анализ крови Насте, узнал, что она…

– Что она не дочь Инги, да? Тогда ты засомневался и в остальном. Одно не понимаю – зачем Андрею такое выдумывать? – она прикрыла глаза и, немного покачавшись в кресле, сказала: – Хорошо, я расскажу тебе все – только тебе, об этом знал лишь мой покойный муж, даже моим детям ничего неизвестно. Я расскажу, чтобы уж до конца отмести это кошмарное подозрение. Действительно, в студенческие годы мы с Андреем дружили и какое-то время даже были близки, но потом расстались – это было задолго до того, как он встретил твою маму. Расстались мы очень спокойно – не было никаких ссор и выяснений отношений, мы просто поняли, что наши дороги начали расходиться. Встречались все реже и реже, случайно, экспромтом, по привычке, – она задумалась. – Однажды нам пришлось встретиться по какому-то поводу – совершенно случайно, – и… Понимаешь, это было, словно старая супружеская связь, привычка, мы до этого сто лет не виделись. В то время я уже более полугода дружила с моим будущим мужем, хотя у нас еще ничего не было – он просто за мной ухаживал. Поэтому я даже забыла, что нужно предохраняться, – она запнулась и прямо посмотрела ему в глаза, – хорошо, я скажу, чтобы уж все было до конца: Саша – сын Андрея.

– Что? – Антон подскочил на месте.

– Да. Аборт мне делать не хотелось – у меня были проблемы с щитовидкой, и я боялась, что потом не смогу родить. Я могла прийти с этим к Андрею, и мы бы поженились. Я как раз собиралась это сделать, но мой будущий муж… Как раз в это время он сделал мне предложение, а я честно объяснила, почему не смогу за него выйти. Тогда он сказал: «Если ты выйдешь за него, твой ребенок станет русским. Ребенок еврейки должен быть евреем. Выходи за меня – я буду отцом твоему ребенку». Я согласилась, и никогда об этом не жалела. Юрий всегда любил Сашу даже чуточку больше, чем нашу общую дочь. Но тогда я еще не знала, что так будет, я согласилась совсем по другим причинам – поняла, что у нас с Андреем все разное. Не интересы даже, а жизненные установки, критерий ценностей, что ли. Я объясняю тебе это затем, чтобы ты осознал: рассталась я с ним по своей воле. Когда он встретился с твоей мамой, я уже почти два года была замужем и узнала об этом совершенно случайно – от общих знакомых. Какое-то время многие даже думали, что ты, – она запнулась и неуверенно сказала, – думали, что ты сын Андрея. Я даже втайне считала вас с Сашей братьями.

– Я не его сын, – резко возразил Антон, – и я знаю своего отца.

Она кивнула.

– Да, я потом поняла, что вы с Андреем – как бы это сказать – совершенно разной породы.

– Моим отцом был Максим Евгеньевич Баженов, – также резко произнес он.

Ее лицо выразило радостное удивление.

– Подумать только! А ты ведь и вправду на него похож. Мы не раз встречались на конференциях, я очень уважала Максима Евгеньевича и Евгения Семеновича, его отца. Хорошо, скажи: между нами больше нет неясностей и подозрений?

– Нет, – он судорожно вздохнул.

– Одно мне неясно – зачем Андрею вздумалось приписывать мне столь неприглядные поступки, – задумчиво сказала она.

Антон скрипнул зубами и процедил:

– А мне, кажется, все теперь понятно.

– Да? – но больше ни о чем она спрашивать не стала. – Хорошо, оставим, пусть это будет на его совести. В конце концов, у каждого в жизни бывают моменты, когда не знаешь, как себя поведешь. Ладно, поговорим о другом. Так Андрей сейчас депутат?

– Нет, он только баллотируется.

– Что ж, передай, что я желаю удачи. Время какое-то необычное для выборов – лето.

– Прежний депутат погиб, – объяснил Антон.

– Да, депутатское дело нелегкое, – Ревекка покачала головой, – убили?

– Нет, что вы, просто несчастный случай – сбила машина. Сбила машина, – повторил он и неожиданно замолчал.

 «Илларионова сбила машина, и дядя Андрей баллотируется на его место. Лада и Кристоф хотели выяснить насчет Насти, и в их машину врезался грузовик. Настя видела и утверждает, что это было подстроено. Мама… Мама тоже знала насчет Насти. Катя! Катя тогда говорила… Я на нее накричал, возмутился. А ведь это так просто – несчастный случай, и никаких подозрений. Век технократии – каждый день в дорожно-транспортных происшествиях гибнут сотни людей. Мама, мамочка!»

Смертельная бледность его лица напугала Ревеку.

– Антон! – она трясла его за плечо. – Антон, мальчик, тебе опять плохо? Приди в себя, выпей капель, я сейчас…

Руки ее, капавшие в стакан валерьянку, дрожали. По лбу Антона текли крупные капли пота, его трясло, не открывая глаз, он бормотал, словно в забытье:

– Я отомщу, отомщу!

– Антон, что с тобой, кому ты хочешь отомстить? Выпей – выпей валерьянки.

Усилием воли Антон взял себя в руки и открыл глаза – Ревекка наклонилась над ним со стаканом в руках.

– Простите, я что-то.… Не обращайте внимания, мне уже пора, – он поднялся и отстранил руку с лекарством.

– Подожди – выпей, успокойся.

– Я в порядке, не волнуйтесь.

На Проспекте Мира Антон с трудом подавил желание нажать на акселератор и рвануть вперед на ста пятидесяти, он не замечал, что разговаривает вслух.

– К Кате! Она одна может… Катя, сестра, неужели ты была права?

Ему пришлось жать на звонок минут пятнадцать, за дверью слышались какие-то шорохи. Отворившая Катя дрожащими руками запахивала ночной халатик и испуганно смотрела на него широко открытыми глазами.

– Ой, Антоша, сейчас уже так поздно.

– Дай мне войти, что ты встала на пороге?

Она с растерянным видом поежилась, но осталась стоять на месте. Неожиданно позади нее возникла фигура – тоже в ночном халате – и мужским голосом спросила:

– Катенька, что случилось, проблемы?

Антон немедленно узнал мужчину – это был тот самый хлыщ, который приезжал в марте с отцом Алеши. Кажется, его звали Стас. Неужели Катька с тех пор с ним встречается? И, главное, брату ни слова! Так он помешал трогательному свиданию? Ладно! Кипя возмущением, Антон демонстративно повернулся и зашагал прочь.

– Антон, погоди! – Катя перегнулась через перила, вглядываясь в темноту, но он уже выскочил из подъезда и громко хлопнул дверью.

Только подъезжая к своему дому, Антон немного успокоился, рассудив, что, в конце концов, глупо сердиться – Катя, хоть и его сестра, но вполне взрослая женщина и не обязана посвящать его в свою личную жизнь. Войдя в квартиру, он зажег свет в прихожей и неожиданно остро ощутил собственное одиночество.

«Жениться что ли?»

Ему не пришлось всесторонне обдумать эту достойную поощрения мысль, потому что в прихожей начали отчаянно звонить, а затем щелкнул дверной замок, и в комнату влетела расстроенная Катя.

– Антон, пожалуйста!

– Чего ты трезвонишь, уши болят, у тебя же есть свои ключи, – тон его был нарочито ворчливым, хотя Катя и прежде никогда не входила к нему квартиру без звонка – ведь брат мог быть не один.

– Антон, не обижайся, я хотела тебе сказать еще до отъезда, но мне как-то, понимаешь, неудобно было.

– Неудобно штаны через голову надевать, – буркнул он.

– Я боялась, что ты обидишься или рассердишься.

– И совершенно зря, ты – взрослый и совершенно свободный человек.

– Антоша, ну не надо таким тоном…

– Каким таким тоном – отличный парень, – не выдержав, Антон пнул ногой стул и закричал: – Да ты разве не видишь, что он бандит?! У него же на роже это написано! Почему ты в Париже не могла себе кого-нибудь найти?

Стул с грохотом врезался в этажерку, та покачнулась и чудом устояла – только книги полетели с верхней полки. Катя вдруг успокоилась. Подобрав и поставив на место упавшие томики Чехова, она со вздохом опустилась на диван и, подтянув колени к подбородку, обхватила их руками.

– Ладно тебе, Антоша, ты что, смеешься – в Париже! Да на меня вообще мужики не западают, у меня никакого шарма нет.

Голос ее прозвучал так равнодушно и обреченно, что Антону вдруг стало жаль сестру. Он опустился рядом с ней на диван и неловко взял за руку.

– Да нормальный у тебя шарм, чего ты себе вообразила? Ты умная, симпатичная, нельзя же так – неизвестно с кем.

– Антоша, я понимаю, что ты старший брат, ты обещал папе и так далее, но не надо же придумывать! Стас очень культурный, интересный, обаятельный. Он психолог по образованию, окончил Томский университет. Просто там сейчас трудно заработать на жизнь, поэтому он устроился в Москве. Тут хоть что-то платят, а у него сын, ему нужно дать образование.

– Как трогательно! Сына-то он как зачал – жена у него имеется?

– Ой, да они сто лет не живут, он только из-за сына не хочет разводиться.

– Это они все поют, пора бы знать в твоем возрасте.

Катя тихо засмеялась и легонько коснулась пальцем его насупленных бровей.

– Ты сердишься, совсем, как папа. Конечно, Антошенька, я все знаю, но так уж получилось. Стас привез мне вещи дедушки – помнишь, я давала тому мальчику, что тогда был с Настей? Ну вот – мы долго говорили, он мне очень понравился, а потом… Брат, пойми, не до ста лет же мне было оставаться девственницей. Ты же сам постоянно намекал…

– Я ни на что подобное не намекал, но… ладно, оставим это. Прошу только: не теряй головы и не делай глупостей.

– Это как?

– Не вздумай его у себя из жалости прописать или подарить квартиру, или еще что-нибудь – какую бы он лапшу тебе не вешал.

– Я же не совсем дура. Стас прописан в Томске, а здесь только работает – в органах.

– Думаю, твой Стас скоро помашет тебе ручкой и отправится по месту постоянной регистрации.

– Нет, я тоже думала сначала, что это просто так – недолго. Тем более, что он мне ни телефона, ни адреса не оставил. Думала, что вернусь из Парижа и вообще его больше не увижу, а он…

– Ну?

– В Париж мне три раза звонил и в аэропорту встречал с цветами, – голос Кати буквально дрожал от счастья, хотя она изо всех сил пыталась принять равнодушный вид.

– Чудо заморское, а не мужик! – буркнул Антон. – Смотри только, чтобы он тебе не сделал ребенка.

Катя неожиданно рассердилась.

– Ты такую ерунду говоришь, Антон! Когда я решу завести ребенка, то сделаю это по своей воле и никого не спрошу!

Сестра вдруг поскучнела, и Антон решил, что хватит, пожалуй, ее поучать.

– Ладно, у тебя и вправду своя голова есть, а если нужна будет медицинская консультация, то я всегда готов. Иди, возвращайся к своему хахалю, а то сбежит.

– Никуда он не сбежит, он меня сюда привез и внизу в машине ждет. Антончик, – тон ее стал заискивающим, – а можно Стас придет сюда – познакомиться? Я ему столько о тебе рассказывала…

– Ладно, зови, – он махнул рукой и сердито отвернулся.

– Ой, правда? Я сейчас, – она в восторге вскочила.

– Только предупреди, что холодильник пустой, угощать нечем.

Минут через пять Катя втолкнула в комнату Стаса, державшего подмышкой большой дипломат.

– Привет! – он широкой улыбкой перехватил дипломат левой рукой, а правую протянув Антону.

– Ребята, пойдемте на кухню, я кофе сварю, – сияя, порхала вокруг них Катя.

Стас открыл дипломат и вытащил бутылку фирменной водки, батон сервелата и две банки черной икры.

– Это от меня на стол поставь, Катенька.

Антон с усмешкой покачал головой:

– Впечатляет, однако!

– Всегда с открытым сердцем, – подмигнул Стас, – а хлеб у вас имеется? А то я сейчас в ночной за хлебом…

– Есть хлеб, Стасик, – крикнула из кухни Катя. – Антон, я фужеры что-то не найду.

– Ты же сама их куда-то спрятала.

Фужеры нашлись, Стас помог Кате нарезать хлеб и, когда стол был накрыт, поднял первый тост:

– За любовь и дружбу!

После второй рюмки Катя почувствовала себя пьяной.

– Ой, ребята, я, кажется, напрочь готова! Полежу чуток в спальне, а вы тут пока без меня, ладно?

Она поднялась и чуть покачнулась. Стас вскочил и галантно распахнул перед ней дверь кухни.

– Отнести тебя, Катенька?

– Сиди, Стасик, я доберусь.

Стас проводил ее смеющимися глазами и уселся на свое место.

– Ладно. Тогда мы с тобой вдвоем, Антон, еще немного – за знакомство.

Он плеснул водки себе и Антону, подвинул к нему бутерброды.

– Спасибо, но это последняя, – предупредил тот, – мне утром на работу.

Он выпил, и почувствовал, что в голову ему ударил хмель.

– А мне говорили, что все медики пьют чистый спирт, – весело заметил Стас.

– Нет, мы обычно разбавляем кровью пациентов. А у тебя на работе, Стас, вы так пьете или преступниками закусываете?

Стас слегка прищурился.

– Так Катенька тебе сказала, где я работаю?

– Сказала то, что ты ей навешал.

– И ты не веришь, что я работаю в органах, правопорядок защищаю?

– Трудно сказать, – Антон задумчиво окинул собеседника оценивающим взглядом, – нынче все так перемешалось, что сразу и не определишь, где мент, а где бандит.

Откинувшись назад, Стас захохотал.

– Ну, доктор, ты даешь! Так я похож на бандита?

Антон с благодушным видом взял бутерброд с икрой, осмотрел его и, аккуратно надкусив, ответил:

– Ну, как бы мне тебе потактичней ответить – чтоб тебя не обидеть. Икра вот у тебя хорошая.

– Во, дает! Да ты просто физиономист, доктор, – неожиданно в голосе его зазвучало любопытство, – а скажи тогда – ты ведь видел моего шефа, когда мы с ним за Алешкой приезжали, – на кого он похож?

– Каков поп, таков и приход, – сунув в рот весь бутерброд, Антон от удовольствия закрыл глаза и облизал кончики пальцев. – Я, Стас, лишь одно могу точно тебе сказать: обожаю черную икру.

– Учту на будущее. Так давай тогда, доктор Антон, еще по маленькой за такое прекрасное знакомство – не каждый день доктора с бандитами знакомятся.

– Мне завтра с тяжелыми больными работать, ты это тоже учти. Однако, черт с тобой – наливай.

Стас подлил водки и, слегка наклонившись вперед, сказал:

– Приятно с тобой говорить, Антон, очень приятно – умный ты человек, доктор, и всех насквозь видишь. Так мы с Витькой, выходит, бандиты? И кого же мы ограбили – тебя, Катеньку?

– Я разве же сказал, что вы грабители? Нет, Стас, вы, скорее, похожи на наемных убийц.

Стас искренне восхитился:

– Сурово, однако! Тогда уж скажи, как мы убиваем – каждый киллер ведь свой почерк имеет, если ты детективы читаешь.

Он с веселым интересом смотрел на Антона. Тот чуть прищурился и, весело потрепав собеседника по руке, со смехом ответил:

– Лично ты, мой новый приятель, убиваешь хитростью и коварством, в этом я ничуть не сомневаюсь. Что же касается твоего шефа, то, судя по его роже…

Не договорив, Антон вдруг помрачнел и умолк. Неожиданно нахлынувшие мысли уничтожили веселое настроение, и лишь голова кружилась от выпитой водки.

«Господи, о чем я тут сижу и болтаю, – с тоской подумал он, – а ведь действительно, как просто – свой почерк. Можно нанять и… Дикость какая в голову лезет! Но ведь дядя Андрей… он солгал – мне и маме».

Стас, не дождавшись конца фразы, с усмешкой спросил:

– Что ж ты замолчал вдруг? Про меня сказал и про шефа скажи. Как он, по твоему разумению, людей мочит? Что тебе твоя интуиция говорит?

– Твой шеф-то? – рассеянно переспросил Антон. – Твой шеф, наверное, давит людей машинами, подводя все под несчастный случай.

Говоря это, он неотрывно смотрел в окно, за которым вставал рассвет, и даже внимания не обратил на то, что Стас, внезапно поставив свой фужер, с силой стукнул по столу – аж водка плеснула через край. Правда, он тут же спохватился и излишне весело произнес:

– Какой-то ты мрачный, доктор, и ассоциации у тебя, знаешь, – его рука сделала выразительное движение в воздухе, – может, случилось что, надо помочь?

– Мне уже поздно помогать, – угрюмо ответил Антон, – иди спать, Стас, уже светает, а я еще посижу, подумаю.

– Что ж, святое дело – думать. Особливо после водки. Ладно, пойду к Катеньке, посмотрю, как ей там можется после застолья.

Взглянув еще раз на Муромцева с каким-то новым, странно почтительным выражением, Стас осторожно вышел, прикрыв за собой дверь. Антон же все сидел и сидел, наблюдая, как из-за крыши соседнего дома пробиваются лучи восходящего солнца.

«Кем он был для меня всю жизнь? Друг, советчик, отец. А для мамы он всегда был почти что богом – даже когда они уже разошлись. Любила ли она с такой же силой Максима Баженова, моего родного отца? Или, может, она любила дядю Андрея из-за меня – из-за того, что он всю жизнь заменял мне отца? «Слушай, что говорит дядя Андрей! Верь дяде Андрею!» Эх, мама! Но ведь он действительно всегда заботился обо мне. Я чувствовал, что он любит меня – этого нельзя не почувствовать. Сколько мы всего обсудили вместе с ним в молодые годы – я и Илюха. Илья! Разрушить, искалечить жизнь любимого племянника, украсть его ребенка – да что же это за человек? Хотя… возможно, это вполне объяснимо, и я бы понял, если бы… если бы он любил Настю. Но ведь он ее не любит, мне это теперь совершенно ясно. Он ее терпеть не может, а она… она его просто боготворит – как и я прежде».

Воздух постепенно наполнялся голосами, топотом ног и рычанием заводимых автомобилей. Было начало девятого, когда внезапно зазвонил телефон.

– Антон? Прости, не разбудила? Это Ревекка Сигалевич, – ее голос, казалось, звенел от счастья, – Антон, мы ведь с тобой только что говорили и вдруг такая радость – Саша в Москве. Только что звонил из аэропорта, сейчас приедет. Я жду, уже всем родным сообщила, и тебе вот. Антон, ты не представляешь, что со мной делается! Наверное, это встреча с тобой принесла счастье. Ты придешь к нам – сегодня, завтра? Повидать Сашу.

– Я рад, – медленно ответил он, – я, правда, очень рад, Ревекка Савельевна, но к вам я не смогу зайти, извините. Передайте… передайте Саше, чтобы он простил меня – если сможет и захочет, конечно.

– Что? Ты о чем? За что?

– Старое, он знает. Передадите?

– Конечно, – голос ее сразу погрустнел.

– Тогда прощайте.

– Прощай, Антон, – печально ответила Ревекка Сигалевич.

Он повесил трубку и, подойдя к окну, выглянул во двор, где дворничиха громко ругалась с жильцом, припарковавшим на ночь машину у самого подъезда. Теплый ветерок защекотал ноздри, принес запах лета, луч солнца внезапно ворвался в кухонное окно, осветил остатки вчерашнего пиршества, заставил искриться хрустальные фужеры. День обещал быть жарким.

Глава одиннадцатая

Инга, рыдая, прижимала к себе Настю и вне себя кричала мужу:

– Как ты мог! Почему ты сразу не сообщил мне, почему! Я думала, что умру на месте, когда Илья сказал мне.

– Мамочка, но ведь со мной теперь все в порядке, – Настя гладила мать по голове, стараясь успокоить, – а папа просто не хотел тебя беспокоить. Не ругай его, посмотри, какой он бледный!

Инга немного успокоилась и судорожно всхлипнула:

– Андрюша, я тебя прошу, умоляю: никогда не скрывай от меня, если что с Настенькой. Я летела на этом рейсовом самолете, потом в Иркутске пересела, и всю дорогу, всю дорогу… – она вновь заплакала, – ты не представляешь, в каком состоянии я была всю дорогу! Люди оглядывались, пугались. Ничего не знала, ты скрыл!

Андрей Пантелеймонович взял ее руку и прижал к губам.

– Прости, родная, – в голосе его слышалось искреннее раскаяние, – просто я знал, что мне удастся все уладить, и я не хотел тебя лишний раз волновать. Хуже, что ты летела совершенно одна, на рейсовом самолете. Обещай, что не будешь так больше поступать!

С капризным выражением лица, Инга отняла у мужа руку.

– Не стану тебе ничего обещать, ты такие вещи делаешь! Илья, бедный, тоже ничего не понял, когда Лиля ему по телефону рассказала – прибежал ко мне весь бледный, трясется.

– Лилька? Так это она? – голос Андрея Пантелеймоновича стал сердитым. – Стерва какая, а? Но она-то – откуда могла узнать? Мы ведь никому не сообщали.

Он растерянно оглядел жену и дочь. Настя виновато опустила глаза.

– Наверное, она прочитала заметку, – смущенно сказала она.

– Какую еще заметку?

– Папочка, не сердись. Мы ведь с тобой разговаривали с прокурором, но он мне, кажется, не верит – из-за того, что я еще несовершеннолетняя. Говорил со мной, как с глупым ребенком, а ты даже не стал с ним ругаться.

– Ты сообщила о случившемся кому следует, а остальное – не твое дело, – резко возразил ей отец. – Я ни с кем не собираюсь ругаться, я не на базаре. Прокурор делает свою работу, и мы должны верить в закон.

– Я имею в виду, что ты не стал его торопить, а ведь Лариса – она ведь осталась там. Понимаешь, папочка, надо скорее, с ней может случиться, что угодно – они так мучили ее, – Настя почувствовала, что у нее начинает кружиться голова от воспоминаний о пережитом ужасе, – папа, я не могла ждать, я позвонила в редакцию, где она работает, и поговорила с редактором. Он очень встревожился, и сказал, что в вечернем выпуске будет короткая заметка, а потом они…

Рука отца опустилась на ее лицо с такой силой, что девочка даже покачнулась.

– Дрянь! – свистящим шепотом проговорил он. – Ты понимаешь, что ты сделала? Ты чуть не убила свою мать!

Пронзительный крик Инги разорвал воздух. Муж испуганно протянул к ней руки, но она в ярости оттолкнула его и зашлась плачем.

– Ненавижу тебя! Ненавижу! Как ты мог ударить мою дочь! Ненавижу, уходи, никогда, никогда…

Андрей Пантелеймонович смертельно побледнел и провел рукой по лбу.

– Прости, прости, родная! Господи, что же я делаю, я сам не свой! Настенька, дочка, прости, ради бога!

– Я не сержусь, папа, я понимаю, тебе плохо, – тихо ответила она, осторожно высвобождаясь из рук матери, – не надо, мамочка, успокойся. Папа так перенервничал за эти дни, что я даже не узнала его, когда увидела. Он очень любит нас, и тебя, и меня. Папа, – она посмотрела Андрею Пантелеймоновичу прямо в глаза, – прости, я понимаю, что из-за меня маме пришлось столько пережить, но я, все равно, буду настаивать, потому что сейчас главное – жизнь Ларисы.

– Я это прекрасно знаю, – мягко ответил он, – и как раз в настоящее время делаю все, чтобы ее спасти. Доверься своему старому отцу, детка. А сейчас отведи маму в спальню и уложи ее отдохнуть. Попроси медсестру дать ей что-нибудь от сердца.

Он избегал смотреть на жену, боясь вновь услышать ее гневные слова. Настя просветлела лицом и радостно кивнула.

– Конечно, папа. Пойдем, мамочка, тебе нужно полежать. Пойдем, моя кисонька.

Инга судорожно вцепилась ей в руку, словно боялась, что дочь у нее вновь отнимут. Негодующе отворачиваясь от печального любящего взгляда мужа, она вместе с Настей вышла из кабинета. Андрей Пантелеймонович вздохнул и нажал кнопку. Через мгновение в дверях появилась улыбающаяся секретарша.

– Андрей Пантелеймонович, десять минут назад звонил президент «Умудия Даймонд» господин Керимов, он хочет с вами встретиться. Я сказала, чтобы перезвонил, – она взглянула на часы, – через полчаса.

– Передайте господину Керимову, когда он перезвонит, что я не смогу с ним встретиться по сугубо этическим соображениям, – холодно ответил Воскобейников, – и немедленно свяжите меня с моей племянницей госпожой Шумиловой.

Секретарша, не переставая улыбаться, скрылась за дверью, и спустя десять минут зазвонил стоявший у окна телефон. Андрей Пантелеймонович поднял трубку.

– Лиля? Позже мне придется с тобой серьезно переговорить по поводу твоего звонка в Москву. Но сейчас о деле: можно начинать. Вопросы есть?

– Постараюсь оправдать высокое доверие, но кое-что хотелось бы уточнить. Почему, если мы играем в одной команде, от меня пытались скрыть столь существенный факт, как похищение?

– Потому что это…

Воскобейников сгоряча хотел ответить «не твое дело», но спохватился и сказал несколько пространных фраз, мало относящихся к заданному вопросу. Лилиана слушала с усмешкой. Положив, наконец, трубку, она подошла к огромному зеркалу, полюбовалась смотревшей на нее оттуда элегантной дамой с изящной фигурой и велела секретарше:

– Вызовите парикмахера и визажиста.

В это время у себя в резиденции Руслан Керимов метался по кабинету и в бешенстве повторял:

– По этическим соображениям, надо же, б…ь! По этическим! Старый хрыч чертов!

В дверях появился встревоженный охранник.

– Шеф, прилетел Ючкин.

– Зови! – рявкнул магнат с такой силой, что зазвенели стекла.

– Прекрати кричать, Руслан, и сядь. Сядь, – повторил вошедший Игнатий Ючкин и опустился на стул возле стены – подальше от Керимова.

Тот тяжело плюхнулся в кресло и бросил на стол смятую газету.

– Читал?

– Поэтому я и здесь. Ты сошел с ума, Руслан? Что ты творишь?

– Я?! – Керимов в ярости приподнялся с места. – Все на меня теперь, да? Как говно кушать, так Керимов, да? Ты же сам, сволочь, предложил, типа, снять этого старого козла с гонки!

Ючкин торопливо достал надушенный платок и приложил к носу.

– Прошу тебя прекратить подобные оскорбления, Руслан. Да, я обсуждал с тобой возможность продвижения кандидата Иссамбаева, но никогда не упоминал о насилии. Теперь «Умудские Новости» во весь голос обвиняют нас в похищении девочки и журналистки Чуевой, упоминают о надругательствах. Мне звонил прокурор – он крайне встревожен. Если будут звонить из Москвы, ему придется отреагировать. Дочь кандидата в депутаты – это не пришибленные туркмены, а из-за журналистки пресса поднимет такой вой, что от нас все будут шарахаться.

– Да я на них…

– Ты не на них! – перебил его Ючкин. – Я тебе со всей откровенностью прямо скажу: если у нас не будет официально заключенных контрактов, то все деньги, которые мы получаем от продажи алмазов азиатам, просто повиснут. Говоря твоим языком, нам их попросту не «отмыть». На нас наедут со всех сторон, это я тебе официально, как финансовый директор, заявляю.

Наступило молчание. Керимов почесал за ухом и уже более миролюбиво сказал:

– Керимов всегда самый крайний. Ладно, хватит байки рассказывать, ты лучше по делу скажи, предложи, что делать.

Ючкин развел руками.

– Что делать! Я ведь не к тому говорю, что хочу тебя обвинить. Просто, если что-то делаешь, то концы следует убирать в воду. Как ты допустил, чтобы папарацци все пронюхали? Почему ты выпустил девчонку?

Керимов побагровел и стукнул кулаком по столу.

– Выпустил! Я до этой сучонки маленькой еще доберусь, мало она узнала Керимова!

– Надеюсь, ты ничего плохого не сделал малышке, а, Руслан? – вкрадчиво поинтересовался Игнатий. – Уголовщина нам сейчас совершенно ни к чему.

Керимов буркнул что-то невнятное, потом сказал:

– Собираем совет директоров.

– Я с утра ищу Иванова, – возразил Ючкин, – его телефоны не отвечают, мобильник выключен.

– Блин! Дай я попробую, – он потянулся к телефону, но в это время в дверях снова возник охранник.

– Шеф, к вам баба, то есть дама.

– Дама?!

Они переглянулись, а секьюрити, переступая с ноги на ногу, доложил:

– Госпожа, кажись, Шумилова. Говорит, срочно.

– Шумилова? – Игнатий Ючкин мгновенно был на ногах. – Пригласи ее сюда! А ты, Руслан, умоляю, отойди подальше и постарайся поменьше говорить, ладно? Я сам с ней пообщаюсь. И пора тебе было бы держать при себе квалифицированного секретаря, а не эту шпану, – сморщившись, он указал подбородком в сторону вышедшего охранника.

– Много распоряжаешься, – пробурчал Керимов, но все же отошел к окну.

Лилиана вошла легким шагом, весь облик ее от носков умопомрачительных туфелек до очаровательной темноволосой головки был преисполнен достоинства, изящную фигуру облегал белый костюм от Версачи. Подмышкой она держала папку из крокодиловой кожи. Ючкин сделал несколько шагов ей навстречу и вежливо поклонился.

– Мы счастливы видеть вас, госпожа Шумилова.

– Господа, – Лиля с легкой улыбкой коснулась его руки и, подойдя к столу, открыла папку, – прошу вас присесть, – она сама опустилась на стул с таким видом, словно была у себя дома, – нам предстоит долгий и очень важный разговор. Начнем с того, что вчера вечером господин Иванов актом купли-продажи передал мне все принадлежавшие ему простые акции «Умудия Даймонд». Это составляет сорок два процента, поскольку два дня назад сестра и племянники господина Иванова передали ему свою долю. Ознакомьтесь с документами, господа, для каждого из вас специально приготовлен экземпляр. Если есть сомнения, то мой адвокат ждет за дверью и готов дать дополнительные разъяснения.

Керимов стремительно сорвался с места и, бросившись к столу, схватил бумаги.

– Суки! – прошипел он и бессильно упал в кресло, вытирая лоб. – Суки, сговорились!

– Попрошу вас, господин Керимов! – сухо произнесла Лиля и повернулась к Ючкину, просматривавшему свой экземпляр. – У вас есть вопросы, господин Ючкин? Вам нужно дополнительное подтверждение?

Бледный, как мел, Игнатий положил на стол бумаги.

– Репутация ваша и вашего отца слишком хорошо известна, госпожа Шумилова, чтобы мы могли в чем-то сомневаться.

– Тогда, поскольку мы все собрались, предлагаю теперь же провести совет директоров. У нас на повестке два вопроса. Первый о вхождении «Умудия Даймонд» в корпорацию «Умудия холдинг», как дочерней компании.

– Вы с ума сошли! Специфика нашей компании…

– Спокойно, господин Ючкин! – прервала его Лилиана. – Вы кандидат экономических наук и прекрасно понимаете, что «Умудия холдинг» в моем лице владеет контрольным пакетом акций вашей компании, следовательно, имеет право контролировать ее капитал, – она очаровательно улыбнулась, – поверьте, господин Ючкин, вы ничего не потеряете. «Умудия Даймонд» останется самостоятельной правовой единицей. Будут регламентированы лишь некоторые действия, если они пойдут во вред компаниям, связанным с вами системой участия. Что касается остального, то мы хорошо знакомы с деятельностью «Умудия Даймонд» и даже кое в чем можем предложить свою помощь.

Лицо Ючкина разгладилось, внимательно глядя на Лилиану, он медленно произнес:

– Надеюсь, наше сотрудничество принесет плоды. Я рад, что вы столь благожелательно настроены, госпожа Шумилова.

– Можете называть меня Лилианой, теперь мы компаньоны, – продолжая улыбаться, она многозначительно добавила: – Игнатий, – потом повернулась к Керимову, и улыбка ее тотчас же погасла. – Следующий вопрос о возможности господина Керимова занимать пост президента «Умудия Даймонд», – ее повелительно поднятая рука заставила подскочившего в бешенстве Керимова вновь опуститься на место, – спокойно, господин Керимов! В настоящее время вам придется затратить немало усилий на то, чтобы утрясти разногласия с Уголовным кодексом.

– Кто меня обвиняет? – выкрикнул он, упершись руками в стол. – Где доказательства? Еще никто не доказал, что Керимов виноват!

– Ваша вина в том, господин Керимов, – холодно ответила Лиля, – что вы начинаете дело, но не доводите его до конца.

Керимов в изумлении уставился на нее, похлопал глазами и неожиданно брякнул:

– И Гнат то же самое сказал!

– Видите! – она благожелательно кивнула Ючкину. – Игнатий, оказывается, придерживается того же мнения. Не возражаешь, Игнатий, если мы с господином Керимовым обсудим кое-что наедине? А после этого вернемся к вопросу о выборах нового президента компании.

Ючкин с готовностью поднялся.

– Я немного прогуляюсь, минут двадцать. Спина болит, извините, старая травма. Не могу долго сидеть.

Когда он вышел, Лилиана повернулась к Керимову.

– Вы мне только что заявили, господин Керимов, будто нет доказательств вашей вины. К сожалению, они есть. Моя родственница, которую вы похитили, оказавшись на свободе, немедленно связалась с редакцией газеты, где работает журналистка Чуева, а в прокуратуре лежит заявление, подписанное Анастасией Воскобейниковой. Так что, видите, у вас могут быть серьезные проблемы.

– Пусть попробуют, возьмут, – с угрозой в голосе пробурчал Керимов.

Она покачала головой и печально вздохнула.

– Ах, господин Керимов, господин Керимов! Судя по отзывам, вы представлялись мне разумным человеком, который все схватывает на лету. А вы говорите со мной, как с врагом!

Он с интересом взглянул на нее и неожиданно усмехнулся.

– Так с чего вам со мной дружить? Девчонка-то, стало быть, наговорила невесть что.

Лилиана понимающе и тонко улыбнулась.

– Мы разумные люди и понимаем, что подростки иногда сочиняют самые невероятные истории – болезнь возраста. Никаких доказательств ее слов нет. Ее обнаружили в какой-то пещере, рядом с ней два неопознанных трупа. Скорей всего, произошел несчастный случай, и это отразилось на психике девочки. Ее нашли умуды, но сами они ничего не видели, объяснить ничего не могут. Хорошо, если бы появился взрослый свидетель. Например, та же самая Лариса Чуева. Тогда все выдумки Анастасии легко можно было бы опровергнуть.

– Чуева?! – вскричал он. – Но она же…

– Она жива, как вы думаете? – Лиля пристально посмотрела ему в глаза.

– Думаю…да. Но она не…

– Главное, что она жива, и это хорошо. Это очень хорошо, – Лилиана говорила, словно бы размышляя вслух, – если бы обнаружили ее мертвое тело, это подтвердило бы слова моей родственницы.

– Она жива, я… уверен, – хмуро пробурчал Керимов, – но…

– Остальное неважно, – бодро прервала его Лиля, – думаю, дело обстояло так: Чуева поссорилась со своим ревнивым любовником, милиционером Ермолаевым. Разозлившись, он силой увез ее из гостевого домика на реке, захватив и Настю, чтобы она его не выдала. Потом он спрятал их где-то в пещерах. Чуева, как женщина темпераментная, обожает секс с несколькими партнерами одновременно, даже в плену она не теряла времени. Настя случайно оказалась свидетельницей одной такой… гм… любовной забавы и пришла в ужас – она ведь еще ребенок. Ее собирались вернуть отцу, но она так испугалась, что убежала и заблудилась. Чуева же осталась наслаждаться жизнью. Кстати, она обожает снимать фильмы и, возможно даже, запечатлела собственные похождения. Вам, кстати, не попадался порнофильм с ее участием, господин Керимов? Вы ведь любитель «клубнички», не так ли? – она тихо засмеялась.

– Я?! Мне?!

– Да не стесняйтесь, господин Керимов, этим грешат многие деловые люди. Будет неплохо, если у вас есть такой фильм, и вы передадите его нам, скажем, послезавтра утром. У вас есть день, чтобы его отыскать или… сделать новый. Я сегодня вечером пришлю к вам специалиста оператора, он знает толк в таких вещах.

– Да, но…

– Я не вижу ничего плохого в порнофильмах, – задумчиво заметила Лиля, – но многие женщины, которые в них снимаются, потом это тщательно скрывают. Они готовы на все, но только бы их участие не стало достоянием гласности. Дадут, какие угодно показания, оболгут, кого угодно. Тем более, если им еще и заплатят за… их воображаемые обиды. Вы поняли меня, господин Керимов?

В глазах напряженно слушавшего Керимова мелькнуло понимание, он кивнул.

– Понял. Присылайте вашего оператора. Лариска будет в лучшем виде.

Лилиана покачала головой.

– Одну минуту, господин Керимов! Есть большая разница между раскрепощенной женщиной, которая умеет получить удовольствие, и женщиной, которую варварски насилуют. Такой фильм нам не нужен. Кстати, господин Керимов, – она раскрыла папку и достала пачку таблеток, – разрешите сделать вам небольшой подарок. Это средство, которое производит одна из фармацевтических фирм моего отца. Две таблетки, растворенные в стакане воды, действуют, как шпанская мушка. Вы знаете, что это такое, господин Керимов?

– Ну…

– Шпанская мушка – это простонародное название средств, повышающих сексуальное влечение. Раскрепощает, затуманивает сознание, заставляет терять контроль над своими действиями.

– Понятно, – усмехнулся магнат, – а потом что с Лариской делать?

– За день до выборов передадите ее моему дяде. В газете должна быть большая фотография с подписью: «Кандидат в депутаты Воскобейников сумел добиться возвращения похищенной журналистки». Цветы, слезы радости и прочее. Остальное – наше дело. Да, кстати, мой дядя, зная склонность своей дочери к всяческого рода фантазиям, тоже мало верит ее рассказам.

Лицо Керимова разгладилось.

– Умный мужик ваш дядя, – с уважением сказал он, – передайте, я его поддержу – с Керимова причитается.

Лиля кивнула.

– Это хорошо, что вы так все понимаете. Кстати, предупреждаю: в любом случае компания должна в ближайшее время сменить имидж и президента. Надеюсь, вы это тоже понимаете, и никаких возражений и обид с вашей стороны не будет. Заранее предупреждаю, что Игнатий Ючкин более подходящая для нас кандидатура, чем вы, и мы будем голосовать за него сорока двумя процентами наших акций. Тем не менее, вы остаетесь одним из директоров фирмы.

Керимов вздохнул.

– Ладно, я не в обиде.

Лилиана улыбнулась, хотела потрепать его по руке, но в последний момент брезгливость пересилила ее намерение.

– Я рада, что мы нашли общий язык… Руслан.

Ючкин, появившийся через несколько минут, был приятно удивлен, узнав о решении своих партнеров.

– Мы с Русланом исходили из интересов компании, – объяснила Лилиана, – он полностью согласен, что из тебя выйдет прекрасный президент. Кстати, мои поздравления еще по одному поводу: дядя сумел подключить к делу твоего отца нашего правозащитника, и час назад мы узнали, что Генеральный прокурор вынес постановление о прекращение дела против твоих родственников из-за отсутствия состава преступления.

Лицо Игнатия вспыхнуло от радости. Лиля ласково погладила его пальцы, и он в ответ стиснул ее руку.

– Это действительно приятная весть, я счастлив.

– Нам с тобой нужно кое-что еще обсудить, Игнатий, – нежно продолжала она и повернулась к Керимову, – ты позволишь нам где-нибудь здесь уединиться, Руслан? Я хочу выяснить у будущего президента компании некоторые подробности.

Тот весело ухмыльнулся.

– А чего ж – со мной ты потолковала, теперь потолкуй с Гнатом. Позовете, когда закончите.

Он хитро улыбнулся и вышел, захлопнув за собой дверь. Ючкин взглянул на Лилиану, ожидая вопросов, но она молча поднялась и подошла к нему.

– Милый! – ее руки щупали его брюки, пытаясь расстегнуть ширинку, глаза светились странным блеском, – иди ко мне, я жду, не дождусь.

Он в ужасе шарахнулся, ударившись спиной о стену.

– Пардон, я… я в некотором роде женат.

– Какая разница, дорогой, – она усиленно ласкала его между ног и шептала: – Я тоже замужем, и мой муж тоже кандидат наук.

Игнатий попытался сказать что-то еще, но она, почувствовав невольный трепет плоти, торопливо задрала белую юбку.

– Подожди, Лилиана, я… – ему не удалось продолжить, потому что нога его за что-то зацепилась, и они вместе рухнули на ковер.

Лиля немедленно взгромоздилась сверху и запрыгала, блаженно закатив глаза:

– Давай, милый, давай! Еще! Еще!

За дверью, приникнув к глазку, беззвучно хохотал Руслан Керимов. Через два часа, провожая гостей к вертолету, он с ухмылкой взглянул на бледное, осунувшееся лицо Ючкина и заметил:

– Трудно быть президентом, Гнат? Сразу с лица спал. Жена увидит – испугается.

Лиля взглянула на экс президента строго и с большим достоинством.

– Работа требует полной самоотдачи, господин Керимов, – и уже немного мягче добавила: – Увидимся… Руслан.

Взяв под руку Игнатия Ючкина, она повела его к вертолету.

За день до выборов все местные средства массовой информации сообщили, что кандидат в депутаты Андрей Пантелеймонович Воскобейников сумел добиться освобождения похищенной корреспондентки газеты «Умудские Новости» Ларисы Чуевой. На фотографии он вел журналистку к машине, и рука его отгораживала девушку от ее собратьев, рвущихся сквозь милицейское оцепление. Куда после этого поместили спасенную, никто не знал – ни она, ни Воскобейников, ни представители правоохранительных органов интервью не давали, ссылаясь на рекомендации медиков и тайну следствия. Подискутировать на эту тему никто особо не успел, потому что уже на следующий день общее внимание переключилось на выборы. Как отметили иностранные наблюдатели, они прошли в высшей степени цивилизовано, с соблюдением всех норм демократического общества.

Спустя несколько дней результаты голосования были опубликованы во всех умудских газетах. Они никого не удивили – большинством голосов депутатом Государственной Думы был избран Андрей Пантелеймонович Воскобейников, набравший самый высокий рейтинг во время предварительного опроса избирателей.

Еще до того, как выспавшийся электорат вновь вспомнил о Ларисе Чуевой, произошло еще одно событие: из Москвы вернулись Егор и Максим Ючкины, а также мэр Илья Бобровский. Обвинение против них рассыпалось в прах, поскольку главный свидетель во время очной ставки полностью отказался от своих обвинений и, кроме того, оказался старым клиентом районного психдиспансера.

Егор Ючкин, давая интервью газете «Деловой мир Умудии», с большим энтузиазмом отозвался о перспективах работы спортивных организаций и туристических фирм в рамках единой корпорации «Умудия холдинг». Газета поместила фотографию местных бизнесменов, беседующих с генеральным директором холдинга госпожой Шумиловой. Была отмечена доброжелательность, с какой московская бизнесвумен разговаривала с новым президентом компании «Умудия Даймонд» Игнатием Ючкиным – по мнению обозревателя, она желала подчеркнуть значительный удельный вес алмазной компании в новом альянсе. На фотографии Игнатий Ючкин выглядел осунувшимся и крайне озабоченным –  явно давала о себе знать вся тяжесть лежащей на нем ответственности.

Лариса Чуева, находившаяся по настоянию медиков в отдельной, хорошо оборудованной палате, как раз разглядывала эту фотографию в доставленном ей номере газеты, когда в дверь постучали. Андрей Пантелеймонович, вошедший в палату, выглядел таким расстроенным, что Лариса села на кровати и испуганно спросила:

– Что-нибудь случилось?

– Я только что из прокуратуры, – глухо ответил он, – Керимова сегодня утром допрашивали в связи с нашим делом, и он передал мне вот это.

Вынув из портфеля видеокассету, Воскобейников протянул ее девушке.

– Что это? – нерешительно спросила она.

– Это то, что он пытается выдвинуть в подтверждение своей версии случившегося.

Лариса взглянула на него исподлобья

– Я не знаю, какова его версия, но вы знаете правду, знаете все подробности от нас с Настей. Для меня это все тяжело и унизительно, но я не намерена ничего скрывать.

Андрей Пантелеймонович сочувственно вздохнул.

– Я понимаю, дорогая моя девочка, я безусловно верю моей дочери и от всей души желаю, чтобы этот подлец был наказан. Но ведь негодяй защищается всеми силами, и тут уж ничего не поделаешь – юриспруденция. Он утверждает, что вы были похищены Ермолаевым по личным мотивам. Ермолаев – его школьный товарищ и поэтому привез вас с Настей в одну из его резиденций. Настя испугалась и сбежала, а вы прекрасно проводили время, и он был просто потрясен, когда узнал, что ему инкриминируют организацию похищения. Тем не менее, он, исходя из интересов компании «Умудия Даймонд», не желает шума и предлагает вам пятьсот тысяч долларов за то, что вы напишете заявление и честно все это подтвердите.

– Полмиллиона долларов за свое преступление? – вспыхнув, спросила она. – Пошел он, знаете куда! Я не намерена отступать, и общество на моей стороне. Если он начнет покупать всех направо и налево, я обращусь к международной общественности! Он будет сидеть в тюрьме!

– Я преклоняюсь перед вами! Я очень боялся, что вы поддадитесь, испугаетесь, или, что Керимов… – слегка смутившись, Воскобейников запнулся.

– Боялись, что Керимов меня купит, да? – с упреком сказала Лариса. – Не бойтесь, Андрей Пантелеймонович, вы можете на меня положиться. Я знаю, вам без меня нелегко будет что-то доказать, потому что Настя несовершеннолетняя, и под этим соусом ее показаниям не хотят верить.

Он вздохнул с облегчением, и лицо его приняло удивительно открытое, доверчивое выражение.

– Спасибо, Лариса, теперь я ни в чем не сомневаюсь, я вам верю. Верю, что вас не купят, и что вы не поддадитесь на шантаж. Ведь этот негодяй начал еще пугать, что заснял на пленку все, что там с вами… все, что там происходило. Он угрожает предать это гласности.

– Мне нечего стыдиться, – тихо ответила она, – да, меня насиловали – дико, страшно. В последний раз даже чем-то опоили, я почти не помню, что со мной делали. У меня до сих пор болит… все тело, страшная слабость. Но это ведь не моя вина, правда?

– Подонок! – в гневе воскликнул Андрей Пантелеймонович. – И сметь еще предлагать вам за это деньги. И какие деньги! Но… вы все же сначала просмотрите кассету, а я пока выйду.

Он поднялся, а Лариса, одернув на себе халатик, подошла к стоявшей в углу видеодвойке. Руки ее била дрожь, неимоверным усилием девушка заставила себя вставить кассету. На экране появилось изображение, она смотрела, и постепенно ее охватывал ужас.

Элегантно одетая женщина, окруженная пятью жадно взиравшими на нее мужчинами, медленно скользила по комнате, сбрасывая с себя одежду. Раздевшись догола, она на миг встала перед экраном во весь рост – нагая, улыбающаяся, влекущая к себе самка. У нее были лицо и тело Ларисы, ее глаза похотливо блестели.

Сильным толчком, повалив одного из мужчин на пол, темпераментная дама оседлала его, как умелый наездник, второй проник в нее сзади. Плоть третьего женщина жадно вбирала в себя ртом, еще двоих ласкала руками. Время от времени с губ ее срывался торжествующий крик, тело содрогалось в диких конвульсиях. На мгновение расслабившись, она быстро приходила в себя, заставляла партнеров меняться местами, и оргия вступала в новую фазу.

Потом, когда все мужчины уже обессилели, эта беснующаяся фурия металась, от одного к другому, вновь возбуждая их ласками, заставляла брать ее по очереди. Наконец игра достигла стадии, когда даже у женщины от изнеможения не стало сил подняться. Тогда она на коленях подползла к неподвижно лежавшему на спине человеку и, возбудив его плоть языком, с торжествующим криком взгромоздилась сверху.

Андрей Пантелеймонович вернулся через час. Лариса Чуева неподвижно сидела перед экраном, по которому бежали черно-белые полосы. Веки ее были плотно стиснуты, она словно окаменела и даже не ответила на его осторожный стук. Он открыл дверь и, сделав несколько шагов, остановился перед застывшей девушкой.

– Лариса, я понимаю, но…

Лицо ее исказилось, губы дрогнули, она глухо произнесла, не открывая глаз:

– Передайте Керимову…я согласна. Подпишу все, что он скажет. Только сегодня же хочу получить пятьсот тысяч баксов, загранпаспорт, билет и визу. В любую европейскую страну, мне все равно.

– Я не имею права ни в чем вас упрекать, – со вздохом ответил Андрей Пантелеймонович, – думаю, вы сегодня или завтра сможете покинуть Россию.

Глава двенадцатая

Спустя две недели страсти, вызванные выборами, улеглись, хотя газеты и местное телевидение еще какое-то время обсуждали оправдание Ючкиных. Появилась также короткая заметка, сообщавшая, что журналистка Лариса Чуева по рекомендации медиков улетела в Лондон. Дело о похищении постепенно забывалось, тем более что наступила жара. Еще до полудня столбик ртути переваливал за отметку «сорок», и тогда жизнь в городе, казалось, замирала – традиционно июль, как и зимние месяцы, считался самым убыточным для местного туристического бизнеса. Отели опустели, музеи закрылись из-за отсутствия посетителей, их сотрудники уныло отправились в неоплачиваемые отпуска.

Состоятельные горожане, как правило, летом отправляли семьи куда-нибудь на побережье Адриатики, однако лично для себя Егор Ючкин предпочитал загородную виллу под Умудском. И теперь, проплыв в бассейне свою ежедневную стометровку, он с наслаждением растянулся на деревянном лежаке и сказал выбиравшемуся следом за ним из воды сыну:

– Люблю я наше сибирское солнышко, и никаких Франции с Италией мне не нужно. Эх, Гнаша, обвели нас всех вокруг пальца! Такая идея у меня была – источники, здравница! Да народ бы к нам сюда со всего мира съезжался! Миллионы ведь теряем из-за этого летнего простоя!

Игнатий неторопливо разложил махровое полотенце на соседнем лежаке, вытянулся на нем, прикрыв лицо соломенной шляпой, и ответил:

– Ты отстаешь от жизни, папа, преимущества крупных корпораций хорошо известны: им доступны многоцелевые исследования, они могут финансировать масштабные дорогостоящие проекты. К тому же в случае провала одних проектов убытки будут компенсироваться за счет успеха других.

– Теоретик! – с досадой буркнул отец. – Если ты так рассуждаешь, то не плачьте потом с Керимовым, когда вам придется покрывать убытки от строительства этой клиники.

Игнатий приподнял шляпу и, повернув голову, взглянул на отца. Время, проведенное в заключении, мало отразилось на внешнем облике Егора – разве что он слегка похудел и стал более энергичен, а теперь еще и кожа его почернела от загара.

– Сколько раз я говорил тебе, папа, чтобы ты пользовался защитным кремом и закрывал лицо, – наставительно произнес Ючкин-младший, – солнце сейчас находится в пике активности, а защитный озоновый слой в последние годы стал намного тоньше. Ты бравируешь и рискуешь получить онкологическое заболевание. Тем более, в твоем возрасте и после таких потрясений!

– Брось, брось, – Егор насупился, – я солнце всегда любил, и ничего, кроме пользы оно мне не сделает. Это вы, молодые, все дохляки. Ты вон – в воде догнать меня не можешь, а ложишься загорать – лицо шляпой прикрываешь, полотенце на лежак подстилаешь. А ведь телу полезно дерево чувствовать, я из особой сосны распорядился эти лежаки сделать. Потрясения! Думаешь, меня легко сломать? Десять лет уже ломают и никак не доломают, это не ваше поколение – сразу лапки кверху тянете. Я-то думал, если честно, что Руслан покрепче тебя будет, а он тоже дров наломал. Теперь будем все вместе под этой бабой ходить. Хотя тебе-то что – тебе, может, оно даже и приятно.

Игнатий пропустил мимо ушей ехидный намек родителя и примиряюще заметил:

– Мне кажется, что кроме выгоды это нам ничего не принесет. У Лилианы большие планы, она хочет привлечь инвесторов из-за рубежа. Думаю, по нынешним масштабам это вполне возможно.

– Уже купился на дурацкие посулы! Да на Западе после дефолта от нас ногами и руками отбрыкиваются, чем ты их можешь приманить?

– Скажи, папа, ты слыхал такое имя – Бертрам Капри? Нет? – в голосе Игнатия зазвучали нотки превосходства. – Вот видишь, а на Западе он хорошо известен. Миллиардер, филантроп. В память о покойной жене учредил благотворительный фонд, на конкурсной основе предоставляет средства для строительства лечебных учреждений в регионах проживания малочисленных народов. Воскобейников предложил нам участвовать в конкурсе – умуды по официальным данным последней переписи подходят под категорию малочисленного народа.

Отец с сомнением покачал головой.

– Хитрый мужик этот Воскобейников, он мне так сразу и показался. Конкурс, говоришь? И когда же?

– В конце сентября проект нашей будущей клиники должен быть представлен к рассмотрению. Жюри возглавляет сам Капри.

Недоверчиво хмыкнув, Егор перевернулся на живот.

– Неужто уже успели проект для конкурса подготовить?

– Как раз об этом я и хотел поговорить, – бодро откликнулся Ючкин-младший, – думаю, папа, мы могли бы воспользоваться твоими проектами, ты ведь, все равно, не сможешь один их реализовать. Конечно, придется многое изменить, переработать…

– Черта с два! – рявкнул Егор, грохнув кулаком по лежаку. – Я вложил в разработку проектов деньги и немалые! Хитры они, ничего не скажу – прислали тебя. То-то ты нынче примчался ко мне с утра пораньше!

Игнатий подождал, пока отец успокоится, и, как ни в чем ни бывало, продолжил:

– Расходы тебе, естественно, компенсируют, можешь прямо сейчас назвать сумму.

Егор ничего не ответил и минут пять ворочался, подставляя солнцу разные части тела. Потом сел и, заслонив ладонью глаза, посмотрел на сына.

– Ладно, предположим, – усмехнулся он, – и кто же мне все оплатит? В рамках холдинга из моих же средств?

– Все оплатит Филев, папа. Я в общих чертах рассказал Лилиане о твоих планах, и они с отцом и Воскобейниковым чрезвычайно заинтересовались. Конечно, у них есть и свои разработки, я сейчас как раз помогаю Лилиане с расчетами. Если ты согласишься сотрудничать и передать нам все, что у тебя есть, то к сентябрю мы все закончим.

Егор пожал плечами и снова лег.

– Дохлое дело, – проворчал он, – ладно, заплатите – проекты ваши, развлекайтесь. Только честно говорю: в успехе сомневаюсь.

– Спасибо, папа, – обрадовано откликнулся из-под широких полей  шляпы, Игнатий, – а что касается результатов, то Воскобейников говорит, успех в основном определяется личным отношением Капри. Если нам во время представления проекта удастся произвести на него положительное впечатление…

– Смотрю, сынок, этот Воскобейников совсем тебе вскружил голову! Хитрая лиса! Он окончательно уладил с журналисткой? Не устроит она какую-нибудь каверзу?

– Она уехала. Подписала все, что нужно, взяла деньги и уехала.

– М-да, – передернув голыми плечами, Ючкин-старший почесал живот, – надеюсь, Руслан немного поумнеет. И все же, не пойму я этого Воскобейникова. Арсен-то был мужик понятный – в чем-то мы с ним сходились, в чем-то ругались, а этот… М-да.

– Что тебе так непонятно папа – мужик, как мужик. В советское время на таких давали характеристику: «хороший семьянин, политически грамотен, морально устойчив»

– Больно уж он устойчив. На меня, помню, во все времена много наезжали, хотя я и сам был зубастый, но попробовали бы тронуть мою семью и моих детей! Если б кто с твоей сестрой поступил, как Руслан с его дочкой, то я бы в порошок стер и следа не оставил. Поэтому я и боюсь, что он затаился.

Игнатий рассмеялся, и шляпа его слегка подпрыгнула.

– Папа, этот человек не твоего темперамента! Для него превыше всего его имидж, успех на выборах, глобальные проблемы вроде стабильности в регионе. Так что не волнуйся. К тому же, девочка жива и здорова, они с матерью через день после выборов благополучно отбыли в Швейцарию – к отцу Лилианы.

– М-да. Эта твоя Лилиана, конечно, тоже зверь баба. Ты еще не забыл, что у тебя есть жена, сын, дочь?

Покрасневший Игнатий порадовался широким полям, закрывавшим лицо, и, сделав голос строгим, ответил:

– Папа, я не думал услышать от тебя столь, извини, пошлый намек! С госпожой Шумиловой у меня чисто деловые отношения, в ближайшее время нам предстоит много работать над проектом, и поэтому я попросил бы тебя – во избежание слухов – не повторять нигде подобных вещей.

Егор насмешливо прищурился.

– Ты своего отца совсем за дурня держишь? Это ты не меня проси, это твоя Антонина вчера вечером приезжала – все песни мне пела и плакалась о жизни.

– Глупо, папа, – вспылил Ючкин-младший, садясь и нервно нащупывая ногой свои купальные шлепанцы под лежаком, – не надо подыгрывать Тоне, она просто устала от всей нынешней нервотрепки – твой арест, проблемы в компании, дети переболели краснухой. Конечно, на ней сказалось. Кстати, она не говорила, что я хочу ее с детьми на той неделе в Италию отправить? Рим, Венеция, Неаполь – пусть отдохнут, развеются.

– Сам-то что не едешь? – игриво ухмыльнулся отец.

Сын опять порадовался шляпе.

– Конечно, хотелось бы, – нарочито огорченным тоном произнес он, – но, ничего не поделаешь, работа над проектом. Мне, скорей всего, придется в ближайшее время уехать в Москву, слетать в Стокгольм и в Лондон, а в конце августа съездить в Швейцарию.

– С ней?

Игнатий нащупал, наконец, шлепанцы, рывком сунул в них ноги и, вскочив на ноги, закричал:

– Да, с ней! С ней, с Воскобейниковым, с группой архитекторов и дизайнеров. Что ты еще хотел узнать? Все, мне уже это надоело, я пошел работать.

Набросив на плечи полотенце, он зашагал к дому. Егор тоже поднялся, похлопал себя по волосатой груди и миролюбиво крикнул вслед:

– Завтракать-то будешь, Игнаша?

– Я завтракаю в офисе, – издали отозвался тот и скрылся в доме.

Всю последнюю неделю Игнатий Ючкин завтракал, обедал и ужинал в своем офисе – в обществе госпожи Шумиловой. Эта женщина поражала его своим умением мгновенно переключаться с обсуждения деловых проблем на секс и обратно. Бывало, они спорили, рассчитывали, что-то доказывали друг другу, и вдруг лицо ее менялось, взгляд мутнел, а глаза закатывались. Она задирала юбку, под которой – Игнатий уже знал – никогда ничего не было, и тянула его к себе. Они совокуплялись тут же в кабинете – сидя, стоя, лежа, в кресле, на ковре, на диване. Однажды Лиля ухитрилась принять совершенно немыслимую позу на письменном столе, в другой раз уперлась головой в печатающий принтер и заставила Игнатия взять себя сзади. После этого она обычно скрывалась в небольшой туалетной комнате с душем и спустя пять минут возвращалась – серьезная, сосредоточенная, готовая продолжить прерванную работу.

Игнатия, который никогда прежде не изменял жене, неожиданно увлек этот спонтанный – «рабочий», как он его мысленно называл, – секс. Одно было плохо – не хватало сил с прежней интенсивностью выполнять супружеские обязанности. Жена немедленно это почувствовала и помчалась жаловаться свекру.

«Глупая Тонька, – с нежностью думал Игнатий, открывая дверь в свой кабинет, – это же ерунда, такой секс для меня в плане чувств ничего не значит. Всего лишь новизна и разрядка. Лилиана отдается бесстыдно и с самозабвением, похоже, она мной, всерьез увлеклась. Конечно, я мужчина, мне это импонирует, но надо как-нибудь намекнуть ей, что я никогда не оставлю семью. Разумеется, следует сделать это потактичней»

Едва он включил компьютер, как селектор мелодичным голосом Лилианы произнес:

– Игнатий, спускайся, у меня кофе еще дымится.

Ее кабинет находился этажом ниже, когда Игнатий вошел, на небольшом столе уже стоял завтрак на двоих.

– Дорогой, иди ко мне, – сказала Лиля, едва секретарша унесла поднос с остатками еды, – милый, мне сегодня не хочется ничего оригинального, давай, я просто лягу на стол, а ты возьми меня, – глаза ее тут же закатились, а спустя минуту она уже дергалась под ним и шептала: – Боже, боже, как ты похож на моего Илью! Тот же темп, это просто чудо!

Через полчаса, выйдя из душа, она спокойно и деловито раскладывала перед Ючкиным распечатки сделанных ею расчетов. Он невольно восхитился:

– Когда ты успела все сделать? Не по ночам же ты работаешь?

– Я мало сплю и стараюсь зря не терять времени. Между прочим, это в наших общих интересах – если проект привлечет Капри, через наш холдинг пройдет, как минимум, миллиард долларов. Когда твой отец передаст нам свои проекты?

– Он, в принципе, согласен, но хочет возмещения расходов.

– Справедливо, – Лиля холодно кивнула, – тогда сегодня ты должен представить мне вариант совместного проекта, это срочно. Отправляйся работать, я перекину на твой компьютер всю необходимую информацию. Иди, не теряй времени.

Ее тон и желание его выставить неожиданно задели Игнатия. Подняв распечатку с расчетами, он нарочито помедлил. Прищурился, отстранив и разглядывая текст издали – у него была дальнозоркость, – а потом  сказал:

– Да, когда твой годовой доход исчисляется миллиардами, один маленький миллиардик можно и на благотворительность отдать.

Лиля пожала плечами.

– Капри постоянно на что-то жертвует, но этот конкурс по масштабам несравним ни с чем. Я тебе это говорю, чтобы ты понял всю важность нашей работы и объяснил своему отцу, если он еще не дозрел.

– Папа все прекрасно понимает, – сухо возразил Ючкин, немного задетый ее тоном.

– Ну и прекрасно, тогда действуй.

– Сейчас я начну работать, не надо меня погонять, – упрямо выпятив губу, он продолжал стоять на месте, и Лиля, не желавшая обострять отношений, немного смягчилась.

– Я сама, если честно, месяц назад ругала моего отца за эту нелепую идею с клиникой, но теперь вижу перспективы. Так что дебилами будем, если не сумеем заставить этого романтика миллиардера поделиться с нами своими миллиардами.

Ючкин улыбнулся и покачал головой.

– Да, романтично – жертвовать в память о погибшей жене.

Внезапно лицо Лили вновь приняло уже знакомое ему выражение, дыхание ее участилось, и рука торопливо потянулась к его ширинке.

– Иди ко мне, я опять захотела.

Однако Игнатий еще не полностью восстановил свои силы и оказался не на высоте, поэтому минут через десять она с легким вздохом разочарования одернула юбку и игриво его пощекотала.

– Жалко. Ладно, отдохни – вижу, тебя разговоры о романтике не побуждают к подвигу. Ты, наверное, не смог бы жертвовать в память о жене, а Игнатий?

Ее смех был хриплым и вызывающим. Игнатий, раздосадованный своей неудачей, ответил также вызывающе:

– Почему же – я свою жену очень люблю. Ты-то своего мужа любишь?

Лицо Лилианы потемнело, голос стал глубоким и страстным.

– Я так люблю своего мужа, что просто не смогла бы без него существовать, и пусть бы все провалилось в тартарары – деньги, земля, сама жизнь. Ладно, давай на этом закончим нашу болтовню и продолжим работу. Позже нам придется еще дней десять поработать в Москве, затем вылетим в Швейцарию к отцу – там параллельно с нами уже работает группа специалистов.

– А твой дядюшка Воскобейников?

– Закончит свои дела в Умудии, потом присоединится к нам. Кстати, учти, что дядя Андрей, хоть и не специалист, но очень умный человек, советую тебе прислушиваться к его мнению. Он будет работать в контакте с моим мужем – они всегда находят общий язык.

Ючкин на минуту застыл.

– А разве твой муж… тоже работает над проектом?

Она холодно пожала плечами.

– Естественно, у нас семейный бизнес. Пока мы обходились без его помощи, но на последнем этапе придется задействовать и Илью. Думаю, в Швейцарии, когда он к нам присоединится, папа сразу загрузит его работой. Мой муж – прекрасный программист.

– В Швейцарии? Он разве тоже там…

Договорить Игнатию не дал прозвучавший в селекторе голос секретарши:

– Лилиана Александровна, Москва на проводе.

Лиля положила руку на трубку и, скользнув ледяным взглядом куда-то мимо Ючкина, вежливо произнесла:

– Прости, Игнатий.

Неловко кивнув, он торопливо вышел из ее кабинета, испытывая неприятное чувство, очень похожее на унижение. Лилиана с силой прижала трубку к уху.

– Шумилова слушает. Что?!

Лицо ее помертвело, в глазах заполыхал огонь бешенства. Она произнесла каким-то не своим – сдавленным и шипящим – голосом «Спасибо, поняла» и бросила трубку.

Минут через двадцать Андрея Пантелеймоновича Воскобейникова разыскали в конференц-зале муниципалитета, где проходило совещание представителей городской администрации, и передали записку:

«Андрей Пантелеймонович, вас ищет госпожа Шумилова, ей необходимо срочно связаться с вами по мобильной связи».

Извинившись перед отцами города, он поспешно поднялся и вышел в примыкавший к залу кабинет, по дороге включив мобильник.

– Дядя Андрей, – сказала Лиля без всякого перехода, – мне сейчас позвонила моя бухгалтер из клиники. Она была в отпуске по семейным обстоятельствам и сейчас только вернулась – картину в клинике она застала абсолютно безобразную! Твой любимый Антон Муромцев творит неизвестно что!

Воскобейников даже растерялся.

– Гм. Не понимаю, ты из-за этого меня вытащила с совещания?

– Да, я немедленно вылетаю в Москву – собираюсь его уволить.

– Как это в Москву? Ты не можешь сейчас бросить работу над проектом. Объясни, в чем дело, хотя бы! Антон, насколько я знаю, прекрасный специалист, работу в клинике он наладил неплохо, и его советы нам могут пригодиться на одном из этапов создания проекта. Его увольнение создаст определенные трудности, и Александр вряд ли сейчас пойдет на это.

– Я буду требовать! – в ее голосе неожиданно прорвались истерические нотки. – Если бы вы все были хорошими родственниками, то не допустили бы такого!

– Хорошо, я сейчас подъеду – мы позвоним в Москву и все выясним.

– Не собираюсь я ничего выяснять! Эта стерва Карина родила в моей клинике, а твой подонок Муромцев даже не подумал мне сообщить! Почти месяц, я ничего не знала, пока верный мне человек не вышел из отпуска! И до сих пор эта сука в моей клинике со своим ублюдком – за мой счет расположилась, как дома, а твой дорогой племянник Илья там днюет и ночует!

– Не понимаю, причем тут Антон – Илья владеет клиникой на равных паях с тобой, ты сама настаивала на совместном владении собственностью.

– Потому что я его люблю! – Лиля горько всхлипнула. – Люблю, что бы он ни делал, – голос ее тут же перешел на визг, – но эту суку я сегодня же вечером пинками вышвырну вместе с ее щенком. Пинками! И Муромцев отправится туда же!

– Погоди, Лиля, – продолжал увещевать Андрей Пантелеймонович, – к чему скандалы, ведь это ничего не изменит. Я поговорю с Ильей, но ведь ты же знаешь, какой он упрямый, ты таким образом ничего не добьешься! Закончим все дела в Умудске, потом вместе…

– Игнатий закончит без меня, – прервала его Лиля, – а меня ждет самолет, увидимся, – она отключила телефон и, сунув трубку в сумочку, торопливо направилась к ожидавшей ее у подъезда машине.

Всю дорогу до аэропорта она сжимала кулаки и мысленно воображала, как вызванная ею охрана будет выкидывать из клиники «эту суку». Илья, конечно, начнет ныть, но ей пора, наконец, проявить твердость – он переступает все правила приличия. И пусть только посмеет вмешаться или что-то возразить! А Муромцев – подонок, тварь, мерзавец! До чего же она его ненавидит! Ладно, ему осталось спокойно дышать до полудня – с учетом разницы во времени между Умудском и Москвой, – а потом… потом она его, может, даже прикончит и навсегда от него избавится! И никто ничего не докажет. Никто! Сунув руку в сумочку, Лилиана нащупала рукой ствол револьвера и ощутила в груди приятный холодок.

Однако из-за неувязок с диспетчерскими службами самолет госпожи Шумиловой прибыл в Москву только к половине пятого пополудни. За полчаса до этого Антон Муромцев, просмотрев последние сводки по всем пациенткам клиники, с удовольствием потянулся и выключил компьютер – на данный момент никаких экстренных случаев не ожидалось, поэтому его рабочий день можно было считать оконченным.

Он раздумывал, чем занять вечер. Домой идти не хотелось – там на него в последнее время стало остро накатывать чувство одиночества. Особенно оно усилилось после того, как Катя завела себе друга. Временами Антон печально думал:

«У нее своя жизнь, у меня – своя. Возможно, она испытывала то же самое, когда я встречался с женщинами. Не знаю, почему я чувствую себя глубоким стариком – в тридцать шесть лет! Надо жениться, наверное, но на ком? Жениться просто для того, чтобы не чувствовать этого мучительного одиночества. Жениться на одной из тех женщин, с которыми порою бывает так приятно, но чьи имена почему-то постоянно путаются и вылетают из головы. Что ж, я в некотором отношении неплохой жених – преуспевающий главный врач частной клиники, обеспеченный жилплощадью, имеющий машину и неплохую – относительно бюджетника – зарплату. Раб Лильки. Она мне платит – за работу, конечно, но ведь за такую же работу квалифицированный врач-бюджетник не получает и сотой части моей зарплаты. Поэтому я ее раб. Она занимается со мной сексом, когда пожелает, и еще она … она мать моей дочери. Что делать, куда мне бежать от этого? Да, жениться, чтобы не думать, не вспоминать – о маме, о Сашке Эпштейне, о Кате, о Баженове и о… дядя Андрее. Интересно, рассказал ли Сашка матери о том, что случилось на похоронах? Какая разница – они теперь далеко от России, и вряд ли мы когда-нибудь увидимся. Только я не хочу, чтобы в моем сердце постоянно гнездилась ненависть, я не хочу жить с жаждой мщения – это не по мне».

Его мысли прервал осторожный стук в дверь, в кабинет заглянул Илья Шумилов.

– Антон, можно? Ты не занят?

Не было прежде случая, чтобы Муромцев не рад был видеть друга, теперь же поразительное внешнее сходство Ильи с дядей стало ему неприятно.

– Заходи, конечно, – угрюмо ответил он, – клиника твоя, можешь заходить когда угодно и куда угодно.

Илья в растерянности замер на пороге.

– Старик, в чем дело? – лицо его стало испуганным. – Что-нибудь с Кариной? С мальчиком? Плохие анализы?

Антон спохватился.

– Нет, что ты, все окей. Заходи, садись, гостем будешь.

– Ты такой мрачный, – Илья осторожно присел на стул, – все в порядке, правда?

– Нормально, всего лишь устал. Садись, кофейку выпьем.

– Нет, я на минуту. Привез сестру Каринки – она только сегодня прилетела. В данный момент они воркуют и обмениваются информацией, а я оказался третьим лишним.

– Тогда тем более садись, нас с тобой будет уже двое лишних на этом свете. Выпьем кофе, послушаем музыку. Поставь себе что-нибудь, пока я с кофеваркой орудую.

– Ничего себе! – изумился Илья, разглядывая надписи на кассетах. – Тебе, старик, точно отдохнуть пора – Моцарт, Вивальди. Ты давно меломаном заделался?

– Недели две. Съездил на Арбат, накупил себе классики.

– Старик, да я бы тебе из Интернета бесплатно скачал, я себе чего только не скачиваю – джаз, блюз, металл, Высоцкого, русские народные. Даже Галича отыскал. Помнишь, однажды в дни молодости мы у тебя под Новый год балдели? Твои приятели тогда кассет нанесли, мы аж на лестницу выкатились танцевать, а один парнишка все на гитаре бренчал и под Высоцкого горланил. Ты меня тогда к хорошенькой девочке подсадил, а Лилька, зараза, явилась и весь кайф сломала. Потом мы ее усыпили, чтобы мозги не делала, помнишь? Хорошо еще, твоей мамы дома не было, а то б нам за такое влетело по первое число.

Антон печально покачал головой.

– Лучше бы влетело. Лучше бы вообще мы с ней вдвоем тогда встречали Новый год – это был последний Новый год в ее жизни.

Илья осекся и беспомощно вскинул глаза.

– Прости, старик, ради бога! Ну я и козел, а? Да чтоб мне сдохнуть!

– Не надо, – грустно улыбнулся Антон, – лучше расскажи что-нибудь. Кстати, что за сестра у Каринки? Я слышал  о ней, но никогда не видел.

– Да я сам ее сто лет не видел – она работает где-то за границей, по контракту. Последний раз была в Москве, когда умерли их родители. Злющая, рыжая, как бес, сегодня только приехала и сразу же на меня окрысилась: «Почему мне ничего не сообщили, почему ты Карину не отвез в Штаты? Я каждый месяц перевожу на ее счет солидную сумму!» Я даже взбеленился, говорю: «Меня твоя сумма не интересует, я сам могу обеспечить семью и делаю так, как считаю нужным». Короче, родственный разговор не получился, теперь соблюдаем вежливую дистанцию.

– М-да, дама серьезная. И что она там заграницей делает – с мужем?

– Шутишь, кто эту ведьму замуж возьмет? Ни мужа, ни детей, одна, как перст, и сама добывает себе хлеб насущный. Но зарабатывает, как я понял, прилично.

– Путана?

Илья состроил обиженную мину.

– Старик, ты меня шокируешь.

Антон весело ухмыльнулся.

– Прости, я не хотел обидеть твою родственницу – сорвалось с языка. Просто дамы, работающие за границей по контракту, у меня ассоциируются… Влияние, знаешь, прессы и телевидения. Хотя лично я не вижу в путанах ничего плохого – полезная для человечества профессия.

– Ты не понял меня, – чопорно ответил Илья, – я обиделся не за нее, а за несчастных путан. За этих милых, добрых и, как ты говоришь, полезных человечеству дам.

– Серьезно? Здорово, видать, тебе твоя новая родственница подпалила хвост! Но чем же она все-таки занимается? Секрет?

– Какой секрет, она хирург. По выражению Каринки «мозги режет».

– Ладно тебе, у них своих хирургов достаточно, – не поверил Антон.

– Ну, леший ее знает, Каринка сама толком ничего не знает. Но, если так уж интересно, можешь сам спросить – она собиралась к тебе зайти – просмотреть медицинскую карту Карины и ребенка. Ты можешь ей показать?

– Какая вдруг забота о сестре! Интересно, почему она раньше ничем не интересовалась, эта пресловутая родственница? Хотя мне-то без разницы – беседа с родственниками является частью моей работы.

– Не обижайся, старик, я просто не хочу с ней скандалить, мне самому она, как снег на голову. Каринка получает от нее раз в год послание по электронной почте и с такой же частотой отвечает. Да они, кажется, и не были никогда особо дружны – разница в возрасте десять лет. Каринка написала ей перед тем, как лечь в больницу – ты же помнишь, в каком она была состоянии, – и наша дорогая Маргарита соизволила приехать. Хотя они, наверное, и впрямь соскучились – так бросились друг к другу.

Карина плакала, Маргарита гладила ее по голове, шептала:

– Тише, сестренка, радость моя, тише, не плачь – молоко пропадет.

– От радости молоко не пропадает, – Карина в последний раз всхлипнула и улыбнулась сквозь слезы. – Ритка, неужто это ты? Столько раз ты мне снилась, я теперь даже и не верю – ущипни!

– Ты должна была сразу сообщить мне, что ждешь ребенка, и что у тебя проблемы с сердцем, – сердито, но мягко выговаривала Маргарита, отводя черную прядь волос со лба сестры.

Карина потерлась лбом о ее плечо.

– Не хотела тебя волновать, знала же, что все обойдется. Думала сделать сюрприз – раз, два и у тебя готовый племянник. Врачи в другой клинике наговорили всякого, я и запаниковала – отправила тебе это дурацкое послание.

– Да ты ничего толком и не сообщила – небольшие проблемы, видите ли! Я что – гадать на кофейной гуще должна?

Карина погладила сердито дернувшееся плечо Риты.

– Не злись. Я просто на всякий случай – подготовить тебя, мало ли что.

– Дура! – резко, почти грубо выкрикнула Маргарита, но тут же прижала руку Карины к губам и нежно поцеловала. – Если ты еще когда-нибудь попробуешь… Детка, дурочка маленькая, в тебе вся моя жизнь.

– Не надо, Ритуля, – Карина осторожно высвободила руку, – такого не должно быть. У тебя твоя жизнь, твоя работа, ты всегда ею жила. Кстати, когда закончится твой контракт, ты вернешься в Россию?

Взгляд Маргариты внезапно стал ледяным.

– Не будем сейчас о моей работе. Я каждый месяц перевожу деньги на твой счет, почему ты их не тратишь?

– Как-то не было необходимости. Я даже то, что зарабатываю, не трачу – Илья не позволяет.

Маргарита сердито нахмурилась.

– Я твоего Илью сегодня чуть не убила! Почему он не отвез тебя заграницу, если у тебя возникли проблемы?

– Илья не любит уезжать из России, мы два года назад ездили в Австрию и во Францию, так там он просто с ума сходил. Помнишь, я тебе рассказывала, как его в девяностом насильно вывезли в Швейцарию? Антон Муромцев говорит, у него с тех пор развилась идиосинкразия к заграницам.

– Кто такой Антон Муромцев?

– Ритка, ты все забыла что ли? Я же еще десять лет назад тебе о нем рассказывала – как он помогал мне с квартирой, когда я только приехала в Москву. Антон очень хороший, просто удивительный. Сейчас он главный врач этой клиники.

Маргарита недовольно поморщилась.

– Не знаю уж, кто и как тебе помогал, помню только, что в девяностом, пока не вмешалась я, вы с мамой спали на полу в консульстве. Но с Муромцевым, если он тут главврач, мне действительно нужно поговорить – я хотела просмотреть твою медицинскую карту.

– Ой, Ритка, умоляю, только разговаривай тактично, ладно? – голос Карины стал испуганным. – Ты не представляешь, скольким мы с Ильей обязаны Антону!

– Если хочешь, я могу выписать чек на его имя, – в голосе Маргариты зазвучали высокомерные нотки, – не желаю, чтобы ты чувствовала себя кому-то обязанной.

Неожиданно Карина обиделась.

– Ты ничуть не изменилась, – с горечью сказала она сестре, – только и посылаешь деньги. Не переводи мне больше, оставь себе.

– Глупости, детка, – Маргарита вновь дернула плечом, – мне хватит моих денег на сто лет вперед, я не хочу, чтобы ты в чем-то нуждалась. Могу посылать и больше.

Карина горестно всхлипнула.

– А я хочу не этого! Я хочу хоть изредка тебя видеть. Не раз в пять лет по случаю похорон папы и мамы, а просто увидеть – посидеть, поговорить, дотронуться. Почувствовать, что у меня есть сестра.

– Зачем? – с искренним недоумением спросила Рита. – О чем ты хочешь со мной говорить? Ну, сейчас я здесь, скажи все, что хочешь.

– Ах, Рита, любимая моя сестричка!– Карина нежно погладила руку сестры. – Мама всегда о тебе беспокоилась, потому что ты никогда ничего не понимаешь. Помнишь, как ты в детстве читала мне сказки и заставляла повторять за тобой стихи – заучивать наизусть?

– Не помню, – улыбнулась Маргарита, – помню только, как я учила плавать тебя, а ты вырывалась и не хотела идти в море – боялась.

– А когда ты в первый раз приехала из Ленинграда на каникулы, ты привезла мне куклу. Мама была недовольна: «Зачем ты зря деньги тратишь? Лучше бы ты себе больше фруктов покупала. Карина большая, в школу ходит, она в куклы уже не играет». Ты разозлилась и швырнула куклу в угол, и у нее откололся нос. А мне так хотелось поиграть с этой куклой! Я потом ночью лежала и потихоньку плакала. Мама тогда расстроилась, что ты из-за нее рассердилась, и не стала эту куклу трогать – так она и лежала в углу с отбитым носом до самого твоего отъезда. А я потихоньку, когда никто не видел, приставляла к ней нос и играла.

Рита растерянно смотрела на сестру.

– Почему же ты не сказала, что хочешь куклу? – упрекнула она. – Я бы привезла тебе еще хоть сто кукол!

– Стеснялась, наверное. Меня почему-то всегда называли большой, а о тебе говорили, как о маленькой. Мама говорила: «Надо Риточке новое платье купить, а то она никогда о себе не побеспокоится». А когда папа ехал в командировку в Ленинград и вез для тебя посылку, он всегда требовал: «Нина, надпиши, где что, а то ребенок перепутает». Я так хорошо все помню! Один раз он вез тебе варенье из фейхоа. Мама тогда немного сварила – не хватило сахару. Она хотела немного отложить мне на блюдце. Мне ужасно хотелось варенья, но я знала, что это для нашей Риточки и отказалась.

Маргарита с неожиданной страстностью стиснула ее руку.

– Никогда не стесняйся, если чего-то захочешь, поняла? Всегда сообщай мне!

– Значит, сейчас мне можно сказать, чего я хочу? – Карина застенчиво заглянула сестре в лицо.

– Конечно, детка.

– Я хочу, чтобы ты сейчас оставила разговоры о деньгах и болезнях и спросила, наконец, о своем племяннике?

– О племяннике?

– Конечно. Ты даже не спрашиваешь, какой он. А он чудесный! Так подрос за какие-то три недели, глазки стал открывать. Раньше я сцеживала молоко, и его кормили через зонд, а сейчас он сам сосет. Его ненадолго вынимают из кувеза, чтобы я могла покормить, и он прямо вцепляется – всю грудь высасывает! Детский врач говорит, раз так сосет, то теперь назад ему дороги нет – раньше ведь мы еще точно не знали, выживет ли он.

– У тебя, наверное, мало молока? – озабочено спросила Рита.

– Пока хватает. Потом, может, еще придет, или начну прикармливать. Главное, чтобы быстрей набрал нужный вес. Я решила назвать его Георгием, как папу. Илья в принципе согласен, мы только спорим, как его в детстве называть – Гошей или Жорой.

– Зовите Жоржем – на французский манер, – Маргарита хрустнула пальцами. – Ты его уже зарегистрировала?

– Подождем, пока исполнится месяц, и тогда миру явится Георгий Ильич Шумилов.

Сестра бросила на нее странный взгляд.

– Так твой Илья согласен признать ребенка? – холодно спросила она.

– О чем ты, Рита? – упрекнула Карина. – Илья – мой муж.

– Не знаю, не знаю, насколько он тебе муж, ни в каких официальных документах этого не указано.

Ресницы Карины дрогнули, но она спокойно ответила:

– Да, проблемы у нас имеются, этого не скроешь. Мама с папой вначале были против наших с Ильей отношений, но потом примирились – поняли, что у меня нет выбора.

– Почему? Ты молода, красива, умна.

Карина объяснила ей ласково, как ребенку:

– Потому что я люблю Илью. Люблю с шестнадцати лет, мы уже восемь лет вместе, и мне никто никогда не нужен будет, кроме него.

– Хорошо, – плечо Маргариты задергалось еще сильней, – если этот дурак не хочет развестись из-за того, что боится потерять богатую жену, объясни, что я вас обеспечу деньгами. Можете жить в любой стране мира и не знать никаких забот.

Карина вздохнула.

– Ритуля, ты все время дергаешь плечом, – со вздохом сказала Карина, – расслабься. Мама говорила, так бывает, когда ты очень устаешь или нервничаешь. Нет, сестричка, Илья никогда не уедет из России, я тебе еще в прошлый раз все объяснила. Ему не нужны деньги жены, он сам способен обеспечить свою семью. Тут другие сложности – у него там дочь, ну и… прочее.

– А тут у него сын, – проворчала Маргарита, но все же расслабила плечи, – пусть выбирает. Если он такой нерешительный, то ну его к черту! Возьму тебя, моего племянника и увезу вас в Европу.

Карина взглянула на нее с непередаваемым выражением.

– И будешь жить вместе с нами, да? – она тихо засмеялась и неожиданно поцеловала насупившуюся сестру. – Будешь воспитывать Жоржика, читать ему сказки, да?

Маргарита рассердилась и не приняла шутку.

– Я буду присылать вам деньги.

– Да? Но мне не это нужно. Я хотела бы какое-то время пожить рядом с тобой. Иногда поболтать, побегать по магазинам, поругаться. Я даже согласна за это ежедневно получать от тебя пару подзатыльников. По вечерам мы будем делиться впечатлениями, ты будешь рассказывать мне о своей работе, о своих больных. Знаешь, в этой клинике я впервые поняла, что значит работа врача. Если честно, иметь дело с живыми людьми гораздо сложней, чем с нашими компьютерами.

Резко, высвободившись из объятий сестры, Маргарита отошла к стене. Сцепив руки за спиной, она глухо сказала:

– Об этом не проси, этого я не смогу никогда. Но у тебя будут деньги, и ты сможешь иметь достаточно подруг.

– Ну, почему ты такая, Ритка? В таком случае, не нужны мне твои деньги, трать их на себя, на свою личную жизнь.

Зеленые глаза Маргариты насмешливо прищурились.

– Обязательно потрачу. Вот поговорю с твоими врачами, а через день-два уеду в Париж, потом в Мадрид – хочу немного попутешествовать. Буду в Штатах – поговорю насчет твоей операции. Не думаю, что тебе даже ради твоего обожаемого Ильи стоит оперироваться в России.

Голос Карины дрогнул:

– У тебя все хорошо, Рита? Я думала, ты немного побудешь со мной. Со мной и со своим племянником.

– Неделю, конечно, побуду, но дольше, думаю, нет смысла. У тебя сейчас будет полно забот, да и твой ненаглядный Илья не даст тебе скучать.

– Какая же ты… – начала было Карина, но вошедшая медсестра прервала их беседу, с улыбкой объявив:

– Пора идти кормить!

– Пойдем со мной, посмотришь на него через стенку – там стеклянные стенки. Он такой зайчонок, Ритуля, ты просто влюбишься! Правда, Соня? – она повернулась к медсестре, и та с улыбкой подтвердила:

– Красавец!

Маргарита нахмурилась.

– Хорошо, взгляну, а потом пойду побеседовать с главврачом.

Она проводила сестру до застекленной палаты. Перед входом туда Карина натянула на лицо марлевую повязку и помахала рукой.

– Ухожу в стерильный мир.

Медсестра вытащила из кувеза крохотного голенького человечка и, закутав его в пеленку, подала матери. Неожиданно он заворочал голенькой головкой, и маленький ротик жадно вцепился в материнскую грудь. Карина, подняв голову, взглянула на сестру сквозь стекло и улыбнулась ей улыбкой всех матерей мира. Маргарита привычно дернула плечом, потом, повернулась и пошла по коридору. Не успела она сделать двух шагов, как ее догнала медсестра Соня и услужливо предложила:

– Вас проводить в кабинет Антона Максимовича?

– Благодарю, не беспокойтесь, здесь есть указатели, – с обычным высокомерием в голосе ответила Маргарита и, демонстративно повернувшись к Соне спиной, начала изучать висевший на стене план корпуса.

В результате, перепутав право и лево, она вместо кабинета главврача попала в ординаторскую, а там, по-прежнему не желая никого спрашивать, вновь начала изучать схему.

Глава тринадцатая

Пока Маргарита плутала по коридорам, Илья успел раз десять взглянуть на часы.

– Обещала ведь, что зайдет к тебе, когда Каринка пойдет кормить. Каринка уже минут десять как кормит.

– Да ладно тебе, – снисходительно усмехнулся Антон, – стоит, небось, смотрит сквозь стекло, как сестра кормит, и умиляется.

Лицо Ильи перекосилось.

– Умиляется? Эта кикимора? Старик, ты сам не понимаешь, что говоришь! Пойду-ка я ее потормошу – тебе ведь тоже пора домой.

Он решительно двинулся к двери и, распахнув ее, остолбенел, лицом к лицу столкнувшись с Лилианой.

– Ну, здравствуй, Илья, давно мы с тобой не виделись.

Не ответив, он попятился, Лилиана сделала шаг вперед и зловеще усмехнулась. Антон, раньше Ильи придя в себя, поднялся и бодро произнес:

– Лиля? Здравствуй. Радость-то какая – я-то думал, что ты в Сибири! Если хочешь провести ревизию, то в любой момент – все данные у меня в компьютере. Илья, вон, тоже меня только что проверял. Что ж ты, Илюха, не сказал, что Лиля приезжает? Сидит тут, главное, просматривает, к каждой мелочи придирается.

Илья, не ответив, судорожно сглотнул слюну. Губы Лили странно искривились.

– Ревизию, говоришь? Что ж, придется, наверное, действительно сделать ревизию. Для начала представь мне список пациенток клиники – кажется, среди них есть одна лишняя.

Лицо Антона выразило искреннюю озабоченность.

– Лишняя? – он развел руками и добродушно улыбнулся. – Не знаю. Тебе, конечно, твоим хозяйским глазом виднее. Давай посидим, проверим. Или кофе для начала?

Смерив его презрительным взглядом, Лилиана повернулась к Илье.

– Почему? – горьким шипящим голосом сказала она. – Почему я должна это терпеть? Ты забыл обо мне – ладно. Ты забыл о нашей дочери – пусть. Но привезти сюда рожать эту тварь, эту суку, эту… – неожиданно воздух прорезал ее пронзительный крик: – В мою клинику! А ты, – ее голова дернулась в сторону Антона, – ты сейчас немедленно выбросишь ее отсюда вон! Вон отсюда, из моей клиники, вместе с ее ублюдком! Или ты уволен!

Илья, обретя наконец голос, в ярости скрипнул зубами, все еще надеялся уладить дело без шума, поэтому старался говорить тихо.

– Прекрати, Лиля, давай, мы все обсудим дома.

– Вон! Вон! Или я вызову охранников, и ее вышвырнут. Их обоих!

Не выдержав, Илья, в бешенстве шагнул к ней, наклонив голову, как разъяренный бык, но Антон остановил его, схватив за локоть.

– Стоп, сядь. Сядь, пожалуйста, очень тебя прошу. А ты прекрати свои вопли, Лиля, пока я еще главный врач клиники, и персонал будет выполнять только мои распоряжения.

– Тогда с этой минуты ты уволен!

– Я подписывал контракт с твоим отцом, а не с тобой. Согласно этому контракту, прежде чем уволить меня без уважительных причин, мне должны выплатить неустойку. Официально он передал клинику тебе, но контракт остается в силе.

– Ты называешь это «без уважительных причин»? Ты – ничтожество, мразь, гнусный подонок! Тебя вытащили из грязи, из нищеты, а ты в благодарность… Да папа сам захочет тебя выкинуть, когда узнает про твои грязные делишки. Ты обманул его, меня, Илью…

– Прости, Лиля, – кротко заметил Антон, – так ты считаешь, что это именно я обманываю Илью? – он сделал легкое, но выразительно ударение на слове «я», – Ах я прохвост эдакий, и что ж я такой плохой?

Лицо Лилианы посерело, она чуть покачнулась и скользнула рукой в сумку.

– Я тебе посмеюсь, ты у меня навсегда заткнешься!

На миг мужчины остолбенели – на них угрожающе смотрело дуло револьвера. Потом Илья дернулся, собираясь броситься на жену и схватить ее за руку, но Лиля угрожающе повела оружием в сторону Антона.

– Стой, любимый, а то я твоему дружку отстрелю яйца. А вы, господин Муромцев, всем здесь распоряжаетесь, говорите? Так вот тогда и распорядитесь, чтобы эту шлюху немедленно выкинули отсюда. Быстро, даю минуту, а потом стреляю.

На лбу у Антона выступил холодный пот, но он спокойно поднял руки кверху.

– Понял. Все понял, Лиля, дальше не объясняй. Минуточку – сейчас позвоню и распоряжусь. Спокойно, Лиля, только не волнуйся и не стреляй, а то я не смогу распорядиться. Следи за каждым моим движением – я никуда не убегаю, я только выполняю твое приказание. Сейчас при тебе позвоню и распоряжусь.

Говоря это, Антон боком придвигался к своему столу и, наконец, опустился на стул, положив руку на телефонную трубку. Как только та часть его тела, которой угрожала оружием Лилиана, оказалась надежно защищена массивными деревянными ящиками, он почувствовал огромное облегчение и даже улыбнулся.

– Звони! – гневно приказала она, помахивая пистолетом.

– Понимаешь, Лиля, – ласково произнес он, не поднимая трубку, – Карину сейчас никак нельзя трогать. Она кормит ребенка, он недоношенный и еще очень слабенький. Если сейчас их тронуть, то можно погубить обоих. Поэтому никто из охранников не согласится выполнить подобное распоряжение – ведь им потом могут предъявить обвинение в убийстве. Да и вообще – кому охота иметь такое на совести? Так что давай мы так сделаем: Карину пока беспокоить не будем, чтобы у нее не пропало молоко, и ребенок не пострадал. А через недельку-другую, когда малыш наберет вес, я их спокойно выпишу, и ты о них забудешь. Договорились?

Прищурившись, Лиля с насмешливым видом слушала его речь, и по губам ее блуждала язвительная усмешка.

– Все сказал? А теперь позвони и выполни мой приказ. Иначе твои мозги сейчас разлетятся по столу, и даже твой друг Илья их не соберет. Стой, любимый, не шевелись, – она повела оружием в сторону подавшегося вперед мужа.

– Неужели тебе не жаль ребенка, Лиля? – кротко спросил Антон. – Ведь этот мальчик – брат твоей дочери, сын твоего мужа. Твоего любимого мужа, Лиля! Как и твоя дочь Танечка – вспомни о ней.

– Сволочь, подонок, – вне себя закричала Лиля, – я застрелю тебя, а эту суку размажу об стенку! Эту вашу Карину – мерзавку, грязную шлюху, воровку, стерву подлую!

– А ну, закрой рот!

Негромкий голос, прозвучавший за спиной Лилианы, заставил ее дернуться и повести рукой в сторону. В то же мгновение рыжеволосая худощавая женщина с силой ударила по револьверу, и тот отлетел на несколько шагов. Хлопок выстрела разорвал воздух, никого не задев, пуля пробила дверцу стенного шкафа. Рыжая вцепилась в волосы Лилианы, с силой наклонила ее вперед и стукнула носом о пол.

– Кто сука? Кто шлюха? Ах ты, дрянь дешевая, не смей даже имя моей сестры упоминать своим поганым ртом!

Произнося это, Маргарита каждый раз тыкала рухнувшую на колени Лилю носом в пол, пока та в ужасе не завопила:

– Помогите!

Оторопевший Илья растерянно хлопал глазами, Антон, быстрей него сориентировавшийся в обстановке, обошел стол, подобрал валявшийся револьвер и с интересом покрутил его в руках.

– Хорошая штучка! – он сунул оружие в ящик, с шумом захлопнул его и, рассмеявшись, поаплодировал: – Браво! Я ваш вечный должник, мадам!

– Не стоит! – Маргарита с отвращением взглянула на Лилю и дала ей пинок под зад.

Та так и осталась стоять на коленях. Из носа ее текла тонкая струйка крови, дотронувшись рукой до лица, она в ужасе застонала:

– Илья! Илья, она убила меня, помоги мне!

– Иди ты! – с тихой яростью в голосе ответил он, не двигаясь с места.

Лилиана истерически разрыдалась, размазывая кровь по лицу.

– Ну и что теперь с ней делать? – весело поинтересовался Антон. – Она же мне всех дам в отделении перепугает. Лиля, успокойся, ты испортишь нашей клинике имидж.

Он попытался было приподнять ее за локоть, но она стукнула его по руке.

– Сволочь!

Маргарита достала из болтавшейся на ее плече сумочки блокнот, написала несколько слов и, выдрав листок, протянула его Антону.

– Что у вас имеется из этих препаратов?

Прочитав, он понимающе улыбнулся и указал на Лилиану:

– Благодаря ей, у нас снабжение по высшему разряду, имеется практически все.

– Прекрасно.

Внезапно перестав рыдать, Лиля подняла голову и испуганно уставилась на Риту.

– Нет! Я не дам вам… Илья, не позволяй ей меня трогать!

Наклонившись над ней, Маргарита вновь запустила руку в ее волосы, запрокинула ей голову и, глядя прямо в глаза, медленно произнесла:

– Я сейчас сделаю вам укол, вы успокоитесь и поедете к себе домой. Ляжете спать. Состояние в ближайшие сутки будет неважное, сразу предупреждаю, но вы этого вполне заслуживаете. Если же вы начнете брыкаться, то я, как специалист по нервным и психическим болезням, дам заключение, и вас немедленно упрячут в психиатрическую больницу – один ваш пугач чего стоит! И еще, – она угрожающе встряхнула темноволосую голову владелицы клиники, – пока моя сестра находится в этой клинике, чтоб ты сюда – ни ногой! Попробуй только что-нибудь сделать моей Карине или хоть чем-нибудь ее расстроить – убью! Поняла или нет? Отвечай!

– Поняла, – испуганно пискнула Лилиана.

Ее усадили в кресло, она сидела, как примерная школьница – руки сложены на коленях, глаза скромно опущены, – и безропотно позволила Маргарите ввести ей лекарство, а Антону обтереть окровавленное лицо мокрым полотенцем.

– Теперь, дорогой родственник, твой черед, – спокойно сказала Маргарита Илье, – отвези-ка ее домой, а то она скоро уснет.

– И что мне дома делать с этой дурой? – недовольно поинтересовался он.

Маргарита пожала плечами, аккуратно собрала остатки ампулы и вместе с одноразовым шприцем выкинула в мусорную корзину. Вместо нее ответил Антон:

– Уложишь баиньки. Общественность будет перед тобой в неоплаченном долгу. Давай, Илюха, вези, а то мне тут придется до завтра ее сторожить.

– Вставай! – Илья обхватил Лилиану за талию и потянул к двери. – Давай, топай шире, а то я тебя сейчас выкину с лестницы.

– И… Илюша, дорогой! – заплетающимися ногами она двинулась за ним и попыталась положить голову на его плечо, но он раздраженно дернулся.

– Вперед, тяжелая артиллерия!

Когда дверь за супругами Шумиловыми закрылась, Маргарита, не глядя на Антона, задумчиво заметила:

– М-да, теперь мне многое понятно. Здорово он ее боится.

Антон покачал головой.

– Он пытается уберечь Карину. Лилиана всегда была, как бы это помягче выразиться, непредсказуема. Единственное, что может удержать ее в узде, – страх перед разводом. Хорошо, поближе к делу, чем мне отблагодарить вас за избавление – чай, кофе?

– Благодарю, но я зашла к вам по делу, а не на чай.

Ее обычный высокомерный тон на Антона никак не подействовал.

– Понял, кофе, – с улыбкой кивнул он и достал из шкафа еще одну чашку, – черный, со сливками, с сахаром?

– Я, кажется, сказала, – возмутилась Рита.

Улыбка на лице Антона стала еще шире, он налил ей кофе, придвинул сахарницу и кувшинчик со сливками.

– И опять понял – вы сами себе все добавите по вкусу. Прошу.

– Вы, наверное, не поняли, у меня мало времени, – холодно произнесла она, всем своим видом показывая, что нужно поставить точки над i, – меня ждет Карина, она уже, наверное, закончила кормить ребенка.

– Я знаю. Карина тоже знает, где вы, если она соскучится, может позвонить сюда по внутреннему телефону. Пейте кофе, я вам пока распечатаю данные Карины – Илья сказал, вы хотели с ними ознакомиться, – голос его стал неожиданно ласковым. – Устали, да? Вы ведь сегодня только прилетели в Москву.

Маргарита недовольно дернула плечом, потом хрустнула пальцами, но все же ответила:

– Да.

– Оставайтесь на ночь в клинике – у нас есть комнаты для посетителей.

– Нет, спасибо.

Она все же взяла чашечку тонкими пальцами и сделала глоток. Антон повернулся к компьютеру и, найдя нужный файл, включил принтер.

– Насколько я понял, мы коллеги, – сказал он, с улыбкой взглянув на Маргариту.

– Я специализируюсь в области нейрохирургии, – очень сухо буркнула она.

– Фантастика! – лицо его прямо-таки засветилось восхищением. – Знаете, я почему-то именно так и подумал, глядя на вас – нейрохирург! В детстве я тоже какое-то время мечтал стать нейрохирургом. Да, завидую.

– Что ж, каждому свое, – более миролюбиво заметила Рита. – Распечатки готовы?

– Погодите, нужно распечатать еще несколько файлов – у нас каждый специалист имеет свою папку. Не нравится мне, как эта программа работает – никак не могу добиться, чтобы данные по каждому больному от каждого специалиста автоматически группировались в одну папку. Ведь она должна это выполнять, зараза, должна! А только запускаю – сразу зависает, не идет. Сейчас я отдельно распечатаю – кардиолога, терапевта, детского врача. Хотите еще кофе?

– Нет, спасибо.

– А немного коньяку? Фирменный – угостил один благодарный муж.

– Я не употребляю спиртного, – тон ее опять посуровел, но Антон понимающе кивнул.

– Да, конечно, у нейрохирурга рука должна быть твердой. Хотя мой отец, насколько мне известно, иногда позволял себе расслабиться.

Впервые Маргарита проявила интерес к беседе.

– Ваш отец был нейрохирургом?

– Да, я, можно сказать, потомственный медик. Медик в третьем или четвертом поколении. А ваши родители тоже были врачами?

– Нет, – она вновь замкнулась.

– Значит, вы первая и единственная, уникальная в своем роде, – он задумчиво покачал головой и поставил перед ней вазочку с печеньем. – Знаете, моя мама тоже была очень талантлива, говорили даже, что в ней есть искра божья. Она так надеялась, что я унаследую ее талант, но я, как видите, обычный серый мышь.

Сказано это было так нежно и с такой грустью, что Маргарита невольно бросила быстрый взгляд в его сторону и с несвойственной ей неловкостью возразила:

– Почему же, моя сестра очень высокого мнения о вас, как о специалисте.

Антон пренебрежительно усмехнулся и махнул рукой.

– Очковтирательство, которым я занимался всю жизнь. Талант требует целеустремленности, а я только тем и занимался, что создавал себе имидж.

– Откровенно, однако.

– А что мне скрывать? Да, грешен – не чурался веселой компании, любил вино и прелестных женщин. Вот скажите мне откровенно, что я из себя по вашему мнению представляю? В тридцать шесть лет, чувствую себя дряхлым стариком и ничего не могу с этим поделать. Может, это нормально?

Он выжидающе смотрел на нее – открыто и немного беспомощно, словно от ее ответа зависела вся его жизнь. И вновь Маргарита ощутила непривычное смущение.

– Не знаю, мне тоже тридцать шесть, но меня это как-то…

– Вы! – перебил ее Антон с ноткой неподдельного восхищения в голосе. – О вас речь не идет, вы – красавица, а такая красота, как ваша, не имеет возраста.

Чуть наклонив голову, он, откровенно любуясь, смотрел на сидевшую перед ним женщину. В ответ она окатила его полным ледяного презрения взглядом.

– Вы, кажется, умный человек, господин Муромцев, так что глупостей говорить не нужно – я абсолютно равнодушна к комплиментам.

– Что вы, мадам, я не хотел вас обидеть – просто высказал свое чисто субъективное мнение. Думаю, вам от него ни жарко, ни холодно. Ведь для вас важней всего – ваш талант, ваше умение превзойти других. Подняться на недосягаемую высоту и плюнуть оттуда на нас, маленьких людей. Тьфу – и нету! Поэтому ваша красота, тонкость, обаяние для вас тоже – тьфу на мокром месте. Такой вы родились, ничего с этим не поделаешь.

Маргарита вспыхнула, от гнева у нее задрожали губы.

– Я вам… я вам разве давала право составлять на меня характеристику?

Ласково улыбаясь и не спуская с нее глаз, Антон покорно согласился:

– Конечно, нет. Ничего вы мне не давали, я сам нагло и беспардонно присвоил себе это право. Сможете ли вы меня когда-нибудь простить?

И Маргарита внезапно почувствовала, что гнев ее будет выглядеть довольно глупо. Поэтому в ответ она лишь снисходительно пожала плечами.

– Вы, действительно, обычный очковтиратель. К тому же еще и наглец. Не понимаю только, почему моя сестра такого высокого о вас мнения. Это надо же – при мне обсуждаете мой характер! Может, вы еще захотите обсудить мою сексуальную жизнь? Так меня этим не смутишь – давайте, не стесняйтесь!

Неожиданно легко поднявшись с места, Антон подошел к Маргарите, присев рядом с ней на корточки и нежно коснувшись ее колена, заглянул в злые зеленые глаза.

– Какая сексуальная жизнь, о чем вы? Нет у вас никакой сексуальной жизни, разве вы позволите кому-то подойти к вам на расстояние ближе вытянутой руки?

Пощечина, которой его удостоили в следующий момент, была гулкой и увесистой. Поймав ударившую его руку и поднеся к губам, он серьезно и торжественно провозгласил:

– Я это заслужил – ведь я подошел слишком близко. Но как приятно, однако!

Маргарита растерянно молчала. Антон вернулся на свое место, а рука ее все еще висела, словно плеть.

– Простите меня, – сказала она виновато, – я… я действительно сегодня, наверное, немного устала. Мне очень жаль…

– Почему же жаль, – он с улыбкой потер щеку, – я имел счастье с вами познакомиться, все было просто замечательно. Единственное, о чем жалею, это то, что мы не можем скрепить наше знакомство рюмочкой превосходного коньяка.

– Вы что, алкоголик? Ладно, черт с вами, наливайте ваш коньяк!

– Тогда мне уже не о чем больше и мечтать, – Антон достал из шкафа два фужера и, плеснул в каждый немного коньяку, – будем знакомы, имею честь представиться – Антон Максимович. Можно просто Антон. А вы…

– Маргарита Георгиевна, фамильярностей не люблю.

Ей давно не приходилось пить спиртного, голова слегка закружилась голова, на щеках выступил румянец.

– Так вот и спиваются люди, – она зажмурилась, чтобы прогнать нахлынувший туман, – сначала одна рюмка, потом две, потом бутылка.

– На всю бутылку даже и не рассчитывайте, я тоже хочу получить свою долю.

– Да вы натуральный пьяница!

– И вы меня раскусили. Давайте я вам еще чуток налью – иногда даже нейрохирург может напиться до чертиков, я это точно знаю.

– Откуда? Ваш отец пил?

– Мой отец? – Антон слегка поднял брови.

Маргарита ехидно прищурила зеленые глаза.

– Вы же говорили, что ваш отец был нейрохирургом. Или это для красного словца?

– Если честно, – медленно проговорил он, – я мало знаю о своем отце. Видите ли, я – плод внебрачной связи. Долгие годы ни я, ни мой отец ничего не знали друг о друге. Когда мы встретились – уже после смерти мамы, – он готов был открыто признать меня, но я… Что-то во мне восстало, и лишь когда он умер, я понял, что мне нужно было много о чем его спросить. Поэтому, что мне вам ответить? Да, за тот год, что нам пришлось знать друг друга, он пригубливал одну-две рюмки – по праздникам. Но он тогда уже был сильно болен, поэтому я не могу судить об остальных этапах его жизни.

Стиснув в руке тонкую ножку фужера, Маргарита пристально смотрела на него своими изумрудными глазами.

– Вы чем-то напоминаете мне одного человека, – сказала она неожиданно для самой себя, – человека, который определил мой путь в науке, моего любимого учителя. Наверное, я вспомнила о нем из-за того, что вы заговорили о вашем отце. Ваш отец работал в клинике? Он был талантлив?

– Мне говорили, он был талантлив. Но это говорили люди, любившие его, поэтому трудно судить объективно. Чем он конкретно занимался, я толком не знаю. Порылся однажды, любопытства ради, в журналах – его последняя публикация вышла в восемьдесят третьем году. Потом он, кажется, был на административной работе, там у него возникли проблемы. Правда, он не имел обыкновения обсуждать свои дела в кругу семьи, поэтому даже его дочь ничего толком не знает о его работе. Вы по себе, наверное, знаете, что нейрохирурги – народ скрытный.

Обезоруживающе улыбнувшись, Антон подлил Маргарите еще немного коньяку. Она автоматически выпила содержимое своего фужера и тут же спохватилась:

– Да вы что, как я после этого пойду к Карине!

– А вы к ней сейчас и не пойдете. Погодите, как я не сообразил – у меня в холодильнике хороший сервелат, сейчас настругаю бутербродов. Да вы сидите, не пытайтесь даже встать – я вам ножа в руки все равно не дам.

Маргарита с интересом наблюдала, как он ловко режет хлеб и колбасу.

– У меня так тонко никогда не получается, – с некоторой завистью призналась она.

– Надо же мне хоть в чем-то вас превзойти, – Антон поставил перед ней тарелку с бутербродами, – ешьте, а то мы с вами позабыли древнюю мудрость: пить, не закусывая, вредно. Что еще желаете? У меня, кажется, сыр есть.

– Нет, спасибо, лучше что-нибудь еще расскажите из своей жизни.

– Что именно?

– Как получилось, что вы встретили своего отца? Только если вам неприятно вспоминать, то не нужно.

– Нет, почему, это даже забавно. Получилось так, что его младшая дочь случайно в меня втюрилась – влюбилась, я хочу сказать. Наш дед, которому было известно мое происхождение, очень испугался – я ведь никогда не отличался особым целомудрием, и для меня не было ничего святого. Пришлось ему срочно открыть нам глаза, пока мы не натворили глупостей.

– Правда, забавно, как в хорошем сериале. Но вы так и не заявили открыто о вашем родстве? У вас ведь, наверное, еще есть какие-то родственники с его стороны?

– Родственники есть – брат, сестры. Только я так и не счел нужным с ними познакомиться – зачем? У каждого своя жизнь, а это, как говорится, дела давно минувших дней. А скрывать – зачем мне скрывать? Я ничего не скрываю, но кому теперь интересно, что умерший много лет назад профессор Максим Евгеньевич Баженов был моим отцом?

Пальцы Маргариты выпустили фужер. Она с секунду разглядывала осколки на полу, потом подняла глаза на Антона и, слегка заикаясь, спросила:

– Максим Евгеньевич … он был вашим отцом, Антон? Максим Евгеньевич Баженов? Налейте мне, пожалуйста, еще коньяку.

Антон вскочил и остановился, растерянно глядя на ее побледневшее лицо.

– Вы его знали? – растерянно спросил он и достал из шкафа другой фужер. – Вы знали моего отца, Маргарита?

– Он был, как метеор, – лихорадочно говорила она, – пристально глядя на янтарную жидкость, – быстрый, как молния, точный, уверенный в себе. Гениальный. Вы говорите, что никто из родных толком не знал его, а для него все было походя – женщины, семья, друзья. Все, кроме работы. На мою личную жизнь он наложил вето.

– Почему? Какое и кто имел право наложить вето на вашу личную жизнь? Или он хотел, чтобы вы… ему посвятили свою личную жизнь?

Продолжая глядеть в одну точку, Маргарита усмехнулась и покачала головой.

– И вы тоже это подумали! Нет, не ему – науке. Нейрохирургии и психохирургии. Он считал, что во мне есть искра божья, и я не могу убивать свою жизнь на личное.

– Но сам себе он ни в чем не отказывал, – сухо заметил Антон, – был трижды женат, имел бесчисленное множество связей и кучу детей.

– Я же сказала: это все так – походя, между делом. Я бы так не смогла, и он это знал, – она судорожно вздохнула и допила коньяк. – В двадцать лет я увлеклась одним аспирантом – обычное юношеское увлечение. Во всяком случае, именно так он и смотрел на нашу связь. Я же, когда это закончилось, потеряла всякое желание жить и даже попыталась… Короче, Максим Евгеньевич после этого даже думать мне запретил о мужчинах. Он сказал, что у каждого свое предначертание, мой удел – психохирургия.

Неожиданно Антон всерьез рассердился на своего покойного отца.

– У вас, как и у каждого из остальных людей, всего одна единственная жизнь. У него не было права лишать вас личного счастья.

Рита печально вздохнула.

– Максим Евгеньевич объяснил, что с моим характером любые отношения принесут массу неприятностей и отвлекут меня от работы.

– У вас чудо, а не характер, – пошутил Антон, но погруженная в воспоминания Маргарита, не отреагировав на шутку, с горечью говорила:

–Восемь лет! Восемь лет мы работали над закрытой темой, даже детям и жене он не имел права рассказывать о своей работе. В мире забыли о профессоре Баженове, а ведь мы жили, мы работали, мы получили результаты, у меня уже готова была диссертация. А потом началась перестройка, тему закрыли, институт перепрофилировали, мы остались без работы. Он уже умирал, но еще верил, надеялся, что я все-таки продолжу нашу работу, а я…

Застонав, как от боли, она закрыла лицо руками. Антон прошелся по кабинету, потом остановился перед ней и нерешительно дотронулся до ее руки.

– Послушайте, Маргарита, но ведь вы… вы сейчас работаете в той же области.

Рита резко опустила руки и стремительно поднялась.

– Не будем говорить о моей работе, Антон. Мне… мне действительно нельзя было пить, а сейчас я должна идти.

Она покачнулась, Антон поддержал ее за талию.

– Вам еще нельзя идти к Карине, это точно, – смеющимся шепотом сказал он ей в ухо, – давайте, я вас провожу в комнату для гостей, и вы немного отдохнете.

Зазвонил телефон, помешав ей ответить. Одной рукой поддерживая Маргариту, другой плотно прижимая к уху трубку, Антон с широкой улыбкой говорил:

– Карина? Да, я побеседовал с твоей сестрой, – он весело взглянул на Маргариту, которая испуганно замотала головой. – Нет, она уже уехала. Сказала, приедет рано утром. Да, она хотела к тебе зайти, но ее срочно вызвали – кажется, что-то связанное с работой. Нет, все нормально. Что ты, ничего такого она мне не сказала, у тебя восхитительная сестра. Нет, я не собираюсь над тобой смеяться, я и вправду в восторге. Ладно, спи спокойно и не забудь на ночь сцедить молоко.

– Вы профессионально врете, – заметила Рита, когда он осторожно положил трубку.

– Не все, что я сказал – ложь. Тем не менее, если вас сейчас кто-то увидит в клинике, меня и впрямь сочтут за отчаянного лжеца. Поэтому лучше вам провести ночь в этом кабинете. В шкафу есть чистое белье, в холодильнике немного еды, туалет и ванная сбоку – за этой дверью. Захотите послушать музыку – на полке магнитофон, кассеты и диски. Телефон я выключу, чтобы вас никто не беспокоил.

Она смущенно подняла глаза.

– Может, лучше вызвать машину? Только я сейчас что-то плохо соображаю. А вы… вы уходите?

Антон с коротким смешком зарылся лицом в ее пушистые рыжие волосы, шепнул:

– Вы хотите, чтобы я остался? Могу и остаться.

Маргарита уперлась рукой ему в грудь и торопливо отстранилась.

– Нет-нет, идите, конечно. Спокойной ночи.

Он коснулся губами ее волос и пошел к двери, но на самом пороге обернулся и указал на замок.

– Чтобы вам было спокойней, заприте дверь на задвижку.

Быстро сбежав вниз по мраморным ступеням, Антон Муромцев попрощался с вахтером, сел в свою машину и тут вдруг вспомнил о выпитом коньяке.

– Черт! Ладно, посижу в машине, пока выветрится.

Гордясь своей добропорядочностью, он откинулся на спинку сидения, с наслаждением вдохнул теплый летний воздух и не заметил, как вдруг задремал. В полудреме перед глазами встало лицо рыжеволосой женщины, засияли изумрудные глаза, в ушах зазвенел звонкий сердитый голос.

– Антон, у тебя что – мотор заглох?

С трудом удалось открыть глаза – рядом стояла машина Ильи.

– Я сам заглох. А ты как – справился?

– Тяжело, конечно, пришлось, – хмыкнув, Илья качнул головой, – Лилька, оказывается, здорово прибавила в весе, хотя внешне и не скажешь. Или, может, это я ослаб.

– Говорят, все хорошо, что хорошо кончается, – философски заметил Антон, – я сегодня это в полной мере осознал.

– Точно. Еще говорят, нет худа без добра – пока мы с горничной укладывали Лильку спать, позвонила Настя из Швейцарии. Здорово подгадала – я ведь сейчас дома… в той квартире практически не бываю.

Антон встрепенулся.

– Она пришла в себя? Что, собственно, с ней произошло? Их с Ингой так срочно отправили в Швейцарию, даже не дали с ними повидаться.

– Дядя Андрей приедет, тогда уже сам все расскажет. Я не стал выпытывать по телефону, Настя все время тараторила, но ничего толком не сказала. Ах, да, просила, чтобы ты просмотрел электронную почту.

– Ладно, главное, что жива. Ставь свою тачку на стоянку и иди к Карине, а я поехал.

Помня о выпитом коньяке, Антон осторожно выехал на дорогу. В голове копошились, сменяли друг друга мысли – о Насте, о рыжей Маргарита, о профессоре Баженове, который так и не стал ему отцом. А на перекрестке, где пришлось стоять в ожидании зеленого света, неожиданно нахлынуло раздражение:

«Сколько в общей сложности мне пришлось простоять на светофорах и в пробках? Почти полжизни! Улицы пустые, вон мужик проехал, а я стою, как идиот. Все потому, что мне не к кому спешить. Катьке я тоже теперь не нужен – завела себе хахаля. И зачем мне сейчас переться к себе в Измайлово? Дома никто не ждет. Вернусь лучше в клинику, переночую в комнате для визитеров или в ординаторской».

И, круто развернув машину, он поехал обратно в клинику.

Глава четырнадцатая

Свет горел лишь в детском отделении и в комнате дежурной медсестры. На стоянке одиноко притулилась машина Ильи Шумилова, и Антон решил, что его другу, видно, тоже одиноко одному дома, раз он постоянно остается ночевать в клинике. Еще он подумал, что это наверняка та выдра бухгалтерша постаралась – сообщила хозяйке о Карине. Недаром Лилька примчалась в тот же день, как бухгалтерша вышла из отпуска. Ладно, шут с ней, главное, чтобы с Кариной и ребенком все было хорошо, а Илья пусть сам разбирается с законной супругой.

Сонный вахтер, открыв ему дверь, ничуть не удивился – главный врач мог приехать в любое время, особенно, если в клинике находились тяжелые больные. Ворчать за то, что подняли среди ночи, ему было не положено – зарплата вахтера в их клинике в среднем в пять раз превышала заработок врача-бюджетника.

Поднявшись на второй этаж, Антон направился было в ординаторскую, но неожиданно для самого себя вдруг решил заглянуть в «аппендикс», где находился его кабинет. Интересно, спит ли Маргарита? После их беседы и стольких воспоминаний это было бы нелегко, но его коньяк достаточно крепок. Может, спит, может, лежит и вновь вспоминает, уставившись в потолок своими зелеными глазищами. Он просто постоит немного в коридоре и уйдет.

В кабинете было темно, но дверь после его ухода так и осталась слегка приоткрытой. Очень тихо играла музыка, Антон прислушался – двадцатый концерт Моцарта.

«Смотри ты – меломанка! Интересно, ей действительно нравится классика, или просто все равно, что слушать? Бывают люди, которые только под радио или телевизор могут заснуть. Поставила первое попавшееся и легла»

Месяц назад у них в отделении патологии беременности  лежала дама, которой дежурная сестра всю ночь крутила по видеомагнитофону фильмы – иначе та немедленно просыпалась и начинала испытывать удушье. Конечно, у той женщины были серьезные проблемы с нервной системой, и Антон, пробовавший вначале категорически возражать против такого «снотворного», в конце концов, махнул рукой. У рыжей сестренки Карины явно тоже не все в порядке с психикой – скалится на всех, как волчонок.

Его вдруг охватило странное чувство нежности, и страстно захотелось хоть на мгновение заглянуть внутрь – взглянуть на спящую Маргариту. А почему бы и нет, если она не заперла дверь на защелку? Очень осторожно он приоткрыл дверь и застыл на пороге.

Маргарита стояла лицом к окну, заложив руки за спину, и лунный свет играл в ее рыжих волосах. Она словно окаменела и, лишь когда отзвучал последний аккорд, медленно повернулась и вздрогнула, увидев Антона.

– Вы не заперли дверь на задвижку, – растерянно пробормотал он.

– Разве? А я думала, вы захлопнули дверь, – голос ее звучал равнодушно, даже как-то отрешенно.

– Эта дверь не захлопывается, – словно оправдываясь, стал объяснять Антон, – я постоянно забываю где-нибудь ключи, захлопну – не попаду к себе в кабинет. Любите Моцарта? Почему не спите?

– Думала.

– О чем же?

– Вспоминала. Я играла отрывок из этого концерта на выпускном экзамене в музыкальной школе и в одном месте сфальшивила. Мне снизили оценку – поставили четыре.

Она сказала это так серьезно и печально, что у Антона перехватило дыхание, пытаясь скрыть волнение, он утешил ее полушутливым тоном:

– Не огорчайтесь – четыре тоже хорошая оценка. Опять я вам завидую, честно, – всю жизнь мечтал играть на каком-нибудь инструменте. Месяц меня мама водила на скрипку – бросил. На гитаре начал учиться – бросил. Никудышный я человек. А Карина тоже играет?

– Нет, у нее в детстве находили ревмокардит, врачи запретили дополнительные нагрузки. Да это, собственно, и ни к чему – мое умение играть на пианино никак мне в жизни не пригодилось. Странно, – по-прежнему держа руки за спиной, она шагнула к нему и чуть склонила голову вбок, – сейчас говорю с вами, и такое чувство, что я вернулась из другого мира.

Не двигаясь, Антон смотрел на нее, как завороженный.

– А я… знаете, что я чувствую, глядя на вас? – медленно произнес он. – Черный омут отчаяния у вас в душе. Почему, Маргарита?

Беззвучно засмеявшись, она шагнула к нему, в темноте блеснул белизной ровный ряд зубов.

– Страшно, да? Боитесь утонуть в омуте? – в ее голосе прозвучал вызов, а руки все сжимали друг друга за спиной – даже плечи, казалось, свела судорога.

Теперь они стояли совсем близко друг к другу, Антон нежно провел рукой по коротко стриженым рыжим волосам, лбом дотронулся до ее лба, тихо шепнул:

– Боюсь, представьте. Придется закрыть глаза, чтобы не сойти с ума от страха.

Он обнял Маргариту, мягко коснулся губами ее крепко стиснутых губ, потом, скользнув ладонями по спине, попытался разжать сцепленные руки. Внезапно ею овладела паника:

– Нет, не нужно, я не смогу, я…

– Расслабься, Рита, солнышко мое золотое, разожми руки. Обними меня, пожалуйста.

Ее плечо дернулось в последний раз, и руки, разжавшись, обхватили его за шею.

Потом они долго лежали рядом, и Рита беззвучно плакала, глядя в потолок. Антон провел рукой по ее мокрой щеке и вновь привлек к себе. На один лишь миг она напряглась, но тут же все ее тело горячо откликнулось, потянулось ему навстречу, с губ сорвался стон, смешавшись с коротким смешком:

– Ты варвар!

Солнце еще не выбралось из-за горизонта, но лучи его уже высветили небосвод, и птицы начали свое обычное утреннее щебетание. Антон, подперев рукой голову, задумчиво смотрел на лежавшую рядом с ним женщину. Она неподвижно вытянулась на спине, плотно смежив веки, но длинные темные ресницы дрожали, показывая, что их хозяйка не спит. Тело ее было худощавым и стройным, черты лица, обрамленного сбившимися рыжими кудрями, правильны и тонки.

– Ты – настоящая красавица, – с некоторым даже удивлением заметил он, – но как, однако, хорошо ты умеешь это скрывать!

– Я сегодня уезжаю, – глаза ее оставались закрыты, тон был почти неприязненным, – мне нужно отдохнуть, развеяться. Поеду в Лондон, оттуда в Штаты.

Антон протянул руку и обхватил ее плечи, дотронувшись щекой до кончика дрожащих ресниц.

– Чего ты боишься? – прошептал он. – Что тебя так мучает?

– С какой стати мне бояться? – и тут же голос ее дрогнул, утратил свойственное ей высокомерие, она начала объяснять, словно оправдываясь: – Пойми, Антон, я очень занятой человек, мне нужно с пользой провести отпуск, поговорить со специалистами насчет Карины. И вообще, – она  разозлилась, – с какой стати я должна что-то тебе объяснять? Благодарю за приятно проведенное время, все было совсем неплохо. Думаю, мне уже пора.

Антон хмыкнул и, неожиданно перевернувшись на спину, уложил ее на себя, не давая переместиться.

– Так я тебя и отпустил, попробуй, сбеги!

– Ты слишком много себе позволяешь, Антон Муромцев!

 Руки ее вцепились в его плечи, губы прижались к губам. Поцелуй, полностью перекрывший обоим кислород, тянулся, казалось, целую вечность. Оторвавшись, Антон нежно разворошил рукой рыжие кудри, провел ладонью по трепещущей спине и, не дожидаясь, пока она отдышится, приподнял ее и вошел в затрепетавшее от страсти тело. Маргарита пыталась возразить, но уже спустя минуту билась и стонала в его объятиях.

Когда же помутневшие глаза ее прояснились, она оторвала лицо от плеча Антона и вскрикнула от ужаса:

– Дверь! Ты так и не запер дверь на задвижку!

– Ах, я голова садовая! – он легко вскочил на ноги, запер дверь, вернулся обратно и присел рядом с ней. – Так что, решила все-таки уехать?

Маргарита нерешительно покачала головой.

– Если ты намекаешь на то, что увлечение сексом может повлиять на мое решение, то… Поверь, я сама врач и прекрасно все понимаю, это бессмысленно и…

Антон стиснул ее руку, не дав договорить. Впрочем, она наверняка и сама не знала, что могла бы сказать, поэтому с готовностью умолкла.

– Причем здесь секс! Я не тот твой мальчишка аспирант, мне тридцать шесть лет, и я могу получить секс, если мне нужно, где угодно и когда угодно. Я хочу тебя, и если уговариваю остаться со мной, то это не минутное желание – я никогда не уговаривал ни одну женщину, всегда говорил им: не хочешь, так иди на фиг!

Рита совсем растерялась.

– Не понимаю тогда, что тебе нужно от меня?

– Я прошу тебя выйти за меня замуж. Хочешь, встану на колени?

Она села, натянув на себя простыню, и глаза ее округлились от удивления.

– Это невозможно, что за ерунду ты несешь! Мы сошлись, занялись сексом и разойдемся, забудем друг друга навсегда.

– Нет. Ты – дикарка, ты ненавидишь мужчин и людей вообще, но ты была со мной, ты искренне обнимала меня и целовала – так что вряд ли я тебе неприятен. А что, кроме приязни, ты должна испытывать к будущему мужу? Только в семнадцать лет можно верить в сказки про неземную любовь.

– К чему ты все это мне объясняешь? – возмутилась Маргарита. – Я что, похожа на идиотку?

– Конечно. Потому что не понимаешь, что никто другой просто не вынесет твоего стервозного характера, а я буду тебя носить на руках.

Она невольно улыбнулась.

– Да ведь ты сам недавно говорил, что у меня чудесный характер! Врал?

– Действительно, заврался! И все для того, чтобы уложить тебя в постель.

– И уложил, что теперь?

– Теперь хочу жениться.

Выпростав из-под простыни руку, Маргарита ласково погладила его по плечу.

– Спасибо, милый, хороший мой. Только я не могу ответить на твое предложение, и для этого есть причины.

– А у меня есть причины на тебе жениться, и мои причины важней твоих!

– Какие же?

– Ты сама меня сегодня поцеловала, а вряд ли ты еще какого-то мужика поцелуешь добровольно – только под дулом пистолета. Так что вывод какой? Правильно – продолжать целовать меня и дальше.

– Это серьезно, – в зеленых глазах ее прыгали смешинки, – что еще?

– Еще я хороший, меня нельзя бросать, мне без тебя будет очень плохо. Не бросай меня, Рита, солнышко мое! Пожалуйста!

– Антон! – она схватила его руку и, прижав к своей щеке, быстро-быстро заговорила: – Ты не понимаешь, не знаешь, какая у меня работа, мне нельзя ее бросить. Нельзя!

На щеках Маргариты выступил лихорадочный румянец, и Антон поспешно обнял ее и прижал к себе.

– Тише-тише! Разве я заставляю тебя бросать твою работу? Я знаю, что ты талантлива, что ты увлечена своим делом, я…

– Нет! – она вскрикнула и дернулась, но тут же взяла себя в руки и уже спокойней повторила: – Нет, у меня контракт.

– Ну и что? В первое время мы как-нибудь устроимся – я к тебе, ты ко мне. Потом контракт закончится. Я не стану тебя отвлекать, понимаю, что ты любишь свою работу и…

– Я ее ненавижу!

В голосе ее звучала такая горечь, что пораженный Антон не сразу нашел, что сказать.

– Тогда… тогда ничего не понимаю. Если это вопрос денег, то деньги я заработаю. Если ты связана контрактом, можно заплатить неустойку и его разорвать. Зачем себя насиловать, не понимаю! Где ты работаешь?

Не ответив, Маргарита торопливо потянулась к висевшей на стуле блузке.

– Мне пора, Антон, к тебе может зайти кто-то из персонала.

– Сюда никто не заходит, если я не приглашаю. К тому же, персонал начинает суетиться только в семь, сейчас нет и половины шестого.

Она отвернулась, чтобы случайно не встретиться с его внимательным взглядом.

– Можно мне зайти в душ?

– Конечно.

Когда Маргарита вышла из ванной, Антон уже разлил по чашечкам свежесваренный кофе и накладывал на тонко нарезанные куски хлеба сыр и колбасу.

– Прошу вас, – он сделал рукой гостеприимный жест, – завтрак ждет.

Опустившись в кресло, Маргарита протянула руку к бутерброду, нарочито весело заметила:

– Надо же, как ты угадал мое желание – я до чертиков голодна!

– Я хотел бы до конца жизни угадывать ваши желания, моя королева. Признайся же, что я прелесть.

– Ты ужасная прелесть! – с улыбкой согласилась она, чуть опустив ресницы и поднося к губам кофе.

Перевернув стул спинкой к столу, Антон уселся на него верхом напротив нее и уперся подбородком в полированное дерево.

– Ешь, ешь, потом договорим, а то мы еще ничего не решили.

Рита допила кофе и, поставив на стол пустую чашку, отодвинула тарелку.

– Антон, – голос ее стал серьезным, – мы все обсудили, исчерпали все аргументы, давай, больше не будем об этом. А теперь мне пора собираться, уже седьмой час.

– У меня есть еще один аргумент – решающий.

– Антон…

– Иди сюда.

Он взял ее за руку, усадил на диван, сам сел рядом и обнял за плечи.

– Еще один аргумент, – его дыхание касалось влажных колечек рыжих волос у самого ее уха, – я хочу, чтобы ты родила мне ребенка. Маленького, крикливого и такого же рыженького, как ты. Это не аргумент?

– Антон, – у нее сжалось сердце, – не надо, прошу тебя!

– Даже не проси, и слушать не буду!

– Но ведь ты ничего обо мне не знаешь!

– Все, что мне нужно, Ритуля, я уже узнал, остальное оставь при себе.

Его рука погладила тонкие напрягшиеся пальцы и неожиданно ласково их сжала. Рита попыталась высвободиться, это ей не удалось.

– Погоди, Антон, я ведь тоже о тебе ничего не знаю!

– Так я тебе расскажу.

– Ага, расскажешь, так я и поверила! – она оттолкнула его, все еще стараясь обратить происходящее в шутливую игру.  – Расскажешь, небось, только то, что мне нужно знать.

– Да я тебе больше расскажу. Слушай: холост, симпатичен, не курю и не пью.

– Как ты не пьешь, я вчера видела.

– Три рюмки коньяку, помилуйте, моя госпожа, вы отстали от жизни! Сейчас порядочные люди самогон хлещут.

– Ладно, что еще?

– Еще? – он слегка задумался. – Еще я имею кучу сестер и брата, которые даже не подозревают о моем существовании. Кроме Кати, конечно.

– Катька, – взгляд Маргариты затуманило воспоминание, – она мне всегда нравилась, хорошая девочка, очень теплая и чистая. Искренне любила отца, была ему предана.

– Ты хорошо знала семью… семью профессора Баженова? – Антон осторожно перебирал ее пальцы.

– Почему ты не зовешь его отцом – не можешь? Да, я их знала. Старшие дочери от первых двух браков жили с семьями отдельно, общались с отцом, главным образом, по телефону. Я их видела-то всего раза три-четыре – во время каких-то юбилеев. Юлек с женой – самые ординарные наглецы и хамы, они меня мало интересовали. Вот мать Кати была чудесной женщиной – очень заботливая, ласковая. Сейчас я думаю, что была с ней и с Катюшей недостаточно приветлива, даже неловко. Где сейчас Катя?

– В Москве, живет в квартире своего… нашего деда. Мы с ней в последние годы очень сблизились.

– Замужем?

– Нет… пока.

– Она обожествляла отца – что-то вроде Эдипова комплекса. Наверное, из-за этого и влюбилась тогда в тебя – из всех его детей ты единственный, кто на него действительно похож. Ладно, Антон, уже скоро семь, к тебе и вправду могут прийти.

– Не придут.

– А вдруг кто-то ночью сюда заглянул? – попугала его Рита. – Дверь-то была открыта!

– Плевать я на них всех хотел! Между прочим, ты меня очень сильно задерживаешь, знаешь?

– Я?!

– Да, и себя тоже. Слушай, какой тут режим: в семь Карина кормит ребенка, потом до половины девятого целуется с Ильей, а уже с половины девятого ты могла бы пойти к ней. Но ты не пойдешь.

– Это еще почему?

– Потому что я тебя не выпущу. Слушай дальше: в девять у меня пятиминутка, до этого я должен просмотреть электронную почту и сделать кое-какие дела, но из-за тебя все придется отложить на неопределенное время.

– Да с какой же стати? Я сейчас…

– С такой, что пока ты не дашь мне положительного ответа, я тебя не выпущу. И все дела – и твои и мои – летят в трубу.

Хмыкнув, Маргарита попыталась высвободить руку, но не сумела.

– Да, ты крут! – с уважением заметила она. – Так ты меня в плен взял?

– С тобой только так!

– Какой тебе нужен ответ?

– Положительный. Так ты согласна?

– Родить тебе ребенка?

– Да, рыженького. И не уезжать от меня в Африку.

Он дотронулся губами до губ Маргариты, заглянул ей в глаза, и словно что-то оборвалось у нее в душе.

– Какой же ты…

– Такой вот и есть. С виду добрый, но наглый и настырный – своего никогда не упущу.

– Ладно, – она уткнулась носом ему в плечо, – я согласна.

– Выйдешь за меня замуж?

– Я согласна родить тебе ребенка. В конце концов, мне уже тридцать шесть, и когда-то нужно.… А насчет замуж – давай подождем.

– Хорошо, хоть что-то, – Антон печально покачал головой и начал расстегивать пуговки на ее блузке.

– Ты… ты что делаешь?

– Ты же согласилась на рыженького, – он закрыл ей рот поцелуем, и они, обнявшись, упали на диван.

В половине девятого Маргарита торопливо подхватила свою одежду и вновь скрылась в душе. Минут через десять она вышла – уже одетая – и с тревогой оглядела свое отражение в большом зеркале:

– По мне ничего не видно?

– Глаза у тебя блестят, как звезды. А что?

– Ну… чтобы Карина ни о чем не догадалась. Я сейчас к ней.

Антон скорчил обиженную гримасу.

– Ничего себе – не догадалась! А если рыженький? Ты ведь, как я понял, не предохранялась. Я, кстати, тоже.

– Ну, сегодня, может, и обойдется.

– А завтра?

Маргарита рассердилась:

– Не своди меня с ума, я пошла к сестре, – дойдя до двери, она смягчилась и, вернувшись к Антону, поцеловала его в губы, – когда будет рыженький, тогда все и расскажем.

Проводив ее взглядом, Антон вздохнул и включил компьютер, чтобы просмотреть электронную почту. Открыть письмо Насти он не успел – настенные часы начали бить девять часов, и из селектора послышался голос секретарши:

– Антон Максимович, начинаем пятиминутку?

Дежурный из патологии сообщил результаты мониторинга беременной с двойней, в гинекологическое отделение поступила больная с дисфункцией яичников, в родильном готовили к кесареву сечению сорокапятилетнюю роженицу, поэтому Антон по окончании пятиминутки направился в родильное

В два в клинику поступили три новые пациентки – две в патологию и одна в гинекологию. В четыре горячка в клинике сошла на нет, и Антон, просмотрев последние сводки, зашел к Карине. У нее сидели Илья с Маргаритой – по всей видимости, с предыдущего дня отношения между ними значительно улучшились, поскольку Илья что-то оживленно рассказывал своей новоявленной родственнице, а та весело улыбалась. Карина со счастливым видом поделилась последними новостями:

– Антон, представляешь, Ритка, решила еще не сразу уехать, – она обняла сестру, – еще побудет со мной. А Жоржик сейчас улыбнулся, когда я его кормила. Да, – лицо ее стало встревоженным, – мне медсестра сказала, что … что Лиля приехала. Это правда?

Илья недовольно поморщился:

– Даже если и приехала, то тебе-то что? Тебя это ни в коей мере не касается.

Карина опустила глаза.

– Мне очень неудобно, Илюша.

– Позволь мне самому решить, что удобно, а что нет.

– Хватит вам, ребята из мухи слона делать, – весело проговорил Антон, –  у Лильки в клинике свои дела, появилась и уехала. Теперь, небось, после дороги дома спит, она любит немного покайфовать – водочка, снотворное.

– Что? – не поняла Карина.

– Тебе Илья не рассказывал, как мы ее в студенческие годы усыпили?

Немного утрируя, он рассказал, как они в Новый тысяча девятьсот восемьдесят третий год усыпили Лилю. Карина смеялась до слез, Маргарита весело заметила:

– Видишь, детка, волноваться совершенно ни к чему – мужчины во всеоружии.

– Ой, ребята, неужто вы ничуть не  боялись? – Карина вытерла слезы и покачала головой, – вы же еще студенты были, могли не ту дозу дать.

– Совсем не страшно, там у них был один великий фармацевт. Старик, как звали того студента, ты помнишь? – Илья вопросительно взглянул на Антона.

Тот слегка запнулся. Что, впрочем, можно было принять за желание напрячь память.

– Студента? А, да, помню – Сашка. Сашка Эпштейн.

Сказал и обостренным взглядом своим заметил, что лицо Маргариты вдруг стало каменным. Он поднялся.

– Ну, ребята, хорошо с вами, но меня ждут дела. Маргарита Георгиевна, вы не могли бы зайти ко мне сейчас и проконсультировать меня по одному вопросу?

Она кивнула.

– Да, конечно.

– Что с тобой? – спросил Антон, едва они оказались в его кабинете.

– Ничего, устала.

– Тогда кофе.

Кофе уже был засыпан в кофеварку, Антон вытащил из холодильника баночку с черной икрой и тарелку с салатом. Маргарита стояла у окна и следила за его руками, ловко режущими хлеб.

– Я не очень голодна, – равнодушно сказала она.

– Жаль. А я решил разнообразить наше меню, послал секретаршу в магазин – а то вдруг ее совесть не мучит, что она зря деньги получает. Так ты знакома с Эпштейном? – спросил он вдруг без всякого перехода. – С Сашкой Эпштейном?

Плечо Риты нервно дернулось, и руки мгновенно сцепились за спиной.

– Почему? – голос ее внезапно охрип. – Ты что – ясновидящий? Да, я его знаю. Только не надо меня ни о чем спрашивать, тут нет ничего личного.

– Я и не собираюсь спрашивать. Вообще-то я не ясновидящий, хотя многие считают меня неплохим диагностом. Когда же дело касается близких мне людей, у меня вообще просыпается даже не шестое, а седьмое чувство.

– Подумать только! И много у тебя близких людей, которые удостоились?

Если ей и хотелось, чтобы прозвучало это ехидно, то не получилось – в словах слышалась горечь. Поставив перед ней бутерброды и кофе, Антон ответил очень серьезно:

– Не очень. Что ты опять вся сжалась – ешь. Я тоже поем – с утра верчусь, как белка в колесе. Знаешь, – он сел напротив нее и сделал глоток кофе. – У меня есть один знакомый ребенок – девочка, ей недавно стукнуло шестнадцать. Так вот, она прислала мне мейл, а я все никак его не прочту.

Бросив взгляд на его усталое лицо, Маргарита слабо улыбнулась.

– Ты и вправду устал. Отсюда мораль: ночью нужно спать.

– Я и сегодня ночью спать не собираюсь, – бодро возразил Антон и под столом погладил ее колено.

– Прочти письмо девочки прямо сейчас. Открой свою почту и читай, вдруг там что-то важное. Читай, я не обижусь.

Секунду Антон смотрел на Риту, потом улыбнулся, чмокнул ее в щеку и направился к компьютеру.

– Ты права.

«Антоша, дорогой, Илья тебе, конечно же, сказал, что со мной случилось. Сейчас я тебе писать ни о чем не стану, потому что мне тяжело это вспоминать. Потом – может быть. Сейчас я в Швейцарии, мне взяли бонну, фрейлин Эрику. Она занимается со мной немецким языком, и без ее разрешения мне шагу нельзя ступить.  Папа говорит, это для моей пользы. Вчера разрешили позвонить Илье и отправить тебе письмо электронной почтой. Хорошо, что я, когда позвонила, застала Илью дома. Он сказал, что у них с Кариной родился сын, и я очень рада. Я попросила его поздравить и поцеловать ее от меня, и ты тоже передай ей мои поздравления.

Мы должны были сразу после выборов приехать в Москву, потому что мама перед поездкой в Швейцарию хотела пройти какие-то косметические процедуры. Но не приехали. Приедем во второй половине августа. Я все вспоминаю, как весной ты мне помог с химией. Потом пришла Катя. И еще тогда ты делал операцию. Если сможешь, помоги мне еще раз.

Тут кругом красота, но я скучаю и вообще сдохла бы, если б не Танечка, она очень милая. Хорошо говорит по-русски, но писать почти не умеет, хотя по-французски и по-немецки пишет прекрасно – даже стихи сочиняет, и в ее школе ей даже дали однажды приз. Один раз она мне рассказала, что очень скучает по Илье и даже тайком написала стихотворение про своего папу, но никому не показала, даже дедушке с бабушкой. Только мне дала почитать. Там она сравнивает Илью с рыцарем, который посадил ее на крылатого коня и полетел над океаном. Внизу бушевали волны, но ей не было страшно, потому что ее держал папа. Похоже на «Лесного царя» Гете. Жалко только, что стихотворение на немецком языке, а то я прислала бы его Илье. Может, он тогда вспомнил бы о своей дочке и приехал бы ее повидать. Это ведь несправедливо, ребенок не виноват. Как жалко, что Илья не знает немецкого и не сможет прочитать это стихотворение! Если будет случай, ты поговори с ним. Осторожно, конечно, тактично. Скажи, что Танечка очень славная. Тебе она бы тоже понравилась. Я один раз на нее смотрела и почему-то вдруг вспомнила фотографию твоей мамы, которую ты мне один раз показывал. Странно, да? Ладно, Антоша, я тебя крепко-крепко целую. Твоя Настя»

Антон откинулся назад и закрыл глаза.

– Антон! Что с тобой, Антон, тебе плохо? Ты болен?

Маргарита щупала его пульс, хлопала по мертвенно-бледным щекам. Он постепенно приходил в себя, и предметы вокруг вновь приобретали ясные очертания.

– Прости, не обращай внимания – со мной такое бывает, – его зубы щелкнули о стакан с водой, который она поднесла к его рту, и он отстранил ее руку, – мне и в детстве говорили, что я очень впечатлительный, но такое началось после гибели мамы. Шестнадцать лет прошло, а я все не приду в себя. Иногда сам не знаю от чего – что-то неожиданно вдруг всплывет, выбьет из колеи, и я…

Лицо Риты оставалось встревоженным.

– Это серьезно, Антон, надо обратиться к невропатологу.

Антон, уже окончательно придя в себя, взял ее руки в свои и улыбнулся.

– Надо, конечно. Знаешь анекдот? Американец гордится тем, что делает все, как надо. Русский гордится тем, что не делает все, как надо. Давай забудем. Или нет, я хочу тебе рассказать одну вещь, которую ты должна знать. Только ты.

Маргарита стиснула его руки, зеленые глаза, не мигая, смотрели с застывшего лица.

– Так есть что-то еще, что я должна знать?

– У меня есть дочь. Это ребенок Лилианы, ее отцом все считают Илью.

От неожиданности она чуть подалась назад и слегка приподняла брови.

– Надо же, как мило! Это называется настоящая мужская дружба.

– Не смейся, так получилось. Лилька много лет пыталась заловить Илью, но он всячески ускользал. В то время, когда это произошло, у него была другая – постоянная подруга, с которой он жил, а с Лилькой они в студенческие годы какое-то время встречались, потом он сбежал. Она же все никак не хотела успокоиться и однажды все-таки затащила его в постель – так, между делом. Мы оба в то время были достаточно легкомысленны. Она надеялась забеременеть, но у нее ничего не вышло, тогда она использовала меня – наколола самым беспардонным образом.

– И заявила, что ребенок от Ильи, а он так сразу и поверил? Значит, он еще глупей, чем я думала. Но ты-то – почему молчал?

– Когда я узнал, у них уже назначен был день бракосочетания. Конечно, я был в бешенстве, но… не мог же я устроить скандал. И потом, Лилька – мать. Я считал, что обязан уважать волю матери. Илья же… он потом уже, когда девочка родилась, понял, что ребенок не от него, но тоже не захотел скандала.

– А моя сестра должна из-за этого страдать! Илья хоть знает, что это ты ему так удружил?

– Нет, об этом никто не знает. Он просто не хочет видеть девочку – и все. Сейчас мне написали, – он кивнул на компьютер, – что ребенок страдает, хочет видеть отца. Я видел ее фотографии – она удивительно похожа на мою маму. Если б Лилька разрешила мне… Весной, когда строилась эта клиника, мы с ней ездили в Швейцарию – обговорить детали с ее отцом. Я безумно хотел повидать Танечку, но Лилька не допустила. Я мучаюсь, страдаю все эти годы, а Танечка… Илью она даже в лицо не знает. Она тоскует – моя дочь тоскует без отца, тайком сочиняет стихи о своей любви к нему, а я… я даже не имею права ее увидеть! Неужели я до такой степени виноват? Скажи!

Не ответив, Маргарита обняла его, он затих и сидел, не шевелясь.

– Не знаю, почему мне так спокойно с тобой, – тихо сказала она, – если б можно было так всю жизнь!

– И кто тебе мешает, рыжий котенок? Я же весь твой.

– Поздно. Но я помогу тебе. Еще не знаю как, но помогу. Помогу вернуть дочь.

– Будь у меня много денег, – говорил он, прижимая ее к себе, – я купил бы остров в океане, похитил бы Таню и тебя. Мы жили бы там – сначала втроем, а потом ты родила бы мне рыженького. Я сам принял бы у тебя роды – под пальмами, на берегу моря.

Засмеявшись, Рита поцеловала его в губы – коротким и быстрым поцелуем.

– Ты – чудо, – с непривычной для нее нежностью ответила она, – если б только я раньше могла представить себе, что бывают такие, как ты!

Лилиана проспала ночь и весь следующий день, лишь к вечеру в голове у нее стало  проясняться. К полуночи она окончательно пришла в себя и немедленно позвонила Илье на мобильный телефон.

– Приезжай домой, нам нужно обсудить кое-какие дела.

Илья, который к этому времени со всеми удобствами расположился на ночь в комнате для визитеров и даже начал засыпать, совершенно не настроен был выяснять отношения с законной супругой.

– Нельзя ли нам перенести совещание на завтра? – кротко спросил он. – Если честно, то я тебя вообще не очень хочу видеть, а в настоящий момент – меньше всего.

– Хорошо, – тон ее стал угрожающим, – тогда я сама к тебе сейчас приеду. Ты ведь в настоящий момент в клинике?

Из груди его вырвался тяжелый вздох.

– Понял, выезжаю, – рука нащупала висевшую на стуле футболку.

– Кстати, где твой ненаглядный дружок Муромцев? Дома телефон не отвечает, мобильный и рабочий отключены. Наверное, уединился где-нибудь с бабой.

– Может и так, – сухо согласился Илья, – Антон имеет право на личную жизнь.

– Он обязан быть доступен в любое время!

– Тогда, значит, он ночует в клинике и выключил телефон. Антон человек ответственный и знает свои обязанности.

– Что ж, тогда зайди сейчас по дороге к нему в кабинет, и если он там, скажи, чтобы завтра утром приехал к нам домой – мне нужно обсудить с ним кое-какие дела. В клинике я появляться не хочу, пока там эта твоя…

– Понял, – воскликнул он донельзя обрадованный этим заявлением, – ценю твою тактичность, Лиля, все сделаю, как ты говоришь.

– Ты ставишь меня в ужасное положение, мне стыдно людям в глаза смотреть! – сердито сказала она.

– Конечно, конечно, я все понимаю. Бегу, лечу к тебе на всех парах. Кстати, тебе действительно лучше пока в клинике не появляться – с Кариной постоянно находится ее сестра, а это такая женщина… м-м-м… со странностями. Мне даже кажется, у нее не все в порядке с психикой, будь с ней поосторожней. Так что жди меня дома и не предпринимай никаких действий.

Лиля пробурчала в ответ что-то невнятное и повесила трубку. Илья торопливо натянул джинсы, проверил, на месте ли ключи от машины и, выполняя поручение Лили, по дороге свернул в «аппендикс».

В кабинете главврача свет не горел, но дверь была слегка приоткрыта. Зная, что Антон, когда ночует в клинике, постоянно забывает запереться, Илья вошел и щелкнул выключателем.

– Антон, слушай, тут Лилька мне… Матерь божья!

 Зеленые глаза Маргариты, натягивающей на себя простыню, полыхали яростью, в голову ему полетела диванная подушка.

– Пошел вон, дегенерат, что ты стоишь, как пень! – сердито зашипел Антон.

Илья вылетел из кабинета и остановился, держась рукой за сердце. Дверь за его спиной захлопнулась, щелкнул замок.

– И что теперь делать? – сердито сказал за дверью голос Маргариты. – Утром ты тоже не запер.

– Ну, козел я, что поделаешь, – виновато отозвался Антон.

– Теперь этот дебил расскажет Каринке.

– Брось, он и не понял ничего – сама же говоришь, что дебил. К тому же, ты этой подушкой ему последние мозги вышибла.

– Придурок, – проворчала она, – вламывается без стука, зажигает свет.

Голос Антона – явно в расчете на стоявшего в оцепенении Илью – громко подтвердил:

– Даже не придурок, а полный идиот, как только таких земля носит!

Послышался смех, но вскоре оборвался – похоже было, за дверью целовались. Илья тихо побрел к лестнице и, спускаясь по мраморным ступеням, все еще качал головой, не в силах прийти в себя. Он понимал, что следует спешить, пока законная супруга что-либо не учудила, но все же минут десять постоял на крыльце клиники, глядя на усеянное яркими звездами небо и всей грудью вдыхая аромат летней ночи.

Серия ВРЕМЯ ТЛЕТЬ И ВРЕМЯ ЦВЕСТИ включает в себя семь романов:

1. Ахиллесова пята
2. Крушение надежд
3. Истина убивает
4. Дни крутых
5. Шипы роз
6. В погоне за миллиардом
7. Турбулентность